Цикл лекций протоиерея Георгия Митрофанова «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Источник текста — http://www.grad-petrov.ru/program/patriarhi-xx-veka/.
ПАТРИАРХ ТИХОН (БЕЛЛАВИН). ЧАСТЬ 1
Лекции профессора Санкт-Петербургской духовной академии протоиерея Георгия Митрофанова. В просветительском центре при храме Феодоровской иконы Божией Матери профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов прочитал курс лекций, предложив слушателям поразмышлять об истории Русской Православной Церкви ХХ века сквозь призму личностей трех русских первоиерархов — Патриархов Тихона, Сергия и Алексия I.
Протоиерей Георгий Митрофанов:
Сегодня мы будем говорить о священноисповеднике, так его следует, безусловно, назвать — о Патриархе Тихоне (Беллавине).
Патриарх Тихон, в миру Василий Иванович Беллавин, родился 19 января 1865 года в деревне Клин Торопецкого уезда Псковской губернии в семье священника. Здесь перед нами очень характерная деталь: действительно, подавляющее число наших архиереев до революционного времени происходило из семей духовенства и часто именно из семей провинциального духовенства. Жизнь сельского духовенства была довольно трудна: как правило, материальная обездоленность, особенно при наличии большого количества детей; как правило, социальная приниженность; как правило, ощущение глубокого духовного одиночества. Отдадим себе отчет в том, что сельские священнослужители были для своей среды людьми в достаточной степени образованными. Но как они были одиноки подчас на своих приходах, прихожанами которых часто были безграмотные крестьяне; как они были отчуждены от помещиков — немногочисленных образованных представителей сельской среды, ибо для помещиков сельский священник был человеком совершенно иного круга. Священникам, как правило, не было входа в круг образованных дворян, живших в деревне. А немногочисленные представители интеллигенции, земской интеллигенции воспринимали, как правило, духовенство опять-таки как чуждых им представителей такого архаичного церковного института. Это одиночество наших священников в деревне, их обреченность на пребывание в среде, им во многом чуждой, часто создавало большие проблемы для них самих и для их детей. И мечтой каждого сельского священника была мысль о том, чтобы их сыновья, получив образование в духовном училище, а потом в духовной семинарии, если они принимали священный сан, то, даст Бог, жили бы в уездном, а еще лучше — в губернском городе и совершали там свое служение. А уж в редких случаях мечталось о том, чтобы пройдя духовную академию, их дети вошли бы в элиту нашей Церкви — в епископат. Вот это чисто человеческое желание многих священнослужителей было дать своим детям иную, лучшую жизнь, а лучшей жизнью для них было даже то, когда их дети, закончив семинарию, поступали в университет и становились просто врачами, юристами, учеными людьми, уже не знавшими в своей жизни этой тягостной атмосферы русской провинции.
И, конечно, Василий Иванович Беллавин был обречен на этот проторенный путь поповича: Торопецкое духовное училище, обучение с 1878 по 1883 год в Псковской духовной семинарии и поступление в 1884 году в Санкт-Петербургскую Духовную академию. Действительно, учился он прилежно, нравом обладал очень доброжелательным и спокойным. Хотя ему дано было странное прозвище «Патриарх», которое он получил еще в семинарии, совершенно нелепое по тем временам — кому могло прийти в голову тогда, на рубеже 70-80-х годов XIX века, что в России вдруг появятся Патриархи, которые не было уже почти двести лет. Но тем не менее прозвище это к нему пристало, хотя нередко семинаристы награждают друг друга и более выразительными и мрачноватыми прозвищами.
Его поступление в Санкт-Петербургскую Духовную академию совпало с одним из самых замечательных периодов в истории нашей духовной школы. Именно в это время инспектором нашей Духовной академии, а затем и ее ректором стал будущий митрополит Антоний (Вадковский). И при нем духовная школа, действительно, преобразилась. Речь шла не только о том, что достаточно высокое образование, которое давала Санкт-Петербургская Духовная академия, повышало свой интеллектуальный уровень. Владыке Антонию (Вадковскому) удалось сделать то, что, как правило, почти никогда не удается в духовных школах, а именно: он создал в ней атмосферу очень одухотворенную, очень искреннюю.
Вы, наверное, знаете, что одной из самых главных проблем любой духовной школы является то, что она должна не только образовывать, но и воспитывать. А для того, чтобы воспитывать молодых людей, нужно быть способными вникнуть в их внутренний мир, знать, что их волнует, о чем они думают, что они чувствуют. Чтобы это стало возможным, существует два пути. Либо преподаватели, воспитывающие своих учеников, должны быть людьми очень искренними, очень открытыми, очень авторитетными, и они должны добиться того, чтобы им поверили их ученики. Либо то, что гораздо проще — создать систему оповещения, осведомления о сокровенных помыслах учащихся для учащих. Вот почему фискальство, доносительство стало, увы, характерной чертой для духовных школ всех времен и народов.
Так вот, владыка Антоний (Вадковский) сумел переломить ситуацию. Будучи инспектором, отвечающим за дисциплину преподавателем, он добился того, чтобы студенты ходили к нему на исповедь. Немыслимо представить в иных ситуациях, чтобы к инспектору ходили на исповедь. Он пресекал атмосферу доносительства, атмосферу низкопоклонства по отношению к начальству, которая была очень характерна для духовных школ. Он пытался воспитывать в своих студентах чувство собственного достоинства и для этого старался привлекать достойных людей. Показательно, что когда он с 1887 года стал ректором Санкт-Петербургской Духовной академии, ее инспектором стал архимандрит Михаил (Грибановский), может быть, ведомый вам прототип героя рассказа Чехова «Архиерей», один из очень выдающихся русских архиереев, впрочем, довольно рано скончавшийся. И вот что показательно: в это самое время в нашей Духовной академии одновременно с будущим Патриархом учились будущий митрополит Антоний (Храповицкий), глава Зарубежной Церкви; другой будущий Патриарх, о котором мы с вами будем говорить — Сергий (Страгородский), и один из величайших наших иерархов ХХ века, будущий священномученик митрополит Кирилл (Смирнов). Вот такая плеяда великих иерархов, я не побоюсь этого слова, воспитанная в Санкт-Петербургской Духовной академии в это время была, конечно же, неслучайной. И попав в такого рода среду, и одухотворенную, и высококультурную одновременно, очень чуткий, очень живой выпускник провинциальной семинарии Василий Беллавин, конечно же, стал впитывать в себя эту высокую культуру мысли, культуру слова, культуру жизни, которая приоткрылась ему в нашей духовной школе.
Показательно, что занесло этого выпускника провинциальной семинарии на кафедру истории и разбора западных исповеданий, и свою кандидатскую диссертацию он посвятил янсенизму. Довольно экзотическая тема, связанная с одним из направлений католичества, проявившего себя именно во Франции в XVII веке. Собственно, Паскаль — вот один из представителей янсенизма. И очень трудно увязать вот этого провинциального выпускника семинарии — вспомните лицо его, напоминавшее, скорее, крестьянина, чем даже священника — и такую своеобразную, сложную тему. А надо сказать, что для того, чтобы писать на подобного рода темы диссертацию, нужно было уметь работать с западной литературой, владеть иностранными языками в рамках уже достаточно более широких, чем это было обычно. Во всяком случае, случилось так, что промыслительно уже в Академии Василий Иванович Беллавин начинается заниматься проблемами, связанными с инославием — то есть чем-то таким, что, казалось бы, не соответствовало его собственной ментальности, его собственной судьбы сына провинциального священника из русской глубинки.
Окончив академию, он решает отложить окончательное решение вопроса о своей дальнейшей судьбе. Он не ищет себе избранницу жизни, не принимает монашества, а направляется на преподавательскую работу в Псковскую духовную семинарию, где преподает французский язык в течение более чем двух лет. И только в ноябре 1891 года, будучи уже по тем временам уже достаточно зрелым, 26-летним человеком, он решает принять монашество. Казалось бы, ничего оригинального в этом не было. Конечно, протопресвитер Георгий Шавельский напишет в своих воспоминаниях, что любой мало-мальски умный студент академии, приняв монашество, был обречен на то, чтобы вскоре стать епископом. Действительно, ученые монахи, так называемые, это потенциальные кандидаты в епископы. И нередко честолюбие подвигало их на принятие пострига.
Вряд ли так было с молодым иеромонахом Тихоном — это имя он получил при пострижении. Но во всяком случае его дальнейшая судьба стала развиваться довольно обыденно, трафаретно с этой точки зрения. Короткое преподавание в той же Псковской духовной семинарии догматики и нравственного богословия, затем первая административная должность в марте 1892 года — инспектор Холмской духовной семинарии. А с июля — уже ректор с возведением в сан архимандрита. Казалось бы, довольно успешное начало карьеры — в 27 лет он уже архимандрит. Но надо себе отдавать отчет в том, что Холмская духовная семинария, восстановленная незадолго до его появления там, представляла собой довольно печальное зрелище, тем более, что осуществлять подготовку священнослужителей нужно было для служения в крае, где православные люди были людьми второго сорта. Это были, в основном, крестьяне на Холмщине, дворянство — это, в основном, поляки-католики, а в городах доминировала еврейская буржуазия, а православными были именно крестьяне. Духовенство же на Холмщине во многом было секуляризовано, во многом было, в общем, низкого уровня и интеллектуального, и нравственного. Нужно было много трудиться, чтобы Холмская семинария смогла оздоровить ситуацию среди духовенства Холмщины, а это была, собственно говоря, составная часть Царства Польского.
Но здесь для будущего Патриарха открылась еще одна сфера его будущей жизни. Он столкнулся, сформировавшись, в общем-то, в русской православной глубинке, с проблемой инославия, с проблемой выстраивания отношений уже с представителями других этнических, религиозных групп в ситуации, когда, скажем, русские власти благоволили к польскому дворянству и не склонны были защищать интересы крестьянства. И тогда будущему Патриарху приходилось погружаться в решение очень разных проблем, не только религиозного, пастырского характера.
Но в течение пяти он довольно успешно осуществляет свою деятельность и в октябре 1897 года возводится в сан епископа Люблинского, викария Холмской епархии, оставаясь, собственно, на своем служении на этом рубеже православного и католического миров. Это было важно для него, ибо он обретал очень существенный опыт диалога с инославными и иноверными людьми, а такой диалог ему потом предстояло вести куда более интенсивно и в куда более непривычных условиях.
Связано это было с тем, что его 14 сентября 1898 года назначили епископом Алеутским и Аляскинским. Это назначение было, конечно, довольно экзотично. В XVIII веке появляются русские колонии на Аляске и даже в Северной Калифорнии. Туда прибывают и первые русские миссионеры — всем известен Герман Аляскинский, начинается проповедь православной веры среди эскимосов, алеутов и, почти совсем безуспешно, среди индейцев. Но, во всяком случае, православие появляется в этих местах еще в XVIII веке. Затем Северная Калифорния довольно быстро выпадает из сферы интересов российского правительства, а затем и Аляска продается Соединенным Штатам Америки. Но православные приходы там остаются, тем более, что православные начинают появляться в Америке в XIX веке и с северо-востока США в виде эмигрантов из Восточной Европы. И именно русские священнослужители оказываются в ситуации, когда им нужно окормлять как и привычных для них алеутов, так и в достаточно степени непривычных для них выходцев из стран Восточной Европы, приезжающих в США.
Конечно, это служение было в достаточной степени трудным для епископа Тихона. Дело даже не в том, что он, подобно героям Джека Лондона, путешествует на собаках по отдаленным приходам Аляски, пытается как-то активизировать церковную жизнь в Сан-Франциско. Дело было в том, что он ведь, будучи епископом, попал в ситуацию, совершенно для русского епископата немыслимую. Надо отдавать себе отчет, что в Русской Церкви, которая была интегрирована в систему государственной власти, должность епископа по существу была похожа на должность губернатора. Это была, конечно, ответственная должность, но даже административная сторона деятельности епископа была очень жестко регламентирована, определена. Государство обеспечивало Церкви значительную поддержку, но и ограничивало во многом инициативу не только духовенства, но и епископата. В конечном итоге, епископ чувствовал себя чиновником, поставленным на ту или иную епархию на определенное время, чиновником, который должен, исполняя указания Синода, синодальных чиновников, ожидать перемещения на другую, более престижную и богатую кафедру, и, в общем и целом, не должен, в частности, заниматься такого рода деятельностью как проповедь и миссионерство.
К сожалению, отличительной чертой нашей православной жизни было убеждение в том, что всякий русский человек, родившийся в православной семье, уже является православным. В младенчестве его крестили, в каком-нибудь учебном заведении, в котором он пребывал, его худо-бедно учили Закону Божию. А если он не учился, то каким-то православным обычаям он научался в своей семье. А для простеца бытового исповедания своей веры вполне достаточно. Миссионерство не было популярно в Русской Православной Церкви, тем более в русских епархиях.
Здесь ситуация была совершенно иной. Но самое главное отличие заключалось в том, что в Соединенных Штатах Америки Церковь была отделена от государства. Это соблюдалось достаточно строго, и никакой поддержки со стороны государства русские епископы, как и другие религиозные деятели США, получить не могли. И епархия существовала только постольку, поскольку ее готовы были поддерживать своими усилиями прихожане. А таковых было не так уж много. Достаточно быстро в этой ситуации, когда епископ Тихон оказывается перед необходимостью самостоятельно решать очень многие проблемы, проблемы, которых у него никогда не было бы, служи он в русской епархии. И решать их именно самостоятельно, без всякой оглядки на государственную власть.
Епископ Тихон принимает очень верное решение: он видит всю тупиковость развития православной жизни на Аляске и на Алеутских островах. Да, там, безусловно, существует стабильное ядро православных, прежде всего алеутов, а не англоязычных американцев. Но Сан-Франциско — это город, в котором перспективы появления достаточно большого количества православных нет, а вот северо-восток, Нью-Йорк — это город, в котором число православных эмигрантов растет достаточно ощутимо. И он переносит кафедру из Сан-Франциско в Нью-Йорк, меняет в 1900-м году название своей епархии на Алеутскую и Североамериканскую и начинает активную работу по распространению православной веры уже не среди немногочисленных русскоязычных американцев, а среди всех тех американцев, которые либо являются православными христианами — а кто это прежде всего? Это сербы, болгары, румыны, арабы православные с Ближнего Востока, греки, конечно же, но которые, в общем и целом, ощущают себя уже американцами.
Он понимает, что будущее его епархии — это Американская Православная Церковь. И тогда он решается на очень неординарный шаг. С одной стороны, он делает то, что привычно русским архиереям — он строит Никольский собор в Нью-Йорке. А, с другой стороны, спешно осуществляет перевод богослужения на английский язык, понимая, что православное богослужение на английском языке сможет объединить под сводами православных храмов, весьма немногочисленных, всех православных американцев. Он открывает десятки храмов, но нужно отдавать себе отчет в том, что часто эти храмы было храмами только по названию — это были просто здания, передававшиеся Русской Церкви, общинам, которые организовывались православными эмигрантами. При нем появляются первые монастыри, что было редким явлением — не было до него монастырей за все предшествующее десятилетие. Он открывает сначала в Кливленде духовное училище, затем в Миннеаполисе — духовную семинарию. Он понимает, что нельзя полагаться лишь на присылаемых из России священнослужителей, которые очень тяготились пребыванием в Америке. Для русских священников, может быть, сначала даже с интересом отправлявшихся в США, через несколько лет их служение становилось невыносимым и тягостным. Слишком жива была еще религиозная жизнь в России, слишком развиты они были для того, чтобы с легкостью оторваться от своих корней. И многие из них ощущали себя на американских приходах временно пребывающими. Такие священнослужители, конечно же, не могут созидать полноценной церковной жизни, обращенной на будущую перспективу. Нужно было искать ставленников из числа американцев, американцев разных национальностей, объединенных православным богослужением на английском языке. Что, в общем-то, епископ Тихон и делал. Впоследствии семинария в Миннеаполисе окажется в Нью-Йорке и станет Свято-Владимирской духовной семинарией, по сей день вам, наверное, известной по названию. Это семинария, в которой будут преподавать протоиерей Георгий Флоровский, протопресвитер Александр Шмеман и так далее. Сейчас, надо сказать, из связанных с Россией богословских учебных заведений эта семинария наиболее приличная, хотя и находится в глубоком кризисе.
Но тогда все шло по нарастающей, и что самое главное, епископ Тихон очень активно занимался миссионерской деятельностью. Так в результате его деятельности 40.000 карпато-россов, униатов, вернулось в лоно Православной Церкви. Но самое главное — он отдавал себе отчет в том, что для того, чтобы быть конкурентно способным — употребим такое непривычное слово — в условиях американского религиозного плюрализма Православная Церковь должна была быть очень активной, должна была заниматься церковным просвещением. Вот почему он строит не только и не столько храмы, сколько прежде всего открывает духовные школы, приходские школы, которые занимаются активной миссионерской работой.
Он понимает, что Америка — страна неправославная, что православные будут оставаться ничтожным меньшинством, и пытается это меньшинство сделать активным, способным делать свой выбор. В России ведь ситуация была другой, и казалось само собой разумеющимся для русского быть православным, хотя это православие могло ограничиваться исполнением лишь внешней бытовой, ритуальной стороны богослужения. Здесь же нужно было бороться за каждого, даже родившегося в православной семье, американца. Нужно было доказывать ему, что православная церковная жизнь может дать ему гораздо больше, чем протестантская. Нужно было научать людей делать свой выбор осознанно и определенно. Отсюда такое подчеркивание активной миссионерско-просветительской деятельности. Это мы живем в иллюзии, что в глубине души всякий русский человек — православный, даже когда он собственные храмы разрушает — это все от того, что ему не безразличен вопрос о Господе Боге. Вот отчего мы пострадали в 90-е годы: нам казалось, что нам не дают открывать храмы, и поэтому нам так плохо. А вот дадут нам храмы открыть — народ сразу свое потаенное, врожденное православие и проявит, в эти храмы придет. А народ не пришел, большая часть народа так и не пришла. Она заходит, может быть, в храмы, но православной не становится, православной практикующей массой — этого нет.
Здесь, в Америке, таких иллюзий не было, поэтому Церковь епископа Тихона — это были, прежде всего, люди, которые привлекались для того, чтобы создавать вот те самые православные общины, на попечении которых и были те самые храмы, которые строились. При этом епископ Тихон идет по очень неординарному пути. Он понимает, что нельзя игнорировать национальную специфику его пасомых. Вот почему в 1905-м году он направляет в Синод проект превращения его епархии в будущем в автокефальную Церковь, в которой даже должны были быть епископы викарные по этническому принципу — грек, серб, болгарин, араб. Этот очень неожиданный проект очень удивил Синод: как это так, Североамериканская епархия станет автокефальной Церковью? Это немыслимо! Но вы знаете, что такая Церковь все равно появилась и была нам признана в 1971 году. Тогда было дико представить себе, что из Североамериканской епархии появится автокефальная Церковь — а вот Тихон предвидел это еще тогда. Тогда же в Синоде его идея не была принята. Но он, отдавая себе отчет в том, что в Синоде очень плохо понимают специфику его епархии, продолжал делать то, что считал нужным. И сделал то, о чем как раз в этом время велась весьма оживленная дискуссия в Русской Православной Церкви, а именно: он решил регулярно проводить в своей епархии соборы — собрания представителей духовенства и мирян, о чем еще только мечтали в Русской Церкви в это время. В это время шла дискуссия — будет ли у нас собор, нужно ли созывать собор или нет.
Он ввел новый приходской устав, не похожий на приходской устав, существовавший в Православной Российской Церкви. Новый приходской устав предусматривал за приходом установление юридического лица и право владения недвижимым имуществом. Вы скажете: а как же так? Неужели у русских приходов в России не было права юридического лица и права владеть недвижимостью? В полном смысле этого слова не было. Именно в его время начинает складываться система, которая и по сей день положительно отличает многие православные приходы за границей от приходов наших. Там приход, по существу, сам отвечает и за своего священника, и за свое существование. Но зато этот приход и поддерживает своего священника, и дорожит своим священником — как и священник дорожит своими прихожанами, без них он мало что может. Община играет очень важную роль в выборе того священника, который присутствует на приходе. И епископ очень осторожно может лишь рекомендовать сменить того или иного священника, потому что не будет активной работы прихожан и деятельности по созиданию прихода, и приход начнет распадаться.
Американское законодательство все права передавало ведь приходам. И в этой непривычной для себя ситуации Тихон понял, что нужно идти, исходя из местных условий. В результате в 1907-м году он провел первый собор, обратим на это внимание, «Русской Православной Греко-кафолической церкви в Америке». Так теперь стала называться его епархия. В Синоде были достаточно умны, чтобы не подозревать его в желании стать предстоятелем новой автокефальной Церкви. Он получил титул архиепископа в 1905-м году, но в 1907-м году он был переведен в Россию, оставив после себя более ста приходов, сто тринадцать приходских школ — обратите внимание: приходских школ больше, чем приходов; четыре журнала на разных языках и около четырехсот тысяч прихожан.
В ХХ веке ситуация в Америке будет меняться, там будет появляться огромное количество православных юрисдикций. И сейчас, конечно, мы являем довольно печальное зрелище в США, мы, почти как протестанты, существуем в огромном количестве не связанных между собой направлений. Дробление по юрисдикциям, которое началось в ХХ веке, конечно, ослабило позиции Православия в США. И, тем не менее, мы должны признать, что самой крупной православной Церковью в Америке все-таки остается автокефальная Американская Православная Церковь, в которой потом служили отец Александр Шмеман, отец Иоанн Мейендорф. Эта церковь возникла на основе той самой епархии, которую возглавлял епископ Тихон.
Ну а он, вернувшись в Россию, попал на одну из самых примечательных кафедр, богатой и историческими традициями, и материальным имуществом не обделенной — на Ярославскую кафедру. В это время ему было 42 года, то есть он был еще достаточно молодым иерархом, молодым архиепископом. Оказавшись в Ярославской епархии, он вернулся в привычную и дорогую ему русскую православную среду. И Господь в это время свел его с очень выдающимися нашими иерархами. Его викарным епископом стал епископ Рыбинский Иосиф (Петровых), будущий выдающийся наш иерарх, правящий архиерей, один из главных оппонентов будущему Патриарху Сергию. А келейником его был иеромонах Серафим (Самойлович), будущий священномученик, архиепископ Серафим, также один из главных оппонентов митрополита Сергия (Страгородского). Это были, действительно, выдающиеся церковные иерархи в будущем, которые будущего Патриарха Тихона хорошо знали и которым он доверял.
Его пребывание в Ярославле было по-своему трагикомическим. Он столкнулся с тем, что уклад жизни нашего православного духовенства, действительно, во многом не соответствовал требованиям современной церковной жизни. Духовенство было довольно косно, не склонно было заниматься активной просветительской деятельностью. Оно жило в этой блаженной иллюзии, что на Святой Руси все уже давно настолько православно, что ничего делать не надо — достаточно только совершать привычный круг богослужений, привычный круг треб, и этим все ограничивается. Архиепископ Тихон — благо уже американский образ жизни его достаточно «растлил» — начинает энергично ездить по епархии, посещать приходы. А ведь это всегда вызывало ужас у наших священников — приезд архиерея, сочетание праздника и катастрофы. Столь же трепетали и так воспринимали поначалу и архиепископа Тихона, который, например, отменил такой благочестивый обычай, как полагание священником трех земных поклонов перед правящим архиереем. Это было странно, это было дико. Пошли разговоры о том, что в Америке, видимо, владыка потерял понимание святости архиерейского сана, если считает ненужным подобного рода приветствие со стороны православного духовенства.
Он прекратил практику поборов среди духовенства. Но, не требуя с них денег, он одновременно настаивал на их активной работе проповеднической и просветительской. Он не давал покоя ярославскому духовенству, в достаточной степени успокоенному. У кого-то это встречало понимание, у кого-то отторжение. Но все проблемы он ухитрялся разрешать прежде всего своим довольно смиренным и кротким нравом. У него вообще был в чем-то очень выразительный характер. Он был человек, склонный к такой, знаете ли, самоиронии, часто смеялся, шутил. Он был очень живым человеком для того, чтобы стать типовым архиереем. И вот эта живость его характера, конечно, помогала многим из тех, кто не понимал, чего новый владыка от них хочет, все-таки отзываться на какие-то его начинания.
Во всяком случае, надо сказать, что Ярославская епархия при нем весьма оживилась, хотя в каком-то смысле слова он оставался, безусловно, архиереем своего времени. Он даже согласился принять свое членство в «Союзе русского народа». Это крайне правая монархическая организация очень любила записывать в свои ряды представителей духовенства. Были, конечно, иерархи, которые категорически отказывались от этого; были те, кто относился к этому спокойно, как он; а были такие, которые, в общем, рьяно участвовали в деятельности этой организации. Архиепископ Тихон по своей ментальности был очень далек от идеологии «Союза русского народа». Конечно, он был монархистом, но его монархизм отнюдь не принимал таких агрессивных форм, какие предполагались «Союзом русского народа». Но вот это членство в «Союзе русского народа» ему потом будет постоянно припоминаться большевиками.
А далее происходит очень интересное назначение — назначение, связанное с тем, что у него был опыт работы в западном крае, еще в качестве архимандрита и викарного епископа. Его направляют на Литовскую Виленскую кафедру 3 января 1914-го года. Что ж, опыт служения в западном крае был, был опыт служения в США — то есть он умел строить отношения с инославными. И, конечно, это было по-своему обоснованное назначение, хотя для него было довольно грустно покидать Ярославскую епархию. Показательно, что на Ярославскую епархию вместо него был назначен архиепископ Литовский и Виленский Агафангел (Преображенский). Произошла такая своеобразная рокировка двух епископов. И вот они встретились друг с другом. Это была по-своему примечательная встреча. Во-первых, это были люди разные, друг на друга не похожие. Но, встретившись друг с другом лицом к лицу, познакомившись с состоянием епархий друг друга, они почему-то исполнились друг к другу взаимного расположения. Расположения настолько глубокого, что в тяжелейший момент своего ареста в 1922-м году именно митрополит Агафангела (Преображенского), продолжавшего оставаться на Ярославской кафедре, Патриарх Тихон назначит своим Местоблюстителем — чем, конечно же, обречет его на исповеднический путь. Так что нужно запомнить эту встречу двух выдающихся русских иерархов, которым предстояло вместе идти тем крестным путем, каким шла вся Церковь. Идти в первом ряду этого крестного пути.
Его пребывание на Литовской и Виленской кафедре было недолгим. Летом началась Первая мировая война, и в связи с наступлением немецких войск архиепископ Тихон осенью 1914-го года был эвакуирован в Москву. В Москве он оказался в довольно сложном положении. Да, с 1915-го года он будет присутствующим членом Священного Синода, но, в принципе, он оказался оторванным от своей епархии. Что оставалось ему делать? Никакой административной деятельности не было, а была деятельность чисто богослужебная и пастырская. Он просто служит в храмах Москвы, служит в течение нескольких лет, являя себя москвичам как именно пастырь, хотя и в архиерейском сане.
Москва была городом с особыми традициями. Она всегда находилась в оппозиции к синодальному Петербургу, именно в церковной оппозиции. Достаточно вспомнить, что именно Москва стала центром сопротивления Распутину и его влиянию на церковную жизнь. Такими столпами этой оппозиции были такие люда, как Великая княгиня Елизавета Феодоровна, обер-прокурор Самарин, который короткое время, впрочем, занимал эту должность. В Москве были очень активные, сильные приходы. На этих приходах было немало высокообразованных представителей православной интеллигенции. Очень сложно было очаровать собой Москву. Но это архиепископу Тихону удалось — ему, вот такому, каким он был: очень открытому, очень искреннему, очень доброжелательному. И вот это объясняет то странное обстоятельство, что во время выборов московского митрополита летом 1917-го года именно его и изберут на эту самую кафедру — настолько он сумел за два года Москву убедить в своем духовном качестве.
ПАТРИАРХ ТИХОН (БЕЛЛАВИН). ЧАСТЬ 2
Предлагаем вашему вниманию вторую часть лекции о Патриархе Тихоне из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Я хочу вам напомнить обстоятельства сложной ситуации 1917-го года. По законам Российской Империи император являлся верховным хранителем и защитником догматов господствующей веры. То есть он был главой церковной иерархии. Поэтому отречение императора Николая Второго и передача им всей полноты власти Временному правительству поставило Церковь в нелепое положение. Государя нет, будет ли он — неизвестно, а Временное правительство по существу занимает место «верховного хранителя и защитника догматов господствующей веры». Это был, конечно, абсурд, и подчиняться велениям обер-прокурора, назначенного Временным правительством, было еще более тягостно, чем подчиняться решениям обер-прокурора, которого назначал государь.
Но, тем не менее, новый обер-прокурор был склонен вмешиваться в церковные дела Синода. И когда весной 1917-го года было принято решение об изменении состава Синода, все члены Синода дали друг другу слово не вступать в состав нового Синода, даже если их обер-прокурор в этот состав включит. Когда же был опубликован состав нового Синода, то там все-таки оказался один член старого Синода, которого назначал еще император. Нетрудно догадаться, кто это был — будущий Патриарх Сергий (Страгородский). А вот Тихон, несмотря на то, что у него была репутация либерального архиерея, в новый Синод не попал.
Положение его было довольно сложным, ибо Виленско-Литовская епархия в результате военных действий оказалась за линией фронта, армия стала разваливаться, немецкая армия стала продвигаться еще дальше. Он был по-прежнему отторгнут от своей епархии. Вот в этот момент происходят выборы в епархиях на кафедры. И его 19 июня избирают на Московскую кафедру, после чего 13 августа возводят в сан митрополита. Вот так произошло то, что Москва приняла его еще до патриаршества в качестве своего предстоятеля. Конечно, это было очень выразительным свидетельством того, что он именно как архипастырь проявил себя в Москве, а Москва — это, в общем-то, в значительной степени Россия.
Конечно, его положение делало его очень активным участником Предсоборного совета, который готовил созыв Поместного Собора. Конечно, он играл одну из ключевых ролей на этом Соборе, то есть был председателем Поместного собора 1917-18 годов. Почетным председателем был избран митрополит Киевский Владимир (Богоявленский), первый наш священномученик-архиерей. И, конечно, вопрос о патриаршества уже в первых недель работы Собора стал одним из основных на его первой сессии.
Надо сказать, что происшедшие в России изменения, вот это освобождение Церкви от тягостного гнета зависимости от государственной власти, от государственной бюрократии многих заставило свободно вздохнуть и задуматься, самостоятельно задуматься над тем, а какой же должна быть Церковь. Когда страна в условиях, действительно, широчайшей свободы стала впадать в хаос, вот в этих условиях Церковь смогла себя поразительным образом самоорганизовать и подготовить, и открыть очень продуктивно работающий Поместный Собор, которого не было в Русской Церкви двести лет. И, конечно, вопрос о патриаршестве стал на Соборе очень остро обсуждаться.
Надо сказать, что в начале работы Собора очень многие, подчас очень авторитетные его участники стали высказываться против того, чтобы восстанавливать патриаршество в Русской Церкви. В частности, Сергий (Страгородский) выступил против патриаршества. И начались очень жаркие дискуссии по этому поводу, и хотя митрополит Тихон в этих дискуссиях особенно не участвовал, он в то же время, в общем и целом, был сторонником восстановления патриаршества — не предполагая, что именно он станет Патриархом.
Была принята очень своеобразная процедура избрания Патриарха, когда нужно было избирать трех кандидатов, которые бы набрали больше половины голосов — каждый из них должен был набрать, то есть за троих нужно было голосовать изначально. А затем по жребию из них должен был избираться Патриарх.
Дебаты по поводу патриаршества были очень горячими. Было решено, восстановив патриаршество, приступить к выборам Патриарха. Это решение было принято 30 октября. Правильно или нет поступил Собор? Трудно сказать, потому что во время заседаний Собора один из его участников священник Нежинцев предложил не Патриарха избирать, а выпустить воззвание ко всем православным христианам России, дабы они начали вооруженную борьбу против большевиков, тогда еще только захвативших Петроград, тогда еще только сражавшихся за власть в Москве. В стране не было государя, в стране не было уже никакой законной власти. Большевики воцарились в Петрограде, на улицах шли бои, и казалось, что избрание Патриарха умиротворит страну. Это будет тот лидер, вокруг которого сплотятся все русские православные христиане, в том числе и пятнадцатимиллионная разлагавшаяся русская армия, ставшая по существу резервуаром для шаек красногвардейских, которые в основном из солдат-дезертиров тогда и комплектовались.
К выборам приступили, и в результате этих выборов в октябре 1917-го года выявились три кандидата: архиепископ, тогда еще Киевский, Антоний (Храповицкий), архиепископ Новгородский Арсений (Стадницкий), митрополит Московский Тихон (Беллавин) — «самый умный, самый строгий, самый добрый», так их называли. И вот этого «самого доброго» и избрали 5 ноября 1917 года. Это был, конечно, оригинальный выбор Божий для России.
Надо напомнить вам, что к этому времени был уже первый убитый большевиками священник Иоанн Кочуров в Царском Селе — Патриарх его лично знал по совместному служению в Америке и написал письмо его вдове. К этому времени уже окончательно было сломлено сопротивление юнкеров — драматичнейшая страница русской истории. В Москве, в которой в это время находились около сорока тысяч офицеров, лишь небольшие отряды юнкеров и добровольцев-офицеров сопротивлялись большевикам. А остальные бездействовали. Вот тогда был избран этот «самый добрый» Патриарх, в храме Христа Спасителя.
Конечно, не без его участия 11 ноября 1917-го года Собор принял решение об отпевании всех, кто погиб в уличных боях в Москве, без различия того, на чьей стороне они воевали. Церковь призывала к миру. Правда, когда духовенство, направленное совершать отпевание, увидело жертв уличных боев, они сразу отметили для себя одну отличительную деталь: если красногвардейцы были, как правило, жертвами пулевых или осколочных ранений, то многие юнкера были изуродованы. Это говорило о том, что надвигающаяся на Россию гражданская война будет жестокой, и жестокость эта будет характерной чертой именно одной из сторон. Хотя гражданские войны милосердными не бывают никогда. И вот тогда, может быть, следовало бы задуматься над правотой слов священника Нежинцева о призыве к православному народу к вооруженному сопротивлению большевикам. Но все были как будто зачарованы тем, что был избран Патриарх. Тем более его интронизация должна была стать всеобщим праздником. 21 ноября 1917-го года она и произошла в Успенском соборе — уже в большевистской Москве.
Действительно, это было огромное по масштабам церковное действо, когда крестные ходы из разных московских храмов устремились к Успенскому собору. Действительно, среди тех, кто шел крестным ходом вокруг Кремля, можно было видеть и красногвардейцев, и тех же самых матросов, а это была самая жестокая категория сторонников большевиков. Все готовы были отозваться на это всенародное празднество. У нас вообще очень любят массовое стечение народа по любому поводу. Но была ли это манифестация православной веры? Было ли это свидетельством того, что эти люди готовы сплотиться вокруг избранного Патриарха? Это был еще вопрос.
Права избранного Патриарха были ограничены Поместным Собором. Патриарх не мог, например, никакого епископа запретить в священнослужении единолично — это мог сделать только Синод. Патриарх мог давать никакие указания епископу как обязательные к исполнению, касавшиеся епархиальных дел, если сам епископ к нему по этому вопросу обращался. Допустим, между епископами возникает конфликт. Чтобы его разрешить, они могут обратиться в Синод, и Синод может устроить судебное разбирательство, кто прав, кто виноват. Но они могут избежать этой огласки, если обратятся к Патриарху. Но если они обращаются к Патриарху, то его решение становится для них обязательным. Что означает логика такой странной процедуры? А логика одна: формальных прав у Патриарха немного, но если его нравственный авторитет будет высок, к нему будут обращаться епископы, и он, опираясь исключительно на свой нравственный авторитет, будет иметь возможность давать им вполне конкретные и уже требующие исполнения решения. То есть каждый епископ мог выбирать: формальное разбирательство в Синоде — или братский совет Патриарха. Собственно, Патриарх Тихон и был таким иерархом, который не стремился сосредоточить в своих руках всю полноту власти, который готов был прислушиваться к тому, что скажут ему его собратья — епископы и даже простые священнослужители. Это качество будет в нем проявляться неоднократно. При этом надо сказать, что при нем был избран очень выдающийся по своему составу Синод, в который входили многие выдающиеся епископы, священнослужители и миряне. Ему было на что опереться в своей деятельности Патриарха.
А что касается общей ситуации в стране, то она развивалась так, как трудно было кому бы то ни было представить. Захват власти большевиками тогда подавляющему числу членом Собора казался каким-то нелепым недоразумением. Захватив власть, большевики ведь даже не отказались от созыва Учредительного собрания. И многим казалось, что вот эти невесть откуда взявшиеся политические авантюристы, конечно же, сгинут. Сгинут, как только Учредительное собрание, в котором большевики, конечно же, не смогут иметь большинства, отменит этот режим и установит правительство, хотя бы подобное такому, каким было Временное правительство, с которым можно будет вести, как бы мы сейчас сказали, цивилизованный диалог в рамках законодательства России, которое существовало до октября 1917-го года.
Вот почему, завершая свою первую сессию в декабре 1917-го года, Поместный Собор принял очень важное определение о правовом положении Церкви в государстве, предполагая, что государство вскоре будет совершенно иным. Там, например, был такой выразительный пункт, что «глава Российского государства, министр исповедания, министр народного просвещения должны быть православного вероисповедания». Они могли бы посмотреть на двух, сменивших друг друга, председателей ВЦИК и задаться вопросом: а возможно ли такое положение осуществить при большевиках? Действительно, большевиков всерьез не принимали. А большевики, тем не менее, уже с декабря 1917-го года начинают один за другим принимать декреты, направленные на то, чтобы резко ограничить церковную жизнь в стране. Что же касается декрета о свободе совести и об отделении Церкви от государства, появившегося 20 января 1918-го года и через три дня опубликованного, по тому, какая политика потом будет проводиться большевиками, станет ясно, что декрет этот был одним из первых радикальных шагов по началу гонений на Церковь. Собственно, Поместный Собор так и оценит этот декрет. Он объявит его актом открытого гонения на Церковь и призовет всех православных христиан не участвовать в проведении этого декрета в жизнь.
Вообще надо сказать, что Патриарх Тихон, особенно после того, как большевики разогнали Учредительное собрание в начале января 1918-года, стал ясно понимать, что большевики так просто от власти не уйдут. И когда готовилась вторая сессия Собора, которая должна была бы открыться 20 января, он выпустил первое из своих посланий и первое послание, обращенное им к православным христианам в связи с тем, что происходит в России:
«Тяжкое время переживает ныне святая православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины, и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеять семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.(…) Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это — поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей — загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей — земной. Властию, данною нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви православной. Заклинаем и всех вас, верных чад православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение».
Вот одно из первых посланий, в которых Патриарх Тихон анафематствует прежде всего тех, кто участвует в убийствах невинных людей, а таких убийств совершалось очень много, и в армии, и в тылу, и не только солдатами-дезертирами, но и красногвардейскими шайками. Он не называет здесь большевиков, хотя именно большевики являются главными инициаторами развязывания уже в это время в стране стихийного террора.
Что можно сказать об этом послании? Оно исполнено еще, на самом деле, глубокой веры в русский народ. Патриарху Тихону кажется, что если каждый простой русский человек, даже кинувший свой пост солдат-дезертир, даже обагривший свои руки кровью невинных людей красногвардеец услышит, что он будет отлучен от Церкви, если не прекратит своей террористической деятельности, он остановится. Действительно, к анафемам нередко прибегали в нашей истории церковные иерархи. И Патриарх Тихон надеялся, что его анафема остановит основную массу русского народа от участия в тех преступлениях, на которые подталкивал их большевистский режим, провозгласив принципы «грабь награбленное», «дели землю в деревне, режь буржуев в городе». Конечно, Патриарх Тихон понимал, что большевистские руководители православного вероисповедания нисколько не будут смущены этой анафемой — и по существу будут просто отлученными от Церкви. Но он думал не о них; он надеялся на простого русского человека. И даже в этом послании, анафематствуя тех, кто участвует в большевистских злодеяниях, он не призывал православных христиан к вооруженному сопротивлению большевикам.
«Враги Церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной. А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою…»
Тогда казалось, а что более резкого может сказать Патриарх в этой ситуации? Конечно, он анафематствовал злодеев, призвал к противостоянию духовному православных христиан. Но достаточно ли было этого? Мы, обремененным опытом последующих страшных семидесяти лет большевистского режима, наверное, должны будем сказать, что недостаточно. Может быть, следовало ему, подобно Патриарху Гермогену, призвать православных христиан с оружием в руках восстать против большевиков. Как тут быть? Патриарх-то святой? А раз святой, то ошибки не предполагаются? Хотя на самом деле бремя святости в том и состоит, что немощной человек, не способный не грешить, в чем-то вдруг превосходит самого себя, и какими-то своими добродетелями превосходит свои собственные грехи и немощи.
Во всяком случае, так звучало слово Патриарха тогда. И он надеялся, что это слово остановит террор в стране. Вероятно, неслучайно именно 19 января он издал этот свой документ. Он брал ответственность за этот документ на самого себя. А на следующий день Собор открыл свою вторую сессию, и к чести членов Собора, надо сказать, принял послание Патриарха Тихона с анафемой как соборный документ. Поэтому до сего дня это надо помнить — принятая Собором анафема остается действующей. Правда, вы можете меня спросить: а как же Патриарх Алексий Первый служил панихиду по Сталину? Как же он даже слово сказал о Сталине — я это слово вам потом зачитаю? Я здесь ставлю многоточие — не знаю… Как я, например, не знаю, почему в храме Христа Спасителя отпевали Сергея Владимировича Михалкова — человека, написавшего гимн партии большевиков в момент, когда, так сказать, еще пыль от развалин храма Христа Спасителя не осела, и получившего за это орден, носящий имя отлученного от Церкви Ленина. Я тоже не знаю, что сказать по этому поводу.
Но тогда это было даже непредставимо. Собор проходил в храме Христа Спасителя, который казался несокрушимым, вечным, а большевики казались призраками, которые должны же будут, наконец, исчезнуть! Тем более, после патриаршей и соборной анафемы.
А ответом на анафему стало убийство в Александро-Невской лавре протоиерея Петра Скипетрова, довольно известного в городе священника. А вскоре, 7 февраля, будет убит в Киеве и почетный председатель Поместного Собора митрополит Владимир (Богоявленский). Убит, по существу, выданный красногвардейцам братией Киево-Печерской лавры. Вот эти события произвели на членов Собора, наконец, отрезвляющее действие. Стали думать о том, что Церковь, действительно, вступает в период каких-то настоящих гонений.
Тогда Евгений Николаевич Трубецкой, выдающийся философ, выступил с неожиданной инициативой. Он предложил обсудить вопрос о возможности назначения Патриархом Тихоном Местоблюстителя с полнотой патриарших прав. Причем, тайном назначении Местоблюстителя. Многим уже стало очевидным, что большевики могут расправиться с Патриархом и могут разогнать Собор, который таким образом не сможет избрать нового Патриарха. Однако каноны запрещают Предстоятелю Церкви назначать себе преемника с полнотой патриарших прав. Что же было делать? И вот тогда Поместный Собор в порядке исключения обязал Патриарха Тихона тайно назначить себе нескольких Местоблюстителей, вручить им соответствующие грамоты и лишь объявить на Соборе, что поручение Собора выполнено. Что и было сделано Патриархом Тихоном. Сейчас нельзя с безусловной достоверностью назвать всех тех, кого Патриарх назначил своими первыми Местоблюстителями.
А 2 марта 1918-го года группа членов Собора посетила Патриарха Тихона, и эти члены Собора перед своим отъездом на юг для участия в Белом движении попросили его передать письменное благословение генералам Корнилову и Алексееву, которые возглавляли Добровольческую армию на юге. Патриарх Тихон, благословив этих участников Собора покинуть Собор и отправиться на юг, отказался, тем не менее, передавать благословение вождям вот этого первого очага антибольшевистского сопротивления в России, сказав, что Церковь не должна в начинающейся междоусобной брани занимать чью-либо сторону; Церковь должна призывать к миру. А каждый мирянин должен в этой ситуации делать свой выбор сам. Патриарх Тихон в этой ситуации не счел для себя возможным занять определенно жесткую позицию в отношении большевиков. Что стояло за этим? Его неизбывное милосердие ко всем? Или вера в то, что, в конце концов русский народ одумается, устрашенный его анафемой и отойдет от большевиков — а тогда бы большевикам не хватило бы никаких китайских интербригад, латышских стрелков, еврейских комиссаров, чтобы победить Россию? Русский народ мог большевизм принять и мог отвергнуть. И Патриарх надеялся, что он его все-таки отвергнет. Но вот тут же проявил непоследовательность: отказавшись благословить Белое движение, отказавшись как бы войти в гущу политической схватки, Патриарх Тихон вдруг не выдержал и через три дня выпустил послание по поводу заключенного большевиками Брест-Литовского мирного договора.
«Святая Православная Церковь, искони помогавшая русскому народу собирать и возвеличивать государство русское, не может оставаться равнодушной при виде его гибели и разложения.(…)
Этот мир, принужденно подписанный от имени русского народа, не приведет к братскому сожительству народов. В нем нет залогов успокоения и примирения, в нем посеяны семена злобы и человеконенавистничества. В нем зародыши новых войн и зол для всего человечества».
Очень верные и глубокие слова. Германия, которая, строго говоря, Первую мировую войну проиграла уже в конце 1914-го года, обреченная на поражение, в общем-то, уже в 1917-м году, вдруг оказывается в ситуации, когда один из главных противников, Россия, выходит из войны, жертвует умирающей Германии огромные территории — Польшу, Прибалтику, Белоруссию, Украину, обязуется выплачивать репарации деньгами, продовольствием. Это был, конечно же, абсурд и позор. Показательно, что даже без России ее союзники добили Германию через год, даже через полгода после этих событий. А Россия, вынесшая на себе огромную тяжесть этой войны, лишилась каких бы то ни было плодов победы и навлекла на себя позор союзника, изменившего своим обязательствам. Это возмутило всех мало-мальских живых людей, в том числе и многих членов Собора. Возмутило это и Патриарха. И он вдруг высказался по этому, чисто политическому вопросу, и достаточно резко.
В это время в стране продолжал нарастать, впрочем, еще не объявленный официально властями, большевистский террор. И летом 1918-го года период, когда Собор прервал свою работу второй и третьей сессии, стал временем новых, невиданных в русской истории убийств дворян, купцов, офицеров, не пошедших к ним на службу, интеллигентов, священнослужителей. Мы сейчас это принимаем как норму — но тогда это было внове. И особенно страшно было узнавать об убийствах священнослужителей, ибо в отличие от всех других перечисленных категорий, священнослужитель ведь совершенно беззащитен перед своими убийцами, он не вправе защищать себя с помощью силы, каноны не допускают священнослужителю защищать себя с оружием в руках. Архиепископ Пермский Андроник (Никольский), епископ Тобольский Гермоген (Долганов), епископ Сарапульский Амвросий (Гудко), архиепископ Черниговский Василий (Богоявленский), епископ Кирилловский Варсонофий (Лебедев), епископ Селенгинский Ефрем (Кузнецов), епископ Орловский Макарий (Гневушев), епископ Верненский Пимен (Белоликов). Это все канонизованные епископы, убитые, как вы видите по названию кафедр, в разных концах страны летом 1918-го года. Это, конечно, было что-то из ряда вон выходящее. Я уж о священниках не говорю.
Сам Патриарх Тихон прибыл в июне 1918-го года в Петроград. Это было место, где особенно жестко вели себя власти в отношении к Церкви. Именно тогда удалось даже провести огромный крестный ход по Невскому проспекту, хотя большевики пытались его не разрешить. И не решились большевики тогда силой разгонять этот крестный ход, как они разогнали рабочую демонстрацию в поддержку Учредительного собрания 6 января 1918-го года. Но таких массовых церковных выступлений народа уже не будет ни в нашем городе, ни во многих других местах.
А Патриарх Тихон продолжал готовить во главе Соборного совета уже третью сессию Собора, готовить ее тогда, когда стало, в частности, известно об убийстве императора Николая Второго. Большевики объявили лишь о расстреле императора, они вообще пытались поначалу скрыть то, что убита вся царская семья. И вот поэтому на Собор пришли сведения, что расстрелян император Николай Второй. Начались дебаты по поводу того, как же его поминать. Одни говорили о том, что поминать его нужно как государя, несмотря на отречение. Другие говорили, что его можно помянуть как обыкновенного убиенного раба Божия и ни в коем случае не предписывать служить панихиду в обязательном порядке. А некоторые вообще считали, что государь, отрекшийся от престола, совершил тяжкое преступление перед страной и не должен быть вообще поминаем в обязательном порядке, а только желающими. Большие были дебаты по этому поводу, и надо сказать, что, в конце концов, пришли к мысли о необходимости служения соборных панихид с поминовением его все-таки как государя. Да, он отрекся от престола, но государем при этом не перестал быть. Понимали, что многим на местах придется за эту панихиду, возможно, поплатиться жизнью или свободой. Но, тем не менее, приняли подобного рода решение.
А далее третья сессия Собора приняла разного рода определения, должна была подготовить очень серьезные решения в области богослужения. Но большевики, по существу, разогнали Собор, лишив его помещений. И в сентябре 1918-го года Собор вынужденно свою работу прекратил. Прекратил, не завершив. Большевистской власти уже исполнялся год ее существования. Ситуация на фронтах была неясной, сопротивление большевикам было очень локальным в разных концах страны. А в центре, в частности, в Москве они чувствовали себя достаточно уверенно. И вот в этот самый момент, уже оказавшись Патриархом, лишенным Поместного Собора, который его поддерживал, видевшим, что продолжить работу Собора в обозримом будущем не удастся, принимая на себя опять ответственность за свои решения, Патриарх Тихон выпустил самое жесткое в своей жизни послание по отношению к большевикам, которое, конечно, является, наверное, самым политизированным посланием из всех, которые Патриарх писал до своего ареста. Я не могу его не зачитать — естественно, с сокращениями:
«Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26, 52) Это пророчество Спасителя обращаем Мы к вам, нынешние вершители судеб нашего отечества, называющие себя «народными» комиссарами. Целый год держите в руках своих государственную власть и уже собираетесь праздновать годовщину Октябрьской революции. Но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает нас сказать вам горькое слово правды».
Читая эти слова, вспоминаешь: а ведь наступят времена, когда в наших храмах будут служиться торжественные богослужения, посвященные, например, пятидесятилетию Октябрьской социалистической революции. Как изменится наша церковная жизнь, вся наша страна в будущие десятилетия. Тогда же первая годовщина Октябрьской революции вызывает у Патриарха ужас.
«Не России нужен был заключенный вами позорный мир с внешним врагом, а вам, задумавшим окончательно разрушить внутренний мир. Никто не чувствует себя в безопасности; все живут под постоянным страхом обыска, грабежа, выселения, ареста, расстрела. Хватают сотнями беззащитных, гноят целыми месяцами в тюрьмах, казнят смертью часто без всякого следствия и суда, даже без упрощенного, вами введенного суда. Казнят не только тех, которые перед вами в чем-либо провинились, но и тех, которые даже перед вами заведомо ни в чем не виновны, а взяты лишь в качестве «заложников».
Вот эта жуткая, средневековая система вдруг у нас возобновилась тогда, после официального объявления о терроре 5 сентября 1918-го года.
«Но вам мало, что вы обагрили руки русского народа его братскою кровью: прикрываясь различными названиями — контрибуций, реквизиций и национализации, вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж. По вашему наущению разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома, скот, грабят деньги, вещи, мебель, одежду. Сначала под именем «буржуев» грабили людей состоятельных, потом под именем «кулаков» стали уже грабить более зажиточных и трудолюбивых крестьян, умножая, таким образом, нищих, хотя вы не можете не сознавать, что с разорением великого множества отдельных граждан уничтожается народное богатство и разоряется сама страна».
А вот далее — очень глубокие и важные слова:
«Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха; но какими бы названиями ни прикрывались злодеяния — убийство, насилие, грабеж всегда останутся тяжкими и вопиющими к Небу об отмщении грехами и преступлениями».
Вот здесь сразу возникает вопрос: почему народ оказался темным и невежественным — после девятисот лет христианства? Почему он так легко соблазнился на вот эти призывы большевиков? Почему право на бесчестие, которое дали большевики нашему народу, с такой легкостью было принято как новая норма жизни? И вот что важно, что Патриарх, размышляя по этому поводу, видит, что большевики, действительно, преуспели. Уже за один год своего существования они перечеркнули основные христианские заповеди — не убий, не укради, в которых воспитывался наш народ веками, но которые предпочел отбросить во имя того, чтобы грабить награбленное. Здесь как будто первое предположение о том, что, возможно, наш народ и не столь православен, как кажется. И возможно, действительно, церковная иерархия сейчас оказывается в положении, когда ей надо будет защищать Церковь, не опираясь на поддержку большинства своей паствы. Это очень серьезное предчувствие.
Но завершается послание вполне ясными словами:
«Мы знаем, что наши обличения вызовут в вас только злобу и негодование и что вы будете искать в них лишь повода для обвинения нас в противлении власти, но чем выше будет подниматься «столп злобы» вашей, тем вернейшим будет оно свидетельством справедливости наших обличений».
Итак, очень резкое послание. Но обратите внимание: даже здесь нет никакого призыва к вооруженному сопротивлению большевикам. Почему? Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Тем более, что уже 24 ноября 1918-го года у Патриарха провели обыск на основании того, что написанная им к народу прокламация о Совнаркоме хранится у него в Троицком подворье. И Патриарх был арестован, проведя под арестом полтора месяца.
Вот так завершался 1918-й год, год пребывания Патриарха у высшей церковной власти. И, конечно, перед ним была уже совершенно другая страна — страна, в которой Церковь, которую он должен был теперь возглавить, должна была подвергаться страшным и невиданным, непредставимым даже ему тогда, гонениям. То, что происходило тогда в России, никем не предвиделось по-настоящему, никем не предчувствовалось, все было неожиданно, все казалось совершенно фантасмагорическим. Люди, выросшие в той, прежней России, не могли представить, что же происходит со страной сейчас. Страна кардинально менялась на их глазах. Люди, которые, казалось, были им ведомы и знакомы, на глазах превращались в свою противоположность. Это было, действительно, крушение великой Империи, великой Церкви, остановить которые, казалось, уже было невозможно.
Но для Патриарха важнее всего было то, что происходило с Церковью. Ибо в конечном итоге никакого иного пути, кроме как церковно обуздать происходивший в России кошмар, он не видел. А кошмар приобретал все большие и большие масштабы. В 1919-м году усилилась гражданская война, и сопротивление большевикам стало возрастать. Но несмотря на это, 1919-й год стал годом невиданных по своей изощренности, по своей кощунственности гонений на Православную Церковь, с которыми предстояло теперь столкнуться Патриарху — после того, как его призывы и с анафемой, и с обличением большевиков не нашли отклика в основной массе нашего народа в это время.
ПАТРИАРХ ТИХОН (БЕЛЛАВИН). ЧАСТЬ 3
Предлагаем вашему вниманию третью часть лекции о Патриархе Тихоне из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Надо сказать несколько слов о том, что происходило в 1919-м году. Казалось бы, это был год, когда положение большевистского режима стало особенно уязвимым. Сопротивление его противников, впрочем, к сожалению, достаточно малочисленных, все усиливалось, и вопрос стоял просто о выживании этого режима в чисто политическом смысле.
Но, несмотря на это 1919-й год стал периодом, когда антирелигиозная кампания, политика большевистского правительства приобрела совершенно, я бы так сказал, изуверский, фантасмагорический характер.
Попытаемся перенести себя в ту эпоху. Страна уже год, как переживает полную разруху, льется кровь, ширится гражданская война. Большая часть людей поставлена в положение не живущих, а выживающих. Уже привыкли к тому, что все казавшиеся, может быть, и не очень уважаемыми, но самыми беззащитными русскими гражданами священнослужители становятся жертвами расправ со стороны большевиков.
И вдруг 16 февраля 1919-го года появляется постановление Наркомата юстиции об организованном вскрытии мощей. Кажется, зачем большевикам, провозгласившим атеизм, заниматься исследованием состояния мощей, останков умерших христиан, которые христиане почему-то почитают, но которые явно для большевиков не имеют никакого значения? Но такое постановление было принято и стало проводиться в жизнь весьма последовательно.
Впрочем, уже на следующий день, 17 февраля 1919-го года, Патриарх Тихон издал указ епархиальным архиереям об устранении поводов к глумлению и соблазну в отношении святых мощей во всех случаях, когда и где это будет необходимым и возможным. Вот такая быстрая реакция Патриарха на большевистский указ свидетельствовала и о его озабоченности происходящим.
Что же это означало на практике? На практике это означало наличие в нашей церковной жизни в течение многих веков проблемы, которая и по сей день нами с вами не разрешена — я имею в виду нас, православных христиан. Решение большевиков было далеко неслучайно. Здесь чувствовалась уже профессиональная консультация со стороны тех священнослужителей, отрекшихся от сана, тех, когда-то, видимо, хорошо воцерковленных православных христиан, которые примкнули к большевикам, которые знали, что таким образом можно нанести по Церкви серьезный удар. Что же имели в виду большевики? Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что для значительной части русского православного народа, который подчас исповедует Троицу, как вы знаете, в виде Иисуса Христа, Богородицы и Николая Чудотворца, или, как писал Победоносцев в конце XIX века: «Единственную молитву, которую знают — «Отче наш», и ту читают с ошибками, лишающими всякого смысла»; что для значительной части этих самых крещеных, но не просвещенных христиан почитание святых мощей является важнейшим элементом их духовной жизни. Более того, для подавляющего большинства православных христиан было очевидно то, что мощи святых, конечно же, должны быть нетленными. Ибо если мощи тленные, это уже не мощи, и обладатель их отнюдь не святой. То, насколько это глубоко было укоренено в сознании, об этом свидетельствует роман Достоевского «Братья Карамазовы», когда даже для Алексея Карамазова признаки тления тела старца Зосимы стали поводом усомниться в его праведности. А ведь Алексей Карамазов — мыслящий православный христианин. Не только большевикам, но и людям богословски образованным было ведомо, что многие мощи являются тленными, хотя почитаются нетленными. И многие священнослужители, опасаясь внести соблазн в сознание христиан, уменьшить число паломников, сознательно игнорируя реальное состояние мощей, утверждали, что те или иные, являющиеся тленными, мощи являются нетленными. Поэтому, если вскрыть мощи, продемонстрировать что то, что считалось нетленным, на самом деле тленно, то это нанесет очень серьезный удар по краеугольным представлениям простого русского народа и его религиозной жизни. Более того, появится основание обвинить священнослужителей в фальсификации, в обмане. А если осуществлять вскрытие мощей в резких, нарочито кощунственных формах, это вызовет сопротивление у наиболее активных христиан, и будет повод подвергнуть их репрессиям, продемонстрировав тем самым, что Церковь — это активная контрреволюционная сила. Но самое главное — эта кощунственная акция, наверняка, стала большим соблазном для многих христиан. Ибо кощунников у раки с мощей не поразил гром с небес.
То есть по существу акция была направлена на то, чтобы использовав народное невежество в отношении почитания святых и почитания, в частности, святых мощей, внести соблазн в среду церковных людей. Я надеюсь, не надо объяснять, что наличие или отсутствие мощей не имеет никакого значения, когда мы почитаем того или иного святого. Канонизация святого может осуществляться даже при отсутствии каких бы то ни было мощей. Мощи могут быть тленными или нетленными — это не имеет никакого значения. Но многие тогда мыслили иначе, хотя еще в XIX веке ставился вопрос о необходимости упразднить все попытки имитировать нетление мощей. Скажем, в раке с мощами лежит несколько костей, но рака большая, в рост человека, туда полагается некий каркас, накрывается облачением — и возникает ощущение наличия, так сказать, цельной фигуры, цельного тела. Тем более, что нетление может носить и вполне естественно объяснимый характер — есть такое понятие как естественная мумификация тела после смерти. Этот вопрос ставился, но косность нашей иерархии, боязнь внести опять-таки какое-то смущение в душу народную, заставляло архиереев ничего не предпринимать в этом отношении в течение всего XIX века.
И вот большевики решили этим воспользоваться. Указ Патриарха уже не мог иметь никакого значения; вскрытие мощей началось довольно широко. И к осени 1920-го года было произведено шестьдесят три вскрытия мощей, причем в самых разных районах России — конечно, там где их контролировали большевики. Попытка Патриарха Тихона 2 апреля 1919-го года письмом к Ленину остановить эту кампанию ни к чему не привела. Престиж Церкви был, действительно, в значительной степени подорван. В то же время многие активные православные христиане, которые возмущались тем, что творили большевики, становились объектом репрессий.
Кампания по вскрытию мощей достигла очень многого. Подорвав у многих веру в Церковь, большевики одновременно выявили тех православных христиан, которые были готовы защищать свои святыни, и, конечно, с ними расправлялись. И все это происходило в момент, когда с востока шло широкомасштабное наступление армии адмирала Колчака, а потом развернулось на юге наступление генерала Деникина. Это были серьезные военные угрозы для большевистского режима, но он продолжал вот эту самую кампанию. И в этих условиях, когда, действительно, у многих православных христиан возникало ощущение, что большевики — это настоящие сатанисты, в это почти что апокалиптическое время, конечно, все ожидали слова Патриарха. И слово Патриарха прозвучало в послании к чадам Церкви 21 июля 1919-го года. Так что же писал Патриарх:
«Трудная, но и какая высокая задача для христианина сохранить в себе великое счастье незлобия и любви и тогда, когда ниспровергнут твой враг, и когда угнетенный страдалец призывает изречь свой суд над недавним своим угнетателем и гонителем. И Промысл Божий уже ставит перед некоторыми из чад Русской Православной Церкви это испытание».
О чем здесь идет речь? К кому обращается Патриарх? Кто это гонимые еще недавно христиане, у которых теперь появилась возможность «изречь свой суд над недавним своим угнетателем и гонителем»? Находящийся в большевистской Москве Патриарх обращается к белым, наступающим в этот момент на Москву. Действительно, среди них людей, исповедующих веру Христову, было достаточно много. Но они не напоминали таких, знаете, классических православных, которые осеняли себя поминутно крестным знамением, никогда не употребляли слова «спасибо», а только «спаси Господи», строго соблюдали посты. Это были те самые вчерашние русские интеллигенты, офицеры, подчас довольно вольно обращавшиеся со своей церковной жизнью, не так уж скрупулезно исполнявшие свой церковный долг. Но в этот момент именно эти люди вдохновлялись, в том числе и ощущением того, что они защищают ту самую Россию, в которого они так многого не ценили — ту же самую Церковь в том числе.
И вот к ним обращается Патриарх Тихон, к ним, идущим на освобождение Москвы, к ним, наступление которых, в частности, спасало жизни очень многих православных священников, монахов, которых большевики, как правило, брали в заложники — они были просто по своему социальному положению обречены. И вдруг Патриарх обращается к ним с какими-то неясными словами — о сохранении духа «счастья незлобия и любви, когда ниспровергнут твой враг». А дальше он продолжает:
«Разрастается пожар, сведение счетов. Враждебные действия переходят в человеконенавистничество. Организованное взаимоистребление — в партизанство со всеми его ужасами. Вся Россия — поле сражения! Но это еще не все. Дальше еще ужас. Доносятся вести о еврейских погромах, избиении племени, без разбора возраста, вины, пола, убеждений. Озлобленный обстоятельствами жизни человек ищет виновников своих неудач и, чтобы сорвать на них свои обиды, горе и страдания, размахивается так, что под ударом его ослепленной жаждой мести руки падает масса невинных жертв. Он слил в своем сознании свои несчастья с злой для него деятельностью какой-либо партии и с некоторых перенес свою озлобленность на всех. И в массовой резне тонут жизни вовсе не причастных причинам, пролившим такое озлобление.
Православная Русь, да идет мимо тебя этот позор. Да не постигнет тебя это проклятье. Да не обагрится твоя рука в крови, вопиющей к Небу. Не дай врагу Христа, диаволу, увлечь тебя страстию отмщения и посрамить подвиг твоего исповедничества, посрамить цену твоих страданий от руки насильников и гонителей Христа. Помни: погромы — это торжество твоих врагов. Помни: погромы — это бесчестие для тебя, бесчестие для Святой Церкви!»
Вот здесь проступают какие-то реальные черты того, что тогда происходило. Действительно, надо сказать, что гражданская война всегда жестокая война, ибо люди воюют за одну землю. Другой земли у них нет. Нельзя взятых в течение войны пленников куда-то потом переместить. Конечно, белый террор не шел ни в какое сравнение с красным террором, потому что он был локален, стихиен и не был так массово организован. Я даже дерзну сказать, наслушавшись множества обвинений в своей кровожадности, но не могу сказать этого, как историк, что одной из причин поражения Белого движения было в том, что они не смогли организовать четкую систему террора в том числе.
Другое дело, что белые перестали бы быть самими собой, если бы повели себя как красные — и в этом трагедия России. Но, действительно, их террор был гораздо менее масштабен и кровав, чем террор большевиков. Тем не менее, он имел место. Другое дело, что то, что у белых считалось воинским преступлением, у красных считалось нормой. Что касается собственно еврейских погромов, в основном, их осуществляли, конечно же, петлюровцы и «зеленые». Хотя и Первая конная армия Буденного тоже отличалась еврейскими погромами. В этой самой армии были евреи-комиссары, и в то же время буденовцы грабили евреев же. Но в целом такая проблема существовала. Конечно, вожди Белого движения не были антисемитами, это были типичные русские интеллигенты, члены правительства, деникинского правительства, это были члены кадетской партии, которая всегда боролась за уравнение евреев в правах.
Но в целом такая проблема существовала, тем более что в сознании тех же самых народных масс советская власть воспринималось как еврейская. И дело было не в том, что среди вождей большевиков было немало евреев, а в том, что на среднем звене — в Чрезвычайных Комиссиях, уездных, губернских, местных органах власти было очень много евреев среди большевиков. Это вполне объяснимое явление. Эвакуировавшиеся во время войны из черты оседлости евреи оказывались часто в тех местах, где их никогда не было. Они были в основном горожанами, людьми грамотными, и, комплектуя свои местные органы, власти большевики приглашали их довольно активно на работу. И, действительно, в общем массовом сознании, уже во многом себя дискредитировавшая советская власть воспринималась как не русская, а еврейская власть. Но это наша способность перекладывать собственные грехи на кого-то. Не потому советская власть плоха, что мы ей не сопротивляемся, а потому что она — еврейская. И, конечно, в особенности в тех местах, где были казачьи части, погромы имели место. Впрочем, с этим явлением деникинское правительство пыталось бороться, с этим Врангель всегда очень жестко боролся.
Но факт оставался фактом, и Патриарх почему-то акцентирует внимание именно на этом. И вот здесь разве не возникает естественный вопрос: почему бы не сказать каких-то вдохновляющих слов тем, кто действительно ценой неимоверных усилий в это время наступал на Москву? Ведь наступление белых происходило вопреки всякой военной науке. Белых было меньше, и они наступали, хотя для того, чтобы наступать, нужно иметь численное преимущество. А они наступали и еще ухитрялись побеждать. И вот в этот момент почему Патриарх не произносит никаких слов, вдохновляющих на дальнейшую борьбу? А, наоборот, произносит слова, вызывающие ощущение того, что чуть ли не главными злодеями в гражданской войне оказываются белые? Хотя, опять-таки, белые здесь не называются. Да, к ним он обращается, как к своим, как к людям, исповедующим Христа, но все-таки? Впрочем, дальнейшая часть послания Патриарха возвращает нас к посланию октября 1918-го года. Здесь дается та прежняя, очень справедливая оценка политики большевиков. То есть, предупредив белых о том, что они не должны отдаваться жажде мщения, Патриарх продолжает:
«Мы содрогаемся, читая, как Ирод, ища погубить Отроча, погубил тысячи младенцев. Мы содрогаемся, что возможны такие явления, когда при военных действиях один лагерь защищает передние свои ряды заложниками из жен и детей противного лагеря. Мы содрогаемся варварству нашего времени, когда заложники берутся в обеспечение чужой жизни и неприкосновенности. Мы содрогаемся от ужаса и боли, когда после покушений на представителей нашего современного правительства в Петрограде и Москве как бы в дар любви им и в свидетельство преданности, и в искупление вины злоумышленников, воздвигались целые курганы из тел лиц совершенно непричастных к этим покушениям, и безумные эти жертвоприношения приветствовались восторгом тех, кто должен был остановить подобные зверства. Мы содрогались, — но ведь эти действия шли там, где не знают или не признают Христа, где считают религию опиумом для народа, где христианские идеалы — вредный пережиток, где открыто и цинично возводится в насущную задачу истребление одного класса другим и междоусобная брань. Нам ли, христианам, идти по этому пути. О, да не будет!»
Здесь дается, опять-таки, очень реалистичная характеристика того, что делали большевики: заложники и прочее, то, что перечислялось Патриархом и раньше. Имеются в виду, в частности, расстрелы заложников после убийства Урицкого и покушения на Ленина.
Но возвращаемся к посланию Патриарха. Нужно сказать, что это послание вызвало у белых некоторое недоумение. Опять не прозвучали слова безусловной поддержки их борьбы, те слова, которые уже многократно произносились теми архиереями, которые находились на территории, занятой белыми — это тот же самый будущий священномученик Сильвестр (Ольшевский), возглавлявший Сибирское Высшее церковное управление, отличавшийся большим либерализмом до революции епископ Андрей (Ухтомский), не говоря уже о митрополите Антонии (Храповицком) или Вениамине (Федченкове). Все те, кто благословлял, что называется, белую борьбу, находились, как правило, на белой территории.
А Патриарх произносил такие, довольно сдержанные, слова. Конечно, можно иметь в виду, что Патриарх не решался высказаться категорично, не решался это сделать именно потому, что от него зависела судьба духовенства, находившегося тогда на территории, контролировавшейся большевиками. Но все же, почему? Вопрос этот для меня в полной мере не ясен. И это в то самое время, когда, действительно, уже тысячи православных христиан, отстаивавшие свои святыни, подвергались репрессиям только за то, что не переносила их душа возможности, когда с детства почитавшиеся ими мощи кощунственно вскрывались и выносились из храма, фотографировались, выставлялись для обозрения и глумления.
Впоследствии в Политехническом музее после гражданской войны будет экспозиция, на которой буду выставлены мощи Иоасафа Белгородского, труп неразложившегося человека, о котором будет сказано, что это умерший в подвале фальшивомонетчик, пролежавший там очень долго и тоже поэтому неразложившийся; и труп крысы, неразложившийся по каким-то причинам. Вот такая была устроена экспозиция, дыбы показать, что нетление мощей Иоасафа Белгородского является просто следствием естественного стечения обстоятельств. Но тогда до таких экспозиций еще не додумались.
Это лето 1919-го года. К этому времени наступление Колчака уже было остановлено и перешло в отступление. Однако, деникинские войска продолжали пробиваться к Москве, и большевики по-прежнему не чувствовали себя уверенно. И вот тут неожиданно Патриарх получил от председателя исполнительного комитета по духовенству Филиппова предложение написать послание, в котором бы он достаточно лояльно бы отозвался о деятельности большевистской власти, в какой-то форме отмежевался бы от Белого движения, и вот в таком случае возможно было бы ожидать со стороны большевиков некоторого смягчения их религиозной политики. Действительно, был создан такой исполнительный комитет по духовенству, в который были приглашены наряду с большевистскими чиновниками архиепископ Никандр (Феноменов) и протопресвитер Николай Любимов; были представители некоторых других конфессий. Они должны были попытаться найти какой-то консенсус во взаимоотношениях религиозных конфессий и государства. И Патриарх решился написать подобного рода послание. Послание от 8 октября 1919-года, обращенное к церковным иерархам. Описав в начале послания те кровавые ужасы, которые характерны для жизни России, Патриарх продолжал:
«Если ужасы кровавой расправы враждующих между собой лагерей не могут не производить гнетущего впечатления на сердце каждого христианина, то неизмеримо более тягостное впечатление производят эти ужасы тогда, когда жертвами их делаются нередко неповинные люди, непричастные к этой страстной политической борьбе. Не мимо идут эти ужасы и нас, служителей Церкви Христовой, и много уже и архипастырей, и пастырей, и просто клириков сделались жертвами кровавой политической борьбы… И все это за весьма, быть может, немногими исключениями, только потому что мы, служители и глашатели Христовой Истины, подпали под подозрение у носителей современной власти в скрытой контрреволюции, направленной якобы к ниспровержению Советского строя. Но Мы с решительностью заявляем, что такие подозрения несправедливы: установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа. Церковь не связывает Себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительное историческое значение.
Говорят, что Церковь готова будто бы благословить иностранное вмешательство в нашу разруху, что она намерена звать «варягов» прийти помочь нам наладить наши дела… Обвинение голословное, неосновательное: Мы убеждены, что никакое иноземное вмешательство, да и вообще никто и ничто не спасет России от нестроения и разрухи, пока Правосудный Господь не приложит гнева Своего на милосердие, пока сам народ не очистится в купели покаяния от многолетних язв своих…
Указывают на то, что при перемене власти служители Церкви иногда приветствуют эту смену колокольным звоном, устроением торжественных богослужений и разных церковных празднеств. Но если это и бывает где-либо, то совершается или по требованию самой новой власти, или по желанию народных масс, а вовсе не по почину служителей Церкви, которые по своему сану должны стоять выше и вне всяких политических интересов, должны памятовать канонические правила Святой Церкви, коими Она возбраняет Своим служителям вмешиваться в политическую жизнь страны, принадлежать каким-либо партиям, а тем более делать богослужебные обряды и священнодействия орудием политических демонстраций.
Памятуйте, отцы и братья, и канонические правила, и завет Святого Апостола, «блюдите себя от творящих распри и раздоры», уклоняйтесь от участия в политических партиях и выступлениях, повинуйтесь «всякому человеческому начальству» в делах мирских (1 Пет. 2, 13), не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и ее велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию, ибо Богу, по апостольскому постановлению, должно повиноваться более, чем людям».
Когда ответственный в Наркомюсте за церковную политику заведующий 8-м отделом Красиков (кстати, сын священника) прочитал это послание, он сказал, что это послание недостаточно лояльно написано, двусмысленно и по сути дела даже контрреволюционно. Это послание не было допущено к широкому распространению. А значит, и обещания большевиков смягчить свою политику остались нереализованными. Другое дело, что, когда мы вчитываемся в это послание, невольно возникает ощущение некоей двусмысленности. Опять-таки, здесь говорится о том, что часто при вступлении белых в город их приход сопровождается устроением молебнов, которые совершаются по их же указаниям. Но для многих священников, которых вытаскивали вступившие в город белые из чекистского подвала, отслужить молебен о собственном спасении было совершенно естественно. Для многих людей, вкусивших красный террор, приход белых рассматривался как возвращение нормальной жизни — и за это хотелось возблагодарить Бога. Это было стихийное явление. Да, это были спасители — и только, и их нужно было поблагодарить. Потому что то, что происходило в городах при установлении в них большевистского режима, было страшно. Другое дело, что городское население в России было немногочисленно. Как правильно писал Иван Александрович Ильин, «в большевистской революции отсталая деревня победила культурный город». Но это уже отступление от нашего разговора. А на практике мы видим в этом послании очень дерзновенные слова: «не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и ее велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию».
А как же быть с анафемой Поместного Собора января 1918-го года? Анафема ведь никуда не исчезла? И, собственно, сам Патриарх и был инициатором этой анафемы, он ведь сам ее изрек в своем послании 19 января?
Действительно, мы чувствуем здесь сомнение Патриарха, смущение Патриарха, попытку выработать какую-то такую линию поведения, которая бы дала ему возможность, в общем-то, не роняя достоинства Церкви, не греша против истины, тем не менее, смягчить отношения с большевиками. И вот здесь я хотел бы обратить ваше внимание на момент очень существенный для нас и в дальнейшем. Даже Святейший Патриарх Тихон при его мудрости не отдавал себе отчета в том, с кем он имеет дело. Он вырос в стране, вырос в среде, в которой было немало несправедливого, немало было лицемерия, но такой беззастенчивой лжи, которую несли с собой большевики, все-таки не было никогда. Он, действительно, долгое время будет считать, что большевикам можно доверять, и если они что-то обещают, то они что-то и выполнят. На самом деле это была иллюзия, за которую придется расплатиться и ему, и, в особенности, его последователям. Но пока, мы видим, он ищет возможности какого-то цивилизованного диалога.
1919-й год стал временем разгрома основных сил белых, и остатки деникинской армии были эвакуированы в начале 1920-го года в Крым. Конец 1919-го года стал и временем очередного заключения под домашний арест Патриарха Тихона, позиция которого власти не устраивала. Он был освобожден накануне Рождества. И в 1920-м году стал свидетелем еще одного поразительного акта, который предприняли большевики в области религиозной политики.
Я сразу хочу подчеркнуть, что в условиях гражданской войны террор по отношению к Церкви носил в значительной степени стихийный, спонтанный характер. Хотя духовенство, как заведомо контрреволюционная категория людей, стояло в первой очереди тех, кто подлежал ликвидации. Но все-таки этот террор, повторяю, носил спонтанный характер, хотя иногда расправы над духовенством приобретали такой изуверский, жестокий характер. Но наряду с этим происходила ведь и широкомасштабная пропагандистская антицерковная кампания. И вот еще одним аспектом этой кампании стал изданный 25 августа 1920-го года циркуляр Наркомюста губисполкома о ликвидации мощей: «Местные исполкомы при соответствующей агитации последовательно и планомерно проводят полную ликвидацию мощей, опираясь на революционное сознание трудящихся масс, избегая при этом всякой нерешительности, половинчатости при проведении своих мероприятий». То есть это уже не просто вскрытие мощей и частичное их изъятие, а ликвидация в полной мере.
Если мы представим, что этот циркуляр был бы исполнен в полной мере, то, значит, не только мощи святых были бы изъяты из всех рак, но у Церкви были бы изъяты антиминсы, мощи бы изымались из оснований престолов, куда они полагаются. То есть по сути дела создавалась бы ситуация, при которой просто невозможно было бы совершать Литургию. Ибо Литургия совершается либо на антиминсе — плате, в который вшиты мощи, либо в месте, где находятся мощи в основании престола, то есть в храме. Но такого широкомасштабного осуществления этого циркуляра не произошло. Однако кампания по вскрытию и изъятию мощей активизировалась, и последовали новые репрессии, новые конфликты. И вот возникает это странное ощущение того, что для засевших в Кремле атеистов почему-то мощи святых — физически зримые частицы присутствия в этом мире чего-то лучшего, высшего, становились совершенно невыносимыми. Конечно, это вызывало ощущение сатанинский природы этой власти. Она ведь, видимо, и была таковой. Другое дело, что это не значит, что лидеры большевиков были осознанными сатанистами и тайно поклонялись вельзевулу. Этого не было. Но важно то, какой дух был у этих людей. А то, что это был дух злобы, это было очевидно.
Но самое страшное заключалось в другом. Еще Антон Владимирович Карташев, встречавшийся с Патриархом Тихоном в 1918-м году, вспоминал, как скептически отнесся Патриарх к возможности быстрой победы над большевиками. Этот скепсис был обусловлен не столько, я думаю, критическим отношением к Белому движению, сколько пониманием того, что наш народ в какой-то момент, действительно, впал в великий соблазн — он пошел за теми, кто дал ему право на бесчестие. И вот это Патриарх почувствовал. Действительно, если бы наш народ попытался защитить свою Церковь — пусть даже не страну, пусть даже не монархию, которой уже не было — но Церковь, которая была, с вполне реально только что избранным Патриархом, разве смогли бы большевики овладеть такой огромной страной? И никакие бы интербригады из венгров, латышей и китайцев им бы не помогли. Это было какое-то глубокое обольщение нашего народа, на что, собственно, и намекает Патриарх в послании октября 1918-го года.
А 10 сентября 1920-го года Патриарх пишет новое послание в связи с закрытием Троице-Сергиевой лавры. Для людей той поры было непредставимо, чтобы Троице-Сергиева лавра, выдержавшая когда-то осаду во время Смутного времени, пережившая приход Наполеона, вдруг перестала существовать. И вот, отзываясь на это события, Патриарх Тихон писал:
«Наш знаменитый историк Ключевский, говоря о преподобном. Сергии и о значении его и основанной им лавры, предвещал: «ворота лавры Преподобного затворятся, и лампады погаснут над Его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями Земли Русской, как преподобный Сергий».
Ныне закрываются ворота лавры и гаснут в ней лампады. Что же? Разве мы уже не растратили внешнее свое достояние и остались при одном голоде и холоде? Мы только носим имя, что живы, а на самом деле уже мертвы. Уже близится грозное время, и, если не покаемся мы, отнимется от нас виноградник Царствия Божия и передастся другим делателям, которые будут давать плоды в свое время».
Вот так писал в конце гражданской войны Патриарх Тихон о том, что происходило в стране, там осмыслял происходящее. Он, родившийся в русской сельской глубинке, в семье сельского священника; он, выросший в, казалось бы, незыблемой Российской Империи, он, окормлявший русский народ, являвшийся православным уже 900 лет, вдруг задумался над тем, не отымется ли у нас виноградник Царствия Божия, не отвернется ли Господь от нас за наши грехи. Это, конечно, было печальной констатацией, но в этой констатации открывалась еще одна, довольно зловещая перспектива: если основная часть нашего народа не готова защитить свою Церковь от гонений, то кто же должен взять на себя миссию сохранения церковной жизни, по спасения Церкви? И в чем эта миссия должна заключаться? Видимо, само духовенство и сам Патриарх Тихон. Ибо в это время было очевидно, что Поместный Собор в обозримом будущем уже созываться не будет, и основная тяжесть решения проблем ложится на Патриарха Тихона, на Синод, который тоже, впрочем, подвергался постоянному давлению и уже не насчитывал в своем составе многих прежних избранных на Соборе членов.
ПАТРИАРХ ТИХОН (БЕЛЛАВИН). ЧАСТЬ 4
Предлагаем вашему вниманию четвертую часть лекции о Патриархе Тихоне из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Гражданская война завершилась. Только еще на Дальнем Востоке большевикам продолжали сопротивляться, но абсурдная политика большевиков, называвшаяся «военным коммунизмом», предполагавшая вот эту самую «продразверстку», привела к тому, что ограбляемые в течение нескольких лет крестьяне перестали сеять хлеб. Большие потери мужского населения, огромная пятимиллионная Красная армия, имевшая большую кавалерию требовала огромного количества продовольствия. А производить его было некому, и в стране начался голод.
Положение советской России было весьма своеобразным. Россия не только предала своих союзников в Первой мировой войне, но и большевистское правительство проводило такую политику, которая предполагала конфискацию огромного количества имущества, капиталов, которые находились в России и принадлежали западным бизнесменам. Запад рассматривал Россию как страну, отказавшуюся платить по всем своим долгам — что, собственно, и было заявлено большевиками. Ни на какую экономическую помощь в условиях голода советская Россия рассчитывать не могла.
И вот в этих условиях всеобщей катастрофы Патриарх Тихон обращается с посланием к главам христианских Церквей, к христианским правительствам с призывом помочь голодающим. Вот послание лета 1921-го года. В этом послании он не инкриминирует никому вину за начавшийся голод; он вообще ничего не говорит о большевиках. Он просто говорит об ужасающем голоде, голоде совершенно невиданном в русской истории со времен Смутного времени. В конце XIX века был голод, в ходе которого погибло несколько десятков тысяч человек — это была трагедия вселенского масштаба. А в ходе голода 20-х годов XX века погибло пять миллионов человек. Потом все это объявят временными трудностями, которые нужно героически преодолеть, пройдя по трупам миллионов.
Тогда же голод только начинался, и Патриарх готов был весь свой авторитет, авторитет одного из немногих оставшихся на свободе небольшевистских лидеров страны бросить на то, чтобы получить помощь Запада. Наряду с ним стал действовать небольшевистский Комитет помощи голодающим, состоявший из ряда общественных деятелей небольшевистского толка — в то время еще допустили к существованию подобный Комитет.
И надо сказать, что Запад откликнулся на этот призыв, началась помощь, очень значительная, в особенности со стороны Америки. И, казалось бы, вот в этот момент Церковь и большевистское государство должны были бы прекратить противостояние. В этот момент большевики должны были бы быть хотя из утилитарных соображений благодарны Патриарху Тихону, что он своим призывом о помощи голодающим добился серьезных сдвигов в политике западных стран. Но этого не случилось. Мало того, что большевистское правительство ликвидировало общественный Комитет помощи голодающим, заменив его государственным; мало того, что все те сборы, которые делались в храмах для помощи голодающим, Церкви не давали распределять среди голодающих, а требовали, чтобы все это шло в государственный Комитет помощи голодающим. 23 февраля 1922-го года ВЦИК издал циркуляр, согласно которому в месячный срок местные совдепы должны были «изъять из церковных имуществ, переданных в пользование группам верующих всех религий, все драгоценные предметы из золота, серебра и камней, изъятие которых не может существенно затронуть интересы культа». То есть, по существу, речь шла о том, что у всех религиозных конфессий, конечно, прежде всего, у Православной Церкви будет изыматься все то, что сделано из драгоценных металлов — в том числе освященные для литургического употребления чаши, лжицы, дискосы, которые по церковным канонам уже нельзя употреблять на какие-то другие нужды, кроме как на совершение Литургии. Для Патриарха Тихона это было совершенно неожиданно, и он в своем послании от 28 февраля 1922-го года написал:
«Еще в августе 1921 года, когда стали доходить до Нас слухи об этом ужасном бедствии, Мы, почитая долгом Своим придти на помощь страждущим духовным чадам Нашим, обратились с посланием к главам отдельных христианских Церквей (Православным Патриархам, Римскому Папе, Архиепископу Кентерберийскому и епископу Йоркскому) с призывом, во имя христианской любви, произвести сборы денег и продовольствия и выслать их за границу умирающему от голода населению Поволжья.
Тогда же был основан Нами Всероссийский Церковный Комитет помощи голодающим, и во всех храмах и среди отдельных групп верующих начались сборы денег, предназначавшихся на оказание помощи голодающим. Но подобная церковная организация была признана советским правительством излишней, и все собранные Церковью денежные суммы потребованы к сдаче и сданы правительственному Комитету.
Желая усилить возможную помощь вымирающему от голода населению Поволжья, Мы нашли возможным разрешить церковноприходским советам и общинам жертвовать на нужды голодающих драгоценные церковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления, о чем и оповестили православное население 6 (19) февраля сего года особым воззванием.
Но вслед за этим, после резких выпадов в правительственных газетах по отношению к духовным руководителям Церкви, 10 (23) февраля ВЦИК для оказания помощи голодающим постановил изъять из храмов все драгоценные духовные вещи, в том числе и священные сосуды и прочие богослужебные церковные предметы. С точки зрения Церкви, подобный акт является актом святотатства, и Мы священным Нашим долгом почли выяснить взгляд Церкви на этот акт, а также оповестить о сем верных духовных чад Наших. Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвования церковных предметов, не освященных и не имеющих богослужебного употребления. Мы призываем верующих чад Церкви и ныне к таковым пожертвованиям, лишь одного желая, чтобы эти пожертвования были откликом любящего сердца на нужды ближнего, лишь бы они действительно оказывали реальную помощь страждущим братьям нашим. Но Мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви».
Патриарх, действительно, искренне не понимал того, что происходит. Он не понимал, почему действенная, достаточно ощутимая помощь Церкви государству в борьбе с голодом игнорируется властями, а Церковь обвиняется в сопротивлении изъятию церковных ценностей. В чем обвиняли Церковь? В том, что она, обладая несметными богатствами (которых, на самом деле, уже у нее не было), пытается — помните это выражение: «костлявой рукой голода задушить молодую советскую республику». Что происходило, Патриарху было тогда неясно.
Но я здесь отойду от своего правила и зачитаю вам письмо Ленина членам Политбюро, написанное 19 марта 1922 года по поводу изъятия церковных ценностей. Именно это письмо очень ярко показывает нам, почему именно такой, а не иной была политика большевиков в отношении к Церкви тогда:
«Для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления.
Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечивало бы нам нейтрализование этих масс. Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий.
На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКО и Ревтрибунала. Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин. Никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».
На самом деле большевистскому режиму голод, действительно, давал возможность не только нанести экономический удар по Церкви, изъяв у Церкви то, что еще у нее оставалось, но дискредитировать ее в глазах народа как такого богатея, который не помогает голодающим. И, самое главное, провести широкомасштабную кампанию репрессий против духовенства, пользуясь тем, что народу сейчас не до чего.
Это, действительно, была борьба. И здесь уже любые обвинения были вполне приемлемы. Надо сказать, что именно в этот период времени создается Комиссия по отделению Церкви от государства при Центральном комитете РКП(б), так называемая Антирелигиозная комиссия под руководством Ярославского и Тучкова, начальника 6-го отделения секретно-оперативного отдела ГПУ, который будет проводить политику религиозных репрессий. Именно эта комиссия становится штабом, который вырабатывает стратегию антирелигиозной борьбы. И именно в этой комиссии будет поставлен вопрос о том, чтобы в ходе этой кампании по изъятию церковных ценностей, сопровождавшейся, конечно же, арестами духовенства, провести в перспективе арест Патриарха Тихона — по обвинению в том, что он сопротивляется государственному декрету об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих. Наряду с этим был поставлен вопрос о том, чтобы выдвинуть из числа духовенства группу лиц, которая бы, критикуя Патриарха Тихона и поддерживая все действия советского режима, стала бы своеобразной «пятой колонной» ГПУ в Церкви. И после ареста Патриарха Тихона именно эта группа духовенства должна была бы провести новый церковный собор, на котором сформировала бы уже новое руководство Русской Православной Церкви, полностью контролируемое ГПУ. Так появляются обновленцы, именно в это время.
Патриарх Тихон, конечно, не знал о том, что руководивший этой кампанией Троцкий поставил перед собой вот такую двуединую задачу: проводить жесткие репрессии по отношению к духовенству, поддерживающему Патриарха Тихона, и поддерживать вот эту группу духовенства, готовую сотрудничать с ГПУ.
Репрессии продолжались; в частности, была арестована большая группа московских священнослужителей. Всего было проведено двести тридцать одно уголовное дело. А дело московского духовенства стало слушаться на таком показательном процессе — тут впервые большевики решаются на то, чтобы репрессировать духовенство, проводя через показательные процессы, которые должны были их дискредитировать. Только что принят уголовный кодекс большевиками. Надо сказать, что большевистский режим почти пять лет существовал без всякой законодательной базы — то есть, ликвидировав законодательство, которое было до 1917-го года, большевики уголовного кодекса не имели и действовали часто по принципу революционной целесообразности. И потому людей либо расстреливали, либо давали им срок заключения «до победы мировой революции». Был полный произвол в данном случае. Но вот в 1922-м году уголовный кодекс появился, и возникает желание проводить показательные процессы над духовенством, чтобы их не просто репрессировать, но еще и дискредитировать, и одновременно создавать иллюзию какой-то правовой справедливости, существующей в Советской стране.
Надо сказать, что эта практика себя не оправдает. Представители духовенства будут очень неудачными персонажами вот таких театрализованных судебных процессов. Гораздо лучше на судебных процессах будут каяться партийные советские руководители, чем священнослужители. Поэтому практика показательных процессов уже не будет повторяться в отношении к духовенству впоследствии. Тогда же такие опыты попытались сделать. На московском процессе было двадцать священников, тридцать четыре мирянина. В качестве свидетеля был привлечен Патриарх Тихон, по которому было сделано частное определение — что означало для него перспективу возможного ареста в ближайшее время. 20 мая 1922-го года был вынесен смертный приговор одиннадцати участникам московского процесса, из которых пятерых расстреляли. А Патриарха Тихона, по существу, поместили под домашний арест на Троицком подворье. В мае же 1922-го года. Патриарх будет находиться под арестом, процессы, направленные против духовенства, будут происходить, но что нужно отметить: действительно, в 1922-23-м годах наступило уже мирное время, не гражданская война. Но духовенства погибнет почти столько же, сколько во время гражданской войны — семь-восемь тысяч погибло в гражданскую войну и примерно столько же погибнет в 1922-23-м годах, и это все жертвы процессов по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей.
Что же касается самого Патриарха, то, когда он был арестован, его попытались склонить представители вот этих самых обновленцев к передаче им власти. Патриарх Тихон этого не сделал. Он во исполнение решения Поместного Собора передал свои властные полномочия либо митрополиту Петроградскому Вениамину (Казанскому), либо митрополиту Ярославскому Агафангелу (Преображенскому), которые являлись иерархами, которым он очень доверял. Они должны были стать Патриаршими Местоблюстителями. Обновленцы вступили с ними в переговоры, надеясь их привлечь на свою сторону, сделав их марионетками в своей игре. Они пытались доказать Местоблюстителям, что, сотрудничая с ними, они получат расположение власти, смогут провести новый Поместный Собор, который изберет нового законного Патриарха. Но митрополит Агафангел отказался с ними сотрудничать и сразу был посажен в Ярославле под домашний арест. А митрополит Вениамин не только отказался с ними сотрудничать, но, исходя из того, что предыдущие обновленческие лидеры протоиерей Александр Введенский и священники Владимир Красницкий, Александр Боярский были клириками его епархии, он их отлучил от Церкви. После этого митрополит Вениамин был сразу арестован. Его первому викарию епископу Ямбургскому Алексию (Симанскому) в ЧК был выдвинут ультиматум: он должен снять прещения, наложенные на обновленческих священников митрополитом Вениамином, на что он формального права не имел как викарий — или митрополит Вениамин будет расстрелян. То есть они таким образом были дезавуированы, стали никем в Церкви. И вот, чтобы спасти жизнь митрополиту Вениамину, он снял с обновленцев прещения — что не спасло жизнь митрополита Вениамина, а обновленцы вновь приступили к своей деятельности.
Что же касается Патриарха Тихона, то он находился в заключении, и власти готовили теперь уже показательный процесс над ним, желая в более-менее правовой своей системе, действующей по принципам формального права — следствие, суд, вынести ему смертный приговор. Но на самом-то деле в это время главным разработчиком стратегии большевиков в области религии был не Ярославский и не Тучков, а именно Троцкий.
Троцкий, действительно, обладал поразительным чувством выживаемости большевистского режима в сложных условиях. И чтобы сохранить режим, готов был предлагать самые неожиданные комбинации. Вы помните, что большевики в свое время провозгласили тезис роспуска старой армии и создание добровольной рабоче-крестьянской армии. Так появилась Красная гвардия, которая оказалась совершенно небоеспособной в условиях гражданской войны. И отбросив вот этот постулат марксизма, что армия должна заменяться при диктатуре пролетариата всеобщим вооружением народа, Троцкий доказал, что нужно создать регулярную армию, в которой командование осуществляли бы кадровые офицеры императорской армии. Такую армию создали, и эта армия смогла гораздо успешнее противостоять белым.
Троцкий убедился в том, что старых специалистов надо использовать, но использовать не просто как специалистов военных или технических, а нужно попытаться предложить им определенного рода идеологическое обоснование их отступничества и прислужничества большевистскому режиму. Потому что, как известно, русский интеллигент без санкции свыше смошенничать не может, трудно ему это делать. И вот такая идеология Троцким формулируется в формах, вызывая недоумение у его товарищей по партии. Этот поборник мировой революции начинает провозглашать лозунги о том, что большевики должны доказать русским интеллигентам, военным или гражданским, особенно монархистам и националистам, что только большевистский режим сможет сохранить великую русскую Империю. Монархии нет и не будет никогда, либералы, сменившие монархию на политической арене, оказались неспособны, белогвардейцы, руководимые вот этими либерально настроенными политиками — враги России. А вот большевики способны сохранить великую страну. И если вы служили Российской Империи, вы имеете полное моральное право и даже обязанность служить большевистскому режиму, который сохраняет великую страну. Конечно, это был бред с точки зрения элементарного здравого смысла. И как мог, допустим, генерал-монархист идти на службу большевикам? Но такие люди находились. И вот один из них уже увековечен памятником у нас в городе.
Итак, использование великорусского патриотизма к привлечению для защиты большевистского режима старых военных себя оправдало. И Троцкий предлагает еще один вариант — теперь уже упрочению большевистского режима должна служить красная Православная Церковь. Церковь, оправдывающая большевистский режим как режим, полный подлинной христианской любви и милосердия, режим, который в конечном итоге должны поддерживать все православные христиане. Вот именно такой и будет обновленческая идеология — попытка доказать, что не исповедующие Христа большевики строят социализм, впервые в мировой истории строят царство абсолютной социальной правды, о котором мечтал Христос. Поэтому обновленцев надо поддерживать. Но одновременно желателен был бы вот какой вариант развития церковной жизни — об этом Троцкий будет писать именно в это время: «нужно определиться в трех направлениях: сохранение патриаршества и выборы лояльного Патриарха; уничтожение патриаршества и создание коллегии лояльного Синода; полная децентрализация, отсутствие всякого центрального управления. Пока что нам нет надобности ангажироваться ни в одном из данных направлений, даже неофициально. Гораздо выгоднее, если между этими тремя группировками разгорится серьезная борьба. С этой целью созыв церковного Собора лучше оттянуть. Окончательный выбор сделать позже. Централизованная Церковь при лояльном, фактически бессильном Патриархе, имеет известные преимущества. Полная децентрализация может сопровождаться более глубоким внедрением церкви в массы путем приспособления к местным условиям. Возможна такая комбинация, когда часть церкви сохраняет лояльного патриарха, которого не признаёт другая часть церкви, организующаяся под знаменем Синода или полной автономии общин».
Вот об этом напишет Троцкий как о наиболее перспективном варианте развития церковной жизни еще в мае 1922-го года. Тогда же эта комбинация Троцкого будет осуществлена. Но мы к этому периоду еще подойдем в 1927-м году после освобождения митрополита Сергия из заключения и издания его декларации. Подчиненный властям не Патриарх, а Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий и противостоящий ему, но тоже подчиненный властям обновленческий Синод. Троцкий к этому времени будет уже в ссылке, в Алма-Ате, и вскоре его вышлют за границу. А идеи Троцкого будет осуществлять его заклятый враг — Сталин. И, в частности, в сфере религиозной политики.
Но тогда еще никто не представлял, а кто же может быть таким лояльным Патриархом. Да, лояльные обновленцы были уже налицо, они уже создали Высшее церковное управление. А вот Патриарх Тихон как-то не очень подходил на роль лояльного Патриарха. Его нужно было ликвидировать. Такой была политика большевиков в это время.
Что же касается самого Патриарха Тихона, то, конечно, он, находясь в заключении, всю информацию получал лишь от следователей и советских газет, а советские газеты создавали поразительное ощущение того, что в условиях, когда один из Патриарших Местоблюстителей расстрелян, митрополит Вениамин, а другой сослан на три года в далекую сибирскую ссылку — митрополит Агафангел; что в этих условиях самозванцы-обновленцы одерживают одну победу за другой и готовят свой обновленческий Собор. Тем более, что уже 16 июня 1922-го года их поддержала группа архиереев во главе с одним из самых авторитетных митрополитов — митрополитом Владимирским Сергием (Страгородским), будущим Патриархом. Они призвали всех епископов подчиниться самозваному обновленческому Высшему церковному управлению.
На самом деле положение было, действительно, серьезным. Привыкшие строго подчиняться централизованному Высшему церковному управлению, многие епископы утешали себя тем, что признание обновленцев — это только временная мера; что нужно только дождаться Поместного Собора, а уж на Поместном Соборе дать бой обновленцам. К 1923-му году почти половина епископов признает обновленческое ВЦУ, то есть по существу отречется от Патриарха Тихона. Ощущение было, действительно, постепенного распада церковной жизни в полной мере, тем более, что обновленцы, создавшие свой совершенно неканоничный епископат, по существу, вели Церковь в тому, чтобы она превратилась в какую-то, чисто внешне напоминающую Церковь, химеру, безблагодатную и неканоничную.
При этом продолжались репрессии. Очень многие священнослужители спасали свою жизнь и свободу только тем, что признавали обновленческих епископов, обновленческую власть. И по-человечески это было очень понятно, особенно в провинции. Ну что ж это за такой Патриарх Тихон, который не мог как-то нормализовать отношения с властью? Ну ладно, он, в конце концов, монах, арестовали его, расстреляют его — одна голова не видна, а хоть видна — так одна. А у нас семьи, у нас приходы, и почему мы должны все это потерять? Только из-за того, что он не смог найти правильные отношения с большевиками. А вот есть же обновленцы, есть же митрополит Сергий (Страгородский), который находит общий язык с властью. И почему же не признать их, как подлинную власть? А там и Собор соберут, и все будет хорошо, и будем мы жить, как жили, да, может быть, даже и до революции — под покровом новой российской власти, впрочем, слово «Россия», как вы знаете, совершенно не переносившей. Это был соблазн очень для многих.
В это время в Москве проводится второй процесс «церковников». Огромный процесс, по которому привлекается сто восемнадцать обвиняемых, в частности, весь клир храма Христа Спасителя. Приговоры даются им более мягкие, расстрельных уже нет. Но это был еще один знак тем, кто хранил верность Патриарху Тихону. Кстати сказать, именно тогда после 1922-го года храм Христа Спасителя и перестал быть православным, а стал обновленческим и был таковым до самого своего закрытия. Поэтому когда некоторые поклонники вечно живого гимна Александрова начинают говорить, что этот гимн замечателен хотя бы потому, что его написал регент храма Христа Спасителя, надо помнить, что этот регент служил в обновленческом храме Христа Спасителя. То есть его отступничество от Христа началось еще тогда, когда он был регентом. А продолжилось, когда он стал музыкальным генералом, написавшим гимн партии большевиков. Надо было быть таким гибким человеком, чтобы из регента превратиться в автора гимна партии большевиков, а потом стать создателем ансамбля песни и пляски Красной армии. Вот просто реальный эпизод, когда все это происходило, когда Александров свой музыкальный талант стал реализовывать, в таких условиях тогда, в качестве регента. Неплохо звучит этот гимн, но вспомним исторический контекст, в отрыве от которого он немыслим. Вот так очень многие музыкально одаренные немцы, пережившие нацизм, не могут слушать музыку Вагнера, которую когда-то очень любили. Не те ассоциации вызывает, стыдно становится за Германию, когда звучит эта музыка, действительно, великая музыка.
Так вот, готовился процесс над Патриархом Тихоном. Но прежде, чем этот процесс провести, надо было его церковно дезавуировать. И это было сделано. Весной 1923-го года именно в храме Христа Спасителя созывается обновленческий лжесобор, который низлагает Патриарха Тихона. Патриарх Тихон, естественно, пишет на постановлении собора резолюцию: «Прочел. Собор меня не вызывал. Его компетенции не знаю, потому законным решение признать не могу».
Но он в заключении, теперь уже в Донском монастыре, и власти готовят над ним процесс. Теперь он уже никто, теперь он всего лишь мирянин с церковной точки зрения, и можно даже сказать церковным людям: мы судим не Патриарха; Патриарха ваш же церковный собор низложил. Мы судим одного из многих мирян, который проявил себя как контрреволюционер. Собор, действительно, прошел, он оказался полностью подконтрольным советским властям. Он создал совершенно неканоничное Высшее церковное управление из обновленческого духовенства. Но в сознании многих он казался все-таки церковным собором — может ли в храме Христа Спасителя происходит какой-то незаконный собор? Может ли вообще незаконным быть собор, который дает нам, простым священникам, надежду на то, что мы будем опять мирно жить? Да Бог с ним, с этим Патриархом Тихоном, если у нас теперь появились новые предстоятели! Тем более, что на соборе были представители прежнего, знакомого им епископата. В конце концов, замолим и этот грех, лишь бы только приход у нас остался, лишь бы прихожане не разбежались, лишь было бы можно только как-то существовать. Конечно, лучше было бы, чтобы Патриарх Тихон с большевиками нашел бы общий язык. Но он не сумел найти общий язык — и пускай остается на произволение Божие. А мы под руководством новых наших епископов будем жить в «тихом и безмолвном житие», так казалось тогда, что оно еще возможно.
Вот опять, видите ли, здесь начинают разнуздываться даже в духовенстве не лучшие чувства. Их призывают не жить в ситуации, когда подчас, может быть, придется пожертвовать свою жизнь, а просто выживать. Вот так начинается растление душ уже самих пастырей. А чтобы было еще более впечатляющим происходящее — ведь в марте 1923-го года большевики провели показательный процесс над главой Римо-Католической Церкви России архиепископом Цепляком и его заместителем каноником Будкевичем и еще двенадцатью священниками. Первые два получили смертный приговор, несмотря на то, что огромное возмущение, естественно, было на Западе по поводу судебной расправы над католическими иерархам. Цепляка как польского подданного пришлось выслать, а Будкевича нарочито расстреляли, несмотря на все протесты Запада. Вот этот процесс для многих стал репетицией процесса над Патриархом Тихоном. Если уж решились расправиться с руководством Римо-Католической Церкви — неужели постесняются расправиться с Предстоятелем Русской Православной Церкви?
ПАТРИАРХ ТИХОН (БЕЛЛАВИН). ЧАСТЬ 5
Предлагаем вашему вниманию четвертую часть лекции о Патриархе Тихоне из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Готовился процесс над Патриархом Тихоном. Процесс откладывали раз, откладывали два — откладывали по разным причинам. В частности, по причинам внешнеполитическим.
И одним из противников процесса над Патриархом Тихоном выступил совершенно далекий от церковной жизни человек, нарком иностранных дел Чичерин. Он подчеркивал, что очень многие важные внешнеполитические инициативы советской дипломатии могут быть сорваны, если Патриарха Тихона расстреляют — учитывая, насколько, все-таки, сильны тенденции к христианской солидарности, к солидарности с Русской Православной Церковью в западном обществе. При этом проводить процесс, выносить смертный приговор, а потом его отменять — это значит еще более нарочито демонстрировать свой страх перед западным общественными мнением. Поэтому лучше процесс совсем не проводить.
И, в конце концов, точка зрения Чичерина стала получать поддержку в других инстанциях, в частности, в антирелигиозной комиссии. Председатель ее, Ярославский, 14 июня 1923-го года подал записку в Политбюро, где, в частности, писал: «Необходим какой-нибудь шаг, который бы оправдывал наше откладывание дела Тихона. Иначе получается впечатление, что мы испугались угроз белогвардейщины».
Нужно сказать, что русская эмиграция активно выступала в защиту Патриарха Тихона и много сделала для того, чтоб обратить внимание Запада на происходящее. В защиту Патриарха выступал и Папа Римский, и архиепископ Кентерберийский, и главы Православных Поместных Церквей. А далее — внимание: «Из переговоров с Тихоном выяснилось, что при некотором нажиме, при некоторых обещаниях он пойдет на эти предложения». Какие это предложения — скажу дальше. «В случае его согласия, заявления с его стороны будут иметь огромное политическое значение. Они спутают совершенно карты всей эмигрантщины, они явятся ударом по всем тем организациям, которые ориентировались на Тихона. Тихон явится гарантией против усиления влияния Высшего церковного управления (обновленцев). Его личное влияние будет скомпрометировано его связями с ГПУ его признанием. Выступление Тихона против епископа Кентерберийского, Мелетия, Антония, Папы будет пощечиной прежде всего английскому правительству, лишит в глазах верхов всякого значения выступления Англии в защиту Тихона. Наконец, согласие его хотя бы с какой-нибудь реформой делает его еретиком, новатором в глазах истинно православных. ВЦУ при этом сохранит внешнее положение при значительном уменьшении влияния».
То есть здесь сформулированы мотивы, которыми должна руководствоваться власть для того, чтобы вместо того, чтобы ликвидировать Патриарха Тихона, заставить его пойти на определенного рода компромиссы.
Далее Ярославский предлагает те уступки, на которые должен пойти Патриарх, чтобы его освободить из-под стражи. И Политбюро принимает следующее решение, того же, 14 июня: «Следствие по делу Тихона вести без ограничения срока. Тихону сообщить, что по отношению к нему может быть изменена мера пресечения, если: а) он сделает особое заявления, что раскаивается в совершенных против советской власти и трудящихся рабоче-крестьянских масс преступлениях и выразит свое теперешнее лояльное отношение к советской власти; б) что он признает справедливым привлечение его к суду за эти преступления; в) отмежуется открыто и в резкой форме от всех контрреволюционных организаций, особенно монархическо-белогвардейских организаций, как светских, так и духовных; г) выразит резко отрицательное отношение к новому Карловацкому Собору и его участникам». Имеется в виду первый собор Русской Зарубежной Церкви. «д) заявит о своем отрицательном отношении к проискам как католического духовенства в лице, так и епископа Кентерберийского и Константинопольского Мелетия; е) выразит согласие с некоторыми реформами в церковной области, например, новый стиль. В случае согласия освободить его и перевести на Валаамское подворье, не запрещая ему церковной деятельности».
Это решение было принято 14 июня. И уже 16 июня Патриарх Тихон написал заявление в Верховный суд РСФСР. Памятуя те пункты, которые содержались в постановлении Политбюро как условия его освобождения, слушаем, что написал Патриарх Тихон:
«Обращаясь с настоящим заявлением в Верховный Суд РСФСР, я считаю по долгу своей пастырской совести заявить следующее:
Будучи воспитан в монархическом обществе и находясь до самого ареста под влиянием антисоветских лиц, я действительно был настроен к Советской власти враждебно, причем враждебность из пассивного состояния временами переходила к активным действиям, как-то: обращение по поводу Брестского мира в 1918 году,, анафематствование в том же году власти и, наконец, воззвание против декрета об изъятии церковных ценностей в 1922 году. Все мои антисоветские действия за немногими неточностями изложены в обвинительном заключении Верховного Суда. Признавая правильность решения суда о привлечении меня к ответственности по указанным в обвинительном заключении статьям Уголовного Кодекса за антисоветскую деятельность, я раскаиваюсь в этих проступках против государственного строя и прошу Верховный Суд изменить мне меру пресечения, т. е. освободить меня из-под стражи. При этом я заявляю Верховному Суду, что я отныне Советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции».
Как видите, он выполняет первые три пункта требований. Он делает особое заявления, что раскаивается в совершенных против советской власти преступлениях, признает справедливость состоявшегося привлечения его к суду, отмежевывается «в открытой и резкой форме» от контрреволюционных монархическо-белогвардейских организаций.
Далее, рассмотрев это заявление Патриарха 19 июля, комиссия отмечает: «Заявление Тихона, адресованное в Верховный суд, размножить и срочно переслать всем членам Политбюро для ознакомления. Тихон должен написать обращение к верующим, в котором, не касаясь обновленцев, должен написать следующее: признание в своих преступлениях против советской власти, осуждение деятельности Антония (Храповицкого) (это глава Зарубежной Церкви), о том, что Мелетий — ставленник Англии (Константинопольский Патриарх), резко высказаться против польского правительства, русских и иностранных белогвардейцев, которые якобы толкнули его на преступления против советской власти (лгут и сами понимают, что лгут), о введении в церковном мире новой орфографии. Все это поручить товарищу Тучкову провести в пятидневный срок, доложить на следующем заседании комиссии. Изменение меры пресечения Тихону комиссия считает возможным».
И, действительно, через пять дней, 25 июня, Судебная палата по уголовным делам изменяет меру пресечения Патриарху. Он выходит из заключения 27 июня, и в тот же день в газете «Известия» публикуется его обращение в Верховный Суд. Но это еще не все. Патриарх должен написать соответствующее послание Церкви, в котором должен другие условия своего освобождения исполнить.
Прежде чем я скажу о реакции духовенства, московского, прежде всего, на то, что произошло, я упомяну о следующем обстоятельстве. Патриарх Тихон после своего освобождения сразу же направился на Лазаревское кладбище, где хоронили в этот день отца Алексия Мечёва, отдал ему последнюю дань, но при этом не зашел в кладбищенский храм, который в это время занимали обновленцы. Тем самым продемонстрировав, что обновленцев он не приемлет. А ведь для многих казалось, что, собственно, обновленческий собор Патриарха Тихона низложил, то он законный собор, Патриарх принимает его решения. Теперь он продемонстрировал, что никакого с обновленцами понимания у него нет. Для него они — не священники.
А затем он отправился в Донской монастырь, где большую часть времени провел под домашним арестом. Интересная деталь: он решил жить в Донском монастыре после своего освобождения — тем самым как бы подчеркивая для всех, что никакого освобождения подлинного не произошло. Он остается несвободен. И буквально в тот же день он написал послание, которое вскоре тоже попало в советские газеты. Он написал его не совсем так, как этого хотели большевики. Он начал с того, что дал жесткую характеристику обновленческому собору, подчеркнул, что не приемлет его решения. И далее, как бы отвечая на обвинения собора в свой адрес в контрреволюции, он продолжал:
«Мне ставят в вину, будто я «всю силу своего морального и церковного авторитета направлял на ниспровержение существующего гражданского и общественного строя нашей жизни». Я, конечно, не выдавал себя за такого поклонника Советской власти, какими объявляют себя церковные обновленцы, возглавляемые нынешним Высшим Церковным Советом, но зато Я далеко не такой враг ее, каким они Меня выставляют. Если Я первый год существования Советской власти допускал иногда резкие выпады против нее, то делал это вследствие своего воспитания и господствовавшей на бывшем тогда Соборе ориентации. Но со временем многое у нас стало изменяться… и теперь, например, приходится просить Советскую власть выступить на защиту обижаемых русских православных в Холмщине и Гродненщине, где поляки закрывают православные храмы..»
Вот здесь можно удивиться: Господи, о чем он говорит?! Как можно просить большевиков защищать православных христиан в Польше, где это происходит отнюдь не так, как это происходит в советской стране? Там, когда закрывались храмы, шли судебные тяжбы, Православную Церковь пытались ограничить, но все это происходило в рамках правового поля. И никаких массовых уничтожений православного духовенства не было. Так как же можно просить советскую власть, массово уничтожающую духовенство здесь, защищать православных там? Что за бред? На самом деле это не бред, это исполнение еще одного требования — «высказаться против польского правительства, русских и иностранных белогвардейцев». И вообще он критически отзовется о Папе Римском:
«Я, впрочем, еще в начале 1919 года старался отмежевать Церковь от царизма и интервенций, а в сентябре того же 1919 года выпустил к архипастырям и пастырям воззвание о невмешательстве Церкви в политику и о повиновении распоряжениям Советской власти, буде они не противны вере и благочестию. Посему, когда Нами узналось, что на Карловацком соборе в январе 1921 года большинство вынесло решение о восстановлении династии Романовых, Мы склонились к меньшинству о неуместности такого решения. А когда в марте 1922 года стало Нам известно обращение президиума Высшего Церковного Управления за границей о недопущении русских делегатов на Генуэзскую конференцию, Мы упразднили самое это управление».
В данном случае выполняется пятый пункт, а именно критическая оценка Зарубежной Церкви дается.
«Отсюда видно, что Я не такой враг Советской власти и не такой контрреволюционер, как меня представляет Собор… Все это, конечно, было бы открыто и на соборе, если бы меня туда вызвали и спросили, как и следовало бы, однако этого не сделали».
Еще очень важный момент. Давая критическую оценку собора, он в то же время подчеркивает:
«Из постановлений его можно одобрить и благословить введение нового стиля календарного и в практику церковную».
То есть выполнение шестого условия.
И далее:
«Что касается Моего отношения к Советской власти в настоящее время, то Я уже определил его в своем заявлении на имя Верховного Суда, который Я прошу изменить меру пресечения, т. е. освободить из-под стражи. В том преступлении, в котором Я признаю себя виновным, по существу виновно то общество, которое Меня, как Главу Православной Церкви, постоянно подбивало на активные выступления тем или иным путем против Советской власти. Отныне Я определенно заявляю всем тем, что их усердие будет совершенно напрасным и бесплодным, ибо Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило. Пусть все заграничные и внутренние монархисты и белогвардейцы поймут, что Я Советской власти не враг».
Что можно сказать об этом послании? Понятно, что это выполнение тех условий освобождения, которые выдвинули большевики.
Далее 1 июля последует еще одно аналогичное послание, в еще более категоричных формах подчеркивающее лояльность Патриарха. Это послание напишет архиепископ Иларион (Троицкий), который будет вести переговоры с Тучковым. И это послание поможет архиепископу Илариону (Троицкому) отменить циркуляр Наркомюста, согласно которому в трехмесячный срок все храмы должны были пройти перерегистрацию, но перерегистрировались только обновленческие храмы. Православные не хотели перерегистрироваться, и поэтому их храмы закрывались. В обмен на это послание власти свой циркуляр отменили.
Русский епископат, это тоже впервые, стал разделяться в своих воззрениях. Архиепископ Иларион (Троицкий), будущий священномученик, был убежден, что в данной ситуации Патриарх должен, не смущаясь, говорить какие угодно лояльные слова, главное — оказаться на свободе и главное — начать борьбу против обновленцев. Потому что пока Патриарх не будет освобожден, а никакого другого лидера нет, православное духовенство, даже то, которое не поддерживает обновленцев, по существу, будет дезорганизовано. Это была позиция архиепископа Илариона (Троицкого). Именно он становится в этот момент главным советником Патриарха, беря на себя тяжелейшее бремя переговоров с Тучковым. Теперь наступает новое время. Теперь время, когда Патриарх писал послания, которые он сам определял, прошло. Теперь каждое послание Патриарха, прежде чем оно появится в печати, будет согласовываться с Тучковым. И получается ситуация, при которой Патриарх частично говорит то, что он хочет сказать сам, как это и получилось в послании, когда он выступил с критикой обновленцев. А частично он должен озвучивать те требования, которые выдвигает ему Тучков. То есть наступает период подцензурных посланий Патриарха, и мы их уже не можем воспринимать как безусловно исходящие от него, хотя им самим подписанные.
С другой стороны, такой авторитет среди иерархов как архиепископ Федор (Поздеевский), бывший ректор Московской Духовной академии, пользующийся огромным авторитетом в Москве, выступает против действий Патриарха Тихона. Он считает архиепископа Иларион злым гением Патриарха, который толкает его на совершенно бессмысленный путь уступок большевикам в ситуации, когда уступки уже бесполезны и бессмысленны. Большевики все равно будут уничтожать Церковь, но при этом Церковь осквернит себя совершенно ненужными уступками и компромиссами.
Архиепископ Иларион (Троицкий) надеется на то, что ему удастся добиться официального признания большевиками, то есть на юридическом уровне, существования Патриаршей Церкви. Ведь в это время как по закону Церковь признавалась, каким образом, в каких рамках? Единственное, что признавалось советским законодательством, это была группа из двадцати человек, «двадцатка», которая подавала заявления в местный Совет, и если Совет это заявление удовлетворял, то этой двадцатке передавался храм, она приглашала священника, который в этом храме служил, и всю ответственность несла сама за все происходящее. Но ни епархиальное управление не имело никакого юридического статуса — их как будто не было, ни Патриаршее управление. И большевики часто вели разговор в такой тональности: вы в силу своей непримиримой контрреволюционной позиции вынуждаете нас вас не признавать юридически. Вас нет, вы лишены каких бы то ни было юридических гарантий. Если вы свое отношение к власти смягчите, мы вам дадим официальную регистрацию и епархиального управления, и Патриаршей канцелярии, и тогда, конечно же, не будем вас реквизировать. Вполне логичные суждения, которые выглядели вполне убедительными. Действительно, то, что законом не признано, то как будто вне закона. А то, что законом признано, уже находится под защитой закона.
Но мы-то с вами уже умудрены жизнью в Советской стране и прекрасно знаем, что закон не значит ничего. Большевики могут и признать официально, и ликвидировать то, что ими же самими признано. Тот же самый Патриарх Тихон — ведь это были люди, выросшие в правовой стране, какой была Российская Империя. Им казалось, что то, что государство признает на официальном уровне, уже не может этим же государством изничтожаться. Поэтому перспектива получить официальное признание казалась весьма заманчивой. Тем более что в этот момент начинается массовый отток обновленцев от своих лидеров и возвращение их в Патриаршую Церковь.
Картина была очень впечатляющая. Причем архиепископ Иларион добился того, что все, возвращавшиеся в Патриаршую Церковь принимались только в том сане, в котором они были до обновленчества. Скажем, был священником, у обновленцев стал епископом — но принимается как священник. Был мирянином, стал у обновленцев священником — принимается как мирянин. Поэтому храмы обновленческие заново освящались. Это была очень жесткая мера, но она давала понять, кто же такие обновленцы, а кто такие православные, что между ними существует пропасть, которую можно преодолеть, только принеся покаяние в содеянном. И здесь архиепископ Иларион был очень тверд.
Я хочу привести один выразительный эпизод. Действительно, способствовавший переходу к обновленцам очень многим митрополит Сергий (Страгородский) приехал в Москву, вернулся, так сказать, в лоно Патриаршей Церкви. Для Патриарха Тихона это был очень важный эпизод, потому что авторитет митрополита Сергия оставался довольно значительным. И вот во время богослужения Патриарху сообщили, что появился митрополит Сергий, что он стоит в толпе монахов, в рясе, в монашеской скуфье. И Патриарх Тихон, услышав об этом, обрадовался и сказал: «ну что вы, конечно, нужно пригласить его в алтарь, облачить в архиерейское облачение, и пусть с нами сослужит». А далее произошло следующее. Все духовенство — там были епископы, священники, иеромонахи, диаконы — отошли от Патриарха, посовещались между собой и сказали Патриарху, что если он это сделает, то только он один и будет служить с митрополитом Сергием. Они с ним служить не будут, если митрополит Сергий не принесет покаяние, как приносят все. И Патриарх Тихон согласился.
Этот эпизод чем показателен? Такой эпизод практически невозможно представить в отношении последующих Патриархом. Чтобы так могли поступить, а Патриарх бы это решение принял как волю Церкви. Пришлось митрополиту Сергию, будущему советскому Патриарху, на коленях читать покаянную грамоту на глазах у всех. Ему, одному из самых знаменитых архиереев еще Российской Империи.
Но ситуация развивалась именно в таком духе, о котором я вам говорил: власти хотели заставить Патриарха Тихона пойти на компромисс с обновленцами; Патриарх от этого уклонялся. А осенью 1923-го года произошло следующее. Справедливо связывая, что непримиримость Патриарха Тихона по отношению к обновленцам была обусловлена тем, что такую позицию занимал архиепископ Иларион — вообще, Патриарх Тихон был из тех людей, которые прислушиваются к мнению людей, которым доверяют — иногда это хорошо, иногда это плохо; власти арестовали архиепископа Илариона (Троицкого). И больше он уже на свободу не вышел. Вы знаете, что он проведет годы в Соловецком лагере, а потом умрет от тифа здесь, в тюремной больнице, когда его должны будут везти в ссылку в Казахстан. Это было в конце 20-х годов.
Что можно сказать в связи с этим о позиции архиепископа Иллариона (Троицкого)? Он, действительно, прославлен как священномученик, и это справедливо. Но для меня очень выразительным является то обстоятельство, что так случилось, что его уже осенью 1923-го года арестовали. Казалось бы, это был грозный знак того, что время компромиссов исчерпано. Не принесут они пользы Церкви, не принесут они блага Церкви. И тот, кто готов был к компромиссам с властями, был властями же и арестован — как будто символизируя собой ту перспективу, что идущая на компромиссы с властями Церковь все равно будет обречена. Только погибать она будет, уже многое уступив из того, в чем уступать не следовало.
Во всяком случае, мы ведь сейчас видим перед собой послания Патриарха Тихона, за которые нам стыдно. Только стыдиться нужно не за Патриарха Тихона, а за наших с вами предков, за наших дедов и прадедов, которые не попытались защитить свою Церковь, которые, по существу, бросили Патриарха Тихона с его небольшой группой сподвижников один на один против этого богоборческого большевистского левиафана. Где были они все? И вот ему, в этих условиях, когда большая часть православных чад церковных отступила от Церкви, приходилось искать пути сохранения церковной жизни, каноничной, благодатной — не той суррогатной, которую предлагали обновленцы для России, для наших с вами предков. А какую позицию занимали наши деды и прадеды в это время? Пытались ли они жертвенно за Церковь стоять или просто выживали? Наверное, просто выживали. Если бы не выживали, нас бы с вами не было. Те, кто стоически за Церковь и Россию воевал, они погибали и потомков своих не имеют. А мы в большинстве своем потомки именно тех, кто жил, приспосабливался. И это значит, что мы несем на себе бремя определенного рода ответственности. Это не значит, что должны проклинать наших отцов и дедов; мы просто должны жить иначе, чем жили они. А у нас это не получается.
Но факт остается фактом — как же нам отнестись к Патриарху Тихону в этой ситуации? Прав он был или не прав? Это было тогда неведомо никому. И впервые вокруг Патриарха стали возникать дискуссии, вокруг его политики. Архиепископ Федор (Поздеевский) оставался в Москве, отказавшись принять кафедру в Петрограде, где, как рассчитывал Патриарх Тихон, он мог бы дать бой обновленцам.
А Патриарх Тихон по-прежнему испытывал на себе давление властей. Давление это было настолько сильным, что он решился пойти на компромисс хотя бы с одной частью обновленцев, а именно, с крупнейшей обновленческой организацией «Живая Церковь», которую возглавлял один из самых одиозных обновленческих вождей священник Владимир Красницкий. Он подписал указ о введении Красницкого и еще нескольких священников «Живой Церкви» в Высший церковный совет, тем самым предлагая вот этим обновленцам, уже без формального покаяния, войти в структуру Русской Православной Церкви.
Вообще, хорошо это было или плохо, что обновленцы так быстро стали возвращаться в Патриаршую Церковь? Это было плохо, потому что для многих из тех, кто ушел к обновленцам — не по убеждениям, а по желанию быть там, где легче сохранить себе жизнь и свободу — у них вдруг возникло ощущение, что теперь Патриарх Тихон стал таким же, как обновленцы. Раз его освободили, значит, теперь ему доверяют. И, конечно, лучше быть не у сомнительных обновленцев, а у родного Патриарха Тихона. И вот эти люди пошли теперь обратно, неся с собой эту свою беспринципность, готовность к компромиссам, приспособленчество, которые, увы, стали отличительной чертой многих священнослужителей советского времени. Но, во всяком случае, это было внешне радостно и отрадно. И вот теперь речь шла о новой группе обновленцев, которую принимали уже без всякого покаяния. И вот здесь возникает очень сложная коллизия. Действительно, Патриарх Тихон ввел новый календарный стиль — почему у нас до сих пор болезненное отношение к новому календарному стилю? Ведь он введен уже в большинстве Православных Церквей, и только мы, Грузинская, Сербская и Иерусалимский Патриархат упорно держимся за старый календарь. Для нас это очень больная тема. В те времена новый календарный стиль, действительно, стал как бы знаком «красной Церкви». Тогда же термины такие существовали: «белая Церковь» и «красная Церковь». А Патриарх Тихон ввел новый календарный стиль, и это многих смущало. Это был еще один компромисс с обновленцами.
И вот теперь он вводил обновленцев в структуру Православной Церкви, в высший орган Православной Церкви. Как расценивать это? Это был очень болезненный вопрос. И вот здесь очень важную роль сыграл иерарх, будущий священномученик, который, на мой взгляд, является фигурой, вы уж извините, но более масштабной, чем не только все последующие наши Патриархи, но и сам Патриарх Тихон. Я имею в виду священномученика митрополита Казанского Кирилла (Смирнова). В 1924-м году заканчивался срок его ссылки, и он из Сибири вернулся в Москву — потому что Тучков намеревался вступить с ним в переговоры как с одним из крупных церковных иерархов и заполучить его к себе в союзники. Тучков регулярно общался с наиболее крупными архиереями. С теми, кто помельче, общались его заместители.
О митрополите Кирилле (Смирнове) мы не будем подробно говорить, но он будет проходить как, знаете, какой-то высший судия по отношению ко всем последующим Патриархам. Но начал он эту свою миссию с Патриарха Тихона. Он приехал к Патриарху Тихону в Донской монастырь и стал убеждать Патриарха Тихона прекратить все переговоры с обновленцами, отменить свое решение о введение Красницкого в Высший церковный совет и отменить решение о новом календарном стиле. Патриарх Тихон стал объяснять ему свою позицию, оправдываться, говоря о том, что он не может спокойно жить, зная, что многие архиереи находятся в тюрьмах, в лагерях, в ссылках. Впрочем, лагерь тогда был один для духовенства — Соловецкий.
И вот тогда митрополит Кирилл произнес очень глубокие и значимые слова, страшные слова, слова, над которыми мы по-настоящему еще не задумались. Он сказал: «Ваше Святейшество, не думайте о нас, архиереях. Мы только и годны на то, чтобы сидеть в тюрьмах». Вот обычно эти слова толкуются таким образом: такой смиренный мученик, принимающий свою тяжелую долю. На самом деле все звучит совсем иначе. Этот один из самых достойнейших иерархов Русской Церкви мучительно сознавал вину церковной иерархии за то, что случилось. Да, конечно, народ наш немощный, народ соблазнился. Но ведь этот народ девятьсот лет воспитывала Церковь, воспитывали священнослужители. И, значит, не смогли в чем-то воспитать; не смогли его сделать таким, чтобы он не соблазнился, не искусился. И с кого, как не с них, должен быть главный спрос? И, может быть, те гонения, которые сейчас испытывает Церковь, те страдания, которые переживают они, являются своеобразного рода искуплением вины их предшественников за недолжное отношение к своим пасомым.
Повторяю, личность митрополита Кирилла будет еще не раз присутствовать на наших лекциях, но тогда, вызванный Тучковым, он получает новый срок ссылки и отправляется туда же. Вообще, он проведет с 1919-й по 1937-й год, год его расстрела, на свободе чуть больше года. Остальное время — это тюрьмы и ссылки. Но из ссылок он будет иметь возможность активно переписываться со своими пасомыми. Вот почему в 1926-м году при опросе русских архиереев подавляющее большинство высказалось за то, чтобы Патриархом был именно митрополит Кирилл. Так что, можно сказать, в каком-то смысле он — еще один Патриарх. Патриарх, который будет пребывать в заточении, наряду с теми тремя, о которых мы будем говорить.
Но все-таки Патриарх Тихон прислушался к просьбе митрополита Кирилла прекратить переговоры с обновленцами и отменил новый календарный стиль. Власти были им очень недовольны. Началось новое давление на Патриарха. И вот впервые стало озвучиваться новое требование власти, а именно: наряду с тем, что Патриарх должен делать постоянные заявления о лояльности Советской власти, наряду с тем, что он должен подвергнуть церковным прещениям зарубежных епископов, Патриарх должен согласиться на то, чтобы все назначения епископов предварительно согласовывались им с ГПУ. Вот если Патриарх пойдет на эти уступки, Церковь получит официальное признание.
Тогда ближайшим сподвижником Патриарха стал митрополит Петр (Полянский), будущий Местоблюститель. Именно он вел переговоры с Тучковым. Но ни Патриарх Тихон, ни митрополит Петр не шли на исполнение этого требования властей. И тогда, в желании оказать на Патриарха давление, 9 декабря 1924 года, ночью, в покои Патриарха в двухэтажном флигеле Донского монастыря проникли двое неизвестных. Когда Патриарх Тихон и его келейник Яков Полозов вышли им навстречу, они выстрелили, убив Якова Полозова, и, схватив шубу, убежали. Правоохранительные органы ответили, что им неведомы эти люди, что, видимо, это была попытка ограбления, хотя трудно представить, что находившийся под неусыпным надзором в Донском монастыре Патриарх мог стать жертвой ограбления. То ли это была неудачная попытка покушения, то ли это была попытка оказать давление на Патриарха, тем более что с семьей Якова Полозова у Патриарха были очень глубокие отношения, это были для него практически родные люди. И он после этой гибели Полозова очень сильно физически даже сдал, хотя и добился того, чтобы Якова Полозова похоронили на территории Донского монастыря.
Ну а далее Патриарх решается на то, чтобы заняться своим здоровьем. Здоровье его оказывается очень тяжелым, у него были сердечные заболевания и пиелонефрит, которые очень обострились. И вот он решается на то, чтобы лечь в больницу. На компромиссы с большевиками он уже не чувствовал себя способным идти, но и сил сопротивляться, видимо, уже не доставало. И когда он был госпитализирован, надо сказать, что у многих, когда узнали, что Патриарх лег в больницу, возникло ощущение тревоги. Хотя, казалось бы, нужно радоваться, потому что больной ложится, наконец, в больницу и начинает заниматься своим здоровьем. Существовало даже предание о том, что главный врач этой больницы (это была частная больница, в то время такие больницы еще существовали) на коленях просил Патриарха, когда тот уже приехал в больницу, не укладываться в больницу, говоря, что он не может гарантировать ему безопасность. Было это или нет, сказать сложно.
Но, во всяком случае, Патриарх, подписав незадолго до своего полагания в больницу назначение себе Местоблюстителя — он указал трех возможных кандидатов — отправился в больницу 13 января 1925 года. В палате не оказалось никакой иконы — это уже было новое время, и он попросил своего келейника Пашкевича (кстати, уже осведомителя ГПУ) принести икону из ближайшего монастыря. Тот принес из Зачатьевского монастыря икону Благовещения Пресвятой Богородицы и повесил в палате.
Здоровье Патриарха постепенно стало восстанавливаться, но все это время почти каждый день приезжал к нему митрополит Петр с сообщениями о переговорах с Тучковым. Одним из главных вопросов переговоров в это время был вопрос о написании нового послания Патриарха, еще более верноподданнически выглядевшего. Наряду с этим было выдвинуто и прежнее требование: по существу, поставить под контроль ГПУ кадровую политику Церкви в области назначения епископов. В конце концов, текст был согласован. Есть сведения о том, что всегда довольно сдержанный митрополит Петр на повышенных тонах говорил с Патриархом. Да и Патриарх, который отличался очень смиренным, кротким нравом — кротким, но довольно твердым, он очень часто смеялся, он редко повышал голос, у него был по-великоросски немножко мрачноватый юмор — тут они довольно эмоционально друг с другом говорили, видимо, согласовывая последние моменты этого текста, очень для Патриарха неприемлемого.
Все было согласовано, причем произошло это 7 апреля, в праздник Благовещения, когда Патриарх, уже выезжавший на службу, приехал после службы очень утомленный и все-таки подписал текст этого своего послания, который митрополит Петр вновь повез Тучкову на просмотр. Патриарху к вечеру стало хуже, у него возник какой-то отек десны — незадолго до этого у него удалили несколько зубных корней. Состояние здоровья стало резко ухудшаться, и в 23 часа 45 минут в день Благовещения, перекрестившись трижды на икону Благовещения же, ту самую, которую принес ему келейник; сказав трижды: «Слава Тебе, Боже», Патриарх скончался.
Версия о том, что Патриарх был отравлен, пока не имеет никакого подтверждения в документах. Но, может быть, такого подтверждения в документах и не найти. Подобного рода приказы могли отдаваться устно. Ведомо лишь то, что когда митрополит Петр приехал в больницу ночью, там уже были чекисты. И уже 8 апреля, на другой день, было вынесено постановление Политбюро по поводу смерти Патриарха. Естественно, за ним следили и сразу же отреагировали. В основу постановления Политбюро была положена записка начальника Секретного отдела ГПУ, которая представила информацию о происходящем: «7 апреля 1925 года в 23 часа 45 минут умер в больнице Бакунина по Остоженке, 19 Патриарх Тихон в присутствии постоянно лечивших его врачей Бакунина, Щелкан, послушника Пашкевича. С ним произошел очередной приступ грудной жабы. Кроме перечисленных врачей Тихона консультировали доктора Кончаловский, Шервинский, Плетнев, ассистент Кончаловского доктор Покровский, бывавший у Тихона ежедневно. Утром 8 апреля Тихон был после предварительного обряда доставлен архиереями на свою квартиру в Донском монастыре, где и предположены его похороны. Желательно, чтобы пресса сообщениями такого порядка и ограничилась. Начальник Секретного отдела ГПУ Дерибас. Постановили: Не печатать в сегодняшних вечерних газетах сообщение о смерти Патриарха Тихона. В обычном газетном порядке поместить на видном месте сообщение в газетах за 9 апреля, ограничившись извещением, где и в чьем присутствии умер, от какой болезни и кто лечил. Секретарь ЦК».
Вот из этого документа можно понять только одно, что, естественно, на уровне Политбюро за ним наблюдали, и такая оперативная реакция Политбюро на происшествие, когда они уже на другой день принимают решение, говорит о том, что кто-то чего-то и ожидал. Но, во всяком случае, никаких документальных данных о том, что Патриарха убили, у нас нет.
Что касается исследования его мощей — а надо сказать, что при вскрытии могилы Патриарха сначала тело его было нетленным, потом оно стало подвергаться тлению, некоторые очевидцы говорили, что одна часть его черепа отличается по цвету от другой. И вот тут можно говорить о присутствии яда — скажем, во время зубной операции был сделан укол, который ввел какой-то токсин в его организм, который и привел к гибели. Трудно сказать. Но вряд ли кто-то будет делать такого рода исследования. Во всяком случае, по косвенным данным трудно решить, был он отравлен или нет в этот момент.
Важно было другое, а именно то, что он действительно скончался, подписав документ, один из самых тяжелых для восприятия, который, в общем, мало чем отличался от послания 1923-го года и который ничего уже в судьбе Церкви, по существу, изменить не мог.
ПАТРИАРХ СЕРГИЙ (СТРАГОРОДСКИЙ). ЧАСТЬ 1
В православном просветительском центре при храме Феодоровской иконы Божией Матери профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов прочитал цикл лекций на тему «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Сегодня я предлагаю вашему вниманию первую часть лекции «Патриарх Сергий»:
Мы продолжаем наш цикл лекций «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». И сегодня мы будем говорить о Патриархе Сергии (Страгородском).
Патриархом ему довелось стать в самые последние годы своей жизни, в очень сложных, как вы помните, условиях. Но наш с вами разговор об этой, действительно, то ли судьбоносной, то ли роковой личности в истории Русской Православной Церкви должен начаться с рассказа о его истоках. Действительно, и смысл наших лекций заключается в том, чтобы сквозь обстоятельства жизненного пути того или иного патриарха попытаться понять его личность. Не тот трафаретный образ святителя, переходящего в первосвятителя, а потом оказывающегося на лоне Авраамовом, как мы обычно размышляем о наших предстоятелях, а именно живой, конкретный, немощной человек, в силу обстоятельств, по произволению Божию, несущий на себе бремя возглавления Церкви.
Я не знаю, какое впечатление у вас осталось от личности святого Патриарха Тихона. Но личность Патриарха Сергия (Страгородского), безусловно, должна вызвать у вас гораздо более противоречивые чувства. И, может быть, в этой парадоксальности, внутренней противоречивости Патриарха Сергия и заключается, может быть, даже большая значимость и глубина его в истории Церкви.
Начнем мы с его детства, с того самого детства, которое нам трудно представимо. Ибо он родился, кстати сказать, подобно многим нашим архиереям, в семье провинциального священника, семья которого, так же, как, впрочем, и семья будущего Патриарха Тихона, как будто символизировала собой эту незыблемость и нерушимость православного церковного уклада русской жизни. Он родился 11 января 1867 года, в миру Иван Николаевич Страгородский, родился он в городе Арзамасе Нижегородской губернии, олицетворявшей собой, с одной стороны, такую типичную русскую провинцию, а, с другой стороны, где церковная жизнь развивалась довольно выразительно. Неслучайно его отец, довольно образованный для своей среды той эпохи священник, был духовником Алексеевского женского монастыря. Это всегда свидетельствовало о незаурядности священника — быть долгое время духовником женского монастыря. Трудно представить более тяжелое и душевно-вредное для пастыря служение, чем пребывание в качестве окормителя душ женской монастырской общины. И, тем не менее, он нес это послушание, нес, не теряя интереса к жизни, к культуре.
Это происхождение из семьи образованного провинциального священника нам даже сейчас не представить. У нас если священник провинциальный — значит, необразованный, иногда, впрочем, и городской необразованный; если образованный — то уж никак не провинциальный. Но тогда такого рода чудеса бывали. И вот эта полученная в семье еще глубокая привычка к культуре проявила себя, в частности, в том, что пройдя традиционное для любого поповского сына Арзамасское духовное училище, он успешно в 1886 году закончил Нижегородскую духовную семинарию, которая была одной из лучших провинциальных семинарий. Закончил он семинарию по первому разряду, и вот в этом первом разряде его уже проступила очень важная черта его личности в будущем — быть первым, всегда и во всем. Он, действительно, был способен, был честолюбив, был, можно сказать, талантлив.
Его обучение продолжалось в Санкт-Петербургской Духовной академии в 1886-90 годах, в то самое время, когда наша академия переживала период своего подлинного расцвета благодаря руководству сначала в качестве инспектора, потом в качестве ректора будущего митрополита Антония (Вадковского). И здесь происходит его встреча со своим старшим товарищем, а потом и учителем, будущим митрополитом Антонием (Храповицким). Здесь перед ним в качестве идеала пастырства проходит фигура Михаила Грибановского. Здесь вместе с ним учится будущий Патриарх Тихон, и здесь же учится одновременно с ним человек, который всей мощью своего духовного авторитета и своей мученической кровью, по существу, на мой взгляд, вынесет самый суровый приговор всей последующей жизни и деятельности митрополита Сергия (Страгородского) — будущий священномученик митрополит Кирилл (Смирнов). Все они были собраны в стенах Санкт-Петербургской Духовной академии тогда.
Конечно, он учится блестяще — иначе не умел. И, конечно же, принимает постриг на последнем курсе Духовной академии. Постриг и пресвитерский сан, что, казалось бы, знаменует собой типовой путь ученого монаха через несколько церковно-административных должностей к архиерейству. Он защищает кандидатское сочинение на тему «Православное учение о вере и добрых делах», которое потом очень творчески и вместе с тем очень дипломатично преобразует в свою магистерскую диссертацию «Православное учение о спасении».
Но уже на этом этапе своей жизни он повел себя очень неординарно и принял назначение на служение в Японскую православную миссию. Это сейчас мы представляем себе Японию как страну, которая живет по высшим бытовым стандартам. Это сейчас мы представляем, что православной миссией в Японии руководил святитель Николая Японский. А тогда это было назначение весьма даже непрезентабельное. И вот то, что молодой иеромонах Сергий (Страгородский) решил отправиться в Японскую православную миссию, свидетельствовало, конечно же, об одном: он, действительно, хотел послужить своей Церкви. Послужить своей Церкви в условиях подчас экстремально-сложных, и в то же время с осознанием себя в качестве носителя определенного рода миссии. Он приехал в одну из немногих ведомых ему языческих стран, в которых языческая вера цементировала древнюю цивилизацию и древнее государство. Напомню, что ведь японские императоры почитались как живые боги и почитаются таковыми японцами до сего времени. Он служит в древней японской столице Киото, конечно же, живо отзываясь своей очень чуткой, тонкой душой на все величие и всю чуждость этой языческой страны, языческой истории. Он преподает догматическое богословие в Токийской духовной семинарии. Это громко сказано — духовная семинария; в ней студентов было меньше, чем вас, сейчас здесь сидящих. Но преподает он уже на японском языке — поразительная способность к языкам ему была свойственна.
Так проходит три года. Три года, когда молодой иеромонах с обязательной для каждого нормального человека долей идеализма вступает на свое служение. Это сейчас кажется, что нужно быть здравым и прагматичным уже, наверное, с семилетнего возраста. Но в те времена человек обязан был быть идеалистом и оставаться им, по крайней мере, лет до тридцати. Если этого не происходило — значит, это была какая-то аномалия души. Тем более, если человек был ярким и выдающимся.
Таковым был Сергий Страгородский. Он действительно ощущал себя продолжателем тех великих миссионеров, которых, кстати сказать, не так уж много было в Русской Православной Церкви. Собственно, как наша страна развивалась так незаметно — было Московское царство, а неожиданно появилась Российская империя, вобравшая в себя огромные пространства; так мы и миссионерствовали, живя бок о бок с инородцами, незаметно приобщая их через семейные узы, через смешанные браки к православной вере. Не любили у нас миссионерствовать. Потом мы будем говорить об этом как о проявлениях нашей терпимости, толерантности — а за этим часто стояли косность и равнодушие к собственной вере. Вот он таковым не был; он ориентировался на великих миссионеров прошлого.
Но служение его продолжалось недолго. В 1893 году его отзывают, как это, увы, часто имело место в нашей Церкви по отношению к ученым монахам, на преподавательскую работу в Санкт-Петербургскую Духовную академию. Проходит буквально несколько месяцев, и далее следует поразительное назначение: его, 26-летнего игумена, назначают инспектором Московской Духовной академии, в которой ректором является 27-летний архимандрит Антоний (Храповицкий). Это был очень интересный эксперимент, поставленный в тех условиях, казалось бы, такой стабильной синодальной церковной жизни, когда двум молодым энтузиастам была дана возможность преобразовать одну из ведущих Духовных академий. И они отчаянно бросились в эту свою новую миссию.
Тут нужно было бы сказать несколько слов об Антонии Храповицком. Это был, действительно, поразительный человек, в своем роде харизматичный. Он видел будущее Церкви в доминировании в ней вот таких молодых образованных монахов, которые, в отличие от всегда обремененных, как казалось Антонию Храповицкому, суетными семейными житейскими заботами женатых священников, самоотверженно поведут Церковь по пути ее преображения. Антоний Храповицкий терпеть не мог ту традиционную академическую профессуру — как он говорил, «пиджачников и сюртучников». А ведь большинство профессоров Духовной академии были мирянами, которые, готовя будущих священников, сами не знали, ни что такое священство, ни что такое монашество.
И Антоний мечтал о такой спаянной монашеской корпорации Московской Духовной академии, призывая всех практически, мало-мальски талантливых студентов идти вслед за ним по пути монашеской жизни. Более того: начал он свою деятельность с того примечательного факта, что собрал всех профессоров-мирян Московской Духовной академии и поставил им условие в течение нескольких лет либо принять духовный сан, если они женаты, либо принять монашество, если они были одиноки — если, конечно, у них не было для этого канонических препятствий. Иначе, утверждал он, они не имеют права преподавать в Московской Духовной академии. Нужно себе представлять эту профессуру — часто это были ученые с европейскими именами, которые уже многие годы совмещали свое преподавание в Московской Духовной академии с Московским университетом, например. Там были член-корреспонденты и академики. Вот такого рода вызов молодого архимандрита. Впрочем, интересная деталь: с одной кафедры он не позвал преподавателей, видимо, понимая, что их никакими ультиматумами не возьмешь в их заскорузлом убеждении, что лучше быть мирянином профессору. Это с кафедры церковной истории. Это была кафедра самая непримиримая, ее никакими идеалами уже невозможно было увлечь. Они действительно хорошо знали церковную жизнь прошлого. И, кроме того, там был академик Евгений Евстигнеевич Голубинский, который мог и закурить в присутствии молодого архимандрита, давая ему понять, что благочестие в этой жизни бывает весьма многообразным. Напомню вам, что он преподавал в Московской Духовной академии и при этом несколько томов его «Истории Русской Церкви» были запрещены церковной цензурой. Вот такая мера свободы была, на самом деле, даже в Духовных академиях тогда.
Кончился этот эксперимент тем, что сам Антоний Храповицкий через несколько лет отправился в Казанскую Духовную академию. И здесь можно говорить о том, что профессорско-преподавательская корпорация смогла себя защитить от такого рода монашеских импровизаций юного ректора. Но за это время Антоний Храповицкий сумел вдохновить Сергия Страгородского, куда более осторожного, куда более склонного к компромиссам, на преобразование своей кандидатской работы в магистерскую диссертацию. «Православное учение о спасении» стало вызовом господствовавшим тогда догматическим стереотипам в духовных школах. Это действительно был очень серьезный, радикальный шаг. Но будущий Патриарх Сергий (Страгородский) сумел так написать свою магистерскую диссертацию, что это заметили только те, кто хотел заметить. Защита прошла блестяще, и лишь немногие обратили внимание на то, что молодой игумен, по существу, вслед за своим духовным наставником Антонием Храповицким вступает в полемику с маститыми профессорами Духовных академий.
Я сейчас не хочу вдаваться в специфику этой работы; речь шла о том, что он подвергал очень жесткой и аргументированной критике проявления сотериологического учения самые крайние, юридические, в духе такой схоластики Средних веков. Первые люди согрешили, поэтому они, естественно, исполнены греха, первородного греха. А раз они грешны, то в принципе, каждый из них может попасть в ад. И это существует, пока существует мир. И Бог вынужден принимать эту позицию дьявола, потому что, раз уж дал свободу воли человеку, а человек злоупотребил своей свободой, то уж не удивляйся, что злоупотребившие своей свободой люди стали грешны и попадают в ад. И вдруг — такая неприятность: смерть принимает Безгрешный, хотя и Бог, но все-таки и Человек — Христос. Да еще и в ад спускается. После этого у дьявола уже нет возможности на паритетных началах с Богом распоряжаться людьми. Смерть Богочеловека на кресте становится наживкой, которую заглатывает дьявол и лишается тем самым возможности безусловно распоряжаться посмертными судьбами людей уже после того, как Безгрешного принял в свои объятия.
Я говорю, может быть, в достаточной степени афористично и образно, но я хочу, чтобы вы почувствовали, что в этом подходе отсутствует самое главное — переживание того, что Христос прежде всего из любви к человеку не оставил его ни в чем, в том числе и в смерти. И эта способность Христа преобразить все уровни мироздания, даже ад, сделала уже невозможным победу дьявола над людьми. Сергий предлагает, может быть, нарочито этическое толкование догматов. Но это было неважно. Важно было то, что он действительно блестящую работу защитил, был оценен по заслугам и получил новое назначение — опять-таки в Японскую православную миссию, уже в качестве помощника начальника миссии. Это было такое промежуточное административное назначение, предполагавшее дальнейший карьерный рост.
Он опять отправляется в Японию. Во время путешествия по Японскому морю он сильно простудился, у него возникло воспаление среднего уха. И потом постепенно он стал глохнуть, и слух постепенно пропадал у него практически в течение всей жизни. Кажется, пустяк. Наоборот: человеку, прожившему трудную жизнь, бывшему пастырю, кажется, естественно поменьше слышать и видеть на склоне своих лет, чтобы не печалиться. Но если мы вспомним эту страшную ночь с 3 на 4 сентября 1943 года, когда на встрече со Сталиным он должен был улавливать своими, почти ничего не слышащими, ушами интонации этого самого косноязычного лица кавказской национальности, который говорил с ним о новых условиях существования Церкви. Он ведь знал, что в деспотиях важно не то, что говорит деспот, а как он говорит. Это было великое испытание. Но тогда он еще не предполагал, что ему, уже очевидно заявившему о себе как о богослове, преуспевающему архимандриту придется через многие годы, почти что через пятьдесят лет, держать урок у недоучившегося семинариста в кремлевских стенах.
Итак, он помощник начальника Японской миссии. А затем с 1889 года инспектор, а вскоре — ректор Санкт-Петебургской Духовной академии. Ректорская должность предполагала возведение в сан епископа, и 25 февраля 1901 года здесь, рядом, в Троицком соборе он был возведен в епископа Ямбургского. По всем стандартам это был выдающийся карьерный успех: за год до исполнения ему канонического возраста, когда можно рукополагать в епископы — 35 лет, его в 34 года рукополагают в епископский сан.
А далее он становится не просто ректором Санкт-Петебургской Духовной академии, не просто профессором кафедры истории и разбора западных вероисповеданий, но и одновременно одним из наиболее известных в Петербурге церковных иерархов. Потому что с 1901 года председательствует на религиозно-философских собраниях, которые проходят недалеко от Сенной площади, в здании Географического общества, и ныне там существующего, в течение более чем двух лет. Это был, действительно, уникальный опыт общения русской интеллигенции, интеллигенции в высоком, в подлинном смысле этого слова — Мережковский, Гиппиус, Розанов, Минский, Бакст, с представителями духовенства, с представителями духовного образования, с представителями православного богословия мирянского. Разнообразно и интенсивно развивавшаяся русская культура в лице этих представителей интеллигенции потянулась в сторону Церкви. И Церкви нужно было на должном уровне отвечать на запросы этих взыскующих умов. И вполне уместно было председательство на этих собраниях епископа Сергия (Страгородского), который умел действительно явить нашим богоищущим интеллигентам пример выдающегося богослова, выдающегося церковного интеллигента. Конечно, Зинаида Гиппиус, естественно, нашла нелицеприятные слова по отношению к своему современнику, называя его довольно средним буддистом по своему мироощущению. Но факт остается фактом, что вот этот опыт действительно символизировал собой возможность и способность Церкви говорить с представителями нашего Серебряного века на самом высоком уровне.
Я не могу здесь не отвлечься и не вспомнить эпизод, который имел место в 2001 году, когда исполнилось сто лет с момента открытия религиозно-философских собраний. Собрали конференцию по этому поводу в музее истории религии в его новом уже помещении. Пришло несколько представителей нашей Духовной школы, представители современной философской науки, в основном, бывшие научные атеисты, преобразившиеся в религиоведов. Пошли какие-то доклады, и когда очередь дошла до меня, я не мог не провести параллель между нашим собранием и тогда еще свежим в памяти учредительным съездом партии «Наш дом — Россия». Я посмотрел на них, посмотрел на нас и процитировал Черномырдина: «Какую партию не начнешь создавать, все равно получается КПСС». Кем были мы и кем были они на фоне тех, кто тогда собирался в здании Географического общества, и что же произошло за эти сто лет с нашей страной? Что мы могли сказать друг другу, что мы могли сказать тем, кто религиозно взыскует в нашей стране сейчас? Если гораздо более правильные и высокие слова были сказаны на этих собраниях, и далеко не всеми, даже можно сказать, почти никем не были услышаны?
А для Сергия Страгородского это был выход в мир петербургской элиты, которая оценила его достаточно высоко как современного мыслящего образованного иерарха. Затем, уже в процессе работы религиозно-философских собраний, он становится председателем комиссии при Синоде по старокатолическим и англиканским вопросам. Речь шла о диалоге со старокатоликами и англиканами на предмет воссоединения их с Православной Церковью. Это был не какой-то политизированный, никого и ни к чему не обязывающий экуменический диалог; это была, действительно, творческая богословская работа, в ходе которой многие выдающиеся наши профессора, действительно, обогащали русское, да и не только русское богословие своими размышлениями о важнейших догматических вопросах.
Далее Победоносцев закрывает религиозно-философские собрания. Но репутация Сергия Страгородского от этого не страдает. Наоборот, он приобретает то, что особенно ценилось в России того периода времени — он становится почти оппозиционером, почти опальным, при этом сохраняя хорошие отношения с Победоносцевым, оставаясь на должности ректора. То есть он имеет и как бы официальное признание церковных и светских властей, и одновременно неофициальное признание русской интеллигенции как тот, с кем можно говорить как с равным.
6 октября 1905 года в разгар революционных событий он получает новое назначение и становится архиепископом Финляндским и Выборгским. Уже, заметьте, не епископом, а архиепископом. Эта епархия не будет у него отнимать столько усилий, сколько она в свое время, например, отнимала у митрополита Антония (Вадковского). Большую часть времени он будет проводить не на своей кафедре, ибо в Великом княжестве Финляндском было очень мало православных христиан. Незначительная часть финнов из Карелии, и в основном русские чиновники довоенные, которые располагались там. То есть действительно паства была небольшой. Но его главной задачей в это время будет, конечно же, участие в подготовке Поместного собора.
В 1905 году вопреки сопротивлению Победоносцева митрополиту Антонию (Вадковскому) при поддержке председателя Комитета министров Витте удалось оживить дискуссию о созыве Поместного собора. И пытавшийся опереться на оппозицию епархиальных архиереев Победоносцев обязал Синод издать указ о том, чтобы каждый епископ представил в Синод свое мнение о целесообразности или нецелесообразности созыва Собора. Все епископы, за исключением трех, высказались за необходимость созыва Собора, за восстановление Патриаршества. То есть Победоносцев потерпел здесь полное поражение; епископат пошел против него, за восстановление в Церкви каноничного управления. И надо сказать, что когда мы анализируем отзывы епархиальных архиереев, мы видим поразительную картину по глубине восприятия, по искренности выражения многих проблем русской церковной жизни.
Когда читаешь отзыв архиепископа Сергия, поражаешься тому, как этот, в, общем-то еще достаточно молодой, но уже во многом ощутивший обаяние огромной власти архиерея, пастырь честно писал о многих проблемах церковной жизни, предлагая их подчас весьма радикальное решение. Действительно, много он предлагал такого, что впоследствии даже Поместный собор 1917 года не решится ввести в оборот церковной жизни.
Например, интересную процедуру избрания приходских священников; рукоположение архиереев по преимуществу из белого духовенства без принятия ими монашества; второбрачие вдовых священников, которые овдовели до 45 лет; упрощение церковно-славянского языка и предоставление права приходам служить на родном языке. Это была очень радикальная программа.
Другое дело, что многие другие архиереи предлагали не менее радикальные предложения по преобразованию церковной жизни. Вас это может даже удивить: как же так? Может ли такое быть, когда, например, полтора десятка архиереев предлагало перевести все богослужение на русский язык? Когда, например, епископ Евлогий (Георгиевский) предлагал самую радикальную постовую реформу — среды и пятницы и Великий пост сохраняются; Рождественский пост уменьшается до недели; Успенский пост до одного дня, а Петров пост отменяется вообще. Вот такого рода самые радикальные предложения, с самых разных сторон предлагались архиереями, причем архиереями, которые происходили из потомственных семей духовенства, которые в отличие от нынешних «ревнителей древлеправославного благочестия», часто не понимающих Апостола, который читают на богослужении, но ратующих за церковно-славянский язык, даже не отредактированный — чем больше ошибок, тем подлинней, потому что уж совсем не понять… Так вот эти люди, взращенные в атмосфере живой церковной жизни, знавшие это благочестие сызмальства, готовы были на серьезные церковные преобразования, печалясь о том, что многое из того, что составляет богатство церковной традиции, недоступно их современникам или же просто не реализуется. Ну кто же всерьез у нас соблюдал монастырский пост? Его не соблюдали вообще как монастырский, разве что в монастырях, да и то не во всех. Кто же мог отстаивать подобного рода жесткую постовую дисциплину в Церкви, где большинство чад соблюдали лишь Страстную седмицу Великого поста? И вот это понимание того, что канонические нормы либо должны соблюдаться, либо должны изменяться, было характерно для многих архиереев, и Сергий Страгородский шел в этом же направлении.
Обратим внимание на то, насколько сейчас вот те вопросы, по которым спорили тогда архиереи, кажутся уже неразрешимыми. Разве можно ставить вопрос не то, что о переводе на русский язык богослужения, но даже о серьезном редактировании книг? «Народ этого не поймет». Разве можно сокращать посты, которые, конечно же, не соблюдаются, но которые должны же даже в своем несоблюдении напоминать нам о том, что мы грешные, раз мы их не соблюдаем. Вот такое парадоксальное мышление наших современников архиереям той поры казалось совершенно диким.
И вот что интересно: никому не приходило в голову, например, обличить Сергия Страгородского в ереси, что наверняка было бы сделано сегодня разного рода православными изданиями и братствами. Однако, как вы знаете, отзывы епархиальных архиереев легли в основу работы Предсоборного Присутствия, которое работало в 1906 году, и это был период больших надежд многих, в том числе и самого архиепископа Сергия, который возглавлял один из семи отделом Предсоборного Присутствия.
Предсоборное Присутствие завершило свою работу к концу 1906 года; Поместный Собор был подготовлен и, наверняка, архиепископ Сергий размышлял о том месте, которое он займет на этом Соборе. Ему было что сказать Церкви, ему было что предложить своим собратьям-епископам. Но Собор, как вы знаете, был отменен. И резолюция императора звучала очень выразительно: «Собор пока не созывать». Так он написал весной 1907 года на представленных ему материалах Собора. И это «пока» продлилось до 1917 года; и собрали Собор уже когда император находился под домашним арестом в Александровском дворце Царского Села. Собрали не благодаря ему, а, по сути дела, помимо него. Собрали тогда, когда уже, возможно, поздно было созывать церковный Собор.
Для многих это нежелание собрать уже подготовленный Поместный Собор стало очень сильным психологическим ударом. Это многих разочаровало в государе — я имею в виду священнослужителей, именно тех, кто видел в нем первого русского государя, который, наконец, признал право Церкви жить по канонам. Ведь двести лет нельзя было ставить вопрос о созыве Поместного Собора. И вот вопрос был поставлен, и император признал, что Собор необходим. И вдруг, в последний момент, как, увы, нередко бывало с последним государем, проявил нерешительность. А надо иметь в виду, что наши архипастыри, хотя и были православными архипастырями, но были еще и русскими людьми. А русский человек загорается и гаснет очень легко. Наступил период апатии, наступил период, который, в общем-то, побуждал многих из них погрузиться в текущую, рутинную жизнь.
Но не таков был Сергий Страгородский. Поняв, что провести необходимые для Церкви преобразования с помощью Собора невозможно, он взялся за то, к чему чувствовал всегда вкус и в отношении чего он обладал большим талантом — он взялся за такую незаметную административно-бюрократическую работу, дабы осуществить без Собора то, что должен был бы осуществить Собор.
В 1907 году он инициирует создание и возглавляет Особое совещание при Святейшем Синоде по выработке общего проекта организации приходов. Попросту говоря, он создает Совещание, которое разрабатывает новый приходской устав. И этот устав будет принят в 1914 году, и активно будет способствовать развитию нашей приходской жизни, хотя опять-таки все это будет довольно запоздало. Это был очень правильный выбор Сергия Страгородского — без активного, живого прихода не может быть активной живой церковной жизни вообще.
В 1911 году опять-таки по его инициативе начинает работать Особое совещание при Святейшем Синоде по вопросам внутренней и внешней миссии и по исправлению церковно-служебных книг. Сергий любит не только инициировать какие-то проекты, но и возглавлять управление ими. И вот это совещание, совершенно незаметно, готовит серьезную редакционную правку богослужебных книг. То есть он начинает идти по тому самому пути, который Патриарха Никона привел к конфликту со своими друзьями, ставшими потом старообрядческими лидерами. Он правит церковные книги, и до революции незаметно происходит правка Постной и Цветной Триодей. Правка очень аккуратная, на очень хорошем научном уровне осуществленная. То есть речь идет о том, что имеющие немало ошибок церковно-славянские тексты исправляются таким образом, что не только ошибки, но и меняется часто порядок слов, соответствующий греческой грамматике и затрудняющий восприятие нами смысла произносимых фраз. Эта легкая правка очень сильно прояснила содержание этих двух выдающихся богослужебных книг. И никто почти ничего не заметил. Только стало лучше, яснее восприниматься — тот же самый Покаянный канон Андрея Критского, например. Можно сказать, что в большинстве случаев у нас почему-то читают по неправленным Триодям – то есть не по той, которая была издана в 1914 году, а по другим, которые издавались до них и потом переиздавались Московской Патриархией.
То есть опять мы видим его, осуществившего очень важное начинание, начинание, не у всех вызывавшее понимание, но для Церкви необходимое и осуществленное таким образом, что он не только не вызвал критику в свой адрес, но даже приобрел гораздо больший авторитет. Вот почему с 1911 года он становится самым молодым бессменно заседающим на Синоде архиереем. Вот это поразительное умение Сергия Страгородского добиваться для Церкви очень важных успехов, при этом достигая успехов собственных, личных.
В 1912 году он уже председатель Предсоборного совещания, которое почти ничего не сделает, но активизирует процесс подготовки Поместного Собора. Он награжден при этом бриллиантовым крестом на клобуке. С 1913 он председатель Учебного комитета. Кстати, подчиненным ему будет статский советник Петр Федорович Полянский, будущий Патриарший Местоблюститель, который и назначит его, во многом роковым для себя образом, своим заместителем. Будущий священномученик митрополит Петр (Полянский).
Как видите, перед нами один из самых известных и успешных архиереев Российской Империи. В 1915 году он награждается орденом святого Александра Невского. В 48 лет получить орден Александра Невского означало по сути дела подняться на самый высокий уровень архиерейской статусности. Теперь ему осталось только получить орден Андрея Первозванного. Напомню, что когда Витте отправляли в отставку с поста премьер-министра, ему дали орден святого Александра Невского. Казалось, все у архиепископа Сергия получается прекрасно. Главное особенностью его жизни в это время становится вот эта поразительная способность делать успешную карьеру, но при этом добиваться, действительно, нужных для Церкви побед. Действительно, легко можно было обольститься собой — он может все. Он может все, успешно осуществляя вот это манипулирование через церковно-административный аппарат людьми и идеями — но при этом все во благо Церкви.
В 1915 году происходит срыв — первый, способный оказаться серьезным неудачным эпизодом его карьеры момент. Когда епископ Варнава (Накропин), ставленник Распутина на Тобольской кафедре, провел самочинно канонизацию святителя Иоанна Тобольского, совершенно недопустимым образом поправ элементарные нормы проведения канонизации, на Синоде самые разные архиереи возмутились происходящим, понимая, что их возмущение может быть чревато для них осложнениями. Возмутился один из самых дремучих и мракобесных наших членов Синода — архиепископ Никон (Рождественский). Возмутился самый либеральный член тогдашнего Синода — епископ Агафангел (Преображенский), будущий священноисповедник. И возмутился архиепископ Сергий (Страгородский). Они не допустили признания этой канонизации.
А далее обиженный Григорий Ефимович Распутин пожаловался императрице, а императрица написала весьма лаконичное письмо, которое не пристало цитировать в широком кругу — такие оценки она давала членам Синода, требуя от государя убрать из Синода вот этих самых непослушных архиереев. И, действительно, убрали. Агафангела (Преображенского) и Никона (Рождественского). А Сергий остался и здесь. Трудно сказать, каким образом удалось ему в этом ситуации сгладить впечатление, но он сумел это сделать.
Далее — отречение государя, приход к власти Временного правительства. Обер-прокурор Владимир Николаевич Львов начинает активно вмешиваться в дела Синода, который с такой легкостью простился с государем. Когда многие монархисты сейчас говорят о том, что не может существовать Церковь полноценно без монархии, монархия нам нужна, и Церковь всегда бок о бок существовала в нашей стране с монархией, всегда была сторонницей монархии, хочется достать для них послание Синода от 9 марта 1917 года — послание, которое начинается словами: «Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни». И так далее. И ни слова о монархе в нем не говорится.
Показательно, что послание это было написано членами Синода, назначенными еще государем. И нельзя сказать, что все они только и мечтали, чтобы оставаться в Синоде при новом Временном правительстве. Они просто поступали так, как их приучала государственная власть поступать веками. Они славословили монархию, пока монархия была, ибо таково было распоряжение начальства. Но когда сейчас законное Временное правительство, глава которого был назначен последним государем, признало отсутствие монархии как данность и получило в свои руки всю полноту власти, Синод готов был принять это как проявление воли Божией.
Но вот когда Временное правительство по завершении зимней сессии Синода решило изменить его состав, члены Синода возмутились и дали слово не входить в новый состав Синода, даже если кого-то из них туда назначит новый обер-прокурор. Синод весной собрался вновь, и как вам нетрудно догадаться, единственным членом прежнего Синода, который оказался в членах нового Синода, был архиепископ Сергий (Страгородский). Это был поступок, который в значительной степени уронил его престиж среди епископата, но очень скоро многие забыли ему эту непоследовательность. Ибо в составе нового Синода он стал очень активно работать в Предсоборном совете, стремясь как можно скорее в условиях все более и более распадающейся власти созвать Поместный Собор.
Вообще, нужно сказать, что тогда в Поместном Соборе стали многие видеть вообще единственное средство спасения страны. Вот соберется Поместный Собор, изберет он Патриарха, и в стране, где нет ни царя, ни твердой власти, в стране, которая ведет тяжелую войну с внешним врагом, сразу наступит мир и покой. На самом деле ситуация, как вы знаете, развивалась иначе. Этот Собор ожидали тогда многие, в него верили очень многие. И архиепископ Сергий (Страгородский), действительно, очень умело строя отношения со Львовым, а потом с его преемником Карташевым, шел по пути подготовки этого Поместного Собора, который в августе и открылся.
А далее произошел эпизод, который должен был бы архиепископа Сергия заставить насторожиться. По инициативе Временного правительства Синод принял еще недавно не вмещавшееся в головы русских архиереев решение о том, что епископы на кафедры должны избираться голосами мирян и представителей духовенства на епархиальных собраниях. И по всей стране прошли выборы, выборы епархиальных архиереев. Это был очень интересный эпизод в истории Русской Церкви.
Надо сказать, что выбор епархии был, как правило, очень правильным. Почему? Сразу оговорюсь. Не потому, что весь наш церковный народ проявил поразительную сознательность и ответственность. А потому что большая часть нашего церковного народа эти выборы просто игнорировала. 15-ти миллионная армия, уставшая от войны и распадавшаяся на глазах; толпы солдат-дезертиров, бежавшие с фронта в свои деревни делить землю — вот что было гораздо важнее. За какими политическими демагогами пойти, а не кого избрать на кафедру — вот это был главный вопрос для очень многих.
Вспомните опыт со Страстной седмицей перед Пасхой 1917 года, когда в вооруженных силах отменили обязательное причащение для православных воинских чинов, и причастилось уже не 97%, как в 1916 году, а 10%.
И получилось так, что в выборах епархиальных архиереев участвовала только малая часть русских православных христиан, но именно тех, кто подходил очень ответственно, осмысленно к церковной жизни. Результаты получились прекрасные. На нашу кафедру был избран митрополит Вениамин, очень известный викарный епископ, которого, действительно, воспринимали как настоящего пастыря. На Московскую кафедру был избран архиепископ Виленский Тихон. Самое интересное произошло на Харьковской кафедре, с которой сместили в марте месяце Антония (Храповицкого) как правого монархиста, и которого избрали, даже в его отсутствии, вновь на эту кафедру. Вот это был настоящий архипастырский триумф Антония (Храповицкого). Потому что всем нам хорошо известно, что подавляющее большинство архиереев радостно встречают в епархии и еще более радостно провожают. Здесь произошло нечто неожиданное. Он, с его сложным характером, с его тяжелым нравом, управляющий этой епархией в течение нескольких лет и убранный из епархии властями, был снова избран на свое архиерейское служение.
Ну а что касается Сергия (Страгородского)? Он впервые в своей жизни потерпел два провала и в первый раз провалился на выборах в Петрограде, проиграв митрополиту Вениамину. Причем, провалился именно потому, что здесь выяснилось очень интересное обстоятельство — его никто не знал как пастыря; его знали как ректора, его знали как постоянного члена Синода, его знали как царедворца — как символа вот этой прошлой имперской государственной Православной Церкви. Но как пастыря его не знал никто. И поэтому предпочли простеца, архиепископа Гдовского Вениамина, ему, вот такому выдающемуся церковному политику и богослову.
Только на Владимирской кафедре ему удается быть избранным — и то, потому, что, в общем и целом, не было сколь бы то ни было значительных конкурентов. Вот тут-то ему и нужно было задуматься. За плечами выдающаяся карьера, известность, авторитет. Но основан этот авторитет был не на том, что составляет суть служения любого священнослужителя — не на его пастырской деятельности, а на его поразительном умении быть церковным политиком, впрочем, весьма успешным; быть выдающимся богословом, впрочем, уже достаточно давно забывшим свое былое богословие в суете административной деятельности; было основано на его реноме человека, символизировавшего вот этот нерушимый союз Православной Российской Церкви и уже не существовавшей тогда православной российской монархии. Именно представители правых монархических кругов и голосовали за него, представители русской аристократии, чиновничества — но они оказались в меньшинстве.
Ну а далее следует период Поместного Собора, где он получает совершенно заслуженный сан митрополита и избирается в Священный Синод. Гражданская война. Пребывание в тюремном заключении кратковременном. И далее — зловещий эпизод, когда 16 июня 1922 года, когда Патриарх Тихон всего лишь месяц как в заточении, власть в Церкви захватили обновленцы, епископат в сомнениях, в раздумьях. И вдруг Сергий Страгородский с двумя другими, менее известными архиереями, признает обновленческое Высшее Церковное Управление и призывает всех пойти по его пути. Как это было прекрасно — увидеть, что впереди выдающийся иерарх, выдающийся богослов идет по пути, который, может быть, приведет к тихой заводи в этом бушующем богоборческом море, каким стала Россия.
ПАТРИАРХ СЕРГИЙ (СТРАГОРОДСКИЙ). ЧАСТЬ 2
Предлагаю вашему вниманию вторую часть лекции «Патриарх Сергий» из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
16 июня 1922 года, Патриарх всего лишь месяц как в заточении, власть в Церкви захватили, как вы помните, обновленцы. Епископат в сомнениях, в раздумьях. И вдруг Сергий Страгородский с двумя другими, менее известными архиереями, признает обновленческое Высшее церковное управление и призывает всех пойти по его пути. Почему Сергий пошел в это сомнительное сборище? Конечно, для него лидеры обновленчества были людьми, на которых он смотрел сверху вниз — и заслуженно смотрел. Но он действовал в привычной для него парадигме. Он видел, что в этот момент перспектива не только освобождения, а сохранения жизни Патриарха Тихона весьма сомнительна. Он видел то, что государственная власть безусловно поддерживает обновленцев. Он видел то, что обновленцы, желая приобрести хоть какой-то авторитет в Церкви, призывают к созыву Поместного Собора. И он решился пойти в движение, которое невозможно было подавить, и возглавить его — с тем, чтобы на будущем обновленческом соборе переиграть вот этих, на фоне его самого, безусловно, дилетантов в церковной политике, невесть откуда взявшихся петроградских попов — Красницкого, Введенского, Боярского и прочих.
А потом, опять-таки, очень выразительный эпизод: он видел, что творят обновленцы в Церкви; ему органически чуждо было то, что они делают. Но он не знал, что им возразить, ибо власть их поддерживала, а Церковь, находящуюся в конфликте с властью, митрополит Сергий представить не мог. Но он все-таки был православным иерархом, православным христианином, и когда он увидел, что собранный обновленцами весной 1923 года собор представляет собой марионеточное учреждение, которым с легкостью манипулирует начальник 5-го отделения Секретно-оперативного отдела ГПУ Тучков, он на этот собор даже не приехал.
А потом, через покаяние вернулся в патриаршую Церковь. Вот здесь ему было бы надо понять, после своего неудачного опыта обновленческого, как опасно пытаться перехитрить тех, кто засел теперь в высших эшелонах власти в России. Весь его многолетний опыт умения выстраивать отношения с чиновниками Российской Империи ни на что не годился в той ситуации, когда его оппонентом выступал выпускник четырехклассной церковно-приходской школы, бывший конторщик, унтер-офицер Евгений Александрович Тучков. За ним стояла какая-то другая сила, гораздо более страшная, с которой пытаться идти на соглашение было очень опасно. Но он как будто забудет об этом своем эпизоде.
Ну а далее, возвращенный Патриархом Тихоном к архиерейскому служению в патриаршей Церкви, он станет, подобно многим, свидетелем его, не побоюсь этого слова, действительно, трагической кончины. У нас обычно святители должны переживать блаженную кончину. Уровень блаженности ведом Господу, но то, о чем мы с вами говорили в прошлый раз, конечно, не может вызвать в нас, я думаю, особенно умилительные чувства. Патриарх Тихон умирал то ли естественной, то ли насильственной смертью, для самого себя осквернив праздник Благовещения подписанием документа, который был для него совершенно внутренне неприемлем — последнего своего послания, в ощущении того, что те многочисленные уступки, на которые он пошел по отношению к власти, возможно, оказываются бессмысленными. И он унес с собой эту тайну — тайну возможного переосмысления того самого пути компромиссов, на который он вступил в 1923 году.
Для митрополита Сергия иного пути просто и существовать не могло. Но тогда он оказался в положении одного из шестидесяти епископов, приехавших в Москву на похороны Патриарха. А далее происходит эпизод очень значимый и очень противоречивый. Здесь, уже вы извините, мне придется в такую формально-казуистическую сферу погрузиться, но вы должны в необходимости этого отдавать себе отчет. Мы уже говорили о том, что Предстоятель Церкви не имеет права назначать себе преемника с полнотой своих прав. Хотя Патриарха Тихона Поместный Собор в порядке исключения обязал это сделать, не будучи уверен, что Собор не будет разогнан, не будучи уверен, что Патриарх не будет арестован или убит. Патриарх Тихон сделал это.
И действительно, после его кончины было оглашено его завещание, согласно которому он передавал власть одному из трех Местоблюстителей: либо митрополиту Казанскому Кириллу (Смирнову), находившемуся в это время в ссылке; либо митрополиту Ярославскому Агафангелу (Преображенскому), находившемуся тоже в это время в ссылке; либо митрополиту Петру (Полянскому), находившемуся в это время в Москве. Обратим внимание, что Сергия Страгородского среди них не было. Показательно, что лично наиболее близкими Патриарху в этой группе Местоблюстителей были Агафангел Преображенский и Петр Полянский. Митрополита Кирилла он поставил первым именно потому, что уже тогда было очевидно, что авторитет именно этого иерарха, когда-то однокашника митрополита Сергия по Санкт-Петербургской Духовной академии, является самым непререкаемым в Русской Церкви — несмотря на то, что после 1918 года он только несколько месяцев провел на свободе к этому времени; остальное время он провел в ссылках.
Митрополит Петр (Полянский) лишь до конца 1925 года осуществлял управление церковными делами и был арестован. При этом митрополит Петр знал, что когда арестуют его в декабре, то два других митрополита-Местоблюстителя остаются также в ссылках. И что же здесь делать? Тогда остается только один выход: до появления на свободе одного из Местоблюстителей епархиальные архиереи должны управлять своими епархиями самостоятельно, на основе тех канонов и соборных решений, которые уже существуют в Церкви.
Но разве может такое быть? Без центра власти, без единоначалия? Мы, конечно, не римо-католики, но все-таки нужен же нам свой «папа Московский». И что же делать? И вот здесь как раз возникает та самая ситуация, в которой оказался митрополит Петр. Он, конечно, понимал, что он не имеет права назначить себе преемника с полнотой своих прав. И это впоследствии очень четко будет заявлено в его письмах, которые, впрочем, станут известны церковным историкам лишь в 1990-е годы. Но он решил, понимая очень хорошо психологию нашего епископата, которому обязательно нужен какой угодно центр, лишь бы это был центр, назначить заместителем своим иерарха, который бы находился на свободе и который бы был как-то способен управлять церковными делами, но в качестве всего лишь управляющего делами, а не предстоятеля.
Полномочия Местоблюстителя и Заместителя Местоблюстителя в сознании митрополита Петра не были тождественны, ибо Собор дал только Патриарху Тихону полномочия назначить себе преемника с полнотой своих прав. И вот митрополит Петр тоже называет себе трех заместителей: митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский), митрополит Киевский Михаил (Ермаков) и архиепископ Ростовский Иосиф (Петровых). Казалось бы, проблема решена, хотя и довольно условно.
А далее происходит следующее. Митрополит Сергий (Страгородский) заявляет о своем намерении приехать в Москву и приступить к исполнению обязанностей заместителя, но власти не допускают его в Москву. Нужно отдавать себе отчет в том, что, собственно, власти тогда контролировали передвижение архиереев довольно жестко. Тогда он пишет письмо в Москву о своем намерении вступить в исполнение обязанностей заместителя Местоблюстителя. Но в это время в Москве группа архиереев во главе с архиепископом Екатеринбургским Григорием (Яцковским) создает орган, который называется Временный Высший Церковный совет, который заявляет о том, что в виду отсутствия у нас Местоблюстителей, ибо все они арестованы, эта группа архиереев временно берет на себя управление высшей церковной власти, тем более, что заместителя Местоблюстителя в Москве нет. И что самое поразительное: через несколько дней Временный Высший Церковный совет получает от властей регистрацию. То есть официальное признание получает то, чего не имело патриаршее Высшее Церковное управление, но что имело обновленческое Высшее церковное управление в лице Синода.
Что это за люди? Очевидно, что за этими людьми стоит Тучков, который теперь уже не через священников-обновленцев, а через архиереев, вступивши с ними в определенного рода отношения, готов взять под контроль управление церковной жизнью. Что делать в это время митрополиту Сергию — тем более, что его самого члены Временного Высшего Церковного совета приглашали вступить в этот самый орган управления. Он отказывается это делать, и запрещает священнослужение всех епископов, которые вступили во Временный Высший Церковный совет, это десять архиереев. Имел он право это делать? Ни один епископ не имеет права другого епископа запрещать в священнослужении. Даже Патриарх, строго говоря, не имеет права запрещать в священнослужении другого епископа. Нужно созывать Синод, и только Синод как собрание архиереев может это сделать. Но Синод собрать было невозможно, и митрополит Сергий сделал это сам.
И вот здесь произошло нечто неожиданное: большая часть наших епископов поддержала действия митрополита Сергия, прекрасно понимая, что за Временным Высшим Церковным советом стоит ГПУ. Это, конечно, митрополита Сергия окрылило, хотя и расстроило Евгения Александровича Тучкова. Он не ожидал от Сергия такого рода активности и твердости. Тогда Тучков придумывает новую комбинацию: закончился срок ссылки Местоблюстителя митрополита Агафангела (Преображенского). Человек уже очень преклонных лет, находившийся на восьмом десятке, он представлялся Тучкову человеком, безусловно, сломленным в трехлетней нарымской ссылке. И вот Тучков встречает его по дороге из ссылки, сам выезжает из Москвы, и в Пермской пересыльной тюрьме происходит их встреча. Он предлагает митрополиту Агафангелу вступить в должность Местоблюстителя в связи с арестом митрополита Петра и в связи с пребыванием в ссылке митрополита Кирилла и в связи с отсутствием в Москве митрополита Сергия, тем более, что он только заместитель. Митрополит Агафангел заявляет о своей готовности вступить в обязанности Местоблюстителя. Что должен сделать митрополит Сергий в этой ситуации? Естественно, уступить. Потому что ведь он только заместитель Местоблюстителя, а тут приезжает сам Местоблюститель, назначенный Патриархом. Но митрополит Сергий отказывается передать митрополиту Агафангелу полномочия главы церковной иерархии, заявляя о том, что уж коль скоро его митрополит Петр назначил заместителем, то только он может это сделать — передать права управления Церковью митрополиту Агафангелу. Хотя митрополит Петр его назначил всего лишь заместителем.
Между заместителем и Местоблюстителем возникает конфликт. Тучков дает возможность митрополиту Петру получить информацию обо всем происходящем. И митрополит Петр пишет письмо митрополиту Сергию, в котором обязывает его передать свои полномочия митрополиту Агафангелу, признать его главой церковной иерархии. И митрополит Сергий отказывается это сделать, говоря о том, что находясь в заключении, митрополит Петр уже не правомочен решать эти вопросы. И самое примечательное заключается в том, что большая часть епископов поддерживает митрополита Сергия. Речь идет о событиях апреля-мая-июня 1926 года. Епископат доверяет митрополиту Сергию. Своей твердой позицией в отношении григориан он доказал свою способность противостоять давлению власти, а престарелый митрополит Агафангел, только что вернувшийся из ссылки, вряд ли это сможет делать столь же успешно. Начинают вспоминать былой административный талант Сергия как церковного политика. Большинство епископов поддерживает Сергия, заместителя Местоблюстителя, а меньшинство — Агафангела, Местоблюстителя. И в этой ситуации митрополит Агафангел уступает, заявляя, что он больше не будет вообще претендовать на права Местоблюстителя. Он, действительно, скончается в 1928 году.
Здесь возникает очень серьезная коллизия. Строго говоря, митрополит Сергий поступал здесь совершенно неправомочно. Но он мог указать на авторитет епископата — большинство же епископов поддерживает его. Раз мы не можем собрать формальный Архиерейский собор, мы можем рассматривать их волеизъявление как волеизъявление собора. Можно на это возразить: если без всяких канонических оснований, только на том основании, что ему доверяют епископы, он берет в свои руки бразды правления, а что будет он делать, если ему перестанут доверять епископы? А это случится, и случится очень скоро — через полтора года. И как нетрудно догадаться, митрополит Сергий и после этого останется у власти.
Так вот тогда, в июне 1926 года, происходит еще один интересный эпизод. Значительная часть наших епископов находится в ссылках или в Соловецком лагере. Понимая, что от митрополита Сергия, канонические права которого очень неопределенны, власти ожидают нового послания с изложением своей позиции относительно отношений государства и Церкви, группа соловецких епископов пишет послание, которое должно было бы стать проектом послания митрополита Сергия властям. Это послание митрополит Сергий получит уже после того, как он сам напишет свой проект послания или проект декларации, который он также передаст властям 10 июня 1926 года.
Поражает в этих двух документах то, насколько они созвучны, насколько многие важнейшие положения в этих документах совпадают один с другим. Вот смотрите, что пишет Сергий в 1926 году властям, в документе, который, казалось бы, был призван подчеркнуть его лояльность власти. Говоря о попытках Патриарха Тихона добиться признания, легализации Церкви и о том, что он продолжает дело Патриарха Тихона, митрополит Сергий пишет: «Я взял на себя от лица всей православной староцерковной иерархии и паствы засвидетельствовать перед советской властью нашу искреннюю готовность быть вполне законопослушными гражданами Советского Союза, лояльными к его правительству и решительно отмежеваться от всяких политических партий, чьи действия направлены во вред Союзу». Мягко, но вполне достойно, в духе последний посланий Патриарха. А далее: «Но, будучи искренними до конца, мы не можем замалчивать того противоречия, которое существует между нами, православными, и коммунистами-большевиками, управляющими Союзом. Они ставят своей задачей борьбу с Богом и Его властью в сердцах народа. Мы же весь смысл и цель существования нашего видим в исповедании веры в Бога, в возможно широком распространении и укреплении этой веры в сердцах народа. Они признают лишь материалистическое понимание истории, а мы верим в Промысл Божий, в чудо и так далее. Отнюдь не обещая примирить непримиримое и подкрасить нашу веру под коммунизм и религиозно оставаясь такими, какие мы есть — староцерковниками, или, как нас величают, «тихоновцами», прогресс церковный мы видим не в приспособляемости Церкви к современными требованиям, не в урезке ее идеала и не в изменении ее учения и канонов, а в том, чтобы при современных условиях церковной жизни, в современной обстановке суметь зажечь и поддержать в сердцах нашей паствы весь прежний огонь ревности о Боге».
Согласитесь, это напоминает, скорее, послания Патриарха Тихона периода гражданской войны. А дальше — еще больше. Ведь вы помните, что главным требованием властей было обязать наших Предстоятелей назначать архиереев только приемлемых для власти, после согласования их кандидатур с органами ГПУ. И Сергий продолжает: «Обещая полную лояльность, обязательную для всех граждан Союза, мы, представители церковной иерархии, не можем взять на себя каких-либо особых обязательств для доказательств такой нашей лояльности. Не можем взять на себя, например, наблюдение за политическим настроением наших единоверцев, хотя бы это наблюдение ограничивалось тем, что за благонадежность одних мы ручаемся, а других будем лишать такого ручательства. Для этой цели у Советской власти есть органы более подходящие и средства более действительные. Тем паче не можем взять на себя функций экзекуторских и применять церковные кары к недоброжелателям Советской власти».
А дальше он как будто просто издевается над ГПУ: «Одно из завоеваний революции есть свобода Церкви от всякой политической и государственной миссии. Мы отнюдь не можем отказаться от этого завоевания, да и верующий народ не простит нам этого отказа».
Кажется, что же происходит? Неужели этот самый Сергий, который всегда был готов к разным компромиссам? И здесь он, в ответственнейший момент пишет такое послание, заведомо неприемлемое для власти. И власти его и не примут. И чем же объяснить тогда, что через год появится его Декларация, документ, написанный совсем в другом тоне?
На самом деле Сергий, скорее всего, понимал, что проект Декларации не будет принят властями. Но зато тот эффект, который он произвел на епископат был, конечно, ошеломлящий. Его стали поддерживать те епископы, которые потом будут его самыми непримиримыми противниками. Но тогда они поверили, что во главе церковной иерархии оказался, действительно, твердый и непреклонный иерарх, который, как им казалось, уже ненужные, излишние, бессмысленные компромиссы Патриарха Тихона аннулирует и поведет Церковь по такому твердому пути.
Правда, никому из них не было ведомо, что еще в декабре 1924 года, при жизни Патриарха Тихона, митрополит Сергий (Страгородский) обратился к Тучкову с секретной запиской, в которой предлагал Тучкову разрешить созыв церковного Собора и гарантировал при этом, что Собор примет такие решения, которые вызовут у Советской власти совершенно приемлемую реакцию. Он, в частности, говорил о том, что он гарантирует власти на этом Соборе принятие резолюции следующего содержания: «Освобождение всех православных граждан СССР от присяги императору и его наследнику, ибо великий князь Михаил Александрович отрекся от престола в пользу народа, а также, усматривая в окончательном утверждении Советской власти в пределах СССР изъявление воли Божией о судьбах нашего Отечества».
Второй пункт, очень важный, который войдет в резолюцию будущего Собора: «Этот строй (т. е. коммунистический строй) не только не противен христианству, но и желателен для него более всякого другого. Ибо православная наша Церковь своими уставными чтениями из отцов Церкви, где собственность подчас называлась, не обинуясь, кражей, своими прологами, житиями святых, содержанием своих богослужебных текстов; всем этим Церковь в значительной степени участвовала в выработке вышеописанного антибуржуазного идеала, свойственного русскому народу. Церковь призывает радостно приветствовать узаконенный Советской властью в СССР коммунистический строй, а богатых и неимущих во имя той же веры ему безропотно подчиниться».
Когда читаешь эти строки, поражаешься тому, насколько они тождественны тому, что говорили обновленцы. Это было, может быть, самое страшное. Потому что в конечном итоге представить коммунистический строй как христианнейший после того, как большевики уже сделали в отношении Церкви и тысяч христиан — это было почти кощунство.
И Сергий тем не менее предлагал подобного рода вариант Тучкову в конце 1924 года, в момент тяжелой болезни Патриарха Тихона, сам будучи еще, по существу, никем — одним из епархиальных архиереев. Этот документ остался лежать в архиве Тучкова, хотя Тучков после такого документа мог преисполниться к Сергию гораздо большего доверия. Вот почему и странно было Тучкову наблюдать все эти неожиданные проявления твердости митрополита Сергия в отношении его же ставленников из числа епископов.
Но, тем не менее, летом 1926 года митрополит Сергий пережил период наибольшей популярности в среде русского епископата. Об этой записке не знал никто, а Сергий выступал в качестве строгого поборника твердой позиции в отношении власти. Но вот прошло несколько месяцев, и Сергий оказался арестован в ноябре 1926 года.
Предшествовал этому аресту довольно странный эпизод, когда по инициативе архиепископа Павлина (Крошечкина) несколько эмиссаров объехали всех русских епископов, проводя опрос их относительно того, кого бы они хотели видеть Предстоятелем Русской Церкви. Этот опрос привел к тому, что семьдесят с лишним епископов высказались за то, чтобы Предстоятелем Русской Церкви считать находившегося в очередной своей ссылке митрополита Кирилла (Смирнова), который, впрочем, и был первым Местоблюстителем. После этого странного мероприятия начались массовые аресты епископов. До сих пор историки спорят, не было ли все это провокацией ГПУ.
Был арестован и Сергий. Он провел в тюрьме несколько месяцев — кстати, оказавшись в довольно сложном положении: кто теперь должен возглавить церковную иерархию? Очередной заместитель? Но Иосиф Петровых даже не получил возможности выехать из Ростова. Получалась какая-то странная ситуация, когда уже не заместитель Местоблюстителя, а заместитель заместителя Местоблюстителя должен был возглавить церковное управление. И это был полный канонический тупик.
И вдруг 20 марта 1927 года митрополит Сергий был освобожден. Мы не знаем всех обстоятельств пребывания Сергия в заключении. Мы не знаем, какие с ним велись переговоры. Но мы можем только по его дальнейшим шагам предполагать, что происходило в тюрьме и какие обязательства взял на себя митрополит Сергий (Страгородский).
И что же началось после его освобождения? Началась череда почти что чудесных явлений. Во-первых, как были рады выходу Патриарха Тихона из заточения, который, в общем и целом, воспринимался как единственный законный Предстоятель, так и здесь многие облегченно вздохнули, когда на свободу, наконец, вышел митрополит Сергий. Почему вздохнули? Не только потому, что ему сочувствовали, а вот по этому, уже очень хорошо ощущавшемуся многими чувству, мелкому, страшному чувству — если уж Сергия освободили, значит, и нас не посадят, нас, связанных с ним каноническими узами. Значит, нашел мудрый Сергий такие слова для новых властителей России, что они, может быть, нас гнать не будут.
И действительно, Сергий получает разрешение приехать в Москву, чего не имел раньше. Он собирает 18 мая 1927 года совещание из нескольких архиереев — в общем, архиереев не очень известных, не очень авторитетных и даже совсем не авторитетных, как, например, митрополит Серафим (Александров), митрополит Тверской, которого называли «Тверской-Лубянский» и оказались правы. Он к этому времени был уже секретным осведомителем ГПУ. И еще ряд архиереев, включая будущего Патриарха Алексия Симанского. Семь человек вместе с самим Сергием. Они собираются в Москве и 20 мая получают справку административного отдела НКВД о разрешении деятельности Синода в составе вызванных митрополитом Сергием в Москву архиереев.
Вот теперь попытайтесь напрячься в смысле восприятия бюрократической терминологии. 25 мая 1927 года заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий и временный при нем Патриарший Священный Синод собираются на совместное заседание. Вас уже не коробит от этого сочетания? Если он заместитель Местоблюстителя, то какой может быть при нем даже временный Патриарший Синод? А вообще, как Синод, согласно постановлению Поместного Собора 1917-18 гг., собирался? Из кого он состоял? Из архиереев, частично избранных Поместным Собором, и архиереев, частично вызывающихся Патриархом как временные члены на его заседания. Мог заместитель Патриашего Местоблюстителя собрать какой-то Синод? Естественно, нет. Это был не Синод. Может формально заместитель Патриашего Местоблюстителя запретить в священнослужении епископа? Нет. А Синод может. Только Синод настоящий, а не такой, какой собрался в мае 1927 года.
Но Сергий собирает такой Синод, и он получает регистрацию от власти. Вот этот столь незначительный термин «справка административного отдела НКВД» было то, чего десять лет тщетно добивался Патриарх Тихон. Эта была как раз та самая регистрация, официальное признание властями Высшего Церковного управления. Мы уже говорили об определенного рода наивности Патриарха Тихона. Он думал, что если власти признают Высшее Церковное управление, то они прекратят гонения. Это в правовых государствах, там, в российском имперском прошлом, там, на Западе, то, что власть признает законным, она не пытается репрессировать. У нас же, как мы будем знать из уст недоучившегося семинариста, «нет таких крепостей, которые бы не могли взять большевики», а уж тем более собственные законы. Сегодня признают — а завтра ликвидируют. И все. Но они этого еще не предполагали.
И вот, наконец, ценой каких-то компромиссов получена вот эта самая регистрация. И далее Сергий пишет распоряжение о том, чтобы все епархиальные архиереи обратились в местные власти с просьбой о регистрации их епархиальных управлений. Действительно, нельзя было, наверное, многим архиереям ностальгически не вспомнить то самое имперское синодальное прошлое, которое помогло сформироваться в нашей иерархии такому уникальному человеку как митрополит Сергий (Страгородский). И из тюрьмы вышел сам, спаси его Господи, и добился того для нас, чего так долго тщетно добивались его предшественники. И вот теперь мы будем жить почти так же, как жили. Конечно, не так роскошно, но, по крайней мере, Церковь будет жить, наконец, спокойно — бок о бок с родным советским богоборческим государством.
А вот далее начинаются вещи, которые даже у тех, кто умилен был митрополитом Сергием, вызывают некоторое недоумение. 1 июля 1927 года он подписывает постановление №95, обращенное к заграничному духовенству, в котором предписывает к 15 сентября 1927 года дать подписку о лояльности советской власти. Представляете: митрополит Антоний (Храповицкий), митрополит Евлогий (Георгиевский), военное духовенство белых армий дает подписку о лояльности ГПУ? Не было лучшего способа вызвать конфликт, взрыв в русской церковной эмиграции. А главное — зачем? В течение всей весны и лета 1927 года начинают происходить массовые перемещения епископов. Около сорока епископов было перемещено со своих кафедр митрополитом Сергием, который, строго говоря, по канонам как заместитель Местоблюстителя на это права не имел.
Но теперь у него бы временный Патриарший Синод, а Синод имеет право перемещать епископов. Причем, когда размышляли над характером этих перемещений, обращали внимание на то, что архиереи, считавшиеся нелояльными власти, перемещались куда-то на периферию; а те, кто был лоялен, получал назначение более респектабельное. Возникает впервые страшное подозрение о том, что митрополит Сергий делает свои назначения не самостоятельно, а по согласованию с кем-то еще. И вот здесь проступает известное многим архиереям требование власти: вы получите признание, регистрацию, если поставите под контроль ГПУ кадровую политику Церкви. Об этом еще только предполагают, в это многие не хотят верить. Но все ждут, что будет происходить дальше.
А дальше появляется 29 июля новое послание митрополита Сергия, новая декларация, уже совершенно не похожая на то, о чем он писал в 1926 году. Как будто два разных человека писали. Одно только примечательно: чувствуется, что писал человек, умевший писать очень сложные документы, умевший что-то высказывать, так сказать, между строк. Начинает он с того, что вспоминает, как пытался Патриарх Тихон получить регистрацию; радуется тому, что теперь ему удалось эту регистрацию получить. «Теперь наша Православная Церковь имеет не только каноническое, но и по гражданским законам вполне легальное центральное управление. И мы надеемся, что легализация постепенно распространится и на низшее наше церковное управление — епархиальное, уездное и так далее. Едва ли нужно объяснять значение и все последствия перемены, совершившейся таким образом в положении вещей в Православной Церкви».
И далее: «Вознесем же наши благодарственные молитвы ко Господу, тако благоволившему о Святой нашей Церкви, выразим всенародную нашу благодарность и советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения, а вместе с тем заверим правительство, что мы не употребим во зло оказанного нам доверия». Читать это, конечно, тоскливо. Но, с другой стороны — а что же? Дипломатическая фигура речи. Дали нам, наконец, регистрацию — и мы вас за это благодарим. Правда, многие современники риторически возражали: а за что уж так их благодарить-то? За то, что в течение последних десяти лет Церковь гнали; за то, что сейчас, наконец, соблаговолили формально Церковь признать? И что же будет дальше?
Дальше митрополит Сергий продолжает: «Приступив с благословения Божия к нашей синодальной работе, мы ясно сознаем всю величину задачи, предстоящей как нам, так и всем вообще представителями Церкви. Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к советской власти, могут быть не только равнодушные к Православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого как Истина и Жизнь со всеми его догматами, преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными, и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости, а неудачи — наши неудачи».
Вот это тоже станет предметом пререканий. Это какие же у нас могут быть общие радости с большевиками-богоборцами? Наоборот, надо думать, что их радости — это наше несчастье, а их несчастье — наша радость, если они ведут непримиримую борьбу с Церковью. Но Сергий мог указать, что ведь разговор-то он ведет не о государстве, а о Родине. Но здесь можно возразить: ведь, собственно, у христиан родина — это, прежде всего, Царство Небесное. А родина земная принимается постольку, поскольку соответствует идеалу Царства Небесного.
Я вспоминаю слова Константина Николаевича Леонтьева: «Я пойду против моей родины, если моя родина пойдет против Христа». А то, что происходило в нашей стране с 1917 по 1927 год, безусловно, свидетельствовало о том, что с такой родиной не может быть у Церкви общих радостей.
И вот здесь возникает серьезная проблема: кому должна служить Церковь — царству земному или Царству Небесному? А здесь предлагается нечто иное. Нет, деликатно предлагается. Это не радости большевистского государства — наши радости; это радости родины — наши радости. Но если наша родина оказалась такой уродиной, как пропоет впоследствии наш известный бард, рок-музыкант православного вероисповедания, всем известный, из группы «ДДТ», будем приноравливаться к этим обстоятельствам. Но тогда Церковь ли мы после этого? Если мы выживаем в любых обстоятельствах и любой ценой? Конечно, перед нами отдание казуистической дани требованиям Тучкова.
Но дальше митрополит Сергий становится самим собой и начинает говорить о вещах более серьезных, для внутрицерковного пользования. «Мешать нам может лишь то, что мешало в первые годы советской власти устроению церковной жизни на началах лояльности. Это недостаточное сознание серьезности совершившегося в нашей стране. Учреждение советской власти многим представлялось недоразумением, случайным и потому недолговечным. Забывали люди, что случайностей для христианина нет, и что в совершившемся у нас, так же, как везде и всегда, действует та же десница Божия, неуклонно ведущая каждый народ к предназначенной ему цели. Таким людям, не желающим понять знамения времени, и может казаться, что нельзя порвать с прежним режимом и даже с монархией, не порывая с Православием. Такое настроение известных церковных кругов, выражавшееся, конечно, не в словах, но в делах, навлекавшее подозрение советской власти, тормозило все усилия Святейшего Патриарха установить мирные отношения Церкви с советским правительством. Только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество как наша Православная Церковь со всей ее организацией может существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти. Теперь, когда наша Патриархия, исполняя волю почившего Патриарха, решительно и бесповоротно становится на путь лояльности, людям указанного настроения придется или переломить себя, и, оставив свои политические симпатии дома, принести в Церковь только веру и работать с нами только во имя веры; или, если переломить себя они сразу не смогут, по крайней мере, не мешать нам, устранившись временно от дел. Мы уверены, что они опять и очень скоро возвратятся работать с нами, убедившись, что изменилось лишь отношение к власти, а вера и православная жизнь остаются незыблемыми».
Что мы можем увидеть в этих строках? Действительно, справедливо говорит митрополит Сергий о том, что Церковь должна существовать в государстве, независимо от того, есть там монархия или нет. Но на каких условиях? И дело здесь ведь не только в монархии, а в том, является ли государство дающим возможность Церкви существовать нормально — или же это государство является гонителем Церкви?
Далее. Он как будто предупреждает людей, которые готовы разорвать с ним отношения, чтобы они пока воздержались от этого. Он верит в то, что политика компромиссов, на которые он пошел, даст положительный результат, и гонения на Церковь не будет. И тогда эти люди должны будут вернуться к активной церковной деятельности.
«Не менее важной своей задачей мы считаем и приготовление к созыву и самый созыв нашего Второго Поместного Собора, который изберет нам уже не временное, а постоянное центральное церковное управление, а также вынесет решение и о всех «похитителях власти» церковной, раздирающих хитон Христов. Теперь же мы выразим лишь наше твердое убеждение, что наш будущий Собор, разрешив многие наболевшие вопросы нашей внутренней церковной жизни, в то же время своим соборным разумом и голосом даст окончательное одобрение и предпринятому нами делу установления правильных отношений нашей Церкви к Советскому правительству».
Это была ложь в устах митрополита Сергия. Он прекрасно понимал, что никакого Собора власти созвать не дадут. Да и нужна ли была ему соборная дискуссия о его деятельности, ибо он, будучи заместителем Патриаршего Местоблюстителя, прикрывшись временным Патриаршим Синодом, по существу получил в свои руки власть в Церкви при одобрении этого, на определенным условиях, пока еще не ясно каких, со стороны государственной власти?
Вот так складывалась ситуация летом 1927 года. Но именно осенью 1927 года, именно в связи с церковной ситуацией в нашем городе, против митрополита Сергия выступит ряд влиятельных представителей духовенства, епископов, которые впервые бросят ему вызов, бросят ему обвинение в том, что он пошел на недопустимые уступки богоборческой государственной власти и взял курс на полное подчинение Церкви атеистическому государству, при этом попирая основополагающие каноны, при этом узурпируя в Церкви власть, при этом, на самом-то деле, даже не спасая Церковь от новых гонений.
ПАТРИАРХ СЕРГИЙ (СТРАГОРОДСКИЙ). ЧАСТЬ 3
Предлагаю вашему вниманию третью часть лекции «Патриарх Сергий» из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Итак, это неожиданное освобождение митрополита Сергия из заключения, неожиданное получение им регистрации для органов высшего церковного управления, для органов епархиального управления; получение того, чего тщетно добивались его предшественники, а также активная деятельность, связанная с тем, что он образовал с довольно неясным каноническим статусом временный Патриарший Синод при самом себе; многочисленные перемещения епископов вызывали среди епископата, еще недавно поддерживавшего все действия митрополита Сергия, даже и не бесспорные (я напоминаю о конфликте с митрополитом Агафангелом (Преображенским), Патриаршим Местоблюстителем) — все эти действия, наряду с появившейся декларацией, становились все более и более острым предметом обсуждения среди епископов.
27 сентября 1927 года часть епископов, находившихся на Соловках — именно часть, потому что к тому времени те, кто участвовал в составлении Послания соловецких епископов, покинули лагерь, а кто-то появился новый, сформулировали свое отношение к декларации митрополита Сергия: «Мы вполне искренне принимаем чисто политическую часть послания, а именно: мы полагаем, что клир и прочие церковные деятели обязаны подчиняться всем законам и правительственным распоряжениям, касающимся гражданского благоустройства государства. Мы полагаем, что тем более они не должны принимать никакого — ни прямого, ни косвенного, ни тайного, ни явного — участия в заговорах и организациях, имеющих целью ниспровержение существующего порядка и формы правления. Мы считаем совершенно недопустимым обращение Церкви к иноземным правительствам с целью подвигнуть их к вооруженному вмешательству во внутренние дела Союза для политического переворота в нашей стране. Вполне искренно принимая закон, устраняющий служителей культа от политической деятельности, мы полагаем, что священнослужитель как в своей открытой церковно-общественной деятельности, так и в интимной области пастырского воздействия на совесть верующих не должен ни одобрять, ни порицать действий правительства. Но мы не можем принять и одобрить послание в его целом по следующим соображениям: в абзаце 7-м мысль о подчинении Церкви гражданским установлениям выражена в такой категорической и безоговорочной форме, которая легко может быть понята в смысле полного сплетения Церкви и государства.
Послание Патриархии без всяких оговорок принимает официальную версию и всю вину в прискорбных столкновениях между Церковью и государством возлагает на Церковь. Послание угрожает исключением из клира Московской Патриархии священнослужителям, ушедшим с эмигрантами, за их политическую деятельность, т. е. налагает церковное наказание за политические выступления, что противоречит постановлению Всероссийского Собора 1917-1918 гг., разъяснившему всю каноническую недопустимость подобных кар и реабилитировавшему всех лиц, лишенных сана за политические преступления в прошлом. Наконец, мы находим послание Патриаршего Синода неполным, недоговоренным, а потому недостаточным».
Вот так влиятельная группа епископов, находившихся в заключении, которые в 1926 году поддерживали митрополита Сергия, высказались по поводу его декларации в сентябре 1927 года. Среди авторов Соловецкого послания впоследствии примерно треть станет противниками митрополита Сергия и разорвет с ним канонические отношения. А две трети станут его сторонниками. Тогда же еще никто из них не собирался порывать с ним канонические отношения. Хотя на свободе такая тенденция, безусловно, наметилась, в связи с событиями в Ленинграде.
Что же произошло в Ленинграде? Еще в 1926 году митрополит Сергий назначил на кафедру митрополита Иосифа (Петровых), который, кстати сказать, поддержал его в конфликте с митрополитом Агафангелом (Преображенским). Затем последовал арест, и уже после освобождения из-под ареста, когда, казалось бы, митрополит Сергий, безусловно, заручился расположением властей, митрополита Иосифа на ленинградскую кафедру власти по-прежнему не допускали — просто не разрешали ему въезда в Ленинград. И прождав какое-то время, митрополит Сергий 17 сентября 1927 года назначает митрополита Иосифа на Одесскую кафедру. Имел ли он право это делать? Собственно говоря, он не имел права и на Ленинградскую кафедру его назначать, будучи только заместителем Местоблюстителя. Но формальные каноны у нас подчас игнорировались в это время, тем более, что сам митрополит Иосиф согласился с назначением в 1926 году. А вот здесь, узнав о новом назначении, он 28 сентября 1927 года отказал митрополиту Сергию в подчинении и заявил, что не будет принимать нового назначения, так как оно инициировано властями, которые не хотели видеть митрополита Иосифа в Ленинграде, но готовы были признать его Одесским архиереем.
Собственно, то, что впервые вслух высказал митрополит Иосиф, в это время говорили очень многие, потому что среди сорока назначений, которые осуществил митрополит Сергий за летний период — это уникальное количество перемещений епископов в истории Русской Церкви, чтобы за три с небольшим месяца перемещалось сорок архиереев! Так вот, в этих перемещениях, безусловно, присутствовала некая логика. Логика, которая ориентирована была на позицию властей. Те архиереи, которые считались менее лояльными советской власти, получали одного рода назначения; те, которые считались более лояльными власти, назначались на более значимые кафедры. Все это заставляло полагать, что митрополит Сергий в отличие от своих предшественников делает свои назначения по указанию ГПУ. И вот это митрополит Иосиф и озвучил, тем более, что это было очевидно в данном случае.
7 октября 1927 года викарный епископ нашей епархии епископ Петергофский Николай (Ярушевич) сообщил митрополиту Сергию в Москву о том, что в Ленинградской епархии возникли волнения, связанные с тем, что некоторые викарные епископы и духовенство возмущены решением митрополита Сергия и продолжают считать своим правящим архиереем митрополита Иосифа. Надо себе отдавать отчет в том, что приходская жизнь Ленинграда конца 20-х годов была весьма активной, и приходы подчас состояли из людей, отнюдь не напоминавших тех самых пресловутых бабушек, которые со смирение и радостью принимают любое не то, что архиерейское, а даже поповское решение. Это были люди весьма активные, образованные, мыслящие. Это касалось и духовенства, весьма образованного, и мирян, весьма активных и молодых, связанных, впрочем, с теми самыми классами, которые должны были исчезнуть с приходом советской власти. С ними нельзя было не считаться, с их позицией.
И тогда митрополит Сергий взял на себя временное управление Ленинградской епархией. Он учитывал то, что, действительно, связанные в прошлом с элитой российского обществе вот эти самые недобитые буржуазные элементы, «мутившие воду на ленинградских приходах», как об этом уже писала советская пропаганда, могут оказать ему доверие. Ему, столь много лет пребывавшему в Синоде, столь хорошо известному когда-то в Петербурге.
Но власти со своей стороны наблюдали за происходящим и стремились к дальнейшему обострению конфликта. Потому что здесь впервые стала сбываться мечта Тучкова о вбивании клина между самими православными. Уже не обновленцы стравливались с православными, не григориане, а православные начинали конфликтовать между собой. Поэтому от митрополита Сергия потребовали издать указ о поминовении властей за богослужением и об отмене поминовения епархиальных архиереев, находящихся в ссылках. Так появился с 21 октября 1927 года Указ №549. В принципе, поминовение властей у нас с вами вроде бы не вызывает никаких сильных чувств — «о богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Пройдя десятилетия советского периода, мы с легкостью дерзаем называть страну, в свое время залившую себя кровью своих мучеников, страной «богохранимой» и поминать эти власти да еще и их воинства как нечто самой собой разумеющееся. Но тогда это казалось предательством, предательством той исторической России, которую уничтожали большевики; предательством тех, уже тысяч, мучеников, которые принимали страдания за Церковь.
Что же касается требования отменить поминовение епархиальных епископов, то оно сводилось к следующему: когда епархиального епископа арестовывали, сажали в тюрьму или высылали, в епархии его продолжали поминать как правящего за богослужением велегласно, а управление епархией осуществлял викарный епископ. Тем самым Церковь подчеркивала, что она ни во что вменяет арест и заключение епископа властями, а, наоборот, она видит в этом несение своего исповеднического подвига и, конечно же, продолжает считать его своим правящим архиереем, как, собственно, это делает и само священноначалие. Теперь же стало происходить следующее. Митрополит Сергий стал назначать на места арестованных епископов новых правящих архиереев и даже запрещал их теперь поминать за богослужением. Это воспринималось как отступничество от тех, кто принимает страдания за Христа. И власти именно в этот момент потребовали от митрополита Сергия издать подобный указ, который должен был всем продемонстрировать то, что он действительно действует по указанию власти, во всех вопросах — в том числе и вопросах внутренней церковной жизни.
Митрополит Иосиф 30 октября 1927 года заявил о категорическом отказе оставить Ленинградскую кафедру, и уже в ноябре 1927 года в Ленинградской епархии появились приходы, которые перестали поминать митрополита Сергия. Поминали Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра и своего правящего архиерея митрополита Иосифа. Это был уже, действительно, вызов. При подобного рода поминовении приходы подчеркивали, что они, по существу, выходят из канонического подчинения митрополиту Сергию как главе русской церковной иерархии.
И вот 24 ноября на квартире протоиерея Федора Андреева — напомню, это бывший профессор Московской Духовной академии, друг отца Павла Флоренского и Розанова, епископ Дмитрий Любимов, один из самых авторитетных викарных архиереев Ленинградской епархии, профессор-протоиерей Василий Верюжский, архимандрит Ермоген (Голубев), будущий архиерей, Новоселов, будущий мученик, составили обращение к митрополиту Сергию от имени ленинградского духовенства. И 12 декабря группа духовенства во главе с епископом Димитрием (Любимовым) написала, с подписями еще пяти епископов, обращение, которое и было привезено ими в Москву. По существу, в этом обращении содержались пункты, исполнив которые митрополит Сергий получал возможность рассчитывать на подчинение ему Ленинградской епархии.
Но что же это за постановка вопроса? С какой стати главе церковной иерархии часть духовенства предъявляет какие-то требования? Но давайте вспомним о положении митрополита Сергия. Никто не оспаривал того, что он является митрополитом Нижегородской епархии. Но его положение возглавителя русской церковной иерархии было отнюдь не бесспорным. Да, ему поверили в конце 1925-начале 1926 года, когда он противостоял григорианам, и даже поддержали в споре с митрополитом Агафангелом, законным Местоблюстителем, Но теперь ему перестали доверять. И он должен был либо вернуть это доверие, либо согласиться с тем, что он всего лишь митрополит Нижегородский.
Что же за требования выдвигались ленинградским духовенством? Первое: отказаться от намечавшегося курса порабощения Церкви государством. Звучит в достаточной степени, на первый взгляд, абстрактно. Но по существу они были правы; они, мало что еще зная о конкретных договоренностях митрополита Сергия с ГПУ, чувствовали, что митрополит Сергий переступил какую-то очень важную черту — ту черту, которую не переступали его предшественники. Второе: отказаться от перемещения и назначения епископов помимо согласия на то паствы и самих перемещаемых епископов.
Тут вы можете совсем удивиться: разве это возможно? С какой стати священноначалие должно при перемещении епископа спрашивать согласие его, а уж тем более его паствы? Когда-нибудь у вас спрашивало священноначалие согласия на перемещение нашего правящего архиерея? И где-нибудь в каких-нибудь епархиях такое бывает? Может быть, епископа и спрашивают. А, может быть, и не спрашивают, мы это не знаем, мы только предполагаем, что все наши епископы всегда с радостью принимают новое назначение священноначалия. Но духовенство и паства епархии — разве они имеют к этому какое-то отношение? Вы скажете: конечно же, нет. С какой же тогда стати они вдруг этого требуют?
Но вот здесь перед нами проступает нечто очень важное. Действительно, первые десять лет гонений у многих православных христиан стали вырабатывать потребность держаться сплоченно, вместе со своими пастырями, со своими архиереями — в понимании того, что только будучи рядом, поддерживая друг друга, они могут выстоять по отношению к гонениям внешних. И до революции не спрашивали паству при перемещении епископов — но сейчас ситуация изменилась, и духовенство считало себя вправе высказывать свою позицию в данном случае. Вправе — тем более, что речь шла об архиерее, который не имел формального права перемещать епископов. Поэтому, если уж это нужно сделать по каким-то причинам, то необходимо учитывать мнение и паствы, и самих епископов. А здесь ни паства не хотела перемещения митрополита Иосифа, ни сам митрополит Иосиф не хотел этого перемещения.
Третье условие: поставить временный Патриарший Синод на то место, которое было определено ему при самом его учреждении — в смысле совещательного органа, и чтобы распоряжения исходили только от имени заместителя. Ну, эта проблема полной неканоничности этого Синода, которую создал митрополит Сергий. Его предлагали упразднить.
Четвертое: удалить из состава Синода пререкаемых лиц, в том числе епископа Алексия.
Пятое: при организации епархиального управления должны быть всемерно охраняемы устои Православной Церкви, каноны, постановления Поместного Собора 1917 года и авторитет епископата.
Шестое: возвратить на Ленинградскую кафедру митрополита Иосифа (Петровых).
Седьмое: отменить возношение имени заместителя Местоблюстителя. Наконец, восьмое: отменить распоряжение об устранении из богослужения молений о ссыльных епископах и возношения молений за гражданскую власть.
Вот только в этом случае часть духовенства Ленинградской епархии и почти все викарные епископы готовы были подчиняться митрополиту Сергию. Митрополит Сергий 14 декабря ответил по всем этим пунктам. «Первое: отказаться от курса церковной политики, который я считаю правильным и обязательным для христианина и отвечающим нуждам Церкви, было бы с моей стороны не только безрассудно, но и преступно».
А вот далее вы попытайтесь вдуматься в ответ. Это письменный ответ митрополита Сергия, в котором проступает его понимание сути церковной жизни: «перемещение епископов — явление временное, и обязано своим происхождение тому обстоятельству, что отношение нашей церковной организации к гражданской власти до сих пор остается неясным». В принципе, это правильно, тут нечего возразить. «Согласен, что перемещение — это часто удар, но не по Церкви, а по личным чувствам самого епископа и паствы». Чувствуете некое противоречие? А что такое Церковь, возникает вопрос? Церковь — это ведь и есть епископ и паства. И если перемещение является ударом по епископу и пастве, значит, это удар по Церкви. Здесь получается так, что епископы и паства — это какая-то часть Церкви, но часть Церкви, подчиненная чему-то большему. А что это большее? А большее — это священноначалие. Это митрополит Сергий с созданным им самозваным Синодом, который лучше всякой паствы и епископов знает, что пастве и епископам надо, что Церкви надо. То есть для него уже в это время, а на самом деле — значительно раньше, ощущение средоточия Церкви перенеслось с приходов, с епархий в Синод, в котором он так благополучно заседал многие годы, будучи одним из самых молодых и активных его членов. А теперь все сосредоточилось в нем самом, который знает лучше других, что надо Церкви.
«Но принимая во внимание чрезвычайность положения и усилие многих разрывать церковное тело тем или иным путем, епископ и паства должны пожертвовать своими личными чувствами во имя блага общецерковного».Вот эти заветные слова: «общецерковное благо», которое ведомо только митрополиту Сергию. Хорошо хоть не сказал «общенародное благо», тогда было бы совсем все ясно с его экклезиологией.
«Синод стоит на своем месте как орган управляющий. Таким он был при Патриархе, хотя тоже состоял из людей приглашенных». Здесь лукавая подмена понятий: заместитель Местоблюстителя и Патриарх — это одно и то же? То, что было при Патриархе, не может быть при заместителе Местоблюстителя. Но это игнорируется митрополитом Сергием.
«По поводу митрополита Серафима (Александрова) (а его, напомню, обвиняли в прямом сотрудничестве с ГПУ — прот.Г.М.) я не знаю ничего, кроме сплетен и беспредметной молвы. Для опорочения человека нужны факты, а не слухи. Не любят его за то, что, имея некоторый кругозор, он не остался при наших взглядах на государственное положение». Забегая вперед, нужно сказать, что кругозор у него, действительно, был широкий, и секретным сотрудником ГПУ он стал уже в 20-е годы. Это подтвердилось архивными материалами. И хотя он был расстрелян в 30-е годы, но, как вы знаете, расстреливали не только подвижников, но и своих собственных сотрудников соответствующие органы. Но молва о том, что Серафим Александров уже тогда сотрудничал с ГПУ, была уже широко распространена, и он, конечно же, неслучайно оказался в Синоде митрополита Сергия. Сергий наверняка знал о его связях. Неслучайно прозвище у этого Серафима Александрова было «Тверской-Лубянский». Но митрополит Сергий предпочел держать его рядом по каким-то причинам, может быть, вынужденно. И здесь он предпочел проигнорировать это требование.
«А епископ Алексий допустил в прошлом ошибку, но имел мужество ее исправить. При этом он перенес такое же изгнание, как некоторые из теперешних его недоброжелателей». То есть и Алексия Симанского он не намерен был устранять.
«Устранено не моление за сущих в темницах и пленениях. Ектения осталась, а устранено только то место, которым иногда злоупотребляли, превращая молитвенное возглашение в демонстрации». Опять лукавство. Молитва о сущих в темницах и пленениях — это одно. Поминовение своего правящего архиерея, хотя бы и арестованного — это совсем другое. И что здесь демонстративно? Если здесь есть элемент демонстрации, то только демонстрации того, что паства хранит верность своем арестованному богоборцами епископу. Так это не демонстрация, а свидетельство о верности.
Таким образом, все требования ленинградского духовенства были отклонены. Они отправились в Ленинград, в раздумьях о том, как же быть теперь. А на секретном донесении из Ленинграда 15 декабря 1927 появилась резолюция Евгения Александровича Тучкова, начальника 6-го отделения секретно-оперативного отдела ГПУ. Страшная резолюция, адресованная ленинградским чекистам: «сообщите, что мы повлияем на Сергия, чтобы он запретил в служении некоторых оппозиционных епископов. А Ярушевич после этого пусть запретит некоторых попов». Речь идет о епископе Николае (Ярушевиче).
То есть эта резолюция наглядно показывает, что уже в декабре 1927 года Тучков воспринимал и митрополита Сергия, и епископа Николая, которого он называет по-простецки Ярушевичем, как собственные орудия по борьбе с Церковью, которые будут налагать церковные прещения по его указанию. Которые будут не просто перемещать, а назначать и запрещать в священнослужении. И подозревавшие об этом сторонники митрополита Иосифа 26 декабря 1927 года вручили епископу Николаю (Ярушевичу) на квартире епископа Дмитрия Любимова акт о разрыве канонического общения с митрополитом Сергием, который был подписан Гдовским епископом Дмитрием (Любимовым), Нарвским епископом Сергием (Дружининым), в котором говорилось: «Не по гордости, да не будет сего, но ради мира с совестью отрицаемся мы лица и дел нашего бывшего предстоятеля, незаконно и безмерно превысившего свои права и внесшего великое смущение. Посему, оставаясь по милости Божией во всем послушными чадами единой святой соборной и апостольской Церкви, сохраняя апостольское преемство через Патриаршего Местоблюстителя Петра, митрополита Крутицкого, и имея благословение нашего законного епархиального митрополита, мы прекращаем каноническое общение с митрополитом Сергием и со всеми, кого он возглавляет. И впредь до суда «совершенного собора местности», т, е. с участием всех православных епископов или до открытого и полного покаяния перед Святой Церковью самого Митрополита Сергия сохраняем молитвенное общение лишь с теми, кто блюдет «да не преступаются правила отец».
Не заявляя о разрыве молитвенно-канонического общения с митрополитом Сергием, его имя отказались возносить за богослужением епископы Колпинский Серафим (Протопопов), епископ Шлиссельбургский Григорий (Лебедев), священномученик, канонизованный ныне, тогда — наместник Александро-Невской лавры, и проживашие в Ленинграде архиепископ Гавриил (Воеводин) и епископ Стефан (Бех). И 30 декабря 1927 года последовало постановление митрополита Сергия о запрещении в священнослужении епископов Дмитрия (Любимова) и Сергия (Дружинина). Сразу же после этого митрополит Николай (Ярушевич) запретил в священнослужении протоиереев Василия Верюжского, который служил в Спасе-на-крови, и Федора Андреева, который служил в Сергиевском храме на углу Литейного и Сергиевской улицы. То есть было проделано все то, что в резолюции рекомендовал сделать Тучков.
И опять мы возвращаемся к вопросу: а имел ли право митрополит Сергий запрещать епископов в священнослужении? Конечно же, нет. Но в свое время он запретил григориан, и большинство епископата это одобрило. И вот теперь он проделал то же самое в отношении других епископов. И здесь уже безусловного одобрения не было. Более того, против митрополита Сергия стали теперь выступать епископы в других епархиях. 27 декабря епископ Глазовский, будущий священномученик, Виктор (Островидов) заявил, что он разрывает каноническое общение с митрополитом Сергием. И сразу же, буквально через день, последовало запрещение и его в священнослужении митрополитом Сергием.
Затем последовала целая серия разрывов отношений с Сергием епископов: епископ Козловский Алексий (Буй) в начале 1928 года, епископ Серпуховской Алексий (Готовцев). И опять-таки на них обрушились прещения со стороны митрополита Сергия. Прещения, которые были совершенно неканоничны. Причем обратим внимание: ни митрополит Иосиф, ни епископ Дмитрий (Любимов), они же митрополита Сергия не запрещают в священнослужении. Они просто отказываются признавать его главой русской церковной иерархии. А он их запрещает в священнослужении. На каком основании? Ведь они в равных канонических статусах пребывают, как правящие каноничные архиереи или как викарные архиереи, которых, опять-таки, не в праве даже правящие архиереи запретить в священнослужении, а только Синод. Вы чувствуете, как меняется уже мироощущение самого митрополита Сергия? Если ты выступаешь против него, ты выступаешь против Церкви. Потому что Церковь — это я. Но важно было теперь то, что теперь позицию митрополита Иосифа и его сторонников в Ленинграде стали поддерживать епископы в разных частях страны, в разных епархиях. Причем они не просто разрывали канонические отношения с митрополитом Сергием, они пытались свою позицию обосновать.
Что же писали три очень разных епископа, размышляя над тем, что происходит с Церковью в это время?
Епископ Виктор (Островидов) писал из заключения летом 1928 года (подчеркну — из заключения): «Являясь во всей своей деятельности еретиком антицерковником, как превращающий Святую Православную Церковь из дома благодатного спасения верующих в безблагодатную плотскую организацию, лишенную духа жизни, митрополит Сергий в то же время через свое сознательное отречение от истины и в своей безумной измене Христу является открытым отступником от Бога Истины».
Конечно, это уж чересчур резкое суждение! Не приходится упрекать митрополита Сергия в ереси. Но насколько же, хочу подчеркнуть, канонизованный нашей Церковью священноисповедник Виктор (Островидов) ужасался тому, что делает митрополит Сергий, если приходил к таким выводам.
Да, нужно сказать, что единомысленные с митрополитом Иосифом епископы и священнослужители и миряне будут, действительно, воспринимать со временем митрополита Сергия как еретика. Это, конечно, будет ошибочным суждением. Другое дело, что подталкивать к этому их будет сам митрополит Сергий своими действиями — и в отношении безоглядного сотрудничества с богоборческой властью, и такими своими прещениями. И даже более тяжелыми решениями — когда он, например, откажется допускать отпевание тех, кто пребывал в единомыслии с митрополитом Иосифом.
Пожалуй, самый впечатляющий документ этого времени — письмо, написанное митрополиту Сергию в связи с Пасхой будущим священномучеником епископом Дамаскиным (Цедриком), священномучеником, подчеркиваю, прославленным в нашей Церкви:
«Неужели никогда мысль Вашего Высокопреосвященства не остановилась над тем обстоятельством, что, разделяя своей деклараций пастырей на «легализованных» и «нелегализованных», бросая в сторону последних неправедное обвинение в контрреволюции, Вы тем самым поставляете всю ссыльную Церковь, оставшихся еще на свободе некоторых иерархов и значительную часть остальных пастырей под постоянные удары подозрительной советской власти, которая только и выискивает предлоги для большего ущемления ненавистного для нее духовенства? Не тем ли объясняется «бессрочность» ссылки наших первоиерархов? Известно ли Вам, например, в каких невыносимых условиях живут двое достойнейших носителей православного церковного сознания — «бессрочные» Патриарший Местоблюститель митрополит Петр и митрополит Кирилл? Не мелькнула ли когда-нибудь у Вас мысль о том, что «свободой и покоем» Вы пользуетесь, может быть, за счет медленного умирания «неугодных» Первосвятителей наших? Если же подобная мысль хоть раз прожгла сознание Ваше, как можете Вы спокойно спать, мирно предстоять святому Престолу?»
Это очень глубокие слова, которые заставляют нас задуматься над тем, что получивший какую-то власть от митрополита Петра, который продолжает оставаться в заключении, митрополит Сергий как будто подчеркивал, что те, кто подчиняются ему, те лояльны и легальны, а те, кто не подчиняется ему — не лояльны властям, а значит — не легальны. И тем самым он и осужденного митрополита Петра ставит в положение обреченного. И епископ Дамаскин напоминает ему об этом.
А далее движение сторонников митрополита Иосифа стало шириться. И вскоре на территории СССР из тридцати тысяч действующих приходов две с половиной тысячи приходов уже стояли на иосифлянских позициях. На других приходах тоже могли не поминать митрополита Сергия, но позиция не была такой резкой. Пока же те, кто следовал по пути, предложенному митрополитом Иосифом, множились. И сам митрополит Иосиф 7 января 1928 года писал своим викарным епископам в Ленинграде: «…Для осуждения и обезвреживания последних действий митрополита Сергия (Страгородского), противных духу и благу Святой Христовой Церкви, у нас, по нынешним обстоятельствам, не имеется других средств, кроме как решительный отход от него и игнорирование его распоряжений. Пусть эти распоряжения приемлет одна всетерпящая бумага, да всевмещающий бесчувственный воздух, а не живые души верных чад Церкви Христовой».
Вскоре митрополита Иосифа выслали в Николо-Моденский монастырь. А митрополит Сергий попытался справиться с иосифлянским движением здесь, в нашем городе, назначив сюда правящим архиереем митрополита Серафима (Чичагова). Всем хорошо известный человек, прадед его — на памятнике Екатерине Великой, аристократ, гвардейский офицер, монархист, человек, олицетворявший собой эту прошлую имперскую Россию и являвшийся ныне сторонником митрополита Сергия, он, казалось бы, должен был умиротворить тех участников иосифлянского движения, которые, действительно, в своей политической оппозиционности власти пошли против митрополита Сергия. Если с ним митрополит Серафим (Чичагов) — можно ли считать его «красным архиереем»?
Надо сказать, что митрополит Серафим, впоследствии священномученик, действовал здесь в достаточной степени жестко. Его поддерживали только два викарных архиерея — Николай Ярушевич и Сергий Зенкевич; шесть других оказались в оппозиции. Кто-то был выслан, кто-то уволен на покой. Но когда он приехал в Ленинградскую епархию, из ста пятидесяти действующих храмов Ленинградской епархии в городе и области шестьдесят один храм был сторонником митрополита Иосифа. После его деятельности ситуация изменилась, и в Ленинграде из двадцати двух иосифлянских храмов семь вернулось к митрополиту Сергию, пятнадцать было закрыто, а один храм просуществовал довольно долго как иосифлянский, до 1944 года. Но связано это было с тем, что будучи формально храмом, не поминавшим митрополита Сергия, этот храм по существу был своеобразной западней для непоминающих, потому что оба его настоятеля были осведомителями НКВД, и именно для того, чтобы выявлять тех, кто не хочет ходить в храмы, поминающие Сергия, и находятся в оппозиции, этот храм и был оставлен.
Что касается иосифлян, то в отношении их начались уже не просто прещения, а аресты. И что поражало современников? Митрополит Сергий налагает на кого-то прещения, и вскоре этот епископ или священник оказывается арестованным и высланным. Как будто своими прещениями он указывал властям, кто в первую очередь является их врагом в Церкви и на кого нужно обрушивать репрессии.
Конечно, все перечисленные мною епископы и священники были арестованы с 1928 по 1930 годы. И в подавляющем большинстве своем расстреляны. В этой ситуации 6 августа 1929 года митрополит Сергий и его Синод выносят следующее постановление:
«Таинства, совершенные в отделении от единства церковного… последователями бывшего Ленинградского митрополита Иосифа (Петровых), бывшего Гдовского епископа Димитрия (Любимова), бывшего Уразовского епископа Алексия (Буй), как тоже находящихся в состоянии запрещения, также недействительны, и обращающихся из этих расколов, если последние крещены в расколе, принимать через Таинство св. миропомазания. Умерших в обновленчестве и в указанных расколах не следует хотя бы и по усиленной просьбе родственников отпевать, как и не следует совершать по их и заупокойную литургию. Разрешать только проводы на кладбище с пением «Святый Боже».
Вот здесь, конечно, митрополит Сергий рассчитывал на очень значительный успех. Вы знаете, что для простых православных христиан означает возможность отпевания. И вдруг выяснялось, что если вы ходите в храм, в которых не поминают Сергия, а поминают митрополита Иосифа, знайте, что храм этот закроется, а если вы умрете, то не будет вам даже отпевания. И принимать вас в церковное общение будут через миропомазание — как еретиков. То есть не просто запрещение в священнослужении, но, по существу, констатация того факта, что его оппоненты были еретиками. И поэтому естественна реакция некоторых из них — самого митрополита Сергия считать еретиком, тем более, что в условиях гонений они становились первыми жертвами митрополита Сергия, а не его сторонники.
А что же можно сказать о позиции ключевых деятелей нашей церковной иерархии? Кто был таковыми? Три Местоблюстителя, назначенные Патриархом: митрополиты Кирилл, Агафангел и Петр. Митрополит Сергий прекрасно понимал, что бы он при этом ни писал, что он всего лишь заместитель Патриаршего Местоблюстителя, и позиция трех Местоблюстителей очень важна для легитимизации его деятельности в Церкви. Так какова же была позиция этих трех иерархов, которым более всего доверял Патриарх Тихон и которые по своим каноническим полномочиям превосходили митрополита Сергия? Правда, в это время двое из них находились в «бессрочных», как было сказано в письме, ссылках, а один находился в своей епархии — митрополит Агафангел. Митрополит Агафангел в августе 1927 года согласился признать декларацию при условии, если его духовенству будет дана возможность зачитывать эту декларацию в храмах с комментариями митрополита Агафангела. Власти это не разрешили, и митрополит Агафангел запретил оглашать декларацию митрополита Сергия в Ярославской епархии. А далее группа ярославских епископов приняла очень важный документ, который представлял собой обращение к митрополиту Сергию Патриаршего Местоблюстителя митрополита Агафангела и четырех епископов его епархии:
«Хотя ни церковные каноны, ни практика Кафолической Соборной Церкви, ни постановления Всероссийского Церковного Собора 1917-18 г.г. далеко не оправдывали Вашего стояния у кормила Высшего Управления нашею отечественною Церковью, мы нижеподписавшиеся, Епископы Ярославской Церковной области, ради блага и мира церковного считали долгом своей совести быть в единении с Вами и в иерархическом Вам подчинении. Мы видим и убеждаемся, что Ваша деятельность по управлению Церковью чем дальше, тем в большей степени, вызывает недовольство и осуждение со стороны многих и многих представителей православного епископата — смущение, осуждение и ропот в среде клира и широких кругов мирян.
Сознавая всю неканоничность своего единоличного управления Церковью — управления никаким соборным актом не санкционированного, Вы организуете при себе «Патриарший Синод». Но ни порядок организации этого Синода, Вами единолично учрежденного и от Вас получающего свои полномочия, ни личный состав его, из людей случайных, доверием епископата не пользующихся, в значительной части своей проявивших даже неустойчивость своих православно-церковных убеждений (отпадение в обновленчество и, один, — в раскол бегло-поповства), не могут быть квалифицированы иначе, как только явления определенно противоканонические.
В своем обращении к чадам Православной Церкви 29.07.1927 года (имеется в виду декларация — прот.Г.М.), Вы в категоричной форме объявляете такую программу Вашей будущей руководящей деятельности, осуществление которой неминуемо принесло бы Церкви новые бедствия, усугубило бы Ее недуги и страдания. По Вашей программе, начало духовное и Божественное в домостроительстве Церковном всецело подчиняется началу мирскому и земному. Чадам Церкви и, прежде всего, конечно, епископату Вы вменяете в обязанность лояльное отношение к гражданской власти.
Мы приветствуем это требование и свидетельствуем, что мы всегда были, есть и будем лояльны и послушны гражданской власти; но это, полагаем, не имеет ничего общего с навязываемым Вами политиканством и заигрыванием и не обязывает чад Церкви к добровольному отказу от тех прав свободного устроения внутренней религиозной жизни церковного общества, которые даны самою же гражданской властью. На место возвещенной Христом внутрицерковной свободы Вами широко применяется административный произвол, от которого много терпела Церковь и раньше. По личному своему усмотрению Вы практикуете бесцельное, ничем не оправдываемое, перемещение епископов, часто вопреки желанию их самих и их паствы, назначение викариев без ведома епархиальных архиереев, запрещение неугодных Вам епископов в священнослужении.
Мы, епископы Ярославской Церковной области, сознавая лежащую на нас ответственность пред Богом за вверенных нашему пастырскому руководству чад наших и почитая священным долгом своим всемерно охранять чистоту святой Православной веры и завещанную Христом свободу устроения внутренней религиозно-церковной жизни, отныне отделяемся от Вас и отказываемся признавать за Вами и за Вашим Синодом право на высшее управление Церковью».
Так от митрополита Сергия формально отделился один из Местоблюстителей. Это было еще более серьезно, тем более, что среди подписантов были и другие выдающиеся иерархи — в будущем канонизованный священномученик архиепископ Угличский Серафим (Самойлович), архиепископ Варлаам (Ряшенцев), епископ Ростовский Евгений (Кобранов).
Показательно, что в этот же день архиепископ Серафим (Самойлович) пишет письмо митрополиту Сергию. Оно написано в несколько иной тональности, но говорит о том же самом: «Проявите мужество, сознайтесь в своей роковой ошибке и, если невозможно Вам издать новую декларацию, то для блага мира церковного передайте власть и права заместительства другому. Я имею право писать Вам эти строки и делать это предложение, ибо многие теперь укоряют меня, что я поспешно и безоговорочно передал Вам права заместительства». Кстати сказать, Серафим Самойлович, как и Иосиф Петровых тоже был заместителем Патриашего Местоблюстителя. Но им в голову не приходило заявить себя возглавителем Церкви.
Каковы же были действия митрополита Сергия в этой ситуации? Он попытался сначала вступить в переговоры с митрополитом Агафангелом. А потом издал указ, по которому обязывал митрополита Агафангела в месячный срок предоставить ему заявление о том, что он сохраняет ему лояльность. В противном случае предполагалось уволить митрополита Агафангела от управления Ярославской епархией на покой и передать его каноническому суду православных архиереев с запрещением в священнослужении впредь до раскаяния и решения дела судом архиереев.
Теперь уже опять-таки, как и в прошлой ситуации, заместитель Местоблюстителя готов был запретить в священнослужении Местоблюстителя. Митрополит Агафангел, который уже находился на грани своей кончины, 10 мая издал следующий документ: «Мы до сих пор не прерывали и не прерываем нашего молитвенного общения с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием. Никакого раскола мы не желаем учинять и не учиняем. Принципиально власть Вашу, как Заместителя, не отрицаем. Распоряжения Заместителя, смущающие нашу и народную религиозную совесть и, по нашему убеждению, нарушающие церковные каноны, в силу создавшихся обстоятельств на месте, исполнять не могли и не можем».
То есть, не разорвав канонических общений с митрополитом Сергием, митрополит Агафангел оставил за собой свободу исполнять или не исполнять те или иные решения митрополита Сергия. Тем более, что у него были для этого все основания — и как у правящего архиерея Ярославской епархии, и как у Патриаршего Местоблюстителя. 16 октября 1928 года он скончался, в своей позиции заняв как бы самую мягкую оппозиционную точку зрения, условно принимая, избирательно принимая возглавление митрополитом Сергием церковной иерархии.
Какова же была позиция самого авторитетного Местоблюстителя, будущего священномученика, митрополита Кирилла (Смирнова)? Напомню, что митрополит Агафангел тоже у нас канонизован как священноисповедник. Митрополит Кирилл, который, в общем, провел после гражданской войны менее года на свободе до своего расстрела в 1937 году, прибывая в ссылках, поддерживал переписку со многими своими сторонниками. А затем, уже начиная с 1929 года, он ведет активную переписку и со своими единомышленниками в разных епархиях, и с самим митрополитом Сергием.
У меня нет сейчас возможности подробно анализировать эту переписку, она очень глубока и серьезна. Позиция митрополита Кирилла была такова: он, конечно, не считал митрополита Сергия еретиком, спорил по этому поводу с иосифлянами; он, конечно, не считал духовенство митрополита Сергия безблагодатным, но при этом подчеркивал, что не может канонически подчиняться митрополиту Сергию, у которого нет никаких властных полномочий над ним; подчеркивал, что сослужить с митрополитом Сергием он не может, и что у него нет иного пути указать митрополиту Сергию на неправоту его действий. Люди, предстоящие у престола, должны созвучно понимать суть церковной жизни. «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы». А если этого нет, то, как он будет писать митрополиту Сергию: «Евхаристия будет для нас обоих во осуждение. Она будет благодатна, и у Вас, и у меня. Но если мы будем сослужить вместе, она будет нам во осуждение, ибо у нас с Вами совершенно разное понимание церковной жизни, смысла ее сейчас, цели церковной деятельности». Какова была реакция митрополита Сергия? 15 февраля 1930 года в силу вступит его постановление от 2 января о запрещении в священнослужении митрополита Кирилла.
Второй Патриарший Местоблюститель запрещается им, заместителем Местоблюстителя. Митрополит Сергий запрещает его в священнослужении, а власти вновь его арестовывают и дают ему новый срок. И вот что мы читаем в обвинительном заключении во время ареста митрополита Кирилла в 1930 году: «Пользуясь среди духовенства и верующих СССР громадным авторитетом как первый кандидат согласно завещанию Патриарха Тихона в заместители Патриарха Смирнов (митрополит Кирилл — прот.Г.М.) с первого момента организации в Москве митрополитом Старогородским Синода и опубликования последним декларации о лояльном отношении церкви к советскому правительству становится в оппозицию Старогородскому и начинает кампанию за ликвидацию Синода и за восстановление во главе Церкви Патриарха с неограниченной властью, вербуя этим себе контрреволюционно настроенных сторонников в различных городах СССР. В конце 1929 года Смирнов, зная, что срок ссылки ему оканчивается, открыто порывает всякое общение с Синодом, о чем пишет в Москву митрополиту Старогородскому и в копиях ставит об этом же в известность своих едономышленников». Новый приговор — три года ссылки. Как мы видим, в обвинительном заключении митрополиту Кириллу инкриминируют то, что он выступает против митрополита Сергия — не против даже власти! Насколько же в сознании властей позиция лояльности Сергию становится свидетельством лояльности власти!
Митрополита Кирилла расстреляют 20 ноября 1937 года. Их расстреляют втроем, вместе: митрополита Кирилла, митрополита Иосифа и епископа Евгения (Кобранова) — кстати сказать, сторонника митрополита Сергия.
Начинается новая трагическая страница в жизни Сергия — аресты и уничтожения его же собственных сторонников. Но это будет в 1937 году. А незадолго до своего расстрела, в марте 1937 года, митрополит Кирилл пишет, подводя итог своим размышлениям о митрополите Сергие: «Ожидания, что митрополит Сергий исправит свои ошибки, не оправдались. Но для прежде несознательных членов Церкви было довольно времени, побуждений и возможностей разобраться в происходящем. И очень многие разобрались и поняли, что митрополит Сергий отходит от той Православной Церкви, какую нам завещал хранить Святейший Патриарх Тихон. И, следовательно, для православных нет с ним части и жребия. Происшествия же последнего времени окончательно выявили обновленческую природу сергианства. Спасутся ли пребывающие в сергианстве верующие, мы не можем знать, потому что дело спасения вечного есть дело милости и благодати Божией, но для видящих и чувствующих неправду сергианства было бы непросительным лукавством закрывать глаза на эту неправду и там искать удовлетворения своих духовных нужд и потребностей с совестью, сомневающеюся в возможности такого удовлетворения. Все, что не от веры, грех. Ложь нельзя исправлять ложью».
Вот это позиция митрополита Кирилла, священномученика, канонизованного в нашей Церкви. Конечно, для митрополита Сергия такая оппозиция ему авторитетнейших иерархов была серьезным вызовом. И надежда у него была только на одно, что политикой своих компромиссов он все-таки сможет сохранить ту часть Церкви, которая подчинялась ему, от репрессий. И он на это надеялся.
ПАТРИАРХ СЕРГИЙ (СТРАГОРОДСКИЙ). ЧАСТЬ 4
Предлагаю вашему вниманию четвертую часть лекции «Патриарх Сергий» из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Конечно, для митрополита Сергия оппозиция ему авторитетнейших иерархов была вызовом. И надежда у него была только на одно — что своей политикой компромиссов он все-таки сможет сохранить ту часть Церкви, которая подчинялась ему, от репрессий.
Что же при этом происходило на практике? В 1929 году начинается коллективизация, а с ней начинается новый виток репрессий, обрушившихся на Церковь теперь уже в сельской местности. Если, скажем, в 1928 году храмов у нас было закрыто 354, то в 1929 году будет закрыто уже 1 119 храмов. А на 1 января 1931 года будет действовать только 23 213 храмов по всей стране. В середине же тридцатых годов останется менее 10 000 храмов. Более того, в условиях коллективизации начнутся массовые аресты духовенства. Более 40000 священнослужителей будет арестовано, правда, расстреляно будет где-то около 5000. Но многие из тех, кто будет арестован тогда, так из лагерей и не выйдут, а будут расстреляны в 1937 году.
Митрополит Сергий видел с ужасом для самого себя, что эти репрессии, начинающиеся в 1929 году, ширятся. Он не знал, что делать. И неожиданно власти предложили ему новый компромисс, который, может быть, мог бы привести к ослаблению репрессий — а, может быть, и нет. Тут уж все зависело от воли властей. Какой же это был компромисс? Митрополит Сергий должен был выступить перед советскими и иностранными журналистами. Вопросы у них были взяты, ответы были написаны ГПУ и предложены митрополиту Сергию. И вот 15 февраля 1930 года он выступил с этим, так называемым, «интервью», в котором, по существу, озвучил то, что в его уста вложили власти.
Вопрос: Действительно ли существует в СССР гонение на религию и в каких формах оно проявляется?
Ответ: Гонения на религию в СССР никогда не было и нет. В силу декрета об отделении Церкви от государства исповедание любой веры вполне свободно и никаким государственным органом не преследуется. Больше того. Последнее постановление ВЦИК и СНК РСФСР о религиозных объединениях от 8 апреля 1929 г. совершенно исключает даже малейшую видимость какого-либо гонения на религию.
Вопрос: Верно ли, что безбожники закрывают церкви, и как к этому относятся верующие?
Ответ: Да, действительно, некоторые церкви закрываются. Но производится это закрытие не по инициативе власти, а по желанию населения, а в иных случаях даже по постановлению самих верующих. Безбожники в СССР организованы в частное общество, и поэтому их требования в области закрытия церквей правительственные органы отнюдь не считают для себя обязательными.
Вопрос: Верно ли, что священнослужители и верующие подвергаются репрессиям за свои религиозные убеждения, арестовываются, высылаются и т. д.?
Ответ: Репрессии, осуществляемые советским правительством в отношении верующих и священнослужителей, применяются к ним отнюдь не за их религиозные убеждения, а в общем порядке, как и к другим гражданам, за разные противоправительственные деяния. Надо сказать, что несчастье Церкви состоит в том, что в прошлом, как это всем хорошо известно, она слишком срослась с монархическим строем. Поэтому церковные круги не смогли своевременно оценить всего значения совершившегося великого социального переворота и долгое время вели себя как открытые враги соввласти (при Колчаке, при Деникине и пр.). Лучшие умы Церкви, как, например, Патриарх Тихон, поняли это и старались исправить создавшееся положение, рекомендуя своим последователям не идти против воли народа и быть лояльными к советскому правительству. К сожалению, даже до сего времени некоторые из нас не могут понять, что к старому нет возврата и продолжают вести себя как политические противники советского государства.
Итак, из этого ответа получалось, что все арестованные священнослужители не за религиозные убеждения арестованы, а как государственные преступники или уголовники. А значит, таким же уголовным преступником является, в том числе, и митрополит Петр, назначивший митрополита Сергия. Здесь уже речь идет не только об отречении от многих осужденных, но об отречении от того, кто дал ему возможность возглавить иерархию.
Вопрос: Допускается ли в СССР свобода религиозной пропаганды?
Ответ: Священнослужителям не запрещается отправление религиозных служб и произнесение проповедей (только, к сожалению, мы сами подчас не особенно усердствуем в этом). Допускается даже преподавание вероучений лицам, достигшим совершеннолетия.
Что имеется в виду, трудно сказать…
Вопрос: Соответствуют ли действительности сведения, помещаемые в заграничной прессе, относительно жестокостей, чинимых агентами соввласти по отношению к отдельным священнослужителям?
Ответ: Ни в какой степени эти сведения не отвечают действительности. Все это — сплошной вымысел, клевета, совершенно недостойная серьезных людей. К ответственности привлекаются отдельные священнослужители не за религиозную деятельность, а по обвинению в тех или иных антиправительственных деяниях, и это, разумеется, происходит не в форме каких-то гонений и жестокостей, а в форме, обычной для всех обвиняемых.
То же самое. Митрополит Сергий, по существу, признает, что все тысячи находящихся сейчас в заключении священнослужителей, а заодно и мирян, не жертвы религиозных гонений, а просто преступники и уголовники, к которым применяется, так сказать, справедливое наказание.
Вопрос: Как управляется Церковь, и нет ли стеснений для управления?
Ответ: У нас, как и в дореволюционное время, существуют центральные и местные церковные управления. В управлениях всех наших органов до сих пор не было никаких стеснений, и Преосвященные находятся на местах своих епархиях.
Вопрос: Как бы вы смотрели на материальную поддержку из-за границы и, в чем бы она могла выразиться?
Ответ (и тут уже нечто совсем уникальное; тут, конечно, чекисты немножко не продумали ответы): Наше положение как священнослужителей в достаточной степени обеспечивается материальной поддержкой наших верующих. Мы считаем для себя нравственно допустимым содержание нас только верующими. Получение же материальной поддержки людей другой веры и извне было бы для нас унизительным и налагало бы для нас большие моральные, а может быть, даже и политические обязательства и связывало бы нас в нашей религиозной деятельности.
Ну, все ясно: помощь материальная не нужна, унизительна, от иноверцев принимать не будем, у нас всего в изобилии. Хотя, как вы прекрасно знаете, многие храмы закрывались именно на основании того, что священники не могли платить налоги, потому что такие налоги были на все храмы наложены, что это было просто невозможно выплачивать.
Вопрос: Существуют ли в СССР пастырские, богословские и т. п. школы?
Вслушайтесь в ответ и сравните с предыдущим:
Ответ: Да, в Москве до сих пор существует богословская академия у обновленцев. Если же у нас теперь академии нет, то это происходит прежде всего в силу отсутствия достаточных материальных средств для этой цели.
А дальше — нечто уже совсем фантасмагорическое в устах бывшего ректора Санкт-Петербургской академии:
и к тому же мы считаем теперь наиболее целесообразной персональную подготовку отдельных лиц, чувствующих призвание к служению церковному.
Вот какая педагогическая инновация: оказывается, не нужно никаких духовных академий — лучше персонально готовить священнослужителей.
Вопрос: Как вы относитесь в недавнему обращению папы Римского?
Ответ: Считаем необходимым указать, что нас крайне удивляет недавнее обращение папы Римского против советской власти (это было обращение против гонений на верующих). Папа Римский считает себя «наместником Христа», но Христос пострадал за угнетенных и обездоленных, между тем как папа Римский в своем обращении оказался в одном лагере с английскими помещиками и франко-итальянскими толстосумами. Христос так не поступил бы. Он заклеймил бы такое отступление от христианского пути. Тем более странно слышать из уст главы католической Церкви обвинения в гонениях на инаковерующих, что вся история католической Церкви есть непрерывная цепь гонений на инаковерующих, вплоть до пыток и сожжения их на кострах. Нам кажется, что папа Римский в данном случае идет по стопам старых традиций католической Церкви, натравливая свою паству на нашу страну и тем поджигая костер для подготовки войны против народов СССР.
Мы считаем излишним и ненужным это выступление папы Римского, в котором мы, православные, совершенно не нуждаемся. Мы сами можем защищать нашу Православную Церковь. У папы есть давнишняя мечта окатоличить нашу Церковь, которая, будучи всегда твердой в своих отношениях к католицизму, как к ложному учению, никогда не сможет связать себя с ним какими бы то ни было отношениями. На днях нами будет издано специальное обращение к верующим с указанием на новые попытки папы Римского насадить среди православных христиан католицизм совершенно непозволительными путями, к каким прибегает папа.
Вот, оказывается, главная проблема Русской Церкви в 1930 году — католическая миссионерская деятельность. Как это все воспринималось современниками? Не говоря уже о том, что католические храмы уже практически не существовали на территории Советского Союза вообще. В чем была главная проблема церковной жизни? Как раз в этих самых гонениях, отнюдь католиков, не инквизиторов каких-то, а родных чекистов.
Вопрос: Как вы относитесь к выступлению архиепископа Кентерберийского на Кентерберийском церковном Соборе? (это тоже было выступление в защиту верующих от гонений)
Ответ: Нам кажется вообще странным и подозрительным внезапное выступление целого сонма глав разного рода церквей — в Италии, во Франции, в Германии, в Англии — в «защиту Православной Церкви». Внезапный необъяснимый порыв «дружеских» чувств к Православной Церкви обычных противников Православия невольно наводит на мысль, что дело тут не в защите Православной Церкви, а в преследовании каких-то земных целей. Мы не беремся объяснять, какие это земные цели, но что они имеют мало общего с духовными запросами верующих, в этом нет никакого сомнения. Что касается, в частности, выступления архиепископа Кентерберийскога, то оно грешит той же неправдой на счет якобы преследований в СССР религиозных убеждений, как и выступление Римского папы. Трудящиеся люди Лондона расценивают выступление архиепископа Кентерберийского как выступление, «пахнущее нефтью». Нам кажется, что оно если не пахнет нефтью, то, во всяком случае, пахнет подталкиванием паствы на новую интервенцию, от которой так много пострадала Россия.
Надо отметить, что этот текст подписал не только митрополит Сергий, но и члены его Синода: митрополит Серафим (Александров), архиепископ Алексий (Симанский), архиепископ Филипп (Гумилевский), епископ Питирим (Крылов).
Что же сказать об этом интервью? Конечно, это было страшно, в особенности, для современников. Это была не только ложь — хотя, впрочем, мы люди закаленные. В штудировании «Журнала Московской Патриархии» 70-80-х годов, вообще в жизни в стране, где ложь стала нормой, и где, конечно же, солгать во имя блага — непонятно, какого: церковного, общенародного, производственного — считается нормой. И, действительно, а, может быть, и не было у митрополита Сергия другого пути, кроме этой лжи? И пойдя на эту ложь, он что-то сохранил? Нет. Оппоненты его говорили, что лгать не надо. Оппоненты его говорили, что ложью он Церковь не спасет. Кто же окажется прав?
Пока митрополит Сергий лгал. Лгал в надежде остановить репрессии хотя бы теперь по отношению к его собственным сторонникам. Ладно, то, что преследуют Местоблюстителей, преследуют сторонников митрополита Иосифа, митрополита Кирилла — в конце концов они идут против Сергия, а, значит, против Церкви! Так им и надо! Но моих-то сторонников преследовать не должны! Но власти начинают преследовать их. Достаточно вспомнить, что именно во время этой репрессии 1930-х годов расстреляют одного из самых последовательных сторонников митрополита Сергия здесь, в Ленинграде, священномученика протоиерея Михаила Чельцова. И Сергий уже и их не может спасти.
А в 1932 году «Союз воинствующих безбожников» разворачивает огромную пропагандистскую кампанию; почти 6 миллионов членов в этой организации. И декларируется очередная «пятилетка безбожия»: первый год — закрытие всех духовных школ, впрочем, оставались они у обновленцев; второй год — массовое закрытие храмов; третий — высылка всего духовенства заграницу (какая граница имелась в виду, оставалось только предполагать); четвертый год — закрытие всех храмов, относящихся ко всем религиям; и пятый год — закрепление достигнутых успехов. То есть закончить пятилетку планировалось к 1938 году.
А в это время 12 апреля 1932 года Синод при митрополите Сергии выносит неожиданное постановление «О награждении митрополита Сергия правом совершать богослужение с предношением креста». А что это означает? Предношение креста по время богослужения является атрибутом служения Предстоятеля Церкви, законного главы церковной иерархии. А как же быть с митрополитом Петром? Он ведь вроде бы еще жив?
В 1933-34 году закрывают последние действующие монастыри, и все это время, все тридцатые годы, происходит, может быть, самое страшное для митрополита Сергия. Понятно, что ужасны массовые репрессии духовенства. Но Церковь жива, когда есть епископат, потому что епископы могут рукополагать новых епископов. А здесь уже начинается целенаправленные репрессии против епископов.
Вот, начнем с 1929 года. В 1929 году арестовывается шесть епископов. Митрополит Сергий совершает две хиротонии — двух новых епископов вводит. В 1930 году арестовывается восемь епископов — три хиротонии совершает Сергий. В 1931 году арестовывается шестнадцать епископов — семь хиротоний совершает Сергий. Правда, в 1932 году он совершат шесть хиротоний, а арестовывается один епископ. Но уже в 1933 году арестовывается девять епископов, а он совершает четыре хиротонии. В 1934 году арестовывается шесть епископов — он совершает две хиротонии. В 1935-36 году арестовывается тридцать четыре епископа — он совершает пять хиротоний. А потом власти распускают его Синод и запрещают ему совершать новые хиротонии. И в 1937 году арестовывается и, в основном, расстреливается уже пятьдесят епископов.
То есть уничтожается епископская иерархия, а это самый прямой путь к свертыванию вообще религиозной жизни в стране. И вот все это происходит на протяжении тридцатых годов.
И вот в это самое время, 10 мая 1934 года, появляется указ Синода — того самого Синода, еще не закрытого, но уже перед роспуском в 1935 году, о назначении митрополита Сергия на вдовствующую Московскую и Коломенскую кафедру. Действительно, Патриарх Тихон скончался, не было архиерея в Москве. А также о присвоении митрополиту Сергию титула «Блаженнейший». Митрополит Алексий (Симанский), будущий Патриарх, огласит следующий адрес Синода митрополиту Сергию:
«Мудрое руководство кораблем церковным, безграничная любовь Ваша к Матери-Церкви, братское любовное отношение к соепископам-братьям и отеческое ко всем чадам Церкви сделали Вас в общецерковном сознании фактически первым епископом страны. Посему приняв во внимание вышеизложенное и продолжающееся вдовство первой кафедры страны мы, митрополиты Русской Православной Церкви и члены Патриаршего Священного Синода, в безграничной преданности Вашему Высокопреосвященству, как своему правящему первоиерарху, единогласным решением своим положили усвоить Вашему Высокопреосвященству в соответствии Вашему высокому особому положению правящего первоиерарха Русской Православной Церкви титул Блаженнейшего митрополита Московского и Коломенского».
Я оставляю в стороне это жуткое словосочетание слова «блаженнейший» и того, что происходило в Церкви; оставляю в стороне и этот пафосный стиль. Видите, какое интересное каноническое основание: оказывается, что для того, чтобы одного из епископов сделать Предстоятелем Церкви, нужны безграничная любовь Ваша к Матери-Церкви, братское любовное отношение к соепископам-братьям и отеческое ко всем чадам Церкви. Вот критерий-то. Я уж не говорю о том, а было ли такое отношение к митрополиту Кириллу, к митрополиту Агафангелу, к митрополиту Иосифу, митрополиту Петру (о чем дальше речь пойдет)? Но это все каноническое основание, чтобы объявить человека Предстоятелем Церкви? Предстоятелем Церкви избирает Поместный Собор. А титул «Блаженнейший» это, действительно, титул, который присваивается Предстоятелям Церкви.
В это время в милитаристской Японии, в которой, казалось бы, по определению положение Православной Церкви должно было бы быть хуже, чем, хотя и в советской, но все же России, когда-то православной, митрополит Сергий (Тихомиров), когда-то соработник по Духовной школе митрополита Сергия, по религиозно-философским собраниям, потом по Японской миссии, узнав о том, что митрополит Сергий стал Блаженнейшим, направил ему поздравительную телеграмму. И эта телеграмма стала основанием для заведения против митрополита Сергия дела о связях с японской разведкой. Благо был в Японии несколько лет до революции, да еще и японский язык изучить успел. Этому делу не дали ход, но то, что это стало возможным в условиях, конечно, не только шпиономании, которой была пронизана наша страна, но и в условиях, когда даже он, самый лояльный власти церковный иерарх, мог быть обреченным на гибель. И, видимо, это митрополит Сергий тоже с определенного момента начал ощущать.
А как же реагировали на происходящее те, кто был в оппозиции митрополиту Сергию, но еще был жив? Вот что писал будущий священномученик епископ Дамаскин (Цедрик) другому будущему священномученику архиепископу Серафиму (Самойловичу): «Вам еще, вероятно, неизвестно о готовящемся в Москве преподнесении титула Блаженнейший и митрополита Московского? Как видите, они сами себя топят. Что же можем сделать мы при нынешних условиях? Добиваться удаления митрополита Сергия поздно, да и бесполезно. Уйдет митрополит Сергий — остается сергианство, то есть то сознательное попрание идеала святой Церкви ради сохранения внешнего декорума и личного благополучия, которое необходимо является в результате так называемой легализации». Это очень значимая характеристика. Действительно, митрополит Сергий получил эту самую пресловутую легализацию. Но что она дала Церкви в действительности? Церковь продолжают преследовать, Церковь принуждают лгать и создавать здесь иллюзию жизни при отсутствии таковой. И опять, вот видите, в который раз звучит это странное определение — сергианство. Сергианство как разновидность обновленчества. Хотя, казалось бы, митрополит Сергий никаких реформ церковных не проводит. Значит, суть обновленчества «непоминающие» видят в чем-то другом.
А вот что писал епископ Макарий (Кармазин): «Я отдельным своим единомышленникам высказывал свой взгляд об акте присвоения митрополиту Сергию титула Блаженнейшего. Я высказывал, что этот акт является мероприятием, подготавливающим безболезненную замену Петра Крутицкого Сергием». Действительно, задумаемся над этим. Митрополит Петр остается Местоблюстителем. Пока он еще жив, но находится в заключении. Но если полноценным главой Церкви становится Сергий, что же происходит с митрополитом Петром? Кто он? Никто? А значит, его можно просто физически устранить. Что и произойдет. Но зависимость митрополита Сергия от властей меньше не становилась. Ему, несмотря на то, что он стал теперь Блаженнейшим, приходилось действовать в угоду властям во многих направлениях.
Так, 22 июня 1934 года он издал указ о запрещении в священнослужении теперь уже всех епископов Русской Православной Церкви заграницей — сделал то, от чего, как вы понимаете, уклонялись его предшественники. Под это запрещение подпадал его учитель — митрополит Антоний (Храповицкий), который на это отреагировал в достаточной степени резко и который, конечно же, не признал всех этих запрещений.
Власти 18 мая 1935 года подталкивают митрополита Сергия к роспуску Синода, и теперь власть концентрируется в его руках и в руках его ближайшего викария епископа Дмитровского Сергия (Воскресенского). Молодой епископ, который входит вот в эту тройку самых близких митрополиту Сергию иерархов: Алексий (Симанский), Николай (Ярушевич) и Сергий (Воскресенский). В 1936 году, 11 декабря, как сообщают власти митрополиту Сергию, последовала смерть митрополита Петра в заключении. И на этом основании 27 декабря 1936 митрополит Сергий издал акт о переходе прав и обязанностей Местоблюстителя к заместителю Патриаршего Местоблюстителя — Блаженнейшему митрополиту Московскому и Коломенскому Сергию. Вдумаемся в эту логику: издал сам себе указ — Синода-то уже нет — что к нему переходят права Местоблюстителя. А Петр Полянский был в это время жив, и до сих пор историки спорят, почему же властям понадобилась эта дезинформация. Митрополита Петра расстреляют в 1937 году, а тогда он был еще жив. Скорее всего, митрополит Сергий мог об этом и не знать. Но факт остается фактом — при живом митрополите Петре он объявил себя Местоблюстителем.
Наступил 1937 год, год, во время которого было только расстреляно 85 тысяч 300 священнослужителей. Впрочем, сюда входят также и церковные старосты и псаломщики. Казалось бы, этот год перечеркнул все надежды митрополита Сергия на то, что его курс церковный приведет к сохранению Церкви, к спасению хотя бы какой-то части Церкви.
Но мы с вами говорили об отношении к Сергию двух Местоблюстителей. Теперь остается третий — митрополит Петр (Полянский). Что с ним происходило все эти годы? Ведь, в конце концов, именно он назначил Сергия своим заместителем, и, может быть, он-то одобрял то, что делает митрополит Сергий? До последнего времени, до конца 90-х — начала 2000-х годов многие склонны были это утверждать. Тогда не были исследованы материалы следственного дела митрополита Петра. И вот теперь мы можем, в общем, восстановить картину отношения митрополита Петра, священномученика Петра к митрополиту Сергию. Получив 5 ноября 1926 года приговор к трем годам ссылки, он оказался в ссылке недалеко от уже закрытого Абалакского монастыря, потом был вновь арестован, переведен в Тобольскую тюрьму, откуда отправлен за Полярный круг в поселок Хэ.
В 1928 году он напишет оттуда: «Оставление меня в селе Хэ Обдорского района далеко за Полярным кругом среди суровой обстановки слишком пагубно отражается на моем здоровье, которое после моего годичного здесь проживания пришло в окончательный упадок. Дальнейшее оставление меня в настоящем трудно переносимом климате при моих сильно развившихся болезнях (эмфизема, миокардит, хронический ларингит и др.) и при отсутствии средств для ослабления их, равносильно обречению меня на смерть». Власти проигнорировали это его письмо, тем более, что срок его ссылки заканчивался в 1928 году. Срок ссылки закончился, его из ссылки не отпустили. И в декабре 1929 года, ожидая получения нового срока — и он его получил (это будет жуткая система, при которой ему будут давать постепенно малые сроки: сначала три года, потом два года, потом еще три года…) — митрополит Петр написал митрополиту Сергию письмо. Послушайте его и сделайте сами выводы о том, как митрополит Петр относился к политике митрополита Сергия:
«Ваше Высокопреосвященство, простите великодушно, если настоящим письмом я нарушу душевный покой Вашего Высокопреосвященства». Опять-таки, вспомним несопоставимость их положений: один в Москве, другой — в ссылке.
«Мне сообщают о тяжелых обстоятельствах, складывающихся для Церкви в связи с переходом границ доверенной Вам церковной власти. Очень скорблю, что Вы не потрудились посвятить меня в свои планы по управлению Церковью. А между тем Вам известно, что от местоблюстительства я не отказывался и, следовательно, Высшее Церковное Управление и общее руководство церковной жизнью сохранил за собою. В то же время смею заявить, что с должностью заместителя Вам предоставлены полномочия только для распоряжения текущими делами, быть только охранителем текущего порядка вещей». То есть никаких синодов он не имеет права создавать.
«Я глубоко уверен, что без предварительного сношения со мною Вы не предпринимаете ни одного ответственного решения, каких-либо учредительных прав я Вам не предоставлял, пока со мною местоблюстительство и пока здравствует митрополит Кирилл и в то же время был жив митрополит Агафангел.
Поэтому же я и не счел нужным в своем распоряжении о назначении кандидатов в заместители упомянуть об ограничении их обязанностей, для меня не было сомнений, что заместитель прав установленных не заменит, а лишь заместит, явит собой, так сказать, тот центральный орган, через который местоблюститель мог бы иметь общение с паствой».
То есть он подтверждает понимание статуса заместителя, который высказывали и митрополит Кирилл, и митрополит Агафангел, и тот же самый митрополит Иосиф. Ошибка его была в том, что он это не оговорил, но не оговорил он именно потому, что ему в голову не приходило, что митрополит Сергий может так произвольно это толковать.
«Проводимая же Вами система управления не только исключает это, но и самую потребность в существовании местоблюстителя, таких больших шагов церковное сознание, конечно, одобрить не может. Не допускал я оговорок, ограничивающих обязанности заместителя, и по чувству глубокого уважения и доверия к назначенным кандидатам, и прежде всего к Вам, имея в виду при этом и Вашу мудрость.
Мне тяжело перечислять все подробности отрицательного отношения к Вашему управлению: о чем раздаются протесты и вопли со стороны верующих, от иерархов до мирян. Картина церковных разделений изображается потрясающей. Долг и совесть не позволяют мне оставаться безучастным к такому прискорбному явлению, побуждая обратиться к Вашему Высокопреосвященству с убедительной просьбой исправить допущенную ошибку, поставившую Церковь в унизительное положение, вызвавшее в ней раздоры и разделения и омрачившее репутацию ее предстоятелей.
Равным образом прошу устранить и прочие мероприятия, превышающие Ваши полномочия. Такая Ваша решимость, надеюсь, создаст доброе настроение в Церкви и успокоит измученные души чад ее, а по отношению к Вам для общего нашего утешения сохранит то расположение, каким Вы заслуженно пользовались и как церковный деятель, и как человек. Возложите все упование на Господа, и Его помощь всегда будет с Вами».
Уже ясна точка зрения митрополита Петра. Но митрополит Сергий на это никак не отреагировал. Это письмо было найдено в следственном деле, и можно только гадать, сообщили ли власти митрополиту Сергию об этом письме. Но будем надеяться, что он об этом письме не знал и пребывал в убеждении, что митрополит Петр одобряет его действия.
Февраль 1930 года, второе письмо митрополита Петра:
«Я постоянно думаю, что Вы являетесь прибежищем для всех истинно верующих людей. Признаюсь, что из всех огорчительных известий, какие мне приходилось получать, самыми огорчительными были сообщения о том, что множество верующих остаются за стенами храмов, в которых возносится Ваше имя. Исполнен я душевной боли и о возникших раздорах вокруг Вашего управления и других печальных явлениях. На мой взгляд, ввиду чрезвычайных условий жизни Церкви, когда нормальные правила управления подвергаются всяким колебаниям, необходимо поставить церковную жизнь на тот путь, на котором она стояла в первое Ваше заместительство. Вот и благоволите вернуться к той, всеми уважаемой Вашей деятельности. Повторяю, что очень скорблю, что Вы не писали мне и не посвятили в свои намерения. Раз поступают письма от других, то, несомненно, дошло бы и Ваше. Пишу Вам откровенно, как самому близкому мне Архипастырю, которому многим обязан в прошлом и от святительской руки которого принял постриг и благодать священства».
Но все было тщетно. Митрополита Петра опять арестовали, потом дали новый срок. Так продолжалось еще некоторое время. А затем, уже в 1931 году его приговорили к пяти годам лагеря. Он был обрадован, надеясь, что он теперь будет пребывать не в одиночке — а он все время в тюрьмах проводил в одиночке — но попадет в лагерь, он даже просил об этом в письмах. Но при этом он категорически отказывался идти на уступки властям. А власти предлагали ему освобождение, если он будет, как митрополит Сергий, исполнять волю властей. Но он от этого отказался.
И вот его оставили в тюрьме, перевели в 1933 году в Верхнеуральскую тюрьму особого назначения, где все узники носили только номера и были неведомы никому, кроме начальника тюрьмы и заместителя начальника. Его очередной срок в этом тяжелом одиночном заключении закончился в 1936 году, но его оставили в тюрьме и вновь продлили срок на три года. То есть к этому времени находился в тюрьме уже одиннадцать лет. Есть свидетельства о том, что когда он услышал очередной себе продленный срок, он улыбнулся и сказал: «Ну, теперь, видимо, я буду жить вечно».
А далее близился 1937 год, и против митрополита Петра решили завести новое дело, которое должно было завершиться расстрельным приговором. И вот что показательно: составляя его дело, впопыхах, когда уже шли массовые расстрелы, начальник тюрьмы, младший лейтенант госбезопасности Арсеньев, в частности, писал, выявляя новый состав преступления митрополита Петра — а какое он мог совершить преступление в этой тюрьме, где он сидел, как «Железная Маска», можно сказать? Трудно даже представить себе, но тем не менее: «Отбывая заключение в Верхнеуральской тюрьме, проявляет себя непримиримым врагом Советского государства, клевещет на существующий государственный строй, обвиняя в гонениях на Церковь и ее деятелей, клеветнически обвиняет органы НКВД в пристрастном к нему отношении, в результате чего якобы явилось заключение, так как он не принял к исполнению требований НКВД отказаться от местоблюстительского сана. Пытался связаться с внешним миром из заключения, используя для этого медицинский персонал тюрьмы. В результате чего получил от духовенства города Верхнеуральска просфору как знак привета».
После просфоры остается, конечно, только расстреливать. О самое главное, посмотрите: «клеветнически говорит о пристрастном к нему отношении». А что это такое? Когда ему неоднократно, без всякой мотивировки, дают новые и новые сроки заключения. И как всю эту историю митрополита Петра воспринять в контексте интервью митрополита Сергия — что те, кто у нас осужден, осуждены как обыкновенные уголовные государственные преступники?
В результате 10 октября 1937 года в 4 часа дня митрополит Петр был расстрелян. Так ушел из жизни еще один святой наш Местоблюститель, митрополит Петр. Таково было его отношению к политике митрополита Сергия. И возникает вопрос, а с чем же и с кем же оставался митрополит Сергий в конце 30-х годов?
Оставалось из 67 с лишним тысяч церквей и часовен, действовавших когда-то, наверное, менее трехсот (точной статистики нет) действующих храмов на всей территории Советского Союза в границах 1939 года. Из 64 правящих архиереев оставалось четверо — митрополит Сергий, митрополиты Николай (Ярушевич) и Алексий (Симанский) и архиепископ Сергий (Воскресенский). Из когда-то 66 с лишним тысяч приходского духовенства оставалось вряд ли более пятисот священнослужителей. И это к тому, что к концу пятилетки, заканчивавшейся в 1942 года, очередной пятилетки, должны были быть ликвидированы все действующие храмы и все действующее духовенство.
Конечно, осуществить эту задачу было властям вполне по силам. И невольно задаешься вопросом: а с какими мыслями и чувствами должен был пребывать митрополит Сергий в это время во главе вот той самой церковной организации, во имя сохранения которой он не просто вступил в конфликт, а наложил прещения на очень многих наших выдающихся иерархов, которым предстояло впоследствии быть прославленными как святые в той самой Церкви, которую, как казалось митрополиту Сергию, он пытался сохранить. И, главное, возникает вопрос: а правильна ли была его политика? Невольно вспоминаешь дискуссии, которые с ним вели его оппоненты из числа иосифлян, когда на его заявление о том, что он спасает Церковь, ему говорили, что это не Вы спасаете Церковь, а мы все спасаемся в Церкви. Неужели Вы думаете, что Вы в состоянии спасти Церковь сами, да еще подобного рода методами?
Действительно, оказалось, что Церковь он спасти не мог. И после этого возникает вопрос: а правильным ли путем шла Церковь? И был ли путь митрополита Сергия единственно возможным? Как правило, главным аргументом сторонников митрополита Сергия было то, что да, пусть митрополиту Сергию приходилось лукавить, приходилось говорить неправду — но ведь все это для блага Церкви, ведь он Церковь сохранил! Но сохранил ли, во-первых? А, во-вторых, почему мы считаем, что это был единственно правильный путь? А те, кто предлагал другой путь, разве они не были правы? Разве не могла бы Церковь пойти их путем?
Понимаете, когда митрополита Сергия критиковали представители Зарубежной Церкви, на всю их критику всегда можно было сказать: вы там, вы свободны; вот приезжайте сюда и действуйте иначе, как вы считаете нужным; будьте прямыми и честными. Действительно, таких прецедентов практически не было. И наиболее мудрые церковные иерархи на Западе никогда так резко митрополита Сергия не критиковали — например, Евлогий Георгиевский. Действительно, от критики зарубежного духовенства всегда можно было отмахнуться словами: вы-то там, а мы-то — здесь; вы — на бездуховном Западе живете легко и свободно, а мы-то на Святой Руси в крови собственной захлебываемся. Не учите нас.
Но вот когда 90-е годы открыли нам позицию здешних критиков митрополита Сергия, когда мы узнали о позиции тех, кто каждое свое слово, сказанное против Сергия, доказывал собственной кровью, то оказалось, что, по существу, все те, кому наиболее всего доверял Патриарх Тихон, выступили против митрополита Сергия и поплатились за это жизнью. Вот от такой критики уже отмахнуться нельзя. От этой внутренней критики. Потому что они имели моральное право критиковать Сергия. И не только моральное, но и каноническое, если говорить о Местоблюстителях, которые выше его стояли по положению и пользовались доверием Патриарха Тихона куда большим, чем Сергий.
Это первое основание, которое, как мне кажется, должно побудить, да, собственно, и побуждает нашу Церковь сейчас критически осмыслять наследие Сергия. Вот почему Зарубежная Церковь, по существу, отказалась от требования покаяния нашего в сергианстве, потому что они поверили нам, что мы отказываемся от сергианства, раз мы канонизовали противников митрополита Сергия. Мы ведь не просто канонизовали митрополита Кирилла, например, мы ведь даже не аннулировали запрещение в священнослужении митрополита Кирилла. Как же так? Как можно канонизовывать иерарха, который запрещен в священнослужении? Нужно ведь сначала отменить это запрещение в священнослужении? Но мы его не отменяли и тем самым признали, что прещение митрополита Сергия было незаконным. После чего зарубежники решили, что в Русской Церкви Московского Патриархата произошло, действительно, отторжение от сергианской политики, что Церковь стала другой.
Но есть еще серьезное основание нам задуматься о ложности сергианского пути — это размышление над тем, как развивается наша церковная жизнь в 90-е, в 2000-е годы. Ибо очень многие вопиющие язвы нашей церковной жизни обусловлены именно непреодоленным сергианским наследием. Но, даст Бог, мы об этом поговорим дальше, потому что тогда еще этот образ сергианства как такового только еще мелькал в посланиях наших епископов-новомучеников, тогда еще суть того, что чувствовали они, многим была не ясна.
Да и сам митрополит Сергий был жив и, в общем, тоже мог считаться страдальцем. Он вступал во Вторую мировую войну в 1939 году в тяжелейшем состоянии. Его политика не спасла даже тех, кто поверил ему и пошел за ним по пути компромиссов, Церковь находилась на грани уничтожения. И сам он, почти совсем оглохший и разбитый болезнью Паркинсона, все более прогрессирующей, был уже неспособен противостоять побеждающему богоборческому государству.
И вот тут началась Вторая мировая война, в сентября 1939 года. И ситуация стала, совсем неожиданно для всех, меняться. Но об этом мы уже поговорим в следующий раз.
ПАТРИАРХ СЕРГИЙ (СТРАГОРОДСКИЙ). ЧАСТЬ 5
Предлагаю вашему вниманию пятую часть лекции «Патриарх Сергий» из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла – профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
1939 год стал годом, когда можно было подвести определенного рода итоги всей предшествующей деятельности митрополита Сергия (Страгородского). Прежде всего, он сам должен был для себя подводить итоги, исходя из того, что для него та политика компромиссов, на которую он пошел, и трудно давалась ему самому, и оставалась для него, наверняка, не безусловно ясной.
Результаты, на мой взгляд, и на ваш взгляд, наверняка, да и на его собственный взгляд были плачевны. В 1939 году на территории СССР, в границах, я повторяю, 1939 года, из 67 тысяч 108 церквей и часовен оставалось триста пятьдесят действующих. Эта цифра приблизительная, может быть, их было чуть меньше, вряд ли – чуть больше. Больше данных нет, но, во всяком случае, речь идет о трех сотнях из 67 тысяч. Из 64 правящих когда-то архиереев оставалось четверо архиереев, включая самого митрополита Сергия, а также прошедших с ним все этапы его политики митрополитов Алексия (Симанского) и Николая (Ярушевича) и самого близкого в то время иерарха, о котором я скажу несколько слов отдельно, митрополита Сергия (Воскресенского). Из 66 тысяч ста сорока представителей приходского духовенства, бывших в 1914 году, на свободе оставалось не более пятисот. Из более, чем тысячи монастырей не было уже ни одного. И, конечно, не существовало всей системы духовного образования – четыре духовных академии, пятьдесят семь семинарий, 185 духовных училищ, когда-то 47 с чем-то тысяч церковно-приходских школ, все это было уничтожено. А из 146 тысяч представителей православного духовенства, куда входят и монашествующие, и штатные псаломщики, как-то было до революции, было расстреляно 110 700, это по официальным государственным данным. Только расстреляно. Есть еще одна поразительная цифра, которую я назвал – вот всего до революции было 146 тысяч православного духовенства, включая монашествующих. Репрессировано было за период 1937-41 годов 175 800 человек. Что за парадокс, скажете вы? Но сюда входят и церковные старосты, и представители семей духовенства.
Таким образом, мы можем говорить о почти полном физическом уничтожении того духовенства, которое у нас было к 1917 году, если они продолжали осуществлять свое служение, и о почти полном уничтожении духовенства, которое рукополагали уже после революции. Мы можем говорить, действительно, о политике государственного стратоцида – то есть об уничтожении людей по принципу их принадлежности к определенного рода социальной группе.
Что это – успех политики митрополита Сергия или поражение? Как это можно расценить? Все-таки ведь оставалось четыре правящих архиерея, включая его самого? Оставалось же несколько сот храмов? Но мы помним, что очередная пятилетка, заканчивавшаяся в 1942 году, была объявлена «пятилеткой безбожия», и вопрос стоял о том, чтобы ликвидировать к этому времени вообще все формы религиозной жизни в стране, легально действующие. Да, существовала катакомбная церковная жизнь, но она была не менее легко уязвима для властей, чем церковная жизнь, существовавшая легально. И поэтому перспектив долговременных по сохранению церковной жизни в подполье, в катакомбах, в общем-то, тоже не было. Это, кстати сказать, и подталкивало митрополита Сергия искать любые пути сохранения легальной Церкви. В условиях тоталитарного государства очень сложно существовать чему бы то ни было широко и организованно в подполье, потому что такой карательный аппарат, какой существовал у большевиков, он был несопоставим ни с каким другим. Не потому, что он такой уж был продуктивный. Просто если, например, даже гестапо для того, чтобы арестовать человека, нуждалось в двух доносчиках, и на допросах в гестапо чуть больше половины подследственных давали признательные показания, то на допросах в НКВД признательные показания давало процентов 98 из всех последственных. А для ареста не требовалось вообще никаких оснований – кроме необходимости выполнить нормы, которые постоянно спускались в местные отделения НКВД.
Но вдруг ситуация изменилась. Изменилась в связи с тем, что в сентябре 1939 года Советский Союз и нацистская Германия начали Вторую мировую войну, разделив Восточную Европу. По соглашению с Гитлером Советский Союз получил возможность оккупировать половину Польши – Западную Украину и Западную Белоруссию, три прибалтийские государства – Эстонию, Латвию и Литву, и кусок Румынии. Сталин прихватил вместе с Бессарабией еще и Северную Буковину. Что это изменило в церковной ситуации к 1941 году? Изменило то, что в состав Советского Союза вошли территории, на которых продолжалась нормальная церковная жизнь. На Западной Белоруссии, на Западной Украине, в странах Прибалтики в общей сложности было три тысячи триста сорок два действующих православных храма. Было шестьдесят четыре монастыря, в которых подвизалось более пяти тысяч насельников. Более того, на этих территориях существовало даже около десятка духовных школ, в частности, например, семинарии в Черновцах, в Вильно, богословские факультеты в Рижском университете, в Дерптском университете, семинария в Печорах и так далее. То есть еще и система духовного образования.
Конечно, перспектива сохранения церковной жизни на этих территориях тоже была плачевна. Но оккупировавшие эти территории советские войска, прежде всего, обрушили свои репрессии на представителей господствующих классов – представителей государственного аппарата, местных помещиков, буржуазии – всех тех, кто подлежал в первую очередь уничтожению. Что же касается церковной жизни, то, конечно, было запрещено преподавание Закона Божия в школах, все церковное имущество было объявлено государственным. Начались аресты – хотя и немногочисленные – среди духовенства. Некоторые храмы закрывались, кратковременно арестовали нескольких архиереев.
Но ситуация была такова, что находившиеся на этих территориях православные церкви были в разном положении. На Западной Украине и в Западной Белоруссии храмы эти были в юрисдикции Польской автокефальной Православной Церкви. В Эстонии и Латвии православные епархии входили в юрисдикцию Вселенского Патриарха. И только в Литве митрополит Елевферий (Богоявленский) сохранял юрисдикцию митрополита Сергия. Конечно, православное духовенство этих территорий, нередко, кстати сказать, состоявшее из русских эмигрантов, отдавало себе отчет в том, что репрессии все равно обрушатся и на них. И единственная надежда связывалась ими с тем, чтобы перейдя в юрисдикцию митрополита Сергия, сохранить свое существование. Ведь, в конце концов, сохранился же он каким-то образом в Советском Союзе! И вот почему митрополит Таллиннский Александр (Паулус), митрополит Рижский Августин (Петерсон) и архиепископ Волынский Алексий (Громадский) вместе со всеми своими архиереями перешли сразу в юрисдикцию митрополита Сергия, надеясь таким образом сохранить себя от репрессий.
Репрессии эти все равно начались. Было закрыто несколько десятков храмов, арестовано к тому времени не более двухсот священнослужителей, хотя расстреляно уже несколько десятков священнослужителей. Это, конечно, было уже довольно много в первые годы советской оккупации. Но затем ситуация изменилась – война перешла в другое качество.
Митрополит Сергий, конечно же, принял в свое общение всех перешедших к нему архиереев. Для него это было, безусловно, важно. Теперь у него появлялась возможность к своим нескольким сотням храмов прибавить еще три с лишним тысячи, соответствующее духовенство на этих территориях. У него появилась возможность дополнительно вести какой-то диалог с властью. И вот короткий документ, документ, показывающий, насколько уже к этому времени митрополит Сергий интегрировался со своими сподвижниками в государственную антирелигиозную политику. Это доклад наркома госбезопасности Меркулова Сталину в марте 1941 года: «Наркомат госбезопасности подготовил проведение следующих мероприятий:
1. через агентуру госбезопасности вынести решении Московской Патриархии о подчинении ей православных церквей Латвии, Эстонии и Литвы».
Вдумайтесь в формулировку: нарком госбезопасности обращается к Сталину, и все вещи называются своими именами: наркомат госбезопасности решил через свою агентуру вынести решение Московской Патриархии. Кто же эта агентура в Московской Патриархии и через кого выносятся решения наркомата госбезопасности?
Далее:
«Для управления епархиями прибалтийских республик решением Московской Патриархии назначить в качестве экзарха уполномоченного архиепископа Воскресенского Дмитрия Николаевича (агент наркомата госбезопасности)».
Дмитрий Николаевич Воскресенский – это и есть тот самый митрополит Сергий (Воскресенский). Для Меркулова он всего лишь агент его ведомства.
В марте 1941 года митрополит Сергий (Воскресенский), действительно, был направлен в Прибалтику, где стал возглавлять православные приходы всех трех прибалтийских государств в качестве экзарха.
А далее нацистская Германия 22 июня нападает на Советский Союз, и характер войны начинает меняться. Но прежде чем мы будем говорить об этом, я бы хотел предоставить слово митрополиту Сергию (Воскресенскому), тому самому, которого Меркулов называет «агентом наркомата госбезопасности». Забегая вперед, я хочу сказать, что он останется на оккупированной территории в Риге, с первых дней приветствует приход немецких войск и до своего смертного часа в 1944 году будет призывать всех православных христиан всеми возможными силами помогать Германии в борьбе с большевистским Советским Союзом. При этом сохраняя юрисдикцию митрополита Сергия (Страгородского).
У меня нет возможности говорить подробно об этой личности, очень яркой, очень интересной, очень противоречивой, как вы видите. Но я просто хотел бы отметить следующее: именно этот иерарх был самым близким митрополиту Сергию (Страгородскому) из всех остальных трех иерархов. Он, действительно, вместе с ним шел на все самые страшные компромиссы – неслучайно и заслужил почетное наименование «агента наркомата госбезопасности» в докладе Меркулова. И вместе с тем, оказавшись на оккупированной территории, он подал одну из записок, в которой дал свою характеристику той ситуации, в которой пребывала Церковь в Советском Союзе:
«Большевики поставили себе целью уничтожить христианство. Отказ от этой задачи был бы для большевизма равносилен самоупразднению. Такой отказ немыслим. Это ясно всякому, кто отдает себе отчет в сатанинской сущности большевизма. Свои удары большевизм направил на все стороны церковной жизни. Он разогнал, сослал, истребил почти все духовенство и выделявшихся своей церковной работой мирян; закрыл все монастыри и почти все храмы; ликвидировал все учебные и благотворительные учреждения Церкви; экспроприировал церковное имущество; запретил церковную печать; лишил верующих права вести церковную пропаганду – то есть права защищать и распространять свою веру; организовал и повел неистовую пропаганду безбожия. Особые усилия большевизм приложил к тому, чтобы разрушить внутреннюю организацию Церкви. Для этого он, прежде всего, поставил ее в положении организации нелегальной, государством не признанной. Поместная Церковь, ее каноническое устройство, ее иерархия, ее вчлененность в Церковь Вселенскую, ее епархии, благочиния, приходы – все это понятия, неизвестные советским законам; понятия, ссылаться на которые в сношениях с советской властью юридически непозволительно и практически бесполезно. Легально существуют в Советском Союзе только так называемые «двадцатки», заведующие отдельными храмами, да еще Патриархия, подчиняться которой эти «двадцатки» отнюдь не обязаны».
Вот что представляла собой легально существовавшая Церковь в Советском Союзе. Понятно, что Церкви как иерархии полноценной не существовало. Это собственное признание митрополита Сергия (Воскресенского).
«Двадцатка» находится фактически в полной зависимости от Комиссии культов. В состав «двадцатки» непременно вводятся советские агенты, которые доносят своему начальству обо всем, что творится в храме, о поведении духовенства и верующих. Малейшей неосторожности или неисправности в соблюдении тех условий, на которых храм передается в заведование «двадцатки», достаточно для того, чтобы храм был закрыт и чтобы зарегистрированные при нем священнослужители, члены «двадцатки» и другие, связанные с храмом, лица были сосланы».
Далее он говорит о том, как с помощью непомерных налогов удушаются храмы; говорит о том, как без всяких оснований осуществляются репрессии по отношению к духовенству. Очень пространная записка, у меня нет возможности всю ее прочесть. Он говорит о том, что большевики полностью игнорируют те внутренние каноны Церкви, даже те, которые они сами официально признали.
А далее – следующее:
«Посильно замедлить и затормозить предпринятое большевиками разрушение Церкви всегда было главной задачей Патриархии. Она стремилась оградить догматическую чистоту и каноническую верность Православию, одолеть схизмы, сохранить каноническое законное преемство высшей церковной власти, удержать каноническое законное положение Российской Церкви среди прочих автокефальных Церквей и довести таким образом Церковь до лучшего будущего, когда после крушения большевизма Церковь могла бы вновь воспрянуть. Чтобы работать над выполнением этой задачи Патриархии, прежде всего, надлежало сохранить собственное существование, которому грозила большая опасность».
Вот это идея фикс митрополита Сергия (Страгородского): если сохранится Патриархия, его канцелярия – значит, сохранится Церковь. Но так ли это?
Далее: «Большевики решились пойти на компромисс с митрополитом Сергием (имеется в виду Декларация – прот.Г.М.), который, со своей стороны, также пришел к убеждению, что компромисс необходим, чтобы восстановить каноническое управление в Церкви, освободить ее от обновленческого засилья. Этот компромисс состоялся в 1927 году и заключался в том, что митрополит Сергий провозгласил обязательность лояльного отношения верующих к советской власти. А большевики зарегистрировали Патриархию как легальное учреждение, отказавшись от попыток передать его обновленцам. Таким образом, ценой политической декларации митрополита Сергия была куплена легализация Патриархии и освобождение Церкви от обновленческого засилья. По этому типу строились и в дальнейшем отношения между Патриархией и советской властью. Когда большевики требовали от митрополита Сергия каких-либо политических шагов, то он принимал их требования лишь под условием тех или иных послаблений Церкви».
Здесь он приводит в пример то страшное интервью 1930 года, где митрополит Сергий отрицал существование гонений – по существу, отрекся от своих же новомучеников, от митрополита Петра, его назначившего. «Согласившись на компромисс, на какие-то уступки Церкви, большевики затем обманывали Патриархию, делая эти уступки иллюзорными. Нужно сказать, что и сама легализация Патриархии не оправдала на практике тех ожиданий, которые первоначально на нее возлагались. Легализована была не Православная Церковь как целое, а именно лишь Патриархия. В результате получилось крайне парадоксальное положение: Патриархия оказалась легальным органом нелегальной организации. Она получила признанную возможность говорить от имени непризнанной Церкви. Сказанное относится ко всем институтам Церкви, как-то приходы, настоятели и архиереи. Работая в Патриархии, мы сравнивали свое положение с положением кур в садке, из которого повар выхватывает свою очередную жертву – одну сегодня, другую завтра. Но не всех сразу. Мы прекрасно сознавали, что большевики терпят существование Патриархии только ради собственных выгод, преимущественно пропаганды, и что нам приходится быть почти бессильными зрителями постепенного удушения Церкви большевиками. Но ради Церкви мы все же мирились со своим унизительным положением, веря в ее конечную непобедимость и стараясь посильно сохранить ее до лучших времен, до крушения большевизма. Нас поддерживало в этом отношении то, что верующие, добровольно подчиняясь нашему руководству, сами помогают нам поддерживать на канонических основах некоторый минимальный порядок в Церкви и не дают ей рассыпаться. Патриархия оставалась единственным легализованным органом церковного управления, и потому она одна только сохраняла возможность хоть несколько упорядочивать церковную жизнь и тормозить разрушение Церкви большевиками. Упускать эту возможность мы не хотели, потому что видели в ней определенную практическую ценность, отказываться от которой Церкви, по нашему размышлению, не следовало. Я и теперь думаю, что мы в этом отношении не ошибались. Но все наши усилия, страдания и унижения окажутся, конечно, напрасными, если безбожный большевизм не падет, с его падением связаны все надежды православных русских людей. Верю, что Господь этих надежд наших не посрамит».
Вот так, как видите, сам главный созидатель сергианской политики, наряду с митрополитом Сергием (Страгородским), конечно, митрополит Сергий (Воскресенский) оценивал результаты собственной деятельности. Согласитесь, выводы отнюдь не радужные. Теперь он связывает все надежды с победой Германии над большевистским режимом – иначе Церковь по его мнению просто не сохранится.
Вот с такими мыслями он оказался в Прибалтике, пользуясь еще доверием наркомата госбезопасности. Вы спросите – а какой он был подлинный? Я не знаю. Я не знаю, отдавал ли он сам себе отчет в том, какой он был на самом деле.
Но 22 июня 1941 года стало известно о нападении Германии на Советский Союз. И все вы хорошо знаете, что в этот день, отслужив Божественную Литургию – это было воскресенье, праздник Всех святых, в земле Российской просиявших – митрополит Сергий (Страгородский) тут же составил послание пастве, которое было, впрочем, разрешено зачитать лишь 6 июля 1941 года, спустя два дня после того, как выступил Сталин, вышедший из состояния полного ступора. Я прочту вам это послание митрополита Сергия, повторяю, прозвучавшее только лишь 6 июля в храмах, но написанное, действительно, 22 июня, написанное самостоятельно. А вы решайте сами, насколько с вашей точки зрения это послание адекватно отражает то положение, в котором оказалась Церковь и страна 22 июня 1941 года.
«Фашиствующие разбойники напали на нашу родину. Попирая всякие договоры и обещания, они внезапно обрушились на нас, и вот кровь мирных граждан уже орошает родную землю. Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени пред неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему отечеству.
Вспомним святых вождей русского народа, например Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и родину.
Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа. Вместе с ним она и испытания несла, и утешалась его успехами. Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг.
Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. А если, сверх того, молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится еще и лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена родине и своему пастырскому долгу.
Положим же души своя вместе с нашей паствой. Путем самоотвержения шли неисчислимые тысячи наших православных воинов, полагавших жизнь свою за родину и веру во все времена нашествий врагов на нашу родину. Они умирали, не думая о славе, они думали только о том, что родине нужна жертва с их стороны, и смиренно жертвовали всем и самой жизнью своей. Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей родины. Господь нам дарует победу».
Ну что, приемлете вы это послание? На мой взгляд, оно пронизано неправдой. Обратим внимание на следующее. Вот перечисляются враги православного христианства. Кого тут только нет: Батый, немецкие рыцари, Карл шведский, Наполеон. Да все они, вместе взятые, не причинили Церкви столько вреда, сколько причинили одни лишь большевики! Но большевиков в этом ряду мы не увидим. Более того, он призывает православных христиан, ориентируясь на пример Александра Невского и Димитрия Донского. А доживи они до 1917 года – что бы с ними было? Я думаю, что не приходится сомневаться в том, как бы они отнеслись к большевизму и как бы большевизм отнесся к ним. Так вот, ссылаясь на их примеры, митрополит Сергий призывает православных христиан защищать свою Родину. Возникает вопрос: какую Родину? В которой их Церковь, по мнению его собственного сподвижника, практически полностью уничтожена? Так что же, кого же должен защищать христианин в этой ситуации? Родину, в которой его Церковь уничтожается, а Церковь – это, прежде всего, христиане? И от неведомого врага – ведь что знали православные христиане в Советском Союзе о фашистской Германии? То она была врагом, то вдруг стала другом – а потом опять стала врагом? Помните рассуждения Сталина о том, что в разделенной Польше союз Германии и Советского Союза скреплен их общей кровью, в 1939 году?
Здесь все пронизано неправдой. И самое главное заключается здесь в том, что православному христианину в основную обязанность вменяется служить Родине, а не Церкви – какая бы это Родина не была, даже такая, какой она была в данном случае, уничтожавшая его собственную Церковь.
Тем не менее слово прозвучало. Повторяю, прозвучало не сразу, но с разрешения, конечно же, властей.
А дальше 6 июля он служил молебен о победе Красной армии в Богоявленском соборе. Для определенного контрапункта я бы хотел привести написанную в это же время статью архимандрита Иоанна (Шаховского), находившегося в это время в Берлине, но упорно отказывавшегося принимать юрисдикцию Зарубежной Церкви, как на этом настаивали нацистские власти. Вот как он воспринимает начало войны Германии и Советского Союза:
« Кровь, начавшая проливаться на русских полях 22 июня 1941 г., есть кровь, льющаяся вместо крови многих и многих тысяч русских людей, которые будут скоро выпущены из всех тюрем, застенков и концлагерей Советской России. Одно это уже исполняет сердце радостью. Лучшие русские люди будут скоро отданы России. Лучшие пастыри будут отданы Церкви,
Промысл избавляет русских людей от новой гражданской войны, призывая иноземную силу исполнить свое предначертание.
Кровавая операция свержения третьего интернационала поручается искусному, опытному в науке своей германскому хирургу. Лечь под этот хирургический нож тому, кто болен, не зазорно.
Обессиленные и закрепощенные по лагерям, заводам и колхозам русские люди были бессильны подняться против международной атеистической силы, засевшей в Кремле. Понадобилась профессионально-военная, испытанная в самых ответственных боях, железно-точная рука германской армии.
Новая страница русской истории открылась 22 июня 1941 года, в день празднования русской церковью памяти «Всех святых, в земле русской просиявших». Не ясное ли это даже для самых слепых знамение того, что событиями руководить Высшая Воля. В этот чисто русский (и только русский) праздник, соединенный с днем воскресения, началось исчезновение демонских криков «Интернационала» с земли русской…
Скоро, скоро русское пламя взовьется над огромными складами безбожной литературы. Мученики веры Христовой, и мученики любви к ближнему, и мученики правды человеческой выйдут из своих застенков. Откроются оскверненные храмы и освятятся молитвой. Священники, родители и педагоги будут вновь открыто учить детей истине Евангелия.
Это будет «Пасха среди лета», о которой 100 лет тому назад, в прозрении радостного духа пророчествовал великий святой Русской земли преподобный Серафим.
Лето пришло. Близка русская Пасха…»
Что можно сказать об этом обращении будущего епископа Иоанна (Шаховского), труды которого вам, наверное, знакомы? И здесь нельзя со многим согласиться. Да, действительно, на оккупированной территории будет открыто не менее 9 000 храмов. Церковь получит возможности такие, какими она никогда не располагала ни до, ни после войны. Будет преподаваться в школах закон Божий, священнослужители будут выступать в газетах, на радио, будут открываться приходские школы, будет осуществляться социальная деятельность. Но пребывавший в Германии архимандрит Иоанн не мог себе не отдавать отчета в том, что это будет временная мера; что стратегия нацистского режима – что в Германии, что в Советском Союзе – будет одна: уничтожение христианства как такового. Они, правда, буду действовать другими методами.
И вот здесь я бы хотел обратить ваше внимание на следующее: перед нами, действительно, неразрешимый парадокс. Два богоборческих режима, сцепившихся в смертельной схватке друг с другом, коммунистический и нацистский, в конечном итоге были одинаково враждебны Церкви. И перед многими священнослужителями тогда вставал один и тот же вопрос: что же все-таки делать? Какую позицию занять в этой самой ситуации?
И вот два митрополита Сергия займут позицию зеркально одинаковую. Они оба попытаются остаться сергианами в разных ситуациях. Митрополит Сергий (Воскресенский), чтобы уже закончить о нем разговор, с самого начала будет призывать всех православных христиан поддерживать Германию – в том числе вступая в германскую армию. Да, при этом он достигнет очень многого. Достаточно хотя бы вспомнить опыт Псковской миссии, когда на территориях Новгородской, Псковской, Ленинградской, Калининской областей будут действовать только несколько храмов, а после деятельности Псковской миссии будут действовать уже более четырехсот храмов и начнется подлинное церковное возрождение. Но при этом митрополит Сергий (Воскресенский) будет занимать ту же позицию, которую занимал митрополит Сергий (Страгородский) все эти годы – конец 20-х, 30-е годы, начало 40-х, а именно: союз с любой властью на любых условиях. Вот что он будет говорить в воскресной проповеди уже в марте 1943 года: «Борьба, предпринятая Германией против большевизма, вошла в решительную стадию. Ничего не может быть страшнее коммунизма. Если он победит, население многих стран будет обречено нечеловеческим страданиям и даже уничтожено. Чтобы предотвратить эту грозную опасность, необходимо напряжение и полное объединение всех имеющихся сил. Теперь не время спорить о том, как в будущем создастся наша национальная социальная и культурная жизнь. Если горит дом, то не спорят о том, как после пожара удобнее разместиться в его комнатах, а немедленно приступают к тушению огня. Точно так же и мы стоим перед задачей победить любой ценой. Поэтому каждый из нас обязан следовать указаниям властей и приложить все свои силы к борьбе с большевизмом. Обратимся с молитвой ко Всемогущему, чтобы Он помог нам всегда и всюду преодолеть это зло, и прежде всего в сердцах людей».
Кажется парадоксальным, что сохраняющие между собой каноническое единство митрополиты Сергий (Страгородский) и Сергий (Воскресенский) говорят о прямо противоположном. И куда в данном случае православному христианину податься? Какую же позицию занять?
Но оставим Сергия (Воскресенского), который при до сих пор невыясненных обстоятельствах был убит 28 апреля 1944 года. Вернемся к нашему главному герою – митрополиту Сергию (Страгородскому). Итак, в своем послании, мною зачитанном, он, по существу, продолжал ту же самую политику, которую вел все предыдущие полтора десятилетия – политику сохранения верности коммунистическому режиму, политику лояльности. А что же коммунистический режим? Он, в общем и целом, пока ни в чем не менял свою политику. Правда, в газете «Правда» в сентябре 1941 года появилась санкционированная Сталиным статья Емельяна Ярославского, руководителя «Союза воинствующих безбожников», под псевдонимом, впрочем, «Каций Адамиани» «Почему религиозные люди против Гитлера», из которой советские люди вдруг узнали, что, оказывается, христиане могут быть против Гитлера. До этого времени подчеркивалось, что христиане – это одна из опор нацистского режима. Но придавать этому большого значения не приходилось.
Нужно сказать, что к этому времени митрополит Сергий был уже очень болен, он уже почти полностью оглох. Но самое страшное заключалось в том, что у него постепенно началась развиваться болезнь Паркинсона, и он чувствовал это свое тяжелое состояние. 12 октября 1941 года он написал завещание о передаче своих полномочий в случае смерти митрополиту Алексию (Симанскому). Опять мы оказываемся в совершенно канонически немыслимом положении. Он, являвшийся всего лишь заместителем Патриаршего Местоблюстителя, сам сделал себя Местоблюстителем, а теперь сам присвоил себе право назначать себе преемника с полнотой прав Предстоятеля Церкви.
Но Советское правительство проявило о нем заботу. 19 октября 1941 года было принято решение об эвакуации его в Ульяновск. Он отправился на вокзал вместе с митрополитом Николаем (Ярушевичем), вывезенным из занятого немцами Киева, и с небольшой группой православного духовенства и личным врачом. Он был помещен в вагон вместе со священнослужителями других конфессий. Был там и обновленческий митрополит Введенский, с которым, по некоторым свидетельствам, он обнялся, увидев его. Был там и мусульманский мулла, и иудейский раввин. Вот такой религиозный «Ноев ковчег» в виде этого вагона и отправился в эвакуацию в Ульяновск.
Ульяновск, надо сказать, был выбран неслучайно. Это был не просто город в тылу; это был город, в котором оставался один неразрушенный православный храм. Все храмы, конечно, давно были закрыты и почти все, кроме одного, разрушены. В этом единственном неразрушенном православном храме стал служить обновленческий митрополит Александр (Введенский), которого власти еще не сбрасывали со счетов. А митрополиту Сергию передали здание бывшего католического костела, которое он освятил 30 ноября 1941 года в честь Казанской иконы Божией Матери и в котором он стал служить. Уже 24 ноября 1941 года он пишет свое первое послание к пастве, уже из эвакуации. Вдумаемся в это послание, я прочту фрагмент из него, и сравним с тем, что писал митрополит Сергий (Воскресенский) в это время:
«Гитлеровский молох продолжает вещать миру, будто бы он поднял меч на «защиту религии» и «спасение» якобы поруганной веры. Но всему миру ведомо, что это исчадие ада старается лживой личиной благочестия только прикрыть свои злодеяния. Во всех порабощенных им странах он творит гнусные надругательства над свободой совести, издевается над святынями, бомбами разрушает храмы Божии, бросает в тюрьмы и казнит христианских пастырей, гноит в тюрьмах верующих, восставших против его безумной гордыни, против его замыслов утвердить его сатанинскую власть над всей землей. Православные, бежавшие из фашистского плена, поведали нам о глумлении фашистов над храмами».
Все бы можно было принять, кроме одного – а что это за православные, которые убежали из фашистского плена, перешли линию фронта, прибежали аж в Ульяновск, были допущены до встречи с митрополитом Сергием – чтобы рассказать ему, что происходит на оккупированных территориях? Это в ноябре-то 1941 года! Недоработка была, конечно, со стороны властей, когда они готовили это послание.
Но самое главное заключалось в том, что, конечно, в ходе боевых действий разрушались какие-то храмы. Однако факт остается фактом: за годы оккупации на оккупированных территориях было открыто около 9000 храмов, а действовавшие не закрывались, а на неоккупированных территориях было открыто 716 храмов за все годы войны. Делайте выводы сами. Но более всего, конечно, немцев поражало в нашей стране обилие разрушенных к моменту их прихода храмов. Они еще не видели стран, пройдя почти всю Европу, чтобы такое количество храмов было кем-то уничтожено, отнюдь не ими. Опять перед нами ложь, ложь вполне, впрочем, укладывающаяся в официальную пропаганду – а не пастырское слово.
В ноябре 1941 года в Москву срочно отозвали митрополита Николая (Ярушевича). Его определили работать в Международный Всеславянский комитет, которые вещал по радио на славянские страны, оккупированные Германией, призывая всех славян к борьбе против фашизма. Хотя славяне очень сложно относились к Германии. Скажем, Словакия была союзной с Германией страной, Болгария тоже была союзной с Германией страной, хорватские усташи были союзниками Германии в отличие от сербов. И так далее. И митрополиту Николаю была поручена такая деятельность. Но самое главное – его ввели в ноябре этого года в Чрезвычайную государственную комиссию по расследованию немецко-фашистских злодеяний. Комиссия, конечно, работала в жестких идеологических рамках и часто взваливала на немцев то, что творили органы НКВД. Например, расстрел в Катыни 14 000 польских офицеров. И митрополит Николай подписывал все то, что выходило из этой комиссии. Ложь, но ложь, дававшая надежду на то, что Церковь, наконец, стала нужна существующему режиму, хотя и в пропагандистских целях.
Когда произошло первое контрнаступление советских войск под Москвой в декабре 1941 года, и была от немцев освобождена часть Московской и Тульской областей, где за месяцы оккупации были открыты храмы, то политика советских властей оказалась прежней: все открытые во время оккупации храмы были закрыты, а духовенство, не успевшее отступить с немцами, было арестовано. Опыт контрнаступления под Москвой, казалось, свидетельствовал о том, что советская политика не меняется в отношении Церкви.
Но митрополиту Сергию выбирать уже не приходилось, и одной из важных форм демонстрации своей лояльности стали сборы материальных средств в церквях, немногочисленных оставшихся открытыми, для нужд Красной армии. Вообще всего было собрано более трехсот миллионов рублей только деньгами, не считая драгоценностей, вещей, продуктов. Правда, эта помощь поступала военнослужащим анонимно, они не знали, получая, например, какую-то посылку из вещей, собранных православными, что это именно от православных христиан. «От пионеров», «от комсомольцев», «от трудящихся такого-то завода» — но только не от православных. И, кроме того, на деньги Церкви была построена танковая колонна «Димитрий Донской» и авиационная эскадрилья «Александр Невский». Невиданное в истории Русской Церкви мероприятие. Церковь, конечно же, всегда отзывалась на нужды страны в годы войны, организуя лазареты, организуя какую-то гуманитарную помощь военнослужащим. Более того, существовала испокон веков еще одна форма помощи Церкви воюющему народу – выкуп пленных. В храмах даже стояли кружки «на выкуп пленных». Потому что Россия нередко вела войны со странами, которые захватывали пленных, а потом их продавали – либо опять в Россию, в Казанское или Крымское ханство, либо на невольничьи рынки. И Церковь всегда старалась не допустить того, чтобы русских православных христиан продавали в невольники. Но, конечно, такую форму помощи Церкви сталинское государство не принимало. Все пленные у нас были предателями. Их не то, что выкупать не собирались; от них государство отреклось уже в 1941 году. А вот танковую колонну – пожалуйста! Никогда еще Русская Церковь на свои деньги не передавала государству оружие. Это было нечто новое, хотя заповедь «не убий» никто не отменял.
С начала войны в томительных ожиданиях прошел год. В Пасху 1942 года, пока еще не обнаруживая никаких ощутимых перемен в политике власти по отношению к Церкви, митрополит Сергий вновь обозначает свою позицию. Он живет в Ульяновске, совершает богослужения в этом самом бывшем католическом костеле, ныне – церкви Казанской иконы Божией Матери. Никакую Казанскую икону, естественно, никуда не увозят – вы знаете этот нелепый кощунственный апокриф: в Москву, в Ленинград, под Сталинград и т.д. Ничего этого не было. И вот митрополит Сергий обозначает свою позицию посланием, посланием пасхальным. Судите сами, насколько приятно ему было писать, а православным христианам немногочисленным слушать это послание:
«…не победить фашистам, возымевшим дерзость вместо креста Христова признать своим знаменем языческую свастику. Не забудем слов — “Сим победиши”. Не свастика, а крест призван возглавить христианскую нашу культуру, наше “христианское жительство”.
В фашистской Германии утверждают, что христианство не удалось и для будущего мирового прогресса не годится. Значит, Германия, предназначенная владеть миром будущего, должна забыть Христа и идти своим новым путем.
За эти безумные слова да поразит праведный Судия и Гитлера и всех соумышленников его. Будем же тверды в нашем завете со Христом, с Которым мы сочетались при нашем крещении. Теперь мы «имеем терпения потребу»…»
Ну что же, свастика – это, конечно, языческий знак, да только в германской армии оставалась и христианская символика. А вот насколько пятиконечная звезда соответствует духу христианства – это еще вопрос. Опять перед нами послание, по существу, не столько пастырское, сколько политическая декларация, вполне в рамках существовавшей идеологии.
Но летом 1942 года, в условиях, когда Сталин, действительно, стал постепенно менять облик Советского Союза, появилось неожиданное издание. Пятидесятитысячным тиражом, что в условиях войны уже было само по себе неожиданным, на прекрасной бумаге была издана книга «Правда о религии в СССР», иллюстрированная фотографиями, со статьями ряда священнослужителей и в том числе и самого митрополита Сергия. Содержание книги сводилось к тому, что после некоторых временных осложнений отношений Церкви и государства после Октябрьской революции, потом был достигнут замечательный консенсус, в ходе которого Церковь чувствовала себя в советской стране вполне прилично, и вот только нападение Германии на Советский Союз привело к тому, что священников стали убивать, храмы стали разрушаться – разумеется, немцами.
Читать эту книгу сейчас, конечно, довольно грустно. Но здесь можно сказать, что Бог шельму метил. В сложных условиях войны книгу издавали в нескольких типографиях, и часть тиража издавали в типографии, в которой сохранялся гриф «Антирелигиозное издательство». И вот эта книга «Правда о религии в СССР», изданная антирелигиозным издательством, сразу давала возможность задуматься читателям над тем, а все ли в этой книжке правда? Большая часть тиража, конечно, ушла заграницу. Нужно было придать Советскому Союзу перед лицом Запада, в помощи которого Советский Союз был очень заинтересован, характер страны, в которой Церковь, по крайней мере, не уничтожена, а существует.
В 1942 году атеистическая пропаганда постепенно сокращается. Формально сохранявшийся «Союз воинствующих безбожников» практически уже никак себя не проявляет. А в конце 1942 года происходят более существенные перемены. Митрополит Сергий, конечно же, совершенно не представлял, какое у него в наличие есть духовенство – не только на свободе, но и, конечно же, в лагерях. Тем более, что многие священнослужители, которые были арестованы в конце 30-х годов, были расстреляны. А тот, кто оставался в живых, получил большие сроки, которые могли к тому же продлеваться до бесконечности. Но даже человек, который по 58-й статье срок свой отсидел и чудом выходил из лагеря на свободу, пять лет еще должен был находиться в ссылке.
И вдруг к митрополиту Сергию в Ульяновск начинают направлять некоторых священнослужителей, которые выжили, которые закончили свой срок заключения и вместо того, чтобы отправиться в ссылку, отправляются к нему. Но некоторых даже досрочно освобождали. Более того, советские власти разрешили митрополиту Сергию ставить новых епископов – что ему было запрещено в 30-е годы. Так, в частности, появляется архиепископ Саратовский Григорий (Чуков) из протоиерея Николая Чукова 14 октября 1942 года и еще несколько епископов.
Вы знаете, что с начала 1943 года начинается широкомасштабное контрнаступление Красной армии. И вот теперь, когда Красная армия занимает ту или иную территорию, где действуют храмы, если священнослужителей в первые же недели не арестовывает СМЕРШ, они получают возможность продолжать священнодействовать в своих храмах, и храмы закрываются, в общем-то, в редких случаях. Это было тоже нечто новое. Хотя значительная часть духовенства предпочитала отступать, конечно, с немцами поначалу. Конечно, эта информация доходила до митрополита Сергия – доходила через официальные же источники. Тем более, что от него постоянно требовали запретить в священнослужении митрополита Сергия (Воскресенского), чего митрополит Сергий так и не сделал.
5 февраля 1943 года митрополит Сергий подал в правительство просьбу открыть банковский счет Московской Патриархии для того, чтобы централизованно направлять средства на нужды обороны. Казалось бы, ничего из ряда вон выходящего нет, если забыть, что по советскому законодательству Московская Патриархия не имела права иметь счет. То есть по существу, митрополит Сергий просил советское правительство нарушить собственное законодательство 1929 года. Но мы с вами знаем, что, как говорил Сталин, «нет таких препятствий, которые не могли бы преодолеть большевики», тем более в собственных законах. И Сталин разрешил лично открыть такой банковский счет – из чего Сергий сделал вывод опять-таки об определенного рода переменах.
И он, конечно же, ждал. Ждал какой-то еще более значимой перемены в политике власти. Тем более, что к этому времени патриотическая риторика режима все чаще апеллировала к историческому прошлому России, в которой, конечно же, Православная Церковь была одним из самых заметных явлений. Православная Церковь, действительно, могла восприниматься как символ вот этой преемственности патриотической коммунистического режима, сражающегося за свое выживание, но сражающегося еще и за Россию, преемственности с той самой Россией, которую этот режим столь методично уничтожал двадцать лет предыдущих.
Понятно, что состояние здоровья Сергия не становилось лучше. Более того – нельзя этого не сказать, и это скорее не минус ему, а плюс – он был уже человеком чрезвычайно и старым, и больным, все больше приобщался к алкоголю, то есть у него было полное ощущение в начале бесперспективности своего положения. Хотя он продолжал проводить ту же самую линию, которую и проводил. Это, впрочем, не мешало ему оставаться человеком, строго соблюдавшим монашеские обеты и даже в обязательном порядке вычитывавшим келейное монашеское правило.
В конце августа 1943 года он возвращается из Ульяновска в Москву – то есть власти его возвращают. Митрополит в это время в основном пребывает в Москве, митрополит Алексий – в блокадном Ленинграде. Тут их собирают всех вместе в Москве, и 4 сентября 1943 года, около полуночи, происходит вот та самая историческая встреча Сталина с митрополитами Сергием, Алексием и Николаем.
ПАТРИАРХ СЕРГИЙ (СТРАГОРОДСКИЙ). ЧАСТЬ 6
Предлагаю вашему вниманию заключительную часть лекции «Патриарх Сергий» из цикла «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов». Автор цикла — профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
4 сентября 1943 года около полуночи происходит та самая историческая встреча Сталина с митрополитами Сергием, Алексием и Николаем. Эта встреча, конечно, обросла разного рода апокрифическими сказаниями, которым способствовал, в частности, Анатолий Ведерников — сотрудник Московской Патриархии, близкий к митрополиту Николаю, одному из участников встречи.
Может быть, вы слышали об этих апокрифах — якобы в ходе разговора Сталин, когда услышал, что существует недостаток духовенства, спросил: а куда же делось ваше духовенство? И митрополит Сергий ответил, что некоторые выпускники наших семинарий стали не священниками, а маршалами. И якобы Сталин улыбнулся на эту остроту митрополита Сергия. Или же, например, упоминание о том, что якобы в конце встречи Сталин подошел к митрополиту Сергию и на ухо ему прошептал: «Это все, что я пока могу для Вас сделать», подытоживая разговор. Ну, и многое другое — у нас любят апокрифы по поводу Сталина и войны. В частности, окормление Сталина блаженной Матроной, это очередной апокриф новый.
Но в данном случае апокрифы не проходят, потому что у нас есть замечательный документ, в котором эта встреча нашла свое отражение исчерпывающим образом. Это стенограмма этой встречи, которую вел не кто-нибудь, а полковник госбезопасности Карпов, который на этой встрече превратился из высокопоставленного офицера госбезопасности, который руководил отделом по борьбе с церковно-сектантской контрреволюцией, в председателя Совета по делам Русской Православной Церкви, который теперь должен был поддерживать деятельность нашей Церкви. Для него, как для чекиста, чудом не попавшего под бериевские чистки 1939 года за особо жестокое обращение с подследственными (а он вел дела многих священнослужителей), теперь было важно все зафиксировать и все понять. Потому что он прекрасно отдавал себе отчет в том, что ротация кадров у чекистов одна — расстрел. И если он чего-то бы здесь не зафиксировал, что-то не так бы понял в этой метаморфозе, когда из гонителя Церкви ему нужно было превратиться в ее покровителя, ему самому было бы плохо. Поэтому стенограмма его безупречна:
«Товарищ Сталин, кратко отметив положительное значение патриотической деятельности Церкви за время войны, просил митрополитов Сергия, Алексия и Николая высказаться об имеющихся у Патриархии и у них лично назревших, но не разрешенных вопросах. Митрополит Сергий сказал товарищу Сталину, что самым главным и наиболее назревшим вопросом является вопрос о центральном руководстве Церкви, так как он почти восемнадцать лет является Патриаршим Местоблюстителем. И потому он считает, что желательно, чтобы правительство разрешило собрать Архиерейский собор, который и изберет Патриарха, а также образует при главе Церкви Священный Синод как совещательный орган в составе пяти-шести архиереев».
Карпов, в основном, все зафиксировал, что говорил Сергий. Он ведь не канонист, он ведь не размышлял о церковных канонах. А мы поразмышляем.
Опять, как все предыдущие годы Сергий озабочен прежде всего одним — проблемой высшего церковного управления. Ему хочется легитимизировать свое положение главы церковной иерархии. Поэтому ему надо собрать Архиерейский собор, который должен избрать Патриарха. А сам он при этом уже восемнадцать лет — Патриарший Местоблюститель. Неужели восемнадцать лет? Это при том, что Патриарший Местоблюститель митрополит Петр, назначивший его своим заместителем, был расстрелян только в 1937 году? Как же так? Какие восемнадцать лет? Но, видимо, Сергий на нюансы не обращает внимания.
Но поражает другое: собор должен избрать Патриарха, а также образовать Священный Синод как совещательный орган при Патриархе. А это что такое? Ведь Синод — это орган, не подчиненный Патриарху, а стоящий над Патриархом. Это собрание епископов. Так было по определению о высшем церковном управлении на Поместном Соборе 1917-18 гг., точно так же и сейчас. И он прекрасно понимает, что у нас Синод выше Патриарха, а не является при нем совещательным органом. Это только при Сергии, когда он был заместителем Местоблюстителя, появился какой-то странный Временный Патриарший Синод, который не имел права собирать Сергий. Но он его собрал и постоянно говорил, что это при нем совещательный орган. Хотя именно от этого совещательного органа исходили все его прещения, запрещения в священнослужении, в том числе и самим Патриаршим Местоблюстителям. Здесь предлагается то же самое.
«Одобрив предложение митрополита Сергия, товарищ Сталин спросил: как будет называться Патриарх? Когда может быть собран Архиерейский собор? Нужна ли какая-либо помощь со стороны правительства для успешного проведения собора? Имеется ли помещение, нужен ли транспорт, нужны ли деньги? И так далее.
Сергий ответил, что эти вопросы предварительно ими между собой обсуждались, и они бы считали желательным и правильным, если бы правительство разрешило принять для Патриарха титул Патриарха Московского и всея Руси. Хотя Патриарх Тихон, избранный в 1917 году при Временном правительстве, назывался Патриархом Московским и всея России. Товарищ Сталин согласился, сказав, что это правильно».
Вот интересный нюанс. Вы, наверное, не задумывались, что такого несусветного титула, какой есть сейчас у нашего Патриарха — «Московский и всея Руси» — никогда не существовало. Патриарх Иов, в 1589 году поставленный, назывался Патриархом Московский и всея России. Что же это за такое изобретение Сергия и Сталина? Вам никогда не приходила в голову странность этого названия: «Московский и всея Руси»? А что это такое? Где эта Русь?
На самом деле, Сергий поступил очень тонко. Он почувствовал определенного рода тенденции в изменившейся идеологической политике Сталина. Слово «Россия» оставалось тогда, конечно, очень одиозным. Ведь Россия — это та самая страна, с которой большевики боролись и которую уничтожали. А сейчас — СССР. Предложить Сергию титул «Патриарх Московский и всего Советского Союза» было бы, действительно, странно. А вот — Русь. Страна, которой нет и которая, тем не менее, когда-то существовала. И которая, так сказать, прикрыта мхом истории.
Сталину это понравилось: есть СССР, реальная страна; нет напоминания о России, столь ему ненавистной. Зато есть некая Русь. Это как, знаете, сказочные фильмы режиссера Роу про каких-то царей горохов.
Сейчас, правда, когда задумываешься над этим вопросом, действительно, начинаешь отдавать себе отчет, насколько же уже вот такой дряхлый, уже умиравший митрополит Сергий, тем не менее, сохранял в каких-то ситуациях свою точную интуицию церковного функционера. Тем более, что, как вы знаете, для Сталина любимым историческим персонажем в России был именно Иван Грозный. И Русь не вызывала у него такой идиосинкразии, как Россия. И здесь митрополит Сергий нашел вполне, так сказать, понимающего собеседника.
Но был поставлен второй вопрос — уже не о титуле, а о созыве собора. Вот здесь очень интересный нюанс — пожалуй, в стенограмме мы обнаруживаем определенного рода эмоциональную составляющую разговора.
«На второй вопрос митрополит Сергий ответил, что Архиерейский собор можно было бы собрать через месяц».
А что ему было отвечать? Вопрос застал его врасплох. Из кого собирать собор? Из тех нескольких архиереев, которые у него в распоряжении? Это будет не собор. На Синод-то не хватит толком. А вождь спрашивает. Вот он отвечает: «можно собрать через месяц». И тогда «товарищ Сталин, улыбнувшись, сказал (тут Карпов закавычивает): «А нельзя ли проявить большевистские темпы?» Обратившись ко мне, товарищ Сталин спросил мое мнение. Я высказался, что если мы поможем митрополиту Сергию соответствующим транспортом для быстрейшей доставки епископата в Москву самолетами, то собор может быть собран и через три-четыре дня».
Вот здесь полковник госбезопасности старается во всем большевисткие темпы соблюсти. «После короткого обмена мнениями согласились, что Архиерейский собор соберется в Москве 8 сентября».
Замечательная шутка Сталина: «Нельзя ли проявить большевистские темпы?» И мы уже готовы проявить большевистские темпы. Настолько мы уже слились в единении с этой самой системой. Даже терминологически. И мы будем называться несусветными титулами, будем работать в большевистских темпах — только бы сохраниться. Или сохранить? Я уже не знаю.
Да, действительно (я тут немножко отвлекусь от беседы) начнется очень активная работа. Срочно поднимут списки всех репрессированных архиереев, будут выявлять тех, кто еще оставался в живых, будут предлагать им досрочное освобождение. Не все из немногочисленных оставшихся в живых архиереев согласятся сотрудничать с митрополитом Сергием; для некоторых он будет оставаться узурпатором церковной власти и предателем Церкви. Некоторые из них только после 1945 года, если останутся в живых, готовы будут вернуться в Московскую Патриархию — как, например, архиепископ Афанасий (Сахаров), священноисповедник, у нас канонизованный.
Но некоторые будут соглашаться. И их, действительно, самолетами будут везти из отдаленных лагерей в Москву, срочно приводить их в порядок, откармливать за эти несколько дней, вставлять им выбитые на допросах или выпавшие от цинги зубы. Одна была радость — согласно патриархальному соловецкому обычаю архиереи могли не брить бороды. Так что они хотя бы были все бородатые. И вот на них, худых и изнеможденных, многие из которых были надломлены, будут срочно надевать рясы. В Москве срочно стали искать портных — но какой портной мог решиться сказать, что он умеет шить рясы? Ведь сразу можно было задаться вопросом: а кому это он рясы шил в прежние годы? Поэтому таких портных не могли найти. Тогда привлекли театральных портных, которые из ткани, предназначавшихся для формы морских офицеров, сшили рясы. В общем, таким образом собрали некоторую группу архиереев. Но мы к этому вопросу еще вернемся. А сейчас снова обратимся к стенограмме беседы.
«Вторым вопросом митрополит Сергий поднял, а митрополит Алексий развил вопрос о подготовке кадров духовенства. Причем оба попросили товарища Сталина, чтобы им было разрешено организовать богословские курсы при некоторых епархиях. Товарищ Сталин сказал (тут опять прямая речь): «Ну как хотите. Это дело ваше. Если хотите богословские курсы, начинайте с них. Но правительство не будет иметь возражений и против открытия семинарий и академий».
Это, конечно, звучало как издевательство. Откуда было найти ресурсы для семинарий и академий, если фактически вся профессура была либо уничтожена, либо была в эмиграции, либо сошла на нет. Когда откроют нашу Ленинградскую академию сразу после войны, то там найдется только три преподавателя бывшей Духовной Академии. «Затем митрополит Сергий затронул вопрос об открытии церквей в ряде епархий, сказав, что вопрос об этом перед нами ставят почти все епархиальные архиереи». Какие «все» епархиальные архиереи? Их ведь было всего несколько человек в Ульяновске!
«Что церквей мало, и что уже очень много лет церкви не открываются. Товарищ Сталин ответил, что по этому вопросу никаких препятствий со стороны правительства не будет». Конечно, это была ложь. Потому что открыто будет 716 храмов, а заявлений будет более трех тысяч на открытие храмов. Это в годы войны.
«Затем митрополит Алексий поднял вопрос перед товарищем Сталиным об освобождении некоторых архиереев, находившихся в ссылках, лагерях, тюрьмах и так далее. Товарищ Сталин сказал: «Представьте такой список, его рассмотрим».
Они действительно не представляли, кто из репрессированных архиереев оставался в живых.
«После этого товарищ Сталин, обращаясь к митрополитам Сергию, Алексию и Николаю, сказал: «Вот мне доложил товарищ Карпов, что вы очень плохо живете. Тесная квартира, покупаете продукты на рынке, нет у вас никакого транспорта. Поэтому правительство хотело бы знать, какие у вас есть нужды, и что вы хотели бы получить от правительства».
В ответ на вопрос товарища Сталина митрополит Сергий сказал, что в качестве помещения для Патриархии и для Патриарха он просит принять внесенное митрополитом Алексием предложение о предоставлении в распоряжении Патриархии помещения бывшего игуменского корпуса Новодевичьего монастыря. А что касается обеспечения продуктами, то эти продукты они покупают на рынке. Но по части транспорта он попросил бы помочь, если можно, выделением машины».
Да, действительно, он не имел даже машины все эти годы. Но вновь обратите внимание на Сталина:
«Товарищ Сталин сказал митрополиту Сергию: «Правительство может предоставить завтра уже вполне благоустроенное и подготовленное помещение, предоставив Вам трехэтажный особняк на Чистом переулке, который занимался ранее бывшим немецким послом. Но это здание советское, не немецкое. Так что Вы можете совершенно спокойно в нем жить. При этом особняк Вам предоставляем со всем имуществом, мебелью, которая имеется в этом особняке. А для того, чтобы лучше иметь представление об этом здании, мы сейчас Вам покажем план его».
Ну что же, все хорошо? Только представьте себе, что это такое — здание немецкого посольства? Как оно было органами НКВД начинено и прослушивалось со всех сторон? Это было все равно, что в аквариум поселить Московскую Патриархию. Но отказываться не приходилось. И до сих пор, как вы знаете, в Чистом переулке у нас существует Московская Патриархия.
А далее опять Сталин возвращается к вопросу, казалось бы, мелкому, второстепенному.
«Вновь затронув вопрос о продовольственном снабжении, товарищ Сталин сказал митрополитам: «На рынке продукты покупать вам неудобно и дорого. Сейчас продуктов на рынок колхозники выбрасывают мало. Поэтому государство может обеспечить продуктами вас по государственным ценам. Кроме того, мы завтра-послезавтра предоставим вам в ваше распоряжение две-три легковые машины с горючим».
Конечно, митрополит Сергий и в силу уровня своего духовного развития, и в силу своего возраста, в силу своего внутреннего состояния не нуждался ни в каких продуктах по госценам — из распределителя кремлевского. Но он не откажется от этого, прекрасно отдавая себе отчет в том, что нарочито повторенное Сталиным предложение свидетельствует о том, что в стране, где не законы, а именно приобщенность к определенного рода привилегиям является лучшей гарантией для сохранения себя, такое предложение нужно принять. Хотя, конечно, и это ни от чего не спасает. У нас и члены Политбюро после какого-нибудь очередного ужина из дефицитных продуктов из кремлевского распределителя могли оказаться в подвале на Лубянке. Но тем не менее. И это нечто новое: государство готово приобщить руководство Церкви к системе распределения, которая характерна для номенклатуры. И этим нельзя не воспользоваться — не потому, что хочется есть. А потому что это определенного рода статусность. И Сергий соглашается на это.
«После этого товарищ Сталин сказал митрополитам: «Ну если у вас больше нет к правительству вопросов, то, может быть, будут потом. Правительство предполагает образовать специальный государственный аппарат, который будет называться Совет по делам Русской Православной Церкви. И председателем Совета предполагается назначить товарища Карпова. Как вы смотрите на это?» Все трое заявили, что они весьма благодарны за это правительству и лично товарищу Сталину и весьма благожелательно принимают назначение на этот пост товарища Карпова».
Существует версия, что якобы они оторопели от такого рода своего куратора и что якобы кто-то из них сказал, что с товарищем Карповым связывается иная политика в отношении Церкви и что, может быть, лучше назначить кого-то другого? И что, якобы, Сталин, усмехнувшись, сказал, что у вас была возможность убедиться в том, как добросовестно работал товарищ Карпов в прошлом, изничтожая вас, а теперь он будет получать другие указания и будет так же их добросовестно исполнять.
Но, скорее всего, этого не было. Вы чувствуете, что тональность разговора совсем другая — все четко, прагматично, без всякой лирики. Разве что — «большевистские темпы». И Карпов фиксирует, что все, конечно, благодарны.
«Затем, обращаясь ко мне, товарищ Сталин сказал: «Подберите себе два-три помощника, которые будут членами вашего Совета, образуйте аппарат. Но только помните, во-первых, что Вы — не обер-прокурор, а, во-вторых, своей деятельностью больше подчеркивайте самостоятельность Церкви».
Каково было это митрополитам слышать? Нужно подчеркивать их самостоятельность, которой на самом деле не предполагается.
«В заключение этого приема у товарища Сталина выступил митрополит Сергий с кратким благодарственным словом правительству и лично товарищу Сталину. Товарищ Сталин, попрощавшись с митрополитами, проводил их до дверей своего кабинета. От фотографирования Сталин отказался».
Потом, через два дня, было принято решение дать короткое сообщение в прессе об этой встрече. А, покинув Сталина, три митрополита 5 сентября, когда «большевистскими темпами» шла подготовка Архиерейского собора, написали Сталину письмо — беспрецедентный случай.
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Исторический день свидания нашего с великим для всей Русской земли вождем нашего народа, ведущим Родину к славе и процветанию, навсегда останется в глубине сердца нас, служителей Церкви. Мы почувствовали в каждом слове, в каждом обращении, в каждом предложении сердце, горящее отеческой любовью ко всем своим детям. Русской Православной Церкви особенно дорого то, что Вы своим сердцем почувствовали, что она действительно живет вместе со всем русским народом общей волей к победе и священной готовностью ко всякой жертве ради спасения Родины.
Русская Церковь никогда не забудет того, что признанный всем миром Вождь — не только Сталинской Конституцией, но и личным участием в судьбах Церкви поднял дух всех церковных людей к еще более усиленной работе на благо дорогого отечества. От лица Русской Церкви приносим Вам великую благодарность.
Да сохранит Вас Бог на многие лета, дорогой Иосиф Виссарионович!»
Что здесь показательно? Определена очень четко задача Церкви — она должна служить Родине. Той самой Родине, которой управляет богоборческий сталинский режим, которую попирает богоборческий сталинский режим. Она должна служить ему — и тогда все, может быть, все будет не так уж плохо.
Да, письмо написано в характерной для той эпохи тональности: тут и «отеческая забота», и «отец». Что же это? Для них, представителей Русской Церкви, отец — это он? У них вроде бы другой Отец, помимо их кровных отцов, уже умерших, из мира иного глядящих на своих чад в архиерейских облачениях? У них — Отец Небесный. А это кто?
Письмо это не было опубликовано в советской печати; уж слишком это было фамильярно так обращаться к Сталину церковникам. Но, в принципе, это было то, что нужно. Итак, Архиерейский собор собрался в 1943 году, 8 сентября. Участвовало в нем девятнадцать архиереев — это при том, что у нас было 64 правящих архиерея к 1917 году, 64 епархии было. То есть, кого могли собрать — собрали. И, кажется, о чем должны были на этом соборе прежде всего беседовать? Конечно же, о том, что произошло за предыдущую четверть века, ведь ситуация в Церкви кардинально изменилась с того момента, когда проходил Собор 1917-18 гг. Нужно было осмыслить очень многое — в частности, в плане того, чтобы, скажем, уподобить устав Русской Церкви — определении о высшем церковном управлении, епархиальном, приходском — тем законодательным нормам, которые сейчас существовали в стране.
Но что мы видим? Митрополит Сергий выступает с докладом «О деятельности Православной Церкви за два года Отечественной войны». А предшествующие двадцать с лишним лет? Это что, не тема для серьезного разговора? А что было за эти двадцать лет? Что же он мог сказать этим восемнадцати архиереям, которые прекрасно отдавали себе отчет, что все предыдущие двадцать лет Церковь уничтожалась? И сами они чудом остались в живых. Чудом — а иногда и ценой компромиссов. Говорить было не о чем. О главном говорить было нельзя. Но зато нужно было говорить о том, как Церковь активно исполняла свой патриотический долг в годы Отечественной войны.
Затем выступает митрополит Алексий с докладом «Долг христианина перед Родиной в переживаемую эпоху Отечественной войны». Опять та же тема. Опять рассмотрение того, как Церковь призывает всех бороться с врагами — то ли Родины, то ли режима, который уничтожал нашу Родину до войны?
Но все-таки главный вопрос надо было рассмотреть: о выборах Патриарха. Здесь все прошло очень просто. Митрополит Алексий обратился к членам собора с предложением избрать Патриарха сразу. «Я думаю, что этот вопрос бесконечно облегчается для нас тем, что у нас имеется уже носитель Патриарших полномочий». Вот, оказывается: «носитель Патриарших полномочий». «Поэтому я полагаю, что избрание со всеми подробностями, которые сопровождают его, для нас является как будто бы и ненужным». После этого участники собора встали и дружно пропели «Аксиос».
Что тут можно сказать? Конечно, все понимали, кого хочет видеть Сталин, превратившийся в одну ночь из лучшего друга авиаторов и физкультурников в лучшего друга церковников. Конечно, Сергия. Сергий доказал Сталину, что он всегда будет ему предан, что бы ни происходило и как бы не вел себя его ближайший сподвижник Сергий (Воскресенский) на той стороне. Поэтому какие уж тут еще «подробности»…
Был избран Свяшенный Синод из трех постоянных и временных членов, было принято постановление, о котором я уже говорил: «Всякий, виновный в измене общецерковному делу, перешедший на сторону фашизма как противник Креста Господня да числится отлученным, а епископ и клирик — лишенным сана». Надо сказать, что это постановление, которое я уже упоминал, действительно, на практике не выполнялось. И вы, я думаю, сами встречались со священнослужителями, которые в прежние годы были рукоположены на оккупированной территории, которые служили на оккупированной территории, а потом совершенно спокойно перетекли в Московскую Патриархию. И это было правильно, потому что эти люди исполняли свой пастырский долг. Но тогда зачем нужно было принимать собором вот это самое постановление? Дабы доказать власти свою лояльность — но тайным желанием не исполнять собственное постановление, если будет для этого возможность. Потому что духовенства-то не было. И большая часть духовенства, которая у нас будет служить после войны, это будет духовенство, которое служило на оккупированных территориях.
Конечно, под прещение этого собора подпадало и все духовенство Зарубежной Церкви. Поэтому когда происходило воссоединение с Зарубежной Церковью в 2007 году, этот акт, как и другие аналогичные акты, был дезавуирован. Но что здесь поражает? Готовность в силу политических обстоятельств принимать такие постановления, которые сама же иерархия склонна не исполнять, если будет такая возможность. Вот так постепенно профанируется то, что называется церковным правом.
Ну и, конечно, собор принял обращение к советскому правительству: «Глубоко тронутый сочувственным отношением нашего всенародного вождя главы Советского правительства И.В.Сталина к нуждам Русской Православной Церкви и к скромным трудам нашим, ее смиренных служителей, приносим правительству нашу общесоборную искреннюю благодарность и радостное уверение, что ободренные этим сочувствием мы преумножим нашу долю работы в общенародном подвиге за спасение Родины».
Опять вот эта самая тема — Церковь служит Родине. Разве не удел христиан — иметь свою родину на небесах? Но нас почему-то усиленно привязывают к этой самой Родине, здешней — какой бы она ни была. И это очень серьезная проблема, которая у нас остается очень больной и неразрешенной. Кому же мы должны служить? Богу или кесарю?
12 сентября 1943 года в Богоявленском соборе состоялась Патриаршия интронизация митрополита Сергия. Это было по советским временам беспрецедентное событие — не только потому, что оно состоялось, но и потому, что туда пропустили огромное количество иностранных дипломатов, журналистов. Тогда же, в сентябре, был создан Издательский отдел, который спешно, уже в 1943 году, выпустил четыре номера «Журнала Московской Патриархии». Надо сказать, что этот собор был небезусловен, и неслучайно некоторые из наших архиереев, которые оставались на позициях «непоминающих», этот собор не признали. Вот почему придется, и мы с вами будем об этом говорить, уже на новом уровне созывать Поместный собор в 1945 году для избрания Патриархом митрополита Алексия (Симанского).
Тогда же собор был, конечно, хотя и Архиерейский, но он не мог быть таким признан по существу, ибо две трети епархий тогда не имели у нас вообще архиереев. Но какой смогли тогда собрать, такой и собрали.
А 8 октября 1943 года был образован Совет по делам Русской Православной Церкви, который возглавил полковник Карпов, дослужившийся на этом посту до звания генерал-майора госбезопасности. Он даже не ушел из госбезопасности — вот почему потом у нас и будет наша Церковь в цепких лапах уполномоченных Совета уже не по делам Русской Православной Церкви, а Совета по делам религий. У нас многие годы уполномоченный Совета по делам религий был бывший полковник Особого отдела Григорий Семенович Жаринов — вот он, по существу, и определял всю политику.
При создании Совета по делам Русской Православной Церкви создался орган беспрецедентный. Если одна из главных уступок митрополита Сергия заключалась в чем, помните? Он согласился на то, чтобы кандидатура каждого нового епископа, чтобы перемещение каждого епископа согласовывалось с ГПУ, с Тучковым. Вот на это не пошел митрополит Петр, за что и был арестован. А Сергий согласился.
Но затем система начнет развиваться дальше. И уже не только кандидатуры епископа будут согласовываться с представителями органом госбезопасности, но и кандидатуры священников. Что будет происходить в дальнейшем — в 60-е, в 70-е годы? Любому священнику, чтобы получить постоянное место служения, нужно сначала было получить не указ архиерея, а свидетельство о регистрации его у какого-то уполномоченного. То есть уполномоченные определяли кадровую политику на уровне приходского духовенства. И контроль над церковными кадрами будет тотальный. А что это будет означать? Это будет означать, что каждый священнослужитель в конечном итоге — уже не епископ, а любой священнослужитель — будет подвергаться постоянному прессингу со стороны пятого управления КГБ, которое всячески будет пытаться склонять их к сотрудничеству. И в зависимости от меры гуттаперчивости священнослужителя будет помогать ему — либо мешать.
Но это в будущем, а тогда этот орган еще только появился, и речь шла, конечно, о контроле, прежде всего, над назначением епископов. Вы помните, что Сталин предложил подать список тех, кого, как считает митрополит Сергий, нужно освободить. Подали список, в котором было двадцать четыре архиерея, один архимандрит и один протоиерей. То есть о них не было сведений, что они погибли. 27 октября этот список был передан. И, в частности, митрополит Сергий написал: «Прошу Вас возбудить перед правительством СССР ходатайство об амнистии перечисленных в прилагаемом списке лиц, которых я желал бы привлечь к церковной работе под моим ведением. Я не беру на себя решать вопрос о том, насколько эти лица заслуживают отбываемые ими наказания, но я питаю уверенность, что оказанная им со стороны правительства милость побудит их и даст возможность приложить все свое старание, чтобы показать свою лояльность правительству СССР и без следа загладить свою прошлую вину». Это он об исповедниках, о мучениках. Это они должны заглаживать свою вину перед правительством?
Ответ на это обращение был очень характерный. Карпов сообщил, что из предлагаемого списка все, кроме одного, были расстреляны или погибли в лагерях. Жив остался только епископ Николай Могилевский, который и будет освобожден.
Вот таков был итог этого собора — избрание Патриархом митрополита Сергия, которому к тому времени оставалось жить чуть более полугода.
Какой мы можем подвести итог этому периоду правления митрополита Сергия? И, в частности, вот эта встреча со Сталиным — что это: все-таки победа митрополита Сергия и Церкви над Сталиным или окончательное поражение? На мой взгляд, это поражение. Потому что, в конечном итоге, Сталин добился того, что недоуничтоженная им Церковь в лице митрополита Сергия была готова стать послушным инструментом в проведении его политики.
Вы скажете: ну хорошо, а если бы митрополит Сергий не шел на уступки и погиб бы вместе с теми, кто занимал более твердую позицию, что было бы тогда в годы войны, когда Сталин решил восстановить Церковь? А тогда бы Сталину пришлось бы обратиться либо к тем, кто находился на лагерных нарах, и те бы с ним могли вести разговор уже совсем в другой тональности: либо принимайте наши условия — то есть Церковь отделена от государства, так и не вмешивайтесь. Помните, позицию послания Соловецких епископов: «соблюдайте ваше же собственное законодательство». Либо мы останемся там, где мы находимся. Либо Сталин мог обратиться к представителям Зарубежной Церкви — ведь православный мир не исчез бы вместе с исчезновением Московской Патриархии. И с ними бы ему переговоры пришлось вести тоже более сложные, ибо они были ему не подвластны в такой степени, в какой был подвластен митрополит Сергий. Вы скажете, что Сталин мог был собрать какую-то самозваную структуру: собрать каких-нибудь офицеров госбезопасности, научить их, так сказать, кадилом махать, выдать их за священнослужителей — в принципе, можно себе представить и такое. И что было бы тогда?
Но сейчас мы имеем дело с тем, что имеем. А имеем мы дело с тем, что митрополит Сергий, действительно, пережил тогда свой звездный час. Но что это было, повторяю — победа или поражение? Для меня это является поражением именно потому, что его союз со Сталиным в это время приобрел такие формы, при которых уже и у его преемников не оставалось никакого выбора. Он оставлял будущему Патриарху Алексию (Симанскому), который так же, как и Сергий (Воскресенский) прошел с ним все самые тяжелые этапы политики компромиссов, очень тяжелое наследство. Он, по существу, оставлял ему ту самую золоченую патриаршую клетку, в которую должен был войти его преемник именно как в клетку, в которой его действия были очень жестко ограничены. И мы увидим далее, когда будем вести речь о деятельности Патриарха Алексия (Симанского), какую политику будет вынужден проводить этот преемник митрополита Сергия (Страгородского), не обладавший, конечно, масштабом личности митрополита Сергия (Страгородского).
Но митрополит Сергий — теперь Патриарх Сергий — к тому времени уже тихо угасал, и 15 мая 1944 года он скончался. Скончался и, как вы знаете, покоится под сводами Богоявленского собора в Москве, собора, в котором его и хиротонисали в Патриарха.
Что можно сказать об этом человеке в заключение в связи с тем, о чем мы с вами говорили на протяжении этих бесед. Безусловно, перед нами один из самых выдающихся церковных иерархов Синодального времени. Да, иерарх, который, в общем-то, с ранних лет своего епископского служения главное внимание в своей жизни уделял, прежде всего, высокой церковной политике; который очень много преуспел — не только в своих карьерных начинаниях, будучи одним из самых молодых и успешных русских архиереев дореволюционного времени, но и во многом преуспел в отстаивании интересов Церкви. Который, действительно, считал, что огромный административно-церковный опыт позволит ему переиграть и обновленцев, и чекистов, и даже Сталина. Который, тем не менее, разделял характерное для Православной Церкви, впрочем, не только Синодального периода, да и не только Православной Церкви нашей страны, убеждение, что существовать дистанцированно от государства, а не в союзе с государством Церковь по определению не может, и который готов был идти на союз с любым государством на любых уже условиях, поняв, что его политика в конечном итоге терпит крах. Она и терпела крах от года к году, как мы видели динамику свертывания церковной жизни в эти годы. И вот — война.
Действительно, если бы не было войны, трудно сказать, как бы осуществлялась религиозная политика сталинского режима. Даже сейчас, когда мы с вами говорим о перемене в этой политике, связывая ее и с проблемами чисто военного характера — необходимо было укреплять отношения с союзниками, а значит, учитывать западное общественное мнение; необходимо было какую-то контрпропаганду вести по отношению к немецкой политике поддержания религиозной жизни на оккупированных территориях; необходимо было вдохнуть какую-то новую идеологию, используя идеи патриотизма. Ведь по существу Сталин в своем первом выступлении будет говорить очень созвучно с первым посланием митрополита Сергия 22 июня 1941 года, посланием, еще тогда не ведомым никому. Это попытка представить коммунистический режим как государственность, защищающую русские интересы, которой должны все, в том числе и православные. Это будет перемена в сталинской политике в условиях войны.
Но, вы знаете, я бы не стал связывать перемену в политике Сталина с этими факторами. Она все равно необъяснима. В принципе, Сталин мог бы уничтожить религиозную жизнь в России полностью во время войны. И это бы не остановило союзников от сотрудничества со Сталиным — слишком важно было для них участие Советского Союза в войне с Германией. И это не помогло бы Германии победить, ибо она была обречена на поражение. И самое страшное заключается в том, что это бы не вызвало массовое возмущение русского народа против сталинского режима — как не вызывало массового выступления против Сталина, против коммунистического режима проводившаяся на протяжении четверти века антирелигиозная политика. У нас уже почти не было Церкви, а во время переписи 1938 года 56% людей называло себя верующими. Вера их уже не нуждалась в Церкви. Ну а когда Церковь вновь появилась — почему бы и не начать ходить в храмы вновь?
Поэтому то, что у нас Церковь не оказалась уничтожена — это не заслуга Сталина, и это не заслуга митрополита Сергия. Это, действительно, милость Божия. Бог в отличие от земных правителей Свое слово держит. Он сказал, что врата адовы не одолеют Церкви — вот они ее и не одолели. И не мудрая политика митрополита Сергия сему способствовала. Его политика способствовала лишь другому — что Церковь, сохранившаяся в годы войны, оказалась в положении полностью подчиненной богоборческому режиму. И здесь нельзя не вспомнить оппонентов Сергия, которые говорили ему: «Не считайте, что Вы спасаете Церковь. Мы все в Церкви спасаемся. Церковь Христос спасет и без нас, даже если нас не будет на этой земле. Поэтому нельзя идти на компромиссы, а есть ситуации, когда приходится умирать — просто достойно умирать, а не пытаться, спасая собственную жизнь, считать, что ты спасаешь этим Церковь».
Но, повторяю, наследие митрополита Сергия — Патриарха Сергия, доставшееся Патриарху Алексию, действительно, оказалось очень сложным, очень тяжелым. И разговор о нем мы с вами продолжим в следующий раз.
ПАТРИАРХ АЛЕКСИЙ I (СИМАНСКИЙ). ЧАСТЬ 1
В нашем эфире — продолжение бесед на тему «Русская Православная Церковь ХХ века в личностях Патриархов», которые в православном просветительском центре при храме Феодоровской иконы Божией Матери прочитал профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Мы сегодня с вами продолжаем разговор о русской церковной истории в портретах Патриархов Русской Церкви ХХ века. И сегодня мы будем говорить о Патриархе Московском и всея Руси, как он уже стал называться после той исторической встречи со Сталиным его предшественника, Алексии Первом (Симанском).
Мы уже упоминали его в связи с очень важными событиями, имевшими место в жизни митрополита Сергия (Страгородского). Но, конечно, эта личность, Патриарх, который на протяжении длительного периода времени, фактически четверть века возглавлявший нашу церковную иерархию, оставалась пока вне поля нашего зрения в целом. А между тем размышления о его жизненном пути, конечно же, не столь ярком и выдающемся, каким был жизненный путь митрополита Сергия (Страгородского), дает возможность лучше понять этого, честно скажем, не столь выдающегося, как митрополит Сергий (Страгородский), но все же весьма примечательного нашего церковного первоиерарха.
Итак, родился будущий Патриарх Алексий, в миру Сергей Владимирович Симанский 27 октября 1877 года в Москве в семье синодального чиновника, впоследствии камергера. Это была довольно благополучная дворянская семья, в которой, впрочем, не прерывались традиции церковного благочестия, причем такого церковного благочестия, которое, действительно, связывало эту семью с их предками, когда-то еще в допетровские времена жившими вот в такой внешней гармонии с православной церковной традицией. Гармонии, основанной, впрочем, именно на том самом бытовом исповедничестве веры, которое когда-то объединяло в нашей стране и аристократов, и мужиков. Это был интересный феномен, потому что, довольно успешно делая карьеру в синодальном ведомстве и в придворном ведомстве, отец будущего Патриарха, действительно, жил в той самой православной Москве, которая нам ведома благодаря произведениям Шмелева.
Тетка будущего Патриарха была игуменьей Новодевичьего монастыря — Леонида (Озерова). Это тоже было весьма неординарное явление для дворянской среды. А сам он начал свою жизнь, как начинали многие отроки в дворянских семьях. Он должен был, конечно, получить респектабельное образование.
С 1888 по 1896 год он обучается в Лазаревском институте восточных языков, а затем в Катковском имени цесаревича Николая лицее. Это было хорошее, как мы бы сейчас сказали, среднее специальное образование, после которого будущий Патриарх поступает на юридический факультет Московского университета. Семья видела его чиновником, который пойдет по стопам отца и сделает успешную карьеру. А сам по себе будущий Патриарх, действительно, послушно следовал воле родителей и, обучаясь на юридическом факультете, не мыслил себя, на первый взгляд, священнослужителем. Хотя, конечно, личное церковное благочестие ему было присуще с самых первых лет жизни.
Итогом его обучения на юридическом факультете Московского университета стала диссертация на получение степени кандидата права «Комбатанты и некомбатанты во время войны», то есть тема, в общем, далекая от канонического права, хотя и ставившая проблемы, одновременно, как нравственные, так и правовые.
А затем в его жизни происходит, в общем, неординарный для его среды поступок: пройдя период вольноопределяющегося на военной службе (а выпускники университетов проходили в течение года подобного рода воинскую повинность), получив чин прапорщика запаса, он решает поступить в Московскую Духовную академию. Конечно, такого рода решение было неслучайным. Для него к этому времени все более притягательным казалось служение монашеское — а значит, в общем, и архиерейское. Трудно было предположить, что такого рода выпускника Духовной академии, с таким происхождением, с таким образованием долго будут держать на каких-то второстепенным ролях в нашей церковной иерархии. Я говорю об этом, может быть, в достаточной степени прагматично, но те данные, которые имеют место применительно к личности будущего Патриарха Алексия, не дают возможности зацепиться за какие-то важные внутренние детали.
Вы помните порыв митрополита Сергия (Страгородского) после окончания Духовной академии и принятия монашеского и священнического сана отправиться миссионером в Японию. Этот порыв, безусловно, свидетельствовал о натуре ищущей, страстной. А вот здесь перед нами, в общем, человек, ориентированный на достаточно спокойную, стабильную, хорошую карьеру. Опять употребляю слово, которое у нас исполнено определенной одиозности — карьера. Но мы уже с вами говорили применительно к митрополиту Сергию: успешная карьера тогда — это не то, что успешная карьера в советское или постсоветское время. Нередко успешная карьера действительно соответствовала способностям, талантам того человека, который ее делал. И в этом ничего предосудительного не было.
Он поступает в Московскую Духовную академию в 1900 году, и 9 февраля 1902 года принимает монашеский постриг от руки ректора академии епископа Арсения (Стадницкого), будущего кандидата в Патриархи. С этим архиереем он будет связан многими годами своей жизни и во многом сформируется под его влиянием. Хотя их разделяло многое. Арсений Стадницкий был сыном провинциального бессарабского священника, довольно низкого происхождения. Аристократ, теперь уже не Сергей Владимирович Симанский, а иеромонах Алексий (Симанский) даже чисто стилистически, визуально отличался от своего наставника. И эта внешность будущего Патриарха всегда символизировала собой его происхождение, происхождение аристократическое. Он этого не стеснялся, он этого не скрывал, он этим, в особенности в советское время, подчас и бравировал. Опять-таки, я говорю о категориях, нам трудно представимых, ибо мы сформировались в обществе, где после того противоестественного отбора, который прошел в нашей стране, не только умных, но и красивых лиц стало гораздо меньше, уж не говоря о породистых. Алексий Симанский знал себе в этом отношении цену. Но в епископе Арсении (Стадницком) он увидел человека, поднявшегося из низов, получившего прекрасное образование, ставшего настоящим ученым и что самое главное — ставшим очень строгим, очень ответственным иерархом Церкви. Может быть, вы знаете, что знаменитые раскопки в Великом Новгороде, которые потом так триумфально увенчал академик Янин, начал-то еще Арсений Стадницкий, будучи епархиальным архиереем в Новгороде. Так что перед нами не только князь Церкви, но и серьезный церковный ученый. Причем, повторяю, человек, вышедший из недр провинциального духовенства. Алексий Симанский не мог не ценить в ректоре вот такого рода яркую личность. К личностям его, конечно же, тянуло.
Окончил будущий Патриарх академию в 1904 году со степенью кандидата богословия — кстати, сочинение он избрал для себя совершенно беспроигрышное: «Господствующие в современном нравственно-правовом сознании понятия перед судом митрополита Филарета (Дроздова)». Здесь он мог опираться на свою эрудицию правоведа и одновременно апеллировать к непререкаемому авторитету для Московской Духовной академии святителю Филарету (Дроздову). Как видите, стык между правом и нравственным богословием определял содержание диссертации. Конечно, она была успешно защищена. И сразу же буквально, в 1904 году 27-летний Алексий Симанский становится инспектором Псковской духовной семинарии. Отнюдь неслучайно, ибо в это время Псковским архиереем является Арсений Стадницкий, который видит в Алексии Симанском своего ближайшего ученика.
Короткое пребывание на этой административной должности, затем 16 сентября 1906 года новое назначение — теперь уже ректором Тульской духовной семинарии с возведением в сан архимандрита. Такая типичная карьера ученого монаха, казалось бы, не предполагающая никаких катаклизмов. Мы не видим в нем тех исканий, метаний, желания как-то самоотверженно послужить Церкви, которое было у Сергия (Страгородского). Все достаточно предсказуемо и стабильно. При этом он строго соблюдает свое общественно-политическое реноме, даже становится председателем Тульского отделения «Союза русского народа», хотя для него, настоящего аристократа, черносотенцы провинциального розлива, конечно, не могли казаться достойным обществом. Но надо было обозначать свою политическую лояльность, и эта должность была им принята без особых размышлений.
Вообще, в политическом отношении он был человеком, весьма сервилистски настроенным. Но связь с Арсением Стадницким была ему дорога, он всегда стремился быть рядом с этим архиереем. И 6 октября 1911 года по ходатайству Арсения Стадницкого, уже новгородского архиерея, его назначают ректором Новгородской духовной семинарии и настоятелем монастыря преподобного Антония Римлянина. Именно здесь он и становится епископом. Хиротония его имела место 28 апреля 1913 года в Софийском соборе, причем хиротония в некотором смысле промыслительная. В это время в России после длительного, более чем двухвекового перерыва, появился Патриарх. Патриарх, естественно, не русский, а восточный — Антиохийский Патриарх Григорий IV. Его визит был обставлен довольно пышно. И вот как раз на богослужении в Софийском соборе, когда собор духовенства возглавлял именно Патриарх Антиохийский Григорий IV, архимандрит Алексий (Симанский) был рукоположен в сан епископа Тихвинского.
Это был для него очень важный эпизод, потому что он оказывался викарным епископом при архиерее, которого он хорошо знал, который его хорошо знал и который мог способствовать не только его карьере, но и его дальнейшему формированию как иерарха Церкви.
Все в его жизни и деятельности свидетельствовало об успехе — спокойном, стабильном, но, безусловно, успехе. И образовательном, и административном, и, надо полагать, личностном. Подобно многим он жил в ощущении незыблемости той православной Российской империи, в которой ему суждено было сделать столь же успешную, как и его родителям, но уже не светскую, а духовную карьеру.
И вот — 1917 год. Год, который потряс многих, в том числе и епископа Алексия. Читая его письма периода гражданской войны, поражаешься тому, насколько же этот, действительно, уже во многом сформировавшийся как князь Церкви иерарх, образованный, умный, был дезориентирован происходящими событиями. Он действительно не знал, как реагировать на то, что произошло. И уж тем более не мог размышлять над причинами того, что произошло. Это лишний раз свидетельствует, насколько для современников подчас трудны для восприятия события, который впоследствии кажутся в чем-то ясными и понятными. Он по-прежнему ориентировался на своего духовного наставника — архиепископа, а затем митрополита Арсения (Стадницкого), болезненно переживал его неизбрание в Патриархи на Поместном соборе. В своих письмах он, действительно, удивлялся тому, что годный разве на то, чтобы быть кутейником — так он и называл Патриарха Тихона — иерарх оказался во главе Русской Церкви в тот ответственный, трагический момент ее истории. Действительно, его снисходительный взгляд на Патриарха Тихона, сочетавшийся более чем с уважительным взглядом на Арсения Стадницкого, показывал, наверное, то, что действительно многим не дано было понять смысл избрания Патриархом именно митрополита Тихона (Беллавина), столь неподходящего, как казалось на первый взгляд, для возглавления Церкви в такой трагический и ответственный момент.
Но здесь сказалось и другое: с одной стороны, преданность его Арсению Стадницкому, а, с другой стороны, глубокое непонимание им того, что Патриархом в Русской Церкви дано быть, действительно, людям, подчас совершенно не вмещаемым в обыденные представления о том, каким должен быть первосвятитель.
Надо сказать, что события гражданской войны особенно не отразились на судьбе епископа Алексия (Симанского). Боевых действий на территории Новгородской области не было. Хотя ему пришлось пережить арест и даже получить условный срок заключения в ноябре 1920 года. Это произошло тогда, когда началась кампания по вскрытию мощей, и во исполнение указа Патриарха Тихона он попытался до вскрытия мощей представителями большевистских властей осуществить это вскрытие для того, чтобы упразднить поводы для глумления. За это власти наказывали — наказали и его за такого рода самовольное вскрытие мощей, хотя он как епископ Церкви имел на это, конечно же, все права, в отличие от представителей советской власти.
21 февраля 1921 года его назначают епископом Ямбургским, первым викарием Петроградской епархии. Это был, конечно, очень тяжелый период в его жизни. Период, наложивший довольно зловещую печать на его дальнейшую церковную репутацию. Мы с вами отчасти касались этой проблемы. Арест Патриарха Тихона обусловил желание властей привести к власти в Церкви обновленцев. Но Патриарх Тихон назначил себе преемниками двух митрополитов — Агафангела (Преображенского) и Вениамина (Казанского). Попытка обновленцев договориться с ними ни к чему не привела, а митрополит Вениамин (Казанский), как вы помните, запретил в священнослужении обновленческих лидеров, тем самым поставив под удар всю эту интригу ГПУ — их сторонники становились ничем с канонической точки зрения. После этого последовал арест митрополита Вениамина, и властям было очень важно, чтобы как можно скорее прещение с их ставленников — священников Владимира Красницкого, протоиерея Александра Введенского и некоторых других — были сняты. Но по канонам прещение может снять либо сам архиерей, наложивший прещение, либо, скажем, Синод — вышестоящая церковная инстанция. Митрополит Вениамин не собирался снимать прещение с обновленческих лидеров. Арестовали его по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей — и здесь он не склонен был идти на компромиссы. И тогда вызванный на Гороховую, 2 епископ Ямбургский Алексий (Симанский) получил ультиматум: от него требовали снять прещение с обновленческих священников и в обмен на это предлагали подать прошение об освобождении митрополита Вениамина на поруки. Либо грозили провести быстрый процесс над митрополитом Вениамином с расстрельным приговором — если прещение с обновленцев не будет снято.
Он оказался в сложном положении и как канонист, к тому же с высшим юридическим образованием, и просто как православный архипастырь. Он не имел права снимать прещение с обновленческих священников. Но в то же время угроза жизни митрополиту Вениамину была очень велика. Он собрал Епархиальный совет, на котором некоторые высказались в поддержку снятия прещения с обновленцев, и снял с них прещение, после чего направил прошение об освобождении митрополита Вениамина на поруки. Но, как вы знаете, митрополит Вениамин освобожден не был; суд над ним состоялся, и он был расстрелян.
Но обновленцы к этому времени уже возобновили свою активную деятельность. Причем сам епископ Алексий оказался в положении, когда, не желая формально подчиняться обновленцам, он одновременно перестал поминать Патриарха Тихона, издал указ о прекращении поминовения Патриарха Тихона в петроградских храмах и о провозглашении Петроградской автокефалии — то есть о самоуправлении. После того, что произошло тогда, летом 1922 года, его положение стало очень тяжелым. Он довольно быстро снял с себя полномочия управляющего епархией — 24 июня 1922 года. В октябре 1922 года был арестован и отправлен в ссылку в Казахстан, в Каркаралинск, где служил в местном храме как простой священник, и провел, в общем, там время довольно долго, до весны 1926 года.
Но то, что он не занял однозначно твердой позиции в отношении обновленцев, а, самое главное, что он снял прещение с обновленческих лидеров, стали ему инкриминировать. Более того, некоторые утверждали, что, сняв прещение с обновленцев, он тем самым развязал руки властям. Он митрополита Вениамина этим не спас, а погубил. Потому что пока митрополит Вениамин не снимал прещение с обновленцев, власти были заинтересованы в том, чтобы он оставался в живых. А когда прещение было снято, то власти были уже совершенно свободны в своем желании расправиться с этим митрополитом, одним из двух Патриарших Местоблюстителей — что они и сделали. Можно об этом много спорить, можно вспоминать версию о том, что, узнав о расстреле митрополита Вениамина, епископ Алексий разрыдался; что его отец, многоопытный чиновник, убеждал его не верить большевикам. Но факт остается фактом: вот этот эпизод впоследствии будет ему инкриминироваться многими его оппонентами. Именно эпизод, связанный тем, что он стал то ли прямым, то ли косвенным соучастником расправы над митрополитом Вениамином.
Вернувшись из ссылки весной 1926 года, он был назначен управляющим Новгородской епархией с титулом архиепископа Тихвинского, затем Хутынского, правда, проживал в Ленинграде, в квартире своих родителей на Большой Дворянской, которая, конечно, уже изменила к этому времени свой облик.
Его позиция в 20-е годы была вполне представимой. Он, подобно многим епископам, в 1926 году поддержал митрополита Сергия и сохранил ему верность впоследствии. Неслучайно после освобождения митрополита Сергия и после создания им Временного Патриаршего Синода в число его членов попадает архиепископ Алексий (Симанский). Его духовный наставник митрополит Арсений (Стадницкий) в 20-е годы и в начале 30-х годов пребывает в среднеазиатской ссылке. В 1932 году в связи с назначением митрополита Арсения на Ташкентскую кафедру архиепископа Алексия (Симанского) с возведением в сан митрополита Старорусского, а затем уже Новгородского назначают на Новгородскую кафедру, на которой он пребывает, впрочем, недолго.
5 октября 1933 года митрополит Сергий, рассматривающий митрополита Алексия как одного из довольно еще молодых по возрасту, активных и в то же время готовых беспрекословно исполнять его указания архиереев, назначает его на Ленинградскую кафедру в место отправленного на покой митрополита Серафима (Чичагова).
Итак, ему 56 лет, и он уже Ленинградский митрополит и по существу второй человек после заместителя Патриаршего Местоблюстителя в нашей церковной иерархии. То есть по статусу своему он уже обходит своего учителя Арсения Стадницкого. Надо представить себе его состояние в качестве Ленинградского митрополита. Действительно, кафедра, которая во времена не только его юности, а во времена уже его епископского служения воспринималась как первенствующая кафедра Русской Церкви. И вот теперь все здесь не так. Храмов ничтожно мало, тем более, что часть их в руках обновленцев. Сам он изгнан из покоев Новодевичьего монастыря и проживает с 1937 года на колокольне Князь-Владимирского собора, а с 1940 года — на хорах Никольского собора. Вот таковы его скромные резиденции, и это было еще весьма отрадно, учитывая ту печальную долю, которая выпадала в это время другим епископам.
Весь его аристократический облик, все его привычки, конечно, контрастируют с этим нелепым титулом — «митрополит Ленинградский». Но он последовательно идет по тому пути, которым ведет Церковь митрополит Сергий (Страгородский). Он безупречно корректен с властями и ничего не предпринимает без указания своего предстоятеля, который к этому времени уже объявил себя, как вы помните, Патриаршим Местоблюстителем.
Конечно, страшные репрессии 1937-38 годов как-то отзываются в его душе, но он не властен ни в чем, даже в том, чтобы выступать в защиту священнослужителей, которые пошли вслед за ним и митрополитом Сергием. В этом и был ужас положения сторонников митрополита Сергия. Те, кто погибал, не идя на компромиссы, погибал с ощущением исполненного долга. А им приходилось погибать с ощущением того, что они согрешили перед Христом, и грех этот уже не вменится им ни в какое оправдание. Впрочем, в качестве своеобразной меры поощрения — или иронической насмешки судьбы — он получает в 1938 году право ношения двух панагий, оставаясь одним из четырех пребывающих на свободе и исполняющих свое епископское служение иерархов Русской Церкви — тех, кто, собственно, сохранился благодаря политике митрополита Сергия.
Затем — война. Мы с вами уже говорили о том, какую позицию занял митрополит Сергий (Страгородский), буквально, с первых дней войны. Позиция диаметрально противоположна той, которую занял его сподвижник Сергий Воскресенский на оккупированной территории. Одним из самых главных изъянов фильма «Поп» является как раз образ митрополита Сергия (Воскресенского). Упаси вас Бог представлять этого очень яркого иерарха по тому персонажу, которого вы увидели на экране в этом фильме.
Что же касается Алексия Симанского, то он остается в городе, и подобно Сергию Страгородскому, 26 июня 1941 года пишет воззвание «Церковь зовет к защите Родины». То есть, по существу, занимает во всем тождественную митрополиту Сергию (Страгородскому) позицию. Основной период блокады он пребывает в городе, по-прежнему проживая на хорах Никольского собора. Конечно, несет все те тяготы, которые несло духовенство блокадного города. Но опять-таки, человек, уже в эти годы очень закрытый, как он осмыслял для себя испытания, выпавшие на долю нашего города? Трудно сказать.
Конечно, он продолжает верить в митрополита Сергия (Страгородского), верить в то, что тот курс, который он избрал, единственно возможный, единственно правильный. И когда в июле 1943 года его вывозят в Ульяновск, он воспринимает это как признак того, что сейчас, возможно, перед Церковью в стране откроются какие-то новые перспективы. Конечно, он наслышан о том, что происходит за линией фронта. Конечно, он, служа молебны о победе Красной армии в блокадном Ленинграде в одном из шести действующих храмов, уже знает к этому времени об открытии сотен храмов на территории Новгородской, Псковской и в том числе Ленинградской областей, которые входят в его епархию. Знает и о том, что там возносится имя Сергия Воскресенского. Знает и о том, что в этих храмах служатся молебны о победе германской армии. Но продолжает занимать позицию, на которую благословил его Сергий Страгородский.
И вот 1943 год, получение в Ульяновске права предношения креста за богослужением, а затем, по возвращении из Ульяновска в Москву — медали «За оборону Ленинграда». Это был, конечно, нонсенс, когда в условиях войны, еще недавно подлежащие уничтожению православные священнослужители стали получать какие-то государственные награды. Впрочем, он был не одинок. Группа священников нашего города получила всем нам хорошо известную медаль. И это был еще один знак того, что возможны изменения в отношениях государства и Церкви.
Мы с вами говорили подробно о том, как на соборе 1943 года был избран Патриарх Сергий. И, собственно, после того, как он скончался в 1944 году, нетрудно было догадаться, что было потом. Вы помните, я вам рассказывал, как на соборе 1943 года, собранном из небольшого числа архиереев, именно митрополит Алексий (Симанский) заявил о том, что нет никаких оснований проводить процедуру избрания Патриарха, поскольку для всех очевидно, что Патриархом у нас уже многие годы является Патриаший Местоблюститель митрополит Сергий (Старгородский). И все пропели «Аксиос».
Именно он был еще в 1941 году назначен митрополитом Сергием своим преемником; именно он после смерти митрополита Сергия (Страгородского) становится Патриаршим Местоблюстителем. Он вступает в эту должность 15 мая 1944 года и сразу же пишет письмо Сталину, обозначая теперь уже свою позицию в отношении советской власти. Вы помните, что и в разговоре со Сталиным он участвовал достаточно активно, поставил ряд очень важных вопросов. И вот здесь, уже в качестве Патриаршего Местоблюстителя, он пишет свою, если можно так выразиться, первую декларацию к государственной власти, которая призвана показать советскому вождю, кто же такой новый Патриарх:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Нашу Православную Церковь внезапно постигло тяжелое испытание: скончался Патриарх Сергий, восемнадцать лет управлявший Церковью.
Вам хорошо известно, с какой мудростью он нёс это трудное послушание; вам известна и его любовь к Родине, его патриотизм, который воодушевлял его в переживаемую эпоху военных испытаний. А нам, его ближайшим помощникам, близко известно и его чувство самой искренней любви к Вам и преданности Вам, как мудрому, богопоставленному Вождю (это его постоянное выражение — прот.Г.М.) народов нашего великого Союза. Это чувство проявлялось в нем с особой силой после личного его знакомства с Вами, после нашего незабвенного для нас свидания с Вами 4 сентября минувшего года. Не раз приходилось мне слышать от него, с каким теплым чувством он вспоминал об этом свидании и какое высокое, историческое значение он придавал Вашему, ценнейшему для нас, вниманию к церковным нуждам.
С его кончиною Церковь наша осиротела. По завещанию почившего Патриарха мне судил Бог принять а себя должность Патриаршего Местоблюстителя.
В этот ответственнейший для меня момент жизни и служения Церкви я ощущаю потребность выразить Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, и мои личные чувства.
В предстоящей мне деятельности я буду неизменнои неуклонно руководиться теми принципами, которыми отмечена была церковная деятельность почившего Патриарха: следование канонам и установлениям церковным, с одной стороны, и неизменная верность Родине и возглавляемому Вами Правительству нашему, с другой. Действуя в полном единении с Советом по делам Русской Православной Церкви, я вместе с учрежденным Патриархом Священным Синодом буду гарантирован от ошибок и неверных шагов.
Прошу вас, глубокочтимый и дорогой Иосиф Виссарионович, принять эти мои заверения с такою же доверенностью, с какою они от меня исходят, и верить чувствам глубокой к Вам любви и благодарности, какими одушевлены все, отныне мною руководимые, церковные работники».
На первый взгляд, что же это? Просто дань дипломатической вежливости? Не просто. Тут есть и над чем поразмышлять. Хотя первое ощущение, которое овладевает нами, это, конечно, чувство большого разочарования. Нет, на самом деле, те из нас, кто, так сказать, более зрелые, а таковых большинство, давно привыкли, что в обращении к власть предержащим Церковь может говорить только подобного рода языком. Но все-таки надо представить, что думал, что чувствовал он, человек, которому вообще не предполагалось оставаться в живых в советском государстве и обществе, когда он писал подобного рода слова человеку, на руках которого была кровь многих из тех, кого он когда-то действительно любил и уважал.
Но здесь очень интересные слова: «богопоставленный вождь», подчеркивание того, что он в своей деятельности будет следовать тем же принципам, что и почивший Патриарх — «исполнять каноны церковные и хранить неизменную верность Родине и возглавляемому Сталиным правительству». А как это возможно? И, наконец, очень важная деталь — что он будет действовать в полном единении с Советом по делам Русской Православной Церкви, который тогда возглавлял полковник госбезопасности Карпов, и поэтому он «гарантирован от ошибок и неверных шагов».
То есть перед нами четкое, вкрапленное в эти пышные фразы обещание сохранять ту систему жесточайшего диктата государства в Церкви, которая была создана к этому времени при активном участии почившего Патриарха Сергия (Страгородского).
Ну а концовка уже совсем неподобающая для потомственного русского дворянина, когда он говорит о благодарности, которой «одушевлены все, отныне мною руководимые, церковные работники». Вот он, статус нашего духовенства в советской стране: партийные работники, государственные работники, церковные работники. Но это всего лишь штрих; штрих той политики, которую он будет проводить, в которой подчас очень трудно угадать его личность, личность живого человека.
Когда мы читаем письма священномученика митрополита Кирилла (Смирнова) или, скажем, митрополита Иосифа (Петровых), мы ощущаем этих людей. Но здесь, конечно же, перед нами какой-то совершенно закрытый иерарх — конечно, много переживший, много передумавший, но уже научившийся говорить так, как от него ожидает та самая богоборческая власть.
Конечно, он становится Патриархом, одновременно получая следующую правительственную награду в 1945 году — медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Это была награда посолидней медали «За оборону Ленинграда». Доблестный труд в Великой Отечественной войне. Конечно, речь идет, прежде всего, даже не о сборах средств — а надо сказать, что не один десяток миллионов рублей собирался в блокадном Ленинграде умиравшими от голода верующими. Но именно четкая политическая позиция, озвученная в многочисленных воззваниях и обращениях периода войны давала властям основание видеть в этом доблестный труд в Великой Отечественной войне. Надо сказать, что советскими наградами он будет в изобилии украшен.
И что интересно, забегая вперед, чтобы закончить вопрос о его награждении: он, с детских лет знавший в России ордена святой Анны, святого Владимира, святого Андрея Первозванного (Андрея Первозванного и Александра Невского он так и не получил в своей жизни, а Анну и Владимира имел, и не один); и вот здесь он будет украшен четырьмя орденами Трудового Красного знамени. Сначала в 1946 году, и это очень интересно. Это период, когда Сталин проводил курс на поддержание Церкви и использование Церкви. Затем, обратим на это внимание, 8 ноября 1952 года — а 1952 год это период новых гонений на Церковь в последние годы жизни Сталина. Но что интересно — дата 8 ноября. Почему так? Если мы вспомним дату его рождения, 27 октября 1878 года по старому стилю, то мы увидим, что речь шла о дне рождения. Третий орден Красного знамени он получает 8 ноября 1962 года, в период хрущевских гонений — и опять-таки в годовщину своего рождения, что очень характерно. В 1952 году ему исполнилось 75 лет, в 1962 году, соответственно, 85 лет. А четвертый орден Трудового Красного знамени он получит 6 ноября 1967 года, в связи с пятидесятилетием Великой Октябрьской социалистической революции, которую он, конечно, можно сказать, «чаял» со своих детских лет.
И вот что здесь поражает? Ведь эти ордена он получает в такие разные периоды существования Церкви: два в период гонений, два в период некоторого послабления в религиозной политике властей. Но это еще впереди, а тогда в 1946 году он, наверное, не без удивления примерял к своей дворянской груди орден Трудового Красного знамени, ибо, согласно советской конституции 1936 года, духовенство считалось нетрудовым элементом.
А что же было дальше? А дальнейших событиях мы поговорим уже в следующий раз.
ПАТРИАРХ АЛЕКСИЙ I (СИМАНСКИЙ). ЧАСТЬ 2
Сейчас прозвучит вторая лекция о Патриархе Алексии (Симанском) из цикла «История Русской Православной Церкви ХХ века в личностях Патриархов», который в православном просветительском центре при храме Феодоровской иконы Божией Матери прочитал профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Дальше говорить о деятельности Патриарха Алексия очень сложно, потому что, говоря о его деятельности как Патриарха, нужно, конечно же, говорить о его деятельности как Предстоятеля Церкви.
Действительно, на второй встрече со Сталиным, уже в качестве Патриарха, весной 1945 года, он был удивлен тем, что Сталин поставил перед Русской Православной Церковью очень важные внешнеполитические задачи. После того, как Советская армия заняла территорию Западной Украины, где действовала униатская церковь, и после отказа пятерых попавших в руки советских властей униатских архиереев перейти в Московскую Патриархию, за что все они были отправлены в лагеря, был организован силами духовенства, вернее, той его малой части, которая пошла на сотрудничество с советскими властями, церковный Собор во Львове в марте 1946 года. Этот собор состоял лишь из священников, и этот собор объявил о ликвидации униатской церкви и о переходе всего духовенства, которое участвовало в соборе в юрисдикцию Московской Патриархии. Те, кто отказался участвовать в этом соборе, были арестованы и отправлены в лагеря. Так была ликвидирована Униатская Церковь на Украине, и более трех тысяч униатских приходов было передано Московской Патриархии.
Конечно, достаточно мудрый церковный политик, Патриарх Алексий не мог не понимать, что это своеобразного рода «данайский дар». Уния существовала на этой территории более 350 лет, и ликвидировать ее таким вот образом, да еще в условиях, когда местное население вело партизанскую войну против советских властей, было, конечно, совершенно недопустимо — ни с моральной, ни с канонической точки зрения. То есть вернуться в Московскую Патриархию могли епископы со своим духовенством, а возвращение священников означало лишь их личный переход в Московскую Патриархию.
Но точно так же Патриарх Алексий понимал и то обстоятельство, что если он не согласится принять эти приходы в свою юрисдикцию, то более трех тысяч приходов будет просто закрыто, а он будет наказан за неповиновение властям, и последуют какие-то репрессивные меры в отношении остальной части Церкви в Советском Союзе. Возражать было невозможно, и он пошел на этот, очень тяжелый, компромисс, который отзывается по сей день в церковной жизни Украины.
Другим очень важным вопросом, который был поставлен перед Патриархом Алексием, был вопрос о судьбе православных Церквей на территории, которую заняла Красная армия в Восточной Европе. Ему пришлось потратить немало усилий на то, чтобы убедить Румынского Патриарха Никодима, Сербского Патриарха Гавриила не препятствовать установлению коммунистических режимов в этих странах. Та же самая работа была проделана и по отношению к Болгарской Церкви. И здесь, конечно же, власти всячески поддерживали Патриарха Алексия и направлявшихся им эмиссаров — митрополита Николая (Ярушевича), митрополита Григория (Чукова), которые вели переговоры с представителями православных Церквей. Нужно было постараться гарантировать устанавливающийся в этих странах коммунистический режим от какого бы то ни было сопротивления со стороны Церкви. И это было сделано. Тем более, что убедить их было не сложно. Можно было сказать: посмотрите, что сделали с нами, и с каким трудом нам удалось сохранить церковную жизнь — не повторяйте наших ошибок.
И эта миссия была проведена достаточно благополучно. Я не знаю — к мудрости ли, к чести ли, к бесчестью ли православных Церквей Болгарии, Румынии, Югославии, но они не попытались поднять народы этих стран на сопротивление богоборческому коммунистическому режиму. Хотя, в особенности в Сербии, да и в Румынии тоже, репрессии на духовенство сыпались в огромном количестве.
Но куда более перспективная задача была поставлена перед Патриархом Алексием на Ближнем Востоке. Ситуация была там такова, что Ближний Восток, на котором ослабло влияние англичан в то время, оказался в некотором политическом вакууме. Советская дипломатия хотела туда всячески проникнуть. В результате уже в мае-июне 1945 года Патриарх Алексий вместе с митрополитом Николаем (Ярушевичем) и протопресвитером Николаем Колчицким направился в паломническую поездку на Ближний Восток. Такая трогательная забота Сталина: сразу же после войны отправить Патриарха на Святую землю — конечно же, для того, чтобы навести контакты с представителями христианских общин, довольно влиятельных в этих странах. Хотя речь шла по преимуществу не о восточных Патриархатах, а о восточных Церквях — например, Армяно-григорианской и Коптской.
Начинаются попытки вовлечь восточные Патриархаты, прежде всего, Антиохийский, Иерусалимский, Александрийский и вот эти дохалкидонитские Церкви в фарватер советской внешней политики. Для этого выдвигается задача — причем не кем-нибудь, а к тому времени уже генерал-майором госбезопасности Карповым, председателем Совета по делам Русской Православной Церкви, о созыве Всеправославного Собора в Москве. Подготовительная комиссия начинает свою работу в январе 1947 года с тем, чтобы в 1948 году созвать в Москве в связи с отмечаемым 400-летием автокефалии Русской Православной Церкви Всеправославный Собор. Казалось бы, чем объяснить такую трогательную заботу советских властей о созыве Собора, да еще и Всеправославного? Речь, конечно же, шла о том, чтобы использовать этот Собор для того, чтобы принять на нем от имени всех православных Церквей — а надо сказать, что Карпов считал вполне возможным включить в число участников собора и дохалкидонитские Церкви, хотя они не являются православными (сиро-халдейская, армяно-григорианская). Я не могу не процитировать вам документ — доклад генерала-майора госбезопасности Карпова, председателя Совета по делам Русской Православной Церкви, в ЦК Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Одна только цитата:
«Разрешенное еще ранее правительством намеченное Патриархом Алексием на сентябрь 1947 года Предсоборное совещание в Москве глав или представителей всех автокефальных православных церквей преследует в качестве основной цели подготовку созыва в 1948 году не собиравшегося уже несколько веков Вселенского Собора (всемирного съезда) для решения вопроса о присвоении Московской Патриархии титула Вселенской».
Не говоря уже о том, что советские власти планировали принять на этом соборе чисто политические декларации, они рассчитывали представить этот самый Всеправославный Собор как Восьмой Вселенский Собор. Тут Карпову приходится объяснять богословски малограмотным членам ЦК, что Вселенский Собор — это всемирный съезд православных. От этого, действительно, уже отдает некоей зловещей апокалиптикой в духе «Повести об антихристе» Владимира Соловьева.
Надо сказать, что это начинание Сталина в полной мере не удалось. Не все православные Церкви прислали своих представителей на этот Собор. Часть участников Собора нарочито участвовали лишь в торжественных мероприятиях, в богослужениях — но не подписывали никаких политических деклараций. В основном этим занимались представители Церквей стран, уже вошедших в так называемый «социалистический лагерь». Как вы сами понимаете, в лагере особенно не повыбираешь линию поведения.
Сталин остался недоволен подобного рода итогами, хотя кое-чего добиться удалось. В частности, удалось не допустить вступления Русской Православной Церкви во Всемирный Совет Церквей — отнюдь не из-за боязни Сталина потерять чистоту Православия в экуменическом движении, а из-за того, что не удалось получить ожидавшееся количество мест во Всемирном Совете Церквей для Русской Православной Церкви.
Но то, что партийное руководство готово было сделать Патриарха Алексия (Симанского) Вселенским Патриархом, дабы более успешно проводить ту политику, которую они ему предпочли бы навязать, говорило, конечно, о том, насколько уже в это время Сталин воспринимал Предстоятеля Русской Церкви как совершенно предсказуемого, послушного ему церковного иерарха.
Конечно, все это было довольно грустно — все эти компромиссы, связанные с церковной внешнеполитической деятельностью. Конечно, это создавало весьма двусмысленный образ Русской Православной Церкви во всем мире. Патриарх Алексий шел на эти уступки вполне осознанно, продолжая политику своего предшественника и будучи убежденным в том, что без этих уступок не удастся сохранить то немногое, что удалось отстоять в это время.
Надо сказать, что положение Русской Православной Церкви в это время было очень тяжелым. Да, с одной стороны, на июнь 1945 года было открыто 10 243 храма — я хочу подчеркнуть, что процесс открытия храмов продолжался и в 1945-47 годах, и было открыто еще тысячи храмов. Более трех тысяч храмов было передано властями от униатской церкви. Итого число храмов в 1948 году перевалило за 14 000. Правда, нужно подчеркнуть, что собственно советскими властями было открыто не более двух тысяч храмов. Все остальные храмы либо не закрывались никогда, либо были открыты во время оккупации.
Храмов, конечно, было немного, и они были расположены очень неравномерно — в основном, на той части страны, которая была оккупирована. Но еще хуже было положение с духовенством. Надо сказать, что только четверть духовенства была у нас моложе пятидесяти лет. Зато старше шестидесяти лет было почти 45% священнослужителей.
Открывшиеся в это время духовные школы в Москве, в Ленинграде не могли компенсировать недостаток духовенства. Поэтому очень легко можно было потерять даже тот баланс, который сложился после войны в отношении храмов и в отношении духовенства. Нужно было всячески подчеркивать свою нужность властям, свою полезность властям где бы то ни было — пусть и на международной арене, чтобы сохранить то, что, казалось, таким чудом было сохранено в военный и послевоенный период.
Духовенства у нас было немного — 9 254 приходских священнослужителя. Среди 61 одного архиерея 17 прошли репрессии довоенного периода времени и были люди не всегда такие уж крепкие, многие из них были просто сломлены этими репрессиями. Поэтому, конечно, приходилось делать все возможное, чтобы доказать властям свою нужность.
Но то, что происходило во внешней политике, Сталина уже не устраивало. Наша Церковь выполнила свою миссию по нейтрализации сопротивления православных церквей в странах Восточной Европы; не смогла взять под свой жесткий контроль политику всех православных церквей на пресловутом Всеправославном совещании в Москве в 1948 году. Ну а на Ближнем Востоке в это время советский режим решил делать ставку не столько на христианское население, сколько на создание государства Израиль. Впрочем, здесь Сталин скоро обманется. Созданный при активной поддержке Советского Союза Израиль очень скоро примет прозападную ориентацию, и Сталину срочно придется искать себе союзника — теперь уже не среди христиан и не среди иудеев, а среди арабских мусульманских националистов. И Церковь в данном случае будет совершенно не нужна.
А внутри страны терпеть Церковь просто так казалось уже излишним. И вот в сентябре 1948 года выходит Постановление ЦК ВКП(б) «О мерах по усилению антирелигиозной пропаганды», инициированное молодым, но очень ревностным в своих идеологических устремлениях Михаилом Андреевичем Сусловым. Вы все помните этого «серого кардинала» брежневского времени? Когда мы вспоминаем портреты членов Политбюро, вот этот худощавый, аскетичный, похожий, действительно, то ли на подвижника, то ли на беса, Суслов казался хотя каким-то человеком идей. Ведь никаких идей не было на лицах Брежнева, Подгорного, даже Косыгина. А тут что-то такое в нем присутствовало. Отвлекаясь немножко от нашего повествования, не могу не заметить следующее: действительно, этот человек станет идеологом партии еще при Хрущеве, затем приняв участие в его свержении. И будет все последующее время самым непримиримым, самым догматически настроенным деятелем брежневского Политбюро. Пребывая среди людей, у которых идей уже не было никаких по определению, кроме желания поохотиться, посмотреть фильм «Челюсти» и просто выпить и закусить, он будет периодически напоминать о необходимости вести идейную борьбу. И здесь не могу не привести рассказ митрополита Ювеналия, всем вам хорошо известного, который с никодимовских времен участвовал в работе Синода как постоянный член. В брежневское время постоянных представителей Синода приглашали на кремлевские банкеты: годовщина Октябрьской революции, Первое мая; приглашали наряду с крупными функционерами и представителями всего советского народа — знатными доярками, председателями колхозов-миллионеров и так далее. Выходили члены Политбюро, приветствовали их за общим столом, потом уходили в свой отдельный кабинет. Представители общественности услаждались дефицитными продуктами, которые, впрочем, для них в дефиците не были и вне кремлевских стен. А затем там существовала очень четкая система приглашений в отдельный кабинет, где пребывали члены Политбюро, отдельных групп гостей. И в ряду последних групп оказывались как раз члены Синода — Патриарх, митрополит Ленинградский, митрополит Крутицкий и Коломенский, митрополит Киевский и другие. И вот митрополит Ювеналий вспоминает, как они ходили в этот самый кабинет, где стол был иного уровня, и градус возбужденности участников застолья был другого уровня. Все, в общем, к ним шли довольно радушно. Леонид Ильич Брежнев, конечно, не лишал себя удовольствия лобызаться, как он лобызался со всеми, в том числе и с бородатыми архиереями. И только Суслов административно уходил в угол, даже никак не демонстрируя свое отношение к ним, не подавая никому руки, и нарочито стоял с каменным видом, пока они, наконец, не уходили из этого самого кабинета.
Суслов был несчастный человек, у него был жесточайший диабет, и он был на страшной диете — отсюда, может быть, вид постника. Поэтому ни выпить, ни закусить он не мог, с отличие от Брежнева — а значит, и возлюбить православных архипастырей, хотя бы на время. А тогда еще молодой человек, он выпускает это постановление, в котором, если убрать всю эту пропагандистскую галиматью, говорится, в частности: «Некоторые члены партии из факта победы социализма и господства социалистической идеологии в нашей стране сделали ошибочный вывод, что теперь можно не вести антирелигиозную пропаганду, и что религия будет отмирать сама собой. Нельзя успешно решать задачу коммунистического воспитания трудящихся, не ведя борьбы против религиозной идеологии. Задача преодоления религиозных предрассудков имеет в переходный период от социализма к коммунизму важное значение». Казалось бы, привычная нам с детства белиберда, за которой, на самом деле, партийные работники прочитывали вполне конкретные указания.
И уже осенью 1948 года начинается новая волна арестов среди духовенства, продолжающаяся до 1953 года. Причем арестовывают всех. Например, митрополит Нестор (Анисимов). Его арестовали даже раньше, в июле 1948 года. Он принадлежал к той части епископата русской эмиграции, которая пребывала в Манчжурии, в Зарубежной Церкви и которая почти вся, за исключением только лишь Иоанна Шанхайского (Максимовича) перешла в юрисдикцию Московской Патриархии. В аэропорту, когда он собирался лететь в Советский Союз, его арестовали сотрудники китайской госбезопасности, передали в самолете сотрудникам советской госбезопасности, и он прилетел уже как арестованный.
Я неслучайно упомянул этих лиц в связи друг с другом. Посещавший с докладами председателя Совета по делам Русской Православной Церкви Карпова, приглашавший его к себе в покои, Алексий (Симанский) пребывал как бы в ряду советской элиты, украшенный пока еще одним орденом Трудового Красного знамени и двумя медалями. А Нестор (Анисимов), сразу же отправленный в тюрьму, прошел через тяжелое следствие, на котором, увы, давал признательные показания, на основе которых арестовывали некоторых священников — почему он и не может быть канонизован, несмотря на свою долгую праведную жизнь. А потом оказался в мордовском лагере. И вот, когда его с группой заключенных Мордовского лагеря отправили на работы в Арзамас-16, в город Саров, где тогда активно строился атомный центр, он в один из утренних подъемов — а он всегда очень тяжело переносил нецензурную брань — поднимаясь под окрики охранников, под соответствующий бранный комментарий самих заключенных, шел уныло на очередную работу, и тогда он вдруг вспомнил, как юным выпускником Казанской духовной академии приехал в Саров к Паше Саровской за научением, и она обругала его бранными словами, которые привели его просто в ужас. И потом сказала: «придет время, и ты здесь услышишь эти же бранные слова». И вот, попав уже арестованным архиереем среди зеков, уже не в Саров, а в Арзамас-16, он вспомнил это предсказание.
Тогда же в сентябре 1948 года был арестован архиепископ Мануил (Лемешевский), уже проведший почти двадцать лет в лагерях, уже с конца 20-х годов сотрудничавший как секретный сотрудник с органами ГПУ-НКВД. Даже он не избежал нового ареста, который, конечно, вызвал у него панический ужас. Оба эти иерарха получили по десять лет. Был арестован, например, инспектор Московской Духовной академии архимандрит Вениамин (Милов). Вы, наверное, помните экранизацию романа «В круге первом»? Помните, Сталин говорит с Абакумовым о раскрытии всякого рода шпионов и вредителей, и Авакумов говорит, что и в Московской Духовной академии удалось разоблачить врагов. И здесь имеется в виду вполне конкретное лицо — инспектор Духовной академии. И реакция Сталина очень характерная: «И там?! Ну ладно в генеральном штабе! Но в Духовной академии, там-то откуда могут быть враги, после того, что мы провели такой выдающийся отбор?» Это ведь очень зловеще звучит с точки зрения того, за кого же нас почитал Сталин в то время.
Репрессии начинаются. Начинается закрытие храмов в 1948 году. Положение становится очень тяжелым. Кажется, что возвращаются прежние времена, и все те уступки, которые стоили таких больших усилий, конечно же, и самому Патриарху Алексию, вновь обесценивались. Но надо что-то предпринимать. Остается еще международная деятельность. В августе 1948 года собирается первая Всесоюзная конференция сторонников мира с участием духовенства. И они теперь неизменно становятся членами Комитета защиты мира. Вы сами помните про сборы в Фонд мира, хотя, что это такое — никто никогда не задумывался: как эти деньги могли укрепить мир и кого на самом деле они укрепляли? В апреле 1949 года митрополит Николай (Ярушевич) в Париже участвует в создании Всемирного Совета мира — просоветской организации, которая призвана была доказывать всему миру, что за мир борется только Советский Союз. Да, это был тот аспект внешнеполитической деятельности, который еще как будто представлял интерес для власти, и надо было пытаться об этом не забывать.
Но что можно было предпринять внутри страны? Практически ничего, а только констатировать, как из месяца в месяц храмов становится все меньше и меньше, и все большее число духовенства подвергается репрессиям.
Но вот наступил день 21 декабря 1949 года, когда Сталину исполнилось семьдесят лет. И Церковь, конечно же, должна была отреагировать на это событие. Был составлен приветственный адрес, подписанный, впрочем, не только лишь Патриархом Алексием Первым, но всеми русскими епископами, среди которых были и исповедники, и даже, например, святой, ныне канонизованный, архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Вот что в условиях новых гонений на Церковь, начавшихся с 1948 года, в конце 1949 года писали Сталину все наши епископы:
«Вождю народов СССР, генералиссимусу Иосифу Виссарионовичу Сталину в день семидесятилетия со дня рождения.
В день Вашего семидесятилетия, когда всенародное чувство любви и благодарности к Вам — Вождю, Учителю и Другу трудящихся — достигло особой силы и подъёма, мы, церковные люди, ощущаем нравственную потребность присоединить свой голос к мощному хору поздравлений и выразить Вам те мысли и пожелания, которые составляют особенно драгоценную часть нашего духовного достояния.
Как граждане великой Советской страны и верные чада своего народа, мы прежде всего глубоко чтим подвиг Вашей многоплодной жизни, без остатка отданной борьбе за свободу и счастье людей, и усматриваем в этом подвиге исключительную силу и самоотверженность Вашего духа. Нам особенно дорого то, что в деяниях Ваших, направленных к осуществлению общего блага и справедливости, весь мир видит торжество нравственных начал в противовес злобе, жестокости и угнетению, господствующим в отживающей системе общественных отношений.
Так, торжество справедливости раскрывается для нас в Вашем мудром и твёрдом руководстве благодетельными преобразованиями внутри страны, а стремление к общему благу одушевляет дальновидную внешнюю политику нашего Государства, направленную к установлению длительного и прочного мира между народами. Ощущая на каждом шагу Ваши благородные усилия, направленные к тому, чтобы сделать жизнь людей мирной и счастливой, мы видим в Вашем лице не только великого государственного человека и Вождя, направляющего жизнь народов в новое русло истории, но и отечески заботливого попечителя всех сторон нашего человеческого существования со всеми его разнообразными нуждами. Близость последних Вашему сердцу сделало Ваше имя близким и дорогим всем простым людям на свете, всему передовому человечеству.
Как и все вообще интересы трудящихся, близки Вам и нужды верующих русских людей, составляющих Русскую Православную Церковь. Свидетельствуя о Вашем отношении к этим нуждам, мы прежде всего с чувством глубокого удовлетворения воздаём должное правам и обязанностям граждан Советского Государства, закреплённым Сталинской Конституцией. В ряду этих прав нам, церковным людям, особенно дорога ничем не стесняемая свобода и возможность исповедовать свою православную веру, как и полное гражданское равноправие нашего православного духовенства. Благодаря Сталинской Конституции церковные люди нашей страны могут не только свободно осуществлять свои церковные идеалы, но и принимать участие в общественной и государственной жизни.
Дальнейшие шаги нашей Церкви, направляемые к укреплению своего внутреннего строя, встречают с Вашей стороны такое же неизменное сочувствие. После кончины Патриарха Сергия, так верно определившего направление церковной жизни, Ваше внимание к нуждам Русской Православной Церкви сказалось в широком содействии созыву Поместного Собора 1945 года, на который были приглашены восточные патриархи и представители других Православных Церквей.
С чувством глубокой признательности должны мы вспомнить и о Вашем содействии историческому путешествию представителей русского православного духовенства во главе с Патриархом в Святую Землю, как и поездкам многих патриарших делегаций за границу с целью укрепления связей Русской Церкви с православным миром зарубежных стран. Благодаря этим путешествиям и связям, наша Церковь не только укрепила общение с другими Православными Церквами, но и собрала под своё крыло многих своих чад, рассеянных по всему миру.
Навсегда останется памятным и Ваше внимание к патриотической деятельности православного духовенства и верующих во время Великой Отечественной войны, когда решались судьбы нашего Отечества. В то трудное время на всякую жертву Церкви, приносимую на алтарь победы, Вы отвечали отеческой благодарностью, запечатлённой Вашими многочисленными телеграммами на имя Патриарха, епархиальных архиереев, настоятелей храмов и верующих.
И теперь, ощущая на каждом шагу своей церковной и гражданской жизни благие результаты Вашего мудрого государственного руководства, мы не можем таить своих чувств и от лица Русской Православной Церкви приносим Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, в день Вашего семидесятилетия, глубокую признательность и, горячо приветствуя Вас с этим знаменательным для всех нас, любящих Вас, днём, молимся об укреплении Ваших сил и шлём Вам молитвенное пожелание многих лет жизни на радость и счастье нашей великой Родины, благословляя Ваш подвиг служения ей и сами вдохновляясь этим подвигом Вашим».
Вы скажете: а что здесь такого? Так и должно быть! А разве бывает иначе? Вы знаете, бывает иначе, и должно быть иначе — если речь идет о Церкви. Можем ли мы представить подобного рода поздравительные адреса, направленные римским императорам-гонителям Церкви? Естественно, нет. В «Журнале Московской Патриархии», который, действительно, с трудом доставался очень многими, мы ведь практически ничего не встречали о том, что в действительности происходило в нашей Церкви, в нашей жизни, а только вот подобного рода официальные реляции, и возникало ощущение пребывания в каких-то разных мирах нашей церковной иерархии и простых православных христиан и священнослужителей.
Но что было делать, если гонений начались вновь, и нужно было попытаться эти гонения каким-то образом самортизировать? Если уже митрополит Сергий, наставник Патриарха Алексия, пошел этим путем? Надо сказать, что в мае 1952 года власти разрешили несколько обнадежившее Церковь начинание. Было разрешено в Троице-Сергиевой лавре собрать представителей всех церквей и религиозных объединений СССР, опять-таки, в защиту мира. Зрелище было, конечно, поразительное. За семь лет до этого переданная Русской Православной Церкви часть Троице-Сергиевой лавры (потому что музей продолжал там находиться) превратившаяся все-таки худо-бедно с монастырь, в академию и семинарию, приняла, так сказать, в свое лоно и мусульманских мулл, и иудейских раввинов, и буддистских лам. И никому даже в голову не приходило возмущаться таким безоглядным экуменизмом. И все они собрались не столько для того, чтобы защищать мир во всем мире, а чтобы попытаться каким-то образом сохранить свое существование в стране, где так вольно дышали все, в том числе и верующие. Это, конечно, было великим унижением лавры — не потому, что туда пришли какие-то иноверцы, а потому что всех под сводами лавры собрало это ощущение эфемерности тех прав, которыми они обладали.
Мероприятие провели, мир защитили, помолились все своим богам о мире…
В ноябре 1952 года Патриарх Алексий вновь получил орден Трудового Красного знамени. В его очень лаконичном, очень сдержанном дневнике мы находим в это время некоторые записи, очень характерные, которые дают нам возможность хотя бы отчасти представить по существу изуродованный внутренний мир этого человека. Он, в частности, пишет: «Установил новые книжные шкафы. Долго не мог решить, как поставить на полках собрания сочинений товарища Сталина, чтобы оно было для меня легко доступно». Предположить, что этот, куда более образованный и развитой, чем Иосиф Виссарионович, человек читал постоянно его сочинения, трудно.
Что же означает эта запись? А она означает отчет тем людям, которые будут читать его дневник. Ведь его пребывание в золотой клетке советского Патриарха, конечно, не делало его человеком, лишенном чувства реальности. Более того, если бы он был лишен чувства реальности, то в этой клетке он бы не остался. Он очень хорошо понимал, в каком мире он живет. Прекрасно отдавал себе отчет в том, что выпадает на долю простых священнослужителей и мирян в это время. И, конечно же, не просто утешался тем, что жил в мире привычных для него атрибутов той барской жизни, которая была ему дорога не сама по себе. Он на самом деле был человеком большого личного благочестия: и молился, как полагается, и постился, как полагается. Да, у него были определенного рода слабости — действительно, одиночество монахов вне монастыря достаточно сложно переносится некоторыми из них. Но в целом это был человек, который, конечно же, мечтал быть в Церкви, жил только Церковью, и теперь оказался в ситуации, когда ему нужно было эту Церковь сохранять — как думал он, благодаря митрополиту Сергию забывая, что Церковь-то сохраняется Христом. И вот это ощущение постоянного недреманного ока кесаря — того самого кесаря, бдительность которого невозможно было усыпить никакими приветственными адресами, никакими активными внешнеполитическими мероприятиями.
Тем более, что внутрицерковная жизнь в это время развивалась по-прежнему в том самом русле, которое было обозначено предшествующей политикой митрополита Сергия (Страгородского). Теперь уже не только епископы, но и священники получали возможность постоянного служения, лишь предварительно получив регистрацию у уполномоченного Совета по делам религий. И Патриарх Алексий прекрасно отдавал себе отчет в том, что число людей среди духовенства, служащих не столько Богу, сколько кесарю, растет. А это предопределяет весь дальнейший характер церковной жизни. Мера жестокости репрессий властей в начале 50-х годов была еще неведома. Да, расстрельных приговоров не выносили, но десятилетние сроки заключения щедро раздавали арестовывавшимся священнослужителям. А ведь он прекрасно знал по опыту 30-х годов, что десятилетний срок может оказаться бессрочным сроком. И многие с надеждой продолжали взирать на него, такого уверенного, такого убедительного в своем, действительно, подлинно аристократическом облике церковного иерарха. Как говорили некоторые современники, он даже возгласы на богослужениях произносил с гвардейским офицерским прононсом — так говорят люди, с детства владеющие французским языком. Но все эти атрибуты прошлой, бесконечно для него дорогой, но, конечно же, утраченной жизни, не могли скрыть главного: Патриарх Алексий ничего не мог поделать в ситуации, когда на короткое время ставший лучшим другом авиаторов и церковником Иосиф Виссарионович Сталин вновь стал лучшим другом работников МГБ и кого-нибудь еще из тех, кто гнал Церковь.
Ситуация могла разрешиться только одним образом: смертью Сталина. И о чем молился Патриарх Алексий в это время — трудно сказать. Трудно мне предположить, что искренне он мог молиться в это время о том, о чем писалось в адресе — о даровании многих лет жизни человеку, вновь уничтожавшему Русскую Православную Церковь, которой митрополит, а теперь уже Патриарх Алексий, посвятил всю свою жизнь.
А о дальнейших событиях мы поговорим уже в следующий раз.
ПАТРИАРХ АЛЕКСИЙ I (СИМАНСКИЙ). ЧАСТЬ 3
Сейчас в нашем эфире прозвучит третья лекция о Патриархе Алексии (Симанском) из цикла «История Русской Православной Церкви ХХ века в личностях Патриархов», который в православном просветительском центре при храме Феодоровской иконы Божией Матери прочитал профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
Мы уже с вами говорили о том, что начавшиеся в начале 1948 года новые гонения на Церковь, сопровождавшиеся и закрытием храмов, и репрессиями по отношению к духовенству, предполагали от Церкви прежние действия.
Церковь пыталась доказать свою полезность коммунистическому государству международной деятельностью и, конечно же, подчеркивала где только возможно свою безусловную лояльность. И вот отсюда это двусмысленное ощущение жизни, которое, конечно же, испытывал и Патриарх Алексий (Симанский). Он, действительно являвшийся очевидцем, а иногда и становившийся жертвой, если вспомнить его трехлетнюю ссылку, религиозной политики коммунистического режима, теперь оказывался в этом двусмысленном положении. Сталин вновь вернулся к политике подавления Церкви, а Патриарх Алексий в ноябре 1952 года получил свой второй орден Трудового Красного знамени, не будучи в состоянии никакими трудами остановить подавление церковной жизни в стране.
Давайте попробуем погрузиться в атмосферу 1952 года. Я предоставляю слово митрополиту Николаю (Ярушевичу), второму из остававшихся в живых архиереев, который прошел вместе с Патриархом Алексием (Симанским) весь страшный путь, по которому шла Московская Патриархия, начиная с 20-х годов.
Я уже говорил с вами о том, что это были люди, в чем-то очень отличавшиеся друг от друга. У них были довольно сложные между собой отношения. Но испивший чашу многочисленных компромиссов митрополит Николай оставлял за собой некое право быть архипастырем в своих проповедях. Проповеди его, действительно, были в некотором смысле выдающимися. Патриарх Алексий Первый не обладал таким риторическим даром. Хотя, как отмечали некоторые современники, чем больше им приходилось слышать проповедей митрополита Николая, тем больше их поражало в них, наряду с такой риторической завершенностью, совершенством, духовная бессодержательность. Трудно было понять, о чем эта проповедь по существу. И, наверное, это была своеобразная расплата выдающегося проповедника за то, что ему приходилось говорить и писать — да, надо думать, в попытке сохранить церковную жизнь — многие годы.
Итак, статья митрополита Николая (Ярушевича), которая прозвучит особенно актуально сейчас — «Голос свидетеля» в «Литературной газете» за 6 марта 1952 года. Действительно, репрессии все нарастают. Сталин проводит репрессии не только по отношению к Церкви, он проводит репрессии в целом в стране, готовится полная ротация коммунистических кадров, что, собственно, и побудило спасавших свои жизни членов Политбюро избавиться от Сталина. Как вы, наверное, знаете, историки до сих пор спорят, каковы же были подлинные обстоятельства смерти Сталина, было ли это убийство, была ли это естественная смерть. А была ли это — и, скорее всего, эта точка зрения справедлива, смерть от неоказания помощи, потому что целые сутки Сталин был лишен возможности получать медицинскую помощь. И это была позиция членов Политбюро, таким образом спасавших свои жизни.
Вот такая была атмосфера в стране, в которой Церковь находилась, увы, на переднем краю всех треволнений и всех потрясений. И вот в это время появляется «Литературная газета», в которой — статья митрополита Николая (Ярушевича) «Голос свидетеля». Он как член Комиссии по расследованию немецко-фашистских преступлений — даже злодеяний, как она называлась, делится своими впечатлениями о том, какой клевете подвергается его Родина на Западе в связи с тем, что вновь начинают говорить о Катынском деле.
«Правящие круги США, в своем безудержном стремлении клеветать на мою Родину, выступили с новой чудовищной провокацией. Своей акцией по поводу так называемого «Катынского дела» они хотят — как это правильно понял весь наш народ — реабилитировать гитлеровских преступников, организовавших убийство в Катыни тысяч польских офицеров и солдат.
Катынское злодеяние — одно из самых подлых, самых омерзительных преступлений, совершенных немецко-фашистскими изуверами в их походе против человечества, рожденном бредовыми мечтаниями о господстве над земным шаром. На вечные времена вошло это злодеяние в историю, как бессмертный обвинительный акт против тех, кто поведение свое строил на лжи, ненависти, высокомерии, расчетливом, «научно обоснованном» человекоистреблении. И грозные страницы этого акта не смыть никакими химическими реактивами, не выбить никакими атомными взрывами, не выжечь никаким металлом, даже золотом.
Поистине, в том черном мире, где жизнь построена на лжи, насилии, обмане, корысти, где для достижения любой цели разрешены все средства, злобная ненависть к странам, люди которых начали жить по правде, перешла уже все границы разума. Ненависть омрачает разум! Провокаторам не удастся опорочить великую миролюбивую державу, мою Родину, знаменосца мира во всем мире! Правда сильнее лжи!»
Мы с вами не так давно имели возможность поразмышлять об этой истории. Можно предполагать, конечно, что митрополит Николай (Ярушевич) действительно считал, что подписывая акты Государственной Комиссии, не идет против правды. Но трудно в это поверить.
Но даже если это было так, как это все рассматривается с точки зрения вечности? А ведь любой архиерей должен каждое свое слово соизмерять с высшим смыслом, с высшей истиной.
Нам понятно, что эти слова — правильные с точки зрения господствовавшей идеологии — произносит человек, которого, если не в прямом, то в переносном смысле, взяли за горло. Он пытается спасти — не себя даже, а ту Церковь, ради которой он уже столько раз шел на компромисс. Но это ли средство спасения?
И тогда же, в разгар войны в Корее — вы помните, что была попытка захватить Южную Корею с помощью китайской армии, она была предпринята при благословении Сталина Ким Ер Сеном, северо-корейским диктатором. Но ООНовские войска не дали захватить Южную Корею, поэтому сейчас и существует две Кореи, очень непохожие одну на другую. Но и до Кореи митрополиту Николаю было дело в это время. Хочу подчеркнуть, что он как глава Отдела внешних церковных сношений, был главным ответственным за церковную дипломатию, ему поручались наиболее важные выступления в этом отношении. Патриарх Алексий по этому поводу мог хранить молчание. А митрополит Николай писал:
«На вечные времена покрыли себя позором американские агрессоры в Корее! Чудовищные действия, совершаемые ими, вызывают в каждом честном человеке ужас, потрясают сердца и умы! Этим «претендентам на мировое господство» не дали покоя «лавры» Гитлера. Истязать и истреблять всеми способами мирное население Кореи, разрушать памятники культуры и искусства, храмы и жилые дома, варварски пытать и уничтожать военнопленных — все это, оказывается, не насытило утробу подражателей Гитлера и его подручных. Грубо и бесстыдно попирая элементарные нормы международного права и принципы гуманности, морали, справедливости, американские агрессоры, как это мы узнали из заявлений правительств Корейской Народно-Демократической Республики и Китая, выступили с бесчеловечной акцией, начав в Корее и в Северо-Восточном Китае бактериологическую войну, объявленную вне закона международными конвенциями, сбрасывая бациллы чумы, холеры, тифа с самолетов на мирное население Кореи и на позиции доблестной Корейской Народной Армии и китайских народных добровольцев».
Никакой бактериологической войны, естественно, не было. Американские войска были основным контингентом войск ООН, там были и другие вооруженные силы. Именно ООН не позволило захватить Южную Корею. И в конце концов преемникам Сталина пришлось пойти на мирные переговоры.
«О вы, мужественные корейские воины, защитники своей родной земли от захватчиков! О вы, мирные корейские женщины, дети, старцы и все вы, братья-корейцы, подвергающиеся сейчас ужасному и отвратительному зверству ваших насильников! Все простые, честные люди во всем мире и все мы — душой с вами, переживая ваши страдания и ваше священное негодование против интервентов! Мы верим, что никакие злодеяния не сломят вашей воли к борьбе за Родину, не поколеблют вашего духа!
Русская Православная Церковь через меня и я лично, как один из ее служителей, всецело, вседушно присоединяем свой голос, свое сердце к взволнованному голосу всего нашего народа, голосу протестующей против злодейства совести всего миролюбивого и прогрессивного человечества!»
Это говорилось тогда, когда, если от чего и негодовали по-настоящему митрополит Николай и Патриарх Алексий, так это от того, что творилось здесь по отношению, конечно же, к Русской Православной Церкви. Но возмущаться этим они не могли. Когда погружаешься в атмосферу страны тех лет, становится понятнее, почему же пройдут потом десятилетия, и мы вдруг почувствуем, что любое слово, даже самое глубокое, искреннее, выстраданное, не отзывается в наших сердцах. Мы по существу отвыкли от того, чтобы принимать слово всерьез, даже слово, исходящее подчас из уст пастырей. Потому что — как можно было реагировать на эти слова, когда возмущаться эти архиереи должны были бы другими явлениями, происходившими вокруг. Но иного пути, как я уже сказал, не было.
Смерть Сталина поставила нашу Церковь в очень сложное положение. С одной стороны, это, действительно, была смерть, которая не могла не привести к большой деморализации всего партийного аппарата. Да, их потенциального палача не стало — но кто же придет к власти? Возникла новая фигура, перед которой трепетали все — это фигура Берии. И теперь основные члены Политбюро готовы были сплотиться в борьбе против него.
В этот момент начавшейся борьбы за власть ситуация вокруг Церкви могла измениться. Не та это была проблема, чтобы уделять ей много внимания в такой ответственный для партийной номенклатуры момент. Но когда Сталин умер, многое оставалось неясным. Казалось, что дух Сталина все равно присутствует в стране, и оставшиеся у власти его преемники, прошедшие с ним многие годы и ничем от него, конечно же, не отличавшиеся, так или иначе будут продолжать этот самый культ Сталина поддерживать. Тем более что значительная часть нашего народа, во всяком случае, по Москве это было видно очень явно Патриарху Алексию, готова была со слезами прощаться со своим палачом — палачом даже, может быть, собственных подчас родителей, собственной страны. Как можно было выступить в этой ситуации, в тот момент, когда вся страна, по крайней мере, внешне, оплакивала Сталина, и в ГУЛАГе находились те, кто готов был скорбеть, что не знавший о том, как их незаслуженно осудили, Сталин не вовремя умер и не успел разобраться в их личном деле? Тем не менее, страна по-разному переживала эту смерть, но Патриарху Алексию не оставалось ничего, кроме как пойти на формальное нарушение определения Поместного Собора 1917-18 годов, которое налагало отлучение от Церкви на всех тех, кто осуществляет гонения на Церковь и осуществляет убийства невинных людей. Речь шла тогда, конечно, о руководстве большевистского режима, захватившего тогда власть в стране. Эту анафему никто не отменял по сей день. И, тем не менее, в Патриаршем соборе в день похорон Сталина была отслужена панихида, на которой свое слово сказал уже не митрополит Николай, а Патриарх Алексий.
«Великого Вождя нашего народа, Иосифа Виссарионовича Сталина, не стало. Упразднилась сила великая, нравственная, общественная; сила, в которой народ наш ощущал собственную силу, которою он руководился в своих созидательных трудах и предприятиях, которою он утешался в течение многих лет. Нет области, куда бы не проникал глубокий взор великого Вождя. Люди науки изумлялись его глубокой научной осведомленности в самых разнообразных областях, его гениальным научным обобщениям; военные — его военному гению; люди самого различного труда неизменно получали от него мощную поддержку и ценные указания. Как человек гениальный, он в каждом деле открывал то, что было невидимо и недоступно для обыкновенного ума.
Об его напряженных заботах и подвигах во время Великой Отечественной войны, об его гениальном руководстве военными действиями, давшими нам победу над сильным врагом и вообще над фашизмом; об его многогранных необъятных повседневных трудах по управлению, по руководству государственными делами — пространно и убедительно говорили и в печати, и, особенно, при последнем прощании сегодня, в день его похорон, его ближайшие соработники. Его имя, как поборника мира во всем мире, и его славные деяния будут жить в веках.
Мы же, собравшись для молитвы о нем, не можем пройти молчанием его всегда благожелательного, участливого отношения к нашим церковным нуждам. Ни один вопрос, с которым бы мы к нему ни обращались, не был им отвергнут; он удовлетворял все наши просьбы. И много доброго и полезного, благодаря его высокому авторитету, сделано для нашей Церкви нашим Правительством.
Память о нем для нас незабвенна, и наша Русская Православная Церковь, оплакивая его уход от нас, провожает его в его последний путь, «в путь всея земли», горячей молитвой. В эти печальные для нас дни со всех сторон нашего Отечества от архиереев, духовенства и верующих, и из-за границы от Глав и представителей Церквей, как православных, так и инославных, я получаю множество телеграмм, в которых сообщается о молитвах о нем и выражается нам соболезнование по случаю этой печальной для нас утраты.
Мы молились о нем, когда пришла весть об его тяжкой болезни. И теперь, когда его не стало, мы молимся о мире его бессмертной души.
Вчера наша особая делегация, в составе: Высокопреосвященного Митрополита Николая; представителя Епископата, духовенства и верующих Сибири, архиепископа Палладия; представителя Епископата, духовенства и верующих Украины, архиепископа Никона и протопресвитера о. Николая, возложила венок к его гробу и поклонилась от лица Русской Православной Церкви его дорогому праху.
Молитва, преисполненная любви христианской, доходит до Бога. Мы веруем, что и наша молитва о почившем будет услышана Господом. И нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем вечную память».
Обратите внимание: поминовение его по имени-отчеству соответствует поминовению государей. Только государей так поминали в Церкви.
Опять-таки нельзя не вспомнить той семьи, в которой родился Патриарх Алексий, и того жизненного пути, который он прошел до 1917 года, и уж тем более того жизненного пути, по которому он шел после революции, чтобы задуматься над тем — а что же он должен был испытывать, произнося эти слова? Были ли они искренними или нет? Вот вопрос, который, наверное, каждому из нас следует задать: что лучше — если они были искренними или если они были не искренними? Вы знаете, я прихожу к выводу, что лучше, чтобы они были не искренними. Потому что, если бы они были еще и искренними, то это говорило было просто о состоянии духовной прелести. Но я не могу поверить в то, что такой человек, каким был Алексий Первый, мог искренне говорить такие слова, тем самым, по существу, попирая тех, кого, конечно же, он не мог поминать в своих молитвах велегласно, кому он был обязан многим в своей жизни — тем, кто вошел в число новомучеников и исповедников Российских. Я все-таки думаю, что он был неискренен тогда. Это, конечно, тоже большой грех для Предстоятеля Церкви — быть неискренним. Но все же гораздо большим грехом было бы, если бы он подобного рода образом отрекался от Христа и от тех, кто во имя Христа принимал от этого человека муки и смерть.
Слова были сказаны, Сталин был упокоен в Мавзолее. А в отношении к Церкви наступила некая пауза. Пауза, которая была нарушена в июне 1953 года, когда председатель Совета по делам Русской Православной Церкви генерал-майор госбезопасности Карпов обратился в ЦК ВКП(б) с предложением расширить полномочия Совета по делам Русской Православной Церкви, дать ему право открывать без санкции правительства хотя бы 25 храмов в год, дать право обращаться в обкомы партии по фактам административных злоупотреблений по отношению к Церкви, решать вопросы, связанные с издательской и хозяйственной деятельностью Патриархии.
Вы скажете: пустяковые вопросы. Но для Карпова это был своеобразный пробный шар. Более того — он даже просил снизить налогообложение духовенства. Карпов подчеркивал, что он чувствует неправильное отношение и явное недоверие к нему со стороны соответствующих органов, где он работал раньше. Это кстати, говорит о том, что по-прежнему органы госбезопасности осуществляют главный надзор над церковной жизнью. Карпов так действовал неслучайно. Он был человеком с развитым инстинктом выживания, иначе бы не остался в живых в аппарате НКВД в свое время. И он почувствовал, что его ведомство, которое, в общем и целом, в условиях начавшихся против Церкви репрессий, рисковало не только быть распущенным, но и подвергнуться в свою очередь тоже репрессиям за недостаточную борьбу с религией, теперь получает возможность активизироваться.
Да, все его предложения были отвергнуты Отделом пропаганды и агитации, который в ЦК курировал Церковь. Обратим на это внимание: в ЦК партии церковную политику курировал Отдел агитации и пропаганды. Но, по крайней мере, ведомство Карпова не было распущено, и никаких санкций по отношению к нему не последовало.
7 июня 1954 года появилось Постановление ЦК «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах ее улучшения», подготовленное, в частности, Сусловым, который так и останется непримиримым противником Церкви на всю последующую жизнь. В Постановлении говорилось о том, что недостаточно ведется атеистическая пропаганда.
Казалось бы, политика государства здесь не должна была бы измениться. Но это было не так. Аресты прекратились. И хотя бериевская амнистия 1953 года не коснулась представителей духовенства, арестованных с конца 1948 года, но новых арестов все-таки не было. В сентябре 1954 года в СССР приехал Антиохийский Патриарх. Конечно, надо полагать, что его беседы с Патриархом Алексием Первым, которые происходили, безусловно, под контролем властей, все-таки имели и какую-то прикровенную сторону. Потому что, несмотря на то, что он получил 220 000 рублей и 35 000 долларов за дальнейшее содействие советской дипломатии на Ближнем Востоке, он заявил о том, что это будет возможно, если буду прекращены перегибы в отношении Церкви, поскольку это выбивает, как он попросту выразился, «все козыри и затрудняет нашу работу по сближению между нашими Церквами и народами».
Безусловно, не героизм Антиохийского Патриарха, а просьбы Патриарха Алексия как-то повлиять со своей стороны на ситуацию, когда она давала для этого какие-то возможности, убедили его выступить именно так. И надо сказать, что вскоре, 10 ноября 1954 года появляется Постановление ЦК КПСС «Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения». Те, кто постарше, помнят все эти партийные постановления, в которых, в общем-то, ничего и понять-то было невозможно, по существу, вроде бы все об одном и том же. Но там были нюансы, которые подчас радикально сказывались на жизни людей. Здесь мы читаем те же самые мало что говорящие слова: «ошибки в антирелигиозной пропаганде в корне противоречат политике Коммунистической Партии в отношении к религии и верующим, являются нарушением неоднократных указаний Партии о недопустимости оскорблений чувств верующих». Это мягко сказано, имея в виду то, что происходило на практике. Но, тем не менее, это все же некая критика. И в результате не только прекращаются репрессии.
С 1955 по 1957 год наступает самый спокойный для Русской Православной Церкви период ее существования в послевоенное время. Происходит амнистия практически всех остававшихся в живых репрессированных священнослужителей в 1957 году. Интересна статистика храмов в это время. Если к концу 1948 года у нас было 14 477 храмов, то к концу 1954 года их число сократилось до 13 422, то есть на тысячу. Это в тот самый период позднесталинских гонений на Церковь. А здесь ситуация меняется, и число храмов даже несколько возрастает к 1957 году до 13 477. То есть храмы какие-то продолжают закрывать, но в то же время какие-то и открывают — причем в большем количестве, чем закрывают. Это был очень важный момент.
Кроме того, очень существенно было для Сталина в последние годы его правления добиться уменьшения количества духовенства. И это ему, в общем, удалось. Если в 1949 году у нас было 13 484 священнослужителя, то к концу 1953 года их уже было 11 912. Конечно, это ничтожная цифра, имея в виду масштабы страны. И как раз после 1954 года количество клира у нас несколько выросло и достигло к 1957 году 12 288.
А за каждым конкретным человеком стояла конкретная судьба, и каждый клирик имел особую ценность для Патриарха Алексия. И не потому, что он был уж такой сердобольный, открытый для общения с каждым клириком. Многие клирики предпочитали, вдохновенно поминая его в храме, не встречаться с ним при жизни. Для них это был человек, с которым, действительно, было непросто общаться. Особенно весьма уже опростившимся клирикам советского времени. Да, они видели в нем как будто вышедшего из прошлого величественного барина, очень не похожего на советских начальников, но одновременно и на того, кто, наверное, мало походил в их сознании на патриархального первосвятителя. Но как бы то ни было для него клир был очень значим, и в тех условиях, когда кандидатура уже каждого священнослужителя обсуждалась на местах с уполномоченным по делам религий, любой новый клирик — это был уже успех. Успех, может быть, не очень значительный, но все же довольно важный.
Трудно сказать, в какой мере Патриарх Алексий Первый оценил как безусловно судьбоносный 1954-й год. Во всяком случае ситуация для Церкви изменилась в благоприятном направлении, и теперь казалось, что возникла перспектива развития церковной жизни уже в условиях, когда уже можно будет как-то активизировать свою деятельность. Период этот оказался, действительно, очень непродолжительным.
Мне бы не хотелось довольно много рассказывать о том, как происходила борьба за власть в советском руководстве. Вы все помните, что ликвидировав довольно быстро Берию, вместе со своими сподвижниками — Маленковым, Молотовым — Хрущев продолжил борьбу за власть. И в конечном итоге утвердился у власти сам в 1956 году. ХХ съезд стал временем, когда он окончательно укрепился у власти, и мог уже с легкостью оттеснить на периферию своих сподручных по расправе над Берией и, одновременно, конкурентов.
1957 год стал переломным. Кстати сказать, в этом году передали Троицкий собор Александро-Невской лавры церкви. Казалось бы, год не сулил никаких неблагоприятных перемен, но, тем не менее, они наступили именно в конце 1957 года. Конечно, трудно было и Патриарху Алексию в том числе уловить эти новые флюиды, которые исходили сверху. Тем более что в мае 1958 года в Москве происходило празднование по поводу сорокалетия восстановления Патриаршества. Это была опять-таки внешнеполитическая акция, акция, которая, как и Фестиваль молодежи и студентов, проведенный в Москве примерно в это же время, призваны были явить миру новый образ советской страны. Конечно, Патриарх не мог эту самую сорокалетнюю годовщину не использовать в качестве еще одного такого шага, когда бы Церковь могла помочь советской дипломатии.
Надо сказать, что на это празднование съехалось столь же много представителей Поместных Православных Церквей, как и на годовщину провозглашения автокефалии Русской Православной Церкви в 1948 году. Были делегации 12 Поместных Церквей, кроме Иерусалимской и Кипрской. Опять была предпринята попытка, вопреки протестам Константинопольской и Элладской Церквей, убедить делегации Церквей подписать ряд так называемых миротворческих документов, которые как бы оправдывали политику Советского Союза и рассматривали Запад как источник агрессии. Показательно, что именно Константинополь и Элладская Церковь, находящиеся в странах, где не было коммунистических режимов, выступили против подобного рода предложений.
Тогда же Патриарху Алексию удалось — это было беспрецедентно — добиться своей первой (впрочем, и последней) встречи с Хрущевым, которая произошла 17 мая 1958 года. К сожалению, мне не доводилось — да и есть ли они? — видеть фотографии этой встречи. Но вы все представляете себе Хрущева, может быть, не так хорошо — Патриарха Алексия. Но смотря на них, можно было, с одной стороны, порадоваться тому, насколько же Предстоятель Русской Церкви выигрышно смотрится на фоне Председателя Совета министров СССР: действительно, барин и холоп, даже если убрать всю архиерейскую атрибутику.
А, с другой стороны, когда я размышляю об этой, так и не исчезнувшей в Патриархе Алексии Первом привычке подчеркивать свое аристократическое происхождение — манерами, интонациями, словами… Простите, я опять отвлекусь, но уж очень живая деталь. Рассказывал мне протоиерей Валентин Чаплин (не путать с протоиереем Всеволодом Чаплиным), это очень старый московский священник, прошедший войну, который в те годы был врачом-фониатором, а, с другой стороны, знатоком церковного пения и даже кандидатом искусствоведения. Его пригласили к Патриарху Алексию провести осмотр. Конечно, ему как архиерею приходилось на богослужении напрягать голосовые связки. Отец Валентин был очень смущен — тогда он был еще мирянин. Вы представьте себе: в 50-е годы встреча с Патриархом! И он вспоминает, что как только я вошел, я сразу почувствовал все свое ничтожество на фоне этого человека, из которого источалось достоинство. Буквально одним из первых вопросов к нему был вопрос: «Не из рода ли Вы Чаплинских?» А он как раз был из рода Чаплинских, и он ему об этом рассказал. И сразу почувствовал, как к нему смягчился Патриарх — к своему собрату, так сказать, по российскому, с польскими корнями, дворянству.
И вот — встреча с Хрущевым. Конечно, эта встреча предполагала попытку наладить какой-то человеческий контакт. Конечно, речь шла о том, чтобы государство оказало помощь Русской Православной Церкви — в частности, в финансировании деятельности братских православных церквей на Востоке, которые должны были поддерживать и советскую политику. Просьба сводилась к тому, чтобы государство выплатило 40.000 долларов Александрийскому Патриарху вместо 20.000, о которых первоначально шла речь, чтобы Болгарскому Патриарху выплатить 300.000 левов. Это, такой, в общем, прагматичный разговор был важен не сам по себе. Для Патриарха Алексия было важно, чтобы Хрущев оценил важность встречи представителей Православных Поместных Церквей. Поэтому он пытался убедить его в том, что, коль скоро невозможно подписать пространный, подготовленный в Совете по делам Русской Православной Церкви документ, который, так сказать, оправдывал «миролюбивую политику Советского Союза» (в кавычках), то нужно ограничиться кратким документом, который подготовили в Отделе внешних церковных сношений — конечно, при участии советских чиновников, которые постоянно вкраплялись в структуру Отдела внешних церковных сношений. И у этого краткого документа больше шансов быть подписанным. Хрущев согласился. Вдохновленный этим согласием, Патриарх стал просить его разрешить открытие новых храмов, создать Патриаршую типографию, смягчить антирелигиозную пропаганду. Хрущев дал ему уклончивые ответы и, видимо, подобно Сталину, решил подождать, насколько успешным будет вот это новое всеправославное мероприятие в Москве.
Надо сказать, что 20 мая «Воззвание к христианам всего мира о борьбе за мир» подписали, но подписали только девять делегаций. Мало того, что его не подписали Константинопольская и Элладская Церкви, но его не подписала даже Сербская Церковь. Но тут уже сказывались сложные отношения с Югославией, с Иосипом Броз Тито, хотя как раз Хрущев стремился эти отношения несколько нормализовать.
Надо сказать, что 1958 год стал годом, когда Хрущев все-таки сделал свой окончательный выбор. За этим выбором стояли разные мотивы. Надо сказать, что, действительно, Хрущев в каком-то смысле слова был человеком догматического склада. Он, действительно, в какой-то момент поверил, что ему удастся построить коммунизм. А коль скоро это так, то какая может быть Православная Церковь в коммунистическом обществе?
Когда утописты пытаются что-то построить, они, в основном, что-то разрушают — потому что строительству утопий всегда что-то мешает. Это «что-то» надо разрушить — тогда утопия построится. И всегда они нечто разрушают, но ничего при этом не строится. Вот так получилось и у Хрущева: коммунизм надо строить, но этому может помешать, в частности, Церковь. Поэтому надо начать не со строительства коммунизма, а с окончательного разрушения Церкви.
Конечно, времена уже были другие. И мы должны себе отдавать отчет в том, что Хрущев, действительно, внес огромный вклад в историю коммунистической партноменклатуры. Он, действительно, создал систему, при которой партноменклатурщики были гарантированы от физической расправы над ними. И сам он ее избежал, как вы знаете. Но он, действительно, смягчил нравы в партноменклатуре, где, как вы помните, ротация при Сталине была только одного вида — через расстрел. Здесь все было по-другому: секретарь обкома, даже смещенный со своего поста, все равно оставался на руководящей работе вплоть до персональной пенсии. И вот этот гуманизм в отношении партноменклатуры, конечно же, не распространялся Хрущевым на остальную часть нашего общества — в том числе и на Церковь. Хотя кровавых репрессий Хрущев допускать не хотел, ибо это могло помешать созданию того облика гуманной советской страны, который он хотел создать в это время — опять-таки, в интересах внешней политики.
Итак, 16 сентября 1958 года появляется Постановление ЦК, которое санкционирует вступление в силу Постановлений Совета министров СССР «О монастырях в СССР» и «О налоговом обложении доходов предприятий епархиальных управлений, а также доходов монастырей». Казалось бы, что-то такое второстепенное. Но это был первый шаг в проведении политики новых репрессий против Церкви. Первое постановление предписывало сократить число монастырей, монахов и монастырских земельных наделов, довольно небольших. Начинается процесс закрытия монастырей, иногда принимающий очень жестокие формы. Вспомним историю Почаевской лавры.
Второе постановление запрещало храмам продавать свечи по ценам большим, чем цены, по которым они приобретались в мастерских. По существу это была попытка ликвидировать основной источник приходского дохода — подчеркну, не дохода священников, поскольку священники всегда больше полагались на свои требы, которые скрывали от налогового инспектора.
Патриарх Алексий пробовал протестовать против этого, протестовал против этого и председатель хозяйственного управления архиепископ Макарий. Они апеллировали к Карпову, в частности, говоря ему о том, что уменьшение доходов храмов будет означать уменьшение и неформальных доходов уполномоченных по делам религии в разных епархиях. Я уже говорил вам о том, как через систему взяточничества пытались смягчать деятельность тех или иных уполномоченных. Потому что иного пути не существовало. Ведь это делало их заинтересованными в том, чтобы храмы существовали — дабы они получали что-то от их доходов.
Но эти постановления не были отменены. В ноябре-декабре 1958 года начинается массовая чистка церковных библиотек — и без того довольно скромных и убогих. Допустим, количество книг в лавке любого храма несопоставимо с количеством книг в соборной библиотеке, тем более что речь шла исключительно о книгах богослужебных. И, тем не менее, даже здесь решили провести чистку. Под жесткий цензурный контроль была поставлена вся иностранная литература, которая чудом попадала в библиотеки. Была принята специальная инструкция по порядку пропуска в СССР религиозной литературы и предметов религиозного культа.
28 ноября 1958 года принимается Постановление ЦК «О мерах по прекращению паломничества к так называемым «святым местам». В нем было подсчитано, что таких святых мест около семисот. Это все давало повод для максимального ограничения церковной жизни в разных ее проявлениях.
А в январе-феврале 1959 года XXI съезд КПСС провозгласил идею ликвидации религии в условиях перехода к коммунизму. В январе 1959 года на закрытом партийном собрании по делам Русской Православной Церкви резко критиковалась политика Карпова, и новый член Совета критиковал деятельность председателя столь резко, что отсутствовавший на этом партийной собрании «по болезни» Карпов почувствовал, что ему нужно уже спасаться самому.
Надо сказать, что Карпов за эти годы — а я вам напомню, что на должность председателя Совета по делам Русской Православной Церкви он перешел с должности руководителя отдела по борьбе с церковно-сектантской контрреволюцией наркомата госбезопасности, то есть был прямым продолжателем небезызвестного Тучкова — что за эти годы он, действительно, в чем-то изменился. Не могу сказать — нравственно изменился, потому что нравственно любой советский партийный функционер мог только деградировать, как правило. Но поведенчески изменился. В доносах, которые писались на Карпова его соработниками, часто подчеркивалось то, что у него установились с Патриархом Алексием теплые личные отношения. Даже перечислялись подарки, которые они дарили друг другу — в частности, упоминался телевизор, подаренный Патриархом Алексием Карпову. То есть происходило то, что происходило в советских условиях: так или иначе номенклатура, действительно, мягчела в условиях послесталинского Советского Союза, стремилась жить спокойнее и даже иногда давать спокойно жить другим представителям номенклатуры. То есть начался процесс, который, наверное, новомученикам и представить было невозможно: процесс формирования в Церкви своей номенклатуры, которая имела возможность доступа к закрытым пайкам, к магазинам «Березка», к лечению в ЦКБ и так далее. Те блага, которые Сталин предлагал Сергию: «Вы продукты на рынке покупаете, а на рынке сейчас дорого — давайте мы вас обеспечим», «мы вам транспорт предоставим» и так далее, теперь уже поднимались на другой уровень.
Кого-то из архиереев это могло искренне радовать, кто-то принимал это с отвращением. Но не принять это было нельзя, потому что это был знак расположения власти. А с этой властью нельзя было вступать в конфликты. И вот история доносов на Карпова, просто перечень: «часто встречается с Патриархом», «Патриарх ездит к нему» (это нормально), но и «он ездит к Патриарху» (что странно), что подарены ковры, какая-то антикварная картина. Тут, конечно, явлены и нравы партноменклатуры. Карпов себя чувствовал очень неуверенно в тот момент, когда все это обнаружилось — хотя ничего особенного обнаружить было нельзя. Карпов как был, так и оставался партийным функционером. Но он срочно пишет в марте 1959 года письмо, в котором пытается подчеркнуть свою деятельность, очень важную для государства, которую он осуществляет над церковной жизнью. «Из 14 автокефальных православных церквей мира 9 церквей целиком поддерживают начинания Московской Патриархии (это значит, хорошо — прот. Г.М.). Сейчас предполагается подготовить и провести в течение одного-двух лет Вселенский Собор или совещание Православных Церквей мира (опять Карпов выступает, как видите, как новый Константин. — прот. Г.М.). Как можно проводить эту работу, если мы будем поощрять грубое администрирование по отношению к Церкви и не реагировать на извращения в научно-атеистической пропаганде? Я считаю недопустимым такие действия, как взрыв церковных зданий».
Я думаю, среди вас есть люди, которые помнят взрывы церковных зданий даже в нашем городе — на Сенной площади, например. Да, это такая большевистская традиция, забытая на некоторое время, вновь, так сказать, реанимирована была при Хрущеве. Но Карпов, конечно, понимал, что ему сейчас нужно быть максимально осторожным. Понимал это и Патриарх Алексий. А вот митрополит Николай к этому времени, видимо, уже потерял всякое терпение. Он ведь один раз это уже пережил тогда, в 1948-49 годах, вся жизнь была брошена, принесена в жертву этой политике компромиссов, которая должна была спасти Церковь. Но все перечеркивается. Потом вдруг опять начинается какое-то потепление, опять он делает все возможное и невозможное, чтобы доказать, что Церкви может доверять советское государство. И опять — новый виток. Карпов потом отмечал, что придя к нему, митрополит Николай (это было в феврале 1959 года), «в раздраженном тоне, нервничая и возмущаясь, заявил, что с осени 1958 года началось новое наступление на церковную жизнь, равнозначное походу на Церковь до войны 1941-45 годов».
20 февраля 1959 года посетил Совет и Патриарх Алексий, вновь призывая снизить налоги и дать право открывать храмы. Но Карпов ничего уже сделать не мог, потому что речь шла уже о его — конечно, не жизни, но будущей карьере. Тогда 16 мая 1959 года Патриарх Алексий и митрополит Николай пишут письмо Хрущеву с призывом вернуться к принципам Постановления ЦК от 10 ноября 1954 года — это то самое Постановление, которое ознаменовало собой смягчение политики в отношении к Церкви. Но письмо это было проигнорировано, и начинается новое гонение на Церковь.
ПАТРИАРХ АЛЕКСИЙ I (СИМАНСКИЙ). ЧАСТЬ 4
Сейчас в нашем эфире прозвучит четвертая лекция о Патриархе Алексии (Симанском) из цикла «История Русской Православной Церкви ХХ века в личностях Патриархов», который в православном просветительском центре при храме Феодоровской иконы Божией Матери прочитал профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов:
16 мая 1959 года Патриарх Алексий и митрополит Николай пишут письмо Хрущеву с призывом вернуться к принципам Постановления ЦК от 10 ноября 1954 года. Это то самое Постановление, которое ознаменовало собой смягчение политики.
Но письмо это было проигнорировано, и начинается новый этап гонений на Церковь. То есть, гонения, собственно, начинают приобретать новые формы. Что значит — новые формы? Например, при закрытии Речульского монастыря в 1959 году насельницы пытались сопротивляться, а их насильственно вывозили из монастыря. При этом милиция застрелила одного из паломников, который пытался за них заступиться. Милиция арестовала огромную группу богомольцев в Троице-Сергиевой лавре в праздник преподобного Сергия и потребовала ото всех задержанных людей дать подписку о том, что они впредь не будут посещать Троице-Сергиеву лавру.
Совет в лице Карпова стал настаивать на увольнении на покой неугодных епископов. И здесь, в частности, речь шла о тех епископах, которые прошли очень выразительный жизненный путь и к этому времени занимали разные позиции. Мы с вами говорим прежде всего о Патриархе Алексии, но я бы хотел упомянуть имена двух архиереев, один из которых сейчас канонизован, которые были на самом деле людьми очень разными, но которые, дерзну это сказать, по масштабу своей личности, конечно же, превосходили Святейшего. И именно их Карпов и собирался принести в жертву. Это архиепископ Крымский Лука (Войно-Ясенецкий) и архиепископ Ташкентский Гермоген (Голубев). Надо сказать, что оба они прошли через следствие, через лагерное заточение. Правда, в отличие от Гермогена (Голубева) Лука (Войно-Ясенецкий) прошел через длительный период обольщения Сталиным. Он действительно поверил в то, что Савл стал Павлом. Диву даюсь, как это могло произойти с таким человеком, как святитель Лука. А Гермоген (Голубев) неслучайно был когда-то близок иосифлянским кругам здесь, в Лениграде, чтобы поддаваться таким иллюзиям. Но оба они были очень честные архиереи, и вот сейчас их можно было принести в жертву.
Но в это же самое время власти начинают прибегать к политике, на первый взгляд, не такой уж жестокой, но гораздо более для Церкви, я бы сказал, травматичной. И тут речь не идет о Патриархе Алексии, который в этой ситуации найдет в себе силу поступить очень принципиально. Речь идет о том, что вам самим, наверное, хорошо представимо — по крайней мере тем, кто постарше.
Итак, действительно, идет закрытие храмов, начинаются аресты священников, даже некоторых епископов. Правда, теперь им уже не предъявляют никаких политических обвинений. Обвинения теперь исключительно уголовные и иногда призванные нанести удар по престижу Церкви: кража финансовых средств, уклонение от уплаты налогов, растление несовершеннолетних, мужеложество, которое было уголовное статьей в это время. Людей из духовного сословия, подчас безупречной личной нравственности, могли сажать на основании обвинения, например, в изнасиловании. Какого-нибудь престарелого священника, например, обвиняли в изнасиловании и давали ему срок соответствующий.
Это была изощренная практика дискредитации Церкви путем репрессий. Это уже было апробировано. Помните, когда репрессировали духовенство на основании того, что оно сопротивляется изъятию церковных ценностей, не хотят помогать голодающим. Но в это время проводится и еще одна акция, которая, в общем, в таких масштабах не проводилась никогда, даже в 20-е годы. Вы помните, как с конца 50-х годов из Церкви начинают уходить некоторые священники и учащиеся духовных школ. Причем не просто уходить, а обставлять свой уход громогласными покаянными заявлениями. В частности, в 1958 году преподаватель Одесской семинарии Дулуман открыл эту самую «плеяду» кающихся в своей вере православных. Некоторые священники также поступили.
Но особое значение имело, конечно же, выступление 5 декабря 1959 года в газете «Правда» бывшего профессора-протоиерея, бывшего инспектора нашей Духовной академии Александра Осипова. Вообще, всего в период хрущевских гонений из Церкви ушли, публично отрекшись от нее, около двухсот клириков. Только клириков, я не говорю о студентах духовных школ. Что это были за люди? Люди, конечно, были разные. Некоторые, действительно, были просто надломлены тем давлением, которое на них оказывали. Но немало там было людей, которые по сути дела уже давно внутренне от Церкви отреклись. И одним из таких людей был, конечно, Александр Осипов. Это был человек, который секретным сотрудником органов безопасности был уже с конца 40-х годов. Чему не мешало его вполне добротное богословское образование, его действительно имевший место профессорский талант. Он был очень популярен среди студентов. И надо сказать, что отец Василий Ермаков сохранил о нем самые светлые воспоминания как о преподавателе. Но Осипов, будучи инспектором и протоиереем, писал соответствующие отчеты, то есть доносы на своих же собратьев. И были некоторые люди, что называется, просто на его совести, кого репрессировали из-за него — в частности, в послесталинских гонениях. У него были личные проблемы. Его жена ушла из Эстонии с отступавшей немецкой армией. Он остался один, вступил в гражданский брак со студенткой биологического факультета, что побудило в конце концов митрополита Григория (Чукова) запретить ему носить крест и совершать священническую деятельность. Он ходил просто в рясе в академии. Но главное заключалось в другом: он, действительно, был уже человеком, который сотрудничал с органами госбезопасности давно. И до поры до времени он нужен был им в качестве секретного осведомителя. А в условиях, когда церковную жизнь решили свернуть вообще, власти предпочли его, действительно, одного из самых крупных профессоров Духовной академии, представить в числе кающихся грешников — конечно, грешников по отношению к Коммунистической партии. И вот он очень эффектно, очень ярко обставил свой уход из Духовной академии, из Церкви вообще и перешел на работу в Публичную библиотеку, где защитил даже кандидатскую диссертацию на соискание ученой степени кандидата философских наук, где суммировал свои довольно бездарные атеистические брошюрки. Конечно, его атеизм по форме был гораздо более эффектней, чем атеизм недоучек с философского факультета, с кафедры научного атеизма. Осипов умел ярко подавать свое богоборчество. Но, в принципе, это был человек, который в общем и целом нанес большой удар по престижу Церкви. И это должно было возыметь какую-то реакцию.
Кажется, после того, что мы слышали, скажем, о панихиде по Сталину, от Патриарха Алексия уже нельзя было ожидать в данном случае какого-то резкого шага. Но он такой шаг все-таки предпринял. Именно он, потому что постановление Священного Синода 30 декабря 1959 года, конечно бы, не появилось без его согласия. Есть разные версии, кто его инициировал, но во всяком случае всю ответственность за это постановление Патриарх брал на себя. А в постановлении этом прозвучали слова, которые уже давно советские руководители не слышали из уст Предстоятеля Русской Православной Церкви.
«Бывшего протоиерея и бывшего преподавателя Ленинградской Духовной академии Александра Осипова, бывшего протоиерея Николая Спасского, бывшего священника Павла Дарманского и прочих священнослужителей, публично похуливших имя Божие, считать изверженными из священного сана и лишенными всякого церковного общения. Евграфа Дулумана и прочих православных мирян, похуливших имя Божие, отлучить от Церкви».
Конечно, это был все-таки в тех условиях поступок очень значительный. Казалось бы, все очевидно. И тем не менее. Надо сказать, что это заявление существенно не повлияло на политику советского государства.
13 января 1960 года появилось Постановление ЦК «О мерах по ликвидации нарушений духовенством советского законодательства о культах», где, в частности, предлагалось, вопреки советскому же законодательству о культах, предоставлявшему право управления религиозным общинам, выбранным из числа самих верующих, сосредоточить все руководство прихода в руках этих самых органов. Это был первый шаг по ограничению власти настоятелей в храмах.
Это было постановление ЦК, и в общем и целом Совет должен был дать конкретные указания нашей иерархии. И надо сказать, что, чувствуя, что за этим постановлением стоит новый этап наступления на Церковь, Патриарх Алексий решился на еще один, достаточно не привычный, не типичный для него шаг. Он был приглашен на конференцию советской общественности, конечно же, «за разоружение» в Кремлевский театр — тогда такой существовал, еще до Дворца съездов. Такое театрального вида сооружение. Он должен был прочесть соответствующий доклад, из которого было ясно, кто является оплотом мира во всем мире, кто является источником агрессии и так далее. И он говорил все эти полагающиеся слова. А потом решил сделать экскурс в историю Церкви и произнес слова, которые, я думаю, у вас не вызовут никакой особой реакции — а тогда они вызвали особую реакцию у слушающих его «миротворцев в штатском» (как можно было бы их назвать):
«Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же испытывает нападки и порицания. И, тем не менее, она выполняет свой долг, призывая людей к миру и любви. Кроме того, в таком положении Церкви есть и много утешительного для верных ее членов, ибо что могут значить все усилия человеческого разума против христианства, если двухтысячелетняя история его говорит сама за себя; если все враждебные против него выпады предвидел Сам Христос и дал обетование о непоколебимости Церкви, сказав, что и врата ада не одолеют Церкви Его».
В контексте того, что происходило, это действительно был поступок. Поступок, который, в общем-то, продолжал то, что было сделано Синодом в отношении отступников. Но и, конечно же, слушатели его отреагировали на это молниеносно. Произошло то, что, видимо, даже было не санкционировано изначально. Началось его захлопывание, освистывание, топанье ногами. Причем топали даже не только «штатные миротворцы», но и те представители научной, культурной советской общественности, которые оказались на этом мероприятии и которым на самом деле просто стало страшно в этот момент. Помните историю с захлопываниями академика Сахарова? Собчак вспоминал, что у него возникло желание встать, но он увидел, что Патриарх Алексий сидит, и не встал. Я думаю, что вот это сидение Патриарха Алексия Второго при захлопывании академика Сахарова равносильно вот этим словам Патриарха Алексия Первого перед этой «миротворческой» общественностью.
Да, это был, безусловно, с точки зрения советского режима результат недоработки товарища Карпова. И 21 февраля 1960 года Карпов был уволен в связи с выступлением Патриарха Алексия Первого. Для него это, наверное, была по-своему трагедия — ведь советские руководители не уходят со своих постов просто так. А на место Карпова пришел человек, неведомый Патриарху Алексию, уже не работник госбезопасности, которых Патриарх Алексий знал, собственно, со времени своих первых встреч с чекистами в годы гражданской войны, а партийный работник Куроедов. Вообще, если вспомнить имена наших руководителей этого органа: Карпов, Куроедов, Харчев — становится как-то странно. Да и у нас-то был уполномоченные Жаринов, Лущепан. Последний председатель Совета по делам религии в СССР носил фамилию Христораднов…
Так вот, Куроедов был партноменклатурщиком, который готов был реализовывать вот ту самую программу скорейшей ликвидации религии в стране и который был готов подходить к своей деятельности творчески. А это, в частности, предполагало следующее: да, действительно, Церкви надо давать возможность заниматься внешней деятельностью весьма активно, и при Куроедове по-настоящему взошла звезда митрополита Никодима (Ротова). Это человек, который, в общем-то, для Патриарха Алексия был, конечно же, новым человеком в отличие, скажем, от столь ведомого ему митрополита Николая. Но во внутренней жизни Куроедов готов был с Церковью расправляться самыми жесткими способами — впрочем, в рамках так называемой социалистической законности.
15 июня 1960 года Куроедов встретился с Патриархом Алексием и обозначил свое отношение к происходящему. В частности, он выражал ему неудовлетворенность властей внешнеполитической деятельностью Церкви. Митрополит Николай стал в еще большей степени, чем Патриарх Алексий с точки зрения властей проявлять непослушание. После этой встречи, через неделю, 21 июня 1960 года, Синод сместил митрополита Николая с должности председателя Отдела внешних церковных сношений. Есть свидетельства о том, что на тот момент митрополит Николай дал согласие на то, чтобы по Би-Би-Си передали его выступление, произнесенное в Голландии, в котором он говорил о церковных гонениях в СССР. Но как бы то ни было, уже смещенный митрополит Николай попытался через американского митрополита Бориса, через архиепископа Василия (Кривошеина) дать конкретную информацию о тех гонениях, о закрытиях храмов, об арестах духовенства, которые имели место тогда в стране. Действительно, вовремя его уволили власти, потому что митрополит Николай, видимо, решил в последний момент своей жизни все-таки в каком-то смысле искупить то, что приходилось ему делать многие предшествующие годы.
Что можно сказать в данном случае о Патриархе Алексие? Это были очень сложные отношения. Ибо связывало их не только совместное служение в Церкви, но и совместная работа с государственными органами. А это, в общем-то, не способствует выстраиванию добрых и теплых отношений. Они очень многое друг о друге знали и были людьми очень разными.
И вот место митрополита Николая занимает совсем еще молодой архиерей Никодим (Ротов). Человек уже из другого поколения, из другого мира. Человек, с которым теперь Патриарху Алексию нужно выстраивать отношения, хотя этот человек был ему отнюдь не близок, в значительной степени незнаком и которого, в то же время, поддерживали почему-то государственные власти.
Говорить о митрополите Никодиме сейчас нет возможности, но сказать можно только одно: на самом деле в лице митрополита Никодима в «верхний эшелон» управления нашей Церкви вошел человек масштаба, наверное, все-таки личности митрополита Сергия (Страгородского). Внутренне это был, безусловно, самый выдающийся сергианин всех последующих десятилетий. Конечно, очень хорошо разбиравшийся в людях Патриарх Алексий могу увидеть в этом молодом архиерее для себя очень серьезного — не то, что конкурента, ибо Патриархом он должен был быть уже до смертного одра, он это тоже понимал, но конкурента именно в том реальном влиянии на церковную жизнь, на церковную политику, которое будет оказывать этот человек. Тем более, что ментально они были людьми очень различными. Потому что, чем дольше Патриарх Алексий жил, тем больше он растворялся в том, что когда-то во многом и привело его в Церковь — он был, действительно, большим поклонником и обрядового, и бытового русского традиционализма, от барской обстановки вокруг себя до продолжительных монастырских служб, приправленных к тому же синодальным пением. То есть это был человек, для которого жизнь остановилась в определенного рода эпоху — в ту эпоху, когда он был молод.
Так что здесь это была еще одна личная проблема Патриарха Алексия — то, что рядом с ним оказался столь непохожий на него и столь, по сути дела, превосходящий его масштабом своей личности человек. Митрополит Никодим действительно боготворил Патриарха Сергия и на вопрос одного из здравствующих ныне наших священнослужителей ответил: «да, это действительно личность». В данном случае нельзя с этим не согласиться.
Что же касается митрополита Николая, то уволенный на покой формально «по собственному прошению» 16 сентября 1960 года, он 13 декабря 1961 года скоропостижно скончался в больнице. И его кончина действительно дает повод предполагать и возможность какой-то его ликвидации физической. За счет неправильного лечения — не надо себе представлять какие-то застенки НКВД. Могут ведь случайно неправильно лечить — а могут специально неправильно лечить, когда речь заходит о такого рода фигуре.
Но ведь это происходило на фоне того, что происходили аресты — в том числе и архиереев. В июне 1960 года арестовывают и осуждают на три года архиепископа Казанского Иова (Кресовича) — по обвинению, разумеется, в неуплате налогов. 15 сентября 1960 года смещают с кафедры и отправляют в бессрочный отпуск архиепископа Ташкентского Гермогена (Голубева). В 1961 году арестовывают уже и так прошедшего много испытаний архиепископа Иркутского Вениамина, который через два года умирает в заключении.
Вообще нужно сказать, что в период с 1960 по 1962 год было осуждено по различным статьям Уголовного кодекса несколько сот священнослужителей. При этом, конечно же, идет политика свертывания духовных школ. Из восьми семинарий остается три к 1964 году. Ставится вопрос о закрытии уже и нашей Духовной академии и семинарии, которую во многом спасает митрополит Никодим за счет своей новой внешней политики, весьма активной.
Что же касается Патриарха Алексия, то новое испытание, которое на него обрушивается, имело место в марте 1961 года. Опять последовала сначала инструкция ЦК КПСС о применении законодательства о религиозных культах, которое запрещало организовывать при храмах детские и женские собрания, кружки, библиотеки, экскурсии, оказывать какую бы то ни было лечебную, материальную помощь; которое запрещало богатым храмам поддерживать бедные храмы. Далее Куроедов выходит в ЦК с предложением о повсеместном запрещении колокольного звона и крестных ходов. И, наконец, Постановление Совмина от 16 марта 1961 года «Об усилении контроля за выполнением законодательства о культах», которое предполагало создание при местных органах власти до сельсоветов включительно комиссий по содействию исполнения законодательства о культах. Эти комиссии получили возможность делать, по сути, все вплоть до закрытия храмов.
Вместе с этим 31 марта 1961 года Куроедов требует от Патриарха изменить положение управления Русской Православной Церковью и сделать так, чтобы вся приходская жизнь, прежде всего, конечно, финансовая жизнь оказалась в распоряжении не настоятеля, а приходского совета, который будет, соответственно, возглавляться назначаемым властями представителем. Так появляется институт церковных старост. И раньше были церковные старосты, но тут церковный староста появляется в том виде, в каком его будут знать все советское время — как лицо, пребывающее в храме, но осуществляющее деятельность, по существу, по разрушению приходской храмовой жизни. Я сейчас не хочу входить в детали того, насколько это было действенное средство борьбы с Церковью — по существу, противопоставление власти настоятеля власти лица, которое получало возможность полностью контролировать финансовую жизнь прихода, соответственно, кормясь от этого и в то же время транжиря церковные доходы. Была здесь и своя правда, учитывая, что финансовые злоупотребления имели место, да и имеют место в наших приходах по сей день. Но задачей этого постановления было, прежде всего, добиться от Церкви такого изменения собственного устава, который бы, действительно, ставил приходскую жизнь с материальной стороны, да и не только с материальной стороны, под контроль людей, которые внедрялись в приходскую жизнь, часто извне.
Это был вопрос принципиальный, и надо сказать, что ряд епископов выступил с протестами против этого постановления. В частности, уже упоминавшийся мною Гермоген (Голубев). Их обращение к Патриарху было проигнорировано, а в июле 1961 года состоялся Архиерейский собор, на который не были допущены архиереи, протестовавшие против этого постановления, которое как бы санкционировано созыв собора для изменения положения в управления Русской Православной Церковью. Они не были даже допущены. Потом на них обрушились определенные меры наказания, и, в частности, Гермоген (Голубев) уже окончательно был отправлен — формально на покой, а по существу в заточение в Жировицкий монастырь.
Конечно, надо сказать, что подобного рода изменения положения управления Церковью, когда Архиерейский собор изменил положение, принятое Поместным собором, изменило ситуацию в Церкви. И процесс разрушения приходской жизни изнутри усилился — при том, что, например, коль староста получал возможность контролировать церковные доходы и ничего не делать, скажем, по ремонту ветшавшего храма, то он мог довести храм до такого состояния, что храм уже можно было закрыть по техническим причинам.
Разные использовались способы для того, чтобы осложнить приходскую жизнь. И надо сказать, что в данном случае Патриарх Алексий ничего предпринять против не мог. Он мог с этим не согласиться, но это означало бы только то, что он был бы вынужден уйти со своей кафедры, а ситуация продолжала бы развиваться в этом направлении, уже под руководством другого иерарха.
Закрытие храмов активизировалось, и уже к лету 1963 года в стране оставалось действующих храмов 8 314. Причем, есть очень интересная статистика: в РСФСР было 2 093 действующих храма, на Украине — 5 114, конечно, за счет Западной Украины прежде всего. А вот в Белоруссии — 465, это было самое страшное место в Советском Союзе для Русской Православной Церкви — Белоруссия. В Молдавии — 231 действующий храм, и еще было несколько храмов в Средней Азии. 100 храмов в Казахстане и 4 храма в Армении и Азербайджане. Вот такое число храмов. И процесс закрытия должен был продолжаться.
Опять предпринимаются попытки за счет активизации внешнеполитической деятельности, вернее — внешнецерковной деятельности укрепить позиции Церкви. Но это было уже связано не столько с самим Патриархом Алексием Первым, сколько, конечно же, с митрополитом Никодимом, который не только пытаясь через активизацию участия Русской Православной Церкви, скажем, в подготовке Всеправославного совещания хотел позиции Церкви укрепить, но который пошел на активные переговоры с Римом, который, в общем-то, инициировал вступление нашей Церкви в экуменические организации. Да, власти пошли на это. Безусловно, Патриарху Алексию Первому и вступление во Всемирный совет Церквей было не очень, может быть, созвучно по его устроениям богословским и религиозным. Сближение с Ватиканом не могло вызывать у него радости, так же, как и переговорный процесс с Ватиканом. Но для митрополита Никодима все это были попытки за счет активизации внешней политики упрочить положение Церкви здесь, внутри страны.
Надо сказать, что смещение Хрущева ситуацию, действительно, изменило. Уже терявший силы Патриарх Алексий получил в последние годы своей жизни возможность перевести дух. Вы помните, что Хрущева сняли в октябре 1964 года. А в январе 1965 года появилось постановление Президиума Верховного Совета «О некоторых фактах нарушения социалистической законности в отношении верующих». Вот так деликатно и скромно было сформулировано. В результате этого были реабилитированы многие осужденные клирики и миряне, хотя отцу Глебу Якунину тогда еще предстояло пройти через свой арест. Я не буду сейчас говорить об открытом письме Якунина и Эшлимана, которые отозвались на все эти события. Важно то, что они были запрещены в священнослужении по указанию Патриарха Алексия. То есть, с одной стороны, начинается период какой-то либерализации в отношении политики властей. А, с другой стороны, и архиепископ Гермоген, и отец Глеб Якунин и отец Николай Эшлиман подвергаются, по существу, церковному прещению. Правда, уточним, что владыку Гермогена не запретили в служении, но отправили на покой.
Надо сказать, что 22 декабря 1964 года управляющим делами Московской Патриархии стал епископ Таллиннский Алексий (Ридигер). Пожалуй, в чем-то он был созвучен Патриарху Алексию Первому. И, пожалуй, действительно, с этого момента ключевыми фигурами в нашей церковной жизни становятся именно эти два человека: митрополит Никодим и архиепископ, а затем уже и митрополит Алексий.
Что касается Патриарха Алексия Первого, то вот эти брежневские годы становятся для него временем, когда он постепенно угасает. Правда, 25 декабря 1967 года, вскоре после получения им четвертого ордена Трудового Красного Знамени он получает записку архиепископа Гермогена (Голубева) «К пятидесятилетию восстановления Патриаршества. Историко-каноническая юридическая справка», в которой он очень честно, очень последовательно показывает то, насколько не соответствует жизнь нашей Церкви ее же собственному, принятому когда-то на Поместном соборе 1917-18 гг. собранию определений, во многом и не отменявшихся. Никакой значительной реакции не было.
Процесс закрытия храмов идет, но вялотекущий. В 1966 году число приходов сокращается до 7 523. И, собственно, последними, опять-таки инициированными митрополитом Никодимом значительными событиями в жизни Патриарха Алексия становятся определение Синода о случаях обращения старообрядцев и католиков, допускавшее причащение старообрядцев и католиков в Православной Церкви без перехода ими в православную веру как таковую, и томос о даровании автокефалии Православной Церкви в Америке 10 апреля 1970 года. Повторяю, это произошло за неделю до кончины Патриарха Алексия, и все это уже было связано с деятельностью митрополита Никодима.
Патриарх Алексий оказался в ситуации, когда он, действительно, умирал в эпоху застоя, когда, по существу, политика государства по отношению к Церкви не изменилась, но активность гонений, безусловно, пошла на убыль. Можно лишь, наверное, предполагать, хотел ли видеть в качестве своего преемника на патриаршей кафедре Алексий Первый митрополита Никодима. Вероятно, не хотел. Но надо сказать, что в его окружении, пожалуй, наиболее в чем-то соответствовал ему, действительно, его тезка, митрополит Алексий (Ридигер).
Но неожиданно (впрочем, не для власть предержащих) Патриархом стал митрополит Пимен (Извеков), человек, очень непохожий ни на митрополита Никодима, ни на Патриарха Алексия Первого. Но это тот Патриарх, о котором говорить можно только гипотетически. До сих пор не написана ни одна его более или менее реалистичная биография, и многие стороны его жизни до сих пор сокрыты.
Что же касается Патриарха Алексия Первого, то, умирая, он так или иначе оставил после себя ту систему церковной власти, основы которой были заложены, конечно же, митрополитом Сергием (Страгородским) в конце 20-х годов, но которая во многом воплощала в себе те черты высшего церковного управления, которые сложились в Русской Православной Церкви как в синодальный, так и в досинодальный период и которые во многом оказались, увы, не способны сохранять Церковь в нашей стране, давая ей возможность свободного внутреннего развития и достойного стояния за именно честь Церкви по отношению к власть предержащим. Вот почему я и хотел этот момент подчеркнуть. Тот путь, который предлагали для церковного развития новомученики, прежде всего, священномученик митрополит Кирилл (Смирнов), окончательно был отвергнут не только митрополитом Сергием, но и всем последующим ходом развития нашей церковной жизни.
Поэтому, когда мы говорим о тех проблемах, которые существуют в нашей церковной жизни сейчас, мы должны отдавать себе отчет в том, что многие из этих проблем коренятся в том выборе, который сделал в свое время митрополит Сергий (Страгородский) и которому сохранял свою верность до последнего своего предсмертного часа Патриарх Алексий Первый. И который, конечно же, был предопределен многими веками развития нашей церковной жизни в предшествующие эпохи. Мы часто гордимся своим прошлым, делаем вид, что не хотим знать нашего настоящего и все устремляемся, как положено, в светлое будущее. Но живем-то мы все-таки в настоящем, и чтобы понять это настоящее, надо хорошенько представлять себе наше прошлое, чтобы не перенести из этого настоящего многие черты этого несовершенного нашего прошлого в будущее, которое нам еще во многом неведомо.
Аудио: Александр Ратников
Текст: Ольга Суровегина