Иконопись русской эмиграции: поиск нового языка церковного искусства

Добрый вечер!

Я очень рада, что вы пришли. Тема, на которую мы сегодня с вами побеседуем, не так чтобы очень уж изучена. Вообще, все, что касается XX века, это такая terra incognita, я имею в виду по отношению к церковному искусству. Русскую эмиграцию, наверное, стали изучать, может быть, лет 15-20 назад, и все время происходят какие-то новые открытия, и новые факты всплывают, и новые архивы. Это, конечно тема, которую копать и копать. Тем более, что, как вы знаете, когда случился 17-й год, Россия разделилась, как бы, на две России: Россию советскую и эмигрантскую. Множество людей, покинувших Россию, оказались в разных странах и, будучи православными по вере, или просто в связи с тем трудным положением, в котором они оказались, они прибивались к храмам и там обретали веру, сформировался очень интересный слой русской культуры, которая была связана, прежде всего, с Церковью. И, конечно, где появляются православные, там появляются храмы, появляются иконы, потому что суть самого православия в богослужении, а богослужение практически невозможно без храма, без икон, хотя конечно, эти храмы и эти иконы, очень сильно отличаются от всего того, к чему мы привыкли в России.

Свято-Сергиевский Богословский институт. Рю Дарю

Начинаем мы с этого замечательного храма: храма Александра Невского на улице Рю Дарю (rue Daru). Этот храм был построен в конце XIX века, и представлял собой центр русской жизни еще доэмигрантской, потому что во Франции, в Париже всегда было немало русских, и здесь как раз совершалось русское православное богослужение, и сюда, приходили люди, которые попадали так или иначе во Францию. И, хотя русские эмигранты были разбросаны по всей Европе, у них даже часто путь был через Константинополь, через Сербию, потом Прага, Берлин, Париж; только после войны – Англия, Лондон и другие города английские. Но, все-таки, главный центр русской эмигрантской жизни: где-то 20-х-30-х, послевоенные годы, это, конечно, Париж. И мы, говоря о русской иконе, в основном, будем говорить о, так называемой, парижской школе.

Именно в Париже сформировалось то, что мы сегодня называем иконой русской эмиграции. Итак, Рю Дарю. Этот храм, который возник и до советского периода, до эмигрантской жизни, стал аккумулирующим центром, и до сих пор является центром православной жизни Русской Православной Церкви, относящейся к Константинопольскому Патриархату. Сразу скажу, что церковная жизнь эмиграции была очень сложно устроена, потому что она тоже разделялась на разные юрисдикции, признававших и не признававших Церковь, оставшуюся в России, особенно после трагедии обновленцев, после смерти патриарха Тихона в России. И вот, один из центров был как раз в Париже, его возглавлял митрополит Евлогий, которого вы сейчас видите на экране, удивительная личность, образованнейший человек, который своеобразно воспринял события, и взял на себя особую ответственность. Именно вокруг него формировалась так называемая богословская парижская школа. Он организовал институт богословский, с которым тоже будет многое связано в нашей теме, в иконописи. Был другой центр – центр в Сербии, в Сремских Карловцах, так называемый Зарубежный Синод, или Синод Зарубежной Церкви, как он себя называл. Ну, были и другие, более мелкие группы, но в основном, эти два центра: Сербия и Белград, Сремские Карловцы недалеко от Белграда; и Париж. Хотя были и Берлин, там университетская профессура осела, Прага, где было много писателей и ученых. Но все-таки, вот эти два центра основные.

Митрополит Евлогий, как я сказала, перешел в юрисдикцию Константинополя, и до сих пор Церковь Рю Дарю и часть православных во Франции относятся именно к Константинопольскому Патриархату, потому что было неясно, что с Церковью гонимой или советской уже в России. И поэтому, когда патриарх Тихон еще был жив, он как бы отпустил епископов на вольную жизнь. То есть, те общины, которые попали за пределы России, были вольны сами решать свою судьбу. Вот, Евлогий решил присоединиться в Вселенской Церкви. Но, повторяю, митрополит Евлогий Георгиевский; вышли, кстати, его воспоминания, и кому интересно, жизнь русской эмиграции, обязательно прочтите: «Воспоминания митрополита Евлогия “Моя жизнь”», и там много очень интересных фактов и событий он описывает.

Вот, я вам сейчас показываю, как раз, на ступеньках богословского института, в Париже, профессора́ – среди них лучшие богословы XX века: Сергий Булгаков, Антон Карташев, Николай Александрович Бердяев, философ; Георгий Петрович Федотов, историк Русской Церкви, его книга «Святые древней Руси», пожалуй, лучшее, что написано вообще про русскую святость. Но и многие-многие другие, я сейчас не буду перечислять все имена, но, во всяком случае, постепенно вокруг Евлогия формируется интеллектуальный центр русской эмиграции. Парижская школа практически спасла русское богословие в XX веке, потому что, конечно, в советской России невозможно было никакое богословие. И многие сюда попали, можно вспомнить знаменитый философский пароход, когда в 1922 году, по приказу Ленина, всех таких профессоров, богословов, философов, не согласных с советской властью, посадили на пароход и отправили по Черному морю на запад. Это была последняя возможность уехать на запад, потому что потом отправляли только на восток и на север.

Вот здесь, в этом здании и располагался богословский институт. Это по случаю, буквально, по какому-то стечению обстоятельств, как говорят: «Случай это одно из имен Духа Святого», когда Дух Святой вмешивается в историю, вдруг случаются такие случаи, когда бедные, а они, действительно были все очень бедные, и мы будем видеть, что из бедности рождалось искусство русской эмиграции, не могли эти бедные эмигранты купить здание, и вот, по совершенно бросовой цене, вдруг, им предлагают здание бывшей брошеной, лютеранской кирхи на Рю Клемен. И здесь, как раз, оборудовали Свято-Сергиевское подворье, то есть уже новый храм, не такой великолепный, как на Рю Дарю, но при богословском институте, и здесь были первые, долгие годы на самом деле, занятия богословского института. И вот, собственно говоря, с этим храмом, который из лютеранской кирхи был превращен в православный храм и связана первая страница иконописцев русской эмиграции, история иконописи русской эмиграции. Потому что, оборудовав церковь, естественно, православные захотели, чтобы был иконостас, чтобы были росписи, были иконы.

Дмитрий Стеллецкий

И для росписей и написания икон был приглашен Дмитрий Стеллецкий. Интересный человек. В принципе, он не иконописец, он театральный художник, и я даже покажу его театральные работы, они довольно интересны. Вот он, Дмитрий Стеллецкий, известный человек, попавший еще до революции в Париж, но там задержавшийся еще во время Первой Мировой войны. Но потом война, революция, и уже понятно было, что уже в Россию незачем возвращаться. Известный именно, как театральный художник. Это такой типичный представитель Серебряного века, с таким декоративным началом.

Вот эскиз одной из его росписей для балета. Он оформлял балеты, для Бориса Годунова эскизы делал. То есть, довольно известный человек. Но он уже в начале XX века, будучи еще в России, тяготел к искусству церковному. Он много изучал, много брал, и вообще начало XX века связано с открытием древне-русской иконы. Потому что реставраторы, наконец, научились снимать потемневшую олифу и поздние записи. И из-под темных записей из-под темной олифы, иконами называли черные доски не случайно, вдруг глянул удивительно светлый лик иконы. И к этому явлению, первые выставки были, и так далее, было приковано внимание большое очень общественности. В том числе и художников. Многие художники использовали в своих театральных и станковых произведениях какие-то мотивы от русской иконы. Не так давно, может быть уже год или два назад, была потрясающая выставка Натальи Гончаровой, у которой был просто целый иконный период, и она пыталась какие-то «а-ля иконы» делать, какие-то вещи, которые стилизовала под иконы. Примерно так же увлекся иконой Дмитрий Стеллецкий, и даже попробовал вместе с известным в начале XX века иконописцем Алексеем Комаровским, расписать два храма: в Хвалынске. и где-то там они еще расписывали. То есть у него был опыт небольшой, правда, он скорее помогал Комаровскому, потому что Комаровский был более известный иконописец с трудной очень судьбой. Оставшись в Советской России, он был расстрелян в 1937 году на Бутовском полигоне. Стеллецкому повезло больше, он попал на запад, остался, как я уже сказала, в Париже, и ему доверяют роспись церкви Сергиевского подворья. Вот это – первый был такой опыт.

Вот одна из его икон – преподобный Серафим Саровский. Здесь мы видим, конечно, фон сделан декоративно, это такое наследие Серебряного века. И вообще Серебряный век очень сильно скажется, школа русского авангарда Серебряного века очень сильно скажется на всех практически иконописцах Русской эмиграции. В отличие, скажем, от России, где по другим причинам в сохранявшемся маленьком ручейке иконописном, Серебряный век не так будет представлен, а русская эмиграция, конечно, сформировалась под сильным влиянием Серебряного века. Так что, первое имя – Дмитрий Стеллецкий. Не так много осталось от его иконописного творчества, но, тем не менее, в 20-е годы, в 1925 году открывается богословский институт, вот 26-й, 27-й год он работает над этими росписями, над иконами, и дальше тоже он продолжал писать, не так много, но писал, и даже кто-то у него учился в следующем поколении, но, тем не менее, это имя, конечно, первое, которое следует назвать. Но, скажем так, не самый великий, не самый интересный иконописец. Но эта связь с модерном, связь с Серебряным веком, конечно, здесь прослеживается, и нам она будет очень важна.

Общество «Икона». Владимир Рябушинский

Вот это очень интересный человек, сделавший потрясающе много для развития иконописи в русской эмиграции – это Владимир Рябушинский. Представитель знаменитой фамилии коллекционеров, старообрядец, старообрядческая фамилия коллекционеров, меценатов. Попав в эмиграцию, уже, конечно, без тех капиталов, которые могли как-то подпитывать искусство, но любя это искусство, он организовал русское общество «Икона». Общество «Икона», в 1927 году организованное Владимиром Рябушинским, тоже аккумулировало самые лучшие силы эмиграции. Собственно говоря, задачи общества «Икона» были просты: поддерживать иконописцев, искать меценатов, спонсоров, как бы мы сейчас сказали, людей, которые могут оплатить заказы, искать заказчиков, которые готовы строить храмы или спонсировать, организовывать выставки. Выставки тоже он видел, как одно из очень важных направлений деятельности общества «Икона», лекции, и так далее. То есть популяризация иконы. Вообще надо сказать, это общество, которое существует до сих пор, хотя, конечно, уже в слабеньком, редуцированном виде, то есть оно существует практически сто лет скоро будет, девяносто лет. В следующем году будет 90 лет. Очень много сделало, и очень многие иконописцы не потерялись, а смогли стать иконописцами благодаря, этому человеку и его деятельности. Он собирал не только иконописцев, он собирал и архитекторов, и ученых. Знаменитые лекции Анре Грабаря, профессора Исцеленнова, профессора Окунева, они все очень привлекали людей, интеллектуальные круги Парижа. И если до этого времени, может быть, где-то и знали икону, ну антикварные лавки существовали, то конечно, такой бурный интерес к иконе, который сопровождает весь XX век, а к концу XX века просто захлестывает все западно-европейские страны, сегодня, мы знаем, что иконой интересуются не только православные, но и католики; у них есть свои мастерские, свои школы, и так далее; и даже протестанты, которые всегда, казалось бы, были настроены иконоборчески, и то стали проявлять интерес к этому виду искусства церковного, в этом заслуга, конечно, Рябушинского, он сам писал такие популяризаторские статьи, и общества «Икона».

И надо сказать, тоже очень интересно я сказала о нескольких юрисдикциях, назвав в основном две: Евлогианскую церковь, ну не Церковь, конечно, а тех, кто входил в круг митрополита Евлогия; Зарубежную Церковь. Но были еще старообрядцы. И даже то, что старообрядцы и никониане, «новообрядцы», как старообрядцы называли титульную, господствующую церковь в России, они не соприкасались, или очень редко соприкасались в России, то, оказавшись в эмиграции, в одной ситуации, они вместе много чего делали, и многих, например, православных, иконописцев обучали именно старообрядцы, потому что у них была хорошая школа. Тут можно вспомнить и Пимена Софронова, Фролова и других.

Русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа

Ну, конечно, мы не обойдем и русское кладбище. Русское кладбище, которое организовано в местечке под Парижем Сен-Женевье́в-де-Буа́, место, где особо почиталась святая Женевьева, потом мы увидим, некоторые иконописцы очень интересно писали образ этой первохристианской святой. И здесь, конечно, естественно, на кладбище возникает церковь. И эта церковь как раз в 30-х годах была построена исключительно стараниями общества «Икона». Ее проект делал Альберт Бенуа, то есть тоже представитель очень известной фамилии, где очень много было архитекторов, художников. И расписывали ее и супруга Бенуа, потом заканчивал Морозов, тоже очень известный иконописец русской эмиграции. Это тоже один из храмов, которые до сих пор вполне уцелел.

Это я вам показываю русское кладбище, на котором похоронены, практически все деятели русской эмиграции известные. И Бунин, и в наше уже более близкое время, Тарковский, это могила Мережковского, и так далее. Конечно само по себе оно – явление культуры, но для нашей темы особенно интересно посмотреть именно иконописную сторону.

Вот это – рисунок Альберта Бенуа. Ворота на территорию русского кладбища.

Вот так выглядела эта церковь, и совсем еще новенькое кладбище, то есть маленькое, небольшой участок, оно потом расширялось, при кладбище, который был отведен русским. И за девяносто лет эмиграции он, конечно, заполнился сейчас целиком. А когда-то, когда только что построили эту церковь, она выглядела так.

Тоже очень интересно, что если русские церкви, их не так много было по Европе, вот одну из них я показывала, дореволюционную, Рю Дарю, были, в основном, посольские были церкви. Церкви, построенные, спонсированные императорами, в таком помпезном стиле, историческом а-ля Русь, модерн, и так далее, можно вспомнить в Вене замечательный Никольский собор, в Берлине церковь стоит. В основном, в столицах, где, в основном, они и были посольскими церквями, то есть церкви, которые при компактном проживании русских, которые были связаны именно с какой-то дипломатической службой. То, конечно, церкви, которые возникли уже в среде русской эмиграции, очень скромны, и ориентируются, конечно, на эти ранние традиции, Древнюю Русь, здесь, так называемый Псковско-Новгородский стиль, ближе к Новгороду, хотя, такая звонница отстоящая рядом с храмом – псковская традиция. Вот Альберт Бенуа делает такую замечательную церковь в псковско-новгородском стиле.

Вот так он расписана. Тоже ориентация на тябловый иконостас, ориентация на Древнюю Русь, которую, собственно говоря, они и открывали, потому что все люди, приехавшие из России, помнили этот бум открытия древнерусской традиции в начале XX века, потому что XIX век, конечно, не знал древнерусской традиции, только-только начиналось его изучение. Ну, росписи здесь такие более, опять же, близкие к модерну, но тем не менее, это интересное явление, потому что мы видим, как на чужой почве, на почве, где не было особенной традиции, повторяю, были только посольские церкви, по одной на столицу, может быть, в особых местах, в Ницце, где, опять же отдыхали всегда богатые русские, тоже стоит храм рубежа XIX – XX веков. Когда русских появилось много, тем более кладбище, где отпевают, то тут появляются эти церкви. Они более скромные, они, конечно, стремятся к этой древнерусской традиции, к этой глубинной традиции. Но еще по-своему, конечно, ее понимают, потому что нужно понимать, еще и помнить, что наше знание древнерусской традиции, как ни странно, происходит из советского времени, потому что в начале XX века древнерусскую традицию только стали открывать. Эти реставрационные открытия, первые исследования, первая история русского искусства, где несколько томов Игорь Эммануилович Грабарь посвящает Древней Руси, и, конечно, когда сегодня читаешь, ты понимаешь, что это первооткрыватели, что нужно им, конечно, воздать благодарность. Эти реставрационные открытия, и научные, которые потом последуют, очень сильно изменили наше понимание Древней Руси. Вот, тем не менее, многие из них, кстати, увозили с собой не золото и бриллианты, а как раз историю русского искусства Грабаря.

Мать Мария Скобцова

Конечно, в эмиграции не обошлось и без монашества. Русская церковь, конечно, живет и монашеством. И вот особая фигура в монашестве эмиграции, это мать Мария. Она тоже имеет отношение к иконописи, поэтому мы ее вспоминаем не только как монахиню, которая была и традиционной и не традиционной, как собственно, все в эмиграции. В эмиграции вообще все обретало новые черты. В эмиграции, поскольку почва была новой, то эти семена православия очень причудливо вырастали. Иногда даже до сих пор эти споры о том, насколько это можно, насколько это нельзя, насколько это связано с традицией, они до сих пор не прекращаются. И конечно, фигура матери Марии в этом смысле ключевая.

Елизавета Пеленко, родившаяся в Риге, прошла очень интересный путь через философские декаденские кружки, через увлечение революцией, она была в какой-то момент членом партии эсэров и так далее, через увлеченность любовью к Блоку, известно его стихотворение, посвященное ей. Дважды была замужем, и вот она попадает в эмиграцию, и понимает, особенно она это поняла после смерти своей четырехлетней дочки, Анастасии, она понимает, что она должна принять монашеские обеты и быть, как она говорила: «матерью всем». При этом, у нее был очень сильный материнский порыв, всех опекать, всех собирать, всем помогать, это такое каритативное служение, которое, надо сказать, начала в России Елизавета Федоровна. Великая княгиня, которая построила Марфо-Мариинскую обитель, которая хорошо, конечно, вам известна, и которая во главе своего сестринского объединения поставила неслучайно: «Марфо-Мариинская», служение и Марфы и Марии соединила, то есть и созерцательно-молитвенное, и практическое служение. Можно сказать, что мать Мария, Скобцова по второму ее мужу, у нее фамилия Скобцова; первый – был известный поэт Кузьмин-Караваев, повторяю, что у нее было два брака, бурная очень жизнь была, но в эмиграции она полностью себя отдает такому служению бедным, несчастным. А таких было очень много, она буквально собирала их по Парижу, многие люди попадали за границу, вообще не зная языка, и, например, известны истории, когда человека, не знавшего языка но потерявшегося, везде он чужой, он прочто душевно заболевал и попадал в психушку, и она, естественно, владеющая языками, даже из психбольницы, вытаскивала людей.

И с ней тоже связано искусство, потому что она была человеком бесконечно одаренным, она писала прекрасные стихи, она была философом, не просто человеком писавшим философские статьи, а именно философом. Ее очень ценил Николай Александрович Бердяев, который тоже был великим философом, и ценил ее дар, размышления, рассуждения, действительно, такой неже́нский у нее ум был.

Я вам показываю сейчас фотографию, на которой мы видим мать Марию и ее соратников по «Православному делу». Она организовала общество «Православное Дело». Рядом с ней священник Дмитрий Клепинин, которого прислали служить в храм при ее странноприимном доме. Здесь мы видим ее мать Софью Борисовну Пеленко – рядом пожилая женщина слева, дальше Юра Скобцов – ее сын, который очень сильно ей помогал. Мачульский и Георгий Петрович Федотов. Еще юноша, я не знаю, кто. Вокруг матери Марии всегда было очень много людей, и она умела как-то всех зажечь, сама горела, и ее знаменитые слова: «Христианство – это огонь, или его нет», эта знаменитая ее фраза, она полностью описывает ее жизнь. Мы знаем, что в огне печи она и сгорела в Равенсбрюке, но это немножко потом.

А сейчас я вам показываю рисунки, которые были найдены несколько лет назад в запасниках Русского Музея, и они значились там, никто не обращал на это внимания: Елизавета Кузьмина-Караваева. А это, собственно говоря, ее имя по первому мужу. Вот такие рисунки. Они вполне светские, свободные интересные, я вам только два показываю. То есть, она имела хороший дар может быть не супер талантливый, не супер гениальный, но хороший живописный дар, и графика у нее была неплохая. И, конечно, она поняла, что если устраивать церковь, то многое в ней придется делать самой. Потому что где искать? Кого? Она была прекрасной вышивальщицей. Вот это – как раз дом ее на улице Лурмель, где она делала бесплатные обеды для всех, собирала людей, в эмиграции большей частью были люди бедные. И находила им и работу и занятие, не только кормление обедами было, это была такая, своего рода, трудовая коммуна. То есть, если брать русскую традицию, то это, скорее, похоже на то, что делал когда-то Иоанн Кронштадский, который в рабочих предместьях строил так называемые «трудовые дома», где собирал людей. Часто люди, приезжавшие на заработки в город, оторвавшись от своих деревень, часто терялись. То есть им не надо было в эмиграцию ехать, чтобы человеку потеряться там. Мужчины спивались, женщины шли на панель, и чтобы спасти этих людей, дать им работу, дать им заработок, дать им кров, отец Иоанн Кронштадский делал такие дома. И мать Мария что-то похожее сделала: два дома, один загородный, один в Париже. В эмиграции она делала, конечно, великие дела.

А так выглядел гараж, сарай, кто-то называет его вообще каретным сараем, потому что там стойло было лошадей при, как раз, этом доме на улице на улице Лурмель, из которого мать Мария и ее соратники сделали церковь.

Невольно вспомнишь слова Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Вот из какого сора делались храмы в русской эмиграции, по сравнению с шикарным, конечно, храмом на Рю Дарю, это был сарай, и Софья Борисовна Пеленко, ее мать, которая, кстати ее пережила на многие годы, описывала, как выносили плиты, как отмывали, отчищали этот сарай, латали дыры, и так далее. Как приносили иконы, облачения, и из этого сарая сделали храм, в котором несколько лет, больше десяти лет совершалось богослужение.

Это икона Храм посвящен Покрову, это икона, которая написана была матерью Марией совместно с другой монахиней, сестрой Иоанной Рейтлингер. О ней тоже потом будет речь впереди. Но большей частью, конечно, мать Мария занималась вышивкой, она была прекрасной вышивальщицей. Рассказывали очевидцы, что, во-первых, она не могла сидеть без дела, если она не готовила обед, если она не шла на рынок, если она не опекала кого-то, то она все время вышивала, причем, вышивала она без подготовительного рисунка. Она просто брала иглу и нитки, и начинала с одного угла вышивать, и через какое-то время возникал рисунок. То есть, она этот рисунок держала в голове. И через руку, «алла прима», делала рисунки.

Это – епитрахиль с Благовещением. Это – тот же набор из одного набора фелонь священническая со сценами евангельскими, в центре – Сретение. Это навершие Царских Врат, которые тоже она вышила, с изображением Тайной Вечери. Вот удивительные вышивки живые, очень иконные и импрессионистические одновременно.

Такой чудный Ангел с кадильницей. То есть это, конечно, то искусство, которое рождалось, вот такая Богородица е очень большая, но очень трогательная, скорее не для храма, а для личного пользования, молитвы.

Вот такая плащаница, где тоже мы видим явно влияние авангарда, модерна.

Понятным было, что как говорится, ждать милости от природы, что кто-то там принесет, деньги ласт. Все делали из подручного материала, все делалось, буквально, что называется, «на коленке». У нее не было даже не то, чтобы своей мастерской, у нее не было своей комнаты. Она оборудовала маленькую каморку под лестницей, а весь дом, ну там дом-то не очень большой был на Рю Лурмель, она отдала тем, кто не имел крова, и зная, сюда приходил или на ночлег, или действительно подвизался в «Православном деле», как соратник, и так далее.

Вот такая удивительная плащаница, тоже ей вышитая.

Иногда она писала иконы, хотя, гораздо больше сохранилось ее вышивок. Сейчас ее вышивки собраны в монастыре Марсана, это в горах монастырь православный, где целый музей Матери Марии сделали.

Вот это такого она нарисовала царя Давида. Свободное такое творчество. Вообще она выступала за свободное творчество, говоря о том, что мы теперь свободны, и как Церковь, и как люди. Да, мы пережили эту трагедию, потерю Родины. Вообще, первая волна русской эмиграции, все были уверены, что они должны вернуться в Россию, и что когда-нибудь это будет. Она сама говорила, как только будет возможно, особенно во время войны все переживали, конечно, и сочувствовали, Советскому Союзу в борьбе с уже не как тоталитарным режимом, а уже освободительной борьбе с Гитлером. И она говорила, что: «Когда закончится война, я поеду и в Россию вернусь в Россию, и буду идти босой по этим дорогам, и проповедовать Христа». Конечно, это ей не удалось, она погибла, я расскажу, это тоже связано отчасти и с ее вышивками.

Но вот такие у нее интересные иконы, она говорила, что: «Свобода, Русская церковь освободилась от гнета государства. Мы теперь свободны, потому что нет цензуры, нет Синода, который говорит “так можно, так нельзя”, и так далее»

Вот ее замечательный рисунок. Это уже концлагерь, потому что во время войны она, конечно, участвовала в Сопротивлении. Все «Православное дело», и вообще все, практически православные, жившие в Париже так или иначе, кто-то, конечно, уехал из оккупированного Парижа, но, большая часть людей, конечно, участвовали в движении Сопротивления. И укрывали, в том числе, и евреев. Это, конечно, была особая такая вина перед лицом, с точки зрения оккупационных немецких властей. И мать Мария попадает в концлагерь. Вернее, сначала забирают ее сына, и священника Дмитрия Клепинина, она приходит в гестапо, чтобы дать какие-то разъяснения, ее вызвали, но ее разъяснения, видимо не удовлетворяют гестаповцев, и они ее тоже забирают. И она попадает, сначала, в пересыльный лагерь Компьен, где даже встречается со своим сыном, и оттуда еще можно было писать письма, а потом ее отправляют в Германию в лагерь Равенсбрюк.

Часть людей, которые сидели с ней, часть женщин удалось спасти, потому что уже в 1945 году, а посадили ее в 43-м. Значит, до 45-го года она дожила, но не дожила до победы буквально… она умирает в газовой камере по свидетельству тех, кто с ней сидел, она пошла за молодую женщину, у которой были дети, которая могла выжить, а она уже была разбита всем этим, конечно режимом лагерным, и она понимала, что ей практически не выжить, и она пошла за нее в газовую камеру. Это было тридцатое марта, это была Страстная Пятница по западному календарю, а буквально в воскресенье на Пасху лагерь был освобожден, но она не дожила.

Сохранилась эта косыночка, которую она там вышивала, вообще, она все время пыталась вышивать, хотя отбирали иголки, как-то она их находила, вытаскивала откуда-то нитки. Постоянно она пыталась что-то делать, и даже там вышивать, что могла. Вот эта косыночка сохранилась, но не сохранилась главная вещь, которую она вышивала. Она в последний год стала вышивать образ Богоматери. Такую вышитую икону, и говорила, что если она ее вышьет, если она ее закончит, она выживет; если нет – то она умрет. Она ее не закончила, и эта вышивка потерялась. Но, поскольку женщины, сидевшие с ней были освобождены, они описали ее и несколько повторений этой иконы есть. Вот это – одна из икон, написанная в Париже, тоже одной из близких ее знакомых, есть несколько вариантов. Где мы видим удивительный образ: Божия Матерь не просто держит на руках Младенца Христа, а держит на руках распятого Христа, распятого Младенца. Это такой особый образ, который сейчас даже получил свое название: Богоматерь Равенсбрюкская, по названию лагеря, в котором сидела мать Мария. Но сам образ Богородицы появился там не случайно. Во-первых, сама тема страданий и прохождения через эти муки, буквально адские, и сопричастность в эти муках Христу, это все мать Мария понимала, переживала, и старалась утешать всех, кто рядом с ней сидел. И в этом образе она и вложила все свое понимание смысла этих страданий.

Она подсмотрела этот образ, она давно хотела его сделать, но стала делать его только в лагере. Она подсмотрела этот образ, не совсем такой, еще более, может быть, ужесточает, это фреска в католическом храме. Был такой религиозный художник католический Леотар а Тулузе, она увидела, он ей очень понравился, но здесь просто намек на крест. Здесь младенец стоит на коленях у матери, и просто распростер руки в виде креста, она добавляет этот крест, она делает это уже явным видимым, эту тему страдания. Что Младенец Христос еще маленький, но это Сын Божий, который приходит в этот мир на страдания, на искупительную жертву.

Это уже современная икона, которая написана, может быть лет шесть назад, может быть уже больше, но уже в 2000-е годы. Мы видим, что и сегодня сохраняется эта иконография, и сегодня этот образ созданный матерью Марией, в таких страшных, ужасных условиях, существует и вдохновляет людей иконописцев, и действительно, он необычный и очень сильный образ. Вот, этот клад матери Марии в иконописную традицию русской эмиграции, и нашу традицию, потому что русская эмиграция, хотя и развивалась изолированно, и сейчас немногие понимают этот непростой путь русской эмиграции, многие даже не принимают ее результатов, но, тем не менее, это большое явление в развитии русской традиции.

Это я вам показываю уже современную икону, которая написана Марией Александровной Струве, супругой очень известного деятеля. Вот, недавно, в этом году мы с ним попрощались, он умер: Никита Алексеевич Струве, а сама Мария Александровна Струве была дочерью известного священника, деятеля русской эмиграции, отца Александра Ельчанинова. И тоже она входила в общество «Икона». И это она написала Парижских новомучеников, стоящих на подножии Голгофы. И здесь мы видим и Дмитрия Клепинина, и Мать Марию, и Юру Скобцова. Дмитрий Клепинин, и Юра Скобцов тоже погибли в немецком концлагере. И еще одного не погибшего, умершего, но все-таки исповедника отца Димитрия Медведкова. Почему эта икона возникла? Потому что в 2004 году Константинопольский патриархат, к нему принадлежала Евлогианския часть русской эмигрантской церкви, канонизировал этих людей, которые отдали свои жизни в немецких лагерях не отрекшись от Христа, а даже наоборот Его проповедуя. Мать Мария уж точно там, видите, икону сделала, и других утешала, и за другую женщину пошла в газовую камеру. Это действительно новомученики. Мы знаем наших Российских новомучеников, а теперь мы знаем и парижских новомучеников, и вот эта судьба удивительная исповедников XX века, которые, если уже идут, действительно, «или христианство – огонь, или его нет», как говорила мать Мария. Если уж они идут за Христом, они идут, действительно до смерти, и смерти крестной, как говорит апостол. Всегда сравнивают такую судьбу. Даже Елизавета Федоровна осталась, она могла уехать из России, она осталась и погибла в Алапаевске. Елизавета Кузьмина-Караваева, Скобцова уехала, стала там монахиней Марией, и тоже не миновала этой чаши. То есть на самом деле чаша исповедников, в каком бы месте они не находились, одна и та же, Крест один и тот же, если на него человек соглашается.

Еще одна икона. Здесь уже не Медведков, а изображен Илья Фондаминский, тоже интересный человек, тоже один из новоканонизированных, то есть о. Дмитрий Клепинин, мать Мария, Юра Скобцов, сын матери Марии, и соратник матери Марии, Илья Фондаминский. Очень интересный человек, который был предприниматель активный, был сыном известного чайного предпринимателя, еще меценатством занимался и в России. Тоже прошел через увлечение революцией, эсэрами, и так далее. Но, когда он попадает в эмиграцию, особенно когда знакомится с матерью Марией, он полностью входит в это «Православное дело». Но крещение, он по происхождению еврей, и долго не мог принять крещение, крещение он принимает только в концлагере, от отца Димитрия Клепинина. То есть он многие годы ей помогал, но все время как бы не решался, считал себя, даже не то, чтобы колебался, с одной стороны он, как еврей, может быть, понимал, что не поймут его родственники, может быть у него были сомнения, что он не очень достоин, потому что какая-то уже жизнь у него была бурная, революционная. И вот, принял он крещение в концлагере, и пошел с этим пониманием, что он умирает за Христа.

Юлия Николаевна Рейтлингер (сестра Иоанна)

Ну, это уже икона современная, не очень, надо сказать, удачная, и вообще удачных икон не матери Марии, не новомучеников, я пока еще почти не видела. Много сделано уже икон и наших российских новомучеников, но очень мало на самом деле хороших. Это вообще большая задача сейчас стоит перед современными иконописцами: выработать новый канон. Образцов нет, тут нужно заново все делать. Вот новый канон изображения новомучеников.

Тоже соратница, подруга матери Марии – Юлия Николаевна Рейтлингер, принадлежавшая к аристократическому немецкому роду, ее отец был близок ко двору, она в детстве воспитывалась и на дачу летом они выезжали с детьми Великого Князя, с которыми она была очень близка в детстве. Но тоже с детства она любила рисовать. Ее даже называли в гимназии «Юлька-художница» так ее дразнили, потому что она не расставалась с альбомчиками, везде рисовала. Ее судьба тоже удивительна. Она из Петербурга попадает в Крым, через Крым многие мигранты прошли, потому что, уходя с Белой армией они оседали сначала там где еще не было советской власти или она переходила туда-сюда. И вот, пока они жили в Крыму, семья Рейтлингеров, она познакомилась с о. Сергием Булгаковым, и буквально в него влюбилась. Но, как может влюбиться юная девушка в профессора, потом рукоположенного священника.

Булгаков тоже прошел потрясающий путь от университетского профессора-марксиста к идеализму он шагнул, поняв, что этот мир нельзя, как философ объяснить с материалистической точки зрения. Потом, уже в 1918 году, понимая, что Церковь теперь будет гонима, и ей нужна помощь, он принимает рукоположение. Он остается женатым священником. И вот, у них завязывается дружба, переписка, очень доверительные отношения. И они оба попадают; вот – о. Сергий Булгаков – замечательный русский философ парижской школы, они оба попадают, сначала Юлия Николаевна уезжает, потом о. Сергий. Она – в 20-м году, он в 22-м году с философским пароходом. И они сначала встречаются в Праге, потом в Париже.

Вот знаменитая картина Нестерова: «Два философа». Наверное, все их хорошо знают, где как раз Нестеров изобразил на фоне замечательного абрамцевского пейзажа двух философов: о. Павла Флоренского, и, тогда еще профессора петербургского университета, экономиста, философа Сергея Николаевича Булгакова. И в этом интересном портрете вся их сущность. В белом подряснике такой с рукой, положенной на сердце, в молитвенно-созерцательном состоянии, Павел Флоренский. Мистический, глубокий, и в то же время, очень с рациональным умом, и мистик он одновременно был. И немножко, даже с виду кажется угрюмым, но все время как бы при мысли, с этим огромным лбом интеллектуала, еще не отец, просто Сергей Николаевич Булгаков. Черное, белое, они такие разные этот такой весь возвышенный, а тот такой стоящий хорошо на ногах, ногами на земле, потому что он был экономистом, и когда он пришел от материализма к идеализму, он все конструировал идею христианского экономического социализма итак далее. То есть его глубокие философско-богословские размышления уже будут связаны абсолютно с эмиграцией, куда он буквально вынужден уехать.

Это: участники так назвываемого Пшеровского съезда, потому что, говоря о Юлии Николаевне Рейтлингер, и о матери Марии, конечно, и о многих других деятелях русской эмиграции, нельзя не вспомнить движение РСХД – русское христианское студенческое движение. Вообще, он началось еще, опять же, в России, корни всего, что происходит в эмиграции, нужно искать, конечно, в России. Пшеровский съезд объявил – Пшеров, это городок в Чехии, где они собрались, деятели русской эмиграции, оно выросло их тех студенческих кружков, которые были еще в начале XX века, начинались в российских университетах. Один из зачинателей этого движения библейских христианских кружков Павел Николаи, очень интересный финско-русский деятель. Он финн, но Финляндия еще в царскую Россию входила, в Российскую Империю. Очень интересный деятель. Он был сторонником этих библейских кружков. По обычной школьной истории мы больше знаем о марксистских кружках, но нам никогда не рассказывали о том, что были библейские кружки. Когда студенты изучали Библию, когда они размышляли на какие-то богословские темы, и так далее. Ну, конечно, это в советское время было невозможно, и те, кто как-то к этому был причастен, просто люди, которые хотели объединить, особенно молодежь русской эмиграции, собрались на Пшеровском съезде. И участниками этого русского христианского студенческого движения, Сейчас оно просто РХД, Русское Христианское Движение. И даже есть замечательный журнал, который как раз Струве издавал, не знаю, кто сейчас будет редактором Вестника РХД, если вы с ним не знакомы, обязательно познакомьтесь, потому что он издавался и надеюсь, будет еще издаваться с тридцатых годов, до сегодняшнего дня. Это очень интересная летопись русской эмиграции. Сейчас он гораздо шире, туда не только эмигранты пишут, но и наши, ныне живущие здесь соотечественники. И здесь мы видим очень многих известных людей. И митрополита Евлогия, и мать Марию, и Юлию Николаевну Рейтлингер. Это тоже очень интересное явление со съездами, с такими лагерями загородными, где люди молодежь особенно, могла общаться.

Это я вам показываю рисунки пражского периода, потому что путь Юлии Николаевны Рейтлингер был очень непростым. Тоже через Крым, Сербию, она попадает в Прагу, некоторое время живет в Праге, кстати, дружит здесь с Цветаевой. И Цветаева дает очень лестную характеристику ей, как художнице. И вот, ее рисунки пражского периода, вот такие очень интересные эскизные.

А это уже ее иконы, потому что сначала Булгаков тоже приезжает в Прагу, а потом из Праги его приглашают как раз в только что организовавшийся богословский институт в Париже. Он туда переезжает, и приглашает с собой Юлию Николаевну туда переехать.

Она молодая женщина, всегда выглядела, как девочка, даже на первом снимке мы видим, такая хрупкая, тоненькая. Она с детства страдала немножко глухотой, а, видимо, из-за переживаний, она похоронила мать в Крыму, они трудно выбирались из Крыма разными путями. Сначала они уехали, потом отец, и эти все переживания усилили ее глухоту, и она становится более замкнутой, и предпочитала больше уединение, начинает писать иконы, очень ее душа лежит именно к этому виду деятельности. И о. Сергий благословляет ее тоже на монашество. В 1934 году она принимает монашеские обеты. Буквально вслед за матерью Марией, с которой она очень подружилась в Париже, и, можно сказать, по ее примеру.

Для нее это монашество было другим служением, не как у матери Марии, которая раздавала себя миру, которая всех готова была удочерить, усыновить, все отдать, все раздать, как она и в своих стихах об этом писала. Юлия Николаевна другого склада человек, она все отдала в иконопись, в искусство, в творчество. Хотя, конечно, мать Мария тоже была творческой личностью, но творчество всегда у нее было прикладным, а здесь, оно прежде всего. По-моему в 29-м году привозили выставку русских икон уже из Советской России. Советская Россия и торговала иконами и вывозила, чтобы показать, что: «Видите, мы бережем наследие», музейная была выставка великолепная древнерусской иконописи. И на эту выставку поехала Юлия Николаевна. И как она сама вспоминала, она «прожила» на этой выставке несколько дней, не выходила оттуда, и все время копировала. То есть она впитывала русскую икону, чтобы научиться писать настоящие иконы. Но ее стиль, как и у матери Марии, тоже не укладывается в наше школьное понимание канона, традиции, как сегодня, например, часто учат. Но тем не менее, по этой иконе мы видим, что она очень восприняла, видно, какую икону она копировала, очень известную: святые Флор и Лавр. И этот радостный строй русской иконы для нее очень будет характерен.

Вот это такая своеобразная икона преподобного Сергия. Где ее живописность и в то же время поиски нового иконного языка, а этим были заняты люди еще в начале XX века, еще в России об этом говорили, и Нестеров, и Васнецов, и Гурьянов, многие. Под воздействием открытий древнерусской живописи искали новый иконный язык. Тот язык, который может выразить новый религиозный духовный опыт. В эмиграции уж само собой это получалось.

Вот, как раз о. Сергий и Юлия Николаевна во дворе Сергиевского Подворья, той самой лютеранской кирхи, которая переоборудована была в православный храм. И здесь видно это 30-е годы, ей уже за тридцать лет, но она выглядит, как подросток, как девочка. Она всю жизнь сохраняла это, ну может быть только к старости…, мы увидим одну из ее последних фотографий. И конечно, этот союз о. Сергия и Юлии Николаевны, духовный, он даже писал ей письма: Мой драгоценный друг» Он ее очень ценил, много дал. Даже из бесед с Юлией Николаевной, из тех вопросов, которые она ему, как богослову, ставила, родилась его книга «Икона и иконопочитание». Небольшая книжечка, но очень интересная, очень глубокая, вышедшая в 30-х годах в Париже. Сохранилась переписка очень интересная. Она тоже в «Вестнике РХД» опубликована: Булгакова и Юлии Николаевны.

Она, конечно, мощный была художник. Вот, например, портрет Булгакова. Она считала его просто пророком. Но, действительно, у него очень интересные в его богословии…, он, конечно, такой на грани его называют философом в богословии, то есть он как бы остается философом, но пытается как философ проникнуть и в мистические вещи. Его трилогия очень интересная «Невеста Агнца» и другие, говорит о мистической природе Церкви, о христологии очень интересно рассуждает. Конечно, он был очень мощной фигурой; особый человек в русской эмиграции.

И считается, что с него или, как бы, по его образу она написала эту икону: Глава Иоанна Крестителя, где тоже такой горячий пророческий дух Предтечи выражен.

Это она расписывает небольшой храм в Медоне, под Парижем, где тоже Кламар, Медон. В Кламаре жил Бердяев, в Медоне жили другие деятели русской эмиграции. И там молодой священник из эмигрантов, отец Андрей Сергиенко, тоже оборудует церковь. По бедности писали на холстах, даже не на холстах, а на кусках оргалита, фанеры, загрунтованных, или с приклеенным холстом. Это по бедности, потому что чистую фреску писать было трудно и дорого.

Но, не бывает худа без добра. По счастью, когда храм этот разбирали, эти фанерные листы можно было спокойно снять со стен, и они сейчас сохранились. Кстати, обращаю ваше внимание, что молодой человек, который держит лестницу – это будущий известный иконописец инок Григорий Круг. Он учился и начинал, помогая Юлии Николаевне Рейтлингер или сестре Иоанне. Ее называли сестрой, потому что матушкой ее трудно было назвать, повторяю, она была такая маленькая, хрупкая. Все ее стремились опекать, еще с этой глухотой, которую она часто смущалась и в конце жизни она вообще только переписывалась записочками с людьми.

Вот здесь, Григорий Круг, который ей помогает, а потом мы посмотрим и его самостоятельные работы, очень интересные. Сейчас эти работы хранятся в Доме Русского Зарубежья. Как раз Никита Алексеевич Струве их туда привез, лет десять, наверное уже, может быть дольше, назад, и они там выставлены сейчас. Строится новое здание, будет целый музей, где работы Юлии Николаевны Рейтлингер займут свое достойное место.

Тоже очень интересно, тут и традиционная и нетрадиционная, и свободная и каноническая явно влияние модерна и в то же время стремление выйти к строгости канона. То есть для нее характерно и свободные какие-то вещи, очень интересны, декоративные. Она очень интересный художник, очень разнообразный. В ней очень много богословской интуиции. Например, среди этих росписей есть такая, где-то я читала, что и икона такая была: так называемое «Страстное Благовещение». Дело в том, что раз в какой-то период десятков лет, совпадает Благовещение и Пасха. То есть иногда совпадает, Благовещение на Страстной неделе, есть такая периодичность. И здесь это отражено. В тот год, когда расписывался этот храм, как раз Благовещение и Пасха совпадали. И видите, ангел помимо благословения, иногда рисуется, что он дарит лилию, или просто таким благословляющим жестом приходит, но он несет Богородице крест. То есть он передает ей не только благую весть, но и вот это страдание. Вообще тема страдания, конечно, в русской эмиграции очень и очень сильно выражена, это и понятно, потому что эти люди проходили очень трудную судьбу, и страдание знали не понаслышке.

Это замечательный монастырь на юге Франции, недалеко от Бургундии. Это – Бюсси-ан-от, организованный тоже очень интересно тремя монахинями. Двое из них были сначала с матерью Марией, одна, по крайней мере, точно, и даже мать Мария ей посвящала стихи, потому что у них были разногласия некоторые, и у нее в стихах это отражено, мать Евдокия. Они, три монахини, пришли на юг Франции, и здесь организовали маленькую общинку, сначала, один богатый человек пожертвовал территорию с садом, и они организовали здесь монастырь. То есть, монашеская культура в русской эмиграции потихоньку развивалась.

И здесь в иконостасе есть тоже несколько икон сестры Иоанны Рейтлингер. Здесь, к сожалению, сильно нельзя приблизить, но вот иконы справа и слева от Царских Врат принадлежал Юлии Николаевне Рейтлингер.

А это: тоже еще одна церковь Введения Богородицы во храм, где Юлия Николаевна такую тему рая и изгнания из рая изобразила.

А это Сергий и Албаний. Святые. Но Сергий Радонежский понятно, покровитель русской земли, а святой Албаний считается покровителем Англии. Это римский воин, святой первого века, умерший как мученик. Почитается там Георгий, Димитрий Солунский. А вот, в Англии, в Великобритании почитается воин Албаний. Он тоже был в римской армии, тоже отказался от идолопоклонства, и гнать христиан, как воин, он отказался, и погиб примерно так же, как Георгий. И вот, они его очень почитают. Почему вдруг они появились на одной иконе, которую написала Юлия Николаевна Рейтлингер? Потому что в Англии после войны организовалось… движение было еще раньше, как бы православных взаимный интерес был с англиканами еще с XIX века идет. Да, англикане – не совсем протестанты. Их протестанство было решено королем, когда королю Генриху VIII Папа не разрешил очередной пятый-десятый раз жениться, он решил ему не подчиняться, поэтому англиканская церковь возникла по такому поводу. Но, конечно, в ней были реформационные течения, но все-таки в ней очень много сохранилось от исторического христианства, поэтому еще в XIX веке православные вели диалог с англиканами, а попав реально в ситуацию эмиграции, в такой инославной и инокультурной среде, конечно, русские люди искали какие-то соединения, скажем, философы находили, особенно парижской школы, тот же Булгаков, Бердяев, у них были собеседования с богословами и философами французскими, и так далее. Очень известные, сначала у Бердяева были «пятницы», потом другие были собеседования очень продуктивные для обеих сторон. А в Англии возникло «Общество святого Сергия и святого Албания», которое в культурной деятельности соединяло, естественно, не в церковной, не в литургической, потому что все-таки разные литургические традиции интеркоммуниона не было, но культурный интерес взаимный был, и появилось такое «Общество Сергия и Албания». И Юлия Николаевна Рейтлингер в нем активно принимала участие.

Вот, один из таких съездов. Кстати, оно до сих пор существует. В него входили председатели в разные годы были о. Сергий Булгаков, и о. Георгий Флоровский, и даже владыка Антоний Сурожский, и до сих пор оно существует. Зернов, тоже известный деятель русской эмиграции, писатель и философ, мыслитель, был историком этого содружества. И в таком доме, сейчас его не существует, доме святого Василия Великого была часовня, потому что литургию нельзя было, конечно, совершать, но какую-то молитву совместную можно было совершать. И вот Юлия Николаевна Рейтлингер там расписала совершенно удивительным образом на темы рая, апокалипсиса, начала и конца мира, творения мира, творения нового неба и новой земли, вот такие интересные росписи. И опять же они были на деревянных панелях, и они теперь сохранились, слава Богу, хотя самого дома не осталось.

Она мечтала все время расписывать храмы, будучи такой хрупкой женщиной, она обладала талантом монументалиста. И она мечтала, конечно, расписывать храмы. Не всегда ей, и собственно храмов не так много было. Не всегда ей предоставлялось, но тем не менее.

Вот тоже этот образ Христа, на раскрытом Евангелии английские буквы, то есть это тоже образ, скорее всего написанный именно в этот период, в период активного ее присутствия в этом обществе Сергия и Албания. Она писала и маленькие иконочки для своих друзей.

Сейчас мы переходим к тому периоду, когда она возвращается на Родину. Собственно говоря, почти все иконы здесь сохранились, а из немало сохранилось, они, конечно, не монументальные, они конечно, все маленькие, потому что здесь уже, вернувшись после войны в Россию, она, конечно, ничего монументального делать не могла.

Это – ее рисунок Сергия Булгакова тоже видно, каким она прекрасным рисовальщиком была. Незадолго до своей смерти, а он умер в 1944 году, от страшной болезни рака горла, это было особенно мучительно, потому что он с трудом мог говорить, а он стремился и преподавать, и проповедовать, и именно этого он не мог делать в последние месяцы своей болезни. Но, тем не менее, он перед смертью благословил Юлию Николаевну возвращаться в Россию. Он как пророк он видел, какой-то ее будущее здесь, он таким пророческим даром обладал. 1944-й год! Он понимал уже, что война завершится победой все-таки Советского Союза и он верил и надеялся и очень желал этого, чтобы после победы Россия изменится. Доходили, конечно, слухи, что послабление Церкви идет, мы знаем, что в 1943 году Сталин собирает собор, разрешает избрать патриарха. Это все доходило до эмигрантов, такие слухи. И Сергий Булгаков благословляет Юлию Николаевну вернуться в Россию.

Но возвращается она только через десять лет, потому что, то ли действительно реально потеряли ее документы, то ли такая политика была: кого-то пускали, кого-то нет. Вообще довольно сильная была волна реэмигрантов. Конечно, она не равнялась той волне, которая была эмигрантская. Но очень много людей возвращались. Кстати, тот же о. Андрей Сергиенко, о котором я упоминала, вернулся. Вы может быть знаете такого очень популярного в Москве в свои годы священника о. Всеволода Шпиллера. Он тоже из реэмигрантов, репатриантов. Много людей возвращалось. Но для Юлии Николаевны возвращение было очень трудным. Она только через десять лет смогла вернуться.

Она, конечно, надеялась, что будет жить снова в Петербурге, тогда уже Ленинграде, ее родном городе, или по крайней мере в Москве, где были ее друзья и знакомые, но ее отправили в Ташкент. Ее практически отправили в ссылку. Она уже была возраста, в она родилась в конце XIX века, 1889 год. То есть у нее уже был пенсионный возраст, но ее заставили работать на фабрике по росписи платков, чтобы она заработала себе пенсию. И несколько лет она на этом вредном производстве работала. Где, помимо ее обычной глухоты, она еще потеряла зрение. И в конце своей жизни она вообще и ослепла и оглохла окончательно. Она это называла «полной схимой». Но до этого времени еще было несколько лет, даже десятилетий, потому что в 55-м году она возвращается, а умирает она в 88-м году. То есть достаточно большой срок она прожила в Советском Союзе. Но как только она заработала пенсию, она старалась как можно меньше пребывать там в своем Ташкенте. Приезжала часто в Москву. В Москве она через тоже своих знакомых репатриантов Ведерниковых, Брославскую, Ведерников был секретарем издательства возобновленного Журнала Московской Патриархии, то есть, при патриархийных кругах. Она знакомится с о. Александром Менем и становится его духовной дочерью, хотя он был очень молодым священником, а она уже была человеком пенсионного возраста, и, тем не менее, она увидела в нем продолжение линии Булгакова. И она, даже есть такое воспоминание, что она передала о. Александру облачение о. Сергия Булгакова, которое она привезла как святыню с собой в Россию.

Вот одна из ее интересных икон «Не рыдай Мене Мати», где тема страдания, тема оплакивания, тема Богоматери, которая обнимает уже своего умершего Сына перед положением во гроб, здесь очень пронзительно выражена. И вот здесь, повторяю, что она даже не могла писать какие-то большие вещи, хотя о. Александр Мень и другие священники, тот же о. Андрей Сергиенко, поддерживали ее, они старались заказывать ей какие-то иконы, но большей частью сохранились небольшие иконочки, маленькие, которые она писала для своих друзей. О. Александр их называет в своих письмах «подарочками», просил ее написать такой подарочек для кого-то из своих прихожан. Кто-то венчается, кто-то именины, и так далее. То есть здесь она продолжала работать, хотя ехала она сюда, конечно, думая, что здесь вообще ничего невозможно. Но, тем не менее, много работ сохранилось и ее советского периода. И она как раз говорила, особенно такой молодежи, которая к ней тянулась, она же очень интересным человеком была, собеседником, несмотря на свою глухоту, даже ее переписка, и ее знаменитые записочки очень интересны. И она говорила: «Я для вас – связь с другими мирами», потому что действительно, она рассказывала то, чего не видели здесь люди, не знали.

Вот такой царь Давид. Царя Давида мы видели в исполнении матери Марии, а вот сестра Иоанна Рейтлингер вот такое: «Всякое дыхание да хвалит Господа». И новая, и одновременно, и традиционная иконография, но по-новому решенная. Вот ее фотография уже преклонного возраста. Она умерла, ей почти девяносто было. Такую долгую, длинную и трудную и бесконечно интересную жизнь прожила эта женщина.

Вот это – одна из последних ее работ: «Хождение по водам», которую она писала, почти уже будучи слепой. Несколько последних лет, как она писала, что «полную схиму» она провела в глухоте и слепоте, тем не менее, она как-то умудрялась общаться с людьми, была, даже может быть, более общительной, чем в молодости. Это напоминает, опять же о знаменитой фразе матери Марии, которая говорила о том, что христианство – это всегда движение по водам. Один неверный шаг, и ты тонешь. Как Петр. Только схватившись за руку Христа, ты обретаешь твердую почву.

Инок Григорий Круг

Еще один иконописец русской эмиграции, тоже монах, инок Григорий Круг. Он был простым иноком, даже не иеромонахом. Исполнял только клиросное послушание, пел на клиросе, и был иконописцем. Тоже замечательный человек. Он происходил из обрусевшей шведской семьи. Может быть шведско-русской, потому что в Российской Империи часто браки перемешивались. Лютеранской изначально. И в девятнадцать лет он сам принимает православие, и еще живя в Петербурге, потом в Прибалтику он перебрался после революции, он испытывает очень большой интерес к православию. Сам пришел в девятнадцать лет, крестился в православной церкви. И в 30-е годы, когда особенно перед войной, еще одна волна была уже русской эмиграции, больше с прибалтийских стран, он попадает в Париж, и здесь он учится в академии художеств у известных художников, у Сомова. Константин Сомов, опять же известный художник, один из лидеров Серебряного века русского модерна; и Милиоти. То есть люди, которые стяжали славу художников еще в дореволюционной России. Он был странный немножко человек, всегда немножечко, не то чтобы юродствовал, но очень сильно отличался от многих людей. И это хорошо понимал его духовный отец, о. Сергий Шевич. И когда, особенно в период оккупации Парижа, он попадает в психбольницу, ну такая хрупкая психика была, он его оттуда вытаскивает, увозит в скит под Парижем, Ле-Сен-Мениль, скит Св. Троицы, и постригает его в монашество. И практически он с этого времени живет только в этом скиту. Он выбирался, конечно, писал в Англии какие-то иконостасы, но уже меньше. Потому что монашество для него было совсем другим, не как у матери Марии, и не как у сестры Иоанны Рейтлингер, а скорее таким убежищем, где он мог сосредоточиться на клиросном пении и на иконописи. Потому что, действительно, в миру такому человеку было очень трудно.

И вот этот скит Троицы. Расписан таким удивительным образом. Здесь такая грубая кладка сохранена, и как бы сквозь эту грубую материю, эти окна, буквально, в Царство Небесное прорублены. Фрески или выступают оттуда, как бы облагораживая эту материю, или прорыв такой сквозь эту материю, по-разному можно трактовать. Но у этого иконописца тоже свое очень ярко выраженное лицо. К сожалению, некоторые иконы его, ну эти еще ничего, а есть просто очень темные иконы. Здесь, видимо, все-таки в монастыре было чем писать, хотя, часто он писал иконы, даже не имея материала для левкаса, и левкас замешивает на зубном порошке, это субстанция, которая рассыпается очень быстро, как бы ее с клеем не смешивали. Многие краски пожухли, потому что, опять же, технологию он не всегда соблюдал, или краски были такие в это время плохие, и так далее. То есть, многие иконы сейчас в более темном виде, чем были изначально, но некоторые и неплохие, когда у него бывали нормальные материалы.

Очень своеобразный иконописец. Он тяготеет к свету, несмотря на то, что многие его иконы сейчас кажутся темными, шел свет, то всегда такой сеточкой, или какие-то лучи расходящиеся, прорывающие материю. Вспоминается и Феофан Грек, и какие-то традиции, уходящие и в Византию, и в Древнюю Русь. Немножко такое ностальгическое , что-то такое может быть иногда, грустное…, вот если у Юлии Николаевны радостные иконы, иногда прямо по-детски радостные, то здесь какая-то такая затаенная грусть во всех ликах. Тем не менее, тоже, то, что он учился у Сомова, Милиоти, людей традиции русского Серебряного века, очень прослеживается, это внимание к силуэтам, внимание к какой-то особой пластике, обобщенным формам. Он не копирует древние образцы, хотя он очень их любил, и когда он умер, осталась тетрадочка его размышлений, и несколько раз она издавалась и в Париже, и в России: «Мысли об иконе Григория Круга». Но это такое название уже издатели дали. А просто он оставил свои размышления над, особенно праздниками очень интересные, над всеми праздничными иконами. Вообще о природе икон он задумывался, он вообще был таким стихийным богословом, не учился на богослова, он учился на художника, и художник он прекрасный, это видно по этой, например, замечательной Троице, такие прозрачные образы, светоносные. Но он задумывался и над тем, что надо не просто копировать, и не просто возрождать икону, а надо задумываться над смыслом ее, над тем, что внутри, что рождает икона, о связи ее с литургией, над ее небесной пластикой. Ведь, особенно в начале XX века, было очень много иконописных экспериментов на грани иконы и академической живописи, те же Серов, Васнецов и Нестеров. Это же такое именно модерн выходящий из академической живописи, то есть стилизованный под икону. Тот же Васнецов признавался, что они с Нестеровым задумались сделать икону, покуда не открыли древние иконы, они пребывали, как он считал в заблуждении, а теперь он в 30-е годы, в советское время он жил, признавался, что перед великими древними иконами он понимает, что его живопись неглубока. Та вот, Григорий Круг все время хотел «копнуть глубже», все время хотел именно понять эту природу, иноприродную природу, простите за такую тавтологию, иконы, потому что он понимал, что это не просто декоративное что-то, не просто иллюстрация, а что это действительно прорыв в какую-то иную реальность. И он эту иную реальность, может быть, как никто другой в русской эмиграции, пытался и сумел выразить. Вот. Но, это немножко более потемневшая икона, потому что вряд ли эта Мандорла была такая черная. Мы тоже силуэт, пластика, он художник по призванию, изначально художник. В то же время такая грусть и ностальгия. У него нет таких образов, как у Иоанны Рейтлингер, где сочилась такая райская радость. У него все чуть-чуть грустновато.

Вот, наверное, более темная икона, чем она была, но, тем не менее, очень интересная. Преображение, где звезда в виде красных лучей, такие блики световые на одеждах и на горках.

Вот замечательный образ святой Женевьевы, я говорила вам, что русское кладбище под Парижем в том месте, где как раз было почитание, там видимо, погибла святая Женевьева, это место всегда было очень почитаемо, связано с памятью этой тоже раннехристианской святой. И, поскольку не было изображений иконописных, уже западной традиция, как мы знаем с XIII-XIV века отошла от средневекового общего канона, который был сформирован в Византии, но был общим языком для всего христианского мира, XIII-XIV веке запад отходит, и, конечно, икону заменяет картина, скульптура, другие виды искусства. И святую Женевьеву писали уже, хотя она была очень почитаема, все-таки в живописном ключе, в барочном, классическом, и так далее. А он сделал ее в иконописном. И это тоже очень интересная задача, которую понимали русские эмигранты, что те святыни неразделенной Церкви, которые они могут почитать, потому что это святые еще единой Церкви, древней, особенно, раннехристианские святые, они в православной традиции должны обрести этот иконописный образ. И он что делает? Вот видите, это галльская святая, здесь галлы жили, и по традиции они такие косы носили. Вот он пишет ее в таком традиционном галльском обличьи. С этими длинными косами, и в руку он ей дает свечу горящую, потому что она была просветительница, она была проповедница, очень интересная святая, если почитать ее житие. Ну и пишет ее так немножно на славянский манер, иногда ее называли не Женевьева по-французски, а Геновефа, даже Геновева. Мы увидим потом еще Успенского, последнего иконописца когда посмотрим, он писал тоже Женевьеву, но по-другому.

А вот такой замечательный Серафим Саровский, им написанный. Я считаю, что это один из самых лучших образов преподобного Серафима, потому что он написан с какой-то удивительной глубиной, и трогательностью одновременно. Во-первых, вот этот сам прием: белое на белом, свет в свете. И вот это его стояние на камне, которое здесь не столько аскетично, сколько это простирание ко Христу, соприкосновение нимбов Христа Спасителя и самого Серафима Саровского тоже очень много дает, потому что здесь он этим подчеркивает такое тесное общение преподобного Серафима с Иисусом Христом. Обычно этот сегмент над святым рисуется достаточно далеко, иногда от него лучи могут идти, и так далее, а здесь такое тесное соприкосновение, и сам этот силуэт красивый. Вообще, Григорий Круг, наверное, самый какой-то изыскано-эстетический из всех иконописцев русской эмиграции. И самый, может быть, самобытный, в том смысле, что он действительно создает икону молитвенную, икону в самом глубоком смысле слова.

Это тоже одна из церквей, сделана в помещении, которое изначально явно не было церковью, это Казанский скит, где тоже иконы и фрески, росписи в данном случае непосредственно на стенах были выполнены Григорием Кругом. Тоже очень по-своему интересные, здесь, как раз его светоносность изначальная, потому что по иконам это не всегда видно, они потемнели, а росписи, слава Богу дольше сохраняют свою светоностость, и здесь как раз видно, что они на светлом фоне, все залиты этим светом, который отражается и на ликах, и на одеждах, и на деревьях. Такой удивительный, конечно, храм, который, слава Богу, сохраняется, и там идет богослужение.

А это – храм, мимо которого вы пройдете и даже не поймете, что это храм. Только маленький крестик над входом говорит о том, что это церковное помещение. Это как раз храм, посвященный преподобному Серафиму Саровскому, где была как раз часть, подчиненная юридически Московской Патриархии. Я говорила, что в Париже основная часть верующих относилась к Евлогию, а Евлогий перешел после смерти Тихона, не будучи уверен, что вообще что-то там сохранится, перешел под омофор Константинопольского патриарха вселенского, собственно, откуда сама Русская церковь и получила в свое время автокефалию. А вот часть приходов, верующих, осталась под юрисдикцией Московского Патриархата. И в эту церковь и ходил Георгий Иванович Круг еще до своего пострижения в монашество, и потом к этой же юрисдикции он относился и как монах. И он тоже украшал эту церковь вместе со своим другом, Леонидом Александровичем Успенским, последним нашим героем. Здесь такой иконостас. Тоже видите, помещение неприспособленное, тут ни сводов, ни купола нет, но, тем не менее, но приспособленное, простите за тавтологию, то есть изначально не предназначавшееся для церкви, но приспособленное под церковь, даже несколько видите, Царских врат, то есть явно там два престола было сделано в этой церкви Серафима Саровского на улице Лекурб. И здесь, в алтаре, росписи Григория Круга, иконы, написанные и им, и Леонидом Александровичем Успенским.

Леонид Александрович Успенский

Леонид Александрович Успенский – последний герой нашего сегодняшнего рассказа. Человек тоже невероятной судьбы, успевший повоевать еще в гражданскую войну на стороне красных, потом попадает в эмиграцию. Изначально, он совершенно не собирался никакие иконы писать, хотя, конечно, имел веру и тяготел к этой культурной традиции, а можно сказать под влиянием, художеством он тоже занимался, в академии тоже поучился у того же Сомова, а под влиянием, тогда еще не монаха Георгия Ивановича Круга, с кем он подружился в академии, они ходили на…, такие были курсы где преподавали русские художники. И в Церковь, можно сказать, и к иконе привел его Георгий Иванович Круг. И Леонид Александрович Успенский тоже стал знаменитым человеком русской эмиграции. Особенно ему удавалась резьба.

Вот могила о. Сергия Булгакова с таким удивительно красивым резным крестом. А таких резных крестов работы Леонида Александровича Успенского на кладбище Сен-Женевьев де Буа несколько. Его иконопись и похожа и не похожа. Скорее всего, не похожа, хотя они часто работали вместе, несколько иконостасов вместе сделали, очень были дружны. Но это другой художник.

Вот его Серафим Саровский. Видите, отчасти даже форма какая-то близкая, здесь он, правда, предстоит перед Богоматерью, а не перед Христом. Ну, где-то есть влияние Круга. Но это, может быть, одна из ранних его икон. В целом, конечно, его иконопись совершенно другая, она, можно сказать, более рациональная. И вообще он обладал замечательным умом, он умел преподавать, умел рассказать, он умел сформулировать. То, что может быть самому Кругу не всегда удавалось, хотя записки его замечательные, но все-таки он не был оратором, а Леонид Александрович Успенский был учителем, оратором, философом, богословом.

Собственно говоря, благодаря ему и продолжилась эта традиция: богословие иконы, которое начали еще в начале XX века Евгений Трубецкой, Павел Флоренский, потом продолжил своей небольшой, но ценной книжечкой о. Сергий Булгаков, в 30-е годы она вышла. А Леонид Александрович Успенский после Второй Мировой войны стал преподавать в другом институте, который, как раз, в юрисдикции Московского Патриархата образовался новый институт, преподобного Дионисия. В этом Дионисиевском институте, а Дионисий – тоже покровитель Парижа. Епископ Дионисий тоже мученик, его часто соединяю с Дионисием Ареопагитом, но это, скорее всего, разные святые, но тем не менее, Сен-Дени, известный. Первый готический храм Сен-Дени, это место где как раз почитался и умер этот святой Дионисий Парижский. По имени этого святого тоже организовался новый институт, где Леонид Александрович Успенский преподавал иконоведение или богословие иконы. И тоже практиковал, конечно, иконопись. Но его иконопись совершенно другая, она менее, может быть, мистична, она менее прозрачная, но она очень с крепким рисунком, с крепкой основой, с очень хорошим пониманием каждого элемента, который он умел объяснить своим студентам, потом он написал книгу, по которой до сих пор у нас учатся, называется «Богословие иконы в православной Церкви». И это – учебник, я считаю, один из самых серьезных. Моя книга тоже названа похоже: «Богословие иконы», но моя книга minimum mimimorum, а у него она в три раза толще, где он рассматривает очень серьезно весь путь становления иконописной традиции от первых изображений в катакомбах, до начала XX века с богословским и очень серьезным историческим ракурсом. И, конечно, он интересен, как теоретик. Его иконы, может быть, не столь блестящи, как у Григория Круга, все-таки Григорий Круг в этом смысле более мистичен, тонок, прозрачен, и так далее. Тем не менее, тоже интересные иконы, и по-своему, он как бы придает этим исканиям русской эмиграции, которыя иногда свободно уходили в живопись и в наивное искусство, он придает им какую-то структурность иконную. Он, как был хорошим теоретиком, так в иконе он остается таким, как бы канонистом, он делает все по канону, он все делает, где каждый элемент соответствует тому, о чем он говорит в своей книге, а он действительно тоже очень глубоко «копнул» в суть иконы.

Вот такие у него своеобразные иконы. Может быть, они попроще, чем у Григория Круга, но они рядом работали часто, обменивались, перенимали что-то друг у друга, и это тоже вполне ценно.

И закончить я хочу на его книге, которую он написал с Владимиром Николаевичем Лосским, с которым он очень дружил, и он тоже преподавал, Лосский, в институте святого Дионисия. Это, конечно один из ярких богословов русской эмиграции. И вместе с ним они написали по-настоящему богословский труд, где уже не просто в исторической перспективе рассматривается, а действительно во всей полноте раскрывается смысл иконы, как богословского языка Церкви. И здесь, конечно, Успенскому помог во многом Лосский, но, в то же время, поскольку Успенский был еще и практиком, то союз теоретика и практика дал такой хороший результат. Поэтому, говоря уже в заключение, говоря о иконописи русской эмиграции хочется подчеркнуть этот непростой, с одной стороны, их путь. Леонид Александрович Успенский умер не так давно. По-моему на рубеже 80-90-х годов. Он прожил довольно долгую жизнь, сюда приезжал, кстати, несколько раз в 80-х годах, и здесь у нас даже делал какие-то лекции, потом приезжала его вдова, много сделала для помощи Свято-Тихоновскому институту. Действительно, русская эмиграция, это непростой путь, но это очень яркий путь, и они, конечно, очень много дали. Даже, заканчивая теоретическую часть, мы говорим о том, что невозможно представить себе без книги, даже двух книг, эту не так давно издали, она была только на французском и английском языке, не так давно перевели, она даже на русском языке не была, эта книга; ту он писал все-таки на русском языке, первую: «Богословие иконы в православной Церкви». Во всяком случае, точно, что современное иконописание опиралось, в том числе и на, хотя бы в теоретической части на труды русской эмиграции. Успенского, и отчасти, небольших, но очень ценных записок Григория Круга.

В художественном смысле, парижская школа, конечно, совершенно уникальное явление, и она не продолжается здесь в России. Здесь как-то по-иному пути складывались, и такую лекцию я уже читала, как современная икона сегодня по каким путям развивается. Мне кажется, это наследие очень важно изучать. Может быть, его не стоит продолжать, потому что это другая эпоха другая ситуация, из других предпосылок исходили те иконописцы. Но знать, конечно, мы их должны, и должны быть им, конечно, бесконечно благодарны.

Спасибо большое за внимание.

Может быть вопросы какие-то? Может быть что-то неясным осталось, или что-то еще вы хотели бы узнать?

Всем советую сходить в Дом Русского Зарубежья. Там, по крайней мере, можно посмотреть работы Юлии Николаевны Рейтлингер, монахини Иоанны. Потому что все остальное, конечно, за рубежом. И если кому-то повезет поехать на Запад и посмотреть это все…. Но кое-что доступно. А здесь, конечно, мы можем довольствоваться только тем, что работы Рейтлингер были привезены сюда монументальные, а иконы этот музей собирает. Может быть, будет там особый зал Юлии Николаевны Рейтлингер. Что, я считаю, тоже очень ценно.

Это на Таганке?

Да, на Таганке.

Я изучаю такое явление в русской дореволюционной традиции церковной, так называемые «Паломнические флаконы» или церковные флаконы для разливания святой воды, святого масла и так далее. Они выполнены из стекла, фактически, каждая святыня, каждый монастырь, который имел какую-то значимую святыню, заказывали эти флаконы, и они выполнены, как сейчас говорят, стеклянные флаконы святителя Мирликийского, известные, с изображением святого. Такие были, естественно, и в дореволюционном обществе в достаточно большом количестве. Не было ли известно что во Франции которая отличается богатым стекольным производством, там есть такие крупные школы Ла Лейка и всего остального, не было ли попыток в эмигрантской среде возобновить производство для своей среды во Франции?

Вы знаете, мне вообще не известно.

Я понимаю, что эмиграция бедная, и все-таки заказ таких изделий требовал, скорее всего, если нужда была, если как-то фасовать, святое масло и святую воду и все остальное, крещенскую воду и раздавать верующим, то соответственно, пользовались, скорее всего, как в советское время, вторичными сосудами, бутылками, пузырьками.

По крайней мере, я знаю, что в католических храмах крайне редко. Не такая обширная эта традиция, как в России. Она была в России из ряда вон выходящая, потому что на западе такого не было, но в католических отдельных монастырях с отдельными такими же изображениями отдельные сосуды производились.

В Польше, по крайней мере, тоже по традиции производились сосуды, но это именно 20-30-е годы. Насколько эта была тема интересной?

В католической как раз я видела.

Это интересный вопрос. Это можно узнать, например, через тот же «Вестник РХД», взять и им написать.

То есть, туда можно просто зайти и написать?

Попробуйте написать, там секретарь есть Татьяна Викторова. Она занимается наследием матери Марии, и вообще искусством эмиграции. Может быть ей приходилось это видеть, встречать. Может быть, где-то в монастырях это сохранилось.

Надо просто в поисковике забить «Вестник РХД», и прямо там есть их данные, и написать просто секретарю.

Католические, конечно, я видела, из Лурда привозили. Сейчас-то, конечно, все пластиком заменяется, а раньше были такие … Но может быть были и православные, наверняка, может быть были. Какое-то производство все-таки делали эмигранты, хотя, конечно им там не до этого было, да и получить возможность какое-то производство устроить для эмигрантов…

Они может быть заказывали? И в России это все делалось на заказ. То есть, стекольные заводы были, которым заказывали …

Интересно узнать, да.

А Григория Круга в России вообще нет?

Говорят, что несколько икон есть в некоторых храмах. Потому что, все-таки привозили в советское время тайно, потому что ни ввозить, ни вывозить иконы было невозможно.

Мне его открыл когда-то замечательный ученый, Валерий Николаевич Сергеев, который был знаком с Успенским, он был сотрудником музея Андрея Рублева. Еще в советское время мы туда бегали на всякие лекции. И я помню, что была одна закрытая лекция в 80-е годы, вдруг нам показывают иконопись русской эмиграции. Когда я впервые увидела Григория Круга, я просто обомлела, и он тогда, как раз, сказал, что знает два или три храма, где по одной иконе есть. Но какие это храмы? То ли он сказал – я не запомнила, то ли он не сказал, потому что предмет был такой. Но я запомнила, что тогда еще, когда я впервые открывала этого художника, я запомнила, что все-таки есть в Москве несколько икон.

А еще в Кленниках есть Ельчаниновой какая-то икона.

Есть, и Тамары Ельчаниновой, и Марии Александровны Струве, которая дочка о. Александра Ельчанинова и Тамары Александровны. Какие-то иконы просачивались, конечно. И Мария Александровна Струве даже привозила сюда несколько икон, я помню, и дарила в том числе этому храму в Клениках, и, по-моему Свято-Тихоновскому институту что-то они дарили. И, по-моему, Успенский привозил свои иконы. То есть какие-то единичные иконы все-таки есть где-то. Может быть, они в храмах не выставлены, но тем не менее.

Слава Богу, сейчас нет «железного занавеса», все это проще.