Что может дать человечеству полувековой опыт общин "Ковчег", в которых наряду с обычными людьми живут люди с ограниченными умственными способностями? Об этом размышляют основатель общин Жан Ванье и известный во всем мире философ и богослов Стенли Хауэрвас.
ЖИТЬ МИРНО ПОСРЕДИ НАСИЛИЯ: пророческое свидетельство слабости
Предисловие к изданию на русском языке. Жан Ванье
Я очень тронут и счастлив тем, что эта книга выходит на русском языке и может быть прочитана в России и Украине. В ней не затрагивается вопрос о ненасилии как пути преодоления насилия в политическом устроении общества. Для Махатмы Ганди ненасилие, понимаемое как ви́дение во враге человеческой личности, которой можно помочь жить по-человечески, – это путь к изменению всех структур угнетения. Так же считали Мартин Лютер Кинг и Абдул Гаффар-хан, друг Ганди, боровшийся против владычества Британской империи там, где теперь находится Афганистан.
И значит, эта книга может кого-то разочаровать, поскольку в ней нет простых рецептов борьбы со злом политического угнетения и позиция ее авторов противоположна насилию как способу достижения политических целей и реализации стремления к власти.
По мере того, как я становлюсь старше, я все яснее вижу ту истину, которая отстаивается в этой написанной почти десять лет назад книге. Мир[1] может наступить в этом мире только тогда, когда каждый из нас – именно, каждая личность – воспримет всерьез весть о мире, которую провозгласил и явил жизнью Иисус: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас» (Ин. 15:12). Как мы можем прийти к тому, чтобы любить друг друга? Как мы можем приблизиться к тому, чтобы поверить, что нас самих любят?
Живя много лет с людьми, которых подавляли, унижали, отвергали, запирали в интернаты, я увидел их плач и глубочайшее желание значимых и подлинных отношений. Больше всего они нуждались не в благополучии и широких возможностях совершать что-то замечательное, но в признании их самих важными и ценными человеческими существами. А это можно было сделать только путем настоящей дружбы с ними, той, которая полна любви.
Сказать легче, чем сделать. Некоторые из людей с ограниченными умственными способностями очень кроткие. С ними довольно просто быть вместе и создавать истинные отношения. Но другие, получившие глубокие внутренние повреждения, могут очень резко проявлять свою фрустрацию. Нужно очень много терпения, чтобы жить с ними. Апостол Павел пишет о любви, что она «долготерпит,... все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (ср. 1 Кор. 13:4-7). Я обнаружил в себе самом огромное нетерпение и даже насилие. И я увидел, что за этим моим нетерпением и насилием стоит мое собственное страдание. После многих лет, прожитых в общине, во мне все еще много страдания, но я учусь принимать его. Я учусь принимать мою собственную сломленность, и, поступая так, я учусь «разоружать» насилие, которое есть внутри меня. Во многом мы все одинаковы; возможно, наши ограниченности отличаются от ограниченностей других людей, но у всех нас есть свои ограниченности. Важно их принимать и вслед за этим возрастать к большей любви.
Общины «Ковчег», а также общины движения «Вера и Свет», которые образовались и в Украине, и в России, – это поразительные школы любви и терпения, а значит, и миротворчества. Люди, которые приходят в наши общины в качестве помощников, которые становятся друзьями людей с ограниченными способностями, преображаются. Они открывают для себя, что значит быть по-настоящему человечным, расти в терпении и понимании, в доверии и особенно в прощении. В себе самих они находят способность смотреть на кого-то, очень отличающегося от них, и говорить: «Ты дорог в очах моих,... и я возлюбил тебя» (ср. Ис. 43:4). Разве это не самая суть миротворчества?
Радушно принимая самых отверженных, становясь их друзьями, мы все учимся (если только прислушиваемся к своему внутреннему голосу) принимать нашу собственную сломленность. Мы вступаем на путь разоружения наших сердец и становления более человечными. К этому пути призван каждый из нас. «Блаженны миротворцы, – говорит Иисус, – ибо они будут наречены сынами Божиими» (Мф 5:9). Разве все мы не дети Божьи? А тогда разве не все мы призваны быть миротворцами – в нашей повседневной жизни (а некоторые, возможно, в проживании ненасилия на политическом уровне)? Что важно – это чтобы каждый из нас учился слышать свой внутренний голос и искать ту единственную Истину, которая может сделать нас свободными. Опасность же состоит в том, что мы можем соблазниться средствами массовой информации и всем тем, что уводит в сторону от жизни в истине о нас самих и наших сообществах.
Я надеюсь, что читатели этой книги найдут в ней слова, которые помогут им найти то, что нашли мы: что мы можем быть исцелены теми, кто находится подчас на дне общества. Входя в подлинные и полные любви отношения с ними, мы все вместе можем стать отважными миротворцами.
2014
ВВЕДЕНИЕ. Жить мирно посреди насилия Джон Суинтон
Мне совсем не важно, делаю ли я хорошее дело. Мне важно церковное ви́дение общинности, мне важно жить в общине, основанной на Евангелии, вместе с людьми с ограниченными способностями. Мы – братья и сестры друг другу, и Иисус призывает нас стать из пирамидального сообщества – телом.
Жан Ванье
Прежде чем заняться академической деятельностью, я провел много лет в качестве санитара в психиатрической больнице, а затем капеллана службы психического здоровья, работая рядом с людьми с различными формами психических болезней и умственной отсталости. В отличие от многих моих коллег в службе психического здоровья, я никогда особенно не интересовался диагнозом и причинами заболеваний этих людей. Несмотря на свою молодость, я понял, что диагнозы и ярлыки не точно описывают людей. В действительности такого рода объяснения могут стать поводом для негативного отношения и кличек, ранящих и подавляющих тех, кто их получает. А интересовало меня то, как люди с подобным жизненным опытом смотрят на наш мир. Они видели все иначе. И когда я слушал внимательно, то те, кого мир называет «сумасшедшими» или «ограниченными», становились для меня – и для любого, кто захотел бы увидеть и услышать, – проводниками к иной истине посреди мира, стремящегося к обману.
В третьей части этой книги Жан Ванье говорит нам: «По мере того, как я становлюсь старше, я понимаю, что у меня есть трудности при встречах с так называемыми «нормальными» людьми. Я не знаю, о чем с ними говорить. Я могу дурачиться за столом с людьми с ограниченными способностями, но я вижу, что становлюсь маргиналом. Я знаю, что важно обращаться к более широкому миру. Но это не всегда легко – жить в двух мирах». Я знаю, что он имеет в виду. Попытки сочетать мир людей с ограничениями и мир людей, не считающих себя ограниченными, могут быть трагическими, разочаровывающими и глубоко радостными в одно и то же время! Но такие столкновения обладают потенциалом к преображению наших отношений дружбы, нашей политики и нашей духовности.
Маргинализация часто оказывается основной валютой, которой пользуются граждане обоих миров[2] . Но диалог между этими двумя мирами жизненно важен для того, чтобы Церковь была Церковью, и для того, чтобы мир смог принять Иисуса и преобразиться. Принять всерьез «мир людей с ограниченными способностями» и допустить, чтобы наши взгляды формировались и изменялись, когда мы внимательно выслушиваем тех, кто видит все иначе, – это пророческое служение преображения и надежды, и оно необходимо всем нам, если мы хотим жить в соответствии с нашей верой. Авторы этой книги, помимо всего прочего, надеются, что представленные в ней эссе помогут вам, читателям, стать «не совсем обычными», увидеть мир по-другому и признать пророческую природу этой необычности для верного следования за Христом. Отсюда предупреждение: к тому времени, когда вы дочитаете эту книгу, ваши друзья, возможно, станут считать вас немного странными!
Видеть мир по-другому
Общество, в котором мы на живем на Западе, очень странное. Мы странным образом чувствуем себя комфортно при встрече с истинами, которые, если подумать, должны нас беспокоить или даже возмущать. Например, нам, похоже, совершенно комфортно сознавать, что не менее двадцати тысяч детей умирают каждый день от болезней, которые можно было бы предотвратить. Мы не замечаем глубокой иронии в том, что постоянно стремимся к миру путем приготовления к войне. Мы развиваем стратегии и практики принятия людей с ограниченными возможностями, предоставляя им права и обязанности, и одновременно разрабатываем такие генетические технологии, которые вообще препятствовали бы их появлению в нашем обществе.
Если Жан Ванье прав в том, что через несколько лет во Франции вообще не будут рождаться дети с синдромом Дауна, потому что их будут абортировать, то в нашем обществе есть что-то глубоко неправильное. Как об этом сказал мой друг Джон, у которого синдром Дауна: «Не так просто почувствовать, что нам рады, не правда ли?»[3] И он прав. Стэнли Хауэрвас очень точно написал во второй главе этой книги, что одна из серьезных опасностей для людей с ограниченными способностями в западной культуре – это сочувствие! Желая облегчить чьи-то предполагаемые страдания, якобы во имя сочувствия, мы очень легко соглашаемся на уничтожение тех людей, которых Бог сотворил и любит больше всего. Как странно! Я подозреваю, что ответ на вопрос о том, чье именно страдание мы облегчаем, абортируя детей с ограниченными способностями, зависит от того, кого мы спрашиваем. Очень редко наше общество удосуживается спросить самих людей с ограниченными способностями. Как странно!
Язык жестов на небесах? В течение нескольких последних лет мы в университете г. Абердин проходили в разных формах занятия по практическому богословию, в которых принимали участие также люди с ограниченными способностями. Цель этих занятий – помочь участникам уяснить такие ключевые понятия, как инвалидность, богословие, Церковь и общество, а также исследовать, что значит для людей с ограниченными способностями «жить хорошо»[4] . Частью этих занятий было выслушивание историй людей-инвалидов. По мере того, как мы погружались в «странный мир инвалидности» и учились слушать те поистине преображающие рассказы, которыми люди с нами делились, наше понимание, наши взгляды, ценности и ожидания менялись. Прежде чем мы приступим к тому, что в этой книге написали Жан Ванье и Стэнли Хауэрвас, стоит услышать два таких пророческих голоса. Начнем мы с Анжелы.
Пару лет назад я преподавал курс пастырского попечения. Курс был дистанционный, поэтому часть студентов занималась в аудитории в Абердине, а другие студенты принимали участие в занятиях, находясь в разных концах Великобритании и связываясь с нами по телефону. Группа состояла из людей с разными биографиями и взглядами. Один из участников был слепым, а у другой была глубокая глухота, и она общалась с нами через переводчика. В какой-то момент этих занятий участники делились своим духовным опытом. Глухая женщина, Анжела, рассказала нам об одном своем сне. В этом сне она встретилась с Иисусом на небесах. Они с Иисусом некоторое время разговаривали, и она нам сказала, что никогда больше не испытывала такого мира и такой радости. «Иисус был совершенно таким, как я надеялась», – сказала она, – «и Его жестикуляция была изумительной!»
Для Анжелы небесное совершенство не подразумевало ее «исцеления» от глухоты. Там социальные, межличностные и коммуникационные барьеры, ограничивающие ее жизнь сейчас, более не существовали. То, что было «ограниченностью», стало нормой; то, что приводило к отвержению, тревоге, отделяло от людей и лишало возможнос- тей, теперь стало тем самым способом, которым Иисус обратился к ней. Когда мы слушали Анжелу, наши умы обновлялись (ср. Рим. 12:2) и мы обретали возможность увидеть Иисуса по-новому, потому что Он говорил нам изнутри Своего обитания в «странном мире» инвалидов. Как странно!
Переописание мира. Диана, молодая женщина с синдромом Дауна, тоже помогает нам посмотреть на мир иначе. Когда ее попросили описать свой духовный опыт, Диана сказала: «Я родилась с дырой в сердце. Когда я была маленькой, для этой дыры нужна была заплатка, и я очень болела. Может быть, именно поэтому я всегда чувствовала себя особенной... Бог – мой лучший друг. Бог сделал меня особенной, потому что для Него я – особенная»[5] .
Что особенно поражает в том, как Диана описывает свои отношения с Богом, это то, как она в своей голове переворачивает культурные стереотипы об инвалидности, противостоя главенствующим идеям о страдании и сочувствии. Например, традиционные богословские дискуссии о людях в ее положении зачастую фокусируются на вопросе теодицеи: «Как мог добрый и любящий Бог допус- тить такое искажение и страдание?» В то же время наши либеральные культурные презумпции нередко побуждают настаивать: «Разве не лучше и не сострадательнее было бы не допустить существования таких людей вообще?» Диана не позволяет таким позициям выдавать себя за единственно правильные; она опрокидывает культурные и богословские мифы и рассматривает свою инвалидность в свете той истины, что Бог любит ее такой, какая она есть.
Вместо того, чтобы поднимать вопрос о том, является ли Бог добрым и любящим, инвалидность Дианы вводит ее в само Божие присутствие и отмечает ее как особую личность. Общество часто использует термин «особый» в негативном смысле («особые нужды» «особое образование»), но Диана помещает его в контекст любви. Признание своей особенности – это дверь к дружбе с Богом. Это радикальный политический манифест в мире, который часто забывает, кто мы, и ловит нас в сложные сети ярлыков, стереотипов, карикатур и ложных предпосылок. В этой, такой кроткой картине Божьего признания Диана предлагает модель поведения, разительно несхожую с тем, что предлагает мир, такую модель, которая, как мы увидим в четвертой главе, является самой сущностью приближающегося Царства Божьего.
В историях Дианы и Анжелы сходятся вместе некоторые из ключевых моментов этой книги. Раскрывая нелепость многих наших культурных и богословских предпосылок, из которых мы исходим, говоря об инвалидности, эти истории глубоко созвучны с мыслями Хауэрваса и Ванье, представленными в следующих далее эссе. Оба автора отмечают тот культурный диссонанс, который подчеркивает Диана, и оба (хотя и по-разному) предлагают нам новые пути: как рассматривать странный мир инвалидности и как войти в него. В действительности, когда мы прислушиваемся к голосам Анжелы, Дианы, Стэнли Хауэрваса и Жана Ванье, для нас становится ясно, что странен не мир инвалидности, а мир «внешний», который мы рискуем называть нормальным. Оказывается, что мир инвалидности – это то место, которое Бог избрал для Своего обитания.
Как эта книга появилась
Представленные в этой книге эссе стали результатом уникальной конференции, организованной Центром духовности, здоровья и инвалидности Абердинского университета (www.abdn.ac.uk/cshad). В 2006 году мы пригласили Хауэрваса и Ванье приехать в Шотландию и провести два дня вместе, обсуждая и обдумывая важные вопросы инвалидности и богословия. Они раньше не встречались друг с другом, хотя Хауэрвас много раз писал о важности работы Ванье и о значении общин «Ковчег». Вероятно, одним из самых важных плодов этого события было то, что эти два человека поделились друг с другом даром дружбы, которая, я думаю, продолжится в вечности.
Хауэрвас и Ванье провели два потрясающих дня, делясь друг с другом, как на публике, так и в личных беседах, своими мыслями, радостями и заботами, касающимися темы инвалидности и, в особенности вопроса: «Что «Ковчег» может сказать Церкви?» Все мы чувствуем, что Церковь находится в кризисе, что необходимо перейти от теплохладности к верности, от отчужденности к дружбе с Богом и друг с другом. В самом деле, отклик на эту необходимость предельно важен, если Церковь искренне желает выполнять свою миссию в мире и воздавать хвалу Богу, Который есть Любовь. В своих беседах, таких спокойных, Ванье и Хауэрвас помогали понять, что стоит за нынешней церковной ситуацией, и предлагали продумать, что тема инвалидности может сказать всем нам о природе Бога и о том, как верно следовать Ему.
Оба – и Ванье, и Хауэрвас – отмечают, что прославление такого Бога требует от нас признать основополагающий евангельский принцип: слабейшие и неблагообразнейшие люди неотделимы от церкви (1 Кор. 12:22). Однако тут уместно процитировать слова Ванье из третьей главы этой книги: «Я никогда не видел этого в первых строках какого-либо труда по экклезиологии! Кто в это верит?» Ванье и Хауэрвас верят в это. Эта книга – попытка помочь всем нам тоже в это поверить.
Почему «Ковчег»?
Для любого сдвига парадигмы жизненно важное значение имеют примеры – люди или группы, способные сформировать новые представления, подвергнуть сомнению наши предпосылки и вызвать в нас доверие к тому, что новая парадигма действительно возможна[6] . «Ковчег» – это как раз такой пример. Жан Ванье основал общину «Ковчег» в 1964 году, просто начав жить с двумя людьми с выраженными умственными ограничениями. С того времени общины «Ковчег» со своим основополагающим этосом «жить с», а не «делать для» стали международной сетью общин, в которых люди с интеллектуальными ограничениями живут с людьми, не имеющими такого жизненного опыта. Они живут вместе не как тот, кто заботится, и тот, о ком заботятся, но как равные человеческие существа, разделяющие друг с другом заботы и нуж-ды. Общины «Ковчег» предлагают уникальную модель включенности, лежащей на фундаменте глубокой христианской духовности и богословия. «Ковчег» воистину странен – он отказывается делать то, что с точки зрения общества он делать должен.
«Ковчег» как знамение и как таинство. Этот отказ соответствовать общественным нормам заставил Хауэрваса увидеть в «Ковчеге» могущественный пример той общины, которую Бог дал нам как знак нашего спасения, – Церкви. Он смотрит на общины «Ковчег» как на свидетелей реальности того, что христианская история истинна и живоносна. Для Хауэрваса «христианство немыслимо без свидетелей, то есть без людей, чья практика демонстрирует их верное согласие на определенный путь структурирования целого»[7] . Христианство гораздо больше, чем идея, говорит он: «Скорее это вера во плоти, которую нужно увидеть, чтобы прийти к ней»[8] .
«Ковчег» являет, как и Церковь призвана являть, что христианство истинно, тем, что дает пример, какой должна быть община, если Евангелие истинно. Следование за Христом требует не знания моральных принципов, а изменения сердца. «Само содержание христианских связей требует, чтобы «я» преобразилось, если мы хотим адекватно увидеть истину христианских убеждений»[9] . «Ковчег» – это знамение надежды и новых возможностей, но прежде всего, он – индикатор истинности Евангелия; он – живое доказательство того, что христианство несет с собой не фантазии или набор абстрактных принципов, но истинную, реальную и ясно явленную историю. Когда мы так смотрим на «Ковчег», становится понятно, что вопрос «Что «Ковчег» значит для Церкви?» может иметь следствия, идущие намного дальше, чем идея о том, что богословие инвалидности представляет «особый интерес». Это – сердце Евангелия.
Необычные союзники. На первый взгляд Жан Ванье и Стэнли Хауэрвас едва ли могут быть успешными союзниками. Хауэрвас (названный в 2001 году журналом «Тайм» лучшим богословом) – это закаленный в битвах ученый с естественной склонностью защищать людей с умственной ограниченностью при помощи своих знаменитых интеллектуальных навыков. Как он сам говорит в четвертой главе, он видит себя как «воина, сражающегося за «Ковчег», ведущего битву против политиков, угрожающих разрушить эти кроткие общины». На каком-то уровне он представляется резким контрастом мягкости Жана Ванье и «Ковчега». Он отмечает: «Там, где я вижу врага, которого нужно сокрушить, он [Ванье] видит рану, которую надо исцелить. Это очень глубокое различие».
И все-таки Ванье – тоже воин в не меньшей степени, чем Хауэрвас. Он прошел через множество битв по мере формирования «Ковчега»[10] . Он мягок, но, как мы увидим, он тоже способен на насилие, потому что, как и все мы, он несет в себе глубокие раны своего собственного одиночества. Но, в отличие от многих из нас, он научился видеть своих врагов как раненых людей, возлюбленных Богом. Это не произошло легко или естественно, он научился кротости, поскольку позволил своему опыту общения с людьми с выраженной инвалидностью формировать свои убеждения и поведение.
Кротость – жизненно важное измерение Царства Божьего (Мф. 11:28-30), но это также навык, который требует труда, терпения, постепенности и полноты использования времени[11] . Такой труд означает, что мы должны стать «друзьями времени», терпеливыми людьми, осознающими, что «нам дается все время, потребное для того, чтобы сделать необходимое». Такие друзья времени стараются развивать в себе терпение, чтобы притормозить, чтобы увидеть, что наша жизнь не нами сотворена, что Бог, наполнивший всю Вселенную красотой и сотворивший всех нас (Пс. 22:9‑10), всегда находит время, чтобы быть с нами, чтобы привести нас в такое место в истории, которое мы сможем назвать своим.
Признавая творение и нашу жизнь как дар, мы становимся свободными для другой жизни. Подобно Диане и Анжеле, мы обретаем свободу переописать свою жизнь в свете Христова откровения и обнадеживающего присутствия «Ковчега». Иными словами, мы получаем свободу любить. Свободу приветствовать друг друга лобзанием святым (Рим. 16:16) и, как пишет Йозеф Пипер, обращать друг ко другу слова любви: «Хорошо, что ты существуешь; хорошо, что ты есть в этом мире»[12] . Эссе, приведенные в этой книге, задают нам исходную точку для того, чтобы начать это делать. А мы предлагаем их вам как дары, способные вас преобразить. Мы молимся, чтобы они принесли вам множество благословений.
1. Хрупкость «Ковчега» и Божья дружба. Жан Ванье
В течение сорока двух лет я жил с людьми с ограниченными способностями. Это было удивительное время. Многие люди приходят в «Ковчег» озлобленными или замкнувшимися в депрессии из-за того, что ощущают себя отвергнутыми, – так они выражают острейшую нужду в подлинных отношениях. А многие приходят в наши общины для того, чтобы быть вместе с такими людьми, и они преображаются через отношения с ними. Но тем не менее, однажды англиканский богослов Дэвид Форд сказал нам: «У вас в «Ковчеге» замечательная духовность, но если у вас не будет хорошего богословия, то духовность будет истощаться». Именно поэтому я так рад возможности участвовать в этом диалоге со Стэнли Хауэрвасом. Я уверен, что это поможет мне и многим другим в «Ковчеге» укрепить основание нашего богословия.
В начале я хочу кое-что сказать о знании и незнании. Я очень люблю вторую главу Евангелия от Иоанна, где Иисус приводит Своих учеников на брачный пир. Это удивительный момент праздника и отдыха, показывающий нам, что мы можем получать удовольствие от жизни и что все мы званы на пир. На брачном пиру единения люди много пьют, смеются и радуются. Это время совместности и дружелюбия. И мне кажется, Иисус пришел на этот пир для того, чтобы порадоваться. Я не думаю, что Он посмотрел на Свои наручные часы (которых у Него не было) и сказал: «Я должен поспешить и совершить чудо, потому что они нуждаются во Мне!» Нет, Иисус в Кане просто радовался. Мария увидела, что вино кончилось, Она знала, что это будет унизительно для семьи, и Она попросила Иисуса что-то с этим сделать. Есть что-то глубоко человеческое в том, что самое первое действие Иисуса в Евангелии от Иоанна – это превращение воды в вино, чтобы отец невесты не был опозорен.
Позже в третьей главе Евангелия от Иоанна происходит еще кое-что, что мне очень нравится. Один из вождей иудеев по имени Никодим приходит, чтобы увидеть Иисуса, и говорит: «Мы знаем, что... таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог». Иисус загадочно отвечает, что все мы должны быть рождены свыше; продолжая, Он говорит, что мы не должны этому удивляться, потому что мы ведь слышим ветер, – и даже ощущаем его дуновение на наших лицах, – но не знаем, откуда он приходит и куда уходит. И так же со всем, что связано с Духом. Вы никогда не можете наверняка знать, откуда и куда вы идете. Точно так же с «Ковчегом»: мы не вполне знаем, куда идем.
Моя жизнь тоже была особо отмечена – я никогда не знал, куда я иду. Я отчасти знал, откуда я пришел, но не был уверен в том, куда иду. Я покинул свой дом в Канаде в 1942 году, когда мне было тринадцать лет, чтобы поступить на службу в Британский военно-морской флот. Бог знает, почему мой отец разрешил мне это сделать. Я поступил туда, ничего не зная, и оставил флот в 1950 году, не зная, почему я это делаю, просто я был захвачен Евангелием. Это было тогда, когда я встретил отца Томá Филиппа, который основал во Франции общину для молодых людей, ищущих своего пути в жизни. Отец Томá был человеком Божьим. Но я все еще понятия не имел, куда я иду.
Годы шли, и все становилось на свои места. В 1963 году отец Томá стал капелланом маленького приюта для людей с ограниченными способностями. Желая быть поближе к этому священнику, я смог увидеть, как ужасно обращались там с этими людьми. Почему бы не сделать что-то для них? Но что? Бог знает, что я не знал ответа. Я не был социальным работником. Получив докторскую степень по философии, я знал кое-что об Аристотеле, но об остальном мои знания были весьма скудными!
Я смог купить маленький домик в деревне, где жил отец Томá, и встретился с двумя людьми с очень сильной инвалидностью, которые ранее были заключены в этом зловещем приюте. Мы стали жить вместе. Я был наивен – я думал, что просто буду делать немного добра для Рафаэля и Филиппа. Но все пошло иначе. Стали приходить люди, чтобы помогать мне, а через полгода меня попросили возглавить то учреждение, где отец Томá был капелланом. Так мы преобразились из очень непредсказуемой маленькой общины в учреждение с тридцатью инвалидами. А я ничего не знал о том, как руководить учреждением.
Через пять лет меня попросили поехать в Индию, и я поехал в Индию. Не прошло и года, как в Бангалоре образовалась община «Ковчег», состоящая из индусов и мусульман. Я ничего не знал о межрелигиозном сотрудничестве. А позже появилась община в Великобритании, конечно же, экуменическая. Но все, что знал я, – это только Римско-католическая Церковь. Для меня экуменичность – это когда каждый день священник приходит служить мессу и всем англиканам разрешают в ней участвовать вместе с католиками. Мы мало-помалу открывали для себя, чтó в действительности означает экуменичность.
Сегодня мы в «Ковчеге» сталкиваемся с очень разными вызовами. Правительство диктует нам, какого размера должны быть спальни, ванные комнаты и коридоры. Из двадцати восьми наших домов в той области, где «Ковчег» когда-то начинался, восемнадцать пришлось перестраивать. В моей собственной общине сейчас около шестидесяти человек с ограниченными способностями живут постоянно в девяти домах общины, еще шестьдесят живут со своими семьями и приходят к нам работать в мастерских. В общине около ста помощников, и около половины из них – добровольцы. Но правительство недавно приняло закон, очень усложняющий приход добровольцев в «Ковчег». Нам приходится вести невероятную борьбу с законодателями, ведь если у нас не будет добровольцев, все наши общины окажутся в очень тяжелом положении, а множество молодых людей не получат плодов от дружбы с нашими инвалидами.
Все проблемы постепенно решаются, но «Ковчег» – очень хрупкая реальность. Будет ли он существовать через двадцать лет? Люди с ограниченными способностями будут всегда, но всегда ли найдутся люди, которые захотят жить вместе с ними как братья и сестры в общине? Община – это место взаимной принадлежности, она помогает каждому члену, каждой личности вырастать к большей свободе. «Ковчег» – это сложная и прекрасная реальность, место преображения. Люди приходят, и люди уходят, даже люди с ограниченными способностями уходят. Некоторые женятся. Вглядываясь в историю «Ковчега», мы видим, как много людей в нем преобразилось.
Я думаю о Жанин, которая пришла в «Ковчег» в сорок лет, у нее одна рука и одна нога были парализованы. Она страдала эпилептическими припадками, и у нее были трудности с пониманием и обучением. В ней было очень много злобы. Она не хотела в «Ковчег», она хотела жить со своими сестрами, но при этом страшно завидовала им, потому что у них было много детей, а у нее ни одного. Оказаться в «Ковчеге» – это было последнее, чего она хотела. Ей нужно было выразить свою злость, поэтому она ломала предметы, стонала и визжала. Нам понадобилось много времени, чтобы понять, откуда в ней эта злость. Она злилась на свое тело, злилась на своих сестер, злилась на Бога, злилась, потому что не хотела работать в наших мастерских. Но постепенно, шаг за шагом она стала открывать для себя, кто она и что ее слушают, понимают и любят.
Жанин очень любила старые парижские песни, которые большинство людей теперь не помнят. Она любила их петь и обнаружила, что может танцевать под них и что другим людям они тоже нравятся. А потом она открыла нечто совершенно экстраординарное: ее любит Бог. Она попросила, чтобы ее крестили, и узнала, что нужна нам, чтобы молиться за нас и за наш страдающий мир. Последние три года ее жизни были прекрасны. Я иногда приходил к ней и садился с ней рядом. Она видела, что я устал, и она клала руку мне на голову и говорила: «Бедный старичок».
Нелегко определить, как и когда произошло с Жанин это превращение, но как-то произошло, и так же это было со многими в «Ковчеге». Такое преображение выражается в том, что стены, отделяющие нас от других и от своего глубинного «я», начинают исчезать. Между всеми нами, хрупкими человеческими существами, стоят стены, построенные на одиночестве и отсутствии Бога, построенные на страхе – страхе, который переходит в депрессию или стремление доказать свою особенность.
Многие приходящие к нам помощники тоже преображаются. Одна девушка пришла в «Ковчег» в семнадцать лет, она была похожа на раненого воробышка. Родители развелись. Ее тошнило от школы, где ее заставляли учиться тому, чему она учиться не хотела. Она услышала о «Ковчеге» от своей тети, приехала и исцелилась благодаря людям с ограниченными способностями, которые любили ее и доверяли ей. Тогда и она сама стала доверять и любить. Ее назначили ответственной за дом с десятью очень сильно поврежденными людьми. Она покинула нас через пять лет, будучи зрелым человеком, и отправилась в Перу заниматься уличными детьми.
Что делает возможным такое преображение? Иисус говорит, что когда мы рождены от Духа, то не знаем, откуда Дух приходит и куда уходит, – в этом причина незнания. Преображение дает нам смелость идти по дороге незнания. В то же время мы не можем быть совсем ничего не знающими. Должны быть точки отсчета, особенно сейчас, когда мы участвуем в непростом межрелигиозном диалоге. Например, мы видим желание группы людей в Кувейте создать новую общину в этой стране. Эту группу возглавляет женщина-мусульманка, которая провела некоторое время в нашей общине «Ковчег» в Сирии. С нашей помощью эта группа провела три года в размышлениях о том, какие условия необходимы для начала общины «Ковчег» в Кувейте. Чтобы стать общиной «Ковчег», эта группа должна будет провозгласить: «Мы – группа мусульман, которая принимает также и людей, принадлежащих другим религиям». Как мы в нашей общине во Франции принимаем многих мусульман, так и эта кувейтская группа должна стремиться быть межрелигиозной. Нам в «Ковчеге» всегда приходилось работать в условиях межрелигиозного сотрудничества, а сегодня мы сталкиваемся и со многими новыми реальностями.
Всегда остается неопределенность, как «Ковчег» будет существовать дальше. Но на протяжении многих лет мы научились растить в себе веру в то, что Бог нас хранит. Когда я перечитываю книгу Кэтрин Спинк о «Ковчеге» «Чудо, история и весть»[13], я вижу, как часто нас не понимали и даже отвергали. Римские власти, например, не хотели иметь с нами дела, потому что не все из нас были римо-католики. Меня спросили: «Вы католик?» Я ответил: «Да, но не все члены «Ковчега» католики. Католики и протестанты, индусы и мусульмане, люди с ограниченными возможностями и помощники – мы все братья и сестры». На этом они диалог прервали, хотя впоследствии отношения восстановились.
Итак, жизнь не всегда бывает легкой. Но мы продолжаем путь. Жизненно необходимо слушать друг друга, молиться вместе, прислушиваться к реальности, слушать Бога. Сейчас мы подошли к такому моменту в нашей истории, когда многие люди, приходящие, чтобы служить и жить в наших общинах, плохо представляют себе, зачем они это делают. У многих нет христианской веры. Так что вы видите, что у «Ковчега» много сложностей. Далеко не всегда к нам приходят «хорошие» верующие люди; мы имеем дело с теми, кто не очень знает, что значит быть «хорошим» верующим, и просто открывает для себя, что быть христианином – это расти в сострадании.
Внимание, зазор!
В «Ковчеге» мы ищем свой путь. Нам важно понимание. У нас нет ответов на все вопросы. Но очень важно помнить и рассказывать о том, как это все начиналось. А началась наша история с огромного зазора, полного несправедливости и боли. Это зазор между так называемым «нормальным» миром и людьми, отброшенными в сторону, помещенными в интернаты, исключенными из нашего общества из-за их слабости и уязвимости или даже убитыми до рождения. Именно на факт существования этого зазора мы приглашаем людей откликнуться.
Нам нужно вернуться к евангельскому ви́дению. Когда я о нем думаю, я нахожу его невероятным. Это обещание того, что мы, человеческие существа, сможем быть вместе. Это ви́дение единства, мира и принятия. Это обещание, что стены между людьми и группами людей смогут рухнуть, но это произойдет без насилия, а через изменение сердца – через преображение. И начнется это с низов наших социальных лестниц. Иисус не проводил много времени в богатых городах Израиля, таких, как Тивериада, Он общался с проститутками, с людьми, которых называли «грешниками», кто был отлучен от храма. Он все время созидал отношения, это было для Иисуса очень важно. Его ви́дением было собрать вместе всех детей Божьих, рассеянных по свету. Бог терпеть не может стен страха и разделения. Ви́дение Иисуса показывает нам, что разделения исцеляются диалогом и пребыванием вместе.
В притче о добром самаритянине Иисус рассказывает нам, что самаритянин знал, что делать. Он подобрал раненого иудея с обочины и позаботился о нем. Он посадил его на своего осла, отвез его в гостиницу и провел с ним весь вечер. Они разговаривали друг с другом и осознали свое братство в принадлежности к человечеству. Эти два человека встретились и провели время вместе. И оба были преображены. Их предрассудки отпали.
Во всем Евангелии мы видим противопоставление тех, кто хорошо встроен в общество, но слишком занят, и тех, кто исключен из общества и не знает, куда девать время. В притче о брачном пире (Мф. 22, Лк. 14) некоторые люди слишком поглощены своими кратковременными проектами – женитьба, покупка земли. У них нет времени для праздника любви. Поэтому царь или хозяин дома велит слугам пойти по улицам и переулкам и привести всех отверженных – бедных, увечных, слепых. Привести их всех. И они спешат на пир любви.
Апостол Павел в Первом послании к Коринфянам говорит, что Бог избрал немощных и немудрых, чтобы посрамить сильных и мудрых; Он избрал самых униженных, людей с самого дна общества (см. 1 Кор. 1:27-29). Мы видим, как в этом учении разворачивается образ, в котором иерархическая пирамида превращается в тело, растущее снизу. Могут спросить, значит ли это, что Иисус любит слабых больше, чем сильных? Нет, не так. Тайна умственно отсталых людей в том, что они жаждут подлинных и любовных отношений больше, чем власти. Они не одержимы желанием обрести высокое положение в группе, обеспечивающей признание и продвижение. Они взывают о самом главном – о любви. И Бог слышит их мольбу, потому что в каком-то смысле они откликаются на мольбу Самого Бога – давать любовь.
Именно это было моим первым опытом, когда я попал в интернат. Мольба людей с ограниченными способностями была очень простой: любишь ли ты меня? Только об этом они и спрашивали. И это пробудило во мне что-то очень глубинное, потому что и во мне был этот самый первичный вопль. Я знал, что могу быть успешным. Я хорошо служил на флоте. Я стал доктором философии. Я знал, что могу и дальше подниматься по лестнице, но я не знал, любит ли кто меня на самом деле. Если я заболею, кто будет со мной? Я знал нужду в том, чтобы меня принимали и мной восхищались. Но что-то в глубине меня не знало, любит ли меня и заботится ли обо мне хоть кто-то как о личности, а не из-за моих достижений.
Я ушел от родителей, когда мне было тринадцать. Я знал, что они любят меня, но никоим образом не ощущал призвание остаться в семье. Что-то пробудилось во мне именно тогда, когда я стал посещать людей с ограниченными способностями и услышал их первичную мольбу об отношениях; мне стало ясно, что Иисусу легко с людьми, жаждущими любви. Я начал понимать, что эти люди могут мне помочь расти в премудрости любви. Помочь расти в отношениях с Иисусом. И не важно, что другие люди будут думать, будто я сошел с ума.
У нас было множество вопросов, когда мы начинали наши общины в Индии. Межрелигиозный диалог и жизнь вместе никогда не просты. Мы искали свой собственный путь. У нас была маленькая часовня, и в центре нее мы поставили крошечный крест. Потом к нам пришел Моханрадж и принес большое изображение Ганеши, индуистского бога в образе слона. Мы, христиане, больше привычны к голубям, чем к слонам. Но слоны сильные и могут устранять препятствия и барьеры. Что нам было делать с Моханраджем и его изображением Ганеши? Моханрадж всегда молился перед этим образом. Но мы уже как будто слышали все те слова, которые могли бы сказать христиане-посетители. Мы не знали, что делать. Потребовалось время, чтобы найти некое равновесие. Впоследствии семья Моханраджа забрала его у нас, и изображения бога Ганеши у нас не стало.
В людях с ограниченными умственными способностями есть много того, что я не понимаю, и я не знаю, как правильно с каждым из них общаться. Но постепенно, год за годом, я научился многому от них и узнал многое о них, прежде всего, что внутри этих людей присутствует открытость к Богу. И на личном, интимном уровне мы можем почувствовать их жажду близости с Богом. Я не знаю, возможно, это связано с культурой нашей общины во Франции, но я ни разу не слышал от кого-либо из них о «Христе» или «Господе», они говорят только об «Иисусе». Мы говорим и о Марии, Его Матери, и меня всегда трогает та интимность, с которой произносятся эти имена в нашей общине. Люди с ограниченными способностями осознают их святость.
За последние сорок два года мы пережили много смертей, и мы проводим много времени, поминая умерших. Это очень важно для наших общин. Поминать умерших – это собираться вместе и говорить о человеке. Так, например, мы поминали Жанин, которая умерла недавно. Мы собрались, чтобы сказать, как прекрасна она была, как много она дала нам. Ее сестра была с нами, мы плакали и смеялись одновременно. Плакали, потому что она ушла, и смеялись, потому что она сделала так много прекрасного.
Я помню, что когда умер наш помощник Франсуа, то Жан-Луи, который передвигался с по- мощью ходунков, и Филипп, страдавший церебральным параличом, пришли туда, где лежало тело Франсуа. Они спросили Жаклин: «Мы можем поздороваться с Франсуа?» Она сказала: «Конечно», – и они подошли поближе и посмотрели на Франсуа. Тогда они спросили: «А мы можем поцеловать его?» Она ответила: «Безусловно». Они почтительно наклонились. «О, черт, да он холодный!» – воскликнул один из них. Когда они ковыляли обратно, один сказал другому: «Мама так удивится, когда узнает, что я целовал мертвого человека».
Когда мы признаем смерть, мы начинаем раскрываться и принимать свою собственную увечность. Поцелуй и прикосновение к тому, кто мертв, имеет отношение к признанию нашей собственной смертности, поэтому так важно устраивать поминки. Жан-Луи и Филипп научили меня признанию смерти.
Простота наших людей, их близость к Богу помогает нам понять также, что в вопросе о причастии в Евхаристии не может быть никакой идеологии. Иногда мы слышим от родителей: «Я хочу, чтобы мой ребенок причастился». Но хочет ли ребенок? Вот в чем вопрос. У нас не должно быть идеологии обязательного причащения, но мы должны быть открыты к желанию причаститься. Причастие в наших общинах – это не просто принятие освященного хлеба, но удовлетворение глубочайшей жажды сопричастности, живущей в сердцах людей с ограниченными способностями. Они призваны становиться святыми, людьми сопричастности, единения с другими.
Учиться видеть святость
В наших общинах много святых, но это не так легко увидеть людям, если они не разделяют убеждения, что сущность жизни в том, чтобы становиться святыми и наполняться молитвой. Каждый раз, когда я уезжаю куда-нибудь из общины, ко мне подходит Паскаль и жестами показывает: «Я буду молиться за тебя». Я верю в его молитву, Я верю, что мы можем просить людей с ограниченными способностями помогать нам.
У Жаклин, которая много лет назад начинала «Ковчег» вместе со мной, сейчас болезнь Паркинсона. Мы не могли ее взять в общину, и она живет в доме для престарелых. Я навещаю ее так часто, как только могу. Но то, что действительно придает ей жизнь, это когда я ей говорю: «Мне очень нужно, чтобы ты приносила то, чем ты живешь, как молитву за нас». По мере того, как мы становимся слабее и беднее, мы призваны все больше верить, что всякое моление бедного – это подлинное моление к Богу. Бог слышит моления бедных.
Верит ли церковь в святость людей с ограниченными способностями? Некоторые люди считают, что Церковь должна делать добрые дела для бедных. Но верим ли мы в их святость? Я очень огорчаюсь, когда люди мне говорят: «Вы делаете хорошее дело». Мне совсем не важно, делаю ли я хорошее дело. Мне важно церковное ви́дение общинности, мне важно жить в общине, основанной на Евангелии, вместе с людьми с ограниченными способностями. Мы – братья и сестры друг другу, и Иисус призывает нас стать из пирамидального сообщества – телом.
Один из очень важных для «Ковчега» евангельских отрывков – Лк. 14:12–14, где Иисус говорит: «Когда делаешь обед или ужин, не зови друзей твоих, ни братьев твоих, ни родственников твоих, ни соседей богатых». Не зови тех, с кем вы, как обычно, будете восхвалять друг друга. Что делают люди, когда зовут гостей? Они приглашают родственников. И тогда один говорит другому: «Ты – супер». А другой отвечает: «Нет, это ты – супер. Ты в прошлый раз дал мне хорошее вино. А в следующий раз я тебе дам хорошее вино». Это аристотелевское представление о дружбе – взаимообмен между равными. А Иисус говорит: «Но, когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых, и блажен будешь, что они не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресение праведных». Тебе воздастся в валюте Царства. Если ты становишься другом кому-то, кто отвержен, то совершаешь работу единения. Ты собираешь людей вместе. Ты делаешь Божью работу.
Аристотель говорил, что для того, чтобы стать друзьями, нужно вместе съесть мешок соли. Еда и любовь близко связаны друг с другом. Первую пищу мы, человеческие существа, получаем у материнской груди. Мы получаем любовь и безопасность и – одновременно – питание. Одна из самых худших книг, которую я видел, была о том, как научить людей с ограниченными способностями вести себя во время еды. Каждая страница в ней говорила о том, как «правильно» есть. Когда я ее почитал, я сказал: «У них всех будет или запор, или понос!»
Трапеза должна быть таким местом, где можно смеяться, даже если при этом у кого-то изо рта вылетит кусок еды прямо вам в лицо! Это все входит в игру. Я не говорю, что мы не должны учить хорошим манерам. Это другое дело. Но делать из трапезы педагогику – безумие. Если люди испытывают стресс, то они рискуют получить запор или понос. Когда Иисус сказал: «Зови их за стол», – Он говорил о собирании людей вместе в атмосфере дружбы. И Иисус знал, что это не всегда будет легко: люди упрекали Его за то, что Он ел вместе с грешниками и блудницами; но Он становился их другом.
Тайна принадлежности
Другой очень важный для «Ковчега» текст – это 1 Кор. 12, который до сих пор остается загадкой для меня. Он о Теле Христовом, о Церкви, и апостол Павел говорит в нем, что в теле самые слабые и самые неблагообразные члены наиболее необходимы и должны почитаться. Очень часто в теле нашего общества слабейшие и неблагообразные члены – это те, кого мы прячем в интернатах и от кого мы стараемся избавиться. Сейчас появилось движение, стремящееся через труд воссоединить с обществом людей с ограниченными способностями к обучению. Это очень хорошо, но мы не должны забывать о множестве людей, которые не могут работать, людей с психопатическим поведением, людей асоциальных, которые не находят принятия и не интегрируются.
Сегодня кто-то видит идеал в том, чтобы люди с ограниченными возможностями обретали самостоятельность, жили отдельно, смотрели телевизор и пили пиво. Самостоятельность может быть хороша до некоторой степени, но в наших общинах мы видели, что многие люди, пожелавшие жить отдельно, впадали в одиночество и алкоголизм. Проблема была не в том, что они жили отдельно, но в том, что им не хватало сети дружеского общения. Всегда все возвращается к вопросу о принадлежности. Нам нужно полнее осознать, что Церковь – это место сострадания и плодородности, место гостеприимства и дружбы. Нам требуется время, чтобы выслушать и понять людей с проблемами в общении. Нужно время, чтобы стать друзьями людей с ограниченными способностями.
До «Ковчега» я был очень серьезен. Я молился, я занимался философией, преподавал. Когда я начал жить вместе с людьми с ограниченными способностями, то научился дурачиться и радоваться жизни. Есть три вида деятельности, абсолютно необходимые для создания общины. Первое – это есть вместе за одним столом. Второе – это общая молитва. И третье – это совместное празднование. Под празднованием я понимаю смеяться, дурачиться, веселиться, вместе благодарить за жизнь. Когда мы вместе смеемся до коликов в животе, мы все одинаковы. Мы все просто смеемся. Некоторые из наших людей действительно сумасшедшие и действительно смешные. Они смешные, потому что сумасшедшие, и сумасшедшие, потому что смешные. Это здорово – быть с ними.
В «Ковчеге» мы используем любую возможность для празднования. Мы справляем дни рождения. Мы справляем Рождество. Мы устраиваем большой праздник, когда кто-то впервые ощущает призыв к долговременному посвящению себя «Ковчегу». Мы празднуем десять, двадцать, тридцать лет жизни в «Ковчеге». Мы в самом деле проводим очень много времени в празднованиях. А когда мы празднуем что-то, мы не просто дарим подарки, мы говорим друг другу: «Ты – подарок. Ты – дар для общины». Находясь за одним столом, мы можем видеть связь между молитвой, едой и праздником. Это – место нашего завета. Мы связаны воедино.
В моей общине более шестидесяти помощников живут в «Ковчеге» более двадцати пяти лет. Некоторые женаты или замужем. Некоторые не состоят в браке. В общине много детей. Мы знаем, что мы здесь друг для друга. А еще у нас есть добровольцы, которые приезжают только на один год. И они тоже прекрасны. Мы открыты ко всем. Мы вместе смеемся. В наших общинах замечательные отношения между людьми с ограниченными способностями. Они тоже заботятся друг о друге.
Все это требует времени. Для Жанин, в которой было столько злости, потребовались годы, чтобы обрести мир. То, что мы проживаем здесь, очень хрупко. За год до своей смерти Иоанн Павел II писал:
Нет сомнения, что в раскрытии фундаментальной хрупкости положения человека личность с ограниченными способностями выражает всю трагедию боли. В нашем мире, утверждающем гедонизм и очарованном эфемерной и обманчивой красотой, трудности людей с ограниченными способностями воспринимаются как позор или провокация, а их проблемы – как бремя, от которого нужно избавиться как можно скорее. Но в действительности люди с ограниченными способностями – это живые иконы распятого Сына. Они раскрывают таинственную красоту Того, Кто опустошил Себя ради нас и стал послушным до смерти. Они показывают нам поверх всего внешнего, что предельным основанием человеческого существования является Иисус Христос. Со всей уверенностью можно сказать, что люди с ограниченными способностями – это самые почетные свидетели человечества. Они могут научить каждого любви, спасающей нас; они могут стать глашатаями нового мира, определяемого не силой, насилием и агрессией, а любовью, солидарностью и принятием, – нового мира, преображенного светом Христа, Сына Божьего, воплотившегося, распятого и воскресшего ради нас[14] .
Нет сомнения, что в раскрытии фундаментальной хрупкости положения человека личность с ограниченными способностями выражает всю трагедию боли. В нашем мире, утверждающем гедонизм и очарованном эфемерной и обманчивой красотой, трудности людей с ограниченными способностями воспринимаются как позор или провокация, а их проблемы – как бремя, от которого нужно избавиться как можно скорее. Но в действительности люди с ограниченными способностями – это живые иконы распятого Сына. Они раскрывают таинственную красоту Того, Кто опустошил Себя ради нас и стал послушным до смерти. Они показывают нам поверх всего внешнего, что предельным основанием человеческого существования является Иисус Христос. Со всей уверенностью можно сказать, что люди с ограниченными способностями – это самые почетные свидетели человечества. Они могут научить каждого любви, спасающей нас; они могут стать глашатаями нового мира, определяемого не силой, насилием и агрессией, а любовью, солидарностью и принятием, – нового мира, преображенного светом Христа, Сына Божьего, воплотившегося, распятого и воскресшего ради нас[14] .
Иногда в наших общинах дела идут плохо, а посетитель приходит и говорит: «О, какой мир у вас здесь!» И все улыбаются. В некотором смысле это правда, что мир есть. Но он такой хрупкий. Это все – дар. Не все является плодом наших усилий. Со временем мы учимся видеть и принимать дар совместной жизни и дар мира в ней. И как-то выходит, что в процессе мы постепенно преображаемся.
Братья из Тэзе недавно организовали паломничество в Бангладеш для людей с ограниченными способностями вместе с их семьями и друзьями, и все эти люди были из разных религиозных традиций. Потом один из братьев написал:
Эти дни паломничества межрелигиозного доверия стали для инвалидов возможностью солидарности, множества открытий, глубинного изменения сердец. Молитва и празднование присутствия Бога в жизни инвалидов сделали эти дни общения пиром надежды. Мы все больше и больше открываем, что те, кто отвержены обществом из-за своей слабости и кажущейся ненужности, в действительности являются Божьим присутствием. Если мы принимаем их, то они выводят нас из мира конкуренции и необходимости совершать великие поступки в мир общения сердец, жизни простой и радостной, где мы делаем что-то малое, но с любовью. Вызов современности в наших странах ведет нас к тому, чтобы показывать, как служение наших слабых и уязвимых братьев и сестер открывает путь к миру и единству, принятию друг друга во всем богатстве разнообразия религий и культур, совместному служению бедным, построению мирного будущего.
Эти дни паломничества межрелигиозного доверия стали для инвалидов возможностью солидарности, множества открытий, глубинного изменения сердец. Молитва и празднование присутствия Бога в жизни инвалидов сделали эти дни общения пиром надежды. Мы все больше и больше открываем, что те, кто отвержены обществом из-за своей слабости и кажущейся ненужности, в действительности являются Божьим присутствием. Если мы принимаем их, то они выводят нас из мира конкуренции и необходимости совершать великие поступки в мир общения сердец, жизни простой и радостной, где мы делаем что-то малое, но с любовью. Вызов современности в наших странах ведет нас к тому, чтобы показывать, как служение наших слабых и уязвимых братьев и сестер открывает путь к миру и единству, принятию друг друга во всем богатстве разнообразия религий и культур, совместному служению бедным, построению мирного будущего.
На меня очень сильно повлияли слова Этти Хиллесум, погибшей в Освенциме в 1943 году. В какой-то момент, когда она вместе с десятью тысячами евреев ожидала отправки в концлагерь, она сказала Богу: «Мне все яснее становится, что Ты не можешь помогать нам, это мы должны помогать Тебе помогать нам... Мы должны помогать тебе и до последнего защищать Твою обитель внутри нас»[15] . Как может Бог прийти в этот мир, если наши сердца не открыты к принятию Его так, чтобы Он мог присутствовать в этом мире? Это похоже на слова в книге Откровения, где Господь говорит: «Я стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр. 3:20). Нам нужно услышать, как Иисус стучит в дверь, и открыть ее и позволить Ему войти, чтобы стать нашим другом. Стать другом Иисусу – значит стать другом отверженному, Когда мы учимся дружбе с отверженными, мы входим в удивительные отношения дружбы с Богом.
2. Обретение Бога в странных местах. Почему «Ковчегу» нужна Церковь. Стэнли Хауэрвас
Что опыт «Ковчега» говорит Церкви? Как богослов, который смотрит на «Ковчег» и видит чудо, я хочу начать именно с этого вопроса. Когда я отвечаю на него, в моей памяти возникает образ, связанный с моей жизнью в Саут-Бенде (штат Индиана). Там я посещал христианский приход на Бродвее, принадлежащий Объединенной методистской церкви и расположенный в районе, где жили люди, ранее работавшие для компании «Студебеккер». Когда заводы «Студебеккер» закрылись, этот район начал скатываться в бедность. Он стал тем, что называлось «районом красной линии», – зоной, для которой банки не давали ссуд. Число прихожан в церкви упало до сорока, и настоятелем в нее был назначен пастор, недавно возвратившийся из Калифорнии. И, как это часто бывает в Методистской церкви, на момент своего назначения он был в полной заднице.
Джон был замечательным пастором. Постепенно он помогал церкви осознать значение частого совершения Евхаристии. Это заняло, представьте себе, девять лет, но мы в итоге пришли к ежевоскресной Евхаристии. Все это происходило при Рейгановской администрации, когда четверть населения Саут-Бенда составляли безработные. Поэтому мы решили, что для понимания, каково это Богу питать нас, мы будем кормить наших соседей. Kаждое воскресенье после церковной службы мы стали устраивать трапезы для соседей. Мы все поделились на пять команд, каждой из которых дали имена вроде «Чарльз Уэсли»[16] и «Джон Уэсли»[17]. К этому времени у нас было уже восемьдесят или девяносто прихожан. И были среди нас два человека – очень пожилая леди миссис Кэмп и ее сын Гэри. Мы не знали, в чем конкретно было дело, но Гэри был умственно отсталым. Однако двигался он вполне нормально, и оба они были очень важны для нас.
Гэри плохо слышал, поэтому он и миссис Кэмп всегда сидели в первом ряду во время службы. Когда наступал момент причащения, Гэри помогал миссис Кэмп медленно встать и подойти к перилам ограды. Этот трехметровый путь занимал две или три минуты, и вся церковь, затаив дыхание, ждала, пока Гэри и миссис Кэмп совершали его. После них подходили и все мы, но Гэри и миссис Кэмп вели нас к причастию. Если их не было на службе, то можно было почувствовать, что прихожане волнуются, правильно ли причащаться в этот день. Было очевидно, что мы не все собрались.
Я думаю, что это и есть то, что «Ковчег» говорит Церкви сегодня: притормозите. Просто притормозите. «Ковчег» воплощает в себе то терпение, которое имеет ключевое значение, если мы хотим стать верными людьми в этом мире. В уставе «Ковчега» говорится: «Община сознает, что не может принять всех умственно отсталых. Она старается предложить не решение проблемы, а знак того, что общество, стремящееся быть действительно человечным, должно основываться на принятии слабых и униженных». Отметим, что «Ковчег» не претендует на решение проблемы. Он – знак надежды. А надежда, конечно, – это то, благодаря чему наше время обретает форму.
А еще Гэри читал Писание. Это занимало много времени. Но для церкви научиться дожидаться своего слабейшего члена (говоря словами апостола Павла) – это свидетельствовать миру об ином способе жить во времени. Мы живем, снижая скорость, и своей жизнью говорим, что мир не спасается лихорадочной деятельностью. Если время уже искуплено Иисусом, то мы учимся ожидать Господнего спасения, давая себе время прислушиваться к слабейшим из нас.
Несколько лет назад, когда многие беспокоились, что холодная война может привести к ядерной катастрофе, я написал статью, направленную против представления о том, что «мир» – это то же самое, что выживание человечества. Те, кто так думали, полагали, что всю жизнь должна быть организована так, чтобы обеспечить уничтожение ядерного оружия. Они говорили, что ни на что другое у нас нет времени. Поэтому я написал статью и озаглавил ее: «Давать миру время: этическое значение обыденности». В ней я утверждал:
Мир требует времени. Можно употребить даже более сильное выражение: мир творит время тем, что непреклонно отказывается заставлять другого человека подчиняться во имя порядка. Мир – это не статическое состояние, но действие, требующее постоянного внимания и заботы. А всякое действие по самой своей природе осуществляется во времени. В действительности действие создает время, так как мы определяем продолжительность именно тем, что отмечаем, что нечто мы делаем сначала, что-то другое – потом, и так до тех пор, пока чего-то не достигаем или какую-то задачу не выполняем. Итак, мир – это процесс, в котором мы делаем время нашим собственным, а не чем-то, что определяется «событиями», над которыми, как предполагается, мы не властны[18] .
Мир требует времени. Можно употребить даже более сильное выражение: мир творит время тем, что непреклонно отказывается заставлять другого человека подчиняться во имя порядка. Мир – это не статическое состояние, но действие, требующее постоянного внимания и заботы. А всякое действие по самой своей природе осуществляется во времени. В действительности действие создает время, так как мы определяем продолжительность именно тем, что отмечаем, что нечто мы делаем сначала, что-то другое – потом, и так до тех пор, пока чего-то не достигаем или какую-то задачу не выполняем. Итак, мир – это процесс, в котором мы делаем время нашим собственным, а не чем-то, что определяется «событиями», над которыми, как предполагается, мы не властны[18] .
А дальше я написал, что если вы хотите увидеть, на что похож мир, посмотрите на антрополога, спасающего лемуров путем создания колонии лемуров в Северной Каролине. При этом вам нужно понять, что этот человек может заниматься спасением лемуров, потому что университет предоставляет ему время для этого. Таким образом, университеты оказываются не средством для достижения мира, а одной из форм, которые принимает мир: они являются миром, поскольку решают ненасильственными способами те конфликты, с которыми мы неизбежно имеем дело, ища добра в самом общем смысле. Но университеты – не университеты, если в них нет студентов, и это значит, что мы должны признать, что желание родителей вырастить детей (которые потом могут стать студентами) – это одна из определяющих форм мира в нашем мире.
Когда я писал ту статью, я, как мне кажется, еще ничего не слышал о Жане Ванье. Но когда я узнал о «Ковчеге», я подумал, что увидел именно то, как должен выглядеть мир. Если я был прав, утверждая, что созидание мира – это созидание времени, то «Ковчег» именно это и являет. Потому что в самом сердце «Ковчега» находится терпение, которое не что иное, как другое название для мира[19] . Для того, чтобы принять участие в «Ковчеге» на любом уровне, требуется готовность «притормозить», замедлиться. Это не просто «нормально» – провести два часа за трапезой с «основными» членами общины или еще дольше купать человека, с телом которого нелегко «обращаться». В «Ковчеге» требуется, чтобы люди, выполняющие эту важную работу, научились, что время – не игра без выигрыша. Нам дается все время, потребное для того, чтобы сделать необходимое.
Место во времени
Терпение по отношению ко времени – это первое, чему мы должны научиться у «Ковчега». Но «Ковчег» нас учит также значению места. Жан говорит, что одна из главных вещей, которые узнают в «Ковчеге» его «основные» члены, – это то, что ассистенты не собираются никуда уходить. Поразительное дело – сказать: «Я тебя не оставлю. Ты можешь рассчитывать на меня в этом месте каждый день». Постоянство времени мне представляется совершенно необходимым, если мы собираемся быть христианами, не бросающими друг друга во имя большего добра. Если ты ассистент в «Ковчеге», то ты не можешь все время уходить и приходить. «Основные» члены общины любят установившийся порядок, а порядок создает отношения и создается ими. Отношения делают место «этим местом».
Но место и порядок могут надоесть без празднования красоты. Поэтому для «Ковчега» имеет ключевое значение, что день рождения каждого человека справляется как признание красоты его жизни. Место и порядок преобразуются признанием красоты каждого человека, что делает возможным доверие, а значит, и сам «Ковчег». Таким образом, есть связь между структурами и процессами, поддерживающими долговременное членство в общинах «Ковчег», и процессами, благодаря которым наш мир может стать более мирным и справедливым. Без «Ковчега» и общин, подобных «Ковчегу», мы бы не знали, что собой представляет доверие. «Ковчег» напоминает нам, как важна телесность для вживания в место. Тело существенно в том, как мы располагаемся по отношению друг ко другу в данном месте.
Когда Вольф Вольфенсбергер[20] первым провозгласил «принцип нормализации», то есть принцип, по которому к так называемым людям с ограниченными возможностями нельзя относиться по-другому только потому, что их возможности ограничены, я почувствовал беспокойство, так как я техасец, а техасцы не хотят быть нормальными. Но потом я понял, что он просто говорил о том, что это важно – иметь свою расческу. Важно иметь свою зубную щетку. Вольфенсбергер говорил, что оформление пространства имеет ключевое значение. Мне кажется, что мы можем многому научиться у «Ковчега» в том, как пространство помогает нам заботиться друг о друге телесным образом. То, как «Ковчег» формирует свое время и пространство, особенно важно, потому что мы живем в мире спешки и неприкаянности. Эта спешка, как указывают некоторые французские феноменологи, находится в самом центре того социального порядка, в котором мы обитаем. Причина того, что спешка и неприкаянность настолько значительны, лежит в современном доверии к технологии и к тому, чтó технология мобильности делает возможным, а на самом деле, необходимым.
Однажды, когда я был в университете «Нотр-Дам», случилась необыкновенная снежная буря. В Саут-Бенде бывает много снега, потому что он расположен на неудачной стороне озера: каждый раз, когда ветер дует через озеро Мичиган, влага оседает в Саут-Бенде. Мы привыкли к зимним снегопадам. Но в тот раз выпало 90 сантиметров снега за двенадцать часов. Снег буквально покрыл весь город. Мы ничего не могли с этим поделать. Когда «Нотр-Дам» только зарождался, он был основан этническими католиками, у которых было мало денег. Поэтому большая часть работ в университетском городке выполнялась студентами. Но по мере того, как студенты становились богаче, они уже не хотели работать, и университет все больше нанимал работников по контракту. Однако в этот раз девяностосантиметровый снег был такой мокрый и тяжелый, что рабочие со всей своей механизацией не могли с ним справиться. Тогда кто-то подумал, что было бы неплохо попросить студентов выйти из их спален и очистить дорожки. По университетскому радио объявили: «Приходите к студенческому клубу и помогите нам очистить дорожки». Они только забыли, что студентам понадобятся лопаты. Стали искать и нашли только пять лопат на весь университетский городок. Пришлось очень долго действовать механическими средствами, мы просто не смогли вернуться к старому способу.
Я помню, как подумал: «Если технология заменяет общину, не стоит ожидать, что община вдруг вернется, когда вы в кризисе». Мне кажется, что это образ того, как спешка приводит к технологии, которая затем подрывает жизнеспособность общины. Сегодня мы видим то же самое в медицине: ставится задача не заботиться о пациентах, а лечить их. Когда забота подменяется лечением, мы не знаем, что делать с пациентами, которых мы не можем вылечить. Что делать с людьми, страдающими такими болезнями, от которых они не оправятся? Это результат победы спешки.
Спешка также имеет отношение к политике, в особенности к войне. Согласно Полю Вирильо, доминирующей формой, принимаемой насилием в современности, является спешка. Он говорит, что современная война формируется механизмами массовой коммуникации, что делает войну тем, что касается не столько территории, сколько управления информацией. В результате наше восприятие опосредуется логикой насилия – спешка создает новое ви́дение мира, в котором каждый «естественно» понимает себя как часть машины войны. Локальные пространство и время исчезают и заменяются единственным, глобальным, виртуальным «реальным временем». По Вирильо, это »то, на чем основана доктрина безопасности, – насыщение времени и пространства спешкой, делающей ежедневную жизнь последним театром действия, предельной сценой стратегического взгляда в будущее»[21] .
Так же, как мы стараемся вылечить все болезни, мы пользуемся войной, чтобы заставить себя думать, что мир может стать безопасным. Так война становится для нас путем к миру, очевидно производящим все больше войны. Так называемые демократии, в которых мы живем, действуют в спешке, неизбежно влекущей за собой технологии, разрабатываемые для того, чтобы помочь нам стать своего рода людьми, которым никто больше не нужен. Мне кажется, что демократии стремятся произвести людей, не нуждающихся в доверии друг ко другу.
Я люблю остров Малл в Шотландии. Прежде всего, он прекрасен. Но я люблю и дороги на этом острове. Они однорядные с расширениями через каждые полкилометра. Езда по этим дорогам – это постоянные переговоры: вы видите приближающийся автомобиль, и вам нужно принять решение, кто из вас должен свернуть первым. Езда по острову Малл требует постоянного взаимного доверия. Я думаю, что это влияет на все население. Если вы остаетесь на Малле в течение некоторого времени, то обнаруживаете, что все знают друг друга. У всех есть ощущение сильных и слабых сторон друг друга. Это именно то, чего мы хотели бы достичь в нашей жизни, – отношения совместности.
Потерявший дорогу гуманизм
Понимание времени и пространства, демонстрируемое «Ковчегом» и представляющее собой вызов спешке и неприкаянности современности, помогает нам осознать часть проблемы, с которой мы сталкиваемся сегодня в Церкви. Потеряв власть и положение в обществе, которое нам казалось христианизированным, мы, христиане, теперь чаще всего оказываемся на ложной стороне «прогрессивных» сил человеческой истории. Как следствие, многие христиане желают идентифицировать себя с так называемым гуманизмом, проистекающим из спешки и неприкаянности. И мы обнаруживаем, что Церковь все время говорит: «О, да, мы тоже это поддерживаем! О, да, мы думаем, что эти направления развития замечательны!» Кто может быть против того, чтобы все больше изучать геном с целью помочь нам стать здоровыми, прежде чем стать больными? Для Церкви глубокое искушение – сказать: «Эй, мы тоже на стороне исторического прогресса!»
Конечно, если вы говорите, что «Ковчег» знает, что не может помочь всем умственно отсталым, и стремится предложить не решение, а знак, то это не звучит как хорошая новость в мире, построенном на спешке и неприкаянности. И вам задают вопрос: «Значит ли это, что вы против попыток излечения рака?» Кроме всего прочего, под процессом мы подразумеваем средства, устраняющие то, что грозит нас убить или, по меньшей мере, замедлить. Но вы можете вылечить рак, не устраняя пациента. И вы не можете «вылечить» умственно отсталого без устранения пациента. «Ковчег» – это напоминание о том, что «прогресс» не должен означать средство устранения всего, что нам угрожает. В самом деле, даже если вы вылечите рак, вы все равно потом умрете от какой-нибудь другой болезни. «Ковчег» дерзновенно стоит перед лицом смерти и тем самым преображает то, что мы подразумеваем под «прогрессом».
Современность загоняет нас в некоторые смешные противоречия. Например, в США мы сейчас тратим от 15 до 17 процентов национального валового продукта на реанимационную медицину, которая, конечно, не имеет никакого отношения к здоровью населения. Если бы мы были заинтересованы в здоровье населения, то самое пристальное внимание обратили бы на окна, канализацию и хорошее питание. Реанимационная медицина не ставит целью сохранять нам жизнь, она может продлить чью-то жизнь на полгода или год, но она совсем не обязательно улучшает здоровье населения. Но мы тратим 16 процентов НВП на реанимационную медицину. Шестьдесят процентов от этого уходит на людей в их последний год жизни. Интересно, как медицинские требования исходят из того, что если мы что-то можем сделать, то мы должны это сделать. Мы показываем, что любим мамочку, тем, что обеспечиваем ей все возможное лечение, что может оказаться только дополнительным мучением для нее в самом конце жизни.
Это относится также к презумпции, что люди с диагностированной умственной неполноценностью не должны иметь детей, что в этом случае аборт – правильное решение. Я думаю, что такая презумпция основана на нашем понимании сострадания, это – сошедший с ума гуманизм. Нам нужно быть очень осторожными в том, что мы имеем в виду, когда произносим слово «гуманность». Христианский гуманизм определяется тем, что Отец послал Сына, чтобы Он был одним из нас. Таким образом, гуманизм должен всегда начинаться с человечности Иисуса. Если это не так, то в мире спешки и неприкаянности сострадание становится способом сказать, что определенным людям лучше бы умереть.
Когда я работал в Ассоциации умственно отсталых граждан, я бывал в интернате в Саут-Бенде, Индиана, и видел там пятьдесят человек в одной общей комнате. Одежда с них была сорвана, и часто они сидели на собственных экскрементах. Я боюсь, что это место было придумано специально, чтобы вызвать у посетителей реакцию: «Этим людям лучше бы умереть». Но если бы вы взяли этих же людей и поместили их в такой приют, где другие люди заботились бы о них, то возможно, вы захотели бы там пообедать. Сострадание может стать чем-то безумным в условиях, которые выглядят, как необходимость. Если Церковь будет идентифицировать себя с миром спешки и неприкаянности во имя гуманизма и сострадания, то, мне кажется, мы будем жить в таком мире, в котором «Ковчег» не сможет никому помочь, а будет рассматриваться как отсталая форма жизни. Но это значит, что «Ковчег» – это пророческий знак того, что должна увидеть Церковь, чтобы мы смогли остановить мир спешки и неприкаянности.
Здесь уместно сказать, что Церковь может впасть в искушение вписаться в своего рода универсализм, который смешивает, что значит быть кафолическим, с тем, что означает быть частью «человечества вообще». Прежде чем у нас появилось слово «глобальный», мы, христиане пользовались другим словом – «кафолический». Это слово означает, что реальные люди находятся в связи с другими реальными людьми через служение епископа. Для нас общими являются не идеи, а истории. И я не могу как следует рассказать мою историю, если я не слышу также вашу историю. Служение епископа состоит в том, чтобы обеспечивать неизолированность поместной церкви от историй других церквей, находящихся в их местных условиях. Наши особенности могут завести нас на неправильные пути, и нам постоянно нужно себя проверять. Это требует времени. Но именно это – кафоличность, являемая христианами. Она коренным образом отличается от универсализма, демонстрируемого «высоким» гуманизмом, воплощенным в спешке и неприкаянности.
Скромное предложение
«Ковчег» – это реальность в сердце Церкви, поскольку он напоминает нам, что у нас есть в распоряжении все время, необходимое для заботы друг о друге в этом мире глубочайшей несправедливости. Прямо сейчас люди умирают от голода, а вы сидите и читаете эту книгу (а я, скорее всего, сижу и пишу новую книгу). У нас есть время для этого не потому, что мы игнорируем бедных, а потому, что мы верим, что есть добросовестный и недобросовестный путь накормить бедного. И это достойно – затрачивать время, пытаясь это сказать. Я верю, что «Ковчег» – это место, где Бог сделал возможным для христиан учиться быть надеждой в мире, где нет решений. Как мы в Техасе говорим, это «тяжелая учеба».
Я часто говорил, что христиане призваны к ненасилию не потому, что мы считаем ненасилие стратегией избавления мира от войны, – хотя мы, безусловно, хотим избавить мир от войны. Но, как верные последователи Христа в воюющем мире, мы не можем себе представить, как мы можем быть чем-то иным, кроме как приверженцами ненасилия. Конечно, мы хотим сделать войну менее вероятной. Но ненасилие – это знак надежды, что у войны есть альтернатива. И эта альтернатива называется Церковью.
На двери моего кабинета я повесил полученную мной от Меннонитского центрального комитета табличку, на которой изображены два страдающих человека, обнимающие друг друга. А под этой картинкой подпись: «Скромное предложение для достижения мира: пусть христиане этого мира решат не убивать друг друга». В мою дверь без конца стучат люди и говорят: «Я от этого просто схожу с ума». Я говорю: «Да? А почему?» Они говорят: «Ну, христиане не должны никого убивать». А я говорю: «Это скромное предложение. Надо же с чего-то начинать».
«Ковчег» – скромное предложение. С чего-то надо начинать. И мы должны помнить, что если моя оценка ненасилия правильна, то оно может привнести в мир еще больше насилия. Кроме всего прочего, мир не хочет, чтобы ложь, называемая «порядком», смешивалась с миром. Поэтому христианская приверженность ненасилию будет чрезвычайно конфликтной. Кротость «Ковчега» пока не породила никаких существенных врагов. Интересно посмотреть, как долго это будет продолжаться. Мы увидим, какого рода врагов наживет себе «Ковчег».
В мире, решившем лечить тех, кто не может быть вылечен, христиане должны отказаться делать что бы то ни было, кроме того, чтобы быть с теми, кого Иисус заповедовал нам любить, – то есть «помогать» просто своим присутствием. Шахтеры берут с собой в шахты канареек, потому что канарейки погибают от отравления метаном быстрее, чем люди. Поскольку метан не имеет запаха, то шахтеры понимают, что им пора покидать шахту, только когда видят, что канарейки погибли. Я думаю, что «Ковчег» может быть такой канарейкой для Церкви. Наблюдая за «Ковчегом», мы можем обнаруживать те моменты , когда сталкиваемся с «культурой смерти», по выражению Иоанна Павла II. И еще я думаю, что «Ковчег» понуждает нас быть верными. Если мы должны сказать: «Это мы – такие люди», то в действительности это заставляет нас быть верными. Мы редко хотим быть верными. Обычно это происходит по необходимости, которой мы не можем избежать.
Вот то, как я думаю, что «Ковчег» говорит Церкви. Он предлагает такой подход к времени, к терпению, к месту, который вытекает из верности и приводит к новому пониманию кафоличности. Именно так «Ковчег» помогает Церкви заново найти Евангелие.
Но и «Ковчег» нуждается в Церкви. Его устав гласит: «Каждая община поддерживает связи с соответствующими властями. Ее члены включены в жизнь местных церквей и иных мест богослужения». «Ковчег» – не Церковь. Но он весьма притягателен и очень хорошо удовлетворяет нашу потребность вносить значимый вклад в этот мир, в котором так мало примеров того, что достойно нашего труда. Из-за этого «Ковчег» захватывает нас практически целиком. Жизнь человека в «Ковчеге» настолько полна, что его члены могут думать, что не нуждаются в богослужениях с другими христианами, не входящими в «Ковчег».
Этим «Ковчег» похож на раннее монашество. В нем, действительно, очень сильное монашеское начало. Конечно, из монашества всегда в Церковь приходили реформы. Но одновременно в Церкви всегда было некоторое недоверие к нему как источнику ее реформирования. Такого рода напряжение создает и дар вроде «Ковчега».
Я очень глубоко уважаю Иоанна Павла II, но была у него одна фраза, которая мне не нравилась: «Семья – это домашняя Церковь». Я думал: «Как ужасно. Возможно, единственная причина, по которой мы можем выносить наши семьи, – это то, что они не Церковь». Семьи являются угрозой Церкви тем, что они создают приверженность более сильную, чем наша приверженность Церкви. Точно так же, по-моему, и «Ковчег» нуждается в более широкой Церкви, чтобы не стать слишком значительным.
«Ковчег» нуждается в более широкой Церкви, потому что его членам нужно покидать его, чтобы служить Богу где-то еще, в другом месте, с посвящением всего времени и всех усилий, которые могут для этого потребоваться. И это не только ради людей в «Ковчеге», но и ради Церкви. «Ковчег» должен оставаться сопряженным с другими типами христианской жизни, которые делают «Ковчег» возможным. Тело «Ковчега» должно быть всегда включено в большее Тело Христово посредством взаимосвязи с другими общинами по всему миру.
3. Ви́дение Иисуса Христа. Жить мирно в раненом мире. Жан Ванье
В последние годы меня очень беспокоит тема войны и мира. Меня тревожит стена, которая отделяет тех, кто обладает властью, от тех, кто ее лишен. Мы живем в опасное время, когда того и гляди могут вспыхнуть войны, способные убить множество людей. И потому у меня возникает вопрос: «В чем состоит роль наших общин в этом раненом мире?» А этот вопрос заставляет меня задуматься о мольбе людей с ограниченными способностями. Я никогда не старался создать «приют». Я и сейчас этого не хочу и надеюсь, что «Ковчег» никогда не редуцируется до простого дома инвалидов. Все, чего я хотел, – это жить с несколькими людьми и помогать им находить, в чем освобождение и что означает свобода. Я хотел помочь им узнать радость совместной жизни. Живя вместе с людьми с ограниченными способностями, я научился слышать их мольбу. Я хотел принять все, что эта мольба несет с собой, и работать в сотрудничестве с местными властями.
В Евангелии мы встречаемся с историей о Лазаре и богаче. Когда я рассказываю эту притчу, люди чувствуют себя несколько неудобно. Несколько лет назад мне посчастливилось говорить с нищими и бродягами в Буркина Фасо, где у нас есть община. Меня пригласили прийти в маленький сарай, где собирались нищие, и я подумал: «Господи, о чем я могу говорить с этими людьми?» И стало ясно, что мне надо говорить с ними о Лазаре. Многие из них были мусульмане, некоторые христиане, а остальные – из разных африканских религий. Когда вы говорите, что Лазарь оказался на лоне Авраама, мусульмане это понимают. И я им сказал: «Ребята, вы и есть этот Лазарь!», и они были счастливы. Они стали хлопать в ладоши, так они были взволнованы. Когда я рассказываю эту притчу в богатых приходах Парижа, люди не так уж и радуются! Тут возникает вопрос: а на чьей стороне мы?
Помню, когда я был в Чили, я ехал по дороге из аэропорта, и водитель сказал: «Вот, здесь по правой стороне дома богатых, а по левой – трущобы. И никто никогда не пересекает эту дорогу». Мы живем в невероятно раненом мире. Я не хочу создать впечатление, что есть хорошие и плохие, а мы можем выносить моральный приговор. Все мы знаем, что среди обитателей трущоб есть поразительно прекрасные люди, есть поразительно прекрасные матери и отцы, ведущие борьбу против культуры наркотиков. Точно так же, по другую сторону дороги, в богатых районах, есть поразительно прекрасные люди. Это не так просто, как если бы одни были хорошими, а другие – плохими. Эта дорога – как стена. И такая же стена внутри каждого из нас.
Стены страха
Я бы хотел немного поговорить о тех стенах, которые разделяют человечество. И начну я со слов из третьей главы Книги Бытия. Адам только что отпал от Бога. И, как всегда бывает, когда мы отпадаем от Бога, через какое-то время Бог настигает нас. Бог говорит Адаму: «Адам, где ты?» Адам отвечает: «Я убоялся, потому что я наг, и скрылся»[22].
Здесь три слова: страх, нагота и сокрытие. Чего мы боимся? Не так давно в моей общине была встреча, на которой мы говорили о страхе. Всех попросили рассказать что-нибудь о своем основном страхе. Чего больше всего боялись? Прозвучали разные слова: отвержение, брошенность, безуспешность, провал, деградация, смерть. Если присмотреться к этим видам страха, то можно увидеть их общий знаменатель – страх быть униженным, быть тем, кого считают не имеющим ценности, несуществующим. Как только мы называем по имени этот глубоко в нас сидящий страх, мы начинаем опознавать те внутренние побуждения, которыми мы стараемся защитить себя от унижения. Мы начинаем понимать, почему мы так одержимы стремлением создать себе имя, чтобы нас прославляли, или достичь такого положения, где нас считали бы достойными.
У меня есть друг – капеллан тюрьмы в Кливленде. Один из заключенных пришел к нему и спросил: «Вам нравится проповедовать?» «Да», – ответил мой друг, – «я люблю проповедовать». «Вы хорошо проповедуете?» – спросил этот заключенный. «Я думаю, да», – ответил мой друг. «Ну, что ж», – продолжил заключенный, – «а я – лучший угонщик автомобилей в Кливленде, и мне это нравится!» Он нашел свою опору. Он был «лучшим». Не этого ли ищем мы все – быть «лучшим»? Это очень важно – знать свои страхи и называть по имени свои внутренние побуждения.
Стена, отделяющая людей, боящихся инвалидности, от тех, у кого есть инвалидность, существует везде. Встречи между теми и этими нет. Мой друг, работавший с людьми из мира проституции, сказал мне как-то: «Если вы отважитесь прислушаться к их историям, вы изменитесь». В нашей общине «Ковчег» в Австралии есть одна женщина, которая раньше тоже работала с людьми из мира проституции, и довольно долгое время она занималась некоторым молодым человеком. Однажды она шла через парк и увидела там его, умирающего от передозировки наркотиков. Когда она склонилась над ним, он сказал ей: «Вы всегда хотели изменить меня. Вы никогда не принимали меня таким, какой я есть». Можем ли мы принимать и любить людей с ограниченными способностями такими, какие они есть?
Когда мы хотим изменить людей, мы сильные. Мы щедрые. Мы хорошие. Но тем самым, когда мы хотим делать добро другим, мы создаем разделение. У Иисуса было совершенно неординарное видение. Он появился на этой земле, войдя в мир огромной ненависти и вражды. Армии Рима навязывали свой мир, великий Pax Romana. Но повсюду происходили конфликты. Мы живем в мире, состоящем из замкнутых групп, думающих, будто они сами и их традиции – самые лучшие. Одни группы постоянно противостоят другим, стремясь либо привести их к своей так называемой истине, либо урвать больше земли. Такова реальность истории. Иисус вошел в этот мир, чтобы любить людей такими, какие они есть.
Видение Иисуса, самое средоточие его – в том, чтобы собрать людей вместе и чтобы люди встречались, вступали в диалог, любили друг друга. Иисус хочет разрушить стены, разделяющие людей и группы. Как Он это делает? Он говорит каждому: «Ты важен. Ты драгоценен». Не может быть никакого миротворчества, никакой социальной работы или чего бы то ни было еще, направленного на улучшение нашего мира, пока мы не убеждены в том, что другой важен. Ты драгоценен. Не люди вообще, а именно ты. И мы призваны к тому, чтобы не только принимать историю, но творить историю. Мы призваны изменять то, что есть, – изменять ход истории, претворять наш мир в место любви, а не в место конфликта и конкуренции.
Слабость как Божий путь
Живя в «Ковчеге», я узнал, что для людей с ограниченными способностями становится откровением, когда вы говорите им: «Твоя жизнь имеет значение». Мы не просто профессионально делаем для них что-то хорошее. Это важно, но еще не все. Мы открываем им, что у них есть достоинство. У них есть, что сказать нашему обществу. Каким-то таинственным образом они оказываются призывом измениться, обращенным ко мне, ко всем нам. Некоторое время назад я выступал в Алеппо (в Сирии), в основном для мусульманской общины, и там был муфтий, который потом стал Верховным муфтием Сирии. Когда я закончил, он встал и сказал: «Если я правильно понял, люди с ограниченными способностями ведут нас к Богу».
Мы боимся проявить слабость. Мы боимся не быть успешными. Глубоко внутри себя мы боимся быть непризнанными. Поэтому мы делаем вид, что мы лучшие. Мы прячемся за силу. Мы прячемся за все что угодно. Но когда мы встречаем людей с ограниченными способностями и открываем им через наши глаза, уши и слова, что они драгоценны, они меняются. Но и мы меняемся тоже. Мы приближаемся к Богу.
Вскоре после геноцида в Руанде я встретился там с людьми из общины «Вера и Свет». Они пришли из разных деревень, и у нас была замечательная маленькая реколлекция в кафедральном соборе Бутара. В один очень трогательный момент во время Евхаристии множество матерей с детьми-инвалидами вышли вперед и подняли своих детей вверх как дар Богу.
Позднее у нас была встреча со всеми этими матерями. Я спросил их: «Что община «Вера и Свет» дала вам?» И они ответили: «Мы больше не чувствуем себя опозоренными». Когда мы читаем 28-ю главу Второзакония, мы видим, что в иудейском представлении считалось, что причина инвалидности и болезни – грех. Если у вас есть сын-инвалид, это означает, что где-то в своей жизни и в своей семье вы делаете что-то против Бога, против истины и против любви. Такое ви́дение можно встретить пугающе часто. Именно поэтому в 9-й главе Евангелия от Иоанна ученики Иисуса, увидев слепорожденного, немедленно задают Иисусу вопрос: «Кто согрешил, он или родители его?» Иисус отвечает: «Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии».
В некоторых странах, которые я посетил, боль матерей умножается из-за того, что их бросают мужья, считающие инвалидность ребенка следствием материнской вины. А в некоторых местах полагают, что ухаживать за людьми с ограниченными способностями – значит поддерживать неправильный порядок вещей. Люди говорят, что нужно просто оставлять инвалидов наедине с их болью. Есть какая-то тайна, касающаяся людей с ограниченными способностями. В чем их значение в нашем мире? Это проклятие или благословение?
Франсуаза появилась в нашей общине примерно тридцать лет назад. Она с трудом передвигалась и не могла сама есть. У нее была выраженная неспособность к обучению. Сейчас ей семьдесят пять, она стала старше и слабее. Она ослепла и живет в небольшом доме, где кроме нее еще десять человек с сильными множественными повреждениями. Франсуаза на самом деле совершенно прекрасна. Меня очень трогает, как помощники моют ее и готовят для нее пищу. Но она не может видеть, как они готовят еду, и я спрашиваю себя: «Какая тайна стоит за этой женщиной семидесяти пяти лет, которая не может встать с кровати и постоянно вскрикивает?» Помощники говорят: «Она – наша мама, наша маленькая бабушка». Они любят ее с мягкостью и нежностью. В чем смысл этой тайны людей с очень сильной инвалидностью?
Я знаю одного человека, он живет в Париже. У его жены болезнь Альцгеймера. Он был очень важным бизнесменом, его жизнь была заполнена бизнесом. Но он говорит, что когда его жена заболела, он понял, что просто не может отправить ее в приют, и оставил ее дома. Он кормил ее. Он купал ее. Я приехал в Париж, чтобы повидать их, и этот бизнесмен, который всю жизнь был очень занят, сказал мне: «Я изменился, я стал более человечным». Недавно я получил от него письмо. Он пишет, что однажды ночью жена разбудила его. На какое-то мгновение она вышла из своего затуманенного состояния и сказала: «Дорогой, я просто хочу тебе сказать спасибо за все, что ты делаешь для меня». И потом она снова впала в свое обычное состояние. Он написал мне: «Я все плакал и плакал».
Все это звучит, как безумие. Но когда что-то становится совсем безумным, это может значить, что нам нужно идти глубже. Здесь тайна, и возможно, она возвращает нас к вопросу о том, Кто Бог и где Он. Это было огромным вопросом во время Холокоста, когда евреи не могли не спрашивать: «Где Бог?» Во всех местах боли – где Бог? Мы не хотим видеть весь этот грязный мир мафии, коррупции, проституции и рабства. Это мир ужасной боли, и, конечно, он может пугать нас. И мы начинаем понимать притчу о Лазаре и богаче. Богач не хотел общаться с Лазарем, потому что иначе ему нужно было бы измениться. Это как с тем человеком, который работал с людьми из мира проституции и который сказал: «Теперь, когда я услышал их истории, я уже никогда не буду таким, как был».
Мы ничего не можем сделать сами
Когда мы выслушиваем истории об ужасной боли и понимаем, что ничего не можем с этим поделать, мы прикасаемся к нашей собственной ранимости. Мы услышали вопль боли, но мы не знаем, что с ним делать. Никто из нас не знает, что делать с глубокой поврежденностью нашего мира. Возможно, осознание этого способно вернуть нас к теме общины. Мы ничего не можем сделать сами по себе. Где-то нам нужно быть вместе.
Недавно мне попалось очень сильное высказывание Мартина Лютера Кинга. Он сказал что-то вроде: «Как трудно людям жить, если нет того, над кем они могли бы превозноситься – именно превозноситься. Дело не в том, что им не хватает объекта ненависти. Дело в том, что они вынуждены более пристально смотреть на себя и на то, что им в себе не нравится». Очевидно, что все мы представляем собой смесь света и тьмы; мы все причастны лицемерию и лжи. И все мы ощущали эту склонность к стремлению доказать, что мы лучше, чем другие, чтобы подняться по лестнице, чтобы стать уважаемыми людьми, – даже в «Ковчеге». Везде.
Но когда мы живем с людьми сокрушенными, когда мы начинаем принимать незнакомцев, мы постепенно обнаруживаем незнакомца в самих себе. Когда мы принимаем сломленность в людях внешних, то они помогают нам обнаружить сломленность внутри нас. Мы не можем по-настоящему войти в отношения с людьми сломленными, если мы не начнем каким-то образом заниматься нашей собственной сломленностью. Я не о том говорю, что всем нам надо идти к психотерапевту. Но что мы прячем? И за чем мы прячемся? Нам нужно различать наши естественные внутренние защиты и неконтролируемые порывы. Так мы пытаемся скрыть наши слабости.
А вместе с тем, слабость – это важная часть нашей реальности. Мы родились слабыми. Мы нуждались в безусловной любви. Нам было необходимо, чтобы наши мамы нам говорили: «Ты прекраснее, чем я ожидала», – или: «Как хорошо, что ты есть, ты – единственный». Одна из наших помощниц рассказывала, что она слышала, как одна мать говорила своему ребенку: «Если бы я могла, я бы тебя не рожала, а сделала аборт». Воспоминания такого рода лежат глубоко в сердцах людей, так же как и у детей, подвергшихся сексуальному насилию. Они могут приводить к коренным повреждениям личности. В нас всех живет глубокий страх нашей собственной слабости, потому что моя слабость делает возможным для кого-то сокрушить меня. Поэтому я создаю в себе механизмы защиты и навязчивого поведения, чтобы оградить себя. У всех нас есть защитные системы, выработанные для того, чтобы не позволить людям увидеть, кто мы на самом деле.
Слабость может быть прекрасной, но она может быть и очень опасной. Я понимаю безмерность боли родителей. Недавно один человек попросил меня приехать, чтобы навестить его жену. Ей было сорок лет, и она была на восьмом месяце беременности. Я застал ее в слезах, даже почти в истерике: это был ее первый ребенок, и она узнала, что ребенок будет с ограниченными способностями. Я сразу же увидел, что мне нечего ей сказать. Есть такие моменты, когда нельзя говорить красивые слова. Что я мог сделать – это отправить ее к другой матери, которая годом раньше родила ребенка с похожей инвалидностью. Эти две женщины встретились и вместе поплакали.
Сегодня во Франции говорят, что через несколько лет больше не будет детей с синдромом Дауна, потому что во всех таких случаях будут делать аборты. Я бываю в школах и слышу, как дети говорят: «Если внутри меня окажется чудовище, я избавлюсь от него». Такова реальность. Конечно, когда мать видит своего ребенка как ужасное разочарование, то и ребенок потом будет чувствовать себя разочарованием. И для ребенка это очень нелегкое чувство. Глубоко внутри образ себя в таком ребенке разрушен. Ребенок чувствует: «Я не хороший».
Суть «Ковчега» – говорить людям: «Я рад, что ты существуешь». А доказательством нашей радости от того, что они существуют, становится то, что мы остаемся с ними в течение долгого времени. Мы живем вместе, мы веселимся вместе. «Я рад, что ты существуешь» претворяется в физическое присутствие.
Как Иисус объединяет людей
Мы живем в мире огромной боли. Мы должны задаться вопросом, что все это значит, кто мы в этом мире и, самое важное, как прорваться через наши защитные системы. Я уже сказал, что у Иисуса есть ви́дение – и очень глубокое ви́дение – того, как нам преодолеть наши разделения. Яснее понять это ви́дение нам поможет некоторое знание истории. Во времена Иисуса люди-инвалиды, особенно прокаженные, были полностью отвержены обществом. Между иудеями и римлянами были воздвигнуты очень крепкие социальные барьеры. Весь мир был разбит на маленькие группы, определяемые римлянами, так же как до римлян их определяли греки. Таков способ существования всякой империи. Такой была Британская империя, теперь есть американская империя, а скоро будет китайская империя. Мир все такой же. Империи возникают и падают. Они хотят править миром, навязывая ему свой «мир».
Слово стало плотью, чтобы объединить людей, чтобы разрушить стены страха и ненависти, которые людей разъединяют. В этом особый смысл воплощения – объединить людей. В Своей молитве о единстве Иисус просил, чтобы мы все стали едиными. Это потрясающее ви́дение миротворчества действует в нас уже две тысячи лет. Я не знаю, может быть, потребуется еще пятьдесят тысяч лет. Но Христос постоянно действует, собирая людей вместе. Опасность состоит в том, о чем говорил Мартин Лютер Кинг: в нас есть стремление унижать других людей, чтобы возвышаться самим.
Я прочитал интересную мысль в книге одного французского экономиста, который задает вопрос: как может быть, что после стольких лет развития технологии в мире все еще есть миллионы людей, у которых нет свежей воды? Как это происходит, что у людей недостаточно пищи, что нет нормальной медицинской помощи страдающим от СПИДа, особенно в Африке? Похоже, что мы никогда не пытались что-то сделать с этой нищетой, разве что посылали в Африку немножко денег. Нищета там постоянная, и это громадная стена. Этот экономист пишет: «Я думаю, что мы не можем искоренить эту ужасную нищету из-за нашего страха смерти». Мы все время должны доказывать, что мы лучше, чем ближний. Мы все время показываем, что у нас больше, чем у других, – больше власти, больше богатства, больше добродетели. Как только положение рабочих в Великобритании и Франции привели в мало-мальский порядок, установив справедливый рабочий день и справедливую оплату, тут же туда стали привозить людей из других стран, чтобы делать ту работу, которую местные люди делать не хотели. Всегда нужен кто-то беднее меня, просто чтобы показать, что я лучше1[23] .
Все мы когда-то умрем. Мы можем в какой-то момент обеднеть. Зачем заботиться о том, чтобы быть лучше других, если мы все равно однажды поймем, что все мы часть единого человечества, – в день, когда нас опустят под землю и сверху поставят надгробный камень? А через несколько лет надгробье могут утащить, и нас забудут совсем.
Наша реальность – это реальность разделения и страха слабости и смерти. Но где-то в наших сердцах есть желание мира. Ви́дение Иисуса в том, чтобы мы встречались с людьми, находящимися на дне, и помогали им подниматься и доверять себе. Чтобы разрушить стены, разделяющие людей, нам не нужно биться в эти стены, нам нужно начинать с подножия. Иисус пришел, чтобы провозгласить благую весть нищим, освободить угнетенных, исцелить слепых. Давайте помогать бедным подниматься, а кроме того, помогать тем, у кого есть власть и деньги, увидеть, что ради мира, самого великого блага для всех человеческих существ, они тоже могут войти в это ви́дение и начать помогать слабым подниматься.
Когда это будет происходить, каждый человек начнет меняться. Те, у кого есть власть и богатство, начнут становиться более смиренными, а те, кто будут подниматься, избавятся от своей нужды чувствовать себя жертвами, от нужды в гневе или депрессии. В такой духовности откроется, что Бог хочет, чтобы я был там, где я есть, и таким, какой я есть, плюс смиренным. Это духовность жизни, помогающая людям встать и обрести свое место. Это не духовность смерти. Иисус хочет, чтобы сокрушенные поднимались, а сильные обнаруживали, что есть иной путь – делиться и сострадать.
Иисус любит меня таким, какой я есть
Маленький мальчик-инвалид однажды принимал первое причастие в одной из церквей Парижа. После литургии семья праздновала это событие за чаем и кофе. Дядя этого мальчика подошел к его матери и сказал: «Разве не прекрасная была литургия? Одно только жалко, что он ничего не понял». Мальчик услышал это и со слезами на глазах сказал: «Не расстраивайся, мама, Иисус любит меня таким, какой я есть».
Хорошо быть просто самим собой. Все в порядке, если я старею. Я такой, какой я есть. Это часть моего пути. Я не должен быть таким, как хотят от меня другие. Но наше общество не соглашается с тем, кто мы есть, и нам приходится бороться за свою идентичность. Каждый футбольный сезон все англичане, французы и итальянцы вопят от радости или рыдают, потому что хотят, чтобы их команды выиграли. У нас есть наша культурная идентичность, религиозная (или безрелигиозная) идентичность. Если мы руководствуемся нашей национальной или этнической идентичностью, то очень быстро впадаем в соперничество. Для того, чтобы избежать соперничества, которое может обратиться в ненависть, нам надо найти нечто более фундаментальное.
Это именно то, что Иисус хочет нам дать, – принципиальную неизменность Истины. Иисус хочет, чтобы мы стали друзьями Истины. Он хочет, чтобы наша идентичность была такой же, как у этого маленького мальчика, – осознанием того, что Он нас любит. Если мы развиваем такую, наиболее глубинную нашу идентичность, мы преображаемся. Мы уже не ищем славы, которую может дать наша группы, вместо этого мы становимся свободными. Так происходит преображение.
Мы призваны встречаться с людьми именно такими, какие они есть, в уверенности, что каждый из них драгоценен и важен. Конечно, некоторые люди поступают как враги или террористы. В нашем сердце может быть множество ран. Но настоящий вопрос в том, как нам найти свою основополагающую идентичность детей Божьих, соединенных со всеми другими людьми с такой же идентичностью. Найдя ее, мы увидим, как нам друг с другом встречаться и вести диалог.
Иисус пришел, чтобы разделить с нами ви́дение, главное в котором – встреча с людьми и доверие им. Вера во Христа означает доверие к тому, что мы любимы. Это уверенность в том, что на большей глубине, чем наша принадлежность к какой-либо группе, религиозной или безрелигиозной, есть основополагающий опыт становления другом Истины, другом Иисуса, другом Бога. Но я не могу этого делать в одиночку, мне нужна община, мне нужны друзья.
За последние сорок лет я убедился в преображающей силе людей с ограниченными способностями. Теперь я уже не живу постоянно в доме общины, у меня есть маленькое жилье вне его. Но мне предоставлено право питаться за каждой трапезой в доме с людьми с ограниченными способностями. По мере того, как я становлюсь старше, я понимаю, что у меня есть трудности при встречах с так называемыми «нормальными» людьми. Я не знаю, о чем с ними говорить. Я могу дурачиться за столом с людьми с ограниченными способностями, но я вижу, что становлюсь маргиналом. Я знаю, что важно обращаться к более широкому миру. Но это не всегда легко – жить в двух мирах. В большом мире я говорю о людях, живущих в моем доме общины, и о том, как мы веселимся. Я рассказываю о том, как это важно – быть вместе с людьми с ограниченными способностями, радоваться вместе с ними, прославлять жизнь и веселиться. Множество людей знают, как пить виски и ходить в кино, но не знают, как отмечать праздники. Праздновать – это показывать, что мы счастливы вместе.
Иисус пришел изменить мир, в котором те, что наверху, обладают правами, властью, почетом и деньгами, в то время как те, что внизу, считаются бесполезными. Иисус пришел, чтобы сотворить Тело. Апостол Павел в Первом послании к Коринфянам (в главе 12) проводит сравнение человеческого тела и Тела Христова и говорит, что самые слабые и самые неблагообразные члены наиболее необходимы для тела. Другими словами, самые слабые и самые неблагообразные люди наиболее необходимы для Церкви. Я никогда не видел этого в первых строках какой-либо книги по экклезиологии! Кто в это верит? Но здесь самая сердцевина веры, того, что значит быть Церковью. Верим ли мы на самом деле, что слабейшие, самые неблагообразные, те, кого мы прячем, – самые необходимые? Если бы это действительно было нашим ви́дением Церкви, то очень многое изменилось бы.
Я все время пытаюсь показать, что в нас живет глубокая нужда встречаться с теми, кто по другую сторону стены, открывать для себя их дары, принимать их. Мы не должны попадать в ловушку желания властвовать над бедными. Нам надо быть вместе с бедными. Это кажется несколько безумным, потому что не выглядит как план пере- устройства мира. Но возможно, мы будем изменять мир, если сами будем счастливы. Может быть, то, в чем мы больше всего нуждаемся, – это радоваться и праздновать вместе со слабыми и ранимыми. Может быть, самое важное – это научиться строить общины празднования. Может быть, мир преобразится, когда мы научимся веселиться вместе. Я не предлагаю перестать говорить о серьезных предметах. Но может так быть, что наш мир более, чем в чем-либо еще, нуждается в общинах, в которых мы прославляем жизнь вместе и становимся знамением надежды для нашего мира. Может быть, всем нам нужны знамения того, что любить друг друга возможно.
4. Политика кротости. Стэнли Хауэрвас
«Любовь не означает делание чего-то необыкновенного или героического. Она означает знание того, как делать обычное с нежностью»[24] . Нежность и кротость постоянно сопровождают жизнь и дела Жана Ванье, а также все движение «Ковчег». Жан отмечает: «Община образуется мягкой заботой, которую люди проявляют друг ко другу каждый день. Она совершается в малых жестах, служениях и жертвах, говорящих «Я тебя люблю» и «Я счастлив быть с тобой». Она в том, чтобы пропускать другого впереди себя, в том, чтобы не настаивать на своей правоте в обсуждениях; она в том, чтобы носить малые бремена другого»[25] . Кротость – мир «Ковчега» кроток. Я хочу воспользоваться случаем и поразмышлять о политике кротости. Почему кротость должна быть присуща любой политике, если та стремится быть справедливой?
Кротость, как правило, – это последнее, что для большинства из нас ассоциируется с играющим не по правилам миром политики. Политика, как мы полагаем, имеет дело с конфликтами и удовлетворением интересов. Кротость же, с другой стороны, относится к сфере личных отношений. Она имеет мало общего с вопросами силы и господства. Эту дихотомию я и хочу подвергнуть сомнению, подчеркнув роль кротости в «Ковчеге».
Я хочу обратить внимание читателя на Жана и на жизнь «Ковчега», чтобы подвергнуть критике современные презумпции об этике и политике. Таким образом, я пользуюсь примером Жана Ванье и его друзей, но я не собираюсь извиняться за то, что пишу о людях с ограниченными умственными способностями. Для тех из нашей университетской среды, кто не разделяет повседневную жизнь с инвалидами, использовать людей с ограниченными способностями для аргументации – сродни мошенничеству. Но я собираюсь извлечь максимум из погружения в мир «Ковчега» и постараюсь показать, почему «Ковчег» так многому может научить нас.
Вместе с тем постановка кротости в центр внимания создает для меня риторическую проблему. Мой стиль очень полемичен, и многие, как я подозреваю, не назвали бы мои работы кроткими или нежными. Поэтому я боюсь, как бы, когда я буду говорить о значении кротости для Жана и «Ковчега», мой способ аргументации не скомпрометировал бы то, что он и «Ковчег» представляют собой на самом деле. У меня только одно оправдание: Бог поручил нам разные задачи. Моя задача состоит в том, чтобы включить мудрость Ванье в диалог с философскими и политическими позициями, которые, боюсь, неприемлемы – а то и представляют прямую угрозу – для тех людей, которых мы называем «умственно ограниченными». Но это означает, что мой стиль всегда был агрессивным и полемичным.
Однако я не хочу, чтобы мой способ полемики выставлял в ложном свете значение кротости. Я надеюсь, что покажу себя внимательным слушателем, потому что учиться слушать – это то, что определяет кроткий характер жизни в «Ковчеге». Правда, я ученый, а ученые печально известны как плохие слушатели. Мы всегда думаем, будто знаем, что люди собираются сказать, прежде чем они это скажут, и у нас есть ответ на то, что, по нашему мнению, они бы сказали, а не на то, что они на самом деле могли сказать. Оказывается, для того, чтобы научиться хорошо слушать, порой нужно научиться быть кротким.
Это тем более верно, если Жан прав, и обучение слушанию может быть весьма болезненным процессом. Жан писал:
Общины начинают со служения бедным, но постепенно они должны обнаружить те дары, которые эти бедные приносят с собой. Общины начинаются в щедрости, они должны дорасти до слушания. В конце концов, самым важным оказывается не делать что-то для людей, живущих в нищете и отчаянии, но помочь им обрести уверенность в себе… Некоторые общины растут, прислушиваясь к потребности своих членов в образовании и благополучии. Такой рост совершается обычно в материальной сфере: общины приобретают лучшие и самые комфортабельные дома, в которых у каждого есть своя комната. Такие общины умирают очень скоро. Другие общины растут, прислушиваясь к мольбе бедных. Как правило, это приводит к тому, что они сами становятся беднее и могут приблизиться к бедным людям[26] .
Общины начинают со служения бедным, но постепенно они должны обнаружить те дары, которые эти бедные приносят с собой. Общины начинаются в щедрости, они должны дорасти до слушания. В конце концов, самым важным оказывается не делать что-то для людей, живущих в нищете и отчаянии, но помочь им обрести уверенность в себе… Некоторые общины растут, прислушиваясь к потребности своих членов в образовании и благополучии. Такой рост совершается обычно в материальной сфере: общины приобретают лучшие и самые комфортабельные дома, в которых у каждого есть своя комната. Такие общины умирают очень скоро. Другие общины растут, прислушиваясь к мольбе бедных. Как правило, это приводит к тому, что они сами становятся беднее и могут приблизиться к бедным людям[26] .
Что это будет означать для меня, если я прислушаюсь к тому, что говорит Жан? Я не хочу становиться беднее. Я хочу оставаться ученым, претендующим на то, что может защитить людей с ограниченными умственными способностями, и быть при этом более убедительным, чем те, кого он критикует. Короче говоря, я не хочу учиться быть кротким. Я хочу быть воином, сражающимся за «Ковчег», ведущим битву против политиков, угрожающих разрушить эти кроткие общины. Жан, конечно же, воин в не меньшей степени. Но там, где я вижу врага, которого нужно сокрушить, он видит рану, которую надо исцелить. Это очень глубокое различие.
Согласно Жану, все мы носим в себе глубокие раны – раны нашего одиночества. Поэтому нам трудно оставаться одним, и мы пытаемся исцелить наше одиночество путем присоединения к какой-нибудь общности. Но принадлежность ради принадлежности не помогает, а ведет к разочарованию. Мы должны осознать, как говорит Жан, что «эта рана внутренне присуща условиям человеческого существования, и мы должны жить с ней, а не убегать от нее. Но мы не можем принять ее, пока не откроем для себя, что мы, такие как есть, любимы Богом и что Святой Дух каким-то таинственным образом обитает в самом центре этой раны»[27] .
Такова основная интуиция, живущая в сердце «Ковчега». Пока мы не научимся видеть в наших врагах раненых людей, возлюбленных Богом, кротость для нас невозможна. Истории, которые Жан рассказывает о людях с ограниченными способностями, часто оказываются историями о нелегком преодолении одиночества. Например, история о Даниэле, чья инвалидность была такой тяжелой, что родители его не хотели. После череды при- ютов, в которые его помещали, он оказался в психиатрической больнице. Жан замечает, что даже в «Ковчеге» Даниэль вновь и вновь выпадает из реальности, «теряет связь с реальностью и в галлюцинациях находит убежище от себя самого и от гложущей его тоски. Вокруг сердца он воздвиг толстые стены, которые не позволяют ему быть самим собой. Он чувствует свою вину только за то, что живет на свете, потому что никому не был нужен таким, какой он есть»[28] . Жан отмечает, и в последней главе он пишет об этом же, что сердцу ребенка очень легко повредить, и это повреждение становится раной, вокруг которой выстраиваются защитные стены. Эти стены таковы, что их может сокрушить только кротость.
Политика кротости
Но какое отношение все это имеет к политике? Я думаю, что кротость «Ковчега» помогает нам увидеть, почему либеральная политическая теория испытывает трудности в выработке нравственной позиции по отношении к людям с ограниченными умственными способностями. Я хочу прояснить, что когда я говорю «либеральная политическая теория», я не имею в виду идеи, лежащие в основе платформы Американской демократической партии. Я подразумеваю ту политическую философию, которой придерживаются в Америке и либералы, и консерваторы. Согласно Хансу Рейндерсу, в сердце нашего политического устройства лежит презумпция того, что «личности свободны жить той жизнью, которую они предпочитают, при условии, что они предоставляют другим людям равную свободу поступать так же, и при условии, что они в равной со всеми мере разделяют как блага, так и тяготы общественного сотрудничества»[29] .
Проще я бы это выразил так: мы живем в такое время, когда люди считают, что у них нет иной истории, кроме той истории, которую они выбрали, когда думали, будто у них нет истории. Это и есть «свобода» в обществе, сформированном либеральной политической теорией. Если вам кажется, что для вас это не так, просто спросите себя, считаете ли вы, что люди должны нести ответственность за решения, которые они принимали, когда не сознавали, что делают. Большинство из нас так не считает. И такой образ свободы мы носим в глубине нашей души. Мы считаем, что должны нести ответственность только за то, что мы свободно выбрали, сознавая, что мы делаем.
Одна из проблем такого образа мыслей в том, что тогда брак становится неразумным. Как это мы можем сознавать, что мы делаем, когда обещаем моногамную верность на всю жизнь? От христиан требуют, чтобы они вступали в брак в церкви перед свидетелями, чтобы можно было привязать их к тем обещаниям, которые они дали, не сознавая, что делают. Итак, брак – пример неразумности нашего понимания свободы. Теперь посмотрите на воспитание детей. У вас никогда не бывает таких детей, каких вы хотели. И тем не менее, мы чувствуем себя обязанными воспитывать наших детей так, чтобы они не должны были страдать за наши убеждения. Нам кажется, что иначе они не будут «свободны». Но это только показывает, что мы не знаем, зачем заводим детей. И это все связано с той самой глубинной презумпцией свободы, которая формирует нашу сегодняшнюю жизнь. Мы считаем, что должны производить людей, не имеющих иной истории, кроме той, которую они выбрали, не имея истории. Поэтому наши дети вырастают, думая, что свобода – это выбор между «Sony» и «Panasonic».
Рейндерс пишет, что в культуре, которая понимает свободу таким образом, мы заранее предполагаем, что люди с ограниченными умственными способностями испытывают в большей или меньшей степени недостаток разума и свободной воли. Так как именно эти качества являются основополагающими ценностями либерального подхода к общественной нравственности, то при таком подходе люди с ограниченными умственными способностями никогда не получают полноценной нравственной позиции в обществе. Это происходит потому, что с такой точки зрения нравственная общность состоит из «личностей», которые в свою очередь определяются наличием разума и свободной воли. Эта концепция личности вызывает особенно много проблем, когда речь идет о гражданах с сильно ограниченными умственными способностями, поскольку с либеральной точки зрения только личности, понимаемые как рационально и нравственно действующие субъекты, могут получать равные с остальными заботу и уважение[30] .
Я боюсь, что это может прозвучать слишком драматично, но то, что описывает Рейндерс, мне представляется той раной, которая является двигателем современной политики, – более того, рана эта чрезвычайно прочно защищена стенами, которые очень нелегко сокрушить из-за их кажущейся разумности. Вышеописанный миф о свободе – это история, которую мы сами себе рассказываем, чтобы спрятаться от того факта, что на самом деле не мы сами себя сотворили. Некоторые работы в области политической философии поддерживают эту мою точку зрения. Во второй половине прошлого столетия не было более влиятельного политического философа, чем Джон Ролз[31], который написал ставшую теперь классической книгу «Теория справедливости». Его идеи развивает Марта Нуссбаум, одна из наиболее видных американских интеллектуалов. Нуссбаум признает, что у либеральной политической теории есть трудности в определении статуса людей с ограниченными умственными способностями. В своей книге «Границы справедливости: инвалидность, национальность, меньшинства» Нуссбаум отмечает, что мы заранее полагаем способными к участию в справедливом обществе людьми «те человеческие существа, у которых нет серьезных умственных или физических отклонений»[32] .
Нуссбаум не пытается отвергнуть главенствующий принцип политики, она хочет поправить либеральную политическую теорию так, чтобы она включила в себя инвалидов, но не отказываясь при этом от основополагающих представлений либерализма. Она делает это ради трех людей с ограниченными умственными способностями: Сеши, – дочери философа Евы Киттей и ее мужа Джеффри, – которая никогда не сможет ходить, говорить и читать из-за церебрального паралича и умственной отсталости; племянника Нуссбаум Артура, у которого нет никаких социальных навыков из-за синдрома Аспергера[33], который не может учиться в школе, но прекрасно двигается; и Джеми Беруби, родившегося с синдромом Дауна сына литературных критиков Майкла Беруби и Джанет Лайон[34] . Хотя все они – дети ученых, Нуссбаум приводит их реальные имена. Для нее это не упражнение в теории.
Согласно Нуссбаум, в центре либеральной политической теории лежит попытка обеспечить общественное сотрудничество на основе взаимной выгоды для договаривающихся сторон. Либеральная парадигма пронизана тем, что она называет «жестким рационализмом», в надежде на то, что в балансе политической жизни, исключающей обращение к интуициям и предрассудкам, как-нибудь сойдутся концы с концами[35] . Одна из составляющих либеральной политической теории – это попытка избежать непредвиденных ситуаций. Мы стараемся выработать аргументы, не апеллирующие к нашему собственному опыту, полученному в случайно сложившихся исторических условиях. Либерализм учит нас достигать справедливости, не прибегая к принципам альтруизма, а опираясь на заведомо фиктивный процесс «неявной сделки», формирующий фундаментальный принцип взаимной выгоды. При этом предполагается, что люди будут поступать правильно, если увидят, что это действительно в их интересах.
Нуссбаум не ставит под вопрос эти фундаментальные положения либеральной политической теории. Однако она признает, что такое понимание справедливости упускает из вида людей с ограниченными способностями. По крайней мере частично это результат неразличения двух вопросов: «кем разработаны основные принципы общества?» и «для кого разработаны основные принципы общества?»[36] . Она считает, что мы смешали вместе эти вопросы – «кем» и «для кого». Нуссбаум говорит, что из-за этой путаницы либеральная политическая теория приходит к интуитивно неверному результату, так как из нее исключаются люди с ограниченными умственными способностями. Этот результат интуитивно неверен, потому что, по крайней мере в наше время «вопрос о справедливости в отношении людей с инвалидностью занимает существенное место в повестке дня каждого порядочного общества, отстранение их всех от участия в ситуации основного политического выбора представляется сомнительным, учитывая очевидную способность к выбору у многих из них, если не у всех. А устранение их из числа тех социальных групп, ради которых самые главные принципы общества избираются, еще более сомнительно»[37] .
То, с чем борется Нуссбаум, – это двусмысленное положение в нашем обществе: в то же самое время, когда мы говорим, что хотим заботиться об инвалидах, мы также хотим избавиться от них. Может показаться, что Ролзу (или какому-нибудь другому теоретику, мыслящему подобным ему образом) для ответа на озабоченность Нуссбаум положением инвалидов достаточно только признать, что нужно оговорить особые условия для инвалидов, когда они участвуют в переговорах о том, как удовлетворить их интересы. Можно сказать, что у нас получится честная игра, если мы просто заранее установим несколько уровней на игровом поле. Но Нуссбаум показывает, что Ролз не может этого предложить, потому что если он так сделает, то он «потеряет простой и прямой способ определения того, кто наименее благополучен в обществе, который ему необходим для обдумывания вопросов материального распределения и перераспределения и который он вырабатывает, отталкиваясь исключительно от дохода и состояния членов общества»[38] .
Таким образом, Нуссбаум считает, что если мы не хотим, чтобы люди с ограниченными умственными способностями несправедливо игнорировались, то вместо того, чтобы помещать в центр внимания доход и состояние, нужен подход, основанный на учете способностей. Нам нужно научиться задаваться вопросом: «Что каждая личность способна делать?» Согласно Нуссбаум, акцент на способностях означает, что мы – принципиально телесные существа, и наша разумность – не более чем одна из характеристик нашей одушевленности. Тем самым наши «телесные нужды, включая потребность в заботе, являются неотъемлемым элементом нашей разумности и социальности»[39] . Если мы ставим в центр внимания способности человека, то становится возможным уважение к разнообразию его потребностей. Тогда становятся возможными вопросы, почему детям нужно больше белка, чем взрослым, или, в более общем виде, почему одним нужно больше заботы, чем другим, и почему эта забота должна иметь индивидуальный характер[40] . Более того, Нуссбаум считает, что было бы правильно такую заботу считать самой сущностью справедливости.
Нельзя не симпатизировать попытке Нуссбаум учесть потребности людей с ограниченными способностями. Но не очевидно, что ее концепция способностей повлечет за собой рост справедливости. Само понятие способностей требует пристального анализа практик, позволяющих построить корреляцию между потребностями конкретной личности и средствами удовлетворения этих потребностей. Но такой уровень конкретизации недостижим, если Нуссбаум намерена придерживаться либеральных рамок Ролза[41] . Перед нами опять та же проблема: когда мы пытаемся представить себе политику без непредвиденных ситуаций в человеческой жизни, люди с ограниченными способностями встают нам поперек дороги.
Как верно указывает Ален Райен, дело не в том, что Нуссбаум недостаточно убедительна в вопросе о потребностях и способностях инвалидов. Проблема, как он считает, в том, что неясно, почему наше (и, насколько я понимаю, «наше» для него означает тех, кто не инвалиды) отношение к инвалидам является предметом именно справедливости. Райен спрашивает: «Что будет потеряно, если сказать, что долг обязателен, неотвратим и срочен, но это не долг справедливости? Нуссбаум демонстрирует вновь и вновь, что никакая теория, рассматривающая справедливость как взаимовыгодный контракт, не способна убедительно показать, что обязанности по отношению к инвалидам являются предметом справедливости. Возможно, нет никакой выгоды для человека, который помогает Артуру. Нужна ли нам другая теория справедливости или мы должны сказать, что многие наши обязанности укоренены непосредственно в нуждах тех, по отношению к которым эти обязанности существуют, а не основаны на справедливости? Какая разница, как мы это называем?»[42]
Нуссбаум могла бы возразить, что вся разница именно в том, что мы говорим, потому что если мы не понимаем, в чем состоит забота о Сеше, Артуре и Джеми, то мы тем самым можем бросить их, отдав их миру, которому нельзя их доверить. Они счастливы, потому что у них есть родители, которые о них заботятся, но что, если у вас нет заботливых родителей? Когда Нуссбаум пытается построить теорию, способную обеспечить Сеше, Артуру и Джеми заботу, проблема состоит именно в том, что это теория. Более того, это теория, в которой рана одиночества настолько неизбежна, что нам нужна защита друг от друга и от инвалидов.
В противоположность этому Рейндерс утверждает: нет смысла убеждать скептического наблюдателя в том, что он обязан заботиться об инвалидах. Он говорит, что вместо этого для либерального общества жизненно важно, чтобы в нем существовали те, кто желает включиться в практическую заботу о людях с ограниченными способностями. Согласно Рейндерсу, никакая общественная стратегия или теория не может решить проблему, проявляющую себя как тяжелая ноша жизни инвалидов, пока «она (стратегия) не найдет способа мотивировать граждан, чтобы та приверженность, которая для этого требуется, ценилась в обществе»[43] .
Кроме всего прочего, важность жизни вместе с другим человеком (как правило, это открывается неожиданно) не может быть обнаружена вне самого этого опыта.
Это, признаю, длинное рассмотрение политической теории, наконец приводит меня обратно к кротости, характерной для жизни «Ковчега». В своей раннем очерке ««Ковчег»: его история и видение» Жан рассказывает, как он стал нынешним Жаном Ванье. Он пишет, что первый раз встретился с людьми с ограниченными умственными способностями в 1963 году. В это время в маленькой деревушке Троли-Брёй недалеко от Парижа доминиканский священник отец Тома Филипп служил капелланом в приюте для инвалидов. Жан преподавал философию в колледже Св. Михаила Торонтского университета, но через отца Тома он встретился с двумя людьми из приюта, Филиппом и Рафаэлем, и начал вместе с ними жить в Троли. Жан пишет:
«Мы начали жить вместе, покупать еду, готовить ее, убирать дом, работать в саду и т.д. В действительности я ничего не знал о потребностях людей-инвалидов. Все, чего я хотел, – это создать с ними общину. Конечно, я стремился говорить им, что делать; я организовывал и планировал день, не спрашивая об их мнениях и желаниях. Я думаю, что в некотором смысле это было необходимо, потому что мы еще не знали друг друга, а они до этого жили в ситуации, которая была очень жестко выстроена. Но я должен был научиться очень многому о том, как прислушиваться к нуждам людей с инвалидностью, и мне предстояло еще очень многое узнать об их способности к росту»[44] .
«Мы начали жить вместе, покупать еду, готовить ее, убирать дом, работать в саду и т.д. В действительности я ничего не знал о потребностях людей-инвалидов. Все, чего я хотел, – это создать с ними общину. Конечно, я стремился говорить им, что делать; я организовывал и планировал день, не спрашивая об их мнениях и желаниях. Я думаю, что в некотором смысле это было необходимо, потому что мы еще не знали друг друга, а они до этого жили в ситуации, которая была очень жестко выстроена. Но я должен был научиться очень многому о том, как прислушиваться к нуждам людей с инвалидностью, и мне предстояло еще очень многое узнать об их способности к росту»[44] .
Вот здесь политическая теория спускается на землю. Нуссбаум хочет дать Жану обоснование для помощи людям с ограниченными способностями, но не может выявить, в чем смысл его жизни с ними. Но, как Жан говорит, именно это ему и было нужно. Он должен был научиться тому, как быть кротким, а это нелегко – быть кротким с людьми с ограниченными умственными способностями. Как Жан уже написал, они страдают, помимо всего другого, еще и от раны одиночества, они могут запрашивать слишком многого. А это значит, что кротость требует медленного и терпеливого труда для того, чтобы возникло доверие. Особенно важным для развития доверия оказывается то, что помощники в «Ковчеге» открывают в самих себе тьму, сломленность и эгоизм, сформированные их собственным одиночеством. Помните, что все помощники приходят в «Ковчег», уже испытав на себе действие тех политических презумпций, которые я описал ранее. Согласно Жану, благодаря усилиям, которые мы предпринимаем, чтобы увидеть, что мы так же ранены, как и люди с ограниченными умственными способностями, мы открываем, «как сильно мы нуждаемся в Иисусе и Его Духе Утешителе. Потому что без этого мы не можем войти в эту жизнь сострадания и общения с нашими более слабыми братьями и сестрами»[45] .
В случае, если кто-то интересуется, сознает ли Жан политическую составляющую того, чему он научился, достаточно вспомнить, как он рассказывает, чтó он приобрел через общение с людьми с ограниченными умственными способностями.
«Я открыл для себя, насколько разделено и фрагментировано наше общество. С одной стороны, в нем есть люди здоровые, хорошо интегрированные в общество; с другой стороны – те, кто на обочине, кого отбрасывают. Как в дни Аристотеля, есть хозяева и рабы. Я понял, что невозможно достичь мира, если не попытаться перекрыть пропасть, разделяющую различные культуры, различные религии и даже различные индивидуальности»[46] .
«Я открыл для себя, насколько разделено и фрагментировано наше общество. С одной стороны, в нем есть люди здоровые, хорошо интегрированные в общество; с другой стороны – те, кто на обочине, кого отбрасывают. Как в дни Аристотеля, есть хозяева и рабы. Я понял, что невозможно достичь мира, если не попытаться перекрыть пропасть, разделяющую различные культуры, различные религии и даже различные индивидуальности»[46] .
Жан Ванье написал свою диссертацию об Аристотеле. Он хорошо знает, что Аристотель считал признаком любого хорошего государственного устройства его способность поддерживать дружбу между людьми добродетельными. Аристотель различал три вида дружбы. «Дружба ради пользы» продолжается только до тех пор, пока вы нуждаетесь в другом человеке. Это то, что мы сегодня называем «деловыми отношениями». «Дружба ради удовольствия» длится, пока люди получают удовольствие друг от друга. А «дружба по добродетели» возникает у людей, которые одинаково видят добродетель друг в друге. Но Аристотель не считал бы возможной дружбу между людьми с умственными ограничениями и людьми без них. Жан же утверждает, что именно такая дружба лежит в основе «Ковчега». Это не только вызов аристотелевскому пониманию дружбы, это также ставит под вопрос предпосылки либеральной политической теории, которая пытается выработать такую политику, чтобы дружба оказалась чем-то вторичным.
Вот почему я совершенно уверен, что кроткий характер всего, что составляет жизнь в «Ковчеге», не является спецификой только «Ковчега», а необходим для любой формы государственного устроения, которое заботится о совместном созидании благ. Потому что кротость требует, как указывает Рейндерс, чтобы мы увидели:
«Другой человек «дан» нам в том смысле, что прежде всяких правил и принципов общественной нравственности само присутствие другого в нашей жизни оказывается основой нашей ответственности. Моральная ответственность вырастает не из договорных отношений и не из взаимообмена между отдельными независимыми людьми. Напротив – она вытекает из природы нравственного «я», обнаруживающего себя внутри сети общественных отношений… Выгоды, получаемые от любви и дружбы, являются следствием, а не причиной, что объясняет, почему человеческая жизнь, в основе которой лежат эти отношения, совершенно справедливо воспринимается как дар. Общество, которое признает ответственность за своих зависимых членов, таких, как люди с ограниченными умственными способностями, будет делать это потому, что в нем есть достаточное количество тех, кто считают такой подход верным»[47] .
«Другой человек «дан» нам в том смысле, что прежде всяких правил и принципов общественной нравственности само присутствие другого в нашей жизни оказывается основой нашей ответственности. Моральная ответственность вырастает не из договорных отношений и не из взаимообмена между отдельными независимыми людьми. Напротив – она вытекает из природы нравственного «я», обнаруживающего себя внутри сети общественных отношений… Выгоды, получаемые от любви и дружбы, являются следствием, а не причиной, что объясняет, почему человеческая жизнь, в основе которой лежат эти отношения, совершенно справедливо воспринимается как дар. Общество, которое признает ответственность за своих зависимых членов, таких, как люди с ограниченными умственными способностями, будет делать это потому, что в нем есть достаточное количество тех, кто считают такой подход верным»[47] .
Короче говоря: мы здесь не для того, чтобы самим творить свою жизнь. Мы здесь, чтобы принимать нашу жизнь как дар. История, которая говорит, что у нас нет никакой истории, кроме той истории, которую мы выбрали, когда у нас не было никакой истории, – это ложь. Быть человеком – это учиться тому, что мы не сотворяем себе жизнь, мы – творения. Христиане – это люди, которые признают, что у них есть Отец, Которого можно благодарить за свое существование. Быть учеником Христа – значит учиться принимать жизнь как дар, без сожаления. И у этого есть глубочайшие политические последствия. Большинство современных политических теорий и практик говорят о создании общества, где мы не обязаны признавать, что наша жизнь – это дар, который мы получаем друг через друга.
Это не мелочи. Шэрон Снайдер и Дэвид Митчелл в своей книге «Место инвалидности в культуре» предлагают такую культурную модель инвалидности, которая делает возможным «политический акт переименования, определяющий инвалидность как позицию сопротивления и источник ранее подавлявшейся культурной деятельности – по крайней мере, до такой степени, чтобы эти группы смогли успешно по-новому определить себя перед лицом дискредитирующего их материального и языкового наследия»[48] . Другими словами, эти авторы хотят, чтобы инвалиды с позиции силы противились ярлыкам, которые на них навешивает общество. Они утверждают, что такое сопротивление необходимо, потому что само слово «инвалидность» в современном мире понимается и как кара, и как обещание: «Само ее (инвалидности) обозначение является сигналом о том, что мир искажен упадком культуры, стремящимся вернуть мир к более раннему состоянию – примитивизму. В то же время инвалидность связана с надеждой: ведь ее отсутствие стало бы знаком того, что современность как культурный проект завершилась»[49] . Но должен признаться: я не убежден, что культурологическая модель инвалидности приведет к тому сопротивлению, которого они так желают. Я подозреваю, что в конечном итоге она несет в себе тот же этос, который подразумевается у Нуссбаум.
В противоположность этому я думаю, что Жан уже дал нам тот дар, который был нужен, чтобы мы смогли превозмочь рану одиночества, которая во имя свободы зажимает нашу жизнь в тиски. Жан не зря считает, что дар «Ковчега» имеет отношение к политике. Без таких примеров, как «Ковчег», мы бы полагали, что у политики недоверия, проистекающей из раны нашего одино- чества, нет альтернативы. Боюсь, что многие из нас, подобно Даниэлю, ощущают вину за собственное существование и, как следствие, стараются защитить себя толстыми стенами так, чтобы не признавать свою уязвимость. Жан является для нас таким примером того, как нам жить друг с другом, какого мы бы никогда не «выдумали». Много лет назад я знал пастора, который подчас, глядя на нас, свою паству, говорил: «То, что вы здесь, – это чудо. Я не смог бы выдумать или представить себе Церковь. Бог смог». Мы не могли бы выдумать или представить себе «Ковчег». Бог смог. Поэтому мы правильно поступаем, когда мы внимательны к урокам «Ковчега», к урокам, как даже в самых трудных отношениях быть кроткими. Если мы прислушаемся, то история Жана может нас научить, как принимать дар жизни без сожаления.
Бог и кротость
Попытка описания политического значения кротости представляется уже достаточной задачей для такой маленькой книги, как эта. Но я не могу поставить точку, не рассмотрев то, что может быть еще большей проблемой. Говоря попросту, я хотел бы знать, возможен ли такой тип кротости, который мы видим в «Ковчеге», без Бога. Все написанные Жаном труды пронизаны его несомненно католическими убеждениями и благочестием. В самом деле, во многих цитатах из его работ, которые я уже здесь использовал, он явно утверждает, что без Иисуса и Святого Духа жизнь «Ковчега» была бы невозможна.
Тем не менее, в книге «Созданы для счастья» Жан отмечает, что хотя у множества людей сегодня нет религиозной веры, для нас важно общаться с ними на рациональном уровне и совместно обдумывать общечеловеческие вопросы. Он справедливо замечает, что многие взгляды Аристотеля состоятельны для любой этики. По мнению Жана, человеческое бытие не заключается в подчинении законам. Быть человеком скорее «означает состояться настолько полно, насколько это возможно. Если мы не становимся полностью состоявшимися, что-то оказывается потерянным для всего человечества. Для Аристотеля такое совершенствование проистекает из исполнения самой совершенной деятельности: искать истину во всем, избегать лжи и иллюзий, поступать по справедливости, переступать через себя ради блага других членов общества»[50] .
У меня не вызывает вопросов тот факт, что Жан прибегает к Аристотелю, чтобы поддерживать разговор с теми людьми, которые не придерживаются христианских убеждений. Вместе с Чарльзом Пинчесом я обнаружил, что некоторые положения Аристотеля помогают христианам понять, что значит быть христианами[51] . Так же, как Жан, я верю, что мы сотворены для счастья, которое, по Фоме Аквинскому, оказывается не меньше, чем дружба с Богом. Честно говоря, я не могу себе представить ничего более пугающего, чем это. Только подумайте, например, насколько непросто дружить с другими людьми в общине и быть обязанным выслушивать их истории. Как мы можем когда-нибудь стать друзьями Бога? Конечно, дружба с Богом требует от нас преображения, похожего на то, которое происходит с нами, когда мы учимся кротости в дружбе с кем-то, так на нас не похожим, например, с человеком с ограниченными умственными способностями. Стало быть, Аристотель может помочь нам в общении с людьми, не разделяющими нашу веру, но это тот случай, когда то, во что мы как христиане верим, в конце концов может «взорвать» аристотелевские категории точно так, как это продемонстрировал Фома Аквинский в своем великом труде.
А это означает, как я думаю, что если кротость является добродетелью, основополагающей для политики, то христиане не могут не оказаться в натянутых отношениях с либеральными политическими структурами, в которых мы находимся. Одна из причин, по которой Нуссбаум находит подход Ролза привлекательным, несмотря на исключение инвалидов, состоит в том, что такой подход
«использует исключительно термины автономных этических идей без обращения к метафизическим или эпистемологическим доктринам (таким, как душа, откровение или отрицание того или другого), которые могли бы разделить граждан по приверженности к религии или всеохватывающему этическому учению. Поэтому есть надежда, что такая концепция поможет приблизиться к взаимному консенсусу гражданам, чьи взгляды иначе были бы несовместимы»[52] .
«использует исключительно термины автономных этических идей без обращения к метафизическим или эпистемологическим доктринам (таким, как душа, откровение или отрицание того или другого), которые могли бы разделить граждан по приверженности к религии или всеохватывающему этическому учению. Поэтому есть надежда, что такая концепция поможет приблизиться к взаимному консенсусу гражданам, чьи взгляды иначе были бы несовместимы»[52] .
Та политика, которую мы знаем, устроена таким образом, чтобы сделать твердые религиозные убеждения второстепенными, переводя их в частную сферу. Если кротость действительно коренится в наших отношениях с Богом и одновременно как-то существенна для политического устройства, то мы начинаем видеть, почему следование путем «Ковчега» может привести нас к конфликту с современными политическими установками. И потому тем более важно, чтобы «Ковчег» не «прятал свою свечу под сосудом». Если «Ковчег» потеряет свой богословский голос, я думаю, это будет потерей не только для «Ковчега», но и для любой политики, а в особенности той, которая определяется либеральными установками, в условиях которой «Ковчег» и существует.
Все, чего я прошу от Жана, – это готовности умывать ноги тем, кто не разделяет его веру. В своем комментарии к Евангелию от Иоанна[53] Жан размышляет о проблеме власти, рассматривая отрывок о том, как Иисус умывает ноги ученикам (Ин. 13:1–17). Он замечает, что все общества построены по модели пирамиды, где сильные, богатые и умные находятся на вершине. Но Иисус тем, что умывает ноги ученикам, принимает на Себя роль раба. Жан признается, что его всегда глубоко трогает, когда кто-то из людей с ограниченными способностями умывает ему ноги. То, что кто-то из таких людей умывает ему ноги, показывает, почему политика Евангелия – это, как говорит Жан, «мир наоборот»[54] .
Жан отмечает, что есть искушение для тех, кто умывает ноги инвалидам, принять модель пирамиды власти ради этого служения. Например, он говорит, что после обращения императора Константина в 313 году Церковь и государство переплелись так, что многие епископы и священники стали поступать, как князья и хозяева. Господствующие обычаи общества стали обычаями Церкви, тем самым повреждая ее. Тем не менее, Франциск Ассизский не стал нападать на устроение Церкви, включающей в себя множество хороших людей, а избрал иной путь, посвятив себя бедным[55] .
Размышляя над наставлением Франциска, обращенным к главам его братств, Жан пишет:
«Последователи Иисуса всегда будут сталкиваться с таким парадоксом: пастыри, учителя, начальники – нужны. У них есть власть, но как использовать ее в духе Евангелия? Как донести весть о том, что благовестие Иисуса – это истина? Какими словами они могут свидетельствовать против могущества богатства? Какими должны быть лидеры-слуги, в смирении отдающие свою жизнь?»[56]
«Последователи Иисуса всегда будут сталкиваться с таким парадоксом: пастыри, учителя, начальники – нужны. У них есть власть, но как использовать ее в духе Евангелия? Как донести весть о том, что благовестие Иисуса – это истина? Какими словами они могут свидетельствовать против могущества богатства? Какими должны быть лидеры-слуги, в смирении отдающие свою жизнь?»[56]
И Жан отвечает: «Бедные и слабые, когда они рядом, помогают нам не попасться в сети власти – даже власти делать добро, не считать себя прекрасными и высокодуховными, не думать, что наша задача спасти Спасителя и Его Церковь»[57] . Думаю, это означает, что политика кротости не может быть политикой торжествующей. Поэтому еще более важно, ради примирения людей с разными культурными и религиозными традициями, чтобы богословский голос «Ковчега» не смолкал. Нам, христианам, не годится кричать о гибели христианства. Но с утратой прежних христианских структур и институций все важнее становится, чтобы та нежная забота, которую проявил Иисус, умывая ноги ученикам, та нежность, которую демонстрирует «Ковчег», стали несомненным свидетельством о Том, Кто Своим Крестом нас спасает. Иначе как мир узнает, что наше одиночество побеждено и мы можем доверять друг другу?
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. «Ковчег» как движение за мир Джон Суинтон
Основополагающий принцип мира – это вера, что каждый человек важен.
Жан Ванье
Я верю, что один из уникальных даров «Ковчега», который делает христиан и нехристиан подобными друг другу, – это помощь нам в том, чтобы увидеть, на что похож мир.
Стэнли Хауэрвас
«Иначе как мир узнает, что наше одиночество побеждено и мы можем доверять друг другу?»
Какой замечательный вопрос. Мир, погруженный в насилие и бессмыслицу, утративший ви́дение той истории, которая придает смысл всем остальным историям, должен знать, что доверие возможно. Этот мир должен знать, что, несмотря на все насилие, в нем совершающееся, мир остается не только возможным, но и поддающимся наблюдению. Да, Крест Христов победил тьму этого мира, но иногда нам это нужно увидеть. Мы жаждем увидеть мир так же, как мы жаждем самого мира.
В недавнем очерке Стэнли Хауэрвас называет «Ковчег» движением за мир[58] . Он отмечает, что в последние годы Жан Ванье все больше подчеркивает: общины «Ковчег» – это места, которые являют пример мира. По словам Хауэрваса, Ванье все больше приходит к пониманию, что дать пример мира – существеннейшая задача «Ковчега». В этой книге, затрагивая разные темы, Ванье все время привлекает наше внимание к страху как источнику насилия. Совершенная любовь изгоняет страх, но страх поворачивает нас внутрь себя и открывает в нас возможность насилия. Как пишет об этом Хауэрвас: «Страх, господствующий в нашей жизни, – это в первую очередь не страх врага, если только не считать врагом каждого из нас. Нет, страх, порождающий насилие, – это страх признать раненность жизни каждого из нас. “Ковчег” – это место, где раны каждого человека неизбежно видны, поэтому могут исцеляться, становясь тем контекстом, в котором мы можем научиться навыкам терпения, необходимым для мира. Ванье знает, что такое понимание мира может не привести к созданию более мирного мира и на международном уровне, но он полагает, что “все мы призваны стать людьми мира, где бы мы ни находились, – в семье, на работе, в приходе, там, где мы живем”»[59] .
Именно это предлагается нам на страницах этой книги: как стать людьми мира, где бы мы ни были. Авторы предлагают нам признать, что история и время не принадлежат нам, а дарованы Богом и что у них есть направление и цель. У нас нет иного выбора, кроме как жить в мире, который Бог сотворил и который обещал привести к правильному завершению. Иногда мы можем хотеть, чтобы было не так! Нам бы хотелось, чтобы мы могли ускользнуть от Провидения и жить мирно в своем собственном времени. Но насилие в этом мире показывает, что такое желание и стремление поместить себя в «свое собственное время» служит только созданию иллюзорного пространства, в котором мы сталкиваемся с болью этого мира без всякой надежды и возможности преображения и примирения с Богом. Никто из нас не желал бы пребывать в таком пространстве слишком долго. Мы живем внутри Божьего времени и Божьей истории. Спасение мира – это Божья задача, а не наша. Наша задача – быть верными и мирными людьми, где бы мы ни были. А то, каков этот мир, определяется не насилием в мире, а признанием того, что кроткий Иисус искупил время и что ключ к верной жизни – в том, чтобы жить в доверии, в терпении и в кротости до пришествия Господня (Иак. 5:7).
«Ковчег» напоминает нам, что время – это не просто товар, который можно тратить, беречь или использовать, но дар, данный нам, чтобы мы могли стяжать Царство. Люди, живущие в «Ковчеге», воспринимают время как дар[60] . Когда мы освобождаемся от тирании времени, мы можем посмотреть на мир по-другому, а когда мы смотрим на мир по-другому, мы начинаем понимать, насколько он странен. Когда мы смотрим на мир таким образом, мы избавляемся от опасной иллюзии, что наша «подлинная судьба и счастье связаны с тем, как мы «проводим» время». Тогда мы открываем для себя реальность «нового времени» – «времени для заботы о тех, кто не обещает сделать мир лучше, времени для жизни с теми, кто не обещает внести вклад в повышение нашего статуса, времени для вхождения в бескорыстное и радостное служение Богу, Который не обещает, что все всегда будет легко. Времени для терпеливого ожидания возвращения Господа»[61] .
«Ковчег» ставит на ткани времени знак, напоминающий нам, что в Иисусе время искуплено для жизни в мире. Его существование напоминает нам, что христианство – не теория, а практика. Чтобы быть христианином, нужно не просто знать о Боге, нужно видеть Бога, ощущать Бога и любить Бога всегда и во всем. Это наш мир, наш «шалом». Мир подобен Евангелию, его нужно увидеть, чтобы уверовать. «Ковчег» помогает нам увидеть, что такое мир.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Мф. 5:9
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Мф. 5:9
Издания Жана Ванье на русском языке
1. Жан Ванье. Жизнь в общине. – М.: Вера и Свет, 1994.
2. Жан Ванье. Депрессия. Боязнь любви. – М.: «Вера и Свет», 1996.
3. Жан Ванье. Быть рядом. – М.: Рудомино, 2000.
4. Жан Ванье. Община – место прощения и праздника. – Новосибирск.: Цэрис, 2000.
5. Жан Ванье. Найти мир. – М.: Вера и Свет, 2003.
6. Жан Ванье. Каждый человек – священная история. – М.: Вера и Свет, 2008.
7. Жан Ванье. Войти в тайну Иисуса. – М.: Вера и Свет, 2013.
Об авторах
Жан Ванье (доктор философии, Парижский католический институт), основатель «Ковчега» – международной сети общин, где люди с ограничениями умственных способностей и без таких ограничений живут вместе как друзья, разделяя друг с другом нужды и взаимную заботу. На сегодняшний день существуют более 130 общин «Ковчег» в 34 странах на шести континентах. Ванье также со-основатель (вместе с Мари-Элен Матье) «Веры и Света», общин встреч и дружбы, собирающих вместе людей с ограниченными умственными способностями, их родственников и друзей. Сейчас 1500 общин «Веры и Света» существуют в 76 странах. В числе книг Ванье «Община и рост» (Community and Growth), «Стать человеком» (Becoming Human), «От сломленности к общине» (From Brokenness to Community) и «Дружба с незнакомцем» (Befriending the Stranger).
Стэнли Хауэрвас (доктор философии, Йельский университет), почетный профессор этического богословия в Дьюкской богословской школе Университета Дьюка. Назван «Лучшим американским богословом» журналом «Тайм». Автор работ о богословском значении инвалидности. Один из наиболее читаемых богословов конца ХХ века. Среди его книг «Постоянно проживающие чужаки» (Resident Aliens), «Скитание в пустыне» (Wilderness Wanderings), «Община с характером» (A Community of Character), «Мирное царство» (A Peaceable Kingdom), «Освяти их Истиной» (Sanctify Them in the Truth), «С крупицей Вселенной» (With the Grain of the Universe) и «Лучшая надежда» (A Better Hope).
Джон Суинтон (доктор философии, г. Абердин), профессор практического богословия и душепопечения в Школе богословия, религиоведения и философии Абердинского университета и директор Центра духовности, здоровья и инвалидности. Этот центр организовал конференцию, на которой Хауэрвас и Ванье встретились для беседы, легшей в основу этой книги. Среди его книг: «Гнев с состраданием: пасторские ответы на проблему зла» (Raging with Compassion: Pastoral Responses to the Problem of Evil) и «Богословие, инвалидность и новая генетика» (Theology, Disability and the New Genetics).
Примечания
1. Во многих случаях в этой книге трудно различить одинаковые по написанию, но разные по значению слова «мир»: со значением «покой» и со значением «вселенная», «общество». Поэтому мы будем использовать курсив для первого значения и обычный шрифт – для второго. – Прим. ред.
2. Мне было интересно услышать от моего друга и коллеги Грэхема Монтейта, участника конференции в Абердине, которая стала источником этой книги, призыв к людям с ограниченными физическими способностями, чтобы они примирились с людьми с ограниченными умственными способностями и избавились от презрительного отношения к ним, приводящего к разделению. Даже внутри сообщества инвалидов есть некая иерархия, в которой люди с ограниченными умственными способностями часто обнаруживают себя на самом дне
3. John Swinton, Raging with Compassion: Pastoral Responces to the Problem of Evil (Grand Rapids: Eerdmans, 2007), p. 191.
4. См. John Swinton and Elaine Powrie, Why are we here?: Meeting the Spiritual Needs of People with Learning Disabilities (London: Mental Health Foundation, 2004); and John Swinton, A Space to Listen: Meeting the Spiritual Needs of People with Learning Disabilities (London: Mental Health Foundation, 2002).
5. См. Swinton and Powrie, Why Are We Here? p. 16
6. См. T.S.Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions (Chicago: University of Chicago Press, 1996).
7. См. Stanley Hauerwas, Within the Grain of the Universe: The Church’s Witness and Natural Theology (London: SCM Press, 2001), p. 214.
8. Stanley Hauerwas, “Seeing Peace: L’Arche as a Peace Movement” (Доклад на конференции Фонда Темплтона в Троли, Франция, 2007).
9. Stanley Hauerwas, The Hauerwas Reader, ed. John Berkman and Michael Cartwright (Durham, N.C.: Duke University Press, 2001), p. 100.
10. Об истории Жана Ванье и «Ковчега» можно узнать из книги Kathryn Spink, The Miracle, the Message, the Story: Jean Vanier and L’Arche (Mahwah, N.J.: Hidden Spring, 2006).
11. Для более глубокого изучения важности вопроса о полноте использования времени см. статью Stanley Hauerwas, “Timeful Friends” и отклик на нее Жана Ванье в Critical Reflections on Stanley Hauerwas’ Theology of Disability, ed. John Swinton (Binghamton, N.Y.: Haworth, 2004).
12. В статье Gilbert Milaender, “Learning from Pieper: On Being Lutheran in This Time and Place”, Concordia Theological Quarterly 63, no. 1 (1999): 37–49.
13. См. примечание 9 на стр. 26.
14. John Paul II, “Message of John Paul II on the Occasion of the International Symposium on the Dignity and Rights of the Mentally Disabled Person” (January 2004), Vatican <www.vatican.va/holy_father/john_paul_ii/speeches/2004/january/documents/hf_jp-ii_spe_20040108_handicapmentale_en.html>
15. Etty Hillesum, An Interrupted Life (New York: Henry Holt, 1996), p.178.
16. Чарльз Уэсли (1707–1788) — младший брат богослова Джона Уэсли, основателя методизма, автор более 5500 евангельских гимнов, многие из которых до сих пор исполняются в протестантских церквях. – Прим. ред.
17. Джон Уэсли (1703–1791) — английский протестантский проповедник и основатель (совместно с Джорджем Уайт-фильдом) методизма. Он вошёл в историю Церкви как классик и вдохновитель ревивализма — реформации жизни, а не учения, так как его деятельность была направлена на поднятие духовного и морального уровня церкви, а не на перестройку богословского учения. – Прим. ред.
18. Эту статью можно найти в книге Stanley Hauerwas, Christian Existence Today: Essays on Church, World, and Living In Between (Durham, N.C.: Labyrinth, 1988), pp. 253–266. С 2001 года эта книга издается издательством Brazos.
19. Тема терпения центральна для понимания мира Джоном Новардом Йодером. См. его статью “’Patience’ as a Method in Moral Reasoning: Is an Ethic of Discipleship ‘Absolute’?” в книге The Wisdom of the Cross: Essays in Honor of John Howard Yoder, ed. Stanley Hauerwas, Chris Huebner, Harry Huebner and Mark Thiessen Nation (Grand Rapids: Eerdmans, 1999), pp. 24–42.
20. Вольф Вольфенсбергер (род. в 1934 г. в Германии), американский ученый-социолог, разработчик теории «ва-лоризации социальной роли» (SRV) людей с ограниченными умственными способностями. – Прим. ред.
21. Paul Virilio, Popular Defense and Ecological Struggles (New York: Semiotext(e), 1990), p. 92; и Identity (Scottsdale, Penn.: Herald, 2006), pp. 119–120.
22. Быт. 3:9-10. – Прим. ред.
23. Patrick Viveret, Reconsiderez la Richesse (Paris: L’Aube, 2003).
24. Jean Vanier, Community and Growth (London, Darton, Longman and Todd, 1979), p.220.
25. Там же, стр. 25–26.
26. Там же, стр. 97–98.
27. Там же, стр. 94.
28. Жан Ванье. Войти в тайну Иисуса. М.: Вера и Свет, 2013. Стр. 148. (Фр. изд.: Jean Vanier, Entrer dans le mystère de Jésus. Montréal, Novalis; Paris, Bayard, 2005.)
29. Hans Reinders, The Future of the Disabled in Liberal Society: An Ethical Analysis (Notre Dame, Ind.: University of Notre Dame Press, 2000), p. 14.
30. Там же, стр. 15–16.
31. Джон Ролз (1921–2002) – американский философ, основоположник либерально-государственной концепции внутреннего и международного права, в значительной степени лежащей в основе современной политики США. – Прим. ред.
32. Martha Nussbaum, Frontiers of Justice: Disability, Nationality, Species Membership (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2006), p.17.
33. Синдром Аспергера – нарушение развития, характеризующееся серьёзными трудностями в социальном взаимодействии, а также ограниченным, стереотипным, повторяющимся репертуаром интересов и занятий. – Прим. ред.
34. Там же, стр. 96–98.
35. Там же, стр. 53.
36. Там же, стр. 16.
37. Там же, стр. 18.
38. Там же, стр. 113–114.
39. Там же, стр. 160.
40. Там же, стр. 170.
41. Alan Ryan, «Cosmopolitans», New York Review of Books LIII (June 22, 2006), pp. 48–49.
42. Там же, стр. 49.
43. Reinders, The Future of the Disabled, p. 207.
44. Jean Vanier, «L’Arche: Its History and Vision», в The Church and Disabled Persons, ed. Griff Hogan (Springfield, Ill.: Templegate, 1983), p. 52.
45. Там же, стр. 59.
46. Jean Vanier, Made for Happiness: Discoveribg the Meaning of Life with Aristotle, trans. Kathryn Spink (London: DLT, 2001), p. xiii.
47. Reinders, The Future of the Disabled, p. 17.
48. Sharon Snyder and David Mitchell, Cultural Locations of Disability (Chicago: University of Chicago Press, 2006), p. 10.
49. Там же, стр. 31.
50. Vanier, Made for Happiness, p. xiv.
51. Stanley Hauerwas and Charles Pinches, Christians Among the Virtues: Theological Conversations with Ancient and Modern Ethics (Notre Dame, Ind.: University of Notre Dame Press, 1997), pp. 3–51.
52. Nussbaum, Frontiers of Justice, p. 163.
53. См. Жан Ванье. Войти в тайну Иисуса. М.: Вера и Свет, 2013.
54. Там же, стр. 236.
55. Там же, стр. 244–245.
56. Там же, стр. 245.
57. Там же, стр. 246.
58. Stanley Hauerwas, “Seeing Peace: L’Arche as a Peace Movement” (Доклад на конференции Фонда Темплтона в Тролли, Франция, 2007).
59. Жан Ванье, цитируемый Кэтрин Спинк в книге The Miracle, the Message, the Story: Jean Vanier and L’Arche (Mahwah, N.J.: HiddenSpring, 2006).
60. Моими размышлениями о времени в этой главе я обязан проведенному Филипом Кеннесоном анализу мыслей Стэнли Хауэрваса (Philip Kenneson, “Taking Time for the Trivial: Reflection on Yet Another Book from Hauerwas”, The Asbury Theological Journal 45, no. 1 [1990]).
61. Kenneson, «Taking Time», p. 72.