Скачать fb2   mobi   epub  

Пьесы

Борис Зайцев, один из ведущих писателей русского зарубежья, глубокий христианский автор, помимо прочего был и драматургом. В это томе собраны его пьесы: «Любовь», «Верность», «Усадьба Ланиных», «Пощада», «Ариадна», «Дон-Жуан», «Души чистилища». И. Гращенкова, автор предисловия к этой книге писала о драматургии Зайцева:

«При внешней ослабленности сюжета — сверхнапряженный психологизм, переливы настроений, динамика душевных состояний. Первоэлементы Бытия – Жизнь, Любовь, Смерть, взятые в контексте моральных и метафизических проблем. И обычное, знакомое приобретает масштаб, философичность, поэтичность, драматизм. Любовь в ее земном и небесном измерениях, плотская и духовная, к ближнему и к Богу царит безраздельно в драматургии Бориса Зайцева (пьесы «Любовь», «Верность», «Пощада»). Конечно, не случайно так поименованы три его первые пьесы. В их названиях сформулировано истинно христианское мироотношение автора».

И. Гращенкова. Театр Бориса Зайцева

Последнее десятилетие – вторая жизнь Бориса Зайцева на Родине. В возвращении его обширного многогранного наследия. Всего: рассказов, автобиографической тетралогии, мемуаров, «житийных портретов», романизированных биографий, путевых очерков. Всего, кроме пьес. Они не печатаются, не читаются, не являются предметом исследования специалистов. Скорее всего причина этого в весьма критической и категоричной авторской оценке, данной за несколько лет до смерти в одном из личных писем: «Да я никакой драматург. Это меня Чехов сбил. Театр не мое дело»[1].

Скромный, благородный, требовательный к себе, бесконечно уважительный к великим, достаточно ли он был объективен к себе?

Театр вошел в жизнь Бориса Зайцева – студента. И, конечно, Московский Художественный в первую очередь. Интеллигентная, передовая молодежь видела в МХТ храм и кафедру. Борис бегал еще в театр «Эрмитаж» на Каретном ряду и видел ранние спектакли, первые опыты театра поэтического реализма. Художественно-общедоступного. И полвека спустя прекрасно объяснил эту «влюбленность»: «Каретный ряд, дом Мошнина… „Царь Федор“, „Чайка“… Счет времени вели: до „Чайки“, после „Дяди Вани“… Это все наше… Глубокая честность, очень русская простота, нелюбовь к позе, ходулям и штампу»[2].

Несколькими годами позже Борис Зайцев отдал дань увлечению символистским театром. Бывая в Петербурге, субботние вечера проводил в Театре на Офицерской. Режиссура Вс. Мейерхольда, звезда Веры Комиссаржевской, эстетические идеи Вяч. Иванова и Г. Чулкова – в поле зрения его интересов. Зайцев – театральный зритель несомненно повлиял на Зайцева-драматурга, на формирование мира и стиля его пьес.

«Верность» – пьеса, опубликованная в 1909 году, и тогда же она появилась на сцене «Нового драматического театра» на Мойке, в постановке режиссера-мхатовца А. Санина. Собирался ее поставить и сам В. И. Немирович-Данченко.

К этому времени у прозаика Зайцева сложилась своя манера письма, выработался свой стиль. И было имя писателя лирического, импрессиониста, пантеиста, мастера малой формы. В этом литературном русле складывалась и драматургия, которую можно рассматривать как особую форму его беллетристики, как прозу в диалогах. Влияние Тургенева и особенно Чехова отмечали тогда многие критики. «Чехов. Вошел. Покорил. Отравил», – впоследствии так напишет Зайцев.

Его пьесы действительно программно следовали чеховской традиции. Обращение к внутренней жизни обычных людей, к их интимным чувствам и переживаниям, к сложностям их семейных отношений, к показу их повседневной, обыденной жизни. Герои Зайцева – его современники, жившие рядом в Притыкине, в Москве, в тех же арбатских переулках, учившиеся в Московском университете, сидевшие в зале МХТ. Он так хорошо знал, понимал и чувствовал их нравы, быт, язык.

Владельцы ветшающих дворянских усадеб, студенты, гимназисты, учителя, управляющие, ученые, профессора, изучающие искусство, дамы от искусства. Старики и дети, жены и мужья, пасынки, племянницы, свояченицы, шурины, – вот кто населяет зайцевские пьесы. Они исповедуются друг перед другом, выясняют отношения, спорят об искусстве, обедают, танцуют, играют в шахматы и футбол. А в это время гибнет любовь, рушатся семьи, обрываются жизни. Умирает престарелый глава семьи, бросается в пруд любящая безответно молодая девушка, стреляется сын, счастливым соперником в любви которому является отец.

При внешней ослабленности сюжета – сверхнапряженный психологизм, переливы настроений, динамика душевных состояний. Первоэлементы Бытия – Жизнь, Любовь, Смерть, взятые в контексте моральных и метафизических проблем. И обычное, знакомое приобретает масштаб, философичность, поэтичность, драматизм. Любовь в ее земном и небесном измерениях, плотская и духовная, к ближнему и к Богу царит безраздельно в драматургии Бориса Зайцева (пьесы «Любовь», «Верность», «Пощада»). Конечно, не случайно так поименованы три его первые пьесы. В их названиях сформулировано истинно христианское мироотношение автора.

В его пьесах одушевленная природа была не фоном, не средой, но своеобразным действующим лицом от автора. Весь годовой природный цикл в рамках одной драмы. Меняющийся цвет неба, тщательно прописанный в ремарках. Жизнь сада, озера, реки. Радуга, венчающая финал. И человек, живущий и умирающий в этом космосе. Он этого не сознает. Но это понимает автор, а за ним и зритель. Пантеизм и космизм взгляда на мир и человека отличали Зайцева от его великого предшественника и учителя. Так же как мощное религиозно-философское умонастроение, в принципе не свойственное Чехову. «Все от Бога и во всем Бог» – это зайцевское.

Нет сомнения, ясным, спокойным умом, доброй, чуткой душой Зайцев понимал и чувствовал, что его Россия, его культура входят в полосу кризиса, упадка, тяжелейших испытаний. «Предвестие-предчувствие» разлито в пространстве всех зайцевских пьес, в их атмосфере, настроении, освещении. Поэтому угасает жизнь дворянских гнезд, распадаются интеллигентные семьи, отцы и дети перестают понимать друг друга. Но при этом примирение с жизнью, приятие жизни, освещенные истинной Верой – фундаментальное в мировосприятии Зайцева. Его светлый, умиротворенный лиризм так контрастен скорбно-ироническому чеховскому лиризму.

Следуя путем новой драматургии XX века, основоположником которой был Чехов, Зайцев сохранил себя, свою самобытность. И были правы те критики, которые умели это увидеть. Так очень точно сказал один из них о пьесе «Усадьба Ланиных»: «Первая пьеса, завещанная русскому театру Чеховым»[3].

Она стала вершиной театра Зайцева, потому что была поставлена Евгением Вахтанговым. Талант, дух новаторства, имя режиссера – вот что поспособствовало ее большей известности и тому, что она из всех зайцевских пьес оставила самый заметный след в истории русского театра последних предреволюционных лет. А благодаря энтузиазму студийцев, с которыми Вахтангов поставил этот спектакль весной 1914 года, велись протоколы репетиций, сохранившие многие бесценные факты его рождения[4].

Для Вахтангова, уже известного актера МХТ, начавшего заниматься режиссурой и педагогикой, «Усадьба Лапиных» стала дебютом в его первой студии – «Студенческой драматической студии». Но это был не его выбор. Студийцы прочли пьесу, которую назвали «Наша „Чайка“» и уговорили Вахтангова ставить ее. Их она увлекла сразу, а к нему интерес и понимание пришли в процессе работы, в спорах с учениками, в общении с автором.

Студенты Коммерческого института, составившие ядро театральной студии, были ровесниками молодых героев «Усадьбы Ланиных», жили их чувствами и настроениями, были так же влюблены в жизнь, друг в друга. Всех охватило какое-то опьянение. Истинный педагог, Вахтангов всячески поддерживал это эмоциональное состояние, направляя его в русло театра переживания. Ему в этом очень помогал Зайцев. Он часто приходил на репетиции, смотрел, слушал, пояснял, вносил поправки.

В молодых людях драматург встретил редкое понимание и единомыслие. Они разделяли сочувственное, нежно-любовное, грустное отношение Зайцева к своим героям. Поняли их жизнь. Полюбили усадьбу. Они почувствовали умиротворяющее звучание финала. После разрыва, >\ода, самоубийства, смерти старика Ланина над разоренным дворянским гнездом вставала радуга, как знак продолжающейся жизни, как символ мира в душах.

Вахтангов, напротив, считал, что в усадьбе – гнойники человеческой жизни и из нее нужно уйти поскорее. А радуга казалась холодным и равнодушным дыханием космоса над этим погибающим миром.

26 марта 1914 года на Воздвиженке, в Охотничьем клубе состоялась премьера. Играли в костюмах, в гриме. Свое место заняла на сцене «устроительница всяческих кавардаков» Венера из папье-маше. Вдоль всего портала поставили ящики с сиренью. Цветы были искусственные, но благоухали, щедро опрысканные одеколоном «Сирень». Спектакль был решен режиссером и художником Либаковым «в сукнах». Это модное нововведение не встретило понимания писавших о нем.

«Красота ланинского имения, парк, „тургеневщина“ сада – все было заменено грязными, мятыми, серыми тряпками (что означает на театральном жаргоне новаторов „играть в сукнах“). И режиссер г. Вахтангов проделал дыру в одной из этих грязных тряпок и заставил исполнителей восхищаться роскошью природы…Додумался господин режиссер… Итак дружными усилиями „артистов“ и „режиссера“ пьеса Бориса Зайцева провалена»[5].

Так из провала родился театр, который через 12 лет получит имя «режиссера» Евгения Вахтангова. И пусть из актерского состава только двое – Б. Захава и К. Котлубай – сделают сцену своей профессией, а другие уйдут в жизнь врачами, учителями, инженерами, такого начала своей судьбы никто не забудет, начала в театре Зайцева. С ним не хотелось расставаться и родилась идея поставить вместе «Пощаду». Что помешало ее осуществлению?

Через полгода «Усадьбу Ланиных» поставили у Корша. В духе военного времени (уже три месяца шла мировая война!) театр усилил репертуар отечественной, серьезной драматургией. Режиссер В. Татищев, пришедший из театра Незлобина и известный постановками русской классической прозы (Гоголь, Л. Толстой, А. Гончаров), сделал добротный спектакль. Пресса писала: «Декорации такие, что хоть и самому Художественному впору, но играли плохо»[6].

А между тем были заняты звезды театра Ф. Корша: Волховская, Неронов и прима – Э. Кречетова. Они играли чистую мелодраму, играли по-старому. На премьере в зале сидели Л. Андреев, И. Бунин, С. Юшкевич, А. Толстой, писатели, друзья. Спектакль шел с аншлагами. Ободренный успехом, вслед за «Усадьбой Ланиных» Татищев поставил и «Ариадну».

Драматургия Зайцева, принадлежавшая новому направлению, сопротивлялась традиционной режиссуре. Но даже сквозь нее светила его литература, о чем один из критиков написал так:

«Запах трав, яркие звезды, красивые, изящные речи, нежные, грустные, обвеянные любовью женщины – вот пьеса Бориса Зайцева „Усадьба Ланиных“. Может быть, это не пьеса, не драматическое произведение для сцены, но это одна из элегий Бориса Зайцева»[7].

Последняя из опубликованных его пьес «Дон-Жуан» вышла в 1922 году, году прощания Зайцева с Россией. Она не была поставлена и так и осталась драмой для чтения.

Когда сегодня читаешь пьесы Бориса Зайцева, вышедшие в свет за период 1911–1922 гг., они захватывают, как живая литература, достойная своего места в его наследии.

Тексты, материалы постановок, отзывы прессы, воспоминания участников, фотографии актеров, режиссеров, декорации, костюмы, собранные вместе, они и станут театром Бориса Зайцева.

А то, что изложено выше, лишь заявка темы, определение предмета исследования – так сказать, театр Бориса Зайцева в первом приближении.

Ирина Гращенкова

Пьесы

Любовь*

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Граф.

Его жена, графиня, называемая Рыжий.

Тоиичка, племянница.

Равениус, художник.

Вася

Люси.

Польский поэт.

Французский поэт.

Разные фигуры богемы.

Рыжий. Вставайте, ваше сиятельство, десятый час! Милый граф, не спите так долго. Видите, уже солнышко, нынче май! Гляньте, как ласточки заливаются. Вот подыму штору, солнце вас хватит как следует, вы и вскочите!

Граф (просыпаясь). А-а, вот это кто! Рыжий, называемый батюшка. И ты говоришь: май и солнце? Не подымай штору сразу так, невыносимо!

Рыжий. Ага, защурился!

Граф. Впрочем, ничего. В свету ты, Рыжий, еще лучше. В обыкновенное время ты так себе, а когда обольют тебя золотом, ты много превосходнее. Если бы я был поэтом, я бы сказал, что твои рыжеватые волосы «подобны лорелейским струям». Нет, в самом деле, ты весь сияешь в этом солнце.

Рыжий (раздергивает занавески, в комнате по полу ложатся светлые колонны). Нынче дивный день, граф, дивный! И солнце, и черемухой пахнет и все – и не одно это. Нынче для меня день очень важный, важнейший. Пять лет… Ты забыл, забыл, забыл. А ребенок все помнит, у него все в сердце, как на огненной бумажке записано!

Граф. Нет, ошибаетесь, помню. День хороший, это вы правы. (Целует кончики Рыжиных пальцев.) Вы правы, высокоуважаемый, и ничего я не забыл. День нашего счастья.

(Рыжий садится на краю графской постели и плетет косы. С четвертого этажа виден город, зеленые крыши, колокольни, сады; ветер влетает веселыми волнами и течет, струясь. Занавески колышатся)

Рыжий. Да, мой друг, ты знаешь, ты мой единственный друг и бог – ты сказал мне тогда, что меня любишь. Сколько людей на свете говорят это и, может быть, в таком же роде говорят… у меня вот здесь, в сердце, погребены твои слова. Знаешь, как в волшебном сундучке. Вот и сегодня утром встала и думаю: он, мой, мой милый, милый вот тут – всего в двух шагах… и сердце у меня чуть не разорвалось. Думала, что бы такое сделать? Лечь ему под ноги, чтобы он прошел по мне, или в окошко выпрыгнуть и насмерть разбиться.

Граф. Ты у меня романтик. (Помолчав.) Но ты прав. Странная жизнь. Очень странная. Очень хорошо помню, как с тобой познакомился. Думал ли тогда, что так глубоко будет между нами? И знаешь, чем больше я живу, тем больше кажется, что кто-то тихими… пламенными нитями связывает нас в одно… Где-то в тишине зреет, накопляется…

(Из другой комнаты стук)

Равениус. Будет вам спать, анафемы! Мамуся, пора, Бог знает на что похоже. Мы с Васькой третью партию доиграли, а они дрыхнут. И при этом я его посадил четыре раза.

Вася. Врешь, ты Ноздрев, ты и играешь по-ноздревски.

Рыжий. Начинают наши ярилы яриться. Это значит, плохо спали и спозаранку засели.

Равениус. Мамуся, голубчик, кофейку!

Рыжий. Сейчас, сейчас, две минуты.

(Майский ветер хлопает занавесями, в комнате ласковый кавардак; влетает запах сирени; графскую кровать заставляют ширмами; в передней части комнаты накрывают на стол, вносят самовар. Звонок, вбегает Тоничка, племянница, семи лет. В руках у нее огромный букет жасмину)

Равениус (вваливается из другой двери). А, мадемуазель Тонин. (Ловит ее и вертит за руки вокруг себя.) Хорошо нагулялись?

Вася. Тоничка, дай мне цветочка! Милая, дай! Тоничка. Ой, голова закружилась, будет!

Равениус. Ты погоди, взбудим дядю.

(Все трое, хихикая, разбирают букет на пучки и начинают бомбардировать графа. Граф рычит из-за ширм и в ответ летят цветы, гребенки, маленькая по-душонка и т. п. Тоня заливается)

Рыжий (входит). Будет, стоп! Кофе пить!

Равениус (отирает пот со лба). Что, ваше сиятельство, попало? А ты, мамуся, не так говоришь. Когда наш немец унимал нас, он кричал: «ожи-да-ю т-и-ш-и-н-о!»

(Успокаиваются и садятся за стол Тоня влезает с ногами к Рыжему и, когда нужно наливать, отворачивает кран самовара. Равениус с Васей уселись в шахматы)

Граф. Здравствуйте, други! Здравствуйте, маленький змей! (Целует ручку Тони, гладит ее своей.) Хорошо погулял? Милый ты мой, разгорелся, огонь в глазах! (Тоничка конфузится.) Как растет, как он умнеет у нас! Чай опять сны разные видел, чудесные?

Тоничка. Будто бы со второго этажа, и не падаю, а тихо, на крылышках, и прямо в сосонник села.

Граф. Ну, вот и отлично, что в сосонник.

Тоничка (перебирается с Рыжиных колен к графу). Дядя, а правда у тети-мамы ножки друг с другом разговаривают? Они у нее такие длинные, и она говорит, что они у ней как дети: могут будто бы плакать, смеются, когда устанут – жалуются.

Граф. Верно правда, милый.

Равениус (отрываясь от игры). Тетя-мама вся волшебная, я сам раз слышал, как ее ножки поссорились.

Тоничка. А у меня никто не волшебный. И никто ни с кем не говорит. Ни ручки, ни ножки. (Соскакивает и отходит.)

Граф (Рыжему). Батюшка, еще чашку кофе. (Тоже отходит с кофе и газетой в угол в кресло. Про себя). А может, правда Рыжий мой волшебный. Может, правда есть в нем такая чара, медленное зелье, приворотное… сладкое такое зелье. (Издали молча следит за игрой Васи с Равениусом, лепетом Тони, за Рыжим.) Так… начался новый день, и кто-то еще глубже входит в мое сердце и тихо-тихо завладевает всем там, строит свою стройку.

(В комнате понемногу стихает. Равениус и Вася погружены в игру, Тоня снова висит на балкончике Рыжий задумчив)

Граф. Теки, теки, моя река. (Полузакрывает глаза.) Какое опьянение!

Позднее утро, кафе на бульваре; мало народу, тихо, серовато; деревья слабо зеленеют. Граф и Вася за столиком.


Граф. Мы с тобой, стало быть, нынче второй раз кофе пьем. Впрочем, здесь я не считаю. Здесь можно вот так сидеть, глядеть на эту весну и ничего не делать… Ах, хороши такие дни!.. Смотри, все в легкой-легкой вуали. Точно кто набросил. И хороша эта кротость, весна, тоска. Как сейчас в деревне! Помню, я провел один тихонький серый апрель, и это чувство было так сильно… мне все казалось что сейчас из этого серенького воздуха глянет на меня… кто то. Прекрасное чье-то лицо.

Вася. Что-то Божье есть в этом. Богородицыно.

Граф. Верно. В этом роде. Но словами не скажешь.

(Идут прохожие, неторопливо и изредка, барышня пронесла сиреневый букет; сквозь листья деревьев далеко в небе маячит купол собора, он бледно-золотой, и в нем, как тени, бродят отражения облаков, городов, дальних полей, которые видит один он, вечное и легкое движение Вася смотрит туда)

Вася. Где-то теперь наши. Граф (улыбается). Наши?

Вася (краснеет). Таня, Вера Николаевна. Счастливый вот этот купол. Насколько он видит? Нет, все-таки мало. Я б хотел видеть далеко… гораздо дальше… и то, что в человеческих сердцах.

Граф. Что там в человеческих. В Танином. Вон ты куда. Значит, нашего полку прибыло. «Томление духа» – это хорошее выражение. Да, вижу, вижу. Ты уж давно околдован, давно я замечаю, ты весь вскипаешь и розовеешь. Вася, Вася, это твой первый выход, первое жизненное крещение.

Вася. Знаю, да. Но хорошо. Бог мой… (Вытягивает вперед руки, как будто, чтобы потянуться, и дух у него захватывает.) О, как я странно теперь живу. Она далеко, и верно… когда не ответит мне любовью, и иногда сердце мое останавливается – так больно и так чудно. У нас в садике есть качели небольшие, я целыми днями качаюсь на них улыбаюсь и бормочу. Все теперь как-то спуталось во мне… жить ли, умирать ли, действительность, недействительность…

Граф (улыбается). Ты, Вася, стало быть, «визионер». Но правда, как это чудесно, все мы друг за другом вступаем в этот круг… будто кто нам назначил. Это ведь, Вася, магический круг какой-то. Вот мы родимся, живем, зреем потихоньку и потом вдруг у-ух, вплываем в беззвучную, тихую… пламенную полосу. И там нас крутит, завивает, кто-то будто носит на своих плавных руках, какие-то течения подводные. И одним предназначена жизнь, другим – смерть. И это называется любовью. Вася. А по-твоему мне что?

Граф (не сразу). Рано или поздно всем смерть, а потом опять жизнь. А вблизи что – не знаю.

Вася. Да мне, собственно, все равно. Это я так.

(На бульваре показывается Рыжий, он в светло-зеленом пальто, зеленеющей вуали. Рядом с ним слегка вприпрыжку Равениус, в крылатке и огромной шляпе)

Равениус. Филозофы заседают. Даю слово, разговоры о мистицизме или еще об умном. А мы вот с мамой по делам, чуть не полгорода обегали. (Графу). У тебя нынче бал, оказывается, а ты ни слова. Довольно гнусный факт. Мы приглашали и заказывали шампанское, устрицы, оркестр… Ну, там на несколько сот франков. (Подходит лакей). Мамуся, тебе чего?

Рыжий. Все равно.

Равениус (человеку). Вдвоем едем в Турцию.

Граф. Блестяще. А ведь правда, угадала, без тебя мудровали.

Равениус. Ну, ясное дело.

Граф (смеется). У меня был приятель, он любил спрашивать пришедших: «А как вы смотрите на смысл жизни?» Ну-ка, экспромт «о любви?» Ну, ну?

Равениус. О любви? (Вдруг, задумчиво.) Нет, не согласен. (Стихает и углубляется в турецкий кофе и газету.) Пусть мамуся говорит. Она у нас «магистер любви и доктор наслаждения».

Рыжий (стаскивает с тонких рук перчатки – длинные – точно светлые змейки). Вот тебе, вот тебе! (Дает подзатыльник перчаткой.) Дурачок ты у меня уродился, голубчик. Вроде Иванушки. А о любви я не могу, я не умею умных разговоров разговаривать.

Равениус (бурчит). Да, да, сказала. Ты, брат, как перчатки снимаешь, одним движением этим лучше скажешь, чем они… – словами.

(Рыжий побалтывает ложечкой и смотрит вдаль бульвара. Все смолкают. Граф курит и тоже думает о чем-то.)

Равениус. Эх, господа! Вы думаете, это плохо? И правда другие этого не понимают? Нет, милые, пони… (обрывается голос, вдруг он бледнеет и будто слезы замерли где-то внутри). Человек! За один турецкий кофе.

Рыжий. Сыночка, милый, что с тобой, дорогой ты мой, успокойся!

(Граф, Вася дают ему воды, зубы у него стучат, все встревожены.)

Граф. Голубчик, чего ты, а?

(Вася молчит.)

Равениус. Нет, нет, ничего, пройдет, пустите… я сейчас… сейчас.

(Убегает, все смущены)

Граф. Что с ним такое? Рыжий, не знаешь?

Рыжий. Это такой ужас, он такой нервный, он, пока шли-то мы с ним, все дергался как-то, бледнел, краснел… Я знаю, ему тяжело, не только нынче, вообще ему плохо.

Граф. Все то еще, прежнее?

Рыжий. Конечно.

Граф. Да, это я дурак. Глупо, очень.

(Молчат. Через несколько минут Вася подымается. «До вечера». – «Прощайте». Граф и Рыжий остаются.)

Рыжий. Мой дорогой, вы знаете, я сейчас от Люси. Граф милый, вы опять думаете о чем-то? Я вижу, вы сейчас не мой, нет, вы во что-то погружены…

Граф. Пустое, это у меня только вид такой «глубокомысленный». Стоит человеку остановить глаза на одной точке, и всегда уже думают, что он решает вопросы бытия.

Рыжий. Ну, простите, виноват, не так сказал.

Граф. Ах, ты, Рыжий, Рыжий, ребенок ты мой милый. Нет, на самом деле, если уже на то пошло. Правда, у меня в мозгу бредет что-то такое сейчас. Бог его знает что. И тоска какая-то, и сладость. И не знаешь, чего больше. Точно зарыдал бы сейчас, – от печали ль, восторга? Вот смотрю на вуаль твою зеленую, вот она вьется, овевает тебя, и какое-то очарование идет оттуда… с этим зеленеющим ветерком. Что, брат, если правда дух любви, бог Амур поет сейчас в тебе, а я слышу? Почему это так, ты сидишь, а я слышу и чую что-то, и в сердце у меня кипит… блаженство, печаль! А-а, Рыжий, Рыжий, я не могу говорить, у меня плохо выходит, но тут что-то есть.

(Рыжий сидит в блаженном тумане. Ветерок ходит по листьям дерев; кто-то вздыхает в них с лаской и будто грустью. Длинные шелковистые концы вуали плывут в воздухе, веют)

Граф. Вон по тротуару бежит Люси! Какая тоненькая, гибкая Люси! Самая красивая женщина города. Это мое старое убеждение.

Рыжий (не отрывая от него глаз, все в том же забвении, очень тихо). Если б ты знал, как я тебя люблю! Как я тебя люблю! Кажется, я сейчас умру!

(Люси заметила их, кивает, подбирает свои юбки и, потряхивая черными кудряшками, легким вихрем мчится в кафе)

Первый час ночи. Комната первой сцены, десятка полтора народу, дальняя часть в полутьме, впереди голубой фонарик; самовар, большая бутыль вина, фрукты и проч Дверь на балкон отворена; оттуда и из окон – синяя ночь.


Равениус (сидит на корточках перед диваном и наигрывает на дудочке вроде флейты). Внимание, господа! Тишина!.. Люси пляшет танец Саломеи…

Французский поэт. А где же голова Крестителя?

Равениус. Молчи, негодяй, стань себе в угол и молчи.

Французский поэт (польскому поэту). Когда я жил в Париже, я часто безумствовал в кабачках и клоаках…

Равениус. «О-жи-да-ю ти-ш-и-но!»

(Выходит Люси, тоненькая и черноволосая)

Люси. Что мне плясать, Равениус? Вы всегда смеетесь. Ну, какая там, правда, Саломея?

Равениус (поглаживая козлиную бородку). Ничего, Люси, мы с тобой устроим хороший номер. Мы протанцуем, что мы чувствуем, а там видно будет… Саломея это или восход солнца.

(Тихо, на одной нотке, Равениус начинает. Люси в легком конфузе мягко перебирает ногами и носит свое тело в качании, закутавшись в длиннейшую вуаль. Все примолкли, видны силуэты по углам и светлая фигура Люси впереди)

Граф (Васе; оба стоят на балконе). Хорошо, Вася, правда? Тихо так, свежо… О чем она думает? Вон как пляшут кудряшки на ее голове, а головка бледненькая и глаза…

(Равениус кончает, Люси утомилась, падает на диван: «Ох, устала, не могу больше», «Браво, браво».)

Французский поэт (в огромной манишке и смокинге). Позвольте в благодарность приколоть вам эти цветы. Когда я жил в Париже…

Рыжий. Милый ты мой Люсик, дорогой ты мой, ну как он пляшет, как он пляшет! (Обнимает и долго, восторженно целует.) Ну, право, артист, художник он у меня!

Люси. Глупая ты, Рыжая, разве хорошо? Оставь, право, ты меня всегда конфузишь.

Польский поэт (подходя к графу). Хорошо танцует эта госпожа… хорошо. Она, знаешь ли, меня очень растрогала…

(Кладет голову на плечо графа и глядит в окно, на ночь, черными индусскими глазами)

Вася. Мне тоже очень нравится, как Люси танцует… Я погружаюсь в то же опьянение…

Равениус. Опять философствуют. Чтоб вам… (Равениус как будто устал, несколько бледен.) Где мамуся-то? Пусть бы сюда вышла, на балкон.

Польский поэт. Гм… хе-хе… (Хлопает Равениуса по плечу.) Равениус, не сердись.

Равениус. Я не сержусь, это я так. Сейчас там пить будут за здоровье этих чертей высокоуважаемых. Вот и мамуся, и бокалы тащит, молодец!

(Вася, Польский поэт, Равениус, граф и Рыжий берут по бокалу.)

Равениус. Ну, друзья, слушайте – теперь все всерьез. Вот мы берем бокалы и приветствуем этих двух субъектов… от всего сердца. Живите, мои дорогие, цветите, любите. Только одно вы узнайте от того пса, какой есть я: будьте всегда готовы. Ах, други, вы вот меня спрашивали там, что такое любовь, тогда, в кафе. Разве можно на это ответить? Нет… ты упади, сердце свое истерзай, изорви свою душу в клочья, тогда, может быть, узнаешь, что она есть. А вы думаете, я не знаю, что в ней еще? О, нет, вот он, вот парит дивный орел – белый орел, и когда на него глядишь, душа поет… да, какие-то хоры звучат в твоем сердце, но это недаром: треск, удар, и ничего не осталось от твоего маленького мозга. Это старая штука, я не Америки открываю, я только хочу сказать: да, вас осенила великая милость, – не забывайте, куда это ведет вас… и – не бойтесь. И чего вам пожелать? Счастья? Несчастья? Граф, не сердись, ей-Богу не знаю.

Польский поэт. Чокаюсь! Брависсимо, Равениус.

(Все тоже чокаются, поздравляют, но говорят мало. На балконе темно, видны огоньки папирос)

Французский поэт (со своим бокалом – из комнаты). Браво, браво! Я всегда за любовь, за цветы, женщин…

(Равениус зашел в дальний угол балкона и обеими руками подпер голову Рыжий подходит к нему и полуобнимает Так они стоят молча довольно долго.)

Рыжий. Ты несчастлив, сынок? Дорогой мой, любимый, скажи по правде. Чего от меня таиться.

(Равениус молчит, потом упирается лбом в балконные перила и шепчет тихонько, будто сквозь слезы.)

Равениус. Очень, мама…

(Рыжий ласково гладит его по голове, слезы бегут по ее щекам; и рукой она расправляет непокорные волосенки Равениуса, будто отгоняя его боль.)

Поздняя ночь, начинает светать; чуть зеленеет на востоке и тихими массами стоят деревья и старая церквушка внизу. Тот же балкон, Рыжий и граф.


Граф. Как стало тихо! Все ушли, все спят теперь, только мы с тобой здесь. Я люблю их всех, но сейчас рад, что они ушли. Нам вдвоем лучше. Правда?

Рыжий. Правда, милый.

Граф. Как смешно, был «бал», хохотали, шумели… какое это все ужасно маленькое перед тем, что внутри. А на самом деле – много. Если правду говорить, лучше бы даже нам было… быть вдвоем на праздниках… этой любви. Да, идут годы, и внутри, как верстовые столбы, встают эти вехи… нетленные, чудесные памятники. Так и этот день… он остался в нас, как гигантский букет, опьяняющий, сладкий, – пожалуй что гибельный.

Рыжий. Это правду Равениус говорил о любви. Верно – живешь и любишь, и вечно ждешь – когда же? Когда придет? А я тебе так скажу: вот с тех пор, как я стала любить, мне совсем и не страшно. Ничего мне не страшно, даже умирать. Говорю перед тобой как перед богом – ты ведь и есть мой земной бог: если б пришли сейчас и сказали: умри, Рыжий, и никогда ты больше не увидишь солнца, земли, деревьев, – я бы ответила: ну, что же, приходите, берите меня. Потому что такая большая моя любовь, такая… (При/гадает к плечу графа и не может больше говорить.)

Граф. Верно, мой Рыжий, так. Я и сам так-то думаю. Да и раньше нас думали так же: любовь и смерть. Старо и верно. Чем дивнее, возвышеннее, тем ближе к тому… откуда все мы родом. И чем пьянее, тем печаль горше… Вот мы живем с тобою… нежно любим, и миллионы существ любят друг друга, – и навсегда, навсегда мы потонем. Да, смерть не страшна, но какая в ней печаль! Подумай, через двадцать, тридцать лет мы умрем, умрут наши друзья и Равениус милый, бедный Равениус, и одинаково через двадцать следующих лет забудут наши имена, «сотрутся надписи на могильнывх плитах». И от нас на земле не останется ничего!

Рыжий. А любовь? Разве можно ее уничтожить? Нет, нет, нашу любовь ничем не вычеркнешь, вечно она будет жива. Разве может она умереть? Пусть мы умрем, и от нас ничего не останется, а может мы и родились-то только затем, чтобы так вот любить, любить до исступления.

Граф. Рыжий, Рыжий, конечно, во что же я верю – только в одно, в любовь нашу.

(Приникает к ней. Далеко, смутно шумит город; полосы восхода розовеют, и до самого неба все тихо.)

Рыжий (шепотом). Слышишь? Как сейчас все молчит! Вот слушай, я… вот говорю тебе как перед Богом. (Крестится, губы у ней дрожат.) Что бы там ни было… только, когда ты умрешь, если так выйдет, что ты раньше меня… я сейчас же… с тобой, слышишь? Я ничего не боюсь!

Граф. Бог мой, мне трудно говорить, – да, да. Мы будем вместе в ту минуту, мы не будем разлучаться, мы пойдем вместе…

Рыжий. И там, куда мы попадем, нам скажут: они так друг друга любили, что не захотели расставаться даже перед смертью. А если кто-нибудь вздумает гнать, я скажу: гоните одного Рыжего, дайте зато графу моему, примите его! (Задыхается от слез.)

Граф. Милый, мой милый бесконечно, и никто нас не погонит, мы сгорим вместе и вместе воскреснем!

(Так, обнявшись, затуманенные, стоят они долго на балконе. Рыжий наклоняет голову, граф целует ее в светлый затылочек. Потом, будто очнувшись, они приходят в себя и долго, не отрываясь, смотрят друг другу в глаза)

Граф. Значит, навсегда.

Рыжий. Навсегда.

(Он берет ее за талию и медленно они входят через балконную дверь в комнату Дверь затворяется и в стекле ее играют розовые отблески зари.)

Верность*

УЧАСТВУЮЩИЕ

Константин Иваныч.

Марья Гавриловна.

Даля.

Лялин, писатель.

Диалектов.

Царевна.

Евдокия.

Март, пять часов дня Большая комната в квартире Константина Иваныча. Первый этаж особняка. Обстановка простая, в сероватых тонах Видна терраса в снегу, сад, голые ветви дерев. От зари пепельно-розовый отсвет. Константин Иваныч и Евдокия сидят на диване Евдокия курит.


Константин Иваныч. Видите, седой волос. У Мари вчера я тоже нашел седую прядь. Вот оно, время-то.

Евдокия. Вовсе вы и не так почтенны. Сколько вам?

Константин Иваныч. Тридцать пять.

Евдокия. Ну, конечно.

Константин Иваныч. Да, а у Мари эта седина мне понравилась.

Евдокия. Это почему?

Константин Иваныч. Делает человека значительней. Будто знак каких-то душевных заслуг.

Евдокия. Благодарю покорно за эти заслуги. Выдумки! Просто устанет, натерпится и седеет. Обыкновенно из-за вас же, мужчин.

Константин Иваныч. Так и знал – проборка. Простите, ради Бога, что нравится седой локон. Ради Бога, простите.

Евдокия. Хорошо, я вот что хочу знать: Маша-то, по-вашему, счастлива? Или нет?

Константин Иваныч. Счастлива ли? До сих пор хорошо жили. А последнее время…

Евдокия. Ну?

Константин Иваныч. Да ничего. Как-то слишком ровно. Точно рельсы – и по ним катишь.

(Евдокия неодобрительно качает головой. Константин Иваныч прохаживается)

Константин Иваныч. Может быть, это и хорошо… но человеку мало. Это и Маша чувствует. Видите (показывает на сад), красная заря. Хочется чего-то такого… необыкновенного. Я знаю, вы не одобряете.

Евдокия (тушит папироску). Не одобряю. Это от сытой жизни… романтизмы всякие.

Константин Иваныч. «С жиру бесишься». (Пробует мускулы на руках.) Да не особенно жирен, право.

Евдокия. Не в том дело. Вы избалованы – мускулы тут ни при чем. А Маши-то нет.

Константин Иваныч. Она на выставке. Сегодня Союз, открытие. (Слышен звонок; горничная бежит отворять.) Наверно, она.

(Входит Марья Гавриловна, в весеннем туалете, большой шляпе.)

Константин Иваныч. Здравствуй, друг. (Подходит к ее руке и целует.)

Марья Гавриловна. Здравствуйте. Кто это там на диване? А, Евдокиша! (Обнимаются, крепко целуют друг друга.)

Евдокия. Наконец, тебя дождалась. Меня твой муж тут занимал, да, кажется, я ему надоела.

Константин Иваныч. Ложь! Сама меня ругала за каждое слово. (Смеется, идет к выходу.)

Марья Гавриловна. Костя, погоди. Ты из дому не уйдешь?

Константин Иванович. Нет. А что?

Марья Гавриловна. Я на выставке встретила Царевну, она обещалась через полчаса зайти, с Далей. Что-то нужно тебе сказать.

Константин Иваныч. Отлично. (Уходит.)

Евдокия. Успел уже похвастаться, что у тебя какая-то седая прядь. Будто особенно это умно, прекрасно… Ну, покажись?

Марья Гавриловна (улыбаясь). А ты свирепая, как всегда, на Костю страху нагнала.

Евдокия. На них не очень-то нагонишь. Я не люблю мужчин, ты знаешь. Я про твоего не говорю, а так вообще… козлы.

Марья Гавриловна (смеется). Козлы! Ты выдумаешь. А однако, нам без них трудно.

Евдокия. Сами виноваты. Лезете очень, избаловали. Они и зазнались.

Марья Гавриловна. Да ничего не поделаешь, видно, так уж мы созданы.

Евдокия. А, ничего не созданы! Все это слова. Всегда можно себя поставить.

Марья Гавриловна. Ты, Евдокия, умная и, должно быть, сильная женщина, ты другое дело. А я не умею. Конечно, это глупо и обидно… но что я без Константина, например? Что я из себя изображаю?

Евдокия. Учили нас плохо. Бабы мы.

(Марья Гавриловна садится в кресло, вытянув руки. Вид у ней усталый и тихий)

Марья Гавриловна. Почему Константин заговорил о седине? Ему обидно, что ли, что я седею?

Евдокия. Напротив. Нравится. Говорит, что это именно очень хорошо.

Марья Гавриловна (усмехается). Чудак. Что ж хорошего? (Помолчав.) Мне кажется, вообще, Константин неспокоен. Что-то у него есть на душе. Ах, Евдокиша, иногда я тебе завидую, что ты живешь так – одна, никого не любя, от себя самой завися…

Евдокия. И нужно завидовать. Ты мне миллион дай, не буду ни с кем вместе жить. Прежде любила – теперь довольно.

Марья Гавриловна. Холодно так, бесприютно. Я не могу. Задохнешься. Тоска возьмет… нет, брр…

Евдокия. Когда работаешь, некогда тосковать.

Марья Гавриловна. Нет, без любви плохо.

Евдокия. Да вот ты, например, что ты – счастлива?

Марья Гавриловна. Когда седеешь, счастливой быть поздно. Но все же, если любила, есть хоть чем помянуть жизнь. Даже страдания любви вспоминаются потом иначе.

Евдокия. Пустяки рассказываешь.

(Медленно входит Диалектов Он одет в блузу и близорук)

Марья Гавриловна. Здравствуйте, Александр Григорьич. (Евдокии.) Позволь тебе представить, Евдокия, самый ученейший отшельник, Александр Григорьевич Диалектов.

(Диалектов неловко кланяется.)

Диалектов. Константин Иванович дома?

Марья Гавриловна. Дома.

Диалектов. Мне нужно бы его повидать. Может быть, он занят? Тогда в другой раз.

Марья Гавриловна. Нет, наверно, сейчас придет. А вы пока посидите с нами. Если не соскучитесь.

Диалектов. Я могу.

Марья Гавриловна (усмехаясь). Александр Григорьич, вот вы, наверно, очень преданы любви? Правда?

Диалектов. Я не понимаю вопроса.

Евдокия. Вы не женаты, конечно?

(Диалектов безнадежно машет рукой.)

Марья Гавриловна. Почему презрение такое?

Диалектов. Нет, я лучше убить себя дам, только не женюсь.

Марья Гавриловна. И детей не любите?

Диалектов. Нет, нет, ужас один. Пищат; тащут все. Мне покой нужен.

Евдокия. Так-с.

Диалектов. А там пойдет гвалт, разные семейные истории… О, Господи.

Марья Гавриловна. Да ведь одному скучно?

Диалектов. Я в прошлом году снял комнату. Комната была ничего себе. Ну. И вдруг, оказывается, хозяйка музыкантша. Чуть с ума меня не свела, уверяю вас. Должен был съехать.

Марья Гавриловна. К чему вы все это?

Диалектов. Как к чему? (Помолчав.) А вдруг жена в консерваторию поступит?

(Марья Гавриловна и Евдокия смеются)

Диалектов. Вам смешно, потому что вы не работали над книгами. А мне это невыносимо.

Евдокия. Если вы женитесь, я не позавидую вашей жене.

Диалектов. Не женюсь я.

Евдокия. Ого!

Марья Гавриловна. Что ваша работа?

Диалектов. Ничего. Мне хотелось достать у Константина Иваныча Соловьева. Вы не знаете, есть у него?

Марья Гавриловна (весело). Есть. Не притворяйтесь, просто с нами скучно. (Входит Константин Иваныч.) Вот и друг ваш. Костя, к тебе Александр Григорьич по делу.

(Несколько времени они с Евдокией сидят, разговаривая между собой, потом уходят.)

Константин Иваныч. Come sta, egreggio?

Диалектов (конфузливо). Я по-итальянски еще не учился, не понимаю, что вы спросили.

Константин Иваныч. Спрашиваю про здоровье. Вид у вас неважный, такой вы согбенный, удрученный премудростями.

Диалектов. Да, плохо. (Садится и подпирает голову рукой.)

Константин Иваныч. Я сам сегодня ослаб. С вами бывает, что вдруг найдет такая тупость… Ноет, ноет в сердце. Не знаешь, куда деться. Если бы Евдокия тут была, она выругала б меня, разумеется, за распущенность. А при вас можно. (Ложится на диван.) Расскажите мне что-нибудь хорошее.

Диалектов. Знаете, Константин Иваныч, у меня к вам небольшая просьба: нельзя ли, если у вас есть, взять на некоторое время Соловьева?

Константин Иваныч (привстает на локти, потом опять ложится, хохочет). Ах, Диалектыч! Вечно-равный, мудро блаженный! Что вы сделали б сейчас, если б случилось землетрясение? Побежали бы домой спасать книжки. Так. Вот жизнь, я понимаю. Постоянно он что-нибудь пишет, что-нибудь выискивает… завидно на вас, право.

(Диалектов смущенно смеется)

Константин Иваныч. Соловьев у меня есть, я дам вам его, разумеется. Но сейчас лень вставать. Пойдите в мою комнату, там на средней полке, в зеленых переплетах.

(Диалектов ободрительно поддакивает головой. При последних словах медленно и грузно выходит)

Диалектов (в дверях). Мне можно там посмотреть? Здесь стало темно, я плохо вижу.

Константин Иваныч. Пожалуйста.

(Константин Иваныч лежа курит. Сумерки сгущаются. В окно виден тонкий бледный месяц. На полу от него легкое сиянье.)

Марья Гавриловна (входя). Ты здесь, Константин?

Константин Иваныч. Здесь.

Марья Гавриловна. Один? Что ты тут делаешь?

Константин Иваныч. Диалектов ушел смотреть книги, я валяюсь. Поди сюда, Мари. Сядь ко мне.

(Марья Гавриловна, подходит.)

Марья Гавриловна. Что, друг, лежите… размышляете?

Константин Иваныч. Курю, Мари. Вот сумерки, месяц вышел. Смотри, какой он чистый, нежный.

Марья Гавриловна. Да, хорошо. (Помолчав.) Только не заглядывайся на него.

Константин Иваныч. Почему?

Марья Гавриловна. Я только что смотрела в своей комнате. Весенний, молодой месяц. Вспомнишь жизнь – защемит сердце. Не воротишь что было. Никак.

Константин Иваныч (тихо). Никак.

Марья Гавриловна. Не вернешь вечера, когда мы помирились после ссоры, глядели так же на месяц… и плакали. Какие это были слезы! Теперь уж не заплачем, Константин. Не те мы. Вот она седина, которую ты хвалил нынче. (Протягивает ему прядь.)

Константин Иваныч. Скажи мне, Мари, тебе плохо жить со мной? Говори, ты неправды не скажешь, я знаю.

Марья Гавриловна. Отчего же… Ты меня любишь… А вообще – я много думаю о жизни и не могу сказать, чтоб счастье было особенно легко. Оно дается редко. И минутой. А в известное время улетает. Так свободно улетает, легко… как радужный пузырь из соломинки. (Встрепенувшись.) Ты не подумай, что я говорю про нас. Я вообще. Я-то счастлива уже тем, что люблю тебя, такого… (Наклоняется к нему, целует в лоб) такого дорогого человека.

Константин Иваныч. Мари, Мари… Как я тебя люблю… Мы утомились несколько, устали… но это пройдет. Вновь чувство будет ярко. (Целует ей руку.) Жизнь моя, молодость, счастье – это ты.

Марья Гавриловна. Спасибо, друг. Ну, прости, мне нужно… к Евдокии. (Обнимает его и уходит.)

Константин Иваныч. Мари несчастна… Милая Мари, с бледными руками. (Встает, подходит к окну и смотрит.) А почему? Случилось что-нибудь? (Недоуменно пожимает плечами.) Я люблю ее очень, очень… Но почему печаль появилась в моей любви?.. Почему? (Наклоняется к цветам.) Гиацинты пахнут, сладко, пьяно… но от них сердце болит еще сильней.

(Стоит молча, потом напевает: «Звезда-а вече-ерня-я моя, ты закатила-ась на-ав-сегда-а.»)

(За дверьми шум, смеются, потом голос Марьи Гавриловны. «Сюда, пожалуйста.» У входа появляются Марья Гавриловна, Царевна, Даля.)

Царевна. Фу, сурок, забился куда-то, его и не найдешь. Марья Гавриловна. Дуня, дайте лампу.

(Горничная вносит лампу)

Царевна (хлопая его шаловливо огромной бархатной муфтой). Хорош, я удостоила его визитом, привела Дальку, а он хоть бы что.

Константин Иваныч. Ты хочешь, чтобы я на стену лез? Дудки!

Царевна. Пахнет у него гиацинтами, поэтический полумрак. Вздыхал тут, что ли?

Константин Иваныч. Помолчи лучше, болтун. Скажи ты, как поживает «наш высокоталантливый»? Говорят, он тоже сюда приехал?

Царевна. Да, я к тебе от него. Он на тебя сердит, сказал, что больше не будет оттисков посылать, потому что ты ни гу-гу. Мог бы, говорит, написать пару слов. Знает, что мне интересно.

Константин Иваныч. А если ругаться буду?

Царевна. Все равно. Если друг, должен правду говорить.

Константин Иваныч. Ну, виноват, действительно. Мне и вещь-то как раз понравилась. Лень, не могу собраться. Ты ему так и скажи.

Марья Гавриловна (Дале). Как вам показался Союз?

Даля. Мне очень нравится.

Царевна. Надоели все эти Союзы. Сегодня вернисаж. Все ходят истуканами, мужчины шепчутся, только и приехали все друг другу показаться.

Марья Гавриловна (с улыбкой). Не тебе бы говорить, Царевна (Константину Иванычу). Приезжаю я, она бродит по залам, в лорнет стреляет…

Царевна. Я люблю лорнеты, что ж поделать.

Марья Гавриловна. Сзади хвост юнцов. Мужчины поигрывают. Когда она проходит, репортеры строчат: «жена известного писателя Л.».

Царевна. Это у нас называется кобельки.

(Смеются. Царевна серьезна.)

Константин Иваныч. Ты войди и в их положение, явишься ты в этакой шляпе гроденапль, платье цвета мов, глаза гриде-перль, брови сюра…

Царевна. Он ополоумел, совершенно! Марья Гавриловна, лечите его, где же это видано, чтобы брови сюра…

Константин Иваныч. Прости, прости, виноват.

(Царевна с Марьей Гавриловной встают и говорят вполголоса Потом Марья Гавриловна выходит)

Царевна. Прощай, Константин, значит тебе от моего будет взбучка. Готовься. А теперь мне некогда. Для развлечения оставляю тебе Дальку. Займи ее. (Протягивает руку для поцелуя.) Если же абсолютно ничего не выйдет, сыграйте в шахматы. Далька отчаянная игрица. Сделает она тебе мат. Константин, смотри… Такой, позорный… Как это называется? В несколько ходов? Киндер… Киндербальзам?

Даля (смеясь). Киндермат.

Царевна. Вот именно этот киндермат. Привет! (Выходит.)

Константин Иваныч. Вы в самом деле такой… Чигорин?

Даля. Что вы. Я играла немного с братом, но плохо… (Слегка стесняясь, смотрит по сторонам, как бы рассматривая комнату.)

Даля. В этой комнате живете… вы?

Константин Иваныч. Нет. Почему вы подумали?

Даля (смутившись). Наверно, эти гиацинты… вы любите.

Константин Иваныч. Да, угадали. (Взглядывает на нее внимательней.)

Даля. Так показалось. Ну, это пустяки… (Розовеет и смеется.) Не обращайте внимания.

(Минуту молчание)

Константин Иваныч. Что ж, сразимся?

Даля. Право, вы меня победите… Впрочем, давайте.

(Константин Иваныч ставит столик, достает шахматы и зажимает в руке по пешке)

Константин Иваныч. Вам которую?

Даля. Эту.

Константин Иваныч. Белые мои. (Расставляет шахматы.) Начинаю, Так называемый дебют ферзевой пешки.

Даля. Вы хотите меня запугать страшными словами…

Константин Иваныч. Когда дурно себя чувствуешь, шахматы превосходны. В них абсолютность есть, чистота. Ничьих интересов они не задевают. Играешь – и обо всем можно забыть.

Даля (делая ход). А сейчас вы играете тоже потому, что вам плохо?

Константин Иваныч. Слушайте, сколько вам лет?

Даля. Двадцать. А что?

Константин Иваныч. Ничего. (Двигая фигуру.) Молода была, зелена была. (Вздыхая, закуривает.) Я сейчас играю по священной обязанности гостеприимства.

Даля. Если скучно, можно бросить.

Константин Иваныч. Я шучу.

(Играют молча. Константин Иваныч напевает: «Звезда вечерня-я моя» Даля обертывается к окнам и смотрит)

Даля. Мне все нравится здесь… у вас. Мало осталось таких старых, хороших домов. Сад, терраса. Какая ночь! Месяц. Если б не лампа, он отлично светил бы сюда.

(Константин Иваныч встает и придвигает два стула. Потом ставит на них, рядом с ней, грядку гиацинтов)

Даля. Зачем это?

Константин Иваныч (слегка смущенно). Вы тоже… наверно… любите их.

Даля. Да, очень. Благодарю вас.

Константин Иваныч. Продолжаем. Вашей королеве – гардэ.

Даля. Не страшно.

(Константин Иваныч пристально смотрит на нее и не делает хода.)

Даля. Ну?

Константин Иваныч. Я смотрю на вас… Какие у вас странные глаза.

Даля. Играйте, ваш ход.

Константин Иваныч. Можно сказать вам одну вещь?

Даля (робко). Говорите…

Константин Иваныч. Да. (Опять всматривается, будто отыскивая что-то.) Глаза. На матовом лице, совсем бледном, поражающей формы глаза… Они у вас немного неправильно сделаны… приподняты углы.

(В недоумении продолжает всматриваться. Точно сейчас только разглядел и почти испуган. Даля смущена. Чтобы скрыть это, углубляется в игру и делает ход. Константин Иваныч машинально отвечает на ее движение)

Даля (оправившись). Вы замолчали, сразу. О чем вы задумались?

Константин Иваныч. Играйте, Даля. (Она слегка вздрагивает.)

Даля. Извольте. Шах.

Константин Иваныч. Пустое. Отступаю и спасаюсь.

Даля (тихо). Нет, не пустое. (Делая ход.) Мат.

Константин Иваныч. Мат? Невероятно. (Вглядывается. Через минуту удивленный.) В самом деле. Конь и королева. (Поднимает на нее глаза. Смотрят друг на друга молча.)

Даля (смущенно). Я и сама никак не ожидала.

Константин Иваныч. Удивительно, странно. Моя партия сильней.

(Обоим неловко. Константин Иваныч молча убирает шахматы.)

Константин Иваныч. Это Царевна напророчила. Скандал, скандал.

Вечер, весна. Берег северного озера. Огромный камень, у подошвы которого поплескивает вода. Сосновый лес, вдали две дачи. Закат розовый, вода серебряная.


Лялин (сидит на камне). Это и есть знаменитое озеро? Как ты назвал Су-су… забыл дальше.

Константин Иваныч. Суокса. Тебе не нравится?

Лялин. Озеро хорошее, днем слишком сине. А сейчас – ничего себе. Да вообще этот край удивительный – у ваших финнов все устроено не по-человечески. Ты смотри, пожалуйста, ночи нет, белесая мгла, озеро серебряное, красноватый тон, сосны… Как будто для разных леших, русалок приноровлено.

Константин Иваныч. Да, страна чудная.

Лялин. Я, положим, к этой чертовщине довольно равнодушен, а все-таки…

Константин Иваныч. Не раскаиваешься, что дал себя затащить сюда? Это ведь отчасти мой грех.

Лялин. Пустое. А потом, раз Царевна решила, сопротивляться бесполезно.

Константин Иваныч. Здесь у нас целая колония – все я вывез. Диалектов, мой друг, – Евдокия – ты с ней, кажется, уж знаком? Царевна тут без тебя много разнообразия вносила в нашу жизнь.

Лялин. А Далька не мешает?

Константин Иваныч (нетвердо). Чем же она может мешать? Она…

Лялин. Что она?

Константин Иваныч. Она прекрасная.

Лялин (смотрит сбоку чуть насмешливо). Ого! Держись, Константин Иваныч, пропадешь не за понюшку табака.

Константин Иваныч. Почему же это я непременно пропаду? Даля прекрасна, разумеется. А, может, пропадешь как раз ты?

Лялин (хохочет). Я, пропаду? То есть влюблюсь? (Соскакивает с камня и прыгает.) Я влюблюсь?

Константин Иваныч. Ты чего скачешь? Царевну же полюбил?

Лялин (вспрыгивает обратно на камень). Нет, любопытно было бы меня поглядеть влюбленным!

Константин Иваныч. А вот посмотрим как-нибудь, тогда узнаешь.

Лялин. Баста, обо мне довольно. Неинтересный сюжет. А ты, Константин, Иоаннов сын, – слушай: тебе сети женский предстоят. Будешь уловлен. Натерпишься! Таково мое прорицание. Dixi[17].

Константин Иваныч (пожимает плечами). Царевна идет.

(Царевна одета в легкое просторное платье с висячими рукавами.)

Лялин. Куда направляетесь?

Царевна. Возьмем с Далькой лодку, поплывем. Лодка остановится, мы будем лежать и в небо смотреть. Ах, жизнь наша жизнь! (Слегка кружится и поводит летящими рукавами.) Константин, скажи мне, отчего я не родилась птицей, морским чудищем? Улетела б в небо, или заплыла Бог знает куда.

Лялин. Ты и так на человека мало похожа. Например, в тебе нету стыда.

Константин Иваныч. Почему же бы ей быть непременно человеком? Это вовсе не обязательно. Мало ли что на двух ногах! Разве это доказательство?

Царевна (мужу). Зачем ты лжешь, зачем говоришь, что у меня нет стыда? Вот еще мерзавец!

Лялин. Если Костя попросит, ты разденешься догола, я уверен.

Царевна. И разденусь. Что ж такого? Хотите сейчас? Тело свое я очень люблю, это верно. (Константину Иванычу.) Вы понимаете, как можно тело любить? Ведь это роскошная вещь.

Константин Иваныч. Грехопадения не знала!

Царевна. Какое там грехопадение! Была когда-то девушкой, теперь женщина, а тело по-прежнему великолепное. (Рассматривает свои ноги.) Я уверена, что правая у меня интересней левой, и нервней: иногда капризничает, злится, а то вдруг чуть не танцует. А грудь! Торс! Не понимаю я ваших грехопадений.

Константин Иваныч. Где уж там!

(Приближается Даля)

Царевна. Далька, едем, а то поздно будет.

Константин Иваныч. Вы тоже… полюбили ездить так.

Даля. Тетя такая милая… С ней весело. А потом сегодня… чудный вечер.

Лялин (Дале). Да вы чего смущаетесь-то? Не меня ли? Было бы глупо, простите.

Даля (смехом). Почему вы думаете? Нет, я ничего.

Царевна. Далька, будет болтать.

Даля. Сейчас. Константин Иваныч, мы приедем часа через полтора, самое большее.

Лялин. Что ж он должен сделать?

Константин Иваныч. Слушай, перестань!

Даля (делая усилие, чтобы не сконфузиться). Мне необходимо вас видеть.

Константин Иваныч. Отлично. Буду здесь же.

Даля. Спасибо.

(Уходят)

Лялин. Ты не сердишься? Я ведь зря, ей-Богу. Празднословие одно.

Константин Иваныч. Вижу. Да не важно это, право. Ах, друг (вытягивая руки, сгибает их), я чувствую себя очень странно, очень необыкновенно.

Лялин. Влюбился.

Константин Иваныч (присаживается на углу камня. Тихо). Да, люблю. Все вышло так неожиданно, удивительно! Я полюбил ее сразу. Может это быть по-твоему, что в мире есть двое, предназначенные друг другу? Тайные черты, неуловимые, открывают им это. И летит… все вверх дном, жизнь ломается, нельзя ухватиться ни за что, и ничем не остановишь. Это называется любовный рок. По-моему, Непременно так.

Лялин (бросает камешки в воду). И по-моему.

Константин Иваныч. Могут они не знать друг друга – убеждений, взглядов, нравственных качеств… Может быть, она преступник, или я, для нас это не важно. Но все женщины должны быть ей прислужницами и не стоят ее мизинца. Все… (хмуро) – за исключением одной.

Лялин. Марьи Гавриловны?

Константин Иваныч. Да.

Лялин. Как же этот… вопрос?

Константин Иваныч. Все рушится, все! Восемь лет я был счастлив с Машей, любил нежно, а теперь… ничего. Все гибнет. Но я все же люблю ее… И Далю, и ее… вместе. (Подходит к Лялину и кладет руку на плечо) Ты меня понимаешь, Лялин?

Лялин. Понимаю я все. И ничего не понимаю.

Константин Иваныч. Как это?

Лялин. Не переживал такого, но могу вообразить.

Константин Иваныч. Не вообразишь сладости и тоски любви, восторга… чувства гибели. Никогда!

Лялин. Я писатель. Я человек холодный – все воображу, что угодно.

Константин Иваныч. Ты чудак. Почему ты не любил? Зачем воображать?

Лялин. Значит, не дано. Одни разыгрывают романы, другие пишут их.

Константин Иваныч. Лялька, глупый.

Лялин. Ничего не глупый.

Константин Иваныч. Даля едет сейчас в лодке, по серебряному озеру. О чем она думает? Ее короткие волосы, курчавые, черные, свесились вниз – она непременно лежит.

Лялин. Вон, плывут, видишь.

(Вдали показывается лодка. Оттуда машут платком)

Константин Иваныч. Они, они. (Вскакивает на камень и тоже машет им. Негромко говорит: «Даля».) Вдруг она услышит! (Лялин тоже машет, скоро с лодки прекращают отвечать, и сама она пропадает.)

Лялин (обращаясь к озеру). Ну вот, озеро Суокса, на твоих берегах завязался роман. Какой он будет, куда приведет, ты не скажешь. Ты плещешь себе, плещешь… Мало тебе дела до нас. (Берет Константина Иваныча под руку.) Пройдемся. Смотри, как чернеют на закате сосны.

(Уходят)

(Марья Гавриловна и Евдокия. Евдокия в черной шали)

Евдокия. Сторона чужая. Солнце село – и холод. Что ж никого нет. Будто тут был Константин Иваныч с этим… писателем.

Марья Гавриловна. Значит, ушли. Костя любит гулять с Петром Ильичом.

Евдокия. И мамзели гуляют?

Марья Гавриловна. Какие мамзели?

Евдокия. Да вот. Даля эта… Царевна – прозвали же, правда, как.

Марья Гавриловна. Что ты злишься все, Евдокия, что у тебя за характер? И что за выражения: «Мамзели». Даля очень милая девушка… (Пауза) Очень. И Царевна тоже.

Евдокия. То-то, должно быть, что слишком милые.

Марья Гавриловна. Евдокия, оставь, пожалуйста… у меня болит голова, вообще я плохо себя чувствую, а ты… все меня точишь, какие-то намеки… (В голосе слезы, она сдерживается.)

Евдокия (мягче). Прости… у меня характер плохой, это верно. Ну, прости, голуба.

Марья Гавриловна (смеясь, в полуслезах). Голуба! Какое актерское слово. Чудачка ты. Разве я актерка, Евдокия? Ты Савонарола…

Евдокия. А ты дурочка. Глупая.

Марья Гавриловна (возбужденно). Ну чем я глупая? Ну скажи на милость? Что с Константином что-то происходит? Что он со мной не такой, как раньше? Думаешь, я не вижу? Просто он влюблен в Далю, по уши, обо мне забыл, я иду к какому-то ужасу – хорошо, пусть иду, что же делать? Ревновать? В обмороки падать? Да. Я горда, понимаешь, Евдокия, я хотя и ничтожная женщина, но очень горда. (Задыхается, в слезах.) Я ночей не сплю, но Константин об этом не знает… Он себе тает от Дали, да с Петром Ильичом, с Диалектовым разговаривает об искусстве. Отлично. А я страдаю. Пусть, он об этом все равно не узнает.

Евдокия. Скажи ему прямо. Если разнюнился – до свидания. Уедем с тобой в Одессу, ко мне, и все. А если пустяк – гнать эту Дальку.

Марья Гавриловна (поднимая заплаканное лицо). Коротко рассудила. Взять и ехать. А если… А, да ты Савонарола, у тебя все просто… (Слышны шаги и голоса.) Идут, кажется. (Вздрагивает, вполголоса.) Может быть, ты права. О Господи, вот врасплох.

(Быстро смахивает слезы. Показываются Константин Иваныч и Лялии)

Лялин. Любовь, по-моему, безнадежна всегда. Потому что она есть стремление к неосуществимому. Любовь, как Бог: везде и нигде. Поэтому можно томиться любовью, беспредметно, и нельзя быть счастливым с данной женщиной. Как нельзя сделать себе кумира, фетиша – и назвать Богом.

Константин Иваныч. Но ведь были же воплощения? Христос, например?

Лялин. Ну… об этом я не могу сообщить тебе ничего утешительного. – Бог мой, тут дамы. Приближаемся!

(Подходят)

Лялин (Марье Гавриловне). Мы с Константином, как платоники: гуляем, рассуждаем о любви.

Марья Гавриловна (улыбаясь насильственно). До чего же вы договорились?

Лялин. Он мне заявил, что я нравственный урод.

Евдокия. Неглупо!

Марья Гавриловна. В чем же ваше уродство?

Лялин. Я говорил, что в молодые годы мои любви были всегда печальны: или она выходила замуж, или исчезала, или даже я не успевал с ней познакомиться. Размышляя о тех, в кого я был влюблен, я убедился, что и в благоприятном случае не мог бы на своей любви основать жизни: жизнь есть жизнь, а любовь… – этакое (делает кругообразное движение пальцем) – невмещающееся нечто.

Марья Гавриловна. Все-таки непонятно, за что, собственно, он вас обругал?

Лялин. Позвольте, сейчас. Из скорбного опыта я вынес взгляд – еще более скорбный, или радостный, смотря по желанию: любить из данных женщин не надо никого. Тут он меня и прихлопнул.

Евдокия. Из данных женщин никого! Посмотрю я на вас, господа – полоумные вы все. И даже мне вас жаль. Значит же, не просветила вас ни разу истинная любовь – вы и выдумываете. (Уходит.)

Марья Гавриловна. Я согласна с Петром Ильичом. Никого не надо любить. Все это вздор. Жизнь – обман, ложь. Любовь – так же. Значит, прочь ее.

Константин Иваныч (берет ее за руку). Мари, что с тобой? Мари, успокойся, ты дрожишь…

Марья Гавриловна (смотрит на него долгим взглядом). Ничего. (Опускает голову и, видимо, подавляет себя.) Ничего, милый, я спокойна и весела… Видишь? (Улыбается.)

Лялин (медленно отходит к озеру). Еще союзница!

Константин Иваныч. Мари, Мари, нам надо говорить подробно, много, милая Мари, так нельзя…

Марья Гавриловна (кротко). Зачем нам говорить, мой друг? Живите, поступайте, как вам нравится. Будьте собой. Я не помешаю вам. Я бываю резка… простите… Это усталость. А сейчас идите домой, с Петром Ильичом. Получена почта, газеты, письма.

Константин Иваныч. Нет, мы еще будем говорить.

Лялин. Газеты? Костя, идем. Мне писем нет?

Марья Гавриловна. Есть (Константину Иванычу). Идите, я сейчас.

Константин Иваныч. Почему же ты не хочешь вместе?

Марья Гавриловна. Я сию минуту приду.

Константин Иваныч. Не запаздывай же.

(Мужчины уходят. Марья Гавриловна сидит молча, потом ложится на прибрежный камень Рыдает долго, глухо. Плечи ее вздрагивают.)

(Вдоль берега пробирается Даля. Заметив фигуру на камне, насторожилась)

Даля. Константин Иваныч!

(Марья Гавриловна подымает голову. Увидев Далю, садится. Даля вскрикивает)

Марья Гавриловна. Это я. Константин дома.

Даля. Простите, я помешала.

Марья Гавриловна. Нет, ничего. Присаживайтесь. (Даля вздыхает и садится.) Нынче вы, кажется, катались с Царевной. Хорошо было? Не холодно?

Даля. Нет, прекрасно.

Марья Гавриловна. Отчего же сейчас вы так бледны? Или волнуетесь? (Слегка насмешливо.) Не нашли чего-нибудь?

Даля. Нет… Стало сыро… над озером туман…

Марья Гавриловна. Туман! (Вдруг странно смеясь.) А я знаю, отчего вы бледны.

Даля (робко). Да?

Марья Гавриловна. Догадайтесь.

Даля (вспыхивает). Я ничего не понимаю, Марья Гавриловна.

Марья Гавриловна. Будто? А я думаю… (Жестко смеется.) Я думаю, – вы влюблены. Стоит только взглянуть на вас.

Даля. Может быть.

Марья Гавриловна. Желаю вам счастья.

Даля. Благодарю. (Тихо.) Может быть, я люблю. Что же тут удивительного? Да, я люблю… И мое сердце не может быть иным, чем оно есть.

Марья Гавриловна. Вот я и желаю вам счастья в любви. В этом тоже нет ничего удивительного. Тем более, что и тот, кого вы любите – любит вас.

Даля. Странный разговор!

Марья Гавриловна. Да? А по-моему, нисколько не странный. Потому что мне за тридцать лет, и я привыкла ничему не удивляться. (Сдерживаясь, но видимо горячась.) Я нисколько не удивляюсь, что Константин полюбил вас. Так надо.

Даля. Марья Гавриловна!

Марья Гавриловна. Ничего, ничего, все прекрасно. Вы великолепная, молодая, Даля, у вас черные глаза, грудь девическая – сила на вашей стороне. Побеждаете вы – уже победили. Нас больше нет. Мы раздавлены. Но и не надо, торжествуйте, пусть!

Даля. Марья Гавриловна, я никого ни у кого не отнимаю, я не знаю, о чем вы говорите… (Волнуясь.) Но в чувствах своих я никому не могу дать отчета, и изменить их не могу… также.

Марья Гавриловна. Я никакого отчета не требую. (Смеясь тяжело.) Я поздравляю и желаю счастья.

Даля (встает). Так разговаривать нельзя.

(Марья Гавриловна поднимается также и подходит вплотную Усталым, тяжким взглядом смотрит ей в глаза)

Марья Гавриловна. Я не сужу и не язвлю никого. Все так должно быть. Любите. Любовь благословенна. Но… сейчас перед вами темный призрак – я. Когда пройдут золотые часы, вспомните о нем. Я не хотела быть тем, чем являюсь – но теперь я старая седая ворона, над перекрестком вашего счастья я каркаю вам. Каркаю горе, ужас. И не знаю, для чего это нужно, но выходит так. О, знайте, пролетит радость, душу вашу тот же мрак возьмет, что и мою, тот же. Так же разлюбят вас, так же все погибнет, и вы не будете знать, где спасение. Знайте, знайте!

Даля (отступая). Боже мой, за что?

Марья Гавриловна. Ни за что. (Прислоняется к камню.) Так. (Стоит в позе растерянной и мучительной. Потом подносит руки к глазам.) Зачем… я затемняю счастье девочки? Бог мой, тяжко. К чему, к чему? Слабость, ничтожество. (Удаляется.)

(Входит Константин Иваныч)

Даля. Наконец… вы.

Константин Иваныч. Вы искали меня?

Даля. Да… И здесь, несколько минут назад…

Константин Иваныч. Вы были уже тут?

Даля (вздохнув). Да. Тяжело вспоминать об этом. Я разговаривала с Марьей Гавриловной.

Константин Иваныч (вздрагивая). С Марьей Гавриловной! О чем же?

Даля. Дорогой Константин Иваныч. (Берет его за руку) Ну скажите, милый, правда, этого не будет… что она сказала?

Константин Иваныч. Что ж она сказала? Даля, не мучьте меня.

Даля. Марья Гавриловна знает, что мы любим друг друга. Она предсказала мне несчастье. (Опустив голову.) Такое же, как у ней… Ах, этого не может быть… ведь правда?

Константин Иваныч. Мари знает!

Даля. Константин, ты разлюбишь?

(Константин Иваныч смотрит на нее пристально. Потом садится у ее ног. Голову прислоняет к ее коленям.)

Константин Иваныч. Я разлюблю тебя, Даля? Даля. Да, ты все думаешь о ней…

Константин Иваныч. Тебя я не разлюблю. Ты моя, мне наречена. Ты каталась нынче в лодке, а я думал о тебе. Ты лежала, наверно, и твои черные волосы… кудреватые, милые, склонялись к воде. Даля, я люблю тебя всю. Навсегда, без меры, смертно. Ты являешься мне во сне. Я просыпаюсь, и днем живу тоже сном. Смотрю в одну точку, и ты приходишь. Я веду с тобой беседу, мозг туманится, никнет, я начинаю понимать, что такое сумасшествие. Но сумасшествие дивное, Даля…

Даля (тихо). Ведь ты любишь. У тебя… жена.

Константин Иваныч. Да, любил, люблю, может быть. Может быть, все гибнет и будет разметано, вот я лежу у твоих ног… Скажи – не останется камня от моей жизни. Даля, я люблю тебя, люблю.

Даля. Пойди сюда, Константин. (Медленно, явственно.) Ты меня любишь. Так. (Молчит. Потом встает, обнимает сверху обеими руками и припадает) Вот тебе я. Я никого до тебя не любила – все несу тебе. Возьми, Константин, унеси меня далеко, куда знаешь… Я твоя вся, вся. Милый, Константин, милый, чудный.

(Константин Иваныч стоит с ней несколько секунд, потом легко подымает и несет к лесу)

Константин Иваныч. Моя звезда! Мое сияние!

Серый день, близки сумерки Стеклянная терраса дачи. В балконную дверь видна гостиная с роялем.


(Накрыт чайный стол, за ним Лялин, Диалектов и Константин Иваныч)

Диалектов (наставительно грозя пальцем). Эти ваши кабаки, разные рестораны, кутежи я ненавижу. Если вы писатель, так работайте, а если дрянь какая-нибудь, болтун, так нечего заниматься литературой. Это, знаете, все слабость, распущенность. Я бы таких писателей…

Лялин. Что ж, и в «Прагу» сходить нельзя?

Диалектов. Я там ваших «Праг» не знаю, не был и никогда не пойду. Мне незачем. Я не знаю даже, что такое «Прага».

(Константин Иваныч смеется.)

Лялин. Прага – это город. «Злата Прага», столица Чехии.

Диалектов. Нет, судя по вашим словам, это какой-нибудь известный ресторан. Да мне безразлично. Я говорю, что писатель не может растрачивать силы зря. Это преступно.

Лялин. А я люблю хороший ресторан, виноват. Зима, а там цветы, синий ковер, электричество, оркестр. А шампанское! «Все твое, о друг Аи».

Диалектов. Да, я знаю это стихотворение! Там гораздо лучше сказано: «И покрыл туман приветный твой озябнувший кристалл». А потом – что вы извиняетесь? Я вам ни простить, ни не простить не могу, потому что вы мне не брат, не сын, никто. Я и не про вас говорю. Это губит талант, вот что.

Лялин. Хорошо вам над книжечками сидеть и изучать умные вещи – а мы иной раз и скиснем. Ну, и заломишь. Впрочем, я сам против алкоголизма.

Константин Иваныч. Какой ты пьяница, Петр Ильич? Ты европеец, только вполглаза можешь. (Улыбаясь, насмешливо-грустно.) Лялин у нас погибает из-за женской любви. Романов изобилие.

(Лялин хохочет)

Лялин. Презренный, замолчи!

(Диалектов с недовольным видом встает.)

Диалектов. Теперь примутся за любовь.

Константин Иваныч. Он уходит. Достаточно произнести это слово. Ах, Диалектыч, жизнь ваша ясная!

Диалектов (пожимает плечами). Моя жизнь тут ни при чем. Да вы ее и не знаете. (Опершись лбом о стекло террасы) Почему вы знаете, что она хорошая?

Константин Иваныч. Верно. Я и не говорю. (Уныло.) Никто ничего не знает, никто. Только все же мне кажется, что ваша жизнь… если и не счастлива, то ясна.

Диалектов. А мне все-таки пора.

Лялин. Да куда вы?

Диалектов. Мне Константин Иваныч урок тут нашел, на одной из дач.

Константин Иваныч. Он работник, честная голова. Успеете, Александр Григорьевич, а?

Диалектов (смущенно и кротко). Пора. Мальчик ждать будет.

Константин Иваныч. Ну, ну.

Лялин. А меня вы анафеме не предавайте. Я постараюсь поправиться к следующему разу.

Диалектов (безнадежно машет рукой). Что с вами поделаешь!

Лялин (ходит взад, вперед, руки в карманах). Этот Диалектов очень мил. Очень. Чем он собственно занимается?

Константин Иваныч. Философ. Получил в университете медаль, будет оставлен.

Лялин. Так. То-то он против водки. (Остановившись, как бы в задумчивости.) Все же он наших слабостей не знает; нет, не знает.

Константин Иваныч. Мало русских спивается? Писателей.

Лялин. Это так… да это не важно.

Константин Иваныч. Слушай, Лялин, я сегодня плохо себя чувствую, так вот ты бы меня занял… Расскажи что-нибудь. (Кладет голову на стол, подпирая руками.) Расскажи про писателей, как ты работаешь, что тебе хорошо, что плохо. Про Ахиллесову пяточку расскажи, и так далее.

Лялин. А тебе отчего плохо?

Константин Иваныч. Это другое дело. Не хочется говорить.

Лялин. Хорошо-с. Будем увеселять тебя. Жаль, что я не Отелло, венецианский мавр, и мало могу рассказать интересного. Константин Иваныч. Ничего, рассказывай. Лялин. Что же рассказывать? Многое тебе известно. Да и что такое моя жизнь? Шоссе! Знаешь ли ты, что со мной ничего не случалось! Ни-че-ro! Другие борются, кипятятся, страдают, – вообще устраивают кавардак. Влюбляются, делают глупости. Ты можешь прочесть об этом в такой-то и такой моей книге. А я… я собственно ничего не делал. Что же рассказывать. Я писал. По-видимому – порядочный писатель. Этого не отрицаю, иначе бросил бы. Но что такое я сам… вообще? (Улыбается.) Нуль. Скучнейший тип. И расписывать мне нечего.

Константин Иваныч (горько). Лялька, Лялька, скушал ты себя! Расскажи про литературу.

Лялин. Можно. Кажется, тут получше. (Подходит к стеклу террасы и чертит пальцем.) Вот что я скажу: писателю плохо не от ресторана – так думает Диалектов. А от другого… от самого себя.

Константин Иваныч. Это как?

Лялин. Верно. Особенно сейчас, в наше время.

Константин Иваныч. Не понимаю.

Лялин. Пишут все себя. Раз написал, два, три… как будто и довольно. Оказывается – нет. Взялся за новую вещь, – опять твое ухо выглядывает. Слова твои, наклоны речи твои. Вот тебе и раз! Бездарность страдает, что Господь не дал ей лица, а тебя от собственной физиономии мутит.

Константин Иваныч. Люди вы отвлеченные, у вас и отвлеченные страданья.

Лялин (прохаживается). Наговорил бы еще, да ты злишься, я вижу. Тебя раздражает, что мы на стену лезем не из-за любви.

Константин Иваныч. Из-за пустого. Раздражает!

Лялин. Что делать. Каждый свою задачу решает. Кому жизнь – жизнь. Устраивай ее. Если писанье, – старайся хоть писать сносно.

Константин Иваныч. Теперь хорошо сказал. «Если жизнь, то устраивай ее». Темнейшая вещь! Поди, устрой с достоинством, реши противоречия. – Задача!

Лялин. Вот уж тут я мало сведущ. Вероятно, действительно, трудно.

Константин Иваныч (раздраженно). Ты ребенок, Лялин; просто ты малое дитя, и сидишь со своими мечтаниями, черт тебя возьми. Тут десяток людей в петлю полезет, а он ма-ло све-дущ! Кикимора ты… А-а, Лялька… (Машет рукой.) И говорить не хочется.

(Лялин разводит руками Вид у него недоуменный)

Лялин. День жаркий. С двух сторон я наказан ни за что. (Уходит,)

(Некоторое время Константин Иваныч один.)

(Из сада выходит Евдокия.)

Евдокия (пробуя рукой самовар). Застыл. (Константин Иваныч сидит, насупившись. Евдокия наливает чашку.) Хотите? Стакан найдется, но жидко.

Константин Иваныч. Где Мари?

Евдокия. Дома.

(Молчат.)

Евдокия. Мы ходили за черникой. Все пальцы синие.

Константин Иваныч. Почему же Мари не идет?

Евдокия. Значит, устала. (Пауза.) Завидую я мужчинам.

Константин Иваныч. Почему?

Евдокия. Жизнь у них приятная.

Константин Иваныч. Да? (Фыркает.) Не нахожу.

(Евдокия закуривает и смотрит упорно.)

Евдокия. Приятнейшая жизнь. В высшей степени усладительная. Полюбил, сошелся. Разлюбил – бросил. Одному скучно, за углом другая; хочешь молоденькую – молоденькая, хочешь невинную – невинная. Живи не хочу. И в Турцию не надо, все можно домашними средствами.

Константин Иваныч. Евдокия, у вас совершенно круглые глаза, и презлые. Хотел бы я знать, умеете вы любить? Кажется, мучить – единственное ваше дело.

Евдокия. Любить вам предоставлено. По этой части вы специалисты. Вы полюбите, Лялин про это попишет. Вот все отлично и устроится.

Константин Иваныч. Евдокия, вы… несмотря на то, что очень… честны, ничего не понимаете.

Евдокия. Где уж нам.

Константин Иваныч. Нет, не «где уж», а именно должны понимать. Если «где уж нам», так нечего язвить. Сидите и молчите. А коли судите, – знать должны, кого, за что, и кто в чем виноват.

Евдокия. И знаю. Ага, начистоту – извольте. Я сужу вас, Константина Иваныча, и осуждаю, во-первых, за то, что вы истинную, великую любовь, которую вы, по вашим словам, питали к Маше, в состоянии променять на первую попавшуюся девчонку только потому, что она молода.

Константин Иваныч. Как вы можете говорить…

Евдокия. Могу. И буду. Я Машу с детства знаю, и люблю, как дочь, она вам жизнь отдала. (Задыхаясь) Вы будете ее на кусочки резать, а я должна одобрять, поддакивать? Маша была глупа, слишком за вами ходила. Это сделало из вас Бог знает что, вы заняты только собой, вам безразлично, что с ней происходит.

Константин Иваныч (багровея, вскакивает). Ложь! Не смейте так говорить. Не имеете права. Вы не можете сказать, что я не люблю Машу, что я издеваюсь над ней. Это неправда, вы знаете. Если б это было так, все было бы легко… просто. А это мука – больше месяца живу я на углях; разве вы не видите… Но нет, вы, конечно, не видите… какое вам дело до человека? Вы знаете, что муж должен любить жену и жить с ней – больше вам ничего не надо. Жить так, как вы считаете – очень прекрасно, но не так легко, Евдокия. Это очень трудно, почти невозможно. (Передохнув, спокойнее.) Вы издеваетесь, говорите, что я устроился «усладительно». Это же неверно. На кого я похож? Разве я сплю? Я мучительно думаю, Евдокия, мучительно – и до сих пор не нашел ничего… Впрочем, нет… Одно нашел, но это слишком, слишком… А так продолжаться не может. Сегодня, завтра все решится. Больше нет сил. Что будет – будет. Не минуешь.

(Садится устало и подпирает голову руками.)

Евдокия. Если вы серьезно, то дело ясно. Решайте, кого вы любите по-настоящему. Или Маша, или та…

Константин Иваныч. Я люблю обеих. И по-разному. Сам не знаю кого больше.

Евдокия. Непонятно!

Константин Иваныч. Вы и не можете понять. Оттого накричали.

Евдокия. Адюльтера я не признаю. Да, не понимаю адюльтера.

Константин Иваныч. А-а, адюльтера! Дело не в том. Дело совсем в другом. В очень, очень печальном, Евдокия.

(За стеклянною дверью, в гостиной появляется Царевна Константин Иваныч ее не видит. Она разбирает ноты у рояля)

Евдокия. Вы бы с ней вот посоветовались о своих делах. Отличная советчица.

Константин Иваныч. О ком вы говорите?

Евдокия. Да вон, ходит, сейчас, наверно, играть начнет. Она вам о чем угодно может… хоть о любви втроем.

Константин Иваныч. Пустяки вы рассказываете, Евдокия. Так, от раздражения… Какая там любовь втроем? Нет, бросьте. Если вы на каплю порядочно относитесь к нам, к Мари и мне, скажите, как бы вы поступили на моем месте?

Евдокия (холодно). Если вы говорите правду…

Константин Иваныч. Допустим.

Евдокия. Если любите одинаково обеих… То выход один.

Константин Иваныч. Ну?

Евдокия. Оставить обеих.

Константин Иваныч. То есть как оставить?

Евдокия. Так. Покинуть. Единственный способ… остаться чистым… пред собой, пред ними.

Константин Иваныч. Ах да, так… Понимаю. (Молчит.)

Евдокия. Это, может быть, ригоризм, но – необходимый.

Константин Иваныч (как бы про себя). Какое совпадение… мыслей. (Улыбается.) Да, маленький ригоризм. Так, маленький.

(Евдокия сходит в сад. Настает вечер Он прохладный, с золотой каемкой на закате. Константин Иваныч молча курит.)

Константин Иваныч. Суд приближается. О, тоска! (Встает и ходит.) Сколько времени давит меня это. Дни идут – каждый приносит свой груз. Но скоро, скоро. (Пауза.) Тогда, в лесу, я узнал Далю – ее существо, молодое, чудесное, слилось с моим. Казалось, нет ничего, кроме нас… минуты. Безгрешна любовь, светла, она зальет все. Но это неверно. Велики связи с Машей, у них громадная власть, правда громадная. Когда живешь ровно, это временами чувствуешь слабее, но стоит подойти… такому… Я люблю ее медленной, глубокой любовью. Восемь лет… Мы вросли друг в друга… (Снова садится.) Ужасно повернулась жизнь. Ужасно. Загнан, затравлен. Неужели и есть… и осталось одно… что в бессонные ночи приходило в голову… и жутко было – старался отогнать. А сегодня Евдокия… «Остаться чистым»… Как она угадала? Ах, тоска!

(Сжимает голову руками и покачивается, как от сильной боли. Из дверей сбоку показывается Марья Гавриловна. Она сильно похудела и бледна. Молча она проходит мимо, легко, бесшумно, и сходит в сад. В небе тонкий месяц. Часть балкона он одел узором)

Константин Иваныч. Мари!

Марья Гавриловна (останавливаясь). Да?

Константин Иваныч. Пойди сюда, Мари, скажи мне.

(Марья Гавриловна приближается.)

Марья Гавриловна. Что сказать тебе, друг?

Константин Иваныч. Мари, дорогая… (Берет ее руку, целует, прижимает к сердцу.) Мне так плохо, тяжко. Я не знаю, что со мной… но это ужасно. Жизнь смешалась, спуталась. Наваждение над нами какое-то.

Марья Гавриловна (застенчиво снимая пушинку с его костюма). Я знаю, Константин, все… (Улыбаясь, печально.) Потому что слишком люблю тебя.

Константин Иваныч (припадает к ней). Спаси ты меня, Мари. Спаси. Выведи из топи, не дай сгинуть. Ты прекрасная, чистая, вооруженная любовью, жизнь моя светлая, подай руку… Укажи. Или не знаешь? Но твоей белой душе видно все. Мари, Мари.

Марья Гавриловна. Что отвечать? Константин, как сердце тебе скажет… совесть. Я тебя знаю. Не скажет душа дурного. Делай по сердцу. Меня… не считай. На твоей дороге я не стану. (Кладет ему руки на плечи и смотрит прямо в глаза.) И один тебе мой завет.

Константин Иваныч. Ну?

Марья Гавриловна. Такой завет тебе: выше счастья. Понял? Моего… всякого. Ничего не бойся. Будь свободен. Это – все. А теперь… пусти. Я уйду. (Пауза) Мне так тяжело, что едва я нахожу силы говорить. Минута – начну реветь… нет… прощай. (Убегает.)

Константин Иваныч. Мари, куда ты, дорогая! (Марья Гавриловна скрывается. Он сидит в задумчивости.) Выше счастья. Вот ее правда. Как ясно! Значит, Евдокия права… Но как я ее люблю, Бог мой, а Даля? Ах, все темно, темно, ничего нельзя понять. Я с ума сойду.

(Царевна наигрывает на рояле и поет: «Есть остров на далеком океане..» Потом, встав из-за инструмента, приближается, напевая.)

Царевна. Кто-о ту пе-сню слышит, все позабывает… А, Константин, загрустил. Попался, Константин Иваныч.

Константин Иваныч (подымает голову). Что? Попался? Что ты говоришь тут?

Царевна. Говорю, что попался. Ну, ничего, Костя.

Константин Иваныч. Ты понимаешь, Царевна: выше счастья? Понятно?

Царевна (покачиваясь, посмеиваясь). Нет, не понимаю. Просто взяли Константина, окрутили, оплели, и лежит он пленничком. Хочешь, расколдую?

Константин Иваныч. Вздор, Царевна, никто меня не окручивал. И ты сама… кто ты? Ты дурочка, Царевна, тебе нет до меня дела.

Царевна. Может и дурочка. Я русалка, мне ни до кого нет дела. Водная нечисть. Мне нравится взять тебя и утащить.

Константин Иваныч. А дальше?

Царевна. Защекотать, утопить, над утоплым спеть песенку. Танец протанцевать.

Константин Иваныч. Нет, ты глупая. Утешь меня лучше. Уйми.

Царевна (опять, как завороженная, тихо вращается около, напевая: «Кто ту песню слышит, все позабывает».) Полюби меня, Костя.

(Константин Иваныч отмахивается. Уходит)

(На террасу, разговаривая, входят из сада Диалектов и Лялин.)

Лялин. Ах, литература. Сколько яду, роскоши, великого, глупого. Единственно из-за чего можно еще хлопотать – литература. Искусство – вообще. Когда вспомнишь, что Италия есть на свете, Данте, Рим… легче делается… Есть куда преклонить голову. Вы не были никогда в Италии, Александр Григорьевич?

Диалектов. Нет. Мне, знаете ли, не до Италии. Двадцать пять рублей надо матери посылать, самому жить, брата готовить. Вы мне про это не говорите. Я начал с того, что мне не нравятся все эти усталости, утонченности, меланхолии… Да. Очень вам жизнь легко далась; белоручка вы.

Лялин. Может быть. Только слушайте, мне не хочется сейчас об этом. (Садится.) Я лучше вам расскажу про Рим. Хотите?

Диалектов (покорно). Извольте.

Лялин. Вот видите, туманный месячный свет – как это идет к Риму! Когда сидишь на Форуме, у колодца Ютурны, дышишь светлым сном мрамора. Наступят сумерки. Вы сидите и слушаете, как журчит вода по зеленой плесени – та вода, что поила таинственных Диоскуров. По храму Кастора и Пол-лукса пробился клевер. Над аркой Тита сумрак – сизо-фиолетовый. В нем чернеют пинии. И уж зажгли золотые фонарики. Над Капитолием розоватые облака, огненные победы. Главное не забудьте: сон светлого мрамора, прозрачного мрамора! Еще – могучие лавры над храмом Цезаря. Глубокая, темная купа.

Диалектов. Да, роскошно. (Вздыхает.)

Лялин. Ах, когда разожжешь душу – встанут смутные стремленья, покажется – вот взойдет к тебе неведомое. Та мечта, что всю жизнь томит. Всю жизнь ждет человек божества… и всегда в виде женщины. Но его нет, нет. Пусто внутри, сухо. Хочется отдаться человеку, чтобы сразу сгореть, но великий Сфинкс – поперек дороги: «Море колышется в своем лоне, хлеба колеблются под ветром, караваны проходят, пыль улетает, города рушатся: а мой взгляд, которого ничто не может отклонить, вечно направлен сквозь видимое к недостижимым горизонтам». Как встосковал человек!

Константин Иваныч (входя из сада). Почему это встосковал? Кто здесь встосковал?

Лялин. Человек.

Константин Иваныч. Почему так?

Лялин. Значит, плохо ему пришлось.

Константин Иваныч. А, понимаю. Если кому плохо… я могу это понять. (Садится и трет себе виски.)

Лялин. Ты чего такой бледный? Простудишься еще, ходишь в сырость Бог знает где.

Константин Иваныч. Я недалеко был.

Лялин. Да что ты странный какой? Что с тобой? Не собираешься ли кого зарезать?

Константин Иваныч. Нет, просто ходил, думал…

Лялин. Что ты можешь надумать? Это, если я хожу, значит, скоро буду писать. Любители высчитывают, на сколько надумает беллетрист в минуту… из дорогостоящих.

Константин Иваныч. Вот, я тоже… надумал… Ничего себе. (Заходит в дальний угол террасы, прислоняется к стене. Глаза закрыты.) Бывало ли с тобой, Лялин, что ты стоишь на распутье… нет, на росстане – мужики называют так место, где расходятся дороги. Направо написано – убитому быть, прямо – убитому быть, налево – убитому быть.

Лялин. Нет, не приходилось. (Грустно.) Константин, ты на меня тоску наводишь. Что ты говоришь… и сам такой странный.

Константин Иваныч. Ничего, не обращай внимания. Все к лучшему.

(Входит Даля. В первую минуту не замечает Константина Иваныча.)

Константин Иваныч (вполголоса). Ave Caesar…[18]

Даля (Лялину). Петр Ильич, вы не знаете, где Константин Иваныч?

Лялин (вздыхает, встает). Как не знать. Вон он забился в угол… как раненый вальдшнеп. (Берет под руку Диалектова.)

Лялин. Идем, Александр Григорьевич, я вам доскажу про мечту человека.

(Уходят. Константин Иваныч стоит молча. Потом он выходит на средину комнаты)

Даля. Константин!

Константин Иваныч. Я.

Даля. Костя, я к вам. Послушайте, нам надо говорить, надо решить, выяснить.

Константин Иваныч. Да. Конечно, надо выяснить.

Даля. Почти два месяца мы близки, и все так ужасно. Я ничего не понимаю. Так не может продолжаться. Кто я? Что мне нужно? Неужели тайно от Марьи Гавриловны я должна укрывать твои ласки, любовь… Я не могу прийти к тебе, мне все кажется, что я не имею права сидеть здесь, потому что сейчас войдет она, – это ее дом, и ты – ты-то чей, наконец? Мой или ее? (Подходит близко и берет за руку.) Костя, помнишь тот вечер? Ты унес меня в лес. Ты говорил тогда, что весь ты, вся твоя жизнь в нашей любви. Неужели ты забыл? Боже мой, какой ты был тогда! Костя, неужели все то неправда, сон, от которого ничего не осталось? Нет, нет, не может быть. (Падает на колени и прижимается к его ногам.) Костя, если ты меня не любишь, скажи. Я уйду, и клянусь… не буду смущать твоей жизни. Но если… если (встает, выпрямляясь), ты, действительно, верен мне, то я тебя не отдам… Никому не отдам… и тогда, как бы ни было тяжело тебе, ты должен, слышишь, Константин, должен во имя себя, своей чести, достоинства – бросить старую жизнь… для любви… бесконечной.

Константин Иваныч (тихо, с нежностью). Солнце мое… Утреннее солнце, росное. Почему над вечером взошло? (Усмехается.) Зачем тебе я, старый, скучный пес? Почему не полюбила молодого? Чистого, с ясным сердцем…

Даля. Что ты мне говоришь? Константин, говори понятней, мне страшно… сердце захватывает. (Константин Иваныч еще непонятнее улыбается. Вздрагивают его губы.) Что с тобой? Чего ты смеешься?

Константин Иваныч. Я смеюсь… не над тобой.

Даля. Костя, милый, брось этот тон. Костя, я же люблю тебя. Всего тебя, все складки твоей одежды, твой пиджак, руки твои тонкие. Но решай, ради Бога… гони меня, или бери.

(Константин Иваныч пошатывается, сразу перестает улыбаться.)

Константин Иваныч. Гони или бери? (Тихо.) Да знаешь ты, что тебя я люблю до обморока. (Замолкает, пристально смотрит на нее довольно долго.) До обморока. (Пауза.) Помнишь, что сказала тебе Маша у камня?

Даля (мертво). Помню.

Константин Иваныч. Счастью нашему не бывать! Слышишь? Слышишь ты, Даля, которую я люблю без памяти, что нет надежды, я с ума схожу, но все гибнет, и моя жизнь, и Маша, и ты – ничего, ничего.

Даля. Константин!

Константин Иваныч. Уходи, не могу. Уходи, уходи. «Выше счастья». А? Кто это сказал? Какой безумный? А-а, Бог мой.

(Даля выбегает.)

Марья Гавриловна (входя, взволнованно). Костя, что с тобой? Я слышала сейчас крик, ты сидишь так странно… Кто тут был?

Константин Иваныч. А? Это я кричал, Мари. Здесь была Даля. (Безлично.) Но теперь ее нет. Она ушла.

Марья Гавриловна. Даля?

Константин Иваныч. Да, мы разговаривали.

Марья Гавриловна. У тебя дрожат колени.

Константин Иваныч. Дрожат? Это удивительно. Отчего бы им дрожать? Это странно.

Марья Гавриловна. Ты волновался?

(Константин Иваныч молчит.)

Константин Иваныч. Ты хорошо сделала, что зашла… вот теперь… ко мне. Сядь здесь. Мне надо говорить с тобой.

Марья Гавриловна (садится, бледнея). Я слушаю.

Константин Иваныч. Да. Пора мне сказать все. Ну вот, Мари, ты знаешь, как тяжко нам было последнее время.

Марья Гавриловна. Да. С марта.

Константин Иваныч. С марта. В этом месяце – будь он благословен, или проклят, в этом месяце я полюбил, Мари. Кого – ты знаешь. И началась эта… мука. Счастье – мука. (Марья Гавриловна тихо дрожит, стараясь сдерживаться.) До тех пор ты одна была в моем сердце. Как нежно, светло любил я тебя! Но значит, так назначено. Мне, тебе, ей… Должны мы понести печаль. Самую горькую, Мари, самую горькую. Долго я страдал. Меня влекло к тебе, к ней. Наконец… (закрыв лицо руками) не стало сил терпеть. Сегодняшний разговор с тобой – все о том же. Я вышел в лес. Месяц светил. Озеро лежало в его свете, – туманное, мерцающее. То озеро, у которого мы с ней любили. Месяц, сиявший над нашей с тобой любовью. Я вспомнил твои слова: «спроси у своего сердца». Я услышал его в ту трудную минуту. Все стало ясно, твердо во мне. И сейчас я как каменный. То же, то же решение…

Марья Гавриловна (встрепенувшись). Решение? (Чуть слышно.) Каково же оно?

Константин Иваныч. Я вернулся. Даля ждала меня. Как почувствовал я ее любовь!

Марья Гавриловна. Что же… дальше?

Константин Иваныч. Я сказал ей, что люблю ее (Марья Гавриловна опирается рукой о стол). И потом я сказал, что все у нас кончено… Слышишь?

Марья Гавриловна. Да.

Константин Иваныч. И теперь я должен говорить с тобой.

Марья Гавриловна. Так… понимаю. (Делая над собой усилие.) Говори.

Константин Иваныч. О том, что и с тобой – конец. Я расстаюсь с тобою… навсегда.

Марья Гавриловна. Со мной? (Пересиливая себя.) Да, конечно, ты прав… (Молчание.) Ты совершенно прав. (Быстро ходит взад-вперед, сжав руки.) Очень хорошо, отлично. (Как бы про себя, вполголоса, быстро. Кусает губы.) Он не мог иначе. Он мучится. Любит обеих. Рвет с обеими. Да. Так сказало сердце. Конечно, иначе нельзя.

Константин Иваныч. Я еду в Петербург. Дня на два. Потом вернусь. Договорим.

Марья Гавриловна. Уже уедешь? Ага. (Вдруг лицо ее делается бессмысленным, как в бреду.) Поезжай, да… Константин, что со мной? Где ты? (Протирая глаза.) Я ничего не вижу.

Константин Иваныч. Я здесь.

Марья Гавриловна. Константин, ты еще не ушел? (Бросается к нему, хватает за руки.) Константин, это ты? Что случилось? Я ничего не понимаю. Ну да, там честь… душа – но ведь ты мой. Почему ты вдруг стал говорить со мной, как с чужой, какие-то фразы, куда-то уйдешь, кого-то любишь… Это неправда, этого быть не может, я не верю. Костя, ты мой, это же невероятно, ты ведь любишь меня? Ты сам сказал. Ты полжизни любил меня. Где ты? Это сон, проснись. Костя, спаси меня, я не знаю, что со мной делается, я терпела, терпела все эти проклятые месяцы, я рыдала по ночам, я сегодня говорила через силу, а сейчас не могу же больше… Не могу. Умру. Спаси, Костя. Ты один. (Константин Иваныч наливает воды. Проходит минута, две. Марья Гавриловна пьет, слабеет. Оседает на стол.) Теперь лучше. Ах, я устраиваю-таки истерики. Бабья порода. Бабья порода! Константин, не брани меня.

Константин Иваныч. Что ты говоришь, Мари!

Марья Гавриловна. Ничего. Так. Я теперь лучше соображаю, опять. Ты меня бросил. Ты прав. Ну хорошо. Но ты и ее бросил. (Стараясь улыбнуться.) Что ж удивительного, что ты меня бросил? Я же это знала. Давно знала, еще с весны. Еще с того дня. Что ж это я? (Молчит, дышит тяжело.) Ах, Константин, жжет… Милый, Костя… горит… горит все внутри, как железом жжет… Прости меня, я ничтожная, я тебя мучаю напрасно, все равно ничего нельзя поделать, но ведь ты один был у меня… Костя, пойми. Вся жизнь на тебе, все… и сразу. (Делает рукой жест, будто обрубая что-то.)

Константин Иваныч. Мари, прощай! (Сбегает в сад.) Через два дня.

Марья Гавриловна. Через два дня. Через два дня. Ушел. (Стоит неподвижно) Константин! Костя!

Город. Зимний тихий день. Сквозь огромное окно комнаты виден сад. За ветвями купол.


(Константин Иваныч худой, угловатый, ходит взад-вперед. Глаза воспалены, точно в жару, горло завязано. С грудой книг сидит Диалектов.)

Диалектов. Вот… принес вам Соловьева.

Константин Иваныч. Благодарю. (Хмуро, почти недружелюбно.) Аккуратность ваша велика.

Диалектов. Нет, я очень запоздал. Может быть, Соловьев был вам нужен? Это страшно нехорошо, что я задержал его. (Качает головой неодобрительно.) Ужасно.

Константин Иваныч. Как живете?

Диалектов (кашляет). Плохо. Бессонницы, головные боли.

Константин Иваныч. Что же вы, лечитесь? Вы совсем молоды, нельзя так себя запускать.

Диалектов. Все равно. Если умирать, значит, надо. Не верю я ни в какие помощи.

Константин Иваныч. Вы так молоды. Как не стыдно. Вам надо жить, трудиться… Вы же сами… знаете.

Диалектов. Я все знаю. Тут нечего мудрить. Пока двигаюсь, буду над книгами торчать, а умру, свезут на кладбище.

(Молчат. Константин Иваныч все с тем же напряжением ходит из угла в угол.)

Константин Иваныч. Жизнь идет – мимо вас. В ней чувства, радости, тягости, но все мимо, все мимо и ваши годы проходят, а вы и не знаете даже об этом.

Диалектов. Пусть проходят. Я знаю, для чего живу. Нужен мой мозг – я его и отдам. А, знаете, любви и прочее… этого мне не надо. Презираю я папильонов. К чему это? Вот хоть бы Лялин. Писатель он, даже с талантом… а у него нет этого… Я не знаю, как выразить. Наверно, он фрак надевает, когда едет на обед.

Константин Иваныч. Так можно и Пушкина закатать. Диалектов (блаженно улыбаясь). А-а, нет, Пушкин не то. Пушкин дивный!

(За дверью шум. Спрашивают: «Можно?» Входят Лялин и Царевна.)

Царевна. Насилу нашли. Заберется же человек в такую глушь.

Лялин. Он теперь анахорет, ему так полагается. Да никак ты болен?

Константин Иваныч. Пустяки. – А здесь тихо… нет гостей…

Царевна (Лялину). Слышишь? Это он про нас.

Лялин. Но ведь нас трудно смутить. Мы и в ус не дуем.

Константин Иваныч. Мы только что бранили тебя, Лялин.

Лялин. Привычно.

Диалектов. Прощайте, Константин Иваныч.

Константин Иваныч. Спасается!

(Диалектов уходит.)

Лялин. Постой, Константин, ты на самом деле теперь один? Это правда?

Константин Иваныч. Правда.

Лялин. Не верится. Вот история!

Константин Иваныч. А вы… слышали и не поверили?

Лялин (разводя руками). Уж очень необычно, право. Я привык и тебя и Марью Гавриловну как-то вместе считать, называть одним именем.

Константин Иваныч. Теперь отвыкнешь.

Царевна. Где же Далька?

Константин Иваныч. Ее нет здесь.

Лялин. Где же она?

Константин Иваныч. Уехала.

Лялин. Надолго?

Константин Иваныч. Не знаю. Кажется, совсем.

Лялин (Царевне). Видишь? (Качает головой.) Пойми их тут.

Константин Иваныч. Ничего непонятного. Ни Марьи Гавриловны, ни Дали в жизни моей нет. И не о чем говорить.

Царевна. Я понимаю его. Он один. Даже завидую. Все бросить, остаться вольным…

Константин Иваныч (угрюмо). Эх ты, Царевна!

Царевна. По-моему, бросить – просто. Мне не было бы трудно.

Константин Иваныч. Тебе!

Лялин. Ах, Константин! (Садится на диван.) Ты меня расстроил.

Константин Иваныч. Извини.

Лялин. Ты, Даля, Марья Гавриловна… Три жизни…

Константин Иваныч. Будет, Петр Ильич. (Садится, подпирает голову руками.) Будет об этом.

Лялин. Загрустил, Константин. (Вздыхает.) Ну прости, больше не буду.

(Константин Иваныч неподвижен, мрачен.)

Царевна. Константин прав. В одном только ошибся.

Константин Иваныч. В чем же?

Царевна (вдруг мягко припадает к Константину Иванычу). Костя, полюби меня. Милый, полюби! Мы поедем в Италию с Лялей. Ты будешь влюблен, будешь млеть, позабудешь горести. Ты рыцарь, а я дама. Я хочу, чтобы ты был с нами. Это чудесно. Милый, полюби!

Лялин. Ты полоумная женщина, Царевна.

Константин Иваныч. Да. В этом роде.

(Отворяется дверь, входит Евдокия.)

Евдокия. Здравствуйте. Можно вас видеть, Константин Иваныч?

(Все удивлены.)

Константин Иваныч. Да, конечно. Как вы сюда попали? Евдокия. Мне нужно сказать вам несколько слов. Наедине. Лялин (Царевне). Мы подождем здесь… рядом… (Выходят в соседнюю комнату.)

Евдокия. Удивлены?

Константин Иваныч. Да.

Евдокия. Не ждали. Таких, как я, редко ждут. А я взяла и явилась.

Константин Иваныч. Вы пришли, Евдокия… мстить? Терзать меня, снова?

Евдокия. Это вы откуда знаете?

Константин Иваныч. Так мне кажется. Впрочем – поздно. Не достанете вы меня.

Евдокия. Достать все можно.

Константин Иваныч. Слишком много… (Раздраженно.) А-а, да вы не поймете.

Евдокия. Счастливо устроились?

Константин Иваныч. Чего вы язвите? Что вам надо? Я именно то сделал, что вы подсказали. И вообще… я поступил правильно. (Сдерживаясь.) Не вы мне судья.

Евдокия. С чего вы взяли, что я пришла язвить вас? Неужели пошла бы за этим? Ах вы – мужчины! Только вами мир держится.

Константин Иваныч. Я рад, если цель иная.

Евдокия. Да-с, иная. Я за делом пришла. От Маши.

Константин Иваныч. От Мари?

Евдокия. Не бойтесь, ничего. Просто так (указывает по направлению улицы), в кофейной дожидается Маша. Она послала меня. Просить разрешить прийти к вам. (Волнуясь)…Говорит, что если это неприятно, то не надо, но ей в последний раз – понимаете? Хотелось бы сказать вам немного… Несколько слов. Не беспокойтесь, для вас не неприятных. Вам не взволнует это нервов? Я прошу также, за нее.

Константин Иваныч. Маша! Дожидается. Послала вас. Как удивительно! Почему она не пришла сама!

Евдокия. Ну стеснялась, что ли, нарушить покой…

Константин Иваныч (горячась). Конечно, конечно… Жду. (В волнении мнет бахрому дивана.)

Евдокия. Благодарю-с. Извещу ее – через десять минут будет здесь. (Идет по направлению к двери. Останавливается, обертываясь.) Можно сказать вам еще два слова? Как это: pro domo sua[19].

Константин Иваныч. Можно.

Евдокия. Я хочу вам еще сказать, что я вас все-таки ненавижу. Слышите? Правильно вы поступали, неправильно – мне дела нет. Пусть вы сделали то, что я сказала – все равно я не прощу вам Маши никогда. Никогда. Ночей бессонных, слез, горя, погибшей жизни… Никогда. Так вы и знайте. (Выбегает.)

(Входит Лялин.)

Лялин. Что тут такое? Царевна уехала, ее смутила эта… Евдокия. Зачем она была? Уж не покушаться ли на твою жизнь?

Константин Иваныч. Все вокруг, и внутри жжет меня, мучит, Лялин. Я креплюсь, терплю… молчу. Если б ты знал… Иногда хочется, чтобы обрушилась на тебя гора – раздавила бы грудь, сердце… (Встает и ходит.) Такое замученное сердце. Но, сидя здесь один, я могу только выть по-волчьи. Я скоро начну выть, Петр Ильич, не удивляйся. Сейчас придет Мари. Что я ей скажу? Я знаю, я поступил правильно. Если бы снова пришлось – снова сделал бы так. (Лялин вздыхает.) Нет, уйду и отсюда… В прежние времена ездили на войну…

Лялин (подходит и обнимает его). Замучился, Костя. Уезжай. Едем с нами.

Константин Иваныч. А? С вами? Нет. Вы… куда вы собственно.

Лялин. Еще не знаем. Но в хорошие места, конечно.

Константин Иваныч. Разумеется. Нет, я вам не товарищ.

Лялин. Пойдем с тобой на форум, сядем вечером на «белый камень», сны вокруг нас будут, мраморы. Птицы промчатся стайкой, заря запылает… Там, за Капитолием. Цезаревы лавры прошумят.

Константин Иваныч (улыбается). Все это… для счастливых. (Лялин молчит. Как бы смущен.) Я уж один… Как-нибудь. (Стук в дверь. Оба вздрагивают.) Войдите.

Лялин (торопливо). Ну, я иду… Прощай, Костя; пожалуй, не увидимся. (Быстро целует, в дверях кланяется Марье Гавриловне и уходит.)

Константин Иваныч. Мари… ты.

Марья Гавриловна. Прости, Костя. Мне… так хотелось… Евдокия сказала, что ты позволил. Я на несколько минут.

Константин Иваныч. Да что, что ты… Ах, Мари. (Машет рукой) Враг ты мне, что ли?

Марья Гавриловна. Я не буду надоедать. Хотела еще взглянуть и сказать… (Заминается.)

Константин Иваныч. Говори.

Марья Гавриловна. Я не знаю, уместно ли… Может быть, ты поймешь так, что я залезаю в душу… Касаюсь больного (переводя дух), важного. Но так как я тебя любила… и люблю сейчас, еще нежней, но более по-матерински, то, может быть, и имею право…

Константин Иваныч. Ты… все – можешь.

Марья Гавриловна. Так вот. (Пауза.) Мне теперь виднее. Я так… ясна сейчас, так ясна. Все мысли о тебе: твоей жизни, счастье.

Константин Иваныч (глухо, сдерживаясь). Моего счастья нет. Оно… было. А потом, помнишь, ты сказала мне: выше счастья? Зачем поминать о нем теперь?

Марья Гавриловна. Я теперь сомневаюсь. Вдруг ты живешь так потому, что я… тень моя тебя связывает? Может быть, с Далей нужно тебе жить, дать ей, себе, большое счастье-глубокое счастье… любви. Если так, Константин, то… ты не должен обо мне думать. Ты обязан тогда – понимаешь? жизнь свою не портить. Свою – ее. Это ж ужас, если насилие. Если ты душишь себя (с жаром) – этому нет прощенья…

Константин Иваныч. Я? Душу? (Кусает губы, точно удерживаясь от крика.) Я, Мари, ничего. Я ни душу, ни не душу. Я живу… вот… Как могу. И… иначе нельзя… существую в этой комнате, ну… и не знаю, сколько еще просуществую, но я, т. е. меня… (Вдруг пронзительно.) Но меня душат, Мари, пойми, я задыхаюсь, я истекаю кровью в этой берлоге и ни туда, ни сюда. А-а, Мари, вот ты пришла, это хорошо и ужасно, но крикну хоть тебе, Мари, которая была всех мне дороже – как ужасно – умирать! Гибнуть, хотя живешь, жить, пойманным в капкан. Ведь вы обе… обе женщины мои дорогие. И никогда… (Марья Гавриловна делает шаг вперед.)

Марья Гавриловна. Константин!

Константин Иваныч. Да, да, ничего нельзя сделать, все безнадежно. Вы две. Примирения нет. В вас я, в обеих, – когда нет вас, я гибну. (Садится на диван, закрывает глаза.) Иди, Мари. (Тихо.) Ты прекрасна, благородна… как всегда. Но сделать нельзя – ничего. Иди. Забудь и… прости. Виноват во всем я. (Марья Гавриловна быстро и бесшумно выбегает. В дверях приостанавливается и взглядывает на него.)

Марья Гавриловна. Я люблю тебя страшно, страшно! (Исчезает.)

(Константин Иваныч долго лежит, потом медленно и устало встает, как бы разбитый.)

Константин Иваныч. Тихо. Все ушли. Явились мне, как горькие видения… былого мира. Безразличные, страшные, светлые. Но все… призраки. Время поглотит вас. (Пауза.) Больше вы не вернетесь. Тут (берется за грудь) – похоронены все. Лишь тебя недостает еще, черноглазый ребенок, пришедший там – на весенней заре… (Ходит молча.) Даля! Слышишь ли?

(Наступают сумерки. Бледно-синеющий тон одел все. Тихо. Константин Иваныч садится и закрывает глаза)

Значит, так надо было. Надо мне было отнять счастье у всех, двух дорогих женщин – чтобы погубить и себя. Значит, нужно. (Пауза. Далее, как бы сквозь сон.) Всю тебя вижу. До последнего изгиба. Озеро, лес. Заря. Крик твой последний. (Встает, резко.) Чем искупить мне, как? Слезы твои чем залить?.. И… Машино горе. (Снова ходит из угла в угол.) Жизнь моя, любовь – прощай!

Усадьба Ланиных*

УЧАСТВУЮЩИЕ

Ланин Александр Петрович, помещик, старик.

Елена, старшая дочь.

Ксения, младшая

Тураев Петр Андреевич.

Николай Николаевич, муж Елены, инженер.

Наташа, дочь Елены от первого брака, 16 лет.

Фортунатов, Диодор Алексеевич, магистрант.

Марья Александровна, его жена.

Евгений, студент.

Коля, гимназист старших классов, родственник Ланиных.

Михаил Федотыч, помещик, приятель Ланина.

Гости, студенты, барышни, гимназисты, кадеты, подростки.

Весенний день, бледно-зеленых тонов. Очень тепло, деревья полураспустились, небо апрельски-нежное. На обширной террасе Ланин и Тураев сидят у стола: перед ними вино.


Ланин. И весна, весна. Вот она какая благодать, батюшка мой. Конец апреля.

Тураев. А у вас сезон начался уж? Съезжаются?

Ланин. Ну, понятно. Тут исстари заведено, и при покойной жене так было: я люблю юность. Пусть побегают. Ничего, на то они молоды.

Тураев. Значит, все по-прежнему. Помню, был у вас студентом одно лето.

Ланин. Нынче, видите, весна пораньше, и они пораньше. Знают, когда слетаться. Своего не упустят. Что ж, я рад: зимой сидишь один, разве на выборы… или за границу – а летом вот и шум.

Тураев. А Елена Александровна надолго?

Ланин. На все лето. Тут, я вам скажу, гости как раз сегодня приехали – я и сам мельком видел – ушли спать, переодеваться, и все возятся.

Тураев. Кто ж такие?

Ланин. Еленины друзья.

(Входит Елена Она несколько возбуждена.)

Елена. Папа, вы не говорили насчет самовара? Сейчас придут Фортунатовы, ничего еще нет! (Звонит.)

Ланин. Вот она знает все, она. Если ее друзья, значит, хорошие люди.

Елена (улыбается, обнимает его). Ты такой же все, папа? Фортунатов тебе подстать, он философ, тоже.

Ланин. Чудачище? Я таких люблю.

Елена. Да. – Где Наташа, скажите вы мне? Пропадают все здесь целыми днями!

Тураев. Я видел Наташу у пруда, когда сюда шел.

Елена. С Николаем?

Тураев. Да… Они рыбу удят.

Елена. Мой муж записался в Фаусты. Ну, да как хочет. Я, кажется, плохая мать. (Смеется про себя.) Плохая мать. (Отходит к перилам. Блаженно, задумчиво смотрит в парк.) День-то, день! Свет какой! Ослепнешь.

Ланин. Елена в меня, солнышко любит.

Елена. В такие дни кажется, что в жизни есть что-то чудесное. Может быть, природа раскрывает свое сердце, и чувствуешь, что и люди есть… особенные.

Ланин. Елена у нас нынче возвышенно настроена.

Елена. Я хоть и мать, все же я еще человек.

Ланин. Браво, брависсимо.

Елена. Да и у вас тут все пропитано любовью. Например, Евгений, Ксения? Тоже под липами где-нибудь разводят о вечной любви. Скоро свадьба-то их?

Ланин. Порядочно назрело, я уже вижу! (Тураеву.) Здесь редкое лето без брака, у меня рука легкая.

Елена. Бывает с вами, Петр Андреевич, что вы чувствуете себя таким легким… Точно сила какая владеет вами. – И все так светло, все – восторг.

Ланин. Елена влюблена!

Елена. Папа, пустое вы говорите.

Тураев. Но сегодня вы особенно настроены, это верно.

Елена (свешивается вниз). Милая весна, милая зелень!

Ланин. Влюблена, влюблена!

Елена. Ну, будет! (Прислуга приносит самовар.) Будет болтать пустяки. (Садится к столу и хозяйничает.) Петр Андреевич, держитесь, сейчас вы увидите блистательную женщину. Закрутит она вас!

Тураев (улыбаясь). Меня? Не-ет!

Ланин (хлопает Тураева по спине). Он прежде твоим рыцарем считался, мать моя! Елена. Это когда было!

(Входят Фортунатов, Марья Александровна и Коля.)

Елена. Наконец-то, мы заждались. (Улыбаясь, слегка смущенно.) Я уж думала, вы нездоровы.

Фортунатов. Мы задержали, кажется? Наверно, мы нарушили порядок жизни? Ах, какая оплошность печальная! Маша, как это мы не сообразили?

Марья Александровна. Это я виновата. (Улыбаясь, лениво.) Правду сказать, я устала от езды ночью. На лошадях ехать было отлично, только я как-то расслабла от этой весны, ваших соловьев… (Елене). Это такая роскошь была ночью! Запахи, звезды, невозможно заснуть!

Ланин. Ничего, здесь наверстаете. У меня молодые люди должны поправляться, набирать сил для жизни, работы!

Елена. Диодор Алексеевич профессором скоро будет, он не так-то юн, папа!

Ланин. Здесь старик только я. Остальные – дети. Запомните это.

Марья Александровна. Правда? (Мужу). Слышишь? Все должны быть молодыми. Да, в такую весну кто не молод, того презирать следует.

Фортунатов. Маша боится, что я буду мучить раскопками и архаической скульптурой. Но это, господа, неверно. Я люблю искусство и археологию, но сейчас я счастлив, что попал в такую славную деревню, к молодежи. Я охотно готов заниматься всякими развлечениями природы, и вот (Коле) молодой человек…

Елена. Зовите его просто Колей.

Фортунатов. Мы уже знакомы. Да, я думаю, Коля покажет нам способы ловли рыбы.

Марья Александровна. Господин Коля, вы, наверно, веселей всех здесь живете. Вы меня тоже должны всему научить. Вы рыбу удите?

Коля. Немного. Это пустое занятие.

Марья Александровна. Нет, уж пожалуйста.

Ланин. У нас еще рыболовы есть, еще! В одном конце сада у нас рыболовы, в другом птицеловы, в третьем сердцеловы.

Коля. Здесь парк вообще прекрасный. Конечно, пережитки крепостничества, тургеневщины.

Марья Александровна. Какой там тургеневщины? Есть парк – и чудесно. Надо Бога благодарить.

Елена. Здесь есть отличная оранжерея. Диодор Алексеевич, пейте чай, пойдем смотреть все это.

Фортунатов. Да? Отлично. (Панину). А я, знаете ли, немного близорук, и сейчас, например, неясно вижу, что там вдали. Мне кажется – какие-то пятна бледно-зеленые, а над ними бирюза. Это, очевидно, распускающиеся деревья и небо. Но зато я… (вздыхает) ясно чувствую, что здесь весна и такой милый запах!

Марья Александровна. Вчера ночью, в дороге, он принимал кусты за людей, вообще… (Машет рукой.)

Фортунатов. Да, вот Машенька все смеется, она и вчера дразнила меня. А мне в полутьме все места казались фантастическими – я так давно не видал природы и деревни. К тому же плохое зрение. Так что под конец я думал, не посылают ли мне боги легкого навождения, видений. Вот сейчас я различаю новые пятна, движущиеся.

Елена. Это наши. Наташа с моим мужем, Ксения, Евгений.

Фортунатов. Вероятно – да!

Ланин (подходит к першам). Рыболовы! Много ли мне окуньков наловили, желаю знать?

Наташа (весело). Дедушка, не клюет! (Влетает на балкон; увидев Фортунатова, смущается.)

Ланин. Ты чего ж это зевала? А?

(Пришедших представляют, все здороваются.)

Наташа. У меня, дедушка… (Вдруг фыркает, бежит к двери и высунувшись кричит.) У меня слишком строгий вотчим!

(Все смеются.)

Ланин. Ну, шельма! Чем вы ее так запугали?

Николай Николаевич. Запугаешь ее! У нее нет системы. Чуть тронет рыба крючок, она тащит. При этом страшно шумно – всю рыбу разгоняет.

Ланин. А ты бы изобрел для нее какой-нибудь особый такой крючок, чтобы рыба сама на него шла. Это твое, ведь, дело – изобретать.

Николай Николаевич. Ну, где там изобретать. На то Эдисоны есть.

Фортунатов. Елена Александровна, а вы покажете мне сады? Хотя я и плохо вижу, однако, ловля рыбы меня интересует чрезвычайно.

Елена (подымаясь). Да, непременно. И вообще, идем, пора. Скоро солнце сядет. (Проходя мимо Ксении, ласково щекочет ее. Вполголоса.) Ну, а у тебя сегодня такой вид, такой… (Смеется, грозит пальцем.)

Марья Александровна. В самом деле, идем. Господин Коля, когда ж вы будете парк показывать, вашу «тургеневщину»?

Елена. Николай, вот тебе стакан, мы уходим.

Николай Николаевич. Куда это? Какая ты, Елена…

Елена. Никакая. Диодор Алексеевич, руку.

(Уходят, Коля впереди с Марьей Александровной)

Ланин (Тураеву). Душенька, что же вы?

Тураев. Я здесь побуду. Посижу, покурю. Елена Александровна займет гостей.

(Из дому выбегает Наташа)

Наташа. Что, ушли?…А то эти профессора разные! Я боюсь умных. (Скачет и визжит.)

Ланин. Чего их бояться? Они ничего… Хе-хе, опасности нет.

Николай Николаевич. Он чучело какое-то. А она… д-да.

Ланин. Красивая бабочка.

Николай Николаевич. Ну, глаза! Ну, глаза-а! Не будь я Елениным мужем…

Наташа. Тебе она нравится? Так, вообще?

Николай Николаевич. Нравится.

Наташа. Очень?

Николай Николаевич. Тебе-то что?

Наташа. Очень нравится! Очень нравится! Конечно, мне ничего. (Меняя тон.) По-моему тоже – она прелестная. Жаль, я урод. Оттого ты меня все ругаешь.

Николай Николаевич. Ты глупая, Наташа.

Тураев (смеется). Наташа, поди ко мне!

Наташа. Где вы там, дядя Тур?

Тураев. Сядь ко мне. Ты меня насмешила. Ты говоришь, что ты урод. Это неверно.

Наташа. Нет, верно. Я бы хотела быть такой красивой, как Марья Александровна. Чтоб меня любили. И чтоб не смеялись надо мной.

Ланин. Тебя еще не любить, а в гимназии хорошенько правописанию учить надо! Правописанию!

Тураев. Времена! Я тебя знал вот такой (показывает), а теперь ты… наполовину большая! Александр Петрович, смотрите, вот птенец скоро выпрыгнет на свет Божий – куда-то ты выпрыгнешь?

Наташа. Я не маленькая, дядя Тур. Это я так кривляюсь. Может, я все знаю, да не говорю. Я не маленькая. (Опирается на Тураева спиной, смотрит на Ксению.) И ничего-то вам обо мне не известно, ничевошеньки! Ксеничка, тебе хорошо сейчас?

Ксения. То есть как?

Наташа. Я на тебя поглядела, мне показалось… Ты мне показалась невестой. Знаешь, бывает… что человек полон чем-то хорошим… счастьем!

Ксения (смешавшись). Да, мне хорошо. (Пауза.) Мы с Евгением много гуляли, были в поле. Знаешь, прилетели жаворонки. В роще я нашла фиалки – такие чудные. А поля блестят под солнцем, блестят!

Наташа. Ты счастливая.

Тураев (смотрит на Наташу). Если вас сравнивать, так ты, Наташа, какая-то угластая… и об тебя зажечься можно… а Ксения сияет ровно, весной светит. Точно принесла с собой блеск этих полей.

Наташа (обнимает Ксению). Ксения королева.

Ксения. Ну, вот, ну, вот! (Смеется смущенно, целует Наташу.) Скажешь тоже.

Наташа. Конечно, ты золотая королева. Вон у тебя какие косы!

Николай Николаевич. Наташа разнежничалась теперь.

Наташа. Отчего же девушку и не поласкать? Она хорошая. (Снова Ксения целует ее.)

Николай Николаевич. Ну, ласкай, ласкай. А я взгляну, как Елена там гостей водит. (Встает.) Вы не подойдете, Петр Андреевич? Наташа!

Тураев. Они, наверно, скоро вернутся.

Наташа. Нет, я не пойду. (Перебирает волосы Ксении.) Мне не хочется.

Николай Николаевич. Как знаете. (Уходит. Наташа смущена.)

Ксения. Наташа, ты гостей боишься? Неужели правда? Разве ты робкая?

Наташа. Нет, мне не хочется, просто. (Вздыхает.) И все тут. Мы с Туром лучше в крокет сыграем. Тур, идет? (Подает ему руку.) Я вас разобью при этом?

Тураев. Можно. Меня, Наташенька, столько били, что еще раз разбить честь невелика. (Усмехается) Уж такой я герой.

Ланин (у перил). Да если Елену увидите, пусть молодой сад покажет. Пусть покажет.

Наташа (басом). Слушаю, ваше сиятельство. (На мгновение останавливается, потом подбегает к балкону.) Когда Ксения замуж будет выходить, чтобы мне первой сказали. Да-с! (Убегает.)

Ланин. Ишь ты, шельма. Как ни притворяйся – раскисла. Характерец! То юлит, на шее виснет, то вдруг… А про вас что сказала? Когда, говорит, замуж будет выходить… Что это она болтает? А?

(Ксения молчит и улыбается.)

Ланин. Угадала?

Евгений. Я и Ксения давно любим друг друга, Александр Петрович.

Ланин. Вон куда загнуло.

Ксения (подходит и обнимает его). Папа, милый, Наташа угадала!

Ланин. Ну, конечно, конечно.

Евгений. Александр Петрович, я простой студент, что я такое… может быть, вы…

Ксения. Молчи, Евгений.

Ланин. Та-ак. Стало быть, вы будущий Ксении муж.

Ксения. Да, папа. (Встает.) Папа, поздравь меня. Нынче такой… дорогой для меня день.

Ланин. Поздравь, поздравь…

Евгений. Вы… недовольны?

Ксения. Папа?

Ланин (встает, ходит в волнении.) Чем мне быть недовольным? Я же знаю, понимаю. У меня есть глаза. (Вдруг останавливается, обнимает Ксению.) Поди сюда, Евгений. Ну, поцелуйтесь при мне, Бог с вами. (Они смеются и целуются.) Вот, значит, и того, я вас благословил. Теперь видите, что не огорчен?

Ксения. Папочка, я так и знала. Вы меня так любили… Неужели вы были бы против счастья моего?

Ланин. Вот тебе, раз, вот тебе раз! Ты только меня не забывай. Ну, когда устанешь там в городе, или что, так меня чтоб уж не миновать.

Ксения. Папа, что вы! Папа… (Прислоняется к его плечу, со слезами в голосе.) Господи, мне и вас жаль, я и знаю, что буду вас по-прежнему любить. (Целует руки.) Вы старенький… А все-таки плачу.

Ланин. У нас все так… немного слабы насчет чувств. Да-с, слабы. Вот и я… собственно, что же. Евгений человек хороший, фантасмагорист немного, но хороший. Я люблю таких юношей… И все-таки я разволнован, не могу отрицать. (Улыбается, ходит взад и вперед.) Ксенюшка очень на мать покойницу похожа. Она такая же была. Только тогда по-другому одевались. Все – и свет в глазах, и руки… Все, ведь, тоже здесь было (закрывает глаза рукой). Тридцать лет было, а будто вчера. И весна была такая же, дух шиллеровский. В то время мы много читали Шиллера.

Ксения. Мамы… нет! Отчего нет мамы, я бы ее целовала, она бы плакала со мной.

Ланин. Ну, это уж… да. Тут ничего не поделаешь.

Ксения. Я помню маму молоденькой.

Ланин. Она умерла сорока лет.

Ксения. Все равно, я ее помню молодой. Не знаю, сколько ей было, только она была молодая. Я помню ее волосы, и как от нее пахло.

Ланин (Евгению). Берегите Аксюшу. Вы знаете, это очень трудное дело, жизнь. И вы ее охраняйте. Много вы еще тяжелого хлебнете друг с другом, это уж так положено – все несите. И только знайте, что надо… да… Бога просить, чтобы своей любви не переживать. Если уйдет она из жизни раньше вас… ну, многое вы тогда узнаете.

(За сценой хохот Марьи Александровны и голоса.)

Ксения. Это наши!

(Входит Елена с Фортунатовым, Коля ведет под руку Марью Александровну.)

Фортунатов. Я продолжаю утверждать, что все у вас здесь чрезвычайно замечательно и прекрасно. (Панину). Я в восторге от вашей усадьбы. Так светло, обширно, сад, пруды, оранжереи. Я, знаете ли, чувствую, что здесь была богатая жизнь… и как бы сказать – жизнь любви. Где ж было и любить этим людям прошлого, как не в роскошных парках, такими веснами, когда все, повторяю, кажется фантастичным и таинственным.

Марья Александровна (хохоча). Здесь, может, и любят, а не только любили. Любят, любят, наверно, от меня не скроешь.

Елена (смеется – немного пьяно). Любят? Вы находите, что любят? Диодор Алексеевич, вы тоже находите?

Фортунатов. Да, здесь можно опьянеть. И мне это чрезвычайно радостно. Мне кажется, что здесь человеческая душа, среди света и зелени, должна как бы распускаться и цвести. Знаете ли, все нежнейшее и лучшее, что в ней есть, выходит наружу.

Ланин (встает). Господа, теперь можно не скрывать: вы попали как раз на помолвку. (Берет за руки Евгения и Ксению.) Позвольте представить – жених и невеста.

Елена. Ксения, невеста? Правда? Я так и знала. (Целует ее.)

Ксения. Целуй меня, целуй крепче!

Елена. Милая, милая!

Фортунатов. Ах, вот как, весьма приятно (Панину, Евгению). Позвольте поздравить от души, я хотя и чужой здесь, но дружба с Еленой Александровной…

(Вбегает Наташа)

Наташа. Целуются? Мама? Ксюша? Что такое? А?

Ланин. Свадьба, коза Ивановна, да не твоя.

Наташа. Ксюша с Евгением? Молодцы! Свадьба, свадьба-у-у!! (Визжит, крутится на одной ножке.) Женька, молодец, подсидел. (Кидается ему на шею.) Ходил, ходил по аллеям и доходился. (Теребит его и как бы с ним борется.)

Евгений (смеясь). Наташа! Какая ты!

Наташа. Отобрал у меня тетушку, противный!

(Входят Тураев и Николай Николаевич)

Николай Николаевич. А-а, свадьба. Браво, Евгений Иваныч, Ксения, поздравляю.

(Тураев подходит к Ксении и целует руку)

Тураев. Вот он, свет-то полей! Вот она, королева наша!

Фортунатов (жене). Какое доброе предзнаменование! Мари, милая, ты не находишь, что это страшно хорошо, что мы приехали именно сегодня, в такой радостный день! Я снова утверждаю – я предчувствовал, что здесь должно произойти что-то превосходное. Мари, разве я не говорил тебе, что мое сердце расцветает? (Подходит к Ксении и целует руку.) Поздравляю, от всей души. Я не так молод, как вы, но мое сердце всей силой отзывается на зрелище высоких радостей жизни.

(Марья Александровна весело смеется).

Марья Александровна. Речь произнеси, речь! (Хлопает его по плечу.) Ах ты, друг ты мой сердечный!

Фортунатов. Чего ты смеешься, Машенька? Право, я, кажется, ничего смешного и не говорил.

Марья Александровна. Ты просто очень мил… очень мил.

Ланин. Господа, прошу покорно. У меня найдется по бокалу доброго вина. Надо чокнуться. (Хлопает Фортунатова по плечу.) Идем в столовую, профессор, пока достанут вина, я покажу вам масонские книги, – здесь осталось кое-какое старье.

Фортунатов. Неужели? Это крайне интересно!

Николай Николаевич. Парами идти. (Марье Александровне). Вашу руку.

Марья Александровна (Коле). Прозевали, господин радикал.

Коля. Во-первых, я не радикал, а анархист. Марья Александровна. А во-вторых? Коля (сердито, сконфуженно). Во-вторых, ничего. Марья Александровна. Ну, дайте руку хоть Наташе. (Уходят.)

Наташа. С Колей идти? Ладно, что поделаешь! Наше дело девичье. (Прыгает, но как-то натянуто.) Коля, будь хоть ты моим рыцарем, если другие не хотят.

(Под руку с Колей выходит за всеми. Тураев и Елена остаются.)

Тураев. Что ж, Елена Александровна, мне тоже вам руку подать? Помните, что сказал нынче Александр Петрович? Я ваш старинный рыцарь.

Елена. Петр Андреевич, вы меня очень трогаете. (Вздыхает.) Но сейчас мне не хочется еще идти. Знаете, я как-то затуманена. Столько чувств, дум, событий… не могу быть покойной. Фортунатов говорит, что здесь напряженная атмосфера. Это, пожалуй… верно. Скажите: вы ничего не замечаете?

Тураев. Как сказать?

Елена. Пошли пить за нареченных, это прекрасно… Но все ли здесь-то благополучно, в усадьбе?

Тураев. Если говорить правду… Наташа меня немного смущает.

Елена. Наташа.

Тураев. Может быть, я ошибаюсь, – но она не ребенок. Больше того…

Елена. Вот как! Вы… заметили!

Тураев. В ней есть настороженность… острота любящей девушки. Мне даже показалось, – но тут я отказываюсь понимать.

Елена. Что отказываетесь понимать?

Тураев. По-моему, она ревнует.

Елена. Можете больше не говорить. Вы уверены, что да, что она влюблена?

Тураев. Почти… уверен.

Елена. Я так и знала. (Ходит взад и вперед, в волнении.) Уж я замечала, она смотрит на него по-особенному, по-особенному смеется. Но здесь, в деревне, все усилилось. Точно ею овладел дух какой-то любовный. И эта восторженность, слезы, ну, я понимаю. Она влюблена… в отчима. В Николая… вот как.

Тураев. Мне было тяжело назвать это имя.

Елена. Что поделать, это так. Я не знаю одного – насколько серьезно. Да… тут нет ничего удивительного. Николай нравится многим. Мне самой нравился, когда выходила за него замуж. Но чтобы моя дочь… – я, конечно, не ждала. Чего не бывает! Петр Андреевич, вы преданный друг?

Тураев. Я? (Подумав.) Я даже слишком преданный, Елена Александровна.

Елена. Я так и знала. (Подходит к нему.) Я вам могу сказать многое, чего не скажу другому.

Тураев. Я слушаю.

Елена. Должна вам сообщить странную вещь. Очень странную. Как, по-вашему, чувствует себя мать, у которой дочь влюбилась в отчима? (Тураев разводит руками.) Ну, конечно, я понимаю. Неважно она себя чувствует. Страдает за дочь? К мужу ревнует? Так вот и оказывается, что нет, и не ревнует, и даже дочерью не очень занята. Это скверно, может быть, даже преступно… но поди ж ты. Мать думает совершенно о другом.

Тураев. Значит, – отвлечена.

Елена. Отвлечена! Отвлечена! (Садится около него и смотрит робко.) Петр Андреевич, милый мой!

Тураев (закрывает лицо руками). Зачем вы меня так называете?

Елена. Что же? Вы добрый, старый друг!

Тураев. Старый друг! Старый друг!

Елена. Папа смеялся нынче надо мной, говорил, что я влюблена.

Тураев (смотрит в сторону, неподвижно). Он вовсе не смеялся.

Елена. Как так не смеялся?

Тураев. Папа нынче не смеялся. (Молчит.)

Елена. Ну, влюбилась. Ну, да, да… что ж теперь делать?

Тураев. Ничего.

Елена. Дядя Тур, не осуждайте меня. Еще за границей, когда я в первый раз встретила его, он меня поразил. А-а, вы его не знаете. Между тем, это замечательный человек. Его считают немного за чудака, и правда, он говорит иногда странно. Но это только для тех, кто не вслушался в него.

Тураев. Он понравился мне сразу.

Елена. И уже там я поняла, что этот странный и, как кажется, несчастный человек… А когда я увидела его нынче… Нет, должно быть все мы здесь немного полоумные.

(Входят Ланин с Фортунатовым.)

Ланин. Да, многоуважаемый профессор. Таковы наши владения. И вон там, у пруда, самое замечательное место. Можно сказать, историческое место: статуя богини любви. Венера-с. Что вы думаете, восемнадцатого века… дедом из Франции вывезена. Там этакие скамейки, и со времен старинных на дубах, березах вырезаны сердца пронзенные, и там в любви всегда объяснялись, хе-хе, это как бы местное божество, хотя у него и отбиты руки. Да, покровительница любви, устроительница величайших кавардаков.

Фортунатов. Как это интересно! Скажите, пожалуйста, ведь, Елена Александровна не показала мне ее!

Ланин. Что же ты это, мать моя? Слона-то, можно сказать?

Елена (встает; улыбаясь, растерянно). Ах, да, я вам не показала, действительно. Но время еще будет.

Ланин. А вина-то несут? (В окно дома.) Винца-то, винца?

(Входят из дома Марья Александровна, Николай Николаевич, Коля).

Марья Александровна. А мы ждем тостов. Ах, какая зала у вас, Александр Петрович!

(Лакей вносит на подносе шампанское и бокалы)

Тураев (Панину). Как вы сказали про Венеру? «Устроительница величайших кавардаков?»

Ланин. Разумеется, душа моя. Все она мудрит. За нее сейчас выпьем.

Тураев (задумчиво). Да-да-да-а…

Ланин. Где ж виновники торжества? Спрятались? Где они там? Да еще бы бутылку. (Лакею). Еще бутылку! (Все берут бокалы. Входят Ксения и Евгений.) Ну, вот, за них, за молодость, за любовь, за Венеру, так сказать, за счастье.

(Все обступают помолвленных, чокаются. Голоса. «Браво! Поздравляем! Счастья!» Вбегает Наташа и сразу становится шумно)

Пригорок в парке, окруженный старыми дубами На скамье, лицом к зрителю Ксения и Наташа. За ними статуя, к ней примыкает в глубине сцены беседка. Направо внизу, сквозь деревья виден пруд. Теплая вечерняя заря.


Наташа. Скучно с ними. Сидят как сычи, ждут, пока клюнет. По-моему, если уж ловить рыбу, так раздеться, невод взять… А так скучно. Ксения, отчего это мне все скучно?

Ксения. Ты какая-то другая стала, Наташа, я замечаю, тоже.

Наташа. Все мне не нравится, все плохо. Деревья б эти срубила, пруд спустила, разбила б в клочья эту каменную дуру. Скажи, пожалуйста: голенькая, и как будто улыбается.

Ксения. Ну, Наташа, дай тебе волю, ты камня на камне не оставишь.

Наташа. Я уж такая уродилась. Если мне хорошо, весь свет Божий зацелую. Плохо – пропадай он пропадом.

Ксения. Ах, Наташа, ты воинственная.

Наташа. Я воинственная, а ты невеста. Вы невесты все такие тихони. (Обнимает ее.) Дорогая, не сердись, со мной что-то делается. Ты не тихоня, ты невеста. Тебе все хорошо.

Ксения. Я другого характера, Наташа.

Наташа. Ты страшно тихая и серьезная. Я тебе завидую. Ты любишь своего Евгения, он тебя любит… вы имеете такой вид, будто готовитесь, постом и молитвой… (смеется) к чему-то такому очень важному…

Ксения. Это, ведь, так и будет. Мы соединяем наши жизни.

Наташа. Ну, я знаю, знаю. Ты, Ксеничка, всегда была такая… умная. Я тебя немножко даже боялась. Ты все Евангелие читала, я помню. И разные философии.

Ксения (улыбается). Как ты меня смешно изображаешь…

Наташа. И Евгений тоже ходит… глубокомысленный, точно решает мировые вопросы. А я, если б была невестой, все бы целовалась.

Ксения. Ну, уж, конечно. (Смеется, гладит ее по волосам.) Евгений про себя обдумывает что-то. Он ведь замкнутый человек, Наташа. Он может ходить часами молча из угла в угол.

Наташа. Евгений страшно мил, но я бы за него не пошла, извини меня, Ксеничка. Вот уж именно он очень основателен. Ксения… а что, тебе Николай Николаевич нравится?

Ксения. Мы, кажется, не сойдемся вкусами. Что ж, он очень красивый инженер… Но…

Наташа. А, нет, ты его не знаешь, он только будто бы такой педантичный, а он ужасно славный, ужасно… (С раздражением.) И вот они все там рыбу ловят… Ловят, ловят целый день. Всю хотят выловить, что ли?

Ксения. Пускай ловят. Тебе-то что?

Наташа. Нет, противно. Потом затевают пикник какой-то дурацкий.

Ксения. Ты же все это любишь! Почему дурацкий?

Наташа. Любишь, любишь! Ты ничего не понимаешь, Ксения.

Ксения. А ты зря раздражаешься.

(Снизу, с пруда голос Фортунатова. «Я поймал леща, Наталья Михайловна!»).

Наташа. Фортунатов! Вот ему и радость. (Кричит.) На здоровье!

Ксения. В нем есть что-то детское, правда.

Наташа. Бог с ним. Он мне безразличен. Скажи мне… Ксения, что, по-твоему, Николаю очень нравится его жена? Ну, фортунатовская?

Ксения. Не знаю, Наташа. Не замечала. Что ты все про Николая да про Николая, какая это ты…

Наташа. Целые дни удят рыбу. И Коля с ней постоянно. Вот уж, право!

(Фортунатов вылезает из-под склона В руках у него ведро.)

Фортунатов. Представьте, мне удалось поймать леща, и какого огромного! Признаюсь, меня обрадовала эта победа.

(Появляются Марья Александровна, Коля и Николай Николаевич)

Марья Александровна. Ты поймал рыбу?

Фортунатов (гордо). Да, вот, Машенька, лещ.

Марья Александровна (смеясь). Вижу. И теперь ты полчаса будешь радоваться ему?

Фортунатов. Обыкновенно в жизни – то есть, я хочу сказать не то, чтобы вообще (обращаясь к Марье Александровне), а в мелочах ее мне так мало везет, что, действительно, и эта победа доставляет мне некоторую радость. (Показывает леща.) Мирная рыба! Ты дремала в глубине пруда, кушала червяков, и вдруг стала моим трофеем.

Коля. Он мог бы быть и моим.

Фортунатов. Разумеется. Но, однако, поймал его.я.

Коля. Если б мне не мешали, очень может быть, что я поймал бы его.

Фортунатов. Да, ведь, я… я разве вам мешаю, Коля?

Коля. Не вы, а Николай Николаевич. Он систематически мешает мне ловить рыбу.

Николай Николаевич. Господин гимназист, вы ошибаетесь. И вообще у вас странный тон.

Наташа. Колька, ты чего ерепенишься?

Коля. Я не ерепенюсь, а вы около моих удочек систематически шумите и отгоняете рыбу, и я против этого всегда буду протестовать.

Марья Александровна. Коленька, вы чего разволновались? Кто там хочет отобрать вашу рыбу? Где этот злодей?

Коля. Марья Александровна… хоть вы… не смейтесь вы надо мной.

Марья Александровна. Я не смеюсь. Я растерзаю обидчика, как дикая менада.

Коля (хватается за голову). Ах, зачем, зачем?

Фортунатов. Позвольте, Коля, ведь, это одно недоразумение… Зачем так остро все принимать, вы так нервны… (Хочет взять его за руку.)

Коля. Пустите, ладно, я смешон… не могу больше. (Убегает.)

Ксения (Марье Александровне). К чему было дразнить? Как, правда, вы не поймете…

Николай Николаевич. Вчера чуть не затеял ссору на крокете… будто бы я говорю ему под руку. Бог знает что!

Фортунатов. Быть может, все это и так, но нельзя упускать из виду, что он наполовину подросток. Это такой нежный возраст, когда возможно многое.

Марья Александровна. Я, ведь, все в шутку. Я не думала, что он так примет. Конечно, над ним и нечего смеяться, он славный мальчик… И с характером, как видно.

Николай Николаевич. Однако, если его взять на пикник, он подвыпьет и, наверно, устроит какой-нибудь скандал.

Ксения. Почему непременно скандал? Как ты странно рассуждаешь!

Николай Николаевич. Вот увидите.

Марья Александровна. Это вы преувеличиваете. Нет, пожалуйста, я хочу, чтобы был Коля. И так мы его обидели, нет, это уж не годится.

Наташа. Куда вы хотите ехать?

Марья Александровна. Я сама хорошенько не знаю. В какой-то Дьяконов косик, так смешно называется лес. Там будто бы есть река, мы будем ловить раков, варить их тут же. Вот роскошь-то! Вечер будет чудесный, ночь теплая, сено там, наверно, есть. Я поймаю рака и заставлю его схватить клешней ус Николая Николаевича.

Наташа. Николай, а вы меня возьмете?

Николай Николаевич. Отчего же не взять.

Наташа (робко). Хорошо на пикнике!

Фортунатов. Если и там такая же природа, как здесь, лучшего желать нельзя.

(Слышно, как вдали поют девушки, возвращаясь с покоса.)

Ксения. О Дьяконовом косике я знаю немного: там река Болва, луга, кажется, хорошо. Лучше всего скажет вам об этом папа. Вот он и идет, кстати.

Наташа (оборачивается). Дедушка как-то медленно движется. Будто ему не по себе.

(Слева по дорожке выходит Ланий. Он в соломенной шляпе, опирается на палку.)

Фортунатов. Скажите, пожалуйста, Александр Петрович, далеко ли отсюда место, называемое Дьяконов косик?

Ланин. Дьяконов косик? Нет, дорогой мой, недалеко. Место хорошее. Раков ловить? Я слыхал, слыхал. Дело. (Садится.) Поезжайте. Ох, устал. Годы-то что значат: прошелся немного, и ослабь.

Фортунатов. Вы далеко были?

Ланин. Нет, тут по близости. Так, вообще. Прошелся. Встретил сейчас Колю – он имеет какой-то странный вид. Не то Чайльд-Гарольд, не то романтический убийца.

Фортунатов. Тут, к сожалению, сейчас вышла маленькая неприятность. Он вспылил, потом разгорячился сам и убежал.

Ланин. А-а, ну, так и быть должно. Так и быть должно. Тут всегда так. Влюбляются, ревнуют, бывают и слезы, и истории. Этот парк, знаете ли, чего не видывал. Недаром здесь такая поэтическая сень. (Оглядывается.) И ссориться-то место выбрали будто нарочно. Перед лицом Венеры-с, так сказать. Помните, я вам говорил.

Николай Николаевич. Хлам старый.

Ланин. Не совсем верно, дорогой. Тут сколько народу клятвы друг другу давало. И до дуэлей, я вам скажу, доходило. Прежде жили много шире, ну-с, молодежь приезжала стадами, и разные окрестные помещики, военные. Соловьи, ночи летние тогда такие ж были, как теперь, и вздыхали тогда по прекрасному полу не меньше. Покойная жена очень любила это место. Она говорила, что здесь хорошая заря, вот как сейчас, и хорош пруд – замечаете там розовое отраженье? Ну, и на надписи взгляните.

Фортунатов. Сердце… Позвольте, еще – это интересно.

Марья Александровна. Тут надпись: «J'etais ne pour l'amour impossible».

Ланин. Видите, что угодно. «Был рожден для невозможной любви», а, конечно, не встретил взаимности какой-нибудь Полины или Eudoxie.

Марья Александровна. J'etais ne pour l'amour impossible.

Ланин. Да, а в этом пруду, говорят… барышня одна утопилась.

Наташа. Дедушка, правда?

Ланин. Так говорили. Давно. При Александре Первом. Какая-то Pelagie.

Наташа. Pelagie!

Ланин. Так, ведь, это когда было! А может, и вовсе не было.

Наташа. Не пойду теперь сюда вечером… Никогда. Вдруг представится.

Ланин. Ну, что там. Мертвые спят мирно. Спят мирно. (Некоторое время все молчат. Краснеет закат; далеко, на болоте, аукает выпь.)

Ланин. Вот, пришел старый, и нагнал уныние. (В ведерце лещ начинает плескаться.) Это что за зверь?

Фортунатов. Мне посчастливилось, Александр Петрович, поймать этот экземпляр на удочку. Позвольте преподнести его вам.

Ланин. Спасибо, благодарю. Экого выудили!

Николай Николаевич. У профессора клюет не переставая. Он только не умеет подсекать, у него часто соскакивает.

Ланин. А-а, это не модель, это надо вам показать. Вы, конечно, этим не занимались, а тут надо сноровку.

Фортунатов. Я был бы крайне благодарен, если б вы…

Ланин. Могу показать, могу.

Николай Николаевич. Да мы, ведь, и удочки там оставили. На вашей, профессор, наверно сидит какой-нибудь гигант.

Ксения. Папа, только, ведь, они скоро должны ехать. (Вынимает часы.)

Ланин (спускаясь). Я покажу вам маленький карамболь… Карамболь с карасем.

Наташа. Дедушка стал гораздо слабее. Вот он и острит, а не тот, что был в прошлом году.

Марья Александровна. Сколько лет вашему дедушке, Наташа?

Наташа. Шестьдесят шесть.

Ксения. Он, наверно, возвращался сейчас с маминой могилы. Он часто туда ходит. И тогда у него бывает… такой особенный вид.

Марья Александровна. Он ее не забыл.

Ксения. Мама умерла лет двенадцать назад. Она похоронена около церкви, на кладбище. Он поставил на могиле белый памятник, из итальянского мрамора. Там всегда цветы. Когда солнце садится, там прекрасно бывает.

Наташа. Когда бабушка умерла, он чуть с собой не покончил. Почему он не умер? По-моему, если любишь, надо умирать.

Ксения. Почему же непременно умирать? Человек не должен этого делать. Он должен вынести свое горе.

Наташа. Ну, я знаю, ты у нас святая.

Марья Александровна. Если он так страдал, значит нашел человека, который был для него всем.

Наташа. Будто это трудно! Полюбите – он и станет всем. Правда, Ксения?

Ксения. Конечно.

Марья Александровна. Милая Наташа, вы мне очень нравитесь. В вас есть такой хороший огонь… да, вы все берете с плеча, мне это ужасно, ужасно нравится. Вы говорите – люблю – и все тут. Можно вас обнять? Мне хотелось бы вас поласкать.

Наташа. Что ж, ласкайте.

(Марья Александровна обнимает ее и целует)

Марья Александровна. Мне хотелось бы, чтоб вы не были так холодны, чтобы и меня вы хоть крошечку полюбили.

Наташа (смеясь). Вам нравится, чтобы вас любили. Вы всех ласкаете.

Марья Александровна. Ничего не ласкаю. Так… – я люблю похохотать, дурить, выкидывать разные штуки. Да это пустое. А чего мне хочется? Вот я живу с Фортунатовым, он такой отличный человек, нежный, добрый… Я не вижу героя, его нет, нет – куда это пропали герои? Вот стоит Венера, она знала это, разве ее спросить?

Наташа. Мы можем спрашивать Венеру. Все мы, женщины бедные, вокруг нее ходим. Я знаю гимн. Слушайте (обращается к статуе):

«О, богиня, с трона цветов внемли мне,
Зевса дочь, рожденная пеной моря!
Ты не дай позорно погибнуть в муках Саффо несчастной».

Марья Александровна. Умерли боги, умерли герои. Слушайте, какой сейчас волшебный вечер. Когда я к вам сюда ехала, была такая же ночь: мне казалось – хорошо бы бросить все это, стать дриадой, нимфой гор, полей. Вам не кажется иногда? Знаете, услышать свирель, священную свирель Пана – и сбежать. А?

Наташа.

«Ты не дай позорно погибнуть в муках Саффо несчастной».

Марья Александровна. Нет, вы плачете, этого совсем не нужно. Надо ей вот поклониться, ей, смотрите!

(С пруда слышен смех и голоса. Фортунатов кричит весело: «Маруся, а-у-у!»)

Марья Александровна. Если она не пошлет мне любви настоящей…

(Со стороны пруда входят Елена, Фортунатов и Евгений.)

Елена. Оказывается, нынче пикник? Это отлично!

Ксения. Да, это придумали как-то быстро. Я только сейчас узнала.

Елена. Диодор Алексеевич показывал нам, как он будет ловить раков. Это умора!

Фортунатов. Маша сейчас опять посмеется надо мной. Ну, хорошо, я смешу Елену Александровну, неудачно подсекаю рыбу, но, ведь, я живой человек… Давно я не чувствовал такого легкого и светлого духа вокруг. Повторяю: сердце мое здесь расцветает, Маша, ты меня понимаешь. Она, например, моя дорогая жена, кажется мне теперь какой-то иной, фантастической… Смотрите, в ней есть отблеск необыкновенного. (Целует ей руку.) Нимфа Эгерия!

Марья Александровна. А ты? (Смеясь.) Ты кто?

Фортунатов. Ну, уж я…

Елена (сдержанно). Вы только сейчас заметили, что у вас прекрасная жена?

Фортунатов. Нет, я всегда знал это. Но, ведь, видите ли, я немолод, (Смеется.) Вот мое отчаянье. Знаете, с суконным рылом, как говорят русские, – в калашный ряд. Я рискую быть смешным, снова – но решительно, мне кажется, что здесь, среди молодежи и весны, я помолодел и сам.

Марья Александровна. Елена Александровна, вам можно доверить мужа, когда мы отправимся? Вам это не будет неприятно? А я бы поехала с Николаем Николаевичем.

Фортунатов. Мне кажется, если бы запрячь в линейку, как говорил Александр Петрович, то не стоило бы разделяться.

Марья Александровна (смотрит на Фортунатова, вполголоса). Нет, она не пошлет мне любви великой.

Наташа. Мама, я не поеду на этот пикник.

Елена. Почему, Наташа? (Подходит, обнимает.) Почему?

Марья Александровна. Ну, иду. Надо узнать, когда это будет. Может, мы верхом поедем. А? Диодор Алексеевич?

Фортунатов. Что ж, узнаем, Машенька. (Тихо.) Может быть, и верхом.

(Уходят.)

Елена (Наташе). Детка моя, что грустна? (Вздыхает.) Я тебя давно не ласкала, я плохая мать, плохая. Прости меня, мой золотой, мой Наташкин. (Целует ее.)

Наташа. Мама, я тебе много должна сказать… (Прижимается к ней.) Отчего это мне все страшно? Мама, правда, в этом пруду утопилась девушка?

Елена. Какая девушка? Кто тебе сказал?

Ксения. Это дедушка сейчас рассказывал. Какая-то барышня. Еще при крепостном праве… Как, право, это странно все.

Наташа. Мама, не могу! (Хватается за сердце, кричит, убегает.) Не могу!

Елена. Что такое?

Ксения (встает, беспокойно). Как она нервна! (Хочет идти за ней.)

Елена. Погоди. Я сама… (В тоске.) Ах, ее надо услать отсюда, конечно. Правда, Ксения?

Евгений. Да, ушлите, Елена.

Ксения. Почему ты так говоришь?

Евгений. Я же чувствую.

Елена. Все запуталось! Я плохая мать, Ксения… (Ходит в волнении.) Я сама не знаю, что это с нами делается такое.

Ксения. Не волнуйся, Елена, все уладится.

Елена. Не могу. Не могу не волноваться. Посмотри, что с Натальей!

Ксения. Я знаю.

Елена. Куда ж я ее отправлю? И Николай не уедет… ему теперь здесь как раз интересно.

Евгений. Вам, Елена; надо уехать самой, и увезти с собой Наташу.

Елена. Мне? самой? Как же я… (досадливо). А-а, это все пустое! (Решительно, переходя вдруг в спокойный тон.) Ну, там видно будет. Ничего я не знаю. Может быть, уеду, может быть, нет, посмотрим. (Озирается.) Я легкомысленная женщина. Я полагаю, что надо ехать на пикник. Поцелую Наташу и еду. Пора. Солнце село. Вы будете?

Евгений. Я – нет.

Ксения. И я.

Елена. Ну, конечно. Иду. Закат-то, закат! (Уходит.)

Евгений. Елена запуталась, действительно. Не может понять, мать ли она, влюбленная ли.

Ксения. Может быть. (Пауза.) Ты ее осуждаешь?

Евгений. Нет, по какому праву? Мне ее жаль скорее. Правда, она попала в тяжелое положение.

Ксения. Как у нас тут все смешалось, в самом деле.

Евгений (целует ей руку). Не только у нас, моя родная. Всюду. Это – жизнь. Знаешь, Ксения, я вот теперь много думаю о наших отношениях.

Ксения. И я.

Евгений. Я думаю так: «скоро вся она будет моею. Я – ее». Знаешь, у меня голова кружится от этого. (Пауза.) Это такое счастье…

(Ксения обнимает его и прислоняется щекой к плечу.)

Евгений. Ну, вот. Дальше. Для меня прийти к тебе – это погрузиться в тихий, дивный свет. Будто коснуться вечной правды.

Ксения. Ты слишком любишь. Оттого так говоришь.

Евгений. Нет, это только правда. Но потом я рассуждаю: а имею ли я право на все это? Я, маленький человек, полный страстей, греха?

Ксения. Что ты говоришь, Евгений!

Евгений. Ты, ведь, многого во мне не знаешь. А во мне есть страсти, есть мучительное, тяжкое, только глубоко запрятанное. Что несу тебе я?

Ксения. Любовь. Это главное. Ты, ведь, сам сказал, что ее силой побеждается все.

Евгений. Да, конечно. И любовь моя крепка. Но… меня все же берут сомнения… Нет, не в любви – в этом я уверен. Но я недостаточно себе нравлюсь, я б хотел быть во сто раз лучше, чище, выше. Одна есть у меня надежда. Мне кажется, что ты… так сильна, что если в жизни я начну плутать, ты меня выведешь на ясный путь.

Ксения. Я простая девушка. Ничего такого замечательного во мне нет, я могу сказать только одно – что тебе я отдаю и жизнь, и душу – все. Все бери, что мне принадлежит.

Евгений. Я так и думал. Видишь, сейчас темнеет, парк становится смутным… даже немного жутким. Вслушайся, может, услышишь здесь жизнь… эту старую жизнь, мятежную, темную… Тут всюду были страсти, может быть, убийство, здесь девушка тонула. Через такую-то жизнь и мы с тобой пойдем. А вон – встает звезда – вечерняя, любовная звезда. Это – ты. Ты меня поведешь, твой свет тихий, ровный. И он очистит меня? Очистит?

Ксения. Я никому тебя не отдам, если б на тебя и нападали. Евгений, я в одно страшно верю: в силу любви своей. Если на тебя посягнут злые силы – я тебя прикрою… любовью.

(За сценой шум, вбегает Фортунатов)

Фортунатов. Где же Елена Александровна?

Евгений. Что с вами?

Фортунатов. Там, Бог знает, что происходит… Боже мой, какая неприятность…

Ксения. Что такое, Диодор Алексеич?

Фортунатов. Опять Коля… Он такой несдержанный. Вы знаете… он ударил Николая Николаевича… и вызвал его на дуэль.

Ксения. За что же он его ударил?

Фортунатов. За то, за то… (молчит). Николай Николаич, конечно в шутку, поцеловал мою жену. Ксения Александровна, разумеется, это было нехорошо, но, ведь… это в шутку. Не мог же он сделать этого всерьез.

(Появляются Коля, которого держит под руку Тураев, Елена, Наташа)

Коля. Петр Андреевич, я все равно убегу… больше я не могу. Может, это и подло, но я не мог сдержаться.

Тураев. Не волнуйся. (Елене.) Во-первых, надо скрыть от Александра Петровича. Он старик, и так уж довольно слаб… Дуэли, конечно, никакой быть не может.

Коля. Я ударил человека… Но зачем он… топтать так грубо!

Фортунатов. Однако, Коля, это была шутка с его стороны. Николай Николаевич знает, что Мари моя жена.

Наташа (Фортунатову). Вы… вы… (Машет руками, от волнения не может ничего сказать.)

(Входит Николай Николаевич Он очень взволнован, но владеет собой)

Николай Николаевич. Я требую удовлетворения. Я не могу этого так оставить.

Коля. Как угодно, извиняться я не буду.

Николай Николаевич (спокойно). Я сумею этого добиться.

Тураев. Во всяком случае, сейчас ничего нельзя сделать.

Николай Николаевич. Почему?

Тураев. Надо подождать до завтра.

Николай Николаевич. Нет, не до завтра.

Ксения (подходит к Николаю Николаевичу). Конечно, не до завтра. Этого откладывать нельзя.

Николай Николаевич. Разумеется.

Ксения. Ты должен извиниться перед Колей.

Николай Николаевич. Я?

Ксения. Ты.

Николай Николаевич. Да… ты понимаешь, что говоришь?

Ксения. Вполне. Ты должен извиниться, потому что ты больше виноват, чем он.

Николай Николаевич. Ну, прости, это глупо.

Тураев. Не так особенно… Во всяком случае, своеобразно.

Николай Николаевич. Что вы, сговорились, что ли?

Ксения (тихо). Когда ты подумаешь хорошенько, Николай, ты со мной согласишься. Ты видишь, тому… другому Николаю… очень больно… он ударил человека… но его вина меньше, чем твоя.

Николай Николаевич. Это просто какое-то полоумие.

Ксения. Нет. Это… правда.

(Молчание.)

Фортунатов. А если не шутка, то…

Большая высокая терраса со стороны, противоположной первой террасе. Со средины ее боковые лесенки в сад. Зрителю видна часть цветника перед террасой; у подножия ее – скамейка. Вечер, свадебный ужин на террасе; на всем розовый отсвет заката, окна дома освещены, позднее на стол ставят свечи в колпачках. Центр стола – Ксения и Евгений, против них Ланин, затем остальные; много гостей, есть подростки, кадеты. Цветы, богатая сервировка; шум, смех, чоканье.

Молодой помещик. Господа, тише, потише, пожалуйста! Михаил Федотыч просил слова.

Барыня в пенсне. Слушаем! Милый Михаил Федотыч – он хочет говорить!

Ланин (звонит по бокалу). Ти-ши-на!

Михаил Федотыч (помещик, старик; в дорогой поддевке и красной атласной рубашке). Я уж что там… какой я там оратор, изволите видеть. (Встает с бокалом). Просто… вот с Александром Петровичем мы соседи, ну… там друзья старые, и Ксеничку я помню с самого детского возраста… мамашу покойную знал – достойнейшая была женщина. Я и хочу, тово… от души пожелать ей, как новобрачной, так сказать, счастья, ну, там радостей, детей… Благослови Бог. Я говорить не мастер, но от всего сердца, ей Богу. (Подходит к ней с бокалом, обнимает, целует.) От всего сердца.

(Кричат браво, чокаются, веселая суматоха)

Ланин (хлопая Михаила Федотыча по плечу). Федотыч-то у нас… оратор. Мне, пожалуй, отвечать придется, подвел-таки. Мы тут с тобой самое старье… (тихо смеются). Самое старье.

Михаил Федотыч. Ты этак с красноречием, чтобы чувствительно. Я облом деревенский, а с тебя больше спросится.

Ланин. Я облом тоже. Мохом здесь зарос… Ну, что же, и мы пару слов. Видно, надо.

Наташа (в дальний конец стола, где хихикают подростки). Тише вы, дедушка говорит. Т-сс, дедушка, дедушка!

Ланин. Господа, благодарю, во-первых, Михаила Федотыча – и от себя, да и от новобрачных, думаю. За любовь, за теплые слова. Да. Насчет их самих – милых детей моих – ну, они сегодня улетают, могу повторить, что вот он сказал. А там – (кивает улыбаясь, на конец стола, где молодежь) – там еще молодость, и по поводу всего сегодняшнего я могу, человек отживший, поднять бокал за это новое племя. Могу сказать так: «Молодость, здравствуй!» Дай Бог, господа, всем вам вступить в жизнь радостно, пронести через нее дары, отпущенные вам – чисто, светло, ясно. Ваше счастье!

Фортунатов. Браво, Александр Петрович! Браво, браво! (Подходит к нему.) Весьма счастлив, что наши взгляды в этом случае совпадают. Именно, пронести через жизнь священные дары. (Задумчиво.) Несмотря на все испытания, посылаемые судьбой.

Михаил Федотыч. С чувством сказал, старик. Кратко, но с чувством. (Чокается) Золотая голова!

Елена (Тураеву). Папа нынче философически настроен. В конце концов он прав.

Тураев. Да, я думаю.

Ланин. А теперь, господа молодежь, так как вам, наверно, надоело сидеть долго – кто желает, можете вставать, в зале танцевать вам можно, скакать, вообще делать что угодно. Разные печенья, варенья, чай вам устроят потом. И только не благодарить, нет, нет, у нас не полагается.

(Гимназисты, подростки, барышни с веселыми лицами все-таки благодарят Встает и кое-кто из взрослых. Лакеи быстро убирают со стола).

Елена. Надо бы танцы наладить им.

Барыня в пенсне. Ах, я с удовольствием! Для молодежи я с удовольствием.

Ланин. Ну, Наташкин, а ты? Ты не маленькая? Пошла, поплясала б?

Наташа. А? Танцевать? Нет, не хочется, дедушка. (Пожимается.) Мне нездоровится как-то.

Ланин. Вот какая плохая стала коза! Это нашему брату, ветер-рану (хлопает по плечу Михаила Федотыч а), простительно. А вам рано. (К нему же). Да, брат, слаб становлюсь. И сегодня: и радость, волнение, а как-то устал. Должно на покой пора.

Михаил Федотыч. Что ж, золотая голова: кому плясать, а кому – отдохнуть. И мы поплясали. Ну, да авось поскрипим еще. (Чокается). Ваше дражайшее.

Ланин. Я б не прочь поскрипеть. Посмотреть на детишек, вот Ксеньюшка может внука привезет через год, два. (Целует ей руку.) А все-таки жаль мне тебя отпускать… и рад за тебя, и жаль.

Ксения. Ничего, папочка, мы приедем.

Ланин. А уж нынче непременно? В путь?

Евгений. Все налажено, Александр Петрович. (Вынимает часы). И времени-то мало… Как раз к поезду опоздаем. Ксения, взгляни, все ль уложено? С полчаса нам и быть тут.

Ланин. Ишь, ишь, как торопится. Всюду б не опоздать.

Евгений. Александр Петрович, жизнь раз дана!

Ксения (мужу). Тебе тоже надо… Ты тут не засиживайся… (Уходит.)

Михаил Федотыч. За границу, батюшка? Хе-хе, вуаяж де носе? Я сам однажды был, и тоже, как с Анной Степановной повенчались. Город Венеция… там разные лодочки, водишка… Чудной народ… но хорошо.

(В зале раздается музыка Слышно, как кричит распорядитель, начинаются танцы) Ланин. Бал начали! Что, посмотрим, старина?

Михаил Федотыч(Под руку с Паниным идут к двери. Евгений уходит.) Скажи, пожалуйста! И Сережа мой, туда же!

(На террасе остались Елена, Тураев, Николай Николаевич, Фортунатов и Марья Александровна)

Марья Александровна. А куда же делся Коля? Почему он не танцует? Где бедный анар-рхист?

Елена. Вы не знаете? Будто!

Марья Александровна. Говорят, удрал. Это правда?

Елена. Извини, Николай… но мне Колю все-таки жаль. Во-первых, он не прав, второе – молод. Да, он сбежал к соседям. Там у него есть друг, тоже молодой романтик.

Николай Николаевич. Вы потакаете ему, женщины. Это не романтизм, а истеризм.

Фортунатов. Коля просто влюблен в мою жену, как и многие. (Марья Александровна хохочет.) Чего ты смеешься? Смешного ничего нет. Сегодня за столом говорили о любви хорошо, но кратко. Не выяснили нам ее природы, и не указали, какой огромный оркестр любви есть жизнь.

Марья Александровна. Конечно, тебя не хватало, чтобы все разъяснить, доказать, определить в кратких чертах.

Фортунатов. Ладно, смейтесь. Я вижу над своей головой вечные звезды, мое сердце горит от любви… (останавливается и говорит спокойно и грустно) безнадежной, – да, прошу не доказывать мне обратного. И я хочу сказать еще один панегирик этой любви. Платон, Данте! Великие души, обитающие на тех звездах, впервые говорившие о божественной любви – взгляните на нас! вот тут мы все, так сказать, в этой усадьбе Ланиных, захвачены силой любовного тока, который крутит нас, сплетает, расплетает, и одним дает счастье, другим – горе: мы отсюда подымаем к вам взгляд, как к чистым высотам, остающимся всегда в покое. Венера – дух той Венеры, быть может, что стоит в этом саду, играет нами как щепками кораблей в водовороте.

Николай Николаевич. Диодор Алексеич, не заноситесь! – Слишком возвышенно.

Фортунатов. Нет, я прав. Все мы переживаем драмы, а если молчим, это ничего не значит. Я продолжаю: играет Венера не одними нами, а всей жизнью, всем миром, ибо его основа – любовь. Но и мы возносим хвалу этой вечной и святой стихии. Мы должны лишь очистить ее, принимать в том светлом сиянии, как виднелась она вам, великие учители.

Тураев. Почему вы смеетесь, Марья Александровна?

Марья Александровна (взволнованно). Я не смеюсь. (Хлопает Фортунатова по плечу.) Бедный рыцарь Кихада!

Фортунатов. Тот безумец был великим, ты забываешь!

Марья Александровна. А под носом тоже ничего не видел.

(Входит Наташа)

Наташа. Господа, сейчас уезжает Ксения.

Марья Александровна. Ксения уезжает?

Фортунатов (не обращая внимания, жене). Позволь, почему ты думаешь, что я не замечаю?

(Входит Ксения, Евгений. Они в дорожных костюмах, несколько взволнованы)

Ксения. Вот я и уезжаю… из отчего дома. С папой не могу тут прощаться, пожалуй, расплачусь. (Целует Елену.)

Елена. Милая – прощай! (Обнимает ее.) Мне с тобой тяжело расставаться именно теперь… Точно ты ангел тишины, мира. Ты от нас уйдешь, жутко станет. (Стоят обнявшись.)

Тураев (Евгению). В Мантуе остановитесь, хоть на день. Не будете жалеть.

Евгений. Постараюсь, непременно. (Оборачивается.) Ксения!

Ксения. Сейчас. (Крестит Елену.) Время для вас тяжелое, я же вижу. Будьте счастливы, все здесь счастливы. Наташа, дорогой ты мой! (Обнимает сквозь слезы.) Я б еще была радостней, если бы у вас тут… ну, дай Бог, дай Бог.

Лакей (в дверях). Барыня, Александр Петрович вас ждут-с, и лошадки поданы.

Ксения. Я буду тебе писать. (Громко.) Иду, иду. (Прощается с присутствующими, выходит с Евгением.)

Николай Николаевич. Проводы, бал, все блестяще.

(Выходит с Марьей Александровной. За ними остальные, кроме Наташи, Фортунатова)

Фортунатов. Да, да, все блестяще. (Наташе). А вы не провожаете тетку?

Наташа. Нет.

(В зале музыка смолкает, слышны крики: «Прощайте, Ксения Александровна! Всего лучшего» и т. д Некоторая суматоха)

Фортунатов. Мне тоже, должен сознаться, не хочется. Ну, да я другое дело. Но вот вы… Я смотрю на вас, Наталья Михайловна и, как дедушка ваш, не могу не удивляться, что вот вы, совсем еще молодая девушка, полуребенок, так прочно впали в меланхолию.

Наташа. А! В меланхолию. (Помолчав.) А какая была по-вашему эта Pelagie, помните, дедушка рассказывал?

Фортунатов. Вот – и снова ваша мысль обратилась к образу, который должен вызывать печаль. Между тем, вы имеете столько данных для прекрасной и богатой жизни.

(Слышны колокольчики, шум уезжающего экипажа)

Наташа. Вы мало видите вокруг себя.

Фортунатов. Позвольте, то же самое сказала мне сейчас жена, и я по-прежнему ничего не понимаю. Я вижу, что вы из веселой жизнерадостной девушки, какой я помню вас в первые дни моего приезда, стали мрачной; что на меня все как-то странно смотрят, в особенности после этой… неуместной, быть может, шутки Николая Николаевича, и истории с Колей.

Наташа. Ну… хотите, я вам прямо все скажу?

Фортунатов. Конечно, хочу, конечно.

Наташа. Мужем Марьи Александровны будете не вы, а Николай Николаевич. (Отходит. Фортунатов молчит.) Что бы вы сделали, если б убедились в этом?

Фортунатов. Я… я… все так странно, я просто удивлен. (Волнуясь.) Вы мне говорите такие вещи!

(Наташа отходит в дальний угол террасы и садится в лонгшез)

Наташа. Такие вещи, вещи. (Резко.) Если б я была мужчиной, я б убила соперника.

(Из дома выбегает группа подростков и молодежи.)

Девочка лет четырнадцати. Ух, жарко! Наташа, что ж ты не вышла к Ксении Александровне?

Кадет. Господа, одну минуту, не разбегайтесь!

Гимназист. Соня, вы со мной? Визави Павлик и Дебольская.

Соня. Нет, я ему обещала. (Дает руку кадету.)

Гимназист. Это предательство, Соня, вы согласились.

Второй кадет (подлетает к Наташе). Смею вас просить?

Наташа. Кадриль? Нет, устала.

Кадет. У нас и взрослые танцуют – Марья Александровна.

Наташа. Не могу. Просто, не могу сейчас.

(Кадет кланяется. Входит Елена с Тураевым)

Елена. Ну, вот бал в полном ходу. Хорошо, хоть эти веселятся. Дедушка бедный расстроился, ушел к себе.

(Распорядитель в зале кричит: «Messieurs, engagez vos dames»[20].)

Кадет. Ну видите, я же говорил, пора… Соня, вашу руку.

Гимназист. Ах ты Боже мой, у меня до сих пор нет дамы.

(С шумом убегает)

Тураев. Бог мой, как все выросли! Все дети соседей, земцев наших, давно ли ходили под столом, а теперь туда же… (Вздыхает.) Того и гляди тоже начнут ревновать, ссориться.

Елена. Это мы с вами стареем, Петр Андреич, оттого нам и кажется, что время идет быстро.

Тураев. Конечно, стареем, конечно. Но над нами жизнь еще так же сильна, как и над ними.

Елена. Как еще сильна! (Подходит к перилам.) Вот Диодор Алексеич говорил о звездах, о любви. (Кладет голову на перила. Фортунатову.) Понимаете ли вы, как вы хорошо сказали? Понимаете ли вы себя, – знаете ли вы, кто вы?

Фортунатов. Ну, как это сказать. Фортунатов, Диодор Алексеич.

Елена. Нет. Вы милый, чудесный поэт, ученый фантазер. Кто в наше время увлекается звездами, Данте, любовью? Вы не понимаете сами, не чувствуете своего духа… потому что вы скромны.

(Фортунатов молчит. Тураев медленно спускается с лестницы в сад)

Елена. Да, я говорю правду, это же так, я знаю (Тураеву). Вы куда уходите? Почему? Я веду себя неприлично? Вы меня не одобряете, Петр Андреич?

Тураев (сдержанно). Нет, я никого не порицаю. Я… спускаюсь. Ночью в цветнике особенно благоухают левкои.

(Сходит еще несколько шагов. Дойдя до последней ступеньки останавливается и стоит некоторое время молча)

Елена. «Укрыть покровом темной нощи… темной нощи». (Быстро входит Марья Александровна)

Марья Александровна. Да, довольно. (Подходит к мужу, энергически хлопает его по плечу.) Довольно, мой друг. Не сердись на меня.

Фортунатов. За что мне сердиться?

Марья Александровна. Ты можешь на меня иметь сердце, я была плохой женой. Ты заслуживаешь лучшего. Тебя должна любить тихая Гретхен, и вы с ней будете вздыхать.

Фортунатов. Но к чему ты все это говоришь?

Марья Александровна. К тому, что я отсюда уезжаю.

Фортунатов. Куда? Да почему ты уезжаешь, Машенька?

Марья Александровна (делает неопределенный жест рукой). Так, вообще. Я не одна еду.

(Николая Николаевич тоже уходит. Наташа вскакивает с лонгшеза и сбегает в сад.)

Марья Александровна. Я своей жизни никому не отдам. Я проживу ее сама – как найду нужным, и чтоб умирая могла сказать: «Кончено. Все знаю». (Мужу, мягче.) Ты – первое поприще мое. Я вышла замуж девчонкой, и во мне силы спали долго, долго. Ты мил, но ты мягок, слаб. Ты не герой…

Фортунатов (тихо). Да… не герой…

Марья Александровна (возбужденно). Слышишь? Слышишь вальс? И Ксения, и Евгений – все туда, к солнцу. Я тоже хочу танцевать. Мы должны танцевать сейчас.

(Убегает. Музыка сильней, кружащиеся вихрем силуэты в окнах.)

Фортунатов (медленно подходит к Елене). Я не Кихада, я смешной муж, профессор, чудак, которого едва терпят. (Улыбаясь кротко.) Вот они, туманно-обольстительные предчувствия, с которыми я сюда ехал. А вышло, Елена Александровна, что моя жизнь кончилась здесь, в усадьбе Ланиных.

Елена. И моя.

Фортунатов. Почему же ваша?

Елена (берет его за руки и смотрит в глаза). Потому что… Все эти месяцы я терзалась и была счастлива, что вы тут – прекрасный, прекрасный… Ну, ладно, я заболталась. Но я именно хочу сказать…

Лакей (в дверях). Елена Александровна, чай подан на том балконе-с.

Елена. Хорошо, иду. (Быстро уходит.) (Фортунатов сидит молча, потом встает и медленно спускается в сад) Фортунатов. Елена Александровна любит… Как все странно. (Навстречу из сада медленно приближается Тураев под руку с. Паниным.)

Ланин. Да, милый ты мой, все меняется, все. (Фортунатову). Что, профессор, и вы устать изволили? (Садится на скамейку у подножия террасы.) Тоже свежего воздуху захотели? Нынче шумный был день, ах, какой шумный. Церковь, венчание, все эти образа, пение, утомляют…

Тураев. После этого отдыхаешь сейчас. Взгляните, роса, сеном пахнет, звезды.

Ланин. Я вас понимаю, да, да, дорогой. Лучше неба ничего нет на свете. Звезды столь прекрасная вещь, что легенды о том, будто там живут души умерших, не кажутся мне бессмысленными.

Фортунатов. Эти легенды вечны.

Ланин. Старческий мистицизм.

Тураев. Диодор Алексеич хорошо говорил нынче о вечном круговращении жизни и любви.

Ланин. Жаль, я не слышал. (Помолчав.) А теперь Ксеньюшка наша далеко. Пожалуй, к станции подъезжают. Вот она и жизнь-с!

(За сценой, направо от дома, отдаленный шум. На террасе показывается Елена.)

Елена(Взволнованно, глухим голосом.) Петр Андреич!

Тураев. Я здесь.

Елена. На минуту.

(Тураев встает и быстро всходит наверх.)

Ланин. Что это Елена – встревожена?

Фортунатов. Но вообще Елена Александровна сегодня очень нервна.

(Тураев и Елена шепчутся, потом из дому выбегает лакей, что-то говорит им)

Елена (вскрикивает). Наташа?

(Оба быстро выходят)

Ланин. Что такое? Она сказала – Наташа?

Фортунатов. Да, как будто. (Встает и торопливо подымается.) Вы не беспокойтесь, Александр Петрович, я сейчас узнаю и скажу вам. Может быть, легкое нездоровье…

Ланин. Нет, уж нет, я сам. Нет, уж я не могу. (Старается поспеть за ним, но ноги плохо слушаются.) Старость, старость. Господи, что такое, отчего Елена так закричала?

(На террасе на него налетает молодежь)

Распорядитель (в дверях). Господа, в эти двери выход, да там растворите, захватывать весь балкон и обратно в зал. (Ланин пробирается с трудом к двери в кабинет). Анна Ефимовна, галоп пожалуйста! (Хлопает в ладоши). En avant, en avant! (Мчится в голове змееобразной цепи молодежи, которая хохоча, сваливая по дороге стулья, облетает вокруг стола и вносится в другую дверь залы.)

Михаил Федотыч (в дверях). Затолкают, прошу покорно. Затолкают живьем, как на Ходынке.

Барышня. Михаил Федотыч, берегитесь!

Кадет (с хохотом). Дорогу, дорогу!

Михаил Федотыч. Ишь разгулялись! Да не я ль вас собью? (Смеясь, загораживает собою вход, на него наскакивают, хохот, образуется давка, из которой он со смехом выбирается на балкон.) Где же Петрович? (Прикладывает руки к губам рупором, кричит.) Алек-сандр Петрович!!

(Из сада выбегает Николай Николаевич)

Николай Николаевич. Не кричите! Фу, ты, Боже мой! Сумасшедшая девочка.

Михаил Федотыч. Что такое? Милый мой?

Николай Николаевич. Наташа в пруд бросилась, вот вам и милый.

Михаил Федотыч. Да не может быть!

Николай Николаевич. Мы с Марьей Александровной гуляли… ну, я же и вытащил. Хорошо еще – скоро захватили.

Михаил Федотыч. Милый мой, что ж такое? (Хватая его за руку.) Да жива ль, жива?

Николай Николаевич. Ну, теперь там тьма народу… Да. Жива. Опоздай я на минуту… (Резко машет рукой.) Чуть сам не пропал с ней. А уж как плаваю. Фу, ты, Боже мой! Коньяк-то есть ли? Не могу. Напьюсь нынче. Да, жива. Пульс, ну… все как следует. (Из залы крики: «Анна Ефимовна, шестую! grand rond!».) И эти идиоты орут.

(Оба быстро и взволнованно уходят. Из зала снова вылетает молодежь, затопляет собой террасу, музыка бравурней, все быстрей темп, с визгом, хохотом несется второй grand rond, опрокидывая стулья, обрываясь местами Из сада бежит Фортунатов)

Фортунатов. Тише, господа, перестаньте, пожалуйста! Остановите музыку.

(Рояль заливается, цепь мчится быстрей)

Зала с огромными окнами и дверью на балкон. Все растворено. Далекий вид за реку, в поля. День опаловый, слегка накрапывает дождь, но по временам выглянет солнце, тогда сияют старые золотые часы на подзеркальнике, светятся зеркала под тонким слоем пыли. Тихое благоухание лета.


(Тураев сидит в креслах, перед ним ходит Николай Николаевич, заложив руки за спину)

Николай Николаевич. В сущности, надо уезжать. Понимаю. Смущает болезнь Александра Петровича – а у нас и вещи уложены.

Тураев. Разумеется, ему будет это тяжело. Но и атмосфера здесь у нас нелегкая. Вы забываете, что Наташа едва оправилась. Фортунатов тоже Бог знает на что похож, хоть и крепится. Да и Елене Александровне было бы легче, я думаю.

Николай Николаевич. Вы говорите: у нас, у нас. (Улыбается.)

Тураев (смущенно). Да, я не имею права этого говорить, вы так точны и пунктуальны… (Встает.) Конечно, я в этой усадьбе чужой человек, но… да вы понимаете, я так часто здесь бываю… ну да, так тут много моего, я забросил земство, дела по имению…

Николай Николаевич (останавливаясь перед ним). Не надо говорить. Я же знаю. Пунктуален, точен. Я был педантом, Петр Андреич, а теперь я другой человек. Я когда-то любил Елену.

Тураев (морщится). Ах, не говорите. Этого вы не можете понять.

Николай Николаевич. Ну, конечно, не могу. Я теперь не могу понять, потому что принадлежу другой. (Резко.) А-а, свернет она мне шею, но и я… Я человек горячий. Тоже за себя постою.

Тураев. А по-моему, это счастье.

Николай Николаевич. Какое там счастье?

Тураев. Если женщина, которую любишь, свернет тебе шею.

Николай Николаевич. Разумеется! Вы мечтательный член училищного совета. (Подумав.) А может, вы и правы.

Тураев. Прав, конечно. Возвращаясь же к нашему разговору – я бы все-таки уехал на вашем месте.

Николай Николаевич. Марья Александровна то же говорит. А как уехать?

Тураев. Просто… бежать. Александру Петровичу скажем, что вы уехали в гости, потом что-нибудь придумать, что вас экстренно вызвали… и не говоря всего… кончить. Николай Николаевич. Да. Так.

Тураев. Велите запрячь пару в тележку, два чемодана… Марья Александровна может вас встретить за парком – и конец. Никаких прощаний не нужно. Оставьте письма, кому захотите.

Николай Николаевич (решительно). Верно. Вы способны дать хороший совет.

Тураев (с улыбкой). Да, только не по отношению к себе.

Николай Николаевич. Решаться, что ли? (Вынимает часы.) Сегодня в семь к поезду – и все сразу – конец. (Звонит.) Ладно, едем. Только никому, пожалуйста. Наташе, мужу – никому. Особенно Наташе. (Входит лакей.) К семи мне пару в тележку. Не запаздывать, прошу покорно.

(Лакей кланяется и уходит)

Тураев. Я Наташе не скажу, конечно. Но по-моему, это не подействовало бы так, как вы думаете. Она имеет вид много пережившего человека, перемучившегося.

Николай Николаевич. Мне жаль ее. Хорошая девушка. Почему-то меня полюбила… глупо! А Александр Петрович не встанет. Жаль старика, да что делать.

(Входит Елена Она видимо расстроена Садится на диван)

Елена. Папа заснул сейчас. А тут эта молодежь во флигеле… Положим, они приехали на два, на три дня и скоро уезжают… но уж у нас все так невесело… Этот… в воскресенье… доктор хоть и говорит, что при покое опасности мало, а я как-то смущаюсь.

Тураев. Как вы устали, Елена Александровна!

Елена. Да, еще, Николай: здесь Коля, ты знаешь, он нынче вернулся, и теперь они с Наташей отбывают обязанности гостеприимства. Но Коля просил поговорить с тобой. Он просит у тебя прощения. Николай, кончи это жалкое дело.

Николай Николаевич. Можно. Это все пустяки.

Елена. Да? Отлично. Петр Андреич, позовите его, он тут рядом, в комнате. Я на всякий случай взяла его с собой. (Тураев подходит к двери и зовет: «Коля». Коля входит.)

Тураев. Вот и он.

Елена (слабо). Ну, миритесь.

Тураев. Может быть, нам уйти?

Коля. Не надо. (Приближается к Николаю Николаевичу.) Николай Николаевич, я сделал гадость. Меня мучает это. Я прошу у вас прощения.

Николай Николаевич. Вздор. Вашу руку. (Жмет ее.) Вот и все. Драться-то, вообще говоря, не стоит, ну, что поделаешь. Я сам раз дал по физиономии. Да и тут, в этой усадьбе такая путаница, что никто ничего не разберет.

Коля (мрачно). Просто я был подлец. Человеческая личность священна. Я оскорбил ее, пошел против своих же принципов. Это гнусно.

Николай Николаевич. Забудьте.

Коля. Нет, всего не забудешь! (Елене.) Тетя Елена, отчего все так странно выходит? Ты меня помирила с Николай Николаичем, а в сущности лучше бы было, если б я вызвал его тогда на дуэль, и он убил бы меня.

Елена. Вот и ты, Коля, думаешь все, Бог знает, о чем.

Коля. Наташа храбрая. Она как мужчина сделала.

Тураев. Но позвольте, почему же все должны лишать себя жизни, убивать, топиться? Я никак не пойму.

Коля. У кого в глазах видна смерть, должен встретить ее смело.

Тураев. Но если так рассуждать, то придется чуть не всем нам…

Коля. Что ж, дерзайте. Неужели покориться слепой жизни?

Тураев. Не то, чтобы покориться, – но принять страдания жизни… любви.

Елена. В людях очень молодых, Тураев, чувства бурней, непосредственней наших. Вы не докажете им, что на человека возложено некое бремя, может быть, не от мира сего. Страсти зовут их в бой.

Тураев (горячее). Да, но мы – мы, быть может, не менее их страдаем – и должны же мы все-таки сказать им нашу правду о жизни.

Елена (наигрывает). Да, конечно. Только они будут поступать по-своему.

Николай Николаевич. Что касается меня, я больше согласен с Колей, чем с вами.

Елена. Разумеется.

Тураев. Нет, вы не правы. Жизнь есть жизнь – борьба за свет, культуру, правду. Не себе одному принадлежит человек. Потому и в горе… надо, чтоб он был выше себя, выше счастья.

Коля. Может быть. Не хочу сейчас спорить. Николай Николаич, пойдемте, помогите мне занимать этих гостей моих, если правду на меня не сердитесь. Сыграем, что ли, в теннис.

Николай Николаевич. Идем. Пусть они философствуют.

Елена. Только подальше от дома, ради Бога. Все же помните: папа болен. (Вздыхает.) И по моему – серьезно.

(Коля с Николаем Николаевичем выходят, Елена по-прежнему наигрывает на рояле. Некоторое время молчание)

Елена. Как расцвел мой муж! Вот она, любовь. Он посредственность, самый средний человек из средних, а глядите: он теперь другой.

Тураев. Да. Они едут сегодня. По моему совету. Чуть ли не тайком, в тележке, чтобы не расстраивать никого, Александра Петровича не беспокоить.

Елена. Так. Это хорошо.

Тураев. Они едут, мы остаемся. (Встает, подходит к ней.) Елена Александровна!

Елена. Да.

Тураев. Можно вам сказать одну вещь?

Елена. Говорите, друг мой.

Тураев. Ну… ответьте мне. Но только так уж… по совести. Вы знаете, что я вас люблю?

Елена (закрывает рояль, опускается лбом к его крышке). Знаю. (Протягивает ему руку.) Милый мой, милый мой. Мне нечего вам сказать.

Тураев. Я, ведь, знаю, вы любите другого. Но вы так прекрасны! Я не могу вам не сказать этого. Мне как-то жутко с вами, я все больше молчу, или если говорю, то пустое. Это потому, что если буду говорить вот так, как сейчас, то не выдержишь, ведь.

Елена (сквозь слезы). Боже мой, Боже мой!

Тураев. (целует ей руку.) Светлая моя заря, чистая заря.

Елена (чуть-чуть улыбается). Ах, Тураев, разве теперь говорят так? вы отживающий тип…

Тураев. Пусть отживающий. Я так чувствую.

(Входит лакей с почтой.)

Лакей. Газеты-с, повестка и заказное.

Елена. Сюда давайте. (Берет письмо.) А, Энгадин. От наших. (Читает про себя.)

Тураев. Может быть, в вашей усадьбе, где есть масонские книги, Венера восемнадцатого века, бюст Вольтера – все пережиток. И лакей этот пережиток. Ну, и я тоже.

Елена (оживленно). Слушайте! Это письмо от Ксении. (Читает вслух.) «Дорогая Елена, я немного безумная, так я счастлива. Третьего дня мы встречали утро в горах, у снеговых вершин. Было розово, прозрачно, и так тихо, что казалось, будто весь мир внизу, видимый так беспредельно далеко, отошел от нас совсем. И когда я вспомнила всех вас, мне вдруг стало так больно за вас, и так стыдно за свое счастье. Потом мы вернулись, и дома я читала Евангелие. Я думала о жизни, о счастье, и неожиданно мне стало казаться, что стыдиться счастья нечего. Не так же ли оно священно, Елена, как и горе? Ах, я хотела бы видеть сейчас тебя, говорить с тобой: может быть, то, что я написала, неправда, и я стараюсь просто оправдаться?» (Елена опускает письмо.) Нет, оправдываться не в чем. Ну, конечно, она права: «Счастье священно так же, как и горе».

Тураев. Помните день, когда она пришла из полей с золотистым отблеском в лице, и Наташа назвала ее «золотой королевой». Это был день их обручения.

Елена. Вот оно счастье и есть! (Встает, прохаживается.) Рядом с ними – с вами, со мной, жизнь выращивает нежные цветы и на них изливает всю силу радости. Вы думаете, Тураев, я завидую? (горячо). Нет, я клянусь вам: нет. Наоборот, меня радует это… очень, очень. Значит, говорю я себе: не оскудела еще рука дающего. (Останавливается у двери; удивленно.) Боже мой, папа? (Из другой комнаты голос: «Ну да, да, что ж удивительного». Входит Ланин, очень медленно, опираясь на палку и на плечо Наташи.)

Ланин. (Он сильно изменился, осунулся и ослаб.) Вот и пришел, старик плантатор. Медики говорят: двигаться нельзя, а я взял и вышел. Скучно мне лежать, Елена. Я б хотел пройтись по дому, и даже, и даже… (Начинает волноваться.) Где моя шляпа соломенная, Елена?

Елена. Шляпу я найду, да куда ты хочешь, скажи пожалуйста?

Ланин. Заснул сейчас немного, и во сне видел Наденьку. Так вот я хотел бы да…

Елена. Папа, милый, вам нельзя же.

Ланин. Знаю, знаю. И все-таки… ну, пойду. Не говори мне пустого.

Елена. Да тогда вас можно в кресле докатить.

Ланин. Не хочу. Я не грудной младенец… в колясочке.

Тураев. Александр Петрович, ведь, сейчас и дождик начался. Перестанет, тогда пойдем, я берусь вас провести.

Ланин. Дождик. Это неприятно. Да вы все хитрые, я понимаю. Вот Наташенька бы меня и без дождика провела. Хорошо, переждем. Так обещаешь меня доставить, Андреич?

Тураев. Непременно.

Ланин. Так, так. (Берет газету.) А-а, почта. Новенького нет ли?

Елена. Папа, письмо от Ксении, из Швейцарии.

Ланин (сразу проясняется). Да ну! Это мне приятно. И хорошее письмо?

Елена. Очень, папа. Она страшно, страшно счастлива.

Ланин. Вот уж это хорошо. Слава Богу. Рад за Ксюшеньку. И вернутся скоро?

Елена. Этого не пишет. Ведь, они предполагали на полгода.

Ланин. А ты ей напиши, чтобы точно ответила. (Вздыхает.) Вот это вот хорошо, что она счастлива. (Еще тише.) Этому, Елена, я весьма рад, скажу прямо. (Пауза.) Я теперь стал что-то подолгу задумываться: сижу, и думаю… точно вперед заглядываю. И все так выходит, что тебе, Елена, и Наташеньке… да, вы хорошие очень дети… только вам как-то выходит хуже, а Ксении получше. Может, это я из ума уже выживаю, но так мне мерещится. Потом еще эта барыня… Марья Александровна – тоже огневая. Эта сокрушит многих.

Елена. Ах, папа, вы меньше думайте! Вам надо лежать тихо, и смотреть, как солнце светит, как цветы растут.

Ланин. Я и делаю так, милый друг. Я стараюсь. Мне вот Наташенька – радость, я бы ей что-нибудь помогал учиться… Ну, там какие-нибудь переводы, по истории… Жалею, что нет детей совсем малых… мне это все доставляет большую радость. (Тураеву.) Вот бы вас женить, что ли, Андреич, вы бы со своими детишками тут около меня толкались.

Тураев. Я стар, Александр Петрович.

Ланин. Ну да, да, стар, рассказывайте!

Елена. Слушай, папа, а тебе не мешают гости? Молодежь приезжая? Они так шумят, я просто не могу их унять.

Ланин. Племя молодое, незнакомое? Нет, нисколько. Пусть погалдят. В мое время играли в petits jeux[21], теперь разные футболы. Что ж, если им нравится, пусть и футболы.

Елена. Они нынче чуть не с утра беснуются. (Подходит к балконной двери.) Вот теперь все сюда валят. (На балконе шум, видны гимназисты, кадет, барышни.) Тише, тише, здесь дедушка, нельзя шуметь.

Ланин. Елена, пусти их, пусти. Я чувствую себя недурно.

Кадет (в окно). Здравствуйте, Александр Петрович, как ваше здоровье?

Ланин. Здравствуй, воевода. Ну, идите сюда! Елена (в дверях). Только, пожалуйста, тише, очень вас прошу.

(Вваливается вся компания, с ними Коля, Николай Николаевич, Марья Александровна. Голоса: «Здравствуйте, дедушка, да вы совсем здоровы! А говорят, вы больны. Мы-то беспокоились».)

Ланин. Племя молодое, незнакомое. Ну, как футбол?

Кадет (указывая на гимназиста). Он в голкиперы не годится, продули, конечно!

Гимназист. И совсем я ни при чем. Надо лучше бить. А беки такие возможны? Посмотрели бы у англичан.

(Отходят, споря.)

Ланин. Елена, сыграй им, пусть бы потанцевали.

Девочка. Господа, вальс, дедушка разрешает. Вальс!

Елена. Хорошо, пускай. Я буду играть негромко, и вас тоже прошу: ради Бога, не очень свирепствуйте.

Ланин. Ну, чего там! Марья Александровна, и вы, прошу покорно.

Марья Александровна. Если позволите, я с удовольствием. (Тише.) Только мне б как раз темп побыстрей.

Ланин. Я вас знаю! А вы повинуйтесь.

Гимназист. Вальс, вальс! (Подлетает к барышне.)

(Елена играет, пары вступают в танец. Ланин постукивает в такт ногой.)

Ланин. Браво, браво, браво! Господин кадет, покойнее. Козлуете, батюшка. Коля, ты чего ж?

Наташа. Коля, я тебя приглашаю на тур.

Коля (улыбается печально). Что ж, идем. Танцы глупость… конечно, если хочешь…

(Танцуют некоторое время)

Ланин. А по-моему танцы отличная вещь. Как-никак, много красоты.

Тураев. Я люблю, тоже.

Ланин (вдруг утомленно). С удовольствием поглядел бы еще, да вот все… (откидывает голову на спинку кресла). Туман, знаете ли, какой-то, в голове… сердце плохое. Плохое сердце. И как будто все начинает плыть.

Тураев. Елена Александровна, довольно.

Елена (оборачивается). Ну, я же говорила. (Перестает играть.) Папа, сделай мне удовольствие, пойди, ляг.

Ланин (довольно слабо). Ах, да, да… Я сам знаю. Жаль, ведь, уходить-то. Смотри, вот все славные дети, солнышко опять засветило… Да, но надо, конечно.

(Танцы кончились – голоса: «Дедушка, давайте, мы вас проводим. Обопритесь на меня. Крепче, не стесняйтесь. В спальню?» Куча молодежи, окружая его, поддерживая, сопровождает до двери. Марья Александровна и Николай Николаевич остаются, также Коля.)

Елена. Положение папы серьезно. От каждого волнения, сильного движения может быть кровоизлияние, и тогда…

Марья Александровна (быстро подходит к ней). Елена Александровна, вы знаете?

Елена. Ах да, насчет вас?

Марья Александровна. Да. Мы сегодня едем.

Елена. Знаю.

Марья Александровна. Мы решили вещи пока здесь… оставить. Берем мелочи, все уложено уже в тележку. Мы не будем ни с кем прощаться, только с вами. Выйдем за парк, как бы для прогулки… Мы идем сейчас. Седьмой уже (вынимает часы). Фортунатова я не хотела бы видеть. Ну, так, хорошо. (Взволнованно.) Я приехала, много зла, кажется, внесла в эту усадьбу. Паниных, но уж значит так вышло…

Елена. Значит, такая ваша судьба. (Николаю Николаевичу.) Прощай и ты, мой муж. Было когда-то время и для нас с тобой, было, да прошло. Теперь ты давно уже мне чужой. Но о прежней любви… что ж, сохраним хорошие воспоминания.

Марья Александровна (возбужденно). Мне и жутко, и радость какая-то есть. Здесь, у вас повернулась моя жизнь. Была я мирной профессоршей, а теперь надо забыть все это. Ну, прощайте. (Жмет руку Тураеву, быстро выходит. В дверях): Николай, сейчас надену шляпу, зонт возьму, плед. Ты аккуратно заказал тележку? К семи?

Николай Николаевич. Да. Иди. (Марья Александровна исчезает. Николай Николаевич задерживается на минуту.) Ну, Елена?

Елена. Ты про что?

Николай Николаевич. Сгубит меня эта женщина?

Елена (молчит). Не знаю. (Тихо). Может быть.

Николай Николаевич. Все равно. Едем. (Кланяется, быстро идет к выходу). Разве мы в своей власти? (Исчезает.)

Тураев. Развязка.

Елена. Да. И… пора. Надо услать отсюда Фортунатова.

Тураев. Надо. Только меня не усылайте. Я, ведь, вам, Елена Александровна, мешать не буду.

Елена. Боже мой, конечно. Я уж что… Они (указывает на дверь, куда ушли Николай Николаевич и Марья Александровна) еще надеются. Но… не я. Так, хорошо. Где Фортунатов?

Тураев. Все это время у себя, во флигеле. Что-то работает.

Елена. Милый мой, позовите его.

Тураев. Вы… сами скажете?

Елена. Да.

Тураев (пожимается). Ну, хорошо. Иду.

(Из дверей, куда ушел Ланин, возвращается молодежь С ними Наташа. Стараются идти без шума)

Гимназист. Александр Петрович лег.

Барышня. Все-таки, какой он бледный, Елена Александровна.

Елена. Ну, хорошо. Господа, дождь перестал, можете идти теперь в парк, или куда-нибудь. Чай будет в семь, на террасе.

Кадет. Господа, поедемте на лодке. Софья Михайловна, как вы находите?

Барышня. Отлично. Поедем по пруду, будем петь хором, Наташа, вы с нами?

Наташа. Нет, благодарю. Я останусь.

Барышня. Ах, жаль… Ну, как хотите.

(Уходят в балконную дверь)

Наташа. Не пойду я с ними. Устала. (Опускается около кресла на пол.) Не хочется. Я с тобой побуду, мама.

Елена (садится в кресло и обнимает ее). Хорошо, Наташа, ты сделала. Мы так давно вместе не были.

Наташа. Давно, мама. Чуть не все лето.

Елена. Милая девочка моя… милая девочка (гладит ее по волосам и целует).

Наташа. Как ты думаешь, мама, почему это?

Елена. Ах, Наташа, я все хотела с тобой говорить. Это лето было такое странное, и тяжелое.

Наташа. Ты тоже, мама, много страдала.

Елена. Мой друг… я была плохой матерью. Ах, я часто казнилась, но все не могла к тебе подойти.

Наташа (кладет ей голову на колени). Ты меня не разлюбила, мама? Мне было так страшно. Вдруг и мама меня не любит? (Елена плачет и ласкает ее.) Ну, конечно, нет, я понимаю. (Пауза). Мама, он уезжает сегодня? Я слышала, что велели запрягать Атласного и Кобчика. Я поняла все. С ней?

Елена. Милая моя, милая, зачем говорить…

Наташа. Ничего, будем говорить. Я теперь стала спокойная, мама. Тихая девушка вроде Ксении. Правда. Я столько намучилась, что теперь на меня нашел какой-то покой. Так мне кажется странным, зачем я тогда на себя покушалась. Все это было каким-то наваждением.

Елена. Это первая гроза твоей жизни, дитя.

Наташа. Да, первая. Знаешь, я сегодня была у этой статуи… Венеры. Может быть, она навела на нас все? Ну, хорошо. И все-таки, я ей поклонилась, поплакала, перечла надписи влюбленных, – и в сердце поблагодарила за счастье, которое дала мне эта любовь. Ты меня понимаешь, мама?

Елена. Да. Понимаю. (Вздыхает.) Ты так молода и так говоришь. Горе сделало тебя серьезной.

Наташа. Мама, я переживала минуты такого восторга, что, ведь, это… это уже навсегда останется. А что мне не вышло в конце счастья, что же поделать. Оно не всем дается.

Елена. Не всем.

Наташа. Что же надо теперь делать?

Елена. Жить, Наташа. Жить ясной и честной жизнью, – потому что на счастье надеяться нельзя. Вон как Петр Андреевич говорил здесь Коле: принять надо жизнь, нести бремя, данное нам, твердо.

Наташа (улыбаясь). Это Тур так говорил? Коле?

Елена. Да. Потому что, видишь ли, жизнь пестрая вещь, как будто большая комедия: одни родятся, другие умирают в это время, одним Бог дает радости много, другим – мало. Я сегодня получила письмо от Ксении. Вся она полна счастьем своим. И Николай, и Мария Александровна идут за счастьем. И та молодежь ликует. Значит, все так пестро и перепутано. И движется жизнь вот так-то.

Наташа (целует ей руку). Мама моя! Ты несчастна, тоже.

Елена. Ну, несчастна… Мужества, Наталья. Мужества.

(Некоторое время стоят прижавшись. Затем Елена тихо наигрывает вальс Наташа слушает, потом мечтательно начинает вальсировать. У балконной двери останавливается. В небе встала громадная радуга, и сквозь мелкие, блестящие пылинки дождя светит солнце вечера)

Наташа. Мама! Радуга! Бог дал радугу в знак мира. Елена (встает и подходит). Да, радуга, это мир. (Снова стоят обнявшись.)

(В дверях появляется сиделка.)

Сиделка. Елена Александровна!

Елена. А? Что вы?

Сиделка. Пожалуйте к папаше.

Елена. А? А?

Наташа. Дедушка? (Обе выбегают.) (Некоторое время сцена пуста. Потом входят Тураев и Фортунатов.)

Фортунатов. Как ни хороша, ни мила усадьба Паниных, все-таки я должен, к сожалению, уехать. Въезжая, весной, я чувствовал, что здесь что-то, так сказать, изменится в моей жизни. И мне представились ауспиции местных божеств благоприятными. Вышло не так, но наши судьбы не в наших руках, повторяю, надо повиноваться. – Да взгляните, какая радуга!

Тураев. Дивно. Что за запах из сада! (Далеко, с пруда, доносится смех и потом молодые голоса затягивают хором песнь.) Это наши катаются на лодке.

(Из комнаты Ланина пронзительный крик Елены.)

Фортунатов. Что такое?

(Тураев молчит, вбегает взволнованная сиделка.)

Сиделка. Александр Петрович скончались.

(Фортунатов и Тураев молчат. Солнце светит, радуга сияет в небе и с пруда слышней и стройней пение молодежи. Тураев крестится.)

Пощада*

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Коновалов, Федор Алексеевич.

Елена, его жена.

Таня, родственница Елены.

Андрей, сын Коновалова от первой жены

Похитонов, Семен Семенович, служит на бегах

Марья Алексеевна, сестра Коновалова, замужем за Похитоновым.

Женя, дочь Коновалова и Елены.

Саша Гаммер, молодой человек.

Действие первое

Сад при особняке, в Москве. Налево угол дома с террасой. Прямо вниз спускается аллейка, в просвете которой видна Москва. Июнь, воскресный полдень. Вдалеке слышен благовест.

У стола с летней мебелью сидят Коновалов и Таня. Коновалов плотный, немолодой человек Лицо усталое и хмурое. Таня, девушка лет восемнадцати, очень просто одета У ней русые волосы, свернутые на затылке косами. Светло-синие глаза. Она немного прихрамывает. В руках молоденький грач, несколько помятый.


Таня (гладит его). Какой смешной! Рот разевает.

Коновалов. Ты его замучишь, Татьяна.

Таня. Ничего не замучу. Напротив, я его нынче спасла. Мухтар совсем было его цапнул, да я отбила. Он чуть-чуть только перелетывает.

Коновалов. Сколько я тебя помню, ты всегда любила возиться с разными дохлыми цыплятами, слепыми щенками. Помнишь, филин у вас с Андрюшей жил в избушке. Его еще потом Говорушка загрызла.

Таня. Я сама хроменькая, так и люблю убогих.

Коновалов. Ну, ты вовсе не убогая. Это, кажется, уж и я доказал.

Таня. Что меня полюбил? (Задумчиво.) Да, удивительно все это вышло.

Коновалов. Так оно и бывает всегда в жизни: удивительно.

Таня. Я как-то и не заметила, как из девчонки стала взрослой, а потом в тебя влюбилась. Чудно! Ты всегда мне был дядей Федором, – хоть не родным, но почти. Я тебя немного боялась, а потом… вот потом это все и случилось.

Коновалов. Я только думаю, что в доме уже знают о нас.

Таня. Пускай знают. Мне скрывать нечего. Если б ты с тетей Еленой был близок, тогда другое дело. А ведь вы давно чужие.

Коновалов. Да, конечно. Я только к тому, что в нашем доме всегда много сплетен, гадости.

Таня (оглядывается на дом). Я сирота, здесь выросла, почти как дочь, но правда, не люблю я вашего дома.

Коновалов. Подумаешь! Кто ж его любит?

Таня (горячей). Мне только всегда непонятно было: как ты, такой человек… можешь с ними жить? Вокруг тебя пошлые, ничтожные люди. Тетю Елену ты почти презираешь. И все-таки… ты как будто из их компании.

Коновалов. Я служу в правлении Елениной фабрики. Что я такое? Я и есть из их компании.

Таня. Ах, оставь. Это ты нарочно говоришь. Я ведь вижу, что тебе плохо. И ты себя нарочно изводишь, чтоб еще хуже было.

Коновалов. Ты меня не так видишь, как я есть. Больше ничего. Оттого, что любишь.

Таня. Ну, не думай. Я тебя лучше знаю, чем, может, кажется (прижимает грачонка к груди. В голосе слезы). Я тебя… не так люблю, как ты меня. Ты мало. А я – всего, целиком… (Хочет поцеловать ему руку.)

Коновалов (встает). Брось, что ты. (Прохаживается. Мягче.) Ты праведница, прелестная. (Подходит сзади и гладит ее по затылку) Ты самая отличная в нашем доме. Живешь в антресолях, ближе всех к небу. Елена сделала правильно, что тебя туда поселила. Правильно, но обидно для других.

Таня. Я самая обыкновенная девушка.

Коновалов. Ты должна была полюбить не меня, другого. Молодого, чистого человека. Например, как Андрея.

Таня. Андрей мне почти брат. Я его очень люблю, но по-другому.

Коновалов. А я Андрея почти боюсь.

Таня. Почему?

Коновалов. Да, все равно. Могу сказать. Андрей – сын моей первой жены.

Таня. Так что ж?

Коновалов. Он особенный юноша.

Таня. Да.

Коновалов. Бывает так, что и любишь… и… черт, не могу сам в толк взять.

Таня. Я тоже плохо понимаю, как ты к нему относишься. Знаю только – в этом доме он очень чужой.

Коновалов. В нем Наталья есть, покойная жена. И я сам – такой, как раньше был. Ты знаешь: не всегда я жил в том обществе, как сейчас.

Таня. Ты редко со мной говоришь. Я ничего не знаю.

Коновалов. Теперь мне самому трудно поверить, а между тем, это было. Жена моя чем-то походила на тебя.

Таня. Только она не хромала.

Коновалов. Даже имена ваши простые, русские. Я же был другой. Во-первых, я худой был. Давал уроки, готовился стать ученым. Русскими древностями занимался. Разве мы стали бы жить в этой стороне? Мы жили на Арбате. Ну, что рассказывать!

Таня. Нет, уж начал, так дальше. Я очень ясно твою жену представляю. Красавица, кроткая.

Коновалов. Наталья умерла – дико, от дизентерии. Я остался с Андрюшей. Тут вскоре мне встретилась Елена – и все пошло прахом. Она была тогда нервная, взбалмошная девушка – тоже далеко не то, что теперь. Должно быть, ее эксцентричность на меня подействовала. Мы сошлись, женились. Видишь, что вышло. Скоро появилась дочь, Евгения. К ней я как-то до сих пор не привыкаю. Точно чужая. (Пауза.) Все мои древности пошли прахом. Забелин один на полке остался. Я стал богат, мы в этот дом переехали. Мне дали место в правлении, где я ничего не делаю. Езжу по скачкам, кабакам. Не жизнь, а масленица.

Таня. Да, уж правда. Чувствую я эту масленицу.

Коновалов. И в конце концов – вовлек тебя еще в любовную историю (качает головой).

Таня. Знаешь, у меня есть желание. Большое. Только сказать стыдно.

Коновалов. Ну?

Таня. Очень неловко. (Конфузясь.) Я б взяла несколько своих книжечек, кошку любимую, вот этого грача бы мы захватили… и с тобой вместе – вон из этого дома. Куда-нибудь на край света. Наняли б две комнатки, и жили бы.

Коновалов. Очень мило. У вас, женщин, есть эта черта. А уж особенно у русских. Фантазерок.

Таня. Ты бы совсем другой стал. Не хандрил бы, не раздражался. А то тебе все будто стыдно чего.

Коновалов (напевает).

«Пус-кай погибну я, но прежде, я в обольстительной на-адежде…»

Таня. Ну вот, ты смеешься. Но почему ж серьезней не хочешь взглянуть? Если правда недоволен, почему все в шутку оборачиваешь?

Коновалов. Хорошо, не буду. Но по-моему, все скоро само изменится.

Таня. Трудно с тобою говорить.

Коновалов. Прости, не буду. Скажи мне лучше о них. Об Елене, Андрее.

Таня (сидит, опустив голову. Отвечает не сразу). Я не могу тебе сопротивляться. (Пауза. Другим тоном.) У тети Елены, по-моему, какие-то истории. А Андрей… он очень страдает.

Коновалов. Что с ним?

Таня. Он мне почти ровесник, но я как-то старше. Мне видней. По-моему, он на распутье. Сам не знает, как жить. Кроме того, еще есть одна штука. Ты опять смеяться будешь. Он, по-моему, любит.

Коновалов. Чего ж мне смеяться? Ничего удивительного.

Таня. Не то что полюбить, а кого…

Коновалов. Прямо ты меня за нос водишь.

Таня. Нет, ей Богу… Все равно, скажу, это верно: меня.

Коновалов. Д-да-а!

Таня. Вот ты и удивился, что меня мог Андрюша полюбить.

Коновалов. Он что ж тебе, сказал?

Таня. Нет, я и так знаю.

Коновалов. Это сильно меняет дело.

Таня. То-то и меняет.

Из глубины сада выходит Андрей, молодой человек в сереньком костюме.

Андрей. Я думал, отец, ты там (указывает по направлению аллеи), у Москвы-реки.

Коновалов. Да, мы сидели в наполеоновской беседке. Там славно, но душно.

Андрей. Я тебя искал вот зачем: пришла одна женщина, жена служащего в нашем правлении, которого уволили. Ее сын учится в гимназии, где я кончил. Я его знаю. Она просит, нельзя ли чего для отца сделать.

Коновалов. Его отец мог попасть под суд. Да и следовало. Если бы не я, быть ему в арестантских ротах.

Андрей. Вот как!

Таня. Просто удивляюсь, сколько везде историй. Нынче читала в газетах: на ипподроме скандал. Проклятущие деньги! Еще мне как-то неприятно стало. Там и наш Семен Семеныч служит.

Коновалов. Служит, служит, как бы до чего не дослужился. Андрей. А ведь приятель твой.

Коновалов. Из того, что он женат на моей сестре, еще ничего не следует. Я всегда на Машу удивлялся, как она с ним живет. Впрочем, (смотрит на Таню) она тоже русская женщина. Наверно, собиралась его спасать.

Таня. Это тебе смешным кажется, Федор.

Андрей (отцу). А мальчика, значит, все-таки из гимназии вон?

Коновалов. Значит, вон. Андрей. Так.

Таня. Можно мне поговорить с этой женщиной?

Коновалов (вынимает из бумажника деньги). Вот, отдай. Больше нечего тебе с ней говорить.

Таня уходит, одной рукой придерживая грачонка, другой опираясь на палочку.

Андрей. Ты меня стесняешься. Нечего стесняться, можно и не помогать.

Коновалов. Чего ты от меня хочешь? Что могу, делаю. Что же больше?

Андрей. Конечно, ничего. Все сделано как следует. Дурной служащий вреден правлению, ты не мог его оставить. А сердце доброе, пятьдесят рублей дал.

Коновалов. Было время, – ты был беленьким мальчиком. Я бегал для тебя на четвереньках, читал вслух Гоголя, делал корабли.

Андрей. Не говори мне об этом. Пожалуйста.

Коновалов. Я не могу не вспомнить того, что дорого.

Андрей. Это все пропало, забыто. Часть забыл и я сам. Я, отец, никого не виню, но вспоминать, все же, больно.

Коновалов. Да, и мне нелегко.

Андрей. Никого винить нельзя, а все-таки (горько) как скоро все забывается. Как скоро ты женился на Елене. (Резче.) Портрета моей матери в доме нет. Совсем нет.

Коновалов. Ты же знаешь, как к этому относится Елена.

Андрей. Боится. Ничтожная женщина, истеричка, развратная. Именно она такая, как тут пишут. (Вынимает из бокового кармана пару писем.)

Коновалов. Это… что?

Андрей. Я получаю анонимные письма. Надоело мне. Сперва бросал, а теперь вот, читай. Касается Елены, тебя, Тани.

Коновалов. Чего ж ты хочешь?

Андрей. Ничего. Просто, чтобы ты прочел.

Коновалов (берет письма). Черт знает. Тебя, чистого юношу, втягивают во всякие… (Читает.)

Андрей. Неизвестно еще, чистый я, или нечистый.

Коновалов. Кажешься серьезным и чистым.

Андрей. Во всяком случае, о моей жизни ты ничего не знаешь. Как и я о твоей.

Коновалов (бросает письма). Мерзость. (Сыну). Ну, может быть, не совсем ничего.

Андрей. Не настолько мы близки, отец.

Коновалов. Все-таки, кое-что знаю.

Андрей. Что ж именно?

Коновалов. Что хочешь уйти от нас, что у тебя обширные планы будущего.

Андрей. Планы, планы. Я вовсе не об этом хотел сказать.

Входит Таня.

Таня. Она благодарит тебя, Федор.

Слышен рожок автомобиля, за сценой некоторый шум, голоса.

Коновалов. Благодарить меня не за что, это вздор.

Таня (взглядывает через забор). Наши вернулись. Что-то нынче скоро.

Андрей (отцу). Я бы еще хотел…

Коновалов. После.

Входит Елена Она худощава, с нервным, неправильным лицом. Как будто весела, но больше взвинченна. Неуверенна. В движениях, взглядах есть беспокойство С ней Похитонов, ослабленный человек лет сорока. Одет небрежно. Довольно тощ и неосновательно скроен. Женя – совсем молодая девушка в короткой юбке, несколько загорелая, ходит крепко и легко. Саша Гаммер – юноша в канотье, в белых штанах. Оживленно болтают.

Елена. Жалею, что тебя с нами не было, Андрей. Автомобиль, это такой восторг. Сеня говорит, что новая машина развивает до ста километров. Наверно, правда. Мы были в Сокольниках. Когда летели по проспектам, дух захватывало.

Похитонов. А ты заметила, Еленочка, как на поворотах – дж-ж-ж… выносило вбок? Момент, и нет тебя. Но я, сознаюсь, об этом не думал. У меня была с собой баночка Мартеля, которая мне не изменяет. (Похлопывает рукой по фляжке, висящей через плечо.)

Елена. Я слезла с машины полупьяная, от одного воздуха. Мне коньяк твой не нужен.

Гаммер. Вне граунда нет опьянения. Кто не играет в теннис, тот ничего не понимает в опьянении.

Женя. Все-таки, Кранц может с Мишей сделать файфсикс.

Гаммер (презрительно). Силуэты!

Елена. Они помешаны на своих геймах!

Коновалов. Ты очень весела, Елена.

Елена. Да, очень. А кажется, здесь все весьма серьезны. Мы точно не к месту.

Похитонов. Это ничего, пустая видимость. (Отвинчивает головку фляжки – в виде чарочки – и наливает.) Будем пить, пока живы. А там посмотрим. Если ж задаваться на умности, так и не заметишь, как жизнь фи-тю-тю. (Пьет.)

Гаммер. Я бы тоже не отказался от глотка.

Похитонов (наливает ему). Разумно.

Гаммер. Говорит о Кранце и Мише, как о заметных фигурах на наших кордах! Просто изумляешься.

Похитонов. Так же и у нас на бегах: есть свои короли, и есть ничтожества.

Коновалов. Правда, говорят, у вас истории? Кого-то под суд отдают.

Гаммер. Уж не вас ли, господин Похитонов?

Похитонов. Неприятности? Под суд? Не слыхал. Наверно, газетчики наврали. Это продажный народ, бутербродники.

Входит Марья Алексеевна. Довольно высокая, худощавая дама за тридцать. Одета скромно.

Марья Алексеевна. Все уже в сборе. И Семен, и коньяк. Все как следует (обнимает Елену). Здравствуй, Еленочка.

Елена (рассеянно). Здравствуй. (Марья Алексеевна целует Таню, примостившуюся в сторонке.)

Марья Алексеевна. Ну, а мы как, Гретхен? Читаем, фантазируем? Возимся в оранжерее?

Похитонов. Прибыла та, мизинца которой я никогда не был достоин, и не буду. Коньяк прячется.

Гаммер (целует ей руку). Madame Pokhitonov, nee Konovalov. Барон Гаммер.

Марья Алексеевна. Знаю я тебя, барона.

Гаммер. Po-khi-to-nov! Звучная фамилия. Можно подумать, что это наш посланник в Буэнос-Айресе. А он всего на бегах служит.

Таня. Тетя Маша, вы меня б как-нибудь взяли с собой, в попечительство.

Марья Алексеевна. Тебе, пожалуй, трудно будет (как бы спохватившись). Конечно, пойдем.

Елена. Благотворительность, благотворительность!

Марья Алексеевна. Над нами много подтрунивают. Конечно, это капля.

Гаммер. Голодные силуэты должны умирать. Закон.

Марья Алексеевна (Елене). Между прочим. Я нынче утром была на Немецкой. По этим же делам. И видала там – тебя. Ты меня не заметила.

Елена. Моя портниха переехала на Немецкую.

Марья Алексеевна. Ты шла с каким-то высоким господином. Брюнет, не русский тип.

Елена. Это муж портнихи. Он меня провожал.

Женя (Гаммеру, смеясь, вполголоса). Мама все врет, я знаю.

Гаммер (делает жест, как бы ракеткой). Бекенд, но неудачный.

Женя (громко). Люблю темные истории! (Андрей выходит, пожимая плечами.)

Елена (резко). Что ты там болтаешь, Евгения? Какие темные истории?

Женя. Это я так, пустое. (Вынимает часы.) Да, мать, имей в виду, что в двенадцать придет мой фехтовальщик. Я должна переодеться, позавтракать.

Елена. Превосходно. Я сейчас же полечу торопить тебе завтрак!

Марья Алексеевна. Когда я проходила, еще не накрывали.

Таня. Я пойду, скажу, чтоб поскорей. (Уходит.)

Похитонов. Хотя Марья со мной не согласна, я полагаю, что самое мудрое – пить коньяк.

Женя (подходит и берет его под руку). Послушайте, вы, господин аргентинский посланник, не угодно ли вместо коньяку пройтись перед завтраком к реке? Берите супругу. С нами Гаммер, и идем. Там бродит где-то наш Андрей. Вернее, угрюмый Антоний.

Похитонов. Почему Антоний-с?

Женя. Свирепый пустынножитель. Он нас презирает.

Марья Алексеевна. Он просто серьезнее вас. (Встает, чтобы идти.)

Похитонов (жене). Руку!

Марья Алексеевна. Нет, я с Таней хочу поговорить.

Похитонов, Женя и Гаммер спускаются по аллейке вниз Марья Алексеевна уходит к дому.

Гаммер. Всякие пустынножительства – это устарело. Если силуэт станет монахом, он погиб.

Коновалов. Черт знает, что за слова нелепые. Силуэт!

Елена. Просто он людей называет силуэтами. Отчасти даже верно.

Коновалов. Это что ж, кавалер Евгении?

Елена. Да. Их спорт сближает.

Коновалов. Ну и ты, конечно? Тоже сближаешь?

Елена. Если что-нибудь дурное делается, то это всегда я.

Коновалов. Да пускай сближаются. Мне все равно.

Елена. Если б Андрея касалось, не было б все равно.

Коновалов (очень холодно). Андрей совершенно другое дело. Тут и общего нет.

Елена. О, конечно. Я не смею претендовать. Андрей особенный, необыкновенный. Кроме того, он сын Натальи.

Коновалов. Этого нам не следует касаться.

Елена. Андрей меня всегда не любил. И теперь не терпит. Я хотела его сейчас поцеловать, – он отвернулся, как от зачумленной. Отчасти понятно. Я ему мачеха.

Коновалов. Меня Андрей назвал сегодня фабрикантом, блюстителем честности. Что я мог ответить? Я и есть покупной директор правления.

Елена. Как покупной?

Коновалов. Так. Много лет тому назад ты купила меня. Я тебе и Андрея продал.

Елена. Что ты говоришь? Прямо с ума сошел, кажется?

Коновалов. Нет, с ума я не сходил.

Елена. Как же не сошел? Восемнадцать лет прожил, и вдруг решил, что его купили.

Коновалов. Я и раньше так думал. А теперь стал особенно думать.

Елена. Почему ж это теперь?

Коновалов. Есть причины.

Елена. Это что ж за причины?

Коновалов. Ну, тебе все равно.

Елена (встает). Скучный, мрачный человек. Всякие таинственности, упреки. Я его купила. Скажите пожалуйста. Какой бриллиант. Ну, конечно. В нашей жизни есть ложь, мерзость.

Коновалов. Да. Ты много лжешь, я чувствую.

Елена. Разумеется. Как и ты. Это все глупости. С тобой тяжело (вздыхает). Тоска, тоска. Не с кем слова сказать. С Похитоновым философствовать? (Нервно ходит взад и вперед.) Вздор, понятно, что на автомобиле было весело. Хорошо. Что же это за причины, что ты вдруг о жизни задумался? Уж не Танечка ли? (Хохочет.) Я его поддела! Я знаю за тобой кое-что, господин покупной директор!

Коновалов. Шпионишь?

Елена. Нет, врешь, не шпионю. Но кое-что знаю.

Коновалов. А я тоже знаю, что на Немецкой ты была нынче не у портнихи.

Елена гневно ударяет кулаком по столу.

Входит Андрей.

Елена. Еще один вздыхатель.

Андрей. Это ты… про меня?

Елена. Да! Про тебя.

Андрей. Не понимаю, почему ты так говоришь.

Елена (продолжает быстро ходить). Меня папенька твой обозлил.

Коновалов. Наши дела Андрею неинтересны, Елена.

Елена. Хм! Неинтересны. Почему знать? (Вдруг останавливается, с бледной кривой усмешкой.) Подложить тебе свинью, Федор?

Коновалов. Как угодно.

Елена (в бешенстве). Чиновник! Как угодно! Всю жизнь только и делал, что строил кислые рожи.

Коновалов. Я тебе говорю, что препираться мы можем и без Андрея.

Андрей. Мне все равно.

Елена. В папеньку. Весь в отца. Ну, так и знай же, что у отца роман с хроменькой. Ведь и тебе она, кажется, нравится?

Мгновенное молчание. Андрей подходит к ней совсем близко, весь белый.

Андрей. Послушайте… уйдите.

Елена. Душить меня собираетесь? Благодарю. Нет уж пожалуйста.

Быстро удаляется. Небольшая пауза.

Коновалов. Сумасшедшая женщина.

Андрей (садится в плетеное кресло, как бы в сильной усталости). Отчего же сумасшедшая?

Коновалов. Сумасшедшая, безумная. Как все здесь.

Андрей. По-моему, напротив. Здесь все очень разумны.

Коновалов (волнуясь). Тебе надо прочь, на свежий воздух. Уезжай за границу. Живи. Учись. Тут пропадешь. Я давно это сказать собираюсь. Уходи!

Андрей (более твердо). Да, мне надо уйти.

Коновалов. Ты будешь учиться в Германии. В маленьком городке, среди лесов. Поедешь по Рейну. Будешь бродить пешком, в костюме туриста, по горной стране. Пройдешь Швейцарию, до Сен-Готарда. Оттуда увидишь юг. (Горячо.) Сын, уезжай, непременно! Я хочу, чтобы из тебя вышел иной человек, не такой, как я. Тебя интересует философия. Учись. Занимайся искусством. Быть может, твоя жизнь будет достойнее моей. Ну, дай мне руку.

Подходит, хочет обнять его. Андрей отстраняется.

Андрей. Не надо.

С балкона сходит Похитонов.

Похитонов. К завтраку Матвеич добыл такой спаржи, – что-то исключительное. Должен сказать, что некоторые блюда, например, устрицы, спаржа, стерлядь, приводят меня в транс. Я, конечно, человек порочный. А, вы тут разговариваете. Меня стесняться не надо.

Смущенно закладывает руки в карманы и проходит.

Андрей. Ты, отец, не беспокойся. (Встает.) Я уйду.

Действие второе

Небольшая гостиная в доме Коноваловых. Обстановка сдержанная, не без вкуса. Время около полуночи. Из сада доносятся голоса: у Жени гости, день ее рождения.

За пианино, спиною к зрителю, сидит Андрей Он играет сонату Бетховена Справа и слева от пианино – двери. В правых дверях, в портьере тихонько показывается Таня. Только момент он не замечает ее. Потом прекращает игру.


Андрей. Меня не обманешь. Я чувствую твои шаги.

Таня (опирается на палочку). Жаль. Я хотела незаметно послушать музыку. А то в саду слишком шумно.

Андрей. Женя веселится!

Таня. Вытащили под липы стол, висят фонарики. Много неизвестных мне молодых людей. Конечно, вино. (Улыбается.) Но ты верен себе, и даже глазом не взглянул на все это.

Андрей. У меня с ними плохо клеится. Играю. Но в сущности, и это вздор. Я очень скверный музыкант. Как был бездарен в двенадцать лет, когда разучивал этюды Hanon, так и остался.

Таня. Чтобы так играть, как ты, надо быть сколько-нибудь способным.

Андрей. Сколько-нибудь! Сколько-нибудь я ко всему способен, а как следует – ни к чему.

Таня. Скажи, правда, дядя Федя хочет отправить тебя за границу, в Германию?

Андрей. Уж рассказал!

Таня. Что ж тут удивительного? Ты ему сын. Конечно. Ему интересно… про тебя.

Андрей (встает). Ну что там рассуждать о моем будущем? Это тебе не идет. (Перебирает журналы на столике.) Если б Елена так говорила, я б еще понял, а ты… Вообще, у тебя со мной неправильный тон. Ты ходишь вокруг да около, боишься прямого, все меня оберегаешь.

Таня. Я не знаю, Андрей. Не могу ж я так держаться, будто ты мне неприятен.

Андрей. Неприятен! Что за слова.

Таня. По-моему, дядя Федя прав, что тебе надо уехать. Будь я твоим отцом, то же самое б сказала.

Андрей. Конечно, прав. Непременно уехать, заниматься философией, искусством, дабы создать себе жизнь, более достойную, чем у него. Все его слова. И как легко их говорить! Но чтобы все это проделать, надо стремиться, сильно хотеть эту науку, и эту Германию. Почему вы думаете, что я именно хочу их? Обо мне составилось мнение, что я серьезный, замкнутый юноша, и мне предстоят какие-то горизонты. Это все пустое. Просто я немного грамотней Гаммера. Потому так и кажется.

Таня. Ты же сам раньше говорил, что тебе тут не нравится. Что хотелось бы новых людей, простора, творчества. Господи, я так тебя понимаю.

Андрей. Раньше! Может, и говорил. Теперь ничего этого нет.

Таня. Андрей, а если это тебе кажется только?

Андрей подходит к пианино и берет аккорды похоронного марша Шопена.

Андрей. Я был раз на католическом отпевании. Когда выносили гроб, орган играл этот марш. Я всегда в церкви, на похоронах или свадьбе, думаю: придет день, и ты будешь лежать здесь, лицом вверх, и над тобой будут кадить священники, и напевы эти зазвучат.

Таня. Бог с тобой!

Андрей. Не безразлично ли? Жизнь, смерть…

Таня. Бог знает, что говоришь! Ты что-то думаешь, и что думаешь, то нехорошо: грех.

Андрей. Весной, в прошлом году, я страшно тосковал. Раз я сидел в саду и о чем-то думал. Ты подошла. Был очень солнечный день. Ты была в светлом платье, с маленькими голубыми цветочками. Что ты прихрамывала, это прекрасно было. Ты вся была, как волшебная Сандрильона. Ты сказала: «Андрюша, поедем кататься по Москве-реке».

Таня (смущенно). Да, помню.

Андрей. Я тогда же понял, что все безнадежно. Я чуть не умер в ту минуту от счастья, и тоски. Я стал другим. Прежде много читал, учился. Хотелось иной жизни. Но это ушло. Я жил как во сне. Постоянно думал о смерти: «Тебе надо уйти отсюда!» Как он это странно сказал.

Таня. Да… вот что… Да ведь он это про то: из этого дома уйти.

Андрей. Я уж тогда чувствовал, что ты любишь. Но все-таки… ясно я не знал.

Таня. Господи, как это я…

Андрей (опускает руку в карман). Здесь у меня револьвер лежит. Я его давно ношу.

Таня. Слушай, Андрей, это что ж такое?

Андрей. Ничего. Никому не опасно. Я знаю теперь все про тебя, и отца. Но это никому не опасно. Мне просто нравится: вот у меня в кармане смерть. Маленькая, блестящая. (Вынимает револьвер и гладит его.)

Таня. Я от тебя этого не ждала.

Андрей. Не беспокойся. У меня с детства любовь к оружию. Я ребенком возился с ружьями, и помню, любил взвести курок и приставить дуло к виску. Момент – и тебя нет. Может, это наследственное. Моя мать была меланхоличка.

Таня (просительно). Ну к чему! Отдай мне.

Андрей (прячет револьвер). Правда. Дурной тон.

Таня (встает и делает несколько шагов). Если б я так рассуждала, так и мне надо травиться.

Андрей. Почему ж тебе?

Таня. Значит, потому же. Значит, надо было б.

Входит Елена, за ней Похитонов.

Елена. Я так и знала, что они тут. Где же им иначе и быть.

Похитонов. Ты напрасно так волнуешься, Еленочка.

Елена. Ах, брось пожалуйста! Ничего не волнуюсь (Тане и Андрею). Ничего, что мы пришли? Может быть, это глупо, но мне вдруг захотелось прийти.

Андрей (несколько удивленно). Да. Разумеется, ничего.

Елена. Там меня заставили в жмурки играть, такая глупость. Зачем в жмурки, когда уже все знают, все кончено. А мне захотелось с Андреем поговорить. Там один сказал про меня, я слышала: лишнее выпила. Врет. Я трезвая.

Похитонов. И не могла ты ничего выпить, я же видел.

Елена (смеется). Ах, вот у меня защитник отличный. Мы с тобой вообще прелесть. Его на подсудимую скамейку тащат за растрату, а он за меня заступается.

Похитонов. Ну, Еленочка, это другое дело.

Елена. Да, Андрей, самое-то главное. (Берется рукой за голову, как бы вспоминая.) Самое главнейшее. Танечка, это и тебя касается.

Андрей. Уж вы пожалуйста…

Елена. Нет, ничего. Простая вещь. Я вообще страшная дрянь, а тогда особенно. Я на днях при Андрее Федору одну гадость сказала. Вот, про них. (Показывает пальцем на Таню и в пространство, где подразумевает Коновалова). Про них. Это не я одна знаю, положим. Были и сплетни, и даже письма. Знаю. Но все-таки, я как дрянь поступила. (Тане.) Андрей меня почти выгнал. Прав был, конечно. (Медленнее и как бы покойнее.) А мне сегодня так стало горько. Что я ни сделаю, все выходит плохо. Мне захотелось, чтобы ты на меня не сердился, Андрей. Не то слово: не сердился – простил.

Андрей. А, да! Это не важно. Пустое.

Елена. Холоден. Сдержан. Немного презрения.

Андрей. Вы мне не сказали тогда ничего важного.

Елена. От всего сердца не может простить. Ты гордый человек, Андрей, и самонадеянный. Тебе жить трудно.

Андрей. Это другое дело. Жизнь моя меня касается.

Елена. Так, Правильно. Молодой, но как в деревне говорят: отчетливый.

Андрей. Я вас, кажется, уже… раздражаю.

Елена (садится, как будто в усталости). Ругают меня все, смеются. Может и правда я ломаюсь. Все-таки… Эх вы, чистый и серьезный юноша, вы тоже, пожалуй, страдали, а все же не знаете еще жизни. Вы на все сверху вниз поглядываете. Еще не окунулись. Знали ль вы унижение, позор? Как дорогое вам оплевывают?

Андрей. Может быть, знал.

Елена. Но всегда вы правы. И взирали презрительно, как сейчас на меня. Ах, сознавать, что прав!

Похитонов. Позволь, Еленочка. Я думаю, что таких людей совсем нет. Разве что очень юные, кто еще не успел заблуждаться. А так говоря: все ответим. И пред земным судом, а возможно – и пред иным.

Таня (горячо). Очень, очень верно.

Елена. Вон, и Татьяна заговорила. Как взрослая. Так. У кого жизнь хоть на что-нибудь, на что-нибудь похожа! А если сплошной…

Андрей. Тогда жить зачем?

Елена. Разве я знаю? Почему я именно должна знать?

Андрей. Коли живете, значит, знаете.

Елена. Я одно знаю: моя жизнь – позор, клоака.

Похитонов. Ну, уж ты, Еленочка, скажешь.

Елена. И скажу, скажу. Тут дело такое: на откровенности пустились. И скажу. Пускай посмеются.

Таня (волнуясь). Вовсе я не собираюсь смеяться. Даже вовсе не собираюсь.

Елена. Ладно. Я винилась уж перед Андреем. Еще поговорю. Я… как это… да, называется. Вот: развратная дрянь. Вся моя жизнь – это концы в воду. Да. Обман, ложь. И Похитонов помогал прятать: это верно. Наконец, сорвалось. Так и должно было быть. А, ха-ха! Похитонов, говорить что ли?

Похитонов. Стоило ль начинать? А уж теперь… доканчивай, Еленочка.

Елена. А, ха-ха! Мой последний роман! Нет, слушайте. Негодяй, который меня бил, обирал. А в конце концов просто сделал: продал обо мне разоблаченья, письма.

Похитонов. Да, печальная история. Нынче в бульварной газете. «Из нравов нашей буржуазии». Отрывки из писем. Инициалы, но можно догадаться, тотчас.

Елена. И еще куча вздора. Будто я в оргиях участвовала.

Андрей. Это мало интересно. Приблизительно, я так и ждал.

Елена. Да, конечно. Для философа. А я человек. Мне сегодня двое уж не поклонились. Евгения делает вид, что не читала, но ложь, тоже знает. И эти… все ее друзья тоже знают. Я вижу, как они сегодня со мной.

Таня. Но почему ж, у тебя такой тяжелый роман… А тебя это будто бы позорит.

Елена. Роман! Он танцевал в кафешантане, а я дарила ему золотые цепочки, портсигары. Я его содержала. С ним вчера, на Немецкой, у нас было объяснение. Он вымогал. Сумму требовал, грозил. Я обозлилась, к черту его послала. Он родом из Аргентины. У него любовница испанка. (Хохочет.) Раз она накрыла нас. Она трепала меня за косы! Это тоже описано.

Андрей резко встает и выходит.

Не может вынести пошлости! Да, это гадость. Он имел надо мной дьявольскую власть. Если бы продолжалось, он разорил бы меня. Или бы я удрала в Аргентину.

Похитонов. Это называется: страсти-с.

Елена. Да, вот, вот. Что надо делать? Как жить? Помощи, что ли, откуда-то ждать? Путаница, не разберешь. Жизнь с Федором… Отчаянье. Отчего никто не пришел, не помог? Надо ведь человеку как-то помочь? Направить? Может, и меня… можно бы было?

Похитонов. Поддержать человека труднее, чем подтолкнуть-с. И это мы постоянно видим.

Елена. А? Похитонов? Скажи на милость, что мы с тобой можем изречь? Мы ведь бывшие люди?

Похитонов. Еленочка, насчет себя преувеличила. Что же меня касается: верно. Однако, как и у Горького, бывшие люди могут выразить кое-что. Ты сказала: никто не поддержал. И справедливо, но тем для меня плачевнее, ибо у меня как раз был человек, на которого я опирался. И довольно долго. Однако, ни к чему не привело.

Елена. Про Марью говоришь. По-моему, даже испортила она себе жизнь, из-за тебя.

Похитонов. Тем для меня горестнее, только.

Таня. Я, должно быть, дура. Я все не могу в толк взять… Вы все друг про друга знаете, не удивляетесь. А я… прямо в лесу.

Похитонов. Просто вы чистая девушка, и далеко от всего этого стоите.

Таня. Погодите, я хочу разобраться. Если б Елена сама не рассказала, я бы ничему не поверила.

Елена. А! Спасибо.

Таня. Ну позвольте, теперь оказывается… И Елена о вас говорит, Семен Семеныч, да и я сегодня слышала. Прямо какие-то невозможные вещи.

Елена. Про него? (кивает на Похитонова). Про него, что ли?

Таня. Я допустить не могу.

Елена. Допускай. Его следователь допрашивал. Вот, вот арестуют.

Похитонов. Это верно-с.

Таня. Да как же…

Похитонов. Вы удивляетесь, что я вор. А Елена нисколько.

Таня. Как вор? Какой вор?

Елена. Я давно поняла. (Протягивает ему руку.) Я давно знала: с тобой несчастие случилось.

Похитонов (пожимает плечами). Просто подлость сделал-с, какое несчастие?

Таня. Господи Боже мой!

Похитонов. Заурядная история. Что же тут говорить? Коноводом не я был-с, не я начинал. Но и мне перепадало. Чтобы молчал. Молчал, молчал, да и домолчался. Вместо одной лошади поставили другую. Высшего класса – в низший. Разумеется, выигрывает. Затем разные подлоги в книгах, недостача денег. Одним словом – самый обыкновенный мошенник. Дюжинами таких ловят.

Таня. Семен Семеныч, вы же скромный человек…

Похитонов. Подите ж. Думаю, так всегда делается. Шаг за шагом. Только тронулся, а там уж не заметишь.

Елена. Вас посадят, я к вам буду ходить. Я вообще от вас не отрекусь.

Похититель. Спасибо, Еленочка.

Елена. Я всегда сочувствовала, кого позорят. Верно, предчувствие.

Таня (в волнении встает с дивана и прохаживается, постукивая палочкой). Ужас, ужас. Все в яму какую-тот валится. Ну, ничего, Елена. (Подходит к ней, и берет за руку.) Знаешь, я тебя всегда мало любила. И Семена Семеныча. Просто вы очень мне далекие были. А сейчас все думаю. (Мягче.) Все ужасно несчастны. И может быть, надо пожалеть. Милости надо… чтобы злобы было меньше. Я не могу сказать. Но так. Я чувствую. Надо милости, а то все… погибнем.

Елена (вдруг, сквозь слезы). Похитонов, слышишь?

Похитонов (дрожащим голосом). Разве мог я подумать, когда в Самаре служил, в земстве? Что со мной стало! С богатым кругом сошелся. Ведь я прислужник, шут. Меня подпаивают, а потом в отдельных кабинетах глумятся. Я левым считался, мы с Машенькой честные журналы получали.

Быстро, как бы в раздражении, входит Коновалов.

Коновалов (Семену Семенычу). А, вот и ты. В обществе дам.

Похитонов (сдерживаясь). Да, беседуем.

Коновалов. Почему же нет коньяку?

Похитонов. Мы с тобой на своем веку уже достаточно выпили.

Коновалов. Ты полагаешь?

Похитонов. Полагаю-с.

Коновалов. Мы с тобой вообще много черт знает чего делали.

Похитонов. Совершенно верно.

Коновалов (резче). И это становится невозможным.

Елена, опустив голову, держит Таню за руки. Маленькая пауза

Это приводит к тому, что сейчас приехала с вашей квартиры Маша, и сказала, что к тебе явились уж, арестовать. Не застали. Она ответила, что не знает, где ты. Сама сюда поехала.

Похитонов. Она здесь?

Коновалов. У меня в кабинете. Лежит на диване, и молчит.

Похитонов. Я пойду к ней.

Коновалов. Поздно. Надо было раньше думать.

Елена. Почему для него теперь поздно, а для тебя нет?

Похитонов выходит.

Коновалов. А ты… Елена, молчи лучше. Ты лучше тоже молчи. Я читал.

Елена (серьезно, покойнее). Погоди еще, Федор, издеваться надо мной.

Коновалов (садится). Дело не в издевательстве. Совершенно не в этом.

Елена. Марье очень плохо?

Коновалов. Очень.

Елена. Так. Я пойду к ней.

Выходит.

Коновалов. А те… идиоты, в саду устроили иллюминацию. Неизвестные мне юноши. В темных углах визг. Все, как следует. Праздник!

Таня. Да. Уж правда, праздник!

Снаружи распахивают окно. Видна студенческая фуражка.

Студент. Сашка. Ты здесь, что ль?

Коновалов (встает и запирает окно). Здесь никакого Сашки нет.

Студент. Нет, так и нет. Черт с ним. Виноват.

Исчезает.

Коновалов. Эти-то вот они и есть.

Таня (тоже встает, подходит к пианино). Я потушу свечи. Глазам неприятно. (Тушит свечи, при которых играл Андрей.) А ты садись на диван. Ты взволнован. Надо успокоиться немного.

Коновалов тяжело усаживается. Таня подходит, примостилась рядом. В комнате полутемно, на полу и креслах лежит бледный, золотой свет уличного фонаря – через окно.

Коновалов. Да, правда. Без свету лучше.

Таня (берет его за руку). У меня голова кругом идет.

Коновалов. Как не пойти.

Таня. Андрей, Елена, Похитонов…

Коновалов. А Андрей что?

Таня. Он говорит, что знал все, про нас. Но думал, не совсем это так. Ходит с револьвером, у него такой вид…

Коновалов (резко вздыхает). Да. Вид.

Таня. Ты ужасно расстроен? Эти дни я немного тебя боюсь. (Гладит его по руке) Ты суровый, совсем как-то не мой.

Коновалов. Я, должно быть, ничей.

Небольшая пауза

Таня. В этой самой комнате я сказала Андрею: если б я так рассуждала, как ты, мне бы тоже надо травиться.

Коновалов. Так сказала.

Таня. Ну, ведь это правда. Ты меня очень мало любишь. А травиться я не собираюсь.

Коновалов. Ты плохой выбор сделала.

Таня. Прежде я так думала – даже тебе говорила: уйдем отсюда, поселимся где-нибудь. А сегодня на меня нашли сомненья: тяжко стало, горько. Нет. Не уйдешь ведь.

Коновалов. С твоей верой можно верить.

Таня. У меня веры много было. Я как мышка в вашем доме жила – в уголке, и веру копила. Вот, меня Андрей Сандрильоной назвал. Может, и правда. Я и сейчас верю. В Бога верю, в Христа. И любовь моя к тебе, как прежде. А где сила этой любви? Ей ответ должен быть. Его нет.

Коновалов (встает). Была минута – мне казалось, что зажигается для меня новая жизнь. Ты прелестная, Татьяна. Есть в тебе что-то от ангельской девы. И уж если ты меня не зажгла…

С шумом отворяется дверь Видимо, двое догоняли друг друга Вбегают барышня и молодой человек. Задыхаются, хохочут.

Барышня (фыркает). Здесь темно, и есть кто-то.

Молодой человек. Жаль. Вы любите, ведь, камеры-обскуры.

Выбегают в другую дверь.

Таня встает.

Таня. Я напрасно потушила свечи. (Подходит к пианино, шарит, как бы стараясь найти спички. Потом вдруг садится на табуретку и плачет.) Господи! Господи!

Входит Андрей, и натыкается на отца.

Андрей. Почему тут темно? Где Таня?

Таня (сквозь слезы). Т-тут.

Андрей. Плачешь.

Таня (встает и старается справиться). Ничего. Очень все расстроили.

Андрей. Тебя тетя Маша зовет.

Таня. Плохо ей?

Андрей. Не знаю.

Таня. Хорошо, иду. Где палочка моя? (Шарит, не находит.) Андрюша, найди палочку.

Андрей (подает). Вот.

Таня. Спасибо. А то без палочки мне трудно.

Уходит. Минута молчания.

Андрей. Я всегда тебе мешаю, отец. Во всем.

Коновалов. Правда, что ты револьвер всюду с собою носишь?

Андрей. Кто сказал?

Коновалов. Знаю.

Андрей. Правда.

Коновалов. И сейчас?

Андрей. Да.

Коновалов. Убей меня.

Андрей. Глупости.

Коновалов. Я завлек Таню.

Андрей. Завлек.

Коновалов. А теперь бросаю.

Долгое молчание.

Я твоего лица не вижу. Где ты?

Андрей. Подлец!

Коновалов медленно подходит к дивану и опускается на него Андрей выходит. Почти вслед за ним, из других дверей, поспешно входит Таня.

Таня. Нет, не могла быть с тетей. Не могла. Сердце не на месте. Андрюша?

Коновалов (мертво). Его нет.

За сценой выстрел

Действие третье

Кабинет Коновалова. Прямо против зрителя большое окно. Оно выходит в сад, на крытую террасу. Часа четыре дня. Довольно хмуро. Накрапывает дождь. Коновалов сидит у окна, за письменным столом. Рядом полка книг. Он ничего не делает. Входит Похитонов.


Похитонов. Я к тебе, Федор. На минуту.

Коновалов. Садись, пожалуйста. Почему на минуту?

Похитонов. Тут, книжечку одну хотел у тебя попросить Льва Толстого. (Подходит к полке и роется.) Мне хотелось бы найти «Воскресение».

Коновалов. Ага. Книжки стал читать.

Похитонов. Хочу захватить что-нибудь, на новое место жизни. А то скучно очень будет. Вот, нашел. Произведение великого старца.

Коновалов. Да, тебя в тюрьму тащат. Какая глупая штука.

Похитонов. Не хотелось садиться. Несколько дней скрывался. Думал было удрать, попробовать, да не стоит. Все равно поймают. Да и вообще стоит ли бежать?

Коновалов. Не убежишь, понятно.

Похитонов. Я сейчас по коридору шел, и горничную вашу встретил, Аксинью. Мне очень трудно было на нее взглянуть. Так и не смел.

Коновалов. Стесняешься?

Похитонов. Это очень странные слова.

Коновалов. Ничего, не стесняйся. Не тебя одного.

Похитонов. Ну, как же, а еще кого?

Коновалов. Всех, я думаю. И давно пора.

Похитонов. Да, это ты так, вообще. Фигурально.

Коновалов (оглядывается в окно, вздрагивает). Какая там кошка пробежала, у забора!

Похитонов. Где? Не вижу.

Коновалов. Так, проскакал серый котенок, совершенно незначительный. Не идущий к делу.

Похитонов. А ты расстроился чего-то?

Коновалов. Пустое. Скажи, пожалуйста, помнишь ты зимой был случай, ночью, за городом? В кабаке?

Похитонов. Много бывало случаев. Всего не упомнишь.

Коновалов. Такой случай. Очень поздно было. Часа четыре. Мы в кабинете сидели. Стеша взяла мою, и твою руку, и стала гадать. И все говорила. У ней и то, и се выходило, потом вдруг она замялась, остановилась. Помнишь, мы с тобой отдернули руки, и я вскрикнул.

Похитонов. Помню. Еще тогда цыганка хохотать стала. И все подумали, что ты лишнего выпил.

Коновалов. А ты почему руку отдернул?

Похитонов. Ну, мало ли. Что-то неприятное показалось.

Коновалов. Неприятное… да, и мне неприятное.

Похитонов. Стало быть, даже очень неприятное, если до сих пор не забыл.

Коновалов. Не неприятное, а страшное.

Похитонов. Галлюцинация? Это от нервов. Больное воображение.

Коновалов. Да, конечно, больное. А насчет ареста ты не думай. Постараюсь, чтобы выпустили на поруки. И наверно, оправдают.

Похитонов (качает головой). Быть может. Все-таки, надо меня похоронить, вбить осиновый кол и написать: «В вине и деньгах неумеренный, здесь лежит Похитонов. Бывший присяжный поверенный».

Коновалов. Какая глупость.

Похитонов. Разумеется. Я сам сочинил. И довольно давно. Теперь время выгравировать.

Коновалов. Ожидала ли Марья?

Похитонов. Выйдя за меня замуж, Марья сделала одну из величайших ошибок жизни.

Коновалов. Мне кажется д-да, неудобно, неудобно. Живешь. – Это тоже, пожалуй, величайшая ошибка.

Похитонов. Андрюша не пожелал.

Коновалов. Да. Андрюша.

Похитонов. Все-таки, себя убить трудно. Иногда, это почти необходимо. А не легко.

Коновалов. Был момент. Андрюша мог в меня выстрелить. Он этого не сделал.

Входит Гаммер За ним через минуту – Женя.

Гаммер. Господин Pokhitonov, полицейский ждать больше не хочет. Говорит, еще сбежите.

Похитонов. Нет, ничего-с. Я не задержусь.

Гаммер. Да, уж теперь не задержитесь. Вы напоминаете мне мяч, по которому дан неправильный дрейф.

Похитонов. Что это значит-с? Я терминов не понимаю.

Гаммер. Дрейф – удар правой рукой. Он дан с такой силой, что вы летите за пределы площадки.

Похитонов. Ах, да-с, совершенно верно. Именно лечу за пределы площадки.

Входит Марья Алексеевна.

Марья Алексеевна. Идем, Семен. Ты выйдешь черным ходом. Извозчик готов. Я уговорила полицейского, чтоб тебе позволили одному ехать. Он сзади будет, тоже на извозчике.

Похитонов. Маша…

Марья Алексеевна. Да, ничего. Не обращай ни на кого внимания.

Похитонов подходит к Коновалову и обнимает.

Похитонов. Прощай, Федор. Я… опозорил ваш дом. Прости.

Коновалов. Мне нечего прощать. А дома моего нет. Каждый за себя отвечает.

Похитонов быстро выходит, за ним Марья Алексеевна.

Женя. Фу, какой этот Похитонов смешной. Сгорбился, а шагает быстро.

Гаммер. Вы напрасно думаете, Федор Алексеевич, что ваш дом не нуждается в хорошей репутации. Вы слишком снисходительны.

Коновалов. Я ничего не думаю-с.

Гаммер. Похитонов, воришка! Скажите, пожалуйста. Женат на порядочной женщине, бывал в обществе, ближайший друг этого дома, и извольте взглянуть – отправляется в арестантские роты. Ничтожный силуэт!

Коновалов. Я думаю, для вас это все равно.

Гаммер. Отчасти нет.

Женя. Дело, отец, в том, что Саша делает мне предложение. А я не знаю (со смехом) выходить за него или нет. Он смешной, но хорошо в теннис играет.

Гаммер. Это, положим, глупости: разумеется, выходить. Но вот в чем суть – из-за чего я на Похитонова рассердился: он вредит вашему дому, дому моей невесты.

Женя. Ты страшный дурак. Ты что, правда, из себя барона Финтифлю разыгрываешь?

Гаммер. Никакого барона. Все-таки я был бы очень доволен, если бы господин Похитонов выбрал для скандальных историй другое место.

Коновалов. Вы, значит, просите у меня руку дочери?

Гаммер. Ну да, свадьба там, может быть, через год, но так, знаете ли, принципиально.

Коновалов. Да. Общественное ваше положение: футболист?

Гаммер. О, нет. Мое дарование исключительно направлено на теннис.

Коновалов. Дарование к теннису, вы делаете предложение моей дочери. Но вас смущает, что наш дом скомпрометирован.

Гаммер. Не совсем так. Мне немного обидно за Женю, но вообще… так сказать.

Коновалов. Ладно. Женитесь. Только, извините меня. Я сейчас очень дурно себя чувствую. Мне хотелось одному побыть.

Гаммер. Понимаю, конечно. Семейные огорчения, и прочее. Вполне ясно и объяснимо. Женя, мы можем оставить папа в покое.

Входит Марья Алексеевна и садится в кресло Гаммер с Женей выходят, но Гаммер снова возвращается, и подходит к Коновалову

Виноват, я забыл… Не можете ли вы мне разменять три рубля. Ну, там, на несколько двоегришек.

Коновалов. Чего-с?

Гаммер. Пустое. Так именую я двугривенные.

Коновалов высыпает из портмоне мелочь Гаммер ищет у себя в жилетных карманах трехрублевку

А, черт, за подкладку, что ли, завалилась.

Берет серебро.

Да, не могу найти. Ну, буду вам должен тринитэ. Благодарю.

Уходит.

Коновалов. Тринитэ. Тринитэ. Ловко!

Марья Алексеевна. Я хотела ехать с Семеном, но он не позволил. Когда он сел на извозчика, и они с околоточным выехали из ворот, мальчишка соседний, сын дворника, крикнул: «Барина в тюрьму везут».

Коновалов. Да, нелегко.

Марья Алексеевна. Только подумал, что Семен когда-то служил честно в банке, был скромным молодым человеком, потом присяжным поверенным. И вот столица, ложный блеск жизни…

Коновалов. Видела? (Кивает на дверь.) Тринитэ. Марья Алексеевна. Новые люди. И они по-своему судят нас.

Коновалов. Он женится на моей дочери. Но дал понять, что наш дом не из блестящих. Особенно, после историй последнего времени.

Марья Алексеевна. Ужасные дни. И эти пошлые люди, со своими оценками, свадьбами, когда только что вынесли гроб Андрюши.

Коновалов. Когда Андрей лежал в гробу, я смотрел на него долго. На его лоб, тонкий нос, едва пробившиеся усики. Все понять что-то старался, узнать. Ничего не понял.

Марья Алексеевна. Ты страшно изменился, брат.

Коновалов. Быть может, еще изменюсь.

Марья Алексеевна. Я давно хотела говорить с тобой. Не удавалось.

Коновалов. Скажи, пожалуйста, был с тобой такой случай: уже женой Похитонова, ты полюбила, другого?

Марья Алексеевна. К чему спрашиваешь?

Коновалов. Вы друг друга любили. Но Семена ты не бросила. Так? Думала, без тебя он погибнет.

Марья Алексеевна. Да, так сделала.

Коновалов. Кого любила – тот до сих пор цветы присылает, на именины.

Марья Алексеевна. Ну? Дальше что?

Коновалов. Ты себя переломила. Чтобы Похитонова вытащить. Я – напротив. Себя губил, и что вокруг. Мне в Тане померещилось что-то – я ее увлек. А потом бросил. Моя жизнь неверная.

Марья Алексеевна. Заблудился.

Коновалов. Что я: совсем пропал?

Марья Алексеевна. Не знаю.

Коновалов. Я с Таней подло поступил. А она от меня не откажется.

Марья Алексеевна. Ты был мой любимый брат. Я тоже от тебя не отрекаюсь.

Пауза.

Коновалов. Если б опять представилось, ты отдала бы свою жизнь? Как тогда?

Марья Алексеевна. Кому это нужно? Семен обманывал меня с певичками, с любой женщиной. И все это тем кончилось, что Семена увез полицейский.

Коновалов. Таня бы отдала жизнь. А если б нужно было – ты отдала б?

Марья Алексеевна (подумав). Да. Все-таки.

Коновалов. Ты Наталью хорошо помнишь?

Марья Алексеевна. Хорошо.

Коновалов. Что по-твоему: я сошелся с Еленой, стал эту жизнь вести, это измена? Тому? Прежнему?

Марья Алексеевна. Брат! Измена.

Коновалов. Тоже думаю. (Пауза.) В ночь смерти Андрея я не спал. Сидел у себя на постели, считал до ста, потом до тысячи. На столике лежал морфий. Я загадал: досчитаю до десяти тысяч, приму этот морфий.

Марья Алексеевна. Это не решение.

Коновалов. Ответ.

Марья Алексеевна. Слишком просто. Для молодых, и слабых.

Коновалов. Что же надо?

Марья Алексеевна. Жить.

Коновалов. Прежде я сам так думал. Но давно. Это прошло все.

Марья Алексеевна. А вот – морфия не принял.

Коновалов. Случайно. Может, просто слабость. Все равно. Я тогда понял, что все переменилось. Я стал особенный, другой.

Марья Алексеевна (слегка приподымается). Постой… ты… действительно. Какой у тебя странный вид!

Коновалов. Я прежде не понимал, что значит: ангел смерти. Мне казалось, это выдумка.

Марья Алексеевна. А теперь?

Коновалов. Я знаю.

В темном платье и трауре входит Елена.

Елена. Я панихиду на дом заказала. Батюшка будет в пять.

Останавливается посреди комнаты.

Что такое? А, надо окно открыть. Дождичек на дворе, хорошо пахнет. Зеленью.

Отворяет окно.

Коновалов. Панихиду? Да, зеленью.

Елена. Знаешь, что сейчас Женя сказала?

Коновалов. Певчие будут?

Елена. Будут. Женя сказала, что замуж выходит.

Коновалов. Знаю.

Марья Алексеевна. На них смерть Андрея мало подействовала.

Елена. Она и пришла… к отцу, просить разрешения.

Коновалов. Что же особенного? Она выходит за этого… – вполне в ее духе.

Елена. Погоди, у меня в голове что-то путается. (Трет себе лоб.) Андрей умер, а она пришла к тебе. Просится замуж. Ты отец. Да, главное-то: именно не ты отец, вот главное.

Коновалов. Не понимаю.

Елена (как бы радостно). Именно, именно, не твоя дочь. Наконец, сказала.

Марья Алексеевна. Елена, Елена…

Елена (все возбужденно). Это давно надо было сказать. Давно. А я не говорила: Все не могла сказать.

Коновалов. Не моя дочь.

Елена. Да. Я обманывала тебя. С другим.

Коновалов молчит, слегка вздрагивает. Марья Алексеевна встала.

Марья Алексеевна. Да… ну… Коновалов. Значит, тогда же, в первый год… Елена (бледнеет). Мне Андрей укором был. Когда умер. Не могу больше. Я подлая. Все равно.

Молчание

Ты тогда в Крым ездил. Лечиться. Я не хотела сказать. Стыдно было. Очень.

Марья Алексеевна. Как же ты? Как потом жила?

Елена. Дальше – хуже. Забывала. Потом опять вспоминала. Я пила, по ресторанам ездила.

Коновалов. Женя знает?

Елена. Кажется. Она меня презирает.

Коновалов. Мы, значит, квиты.

Елена. Квиты. Все теперь ясно. (Оглядывается.) Пора. Нам пора опомниться, Федор. Безобразно жили. Я стала молиться, последние дни.

Марья Алексеевна. За кого молишься?

Елена. За рабу Елену. Блудницу.

Марья Алексеевна (задумчиво, тише). Помолись и за нас, рабов. Федора, Марью, Семена.

Елена. Как же – я? Разве я могу?

Марья Алексеевна. Коли мучишься, значит можешь.

Елена. Хо-ро-шо.

Молчание. Мужу:

Мы не будем больше вместе жить.

Коновалов. Не будем.

Елена. Я уж знаю. Я с Таней говорила. Ей сказала. Она говорит: может, тебе простится жизнь. Может. Я ей верю. Прежде не любила ее, а потом… она меня очень поняла. Как она сказала, так сделаю. Мы все это продадим – дом, фабрику. И деньги куда-нибудь. Себе немного оставим. И Федору. Мы с ней в Париж. Будем жить высоко, под крышей. Учиться начнем. Она чистая. Может, еще я не пропала. А? Марья?

Марья Алексеевна. Может.

Коновалов. Марья, будь добра, притвори дверь.

Марья Алексеевна. Могу. А что?

Коновалов (будто ему холодно). Не люблю открытых дверей. В глазах мелькает.

Марья Алексеевна встает, и притворяет.

Я слышал, что один замечательный математик сидел раз в ресторане. Весело было, музыка. Он говорил. Потом замолчал, поглядел вокруг, и сказал: «В меня вошло что-то. Это иррациональная величина. Я не могу ее определить». Это смерть была. Через четверть часа он умер. От паралича сердца.

Елена. Как страшно.

Коновалов. Сзади за мной дверь. Оттуда кто-то войдет.

Марья Алексеевна. Ты расстроен, брат, измучен.

Коновалов. Нет. Она здесь, я ее видел, тогда, за городом, когда цыганка. Зимой.

Марья Алексеевна. Какая цыганка?

Коновалов (вдруг дрожит, бледнеет). Ужас! У-у!.. (дико кричит).

Опускается лицом на подоконник.

Елена. Федор!

Коновалов бьется головой о подоконник. Рыдает.

Коновалов. Господи, Андрей, Господи! Я! Я убил!

Он не видит, что из сада к растворенному окошку, впопыхах, хромая, подбегает Таня. Она молча обнимает ему голову и целует.

Марья Алексеевна. Ничего, плачь. Ничего. Коновалов (сквозь рыдания). Боже мой, Боже мой!

Подымает голову, видит Таню.

Ты!

Таня. Да. (Держит его голову, смотрит ему прямо в глаза.)

Коновалов (смотрит на нее недоуменно). Как ты пришла?

Таня. Я в саду гуляла. По мокрым дорожкам. Вдруг крик услышала и прибежала.

Коновалов. Пожалела?

Таня. Да, пожалела.

Елена выходит из комнаты. Через минуту возвращается

Елена. Батюшка приехал. Уже облачился. Сейчас служба начнется.

Выходит.

Марья Алексеевна (полуобнимает Коновалова). Брат, приходи. Мы помолимся.

Уходит также

Таня. Встань, Федор. Не нужно предо мной на коленях стоять.

Коновалов. Нужно.

Таня. Встань.

Коновалов. Значит ты меня спасла? Я умирал.

Таня. Не знаю. Встань.

Коновалов встает, садится и слушает. Издали доносится пение певчих и служение.

Таня (покойнее и печальнее). Помнишь, я хотела тебя вывести отсюда, жить вместе? (Перебирает кончики платка, наброшенного на плечи.) Казалось мне, наши жизни могут слиться. (Улыбается сквозь слезы.) Ну, ошиблась. Прости. Самонадеянная девочка. Так ты сказал. Я теперь поняла, что ты меня не любишь. И никогда не любил.

Коновалов (прислушивается к пению). Что это там?

Таня. Панихида. Из-за нас Андрюша погиб.

Коновалов. Знаю. Я преступный человек.

Таня. Все преступные. Все несчастные.

Коновалов. Как же жить?

Таня. Жить мы будем. Это нелегко. Но будем. Видишь, какой золотой луч пробился? Сад блестит, зазеленел. Голуби воркуют. Я за эти дни, когда все случилось, стала такой старой, будто все уж знаю. И я думаю, что Господь, которого я вижу в этих облаках, в сиянии света, смилуется над нами и простит. Ну, идем. Пора на панихиду.

Обходит по террасе, и входит в дверь Открывается дверь из коридора, выглядывает горничная. Пение слышнее.

Горничная. Барин, вас ждут. Коновалов. Да иду.

Она скрывается

Таня. Возьми меня под руку. Теперь можно. Последний раз.

Коновалов (берет). Ты приходишь, как ангел. Господь, в знак сострадания к заблудшим, посылает им своих вестников.

Уходят.

Ариадна*

УЧАСТВУЮЩИЕ

Полежаев, Леонид Александрович.

Ариадна, его жена.

Игумнов, Сергей Петрович.

Игумнова, Дарья Михайловна.

Таня Лапинская, приятельница Ариадны, артистическая девушка.

Генерал, сельский хозяин, культуртрегер.

Саламатин, Алексей Николаевич, его пасынок, молодой человек.

Машин, Иван Иваныч, дворянин, сосед Полежаевых.

Перелешин, Аркадий Карпович.

Ракитникова, Анна Гавриловна.

Действие первое

Летний день, очень жаркий, но облачный, в конце июня. Двенадцатый час. Комната с большими окнами, в помещичьем доме Полежаевых. Прямо дверь на террасу. В окнах вид на реку – поля и леса на горизонте.

Посредине комнаты стол: на нем книги, рукоделья; все в беспорядке. Дарья Михайловна сидит за столом и рассматривает кусок старинной парчи. Рядом Ариадна, на коленях, с живостью вытаскивает из сундука всякое добро. Она высока и гибка. Одета изящно, но небрежно.


Дарья Михайловна. Как это ты, Ариадночка, все швыряешь… И как уложено! Белье, чернильница, шали…

Ариадна. Сунула, и конец.

Дарья Михайловна. Да ведь жаль. Вещи хорошие.

Ариадна. Может быть.

Выбрасывает на стол еще кусок парчи.

Дарья Михайловна (сравнивает с другими). Это мне больше нравится. По лиловому фону серебряные цветы.

Ариадна (подымается). Удивляюсь, как еще сил хватило все это уложить.

Дарья Михайловна. Почему?

Ариадна (не сразу). Меня привыкли считать благополучной дрянью и теперь удивляются.

Дарья Михайловна. Благополучной дрянью… Нет, я этого не знаю. Просто была веселая и живая. Это многим нравилось.

Ариадна. Леонид находит, что я слишком шумна.

Дарья Михайловна. Разве?

Ариадна. То-то вот и разве (берет кусок парчи). Тебе нравится?

Дарья Михайловна. Очень. Его можно положить на спинку дивана. Отлично будет.

Ариадна. Возьми его себе.

Дарья Михайловна. Ну, зачем.

Ариадна. Затем. У меня домик уютный, чистый, все аккуратно. И Сергею понравится.

Дарья Михайловна. Нет… спасибо. Не возьму.

Ариадна. Почему же?

Дарья Михайловна. Ты и так мне все даришь.

Ариадна. Хочу, и дарю. Нет, возьмешь.

Дарья Михайловна. Выходит, что я напросилась.

Ариадна (бледная). А я говорю, что возьмешь. Я говорю, что возьмешь!

Дарья Михайловна (с удивлением и почти испугом). Да что ты?

Ариадна. Это свинство. Я тебе дарю, от души, а ты брать не хочешь. Это гадость.

Дарья Михайловна. Как ты разволновалась… Ну, если хочешь… Я просто стеснялась, не думала, что так…

Ариадна (садится на подоконник). Больше не хочу убираться. Называется – моя комната, а могла бы и гостиной служить, чем угодно. Все навалено. Чужое все. (В волнении отворачивается к окну. Налетает ветер из полей, надул занавеси, душит.)

Дарья Михайловна (встала). И правда, какой здесь беспорядок.

Ариадна (вытянулась на подоконнике, положила голову на руки, солнце освещает ее). Солнышко меня греет, ветер ласкает. Господи, пожалей меня.

Дарья Михайловна. Что ты, Ариадночка? (Подходит)

Ариадна. За озером ржи, леса. Вот бы встать, руки раскрыть, Божий свет к груди прижать. Я так и делала. Я с солнцем играла. (Обнимает Дарью Михайловну.) А теперь я пропащий человек.

На террасе шаги. Слышен смех Сергея Петровича.

Дарья Михайловна (выглядывая). Наши приехали. Охотнички.

Ариадна. А-а!

Быстро соскакивает, отходит к сундуку, как бы продолжая его разбирать Входят Игумнов, Полежаев и Машин – в высоких сапогах, с ружьями, грязные, как полагается порядочным охотникам. В ягдташе у Игумнова несколько чирят.

Игумнов (Ариадне). Хозяюшке привет. Вот и мы. (Целует жену) Здравствуй, Дашенька. (Садится и снимает ягдташ. Остальные здороваются. Ариадна молча подает руку мужу.) Фу-у, черт, фу-фу-фу, как устал! Прямо моченьки моей нет.

Машин (полный, лысый, полуседой человек тихого вида). По болотцу-то тово, трудненько.

Игумнов (хохочет). Хорошо еще, что я сижу здесь с вами, гогочу. Могли меня на носилках приволочь, все из-за твоего Леонида, Ариадна.

Ариадна. Леонид – свой собственный.

Игумнов. Ну, из-за собственного.

Полежаев (высокий, худоватый, несколько рассеян). Может быть, Сергей и преувеличивает. Все же я сделал промах… по неосторожности. Говорят, даже опасный.

Игумнов. Говорят! Идем мы с ним у мельницы, где узкое место, по обоим берегам. Хорошо-с. Диана в камышах шарит. Выплывают утята, Леонид с того берега целит, и не понимает, мерзавец, что берег высокий, вся дробь как в воду шваркнет, так отразится, и рикошетом мне в физию. Кричу: стой! он все целит. И, славу Богу, пока палить собрался, его Иван Иваныч одернул.

Машин. Леонид-то Александрыч… как непривычный человек, городской. И до беды недалеко.

Полежаев. Я прилагал все усилия…

Дарья Михайловна (рассматривает утят в ягдташе мужа). Это ты настрелял? Игумнов. Муа.

Полежаев. У меня и ружье дальнобойное, левый ствол чок-бор. Вероятно, не к лицу мне такая стрельба, что ли…

Игумнов (хлопает его по плечу). Ну, чего там. Идем переодеваться. А то нагрязним. Да у вас в доме и посторонние.

Полежаев. Можно. Только странно, ты кого за посторонних считаешь?

Игумнов. Барышня столичная, неудобно. Мы, которые деревенские…

Ариадна (подходит к Игумнову). Перед Лапинской форснуть хочет. Ну, иди. Распускай хвост.

Полежаев. Умыться не мешает.

Уходят

Машин. А уж я, если позволите, и так посижу. Мне покамест лошадку запрягают. Домой поспешаю.

Ариадна. Оставайтесь обедать. Обещал нынче генерал приехать.

Машин. Занятный человек… оживленный. Да спешу, вот дело-то какое. Покос. Золотое времечко. Жара. (Отирает лоб.) Вы-то как раз в деревню… к хорошей погодке. (Помолчав.) А позвольте спросить, Ариадна Николаевна, я слышал… будто вы здесь с Леонидом Александрычем на зиму… намерены поселиться?

Ариадна. Кто вам сказал?

Машин. Будто бы… от Леонида Александрыча.

Дарья Михайловна. Я бы рада была!

Ариадна. Леонидовы вечные разглагольствования! Деревня, простота жизни, природа… и тает. А сам живо соскучится. (Машину, не без резкости) Да, может быть. Может, останемся, может, уеду. Не знаю. О муже ничего не знаю.

Машин. Конечно, после столичной там… жизни… театры и прочее.

Ариадна. Я ничего не знаю, Иван Иваныч.

Из балконной двери входит Таня Лапинская, невысокая, худоватая девушка. Она с купанья, в мохнатом халатике; голова повязана полотенцем. Увидев Машина, приостанавливается.

Лапинская. С утра гости. (Оглядывая свой костюм.) Я вон в чем. Ар-р-иадна, убираться мне?

Ариадна. Иван Иваныч – свой.

Лапинская. А коли свой, так свой. (Длинно протягивает Машину руку.) Мое почтение. Нижайшее. Глубокоуважаемому соседу.

Машин. Да уж как тово… торжественно.

Лапинская. Вы хороший дяденька. Старичок! Вам и уважение.

Машин. Польщен… польщен.

Лапинская (Ариадне). Писем нет?

Ариадна. А, все любовные дела. (Берет письмо с подзеркальника.) Получай.

Лапинская (отходит к окну, рвет конверт). Ничего не любовные. Ври на меня.

Ариадна. Иван Иваныч, а вы часто получаете любовные письма?

Машин (улыбаясь). Письма… Письма. (Вынимает из бокового кармана письмо.) Мне сосед пишет… клевера нет ли на продажу. А уж где там продажного… самому бы убраться, с покосом. Эхе-хе, хозяйство. Там ржи… посев. Время-то идет… Осенью зайчишек постреляешь.

Дарья Михайловна (улыбаясь). С кем тут и романы заводить!

Лапинская дочитала письмо, спрятала его и, мурлыкая, начинает слегка вальсировать. Приблизившись к Ариадне, берет ее и пробует изобразить danse de I'ours. Входят Полежаев и Игумнов, приодетые, в более приличном виде.

Ариадна (негромко, равнодушно). Петухи пришли.

Лапинская хохочет

Полежаев. Вот мы и попали на балетное отделение. Танечкина специальность.

Ариадна. Господин Игумнов, Таня Лапинская, моя приятельница и гостья, получила сейчас подозрительнейшее письмо, весьма ее развеселившее. Извещаю вас.

Игумнов. Ну, да чего уж там…

Входят Генерал, за ним Саламатам. Лапинская убегает Дарья Михайловна прибирает разбросанное, закрывает сундук.

Ариадна. А, генерал. Очень рада. Наконец-то, живой человек.

Генерал (веселый, бодрый, в тужурке отставного военного). Не менее того и я. (Целует ей руку.) Как изволите здравствовать?

Ариадна. Благодарю.

Генерал. А это, позвольте представить, пасынок мой, Алексей. Алексей Николаич Саламатин. (Все здороваются.) Он у меня недавно. Так прямо и говорит: скучаю, а-ха-ха, вези меня в гости.

Саламатин (молодой человек лет двадцати трех, элегантно одетый). Да что же мне, сиднем сидеть? Я люблю общество.

Генерал. Не договаривает, смею уверить. Без дам скучно. Ариадна Николаевна, ручку. (Целует ей опять руку.) Женщины – лучшее украшение вселенной. Леонид Александрович, не сердитесь. Я в том возрасте, когда не ревнуют.

Полежаев (улыбаясь). Все-таки вы не без яду, генерал.

Генерал. Мой яд выдохся-с весь, с годами. Осталось одно доброе расположение духа.

Полежаев. У вас всегда доброе расположение. Даже завидно.

Генерал. Нормальная, умеренная жизнь, батюшка мой. Mens sana in corpore… a-xa-xa… Деревня, воздух, движение, хозяйство… хотя, конечно, бывает и адски скучно… Рвешься…

Полежаев. Так жить – лучше…

Генерал. Хозяйничайте! (Берет под руку и несколько отводит.) Работайте! Позвольте-с, да ведь в деревне…

Они разговаривают. С ними Игумнов и Машин Дарья Михаиловна незаметно ушла. Ариадна в кресле. Саламатин у стола.

Ариадна (холодно). Вы студент?

Саламатин. Да.

Ариадна. Учитесь там… чему-нибудь у себя? Ну, в университете?

Саламатин. Нет.

Ариадна (несколько утомленно). Да ведь надо ж…

Саламатин. Презираю.

Ариадна. А-а!

Саламатин. Я в теннис играю. И вообще во всякие игры.

Ариадна. Блестяще.

Саламатин. Езжу верхом, гребу, стреляю. Хожу пешком.

Ариадна. Пешком. Это здорово! (Оживляясь.) Взять, и уйти Бог знает куда.

Саламатин. Не Бог знает, а куда себе назначу.

Ариадна. Палку, котомку, да по большакам с богомолками. Куда-нибудь в монастыри. (Задумчивее.) Я сама об этом иногда думаю.

Саламатин. Тут и думать нечего. В монастырь, так в монастырь.

Ариадна (точно не слушая его). Бываают такие удивительные утра… По росе далеко можно уйти, и так дышаться будет легко! Под березой на большаке позавтракать. Выложу краюшку хлеба, пару яиц, луковку… Колокола зазвонят в монастыре… верст за десять… Ах, ну это все фантазии.

Игумнов (хохочет). Леонид собрался хозяйничать. Па-атеха! Он теперь читает книжку о садоводстве, и на основании ученых правил обрезает яблони.

Генерал. Великолепно-с! Дело. Обрезание садов есть акт культуры, и следует поддерживать пионера.

Полежаев. Деревенским жителям все мои занятия кажутся смешными. Наконец-то генерал меня одобрил. Это приятно.

Генерал. Культура, батюшка мой, сельскохозяйственная культура! И надо мной смеялись, когда я – первый, заметьте – ввел здесь отправку молока в столицу. Что же мы видим? Те лишь и выдержали, кто перешел на молоко.

Игумнов. Optime. Все же во время покоса обрезать сады… это, знаете, все равно, что на колоколах в церкви польку вызванивать.

Генерал. Не по сезону немного – не беда. (Громче.) Ариадна Николаевна, вы благоверного не сбивайте, пусть делами своими занимается. Это не завредит, как говорят южане. Нет, матушка, не завредит.

Ариадна (оборачиваясь). Я никого ни с чего не сбиваю, генерал.

Саламатин. Ариадна Николаевна, оказывается, тоже любит странствовать.

Ариадна (Саламатину, слегка вспыхивая). Никогда я странствиями не занималась.

Саламатин. Вы же сами…

Ариадна. Ничего не значит. Еще неизвестно, что я сделаю… а… а раньше вовсе ни по каким большакам не ходила. Саламатин. Вон вы какая!

Ариадна (устало). Никакая. (Откидывается глубже в кресле.) Плохо вас занимаю. Какая-то слабость, тяжесть… (Трет себе виски.)

Генерал (Полежаеву). Я утверждаю одно: работайте, организуйте, вносите просвещение, но никаких сантиментов. В деревне нужна ясная и твердая политика. Если мужик ворует, я не буду заключать его в объятия и взывать: «Друг, младший брат, тащи еще». Нет-с! Воруешь – ответишь. Закон-с! Порядок.

Игумнов (указывая на Полежаева). Втолкуйте ему это. Обратите его в сельского хозяина.

Полежаев. И ты, Сергей, не сразу постиг все. А теперь, однако, добился… стал таким – небольшим помещиком.

Игумнов (хохочет). «Однодворец Овсянников».

Полежаев. У меня же имение большое, но нету знаний. Но ведь и я могу их приобресть.

Игумнов (хлопает его по плечу). Я сын попа, семинарист, певчий, а ты барин. Ты – любитель искусств, о живописи пишешь, а я – хам. (Хохочет.)

Полежаев. Только начнешь размышлять об устройстве жизни – тысячи препятствий.

Ариадна (Саламатину). А у вас не бывает желания взять да и сдернуть все это… ну, жизнь… как скатерть со стола, чтобы вдребезги, вдребезги…

Саламатин (закуривая). Не бывает. Это истерия.

Ариадна. Вот отлично. А когда тебе скверно? Если человеку так ужасно скверно, что хоть топись?

Саламатин. Чепуха. Никаких страданий нет. Играйте в теннис.

Ариадна. Теннис? Все ваш теннис? Ха-ха! (Раздраженно смеется.) Никаких страданий. Ах, Боже мой! (громко). Слышишь, Леонид, Алексей Николаевич сказал: никаких страданий? (Кладет голову на стол, продолжает смеяться.) Э-эх! Ничего-то ничегошеньки… Что ж, ладно. (Вдруг бледнеет, хватается за ручки стула.) А… да… (Пробует встать.) Как в сердце больно, Леонид, если бы знал…

Полежаев (подбегает). Опять… это?

Ариадна. Сейчас пройдет. (Тихо). Сейчас все пройдет. (Полежаев полуобнял ее. Она слабеет, голова запрокинулась, бледна, безжизненна)

Полежаев. Обморок.

Вое встревожены, подходят.

Генерал. Неожиданно! Игумнов. Ослабла Ариадночка. Машин. Одеколоном бы… тово.

Полежаев. Простите, господа, оставьте нас… на несколько минут. (Старается посадить Ариадну. Она валится) Главное, чтобы задышала… это с ней бывает… Ничего. (Расстегивает ворот платья.) Чтобы задышала…

Игумнов как бы выпроваживает генерала, Машина и Саламатина, беря их под руки.

Игумнов (вполголоса, успокоительно). Прой-дет! Нервности все.

Стараясь не шуметь, выходят.

Генерал (в дверях). Но… причина?

Игумнов пожимает плечами. Ариадна минуту лежит недвижно, потом глубоко и громко вздыхает. Полежаев, сидя рядом, гладит ей руку.

Ариадна (очень слабо). Вот теперь голова болит. (В голосе слезы) Дай понюхать чего-нибудь. (Полежаев берет со стола флакон.) Опусти шторы, пожалуйста.

Пока он опускает их, Ариадна мочит платок духами, трет виски, прикрывает голову платком; в комнате стало сумрачно.

Полежаев. Так, кажется, хорошо. (Приставляет к дивану ширмочку)

Ариадна. Долго я была на том свете? Полежаев. Минуту, две.

Ариадна. А показалось – долго. Даже будто сон видела. Черные бабочки летали.

Полежаев. Ты уж теперь-то потише, отдохни.

Пауза.

Ариадна. Так бы вот лежать и лежать… Долго больной бы быть, потом выздороветь… и все забыть.

Полежаев. Ариадна, дорогая…

Ариадна (жмет ему руку). Не сплю по ночам… и ослабела. При чужих… Даже не так ночью, а проснешься утром, в пять, и вот, белая вся лежишь и мучишься. А потом, когда умываешься, то плачешь. Это я заметила. Но бывают минуты, как сейчас… вдруг отойдет, и сердце станет чистое; светлое, точно сошел в него ангел божий. Сладко станет. Все забудешь. Хочется плакать, умереть. Как прежде, гладить эти вот волосы.

Полежаев (положил ей голову на колени). Пора, пора… Забыть все, жить начать… как прежде.

Ариадна (приподымается). Как прежде. (Лицо ее темнеет.) Это ты… как сказал.

Полежаев. Иначе – гибель.

Ариадна. Сны! Мечты!

Пауза.

Полежаев. Ты говоришь, бывают минуты, когда ангел Божий сходит в сердце.

Ариадна. Только минуты.

Полежаев. А я верю, придет час, когда совсем раскроется твоя душа… и ты все примешь, все простишь. Моя, так называемая, измена…

Ариадна. Это почему же?

Полежаев. Твоя душа горячая, добрая…

Ариадна. Откуда ты взял? Какая добрая?

Полежаев. Ариадна!

Ариадна. Предатель. Ты меня погубил. Лучшее, лучшее, что было… (Полежаев закрывает лицо руками.) Не могу. Уходи, пожалуйста. В этом доме я счастлива была… Добрая! А ты обо мне помнил тогда, с той?

Полежаев. Зачем…

Ариадна. Позови генерала, и Саламатина… всех. Чтобы Лапа явилась. Уйди!

Резко вскакивает с дивана Подходит к окнам, подымает шторы.

Полежаев (уходя). Хорошо!

Ариадна. Полумрак! Мечтательность! Жалкие слова.

Припрыгивая, вбегает Лапинская.

Лапинская (как бы слегка балуясь). Ар-рн-адна, ты чего ж это, помирать собралась? Мне горничная говорит: «И совсем это барыня бе-елая лежит, и только ножками дрыгает».

Ариадна. Все врет. Ее и не было тут.

Лапинская. Слушай, да ты, действительно, как мел. (Всматривается.) Вот что: брось ты со своим султаном возиться. Черт знает, нет, это меня возмущает.

Ариадна. Глупо. Он, во-первых, не султан.

Лапинская. Ну, далай-лама, эмир бухарский…

Ариадна. Пристают с чепухой. И главное, у самой какие-то таинственные переписки, нынче восторги, завтра слезы…

Лапинская (хлопая платочком по столу). Эх, ты-ы, жизнь наша девичья.

Ариадна. Да еще, между делом, с Сергеем финтишь. (Дерет ее за ухо.) Щенок дрянной!

Лапинская (вертится и выкручивается). Насчет Сергея Петровича я совсем даже ничего… Ни в одном глазу. В нем и ходы никакого нет.

Ариадна. Смотри у меня!

Входит Игумнов. В руке у него две розы.

Игумнов. Я говорил, что Ариадна очухается. Она живучая! (Берет со стола ножницы, аккуратно срезает стебли роз.) Ты двужильная, Ариадна?

Ариадна. Трехжильная.

Игумнов (Лапинской). Сии розы дерзает поднести скромный земледелец.

Лапинская приседает, делает реверанс и насмешливую гримасу Берет розы, нюхает.

Лапинская. Одну дарю Ариадне. Которая больше. Можно?

Игумнов. Ваша воля.

Ариадна. Спасибо, Лапа. (Лапинская прикалывает ей розу) К обеду прифранчусь.

Входит Генерал, за ним Саламатин

Генерал. И очень рад видеть вновь… в состоянии здравом…

Ариадна (преувеличенно-горячо и быстро). Да! Что ж это киснуть вечно… (Открывает окно.) Благодать, свет. А мы в обмороках валяемся.

Генерал. Напрасно-с.

Саламатин. И еще давеча говорил.

Генерал. Между прочим, я давно собираюсь вас позвать, милая хозяюшка, и ваших друзей (обращается к Лапинской и Игумнову; Игумнов, улыбаясь, что-то говорит ей) ко мне, запросто. En petit comite[22]. Можно устроить пикник, катанье на лодке. Faute de mieux[23], поездку на автомобиле.

Саламатин. Машина новая. Сорок сил.

Лапинская. Здорово!

Игумнов. Бездельники! Ну, это бездельники. Кому покос, а кому автомобиль.

Лапинская. И косите, складывайте, пожалуйста, свои копны, стога…

Игумнов (отпрядывая). Виноват-с, виноват.

Генерал. Покос – покосом, а развлечения – своим порядком. У культурного человека развлечения чередуются с трудом. Это придает жизни, как бы сказать, le gout de bon vin.

Ариадна (со слезами в голосе). «О, юность светлая моя!» Генерал, у вас вино найдется? У вас-то, да у настоящего, порядочного генерала, чтобы шампанского не было?

Генерал. Вне спора. Вне спора.

Ариадна. Чем не жизнь? Приеду, обязательно приеду… Напьюсь…

Горничная (в дверях). Барыня, кушать подано.

Ариадна. А пока что, у меня позавтракаем. Пожалуйста. Где Иван Иваныч?

Игумнов. Удрал, разумеется!

Ариадна. Конечно. Развеселая жизнь! Генерал, вашу руку. Все идут в столовую.

Действие второе

Старинная беседка с колоннами, у пруда, на возвышении; холм довольно крут, в нем, ниже беседки, некогда был грот, теперь входное отверстие запирается решеткой, слева родник с каменным водоемом, из античной маски бежит вода Золотистый, очень погожий вечер Над прудом стрекозы Иногда проносится низко над водой голубая птичка. В беседке Игумнов, красный, расстегнув ворот рубашки, и Полежаев


Полежаев. Недавно я встал утром в ужасно горьком состоянии. Прямо пошел мимо пруда, и думал, как нередко за последнее время, что погибаю. Вот. На пруду камыши есть. Когда я с ними поравнялся, вдруг они зашелестели. Будто некоторый слабый, нежный дух сказал мне нечто. Я остановился. В горле слезы. Вдруг показалось, что не все еще пропало.

Игумнов. Ну, конечно, поэзию развел. Нервы ослабели, и все.

Полежаев. Да, уж не очень сильны. Игумнов. А, чер-рть. Трудно в этих делах. Никуда не спрячешься.

Полежаев. Я и не прячусь. Все же голубая бездна над нами, благоухание покоса, сияние солнца перед вечером дают как бы мгновенное отдохновение… Интервал в тоске.

Игумнов. Ф-ф-у-у! (Качает головой)

Полежаев. А иной раз в такую минуту взглянешь на крестьян, мужиков, среди которых мы живем, и даже позавидуешь, как ясно все, как просто. Твердый, прямой путь.

Игумнов. Э-э, братец ты мой, хитрая штука.

Полежаев. Но когда почва под ногами колеблется… все принимает туманно-обманчивый облик…

Игумнов (смеется). Ты режешь свои яблони и думаешь, что нашел истину?

Полежаев. Ах, ну, где же истину? Какие слова! Но чем-то жить надо…

Игумнов. Свой путь! Мне бы, в сущности, на покос надо, а вот сижу тут… и чего-то жду.

Полежаев. Ты-то, кажется, крепко… на ногах стоишь.

Игумнов. Крепко… крепко. Может быть. Был я певчим, мечтал в театр поступить. Собрал бы пожитки в кулечек, палку в руки, да в Москву, по шпалам. Однако, это не вышло. А случилось, что вон там, за твоим парком, пригнездилась и моя усадебка. Что называется – ближайший сосед. Ты думаешь, хозяйничать очень весело? (Пауза) Ну, то ушло, как юность, глупость. Но одно осталось… (Смеется, как бы конфузливо.) В мужицкой душе осталось желание… какой-то красоты, прелести… пожалуй, чего и нет в жизни.

Из парка выбегает Лапинская.

Лапинская. Ужасно смешной дяденька тут сейчас был. Дарья Михайловна косарям водки подносит, ну, как он усы обтирал, и такие серьезные-серьезные глаза, закинул голову, водка буль-буль, крякнул и огурчиком заел. Пресмешной.

Полежаев. Может быть… мне взглянуть на покос?

Лапинская. Только тебя и недоставало. Да что это, право, здесь все работать собираются? Прямо рабочая артель. И мы с Дарьей Михайловной варенье варили… вон там у нее такая печурка устроена на воздухе…

Игумнов (точно проснулся). Варенье варили?

Лапинская (взглядывает чуть с усмешкой). Да, мой ангел. Крыжовенное. Ваше любимое. Дабы зимой доставить вам скромное деревенское развлечение.

Полежаев. Ты Ариадны не видала?

Лапинская. Ну, твоя Ар-риадна… Я уж и не знаю, где она теперь. С полчаса назад заезжал этот генеральский юноша… на автомобиле. И тотчас они сцепились. lis etaient sur le point de поругаться. Ариадна непременно хотела сама править. А он говорит: это вздор, вы не умеете. Ну, и она ему вдесятеро. Так что дело пошло на лад.

Полежаев. Да уж она выдумает. (Уходит.)

Лапинская. Му-удрит Ариадна. Последний раз у генерала бутылку шампанского вылакала. Назад едем, она говорит: «Хочешь, сейчас под машину выброшусь?»

Игумнов (как бы выходя из задумчивости). Вы сказали: ангел мой. Как…

Лапинская. Это я нарочно. В шутку, Сергей Петрович.

Игумнов. За идиота меня считаете… Разумеется, понимаю. И все же…

Лапинская. Ах, ничего не за идиота. Просто я все острю, острю. И что это, правда, со мной такое?

Игумнов. Вам захотелось посмеяться. Больше ничего.

Лапинская (как бы про себя). Да, на самом деле, чего это я все острю?

Игумнов (улыбаясь). Все равно. Расскажите, как варенье варили.

Лапинская. Это глупо. Варили и варили. Ничего интересного.

Игумнов. Полоумие! Нет, позвольте, почему же по утрам, когда я прохожу под окном, где вы спите, то снимаю шляпу, и кланяюсь, с идиотическим видом? И в душе у меня звон в колокола?

Лапинская (свистит, как мальчишка, сквозь зубы). «Честь имею вас поздравить со днем ваших именин».

Игумнов. Начинает разводить!

Лапинская. Хорошо, друг мой, я вас понимаю. Я сама такая же шальная, когда влюблена.

Игумнов. Вы и сейчас влюблены. В кого? В кого вы влюблены?

Лапинская. Oh-Ia-Ia!

Игумнов. Свистите, острите, издевайтесь сколько угодно, запускайте французские слова, все равно, вы так же очаровательны и знаете это, и, как настоящей женщине, вам нравится, что около вас человек пропадает.

Лапинская. И вовсе не очень нравится.

Игумнов (резко). От кого письма получаете? Почему все время…

Лапинская (спокойно). От друга.

Игумнов. Да, ну…

Лапинская. И как допрашивает строго! Прямо помещик с темпераментом.

Игумнов (глухо). Глупо, до предела. Разумеется, как болван себя веду. (Помолчав.) В Москве вы будете рассказывать приятельницам, как летом в вас влюбился мужлан и приревновал… ха… скажите, пожалуйста, какой чудак! Комическая фигура…

Лапинская. Ничего не буду рассказывать. Совершенно не буду.

Игумнов. Во всяком случае, должны. Да и правда, смешно. Жил-был человек. Попробовал то, другое, женился на скромной девушке, поповне…

Лапинская. Только не впадайте в сентиментальное восхваление жены…

Игумнов. Получил крошечное именьице, и погрузился в молочное хозяйство, в жмыхи, сеялки, клевера.

Лапинская. И преуспел.

Игумнов. Преуспел.

Лапинская. Нивы его стали тучны, овцы златорунны. Житницы…

Игумнов. Все перебиваете.

Лапинская. И вот предстала пред ним дева из земли Ханаанской, собою худа и плясовица, и многим прельщением наделена. Он же захотел преспать с нею. Одним словом… ну, дальше я не умею. Только ничего не вышло. Лишь себе напортил.

Игумнов. Вот именно. А она укатила, все такая же счастливая, веселая.

Лапинская. Ошибка! Она уехала, и все по-прежнему не знала… одного не знала…

Игумнов (кротко). Кого бы еще в себя влюбить.

Лапинская (смотрит на него внимательно и как бы с грустью). Она не знала, любит ее друг, или не любит?

Игумнов. Конечно, любит.

Лапинская (совсем тихо). А она сомневалась. И все острила, все дурила…

Игумнов. Она была… прелестная.

Входит Дарья Михайловна

Дарья Михайловна (раскраснелась от варки варенья, голова повязана платочком, сверх платья передник. В руках держит блюдечко). А вы таки сбежали, Татьяна Андреевна. Не дождались вишен, да и крыжовник без вас дошел. Боялись, что пожелтеет. А видите, какая прелесть. Смотри, Сережа, прямо зеленый, точно сейчас с ветки. (Протягивает блюдце с горячим еще вареньем)

Игумнов. Зам-мечательно!

Лапинская (берет ложечку). Я люблю сладости. Можно?

Дарья Михайловна. Пожалуйста.

(Лапинская быстро и ловко смахивает в рот все варенье.)

Игумнов (смеется). Только мы и его видели. Ничего не оставила?

Лапинская. Что ж на него смотреть.

Игумнов. Цо-п! И пустое блюдечко.

Дарья Михайловна. Как ты странно говоришь. Будто упрекаешь Татьяну Андреевну. Я затем и принесла, чтобы пробовали.

Игумнов. Да, странно. Конечно, странно. (Смотрит в сторону.)

Дарья Михайловна (садится). Тут такое место красивое, посидела бы, да некогда. Мужики говорят, нынче молодого сада не выкосить. Трава буйна. И понятно, просят еще водки. (Игумнов молчит.) Да, забыла тебе сказать: заезжали из лавки, от Сапожкова, в среду теленка режут, предлагают телятины. Что ж, по-твоему, взять?

Игумнов (не сразу). Как знаешь.

Дарья Михайловна. Теленок хороший, поеный. Это уж я знаю. А у Аносова опять Бог знает что дадут. Как ты посоветуешь? (Игумнов молчит) Сережа, ты слышишь?

Игумнов. Слышу.

Лапинская. Ну что ж, вам русским языком говорят, брать у Сапожкова, или нет?

Игумнов (резко встает). Да ну их к черту, всех ваших Сапожковых, Телятниковых, Собачниковых.

Дарья Михайловна. Чего же ты…

Игумнов. Мне это надоело. Понятно? Смертельно надоело. Покупайте телятину, баранину, свинину, я пальцем не пошевельну. (Уходит)

Дарья Михайловна. Рассердился! Что такое? (Смущенно) Правда, какой нервный стал. Из-за пустяка вспыхивает…

Лапинская. Эти великие визири все такие.

Дарья Михайловна. Какие визири?

Лапинская. Ну, мужья. Воли много забрали.

Дарья Михайловна. У Сережи, правда, характер горячий, но всегда он был добр со мной. А последнее время… Так неприятно. Ему будто вес скучно, апатия какая-то. Говорит, мы здесь страшно опустились.

Лапинская. Все они жалкие слова говорят.

Дарья Михайловна. Конечно, здесь не столица… И многого ему не хватает. Он очень музыку любит… Теперь его интересуют новые танцы, вот, как вы танцуете.

Лапинская. Наши танцы все ф-ф, мыльный пузырь.

Дарья Михайловна. Я его даже понимаю. Да что поделать? Мы не можем жить в городе.

Входят Машин и Полежаев.

Машин. Прямо, знаете, Леонид Александрович… надо бы сказать… посоветовать. (Кланяется Лапинской, Дарье Михайловне.)

Полежаев. Иван Иваныч недоволен…

Машин (дамам). У меня в жнее шестеренка поизмоталась… думаю, у соседа не нашлось бы. Только, на московское шоссе выезжаю, из-за поворота… да… автомобиль. Вороненький мой в сторону, дрожки совсем было набок… я-то удержался, все же. Помиловал Бог.

Дарья Михайловна. Чей же это автомобиль?

Машин. Генералов, как есть… генералов. И так, знаете ли, мчался… просто пыль… тучей. Точно бы мне показалось – Ариадна Николаевна за управляющего. Молодой же человек этот, господин Саламатин, сзади, на сиденье.

Лапинская. Ариадна покажет.

Дарья Михайловна. Мне сегодня говорит: хочу, говорит, попробовать, как это сто верст в час ездят.

Машин (Полежаеву). Да… ну, а насчет шестеренки как же? У вас-то, запасная найдется? Машина та же… Адрианс-платт.

Полежаев. Вероятно… Конечно. Я думаю, найдется. Хотя, говоря откровенно, и сам не вполне знаю, что у нас есть, чего нет.

Лапинская. Иван Иваныч, а что вы думаете о любви?

Машин (недоуменно смотрит на нее). Я говорю: шестеренки нет ли…

Лапинская. А я вас спрашиваю, каков ваш взгляд на любовь.

Машин (Полежаеву). И номер помню: сто семьдесят-а.

Лапинская (сбегает к водоему). Прямо, со мной и разговаривать не желает.

Машин. Вы все барышня… а… тово. Я не знаю, как отвечать. (Улыбается.)

Лапинская. А вот я вас прохвачу за это. (Брызгает водой.) Шестеренка. Раз! Еще.

Машин (смеется добродушно). Так ведь и выкупаешься, право.

Быстро, в волнении, входят Ариадна и Саламатин.

Саламатин. Нельзя, вы понимаете, нельзя браться за руль, если не умеешь. И пускать машину полным ходом.

Ариадна. Тогда зачем было со мной ехать?

Саламатин. И минуты не думал, что вы так…

Ариадна. Хотите сказать, что я сумасшедшая?

Саламатин. Такое слово…

Полежаев. Да позвольте, в чем дело?

Дарья Михайловна. Ариадночка, вся белая…

Саламатин (раздраженно). А то, что благодаря Ариадне Николаевне, мы чуть шею себе не свернули.

Машин. Уж очень быстро ездите… господа. Разве же можно?

Саламатин. А вы поговорите с ней, я вас очень прошу, убедите Ариадну Николаевну, что кроме ее причуд и фантазий еще кое-что имеется.

Ариадна (Саламатину). Просто вас надо было прогнать.

Саламатин. Меня прогнать не так-то просто.

Полежаев (сидит рядом с Ариадной, очень встревоженно). Да как… это все?

Ариадна. Мы возвращались… совсем и не быстро…

Саламатин. У ней и прием не тот, руки не сильны. Машина виляет. Черт знает что!

Ариадна. Да вы… вы сами, убирайтесь вы! (Вся дрожит от гнева.) Я вас и не просила со мной ехать. Машина генералова.

Дарья Михайловна. Что ж, наскочили на кого?

Ариадна. Просто домой возвращались, и на шоссе, на повороте, я не рассчитала, не успела. Автомобиль в канаву… но мы целы… только ушиблись.

Саламатин (окружающим). Нет, вы понимаете, я, как спорт-мен, я должен протестовать против подобного отношения к делу.

Лапинская. Ох, эти мне спортсмены.

Дарья Михайловна. Ну, ну, Ариадночка, ты мне потом спокойнее расскажешь. А то дела мои… (Уходит)

Ариадна. Алексей Николаевич, вы со мной дерзки.

Саламатин. Не знаю, кто дерзок…

Ариадна. А я знаю. И не хочу с вами разговаривать.

Саламатин. Ах, пожалуйста… (Быстро уходит.)

Ариадна. Мальчишка! Туда же!

Лапинская. Называется, Ариадна распалилась.

Ариадна (вдруг устало). Оставь, Лапа. Право, ну что это такое…

Машин. Да… ничего. Вот и шум вышел. (Ариадне). Хорошо еще, ножку себе не зашибли. А то недельки бы две похромали… как лошадка закованная. (Полежаеву). Так как же насчет шестеренки? Стало быть, к вашему приказчику?

Полежаев. Конечно, конечно.

Машин. Так-с. А засим, мое почтение. (Подает Ариадне руку.) Всяких благ. (Отходя, как бы про себя.) Я и номерок помню… сто семьдесят-а

Лапинская (за ним, передразнивая его походку и интонацию). Я и номерок помню… сто семьдесят, а

Ариадна (вполголоса). Блаженни чистии сердцем. (Минуту сидит молча, как бы в глубоком утомлении. Полежаев встает, делает к ней шаг.) Ай, не наступи! Наступишь.

Полежаев. На кого… на что?

Ариадна. Вон Божья коровка ползет, по хворостинке. (Показывает пальцем) Дай сюда. (Полежаев подает ей прутик.) Ты бы и раздавил. А это, может, у них все равно, что Иван Иваныч. Тоже, может, по прутику ползет и про какую-нибудь шестеренку думает. Но не нашу, а как у них там полагается.

Полежаев (наклоняется, целует ее руку). Все такая же, Ариадна.

Ариадна. Нет, не такая. Я теперь не такая. Когда мы путешествовали… ну, раньше, ты мне раз читал, как святой Франциск всех птиц любил, зверей. И раз даже пожалел волка, из Губбио. Я вот теперь – этот самый волк. Одичалый. Очень одичалое существо. (Пауза.) Божья коровка, божья коровка, где мой милый живет? Смотри… полетела. (С горечью.) К нашему дому. Так что выходит, этот милый – ты. (Бросает прутик)

Полежаев (серьезно). Да, я.

Ариадна. Так было. Но не теперь.

Полежаев. Ты нарочно… ты… из автомобиля… нарочно?

Ариадна молчит В пруду гаснет розовая заря Над парком, бледно-фиолетовая, обозначилась огромная луна Ариадна оперлась подбородком на перила, смотрит в пруд

Ариадна. Меня куда-то уносит. Я лечу… И все дальше, от тебя дальше. (Встает и опускается к водоему.) Мне самой страшно. Что же мне делать? Пусто очень, холодно. Точно вон в тех небесных пространствах я мчусь…

Полежаев. Ты улетаешь? Но тогда, знай…

Ариадна. Я видела нынче образ смерти. Как близко! Как желанно!

Полежаев. Ариадна, остановись.

Быстро входит Игумнов

Ариадна. А, вот кто. Поди сюда. (Игумнов приближается.) Далеко идешь?

Игумнов. Далёко.

Ариадна. Ближе стань.

Игумнов (нетерпеливо). Да чего тебе? (Подходит вплотную. Она смотрит ему в глаза внимательно и упорно.)

Ариадна. У тебя глаза сумасшедшие. Знакомые.

Игумнов (свистит). Э вуаля ту?

Ариадна (зажала в обеих руках по цветку). Вынь, Сергей.

Игумнов. Паче и паче Ариадна беснуется… (Вынимает оба.) Ну, хорошо? (Она молчит. Он отходит.) Да, передай жене, что я дня три не вернусь. (Уходит.)

Ариадна. Не захотел гадать. (Луна несколько поднялась. Ее луч играет в струе, бегущей из античной маски.) В холодной струе блестит луна. Я чувствую смерть. Спокойное, великое ничто.

Полежаев. Но тогда ты – не одна. Ариадна. Ах, не одна?

Полежаев. Смерть тогда не для тебя одной.

Ариадна (холодно). Этого я не знаю.

Полежаев. Посмотрим.

Действие третье

Кабинет Полежаева – большая комната, с дверью на балкон Довольно много книг. Письменный стол посреди. На нем бронзовый бюст Данте. По стенам фотографии прямо пред зрителем средина фрески Рафаэля «Афонская школа» Поздний вечер День рождения Ариадны. В доме гости. Дверь на балкон отворена На столе небольшая лампа под зеленым шелковым абажуром У пианино.


Лапинская (аккомпанируя себе, напевает):

Как невозвра-атная струя
Блестит, бежит и исчеза-ет,
Так жизнь и юность убега-ет.

Входят генерал и Полежаев.

Генерал. А-а, мы, кажется, мешаем.

Лапинская (прерывая музыку). Ничего, п'жжалуйста. Если секреты, я уйду.

Полежаев. Какие секреты.

Лапинская (продолжая наигрывать):

В га-арем так исчезну я-а!

Генерал. Стихи, полагаю, Пушкина. Но мотив-с?

Лапинская. «Так жизнь и ю-ность убегает…» Мотив – это просто я запомнила, раз в Москве поэт стихи свои читал… да он их не читал, а так, знаете, пел и раскачивался. (Встает и изображает, как раскачивался) Многие смеялись, а мне понравилось. Очень, по-моему, пронзительно.

Генерал. Я и говорю: для настоящей русской девушки непременно надо меланхолическое, изволите ли видеть, пронзающее. Об-бязательно!

Лапинская. Что ж, тогда я пупсика изображу. (Играет.)

Генерал. Э-э, я против крайностей. Est modus in rebus. A-xa-xa… Золотое правило меры. Я западник. Сторонник западной культуры.

Полежаев (подает ему книжку). Вот вам Запад. Книга, напечатанная в Лукке, в 1788 году. (Со вздохом). Да, это я, конечно, тоже люблю.

Генерал (рассматривает). Гольдони мило. (Лапинская встает и подходит.) А-а, как тогда издавали-с.

Лапинская. Переплет больно хорош.

Генерал. Позвольте. К печати разрешил «доктор священной теологии, Франческо Франчески». А-ха-ха! ха! Да, но я, собственно, не о том… а больше о нашей отечественной культуре. Истерия-с! Нервозность. Вот основа души.

Лапинская (отходит, садится на диван с ногами). Сейчас генерал нас и прохватит. (Вздохнув.) Что называется, с перцем. По-военному.

Генерал. Прохватывать незачем-с. Я сам, знаете ли, поклонник женщин, особенно русских… а-ха-ха… но посудите сами: Ариадна Николаевна, милейшая, эксцентричная наша хозяйка и ныне именинница… Лапинская. Рожденница.

Генерал. Виноват! Изящнейшая рожденница… и тем не менее… я очень извиняюсь перед Леонидом Александрычем, но ведь это факт, что тогда, во время пресловутого катанья на автомобиле, и она, и мой Алексей были на волоске… так сказать, от весьма неприятных последствий.

Лапинская. Да уж прямо говорите: чуть не расквасились.

Генерал. Это называется – быка за рога. Очень мило, романтично, игра с опасностью, но согласитесь…

Лапинская. Ариадна возненавидела вашего пасынка. Говорит, что он трус.

Генерал. И снова – чисто русский взгляд на храбрость. Человек не желает свертывать себе шеи ни с того, ни с сего – и он трус. А между тем…

В двери с балкона показывается гость, соседний помещик

Перелешин (в былом жилете, невысокий, полный. Видимо, выпил. Лицо красное, усы несколько взбиты.) Кабинет! Это хозяин, генерал, барышня… забыл, как звать, но представлен. (Неожиданно низко кланяется Лапинской.) Еще раз! На всякий случай. (Полежаеву). В поисках, за содовой. Там это, знаете, бенедиктинчики, мараскинчики… Ну, и Ариадна Николаевна старается – гостеприимная хозяюшка у вас, вполне такая приветливая. Да. Сейчас и все сюда идут, просят Анну Гавриловну спеть… а-а… с гитарой, цыганщину всякую.

Полежаев (указывая на дверь). Пожалуйста в столовую. Вам дадут.

Перелешин. Па-акорнейше благодарю! Па-акорнейше. (Идет к двери, про себя вполголоса). Там, это, мараскинчики, бенедиктинчики…

Генерал. Вот вам и российская фигура-с. Потом впадет в умиление, будет каяться во грехах… и попросит взаймы.

Полежаев. Российская. Что касается грехов, то каяться в них… разумеется, не в пьяном виде, может быть, и не так уж плохо.

Из той же двери, что и Перелешин, входит с балкона Ариадна, полуобняв высокую, сухощавую Анну Гавриловну, в руках у той гитара; Саламатин, Игумнов, Машин.

Анна Гавриловна (Полежаеву). Меня петь просят. Да уж какой мой голос.

Ариадна. Знаю, какой. Сюда, на диван. (Звонит.) Дадут нам кофе, вина.

Анна Гавриловна. Все-таки стесняюсь. Да, может, и не в этой комнате… (Осматривается.) Тут кабинет. Все книги.

Ариадна. Нынче мое рожденье. Что хочу, то и делаю.

Полежаев (Анне Гавриловне). Нет, пожалуйста. Я очень рад.

Ариадна. Вы видите, он рад. Он всегда от чего-нибудь в восторге.

Полежаев. Я, действительно, рад, что будут петь… но сказать, чтобы я всегда… (Пожимает плечами.) Ариадна. Виновата!

Все садятся на огромный диван, где Лапинская устроилась с ногами. В центре

Анна Гавриловна.

Игумнов. Стоп-п! (Делает руками рупор, кричит). Ариадна, задний ход!

Ариадна. Обидела поэтическую натуру! Pardon. (Вносят кофе, вино. Ариадна наливает себе.) Я, генерал, кажется, вас шокировала тогда… ну, собою, всем своим видом и дурным поведением. Пожалуй, и сейчас шокирую. Извините. Но, все равно, выпью.

Генерал. А-а, кроме удовольствия ничего мне не доставляли.

Лапинская (Машину). Дяденька, Иван Иваныч, сядьте ко мне поближе.

Машин (берет стул, придвигает его к краю дивана). А вы что же нынче… не тово, не щебечете?

Лапинская. Это птицы щебечут, а уж мы просто разговариваем.

Машин. Я понимаю, да ведь так… как вы барышня… и выразился.

Лапинская. Голубчик, Иван Иваныч. По-старинному, с изяществом!

Саламатин. Внимание, господа!

Анна Гавриловна, аккомпанируя себе на гитаре, начинает цыганский романс. У нее голос небольшой, низкий, но приятный. В середине романса приотворяется дверь из залы. Там стоит Перелешин, слегка дирижирует. Он очень увлечен, и вполне серьезен. По окончании – аплодисменты.

Перелешин (тоже аплодируя). Ручку! (Подходит.) Старый цыган Илья приветствует. (Целует руку Анне Гавриловне.) Эх, Москва, голубушка, Яр, Стрельна. Что деньжищ! ах, что деньжищ!

Анна Гавриловна. Вы ведь сами поете?

Перелешин. Масло, молочишко из имения – все там осталось… Векселишки, то-се… А теперь не пою. Был голос, но до свидания. Меццо-сопрано пропит-то… Там мараскинчики, бенедиктинчики…

Ариадна (Анне Гавриловне) Еще спойте!

Перелешин. Вот, например: «Мой костер в тумане светит».

Ариадна. Гадость!

Перелешин. Не нравится? Виноват. (Наливает себе ликеру) Своих ошибок не скрываю. (Пьет.) И не стыжусь. Виноват.

Анна Гавриловна. Я спою романс. (Задумчиво). Давно, когда еще я моложе была, меня научил, т. е. при мне пел, один мой знакомый. Тоже помещик.

Берет гитару и начинает. Перелешин опять слегка дирижирует. В комнате очень тихо. Романс кончается словами: «Когда б я смел, когда бы мог я умереть у милых ног». Окончив, Анна Гавриловна быстро встает и выпивает рюмку коньяку. Никто не аплодирует.

Генерал. Очень мило, хотя и… раздирательно. (Слегка похлопывает в ладоши.)

Анна Гавриловна. Сказать правду, меня эта вещь волнует.

Лапинская (Машину). Дяденька, отчего так жалостно?

Машин. А… да… вы, как барышня.

Лапинская. Цыганщина проклятая! (Ударяет кулаком по ручке дивана.) Возьму, и зареву сейчас. На весь дом.

Игумнов. А! Вот мы как.

Лапинская. Да, так и так, господин Игумнов, Сергей Петрович.

Ариадна. Чушь это все. (Передразнивая). «И умереть у милых ног». Скажите, пожалуйста. (Резко.) Сказки, басни! Никто ни у чьих ног не умирает. Необыкновенно изящно, поэтически: прийти – и тут же умереть, у самых ног. Ах, все это вранье. Кто действительно хочет умереть… (Замолкает.) Да и черт с ней, с любовью. Все навыдумали. Ничего нет.

Лапинская. Ар-риадна, не завирайся.

Ариадна. Молчи, Лапа. Ты девчонка.

Лапинская. Не так, чтобы очень.

Ариадна. Ничего нет. (Встает. Лицо ее бледно и измученно) Когда узнаешь это, страшно станет. (Озирается). Все куда-то уходит, и вокруг… призраки. (Приближается к письменному столу, где сидит Полежаев.)

Полежаев. Ариадна, больна? Что с тобой?

Ариадна. Мне нынче тридцать три года. (Берет книгу, которую раньше смотрел генерал.) Старинная книга, в золоченном переплете… моего ученого мужа… Любителя наук и искусств, который пишет сочинение «О ритме у Рафаэля». (Книга выскальзывает и падает.) И еще вокруг много разных изящных вещей и людей… Но (обращаясь к генералу), но, но, но…

Игумнов (Лапинской, указывая на Ариадну). Неправду говорит. (Наливает себе и Лапинской вина. Чокаются.) «И умереть у милых ног».

Лапинская (Машину). Что надо сделать, когда вас разлюбили?

Машин. Вот… вы… барышня… опять.

Лапинская. Нет, пожалуйста.

Машин. Да уж как сказать… ежели… да… (Делает жест рукой, будто кого-то отводя.) Тогда чемоданы… укладывать.

Игумнов. А ежели тебя и не любили никогда, ну, а ты сам… Э-эх, жизнь наша малиновая!

Машин. Это уж, батюшка… (Улыбается) Что уж тут! (Разводит руками.)

Лапинская (задумчиво). Если тебя разлюбили, то – чемоданы укладывать.

Саламатин (в балконной двери). Э, да позвольте…

Ариадна (медленно раздвинула портьеру. Там видно зарево). Усачевка горит.

Перелешин. П-жа-р-р! И никаких рябчиков.

Игумнов (вскакивая и оборачиваясь). Фу, черт. Как полыхает.

Все толпятся у окон. Слышны возгласы: «А не Гаврюхино?» – «Нет, Гаврюхино правей».

Саламатин (Ариадне). Это далеко?

Ариадна. Две версты. Летником ближе.

Саламатин. Едем.

Ариадна. Нет. Не хочу.

Лапинская. Если тебя разлюбили…

Игумнов (взволнованно). Тут насосишко есть… в ваш автомобиль можно?

Саламатин. Есть! Через пять минут трогаемся, через десять там. (Оборачивается к Ариадне.) У руля сам.

Игумнов. Сейчас. Переоденусь только. Леонид, твои сапоги надеваю. (Уходит.)

Ариадна (Саламатину). Сергей хоть помогать будет… А вы?

Саламатин (вспыхивая). Нынче ваше рождение. Не хочу ссориться.

Генерал (направляясь к выходу на террасу). Чисто русская картина. Горит деревня, но мы, баре, обязательно должны принять участие. Ибо и насосы, и таланты, и альтруистические чувства – все у нас. А-ха-ха… Не могу утерпеть. Иду, летничком.

Ариадна (садится в кресле у открытого окна). Идите, друзья, кто куда хочет, я не двинусь.

Одни – чтобы идти, другие, чтобы удобнее было глядеть, – все выходят на балкон. Остается Перелешин у столика с вином.

Перелешин (наливая рюмку). И пусть волнуются. (Выпивает) Уд-дивительно, как полирует кровь.

Ариадна (как бы про себя). Страшен пожар в деревне. Господи, детишки как бы не погорели… (Встает, холодно.) А впрочем… не все ли равно? (Перелешину). Философ – знай себе потягивает.

Перелешин. И прав. Пожар прогорит, и никаких рябчиков.

Ариадна. Аркадий Карпыч, знаете вы, что такое смертная тоска?

Перелешин. Когда по векселишке платить нечем.

Ариадна. Мне рассказывали, у одного человека зуб болел двое суток. Это в деревне было, помочь некому. Он ходил, ходил, да из револьвера себе в голову бац. И все тут.

Перелешин. Надо было иодом.

Ариадна. Уж не знаю. (Минуту молчит, потом оборачивается на зарево) Боюсь я пожаров.

Перелешин. Если от нас далеко, то ничего.

Ариадна (вздрагивая, как бы от воспоминания). Ну, так. Налейте рюмку. (Он наливает, она берет, и с этой рюмкой медленно, чтобы не расплескать, идет к двери в свою комнату.)

Перелешин. Куда же это?

Ариадна (невнятно). Ничего… ничего. Простите.

Перелешин. Ф-ть! В одиночестве желает дернуть. (Берет бутылку и протягивает. Ариадны уже нет.) Могу еще предложить. А… а впрочем, нет. (Обнимает бутылку и гладит.) Мам-мочку не отдам! У сердца. (Пробует засунуть в жилетный карман, не лезет.) Ну, ладно. (Встает.) Мы на вольный воздух. Там, пожары пожарами, а мы… для полировки крови.

Пошатываясь, идет к выходу, все обнимая бутылку. Ему навстречу с балкона Дарья Михайловна. Она входит торопливо, взволнованно.

Дарья Михайловна. Право, такой ужас. Усачевка вся выгорит.

Перелешин. А вы уже… с п'жа-ра?

Дарья Михайловна. Нет, дома была. Никого нет? (Оглядывается) Я ложиться уже собралась, и вдруг зарево это, набат. Слышите? (Вдали звуки набата) Вы Сергея не видели?

Перелешин. Им-мел несравненное удовольствие. Он, кажется, едет на пожар. Равно и госпожа Ла… Лап-апинская.

Дарья Михайловна. Ко мне не зашел…

Перелешин (уходя). Этого не знаю. Не могу знать. (Уже с балкона, громко и пьяно) Не могу знать!

Дарья Михайловна (одна). Во весь вечер не вспомнить… (Опускается к столику) Знает, что я одна в доме…

За дверью в комнате Ариадны громкие голоса, как бы шум борьбы. Дарья Михайловна настораживается. Игумнов спиной распахивает дверь и за руку выволакивает Ариадну Другой рукой пытается вырвать у нее коробочку.

Игумнов. А я тебе говорю: отдашь. Ариадна (отбиваясь). Отстань! Сумасшедший!

Игумнов. Я? (Разжимает ей пальцы). Нет-с, это уж… кто-то другой.

Ариадна (бросается на него). Как ты…

Игумнов в раздражении отталкивает ее, и так сильно, что она падает на диван. Сам он рассматривает коробочку Дарья Михайловна, до сих пор неподвижная, вскакивает и бросается к нему. С балкона вбегает Полежаев.

Полежаев. Сергей?

Игумнов (увидев жену). А, и ты тут. (Полежаеву, резко). Вот тебе и Сергей!

Полежаев (глядя на Ариадну, лежащую на диване, головой в руку). А-а!

Игумнов. Не зайди я случайно к ней в комнату… (Швыряет коробочку в окно) Черти полоумные! Фу! (Подходит к столику, наливает вина. Руки у него дрожат) Возвышенности! Смерть! Любовь! А, да, может, и правда так надо. (Пьет. Подымает голову на Дарью Михайловну.) И ты пришла. Молчишь, но у тебя в глазах укор. Что ж, укоряй.

Дарья Михайловна. Я ничего, Сережа…

Игумнов. О, Боже мой! (Слышен рожок автомобиля. Игумнов как бы сбрасывает с себя нечто.) Едем. Мы – на пожар. А там видно будет.

Быстро выходит Ариадна лежит недвижно. Полежаев сел в кресло, с ней рядом, он закрыл лицо руками. Так продолжается некоторое время. Дарья Михайловна встает, подходит к Полежаеву, целует его в лоб и удаляется. Спустя минуту Ариадна поворачивает голову, приподымается.

Ариадна. Ушел, рыцарь. Что я им, право? (Резко). Да не хочу я, чтобы меня спасали. И все тут. Не желаю. (Оглядываясь на Полежаева) Вот, тоже… Благодетель человечества. Плачешь?

Полежаев. Нет.

Ариадна. Угнетаемая невинность.

Полежаев (вдруг встает). Ну, прощай, Ариадна.

Ариадна. На пожар?

Полежаев (как бы рассеянно). Нет… так… вообще.

Ариадна. То есть как же?

Полежаев. Я тоже не хочу, чтобы меня спасали.

Ариадна (удивленно). Ничего не понимаю.

Полежаев. Ну, и что ж? (Он теперь задумчив, как бы во власти какой-то мысли. Очень покойно). Ненавидишь меня, и ладно.

Ариадна. Даже рад!

Полежаев. Выйду, и все буду идти. Зайду в реку, и все буду идти, станет по горло… а потом ничего… И так будет покойно.

Ариадна. Зачем же… тебе?

Полежаев. И меня примет вечность. Если ты – и я.

Ариадна. Погоди, Леонид, сядь… (Указывает место рядом.)

Полежаев (садится и смотрит на нее каким-то странным взором). Ты теперь кажешься мне очень далекой.

Ариадна (подавленно). Раньше ты этого не говорил.

Полежаев. Со мной раньше такого не было.

Ариадна. Это самое и я чувствовала, когда… Да, но ты… тебе…

Полежаев. Что же я? Нет, ничего. (Встает.)

Ариадна. Постой. (Удерживает его.) Ну вот, теперь ты… Ах, какая тоска.

Полежаев. Мне жаль тебя, Ариадна. Тем более, что виноват я. Но уже теперь что же делать.

Ариадна. Ты как странно говоришь. Мне даже страшно. Да позволь… Я никак не ожидала. (Берет его за руку.) Почему такие холодные руки? Ты нездоров?

Полежаев. Я – ничего.

Ариадна (взволнованно). Ты все твердишь: ничего, ничего, а сам какой-то оледенелый… (Трясет его за плечи, заглядывает в глаза.) Да что с тобою? Леонид? Ты с ума сходишь? (Полежаев склоняет голову все ниже, к коленям, зажимает лицо руками, и вдруг валится головой вперед, на ковер. Стоя на коленях, с головой в руках на ковре, он судорожно рыдает в этой нелепой позе.) Леонид, ну погоди… Леонид, ну что ж это такое, я сама сейчас зареву! (Пытается его поднять.) Ну, что ж ты… (Вдруг обнимает его голову и тоже рыдает.) Это я тебя замучила! Это я! Ах, если бы ты знал. Нет, этого ты понять не можешь. (Садится с ним рядом на ковер, кладет его голову себе на колени. Исступленно целует его волосы.) Милые мои… волосы, плечики. Ты этого понять не можешь… Я, конечно, сама сумасшедшая. Я ведь совсем решила умереть. Ты очень страдал? (Полежаев продолжает рыдать.) Даша тебя в лоб поцеловала. Значит, жалеет. Милый, милый!

Полежаев. Ариадна, убей меня.

Ариадна. Голова моя золотая. Нет, не убей, ты живи, жить должен.

Полежаев. Не знаю.

Ариадна. Я ужасно мучалась все это время. Ну, Господи, как ужасно. Но я тебя безумно люблю, и любила… даже когда оскорбляла. Я знаю, что я дрянь.

Полежаев берет ее руку и целует. Молчание.

Полежаев. Ах, Ариадна…

Ариадна. Опять плачешь.

Полежаев. Нет, я ничего не понимаю.

Ариадна. Ну, хорошо. Ну, хорошо. Пройди по мне.

Полежаев. Что ты говоришь…

Ариадна. Растопчи. А я умру. Если ты скажешь, я из окошка выброшусь.

Полежаев. Эти слова… такая… (Обнимает ее. Оба плачут).

Ариадна (несколько оправившись). Легче сейчас? Тебе? Легче?

Полежаев (тихо). Да.

Ариадна. И мне.

Полежаев. Хорошо, что нет никого.

Ариадна (подымается). Встань. (Подымает его за руку, полуобняв, ведет к дивану.) Ляг. Ты ведь мой? Погоди, погоди… Только бы так остаться. (Закрывает себе голову, точно боясь, что что-нибудь изменится.) Я тебя опять люблю. Безумно… И ты, ты? Ах, а то… А вдруг все-таки нужно умереть?

Полежаев. И я.

Ариадна. Такая любовь, как у меня, сильнее… Да, в голове все путается, плохо говорю. Если бы не Сергей, я бы выпила. Я, стало быть, жива. Ты бы тоже себя убил?

Полежаев. Да.

Ариадна. Я почувствовала. Но теперь – нет. Ты жив. (Задумалась. Потом идет к двери.) Погоди… Я сейчас.

Полежаев. Куда ты?

Ариадна. Нет, ничего. Ты боишься?

Полежаев. Зачем… идешь?

Ариадна. Может быть, глупо… Я минуту посижу в своей комнате, вот так, одна. Потом приду. И вообще все посмотрю… как здесь… будет. (Уходит).

Полежаев (встает, подходит к окну). Рассвет! (Отдергивает портьеру. В комнате становится еще светлее.) Как пахнет!

Входит генерал

Генерал. Не дошел. Не дошел-с, все уже кончилось. Видимо, наши молодцы.

Полежаев (растерянно). А, пожар.

Генерал. А-ха-ха… маленькое деревенское развлечение. Две риги, солома прогорела… Но, конечно, наши не дали ходу… ну, я так себе представляю… огню. А вы что же-с? Где же супруга?

Полежаев. Я, да… она. Она тут.

Генерал. А вы немного… не в себе как-то?

Полежаев. Напротив, я… Я, она.

Входит Ариадна. Вдали слышен рожок автомобиля.

Ариадна. Генерал! Генерал. Все кончилось. Спектакль!

Ариадна (сияя блестящими от слез глазами, осматривает комнату). Здесь свет, утро.

Полежаев (ей). Ну?

Ариадна (идет к нему). Какое утро, свет…

Полежаев. И хорошо?

Ариадна. Здесь чудно. Здесь все прекрасно. (Плачет.) Все прекрасно.

Входит Игумнов.

Игумнов (бросает фуражку, садится в кресло). Генерал, вас Алексей Николаич ждет. Ф-фу!

Ариадна (указывая в окно Полежаеву). Утренняя звезда.

Игумнов (обертываясь к ним). Ариадна. (Минуту смотрит молча.) Что же… Да. У вас другие лица.

Полежаев (Ариадне). Помнишь? Эту звезду я встречал за книгами.

Игумнов. Новые лица! Новые лица!

Действие четвертое

Комната и обстановка предшествующего акта Четыре часа дня – бледно-солнечного, безветренного В окнах далекий пейзаж – мирный вид сельской России На письменном столе поднос со стаканами чая, вареньем, медом Сюда перешли из столовой – после затянувшегося деревенского обеда – покурить, поболтать Генерал, Полежаев, Машин, Дарья Михайловна.


Машин (снимает с рогов над диваном небольшую двустволку). Папашино еще ружьецо?

Полежаев. Да. Остатки прежней воинственности.

Машин (прицеливаясь в окно). Прикладистое.

Полежаев. Бьет далеко, но стрелять трудно. Калибр маловат.

Машин. А вот… лисичек скоро… первого сентября… у нас открытие охоты. Тут, недалеко.

Полежаев. Милости прошу ко мне завтракать.

Генерал. Для меня, должен сказать, весьма приятно ваше намерение… остаться тут на зиму. Знаете, у нас как: выборы прошли, а там, к настоящей-то к зиме, помещики кто в Ниццу, кто в Канн. Я и сам не прочь, но в нынешнем году не придется. Да вы ведь и в гласные баллотируетесь? А-ха-ха… прокатим, прокатим.

Полежаев. Мне так советовали. Говорят, жить в деревне, надо общественными делами заниматься. Хотя, конечно, я мало в этом сведущ.

Генерал. Я смеюсь, ну, разумеется, смеюсь. А-ха-ха. (Наставительно). В деревне нужны культурные, интеллигентные силы. Я, например, занят сейчас сельскохозяйственными школами. Это, я вам доложу, дело новое, и нашим общественным деятелям не так-то по плечу.

Разговор ведется на ходу. Генерал взял Полежаева под руку и последние слова говорит в дальнем углу. Там останавливается, что-то объясняя, хохоча Машин подходит к окну, недалеко от Дарьи Михайловны, и, взяв бинокль, всматривается в горизонт. Дарья Михайловна шьет.

Машин. А где же муженек?

Дарья Михайловна. Пообедал, ушел. Где-нибудь бродит. (Горько). Бог его знает, где.

Машин. Вон она… и Усачевка. Трофимыч уж строиться начал после пожара. Месяц пройдет… и как не бывало ничего. Ваш-то, Сергей Петров, очень тогда старался. Молодцом. Мог бы медаль получить.

Дарья Михайловна. Что уж там медаль, Иван Иваныч. Это он с налету, по горячности. А то мало совсем стал работать, хозяйство запустил. Говорит, скучно здесь. Все опостылело. Даже хочет в Москву перебираться; буду, говорит, за пятьдесят рублей служить, так хоть в театр схожу, музыку послушаю.

Полежаев. В Москве трудно. В Москве… народу много.

Дарья Михайловна. А место разве найдешь? Да и так-то сказать: поглядел он на все на это (показывает вокруг), на барскую жизнь. Мы ведь не те люди, что они… Леонид, Ариадночка. А он тянется.

Машин. Наше дело простое. Знаете. Посеял ржицы, овсеца. Убрал.

Подходят Генерал и Полежаев.

Полежаев. Вы мне говорите о разных умных и серьезных вещах. Я слушаю. Но, признаюсь, взглянешь в окно, на этот светлый пейзаж, и мысли отклоняются. Вспомнишь о том, что к делу не относится.

Генерал. А это, знаете ли, мечтательно-романтическая жилка в вас есть… а-ха-ха.

Полежаев (останавливается, подходит к окну). Несколько лет назад мы жили с Ариадной в Ассизи. Там место высокое, видна вся Умбрия.

Дарья Михайловна. Где это… Ассизи?

Полежаев. В Италии. Городок и старинный монастырь. Там, Дашенька, некогда подвизался св. Франциск, великий милостивец. Да. Мне и вспомнилось. Там видна с высоты вся долина, полная необыкновенной тишины. Бывали дни именно как сейчас – опаловые, перламутровые; вдруг выглянет солнышко и заиграет где-нибудь вдали пятном; или за десятки верст прольется дождем тучка, и этот дождь как-то висит, недвижно, сероватой сеткой. И так же, как из окна читальни, где перед обедом я читал о жизни святого, маячила далекая Перуджия.

Генерал. Весьма поэтически, хотя, конечно… и далеко от всяких земств.

Полежаев. Вероятно, Душа святого оставила свой след в той местности. Нигде не видел я подобной чистоты, безмятежности. Мне кажется, что всякий, кто измучен, обрел бы там мир.

Дарья Михайловна. Я нигде не бывала. Не только в Италии, айв Москве-то всего раз. (Откусывая нитку). Так и проживешь, ничего не зная. Иван Иваныч, вы ведь тоже редко отсюда выезжали?

Машин. Не часто… Так, в округе приходится, а в Москву редко. (Как бы припоминая). Годков, пожалуй… пятнадцать.

Дарья Михайловна. Живет, живет человек, да и возропщет. Прямо говорю, возропщет.

Полежаев. Ах, конечно, бывает.

Машин. Иов-то… возроптал, а потом все же таки… смирился.

Дарья Михайловна. Иов. Хорошо про Иова говорить, это когда было. А тут живешь, трудишься, только и знаешь, что работа да работа, а к чему все? (Глотая слезы.) И жизни не видишь.

Машин. Богу-то виднее. По-нашему… по-христианскому… роптать грех.

Дарья Михайловна. Это и папаша покойный в церкви говорил. Проповедь по бумажке читал. Да это ж все слова.

Полежаев. Да. Но что скажешь ты лучше этих слов?

Машин. И не слова… ежели мы… верующие.

Генерал (перелистывая иллюстрированный журнал). Une querelle tout a fait theologique. А-а, говоря откровенно, я мало в этом понимаю. Все эти Иовы и прочее… не по моей части.

Из балконной двери входят Лапинская, за ней Ариадна и Саламатин. Они с ракетками в руках.

Лапинская (представляет шансонетную певицу, покачивая боками, делает полукруг по комнате. Напевает):

Je suis une petite cocotte d'Amerique,
Je traverse en bateau l'Atlantique!

Дарья Михайловна забирает шитье и уходит.

Генерал. Браво!

Ариадна (Саламатину). Вы, пожалуй, играете и лучше меня…

Саламатин (кладет ракетку). В этом не может быть сомнений.

Ариадна (горячо). Положим, я-то в этом сомневаюсь. И если бы не надо было Лапе уезжать… (Подходит к мужу.) Ты знаешь, мы последний сет шли с ним поровну. У него пять геймов, и у меня.

Полежаев (отчасти рассеянно, как бы думая о другом). Великолепно, мой друг. (Целует ее руки.)

Ариадна (быстро, негромко). Как себя чувствуешь?

Полежаев (не выпуская ее руки). Очень хорошо. Я сейчас только рассказывал, как мы жили с тобой в Ассизи.

Ариадна. Ах, Иссизи! (Тоже задумывается, как бы слегка взволнованная.)

Лапинская (генералу). Я могу и английскую шансонетку представить, и русскую. (Наигрывает на пианино и напевает какую-то чепуху, якобы по-английски.) Это мой собственный английский. У меня и польский свой.

Ариадна (как бы про себя). Там все чудесно!

Лапинская (генералу). Бендзе пан таки ласков, возьми меня до станции?

Генерал. А-ха-ха… хотите сказать – на поезд? Саламатин (смотрит на часы). Рано. Мы вас доставим в сорок минут.

Ариадна (подходит к Лапинской, нежно). Ты чего это? Ты чего юродствуешь?

Лапинская. Воля моя такая.

Ариадна. Сама ревела…

Лапинская. Ревела, да не про твое дело.

Полежаев. Ты, Лапа, похожа на какую-то девчонку, хотя тебе и двадцать пять, которую можно надрать за уши.

Лапинская (берет нелепый аккорд и заканчивает). Вот я такая и есть. Просто шутенок. Смешная личность.

Полежаев. Оставалась бы у нас еще? Не горит ведь?

Лапинская. Благодарствуйте, дяденька. Мне у вас очень хорошо… (Задумчиво.) А теперь пора. «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит».

Полежаев. Подумаешь! Будешь танцевать, нервничать, по ресторанам ходить.

Лапинская. Нет, уж ладно. Не сбивайте девушку.

Генерал (Полежаеву). Если признать, что у вас есть еще время, то я не прочь бы посмотреть ваши работы в саду – на почве, так сказать, внесения культуры в дело садоводства.

Полежаев. Надо мной все тогда смеялись, но в общем я научился и обрезке, а теперь крашу стволы известью. Если угодно, взглянем.

Генерал (Саламатину). А машину пусть подадут сюда. И мы… домчим мигом Татьяну Андреевну. А-ха-ха…

Машин (Полежаеву, выходя с ним вместе). Яблоня… уход любит.

Генерал. Посмотрим, посмотрим.

Выходят.

Лапинская (Ариадне). Это Леонид твой врет. Я по ресторанам шляться не буду.

Ариадна (ласково). Благочестивой стать собираешься?

Саламатин. Как вам угодно, Ариадна Николаевна, мы с вами должны сыграть в бикс.

Ариадна (смеясь). Нынче не удастся.

Саламатин. Тем лучше. Я пока поупражняюсь.

Выходит

Ариадна (вслед). Кии в столовой, на буфете, должно быть. (Смеется). Вот уж не упустит минуты.

Лапинская (задумчиво). Через десять лет этот молодой человек будет вице-губернатором.

Ариадна (подходит и обнимает ее). Ах ты, Лапка ты моя сердешная. Болтун мой.

Лапинская. То болтун, то девчонка. Так весь век щенком и проживешь.

Ариадна. Ну, я тебя очень люблю.

Лапинская. Ты теперь счастливая, и всех любишь.

Ариадна. Не всех. (На минуту задумывается.) Ты это сказала будто с упреком.

Лапинская (живо). Нет, нет, без всякого упрека.

Ариадна (горячо, со слезами в голосе). А… а я ведь… совсем было… и как это странно, ах почти чудо, что меня Бог спас.

Лапинская. Конечно, Бог спас.

Ариадна. Нет, пойми: ну на что я годна? Только любить. Но уж как! На небе остаются знаки такой любви.

Лапинская. Отравиться хотела. Я понимаю.

Ариадна. Да, но и он… То есть меня Сергей удержал, случайно. А потом так вышло, что я поняла… (Конфузливо). Ну, все-таки, какая б я ни была, и сумасшедшая, и грубая иногда… все-таки Леонид тоже… я поняла, что не безразлична ему.

Лапинская (с улыбкой). Твой Леонид без тебя – нелепое зрелище. (Пауза. Ариадна задумалась.) Это великое счастье. (Вздохнув). Вы вместе должны быть.

Ариадна. Я вот и живу сейчас… Уж не знаю, все какое-то особенное.

Лапинская (берет отдельные ноты на клавиатуре). А я визиря своего отшила.

Ариадна. Что же у вас произошло такое?

Лапинская. Да то и произошло, я ему все отписала. Нет, будет с меня.

Приотворяется дверь из залы, выглядывает голова Саламатина.

Саламатин. Виноват, Ариадна Николаевна, вспомнил: в третьем гейме вы аут сделали, а мы засчитали его как райт.

Ариадна (машет на него рукой). Какой скучный!

Саламатин. Оттого и вышло, что сет шел в ничью.

Ариадна (вскакивает, резко). Ну, хорошо, потом.

Саламатин. А выиграть должен был я.

Ариадна. Никакого аута я не делала. (Саламатин затворяет за собой дверь, но не плотно.) Право, опять было рассердилась. (Лапинской.) Постой, почему ж ты ему… отписала?

Лапинская (наигрывая, сквозь слезы). Очень просто. Мы так и условились – жить летом порознь. Если это серьезно с его стороны, то с ним собирались вместе поселиться. Но я скоро увидела… Одним словом, очень ему нужна такая, как я. Мало он их знал? Так, забава, пустяк.

Ариадна. Да позволь, может, это фантазии просто?

Лапинская. Фантазии! Мы виделись. Он и сам не отрицает. Знаешь, то, да се, да это… Нет, я так не хочу. (Смахивает слезы.) И вот я с горьким чувством уезжаю. Разве то думала, когда ехала сюда?

Ариадна. Ах, что мы знаем… Все тайна, все судьба.

Лапинская (обнимает ее). Ариадна, милая, ты такая милая! Сумасшедшая моя головушка! (Плачет)

Ариадна. Путь нашей жизни – тайна. Пусть сумасшедшая. Я уж такая. (На глазах слезы.) Ты к нам счастливая приехала.

Лапинская. Ну, ты тогда погибала. Теперь наоборот.

Ариадна. И еще Сергей, Даша…

Лапинская. Ах, это мне тяжело.

Ариадна. Все невольно. Все – сплетение страданий, счастья. На балкон, мимо окон, проходит Дарья Михаиловна. Лапинская видит ее.

Лапинская. Ты заметила, Дарья Михайловна вышла, когда мы вошли?

Ариадна (тихо). Да.

Лапинская. Избегает меня. Я понимаю. Мне бы хотелось… я все собиралась до отъезда с ней поговорить. (Встает, громко). Дарья Михайловна!

Дарья Михайловна (входит, Ариадне). Леонид все генералу свои работы показывает.

Ариадна. Да уж пора бы и возвращаться. Скоро Лапе ехать.

Дарья Михайловна. Это, значит, автомобиль…

Лапинская (смущенно). Вы тут на всю зиму?

Дарья Михайловна (с удивлением). Мы всегда здесь живем.

Лапинская (совсем смешавшись). Фу, я какие глупости говорю. (Быстро подходит и жмет ей руку.) Я просто только хотела… Я хотела вам сказать, что перед вами… одним словом…

Дарья Михайловна. Что вы, что вы.

Лапинская. Милая Дарья Михайловна, я могу вам прямо в глаза смотреть. (Припадает к ее плечу) Вы как будто ко мне…

Дарья Михайловна (полуобнимает ее, но сдержанно). Я ничего против вас не имею.

Лапинская. Мне ужасно неприятно было б, если бы вы., ну, вы могли меня считать за какую-то распущенную девчонку.

Дарья Михайловна. И не думала.

Ариадна (Лапинской). Это все фантазии.

Лапинская. Ничего толково не умею сделать.

Саламатин (входит из залы, Лапинской). У вас вещи уложены?

Лапинская. Не беспокойтесь.

Саламатин. Нисколько не беспокоюсь. Опаздывать будете вы, а не я. (Подходя ближе.) Где три женщины, или две, или одна – обязательно слезы.

Лапинская. Ош-шибаетесь, молодой человек. (Длинно и дерзко показывает ему нос.) Ни м-малейших. А? Не можем мы поговорить? Слезы! Вы и плакать-то не умеете.

С балкона входят генерал и Полежаев.

Генерал. Я и тогда говорил, что смеяться над попытками культурной работы в деревне не следует. А то, что вы мне показывали, лишь сильней меня убеждает в этом. Значит, в земство? Баллотируем?

Полежаев (улыбаясь). Истина, генерал, в земледельческом труде?

Генерал. Истина в общественности, в работе для устроения человечества, и в – разумном пользовании благами… а-ха-ха… благами жизни. Но в разумном, заметьте! Без всяких этих истерий и надсадов российских.

Лапинская (быстро вскакивает и опять делает тур по комнате). Je traverse en bateau l'Atlantique!

Генерал (хохочет). А? Взгляните на эту жизнерадостность!

Лапинская. Меня сейчас ваш юноша Бог знает в чем упрекал.

Генерал. И напрасно-с. Вполне напрасно вас упрекал.

Полежаев (вынимая часы). Я только не могу понять, почему так спешат? Всего половина пятого.

Саламатин. Ничего подобного. Пять.

Полежаев (смутившись). Ах, да… у меня по обыкновению отстают часы.

Лапинская. Ну, прощай. (Обнимает его.) Часики отстают, это уж так тебе полагается. Одно слово Полежаев, значит, на одном боку лежит. Пиши о своем Рафаэле, да яблони режь. А хочешь, я во всеуслышание тебя осрамлю?

Полежаев (целует ее в лоб). То, что моя фамилия Полежаев, еще не столь позорно, Ну, срами.

Лапинская. Ходили это они раз, ходили с Ариадной по музею, кажется, в Берлине. Он и замучился. Говорит: иди одна, я тут посижу, у колонны. Хорошо. Она ушла. С полчаса одна была. Вернулась – он голову к колонне – и разводит. Прямо похрапывает. Ах ты, любитель искусств!

Полежаев (смеется). Это донос.

Лапинская. Да уж теперь оправдывайся. (Целует Ариадну.) Прощай, моя Ариадна. Тебе за все спасибо.

Входит Игумнов с букетом в руке.

Игумнов. А я думал – опоздаю. (Подает ей цветы.) Это вам. На дорогу.

Лапинская (серьезно). Благодарю вас, Сергей Петрович. (Жмет ему руку)

Игумнов. Да. (Задумчиво). Вам на дорогу. Лучшее, что мог я найти.

Саламатин (берет фуражку). Кажется, сентиментальные обряды кончены. Впрочем, в деревне еще садятся перед отъездом.

Лапинская (выходя, подымает над головой букет, слегка кивает им оставшимся). Прощайте, милые, хорошие, черные и белые.

Генерал (Саламатину). Надеюсь, что на повороте, где шоссе… а-ха-ха… не вытряхнем барышню?

Саламатин. Не беспокойся.

Лапинская. И вам, и вам! (Машет букетом в четыре угла комнаты.) И вам!

Все уходят, Игумнов и Дарья Михайловна остались Некоторое время молчат. За сценой голоса отъезжающих; слышно, как спорят из-за чемоданов Автомобиль пробует свой рожок.

Дарья Михайловна. Ты, эти цветы… где?

Игумнов. Зачем?

Дарья Михайловна. Сергей, взгляни на меня. Подыми голову.

Игумнов (подымает). Вот я какой. Дарья Михайловна. Господи!

Закрывает лицо. Быстро выходит.

Игумнов (один). Мое лицо ее напугало. А всего она еще не знает.

Входят Полежаев и Ариадна.

Полежаев (полуобнимает Игумнова). Ну?

Игумнов. Та-ак! (Берет его, как борец, слегка подымает, неестественно улыбаясь. Наконец, крепко ставит на землю.) Вот.

Ариадна. Покатила наша Лапка. У самой слезы, а сама все дурачится.

Полежаев (отходит к столу, где лежат книги и снимки). Туго ей стало что-то, последнее время.

Игумнов. Туго всем.

Полежаев. Да, не особенно легкая штука – то, что называем мы жизнью.

Игумнов. Меня скоро тоже будете провожать.

Полежаев (перебирая гравюры). Куда же?

Игумнов. Да куда-нибудь далеко.

Ариадна. Как же так, Сергей?

Игумнов. Всех я замучил – себя, жену. Довольно. А куда – посмотрим. (Делает шаг к двери.) Вот тебе, Леонид, и путь жизни.

Уходит.

Ариадна. О чем он сказал?

Полежаев. У нас был с ним один разговор. Тогда я погибал, и мне казалось, что он стоит твердо. Лапа беззаботно хохотала.

Ариадна. Господи, Господи!

Полежаев. Но теперь то, что пережили мы с тобой, им предстоит, Игумнову и Даше. Дай Бог им сил.

Ариадна. А мы пережили?

Полежаев. Да. Ты сомневаешься?

Ариадна (улыбаясь взволнованно). Но я все что-то плохо понимаю. Как после болезни.

Полежаев продолжает перекладывать снимки. Ариадна подходит к нему и кладет руку на плечо.

Полежаев (выбирает два снимка и закрывает подписи под ними.) Две картины, разных художников. Это «Передача ключей св. Петру», а тут «Бракосочетание Богородицы». В композиции есть общее. Которая лучше?

Ариадна (внимательно всматривается, как бы стесняясь сказать). Погоди… сейчас. (Робко.) По-моему, эта. (Указывает на «Передачу ключей».)

Полежаев. Ах, как же ты не видишь? Разве можно равнять композицию? И какой тут ритм! И эти арки к чему? Только глаз раздражают. Рафаэль и Перуджино!

Ариадна (смущенно). Конечно, наврала.

Полежаев. Тебе понравилось, что тут флорентийцы наши изображены. (Указывает пальцем.) Да не в одних, брат, флорентийцах дело.

Ариадна. Как ты правильно сказал, здесь композиция… Я этих арок и не заметила.

Полежаев (берет ее за руку). Зато я кое-что заметил.

Ариадна. Что заметил?

Полежаев. Ты теперь прежняя, милая Ариадна. Покорная.

Ариадна. И ты…

Полежаев. То ужасное… Может быть, Бог испытывал нас. И Ему не было угодно, чтобы мы погибли.

Ариадна. Я думала тогда – конец.

Полежаев. Я доставил тебе страшные мучения. Ты простила.

Ариадна. Да.

Полежаев. Потому, что пожалела. (Молчание.) Может быть, как и всех пожалеть надо.

Ариадна. Мне опять открылась… моя любовь.

Полежаев. Как сейчас странно!

Ариадна (в волнении). Очень, очень. Необыкновенно.

Полежаев. Не самую ль судьбу мы ощущаем? Страшное, прекрасное?

Ариадна. Не знаю. Я сейчас заплачу.

Полежаев. Мы не знаем нашей жизни. Будущее нам закрыто, как и всем. Что ждет близких нам, как и нас самих? Смерть, горе так же придут в нежданный час.

Ариадна. Пусть, я готова.

Полежаев (покойнее). Но сейчас светлые тени вокруг. Волшебный вечер. В золотеющих облачках я ощущаю нашу молодость, скитания, Италию. Ну, пускай, пусть был я грешен, неправ… но мы не отреклись от лучшего, что было в нашей жизни. Я вспоминал нынче Ассизи…

Ариадна стоит у пианино Потом садится и слегка наигрывает простенькую итальянскую мелодию. Полежаев подходит. Она оборачивает к нему лицо, полное слез.

Ариадна. Вот, в Риме утро, солнце. Тепло, в тени влага. Мы подымаемся на Монте-Пинчио. Там, у ограды нищие, слепые сидели… у одного скрипочка, у другого – вроде гармонии. Они это самое играли.

Полежаев. Сны! Золотые! (Ариадна закрывает лицо руками.) Ты плачешь?

Ариадна. Да. Je t'aime.

Дон-Жуан*

Ограда загородного кладбища Вечер. Полоска огненного заката. Две лошади привязаны под белой акацией


Лепорелло. Вот тут и дожидайся! Господи Боже мой, что за жизнь! Я полагаю – одно недоразумение. (Конь бьется.) Но, но… дьявол! Сиди и отгоняй всякую дрянь. А чего ради? Бессмыслица! Здесь, положим, похоронена эта девчонка, такая же, каких было десятки. Умерла она не хуже и не лучше, чем вообще умирают. И после все мы работали… на совесть. Ну да где! Разве у нас, как у людей? Вдруг, через два года, надо ее навестить… т. е. могилу – какой-то монашенки. Все одни фокусы. Впрочем, мы вообще, ведь… что называется, маги и чародеи. (Задумывается.) И то, например, сказать: коего черта я с ним вожусь? Жалованье пустое, вечно в разъездах, того и гляди где-нибудь из-за угла ревнивый муж, либо брат укокошит. А поди-ж ты, не могу отстать! Да, пожалуй, и меня приколдовал. Нет, уж как хочет. Больше нельзя. Повалится его Алтаир, обломает седло, а мне нагоняй будет. (Идет к воротам кладбища.)

Дон-Жуан сидит под миртовым деревцем, закутавшись в плащ. Перед ним небольшая скромная могила.


Дон-Жуан. Прежде я тебя не чувствовал. Но теперь, нередко ты со мной… Я тебя не вижу, но ты близко. Это странно. Что-то изменилось в моей жизни. Вот и нынче – почему я здесь?

Лепорелло (входит). Ваша светлость, невозможно больше. Конь седло сломает.

Дон-Жуан. А! Что же, ехать?

Лепорелло. Как угодно. Требовать не могу, по униженному своему положению слуги и, так сказать, хама. Но могу почтительнейше просить.

Дон-Жуан(Оправляясь от задумчивости.) Скажи по правде, ведь смешно тебе, что я тут оказался?

Лепорелло. Как я смею смеяться над высокородным Дон-Жуаном?

Дон-Жуан. Высокородный! Светлость! Ах, оставь, пожалуйста. Все это – слова. Некогда было, но осталось очень мало. Нашу светлость осудил король, порицает церковь, нашей жизни ищет Дон-Диего. Мы почти что разорены. На лбу нашем морщины, в волосах – седины. Мы кочуем. Из города в город, из корчмы в корчму, из притона в притон. Скоро станем и совсем бродягами. А? Что ты скажешь о такой светлости.

Лепорелло. Боже упаси! М-м… хотя надо сознаться, если бы мы несколько остепенились…

Дон-Жуан(Надевая перчатки и поправляя шпагу.) А, вот это интересно.

Лепорелло(Кривляясь) Я, собственно… я давно уже думаю, что пора бы нам устроиться посолиднее. Мало ли чего там не бывало… Замок у нас есть еще, правда, в долгах!., ну, с этим бы мы справились. Взяли бы жену с приданым, зажили бы… охоты, празднества, как полагается. Но в меру, в меру. И я бы облюбовал себе какую-нибудь камеристочку, сочетался бы законным браком. Ваша светлость произвели бы меня в мажордомы.

Дон-Жуан. Спокойная жизнь землевладельца! С женой, охотничьими псами. Умеренные развлечения… И сытость, сытость!

Лепорелло. Ну, уж тоже, по кабакам…

Дон-Жуан. Не все по кабакам. Например, завтра: мы на празднике у графини Анны.

Лепорелло. Это, значит, там же, в самом городе, где вас может задержать первый встречный?

Дон-Жуан. Пусть попробует.

Лепорелло. Разрешите плюнуть?

Дон-Жуан. Разрешаю.

Лепорелло(Плюет) Фу, ты, пропасть, сами в петлю лезем.

Дон-Жуан. Забываешься, любезный. (Берет его за плечи и слегка подталкивает.) Иди к лошадям. Да помни, что сегодня вечером мы в «Добром виноградаре».

Лепорелло(Удивляясь.) А начхать мне.

Дон-Жуан(Вновь подходя к могиле.) Весь день какая-то раздумчивость. И страннее всего – иногда грусть сходит в мое сердце. Может быть, и не напрасно. Но тебя нет, великий, вечный покой. Я все иду… по-прежнему. По-прежнему люблю, испытываю и ищу. Гублю, как и ее погубил, Клару. Но остановиться не могу, пока не грохнусь в могилу, такую же, как эта. Я даже думаю, что не в такую. Меня выбросят где-нибудь в овраге, у большой дороги. Шакалы, коршуны поживятся. (Выпрямляясь, дерзко.) Но не таков Дон-Жуан, чтобы отступить. Я – я. Я проходил сквозь тебя, жизнь, как сквозь волшебный сад очарований. Женщина – лучшее твое очарование. Я иду. Где паду – разве знаю? И не все ли мне равно?

Удаляется. На могиле, в сумеречной мгле, вспыхивают два голубоватых огонька Они медленно наклоняются, в такте напеву тихих голосов.

Пение голосов.

Нежные души молитвы возносят пречистые.
Светлы и дивны пути восхождения.
Боже и Отче! Боже и Отче, внемли!

Корчма «Добрый виноградарь» на большой дороге у города В глубине несколько солдат играют в карты. Девушка подает им графин вина. За прилавком маленький, толстый хозяин


Хозяин. Ну, выпей стаканчик, кум, ты у нас редкий гость, деревенщина. Чтобы не сказал потом, что «Добрый виноградарь» – скряга.

Кум Мигуэль. Весьма благодарен, весьма… Я, конечно… как сказать, не столь быстр, как вы, городские жители… (Пьет.)

Отворяется дверь, позвякивая шпорами, входит знатный кавалер

Хозяин(Мигуэлю.) Тс-с! Минутку! (С поклоном выбегает навстречу.) Счастлив кланяться.

Неизвестный. Зоранда.

Хозяин. Милости просим. (Указывает на лесенку во второй этаж, куда неизвестный и поднимается.)

Мигуэль(Удивленно.) Почему он сказал: Зоранда?

Хозяин. Еще стаканчик, по случаю хорошего гостя. Пей, кум.

Мигуэль(Глаза его посоловели.) Однако же… но… смысл?

Входит Дон-Жуан. Хозяин низко кланяется, но как будто смущен.

Дон-Жуан. Из наших есть кто-нибудь? Хозяин. Нет-с, никого еще.

Дон-Жуан(Снимает шляпу и садится поодаль.) Я подожду. Вина!

Хозяин. Для вашей светлости припасена бутылочка.

Дон-Жуан. А что ж Марцеллы не видать?

Хозяин (осклабясь). Она здесь, на минутку всего вышла-с… Осмелюсь ли доложить… Тут одно дельце…

Дон-Жуан(Наливает себе вина.) Говори.

Хозяин. Я, конечно, не решился бы… Но как эта корчма моя… и всякое такое… И вас я весьма уважаю, благороднейший Дон-Жуан…

Дон-Жуан. Короче.

Хозяин. Так что, зная вас, и Дона-Диего… должен предупредить.

Дон-Жуан. А, Дон-Диего!

Хозяин. Дон-Диего здесь, ваша светлость. (Указывает на лесенку во второй этаж.) Играют. В карты-с…

Дон-Жуан. Боишься, чтобы крови не было… (Выпивает еще вина.) Я не уйду, милейший. (Скрещивает руки на эфесе шпаги.) Встречаться с ним не желаю, но если бы пришлось… (Постукивает кончиком шпаги о пол.)

Хозяин. Я только предупредить, только предупредить… (Кланяется и отходит. Дон-Жуан сидит один, погруженный в задумчивость.)

Мигуэль(Хозяину). Зоранда… Это что же значит?

Хозяин(Наливая ему еще.) «Добрый виноградарь» не ста-нет скряжничать с кумом. Зоранда это пароль, на сегодняшний день.

Мигуэль (Едва двигая языком.) Па-роль! Для чего? (Хозяин наклоняется к нему и что-то шепчет.)

Дон-Жуан. Печален вид пустынных мест. Окрест, окрест,

Густеет мгла степей бессветных.

Мигуэль. Та-ак! Значит, у тебя, что угодно. Хочешь, постоялый двор, хочешь… игорный дом… хочешь, притон.

Хозяин. Т-сс! Экий ты!

Появляется Марцелла. Солдаты ссорятся за игрой.

Дон-Жуан. Здравствуй, Марцелла!

Марцелла(Тихо.) Здравствуйте, Дон-Жуан.

Дон-Жуан. Дай мне еще вина. И развесели.

Хозяин. И чтобы никаких скандалов в моем благородном заведении. А не то – честью просим (указывает на дверь.)

Марцелла(Наливая вина Дон-Жуану.) Вам всегда должно быть весело.

Дон-Жуан. Ты полагаешь?

Марцелла. Вы богаты, вас любят столько женщин, вы всегда достигаете, чего хотите…

Дон-Жуан. Когда я смотрю на тебя, мне лучше.

Марцелла(Прислонясь к двери.) Ах, что вы говорите. Я, последняя служанка… минутная забава для знатного господина…

Дон-Жуан. Но в тебе есть красота и прелесть женская. Великий дар! Ты влюблена…

Входят несколько человек.

Возглас. «А, Дон-Жуан»

Он встает, здоровается. Марцелла отступает. Хозяин отводит всех в боковую комнату.

Полумрак рассвета. Коридор, дверь из комнаты Марцеллы

Дон-Жуан. Ну, прощай. Ты прелестна (целует ее). Если и не счастье, то минута.

Марцелла (обнимая его). Мое – счастье.

Дон-Жуан. Надо разбудить Лепорелло. И – в путь. Да, я забыл у тебя в каморке шпагу. Там, кажется, в углу.

Марцелла. За стеной твой враг, и ты один, даже без оружия. (Отворяет дверь.) Сейчас подам.

Слышны голоса и шаги.

Дон-Жуан(Приотворяет дверь.) Ну, нашла?

Марцелла (ищет). Нет. (Прислушивается.) Что это? Голос Дон-Диего?..

Дон-Жуан. Живо, шпагу!

Марцелла(В отчаянии). Не могу найти. Прячься, скорее.

Дон-Жуан. Самое подходящее дело для Дон-Жуана Тено-рио!

Остается недвижимым. В коридоре появляется Дон-Диего, с несколькими друзьями. Все навеселе.

Дон-Диего. Значит, за вами сто дукатов, Дон-Карлос. А презабавный притонишко у этого разбойника!

Дон-Карлос. И пока что – совершенно безопасный. Кому в голову придет, что благородные дворяне проигрываются в потайных комнатах жалкой корчмы!

Дон-Диего. До свидания. Значит, – у графини Анны.

Почти наталкивается на Дон-Жуана, который стоит у двери, облокотясь на притолоку, скрестив руки Шляпа его глубоко надвинута на лоб Сзади за ним Смерть

Фу, темнота! Это кто? Почему здесь так холодно?

Дон-Жуан, молча, не поднимая головы, отходит.

Дон-Диего. Тут кого угодно можно встретить. Пилигримствуют из кабака в кабак. Ах, если бы мне попался Дон-Жуан – тоже пилигрим! (Злобно). Да, Дон-Жуан, на тебе кровь моего отца, еще не смытая. Помни это! (Удаляется.)

Смерть (посмеиваясь). А побоялся-таки меня, благородный Дон-Диего! Холодно, говорит.

Дон-Жуан. Здесь есть кто-то?

Смерть. Я, мой милый.

Дон-Жуан(Бледнея.) Кто ты?

Смерть. Еще одна подруга. (Смеется и исчезает.)

Марцелла(Полумертвая от ужаса.) Ты не скрылся?

Дон-Жуан (задумчиво). Этого не нужно было.

Вестибюль дворца. Дон-Жуан в шляпе, со страусовым пером, в бархатной накидке, в маске, придерживая эфес шпаги, подымается по лестнице Его обгоняют Дон-Диего и Дон-Карлос.


Дон-Жуан. Снова они. И снова – знакомый холодок. Как будто с ними кто-то третий, для меня невидимый.

Дон-Диего. Говорят, Дон-Жуан околдовал и графиню.

Дон-Карлос. Возможно.

Дон-Диего. Все равно, от меня не уйти.

Дон-Карлос. Вы полагаете, Дон-Диего?

Дон-Диего(Приостанавливаясь.) В нашем роду не было трусов. Не было слабых. (Протягивает руку) Я молод, но душа моя железная, и рука – железо.

Дон-Карлос. А если бы Дон-Жуан оказался здесь, на празднике?

Дон-Диего. Это было бы позором для графини Анны. Как и мы, она благородного рода. Разбойникам у нее не место. Дон-Карлос. Ну, а все-таки?

Дон-Диего. В дни карнавала, как сегодня, позволяется быть в масках. Все равно. И под маской я его узнаю. Я его не выпущу.

В зале Графиня Анна приветствует входящих. Она высока, очень стройна, со строгим, несколько надменным взглядом.

Дон-Жуан(Низко кланяется, целует руку)

Полночный блеск ее очей
Огонь туманящего счастья.

Анна (вздрагивая). Здесь? Откуда?

Дон-Жуан. В маленьком кабинете, у портрета. Жду.

Проходит. В зале танцуют. Дон-Жуан осматривается и выбирает молоденькую Маску. Сделав с ней тур, подводит ее к колонне.

Маска. Как все прекрасно здесь сегодня! И как весело!

Дон-Жуан. Правда?

Маска (со смехом). Ну, конечно.

Дон-Жуан. Сколько тебе лет?

Маска. Двадцать.

Дон-Жуан. Дитя.

Маска. Право, мне все это снится… Ах, какой чудесный сон! Вот сейчас улечу.

Дон-Жуан. Влюблена? (Маска опять смеется. Кавалер подбегает к ней, приглашает. Они уносятся в танце.) Все для нее – легкий сон! Все прекрасно, все мило. (Задумывается.) Узнает ли она восторг и боль, тоску и опьянение, подъем и… мглу подземную?

Из середины залы медленно наплывает на него голубоватое облако. Он не слышит уже звуков музыки, не видит танцующих Легкий трепет пробегает по нем, он как бы в полусне. Из голубой бездны возникает женский облик.

Клара. Я здесь, Дон-Жуан. Я люблю тебя, Дон-Жуан. Я за тебя молюсь.

Небольшой кабинет, отделанный дубом. Поясной портрет сурового воина.


Дон-Жуан(Стоит под ним неподвижно, опираясь на шпагу.) Дон-Диего – союзник смерти. Клара – жизни… вечной.

Графиня Анна(Слегка задохнувшись, садится в кресло.) Вот я и здесь, Дон-Жуан.

Дон-Жуан. Вижу.

Анна. Со всегдашней вашей смелостью вы входите в дом, где десятки людей могут вас узнать; вы ставите на карту свою жизнь, мое доброе имя. Вы требуете, чтобы я сюда явилась. Для чего?

Дон-Жуан. Так я хотел.

Анна. Хотел! Ну, а я? Ведь у меня муж, дети… Кто бы мог подумать, что графиня Анна… Иногда мне кажется – я бы убила вас, вы демон, Дон-Жуан. Вы стоите в этой черной маске, под портретом моего отца, как призрак… Но сейчас я лишена воли. Да, я здесь, по одному вашему слову. В чем ваша загадка? В чем?

Дон-Жуан(Снимает маску.) Я не призрак. Я живой. Я хотел еще раз видеть вас, Анна. Я осужден, бегу отсюда.

Анна (в изумлении). Отчего вы так бледны?

Дон-Жуан. Оттого, что я ведь человек, не призрак. Но сейчас, за несколько минут, я видел призрак.

Анна. Уж не того ли старика, отца Дона-Диего, вами убитого?

Дон-Жуан. Нет, женщину.

Анна. Вы погубили ее?

Дон-Жуан. Юную девушку, монахиню.

Анна. Вы соблазнили ее.

Дон-Жуан. Нет, я ее любил.

Анна. А она?

Дон-Жуан. Тоже любила. Но она была святая. И не покинула монастыря.

Анна. Вы потерпели неудачу?

Дон-Жуан. Быть может. Но она была сильнее меня.

Анна. Вот как!

Дон-Жуан. Сам Бог поддерживал ее.

Анна(Насмешливо.) Бог? Но ведь его нет?

Дон-Жуан(Тихо.) Значит, для нее был.

Анна. Что же, рассказывайте дальше. Я – покорна. Слушаю. Почему она явилась?

Дон-Жуан. Любви своей она не вынесла. Я – отошел. Она угасла, в одиночестве, в своем монастыре. Я видел ее перед смертью. И она сказала… (Умолкает.) Сказала, что хотя я грешник, но она любит меня любовью беспредельной, и полюбила с первого взгляда, в церкви; что она вечно за меня молится… и даже… даже надеется, что я не погибну. И еще она сказала, что придет, когда я буду на пороге смерти.

Анна. А! понимаю, почему вы бледны.

Дон-Жуан. Я не знаю страха. Но таинственное чувство овладело мной. Точно бы запредельное дохнуло.

Анна. Для чего она должна была явиться?

Дон-Жуан. Чтобы мне помочь.

Анна. Значит, вы шли на свидание с живой любовницей, а встретили загробную.

Дон-Жуан. Она указывает мне путь спасения.

Анна. Я ничего не могу вам указать.

Дон-Жуан. Вы – другая.

Анна. Кто же я?

Дон-Жуан. Вы не загробная. И не святая. Вы живая, гордая и чудная, мое последнее опьянение, последняя страсть.

Анна. Почему последняя?

Дон-Жуан. Потому, что смерть моя близка. Потому, что я был на могиле Клары, и увидел Клару нынче. (Горячо). Но тебя я люблю, Анна, сейчас, по-прежнему, пока я жив. Я люблю твой гнев, ревность, твои сверкающие глаза, всю тебя, как ты есть. Не отталкивай. (Целует ей руку.) Дай унести образ твой – обворожительный. А-а, женщины, вечное волнение, и вечное неутоление!

Анна. Но почему ты такой! Почему не светлый ангел, которому я отдала бы душу!

Дон-Жуан. Я не ангел, и не дьявол. Я – Дон-Жуан.

Анна. Почему… ах, почему?

Дон-Жуан. Потому, что опьянение – минута, и восторг – минута, и минута – все вы, милые виденья, обрывки сна, никогда не сбывающегося. И за вами – бездна.

Анна(Сжимает ему руку.) Как я тебя люблю!

Входит старик дворецкий.

Дворецкий(Анне). Вас спрашивают, ваше сиятельство.

Анна. Кто?

Дворецкий. Дворец окружен. Ищут Дон-Жуана Тенорио. Есть сведения, что он под маскою проник сюда. Начальник отряда, не желая нарушать празднества, просит ваше сиятельство к себе.

Анна. Вот как! (Твердо). Хорошо. Иди. Я сейчас буду. (Дворецкий уходит.)

Дон-Жуан(Надевает маску.) Ну, посмотрим. (Кладет руку на эфес шпаги.)

Анна(Отворяет потайную дверь.) Мы сойдем в нижний этаж, в пустую кладовую. Там другая дверь выведет тебя подземным ходом в дальний угол парка. Ты спрыгнешь со стены, в глухой ров – он выходит за город.

Дон-Жуан. Идем.

Скрываются.

Беседка надо рвом, окружающим парк. Вдалеке пустынное поле. Близятся сумерки. Дон-Жуан быстро подходит к беседке.


Алебардщик(Загораживая ему дорогу). Не велено пускать.

Дон-Жуан. Убирайся! У меня назначено свидание.

Алебардщик. Приказано всех возвращать во дворец.

Дон-Жуан(Холодно). А все-таки выйду.

Алебардщик. Нельзя.

Дон-Жуан(В бешенстве). Прочь!

Алебардщик. А, вот он как! Ну, сейчас позову товарищей. Да уж не его ли мы ищем?

Дон-Жуан(Выхватывает шпагу) Меня. (Убивает его.) Я все-таки выйду. (Подбегая к перилам, заглядывает вниз.) Высоко. Ну, что же делать? (Прыгает.)

Пустынная равнина Каменисто, голо. Вдалеке горы. Узенькая полоска заката – небо в хмурых тучах. Завернувшись в плащ, безмолвно скачет Дон-Жуан. Далеко сзади, подпрыгивая на тощей лошаденке, трясется Лепорелло.


Голоса Земли.

Вперед, вперед, безлюдными долами,
Одинокие странники,
В вечере пасмурном.
Под неба дыханием неласковым –
Вперед, вперед!

Голоса Гор.

К нашим высотам лежит путь земнородных.
К нашим высотам.
Спокойно взираем на малые твари.
Сила и Вечность – превыше печали людской.

Дон-Жуан проносится во мглу вечера.

Утро. Каменистые высоты. Вдалеке, у дотлевающего костра, пасутся две расседланные лошади. Дон-Жуан сидит у края пропасти.


Дон-Жуан. Пьеса оканчивается. До занавеса ждать недолго. Я загнан в горы, люди Дона-Диего рыщут по моим следам; и удивляюсь, почему Лепорелло не покинул еще меня.

Лепорелло (входит). Ваша светлость, разрешите мне сказать.

Дон-Жуан. Говори.

Лепорелло. Вот, что значит хорошее воспитание. Мы находимся в труднейшей переделке, но я, как слуга воспитанный, выражаюсь по этикету.

Дон-Жуан. Короче.

Лепорелло. А короче, так короче. Плохо-с. Каждую минуту поймать могут и чи-ик! Не увидеть нам ни солнышка, и ни девчонок. Ну, и если мы все еще будем разыгрывать из себя знатного гранда и величественно опираться на рапиру, так и совсем дело дрянь.

Дон-Жуан. Опять болтаешь.

Лепорелло. Правду говорю. Нужно нам теперь сбросить эту спесь и попытаться спастись.

Дон-Жуан. Что ж ты предлагаешь?

Лепорелло. Тут вблизи есть хижина пастуха. Он согласен дать нам камзол, шитый золотом. Да, такой камзол, в коем овец пасут. Так извольте-ка, сударь мой, тотчас за мной следовать, и из светлейшего Дон-Жуана Тенорио превратиться в скромного пастуха.

Дон-Жуан. Брось, Лепорелло. Это глупо.

Лепорелло. А умнее будет, когда Дон-Диего просадит вас своей шпажонкой, как петуха надевают на вертел?

Дон-Жуан. Отойди от меня. Ты несешь вздор.

Лепорелло. То есть, как это отойди? Вам дело говорят, вас хотят спасти, это значит несешь вздор?

Дон-Жуан(Спокойно). Именно и значит.

Лепорелло. Вам хочется – чик-чик?

Дон-Жуан. Я не стану переодеваться, не пойду ни к какому пастуху. Я буду сидеть на этом камне.

Лепорелло. С чем вас и поздравляю. Ну, а я не намерен оставаться здесь.

Дон-Жуан. Что же, уходи.

Лепорелло. Прощения просим. Я жить еще хочу. Я, может, еще женюсь. (Отходит. На минуту приостанавливается.) В последний раз у вас спрашиваю: угодно за мной пожаловать?

Дон-Жуан. Нет.

Лепорелло уходит.

Дон-Жуан. Он давно должен был это сделать.

Слегка светлеет. Туманы стелются у его ног, то заволакивая бездну, то разрываясь над нею

Дон-Жуан. Одному покойнее. Я хочу думать – так глубоко, как никогда еще не думал в жизни.

Смерть. Это потому, что я близка.

Дон-Жуан. Быть может. Не мешай, однако.

Сидит недвижно, как бы всматриваясь перед собой. По лицу его проходит напряжение, волнение.

Смерть. Тебя все еще прельщает страна призраков?

Дон-Жуан. Теперь я узнаю ее. Я видел, видел.

Смерть. Что ты видел?

Дон-Жуан. В таинственных туманах вечности отражена вся жизнь моя. Отсюда, с высоты, я озирал ее течение. Все облики моих любвей, безумства, приключения, страдания мои и радости, падения и преступления проплывали мимо.

Смерть. Ты не отошел еще.

Дон-Жуан. Нет, отошел. Я видел все иными взорами, опьяненными.

Смерть. Но пора тебе признать меня.

Дон-Жуан. Я давно знаком с тобой, и не раз на путях бурной моей жизни ощущал дыхание твое. Но сейчас занят я другим.

Смерть. Все еще мечешься, жалкий мой подданный?

Дон-Жуан. В великом созерцании я не видал еще одной, той, чья улыбка осветила бы сиянием все странствия мои – от сердца к сердцу, от лобзания к лобзанию. Я не видел еще той, кто утолила бы тоску, вечно стремившую меня вперед. Я алчу. О, жизнь, чудесная и горькая, где царица твоя?

Дон-Диего(Входит.) А, наконец-то. Наконец, проклятый Дон-Жуан!

Показываются слуги Дон-Диего.

Дон-Жуан (озираясь, полуневидящим взором). Отойдите. Прочь.

Дон-Диего. Нет, не прочь! (Выхватывает шпагу.) Слишком долго я гонялся за тобой.

Дон-Жуан (равнодушно). А! Драться! (Вынимает также шпагу.)

Смерть(Садится невдалеке. Дону-Диего). Ну, помощничек мой, действуй!

Дон-Жуан делает несколько безразличных шагов навстречу противнику. Как вдруг знакомое голубоватое облако окутывает его. Он уже не видит Дона-Диего. Легкий трепет пробегает по нему, он как бы в полусне. Из голубой бездны возникает женский облик

Клара. Я здесь, Дон-Жуан. Я люблю тебя, Дон-Жуан. Я за тебя молюсь.

Дон-Жуан роняет шпагу и, раскрыв объятия, идет к ней. Его пронзает шпага Дона-Диего

Смерть(Обнимает его.) Ну, теперь видишь?

Облик Клары светлеет, расплывается, и пред ним Женский Образ неземной прелести.

Дальний Хор.

Слава Жене Предвечной, Светоносящей!
Слава Господней милости, нежной Приимнице!

Светлая Дама. Ты ждал меня, Дон-Жуан. Вот я.

Дон-Жуан мертвый падает к ее ногам.

Хор.

Мир отошедшему, вечный покой
Отходящим в страну искупления.
Свет незакатный, помилуй
Душу Чистилища!

1922

Души чистилища*

Скалы Каменистая тропинка, обрывы в клочьях белого тумана. Тишина горных высот. Иной раз солнце прорывает облака, падает на камни и осветит нежный анемон. Орлы висят над пропастями. Впереди – Ангел-вожатый в скромной белой одежде. За ним, ступая медленно, группами и в одиночку, восходят тени На повороте, под водительством другого Ангела к ним примыкает новая толпа. Встретившись, смешиваются Мы слышим голоса двоих.


Первый. Лелио, ты? Вот где мы свиделись…

Лелио (обнимая его). Наконец-то! Сколько времени бреду я так, безвестными дорогами, в туманах, между гор, и никого, и никого… Чужие тени, ангелы вечно прекрасные, вечно далекие, но никого из тех, кого мы знали и любили на земле.

Филострато. Ты помнишь еще землю, нашу жизнь, меня, мой музыкант?

Лелио. Я помню много – тебя в особенности. Помню родственность путей, и нашу дружбу, и всего тебя, художник тихий. Помню нежность утр на твоих картинах, свет росы, жемчуг восходов, тающие дымки и бездонные озера, бледные ладьи, скользящие.

Филострато. Искусство! Первым вспомнил ты о нем. Не позабыть и мне звуков светлых твоих. О, как они сребристы!.. Вздох, весна, печаль… Психея милая. Беспрекословно слушались тебя и клавесины, флейта, скрипка.

Лелио. Да, жизни протекали рядом. С юности до старости.

Филострато. Мы не очень были счастливы. Но все же вспоминаем жизнь охотно.

Лелио (ласково). Ты был известен, многие тебя любили, женщины задумывались о тебе. Жизнь протекала плавно. Ты любил ее очарования… и (с улыбкой) – много ведь им предавался. Но всегда какую-то печаль в тебе я чувствовал.

Филострато. Я вижу твою чистую, ясную жизнь музыканта. Монашеское было в ней, хотя ты и не чуждался света. И за бутылкой доброго вина, дыхания земли, нередко мы разогревались.

Лелио. Но я не помню, как попал сюда.

Филострато. Я тоже. Нас прервали будто в полусне, на полуслове. И теперь я странствую. Иду. Даже не по принуждению. Ангел не суров с нами. Но меня гонит сила некая, как будто смутное и важное влечение.

Лелио. Я исходил за это время тысячи дорог, долин и гор. Воздух пустынен всюду, редок, одинок. И везде свет этот, бледные туманы и опаловые облака, луч солнца, прорывающийся на мгновение, все пронизывающий, опять скрывающийся. Лишь орлы клекочут, иногда доносится как будто пение. Мне сказали, это из областей Рая. Но тотчас же я опять не слышу ничего, и начинается мое томление над бесплодными утесами.

Филострато. Иногда со мной бывает – я подымаюсь на скалу, и вдруг оттуда открывается мне даль, голубоватая и светлая, нездешние моря, синие долины, виноградники и колокольни, как бы в той стране, которую мы оба любили в жизни. Все преображено и очаровано. На мгновение я ее увижу – и опять: туман, утесы, редкий свет и путь.

Лелио. В этом – наказание, в этом – кара наша. Я не услышу музыки, ты не увидишь дивных образов…

Филострато. Никогда?

Лелио. Не знаю. Если верить… Если идти и добиваться…

Филострато ничего не отвечает. В задумчивости несколько замедлились они, отстают от остальных Тропинка поворачивает. С выступа скал свесился цветущий вереск Выше – тонкие стволы, зеленые вершины южных сосен Тихо. Мягкий луч пробившегося солнца Пахнет разогретой хвоей, смолами, фиалками.

Филострато. Сядем, отдохнем немного.

Лелио. Охотно.

Опускаются на траву. Солнце долее обычного пускает в них стрелу. Просвет лазури

Филострато. Как тихо. Как тепло! Опять напоминает землю. Фиалка тянется. Звенит под ветерком кусок полуоторванной кожуры на сосне. И ящерица выползла. Все греется.

Лелио. Ты и на земле любил все теплое, живое.

Филострато. Розовые пальцы девушки, жумчужина, цветок, прозрачный налив яблока, златистый мед (прислоняется головой к утесу). Как томно!

Лелио. Постой… постой… Да кажется, тут недалеко (настораживается. Мучительно напрягает слух. В изнеможении падает). Нет, ничего, опять пригрезилось.

Филострато. Друг, отдохнем.

Лелио лежит неподвижно. Солнце все еще прячется, и пригревает их. В далеком дуновении ветерка налетает светлый дух Ариель.

Ариель. Сон, смежи усталые веки странника!

Сон, обними нежностью души бесприютные!

Сон, пролей мир ласки в сердце, в сердца.

Сон исполняет повеления. Тени уснули и просветлели их лица, разгладились морщинки Ариель в своей радуге продолжает полет. Маленький спутник его кладет около Лелио свирель и улетает. Через некоторое время оба просыпаются…

Филострато. Сон был сладок. Кажется, впервые я заснул здесь так.

Лелио. Да, милый сон.

Филострато. Я снова видел землю, нашу жизнь, ее очарование и беды, любви и заблуждения, нашу с тобой дружбу, путешествие, мечтания – весь тот туманный путь, что мы прошли. Люция склонялась надо мной, меня любившая. Как верная подруга.

Лелио. Знаю. Помню. Где теперь она?

Филострато. Вряд ли суждено нам встретиться.

Лелио. Почему?

Филострато. Ее душа в областях высших.

Лелио. Да, так. Возможно.

Филострато. Вся она пылала огнем любви.

Лелио (задумчиво). Огнем любви.

Филострато. И страдала.

Лелио. Ведь ты любил ее.

Филострато. Но не так, как надо, но не так…

Лелио (улыбаясь). Розовые пальцы девушки, жемчужина, цветок, прозрачный налив яблока, златистый мед. (Замечает свирель.) Откуда? В первый раз вижу тут (нагибается, подымает). Свирель из тростника…

Филострато. Хороший знак! (Оглядывается). Смотри, сколько здесь появилось анемонов, пока мы спали. (Срывает несколько цветков.)

Лелио. Пора, однако. Надо трогаться. Опять в наш путь, опять вдвоем, вдвоем. Теперь нам будет веселей, я развлеку тебя.

Наигрывает. Тропинка снова камениста, снова в гору. На одном из поворотов Филострато приближается к обрыву.

Филострато. Ах, вот она, вот… (Тянется вперед, как будто видит что-то. Лелио удерживает его за руку.) Долины, колокольни и она, жизнь с нею; я вижу там себя, ее; мы молоды, мы счастливы… (Прислоняется к Лелио. Тот, полуобнимая, поддерживает его.) И ничего. Нет больше ничего. Все мука и томление.

Лелио. Идем, мой друг. Не станем обольщаться. Помни – наша кара.

Филострато. Но и ты прислушивался.

Лелио. Я тоже не силен. Вот слушай лучше. (Наигрывает на свирели) Тише и покойнее стало у меня на сердце. Сон, музыка как будто просветлели.

Филострато. Покоя! Света!

Лелио(Вновь беря тростник) Вот эту песенку любила Люция.

Свирель издает нежные, светло-жалобные звуки Птичка прилетела и попрыгивает по дорожке. Выползла зелененькая ящерица – слушает.

Филострато. Зачаровываешь, как Орфей. Мне легче тоже.

Лелио. Орфей любил глубоко.

Филострато. Ну, так что же?

Лелио. Нет, я не Орфей.

Филострато (подает ему букетик анемонов). Прими, душа родная…

Лелио. Мне кажется, я лучше понимаю теперь прошлое и судьбы наши.

Филострато (как бы про себя). Где жизнь, где страсть? Художник и художник… утра, росы, жемчуга и тающие дымки.

Лелио. Звуки и мелодии, гармония…

Филострато. Да, да. Но разве – это преступление?

Лелио. Если бы преступление, то мы бы горели в покаянии, огонь нас очищал бы.

Филострато. Люция – Огонь.

Лелио. А мы – ни свет, ни тьма и ни огонь, ни лед. И мы томимся, мы бредем…

Филострато. Души предсумеречные, предрассветные (громче). Священный Эрос, был ли ты во мне, растил ли я тебя?

Лелио. Я не был чувствен в прежней, милой жизни. Любовь мерещилась мне, но в тумане. Свои волнения я полагал на музыку, и женщины мало меня любили. Я тосковал. Тоска моя развеивалась смутным бегом звуков. И я мечтал, томился, подпадал иной раз власти… А творил ли сам в любви?

Филострато. Женщины меня манили, волновали. Многие меня любили. Я был грешен. Туманом исходило сладострастие мое. Мое дыхание – как нежная отрава. Но сердце… И я любил, но не довольно, ту, которую терзал.

Небо проясняется, на минуту виден кусок безмерной синевы Ангелы беззвучными, далекими видениями, как лебеди, в нем проплывают.

Лелио (тихо). Видишь?

Филострато. Да, на мгновение. Но мы не созерцаем. Нам дано брести, многие сотни лет, средь полудобрых, полузлых, полупрощенных и полувиновных. Мы – полуистина и полуложь.

Лелио. Но мы. дождем. И мы услышим. Ты – увидишь.

Филострато. Надо верить.

Слышна труба. Солнце скрывается, в ущельях туман.

Лелио. Нас зовут.

Ускоряют шаги. Через некоторое время присоединяются к группе душ под водительством двух ангелов

Ангел (к Лелио и Филострато). Души маловерные и смутные, пора, мы ждем вас.

Отделяет – Филострато к одной группе, Лелио к другой. Те делают жест сопротивления. Но взор Ангела безмолвен, ясен

Второй Ангел. Ну в путь. Направо – и налево.

Одна группа теней с первым Ангелом идет прямо, другая, со вторым, сворачивает влево

Лелио (подает Филострато букетик анемонов). Возьми их. На память обо мне. Я же, играя на свирели, буду вспоминать о скромной земной нашей жизни, о тебе и о Люции.

Ангел. Души, забудьте о земле. Идите, закаляйте в странствии чрез горы и туманы слабый дух – утешайтесь надеждой, верьте, что в странах горних обретете силу, рано или поздно, созерцать блаженство.

Вереница душ с Лелио подымается крутой тропинкой, а другая, где Филострато, медленно идет на краю кручи. Понемногу тени первой вереницы показываются все выше, выше огибают ту же гору, тропинкою восходящей.

Филострато. Снова – одиночество. Надежды дальние. Томления. Туманы, скалы и орлы. Если мы будем верить, то когда-нибудь увидим. Люция, где ты…

Сверху слышится свирель музыканта Художник подымает свой букетик анемонов и приветствует, помахивает им.

Он не забыл земли. И вспомнил обо мне. Свирель все выше, все слабей, бледней.


1923

Комментарии

Любовь*

Зайцев Б. Рассказы. Кн. 2. СПб.: Шиповник, 1909. Печ. по изд: Собр. соч. Т. 2. Полковник Розов. Рассказы. 2-е изд. М.: Т-во «Книгоиздательство писателей в Москве» (без года).

…«подобны лорелейским струям». – Лорелея – речная нимфа, обитательница Рейна, которая своими песнями завлекает корабли на скалы.

…ты Ноздрев, ты и играешь по-ноздревски. – Герой поэмы Гоголя «Мертвые души» Ноздрев в карты играл шулерски.

…пляшет танец Саломеи. – Саломея – дочь Ирода Филиппа и Иродиады, вступившей в брак при жизни мужа с его братом Иродом Антипой, царем Иудеи. На одном из его пиров Саломея танцевала обнаженной. Восхищенный царь опрометчиво пообещал падчерице выполнить любое ее желание. По наущению своей мстительной матери Саломея просит поднести ей на блюде голову Иоанна Крестителя, публично осудившего Иродиаду за кровосмесительную связь.


Верность*

Литературно-художественный альманах издательства «Шиповник». СПб., 1909. Кн. 11. Печ. по изд.: Собр. соч. Кн. 2. Сны. Рассказы. Берлин; Пб.; М., 1922.

…достать… Соловьева. – Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900) – поэт, философ, критик, публицист; кумир крупнейших представителей русской культуры Серебряного века.

Чигорин Михаил Иванович (1850–1908) – основоположник русской шахматной школы, чемпион России в 1899–1906 гг.

Вашей королеве – гардэ. – Гардэ (фр. gardez – берегите) – устаревший шахматный термин, означающий предупреждение о нападении на ферзя.

Ты Савонарола… – Джироламо Савонарола (1452–1498) – настоятель доминиканского монастыря во Флоренции, прославившийся проповедями аскетизма и выступлениями против гуманистической культуры (организовывал сожжения произведений искусства). Был отлучен от церкви и казней.

…та вода, что поила таинственных Диоскуров– В греч. мифологии Диоскуры – Кастор и Полидевк (у римлян Кастор и Поллукс), сыновья-близнецы Зевса.


Усадьба Ланиных*

Шиповник. СПб., 1911. Кн. 15. Печ. по изд.: Собр. соч. Кн. 3. Усадьба Ланиных и другие рассказы. Берлин; Пб.; М., 1922 (с рукописными исправлениями автора в этом томе, присланными Н. Б. Зайцевой-Соллогуб).


Пощада*

Шиповник. СПб., 1914. Кн. 23. Печ. по этому изд.

Забелин один на полке остался. – Иван Егорович Забелин (1820–1908/09) – историк, археолог, научный руководитель Исторического музея в Москве; автор знаменитых книг «Древности Геродотовой Скифии», «Домашний быт русских царей XVI и XVII веков», «Домашний быт русских цариц» и др.

…разучивал этюды Напоп… – Шарль Луи Ганон (1819 или 1820–1900) – французский пианист, органист, педагог; автор учебных этюдов и упражнений, составивших популярную в России книгу «Пианист-виртуоз».

…как волшебная Сандрильона. – Сандрильона – во французских сказках Золушка.


Ариадна*

Ариадна. Пьеса. М., 1917. Печ. по изд.: Собр. соч. Кн. 6. Голубая звезда. Рассказы. Берлин; Пб.; М., 1923.


Дон-Жуан*

Литературно-художественный альманах «Пересвет». М.: Н. В. Васильев, 1922. № 2. В этом же году: журн. политики и культуры «Воля России». Прага. 1 нояб. № 4 (32) и в сб.: Рафаэль. Книга рассказов. М.: Костры. Печ. по изд.: Рафаэль. Новеллы. Берлин: Нева, 1924.


Души чистилища*

Рафаэль. Книга рассказов. М.: Костры, 1922. Печ. по изд.: Рафаэль. Новеллы. Берлин, 1924.


Данте Алигьери. Божественная Комедия. Ад*

Печ. по изд.: Данте Алигиери. Божественная Комедия. Ад. Перевод Бориса Зайцева. Париж: YMCA-Press, 1961. Работа над переводом «Ада» началась в 1913 г. и тогда же был заключен договор с издательством К. Ф. Некрасова, но война помешала осуществлению этого замысла. Зайцев увлекшую его работу продолжал до 1918 г., затем, то и дело прерываясь, порой надолго, жизненными обстоятельствами, не оставлял ее многие годы и завершил зимой 1942/43 г., в суровую пору фашистской оккупации Парижа. Интересные свидетельства о том, в каких условиях работал писатель, содержатся в его письмах к И. А. Бунину в Грасс. «Мы уже более 2-х недель не дома, – пишет он весной 1943 г. (письмо без даты). – 4-го апреля Булонь наша сильно пострадала. К счастию, в то воскресенье Наташа пригласила нас к себе завтракать – после обедни и панихиды на Daru по Рахманинову (композитор умер 28 марта в США. – Т. П.). В 1 1/2 мы вышли (пешком) из церкви к Наташе, в 2 началась бомбардировка. Если бы поехали прямо домой, то как раз выходили бы из метро Самба прямо под бомбы. Там было плохо! Весь наш путь от метро домой обстрелян… Ближайшие попадания к дому – 75 и 50 метров. Когда в четвертом часу мы попали домой, квартира была полна битого стекла и мусора – все стекла вылетели, все это предназначалось нам в физиономию. Да, опять чья-то рука отвела беду. <…> Жаль, Иван, ты далеко. Я бы тебе прочел 1–2 песни „Ада“ во „взрослой“ моей отделке… В этого Данте я зимой сильно влез. И как удивительно: перевел его 25 лет назад, трижды получил под него авансы, трижды издательства разорялись войнами и революциями, а теперь я рад, что он не вышел в прежнем виде. Это было бы неприятно мне теперешнему. А я „теперешний“ – уже последний, больше со мной ничего не будет, кроме смерти. Это последнее мое слово. Что знаю, что умею, то даю – изо всех моих сил. Рукопись завещаю Наташе, может быть, ей когда-нибудь и удастся ее напечатать (на свой и Верин век не рассчитываю). А тут я нередко его читаю вслух – находятся такие, кому нравится это занятие. Вот и на Пасху званы мы с Верой в один дом: читать и „вкушать“» (Письма Б. К. Зайцева к И. А. и В. Н. Буниным. – Новый журнал. Нью-Йорк, 1978. № 150. С. 220–221).

Первые публикации переводов «Ада» появились в изданиях: Возрождение. Париж, 1928, 22 апреля и 27 мая (Песни третья и пятая с предисловием переводчика); сб. «Числа». Париж, 1931. № 5 (Песнь восьмая). Дождался Зайцев и выхода книги в 1961 г. Появление нового перевода шедевра мировой литературы пресса русской эмиграции отметила как одно из самых примечательных событий в преддверии 700-летия со дня рождения Данте. Аналитические рецензии в 1962 г. опубликовали парижский журнал «Возрождение» (Я. Н. Горбов, в № 125), альманах русских политэмигрантов в Мюнхене «Мосты» (О. Н. Можайская, в № 9), канадский (в Торонто) журнал русской культуры и национальной мысли «Современник» (X. Е. Боуман, в № 6). Текст «Ада» печатается с примечаниями Зайцева. Рекомендуем также познакомиться с подробным историко-литературным комментарием И. Н. Голенищева-Кутузова к «Аду» в издании: Данте. Божественная Комедия. Перевод М. Л. Лозинского. М.: Наука, 1967 (серия «Литературные памятники»).


Данте и его поэма*

Впервые – отдельным изданием: Зайцев Б. Данте и его поэма. Обложка и марка работы художника Н. Н. Вышеславцева. М.: Вега, 1922. Републикация: Современные записки. Париж, 1929. № 39. Печ. по изд.: Данте Алигиери. Божественная Комедия. Ад. Париж, 1961.


Я. Н. Горбов. Литературные заметки*

Журнал «Возрождение». Париж, 1962. № 125. Автор рецензии – Яков Николаевич Горбов (1896–1981), прозаик, переводчик, критик. С 1978 г. – третий муж писательницы Ирины Николаевны Одоевцевой (1895–1990), о котором она оставила подробные свидетельства в мемуарах «На берегах Сены». Горбов – москвич, из семьи потомственных переводчиков, старший из которых перевел ритмической прозой «Божественную Комедию» Данте. Приятель детских лет сестер М. И. и А. И. Цветаевых («Не забуду я Яши, мальчика-лорда, улыбающегося и молчащего», – вспоминает после долгих лет сталинской каторги Анастасия Ивановна, получая документ о реабилитации не где-нибудь, а по иронии судьбы в московском особняке Горбовых во Власьевом переулке). Окончив в Петербурге Николаевское военное училище, Яков Горбов воевал в первую мировую и гражданскую войны (в Добровольческой армии); во вторую мировую – доброволец французской армии. С 1947 г. пишет романы на французском языке. С 1961 по 1974 г. – соредактор журнала «Возрождение», в котором опубликовал рецензии на книги Зайцева «Тихие зори», «Далекое», «Река времен».

Выходные данные

БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ ЗАЙЦЕВ

Собрание сочинений

Том 8 (дополнительный) УСАДЬБА ЛАНИНЫХ

Рассказы. Пьесы. Переводы


Составитель и автор примечаний Т. Ф. Прокопов

Издание осуществляется при участии дочери писателя Н. Б. Зайцевой-Соллогуб

Разработка оформления Ю. Ф. Алексеевой

Шрифтовое оформление В. К. Серебрякова


Редактор В. П. Шагалова

Художественный редактор Г. Л. Шацкий

Технический редактор И. И. Павлова

Корректор Н. Ю. Матякина


Лицензия на издательскую деятельность ЛР № 010058 от 23.10.96

Сдано в набор 09.12 99 Подписано в печать 27.05.2000. Формат 84 х 108 1/32.

Бумага писчая. На вкл. мелов. Гарнитура Таймс. Печать высокая.

Усл. п. л. 26,99 (в т. ч. вкл. 0,11). Уч. изд. л. 27,57 (в т. ч. вкл. 0,04).

Тираж 5000 экз. С-13. Зак. № 117 Изд. инд. ЛХ-182


Издательство «Русская книга» Комитета Российской Федерации по печати.

123557, Москва, Б. Тишинский пер., 38

Набрано и отпечатано на издательско-полиграфическом предприятии «Правда Севера».

163002, Архангельск, Новгородский пр, 32

Примечания

1. Из письма Храбровицкому от 29 декабря 1966 г. – ГБЛ, ф. 357, к. 10, № 42, л. 10.

2. Памяти Художественного театра 1948 // Дни. М.; Париж, 1995. С. 128, 129.

3. Волин В. «Усадьба Ланиных» // Театральная газета. 1914. № 13. С. 7.

4. Протоколы репетиций см. в кн.: Вахтангов Е. Записки, письма, статьи. М; Л., 1939. С 265–277.

5. Волин В. Усадьба Ланиных (Охотничий клуб) // Театральная газета. 1914. № 13. С. 7.

6. Иль В. Постановка в Театре Корша (Усадьба Ланиных) // Рампа и жизнь. 1915. 15 ноября. С. 12.

7. Иль В. Постановка в Театре Корша (Усадьба Ланиных) // Рампа и жизнь. 1915. 15 ноября. С. 12.

8. Играть на фортепьяно! (нем)

9. согревающий (фр).

10. Все время плачет (ит).

11. О, моя курица! (ит)

12. Вино вам вредно (ит).

13. говорит спрашивает, что ты хочешь этим сказать (ит)

14. Хочет увезти с собой И потом скрыться в Париж (ит).

15. Два… И еще одна посылка (ит).

16. Чайная (англ).

17. сказал (лат.); в значении: все необходимое сказано.

18. Здравствуй, Цезарь… (лат.); из приветствия гладиаторов.

19. В защиту себя (лат.).

20. Господа, приглашайте дам (фр.).

21. Салонные игры (фр.).

22. В тесном дружеском кружке (фр).

23. За неимением лучшего (фр)

24. То есть свободный проход чрез пригорок, а сами спрячемся за скалой.

25. Мо и issa – синонимы: теперь, сейчас.

26. Еще до рождения, т. е. пупок.

27. Так называет Данте седьмой лог. – «Заворри» собств. – Песок, насыпаемый в виде балласта на дно корабля (здесь: Ада).

28. Богу.

29. Дословно: буравы.

30. Ему хочется спать и он торопится почистить коня, чтобы уйти.

31. сторожевой вышки Кастанья (ит.).

32. «сжигаемые страстью от того, что умирают» (дат.).

33. Ты будешь знать, как горестен устам

34. В истоках Сарно (ит.).

35. Сострадательная дама (ит).

36. Такая же Равенна, как и мноrо лет назад (ит.). Перевод Б. Зайцева.

Комментарии для сайта Cackle

Тематические страницы