Поздравляем всех наших друзей с началом Рождественского поста! Это особенное время – время подготовки ко встрече с новорожденным Христом. Волхвы принесли в дар Христу золото, ладан и смирну. Портал Предание. Ру преподносит в подарок своим пользователям эту книгу (краткая версия этого сборника здесь).
Нашу антологию о Рождестве Христовом и предваряющем его Рождественском посте составили шесть разделов:
I. Рассказы о Рождестве Христовом евангелистов Матфея и Луки в переводах синодальном, церковнославянском, еп. Кассиана (Безобразова), Кузнецовой, Аверинцева и Седаковой.
II. Наставления (толкования Писания, проповеди и т. п.) Святых Отцов о Рождестве Христовом: Тертуллиана, Григория Чудотворца, Афанасия Великого, Григория Богослова, Ефрема Сирина, Амвросия Медиоланского, Амфилохия Иконийского, Иоанна Златоуста, Иеронима Стридонкого, Льва Великого, Феодорита Киррского, Исидора Пелусиота, Григория Великого, Кассии Константинопольской, Феофилакта Болгарского, Зигабена, Григория Паламы, Филарета Московского, Феофана Затворника, Иннокентия Херсонского, Николая Сербского и Григория Лебедева.
III. Текст рождественской службы из Минеи Праздничной (русский и церковославянские тесты).
IV. Подборка эссе и извлечения из книг современных авторов, так или иначе посвященные Рождеству: Андрея Кураева, Антония Сурожского, Александра Шмемана, Аверинцева, Александра Меня, Честертона, Янси, Дебольского, Вениамина (Пушкаря), Аверкия (Таушева), Кассиана (Безобразова), Культурно–исторического комментария к Новому Завету, Толковой Библии Лопухина, Георгия Митрофанова, Дмитрия Смирнова, Иллариона (Алфеева), Скабаллановича, Иоанна (Крестьянкина).
V. Проза и поэзия, проникнутая рождественскими мотивами: Диккенс, Лесков, Достоевский, Доброчинский, Пастернак, Бродский, Седакова и др.
VI. Собрание разных текстов о посте Святых Отцов и современных авторов.
I. Священное Писание
От Матфея святое благовествование. Синодальный перевод
Глава 1
18 Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго.
19 Иосиф же муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее.
20 Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святаго;
21 родит же Сына, и наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их.
22 А все сие произошло, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит:
23 се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог.
24 Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень, и принял жену свою,
25 и не знал Ее. [Как] наконец Она родила Сына Своего первенца, и он нарек Ему имя: Иисус.
Глава 2
1 Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят:
2 где родившийся Царь Иудейский? ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему.
3 Услышав это, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним.
4 И, собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу?
5 Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано через пророка:
6 и ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля.
7 Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды
8 и, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему.
9 Они, выслушав царя, пошли. [И] се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец.
10 Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою,
11 и, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну.
12 И, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою.
13 Когда же они отошли, — се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его.
14 Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью и пошел в Египет,
15 и там был до смерти Ирода, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит: из Египта воззвал Я Сына Моего.
16 Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался, и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов.
17 Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, который говорит:
18 глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет.
От Матфея под ред. еп. Кассиана Безобразова
Глава 1
18 Рождение же Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде чем сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого.
19 Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая Ее обесславить, решил тайно отпустить Ее.
20 Но когда он помыслил это, — вот, ангел Господень явился ему в сновидении и сказал: Иосиф, сын Давидов, не бойся принять Мариам, жену твою, ибо рожденное в Ней — от Духа Святого.
21 И родит Она Сына, и наречёшь имя Ему: Иисус, ибо Он спасет народ Свой от грехов их.
22 А это всё произошло, чтобы исполнилось сказанное Господом чрез пророка:
23 Вот, Дева зачнет во чреве и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что в переводе значит: с нами Бог.
24 Пробудившись от сна, Иосиф поступил, как повелел ему ангел Господень, и принял жену свою.
25 И не знал Ее, доколе не родила Она Сына, и он нарек имя Ему: Иисус.
Глава 2
1 Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни Ирода царя, вот, волхвы с востока прибыли в Иерусалим и сказали:
2 где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели восход Его звезды и пришли поклониться Ему.
3 Услышав это, царь Ирод смутился, и весь Иерусалим с ним.
4 И собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где родится Христос?
5 Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано чрез пророка:
6»И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше правителей Иудиных; ибо ив тебя выйдет Вождь, Который будет пасти народ Мой, Израиля».
7 Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, точно выведал от них время, в продолжение которого являлась звезда.
8 И послав их в Вифлеем, сказал: пойдите и всё точно узнайте о Младенце и, как только найдете Его, возвестите мне, дабы и я пришел и поклонился Ему.
9 Они же, послушавшись царя, пошли. И вот, звезда, восход которой они видели, шла перед ними, доколе не пришла и не стала над местом, где был Младенец.
10 Увидев звезду, они возрадовались радостью весьма великою.
11 И войдя в дом, увидели Младенца с Марией, Матерью Его, и павши поклонились Ему; и открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну.
12 И получив откровение в сновидении не возвращаться к Ироду, иным путем удалились в страну свою.
13 Когда же они удалились, — вот, ангел Господень является в сновидении Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе; ибо Ирод вскоре будет искать Младенца, чтобы погубить Его.
14 И он встав, взял Младенца и Матерь Его ночью и удалился в Египет;
15 и был там до кончины Ирода, чтобы исполнилось сказанное Господом чрез пророка: Из Египта призвал Я Сына Моего.
16 Тогда Ирод, увидев, что он обманут волхвами, весьма разгневался и послал истребить всех младенцев в Вифлееме и во всей области его, от двух лет и ниже, по времени, которое точно выведал от волхвов.
17 Тогда исполнилось сказанное чрез Иеремию пророка:
18 Голос в Раме был слышен, плач и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих: и не хочет она утешиться, потому что их нет.
Евангелие по Матфею. Перевод под ред. Кулакова М. П.
Рождение Иисуса Христа
18 И вот как произошло рождение Иисуса Христа.
Его мать Мария была обручена с Иосифом, но, прежде чем они сочетались браком, оказалось, что носит она под сердцем ребенка от Духа Святого.
19 Будущий ее муж, Иосиф, был человеком праведным; он не захотел выставлять ее на позор, и потому решил тайно расторгнуть помолвку.
20 Но как только он это задумал, явился ему во сне ангел Господень и сказал: «Иосиф, сын Давида, не бойся принять Марию, жену твою: ожидаемый ею ребенок — от Духа Святого.
21 Родит она Сына, и ты наречешь Ему имя Иисус[1], потому что спасет Он народ Свой от грехов его».
22 Всё это произошло во исполнение сказанного Господом через пророка[2]:
23 «И вот дева понесет и родит Сына,
Которого назовут Эммануил
(что в переводе значит «с нами Бог“)»[3].
24 Пробудившись ото сна, Иосиф сделал так, как велел ему ангел Господень: он принял Марию, жену свою, 25но не прикасался к ней, пока не родила она Сына. И назвал Его Иосиф Иисусом.
Поклонение волхвов
2 Иисус родился в Вифлееме иудейском во дни царя Ирода[4]а. И пришли тогда в Иерусалим волхвы[5]б с востока, 2и стали спрашивать: «Где новорожденный Царь иудейский? Мы видели восход звезды Его[6] и пришли воздать Ему почести».
3 Узнав об этом, встревожился царь Ирод, а вместе с ним — весь Иерусалим.
4 Собрал царь всех первосвященников и книжников[7] народа и стал спрашивать у них, где должен родиться Мессия?
5 Они сказали ему: «В Вифлееме иудейском, ибо сказано пророком:
6 «И ты, Вифлеем в земле иудейской,
вовсе не меньший среди городов[8]а Иудеи,
ибо ты тот город, откуда выйдет Вождь
и будет пасти Он народ Мой Израиль«[[9]б».
7 Призвав тогда волхвов тайно, Ирод выведал у них время появления звезды
8 и отправил их в Вифлеем, наказав: «Идите и всё хорошо разузнайте о Младенце, а когда найдете Его, известите меня, чтоб и я мог пойти и поклониться Ему».
9 Выслушали они царя и отправились в путь. А звезда, восход которой они видели, шла перед ними, пока наконец не остановилась над тем местом, где был Младенец. 10 Увидев так близко звезду, они преисполнились великой радостью.
11 Когда же вошли в дом, то увидели там Младенца с матерью Его Марией. Пав ниц, волхвы поклонились Ему, затем открыли свои ларцы и положили перед Ним дары: золото, ладан и смирну.
12 В свою страну волхвы пошли другой дорогой, ибо во сне получили предупреждение свыше: нельзя им возвращаться к Ироду.
Бегство в Египет
13 Как только они удалились, явился Иосифу ангел Господень во сне и сказал: «Встань, возьми Младенца с матерью Его и беги с ними в Египет. Оставайся там до тех пор, пока не дам знать тебе, ибо вознамерился Ирод найти и убить Младенца».
14 Ночью Иосиф встал, взял Младенца с матерью Его и бежал в Египет.
15 Там оставался он до смерти Ирода. Так должно было исполниться сказанное Господом через пророка: «Из Египта призвал Я Сына Моего»[10].
16 А Ирод, увидев, что волхвы провели его, впал в ярость и приказал в самом Вифлееме, а также в окрестностях его убить всех младенцев до двух лет, что родились в то время, о котором он узнал от волхвов.
17 Так исполнилось сказанное через пророка Иеремию:
18«Крик слышен в Раме,
рыдание и громкий вопль.
Рахиль плачет о детях своих
и не хочет утешиться, ибо их больше нет»[11].
Евангелие от Матфея на церковнославянском языке
Глава 1
18 Иисус Христово Рождество сице бе: обрученней бо бывши Матери его Марии иосифови, прежде даже не снитися има, обретеся имущи во чреве от Духа свята.
19 Иосиф же муж ея, праведен сый и не хотя ея обличити, восхоте тай пустити ю.
20 Сия же ему помыслившу, се, ангел Господень во сне явися ему, глаголя: иосифе, сыне давидов, не убойся прияти Мариам жены твоея: рождшеебося в ней, от Духа есть свята:
21 родит же сына, и наречеши имя ему Иисус: той бо спасет люди своя от грех их.
22 Сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком, глаголющим:
23 се, Дева во чреве приимет и родит сына, и нарекут имя ему еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог.
24 Востав же иосиф от сна, сотвори якоже повеле ему ангел Господень, и прият жену свою,
25 и не знаяше ея, дондеже роди сына своего первенца, и нарече имя ему Иисус.
Глава 2
1 Иисусу же рождшуся в вифлееме иудейстем во дни ирода царя, се, волсви от восток приидоша во Иерусалим, глаголюще:
2 где есть рождейся Царь иудейский? видехом бо звезду его на востоце и приидохом поклонитися ему.
3 Слышав же ирод царь смутися, и весь Иерусалим с ним.
4 И собрав вся первосвященники и книжники людския, вопрошаше от них: где Христос раждается?
5 Они же рекоша ему: в вифлееме иудейстем, тако бо писано есть пророком:
6 и ты, вифлееме, земле иудова, ни чимже менши еси во владыках иудовых: из тебе бо изыдет вождь, иже упасет люди моя израиля.
7 Тогда ирод тай призва волхвы, и испытоваше от них время явльшияся звезды,
8 и послав их в вифлеем, рече: шедше испытайте известно о отрочати: егда же обрящете, возвестите ми, яко да и аз шед поклонюся ему.
9 Они же послушавше царя, идоша. И се, звезда, юже видеша на востоце, идяше пред ними, дондеже пришедши ста верху, идеже бе отроча.
10 Видевше же звезду, возрадовашася радостию велиею зело,
11 и пришедше в храмину, видеша отроча с Мариею Материю его, и падше поклонишася ему: и отверзше сокровища своя, принесоша ему дары, злато и ливан и смирну.
12 И весть приемше во сне не возвратитися ко ироду, иным путем отидоша во страну свою.
13 Отшедшым же им, се, ангел Господень во сне явися иосифу, глаголя: востав поими отроча и Матерь его, и бежи во египет, и буди тамо, дондеже реку ти: хощет бо ирод искати отрочате, да погубит е.
14 Он же востав, поят отроча и Матерь его нощию, и отиде во египет,
15 и бе тамо до умертвия иродова: да сбудется реченное от Господа пророком, глаголющим: от египта воззвах Сына моего.
16 Тогда ирод видев, яко поруган бысть от волхвов, разгневася зело и послав изби вся дети сущыя в вифлееме и во всех пределех его, от двою лету и нижайше, по времени, еже известно испыта от волхвов.
17 Тогда сбыстся реченное иеремием пророком, глаголющим:
18 глас в раме слышан бысть, плачь и рыдание и вопль мног: рахиль плачущися чад своих, и не хотяше утешитися, яко не суть.
Евангелист Матфей. Перевод «Радостная Весть»
1
18 Вот как родился Иисус Христос. Его мать Мария была обручена с Иосифом, но прежде чем они вступили в брак, обнаружилось, что Мария ждет ребенка от Духа Святого. 19 Иосиф, ее нареченный, как человек благочестивый, решил разорвать помолвку, но тайно, чтобы не выставлять ее на позор. 20 Когда же он это задумал, явился ему во сне ангел от Господа. «Иосиф, сын Давида, не бойся взять Марию в жены, — сказал он. — Ребенок, которого она носит, зачат от Духа Святого. 21 Она родит сына, и ты назовешь Его Иисусом, потому что Он спасет Свой народ от грехов». 22 Все это произошло, чтобы исполнилось то, что сказал Господь устами пророка:
23 «И вот дева зачнет и родит сына,
Его назовут Иммануэль»,
что значит «С нами Бог».
24 Иосиф, пробудившись ото сна, поступил так, как велел ему ангел Господень: взял Марию как жену к себе в дом. 25 Но он не прикасался к ней до тех пор, пока она не родила Сына. Он назвал Его Иисусом.
2
1 И вот после того как в иудейском городе Вифлееме, при царе Ироде, родился Иисус, в Иерусалим явились с востока звездочеты. 2 «Где новорожденный царь евреев? — спрашивали они. — Мы видели, как взошла Его звезда, и пришли воздать Ему почести». 3 Царь Ирод, услышав об этом, пришел в смятение, а с ним и весь Иерусалим. 4 Собрав всех старших священников и учителей Закона, он спросил у них, где надлежит родиться Помазаннику. 5 «В иудейском городе Вифлееме, — ответили они. — Потому что так написано пророком:
6 «И ты, Вифлеем, земля Иуды,
не самый малый средь главных городов Иуды:
из тебя произойдет вождь,
пастырь народа Моего Израиля“».
7 Тогда Ирод, тайно призвав к себе звездочетов, выведал у них точное время появления звезды 8 и направил в Вифлеем, сказав им: «Ступайте и все в точности разузнайте о ребенке. А когда найдете Его, дайте мне знать, я тоже приду воздать Ему почести». 9 Выслушав царя, они отправились в путь. И вдруг звезда, восход которой они видели, стала двигаться перед ними, пока не остановилась над тем местом, где был ребенок. 10 Когда они увидели звезду, они очень обрадовались, они ликовали. 11 Войдя в дом, они увидели ребенка и Марию, Его мать, и, встав на колени, склонились перед Ним ниц, а потом, достав ларцы с сокровищами, преподнесли Ему в дар золото, ладан и смирну. 12 Получив во сне повеление не возвращаться к Ироду, они отправились в свои края другой дорогой.
13 После того как они ушли, ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: «Встань, возьми ребенка с матерью и беги в Египет. Оставайся там до тех пор, пока не скажу тебе. Ирод собирается разыскать ребенка и убить Его». 14 Тот встал, взял ребенка с матерью и ночью отправился в Египет. 15 Там он оставался до смерти Ирода. Это произошло, чтобы исполнилось то, что сказал Господь устами пророка: «Из Египта призвал Я Сына Моего».
16 Когда Ирод увидел, что звездочеты его провели, он пришел в ярость. Он приказал убить в Вифлееме и его окрестностях всех мальчиков в возрасте до двух лет, то есть рожденных в то время, о котором он узнал от звездочетов. 17 И так исполнилось сказанное устами пророка Иеремии:
18 «Слышен в Раме вопль,
рыдания и стоны.
Это Рахиль оплакивает своих детей
и не хочет утешиться, потому что их больше нет».
От Матфея Святое Благовестие. Перевод С. С. Аверинцева
{стр. 9}
18. Что до Иисуса Христа, происхождение Его совершилось так: матерь Его Мария была обручена Иосифу; однако прежде, чем стали они жить совместно, обнаружилось, что она ожидает дитя от Духа Святого.
19. Меж тем Иосиф, муж ее, был человек праведный и не хотел ее ославить, а потому вознамерился расторгнуть помолвку тайно.
20. Когда, однако, он был в таких мыслях, — вот, Ангел Господень явился ему в сновидении, говоря:
«Иосиф, сын Давидов! Не страшись принять Мариам, жену твою; ибо то, что зачалось внутри Нее, от Духа Святого.
21. Сына родит Она, и ты наречешь Ему имя — Иисус; ибо Он спасет народ Свой от грехов их». [[12]]
22. Было же все это во исполнение предреченного от Господа через пророка, сказавшего:
23. «Се, Дева зачнет во чреве, и родит Сына,
и нарекут имя Ему — Эммануил»,
что в переводе означает: «С нами Бог».
24. Иосиф, пробудившись от сна, сделал, как велел ему ангел Господень, и принял жену свою; 23. и не познал ее, и вот она родила Сына, и он нарек Ему имя — Иисус.
Глава 2
1. Когда же родился Иисус в Вифлееме Иудейском, во дни царя Ирода, вот, волхвы от восточных стран прибыли в Иерусалим и спрашивали:
2. «Где новорожденный Царь Иудейский? Ведь мы видели, как восходит Его звезда, и пришли Ему поклониться». [[13]]
3. Услышав об этом, царь Ирод взволновался, а с ним и весь Иерусалим;
4. и он, собрав всех первосвященников и книжных людей, спросил у них:
«Где должно родиться Христу?»
5. Они же отвечали ему:
«В Вифлееме Иудейском, ибо сказано в Писании через пророка:
«И ты, Вифлеем, край Иуды,
ничуть не меньший меж державств Иуды,
ибо из тебя выйдет Правитель,
что будет пасти народ Мой, Израиль»».
{стр. 10}
7. Тогда Ирод, тайно пригласив волхвов к себе, в точности выведал у них время, в продолжение которого была видна звезда;
8. и послал их в Вифлеем, сказав:
«Ступайте и все в точности разузнайте о Младенце; и как только отыщете, известите меня, чтобы и я смог придти поклониться Ему».
9. И они, выслушав царя, пустились в путь; и вот, звезда, восхождение которой они прежде наблюдали, шла перед ними, пока не стала над тем местом, где было Дитя;
10. и они, увидев звезду, возрадовались превеликою радостью.
11. А когда вошли они под кров, увидели Дитя вместе с Марией, Матерью Его, и, упав ниц, поклонились Ему, и открыли свои ларцы с сокровищами, и преподнесли Ему дары — золото, ладан и мирру. [[14]]
12. И узнав из сновидения, что им не должно возвращаться к Ироду, они другим путем удалились в края свои.
13. Когда же удалились они, вот, ангел Господень является в сновидении Иосифу и говорит:
«Вставай, возьми Дитя и Матерь Его, и беги в Египет, и оставайся там, пока я не скажу тебе; потому что Ирод намерен разыскать Дитя, чтобы Его погубить».
14. И тот встал, ночью взял Дитя и Матерь Его, и удалился в Египет,
15. и оставался там до кончины Ирода, дабы исполнилось предреченное Господом через пророка: «Из Египта призвал Я Сына Моего».
16. Меж тем Ирод, видя, что волхвы насмеялись над ним, пришел в великую ярость и послал умертвить в Вифлееме и по всей округе всех младенцев в возрасте от двух лет и менее, в соответствии с тем сроком, который он выведал от волхвов.
17. Тогда исполнилось предреченное через пророка Иеремию:
18. «Голос в Раме слышен,
рыдание и вопль великий;
о чадах своих Рахиль рыдает
и не хочет утешиться, ибо нет их».
Рождественская история по Евангелию от Матфея. Ольга Седакова
(Имя и рождение)
Рождество Христово было так.
После обручения Марии, Матери Его, с Иосифом, еще прежде того, как они стали жить вместе, обнаружилось, что Она носит дитя во чреве от Духа Святого.
Иосиф же, муж Ее, был праведным человеком и не хотел выдать Ее, но задумал расстаться с Ней втайне. И когда он размышлял об этом, вот, Ангел Господень явился ему в сновидении и сказал: «Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою: ибо то, что в Ней рождается, — Свято, и от Духа Святого. И родит Она Сына, и ты дашь имя Ему Иисус: Он спасет народ Свой от грехов их». Все же это произошло таким образом, чтобы исполнилось слово Господа, сказанное Им через пророка, говорящего: «И вот, Девица будет носить во чреве и родит Сына, и дадут имя Ему Еммануил», что означает: «С нами Бог».
Когда Иосиф пробудился от сна, он сделал, как велел ему Ангел Господень, и принял к себе жену свою; и не приближался к Ней, пока наконец не родила Она Сына своего первенца; и дал он Ему имя Иисус.
(Волхвы с Востока)
Когда Иисус родился в Вифлееме, в Иудейской земле, в дни царя Ирода, вот, волхвы из восточных стран пришли в Иерусалим и говорят: «Где новорожденный царь Иудейский? Мы увидели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему».
Услышав это, царь Ирод встревожился, и с ним весь Иерусалим; и велел он собрать всех первосвященников и знатоков книг из народа, чтобы допытаться у них, где должен родиться Христос. И они сказали ему: в Вифлееме, в Иудейской земле; ибо так написано у пророка: «И ты, Вифлеем, земля Иуды! меньше ли ты чем других княжеств Иудиных? ибо из тебя выйдет владыка, который будет пасти Израиля, народ Мой». Тогда Ирод тайно призвал к себе волхвов и дознавался у них о времени, когда явилась звезда; и направил их в Вифлеем и сказал: «Идите и тщательно разузнайте о Младенце; и как найдете Его, известите меня, чтобы и я пошел и поклонился Ему».
И они, выслушав царя, отправились в путь. И вот, звезда, которую они увидели на востоке, шла перед ними, пока наконец не пришла и не встала над тем местом, где был Младенец.
Глядя на звезду, они обрадовались великой радостью, и вошли в дом, и увидели Младенца и с Ним Марию, Мать Его, и простерлись перед Ним ниц и почтили Его, и открыли свои ларцы и принесли Ему дары: золото, и ладан, и смирну.
И было им предупреждение во сне: на обратном пути не заходить к Ироду; и они другой дорогой отправились в свою землю.
(Бегство в Египет)
И когда они удалились, вот, Ангел Господень является Иосифу во сне и говорит: «Поднимайся, забирай Младенца и Мать Его и беги в Египет, и оставайся там, пока я тебе не скажу: потому что Ирод будет разыскивать младенца, чтобы погубить его». И он поднялся и взял Младенца и Мать Его среди ночи и бежал в Египет.
От Луки святое благовествование. Синодальный перевод
Глава 1
26 В шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет,
27 к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария.
28 Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами.
29 Она же, увидев его, смутилась от слов его и размышляла, что бы это было за приветствие.
30 И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога;
31 и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус.
32 Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его;
33 и будет царствовать над домом Иакова во веки, и Царству Его не будет конца.
34 Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю?
35 Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим.
36 Вот и Елисавета, родственница Твоя, называемая неплодною, и она зачала сына в старости своей, и ей уже шестой месяц,
37 ибо у Бога не останется бессильным никакое слово.
38 Тогда Мария сказала: се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему. И отошел от Нее Ангел.
39 Встав же Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну, в город Иудин,
40 и вошла в дом Захарии, и приветствовала Елисавету.
41 Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее; и Елисавета исполнилась Святаго Духа,
42 и воскликнула громким голосом, и сказала: благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего!
43 И откуда это мне, что пришла Матерь Господа моего ко мне?
44 Ибо когда голос приветствия Твоего дошел до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моем.
45 И блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа.
46 И сказала Мария: величит душа Моя Господа,
47 и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем,
48 что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды;
49 что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его;
50 и милость Его в роды родов к боящимся Его;
51 явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их;
52 низложил сильных с престолов, и вознес смиренных;
53 алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем;
54 воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость,
55 как говорил отцам нашим, к Аврааму и семени его до века.
56 Пребыла же Мария с нею около трех месяцев, и возвратилась в дом свой.
Глава 2
1 В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле.
2 Эта перепись была первая в правление Квириния Сириею.
3 И пошли все записываться, каждый в свой город.
4 Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова,
5 записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна.
6 Когда же они были там, наступило время родить Ей;
7 и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице.
8 В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего.
9 Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим.
10 И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям:
11 ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь;
12 и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях.
13 И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее:
14 слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
15 Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь.
16 И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях.
17 Увидев же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем.
18 И все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи.
19 А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем.
20 И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за всё то, что слышали и видели, как им сказано было.
21 По прошествии восьми дней, когда надлежало обрезать Младенца, дали Ему имя Иисус, нареченное Ангелом прежде зачатия Его во чреве.
22 А когда исполнились дни очищения их по закону Моисееву, принесли Его в Иерусалим, чтобы представить пред Господа,
От Луки под ред. еп. Кассиана Безобразова
Глава 1
26 В шестой же месяц послан был ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, по имени Назарет,
27 к деве, обрученной мужу по имени Иосиф, из дома Давидова; и имя девы — Мариам.
28 И войдя к Ней, ангел сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою!
29 Она же была смущена этой речью и размышляла: что же это за приветствие?
30 И сказал Ей ангел: не бойся, Мариам, ибо Ты обрела благодать у Бога.
31 И вот. Ты зачнешь во чреве и родишь Сына и наречешь имя Ему: Иисус.
32 Он будет велик, и Сыном Всевышнего будет назван, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его,
33 и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и Царству Его не будет конца.
34 Сказала же Мариам ангелу: как же будет это, раз Я мужа не знаю?
35 И ответил Ей ангел: Дух Святой найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; потому и рождаемое Святое названо будет Сыном Божиим.
36 И вот Елисавета, родственница Твоя, и та зачала сына в старости своей, и этот месяц уже шестой для нее, которую называют неплодной,
37 ибо у Бога не останется бессильным никакое слово.
38 Сказала же Мариам: вот — раба Господня; да будет Мне по слову твоему. И отошел от Нее ангел.
39 В эти дни Мариам, отправившись в путь, пошла с поспешностью в горную страну, в город Иудин,
40 и вошла в дом Захарии и приветствовала Елисавету.
41 И было: когда услышала Елисавета приветствие Марии, вострепетал младенец во чреве ее; и Елисавета исполнилась Духа Святого,
42 и воскликнула громким голосом и сказала: благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего!
43 И откуда это мне, что Мать Господа моего пришла ко мне?
44 Ибо когда прозвучал голос приветствия Твоего в ушах моих, вострепетал в ликовании младенец во чреве моем,
45 и блаженна Поверившая, что совершится сказанное Ей от Господа.
46 И сказала Мариам: Величает душа Моя Господа,
47 и возликовал дух Мой о Боге, Спасителе Моем,
48 что призрел Он на малость рабы Своей; ибо отныне будут называть Меня блаженной все роды;
49 что сотворил Мне великое Сильный, и свято имя Его,
50 и милость Его в роды и роды боящимся Его;
51 соделал Он сильное рукою Своею, рассеял гордых в помышлениях сердца их;
52 низложил властителей с престолов и возвысил смиренных;
53 алчущих преисполнил благ; и богатых отослал ни с чем;
54 поддержал Израиля, отрока Своего, в память о милости -
55 как Он сказал отцам нашим, — милости к Аврааму и семени его вовек.
56 Пробыла же Мариам с ней около трех месяцев и возвратилась в дом Свой.
Глава 2
1 Было же в дни те: вышел указ от кесаря Августа о переписи всей вселенной
2 Это была первая перепись в правление Квириния Сирией.
3 И шли все записываться, каждый в свой город.
4 И пошел также Иосиф из Галилеи из города Назарета в Иудею в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что был он из дома и рода Давидова,
5 записаться с Мариам, обрученною ему, которая была беременна.
6 Было же: пока они находились там, исполнились дни, когда Она должна была родить,
7 и родила Она Сына Своего первенца и спеленала Его и положила Его в яслях, потому что не было им места в гостинице.
8 И были в этой стране пастухи, жившие под открытым небом и стерегшие ночью стадо свое.
9 И ангел Господень предстал им, и слава Господня осияла их, и они устрашились страхом великим.
10 И сказал им ангел: не бойтесь. Ибо вот, благовествую вам радость великую, которая будет всему народу:
11 родился вам сегодня в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь.
12 И вот вам знамение: вы найдете Младенца спелёнатого и лежащего в яслях.
13 И внезапно вместе с ангелом явилось множество воинства небесного, хваля Бога и говоря:
14 Слава в вышних Богу, и на земле мир, в людях благоволение.
15 И было: когда отошли от них на небо ангелы, пастухи стали говорить друг другу: дойдем же до Вифлеема и посмотрим, что такое произошло, о чем Господь объявил нам.
16 И они поспешили придти, и нашли и Мариам, и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях.
17 Увидев же, сообщили о том, что им сказано было об Этом Дитяти.
18 И все услышавшие удивились сказанному им пастухами.
19 Мариам же все слова эти сохраняла, слагая в сердце Своем.
20 И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за всё, что они увидели и услышали тик, как было сказано им.
21 И когда исполнилось восемь дней, чтобы обрезать Его, тогда и наречено было имя Ему: Иисус, данное ангелом прежде зачатия Его во чреве.
22 И когда исполнились дни очищения их по Закону Моисееву, принесли Его в Иерусалим, чтобы поставить пред Господом,
Евангелие по Луке. Перевод под ред. Кулакова М. П.
Благовещение
26 На шестой месяц после видения Захарии ангел Гавриил был послан Богом в галилейский город Назарет
27 к деве, обрученной с человеком по имени Иосиф из рода Давидова[15]а. Звали эту деву Мария[16]б.
28 И, войдя к ней, Гавриил сказал: «Радуйся[17]! С тобой Господь, ты удостоилась Его особой милости!»
29 Эти слова очень смутили ее, и она старалась понять, что могло бы означать такое приветствие.
30 Тогда ангел сказал ей: «Не бойся, Мария! Ты обрела особую милость[18] у Бога.
31 И ты зачнешь, и родишь Сына, и дашь Ему имя Иисус[19].
32 Он будет велик, и назовут Его Сыном Всевышнего; Господь Бог даст Ему престол Давида, праотца Его.
33 Он будет царствовать над потомками Иакова[20] вечно, и Царству Его не будет конца».
34 «Как же это возможно, если я еще не замужем?» — спросила Мария у ангела.
35 «Дух Святой снизойдет на тебя, — ответил ей ангел, — и сила Всевышнего тебя осенит[21], а потому и Святое Дитя, рожденное тобою, будет названо Сыном Божьим. 36 Знай, что и Елизавета, родственница твоя, несмотря на свою старость, также ждет сына: она уже на шестом месяце, хотя ее и называли бесплодной.
37 Ибо для Бога нет ничего невозможного».[22]
38 «Ты видишь, — сказала Мария, — я готова служить Господу[23]; пусть будет так, как ты сказал». И ангел оставил ее.
Мария навещает Елизавету
39 Вскоре после этого Мария собралась и спешно отправилась в город, расположенный в нагорье Иудеи.
40 Она вошла в дом Захарии и приветствовала Елизавету.
41 И как только Елизавета услышала приветствие Марии, ребенок во чреве ее встрепенулся. Исполнилась тогда Елизавета Духом Святым
42 и громко воскликнула: «Благословенна ты более всех женщин, и благословен плод чрева твоего!
43 И откуда мне такое счастье? Ко мне пришла мать Господа моего!
44 Знай же, в тот миг, когда я услыхала твое приветствие, встрепенулся от радости ребенок во чреве моем.
45 Как блаженна[24]а поверившая, что[25]б исполнится сказанное ей Господом!»
Песнь Марии
46 Тогда Мария сказала:
«Превозносит душа[26] моя Господа,
47 и дух мой ликует и радуется Богу, Спасителю моему,
48 ибо Он удостоил вниманием рабу Свою,
такую ничтожную.
И отныне все поколения людей
будут называть меня блаженной,
49 ибо великое совершил для меня Сильный.
Свято имя Его,
50 и милость Его — из рода в род к почитающим[27] Его.
51 Явил Он мощь руки Своей,
рассеял возомнивших о себе гордецов[28],
52 свергнул сильных с престолов их и возвысил униженных.
53 Голодающих Он насытил благами,
а богатых отослал ни с чем.
54 Он пришел на помощь Израилю, слуге Своему,
не забыв о милости[29],
55 как и обещал праотцам нашим, о вечной милости к Аврааму[30] и потомкам его».
56 Мария пробыла у Елизаветы около трех месяцев, а затем вернулась домой.
2 В те дни император Август издал указ о переписи по всей его империи[31]. 2Это была первая перепись такого рода, и проводилась она в то время, когда Квириний правил Сирией. 3 И на перепись каждый пошел в город свой.
4 Так и Иосиф из города Назарета, что в Галилее, отправился в Иудею, в город Давида, называемый Вифлеемом, потому что был он из рода Давида, его потомком. 5Пошел он на перепись вместе с Марией, обрученной с ним. Она ожидала ребенка, 6и пока они находились в Вифлееме, пришло ей время родить. 7Родила она Сына, своего Первенца, спеленала Его и положила в ясли в хлеву, потому что на постоялом дворе места для них не нашлось.
Явление ангела пастухам
8В окрестностях же Вифлеема были пастухи, которые жили в поле и, ночью сменяя друг друга, стерегли свое стадо. 9И предстал перед ними ангел Господень. Сияние света Господня[32] озарило их. Они очень испугались, 10но ангел сказал им: «Не бойтесь! Я несу вам добрую весть — весть о великой радости для всего народа: 11сегодня в городе Давида родился ваш Спаситель — Христос[33], Господь! 12 И вот вам знак: вы найдете Ребенка спеленатого, лежащего в яслях».
13 И внезапно вместе с ангелом явилось многочисленное небесное воинство, прославлявшее Бога. Ангелы пели:
14«Слава Богу в высях небесных
и мир земле!
Благоволит Бог людям[34]!»
15Когда ангелы, оставив их, возвратились на небо, пастухи стали говорить друг другу: «Пойдемте в Вифлеем и посмотрим на то, о чем возвестил нам Господь».
16Они поспешно отправились в путь и нашли Марию, Иосифа и Младенца, лежащего в яслях. 17Увидев их, пастухи возвестили им то, что узнали они об Этом Ребенке; 18и все, кто слышал пастухов, удивлялись их рассказу. 19Мария же хранила в своей памяти все эти слова, много думая о них[35]. 20А пастухи возвратились, хваля и прославляя Бога за то, что они увидели и услышали: всё произошло так, как им было сказано.
Младенца приносят в Храм
21Восемь дней спустя пришло время совершить обрезание Младенца, и тогда Он был назван Иисусом — тем именем, которое еще до зачатия было дано Ему ангелом.
22 Когда завершились дни их очищения по Закону Моисея[36], они принесли Младенца в Иерусалим, чтобы представить Его Господу
Евангелие от Луки на церковнославянском языке
Глава 1
26 В месяц же шестый послан бысть ангел гавриил от Бога во град галилейский, емуже имя назарет,
27 к Деве обрученней мужеви, емуже имя иосиф, от дому давидова: и имя Деве Мариамь.
28 И вшед к ней ангел рече: радуйся, благодатная: Господь с тобою: благословена ты в женах.
29 Она же видевши смутися о словеси его и помышляше, каково будет целование сие.
30 И рече ангел ей: не бойся, Мариамь: обрела бо еси благодать у Бога.
31 И се зачнеши во чреве, и родиши сына, и наречеши имя ему Иисус:
32 сей будет велий, и Сын вышняго наречется: и даст ему Господь Бог престол давида отца его:
33 и воцарится в дому иаковли во веки, и Царствию его не будет конца.
34 Рече же Мариамь ко ангелу: како будет сие, идеже мужа не знаю?
35 И отвещав ангел рече ей: Дух святый найдет на тя, и сила вышняго осенит тя: темже и раждаемое свято наречется Сын Божий:
36 и се, елисаветь южика твоя, и та зачат сына в старости своей: и сей месяц шестый есть ей нарицаемей неплоды:
37 яко не изнеможет у Бога всяк глаголгол.
38 Рече же Мариамь: се, раба Господня: буди мне по глаголу твоему. И отиде от нея ангел.
39 Воставши же Мариамь во дни тыя, иде в горняя со тщанием, во град иудов:
40 и вниде в дом захариин и целова елисаветь.
41 И бысть яко услыша елисаветь целование Мариино, взыграся младенец во чреве ея: и исполнися Духа свята елисаветь,
42 и возопи гласом велиим, и рече: благословена ты в женах, и благословен плод чрева твоего:
43 и откуду мне сие, да приидет Мати Господа моего ко мне?
44 се бо, яко бысть глас целования твоего во ушию моею, взыграся младенец радощами во чреве моем:
45 и блаженна веровавшая, яко будет совершение глаголголанным ей от Господа.
46 И рече Мариамь: величит душа моя Господа,
47 и возрадовася дух мой о Бозе спасе моем:
48 яко призре на смирение рабы своея: се бо, отныне ублажат мя вси роди:
49 яко сотвори мне величие сильный, и свято имя его:
50 и милость его в роды родов боящымся его:
51 сотвори державу мышцею своею: расточи гордыя мыслию сердца их?
52 низложи сильныя со престол, и вознесе смиренныя:
53 алчущыя исполни благ и богатящыяся отпусти тщы:
54 восприят израиля отрока своего, помянути милости,
55 якоже глагола ко отцем нашым, аврааму и семени его до века.
56 Пребысть же Мариамь с нею яко три месяцы и возвратися в дом свой.
Глава 2
1 Бысть же во дни тыя, изыде повеление от кесаря августа написати всю вселенную.
2 Сие написание первое бысть владящу сириею киринию.
3 И идяху вси написатися, кождо во свой град.
4 Взыде же и иосиф от галилеи, из града назарета, во иудею, во град давидов, иже нарицается вифлеем, зане быти ему от дому и отечества давидова,
5 написатися с Мариею обрученою ему женою, сущею непраздною.
6 Бысть же, егда быста тамо, исполнишася дние родити ей:
7 и роди сына своего первенца, и повит его, и положи его в яслех: зане не бе им места во обители.
8 И пастырие беху в тойже стране, бдяще и стрегуще стражу нощную о стаде своем.
9 И се, ангел Господень ста в них, и слава Господня осия их: и убояшася страхом велиим.
10 И рече им ангел: не бойтеся: се бо, благовествую вам радость велию, яже будет всем людем:
11 яко родися вам днесь спас, иже есть Христос Господь, во граде давидове:
12 и се вам знамение: обрящете Младенца повита, лежаща в яслех.
13 И внезапу бысть со ангелом множество вой небесных, хвалящих Бога и глаголющих:
14 слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение.
15 И бысть, яко отидоша от них на небо ангели, и человецы пастырие реша друг ко другу: прейдем до вифлеема и видим глаголгол сей бывший, егоже Господь сказа нам.
16 И приидоша поспешшеся, и обретоша Мариамь же и иосифа, и Младенца лежаща во яслех.
17 Видевше же сказаша о глаголголе глаголголаннем им о отрочати сем.
18 И вси слышавшии дивишася о глаголанных от пастырей к ним.
19 Мариамь же соблюдаше вся глаголы сия, слагающи в сердцы своем.
20 И возвратишася пастырие, славяще и хваляще Бога о всех, яже слышаша и видеша, якоже глаголано бысть к ним.
21 И егда исполнишася осмь дний, да обрежут его, и нарекоша имя ему Иисус, нареченное ангелом прежде даже не зачатся во чреве.
22 И егда исполнишася дние очищения ею, по закону моисеову, вознесоста его во Иерусалим, поставити его пред Господем,
Евангелист Лука. Перевод «Радостная Весть»
1
26 На шестой месяц Бог послал ангела Гавриила в галилейский город под названием Назарет 27 к девушке, обрученной с человеком по имени Иосиф, потомком Давида. Девушку звали Мариам. 28 Придя к ней, он сказал:
— Приветствую тебя, благословенная Богом! С тобой Господь!
29 Она в растерянности гадала, что значат эти слова, с которыми он к ней обратился. 30 Ангел сказал ей:
— Не бойся, Мариам! Ты обрела милость Бога. 31 Ты забеременеешь и родишь Сына и дашь Ему имя Иисус.
32 Он будет велик,
Его будут звать Сыном Всевышнего,
Ему даст Господь Бог трон праотца Его Давида,
33 Он будет вечно царствовать над потомками Иакова,
и царству Его не будет конца.
34 Но Мариам спросила ангела:
— Разве такое может быть? Я еще не замужем!
35 Ангел ответил:
— Дух Святой сойдет на тебя,
и Сила Всевышнего осенит тебя,
поэтому ребенок, которого ты родишь, будет свят -
Он будет зваться Сыном Бога.
36 Возьми, к примеру, Елизавету, свою родственницу: она, хоть и стара, ждет ребенка и уже на шестом месяце, а ее называли бесплодной. 37 Для Бога нет ничего невозможного.
38 — Я во власти Господа, — ответила Мариам. — Пусть все будет так, как ты сказал.
И ангел удалился.
39 Сразу после этого Мариам поспешно отправилась в город, расположенный в горной Иудее. 40 Она пришла в дом Захарии и поздоровалась с Елизаветой. 41 Когда Елизавета услышала слова привета, с которыми к ней обратилась Мария, ребенок зашевелился в ней и Елизавета исполнилась Святого Духа. 42 Она воскликнула громким голосом:
— Благословеннейшая из женщин! Господь благословил твое дитя! 43 Кто я такая, что ко мне пришла мать моего Господа? 44 В тот миг, когда твой голос коснулся моего слуха, ребенок во мне запрыгал от радости. 45 Счастлива та, которая поверила, что исполнится сказанное ей Господом!
46 И Мариам сказала:
— Прославляет душа моя Господа,
47 и дух ликует и радуется Богу, Спасителю моему,
48 ибо Он обратил Свой взор на меня, малую и неприметную;
отныне будут называть меня счастливою
все поколения людей, 49 ибо свершил для меня
великое Сильный — свято имя Его!
50 Он проявляет милость Свою из рода в род
ко всем, кто чтит Его.
51 Простер Он мощную руку Свою — и рассеял гордых
со всеми замыслами их.
52 Властителей свергнул с тронов и возвысил униженных,
53 голодных одарил добром, а богатых отправил ни с чем.
54 Пришел на помощь Израилю, служителю Своему,
вспомнив о милости,
55 обещанной нашим праотцам,
Аврааму и потомкам его навеки.
56 Мариам пробыла у Елизаветы около трех месяцев и затем вернулась домой.
Глава 2
1 В то время вышел указ, в котором император Август повелевал провести перепись по всей земле.
2 Это была первая перепись, она проводилась, когда Сирией правил Квириний.
3 Все пошли на перепись, каждый в свой город.
4 Иосиф тоже отправился — из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давида под названием Вифлеем, потому что он был из рода Давида, его потомок.
5 Он пошел на перепись с Мариам, своей нареченной, которая была беременна.
6 И когда они были в Вифлееме, ей пришло время родить.
7 Она родила сына–первенца, спеленала его и положила в ясли для скота, потому что в гостинице места им не нашлось.
8 Неподалеку от тех мест были пастухи, они жили в поле и сторожили ночью на пастбище стадо.
9 Перед ними предстал ангел Господень, и сияние славы Господней озарило их. Их охватил великий страх.
10 Но ангел сказал им:
— Не бойтесь! Я несу вам радостную весть — великую радость для всего народа.
11 Сегодня в городе Давида родился ваш Спаситель — Помазанник, Господь!
12 Вот вам знак: вы найдете ребенка, который лежит спеленутый в яслях.
13 И вдруг рядом с ангелом предстало небесное воинство, восхвалявшее Бога:
14 — Слава Богу в вышних небесах!
Мир на земле людям, которых Он возлюбил!
15 Когда ангелы вернулись на небо, пастухи стали говорить друг другу: «Пойдемте в Вифлеем, посмотрим на то, что там случилось и о чем поведал нам Господь».
16 Они поспешно отправились в путь и нашли Мариам с Иосифом и ребенка, лежащего в яслях. 17 Увидев его, они рассказали то, что им было сказано об этом ребенке.
18 Рассказ пастухов удивил всех, кто его слышал.
19 Но Мариам все запоминала и размышляла об этом.
20 А пастухи вернулись назад, прославляя и восхваляя Бога за все, что им довелось увидеть и услышать: все было так, как сказал им ангел.
21 Через восемь дней, когда наступило время обрезать ребенка, Ему дали имя Иисус — имя, которым назвал Его ангел еще до зачатия.
22 Когда пришло им время совершить обряд очищения, предписанный Законом Моисея, они принесли младенца в Иерусалим, чтобы посвятить Его Господу,
От Луки Святое Благовестие. Перевод С. С. Аверинцева
1
26. А когда была она на шестом месяце, послал Бог ангела Гавриила в галилейский город, именуемый Назарет,
27. к деве, обрученной жениху по имени Иосиф, из рода Давида; и было имя девы той Мариам.
28. И ангел, войдя к ней, сказал:
«Радуйся, Благодатная! С Тобою Господь!»
29. Но она сильно смутилась от его слов и стала раздумывать, что же значит такое приветствие.
30. И сказал ей ангел:
«Не страшись, Мариам,
ибо ты обрела милость у Бога:
{стр. 115}
31. и вот, ты зачнешь и родишь Сына,
и наречешь Ему имя: Иисус;
32. и будет Он велик,
и назовут Его Сыном Вышнего;
и даст Ему Господь Бог
престол Давида, праотца Его,
33. и воцарится Он над родом Иакова вовек,
и Царству Его не будет конца».
34. И сказала Мариам ангелу: «Как же будет это, если я не знаю мужа?» 35. И ангел сказал ей в ответ:
«Дух Святой сойдет на тебя,
и Сила Вышнего осенит тебя;
потому Дитя твое будет свято
и наречется: Сын Божий.
36. Вот и Елисавета, родственница твоя, в старости своей зачала сына, и тому уже шестой месяц — а ее называли бесплодной.
37. Ибо нет для Бога ничего невозможного».
38. Тогда Мариам сказала:
«Пред тобою раба Господня; да будет со мною, как ты сказал».
И удалился от нее ангел.
39. По прошествии нескольких дней Мариам, выйдя в путь, с поспешностью направилась в нагорный край, в иудейский город,
40. и вошла в дом Захарии, и приветствовала Елисавету. И вот, когда услышала Елисавета слова, которыми приветствовала ее Мария, взыграл младенец в ее чреве. 41. И исполнилась Елисавета Духом Святым,
42. и громко вскричала такие слова:
«Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего!
43. И откуда мне такая честь, что Матерь Господа Моего пришла ко мне?
44. Ибо когда звук приветствия Твоего достиг ушей моих, взыграл от радости младенец во чреве моем;
45. и блаженна Уверовавшая, что исполнится предреченное Ей от Господа».
46. И сказала Мариам:
«Величает душа моя Господа,
{стр. 116}
47. и ликует дух мой о Боге, Спасителе моем,
48. ибо призрел Он на убожество рабы Своей:
вот, блаженною назовут меня из рода в род!
49. Ибо великое свершил для меня Сильный,
и свято Имя Его,
50. и милость Его в род и род
для чтущих Его.
51. Явил Он силу длани Своей,
посрамил замыслы горделивых сердец;
52. со престолов низверг властителей,
а смиренных возвысил,
53. алчущих утолил обилием,
а богатых отослал ни с чем;
54. пришел на помощь Израилю, рабу Своему,
вспомнив о милости,
55. обетованной праотцам нашим,
Аврааму и потомству его, вовеки».
56. И оставалась Мария с нею около трех месяцев, а после возвратилась в дом свой.
2
1. И было во дни те: от императора Августа вышел указ о том, чтобы по всей земле шла перепись.
2. Это была первая перепись, когда наместником Сирии был Квириний.
3. Все шли на перепись, каждый в свой город.
4. Направился также Иосиф из Галилейского города Назарета в Иудею, в Давидов город, именуемый Вифлеем, потому что был он из рода и дома Давида;
5. он шел на перепись вместе с обрученной ему Марией, Которая ожидала ребенка.
6. И вот, когда они находились там, пришло Ей время для родов,
7. и родила Она Сына Своего, первенца, и спеленала Его, и положила в ясли для скота, потому что на постоялом дворе не нашлось для них места.
8. И были в округе пастухи, которые проводили ночь под открытым небом и стерегли свои стада.
9. И предстал им ангел Господень, и озарила их слава Господня, и устрашились они великим страхом.
10. Но ангел сказал им:
«Не страшитесь, ибо я возвещаю вам великую радость, которая дается всему народу Божьему:
11. сегодня в городе Давида родился для вас Спаситель, Который есть Христос Господь.
12. И вот что будет для вас знаком: вы найдете в яслях Дитя спеленутое».
13. И внезапно рядом с ангелом явилось во множестве воинство небесное, хвалившее Бога и возглашавшее:
14. «Слава в вышних Богу, и на земле мир избранникам Его!»
15. И было, когда удалились ангелы на небо, пастухи стали говорить друг другу:
«Дойдем до Вифлеема, поглядим, что это там случилось, о чем известил нас Господь?»
16 И вышли они поспешно в путь, и нашли Мариам, и Иосифа, и Дитя, лежащее в яслях,
17. а увидев, поведали, что было им сказано об этом Младенце.
18. И все, кто слышал это, дивились речам пастухов.
19. Мариам же все эти слова сберегала в сокровищнице сердца Своего.
20. И пошли пастухи домой, славя и восхваляя Бога за все, что им довелось видеть и слышать, как им было обещано.
{стр. 119}
21. И когда исполнились восемь дней и должно было обрезать Младенца, Ему дали имя Иисус, которое было наречено ангелом прежде Его зачатия.
22. А когда исполнились дни очищения их согласно Закону Моисееву, принесли они Дитя в Иерусалим, чтобы представить Его пред лицо Господа
Рождественская история по Евангелию от Луки. Ольга Седакова
(Ангел возвещает о рождении Иоанна Крестителя)
Был во времена Ирода, царя Иудеи, священник по имени Захария, из Авиевой череды; и жена его тоже была из Ааронова рода; звали ее Елисавета. Оба они были праведны перед Богом и жили, храня все заповеди и уставы Господа безупречно. И не было у них детей, потому что Елисавета была бесплодна, и оба они уже состарились.
Вот однажды, когда Захария в свою череду служил перед Богом, ему по жребию, как принято было у священников, выпало кадить; и он вошел в храм Господень. А все множество людей оставалось снаружи, и молились во время каждения фимиама.
И вот, явился ему ангел Господень, стоя по правую руку у кадильного алтаря. И Захария, увидев его, смутился, и страх напал на него. И говорит ему ангел: «Не бойся, Захария! услышано моление твое, и жена твоя Елисавета родит тебе сына, и ты дашь ему имя: Иоанн. И будет тебе радость и утешение, и многие порадуются рождению его. Ибо он будет велик перед Господом, и вина и сикера не будет пить, и Духа Святого исполнится еще в материнской утробе. И многих сыновей Израилевых вернет он Господу Богу их. И он пройдет перед Ним в духе и силе Илии, обращая сердца отцов к детям и неверных — к мудрости праведных, собирая Господу приготовленный народ».
И Захария сказал ангелу: «По чем же я узнаю это? Ведь и сам я стар, и жена моя в преклонных годах». И отвечал ему ангел, и сказал: «Я Гавриил, стоящий перед лицом Божиим, и послан говорить с тобой и благовествовать тебе. Смотри же: отныне ты онемеешь и ничего не сможешь говорить вплоть до того дня, когда все это случится, за то что не поверил моим словам, которые исполнятся в свое время».
А народ тем временем ждал Захарию и дивился, что он так долго медлит в храме. И выйдя, он не мог говорить с ними; и все поняли, что в храме он видел видение. И он подавал им знаки и оставался нем. И вот, когда дни его служения кончились, он вернулся в дом свой. И в те дни зачала Елисавета, жена его, и хранила это в тайне пять месяцев, и говорила: «Так сотворил мне Господь в дни эти, когда обратил Он взор Свой на меня, чтобы снять с меня бесчестие перед людьми».
А в шестой месяц послан был Богом ангел Гавриил в некий город в Галилее, именуемый Назаретом, к девице, обрученной человеку по имени Иосиф, из дома Давидова; имя девице: Мария.
И войдя к Ней, ангел сказал: «Радуйся, возлюбленная! Господь с Тобою; благословенна Ты среди жен!» Она же, увидев его, смутилась его словами и стала размышлять: что за приветствие такое?
И сказал Ей ангел: «Не бойся, Мария! Ты обрела милость у Бога. И вот, Ты зачнешь во чреве, и родишь Сына, и дашь имя Ему: Иисус. Он будет велик, и назовется Сыном Бога Вышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его, и воцарится Он над домом Иаковлевым на веки веков, и царству Его не будет конца». И сказала Мария ангелу: «Как случится такое, когда я не знаю мужа?»
Ангел отвечал ей и сказал: «Дух Святой сойдет на Тебя, и сила Бога Вышнего осенит Тебя; и потому Святое, то, что родится от Тебя, назовется Сыном Божиим. Видишь, и Елисавета, родственница Твоя, в старости зачала и носит сына, и тому уже шестой месяц; а ее называли бесплодной. Ибо всякое слово Божие не будет несбыточным». И Мария сказала: «Вот раба Господня. Пусть будет Мне по слову твоему». И отошел от Нее ангел.
(Посещение Марией Елисаветы)
В те дни поднялась Мария и пошла с поспешностью в горную область, в город Иуды, и вошла в дом Захарии и приветствовала Елисавету. И как только услышала Елисавета приветствие Марии, младенец взыграл в утробе ее. И исполнилась Духа Святого Елисавета, и воскликнула громким голосом, и сказала: «Благословенна Ты среди жен и благословен плод чрева Твоего! И откуда мне такое, что пришла ко мне Мать Господа моего? Вот, как услышала я звук приветствия Твоего, от радости заиграло дитя в утробе моей. И блаженна Та, что поверила! Ибо исполнится сказанное Ей от Господа».
И сказала Мария:
Величит душа моя Господа
И радости исполнился дух мой о Боге, Спасителе моем,
Что помянул Он смиренную рабу Свою
И вот, отныне прославят Меня все роды
Ибо великое сотворил Мне Сильный, и свято имя Его
И милость Его из рода в род на тех, в ком страх Его
Явил Он всесилие мышцы Своей, рассеял Он гордых
в замыслах сердец их
Низверг Он сильных с престолов их и вознес смиренных
Голодающих насытил Он благами и богатеющих отослал
ни с чем
Вступился Он за Израиля, отрока Своего, в память
о милости,
Как говорил отцам нашим, Аврааму и потомству его
во век века.
И оставалась Мария с Елисаветою около трех месяцев, и после того вернулась в дом Свой.
(Рождение Иоанна Крестителя)
И пришло Елисавете время родить; и родила она сына. И соседи их, и кровные, услышав, какую великую милость явил ей Бог, радовались с нею. И вот, на восьмой день пришли обрезать младенца; и хотели дать ему имя по отцу: Захария. Но мать его отвечала и сказала: «Нет; пусть он зовется Иоанном». И ей сказали: «Но ведь у вас в родстве нет никого, кто звался бы этим именем!» И тогда знаками спросили отца его, как он бы хотел назвать дитя. И тот потребовал дощечку и написал: «Имя ему Иоанн». И все изумились. И тотчас у него разомкнулись уста и развязался язык, и заговорил он, и восславил Бога. И страх нашел на всех, кто жил по соседству; и по всей нагорной Иудее рассказывали обо всем этом. И все, кто слышали, принимали это в сердце и говорили: «Что же это за дитя, что будет с ним?» И рука Господня была на нем.
И Захария, отец его, исполнился Духа Святого и стал пророчествовать и сказал:
Благословен Господь Бог Израилев,
Что посетил и избавил народ Свой
И вознес нам рог спасения в доме Давида, отрока Своего
Как обещал устами святых от века пророков Своих
Спасение нам от всех врагов наших и из рук всех
ненавидящих нас
Сотворил Он милость отцам нашим и помянул святой
завет Свой
Клятву, какой клялся Аврааму отцу нашему
Что даст Он нам безбоязненно, избавив от руки врагов
наших,
Служить Ему в святости и в правде перед Ним во все дни
жизни нашей.
И ты, дитя, назовешься пророком Бога Вышнего
Ты пройдешь пред лицом Господа
Приготовляя путь Ему и сообщая людям Его разумение
спасения
В том, что прощаются им грехи их по великой милости
Бога нашего
Какой посетил нас Свет Восточный свыше
Озаряя сидящих во тьме и тени смертной
Направляя стопы наши на путь мира.
И младенец рос и укреплялся духом, и был в пустыни, пока не настало ему время явиться Израилю.
(Рождество Иисуса)
В те дни вышел указ от кесаря Августа сделать перепись по всему миру. Перепись эта была первой в те годы, когда Сирией правил Квириний. И все пошли записываться, каждый в свой город. И Иосиф отправился из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в Вифлеем, город Давидов, поскольку был он из дома и рода Давидова, чтобы записаться там с Марией, обрученной ему женой, которая была беременна.
И вот, когда они были там, исполнилось время Ей родить. И родила Она Сына Своего первенца, и спеленала Его и уложила Его в яслях, потому что не нашлось им другого места в гостинице.
А в той местности пастухи были в поле, пасли в ночном и сторожили стадо свое. И вот, Ангел Господень явился им, и слава Господня просияла пред ними, и устрашились они великим страхом. И Ангел сказал им: «Не бойтесь! Ибо вот, я возвещаю вам великую радость, которая будет всему народу: нынче родился вам Спаситель ваш, Христос, Господь, в городе Давидове. И вот вам знак: вы найдете Младенца, спеленутого и уложенного в яслях». И тотчас явилось с Ангелом множество небесных воинств, хвалящих Бога и восклицающих:
Слава Богу в высотах
и на земле мир
посреди людей благословение.
И когда ангелы отошли от них в небо, люди, пастухи, сказали друг другу: «Пойдем в Вифлеем, посмотрим, что там сделалось, о чем Господь возвестил нам».
И пошли они, поспешая, и отыскали Марию и Иосифа и новорожденное Дитя, лежащее в яслях. И увидев, они передали слова, какие сказаны им были об этом Младенце. И все, кто слушал, дивились тому, что говорили им пастухи. А Мария сберегала все эти слова, складывая их в сердце Своем. И пастухи пошли назад, славя и хваля Бога за все, что видели и слышали, как было им сказано.
II. Святые Отцы о Рождестве Христовом
Тертуллиан «О плоти Христа»
© Оригинальный текст, перевод на русский язык, комментарии — Издательская группа «Прогресс» — «Культура»
Общая редакция и составление А. А. Столярова
1–2. Еретики (Маркион, Валентин, Апеллес) отрицают плоть во Христе, стремясь опровергнуть воскресение; но не может быть воскресения без плоти
1. Те, которые стремятся поколебать веру в воскресение (несомненную до появления этих родичей саддукеев [37]), отрицая притом что подобная надежда относится и к плоти, — конечно, своими утвержденими сводят на нет и плоть Христову, ибо полагают, что ее или вовсе не было, или же она, во всяком случае, не была человеческой. Ведь если бы она была признана человеческой, они осудили бы сами себя: то, что воскресло во Христе, несомненно воскресает. Стало быть, нам нужно укрепить чаяние плоти тем же, чем они их разрушают. Рассмотрим телесную сущность (corporalis substantia) Господа, ибо о духовной (spiritualis) нет сомнений. Зададим вопрос о подлинности ее и ее свойстве — была ли она у Него, откуда и какая. Разъяснение всего этого придаст законность и нашему воскресению.
Чтобы отвергнуть плоть Христа, Маркион отрицал Его рождение; или, чтобы отвергнуть рождение, отверг и плоть, — для того разумеется, чтобы они не свидетельствовали взаимно в пользу друг друга: ибо нет рождения без плоти и нет плоти без рождения. Хотя сам он мог бы по своему еретическому своеволию либо отвергнуть рождение, допустив плоть (как Апеллес, его ученик, впоследствии покинувший его), либо, признав и плоть и рождение, иначе их истолковать (как соученик Апеллеса и тоже отступник, Валентин). Впрочем, тот, кто утверждал, что плоть Христа мнима, равно мог выдать и рождение Его за нечто призрачное, — а тем самым и зачатие, и тягость, и роды Девы, и все события Его детства приравнялись бы к мнимости () [38]. Всем этим были бы введены в заблуждение те же глаза и те же чувства, которые обмануло ложное мнение о плоти.
2. Рождение Христово ясно возвещается Гавриилом [39], — но что Маркиону] до ангела Создателя? И зачатие происходит во чреве Девы, — но что ему до Исайи, пророка Творца [40]? Промедления ненавистны тому, кто разом низводил Христа с небес [41]. «Долой — говорит он, — вечно тягостные цезаревы переписи, тесные постоялые дворы, грязные пеленки и жесткие ясли. Пусть не утруждают себя сонм ангельский, почитающий Господина своего ночью. Пастухи пусть лучше стерегут свой скот. И волхвы пусть не утруждают себя дальней дорогой: я отдаю им их золото [42]. Ироду надо быть лучше, чтобы не прославился Иеремия [43]. Но и младенца не нужно обрезать, чтобы не причинять боли; не нужно приносить его в храм, дабы не обременять родителей расходами на это. Не нужно отдавать его на руки Симеону [44] дабы не печалить старца, которому назначено было затем умереть. Пусть молчит и упомянутая старуха [45], чтобы не сглазить младенца».
Вот такими, думаю я, советами, ты, Маркион, осмелился уничтожить столь многочисленные изначальные свидетельства о Христе, чтобы нельзя было утверждать существование Его плоти. Однако, спрашиваю я тебя, каким же авторитетом ты руководствуешься? Если ты пророк, то предскажи что‑нибудь; если апостол, — проповедуй принародно; если апостольский муж, — будь единодушен с апостолами; если ты только христианин, — веруй в то, что передано. Если ты ничто из этого, — я с полным правом сказал бы: умри. Ведь ты уже мертв, ты, который не христианин, ибо не веришь в то, что, будучи принято с верой, делает людей христианами. И ты тем более мертв, чем более ты не христианин; хоть ты и был им, но отпал, отказавшись от того, во что прежде веровал: ты и сам признаешь это в каком‑то письме, твои этого не отрицают, а наши подтверждают [46]. Итак, отвергая то, во что ты верил, ты отверг уже не веруя; но, отказавшись верить, ты поступил недостойно. Ибо, отвергая то, во что ты верил, ты показываешь, что прежде вера твоя была иной. Она была иной, ибо отвечала преданию; в свою очередь, то, что было передано, было истинно, потому что передано теми, кому дано было наставлять. Значит, оставив переданное, ты оставил истинное, на что у тебя не было никакого права. Впрочем, подобные возражения против всех ересей мы уже весьма обильно использовали в другом месте [47]. После них нам сейчас излишне повторяться, доискиваясь, почему ты счел, что Христос не рожден.
3–5. Плоть не умаляет величия Божьего. В ее воскресение нужно верить, не пытаясь понять великую тайну слабым разумом
3. Раз ты думаешь, что это зависело только от твоего решения, вполне естественно, что ты счел рождение Господне или невозможным, или не подобающим Богу. Но для Бога нет ничего невозможного, — кроме лишь того, чего Он не желает. Давай посмотрим, угодно ли было Ему родиться — ведь если Он желал этого, то мог родиться и родился. Скажу кратко. Если Богу не угодно было бы родиться (все равно по какой причине), Он не явил бы Себя в человеческом облике. Кто же, увидев человека, стал бы отрицать, что этот человек рожден? Поэтому: чем Он не пожелал быть, тем, конечно, не пожелал бы и казаться. Ведь если что‑то не нравится, всякое представление о нем отвергается; и даже если кажется, что оно существует, — хоть на самом деле это и не так, — нет никакой разницы, есть оно или нет. Но очень важно, чтобы то, чего в действительности не существует, не создавало ложного впечатления. «Но, — говоришь ты, — Ему довольно было Самому знать об этом. Пусть люди и считают Его рожденным, если видели человека». Стало быть, насколько же достойнее и приличнее было Ему, действительно рожденному, принять человеческий облик, — если Он, по–твоему, намеревался принять тот же облик и не будучи рожден, с уроном для совести Своей? Она, по–твоему, допускала, что Он, не будучи рожденным, сносил вопреки ей, что Его считали рожденным. Объясни, чего же ради Христос, сознавая, кем Он был, выдавал Себя за того, кем не был? Ты не можешь сказать: «Если бы Он был рожден и действительно принял облик человеческий, то перестал бы быть Богом и, потеряв то, чем был, стал бы тем, чем не был». Ведь для Бога в положении Его нет никакой опасности. «Однако, — говоришь ты, — я потому отрицаю, что Бог поистине обратился в человека (так, чтобы Он и родился, и воплотился телесно), ибо необходимо, чтобы Тот, Кто не имеет предела, был также неизменяемым; а обращение в нечто есть конец прежнего состояния. Стало быть, не подобает обращение Тому, Кому не подобает предел».
Разумеется, закон природы изменяемого таков, что оно не пребывает в том, что изменяется в нем], и поскольку не пребывает, то погибает, раз вследствие изменения утрачивает прежнее свое бытие. Но нет ничего равного Богу: Его природа отлична от тварности всех вещей. Если, стало быть, все отличное от Бога, или то, от чего Он отличен, изменяясь, прекращает быть тем, чем было, то в чем же будет отличие Божества от прочих вещей, как не в противоположном свойстве]: то есть, в способности Бога превращаться во все и вместе с тем оставаться, каков Он есть? А иначе Он будет ровней тому, что, изменившись, утратило прежнее свое состояние. А если Бог уж подавно не равен с ним во всем, то не равен и в исходе превращения.
Ангелы Создателя принимали облик человеческий, — это ты когда‑то прочел и поверил, что они имели подлинное тело, что ноги их омыл Авраам, что их руками был восхищен из Содома Лот и что ангел, боровшийся с человеком очень крепким телесно, возжелал освободиться от того, кто крепко держал его [48]. Значит, то, что дозволено было ангелам, стоящим ниже Бога, — именно, обратившись в телесность человеческую, остаться, тем не менее, ангелами, — это ты отнимаешь у Бога, более могущественного? Как будто бы Христос не мог, поистине облекшись в человека, оставаться Богом! Неужто и эти ангелы являлись как телесные призраки? Но этого ты не посмеешь утверждать. Ведь если у тебя ангелы принадлежат Творцу, как и Христос, то Он будет Христом того же Бога, что и ангелы, а они будут таковы же, каков Христос. Если бы те книги Писания, которые противоречат твоему мнению, ты в одном случае не отвергал бы так усердно, а в другом не подделывал, тебя смутило бы здесь Евангелие Иоанна, где говорится, что Дух, снизошедши в теле голубя, пребыл на Господе ( 1:32; Матф, 3:16). И хотя это был Дух, но голубь был столь же действительным, сколь и Дух, и Он не погубил свою сущность (substantia), приняв сущность чужую. Однако ты спрашиваешь, где же осталось тело голубя, когда Дух был вновь восхищен на небо, а равным образом и тело ангелов. Оно было восхищено таким же образом, каким было явлено. Если бы ты видел, как оно создавалось из ничего, ты знал бы, как оно уходит в ничто. Если начало его было невидимым, то таков же и конец. Однако в то время, как оно было видимо, оно обладало телесной плотностью. Невозможно, чтобы не существовало того, о чем говорит Писание.
4. Итак, если ты не в силах отвергать воплощение (corporatio) ни по причине его невозможности, ни по причине его опасности для Бога, то тебе остается отвергнуть и обвинить его как недостойное. Ну, что же, начни, пожалуй, с самого рождения и подробно перечисли нечистоту всего, что порождает во чреве, — отвратительные сгустки влаги и крови, плоть, которая должна питаться этими нечистотами девять месяцев. Опиши, как чрево день ото дня набухает, становится тяжким, тревожным, беспокойным даже во сне, колеблющимся между отвращением к пище и обжорством. Напустись еще на трепет роженицы, который достоин почитания из‑за опасности ее положения или по природе священен. Ты, конечно, ужасаешься при виде младенца, появившегося на свет увитым своими пеленами. Ты, конечно, погнушаешься им — ведь он омыт, он завернут в лоскутья, его смазывают маслом, над ним ласково воркуют.
И это‑то почтение, Маркион, ты отказываешься воздать природе? А как ты сам родился? Ты возненавидел рождающегося человека, — но любишь ли ты вообще кого‑нибудь? Себя ты уж точно невзлюбил, раз отпал от церкви и веры Христовой. Однако если ты сам себе не нравишься или по–другому родился, — это твое дело. Христос, по крайней мере, возлюбил человека в его нечистоте. образовавшегося во чреве, появившегося посредством срамных членов, вскормленного с прибаутками. Ради него Он сошел с небес, ради него проповедовал, ради него подверг Себя уничижению даже до смерти, и смерти крестной (Филипп. 2:8). Конечно, Он возлюбил того, кого искупил такой ценою. Если Христос — от Творца, то Он возлюбил Свое, как и подобает. Если же Он — от другого Бога, то Он явил еще большую любовь, ибо искупил чужое. Стало быть, с человеком Он возлюбил и рождение его и даже плоть его. Ничто нельзя любить без того, что делает его тем, чем оно является. Устрани рождение — и покажи, где тогда человек; убери плоть — и представь того, кого Бог искупил. Если все это — человек, которого искупил Бог, то ты понуждаешь Его стыдиться того, что Он искупил, и считаешь недостойным того, кого Он не искупил бы, если бы не возлюбил. Преобразовав первое наше] рождение небесным возрождением, Он спас плоть от всякого мучения — пораженную проказой очистил, слепую сделал зрячей, расслабленную — исполнил силы, бесноватую — усмирил, мертвую воскресил — и нам стыдиться этой плоти? Если бы в самом деле Он пожелал произойти от волчицы, от свиньи или от коровы и, облекшись плотью зверя или домашнего скота, проповедовал бы Царство небесное, то, я думаю, твой строгий суд возразил бы Ему, что это позорно для Бога, и недостойно Сына Божьего, а потому глуп тот, кто в это верит. Будет явно неразумно, если мы станем судить о Боге, руководствуясь нашим здравым смыслом. Но поразмысли, Маркион, о таких словах], если ты не устранил их: Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых (1 Кор. 1:27). Что же это за «немудрое»? Обращение человека к почитанию Бога истинного? Отречение от заблуждения? Учение справедливости, стыдливости, терпения, милосердия и невинности? Нет, все это, конечно, не есть «немудрое». Попробуй, стало быть, понять, что сказал апостол]; и если тебе покажется, что ты понял это, тогда что будет столь же «глупо», как веровать в Бога рожденного, и притом от Девы, и к тому же во плоти, Который «погряз» во всех этих бесчестиях природы? Кто‑то может сказать, что это вовсе не глупо, и есть еще кое‑что, избранное Богом для покорения мудрости мира сего. И тем не менее, эта «мудрость» легче верит тому, что Юпитер стал быком или лебедем, чем Маркион тому, что Христос поистине стал человеком.
5. Есть, конечно, и другие «немудрые» вещи, которые относятся к поношениям и страстям Господним. Или, может быть, скажут, что распятый Бог — это рассудительно? Это устрани, Маркион, и прежде всего это. Ибо что недостойнее для Бога, что постыднее для Него — родиться или умереть? Носить плоть или крест? Быть обрезанным или пригвожденным? Вскормленным или погребенным? Положенным в ясли или сокрытым во гробе? Ты станешь еще мудрее, если не поверишь и этому. И, однако, ты не будешь мудрым, если не станешь немудрым для мира и не уверуешь в немудрое Бога. Не потому ли ты оставил Христу его мучения, что Он, подобно призраку (ut phantasma), не испытывал от них человеческих ощущений? Прежде мы уже сказали, что так же легко Его можно было подвергнуть мнимому позору рождения и детства.
Но теперь, губитель истины, ответь мне на следующее. Разве не воистину распят Бог? Разве не воистину Он умер, потому что был распят? И разве не воистину воскрес, — потому что действительно умер? Значит, Павел ложно установил, чтобы среди нас знали только Иисуса распятого (1 Кор. 2:2)? Ложно вещал о погребении? Ложно внушал о Воскресении? Тогда, значит, ложна вся вера наша и призрачна надежда на Христа? Ты преступнее всех людей, ибо оправдываешь убийц Бога. Если Христос вправду ничего не претерпел, Он ничего не претерпел и от них. Пощади единственную надежду целого мира. К чему ты устраняешь позор, необходимый для веры? Все, что недостойно Бога, для меня полезно. Я спасен, если не постыжусь Господа моего. Кто, — говорил Он, — Меня постыдится, того и Я постыжусь (Матф. 10:33). Кроме этих, я не нахожу причин для стыда, которые показывали бы, что я, презрев стыд, счастливо бесстыден и спасительно глуп. Сын Божий распят — это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий — это совершенно достоверно, ибо нелепо; и, погребенный, воскрес — это несомненно, ибо невозможно.
Но как все это было в Нем истинно, если Сам Он не был настоящим, если и впрямь не имел в себе такого, что распиналось, умирало, погребалось и воскресало, — то есть плоти, пропитанной кровью, утвержденной костями, пронизанной нервами, оплетенной жилами, которая способна была родиться и умереть? Плоти без сомнения человеческой, ибо от человека рожденной? Поэтому она должна быть смертна во Христе, ибо Христос есть человек и Сын человеческий. Ибо как же Христос человек и Сын человеческий, если в Нем нет человеческого и Он не от человека? Разве только человек есть нечто иное, нежели плоть, или плоть человеческая происходит откуда‑то еще, а не от человека; или Мария есть нечто иное, нежели человек, или человек — это Маркионов Бог [49]. В другом случае Христос не назывался бы человеком — без плоти, — не назывался бы и Сыном человеческим — без родительницы человеческой. Равно Он не назывался бы Богом без Духа Божьего, а Сыном Божьим — без Бога–Отца.
Итак, свойство той и другой природы (substantia) явило нам человека и Бога: здесь — рожденного, там — Нерожденного, здесь — телесного, там — Духовного, здесь слабого, там — Пресильного, здесь — умирающего, там — Живущего. Эти свойства обоих состояний, Божественного и человеческого, вне сомнения, с равной достоверностью засвидетельствованы для обеих природ — и для духа, и для плоти. Чудеса засвидетельствовали Дух Божий, страсти — плоть человеческую. Если чудодействия не без Духа, то и страсти не без плоти; если плоть со страстями ее была воображаемая, то и Дух с его чудодействиями не был настоящим. Что же ты разделяешь Христа надвое своей ложью? Он был истинен в цельности Своей. Поверь, Он предпочел родиться, нежели обманываться в чем‑то и прежде всего в Себе Самом: носить плоть, прочную без костей, сильную без жил, кровоточащую без крови, покрытую без кожи, алчущую без голода, едящую без зубов, говорящую без языка, так что речь ее являлась слуху как призрак от воображаемого звука. Тогда, значит, Он был призраком и после Воскресения, когда предложил ученикам осмотреть руки и ноги Свои, говоря: Взгляните, вот Я; ибо дух не имеет костей, а вы видите, что Я имею (Лук. 2 4:39). Это, без сомнения, руки, ноги и кости, которые имеет не дух, но плоть. Как объясняешь ты эти слова, Маркион, ты, выводящий Иисуса от Бога наилучшего, простого и только благого? Взгляни‑ка: Он обманывает, заблуждает и затуманивает очи всех, чувства всех, которые подходят и осязают. Уж по этой причине тебе следовало бы выводить Христа не с неба, а из какой‑нибудь шайки шарлатанов, представлять Его не Богом помимо человека, а просто человеком, магом, не жрецом спасения, а театральным актером, не воскресителем мертвых, а губителем живых. Но Он все же родился — даже если и был просто магом.
6–9. Плоть Христова не призрачна и не происходит со звезд. Рождение Христа от плоти человеческой засвидетельствовано Писанием
6. Однако кое–какие ученики сего Понтийца, мнящие себя умнее наставника, допускают во Христе действительность плоти, — не переставая, впрочем, отрицать Его рождение. «Он, — говорят, — мог иметь плоть, но отнюдь не рожденную». Значит, как обычно говорится, попали мы из огня да в полымя, от Маркиона к Апеллесу, который, покинув учение Маркионово, пал плотью к женщине, а потом был вознесен духом до девицы Филумены, и ею был побужден проповедовать действительность плоти Христовой, но без рождения. И этому ангелу Филумены апостол ответствовал бы теми же самыми словами, коими уже тогда предвозвестил его, говоря: Если бы ангел с неба благовествовал вам иначе, чем мы благовествовали, да будет анафема (Галат. 1:8).
Возразим мы и на то, что они измышляют сверх этого. Они признают, что Христос действительно имел тело. Какова же его материя, если не того свойства, в каком она являлась? Откуда тело, если тело — не плоть? Откуда плоть, если она не рождена — ведь она должна родиться, дабы стать тем, что рождается. «От звезд, — отвечают они, — и от субстанций вышнего мира Он получил плоть»; и при этом добавляют, что не нужно удивляться телу без рождения, ибо и у нас ангелам можно было являться во плоти без участия чрева. Мы признаем, что говорят и такое; но как быть с тем, что при этом вера одного толка заимствует свои доказательства у другой веры, на которую нападает? Что общего с Моисеем у того, кто отвергает Бога Моисеева? Если Бог другой, то и дела Его будут другие. Но пусть все еретики пользуются Писанием Того, чьим миром они также пользуются. Против них будет и то свидетельство суда, что свои поношения они воздвигают на собственных Его примерах. Истине легко одержать верх, даже и не выдвигая против них таких возражений. Итак, те, которые рассуждают о плоти Христа по примеру плоти ангелов, говоря, что Он не рожден, хотя имеет плоть, — те пусть сравнят причины, по каким являлись во плоти Христос и ангелы. Ни один из ангелов никогда не сходил для того, чтобы быть распятым, чтобы претерпеть смерть и от смерти воскреснуть. Если никогда не было подобной причины для воплощения ангелов, то вот тебе и объяснение, почему они получали плоть, не рождаясь. Они не приходили, чтобы умереть, значит, и не для того, чтобы родиться.
А Христос, Который действительно послан был для смерти, должен был поэтому обязательно и родиться, чтобы Он мог умереть. Умирает обыкновенно лишь то, что рождается. У рождения со смертью взаимный долг. Назначенность к смерти есть причина рождения. Если Христос умер по закону того, что умирает, а умирает то, что рождается, то отсюда следовало или, лучше сказать, этому предшествовало, что Он и родился по закону того, что рождается; ибо и умереть Он должен был по закону того самого, что умирает именно потому, что рождается. Негоже было бы не родиться по тому самому закону, по какому подобало умереть. «Но тогда между двумя ангелами Сам Господь явился Аврааму во плоти, но без рождения» [50], — а вот на это как раз была другая причина. Впрочем, вы не признаете этого, ибо не признаете того Христа, Который уже тогда и обращался к роду человеческому, и освобождал, и судил его в облике плоти, которая не была еще рождена, ибо не была назначена к смерти прежде, чем возвещено было о Его рождении и смерти.
Итак, пусть они маркиониты] докажут, что ангелы эти получили плотскую сущность (substantia) от звезд. Но если не могут доказать, — об этом ведь нет ничего в Писании, — то не оттуда и плоть Христова, к которой они приноровляют пример ангелов. Понятно, что ангелы носили не собственную плоть, поскольку это духовные субстанции и, если имеют тело, то особого рода; на время, впрочем, они способны преображаться в человеческое тело, дабы могли являться людям и общаться с ними. Поэтому, раз не сказано, откуда они получили свою плоть, то нашему разуму (intellectus) не пристало сомневаться, что это свойство ангельского могущества — принимать телесный облик, но не из материи. «Но, — говоришь ты, — сколь более подходит им брать его из материи!» Однако об этом ничего не известно, ибо Писание сего не указывает. Впрочем, если они способны делать себя тем, чем не являются по своей природе, то почему они не могут создать себя не из материи (ex nulla substantia)? Если они становятся тем, чем не являются, почему не из того, что не существует? Однако то, что не существует, если и возникает, то из ничего (ex nihilo). Поэтому не спрашивается и не показывается, что сталось после с их телами. То, что возникло из ничего, в ничто и обратилось. Те, которые могут обратить самих себя в плоть, способны и само ничто обратить в нее. Изменить природу есть большее дело, чем создать материю. Но если бы даже ангелам необходимо было заимствовать плоть из материи, то, конечно, более вероятно, что из земной материи, нежели из какого‑нибудь рода небесной субстанции: ведь эта плоть оказалась до того земного свойства, что питалась земною пищей. Могло, конечно, статься, что и звездная плоть, хоть и не была земной, питалась земною пищей таким же образом, каким земная плоть питалась пищею небесной, хотя и не была небесной. Ведь мы читали, что манна была пищей для народа: Хлеб ангелов, — говорит Писание], — ел человек (Пс. 7:7:25). Этим, впрочем, отнюдь не умаляется совершенно особое свойство плоти Господней, которая имела другое предназначение. Тому, Кто намеревался быть действительным человеком вплоть до самой смерти, подобало облечься в ту плоть, которой свойственна смерть; но плоти, которой свойственна смерть, предшествует рождение.
7. Впрочем, всякий раз, как заходит спор о рождении, все отвергающие его на том основании, что оно предрешает действительность плоти во Христе, настаивают, что Господь Сам отрицает Свое рождение, ибо сказал: Кто мать Моя, и кто братья Мои? (Матф. 1 2:48). Поэтому пусть и Апеллес выслушает то, что мы уже ответили на это в той книге, где опровергли его евангелие [51], а именно — следует рассмотреть основание этого изречения. Прежде всего, никто никогда не сообщил бы Ему, что мать и братья Его стояли вне дома (ср. 46–47), если бы не знали наверное, что у Него есть мать и братья, именно те самые, о которых сообщили и которых либо знали прежде, либо узнали тогда в том месте (допустим, что ереси удалили это из Евангелия); ибо люди, удивлявшиеся учению Его, говорили, что прекрасно знают и мнимого отца Его — Иосифа плотника, и мать Марию, и братьев, и сестер Его. «Но они ради искушения сообщили Ему о матери и братьях, которых Он не имел». — Об этом Писание не говорит, хотя во всех прочих случаях не умалчивает о том, что делалось против Него ради искушения: Вот, — говорит оно, — встал законоучитель, чтобы искусить Его (Лук. 1 0:25), и в другом месте: И приступили к Нему фарисеи, искушая Его (Матф. 19:3). И здесь никто не препятствовал указать, что это было сделано ради искушения. А что ты привносишь от себя помимо Писания, того я не принимаю. Затем, должна наличествовать и основа для искушения. В чем думали они искусить Его? В том, конечно, был Он рожден или нет, Если бы Своим ответом Он отверг это, искуситель непременно сообщил бы об этом.
Но никакое искушение, стремящееся узнать то, в сомнении о чем искушает, не возникает столь внезапно, чтобы ему не предшествовал вопрос, который, внося сомнение, возбуждает искушение. А если рождение Христово никогда не составляло вопроса, для чего же ты тщишься доказать, что они путем искушения захотели узнать то, в чем никогда и не сомневались? Добавим сюда еще и следующее: даже если бы нужно было искусить Его относительно рождения, то искушали бы Его, конечно, не так — не сообщением о тех лицах, которых могло не быть, даже если Христос родился. Все мы рождаемся, но не все имеем братьев или мать. К тому же, можно скорее иметь отца, чем мать, и дядей, чем братьев. Искушение о рождении и не было разумно потому именно, что рождение могло быть известно и без упоминания матери и братьев. Более вероятно, что они, хорошо зная, что у Него есть мать и братья, скорее стали бы искушать Его относительно божественности: знает ли Он, находясь внутри дома], что происходит снаружи, не изобличится ли Он в ложном указании на присутствие тех лиц, коих на самом деле не было. Но в таком случае, — не говоря уж о том, что само искушение не хитро, — могло выйти, что о тех, кто, как Ему возвестили, стоит снаружи, Он уже наверное знал, что они отсутствуют, — или по здоровью, или по делам, или задержались в пути. Никто не искушает, зная, что может навлечь на себя позор этим искушением.
Поскольку, стало быть, нет никакого основания для искушения, то подтверждается истинность сообщения, что на самом деле мать Его и братья Его пришли раньше. Но пусть теперь Апеллес узнает и причину, по которой Господь в Своем ответе отказался от присутствовавших матери и братьев. Братья Господа не верили в Него (Иоан. 7:5), как сказано в Евангелии, изданном до Маркиона. Не показано и то, что мать Его пребывала с Ним в постоянном общении; напротив, Марфа и Мария совершали это часто [52]. Как раз здесь и проявляется их неверие: когда Он учил пути жизненному, когда проповедовал Царство Божье, когда старался исцелять недуги и пороки, — тогда родные оставляли Его, в то время как чужие были с Ним. Наконец, они приходят и останавливаются снаружи, и не входят, и, видно, не думают о том, что делается внутри, — во всяком случае, не дожидаются Его, как будто пришли с чем‑то более необходимым, нежели то, чем Он тогда особенно был занят. Но больше того, они Его прерывают и хотят оторвать от столь великого дела. Спрашиваю тебя, Апеллес, или тебя, Маркион, — если бы как‑нибудь тебя, сидящего за игральной доской [53], бьющегося об заклад в игре актеров или состязании колесниц, отвлекли подобным сообщением, — неужто ты не воскликнул бы: «Кто мать моя?» или «Кто братья мои?». А Христу, проповедующему и доказывающему Бога, исполняющему Закон и Пророков, рассеивающему мрак прежнего века, — Ему недостойно было воспользоваться такими словами для порицания неверия вовне стоящих или для осуждения неблаговременно отрывающих Его от дела? Кроме того, для отрицания рождения больше подошли бы и другое место, и другое время, и другой способ выражения — не тот, которым мог бы воспользоваться всякий, у кого есть мать или братья, — ибо возмущение не отрицает родителей, а порицает их. Потому‑то Он поставил других выше и указал основание для такого возвышения — внимание к Его словам, — и тем ясно дал понять, в каком смысле отверг Он мать и братьев. Ибо по какой причине Он усыновил тех, которые прилепились к Нему, по той же отринул тех, кто удалился от Него. Христос обыкновенно Сам исполняет то, чему учит других. Поэтому, каково было бы, если бы Он, поучая не ценить мать и братьев столь же высоко, сколь и Слово Божье, Сам оставил бы Слово Божье после сообщения о матери и братьях? Следовательно, Он отверг родственников Своих, как и учил отвергать их ради дела Божьего.
А с другой стороны, в удаленной матери Его можно видеть фигуральное выражение синагоги, а в неверующих братьях — иудеев. В их лице снаружи стоял Израиль; а новые ученики, слушавшие Его внутри, веровавшие во Христа и приближенные к Нему, обозначали Церковь, которую Он нарек лучшей матерью и более достойным братством, отрекшись от Своего плотского рода. В этом именно смысле ответствовал Он на возглас женщины], — не отрекаясь от сосцов материнских и чрева, но представляя более счастливыми тех, кои внимают слову Божьему (Лук. 11:27–28).
8. Одних лишь этих мест (ими, кажется, более всего вдохновлены были Маркион и Апеллес), истолкованных согласно истине подлинного и неповрежденного Евангелия, должно было вполне хватить для доказательства человеческой плоти во Христе через обоснование рождения Его. Но если и последователи Апеллеса особенно настаивают на позорности плоти, будучи убеждены, что она дана соблазненным душам от известного огненного владыки зла [54] и потому недостойна Христа, а Ему подобала субстанция от звезд, — то я должен побить их их же собственным оружием. Признают они некоего знаменитого ангела, который устроил этот мир и после устроения его впал в раскаяние. Об этом мы тоже говорили в своем месте — есть у нас небольшая книга против них [55] о том, совершил ли нечто достойное раскаяние тот, кто имел дух, волю и могущество Христа для такого дела, — ибо они представляют себе ангела в виде заблудшей овцы. Стало быть, сотворенный] мир есть преступление, — как о том свидетельствует раскаяние Творца его, — если признать при этом, что всякое раскаяние есть признание преступления (confessio delicti), ибо имеет место только в преступлении.
Если мир есть грех, поскольку он сам и его члены суть тело, тогда грехом будет и небо и с ним все небесное. Но если небесное греховно, тогда греховно все, что оттуда заимствовано и оттуда произошло: ибо дурное дерево неизбежно приносит и плоды дурные (Матф. 7:17). Стало быть, плоть Христова, если она образована из небесных субстанций], состоит из элементов (elementa) греха, грешница по грешному своему происхождению, и будет равна уже той, то есть нашей субстанции, которую они, по грешности ее, не считают достойной Христа. Итак, нет никакой разницы в бесчестии, — измышляют ли те, кому нелюбезна наша материя, другую, более чистого вида, или признают ту же самую, то есть нашу, — потому что небесная никак не могла быть лучше. Ясное дело, мы читали: Первый человек из персти земной, второй человек — с неба (1 Кор. 15:47). Это, впрочем, не относится к различию материи, но просто прежней земной субстанции (плоти первого человека, то есть Адама) апостол противопоставляет небесную от Духа субстанцию второго человека, то есть Христа. Именно поэтому он относит небесного человека к Духу, а не к плоти: отсюда ясно, что те, кого он сравнивает с Ним, в этой плоти земной становятся небесными благодаря Духу. Ведь если бы Христос и по плоти был небесным, то к Нему не приравнивались бы те, которые по плоти своей не небесны. Значит, если они, становясь небесными, как и Христос, носят земную субстанцию плоти, то этим еще раз подтверждается, что и Сам Христос был небесным во плоти земной, каковы те, кто приравнивается к Нему.
9. Добавим к этому следующее: то, что возникает из другого и в силу этого является иным по сравнению с тем, из чего возникло, не может быть иным до такой степени, чтобы не сохранить ничего от источника своего возникновения. Никакая материя не лишена свидетельства своего происхождения, даже если изменяется в новое качество. Во всяком случае, тело наше, — а что оно образовано из глины, это истина, которая проникла даже в предания язычников [56], — выдает свое происхождение из двух элементов: плотью — из земли, а кровью — из воды. Ибо, — хоть по свойствам оно будет иметь иной вид, а именно потому, что из одного сделалось другим, — что, в конце концов, есть кровь, как не красная жидкость? Что есть плоть, как не земля, принявшая определенные формы? Рассмотри отдельные свойства: мускулы подобны глыбам земли, кости — скалам, даже вокруг сосцов есть какие‑то небольшие уплотнения; взгляни на крепкое сплетение жил — оно напоминает отростки корней, взгляни на густые разветвления сосудов — они словно извилины ручьев, на поросли пуха — они как мхи, волосы — словно стебли: наконец, само сокровенное хранилище костного мозга — словно рудоносные жилы плоти. Все эти знаки земного происхождения были и у Христа, и как раз они‑то скрыли Его как Сына Божьего: ибо Его считали просто человеком, имеющим человеческое же тело.
Или вы укажите в Нем что‑нибудь небесное, испрошенное у звезд Медведицы, у Плеяд или Гиад. Ибо все, что мы перечислили, свидетельствует в Нем о земной плоти, подобной нашей. Но ничего нового, ничего чужеродного я в Нем не замечаю. Вообще же люди удивлялись только словам и делам, учению и добродетели Христа как человека. Если бы замечалась в Нем какая‑то телесная необычность, это также вызвало бы удивление. Но в Его земной плоти не было ничего примечательного; она лишь показывала, сколь достойны удивления прочие Его свойства, — ибо говорили: Откуда у Него это учение и эти чудеса? (Матф. 13:54). Это говорили даже те, кто с презрением взирал на Его облик, настолько тело Его было лишено человеческого величия, не говоря уже о небесном блеске. Хотя и у нас пророки умалчивают о невзрачном Его облике, сами страсти и сами поношения говорят об этом: страсти, в частности, свидетельствуют о плоти человеческой, а поношения — о ее невзрачности [57]. Дерзнул бы кто‑нибудь хоть кончиком ногтя поцарапать тело небесной красоты или оскорбить чело оплеванием, если бы оно не заслуживало этого? Что же ты называешь плоть небесной, не зная ни одного свидетельства небесного ее происхождения? Почему ты отрицаешь ее земную природу, доказательство чего налицо? Он голодал при дьяволе, жаждал при самаритянке, проливал слезы над Лазарем, трепетал пред смертью; ибо, говорит Он, плоть слаба (Матф. 26:41; Марк. 14:38). Наконец, Он пролил кровь Свою. Все это, полагаю, знаки небесные. Но как, спрашиваю еще раз, Он мог подвергнуться поношению и страданию, если бы в Его плоти сверкала хоть малая часть небесного величия? Из этого мы делаем вывод, что плоть Его не имела ничего небесного, ибо Он был доступен поношению и страданию.
10–12. Плоть Христа не душевна, а душа — не плотского характера; как утверждают еретики
10. Теперь я обращаюсь к другим, которые тоже себе на уме и утверждают, что плоть Христова душевна (animalis), потому что раз душа стала плотью, то и плоть стала душою, и как плоть душевна, так душа — плотская. И здесь тоже я доискиваюсь причин. Если Христос, чтобы спасти душу, принял эту душу в Себя, — ибо она не могла быть спасена иначе, как через Него, — то я не вижу причин, почему, облекшись плотью, Он должен был сделать и плоть эту душевной: как будто Он не мог спасти душу иначе, чем сделав ее плотской. Но если Он спасает наши души — не только не плотские, но и отделенные от плоти, то сколь легче было Ему спасти ту душу, которую Он принял Сам, хоть она и не была плотской! Далее, поскольку они полагают, что Христос пришел избавить не тело, но одну лишь душу, то крайне странно, прежде всего, что, намереваясь избавить одну только душу, Он сделал ее телом такого рода, которое и не собирался спасать. Затем, если Он намеревался освободить наши души с помощью той, которую принял, то эта последняя должна была уподобиться нашей, то есть принять нашу форму; а сколь бы таинственной по облику своему ни была наша душа, она во всяком случае не имеет плотского вида. Кроме того, если Он имел душу плотскую, Он не спас нашу душу, ибо наша душа не плотская. Далее, если Он спас не нашу душу, ибо спас душу плотскую, то нам не доставил ничего, потому что спас не нашу душу. Но та душа, которая не наша, и не должна была приуготовляться к спасению именно как душа плотская. Ведь она не подвергалась бы опасности, если бы не была наша, то есть неплотская. Однако хорошо известно, что она спасена. Значит, она не была плотской; и она была нашей, той, которую надлежало спасать, потому что ей грозила опасность. Итак, если во Христе душа не была плотской, то и плоть не могла быть душевной.
11. Теперь мы приступим к другому их доводу и рассмотрим, почему представляется, что Христос имел плотскую душу, если Он принял душевную плоть. Дело в том, говорят они, что Бог пожелал представить душу видимою для людей и сделал ее телом; а прежде она пребывала невидимой и по природе своей сама ничего не видела, даже саму себя, так как плоть ей мешала. Поэтому‑де еще вопрос — рождена душа или нет, смертна она, или нет] [58]. Для того, значит, душа во Христе стала телом, чтобы мы могли видеть ее при рождении и при смерти, а также (что гораздо важнее) при ее воскресении. Но как, однако, могло быть, что посредством плоти душа, которую нельзя было распознать из‑за плоти же, являлась бы себе самой или нам, и, чтобы так являться всем, она становится тем, от чего была скрыта, то есть плотью? Значит, она приняла тьму, чтобы светить?
Итак, сначала нам нужно разобрать, должна ли была душа являться подобным образом, и представляют ли они ее совершенно невидимой до этого; далее, представляют ли они ее бестелесной или же имеющей какой‑то род собственного тела.
Они хоть и называют ее невидимой, представляют ее телесной, но обладающей свойством невидимости. Ибо как может называться невидимым то, что не имеет в себе ничего невидимого? Но ведь она и существовать не может, не имея того, благодаря чему существует. Но поскольку она существует, то необходимо обладает тем, благодаря чему существует. А если она имеет нечто такое, благодаря чему существует, то это будет ее тело. Все, что существует, есть своего рода тело; бестелесно лишь то, что не существует [59]. Поэтому, раз душа имеет невидимое тело, Тот, Кто решил сделать ее видимой, поступил бы, вне сомнения, более достойно, сделав видимым в ней то, что считалось невидимым, ибо и здесь не приличествуют Богу ни обман, ни слабость; однако был обман, — если Он представил душу не тем, что она есть, и была слабость, — если Он не смог показать душу тем, что она есть.
Никто, желая показать человека, не надевает на него шлем или маску. А именно это сделалось с душой, если она, превратившись в плоть, приняла чужой облик. Но и если бы душа считалась бестелесной, так что была бы некой таинственной силой разума, а все, что есть душа, не было бы телом, — это точно так же не было бы невозможно для Бога и более сообразовалось бы с Его намерением представить душу в новом, телесном виде, отличном от общеизвестного и требующем уже другого представления; у Него была бы какая‑то причина сделать душу видимой из невидимой, такой, что она давала бы основание для подобных вопросов, ибо в ней сохранилась бы человеческая плоть. Но Христос не мог быть зримым среди людей, если Он не был человеком. Поэтому верни Христу Его честность: если Он желал явиться как человек, то являл и душу человеческого свойства, — не делая ее плотской, но облекая ее плотью.
12. Допустим теперь, что душа открывается через плоть, если будет сохранено утверждение, что она вообще должна была каким‑то образом обнаружиться, не будучи известна ни себе, ни нам. В последнем случае, впрочем, различение напрасно, — можно подумать, что мы существуем отдельно от души, в то время как все, что мы есть, и есть душа [60]. Одним словом, без души мы — ничто, даже не люди по названию, а просто трупы. Поэтому, если мы не знаем души, то и она себя не знает. Значит, остается исследовать лишь, действительно ли до такой степени душа не знала саму себя, что желала стать известной любым способом.
Природа души, я полагаю, наделена ощущением (sensualis). Поэтому нет ничего душевного без чувственного ощущения (sine sensu) и ничего чувствующего без души. И, — чтобы выразиться короче, — ощущение есть душа души. Стало быть, поскольку душа сообщает ощущение всему и сама чувствует не только свойства (qualitates), но и ощущения всего, кто сочтет вероятным, что с самого начала она не наделена ощущением самой себя (sensus sui) [61]? Откуда у нее знание того, что ей нужно в силу естественной необходимости, если ей неведомо собственное свойство судить о необходимом? Это, — я разумею знание себя (notitia sui), без чего никакая душа не смогла бы управлять собою, — можно распознать во всякой душе. Прежде всего это относится к человеку, единственному разумному существу, наиболее способному и предназначенному к обладанию душой, которая и делает его существом разумным, ибо сама она прежде всего разумна. Затем, как могла бы душа быть разумной, если сама она, делая человека разумным существом, не знает собственного разума (ratio) и не ведает о себе самой? Но она и знает как раз потому, что ей известны ее Создатель, Судья и ее собственное положение. Не учась еще о Боге, она произносит имя Божье; не узнав еще ничего о Суде Его, она объявляет, что препоручает себя Богу. Слыша только, что со смертью исчезает всякая надежда, она поминает умершего добрым или злым словом. Об этом полнее сказано в небольшой книге «О свидетельстве души», написанной нами.
Впрочем, если бы душа от начала пребывала в неведении о самой себе, она и от Христа должна была бы узнать лишь то, какова она. Теперь же она узнала от Христа не облик свой, а свое спасение. Сын Божий сошел и принял душу не для того, чтобы душа познала себя во Христе, но чтобы познала Христа в себе. Ибо опасность грозит ей не от незнания себя самой, а от незнания Слова Божьего: В Нем, — говорит апостол], — открылась вам жизнь (1 Иоан. 1:2), а не душа, и так далее. Я пришел, — говорит Он, спасти душу (Лук. 9:56), — но Он не сказал «показать». Конечно, — если считать, что душа невидима, — мы не могли бы знать, как она рождается и умирает, если бы она не представлялась нам телесно (corporaliter). Это и будет то, что нам открыл Христос. Но и это Он открыл в Себе не иначе, чем в некоем Лазаре, у которого плоть не была душевной, а душа — плотской. Итак, что нам стало лучше известно о состоянии прежде неведомой души? Что в ней было такого невидимого, что требовало бы проявления через плоть?
13–15. Его плоть — человеческого, а не ангельского свойства
13. Душа стала плотью, чтобы открыться. Но не стала ли и плоть душою, чтобы открылась плоть? Если душа стала плотью, это уже не душа, а плоть; если плоть стала душой, это уже не плоть, а душа. Стало быть, где плоть и где душа, там они взаимно превратились друг в друга. Но если они — ни то и ни другое, ибо каждая из них превращается в иное, — то получается ужасная нелепость: говоря о плоти, мы должны разуметь душу, а указывая на душу, считать ее плотью. Тогда всему грозит опасность быть принятым не за то, чем оно является, и утратить то, чем оно является, раз его воспринимают иначе и если называют не тем, чем оно является. Верность названий тождественна сохранению собственных свойств (proprietates). А когда изменяются качества, предметы] обретают новые имена. К примеру, обожженная глина получает название черепка (testae) и не участвует более в имени прежнего рода, ибо не относится более к этому роду. Поэтому и душа Христа, сделавшись плотью, не может не быть тем, чем стала, и не может оставаться тем, чем была, потому именно, что стала чем‑то другим. И поскольку мы привели очень ясный пример, воспользуемся им и дальше. Конечно, черепок из глины представляет собой только один предмет (corpus) и одно название, то есть название этого одного предмета. Он не может называться и черепком, и глиной, ибо он не есть то, чем был; а то, чем он не является, к нему более не относится. То же самое касается и души. Следовательно, и душа, сделавшись плотью, представляет собою субстанцию единовидную и плотную, то есть совершенно цельную и неделимую. Во Христе же мы находим душу и плоть, которые обозначаются простыми и неприкровенными именами, душа называется душою, а плоть — плотью. Никогда душа не называется плотью, а плоть — душою, ибо так они должны были бы называться, если бы существовало подобное превратное] положение; напротив, Он Сам называл каждую субстанцию по отдельности, и всюду, конечно, сообразно различию двух свойств, — отдельно душу и отдельно плоть. В частности, Он говорит: Душа Моя скорбит смертельно (Матф. 26:38) и еще: Хлеб, который отдам Я за спасение мира, есть плоть Моя (Иоан. 6:51). Далее, если бы душа была плотью, то во Христе было бы одно–единственное: плотская душа, и она же — душевная плоть. Но поскольку Он разделяет их, то очевидно показывает, что они суть два вида — плоть и душа. Но если два, то уж не одно; а если не одно, то уж не может быть ни плотской души, ни душевной плоти. Ведь плотская душа и душевная плоть — это одно и то же. Тогда Ему пришлось бы иметь еще другую, особую, душу кроме той, которая была плотью, и объявить о другой плоти помимо той, которая была душой. Но если была у Него одна плоть и одна душа, и эта скорбела смертельно, а другая была хлебом за спасение мира, — тогда сохраняется число двух субстанций, различных в своем роде и исключающих единственный вид плотской души.
14. Но Христос, говорят они, представлял собою и ангела. На каком же основании? На том же, что и человека. Стало быть, одинакова и причина, по которой Христос представлял человека, и причина эта — спасение человека. А именно, Он сделал это для восстановления того, что погибло. Погиб человек, и нужно было восстановить человека. Но для принятия Христом вида ангельского никакой такой причины не было. Ибо если ангелы и осуждены на погибель, в огонь, уготованный дьяволу и ангелам его (Матф. 25:41), — то никогда не обещалось им восстановление. Никакого повеления об освобождении ангелов Христос не получил от Отца. А того, чего Отец не обещал и не повелевал, Христос не мог и исполнить. Для чего же тогда принял Он природу ангельскую, если не для того, чтобы с помощью этого сильного союзника способствовать освобождению человека? Но разве Сын Божий не мог один освободить человека, совращенного одним–единственным змеем? Значит, у нас уже не один Бог и не один Спаситель, если спасение вершат двое и к тому же один нуждается в другом. Однако в том ли дело, чтобы Он освободил человека при содействии ангела? Почему же Он тогда снизошел для того, что намеревался свершить через ангела? Если через ангела, что же делал Он Сам? А если Сам, то что остается ангелу? Он наименован ангелом великого замысла, то есть вестником: но это название Его обязанности, а не природы. Ибо Он должен был возвестить миру великий замысел Отца, а именно, о восстановлении человека. Именно поэтому не должно считать Его таким же ангелом, каковы Гавриил и Михаил. Ибо и хозяин виноградника посылает сына своего к возделывателям, как и прислужников, чтобы истребовать плодов; однако сын не должен считаться одним из прислужников по той причине, что принимает на себя обязанность служителей. Поэтому я, наверное, предпочел бы сказать, что Сам Сын есть ангел, то есть вестник Отца, нежели то, что ангел пребывает в Сыне. Но поскольку и о Самом Сыне возвещено: Не много умалил Ты Его пред ангелами (Пс. 8:6), — то как можно представить Его ангелом, так униженного пред ангелами, что Он становится человеком, как Сын человеческий и плотью и душою? Он — Дух Божий и сила Всевышнего (Лук. 1:35), а потому нельзя считать Его ниже ангелов, ибо Он — Бог и Сын Божий. Стало быть, сколь сделался Он ниже ангелов, приняв природу человеческую, столь же не уступал им, будучи ангелом. Это могло бы согласоваться с мнением Эвиона, полагающего, что Иисус — просто человек, из одного семени Давидова, то есть не Сын Божий; разумеется, кое в чем Он славнее пророков, ибо в Нем, считает Эвион, обитал ангел, — подобно тому, как в Захарии. Но Христос никогда не произносил: И говорит мне ангел, рекущий во мне (ср. Зах. 1:14), — и не повторял даже обычные слова пророков: Так говорит Господь. Он Сам был Господом, лично, от Своей власти говорящим: Я говорю вам. К чему еще слова? Послушай Исайю, восклицающего: Не ангел, и не посланник, но Сам Господь спас их (ср. Ис. 63:8–9).
15. И Валентину, благодаря его преимуществу еретика, можно было измыслить духовную (spiritualis) плоть Христову. Кто не пожелал верить, что она человеческая, тот мог представлять ее чем угодно. Ибо (это следует заявить против всех подобных мнений): если плоть Христова не человеческая и не от человека произошла, то я не вижу, в какой субстанции пребывая, Сам Христос провозгласил Себя человеком и Сыном человеческим: А теперь вы хотите убить человека, сказавшего вам истину (Иоан 8:40), — и: Сын человеческий есть господин и субботы (Лук. 6:5; Матф. 12:8). Это о Нем говорит Исайя: Человек скорбей и умеющий переносить недуги (53:3); и Иеремия: Он — человек, и кто познал Его? (17:9); и Даниил: И Он выше облак, как бы Сын человеческий (7:13). Также и апостол Павел говорит: Посредник Бога и человеков, человек Христос Иисус (1 Тим. 2:5). И еще Петр в Деяниях апостольских: Иисуса Назареянина, мужа, утвержденного вам от Бога (2:22), — и, конечно, человека. Одного этого, в порядке судебного возражения (vice praescriptionis), — если бы ереси могли оставить свою любовь к спорам и хитрым уловкам, — должно было оказаться вполне довольно для признания, что Его плоть человеческая и произошла от человека, а не духовная, равно как не душевная, не звездная, не воображаемая. Ибо, как я прочел у кого‑то из шайки Валентина, они не признают, что Христос наделен был земной и человеческой субстанцией, дабы не оказаться Господу ниже ангелов, которые не имели земной плоти. Затем, они утверждают], что плоть, подобная нашей, должна была и родиться похожим образом, — не от Духа, не от Бога, а от желания мужа (ср. Иоан. 1:13). И почему не от тленного, а от нетленного? И почему наша плоть, равная Его плоти, которая воскресла и была взята на небо, тотчас не берется туда же? Или почему Его плоть, равная нашей, одинаково не рассеивается в землю? Подобные вопросы задавали и язычники [62]. Неужто Сын Божий унижен до такой степени? А если Он воскрес в образе нашей надежды, почему с нами ничего такого не происходит? Эти вопросы у язычников понятны; но они понятны и у еретиков. Ибо в чем различие между ними, как не в том, что язычники веруют и не веруя, а еретики не веруют и веруя? Вот, например, они читают: Не много умалил Ты Его пред ангелами — и отрицают менее высокую субстанцию Христа, хоть Он и называет Себя червем, а не человеком (Пс. 21:7), не имеющим ни вида, ни красоты (Ис. 53:2); облик его невзрачен, презрен более, нежели у всех людей, человек скорбей и умеющий переносить недуги. Они признают человека, соединенного с Богом, и отвергают человека. Веруют в смертное, и утверждают, что смертное родилось из нетленного, — как будто тление есть нечто иное, нежели смерть. — «Но и наша плоть должна была тотчас воскресать». — Подожди: Христос не подавил еще недругов Своих, чтобы вместе с друзьями восторжествовать над недругами.
16–17. Плоть Христа — человеческой природы, но не имеет на себе первородного греха. Символические образы первого и последнего Адама, Евы и Девы Марии.
16. Кроме того, известный Александр [63], из страсти к мудрствованию, по складу еретического ума, выступает так, будто мы утверждаем, что Христос для того облекся в плоть земного достоинства, чтобы в Своем собственном Лице упразднить плоть греха. Если бы мы и говорили нечто подобное, то могли бы подкрепить наше суждение любым доводом, но только не таким безумием, как он полагает: будто мы считаем греховной саму плоть Христа, [якобы] упраздненную в Нем [за это]. Мы‑то помним, что она восседает на Небе одесную Отца, и проповедуем, что она сойдет оттуда во всем величии Славы Отца. Поэтому мы так же не можем назвать ее упраздненной, как не можем назвать греховной; не было упразднено то, в чем не было обмана. Мы же настаиваем, что во Христе упразднена не плоть греха, а грех плоти, не материя была упразднена, а [свойство ее] природы, и не субстанция, а вина, — согласно авторитету апостола, говорящего: Упразднил грех во плоти (Римл. 8:3; ср. 6:6) [64]. Ибо и в другом месте он говорит, что Христос имел подобие плоти греха (там же), а вовсе не то, что Он принял подобие плоти, словно призрак тела, но не действительное тело. Под подобием же плоти греховной он предлагает разуметь не то, что сама плоть Христа греховна, но что она была тождественна плоти греховной по происхождению своему, а не по греху Адамову. На этом основании мы утверждаем, что во Христе была та плоть, природа которой в человеке греховна, и грех в ней был упразднен так, что во Христе безгрешным было то, что в человеке не безгрешно. Ибо если Христос, упраздняя грех плоти, пожелал бы упразднить его не в той плоти, которая была греховна по природе, это не отвечало бы ни намерению Его, ни славе. Ибо что великого — устранить родимое пятно во плоти лучшей и другой, то есть не греховной природы?
Итак, ты говоришь: если Христос облекся в нашу плоть, Его плоть была греховной. Не искажай смысла, который вполне ясен. Облекшись в нашу плоть, Христос сделал ее Своей; а сделав Своей, Он сделал ее безгрешной. Кроме того (это нужно сказать против всех, которые не считают, что во Христе была наша плоть, потому что она произошла не из семени мужа), надобно иметь в виду, что и сам Адам был облечен в эту плоть, возникшую не из семени мужа. Подобно тому, как земля была обращена в эту плоть без семени мужа, так и Слово Божье могло перейти в материю той же плоти без связующего начала (sine coagulo).
17. Но теперь, оставив Александра с его силлогизмами, которые он свивает в своих доказательствах, даже и с псалмами Валентина, которые он приводит с таким бесстыдством, словно они принадлежат великому автору, — обратим наше внимание на один вопрос: от Девы ли получил Христос Свою плоть, дабы — если Он принял субстанцию из человеческого источника — тем самым особенно стала ясна ее человеческая природа. Впрочем, уже по Его человеческому наименованию, по характеру Его свойств (de statu qualitatis), по смыслу Его действий и исходу страданий можно было не сомневаться в Его человеческой плоти. Но прежде всего следует изложить основание, в силу которого Сын Божий имел родиться от Девы. Внове должен был родиться Виновник Нового рождения, чем, как проповедовал Исайя, Господь хотел дать знамение. Что это за знамение? Вот, Дева во чреве приимет и родит Сына (Ис. 7:14). И вот Дева зачала и родила Эммануила, Бога с нами (Матф. 1:23). Человек рождается в Боге — вот новое рождение; в этом человеке родился Бог, приняв плоть древнего семени, но без участия самого этого семени — дабы преобразить ее новым семенем, то есть духовно (spiritualiter), и искупить, очистив от древней нечистоты. Но это новое, как и во всех случаях, наделено древним обликом, ибо в силу особого замысла Господь родился человеком от Девы.
Земля была еще девственна, еще не вспахивалась и не засевалась; из нее, как мы узнали, человек был сделан Господом душою живою (Быт. 2:7). И если говорится, что первый Адам из земли, то второму, или последнему Адаму, как сказал апостол (ср. 1 Кор. 15:45), поэтому тоже подобало родиться от Бога из земли, то есть из плоти, еще не раскрытой для рождения, в дух животворящий. И все же, — дабы до конца использовать пример имени Адамова, — почему апостол именует Христа Адамом, если Человечество Его было не земного достоинства? Но и тут разум подтверждает, что Бог освободил из плена образ и подобие Свое, плененные дьяволом, совершив ответное действие. Ибо в Еву, до тех пор деву, вкралось слово, причиняющее смерть; равно в деву должно было войти и Слово Божье, создающее жизнь, — дабы то, что через этот пол подверглось погибели, через тот же пол было направлено к спасению. Ева поверила змею; Мария поверила Гавриилу. Грех, который одна совершила, поверив, другая, поверив, загладила. — «Но Ева тогда не зачала во чреве своем от слова дьявола». — Нет, зачала. Ибо с тех пор слово дьявола было для нее семенем, чтобы рождала отвергнутое и рождала в скорби (ср. Быт. 3:16). Родила она даже дьявола–братоубийцу [65]. Напротив, Мария произвела на свет Того, Который некогда имел спасти телесного брата и губителя Своего, Израиль. Стало быть, Бог ниспослал во чрево Слово Свое, благого брата, дабы стереть память о брате недобром. И Христу для спасения человека надлежало выйти оттуда [из греховного состояния плоти], куда вошел человек по осуждении своем.
18–20. Облечение Слова плотью — великая тайна веры. Христос рожден от Девы, но без греха
18. Теперь, чтобы нам ответить попроще, скажем, что не подобало Сыну Божьему родиться из семени человеческого. Ведь если бы Он целиком был Сын человеческий, то не был бы Сыном Божьим и ни в чем не превосходил бы ни Соломона, ни Иону (ср. Матф. 12:40–42), и о Нем нужно было бы судить согласно мнению Эвиона. Значит, раз Он уже был Сыном Божьим от семени Бога–Отца, то есть Духа, то Ему, чтобы стать и Сыном человеческим, нужно было только принять плоть от плоти человеческой, без семени мужа. Излишне было семя мужа для Того, Кто имел семя Божье. Поэтому, как Он мог иметь Отцом Бога без матери человеческой, — пока еще не родился от Девы, — точно так же, когда родился от Девы, мог иметь мать человеческую без отца человеческого. А именно Он есть человек, соединенный с Богом, как плоть человеческая с Духом Божьим, — плоть от человека, но без семени; Дух от Бога, и с семенем. Стало быть, если относительно Сына Божьего был тот замысел и намерение, чтобы Он произошел от Девы, то почему Он не принял от Девы тело, которое вынес из нее? Потому, что тело, которое он принял от Бога, другое, ибо Слово, говорят, стало плотью (Иоан. 1:14). Но это слово [Писания] свидетельствует лишь о том, что сделалось плотью; а с другой стороны, нет никакой опасности, чтобы Слово, сделавшееся плотью, тотчас оказалось чем‑то иным, а не Словом. Сделалось ли Слово плотью из плоти или из самого семени [66], — это пусть скажет нам Писание. Но раз Писание указывает лишь, чем оно сделалось, не указывая, из чего, — то этим склоняет к предположению, что сделалось это из чего‑то другого, а не прямо из семени. А если не прямо из семени, но из другого, то уже отсюда сделай вывод, — есть ли иной, более достойный доверия, источник того, что Слово стало плотью, нежели [сама] плоть, в которую Оно и воплотилось. Ибо Сам Господь решительно (sententialiter) и определенно провозгласил: Что рождено во плоти, то есть плоть (Иоан. 3:6), — потому именно, что от плоти рождено. Но если Он высказал это только о человеке, а не о Себе Самом, тогда, конечно, отрицай человечество Христа и заявляй, что это Его не касается. Но ведь Он тотчас добавил: А что рождено от Духа, то есть Дух (там же), — ибо Дух есть Бог и рожден от Бога. Если это относится к верующим в Него, то уж тем более относится к Нему Самому. Но если это относится к Нему, то почему не относится и сказанное выше? Если признаешь во Христе ту и другую субстанцию, и плотскую и духовную, то нельзя разделять эти слова и вторую часть относить к Нему Самому, а первую — ко всем прочим людям. Кроме того, если Он так же имел плоть, как и Дух, то, заявляя о свойстве этих двух субстанций, которыми Сам обладал, Он не мог отнести духовную субстанцию к Своему Духу и вместе с тем не отнести телесную к Своей плоти. Значит, раз Сам Он происходит от Духа Божьего, а Дух есть Бог, то и Сам Он есть Бог, от Бога рожденный, и Человек, порожденный во плоти от плоти человеческой.
19. Что же означает: Не от крови, не от желания плоти и не от желания мужа, но от Бога Он рожден (Иоан. 1:13) [67]? Этой главой я как раз и воспользуюсь, когда изобличу ее исказителей. Они настаивают, что написано так: Не от крови, не от желания плоти, и не от мужа, но от Бога они рождены, — словно [апостол] имеет здесь в виду вышепоименованных верующих во Имя Его, дабы показать то тайное семя избранных и духовных, какое они принимают в себя [68]. Но как это может быть, если все, которые веруют во Имя Господне, рождаются по общему закону человеческого рождения — от крови, от плоти и от желания мужа, — и даже сам Валентин? Постольку должно быть единственное число, ибо написано об Одном Господе: И от Бога рожден, — и написано справедливо, ибо Христос есть Слово Божье, а со Словом — Дух Божий, а в Духе — Сила Божья и все, что принадлежит Богу. Хоть Он и есть плоть, но не от крови, не от плоти и желания мужа: ибо Слово стало плотью по желанию Бога. К плоти, конечно, а не к Слову относится отрицание обычного нашего рождения, ибо так имела родиться плоть, но не Слово.
Однако почему же [апостол], отрицая рождение от желания плоти, не отрицал рождения от субстанции плоти? Потому, что он, отрицая рождение от желания плоти, отверг не субстанцию плоти, но лишь участие семени, которое, как известно, есть жар крови; остывая, он превращается в сгусток женской крови. Ибо от закваски и в сыре проявляется [истинная] природа субстанции, то есть молока: оно сгущается при добавлении закваски. Стало быть, нам понятно, что [этими словами] отрицается лишь, что рождение Господа произошло вследствие соития (под ним и разумеется желание мужа и плоти), но не отрицается участие ложесн. А почему [апостол] так усиленно настаивает, что Он родился не от крови, не от желания плоти, или мужа, если не потому, что Он имел такую плоть, в рождении которой от соития никто и не подумал усомниться? Но, отрицая, далее, рождение от соития, он не отрицал рождение от плоти; напротив, он утверждал его, ибо не отрицал рождение от плоти так же, как отрицал рождение от соития. Спрашиваю вас: если Дух Божий низошел в ложесна не для того, чтобы участвовать во плоти, то для чего Он низошел туда? Ведь гораздо проще духовная плоть могла образоваться вне ложесн и без их участия, чем в них. В таком случае Он без причины сошел туда, откуда ничего не вынес. Но Он сошел в ложесна не без причины и, значит, нечто принял из них. Ибо если Он ничего из них не принял, то сошел в них бесцельно, — особенно если намеревался принять плоть такого свойства, которое чуждо ложеснам, то есть духовную.
20. Но какова же лукавость ваша, если вы стараетесь убрать даже слог «от» (ех), написанный в качестве предлога, и воспользоваться другим, который в таком виде не встречается в Священном Писании? «Через» (per) Деву, говорите вы, Он рожден, а не «от» Девы, и: «в» ложеснах, а не «от» ложесн, — ибо и ангел сказал Иосифу во сне: Что в Ней рождено, то от Духа Святого (Матф. 1:20); и не сказал: от Нее. Но ведь ясно, что если бы даже он употребил слова: от Нее, — то разумел бы все равно: в Ней, — ибо то, что было от Нее, было в Ней. Сообразно этому, стало быть, слова его «в Ней» и «от Нее» совпадают: ибо, что было в Ней, то было от Нее. Хорошо, впрочем, что тот же самый Матфей, излагая родословие Господа от Авраама до Марии, говорит: Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой рождается Христос (1:16). Да и Павел предписывает молчать этим «грамматикам»: Бог, — говорит он, — послал Сына Своего, ставшего от жены (Галат. 4:4). Разве он говорит «через жену» или «в жене»?. А если он предпочел сказать «ставшего» (factus), так это слово выразительнее, чем «рожденного» (natus), ибо гораздо проще было бы ему сказать «рожденного». А говоря «ставшего», он указал на слова: Слово стало плотью (Иоан. 1:14) и подтвердил реальность (veritas) плоти, ставшей от Девы. В этом случае покровительствуют нам и псалмы, но, конечно, не псалмы отступника, еретика и платоника Валентина, а святейшего и всеми признанного пророка Давида. Он воспевает Христа для нас, и через него Христос воспел Сам Себя. Вонми Христу и услышь Господа, говорящего с Богом–Отцом: Ибо Ты Тот, который извел Меня из чрева Матери Моей (Пс. 21:10), — вот одно. Ты упование Мое от груди Матери Моей; на Тебя оставлен Я от чрева Ее (10–11) — вот другое. И от чрева Матери Моей Ты — Бог Мой (11) — вот третье.
Теперь разберем смысл этих слов. Ты извел Меня, — говорит Он, — из чрева. Но что исторгается, если не то, что прилежит ему, что связано и прикреплено к тому, из чего–ради разобщения — исторгается? А если Он не прилежал чреву, то как мог быть исторгнут? Если Тот, Кто был исторгнут, прилежал чреву, то как мог Он прилежать иначе, нежели как прилежа чреву через пуповину, то есть как бы через отросток той оболочки [плода], которой она связана с порождающим чревом? Ведь даже когда одно внешнее соединяется с другим внешним, то оно так сплачивается и срастается с тем, к чему прикрепилось, что при отторжении забирает с собой часть того тела, от которого отторгается, — как бы след расторгнутого единства и взаимодействия. Но о каких сосцах Матери Своей говорит Он? О тех, без сомнения, которые сосал. Пусть повивальные бабки, врачи и испытатели природы скажут о свойстве сосцов, — бывают ли истечения из них без того, чтобы ложесна не испытали муку рождения, — ибо только после этого кровь по венам из нижнего хранилища поднимается к груди и в результате самого этого перемещения претворяется в более питательную материю — молоко. Именно по этой причине во время беременности месячные кровотечения отсутствуют. Но если Слово стало плотью из Самого Себя, а не через общение с ложеснами, то они ничего не сотворили, ничего не произвели, ни в чем не страдали. Каким же образом они перелили свой источник в сосцы, которые могут изменить его, только получив? Но у них не могло быть крови для приуготовления молока, если не было самой причины для поступления этой крови, а именно — отторжения своей плоти. Что было необыкновенного в рождении Христа от Девы, — это ясно: именно лишь то, что Он родился от Девы по причине, которую мы узнали, и что Дева есть наше возрождение, ибо Она духовно освящена от всякой нечистоты через Христа, Который и Сам есть Дева по плоти, ибо рожден от плоти Девы.
21–22. Человеческое происхождение Его плоти доказывают все предки Марии вплоть до Давида и Авраама
21. Если, стало быть, они настаивают, что новизне этого рождения подобало, чтобы Слово Божье не стало плотью от семени мужа, как не стало ею и от плоти Девы, то почему бы всей этой новизне не состоять в том, чтобы плоть произошла от плоти, а не была рождена от семени? Пожалуй, я вступлю в более жаркую схватку. Вот, — говорит [пророк], — Дева приимет во чреве. Что же Она приимет? Конечно, Слово Божье, а не семя мужа, — и определенно для того, чтобы родить Сына. Ибо, — продолжает он, — и родит Сына. Значит, как Ей свойственно было принять, так же принадлежало Ей то, что Она родила, — хотя то, что Она приняла, Ей не принадлежало. Напротив, если Слово из Самого Себя стало плотью, тогда уж Оно Само Себя приняло и родило, и пророчество пусто. Ибо Дева не приняла и не родила, если не было ее плотью то, что Она родила от принятого Слова. Но умаляется ли здесь один только глас пророческий, или же еще и речение ангела, возвещающего Деве о принятии и рождении? Не умаляется ли уж и Писание — там, где возвещается о Матери Христа? Ибо как Она была Мать, если Он не был во чреве Ее? — «Однако из чрева Ее Он не принял ничего, что сделало Матерью Его Ту, во чреве Которой Он находился». — Но и плоть, чуждая [материнскому] чреву, не нуждается в упоминании о нем. Лишь та плоть может упоминать о чреве материнском, которая из этого чрева вышла. Далее, что родилось от себя самого, не есть плод чрева. Значит, пусть умолкнет Елизавета, носящая во чреве своем дитя — пророка, знавшего уже Господа своего, и к тому же сама исполненная Духа Святого [69]. Значит, без причины говорит она: И откуда это мне, что Матерь Господа Моего пришла ко мне? (Лук. 1:43). Если Мария носила Иисуса во чреве не как Сына, а как чужое, то почему она [Елизавета] говорит: Благословен плод чрева Твоего (42)? Что это за плод чрева, который произошел не из чрева, который не имеет в нем корня и не принадлежит Той, Чье это чрево?
И вообще, кто есть плод этого чрева? Христос. Не потому ли именно, что Сам Он есть цвет ветви, произросшей из корня Иессеева? Но корень Иессеев есть род Давидов; ветвь из корня есть Мария, происшедшая от Давида, цвет от ветви есть Сын Марии, именуемый Иисус Христос. Он будет и плодом, ибо цвет и есть плод: ибо благодаря цвету и из цвета всякий плод становится плодом. И что же? Они отказывают плоду в его цвете, цвету — в его ветви, ветви — в ее корне, дабы корень не мог через ветвь требовать своей собственности, происходящей от ветви: цвета и плода. Ибо исчисляются все поколения рода от последнего до первого, так что теперь уж им нужно бы знать, что плоть Христова прилежит не только плоти Марии, но и плоти Давида через Марию, и плоти Иессея через Давида. Поэтому Бог клянется Давиду возвести на трон Давидов этот плод от чресл Давидовых, то есть потомство плоти его (Пс. 131:11; Деян. 2:30). Но если Он от чресл Давидовых, то тем более от чрева Марии, благодаря которому Он прилежал и к чреслам Давидовым.
22. Тогда пусть [наши противники] попробуют изгладить свидетельства демонов, взывавших к Иисусу как к Сыну Давида [70]; но свидетельства апостолов они не смогут устранить, если свидетельства демонов недостойны доверия. Прежде всего, сам Матфей, достовернейший повествователь Евангелия (ибо он был спутником Господа), не для иного чего начинает повествование свое словами: Книга родословия Иисуса Христа, Сына Давида, Сына Авраама, — как для того, чтобы вразумить нас о плотском происхождении Христа. Поскольку же род Его проистекает из этих начальных источников, и поколения постепенно восходят к рождению Христа, то что иное, как не плоть и Авраама и Давида, порождая отросток в потомстве своем, простирается до Самой Девы и приносит Христа, или, лучше сказать, Сам Христос происходит от Девы? Да и Павел, будучи учеником, наставником и свидетелем того же Евангелия, — ибо он тоже апостол Самого Христа [71], — утверждает, что Христос по плоти (по Своей, разумеется) происходит от семени Давидова (Римл. 1:3; 2 Тим. 2:8). Значит, от семени Давидова плоть Христа. Но если через плоть Марии Он происходит от семени Давидова, стало быть, происходит из плоти Марии, раз есть из семени Давидова. Переворачивай эти слова как угодно: или от плоти Марии то, что от семени Давидова, или от семени Давидова то, что от плоти Марии. Все это противоречие прекращает упомянутый апостол, определяя, что Христос есть семя Авраамово. Но если Авраамово, то тем более и Давидово, ибо Давид моложе. Тем же самым объясняет он и обетование благословения народов во имя Авраамово: И в семени твоем благословятся все народы (Быт. 12:3). [Господь], — говорит он, — не сказал «в семенах», словно о многих «потомках», но о «семени», как об одном, которое есть Христос (Галат. 3:8; 16). Но если мы читаем это и веруем в это, то какое свойство плоти мы должны и можем признать во Христе? Конечно, не иное, как свойство плоти Авраамовой, ибо Христос есть семя Авраамово; не иное, как Иессеевой, ибо Христос есть цвет от корня Иессеева; не иное, как Давидовой, ибо Христос есть плод из чресл Давидовых; не иное, как Марии: ибо Христос из чрева Марии есть. И, сверх всего и более всего, не иное, как свойство плоти Адамовой, ибо Христос есть Второй Адам. Вывод, стало быть, такой: или пусть они признают во Христе духовную плоть, которая при таком положении лишается во Христе субстанции; или пусть считают, что плоть Его не была духовной, ибо произошла не от ствола духовного.
23. Девство Марии прекращается после рождения Христа
23. А мы признаем исполнение пророческих слов Симеона, которые произнес он над Господом, тогда еще новорожденным младенцем: Вот, лежит Сей на падение и восстание многих в Израиле, и в знамение противоречивое (Лук. 2:34). А вот знамение рождения Христа, согласно Исайе: Вот, Дева приимет во чреве и родит Сына. Стало быть, мы признаем знамение противоречивое, зачатие и рождение Девой Марией, о котором эти «академики» [72] говорят: «Она родила и не родила, Дева и не Дева»; пожалуй, и нам подошло бы сказать именно так, — если бы вообще об этом нужно было вести речь. Ибо, если Она родила от Своей плоти, то действительно родила; но поскольку не от семени мужа, то и не родила вовсе. Она Дева, ибо не знала мужа; но и не Дева, ибо родила [73]. Однако дело все же обстоит не таким образом, что Она родила и не родила, и что Та Дева, Которая не Дева, — потому именно, что Она — Мать по лону Своему. У нас нет ничего сомнительного, ничего такого, что обращено к двоякому толкованию. Свет — это свет, а тьма — тьма; «да» есть «да», а «нет» — «нет», а что сверх того, то от лукавого (Матф. 5:37). Та родила, Которая родила. И если Дева зачала, то через рождение свое сделалась брачной, именно, по закону отверстого тела. При сем не было никакого различия, совершилось это допущенною или выпущенною мужескою силой, — все равно, ложесна открыл один и тот же пол. А ложесна — те самые, ради которых записано о других: Все мужеское, отверзающее ложесна, будет зваться освященным для Господа (Исх. 13:2). Кто же поистине свят, как не Сын Божий? Кто в настоящем смысле отворил ложесна, как не Тот, Который разверз их, запертые? Впрочем, в браке они у всех разверзаются. И те ложесна разверсты были тем более, ибо крепче были заперты. И поэтому должно скорее называть Ее не Девой, чем Девой, ибо Она стала Матерью как бы вдруг, — прежде чем вступила в брак. И стоит ли еще говорить об этом, когда апостол на том же основании провозгласил, что Сын Божий произведен не от Девы, но от жены, признав брачное страдание разверстых ложесн Ее? Мы читали, конечно, у Иезекииля о телке, которая родила и не родила [74], но смотрите: не вас ли уже тогда указал в провидении Своем Дух Святой, спорящих о чреве Марии. Кроме того, иначе Он, против обычной Своей простоты, не провозгласил бы многозначно устами Исайи: приимет и родит.
24–25. Еретики, отрицая человеческую плоть во Христе, отрицают тем самым и воскресение. Но то и другое несомненно
24. Что же касается слов, которые Исайя обрушивает для осмеяния еретиков, и прежде всего: Горе тем, которые горькое называют сладким, а тьму — светом (5:20), — то ими он указывает на тех, которые не сохраняют такие слова в собственном их значении; [он заботится], чтобы душою было лишь то, что называется ею, телом — лишь то, что им считают, и Бог лишь Тем, Которого проповедуют. Поэтому Господь, провидя [появление] Маркиона, говорит так: Я есмь Бог, и нет иного Бога кроме Меня (45:5). И когда в другом месте Он говорит то же тем же самым образом: Прежде Меня Бога не было (46:9), — то, думаю я, этим Он поражает какие‑то генеалогии Валентиновых Эонов. А словами: Не от крови, не от плоти и желания мужа, но От Бога (Иоан. 1:13) Он ответствует Эвиону. Равным образом слова: Если бы даже ангел с неба благовествовал вам иначе, чем мы благовествуем, да будет анафема (Галат. 1:8) — обращены против хитросплетений Апеллесовой девицы Филумены. Определенно, что всякий, кто отрицает пришествие Христа во плоти, есть антихрист (ср. 1 Иоан. 4:3). Тот же, кто называет плоть Его неприкровенным, прямым и простым именем ее природы, тот поражает всех спорщиков о ней. Равно и тот, кто определяет и Самого Христа единым, потрясает поучающих о многовидности Христа. Ибо одного они представляют Христом, а другого — [человеком] Иисусом; одного — ускользающим из средины толпы, другого — схваченным ею, одного — в уединении на горе, среди облаков, славного пред тремя судьями, другого — податливым и невзрачным, одного — являющим величие духа, другого — трепещущим, и, наконец, этого — страдающим, а того — воскресающим. Поэтому они говорят, что и собственное их воскресение будет уже в другом теле [75]. Но хорошо, что с небес приидет Тот же Самый (Деян. 1:11), Который пострадал, и всем явится Тот же, Который воскрес. И увидят и узнают Его те, которые распяли Его [76], — узнают, несомненно, ту самую плоть, против которой свирепствовали и без которой Он не мог бы ни явиться, ни быть узнан. Поэтому пусть покраснеют и те, кто утверждает, что на небесах восседает бесчувственная плоть, подобная вместилищу, которое покинул Христос, или там находятся единовидные плоть и душа, или только душа, но уже вовсе без плоти.
25. Впрочем, о настоящем предмете сказано достаточно. Ибо, я полагаю, уже выстроено доказательство того, что плоть во Христе — человеческая и рождена от Девы. Можно было бы ограничиться и простым разъяснением этого, не вступая в состязание с различными противными мнениями. Но все же мы возбудили и это состязание, в изобилии приведя аргументы наших противников и те места из Писания, которыми они пользуются, — дабы тем, что мы доказали, установить вопреки всем еретикам, какова была плоть Христа, и откуда она, и какою она не была. Но поскольку в заключении, как и в общем введении, речь идет о воскресении нашей плоти (которое мы намерены отстаивать в другой книге), то пусть здесь оно найдет свое приуготовление, — ибо уже ясно, каково было то, что воскресло во Христе.
Григорий Чудотворец — Слово на Рождество Христовo
Великое и чудное таинство видим ныне мы, братия. Пастыри с радостными восклицаниями являются вестниками к сынам человеческим, не на холмах полевых со стадами своими беседуя и не с овцами на поле играя, но во граде Давидовом Вифлееме духовные песни возглашая. В вышних поют Ангелы, возглашают гимны Архангелы; небесные Херувимы и Серафимы воспевают хвалы во славу Бога:«свят, свят, свят…«Все вместе совершают радостный праздник, видя Бога на земле и человека, вземлемого к небесам. Дольние Божественным провидением воздымаются до вышних, вышние, по любви Божией к людям, склоняются к дольним, ибо Высочайший, по смирению Своему,«вознесе смиренный». В этот день великого торжества Вифлеем становится подобным небу, вместо блистающих звезд восприемлст Ангелов, поющих славу, и вместо видимого солнца — беспредельное и неизмеримое Солнце Правды, творящее вес сущее. Но кто дерзнет исследовать столь великое таинство?«Идеже хощет Бог, там побеждается естества чин», и не может препятствовать природа. Итак, немощи людей непричастны. Бог восхотел и снисшел, совершая спасение людей, ибо в воле Божией — жизнь всех людей.
В настоящий радостный день Бог пришел родиться; в этот день великого пришествия Бог соделался Тем, Кем не был: будучи Богом, стал Человеком, так сказать, отрешился от Божества (хотя Своей природы не совлекся); сделавшись Человеком, остался Богом. Ибо, хотя Он возрастал и преуспевал, однако же не так, как будто бы человеческой силой достиг Божественности и из человека соделался Богом; но как был Словом, чуждым страдания, так воплотился и явился не изменившийся, не сделавшийся другим, не утратив той Природы, какой обладал до этого. Родился в Иудее новый Царь; но это новое и чудное рождение, в которое уверовали язычники, отвергли иудеи. Закона и пророков не понимали правильно фарисеи; то, что в них противоречило им, толковали превратно. Новое, полное таинства, рождение старался узнать Ирод, но не для того, чтобы воздать почесть родившемуся Царю, а чтобы отнять у Него жизнь.
Тот, Кто оставил Ангелов, Архангелов, Престолы, Господства, Силы, неусыпающих и огненосных всех духов, Один, шествуя новым путем, исходит из ненарушенной семенем девственной утробы. Творец всех шествует просветить мир да, не оставив сирыми Ангелов, явится и Человеком, происшедшим из Божества.
И я, хотя не вижу при Родившемся ни трубы (или другого музыкального орудия), ни меча, ни украшений телесных, ни лампад, ни сопутствующих светильников, видя хор Христа из безгласных и худородных, побуждаюсь к хвале Ему. Вижу бессловесных животных и хоры отроков, как бы некую трубу, песненно звучащую, как бы заступающих место лампад и как бы освещающих Господа. Но что я говорю о лампадах? Он — Сама Надежда и Жизнь, Само Спасение, Сама Благость, залог Царства Небесного. Его Самого нося принесу, чтобы последовать силе слов небесных Ангелов:«слава в вышних Богу», и с Вифлеемскими пастырями произнести радостную песнь:«и на земли мир, в человецех благоволение!«Рожденный от Отца, в Своем Лице и в Своем бытии бесстрастный, ныне образом бесстрастным и непостижимым рождается для нас. Предвечное рождение, бесстрастное ведает один Сам Рожденный; рождение настоящее, сверхъестественное ведает только благодать Духа Святого; но и первое рождение истинно, и настоящее рождение, в уничижении, действительно и непреложно. Бог родился от Бога, но Он — и Человек, от Девы воспринявший плоть. В вышних от Единого Отца — Единый, Единородный Сын Единого Отца; в уничижении Единственный из единственной Девы, единой Девы Единородный Сын… Бог не испытал страданий, рождая Бога по Божеству; и Дева не потерпела повреждения, ибо духовным образом родила Духовного. Первое рождение — неизъяснимо и второе — неисследимо; первое рождение совершилось не по страсти и второе не причастно было нечистоты… Мы знаем, что ныне родила Дева, и веруем, что родила Того, Кто рожден от Отца предвечно. Но каков образ рождения, изъяснить не надеюсь: ни словами сказать того не старался я, ни мыслию коснуться не дерзаю, ибо Природа Божества не подлежит наблюдению, не касается мысли, не объемлется бедным разумом; должно лишь веровать силе дел Его. Известны законы природы телесной: замужняя жена зачинает и рождает сына по закону брака; но когда Неискусобрачная Дева рождает Сына чудесно, и по рождении пребывая Девою, — явление, высшее природы телесной. Что бывает по законам природы телесной — мы постигаем, но перед тем, что выше законов естества, умолкаем, не по страху, но поелику непогрешимо; умолчать мы должны, чтобы молчанием почтить достойную почтения добродетель, и, не выходя за должные пределы (слова), сподобиться небесных даров.
Что реку и что возглаголю? Говорить ли еще о Деве–Родительнице? Рассуждать ли еще о новом чудном рождении? Дивиться лишь можно, созерцая дивное рождение, ибо побеждается естества чин и обычные законы вещей, О дивных делах (Божиих) мало сказать, что они более дивны, чем дела природы, ибо природа ничего не может произвести по своей воле, хотя бы и была для того свободна: дивны же все дела Господа, их же восхощет. О, непорочное и неизъяснимое таинство! Тот, Кто прежде сложения мира был Единородным, Несравнимым, Простой, Бестелесный, воплощается, нисходит (в мир), облекается в бренное тело, чтобы явиться видимым всем. Ибо если бы Он не был видимым, то каким образом научил бы нас хранить Его учение и возводил бы к невидимому? Так, для того Он Сам стал открыто видим, чтобы видимое возвести к невидимому. Поскольку люди, считая глаза более верными свидетелями, чем уши, верят тому, что видят, и сомневаются в том, чего не видят. Бог восхотел стать видимым в теле, чтобы разрешить и ниспровергнуть сомнения. Он восхотел родиться от Девы не для того, чтобы устроить из Нее недолжное дело, ибо Дева не знала причины вещей, и таинство рождения Его есть непорочное дело добродетели, почему и Сама Дева спрашивала у Гавриила:«како будет сие, идеже мужа не знаю», — на что получила в ответ:«Дух Святый найдет на Тя, и сила Вышняго осенит Тя»(Лк. 1, 34 — 35). Но каким образом Слово, Которое было от Бога, потом произошло от Девы? Это — неисследимое чудо. Как делатель золота, добыв металл, делает из него вещь сообразно потребности, так поступил и Христос; находя Деву по духу и телу непорочной, воспринял от Нее одухотворенное тело, сообразное Своим советам, и облекся в него, как в одежду. В этот дивный день Рождества Слово не устрашилось и не устыдилось произойти из утробы девичьей, не сочло недостойным Себя принять плоть от Своего творения, чтобы творение, сделавшись одеянием Творца, сподобилось славы, и чтобы сделалась известною милость, когда открылось, откуда по благости Своей снисшел Бог. Как невозможно было бы из земли явиться сосуду прежде, чем глина побывала в руках художника, так невозможно было поврежденный сосуд (естества человеческого) возобновить иначе, как сделать его одеянием Творца, Который облекся в него.
Что еще реку, что возглаголю? Новые чудеса поражают меня страхом. Ветхий Денми стал Младенцем, чтобы сделать людей чадами Божиими. Седящий в славе на Небесах, ради любви к людям, покоится в яслях бессловесных животных. Бесстрастный, Бестелесный, Непостижимый влачится человеческими руками, чтобы попрать жестокости грешников и беззаконников и расторгнуть узы, обвивается пеленами, питается на коленах Жены, чтобы стыд превратить в честь, бесчестие привести к славе, вместо терния дать венец. Он восприемлет мое тело, чтобы я сделался способным вместить в себе Его Дух, — усвояет Себе (мою природу), одевается в мое тело, и дарует мне Свой Дух, чтобы я, давая и обратно приемля, приобрел сокровища жизни. Что скажу и что возглаголю?«Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог»(Мф. 1, 23). Не о будущем ведется здесь речь, чтобы мы научились надежде, но должно нам повествовать о случившемся уже и удивляться уже исполнившемуся. Прежде к иудеям была речь, так как среди них исполнилось ныне это, и среди нас сбылось и стало действительным событием, ибо мы поняли (это пророчество), и восприняли его, и уверовали. К иудеям говорит пророк:«вот Дева зачнет»(Ис. 7, 14), к христианам же обращается речь об исполнившемся на самом деле, полном сокровищ самом событии. В Иудее родила Дева, но все страны мира приняли Ее Сына. Там — корень виноградника; здесь — лоза истины; иудеи выжимали гроздья, язычники вкусили таинственную Кровь; те посеяли зерно хлебное, эти пожали верою колосья. Иудеи уязвлены па смерть терниями, язычники исполнены даров; те сели под древом иссохшим, эти — у подножия древа жизни; те изъяснили постановления закона, язычники пожинают духовные плоды. Родила Дева не Сама от Себя, но как восхотел долженствовавший быть Рожденным. Не по образу телесному действовал Бог, но закону плоти подчинился, но Господом телесной природы показал Себя, чтобы явить миру рождение чудесное, чтобы открыть силу Свою и показать, что, сделавшись Человеком, Он рождается не как человек, — что Бог делается Человеком, так как для воли Его нет ничего трудного.
В настоящий великий день Он родился от Девы, победив естества чин. Он выше супружества и свободен от повреждения. Довольно Тому, Кто был учителем чистоты, славно заблистать, изойдя из чистого и поврежденного чрева. Ибо Он — Тот Самый, Кто вначале из девственной земли создал Адама, и от Адама без женщины произвел ему жену Еву. И как Адам без жены, прежде чем имел жену, произвел в мир первую женщину, так и в настоящий день Дева родила без мужа Того, о Ком сказано пророком:
«Он — Человек, он кто знает Его?«Человек Христос, ибо ясно виден людьми, рожденный от Бога, так как роду женскому должно было совершить то же для рода мужеского, что совершено было родом мужеским для женского. И как от Адама взята была жена, без ущерба и умаления его мужеской природы, так из женщины должен был без мужа произойти муж, по подобию произведения Евы, чтобы не превозносился Адам тем, что без посредства жены произвел женщину. Потому‑то Дева без сожительства с мужем родила Бога Слово, соделавшегося Человеком, чтобы в одинаковой мере равным чудом воздавалась равная честь тому и другому полу — мужу и жене. И как из Адама взята жена без умаления его, так из Девы взято тело (Рожденного Ею), но Дева не понесла умаления, и Ее девство не потерпело разрушения. Здрав и неповрежден пребыл Адам, когда взято было от него ребро: так без порока пребыла Дева, когда произвела из Себя Бога Слово. По этой‑то причине именно от Девы Слово восприняло плоть Свою и Свою (телесную) одежду, чтобы не считался невинным грех Адама. Так как уязвленный грехом человек стал сосудом и орудием зла, то Христос воспринял на Себе это вместилище греха в Свою плоть, чтобы, соединившись с телом Творца, оно освободилось от скверн врага, и человек облекся в тело вечное, которое не может быть ни разрушено, ни расстроено вовеки. Однако Вочеловечившийся рождается не так, как обыкновенно рождается человек, — Он рождается как Бог, делающийся Человеком, являя при этом всю Свою (Божественную) силу, ибо, если бы рожден был по общим законам природы, Слово казалось бы сделавшим нечто несовершенное. Поэтому от Девы родился и воссиял, — поэтому, родившись, сохранил неврежденною утробу девичью, чтобы неслыханный образ рождения был для нас знаком великого таинства.
Бог ли Христос? Христос есть Бог по природе, но не по природе стал Человеком. Так мы утверждаем и поистине веруем, призывая во свидетельство печать неповрежденное девства: Всемогущий Творец утробы и девства. Он избрал нспостыдный образ рождения и соделался Человеком, якоже восхотел.
В этот великий день, ныне празднуемый. Бог явился как Человек, как Пастырь народа Израильского, Который оживотворил всю вселенную Своею благостию. О, дорогие воители, славные борцы за человека, которые проповедали Вифлеем как место Богоявления и рождения Бога Сына, которые сделали ведомым всему миру Господа всех, в яслях возлежащего, и яко Бога показали седящего в тесном вертепе!
Итак, прославим ныне радостно праздник годов. Столь же новы отныне законы празднеств, сколь дивны законы рождения. В великий день, ныне празднуемый, сокрушены оковы, посрамлен сатана, все демоны обращены в бегство, всеразрушающая смерть заменена жизнью, открыт рай разбойнику, проклятия превращены в благословение, все грехи прощены, изгнано зло, пришла истина, речи, исполненные благочестия и любви к Богу, огласили весь мир, насаждены нравы чистые и непорочные, добродетель водворилась на земле. Ангелы с людьми вошли в общение, и люди дерзают беседовать с Ангелами. Отчего и для чего произошло всё это? Оттого, что Бог снисшел в мир и человечество возведено до Небес. Совершилось некое смешение всего: Бог Совершенный снисшел на землю, хотя по Природе совершенно пребывает на Небесах, даже в то время, когда всецело находился на земле. Был Богом и соделался Человеком, не отрицая Своего Божества: не сделался Богом, так как был Им всегда по самой Своей Природе, по соделался плотию, дабы быть видимым всему телесному. Тот, Кого Небожители зреть не могут, избрал Своим обиталищем ясли, и когда Он пришел, всё умолкло окрест Него. И не по чему иному Он возлег в яслях, как для того, чтобы, всем давая питание. Самому извлекать Себе пищу младенцев из матерних сосцов и тем благословить супружество.
В этот великий день люди, оставив свое суровое и строгое управление, исходят на прославление Небес, по блеску звезды узнав, что снисшел на землю Господь спасти Свое создание. Господь, седяй на облаце легце, плотию входит в Египет (Ис. 19, 1), по видимости убегая от Ирода, на самом же деле — да сбудется реченное Исаией:«в той день будет Израиль третий во Египтянех»(Ис. 19, 24).
Люди вошли в пещеру, нисколько не совещавшись о том прежде, и она стала для них храмом святым. Бог вошел в Египет, чтобы вместо древней печали принести радость и вместо мрака пролить свет спасения. Испорчена и вредна была вода Нила после того, как погибли в ней некогда преждевременной смертью младенцы. Явился в Египет Тот, Кто некогда воду обратил в кровь и претворил те воды в источники спасительной воды возрождения, благодатью Святого Духа очищая грехи и прегрешения. Наказание понесли некогда египтяне, ибо, как заблудшие, отрицали Бога. Иисус вошел ныне в Египет и посеял в нем благочестие для Бога, чтобы, отвлекши души египтян от заблуждения, сотворить их друзьями Божиими. Воды речные соделал достойными облечь Ею главу, как короной. Чтобы не удлинять не в меру нашу речь и кратко заключить сказанное, спросим: каким образом непричастное страданию Слово сделалось плотию и стало видимым, пребывая неизменным по Своей Божественной Природе? Но что реку и что возглаголю? Вижу плотника и ясли. Младенца и Деву Родительницу, всеми оставленную, угнетенную бедностью и лишениями. Смотри, до какой степени уничижения снизошло величие Бога! Нас»ради обнища, богат сый»(2 Кор. 8, 9): полагается в жалких пеленах, — не па мягком ложе. О, бедность, источник всякого превознесения! О, скудость, открывающая всякие сокровища! Он является бедным — и бедных делает богатыми; возлежит в яслях животного — и словом Своим приводит в движение весь мир. Покрывается рубищными пеленами — и разрушает узы грешников воззвавший к бытию целый мир Одним Словом Своим. Что еще скажу и что возглаголю? Вижу Младенца, пеленами повитого и в яслях возлежащего; Мария, Дева Матерь, предстоит вместе с Иосифом, нареченным Своим мужем. Он назывался Ее мужем, а Она — его женою, именами, приличными супружеству, хотя на деле они не были супругами; Иосифу была обручена Она, но Дух Святой нашел на Нее, как говорит об этом евангелист:«Дух Святый найдет на Тя, и сила Вышняго осенит Тя: темже и Раждаемое Свято»есть (Лк. 1, 35) и из семени Небесного. Иосиф не дерзал противоречить, и муж праведный не желал порочить Святую Деву, не хотел верить греху и произносить на Святую Деву хульные слова; но и имеющего родиться Сына не хотел признавать своим, ибо знал, что Он — не от него. И пока он сомневался и недоумевал, кто такой Младенец, и рассуждал о том сам с собою, было ему небесное видение, явился ему Ангел и ободрил словами: Не бойся, Иосиф, сын Давидов; Тот, Кто родится от Марии, Свят и Сыном Божиим наречется; то есть: Дух Святый найдет на Непорочную Деву, и сила Вышняго осенит Ее (Мф. 1, 20 — 21; Лк. 1, 35). Воистину, родится от Девы, сохранив неврежденным Ее девство. Как первая дева пала, обольщенная сатаной, так ныне Гавриил приносит новую весть Деве Марии, чтобы деве соответствовала Дева, Рождение — рождению. Увлеченная обольщениями, Ева произнесла некогда гибельные слова; Мария, приняв весть, родила Бестелесное и Животворящее Слово. За слова Евы Адам изгнан из рая; Слово, рожденное от Девы, открыло Крест, с которого разбойник вошел в рай Адама. Так как ни язычники, ни иудеи, ни первосвященники не верили, чтобы от Бога мог родиться Сын без страдания и без мужа, то ныне в теле, способном к перенесению страданий, рождается Он, сохраняя тело Девы неповрежденным.
Так проявил Он Свое Всемогущество, родившись от Девы, сохранив девство Девы нерушимым, как и от Бога родился Он без всякого усилия, скорби, зла или разделения, оставив Божественное Существо неизменным, родившись как Бог от Бога. Поскольку же люди оставили Бога, чтобы вместо Него почитать изваянные истуканы людей, то Бог Слово воспринял образ человека, чтобы, изгнав заблуждение и восстановив истину, предать забвению почитание идолов и Самому восприять Божественную честь, так как Ему подобает всякая слава и честь во веки веков. Аминь.
Афанасий — О воплощении Бога Слова, и о пришествии Его к нам во плоти
1) В предыдущем слове, из многого взяв не многое, но в достаточной мере, рассуждали мы о заблуждении язычников касательно идолов, о суеверии их, и о том, как изобретено оно в начале, именно же, что люди по испорченности своей вымыслили для себя поклонение идолам; а также, по благодати Божией, предложили нечто и о Божестве Отчего Слова, о промышлении и силе Его во вселенной, именно же, что Им благоустрояет все благий Отец, по Его мановению приводится все в движение, и о Нем оживотворяется. Теперь же, блаженный и во истину христолюбивый, будем, согласно с благочестивою верою, говорить о вочеловечении Слова, и божественное Его к нам пришествие (на что иудеи клевещут, над чем эллины издеваются, и чему мы поклоняемся) постараемся объяснить так, чтобы видимое уничижение Слова тем паче возбудило в тебе большее и сильнейшее к Нему благоговение. Ибо чем большему осмеянию подвергается Оно неверными, тем убедительнейшее представляет свидетельство о Божестве Своем. Чего не постигают люди, находя то невозможным, о том доказывает Оно, что это возможно; над чем издеваются люди, как над неприличным, то, по благости Своей, делает Оно благолепным; что люди ухищренно осмеивают, как человеческое, в том силою Своею дает Оно видеть Божественное, при мнимом Своем уничижении, крестом низлагая идольское мечтание, издевающихся же и неверующих невидимо убеждая признать Божество Его и силу.
При изложении же нами всего этого, надобно тебе содержать в памяти сказанное прежде, чтобы, как быть в состоянии уразуметь причину явления во плоти столь великого Отчего Слова, так не подумать, будто бы Спаситель приял на Себя тело по естественному порядку, но утвердиться в той мысли, что Он по естеству бесплотен и есть Слово, однако же, по человеколюбию и благости Отца Своего, для нашего спасения явился нам в человеческом теле. А нам, ведя рассуждение об этом, прилично будет сказать наперед о сотворении вселенной и о Создателе ее Боге, чтобы таким образом всякий мог видеть, как сообразно было обновлению твари совершиться Словом, создавшим ее в начале. Ибо в этом не окажется никакого противоречия, если Отец тем же Словом, Которым создал тварь, соделал и ее спасение.
2) Создание мира и сотворение вселенной многие объясняли различно, и каждый, какое хотел, такое и составлял об этом понятие.
Одни говорят, что все произошло само собою и случайно. Таковы эпикурейцы, которые баснословят против себя, что нет и Промысла во вселенной, утверждая это прямо вопреки очевидному и видимому. Ибо если, как они утверждают, все произошло само собою без Промысла; то надлежало всему произойти однообразно, и быть подобным, а не различным; во вселенной, как в едином теле, надлежало всему быть солнцем или луною, и у людей надлежало целому телу быть или рукою, или глазом, или ногою. Теперь же этого нет; но видим, что одно — солнце, другое — луна, а иное — земля и в человеческих также телах одно — нога, другое — рука, иное — голова. А таковой распорядок дает знать, что произошло это не само собою, даже показывает, что предшествовала этому причина, из которой можно уразумевать и приведшего в порядок и сотворившего вселенную Бога.
Другие же, и в числе их великий у эллинов Платон, рассуждали, что Бог сотворил вселенную из готового и несотворенного вещества; потому что Богу и не возможно было бы сотворить что‑либо, если бы не было готового вещества, как и у древоделя должно быть готовое дерево, чтоб мог он сработать что‑нибудь. Но утверждающие это не знают, что приписывают тем Богу безсилие. Если не сам Он — виновник вещества, но, вообще, всякое существо творит из вещества готового; то явно, что Он бессилен, потому что ничего действительного не в состоянии произвести без вещества, как и в древоделе, без сомнения, безсилие его — причиной, что, не имея у себя дерева, не может сделать никакой нужной вещи. И в этом предположении, — что, если бы не было вещества, то Бог и не произвел бы ничего, — можно ли уже творцом и создателем назвать того, кто возможность творить получил от другого, именно же, от вещества? Если допустить это предположение, то, по словам их, Бог будет только художник, а не творец бытия, если Он обработывает готовое вещество, а не сам — виновник и вещества. Вообще, не может быть назван Он творцом, если не творит и того вещества, из которого произошло сотворенное.
А еретики вымышляют себе иного Создателя вселенной, кроме Отца Господа нашего Иисуса Христа, и в слепоте своей много о сем велеречат. Господь говорит иудеям: Несте ли чли, яко сотворивый искони мужеский пол и женский, сотворил я есть? И рече: сего ради оставить человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину (Матф. 19:4, 5); потом, указывая на Творца, говорит еще: еже Бог сочета, человек да не разлучает (Матф. 19:6). Как же они вводят тварь, чуждую Отцу? Если и по словам Иоанна, который все объемлет словом своим, вся Тем быша, и без Него ничтоже бысть (Иоан. 1:3); то как возможен иной Создатель, кроме Отца Христова?
3) Так они баснословят; божественное же учение и вера Христова отвергает их суесловие, как безбожие. Оно признает, что вселенная не сама собою произошла, потому что есть о ней Промысл, и не из готового вещества сотворена, потому что Бог не бессилен; но из ничего, вовсе не существовавшую прежде вселенную, привел в бытие Бог Словом, как сказано Моисеем: в начале сотвори Бог небо и землю (Быт. 1:1). И в весьма полезной книге Пастырь говорится: «Прежде всего веруй, что един есть Бог, Который сотворил, устроил и привел в бытие вселенную из ничего». Это же давая разуметь, и Павел говорить: верою разумеваем совершитися веком глаголом Божиим, во еже от неявляемых видимым быти (Евр. 111:3). Бог благ, лучше же сказать, Он — источник благости. В благом же ни к кому не может быть зависти. Посему, никому не позавидовав в бытии, из ничего все сотворил собственным Словом Своим, Господом нашим Иисусом Христом.
Преимущественно же пред всем, что на земле, сжалившись над человеческим родом, и усмотрев, что по закону собственного бытия не имеет он достаточных сил пребывать всегда, Бог даровал людям нечто большее: не создал их просто, как всех бессловесных животных на земле, но сотворил их по образу Своему, сообщив им и силу собственного Слова Своего, чтобы, имея в себе как бы некие оттенки Слова и, став словесными, могли пребывать в блаженстве, живя истинною жизнию, и в подлинном смысле — жизнию святых в раю. Но зная также, что человеческое произволение может преклоняться на ту и другую сторону, — данную людям благодать предварительно оградил законом и местом; ибо, введя их в рай Свой, дал им закон, чтобы, если сохранять благодать и пребудут добры, то, кроме обетования им безсмертия на небесах, и жизнь их в раю была беспечальна, безболезненна и беззаботна; а если впадут в преступление, и переменившись сделаются худы, наперед знали о себе, что в смерти претерпят естественное тление, и не будут жить более в раю, но, умирая уже вне его, останутся в смерти и тлении. На это же указывает и божественное Писание, говоря от лица Божия: от всякаго древа, еже в рай, снедию снеси: от древа же, еже разумети доброе и лукавое, не снесте от него; а в оньже аще день снесте от него, смертию умрете (Быт. 2:16, 17). Смертию же умрете, что иное значит, как не только необходимость умереть, но и оставаться в тлении смерти?
4) Дивишься, может быть, почему, предположив говорить о вочеловечении Слова, рассуждаем теперь о начале людей. Но и это не чуждо цели нашего рассуждения. Говоря о пришествии к нам Спасителя, необходимо нам сказать и о начале людей. Из этого узнаешь, что наша вина послужила поводом к Его пришествию, и нашим преступлением вызвано человеколюбие Слова, чтобы Господь пришел к нам и явился среди людей. Мы стали побуждением к Его воплощению; для нашего спасения показал Он столько человеколюбия, что принял на Себя человеческое тело и явился в нем.
Так Бог сотворил человека, и возжелал, чтобы пребывал он в нетлении. Но люди, вознерадев и, уклонившись от устремления ума своего к Богу, остановившись же мыслию на злом и измыслив себе его (как сказано об этом в первом слове), подверглись тому смертному осуждению, каким предварительно угрожал им Бог, и не остались уже такими, какими были созданы, но как помыслили, так и растлились, и смерть, воцарившись, овладела ими; потому что преступление заповеди возвратило их в естественное состояние, чтобы, как сотворены были из ничего, так и в самом бытии, со временем, по всей справедливости потерпели тление. Ибо, если, некогда по природе быв ничто, призваны в бытие явлением и человеколюбием Слова; то следовало, чтобы в людях, по истощании в них понятия о Боге и по уклонении к не–сущему (ибо злое есть не сущее, а доброе есть сущее, как произшедшее от сущего Бога), истощилось и продолжающееся навсегда бытие. А это и значит, разрешившись оставаться в смерти и тлении. Ибо человек, как сотворенный из ничего, по природе смертен; но, по причине подобия Сущему, если бы сохранил оное устремлением к Нему ума своего, мог замедлять в себе естественное тление, и пребыл бы нетленным, как говорить Премудрость: хранение законов утверждение нерастления (Прем. 6:19). Будучи же нетленным, он жил бы уже как Бог, о чем дает разуметь и божественное Писание, говоря в одном месте: Аз рех: бози есте и сынове Вышняго вси; вы же яко человецы умираете, и яко един от князей падаете (Пс. 81:6, 7).
5) Бог не только сотворил нас из ничего, но, по благодати Слова, даровал нам и жизнь по Богу. Но люди, уклонившись от вечнаго, и по совету диавола обратившись к тленному, сами для себя стали виновниками тления в смерти; потому что, как сказано выше, по природе они были тленны, но свойственного им по природе избегли бы по благодати, как причастники Слова, если бы пребыли добрыми; по причине соприсущего им Слова, не приблизилось бы к ним естественное тление, как говорит и Премудрость: Бог созда человека в неистление, и во образ собственной Своей вечности: завистию же диаволею смерть вниде в мир (Прем. 2:23, 24). Когда же совершилось это, — люди стали умирать и тление сильно воздействовало уже в них, превозмогая над всем человеческим родом, в большей еще мере, нежели сколько было это естественно, поколику, вследствие преступления заповеди, воспользовалось оно против них и Божиею угрозою, да и сами люди в прегрешениях своих не остановились на известных пределах, но, постепенно простираясь далее, преступили, наконец, всякую меру. Быв в начале изобретателями зла, и сами на себя призвав смерть и тление, в последствии же совратившись в неправду, отваживаясь на всякое беззаконие и не останавливаясь на одном худом деле, но непрестанно к новым худым делам примышляя еще новые, люди соделались ненасытимыми во грехе. Повсюду были прелюбодеяния и татьбы; вся земля наполнилась убийствами и хищениями. У закона не было заботы о растлении и неправде. Всякое злое дело совершаемо было и каждым порознь и всеми сообща. Города вели войну с городами; народы восставали против народов; вся вселенная раздираема была мятежами и раздорами, потому что всякий оказывал соревнование в беззаконии. Не далеко было от этого и противоестественное, но как сказал свидетель Христов Апостол: жены бо их измениша естественную подобу в презестественную: такожде и мужи, оставлше естественную подобу женска пола, разжегошася похотию своею друг на друга, мужи на мужех студ содевающе, и возмездие, еже подобаше прелести их, в себе восприемлюще (Рим. 1:26, 27).
б) Когда же смерть более и более овладевала чрез это людьми и тление в них оставалось; тогда род человеческий растлевался, словесный же и по образу созданный человек исчезал, и Богом совершенное дело гибло; потому что, как сказано выше, смерть превозмогала над нами по силе уже закона, и невозможно было избежать закона, так как он, по причине преступления, постановлен был Богом. Выходило нечто, в подлинном смысле, и ни с чем несообразное и вместе неприличное. Ни с чем несообразно было Богу, изрекши слово, солгать, и человеку, когда узаконено Богом, чтобы он, если преступит заповедь, смертию умер, не умирать по преступлении, слову же Божию остаться нарушенным. Тогда не было бы в Боге правды, если бы, когда сказано Богом, что умрешь, человек не умер. Но также и неприлично было, чтобы однажды сотворенные разумные существа и причастные Слова Его погибли, и чрез тление опять обратились в небытие. Это не достойно было бы благости Божией, чтобы сотворенное Богом растлевалось от оболыцения людей диаволом. С другой стороны, всего не приличнее было в людях, или по собственному их нерадению или по бесовскому оболыцению, уничтожиться Божию художеству.
Итак, когда истлевали словесные твари и гибли такия Божия произведения, что надлежало сделать Богу, Который благ? Попустить ли, чтоб тление над ними превозмогло, и смерть ими обладала? Какая же была нужда сотворить их в начале? Надлежало бы лучше не творить, нежели сотворенным оставаться непризренными и гибнуть. Если Бог сотворив оставляет без внимания, что произведете Его истлевает; то из такого нерадения в большей мере познается безсилие, а не благость Божия, нежели когда бы не сотворил Он людей в начале. Если бы не сотворил; то никто и не подумал бы вменять этого в безсилие. А когда сотворил и привел в бытие, вовсе было бы ни с чем несообразно гибнуть произведениям, и особенно в виду Сотворившего. Итак, надлежало не попускать, чтоб люди поглощались тлением, потому что это было бы неприлично Божией благости и не достойно ее.
7) Но как и сему надлежало быть; так, с другой опять стороны, противополагалась тому справедливая в Боге причина, — пребыть ему верным законоположению Своему о смерти. Ибо для нашей же пользы и для нашего сохранения ни с чем несообразно было оказаться лжецом Отцу истины — Богу. Итак, чему надлежало быть в этом случае, или что надобно было соделать Богу? Потребовать у людей покаяния в преступлении? Это можно бы признать достойным Бога, рассуждая, что, как преступлением впали люди в тление, так покаянием достигли бы опять нетления. Но покаянием не соблюлась бы справедливость в отношении к Богу. Опять не был бы Он верным Себе, если бы смерть перестала обладать людьми. Притом, покаяние не выводить из естественного состояния, а прекращает только грехи. Если бы прегрешение только было, а не последовало за ним тления; то прекрасно было бы покаяние.
Если же люди, вследствие предшествовавшего преступления, однажды сделались подвластными естественному тлению, и утратили благодать Божия образа; то чему иному надлежало совершиться? Или в ком ином была потребность для возвращения таковой благодати и для воззвания человеков, кроме Бога — Слова, из ничего сотворившего вселенную в начале? Ему принадлежало — и тленное привести опять в нетление, и соблюсти, что всего справедливее было для Отца. Поелику Он — Отчее Слово и превыше всех; то естественным образом Он только один мог все воссоздать, Он один довлел к тому, чтобы за всех пострадать и за всех ходатайствовать пред Отцом.
8) Посему‑то бесплотное, нетленное, невещественное Божие Слово приходит в нашу область, от которой и прежде не было далеким; потому что ни одна часть творения не осталась лишенною Его, но, пребывая со Отцом Своим, наполняет Оно и всю вселенную во всех частях ее. Но приходит, снисходя Своим к нам человеколюбием и явлением среди нас. И видя, что словесный человеческий род гибнет, что смерть царствует над людьми в тлении; примечая также, что угроза за преступление поддерживает в нас тление, и несообразно было бы отменить закон прежде исполнения его; примечая и неприличие совершившегося, потому что уничтожалось то, чему само Оно было Создателем; примечая и превосходящее всякую меру злонравие людей, потому что люди постепенно до нестерпимости увеличивали его ко вреду своему; примечая и то, что все люди повинны смерти, — сжалилось Оно над родом нашим, умилосердилось над немощию нашею, снизошло к нашему тлению, не потерпело обладания смерти, и чтоб не погибло сотворенное, и не оказалось напрасным, что соделано Отцом.
Его для людей, — приемлет на Себя тело, и тело нечуждое нашему. Ибо не просто восхотело быть в теле и не явиться только пожелало. А если бы восхотело только явиться, то могло бы совершить Свое Богоявление и посредством иного совершеннейшаго. Но приемлет наше тело, и не просто, но от пречистой, нерастленной, неискусомужней Девы, тело чистое, нимало неприкосновенное мужескому общению. Будучи Всемощным и Создателем вселенной, в Деве уготовляет в храм Себе тело, и усвояет Себе оное, как орудие, в нем давая Себя познавать и в нем обитая. И таким образом, у нас заимствовав подобное нашему тело, потому что все мы были повинны тлению смерти, за всех предав его смерти, приносить Отцу. И это совершает Оно по человеколюбию для того, чтобы с одной стороны, поелику все умирали, закону об истлении людей положить конец тем, что власть его исполнилась на Господнем теле, и не имеет уже места в разсуждении подобных людей; а с другой стороны, людей обратившихся в тление снова возвратить в нетление, и оживотворить их от смерти, присвоением Себе тела и благодатию воскресения уничтожая в них смерть, как солому огнем.
9) Слово знало, что тление не иначе могло быть прекращено в людях, как только непременною смертию; умереть же Слову, как бессмертному и Отчему Сыну, было невозможно. Для сего‑то самого приемлет Оно на Себя тело, которое бы могло умереть, чтобы, как причастное над всеми Сущего Слова, довлело оно к смерти за всех, чтобы ради обитающего в нем Слова пребыло нетленным, и чтобы, наконец, во всех прекращено было тление благодатию воскресения. Потому, восприятое Им на Себя тело принося на смерть, как жертву и заклание, свободное от всякой скверны, этим приношением сходственного во всех подобных уничтожило немедленно смерть. Ибо Слово Божие, будучи превыше всех, и Свой храм, Свое телесное орудие, принося в искупительную за всех цену, смертию Своею совершенно выполнило должное, и таким образом, посредством подобного тела со всеми сопребывая, нетленный Божий Сын, как и следовало, всех облек в нетление обетованием воскресения. И самое тление в смерти не имеет уже власти над людьми, ради Слова, вселившегося в них посредством единого тела. Если великий Царь входит в какой‑либо великий город и вселяется в одном из домов его; то без сомнения высокой чести удостоивается такой город, и никакой враг или разбойник не нападет и не разорит его; скорее же приложат о нем все рачение, ради царя, вселившегося в одном из домов его. Так было и с Царем вселенной; когда пришел Он в нашу область и вселился в одно из подобных нашим тел; тогда прекратились, наконец, вражеские злоумышления против людей, уничтожилось тление смерти, издревле над ними превозмогавшее. Ибо погиб бы род человеческий, если бы Владыка и Спаситель всех, Сын Божий, не пришел положить конец смерти.
10) И это великое дело, подлинно, всего более приличествовало Божией благости. Если царь, построив дом или город, когда по нерадению живущих в нем, нападут на него. разбойники, не оставляет его вовсе без призрения, но защищает и спасает, как собственное свое произведете, взирая не на нерадивость жителей, но на то, что прилично ему самому: то тем паче всеблагий Бог, Отчее Слово, когда сотворенный Им род человеческий снизошел в тление, — не презрел его, но превзошедшую смерть стер приношением собственного Своего тела, нерадение же людей исправил Своим учением, все человеческое исполнив Своею силою. Удостоверение же в этом может всякий найти у Богословов самого Спасителя, читая в писаниях их, когда говорят: ибо любы Христова обдержит нас суждших сие: яко аще Един за всех умре, то убо вси умроша, и за всех умре, да не ктому себе живем, но за нас умершему и воскресшему от мертвых Господу нашему Иисусу Христу (2 Кор. 5:14. 15). И еще: а умаленного малым чим от Ангел видим Иисуса, за приятие смерти, славою и честию венчанна, яко да благодатию Божиею за всех вкусить смерти (Евр. 2:9). Потом Писание показывает и причину, почему надлежало вочеловечиться не иному кому, но самому Богу — Слову, говоря: подобаше бо Ему, Егоже ради всяческая и Имже всяческая, приведшу многи сыны в славу, началника спасения их страданми совершити (Евр. 2:10). А этими словами означает, что не иному кому следовало возвести людей от постигшего их тления, как Богу — Слову, сотворившему их и в начале. И что само Слово прияло на Себя тело для принесения жертвы за подобные тела, это дают разуметь Писания, говоря: понеже убо дети приобщишася плоти и крови, и Той преискренне приобщися тиъхже, да смертью упразднить имущаго державу смерти, сиречь, диавола, и избавить сих, елицы страхом смерти чрез все житие повинни беша работе (Евр. 2:14, 15). Ибо Слово, принесением в жертву собственного Своего тела, и положило конец осуждавшему нас закону, и обновило в нас начаток жизни, даровав надежду воскресения. Поелику от самого человека зависело, что смерть овладела людьми, то по сему самому вочеловечением Бога Слова снова произведено истребление смерти и восстание жизни, по слову христоносного мужа: понеже до человеком смерть бысть, и челотком воскресение мертвых: якоже бо во Адаме вси умирают, такожде и о Христе вси оживут и так далее (1 Кор. 15:21, 22). Ибо ныне, уже не как осужденные умираем, но, как имеющие восстать, ожидаем общего всех воскресения, которое во время свое явит совершивший его и даровавший Бог.
Такова первая причина Спасителева вочеловечения. Но из следующаго можно всякому дознать, что благое пришествие Его к нам имело и другия важные причины.
11) Обладающий всеми Бог, когда собственным Словом Своим сотворил человеческий род, видя также немощь человеческаго естества, а именно, что не имеет оно достаточных сил — само собою познать Создателя и вообще приобрести себе понятие о Боге, потому что Бог не рожден, а твари произошли из ничего, Бог бесплотен, а люди по телу созданы где‑то долу, и вообще, всему сотворенному многого не достает к уразумению и ведению Сотворшего, примечая, говорю, это и, сжалившись опять над родом человеческим, как Благий, не оставил людей лишенными ведения о Нем, чтобы и самое бытие не сделалось для них бесполезным. Ибо какая польза быть сотворенными, и не знать Творца своего? Или как люди могли быть словесными, не зная Отчего Слова, Которым сотворены?
Ничем не отличались бы они от бессловесных, если бы ничего не познавали, кроме земного. Для чего бы и создал их Бог, если бы не восхотел, чтоб они познавали Его? Посему‑то, чтобы люди не оставались неведущими Бога, как Благий, сообщает им собственный Свой образ, — Господа нашего Иисуса Христа, и творит их по образу и по подобию Своему, чтобы при таковой благодати, представляя себе Образ, разумею же Отчее Слово, могли приобретать понятие о самом Отце, и познавая Творца, жить благополучною и подлинно блаженною жизнию.
Но несмысленные люди, вознерадев также и о такой данной им благодати, столько уклонились от Бога, и до того омрачились в душе своей, что не только предали забвению понятие о Боге, но стали вымышлять себе одно вместо другого. Ибо вместо истины соорудили себе идолов, сущему Богу предпочли несущее, служа твари вместо Творца, а что хуже всего, честь Божию перенесли на дерева, на камни, на всякое вещество, и на людей, и делали еще худшее этого, как говорено было в предыдущем слове. Дошли же они до такого нечестия, что начали, наконец, покланяться бесам, и, выполняя их пожелания, наименовали их богами, и непрестанно более опутываясь неистовыми страстями, какие возбуждали в них бесы, в угодность им (о чем говорено было прежде) стали приносить в жертву бессловесных животных и закалять людей. Потому обучались у них и волшебству; по местам обольщали людей прорицалища; причины рождения и бытия своего стали все приписывать звездам и всему, что на небе, ни о чем ином не помышляя, кроме видимого. Вообще, все исполнено стало нечестия и беззакония; только Бог и Слово Его не были познаваемы, хотя не скрывал Он Себя от людей в неизвестности, и не простое дал им о Себе ведение, но многообразно и многократно раскрывал им оное.
12) Ибо хотя и благодать, сообщенная в образе Божием, достаточна была к тому, чтобы привести к познанию Бога — Слова, и чрез Него к познанию Отца; однако же Бог, зная немощь людей, промышлял о них и в случае их нерадения, чтобы, если и вознерадят познавать Бога в самих себе, не оставались в неведении о Создателе, имея пред очами дела творения. Поелику же нерадение постепенно нисходило к худшему; то Бог не оставил опять без промышления Своего и таковую человеческую немощь, дав закон и послав к людям известных им Пророков, чтобы, если обленятся возвести взор на небо и познать Творца, близ себя имели учение; потому что люди всего ближе могут учиться лучшему у людей же. Итак, взирая на величие неба и рассматривая стройность творения, можно было людям познавать и Вождя твари — Отчее Слово, Которое Своим о всем промышлением всем дает познавать и Отца, и для того приводить вселенную в движение, чтоб все чрез Него познавали Бога. Или если и это было тяжело для них; то могли они беседовать со святыми и от них узнать Создателя всех Бога и Отца Христова, узнать, что поклонение идолам есть безбожие и исполнено всякого нечестия. А познав закон, можно им было также прекратить все беззакония и жить добродетельною жизнию. Ибо закон дан был не для одних иудеев, и не ради их одних посылались Пророки; но хотя к иудеям они посылались и иудеями были гонимы, однако же, для целой вселенной служили священным училищем ведения о Боге и внутренней жизни. Такова была Божия благость, таково человеколюбие. Однако же, люди, препобеждаемые минутными удовольствиями, бесовскими мечтаниями и прелестями, не возвели взора к истине, но обременяли себя еще большим числом зол и грехов, так что казались уже не словесными тварями, но по нравам можно было признать их бессловесными.
13) Посему, когда люди в такой мере обессловесились, и бесовская прелесть повсюду столько затмила и сокрыла ведение об истинном Боге, что надлежало соделать Богу? Прейти ли молчанием все это? Попустить ли, чтобы люди обольщаемы были демонами, и не знали Бога? Какая же была нужда созидать человека в начале по образу Божию? Надлежало, просто сотворить его бессловесным, или сотворенному словесным не жить ему жизнию бессловесных. Какая вообще была потребность приобрести человеку понятие о Боге в начале? Если теперь не достоин он этого приобретения, то не надлежало давать ему и в начале. На что же было потребно это сотворшему Богу, или какая в этом слава Ему, если сотворенные им люди не покланяются Ему, но других признают творцами своими? Оказывается, что Бог создал их не для Себя, а для других. Царь, хотя и человек, однако же не попускает, чтобы основанные им города отдавались в рабство другим или прибегали к кому иному; но напоминает им писаниями, не редко же посылает к ним друзей, а если потребует нужда, приходит и сам пристыдить их, наконец, присутствием своим, только бы не раболепствовали они другим, и труд его не стал бы напрасен. Не тем ли паче пощадить Бог Свои твари, чтоб не уклонялись оне от Него и не служили не–сущему, особливо же, когда такое уклонение делается для них причиною погибели и уничтожения? Не надлежало же погибнуть соделавшимся однажды причастниками Божия образа.
Итак, что должно было соделать Богу? Или чему надлежало совершиться, как не обновлению созданного по Образу, чтобы чрез этот Образ люди опять могли познать Бога? А это могло ли совершиться, если бы не пришел Сам Образ Божий, Спаситель наш Иисус Христос? Не могло совершиться эта чрез людей, потому что сами они сотворены по образу; не могло — и чрез Ангелов; потому что и они не образы. Посему‑то Божие Слово пришло самолично, чтобы Ему, как Отчему Образу, можно было воссоздать по образу сотворенного человека. С другой стороны, опять не совершилось бы это, если бы не были уничтожены смерть и тление. Посему‑то Слову нужно было принять на Себя смертное тело, чтобы Им, наконец, могла быть уничтожена смерть, и люди опять обновились по образу. Итак, для дела сего не довлел никто другой, кроме Отчего Образа.
14) Поелику написанный на дереве лик сделался невидным от внешних нечистот, то надобно было опять прийдти тому, чей это лик, чтоб на том же веществе можно было возобновить изображение; ибо ради изображенного лика и самое вещество, на котором он написан, не бросается, но восстановляется на нем лик. Подобно сему и всесвятой Сын Отца, как Отчий образ, пришел в наши страны, чтобы обновить человека созданного по сему Образу, и как бы взыскать погибшего оставлением грехов, как и Сам говорит в Евангелиях: прииде взысками, и спасти погибшего (Матф. 18:11). Почему и иудеям сказал Он: аще кто не родится (Иоан. 3:3), не рождение от жены разумея, как они понимали, но означая возрождение и возсоздание в душе того, что по образу.
Поелику же идолобесие и безбожие овладели вселенною, и сокрыто стало ведение о Боге; то кому было научить вселенную об Отце? Если скажут — человеку; то невозможно было людям обойти всю подсолнечную; они по природе своей не были бы в состоянии совершить такой путь, не могли бы заслужить в этом и вероятия, не имели бы и достаточных сил, чтоб самим собою противостать такому бесовскому обольщению и мечтанию. Поелику все были душевно поражены и приведены в смятение бесовскою прелестию и идольскою тщетою; то как можно было людям переуверить человеческую душу и человеческий ум, когда не могли их и видеть? А чего не видит кто, может ли то преобразовать? Но может быть скажут, что для этого достаточно было твари. Но если бы достаточно было твари, то не произошло бы стольких зол. Тварь была; но тем не менее люди погрязали в том же заблуждении о Боге. Посему, в ком была опять потребность, как не в Боге — Слове, Который видит и душу и ум, все в тварях приводит в движение, и чрез тварей дает познавать Отца? Тому, Кто собственным Своим промышлением и благоустроением вселенной учит об Отце, надлежало и возобновить это учение. Как же бы совершилось это? Скажут, может быть: это можно было совершить тем же способом, то есть, снова показать делами творения, что нужно знать о Боге. Но это было уже мало надежно, и вовсе ненадежно; потому что люди и прежде оставили это без внимания, и очи их устремлены были уже не горе, но долу.
Посему‑то, желая оказать людям верную помощь, Слово Божие приходит как человек, приемля на Себя тело подобное телам человеческим, и помогает дольним, то есть, телесными своими делами, чтобы те, которые не восхотели познать Его из промышления Его о вселенной и из управления ею, хотя из телесных Его дел познали Божие во плоти Слово, а чрез него и Отца.
15) Как добрый учитель, попечительный об учениках своих, снисходя к тем, которые не способны воспользоваться высшими познаниями, конечно, преподает им познания низшие; так поступило и Божие Слово, как говорить и Павел: понеже бо в премудрости Божией не разуме мир премудростию Бога, благоизволил Бог буйством проповеди спасти верующих (1 Кор. 1:21). Поелику люди, уклонившись от умозрения о Боге, и как бы погрузившись во глубину, устремляя очи долу, взыскали Бога в вещах рождающихся и чувственных, воображая себе богами людей смертных и демонов; то человеколюбивый и общий всех Спаситель, Божие Слово, приемлет на себя тело, как человек живет среди людей, и обращает на Себя чувства всех людей, чтобы предполагающие Бога в телесном из того, что Господь производит телесными Своими делами, уразумели истину, и чрез Него дошли до мысли об Отце, и чтобы они, как люди, имея в мысли все человеческое, увидели, что куда ни обратят чувства свои, везде предупреждены этими делами, и все научает их истине. Если изумевали пред тварию, то увидят, что тварь исповедует Христа Господа. Если мысль их была предубеждена в пользу людей, и их почитали они богами; то из дел Спасителя, сравненных с делами человеческими, соделается явным, что единственный у людей Спаситель — Божий Сын; потому что у признаваемых богами нет таких дел, какия совершены Божиим Словом. А если были предубеждены в пользу демонов; то видя, как Господь изгоняет их, познают, что он один есть Божие Слово, а демоны — не боги. Если же ум их был занят людьми уже умершими, и потому покланялись они героям и тем, кого стихотворцы наименовали богами; то, видя воскресение Спасителево, исповедуют, что те боги ложны, и что один истинный Господь — Отчее Слово, владычествующее и над смертию. Для сего‑то Господь и родился, и явился человеком, и умер и воскрес, делами Своими унижая и помрачая дела когда‑либо живших людей, чтобы от всего того, чем бы ни были предубеждены люди, отвлечь их, и научить ведению истинного Отца Его, как и Сам говорит: прииде взыскати, и спасти погибшаго.
16) Поелику мысль человеческая однажды ниспала в чувственное, то Слово благоволило соделать Себя видимым, посредством тела, чтобы, став человеком, обратить на Себя внимание людей, отвлечь к Себе чувства их, и когда увидят Его человеком, теми делами, какия производит Он, убедить их наконец, что Он — не только человек, но и Бог, Слово и Премудрость истинного Бога. Это намереваясь выразить, и Павел говорит: в, любви вкоренени и основани, да возможете разумети со всеми святыми, что широта и долгота и глубина и высота, разумети же преспеющую разум любовь Христову, да исполнитеся во всяко исполнение Божие (Ефес. 3:17—19). Ибо Слово, распростершись всюду, и горе и долу, и в глубину и в широту, горе — в творении, долу — в вочеловечении, в глубину — во аде, в широту же — в мире, все наполнило ведением о Боге. А посему‑то не тотчас по Своем пришествии совершает жертву за всех, предавая тело на смерть, и воскрешая оное, и делая Себя невидимым телесно; напротив же того, и самым телом привлекает на Себя взоры людей, пребывая в теле и творя такия дела, являя такия знамения, которые показывали в Нем уже не человека, но Бога — Слово. Ибо Спаситель вочеловечением явил сугубое человеколюбие и тем, что уничтожил в нас смерть и обновил нас, и тем, что, будучи не познан и не видим явил Себя в делах и показал, что Он — Отчее Слово, Вождь и Царь вселенной.
17) Он не был так объять телом, чтобы, когда был в теле, тогда не был и вне тела, и когда приводил в движение тело, тогда вселенная лишена была Его действия и промышления. Но, что всего удивительнее, Он, как Слово, ничем не был содержим, а наипаче Сам все содержал. И как, пребывая в целой твари, хотя по сущности Он вне всего, однако же, силами Своими присущ во всем, все благоустрояя, на все и во всем простирая Свое промышление, оживотворяя и каждую тварь и все твари в совокупности, объемля целую вселенную, и не объемлясь ею, но весь всецело пребывая в едином Отце Своем; так, и в человеческом пребывая теле, и Сам оживотворяя его, вне всякого сомнения, оживотворял и вселенную, пребывал во всех тварях, и был вне вселенной, давал познавать Себя в теле делами, и не переставал являть Себя в действиях на вселенную. Душе свойственно, хотя рассматривать в помыслах и то, что вне ее тела, однако же, не простирать своих действий на что‑либо вне ее тела, и своим присутствием не приводить в движение, что отдалено от тела.
Человек, когда думает о чем‑либо отдаленном, чрез это не приводит еще отдаленного в движение, и не переносить с одного места на другое. И если кто сидит у себя в доме, и размышляет о том, что на небе, то не движет еще чрез это солнца и не обращает неба; но, хотя видит их движущимися и сотворенными, однако же, не может поэтому произвести их. Не таково было Божие Слово в человеке. Оно не связывалось телом; а напротив того, Само наипаче обладало им; посему, и в теле Оно было, и находилось во всех тварях, и было вне существ, и упокоевалось в Едином Отце. И, что чуднее всего, провождало жизнь, как человек, все оживотворяло, как Слово, и сопребывало со Отцом, как Сын. Посему, когда рождала Дева, Оно не страдало, и пребывая в теле, не сквернилось, но напротив того, освящало наипаче и тело; потому что, и пребывая во всех тварях, не де–лается Оно всему причастным; а напротив того, все Им наипаче оживотворяется и питается. Если и солнце, Им сотворенное и нами видимое, круговращаясь на небе, не сквернится прикосновением к земным телам и не омрачается тьмою, а напротив того, само их освещает и очищает, то тем паче всесвятое Божие Слово, Творец и Господь солнца, давая познавать Себя в теле, не прияло на Себя скверны, а напротив того, будучи нетленным, оживотворяло и очищало и смертное тело. Ибо сказано: Иже греха не сотвори, ни обретеся лесть во устех Его (1 Петр. 2:22).
18) Посему, когда богословствующие о Слове говорят, что Оно ест, пиет, и родилось; тогда знай, что тело, как тело, родилось и питалось приличною пищею, само же сопребывающее в теле Божие Слово, все благоустрояя, и тем, что совершало Оно в теле, показывало в Себе не человека, но Божие Слово. Говорится же это о Нем потому, что тело, которое вкушало пищу, родилось, страдало, было телом не кого‑либо другого, но Господа. И поелику Господь стал человеком; то прилично было говорить о Нем и это, как о человеке, чтобы явствовало, что действительно, а не мечтательно, имеет Он тело.
Но как из сего познавали Его присущим телесно, так делами, какия совершил чрез тело, давал Он разуметь в Себе Божия Сына. Посему‑то к неверным иудеям и взывал, говоря: аще не творю дела Отца Моего, не имите Ми веры: аще ли творю, аще и Мне не веруете, делом Моим веруете: да разумеете и познаете, яко во Мне Отец, Аз во Отце (Иоан. 10:37. 38). Как, будучи невидимым, познается Он из дел творения, так, соделавшись человеком, и невидимый под покровом тела, делами дает знать, что совершающий эти дела — не человек, а Божия Сила и Божие Слово. Ибо не человеческое, но Божие дело — повелевать бесам и изгонять их. И видя, как изцелял Он болезни, в какия ввергнуть был род человече–ский, кто почтет его человеком, а не Богом? Он очищал прокаженных, хромым давал силу ходить, глухим отверзал слух, слепых делал зрящими, вообще, отгонял от людей всякия болезни и всякия немощи. А из этого всякий мог усматривать Божество Его. Ибо видя, что возвращал Он человеку и то, чего не доставало от рождения, и родившемуся слепым отверзал очи, кто не заключить из этого, что Ему подчинено и самое рождение человеческое, что Он —Создатель и Творец его? Кто возвращает человеку, чего не было у него от рождения, о том, без сомнения явно, что Он — Господь и рождения человеческого. Посему‑то в начале, приходя к нам, создает Себе тело от Девы, чтобы и в этом показать всем не малый признак Божества Своего; потому что создавший это тело есть Творец и прочих тел. И видя, что тело происходит от единой девы без мужа, кто не прийдет к той мысли, что явившийся в этом теле есть Творец и Господь и прочих тел? Также видя, что сущность воды изменена и претворена в вино, кто не заключит, что сотворивший это есть Господь и Творец сущности всех вод? Посему‑то, как Владыка, ступает Он на море, и по нему ходит как по суше, и в этом показывая видящим признак Своего владычества над всем. Насыщая же малым количеством пищи великое число людей, и из недостатка производя избыток, так что пятью хлебами насытились пять тысяч человек, и еще столько же осталось, — не иное что давал этим разуметь, но то самое, что Он Господь промышления о вселенной.
19) Все же благоугодно было сотворить Спасителю, чтобы люди, которые не познавали Его о всем промышления и не уразумевали Божества Его из творения, хотя бы возбужденные телесными Его делами, возвели к Нему взор, а чрез Него приобрели себе понятие ведения об Отце, по сказанному выше, из частного заключая о промышлении Его в целой вселенной. Ибо, видя власть Его над бесами, или видя, что бесы исповедуют Его Господом своим, кто еще станет колебаться мыслию, что Он — Божий Сын, Божия Премудрость и Сила? Он соделал, что и самая тварь не умолчала, но, что всего чуднее, во время смерти, лучше же сказать, во время торжества Его над смертию, то есть, на кресте, вся тварь исповедала, что познаваемый и страждущий в теле не просто есть человек, но Божий Сын и Спаситель всех. Ибо, когда солнце отвратило зрак свой, земля потряслась, горы распались, все пришли в ужас; тогда показывало это, что Распятый на кресте Христос есть Бог, а вся тварь — раба Его, страхом своим свидетельствующая о присутствии Владыки.
Так Бог — Слово явил Себя людям в делах. Но следует описать также и конец пребывания Его в теле и обращения с людьми, сказать, какова была телесная Его смерть (тем паче, что в этом главизна нашей веры, и это в устах у всех вообще людей), чтобы знать тебе, каким образом и из этого, ничем не менее, познается во Христе Бог и Божий Сын.
20) Что касается до причины пришествия Его во плоти, то, сколько было возможно, отчасти и по мере сил нашего разумения, объяснили мы это выше; а именно сказали, что приложить тленное в нетление — не иному кому принадлежало, как Спасителю оного, и в начале сотворившему вселенную из ничего, что в людях снова воссоздать образ — не иному кому было свойственно, как Отчему Образу, что смертное воскресить бессмертным — не иному кому было свойственно, как неточной жизни — Господу нашему Иисусу Христу, что научить об Отце, упразднить же идольское служение — не иному кому принадлежало, как вселенную приводящему в благоустройство Слову, единому, Единородному, истинному Отчему Сыну. Поелику же, наконец, надлежало заплатить долг, лежащий на всех; ибо, по сказанному выше, должны были все умереть, что и было главною причиною Его пришествия; то после того, как доказал Божество Свое делами, приносить, наконец, и жертву за всех, вместо всех предавая на смерть храм Свой, чтобы всех соделать свободными от ответственности за древнее преступление, о Себе же, в нетленном теле Своем явив начаток общего воскресения, доказать, что Он выше и смерти.
И не дивись, что многократно говорим тоже и о том же. Поелику беседуем о Божием благоволении; то много раз изъясняем одну и туже мысль, чтобы не оказалось что‑либо опущенным, и не подпали мы обвинению, что сказанное нами неудовлетворительно. Ибо лучше подвергнуться порицанию за тождесловие, нежели опустить что‑либо такое, о чем должно было написать.
Итак, тело, поелику имело оно общую со всеми телами сущность, и было телом человеческим, хотя, по необычайному чуду, образовалось из единыя Девы, однако же, будучи смертным, по закону подобных тел, подверглось смерти; по причине же снизшествия в него Слова, не потерпело свойственного телесной природе тления, а напротив того, ради вселившегося в нем Божия Слова, пребыло вне тления. И чудным образом в одном и том же совершилось то и другое: и смерть всех приведена в исполнение в Господнем теле, и уничтожены им смерть и тление ради соприсущего в нем Слова. Нужна была смерть, и надлежало совершиться смерти за всех, во исполнение долга лежащего на всех. Посему‑то, как сказано выше, поелику не возможно было умереть Слову, потому что Оно бессмертно, — прияло Оно на Себя тело, которое могло умереть, чтобы, как Свое собственное, принести его за всех, и как за всех пострадавшему, по причине пребывания Своего в теле, упразднить имущаго державу смерти, сиречь, диавола, и избавить сих, елицы страхом смерти повинни беша работе (Евр. 2:14, 15).
21) Поелику умер за нас общий всех Спаситель; то несомненно, что мы, верные о Христе, не умираем уже теперь смертию, как древле, по угрозе закона, потому что таковое осуждение отменено; но с прекращением и уничтожением тления благодатию воскресения, по причине смертности тела, разрешаемся уже только на время, какое каждому определил Бог, да возможем улучить лучшее воскресение. Наподобие семян, ввергаемых в землю, мы разрешаясь не погибаем, но как посеянные воскреснем; потому что смерть упразднена по благодати Спасителя. Посему‑то и блаженный Павел, соделавшись для всех поручителем в воскресении, говорить: Подобает тленному сему облещися в нетление, и мертвенному сему облещися в безсмертие. Егда же тленное сие облечется в нетление, и смертное сие облечется в безсмертие, тогда будет слово написанное: пожерта бысть смерть победою. Где ти смерть жало? Где ти аде победа (1 Кор. 15:53–55)?
Скажут: если нужно было Ему за всех предать тело на смерть; то почему не сложил с Себя тела, как человек, наедине, но простерся и до распятия? Приличнее было бы сложить с Себя тело с честию, нежели претерпеть вместе с поруганием такую смерть. — Смотри же, такое возражение не есть ли опять человеческое? А что совершено Спасителем, то — по истине божественно и по многим причинам достойно Его Божества. Во–первых, смерть, приключающаяся людям, приходит к ним по немощи их естества; не могут они долго пребывать в жизни, и со временем разрушаются; потому приключаются с ними болезни, они изнемогают и умирают. Господь же не немощен, но Божия Сила, Божие Слово, неточная Жизнь. Посему, если бы сложил с Себя тело где‑либо наедине и, как обычно людям, на одре, то подумали бы, что и Он потерпел это по немощи естества, и ничем не преимущественнее прочих людей. Поелику же Он — Жизнь и Божие Слово, и смерти надлежало совершиться за всех; то, как Жизнь и Сила, Собою укреплял тело, когда же надлежало совершиться смерти, не в Себе, но от других заимствовал предлог к совершению жертвы; потому что не надлежало терпеть болезни Господу, врачующему болезни других, и также не надлежало изнемогать телу, в котором Он подкреплял других в немощах. Но почему же и смерти не воспретил так же, как и болезни? Потому что для принятия смерти имел Он тело, и неприлично было воспретить смерти, чтобы не воспрепятствовать и воскресению. А также неприлично было, чтобы и болезнь предшествовала смерти; иначе вменилось бы это в немощь Явившемуся в теле. Но разве не алкал Он? Да, алкал по свойству тела, но не истаевал гладом; потому что облекшийся в тело был Господь. Посему‑то, хотя умерло тело для искупления всех, но не видело тления; ибо воскресло всецелым; потому что было телом не кого‑либо иного, но самой Жизни.
22) Скажет кто‑нибудь: надлежало укрыться от злоумышления иудеев, чтобы тело Свое сохранить совершенно бессмертным. — Пусть слышит таковой, что и это неприлично было Господу. Слову Божию, истинной Жизни, как неприлично было самому нанести смерть телу Своему, так не свойственно было избегать смерти наносимой другими, и не преследовать смерть до истребления. Посему справедливо поступил Господь, что не сложил с Себя тела сам, а также и не избегал злоумышляющих иудеев. Такое дело не немощь показывало в Слове, а напротив того, давало уразуметь в Нем Спасителя и Жизнь; потому что ожидал смерти, чтобы ее истребить, и наносимой смерти спешил положить конец для спасения всех. Сверх того, Спаситель пришел положить конец не Своей смерти, но смерти всех людей; почему не собственною смертию (как Жизнь и не имел Он смерти) сложил с Себя тело, но принял смерть от людей, чтобы и эту смерть, коснувшуюся к телу Его, истребить совершенно.
Притом, и из следующаго можно видеть, почему Господне тело имело таковую кончину. У Господа главною целию было воскресение тела, которое имел Он совершить; ибо знамением победы над смертию служило то, чтобы всем показать оное, всех уверить, что совершено Им уничтожение тления и даровано уже нетление телам. И как бы всем в залог этого нетления и в признак будущего для всех воскресения, соблюл Он тело Свое нетленным. Посему, если бы тело пострадало от болезни, и Слово в виду всех разрешилось от тела; то Врачующему болезни других не прилично было бы не позаботиться о собственном Своем орудии, изнуряемом болезнями. Как поверили бы, что отгонял Он немощи других, если бы изнемог у Него собственный храм? Или стали бы смеяться, что не может удалить от Себя болезни, или почли бы не человеколюбивым и к другим, потому что может, и не делает.
23) А если бы без какой‑либо болезни, без какого‑либо страдания, где‑либо наедине, в особом месте, или в пустыне, или в доме, или где бы‑то ни было, сокрыл Он тело, и потом, опять внезапно явившись, сказал о Себе, что воскрес из мертвых; то все почли бы это за баснь; и слову Его о воскресении не поверили бы тем паче, что вовсе не было бы свидетельствующаго о смерти Его; воскресению же должна предшествовать смерть; потому что без предшествовавшей смерти не было бы и воскресения. Посему, если бы смерть тела приключилась где‑либо втайне; то, поелику смерть была невидима и совершилась не при свидетелях, — и воскресение тела было бы не явно и не засвидетельствовано. И почему бы воскресши стал проповедовать о воскресении, когда смерти попустил совершиться не явно? Или почему бы, — когда в виду всех изгонял бе–сов, слепому от рождения возвратил зрение, и воду претворил в вино, удостоверяя тем, что Он — Божие Слово, — не показать в виду всех, что смертное нетленно, в удостоверение, что Он — Жизнь? Как и ученики Его возымели бы дерзновение проповедывать воскресение, не имея права сказать, что прежде Он умер? Или как поверили бы им, когда бы стали утверждать, что сперва была смерть, а потом воскресение, если бы свидетелями смерти не имели тех самых, пред кем с дерзновением утверждали это? Если и в том случае, когда и смерть и воскресение совершились в виду у всех, тогдашние фарисеи не хотели верить, но даже и видевших воскресение принуждали отрицать его; то без сомнения, если бы совершилось это скрытно, —сколько придумали бы предлогов к неверию? Как же показаны были бы и конец смерти и победа над нею, если бы не в виду всех, призвав смерть, обличил ее, что она уже мертва, истощенная нетлением тела?
24) Но нужно предупредить нам своим ответом то, что могут сказать другие. Ибо скажут, может быть, и это: если смерти Его надлежало совершиться в виду всех и быть засвидетельствованною, чтоб поверили и слову о воскресении; то надлежало бы хотя придумать славную смерть, чтоб избежать по крайней мере безчестия креста. — Но если бы так поступил, то подал бы о Себе подозрение, что имеет силу не над всякою смертию, а только над тою, которую придумал для Себя; и тем не меньший был бы опять предлог к неверию в воскресение. Посему‑то не от Него, но по злоумышлению, приключилась телу смерть, чтобы Спасителю истребить ту самую смерть, какую люди нанесли Ему. И как доблестный борец, высокий и разумом и мужеством, не сам себе избирает противников, чтобы не подать подозрения, будто бы иных страшится, но предоставляет это власти зрителей, особливо — если неприязненны ему, чтоб низложив того, кто будет противопоставлен ему, удостоверить в своем превосходстве пред всеми: так и Жизнь всех, Господь и Спаситель наш Христос, не от Себя придумал смерть телу, чтобы не показаться боящимся другой какой смерти, но, приемля смерть от других, и именно от врагов, какую они почли ужасною, бесчестною и ненавистною, такую и претерпел на кресте, чтобы, и ее низложив, о Себе удостоверить, что Он есть Жизнь, державу же смерти упразднить совершенно. И совершилось весьма чудное и необычайное дело: думали нанести смерть бесчестную, но она‑то и послужила знамением победы над самою смертию.
Для чего не претерпел Иоанновой смерти чрез усекновение главы, не претрен, как Исаия? — Для того, чтобы и в смерти сохранить тело не раздробленным и всецелым, а потому, чтобы и предлога не было намеревающимся разделять Церковь.
25) И это в ответ внешним, которые любят много умствовать. Но и из нас кто‑нибудь, не по любопрительности, а из любоведения, может спросить: для чего претерпел не иное что, а крест? —Пусть слышит и он, что пострадать так, а не иначе, к нашей служило пользе; и для нас — всего лучше, что претерпел это Господь. Ибо, если пришел Он на Себе понести клятву, на нас бывшую, то, как бы иначе стал клятвою, если бы не принял смерть бывшую под клятвою? Но это — крест; ибо так написано: проклят висяч на древе (Втор. 21:23. Галат. 3:13). Потом, ежели Господня смерть есть искупление всех, и Господнею смертию разоряется средостение ограды (Ефес. 2:14), и совершается призвание язычников; то, как бы призвал нас, если бы не был распят? На одном кресте умирают с распростертыми руками. Посему Господу прилично было и крест претерпеть, и распростерть руки, чтобы одною рукою привлечь к Себе ветхий народ, а другою — званных из язычников, тех же и других соединить в Себе. Это и сам Он изрек, давая разуметь, какою смертию искупит всех. Ибо говорит, когда вознесен буду, вся привлеку к Себе (Иоан. 12:32). И еще: если враг рода нашего диавол, пав с неба, блуждает по здешнему дольнему воздуху, и там властвуя над другими демонами, подобными ему непокорностию своею, производит чрез них мечтания в обольщаемых и намеревается задерживать восходящих, о чем говорит и Апостол: по князю власти воздушныя, духа, иже ныне действует в сынех противления (Ефес. 2:2); Господь же пришел низложить диавола, очистить воздух, и нам для восхождения на небо открыть путь, как сказал Апостол: завесою, сиречь плотию Своею (Евр. 10:20), а сему надлежало совершиться смертию: то какою иною смертию совершилось бы это, как не смертию принятою в воздухе, то есть, на кресте? Ибо только кончающийся на кресте умирает в воздухе. Посему‑то Господь не без причины претерпел крест; ибо вознесенный на нем очистил воздух от диавольской и всякой бесовской козни, говоря: видех сатану, яко молнию спадша (Лук. 10:18), открывая же путь к восхождению на небо, обновил оный, говоря также: возмите врата князи ваша, возмитеся врата вечная (Псал. 23:7). Ибо не для самого Слова, как Господа всяческих, нужно было отверстие врат, и ничто сотворенное не заключено было для Творца; но имели в этом нужду мы, которых возносил Он собственным телом Своим; потому что, как на смерть принес за всех тело, так телом же опять проложил всем путь и к восхождению на небо.
26) Итак, смерть за нас на кресте была прилична и сообразна с делом; причина к тому оказывается во всех отношениях достаточною, и ведет к верным заключениям, что спасению всех надлежало совершиться не иначе, как крестом. Ибо и в этом случае, то есть, на кресте, Господь не оставил Себя не явленным, но сверх всего соделал и то, что и тварь засвидетельствовала о присутствии ее Создателя.
Храм же Свой — тело не надолго оставил в таком состоянии, но, показав только мертвым от приражения к нему смерти, немедленно и воскресил в третий же день, вознося с Собою и знамение победы над смертию, то есть, явленное в теле нетление и непричастность страданию. Мог бы Он и в самую минуту смерти воздвигнуть тело и показать снова живым; но прекрасно и предусмотрительно не соделал сего Спаситель; потому что сказали бы, что тело вовсе не умирало, или что не совершенная коснулась его смерть, если бы в тоже время показал и воскресение. И если бы смерть и воскресение последовали в тот же промежуток времени; то, может быть, не явною соделалась бы слава яетле–ния. Посему‑то, чтобы показать тело мертвым, Слово и пострадало среди дня, и в третий день всем показало тело нетленным. Чтобы показать смерть в теле, воскресило его в третий день; но чтобы, воскреснув после долгого пребывания и совершенного истления во гробе, не подать случая к неверию, будто бы имеет на Себе уже не то, а иное тело (и по одной долговременности иной не поверил бы явившемуся и забыл прошедшее); то, по этой самой причине, не более терпит трех дней, и не длит ожидания слышавших, что сказано Им было о воскресении, но, пока слово звучало еще в слухе их, пока не отводили еще очей и не отрывались мыслию, пока живы еще были на земле, и на том же находились месте и умертвившие и свидетельствующие о смерти Господня тела, — сам Божий Сын показал, что тело, в продолжение трех дней бывшее мертвым, бессмертно и нетленно. И для всех стало явно, что тело умерло не по немощи естества вселившегося Слова, но для уничтожения в нем смерти силою Спасителя.
27) А что смерть сокрушена, что крест соделался победою над нею, что она не имеет уже более силы, но действительно мертва, сему немаловажным признаком и ясным удостоверением служит то, что пренебрегается она всеми учениками Христовыми, все наступают на нее и не боятся ее, но крестным знамением и верою во Христа попирают ее как мертвую. Древле, пока не совершилось еще божественное Спасителево пришествие, страшна была смерть и самым святым, и все оплакивали умирающих как погибших. Теперь же, поелику Спаситель воскресил тело, смерть уже не страшна, но все верующие во Христа попирают ее, как ничтожную, и скорее решаются умереть, нежели отречься от веры во Христа. Ибо несомненно знают, что умирающие не погибают, но живы, и чрез воскресение сделаются нетленными. Один лукавый диавол, древле зло наругавшийся над нами смертию, остался истинно мертвым, по уничтожении смертных болезней. И вот доказательство этому: люди прежде, нежели уверуют во Христа, представляют себе смерть страшною и боятся ее; а как скоро приступают к Христовой вере и к Христову учению, до того пренебрегают смертию, что с готовностию устремляются на смерть, и делаются свидетелями воскресения, совершенного Спасителем в низложение смерти; даже младенцы возрастом спешат умереть, и не только мужи, но и жены учатся, как бороться со смертию. Столько немощною стала она, что и жены, прежде обольщенные ею, смеются теперь над нею, как над мертвою и расслабленною. Когда законный царь победит в брани похитителя власти и свяжет его по рукам и ногам; тогда все уже мимоходящие издеваются над ним, наносят ему удары, терзают его, не боясь его неистовства и свирепости, потому что побежден он царем. Так, поелику смерть побеждена и опозорена Спасителем на кресте, связана по рукам и ногам, то все ходящие о Христе попирают смерть, и, делаясь за Христа мучениками, издеваются над нею, осмеивая ее и говоря написанное выше: где ти смерте победа? где ти аде жало?
28) Маловажное ли это свидетельство о немощи смерти, или маловажное ли это доказательство одержанной над нею Спасителем победы, когда дети о Христе и юные девы ни во что ставят здешнюю жизнь, и помышляют о том, чтобы умереть? Человек по природе боится смерти и телеснаго разрушения. И всего необычайнее, что облекшийся верою крестною пренебрегает и тем, что естественно, и не боится смерти за Христа.
Огонь имеет естественное свойство жечь. Если же скажут, что есть вещество, которое не боится огненного сожжения, и даже доказывает собою, что огонь над ним бессилен, и таков, как говорят, у индов каменный лен; то, если не верит кто таким рассказам, захочет же опытом изведать сказанное, без сомнения, одевшись в не сгараемое вещество и, бросившись в огонь, удостовериться, наконец, в бессилии огня. Или, если пожелает кто увидеть связанного мучителя; то конечно, пойдет для сего в область и владения победителя, и там на деле увидит, что бывший для других страшным стал уже бессилен. Подобно этому, если кто и после стольких доказательств не верует еще во Христа, и после того, как было такое множество Христовых мучеников, преспевающие же о Христе ежедневно посмеваются над смертию, колеблется еще мыслию в том, действительно ли смерть упразднена и возъимела свой конец; то прекрасно он делает, что изъявляет удивление при всем этом; но да не будет же по крайней мере упорен в неверии, и да не отрицает с бесстыдством того, что так очевидно, а напротив того, как взявший каменный лен узнаёт, что в огне он не сгараем, или как желающий видеть связанного мучителя идет во владение победителя, так и этот, не доверяющий победе над смертию, пусть восприимет веру Христову и приступит ко Христову учению; тогда он увидит немощь смерти и победу над нею. Ибо многие прежде не веровали и смеялись, впоследствии же, уверовав, до того стали пренебрегать смерть, что сами сделались Христовыми мучениками.
29) Если же крестным знамением и верою во Христа попирается смерть; то, пред судом истины, ясно видно, что одержал победу и восторжествовал над смертию, и довел ее до изнеможения не иной кто, а сам Христос. И если прежде смерть была сильна, а потому и страшна, ныне же, по пришествии Спасителя, после смерти и воскресения тела Его, смерть пренебрегается; то явно, что она упразднена и побеждена Христом, восшедшим на крест. Если, по прошествии ночи, является солнце и озаряются все надземные места под солнцем; то конечно, нет сомнения, что это же самое солнце, которое повсюду разлило лучи свои, и тьму разсеяло, и все осветило. Так, поелику смерть пренебрегается и попирается, со времени спасительного явления в теле и крестной кончины Спасителя; то явно, что тот же Спаситель, который явился в теле и упразднил смерть, и ныне ежедневно торжествует над нею в учениках Своих. Ибо когда видим, что люди, по природе немощные, устремляются на смерть, не ужасаются ее разрушительности, не страшатся нисхождения во ад, но с сердечною готовностию призывают на себя смерть; не трепещут мучений, но идти за Христа на смерть предпочитают даже здешней жизни; или когда бываем зрителями того, как мужи, жены и малые дети, по благочестивой вере во Христа, стремятся и спешат на смерть: тогда будет ли кто столько скудоумен, или столько маловерен, и до того ослеплен умом, чтоб не понять и не рассудить, что Христос, за Которого люди терпят мучение, Сам уготовляет и дает каждому победу над смертию, приводя ее в изнеможение в каждом из уверовавших в Него и носящих на себе крестное знамение? Кто видит попираемую змею, тот (особливо если знал прежнюю ее свирепость) не сомневается уже, что змея мертва и совершенно изнемогла, если только не повредился он в уме и здравы у него телесныя чувства. Кто видя, что дети играют львом, не познает из этого, что лев мертв или потерял всю свою силу? Как в истине этого можно увериться своими глазами: так, поелику верующие во Христа посмеваются над смертию и пренебрегают ею, то никто да не сомневается более никто да не остается в неверии, что смерть упразднена Христом, и разрушительность ее уничтожена и прекращена.
30) Сказанное пред этим — не маловажным служит подтверждением тому, что смерть упразднена и крест Господень есть знамение победы над нею. А что общим всех Спасителем и истинною всех жизнию — Христом совершено уже бессмертное воскресение тела, — на то для имеющаго здравое око ума яснейшее всякого слова доказательство представляется в видимом. Ибо если, как показано в этом слове, смерть упразднена, и при Христовом содействии все попирают ее; то тем паче сам Он первый попрал и упразднил ее собственным телом Своим. По умерщвлении же Им смерти, чему надлежало быть? Не тому ли, чтобы тело воскресло, и этим явлено было торжество над смертию? Из чего же и явствовало бы, что смерть упразднена, если бы не воскресло Господне тело?
Если же кому недостаточно еще этого доказательства о воскресении Господнем, то пусть в утверждаемом удостоверится тем, что видит перед глазами. Ибо если сделавшийся мертвым не может обнаруживать никаких действий, и благотворность его простирается только до гроба, а потом прекращается, одним же живым можно действовать и иметь влияние на людей; то, кому угодно, пусть рассмотрит, и вследствие усмотренного сделается судиею, и сознавается в истине. Поелику Спаситель так действует на людей, и ежедневно повсюду такое множество населяющих Элладу и варварскую землю невидимо убеждает приступать к вере в Него и покорствовать учению Его; то будет ли еще кто‑либо колебаться мыслию, что действительно было воскресение Спасителево, и что Христос жив, вернее же сказать, что Он есть Жизнь? Свойственно ли мертвому приводить мысль человеческую в такое умиление, чтобы люди отрекались от отеческих законов и покланялись Христову учению? Или, если Христос бездействен (ибо таким быть свойственно мертвому); то каким образом прекращает Он действенность в действующих и живых, и прелюбодей уже не прелюбодействует, человекоубийца уже не убивает, обидчик не домогается уже корысти, нечестивец не нечествует более? Если не воскрес Он, но мертв; то как же ложных богов, которые по утверждению неверующих живы, и чествуемых ими демонов изгоняет, преследует и низлагает? Ибо где только именуются Христос и вера Его, там истребляется всякое идолослужение, обличается всякая бесовская прелесть. Ни один демон не терпит и имени Христова, но едва слышит его, как предается бегству. А это — дело не мертвого, но живого, и преимущественно дело Божие. Иначе, смешно будет об изгоняемых Им демонах и об упраздняемых Им идолах утверждать, что они живы; а Кто изгоняет Своею силою и обращает их в ничто, Кого все исповедуют Сыном Божиим, — о Том говорить, что Он мертв.
31) Неверующие воскресению сами на себя произносят важное обличение, если Христа, Которого называют они мертвым, не изгоняют все демоны и чествуемые у них поклонением боги, напротив же того, Христос всех их обличает в том, что они мертвы. Ибо если справедливо, что мертвый бездействен, Спаситель же ежедневно совершает столько дел, привлекая людей к благочесгию, убеждая к добродетельной жизни, научая безсмертию, исполняя любви к небесному, открывая им ведение об Отце, вдыхая силу против смерти, являя Себя каждому, истребляя идольское безбожие; между тем как ничего такого не могут сделать чтимые неверными боги и демоны, напротив же того, в присутствии Христовом делаются мертвыми, имеющими один бездейственный и пустой призрак, и крестным знамением прекращается всякое волшебство, обращается в ничто всякое чародейство, все идолы лишаются своих поклонников и оставляются ими, всякое неразумное наслаждение прекращается, и всякий человек обращает взор от земли к небу: то кого же после сего назвать мертвым? Совершающего ли все это Христа? Но несвойственно действовать мертвому, как вовсе бездейственному и лежащему бездыханным, что и примечаем в демонах и идолах, как мертвых. Сын Божий, как живой и действенный, ежедневно действует и совершает спасение всех, а смерть ежедневно оказывается изнемогшею, идолы и демоны изобличаются в том, что они мертвы; почему никто уже не может сомневаться в воскресении Господня тела.
Но неверующий воскресению Господня тела не знает, по — видимому, силы Божия Слова и Божией Премудрости. Ибо если Господь вполне восприял на Себя тело и усвоил Себе его не без особенных важных причин, как доказано это в слове; то как же надлежало Господу поступить с телом? Или, какой конец должен был последовать с телом, как скоро Слово единожды снизошло на него? Не могло оно не умереть, как смертное и за всех приносимое на смерть, для чего и уготовал Себе его Спаситель. Но не могло оно и остаться мертвым; потому что соделалось храмом Жизни. Посему, хотя умерло, как смертное, однако ж ожило, по силе обитающей в нем Жизни, и признаком воскресения служат дела.
32) Если же не верят воскресению Господня тела, потому что тело невидимо; то смотри, — неверующие отрицают сообразное с естеством; потому что Богу свойственно быть невидимым, но познаваемым из дел, как сказано было выше. Посему, если нет дел, то справедливо не верят не видимому; а если дела вопиют и доказывают ясно; то для чего произвольно отрицают столь явно обнаруживающуюся жизнь воскресения? Если помрачен ум; то внешними даже чувствами можно видеть непререкаемую силу Христову и Божество. Слепый, если и не видит солнца, то, ощутив произведенную им теплоту, знает, что есть над землею солнце. Так и прекословящие, если еще не веруют, доныне слепотствуя для истины, то, познавая силу на других верующих, да не отрицают Божества Христова и совершенного Христом воскресения. Ибо явно, что если Христос мертв, то не изгонял бы Он демонов, не расхищал бы корыстей идольских; потому что демоны не послушались бы мертвого. Если же явственно изгоняются они Христовым именем; то ясно видно, что Христос не мертв, тем более, что демоны, видя и не зримое людьми, если бы Христос был мертв, могли бы знать это, и вовсе не стали бы повиноваться Ему. Теперь же нечестивые не веруют, но демоны видят, что Он — Бог, и потому бегут и припадают к Нему, говоря, что говорили, когда был в теле: вемы Тя, Кто еси, Святый Божий (Марк. 1:24); и: остави, что нам и Теби, Сыне Божий (Матф. 8:29); молю Тебя, не мучь меня. Итак, поелику бесы исповедуют, и дела свидетельствуют ежедневно; то (никто да не противится бесстыдно истине!) явственно видно, что Спаситель воскресил тело Свое, и что истинный Божий Сын (от Бога, как от Отца, Сый, собственное Его Слово и Премудрость и Сила), напоследок времен для спасения всех восприял на Себя тело, научил вселенную ведению Отца, упразднил смерть, и всем даровал нетление обетованием воскресения, в начаток сего воскресения воскресив собственное Свое тело, и памятник победы над смертию и ее разрушительностию показав в крестном знамении.
33) Когда же это действительно так, и ясное есть доказательство воскресения (Господня) тела и победы, одержанной Спасителем над смертию: обличим теперь и неверие иудеев и кощунство язычников. Ибо при всем этом, может быть, иудеи еще неверствуют и язычники смеются, нападая на неприличие креста и вочеловечения Божия Слова. Но слово наше не замедлит одержать верх над теми и другими, особенно же, имея у себя против них очевидные доказательства.
Неверующие иудеи имеют себе обличение в тех Писаниях, которыя и сами читают. Ибо все вообще богодухновенное Писание, с начала до конца, вопиет о сем, как ясно показывают самые речения.
Пророки издревле предвозвещали о чуде, совершившемся на Деве, и о рождении Ею, говоря: се Дева во чреве приимепи, и родить Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог (Иса. 7:14. Матф. 1:23). Моисей же, подлинно великий и признаваемый у них истинным, оправдывая и признавая за истину изреченное другим о вочеловечении Спасителя, внес это в свои писания, говоря: возсияет звезда от Иакова и человек от Израиля, и погубить князи Моавитския (Числ. 24:17). И еще: Коль добри доми твои Иакове, и кущы твоя Израилю: Яко дубравы осеняющыя, и яко садие при реках, и яко кущы, яже водрузи Господь, яко кедри при водах. Изыдет человек от семене его, и обладаешь языки многими (Числ. 24:5—7). И еще говорит Исаия: прежде немее разумети Отрочати, назвати отца или матерь, приимет силу Дамаскову, и корысти Самарийския пред царем Ассирийским (Иса. 8:4). Этим предвозвещается, что явится человек; но и о том, что грядущий есть Господь всех, прорицают также Пророки, говоря: се Господь седит на облаце легце, и приидет во Египет, и потрясутся рукотворенная египетская (Иса. 19:1). И оттуда вызывает Его Отец, говоря: из Египта воззвах Сына Моего (Ос. 11:1).
34) Но не умолчано и о смерти Его; а напротив того, весьма ясно изображается она в божественных Писаниях. Не убоялись сказать и о причине смерти, а именно, что претерпит ее не ради Себя, но для безсмертия и спасения всех; сказано и о злоумышлении иудеев и об оскорблениях, какия причинены Ему иудеями, чтобы всякий из них разумел совершающееся и не обманывался. Посему говорят: Человек в язве сый, и ведый терпети болезнь, яко отвратися лице Его, безчестен бысть, и не вменися. Сей грехи наша носить, и о нас болезнует, и мы вменихом Его быти в труде и в язве, и во озлоблении. Той же язвен бысть за грехи наша, и мучен бысть за беззакония наша, наказание мира нашего на Нем, язвою Его мы исцелихом (Иса. 53:3—5). Подивись человеколюбию Слова! За нас терпит бесчестие, чтобы мы сделались славными. Ибо сказано: Вси яко овцы заблудихом, человек от пути своего заблуди, и Господь предаде Его гриьх ради наших. И Той, зане озлоблен бысть, не отверзаешь уст, яко овча на заколете ведеся, и яко агнец пред стригущим Его безгласен, тако не отверзает уст Своих. Во смирении суд Его взятся (Иса. 53:6—8). Потом, чтобы по страданиям Его не предположили в Нем обыкновенная человека, Писание предотвращает таковые человеческие предположения, и изображает Его высшую человеческой силу и несходство естества Его с нашим, говоря: Род же Его кто исповесть? Яко вземлется от земли живот Его ради беззаконий людей ведеся на смерть. И дам лукавыя вместо погребения Его, и богатыя вместо смерти Его: яко беззакония не сотвори, ниже обретеся лесть со устех Его. И Господь хощет очистити Его от язвы (Иса. 53:8—10).
35) Но, может быть, слыша пророчества о смерти, пожелаешь узнать и указания на крест? И это не умолчано, но весьма явственно выражено Святыми. Моисей первый и велегласно предвозвещает, говоря: узрите живот ваш висящ пред очима вашима, и не будете веры яти (Втор. 28:66). Но и после него жившие Пророки свидетельствуют также об этом, говоря: Аз же, яко огня незлобивое ведомое на заколете, не разумех: на Мя помыслиша помысл лукавый, глаголюще: приидите и вложим древо в хлеб Его, и истребим Его от земли живущих (Иер. 11:19). И еще: Ископаша руце Мои и нозе Мои: исчетоша вся кости Моя. Разделиша ризы Моя себе, и о одежди Моей меташа жребий (Пса. 21:17—19). Смерть же на высоте и на древе не иная как может быть, как крест. Ни в каком также роде смерти не пронзаются ноги и руки, как на одном кресте.
Поелику же с пришествием Спасителя все народы повсюду начали познавать Бога; то и этого не оставили без указания Пророки, а напротив того, и об этом есть упоминание в святых письменах. Ибо сказано: Будешь корень Иессеов, и возстаяй владети языки. На Того языцы уповати будут (Иса. 11:10).
Вот немногия места — в доказательство совершившегося; но и все Писание исполнено обличениями неверия иудеев. Ибо кто когда‑либо из праведников, святых пророков и патриархов, о которых повествуется в божественных писаниях, родился телесно от одной девы? Или, какая жена имела достаточные силы—без мужа произвести на свет человека? Не от Адама ли родился Авель? Не от Иареда ли Энох? Не от Ламеха ли Ной? Не от Фарры ли Авраам? Не от Авраама ли Исаак? Не от Исаака ли Иаков? Не от Иакова ли Иуда? Не от Амрама ли Моисей и Аарон? Не от Елканы ли рожден Самуил? Не от Иессея ли Давид? Не от Давида ли Соломон? Не от Ахаза ли Езекия? Не от Амоса ли Иосия? Не от Амоса ли Исаия? Не от Хелкии ли Иеремия? Не от Вузия ли Иезекииль? Не каждый ли виновником рождения своего имел Отца? Кто рожден от одной девы, между тем как Пророк с крайнею заботливостию указывает на это? Чье рождение предваряла звезда на небе, и указывала вселенной рожденного? Моисей по рождении скрываем был родителями. О Давиде не было и слуха у соседей; почему и великий Самуил не знал его, но спрашивал: есть ли еще иной сын у Иессея? Авраам, когда был уже велик, узнан ближними. Христова же рождения не человек был свидетелем, но свидетельствовала о нем звезда, явившаяся на небе, откуда снизшел Христос.
36) Кто же из бывших когда либо царей, прежде нежели мог он назвать отца или матерь, царствовал уже и торжествовал победы над врагами? Не тридцати ли лет воцарился Давид? И не в юношеских ли годах воцарился Соломон? Не седмь ли лет было Иоасу, когда вступил он на царство? Не около ли седми лет было, царствовавшему после, Иосии, когда принял он правление? Но и в таком будучи возрасте, могли уже они назвать отца и матерь. Кто же сей, почти до рождения царствующий и собирающий корысти с врагов?
Был ли такой царь у Израиля и Иуды (пусть исследуют и скажут иудеи), на которого бы возлагали все упование народы, и пребывали в мире? Не справедливее ли сказать, что народы от всюду восставали на них? Пока стоял Иерусалим, — непримиримая была у них брань, и все были противниками Израилю: ассирияне притесняли, египтяне гнали, вавилоняне делали нашествия. И что удивительно, — даже соседние с ними сирияне были их врагами. Давид не воевал ли с моавитянами, не побил ли сириян? Иосия не защищался ли от сопредельных народов? Езекия не боялся ли высокомерия Сеннахиримова? Не ополчался ли Амалик на Моисея? Аммореи не противились ли Иисусу Навину? Не вступали ли с ним в брань жители Иерихона? И вообще, у язычников с израильтянами никогда не бывало дружественных договоров. Поэтому, кто же сей царь, на которого народы возлагают упование? Это стоит внимания. Ибо должен быть такой царь; потому что Пророку солгать невозможно.
Кто также из святых пророков или из древних патриархов умер на кресте за спасение всех? Или кто язвен и умерщвлен, чтоб все стали здравыми? Кто из праведников или из царей ходил во Египет, и при вшествии его пали египетские идолы? Ходил туда Авраам, но после него идолопоклонство снова овладело всеми. Родился там Моисей, но тем не менее продолжалось там ложное богослужение обольщенных.
37) У кого, по свидетельству Писания, ископаны были руки и ноги? Или кто, вообще, висел на древе и скончался на кресте за спасение всех? Авраам, оскудев в силах, умер на одре; Исаак и Иаков умерли также, простерши ноги на одре. Моисей и Аарон скончались на горе; а Давид кончил жизнь в дому, и народы не злоумышляли против него. Хотя и искал жизни его Саул, но спасался он не вредимым. Исаия был претрен, но не висел на древе. Иеремия терпел поругания, но умер не осужденный. Иезекииль страдал, но не за народ, а в знамение того, что будет с народом.
Притом, если они и страдали, то были такие же люди, каковы и все мы, по сходству природы. Но Тот, Кого Писания изображают страждущим за всех, именуется не просто человеком, но Жизнию всех, хотя и был подобен людям по естеству. Ибо сказано: узрите Живот ваш висящ пред очима вашима; и: род Его кто исповесть? Изучив родословие всех святых, можно о каждом с самого начала рассказать: кто он, и от кого произошел; но родословие Того, Кто соделывается Жизнию, слово Божие именует неисповедимым. Посему о ком же говорить это божественные писания? Или чем Он так велик, что столько предвозвещают о Нем Пророки?
Но в Писаниях не найдешь никого иного, кроме общего всех Спасителя, Божия Слова, Господа нашего Иисуса Христа. Ибо Он произошел от Девы, явился на земли человеком, и родословие Его по плоти — неисповедимо; потому что никто не может наименовать Отца Его по плоти, так как тело Его не от мужа, но от одной Девы. Как можно указать, породословию, отцов Давидова, Моисеева и всех Патриархов; так Спасителева рождения, по плоти, никто не может произвести по родословию от мужа. Он соделал, что телесное Его рождение указала звезда; потому что Слову, нисходящему с неба, надлежало иметь и знамение на небе, и рождающегося Царя твари должна была ясно познать вся тварь. И действительно, родился Он в Иудеи, и персы пришли поклониться Ему. Еще прежде явления Своего в теле одерживает Он победу над сопротивными демонами и торжествует над идолослужением. Язычники повсюду, проклиная отеческий навык и идольское безбожие, возлагают, наконец, упование на Христа и Ему вручают себя, как можно это видеть собственными своими глазами. Не в иное время прекратилось и египетское безбожие, но именно, когда снизшел туда телом, как на облаке носимый, Господь вселенной, и упразднил идольскую прелесть, всех же привел к Себе, а чрез Себя — к Отцу. Он распят, имея свидетелями солнце, тварь и приводящих Его на смерть. И смертию Его совершилось спасение всех, искуплена вся тварь. Он есть общая всех Жизнь, и в искупительную жертву за спасение всех, как овча, предал на смерть тело Свое, хотя и не веруют тому иудеи.
38) Если и это почитают недостаточным то да убедятся Другими пророчествами, которые также имеют у себя в руках. Ибо о ком говорят Пророки: Явлень бых не ищущим Мене, обретохся невопрошающим о Мне. Рекох: се есмь, языку, иже не призваша имене Моего: прострох руце Мои к людям не покоряющимся и противоглаголющим (Иса. 65:1, 2)? Кто же соделался явленным? Спросят у иудеев. Если — Пророк; то пусть скажут: когда скрывался, чтобы явиться впоследствии? Что же это за пророк, который из не явленных стал явленным и распростер руки на кресте? — Это не кто‑нибудь из праведников, но единое Божие Слово, бесплотное по естеству, и ради нас явившееся в теле, и за всех пострадавшее.
Если же и этого для них недостаточно, то пусть будут постыждены другими пророчествами, видя в них столь ясное обличение. Ибо Писание говорить: Укрепитеся руце ослабленныя, и колена разслабленная, утешитеся малодушнии умом, укрепитеся, не бойтеся: Се Бог наш суд воздает, Той приидет и спасет нас. Тогда отверзутся очи слепыхь и уши глухих услышать. Тогда скочит хромый яко елень, и ясен будешь язык гугнивых (Иса. 35:3—6). Итак, что могут сказать об этом? Или, как вообще осмелятся противиться и этому? Пророчество дает разуметь, что прийдет Бог; а знамения показывают и время пришествия. Ибо говорят, что в Божественное пришествие слепые будут прозирать, хромые —ходить, глухие — слышать, и язык гугнивых сделается ясным. Итак пусть скажут: когда таковые знамения бывали в Израили, или бывало ли что подобное сему в Иудеи? Очистился прокаженный Нееман; но ни один глухий не стал слышать, ни один хромый не стал ходить. Илия и Елиссей воскрешали мертвых; но не прозирал слепый от рождения. Великое, подлинно, дело — воскресить мертвого; однако же, и это не таково, как Спасителево чудо. Притом, если Писание не умолчало о прокаженном и о мертвеце у вдовицы, то без сомнения, если бы хромый стал ходить, и слепый прозрел, слово не преминуло бы и это сделать известным. Поелику же умолчано об этом в Писаниях; то явно, что никогда и не бывало этого прежде. Когда же совершилось это? не тогда ли только, когда само Божие Слово пришло во плоти? Когда это исполнилось? не тогда ли, как хромые стали ходить, гугнивые начали говорить ясно, глухие услышали, слепые от рождения прозрели? Посему‑то и иудеи, видевшие тогда чудеса эти, как не слыхавшие, чтоб бывало это в другое время, сказали: От века несть слышано, яко кто отверзе очи слепу рожденну. Аще не бы был Сей от Бога, не могл бы, творити ничесоже (Иоан. 9:32, 33).
39) Но, может быть, по трудности оспаривать явное, не станут они отрицать написанного, будут же утверждать, что и они ожидают всего этого, но Бог — Слово еще не пришел. И действительно, при всяком случае повторяя эту отговорку, не стыдятся они упорно стоять против самой очевидности. Но и в этом более даже, нежели в чем другом, обличены будут не нами, но премудрым Даниилом, который, указывая на настоящее время и на божественное Спасителево пришествие, говорит: Седмьдесят седмин сократишася о людех Твоих и о граде святем, яко да скончается грех, и запечатаются греси, и загладятся неправды, и очистятся беззакония, приведется правда вечная, и запечатается видение и пророк и помажется Святый святых. И увеси и уразумееши от исхода словесе, еже отвещати, и еже соградити Иерусалим, даже до Христа Старейшины (Дан. 9:24, 25). При других пророчествах можно еще отыскивать хотя предлоги к тому, чтоб написанное относить к будущему времени; но что в состоянии будут они сказать на это, или вообще, какое осмелятся сделать возражение? Здесь указан Помазанник (Христос), предвозвешено, что помазуемый — не просто человек, но Святый святых, что до пришествия Его будет стоять Иерусалим, и наконец, не станет Пророка и видения во Израили. Помазаны были в древности Давид, Соломон и Езекия; но стояли еще Иерусалим и все место, пророчествовали еще и Пророки: Гад, Асаф, Нафан, а после них — Исаия, Осия, Амос и другие. Притом, сами помазанные назывались святыми людьми, а не святыми святых. Если станут указывать на пленение и скажут, что Иерусалима тогда не было; то скажут ли тоже и о Пророках? Когда, в древности, народ израильский переселился в Вавилон; были там Даниил и Иеремия, пророчествовали также Иезекииль, Аггей и Захария.
40) Следовательно, иудеи слагают чистые басни, когда исполнение пророчества с настоящего времени переносят на времена будущия. Когда во Израили не стало пророка и видения, не с того ли времени, как пришел Христос Святый святых? Вот знамение и важный признак явления Божия Слова: — Иерусалим уже не существует; ни один пророк не восстает, и нет уже у них откровения видений. Этому и быть надлежало. Когда пришло уже знаменуемое, — какая еще нужда в знаменующем? Когда наступила действительность, — какая нужда в тени? Для сего‑то и пророчествовали, пока не пришла неточная Правда, пока не пришел Искупующий грехи всех. Для сего‑то и Иерусалим стоял столько времени, чтобы поучались там прообразованиям истины. Поелику же явился Святый святых; то справедливость требовала, чтоб запечатаны были видение и пророчество, и прекратилось царство иерусалимское. Дотоле помазываемы были у них цари, пока не помазан Святый святых. И Иаков пророчествует, что до Него будет стоять иудейское царство, говоря: не оскудеет князь от Иуды, и вождь от чресл его, дондеже приидут Отложенная ему: и Той чаяние языков (Быт. 49:10). Почему и сам Спаситель взывает, говоря: закон и пророцы до Иоанна прорекоша (Матф. 11:13). Итак, если у иудеев доныне есть царь, или пророк, или видение; то справедливо отрекаются они от пришедшего Христа. Если же нет ни царя, ни видения, но запечатано уже всякое пророчество, и город и храм пленены; то для чего столько не чествуют и грешат, что хотя видят совершившееся, но отрицаются от совершившего это Христа? Почему, видя, что язычники оставляют идолов и ради Христа возлагают упование на Бога Израилева, они отрицаются от Христа, Который по плоти произошел от Иессеева корня и уже царствует? Если бы язычники стали служить иному Богу, а не исповедывали Бога Авраамова, Исаакова, Иаковлева и Моисеева; то был бы у них хороший еще предлог — говорить, что Бог не пришел. Если же язычники чествуют того Бога, Который Моисею дал закон, изрек обетование Аврааму, и Которого Слово обесчестили иудеи; то почему не признают, или лучше сказать, добровольно не видят, что Господь, о Котором пророчествуют Писания, возсиял вселенной и явился в ней телесно, как изрекло само Писание: Бог Господь явися нам (Псал. 117:27); и еще: посла Слово Свое, и изцели я (Псал. 106:20); и еще: не ходатай, ниже Ангел, но сам Господь спасе их (Исаи. 63:9)? Они в таком же состоянии, как и помешавшийся в уме, который видит землю освещаемую солнцем, но отрицает освещающее ее солнце. Ибо что еще надлежало сделать Ожидаемому ими, по пришествии Своем? Призвать язычников? Но они уже призваны. Сделать, чтобы не стало ни пророка, ни царя, ни видения? И это уже сделано. Обличить идольское безбожие? Оно уже обличено и осуждено. Упразднить смерть? И та уже упразднена. Что же надлежало сделать Христу, и Им не сделано? Или что остается, еще не исполненным. чтоб иудеям теперь с радостию взяться за это и утверждаться в неверии? Ибо ежели (как видим) нет у них ни царя, ни пророка, ни Иерусалима, ни жертвы, ни видения; напротив же того, вся земля наполнена ведением Божиим, и язычники, научаемые Словом, Господом нашим Иисусом Христом, оставив безбожие, притекают уже к Богу Авраамову; то и для самых бесстыдных иудеев ясно видно, что Христос пришел, что Он всех вообще озарил светом Своим, и преподал истинное и божественное учение об Отце Своем. — Это и многое другое в божественных писаниях весьма может служить к обличению иудеев.
41) В рассуждении же язычников даже очень можно подивиться, что смеются они, над чем вовсе не должно смеяться, между тем как в ослеплении своем не видят своего позора, воздавая честь деревам и камням. Впрочем, слово наше не имеет недостатка в доказательствах. Почему, постараемся и их убедить сильными доводами, заимствованными наипаче из того, что у нас самих перед глазами.
Что у нас не сообразного или достойного осмеяния? То, конечно, что Слово, как говорим мы, явилось в теле? Но и сами они, если будут друзьями истины, сознаются, что в этом нет никакой несообразности. Если вовсе отрицают они, что есть Божие Слово; то напрасно смеются над тем, чего не знают. Если же признают, что есть Божие Слово, что Оно — Властитель вселенной, что Им Отец создал тварь, и Его промышлением все во вселенной озаряется, оживотворяется, и имеет бытие, и над всем Оно царствует, а потому, из дел промышления познается это Слово, а чрез Него и Отец; то, прошу вникнуть, не сами ли над собою смеются они, не зная того? Эллинские философы говорят, что мир есть великое тело. И в этом верны они истине. Ибо видим, что мир и части его подлежать чувствам. Итак, ежели в мире, который есть тело, есть Божие Слово, и Оно пребывает во всех, совокупно и отдельно взятых, частях мира: что удивительного или что несообразного, когда утверждаем, что‑то же Слово пребывало и в человеке? Если вообще ни с чем несообразно быть Ему в теле; то несообразно пребывать Ему и во вселенной, все озарять и приводить в движение Своим промышлением; потому что и вселенная есть тело. А если прилично Слову пребывать в мире и открывать Себя во вселенной; то прилично Ему явиться и в человеческом теле, которое бы Им озарялось, и приводимо было в действие; потому что и род человеческий есть часть целого мира. Если же части неприлично — соделаться орудием Его к сообщению ведения о Божестве; то гораздо более несообразности — открывать Ему Себя в целом мире.
42) Ежели, — когда целое человеческое тело приводится в действие и просвещается человеком, — назовет кто несообразным, чтобы силы человека были и в персте ноги; то всякий почтет его несмысленным за то, что, дозволяя человеку пребывать и действовать в целом, воспрещает ему быть в части. Так, кто соглашается и верит, что во вселенной есть Божие Слово, и Им вселенная озаряется и приводится в движение, тот не может признать несообразным, чтоб и одно человеческое тело приводимо было в движение и озарялось Тем же Словом. Если же, на том основании, что род человеческий сотворен и произошел из ничего, — по мнению их, неприлично нам говорить о явлении Спасителя в человеке; то значит, что они исключают Слово и из всей твари; потому что вся тварь из ничего также приведена в бытие Словом. Если же нет несообразности — Слову быть в твари, хотя она и сотворена; то нет несообразности — быть Ему и в человеке. Ибо, что представляют о целом, то необходимо представлять им и о частях; а человек, по сказанному выше, есть часть целаго. Посему, вовсе нет неприличия, чтобы Слово было в человеке, и чтобы все в мире Им же и о Нем же озарялось, приводилось в движение и жило, как и их писатели говорят, что о Нем живем, движемся и есмы (Деян. 17:28). Что же после этого достойно осмеяния в утверждаемом нами, — что Слово в орудие для явления Своего употребляет то, в чем Оно пребывает? Если бы не пребывало Оно в этом, то не могло бы и употребить. Если же допускаем, что Слово пребывает и в целом и в частях: что невероятного, если Оно, в чем пребывает, в том и являет Себя? Если бы Слово, всецело пребывая Своими силами в каждой твари и во всех тварях, и все приводя в наилучшее благоустройство, восхотело вещать и соделать ведомым Себя и Отца Своего чрез солнце, или луну, или небо, или землю, или воды, или огонь; то никто не сказал бы, что действует Оно несообразно; потому что Оно содержит все в совокупности, и как во всем, так и в каждой части пребывает и невидимо являет Себя. Так ничего нет несообразного, если Оно, приводя в благоустройство вселенную и все оживотворяя, и восхотев соделать Себя ведомым чрез людей, в орудие к явлению истины и к сообщению ведения об Отце, употребило человеческое тело; потому что и человечество есть часть целаго. И как ум, пребывая в целом человеке, дает о себе знать частию тела, то есть языком, и никто не скажет, чтобы этим умалялась сущность ума; так, если Слово, пребывая во всем, употребило в дело чедовеческое орудие, то это не должно казаться несообразным. Ибо если, по сказанному, неприлично Слову — употребить орудием тело, то неприлично — быть Ему и в целом.
43) Если спросят: почему же явил Себя не в других лучших частях твари, и в орудие употребил не что‑либо лучшее, например: солнце, или луну, или звезды, или огонь, или эфир, но одного человека? — то пусть знают, что Господь пришел не показать Себя, но уврачевать и научить страждущих. Ибо явиться только и поразить зрителей — значило бы прийдти на показ. Врачующему же и научающему свойственно было, не просто прийдти, но послужить к пользе имеющих нужду в помощи, и явиться так, чтобы это было стерпимо для нуждающихся, и чем‑либо превосходящим потребности страждущих не были приведены в смущение требующие помощи, от чего и Божие пришествие соделалось бы для них бесполезным. Никакая тварь не заблуждала в понятиях о Боге, кроме одного человека. Конечно, ни солнце, ни луна, ни небо, ни звезды, ни вода, ни эфир не изменяли своего чина, а напротив того, зная Создателя своего и Царя — Слово, они пребывают, какими созданы; только люди уклонились от добра, вместо истины измыслили себе не сущее, и честь, подобающую Богу, также ведение о Нем, перенесли на бесов и на людей, изваянных из камней. Поелику оставить это без призрения — недостойно было Божией благости, люди же не в состоянии были познать Бога, Который правит и владычествует во вселенной; то справедливо в орудие Себе берет часть целого — человеческое тело, и пребывает в нем, чтобы, когда не могли познать Его в целом, познали хотя в части; и когда не могли усмотреть невидимой Его силы, пришли в состояние дойти до сего умом хотя чрез заключение от подобного; потому что людям, по причине сходственного тела и совершенных чрез него Божиих дел, скорее и ближе можно познать Отца Его, рассудив, что совершенные Им дела суть не человеческие, но Божии. И если, по словам язычников, не сообразно было Слову открывать Себя в делах телесных; то та же была бы несообразность, если бы познавали Его из дел вселенной. Как пребывая в твари, Слово не приобщается ничему тварному, а напротив того, содержит все силою Своею: так, и употребив орудием тело, не приобщилось Оно ничему телесному, а напротив того, Само освятило и тело. Если и Платон, которому удивляются эллины, говорит: «Произведший мир, видя, что он обуревается и в опасности — погрузиться в область неподобия, сев у кормила души, помогает и исправляет все ошибки»: что невероятного в утверждаемом нами, а именно, что Слово, когда человечество впало в заблуждение, возсело при нем, и явилось человеком, чтобы обуреваемое человечество спасти Своим управлением и благостию?
44) Но, может быть, язычники и согласятся на это от стыда, однако ж пожелают утверждать, что Богу, когда восхотел вразумить и спасти людей, надлежало совершить это одним мановением, как соделал то древле, когда создал мир из ничего; но не должно было Слову Его касаться тела. — На это возражение их кстати будет сказать следующее: Древле, когда еще вовсе ничего не существовало, для создания вселенной потребно было одно мановение и изволение. Когда же человек создан, и нужда потребовала уврачевать не то, чего не было, но что уже сотворено; тогда Врачу и Спасителю следовало прийдти к сотворенному уже, чтобы уврачевать существующее. Посему‑то соделался Он человеком и в действие употребил человеческое орудие — тело. А если бы надлежало употребить не этот способ; то как иначе должно было прийти Слову, когда пожелало Оно действовать орудием? Или, откуда должно было взять это орудие, как не из того, что сотворено уже и имело нужду в Божестве Его, по причине подобия? В спасении имело нужду не что‑либо несуществующее, для чего достаточно было бы одного повеления; напротив того, растлен был и погибал сотворенный уже человек. Посему‑то Слово справедливо и прекрасно употребило человеческое орудие и открыло Себя во всем.
При этом должно еще знать, что происшедшее растление было не вне тела, но в нем самом началось, и нужно было — вместо тления привить к нему жизнь, чтобы, как смерть произошла в теле, так в нем же произошла и жизнь. Если бы смерть была вне тела, то и жизни его надлежало бы произойти вне. Если же смерть привилась к телу и, как в нем пребывающая, возобладала им; то нужно было и жизни привиться к телу, чтобы, облекшись в жизнь, свергло оно с себя тление. Иначе, если бы Слово было вне тела, а не в самом теле; то, хотя смерть естественным образом была бы побеждена Словом (потому что смерть не в силах противиться жизни), но тем не меньше оставалось бы в теле начавшееся в нем тление. Посему Спаситель справедливо облекся в тело, чтобы, по привитии тела к жизни, не оставалось оно долее в смерти, как смертное, но, как облекшееся в бессмертие, по воскресении пребывало уже бессмертным. Ибо, однажды облекшись в тление, не воскресло бы оно, если бы не облеклось в жизнь. И еще: поелику смерть могла явиться не сама по себе, а только в теле, то Слово облеклось для сего в тело, чтобы, обретши смерть в теле, истребить ее. Ибо вообще, как показал бы Господь, что Он — Жизнь, если бы не оживотворил мертвенного? Если кто не допустить огня до соломы, которая по природе своей истлевает от огня; то солома, хотя не сгарает, однако же все еще остается соломою, и огонь не перестает ей угрожать; потому что, по природе своей, истребителен он для соломы. Но если кто обложит солому большим количеством каменного льна, который, как сказывают, противодействен огню; то солома уже не боится огня, находя для себя безопасность в не сгараемой оболочке. То же самое можно сказать о теле и о смерти. Если бы повеление только не допускало смерть до тела, — оно тем не меньше, по общему закону тел, оставалось бы смертным и тленным. А чтобы не было этого, — облечено тело в бесплотное Божие Слово, и таким образом не боится уже ни смерти, ни тления; потому что имеет ризою жизнь, и уничтожено в нем тление.
45) Итак, сообразно с целию, Божие Слово восприяло на Себя тело и употребило человеческое орудие, чтобы и тело оживотворить, и как в твари познается Оно из дел, так действовать и в человеке, и явить Себя повсюду, ничего не оставив лишенным Божества Своего и ведения о Себе. Ибо, опять повторяю то же, возвращаясь к прежнему, а именно: Спаситель соделал это, чтобы, как Он, присутствуя всюду, все наполняет, так и все исполнилось ведения о Нем, о чем говорить и божественное Писание: исполнися вся земля видения Господня (Иса. 11:9). Ибо, если кто захочет воззреть на небо, — пусть увидит благоустройство его. А если не может взирать на небо, приникает же только взором на людей, —пусть видит силу Его в делах, несравнимую с силами человеческими, и познает среди человеков сего единого Бога — Слово. Если же кто совращен демонами и им удивляется; то пусть видит, как Он изгоняет демонов, и заключить из этого, что Он —Владыка и демонов. Если кто погружен в водное естество и думает, что это — бог (как египтяне чествуют воду); то пусть видит, как Он претворяет воду, и по–знает, что Господь—Творец вод. Если кто и во ад низойдет, и снизшедшим туда героям будет дивиться, как богам; то пусть видит Его воскресение и победу над смертию, и заключит, что и у них один Христос есть истинный Господь и Бог. Господь коснулся всех частей твари, освободил вселенную от всякой прелести, и обличил, как говорит Павел: совлек начала и власти, изобличи на Кресте (Кол. 2:15), чтобы никто уже не мог обмануться, но повсюду находил истинное Божие Слово. Так человек от всюду заключенный, и везде, то есть, на небе, во аде, в человеке, на земле, видя раскрытое Божество Слова, не обманывается уже в разсуждении Бога, но покланяется единому Слову и чрез Него достаточно познает Отца.
В этих разсуждениях представлены нами причины, которыми язычники справедливо должны быть постыждены. Если же и их не почитают достаточными к своему посрамлению; то в утверждаемом пусть уверит их, по крайней мере, то, что всякий видит у себя пред глазами.
46) Когда люди начали оставлять служение идолам? Не с того ли времени, как явился среди человеков истинный Бог — Божие Слово? Когда, и у эллинов и повсюду, умолкли и опустели прорицалища? Не тогда ли, как Спаситель явил Себя даже на земле? Когда о так называемых стихотворцами богах и героях стали рассуждать, что они — только смертные люди? Не с того ли времени, как Господь восторжествовал над смертию и воспринятое Им на Себя тело соблюл нетленным, воскресив его из мертвых? Когда пренебрежены демонская прелесть и беснование? Не тогда ли, как Слово, — Божия Сила, Владыка всех и самых демонов, снизшедши ради человеческой немощи, явился на земле? Когда стали попирать и искусство и училища волшебства? Не после ли того, как было среди людей Богоявление Слова? И вообще, когда объюродела эллинская премудрость? Не тогда ли, как явила Себя на земле истинная Божия Премудрость? В древности вся вселенная и всякая страна предавалась заблуждению, служа идолам, и люди кроме идолов ничего иного не признавали богами. Теперь же в целой вселенной люди оставляют суеверное служение идолам, притекают ко Христу, Ему покланяются как Богу, чрез Него познают и Отца, Которого не ведали. И что удивительно: тысячи были различных чтилищ, каждое место имело своего особенного идола, и этот, так — называемый ими, бог не в состоянии был перейти на ближайшее место, чтобы убедить и живущих по соседству его же чествовать; но и в своем месте едва был чтим всеми, никто же другой не воздавал чести соседнему богу, а каждый берег собственно своего идола, его почитая господом всех; только Христос — у всех один; везде покланяются тому же Христу, и чего не могла сделать идольская немощь, то есть, убедить хотя по близости живущих, то совершил Христос, убедив не только близких, но и всю вообще вселенную, чествовать одного и того же Господа, а чрез Него — и Бога Отца Его.
47) В древности все было наполнено прелестию прорицаний; прорицалища в Дельфах, в Додоне, в Беотии, в Ликии, в Ливии, в Египте, в Кавирах, и Пифия, во мнении людей, составляли предмет удивления. Ныне же, после того, как возвещается всюду Христос, прекратилось их умоисступление и нет уже у них прорицающего. В древности демоны обольщали людей призраками, поселялись в источниках, или реках, или деревах, или камнях, и такими обаяниями приводили в изумлениенесмысленных; ныне же, по божественном явлении Слова, мечтания их прекратились; потому что человек, употребив только одно крестное знамение, отражает от себя их прелесть. В древности почитали люди богами, и по заблуждению чествовали, именуемых у стихотворцев, Зевса, Крона, Аполлона и героев; ныне же, по явлении между человеками Спасителя, они оказались смертными людьми, один же Христос признается у людей истинным Богом, от Бога Богом — Словом. Что же сказать о волшебстве возбуждавшем у них такое удивление? До пришествия Слова, было оно и сильно и действенно у египтян, у халдеев, у индов, и приводило зрителей в изумление; но с пришествием Истины и явлением Слова, и оно обличено и совершенно упразднено. Об эллинской же мудрости и о велеречии философов, думаю, никто и не потребует у нас слова; потому что чудо это — в глазах у всех. Столько писали мудрецы эллинские, но и малого числа людей из близких к ним мест не могли уверить в безсмертии и убедить к добродетельной жизни. Один Христос не высокими речениями, чрез людей не мудрых в слове, в целой вселенной многочисленные собрания людей убедил пренебрегать смертию, помышлять же о бессмертном, презирать временное, взирать же на вечное, славу на земле вменять ни во что, вожделевать же одной небесной славы.
48) Все же утверждаемое нами не на словах только опирается, но имеет свидетельство истины в самом опыте. Ибо, кому угодно, пусть прийдет и рассмотрит ясные черты добродетели в Христовых девах и юношах, в чистоте соблюдающих цело–мудрие, а также — веру в безсмертие в толиком сонме Христовых мучеников. А кто сказанное пред этим хочет изведать собственным опытом, тот пусть прийдет, и против демонского мечтания, против прелести прорицаний, против чудес волшебства употребит знамение осмеиваемаго ими креста, и произнесет только имя Христово; тогда увидит, как демоны обращаются им в бегство, прорицания прекращаются, всякое волшебство и обаяние уничтожается.
Итак, кто же и какою силою облечен — сей Христос, Который Своим именем и присутствием повсюду затмил все и упразднил, Один превозмогает всех, и целую вселенную наполнил Своим учением? Пусть дадут на это ответ эллины, которые так много насмехаются и не стыдятся того. Если Он — чсловек; то как же один человек преодолел силу всех их богов, и Своею силою сделал явным, что они — ничто? Если же назовут Его волхвом; то возможное ли дело, чтобы волхвом было уничтожено, а не скорее—поддержано, всякое волшебство? Если бы победил нескольких волхвов, или превзошел только одного; то в — праве были бы они подумать, что превосходством своего искусства превзошел искусство других. Если же над всяким вообще волшебством и над самым именем его одержал победу крест Христов; то явно, что не волхв был Спаситель, пред Которым, как пред своим Владыкою, обращаются в бегство демоны, призываемые в помощь другими волхвами. Кто же Он? Пусть скажут эллины, которые о том только прилагают старание, чтобы осмеять. Может быть, осмелятся сказать, что был демон, а потому и имел силу? Но утверждающие это весьма достойны осмеяния, и их можно посрамить прежними доводами. Ибо как быть демоном тому, кто изгоняет демонов? Если бы просто изгонял демонов; то можно бы еще подумать, что от князя бесовскаго получил власть над низшими бесами, как говорили иудеи, ругаясь над Христом. Если же именем Его отражается и изгоняется всякое демонское беснование; то очевидно, что и в этом они обманываются, и что Господь наш и Спаситель Христос имел не какую‑либо демонскую, как думают они, силу. А если же Спаситель — не просто человек, и не волхв, и не какой‑либо демон, упразднил же и затмил Божеством Своим и гадания стихотворцев, и бесовскую прелесть, и эллинскую мудрость; то явно, и да будет всеми признано, что истинно Божий Он Сын, Слово, Премудрость и Сила Отчая. Посему‑то и дела Его — не дела человеческия, но выше человека, и действительно, как по самой видимости, так и по сравнению их с делами человеческими, должны быть признаны делами Божиими.
49) Ибо кто из бывших когда‑либо людей от единой девы образовал себе тело? Или кто из людей врачевал когда‑либо болезни, подобные тем, от которых изцелял общий всем нам Господь? Кто исправлял природные недостатки и слепому от рождения давал зрение? У них Асклипий обоготворен за то, что упражнялся во врачебном искусстве и против телесных страданий придумал травы, не сам производя их из земли, но отыскав с помощью естествознания. Что же это значит в сравнении с делами Спасителя? Не язвы исцелял Он, но как бы вновь рождал и восстановлял тело. Эллины Гераклу, как богу, покланялись за то, что сражался с равными себе людьми и хитростию умерщвлял зверей. Что же значить это в сравнении с тем, что совершено Словом? Оно изгоняло из людей болезни, бесов и самую смерть. Божеския почести воздают они Дионису за то, что был у людей наставником пиянства; а истинный Спаситель, Господь вселенной, учивший целомудрию, осмеивается ими! Но оставим это; что скажут они о других чудесах Божества Его? Какой человек умирал, и солнце оттого омрачалось, земля колебалась? Вот доныне умирают люди и прежде умирали; бывало ли ж когда при чьей смерти подобное чудо? Но оставлю дела, совершенный Им в теле, и упомяну о том, что соделано Им по воскресении тела Его. Когда бывал человек, которого бы учение от края до края земли, одно и то же, превозмогало повсюду, а потому и чествование Его распространялось по всей земле? Или, если Христос, как говорят они, есть человек, а не Бог — Слово; то почему же боги их не воспретят, чтобы чествование Его проникало и в те страны, где им покланяются? Напротив того, Слово, куда ни приходит, везде учением Своим прекращает служение этим богам и посрамляет их мечтания.
50) Много прежде Него было царей и мучителей на земле, много, по сказанию истории, было мудрецов и волхвов у халдеев, у египтян и у индов. Кто же из них, не говорю — по смерти, но даже при жизни своей, мог иметь такую силу, чтобы учением своим наполнить ему всю землю, и от идольского суеверия отвратить такое множество людей, какое Спаситель наш привлек от идолов к Себе? Эллинские философы написали многое с убедительностию и искусством в слове; но что же доказали они так, как доказал крест Христов? Мудрования их до кончины их нравились людям, но и то, чем по–видимому превозмогали они при жизни, составляло между ними предмет спора, и они состязались, ухищряясь друг против друга. Божие же Слово (что всего удивительнее), преподав учение Свое в выражениях бедных, затмило самых мудрых, и всех привлекая к Себе, обратило учения их в ничто, наполнило же церкви Свои. И чудное дело, — Господь, прияв смерть как человек, обратил в ничто велеречие мудрых об идолах! Чья смерть изгоняла когда‑либо демонов? И чьей смерти боялись когда‑либо демоны, как смерти Христовой? Где только произносится имя Спасителево, — изгоняется там всякий демон. Кто же в такой мере укротил в людях душевные страсти, что и блудники живут целомудренно, и человекоубийцы не владеют более мечем, и прежде боязливые делаются мужественными? И вообще, кто убедил варваров и разные языческие народы отложить свое неистовство и помышлять о мире? Не вера ли Христова, не крестное ли знамение? Кто же иной уверил так людей в безсмертии, как крест Христов и воскресение тела Христова? Всякую ложь соплетали язычники, однако же не могли выдумать воскресения своих идолов; они вовсе и не помышляли даже о возможности — телу снова существовать по смерти; и этим особенно иной станет доказывать язычникам, что таким образом мыслей изобличали они немощь своего идолослужения, и уступили власть Христу; так что и в этом для всех виден Божий Сын.
51) Кто же из людей, по смерти или даже при жизни своей, учил девству, а не думал, что добродетель эта невозможна в людях? Спаситель же наш и Царь всех Христос столько силен в учении о девстве, что и дети, не достигшия еще законного совершеннолетия, сверх закона дают обет девства. Кто из людей мог когда‑либо обойти столько стран, быть у скифов, у эфиопов, или у персов, или у армян, или у. готов, или у так называемых заокеанных народов, или у живущих далее Гиркании, или вообще, ходить и к египтянам, и к халдеям, к народам преданным волшебству, сверх меры суеверным, свирепым нравами, и везде проповедывать добродетель, целомудрие, возставать против идолослужения? Общий же всех Господь, Божия Сила, Господь наш Иисус Христос, не только проповедывал чрез учеников Своих, но и убедил сердца людей, отложить свирепость нравов, не чтить более отеческих богов, познать же Его единого, и чрез Него научиться чествовать Отца. В древности эллины и варвары, служа идолам, вели между собою войны и были жестоки к родным. По причине взаимных непримиримых ссор, никому вообще невозможно было идти ни сушей, ни морем, не вооружив руки мечем; целаю жизнь проводили они вооруженно, и меч служил им опорой вместо жезла и всякой помощи. И хотя служили они идолам, как сказал я, и совершали возлияния демонам, однако ж идольское суеверие не могло научить их смягчению суровых нравов. Когда же приняли они Христово учение, тогда чудным образом, как бы в умиление пришли сердца их, и отложили они кровожадную жестокость, не думают уже о войнах, но все у них мирно, везде видно расположение к дружелюбию.
52) Кто же произвел все это? Кто ненавидевших друг друга соединил союзом мира? Кто, как не возлюбленный Отчий Сын, общий всех Спаситель, Иисус Христос, Который по любви Своей совершил все для нашего спасения? Еще издревле предречено было о возстановлении Им мира, когда Писание говорит: раскуют мечи своя на орала, и копия своя на серпы, и не возмет язык на язык меча, и не навыкнуть ктому ратоватися (Исаии 2:4). И в этом нет ничего невероятного; даже и ныне варвары, по врожденной грубости нравов, пока приносят еще жертвы своим идолам, неистовствуют друг против друга, и ни часа не могут пробыть без оружия; но как скоро слышать Христово учете, тотчас оставив войны, обращаются к земледелию, и руки свои не мечем уже вооружают, но простирают на молитву, и вообще, не друг с другом воюют, но вооружаются на диавола и демонов, поборая их целомудрием и душевною доблестию.
Все же это, как служит признаком Божества Спасителева (ибо чему люди не могли научиться у идолов, тому научились они у Спасителя), так не маловажное заключает в себе обличение бессилия и ничтожества демонов и идолов. Ибо демоны, зная бессилие свое, в древности возбуждали людей к междоусобиям, для того именно, чтобы, по прекращении взаимной вражды, не обратились они к борьбе с демонами. И действительно, ученики Христовы, не ведя войн между собою, и нравами и добродетельною жизнию ополчаются против демонов, и преследуют их, и посмева, ются над вождем их диаволом; потому что в юности они целомудренны, в искушениях воздержны, в трудах терпеливы, оскорбляемые охотно переносят обиды, лишаемые небрегут о сем, и что всего удивительнее, пренебрегают смертию, и делаются Христовыми мучениками.
53) И еще скажу об одном весьма чудном признак Божества Спасителева. Какой вообще человек, волхв ли, мучитель ли, царь ли, мог когда‑либо сам собою вступить в борьбу с таким числом противников, и когда все виды идолослужения, все демонское воинство, вся чародейная наука, вся эллинская мудрость были во всей еще силе, процветали и всех приводили собою в изумление, — всему этому противостать, и все это низложить одним ударом, как совершил сие Господь наш, истинное Божие Слово? Он, изобличая невидимо заблуждение каждого, один у всех врагов исхитил всех людей; и покланявшиеся идолам попирают уже их, дивившиеся волшебствам сожигают чародейные книги; мудрецы предпочитают всему истолкование Евангелия, и кому кланялись, тех оставляют, а над Кем посмевались как над распятым, Тому покланяются, исповедуя Его Христом Богом; именовавшиеся у них богами изгоняются крестным знамением, распятый же Спаситель в целой вселенной именуется Богом и Божиим Сы–ном; боги, которым покланялись эллины, осуждаются ими как скверные, приявшие же Христово учение — по жизни целомудреннее тех богов. Ежели все это и подобное этому есть дело человеческое; то пусть, кто хочет, доказывает и убеждает, что тоже было и прежде. Если же все это не человеческим, но Божиим оказывается делом, и дей–ствительно есть дело Божие; то для чего столько нечествуют неверующие, не признавая соделавшего это Владыку? Они в таком же заблуждении, как и человек, который из дел творения не познает Зиждителя их Бога. Ибо если бы познали Божество Его по тем силам, какия явлены Им во вселенной; то уразумели бы, что и телесные дела Христовы суть не человеческия, но свойственный только Спасителю всех — Божию Слову. Уразумев же это, как сказал Павел, не быша Господа славы распяли (1 Кор. 2:8).
54) Как желающий узреть Бога, по самому естеству невидимого и вовсе не подлежащего зрению, познает и постигает Его из дел; так и тот, кто не усматривает умом своим Христа, пусть уразумевает Его из дел телесных, и пусть исследует, человеческие ли, или Божии это дела. И если человеческие, то пусть смеется; а если не человеческие, но Божеские, то пусть признает это, и не смеется уже над тем, что не должно быть осмеиваемо, но лучше — подивится, что посредством уничиженного явлено нам божественное, чрез смерть распростерлось на всех бессмертие, и чрез вочеловечение Слова дознаны и промышление о всех и Содетель и Зиждитель оного — само Божие Слово. Оно вочеловечилось, чтобы мы обожились; Оно явило Себя телесно, чтобы мы приобрели себе понятие о невидимом Отце; Оно претерпело поругание от людей, чтобы мы наследовали безсмертие. Само Оно ни в чем не понесло ущерба, потому что бесстрастно, нетленно, есть неточное Слово и Бог; страждущих же человеков, ради которых и претерпело это, соблюло и спасло Своим безстрастием. И вообще, заслуги Спасителя, совершенные чрез вочеловечение Его, столь велики и многочисленны, что пожелать изобразить их — значило бы уподобиться человеку, который устремил взор на морскую пучину и хочет перечесть ее волны. Как невозможно объять глазами всех волн, потому что чувству покусившегося на это представляются непрестанно новые и новые волны; так и намеревающемуся объять умом все заслуги, совершенные Христом в теле, невозможно даже вместить их в помысле; потому что вновь представляющияся мыслям его—гораздо многочисленнее тех, которые, как думает он, объял уже мыслию. Посему лучше не отваживаться говорить о всех вообще заслугах Христовых, когда и части их изобразить невозможно, но упомянуть еще об единой, и предоставить тебе самому удивляться всем в совокупности; потому что все оне равно удивительны, и куда бы ни обратил кто взор, повсюду его в изумление приводит Божество Слова.
55) Итак, после сказанного, достойно твоего изучения, и должно быть положено тобою в основание всему говоренному, и возбудить особенное в тебе удивление, что с пришествием Спасителя идолослужение уже не возрастало, и остающееся доселе умаляется и постепенно прекращается, также и эллинская мудрость не оказывает уже успехов, но и остававшаяся доселе наконец исчезает, демоны не обольщают уже мечтаниями, прорицаниями, волшебствами, но едва только отваживаются и покушаются на это, как бывают посрамлены знамением креста. Короче же сказать, обрати внимание на то, что Спасителево учение повсюду растет, всякое же идолослужение и все противоборствующее вере Христовой ежедневно умаляется, ослабевает и падает, и вникнув в это, поклонись общему всех Спасителю, всемощному Божию Слову, и осуди то, что им умалено и обращается в ничто. Как с явлением солнца тьма не имеет уже силы, но если и оставалась еще где, изгоняется повсюду; так, по божественном явлении Божия слова, не имеет уже силы идольская тьма, но все части вселенной озаряются повсюду Его учением. Если царь не показывается в какой‑либо области, но безвыходно остается у себя в доме; то не редко бывает, что люди мятежные, употребив во зло затворничество царя, присвоивают себе его имя, и каждый, приняв на себя вид царя, обольщает простодушных, а люди вводятся в обман именем, слыша, что царь есть, между тем как они не видят его, по совершенной невозможности войти к нему в дом. Но когда прийдет и покажет себя настоящий царь; тогда мятежники, обольщавшие народ, обличаются его появлением, люди же, видя настоящего царя, оставляют тех, которые обманывали их прежде. Так и демоны в древности вводили людей в заблуждение, себе присвояя божескую честь; но как скоро Божие Слово явилось во плоти и открыло нам Отца Своего, — демонская прелесть уничтожается и прекращается; люди же, взирая на истинное Отчее Слово и Бога, оставляют идолов и признают уже истинного Бога. А это служить признаком, что Христос есть Божие Слово и Божия Сила. Поелику человеческое прекращается, пребывает же глагол Христов; то явно для всех, что прекращающееся — временно, а пребывающий есть Бог и Сын Божий, истинное единородное Слово.
56) Это должен был я предложить тебе, христолюбец, вкратце, сколько нужно для первоначального изображения и начертания Христовой веры и божественного Христова к нам пришествия. Если же это послужит для тебя поводом — самому читать Писания и вникнуть в настоящий их смысл; то из сказанного в Писаниях узнаешь более полные и ясные подробности того, что сказано мною; потому что Писания изглаголаны и написаны Богом чрез мужей богомудрых; а я сообщил твоему любоведению, чему научился у богодухновенных учителей, читавших эти Писания и соделавшихся свидетелями Божества Христова.
Из этих же Писаний узнаешь и о втором Христовом, славном и воистину божественном, к нам паки пришествии, когда Христос приидет уже не в уничижении, но во славе Своей, не в смирении, но в свойственном Ему величии, приидет не пострадать, но воздать, наконец, всем плод Креста Своего, то есть воскресение и нетление. И уже не судится Он, но Сам судит всех, яже кийждо с телом содела, или блага, или зла (2 Кор. 5:10), в ТО Свое пришествие, в которое добрым уготовано царство небесное, а делавшим худое — огонь вечный и тьма кромешняя. Ибо так говорить сам Господь: глаголю вам: отселе узрите Сына Человеческаго седяща одесную силы, и грядуща на облацих небесных (Матф. 26:64) во славе Отчей. Посему‑то спасительное слово приуготовляет нас ко дню сему, и говорить: будите готовы (Матф. 24:44), и: бдите, яко не весте, в кий чась приидет (Матф. 24:42). Ибо, по слову блаженного Павла, всем явитися нам подобает пред судищем Христовым, да приимет кийждо, яже с телом содела, или блага, или зла (2 Кор. 5:10).
57) Но для исследования и истинного уразумения сказанного в Писании, потребны хорошая жизнь, чистая душа, и христоподражательная добродетель, чтобы ум, преуспев в этом, был в состоянии достигать желаемого и приобретать оное, в какой только мере естеству человеческому возможно познание о Божием Слове. Ибо без чистого ума и без подражания жизни святых никто не возможет уразумевать словеса святых. Кто пожелает видеть солнечный свет, тот, без сомнения, протрет и ясным сделает глаз свой, доведя себя почти до одинаковой чистоты с тем, что желает видеть, чтобы таким образом глаз сам стал светом и увидел солнечный свет. Или, кто пожелает осмотреть город или страну, тот, без сомнения, для осмотра сего отправится на самое место. Так и желающему постигнуть мысль богословов должно предочистить и убелить душу жизнию, и уподоблением в делах святым приблизиться к ним, чтобы, ведя одинаковый с ними образ жизни, уразумевать и откровенное им Богом, и наконец, как бы соединившись с ними, избежать греховных опасностей и огня за грехи в день суда, восприять же блага, предназначенные святым в небесном царстве: их же око не види, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог живущим добродетельно, и любящим Бога и Отца (1 Кор. 2:9), о Христе Иисусе Господе нашем. Им и с Ним самому Отцу совокупно с Сыном в Духе Святом честь, держава и слава во веки веков! Аминь.
Григорий Богослов — Слово 38, на Богоявление, или на Рождество Спасителя
Христос рождается — славьте! Христос с небес — выходите навстречу! Христос на земле — возноситесь! Воспойте Господу, вся земля (Пс. 95:1)! И скажу обоим в совокупности: да веселятся небеса, и да торжествует земля (11) ради Небесного, потом Земного! Христос во плоти — с трепетом и радостью возвеселитесь, с трепетом по причине греха, с радостью по причине надежды. Христос от Девы, сохраняйте целомудрие, жены, чтобы стать вам матерями Христовыми! Кто не поклоняется Сущему от начала? Кто не прославляет Последнего? Опять рассеивается тьма, опять является свет; опять Египет наказан тьмой, опять Израиль озарен столпом. Люди, сидящие во тьме неведения, да видят великий свет ведения (Мф. 5:16). Древнее прошло, теперь все новое (2 Кор. 5:17). Буква уступает, дух преобладает; тени проходят, их место занимает истина. Приходит Мельхиседек; рожденный без матери рождается без отца, — в первый раз без матери, во второй без отца. Нарушаются законы естества, мир горний должен наполниться. Христос повелевает, не будем протшться. Восплещите руками все народы (Пс. 46:2); ибо младенец родился нам — Сын дан нам; владычество на раменах Его, ибо возносится со крестом, и нарекут имя Ему: Великого Совета — совета Отчего Ангел (Ис. 9:6). Да провозглашает Иоанн: приготовьте путь Господу (Мф. 3:3)! И я провозглашу силу дня. Бесплотный воплощается. Слово отвердевает. Невидимый становится видимым, Неосязаемый осязается. Бездетный начинается. Сын Божий делается сыном человеческим; Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13:8).
Пусть иудеи соблазняются, эллины смеются, еретики притупляют язык! Тогда они уверуют, когда увидят Его восходящим на небо; если же и не тогда, то непременно, когда узрят Его грядущего с неба и восседшего судить. Но это будет после, а ныне праздник Богоявления, или Рождества, ибо так и иначе называется день этот, и два наименования даются одному торжеству, потому что Бог явился человекам через рождение. Он — Бог, как Сущий и Присносущный от Присносущного, превысший вины и слова (потому что нет слова, которое было бы выше Слова); и Он является ради нас, родившись впоследствии, чтобы Тот, Кто даровал бытие, Даровал и благобытие, лучше же сказать, чтобы мы, ниспадшие из благобытия через грех, снова возвращены были в него через воплощение. А от явления наименование Богоявления, и от рождения — Рождества. Таково наше торжество, это празднуем ныне — пришествие Бога к людям, чтобы нам переселиться или (точнее сказать) возвратиться к Богу, да, отложив ветхого человека, облечемся в нового (Еф. 4:22.23), и как умерли в Адаме, так будем жить во Христе (1 Кор. 15:22), со Христом рождаемые, распинаемые, погребаемые и совосстающие. Ибо мне необходимо претерпеть это спасительное изменение, чтобы, как из приятного произошло скорбное, так из скорбного вновь возникло приятное. А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (Рим. 5:20). И если вкушение было виной осуждения, то не тем ли более оправдало Христово страдание?
Итак, будем праздновать не пышно, но божественно, не по–мирскому но премирно, не наш праздник, но праздник Того, Кто стал нашим, лучше же сказать, праздник нашего Владыки, не праздник немоществования, но праздник исцеления, не праздник создания, но праздник воссоздания. Как же исполнить это? Не будем венчать преддверия домов, составлять лики, украшать улицы, пресыщать зрение, оглашать слух свирелями, нежить обоняние, осквернять вкус, тешить осязание — эти краткие пути к пороку, эти врата греха. Не будем уподобляться женам, ни мягкими и волнующимися одеждами, которых все изящество в бесполезности, ни игрой камней, ни блеском золота, ни ухищрением подкрашиваний, приводящих в подозрение естественную красоту и изобретенных в поругание образа Божия. Не будем предаваться ни пированиям и пьянству, с которыми, как знаю, сопряжены сладострастие и распутство (Рим. 13:13), ибо у худых учителей и уроки худы, или, лучше сказать, от негодных семян и нивы негодны. Не будем устилать древесными ветвями высоких лож, устраивая роскошные трапезы в угождение чреву, не будем высоко ценить благоухания вин, поварских приправ и многоценности благовония. Пусть ни земля, ни море не приносят нам в дар дорогой грязи — так научился я величать предметы роскоши! Не будем стараться превзойти друг друга невоздержанностью (а все то, что излишнее и сверх нужды, по моему мнению, есть невоздержанность), особенно, когда другие, созданные из одного с нами праха и состава, алчут и терпят нужду. Напротив, предоставим все это язычникам, языческой пышности и языческим торжествам. Они и богами именуют услаждающихся туком, а сообразно с этим служат божеству чревоугодием, как лукавые изобретатели, жрецы и почитатели лукавых демонов. Но если чем должно насладиться нам, которые поклоняются Слову, то насладимся словом и Божиим законом, и сказаниями как об ином, так и о причинах настоящего торжества, чтобы наслаждение у нас было собственно свое и не чуждое Создавшему нас.
Или, если угодно, я, который ныне у вас распорядителем пира, вам — добрым соучастникам пира предложу о этом слово, сколь могу, обильно и щедро, чтобы вы знали, как может пришелец угощать природных жителей, поселянин — городских обитателей, не знакомый с роскошью — роскошных, бедняк и бездомный — знаменитых по обилию. Начну же с этого: желающие насладиться предложенным да очистят и ум, и слух, и сердце, потому что у меня слово о Боге и Божие, да очистят, чтобы выйти отсюда, насладившись действительно не чем‑нибудь тщетным. Само же слово будет и весьма полно и вместе весьма кратко, так что ни скудостью не огорчит, ни излишеством не наскучит.
Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть, ибо слова был и будет означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему, а Сущий — всегда. И этим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе, потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно, не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой‑то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, настолько же обнимающий сиянием владычественное в нас, если оно очищено, насколько быстрота летящей молнии освещает сиянием взор. И это, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, и через желание очищать, и через очищение сделать богоподобными; а когда сделаемся такими, уже беседовать как с вечными (дерзнет слово изречь нечто смелое) — беседовать Богу, вступившему в единение с богами и познанному ими, может быть настолько же, насколько Он знает познанных им (1 Кор. 13:12).
Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В Нем совершенно постижимо это одно — Его беспредельность; хотя иной и почитает принадлежностью естества — быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества; потому что простота еще не составляет его естества, точно так же, как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях — в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца, и не заключается между ними), когда устремляет взор свой в горнюю бездну и не находит, на чем остановиться и где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным; а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет Его бессмертным и нетленным; когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным; ибо вечность не есть ни время, ни часть времени; потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность, нечто сопротяженное с вечными существами, и как бы некоторое временное движение и расстояние.
Этим да ограничится ныне любомудрствование наше о Боге, потому что нет времени более распространяться и предмет моего слова составляет не Богословие, но Божие домостроительство. Когда же именую Бога, имею в виду Отца и Сына и Святого Духа, как не разделяя Божества далее этого числа Лиц, чтобы не ввести множества богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, закрываемое и от самих Серафимов, и прославляемое тремя Святынями, которые сходятся в единое Господство и Божество, о чем другой некто прекрасно и весьма высоко любомудрствовал прежде нас.
Но поскольку для Благости не довольно было упражняться только в созерцании Себя Самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло далее и далее, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойство высочайшей Благости), то Бог измышляет, во–первых, ангельские и небесные силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, понимать ли под ними или разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они неподвижны к злу и имеют одно движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением); но признавать и называть их не неподвижными, а трудно подвижными, убеждает меня ангел по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в иное вовлекают.
Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, насколько могу о этом любомудрствовать, малым умом взвешивая великое. Поскольку же первые твари были Ему благоугодны, то измышляет другой мир — вещественный и видимый; и это есть стройный состав неба, земли и того, что между ними, удивительный по прекрасным качествам каждой вещи, а еще более достойный удивления по стройности и согласию целого, в котором и одно к другому и все ко всему состоит в прекрасном отношении, служа к полноте единого мира. А этим Бог показал, что Он силен сотворить не только сродное Себе, но и совершенно чуждое естество. Сродны же Божеству природы умные и одним умом постигаемые, совершенно же чужды твари, подлежащие чувствам, а из этих последних еще дальше отстоят от Божественного естества твари вовсе неодушевленные и недвижимые.
Но что нам до этого? — скажет, может быть, какой‑нибудь чрезмерно ревностный любитель праздников. Гони коня к цели — любомудрствуй о том, что относится к празднику, и для чего мы собрались ныне. — Так и сделаю, хотя начал несколько отдаленно, к чему принужден усердием и словом.
Итак, ум и чувство, столь различные между собой, стали в своих пределах и выразили собой величие Зиждительного Слова, как безмолвные хранители и первые проповедники великолепия. Но еще не было смешения из ума и чувства, сочетания противоположных — этого опыта высшей Премудрости, этой щедрости в образовании естеств; и не все богатство Благости было еще обнаружено. Восхотев и это показать, Искусное Слово созидает живое существо, в котором приведены в единство то и другое, то есть невидимое и видимая природа; созидает, говорю, человека, и из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь (что в слове Божием известно под именем разумной души и образа Божия), творит как бы некоторый второй мир — в малом великий; ставит на земле иного ангела, из разных природ составленного поклонника, зрителя видимой твари, свидетеля твари умосозерцаемой, царя над тем, что на земле, подчиненного горнему царству, земного и небесного, временного и бессмертного, видимого и умосозерцаемого, ангела, который занимает середину между величием и низостью, один и тот же есть дух и плоть — дух ради благодати, плоть ради превозношения; дух, чтобы пребывать и прославлять Благодетеля; плоть, чтобы страдать и, страдая, припоминать и учиться, насколько одарен он величием; творит живое существо, здесь уготовляемое и переселяемое в иной мир, и (что составляет конец тайны) через стремление к Богу достигающее обожествления. Ибо умеренный здесь свет истины служит для меня к тому, чтобы видеть и сносить светлость Божию, достойную Того, Кто связует и разрешает, и опять совокупит превосходнейшим образом.
Этого человека, почтив свободой, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена его, Бог поставил в раю (что бы ни означал этот рай) творцом бессмертных растений — может быть, божественных помыслов, как простых, так и более совершенных; поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и посаженное вначале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при этом уст богоборцы и да не подражают змию!); напротив, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо это, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно могут приступать только опыт приобретшие), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании; подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока.
Когда же, из‑за зависти дьявола и обольщения жены, которому она сама подверглась как слабейшая и которое произвела как искусная в убеждении (о немощь моя! Ибо немощь прародителя есть и моя собственная), человек забыл данную ему заповедь и был побежден горьким вкушением: тогда через грех делается он изгнанником, удаляемым в одно время и от древа жизни, и из рая, и от Бога; облекается в кожаные ризы (может быть, в грубейшую, смертную и противоборствующую плоть), в первый раз познает собственный стыд и укрывается от Бога. Впрочем, и здесь приобретает нечто, именно смерть — в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, само наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог.
Но в преграждение многих грехов, какие произрастали от корня повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, Законом, Пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все это имело целью загладить повреждение); наконец стало нужно сильнейшее лекарство, по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства и этого последнего и первого из всех зол — идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поскольку все это требовало сильнейшего способа, то и дается сильнейший. И он был следующим: само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, начало от начала, свет от света. Источник жизни и бессмертия, отпечаток первообразной Красоты, печать непереносимая, образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным; делается человеком по всему, кроме греха. Хотя чревоносит Дева, в которой душа и тело предочищены Духом (ибо надлежало и рождение почтить, и целомудрие предпочесть); однако же произошедший есть Бог и с воспринятым от Него [77] — единое из двух противоположных — плоти и Духа, из которых Один обожествил, а другая обожествлена.
О новое смешение! О чудное растворение! Сущий начинает бытие, Несозданный созидается, Необъемлемый объемлется через разумную душу, посредствующую между Божеством и грубой плотью, Богатящий нищает — нищает до плоти моей, чтобы мне обогатиться Его Божеством, исполненный истощается — истощается ненадолго в славе Своей, чтобы мне быть причастником полноты Его. Какое богатство благости! Что это за таинство обо мне? Я получил образ Божий и не сохранил Его, Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и плоть обессмертить. Он вступает во второе с нами общение, которое гораздо чуднее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь воспринимает худшее; но это боголепее первого, это выше для имеющих ум!
Что скажут нам на это клеветники, злые ценители Божества, порицатели достохвального, объятые тьмой при самом Свете, невежды при самой Мудрости, те, за которых Христос напрасно умер, неблагодарные твари, создания лукавого? Это ставишь ты в вину Богу — Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя? Что к заблудшей овце пришел Пастырь добрый, полагающий жизнь свою за овец (Ин. 10:11), пришел на те горы и холмы, на которых приносил ты жертвы, и что обрел заблудшего, и обретенного взял на те же плечи (Лк. 15:4,5), на которых понес крест, и воспринятого опять привел к горней жизни, и приведенного сопричислил к пребывающим в чине своем? Что возжег свечу — плоть Свою, и подмел комнату — очищая мир от греха, и нашел драхму — Царский образ, заваленный страстями; по обретении же драхмы созывает пребывающие в любви Его Силы, делает участниками радости тех, которых сделал свидетелями тайн Своего домостроительства (Лк. 15:8.9)? Что лучезарнейший Свет следует за передтекшим светильником, Слово — за гласом, Жених — за невестоводителем, приготовляющим Господу народ особенный (Тит. 2:14) и предочищающим водой для Духа? Это ставишь в вину Богу? За то почитаешь Его низшим, что препоясуется полотенцем (Ин. 13:4.5) и умывает ноги учеников, и указует совершеннейший путь к возвышению — смирение? Что смиряется ради души, преклонившейся до земли, чтобы возвысить с Собой склоняемое долу грехом? Как не поставишь в вину того, что Он ест с мытарями и у мытарей, что учениками имеем мытарей, да и Сам приобретает нечто? Что же приобретает? Спасение грешников. Разве и врача обвинит иной за то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы вернуть здоровье больным? Обвинит и того, кто из сострадания наклонился к яме, чтобы, по закону (Исх. 23:2; Лк. 14:5), спасти упавший в нее скот?
Правда, что Он был послан, но как человек (потому что в Нем два естества; так Он утомлялся, и алкал, и жаждал, и был в борении, и плакал — по закону телесной природы); а если послан и как Бог, что из этого? Под посольством понимай благоволение Отца, к Которому Он относит дела Свои, чтобы почтить бестленное начало и не показаться противником Богу. О Нем говорится, что предан (Рим. 4:25); но написано также, что и Сам Себя предал (Еф. 5:2.25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (Деян. 3:15; Деян. 1:11), но написано также, что Он Сам Себя воскресил и восшел опять на небо (1 Сол. 1:14; Еф. 4:10), — первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид уничижительное, а обходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не присовокупляешь, что страдал добровольно. Сколько и ныне страждет Слово! Одни чтут Его, как Бога, и соединяют; другие бесчестят Его как плоть, и отделяют. На которых же больше прогневается Он или, лучше сказать, которым отпустит грех? Тем ли, которые объединяют, или тем, которые рассекают злочестиво? Ибо и первым надлежало разделить, и последним соединить, — первым относительно к числу, последним относительно к Божеству. Ты соблазняешься плотью? И иудеи также соблазнялись. Не назовешь ли Его и Самарянином? О том, что далее, умолчу. Ты не веруешь в Божество Его? Но в Него и бесы веровали, о ты, который невернее бесов и несознательнее иудеев! Одни наименование Сына признавали означающим равночестие, а другие в изгоняющем узнавали Бога, ибо убеждало в этом претерпеваемое от Него. А ты ни равенства не принимаешь, ни Божества не исповедуешь в Нем. Лучше было бы тебе обрезаться и стать бесноватым (скажу нечто смешное), нежели в необрезании и в здравом состоянии иметь лукавые и безбожные мысли.
Вскоре потом увидишь и очищающегося в Иордане Иисуса — мое очищение, или, лучше сказать, через это очищение делающего чистыми воды, ибо не имел нужды в очищении Сам Он — взявший грех мира (Ин. 1:29); увидишь и разверзающиеся небеса (Мк. 1:10); увидишь, как Иисус и приемлет свидетельство от сродственного Ему Духа, и искушается, и побеждает, и окружен служащими Ему ангелами, и исцеляет всякую болезнь и всякую немощь (Мф. 4:23), и животворит мертвых (о если бы оживотворил и тебя — умершего зловерием!), и изгоняет бесов, то Сам, то через учеников, и немногими хлебами насыщает тысячи, и ходит по морю, и предается, и распинается, и сораспинает мой грех, приводится как агнец, и приводит как Иерей, как человек погребается, и восстает как Бог, а потом и восходит на небо, и придет со славой Своею. Сколько торжеств доставляет мне каждая тайна Христова! Во всех же в них главное одно — мое совершение, воссоздание и возвращение к первому Адаму!
А теперь почти чревоношение, и скачи, если не как Иоанн во чреве, то как Давид при упокоении Киота; уважь перепись, по которой и ты вписан на небесах; поклоняйся Рождеству, через которое освободился ты от уз рождения; воздай честь малому Вифлеему, который опять привел тебя к Раю; преклонись перед яслями, через которые ты, сделавшийся бессловесным, воспитан Словом. Познай (повелевает тебе Исаия), как вол Стяжавшего, и как осел ясли Господина своего (Ис. 1:3). Принадлежишь ли к числу чистых, и законных, и отрыгающих жвание (Лев. 11:41) слова, и годных в жертву, или к числу еще нечистых, не употребляемых ни в пищу, ни в жертву, и составляешь достояние язычества; иди со звездой, принеси с волхвами дары — золото, и ладан, и смирну — как Царю, и как Богу, и как умершему ради тебя; прославь с пастырями, ликуй с Ангелами, воспой с Архангелами; да составится общее торжество небесных и земных Сил. Ибо я уверен, что небесные Силы радуются и торжествуют ныне с нами; потому что они человеколюбивы и боголюбивы, — как и Давид представляет их восходящими со Христом после страдания Его, встречающимися и повелевающими друг другу поднять врата (Пс. 23:7). Одно только можешь ненавидеть из бывшего при Рождестве Христовом — это иродово детоубийство, лучше же сказать, и в нем почти жертву единолетних со Христом, предварившую новое заклание. Бежит ли Христос в Египет, с Ним и ты охотно беги. Хорошо бежать со Христом гонимым. Замедлит ли Он во Египте, призывай Его из Египта, воздавая Ему там доброе поклонение. Шествуй непорочно по всем возрастам и силам Христовым. Как Христов ученик, очистись, обрежься, сними лежащее на тебе с рождения покрывало, потом учи в храме, изгони торгующих святынею. Претерпи, если нужно, побиение камнями, хорошо знаю, что укроешься от мечущих камни, и пройдешь посреди их, как Бог, потому что слово не побивается камнями. Приведен ли будешь к Ироду — не отвечай ему больше. Твое молчание уважит он более, нежели длинные речи других. Будешь ли сечен бичами — домогайся и прочего, вкуси желчь за первое вкушение, испей уксус, ищи оплеваний, прими удары по щеке и побои. Увенчайся тернием — суровостью жизни по Богу, облекись в багряную ризу, прими трость, пусть преклоняются перед тобой ругающиеся истине. Наконец, охотно распнись, умри и прими погребение со Христом, да с Ним и воскреснешь, и прославишься, и воцаришься, видя Бога во всем Его величии, и им видимый, — Бога в Троице поклоняемого и прославляемого, Которого молим, да будет и ныне, насколько это возможно для узников плоти, явлен нам, о Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава вовеки. Аминь.
Ефрем Сирин — Песнопения на Рождество Христово
1
День сей радует царей, первосвященников и пророков, потому что в день сей совершилось и пришло в исполнение все, ими сказанное. Ныне Дева родила Еммануила в Вифлееме, ныне пришло в исполнение изреченное Исаией слово. Там родился Тот, Кто повесть в писании людей (Пс. 86:6). Ныне исполнилась песнь, воспетая Давидом. Ныне совершилось изреченное Михеем слово: исшел Пастырь из Ефрафы (Вифлеема) и упас души жезлом Своим (Мих. 5:1–4). Вот воссияла звезда от Иакова, и восстал Князь от Израиля (Чис. 24:17); ныне уяснилось изреченное Валаамом пророчество. Нисшел сокровенный Свет, из плоти Его воссияла красота Его. Восток, о котором сказано у Захарии, ныне возблистал в Вифлееме. Явился свет царский в царском граде Ефрафе. Ныне исполнилось благословение Иаковлево. Явилось древо жизни, даровавшее смертным надежду. Ныне объясняется прикровенное Соломоново слово. Ныне родился Сын, и нарицается имя Ему: Чудный (Ис. 9:6), ибо действительно чудно, что Бог является младенцем. Червю уподобил Его Дух (Пс. 21:7), потому что рождается безмужно. Ныне делается понятным образ, предначертанный Духом Святым: восходит, яко корень… пред ним… яко корень в земли жаждущей (Ис. 53:2). Что сказано прикровенно, то ныне стало ясным. Царь, скрывавшийся в чреслах Иуды и похищенный Фамарью, ныне во всем великолепии явил красоту, какую возлюбила Его сокровенность. Руфь припала к Воозу, чтобы увидеть таившееся в нем врачевство жизни, ныне исполнилось её желание, потому что от семени её произошел Дарующий жизнь всему.
Адам был причиной болезней происшедшей от него жены; ныне отъята болезнь её, потому что Дева родила ей Спасителя. Если родительницу Еву родил нерожденный муж, то не гораздо ли вероятнее, что дщерь Евы могла родить Сына безмужно? Девственная земля родила Адама — владыку земли; ныне Дева родила Адама — Владыку небес. Прозяб жезл Ааронов, и сухое древо принесло плод, тайна эта объясняется ныне, потому что рождает девственное чрево.
Да посрамится ныне народ, который признает пророков истинными, но уничижает Спасителево пришествие. Если не пришел Спаситель наш, то ложны вещания пророков. Благословен Истинный, Который пришел от Отца истины, исполнил вещания истинных, подтвердил их истинность!
Из сокровищницы Твоей, Господи, из сокровищ Писаний Твоих изнеси имена древних праведников, которые чаяли видеть пришествие Твое! Вместо Авеля родившийся Сиф в умерщвленном Адамовом сыне видел образ Того, Кто смертью Своей приведет в оцепенение зависть, введенную в мир Каином. Ной видел, что святые Божии сыны стали вдруг сластолюбцами, и ожидал святого Сына, Который освятит блудодействующих. Два брата, прикрывшие Ноя, провидели Единородного Божия, Который приидет и прикроет наготу упоенного гордостью Адама. Сим и Иафет, как милосердые, ожидали Сына Милосердаго, Который приидет и освободит Ханаана от греховного рабства. Чаял Его Мелхиседек; храня служение свое, устремлял он взор свой, желая узреть того Первосвященника, Который иссопом Своим убелит всю тварь. Лот, видя, что Содомляне извратили чин естества, провидит Господа естеств, Который даст святость паче естества. Чаял Его Аарон, провидя, что если жезл пожрал змиев, то Крест пожрет змия, поглотившего Адама и Еву. Моисей, взирая на водруженного змия, который исцелял от угрызения змиев, чаял видеть Того, Кто уврачует язву, нанесенную древним змием. Тот же Моисей, видя, что он один приял Божественную славу, ожидал Того, Кто приидет и учением Своим умножит число богоподобных. Соглядатай Халев, неся на жерди виноградную гроздь (Чис. 13:24), чаял видеть тот Грозд, Который вином Своим возвеселит всю тварь. Его чаял Иисус, сын Навин, представляя себе силу имени Его; представляя, что если столь возвеличен тем, что носит имя Его, то насколько более возвеличится рождением Его? Тот же Иисус, когда срезал и нес с собой плод, чаял вкусить всеоживляющий плод с древа жизни. Его провидела Раав, когда избавило её от гнева знамение — червленая вервь (Нав. 2:18), в этом знамении предвкусила она истину. Его вожделевал Илия, и поскольку не видел Сына на земле, то усугубил веру и чистоту, чтобы взойти и увидеть Его на небеси. Его созерцали Моисей и Илия; кроткий вышел из глубин, грозный ревнитель сошел с высот, — и увидели Сына посреди Себя. Они изобразили тайну последнего пришествия Его: Моисей был образом умерших, Илия — образом живых, которые восхищены будут во сретение Его, когда приидет. Умерших, за вкушение ими смерти, сделает Он первыми, а не изведавшие погребения будут восхищены последними во сретение Его.
Но кто может исчислить мне праведников, которые ожидали Сына? Числа их не определить немощным устам нашим. Помолитесь о мне, возлюбленные мои, чтобы укрепиться мне в силах и в другое время предложить вам, по возможности, слово о том, что предвкусили они. Кто в состоянии восхвалить явившегося нам Сына истины?
Праведники вожделевали увидеть Его в роде своем. Ожидал Его Адам, потому что Он — Господь Херувима, и может ввести и вселить его под сенью древа жизни. Авель вожделевал пришествия Его во дни свои, чтобы вместо агнца, принесенного им в жертву, узреть Агнца Божия. Ева, видя великую срамоту жен, устремляла взор к Тому, Кто может вместо листьев облечь их славой, какой они лишились. Столп, созидаемый многими, давал видеть тайну Единого, Который низойдет и созиждет на земле столп, возводящий на небеса. Ковчег, сохранивший в себе живых тварей, прообразовал собой нашего Господа, создавшего Святую Церковь, в которой находят себе убежище души. Фалек, во дни которого разделилась земля (Быт. 10:25) на семьдесят языков, чаял Того, Кто по числу языков разделит землю апостолам Своим. Земля, погрязшая в потопе, безмолвием своим провозглашает Господа, Который нисходит, отверзает купель Крещения и через нее возносятся на небо. Сиф, Енос и Каинан именовались сынами Божиими и чаяли Сына Божия, чтобы по благодати стать Его братьями. Живший почти тысячу лет Мафусал ожидал Сына, Который в наследие дает жизнь, никогда не кончающуюся. Сама благодать втайне умоляла за них, чтобы в роде их пришел Господь их и восполнил их скудость. Обитавший в них Дух Святой молился за них в духе их, и возносил их, и видели они Искупителя, Которого вожделевали видеть. Чувствовали души праведников, что врачевство жизни — в Сыне, и вожделевали того, чтобы во дни их пришел Он и чтобы вкусить им этой сладости Его. Вожделевал Его Енох, и поскольку не видел на земле Сына, — усугубил веру и праведность, чтобы взойти и увидеть Его на небеси.
Кто дерзнет отрицать благость, когда дар, которого при великом труде не прияли древние, туне даруется новым? Ламех ожидал, что придет Милосердый и упокоит его от труда, от дела рук и от земли, юже прокля Правосудный (Быт. 5:29). Когда же увидел Ламех, что в сыне его Ное предначертана тайна Божия Сына, вместо Господа отдаленного утешал себя близкой тайной. И Ной вожделевал Его видеть, опытно изведав помощь Его, рассуждая, что если образ Его сохранил живых тварей, то не тем ли паче Сам Он спасет души? Его ожидал Ной, когда изведал, что Им устрояется ковчег, рассуждая, что если образ Его так спасителен, то не тем ли паче Сам Он в лице Своем принесет спасение? Духом ощущал Авраам, что далеко еще рождение Сына, и вместо Сына желал видеть день Его (Ин. 8:56). Вожделевал видеть Его Исаак, когда через Него получил себе избавление, рассуждая, что если столь спасителен образ Его, то не тем ли паче спасителен Сам Он?
Радуются ныне бодрственные, потому что пришел Бодрый (Дан. 4:10) воздвигнуть нас от сна. Будет ли кто спать в эту ночь, в которую бодрствует вся тварь? Поскольку Адам грехом ввел в мир смертный сон, то нисшел Бодрый, чтобы возбудить нас от глубокого греховного сна.
Будем бодрствовать, но не как лихоимцы, думающие о серебре, отданном ими в рост, и большую часть ночи бодрствующие для того, чтобы пересчитывать отданное взаем и рост. Бодрствует недремленно и тать (вор), как будто бы в землю зарыл и скрыл он сон свой; но бдительность его устремлена на то, чтобы спящим приготовить много бессонных ночей. Бодрствует и невоздержный, потому что обременен и мучается от многоядения. Ему бдение служит наказанием за неумеренное принятие пищи. Бодрствует и купец, ночью утомляя свои руки над исчислением денег и над тем, удвоилось ли или утроилось число их. Бодрствует и богатый, потому что и у него достояние его прочь гонит сон; спят его псы, а он стережет свои сокровища от татей. Бодрствует и многозаботный, многопопечительностью поглощен его сон. И хотя кончина его стоит уже при его возглавии, однако же бодрствует он: заботы его о многих годах впереди. Вместо одной бдительности, братия, сатана учит нас другой, чтобы спали мы для добрых дел, были же бдительны и бодрственны для дел мерзких. Так и Иуда Искариотский бодрствовал целую ночь, и продал кровь неповинную, которой искуплен целый мир. Сын тьмы облекся во тьму, потому что совлекся он света и отринул его. И Кем сотворено сребро, Того за сребренники продал тать. И фарисеи, эти чада тьмы, бодрствовали целую ночь; во тьме они бодрствовали, чтобы сокрыть беспредельный Свет. Но вы, как просвещенные, бодрствуйте в сию светозарную ночь, хотя по виду она и темна, но светоносна по силе. Кто бодрствует, как просвещенный, и молится во тьме, тот и среди видимой тьмы облечен невидимым светом. Мерзок тот, кто, напротив, пребывая в дневном свете, по жизни — чадо тьмы. По наружности весь он — во свете, внутренно же покрыт тьмой. Поэтому, возлюбленные, не будем обольщать себя тем, что бодрствуем. Кто бодрствует не как должно, того бодрствование — не бодрствование. Кто бодрствует не с охотой, того бодрствование — сон. И кто бодрствует не в чистоте, тому бодрствование даже вредно. Бдение завистливого вполне вредоносно, неусыпность его — самое позорное и бесславное приобретение. Если бодрствует гневливый, то бдение его возмущено гневом, бодрствование его исполнено ярости и проклятий. Если бодрствует говорливый, то уста его — мост, по которому все проходит, потому что скор он на грех и ленив на молитву. Благоразумно бодрствующий избирает для себя одно из двух: или спать приятно, или бодрствовать как должно.
Чиста настоящая ночь, в которую явился Чистый, пришедший очистить нас. Не допустим при бдении своем ничего такого, что могло бы сделать его нечистым. Да будет и стезя слуха нашего чистой, и взор очей наших целомудренным, и сердечное чувство святым, и слово устен искренним. В нас ныне Мария скрывает закваску из дома Авраамова. Возлюбим же бедных, как Авраам любил нуждающихся! В нас ныне вливается закваска из дома милосердного Давида, пусть каждый будет милосерд к своему гонителю, как сын Иессеев — к Саулу. Вкусная соль пророков рассыпается ныне среди народов, и нам да сообщится ею новый вкус, потому что обуял народ древний. В сей день спасения будем износить (нести) только разумное слово и не скажем ничего лишнего, чтобы нам самим не оказаться излишними.
Настоящая ночь есть ночь примирения, поэтому никто да не гневается и не причиняет печали. В эту ночь, даровавшую мир целому миру, никто да не угрожает и не предается неистовству. Настоящая ночь есть ночь Кротчайшего, да не будет же в эту ночь огорчающего и жестокого. В эту ночь Смиренного никто да не гордится и не надмевается.
В сей день оставления грехов не будем мстить за обиды. В сей день радостей не станем причинять огорчений друг другу. В сей день благоволения не будем жестокосердными. В сей день тишины не станем обуреваться гневом. В этот день, в который Бог пришел к грешникам, да не превозносится праведный перед грешным. В этот день, в который Господь всяческих пришел к рабам, и господа с любовью да снисходят к рабам своим. В этот день, в который нас ради обнищал Пребогатый, и богатый да соделает бедного участником своей трапезы. В этот день получен нами дар, которого мы не просили, будем же подавать милостыню тем, которые взывают к нам и просят. День сей отверз горнюю дверь молитвам нашим, отверзем и мы дверь свою просящим, которые нанесли нам обиду и умоляют о прощении. Господь естества соединился ныне с тем, что чуждо Его естеству, да не вменим себе в труд изменить лукавую волю свою. Плоть связана самим естеством своим и ничего не может сама себе ни прибавить, ни убавить; но воля имеет возможность восходить до всякой меры. Ныне Божество положило на Себя печать человечества, чтобы и человечество украсилось печатью Божества.
2
Благословен Младенец, возвеселивший ныне Вифлеем! Благословенно Отроча, даровавшее ныне человечеству юность! Благословен Плод, склонившийся ныне к алчущим! Благословен Богатый, внезапно обогативший нашу нищету и восполнивший наши недостатки! Благословен Подвигнутый щедротами посетить нас, немощных!
Благодарение Источнику, излившемуся для нашего очищения! Благодарение Тому, кто разорил субботу её исполнением! Благодарение Тому, Кто запрещает проказе, и не смеет она остаться! Кого увидев, огневица бежит прочь! Благодарение Милосердному, Который понес на Себе наше жестокосердие! Хвала Твоему пришествию, которое даровало людям жизнь!
Хвала Тому, Кто снисшел к нам в Единородном Своем! Хвала Молчанию, Которое возглаголало нам Словом Своим! Хвала Всевышнему, Который явил Себя в Востоке Своем! Хвала Духовному, Который восхотел, чтобы Тот, Кто — от Него, стал плотью, и ощутительной соделалась сила Его, и во плоти обрели себе помилование сроднившиеся с Ним по плоти.
Хвала тому Невидимому, Чей Сын соделался видимым! Хвала тому Вечноживущему, Чей Сын вкусил смерти! Хвала тому Великому, Чей Сын снисшел и умалил Себя! Хвала тому Могуществу, Которое в образе выразило Свое величие и сокровенность существа Своего показало в видимом очертании. И мы видим Его и очами и духом!
Хвала тому Сокровенному, Которого никакой ум, хотя бы и хотел, не в состоянии постигнуть и Который по благости соделал Себя осязаемым в человеческом естестве! Чье существо неисследимо (не может быть исследовано), у Того связаны и опутаны руки, пронзены ноги, и Он распят, потому что добровольно предал Себя в теле Своем поемлющим (схатившим) Его.
Благословен Тот, Кто распят собственной волей, потому что попустил сие! Благословен Тот, Кого вознесло на себе древо, потому что попустил ему это! Благословен Тот, Кого собственная Его воля довела до Матернего чрева и лона, до рождения и возрастания! Благословен Тот, Кто, став изменяемым, даровал тем жизнь нашему человечеству!
Благословен Тот, Кто запечатлел нашу душу, украсил, обручился с нею! Благословен Соделавший плоть нашу жилищем сокровенного существа Своего! Благословен Тот, Кто нашим языком поведал тайны Свои! Прославим Слово, славу Которого возглашает наш тимпан (бубен) и силу — наша цевница! Стеклись народы, собрались внимать Его песнопениям.
Хвала Сыну Всеблагого, Которого отвергли сыны лукавого! Хвала Сыну Праведного, которого распяли сыны беззакония! Хвала Тому, Кто освободил нас от уз, и Сам был связан за нас! Хвала Тому, Кто поручился за нас и заплатил наш долг! Хвала Прекраснейшему, который создал нас по образу Своему! Хвала Чистейшему, который не воззрел на наши скверны!
Хвала Тому, Кто всеял свет во тьму и обличил её тайны, но прикрыл Свою сокровенность, а с нас совлек и снял одежду скверн! Хвала Всевышнему, Который срастворил соль Свою с духом нашим, и закваску Свою с душами нашими, а тело Свое соделал хлебом, чтобы оживотворить нашу мертвенность!
Слава Богатому, Который за нас заплатил все, чего и не брал взаем, и Сам подписался за нас должником! Принятым на Себя игом расторг Он за нас узы пленившего нас. Хвала Судие, Который за нас был судим, и двенадцать учеников поставил судиями двенадцати колен, и словом невежд обличил книжников народных!
Хвала Тому, Кто никогда не будет измерен нами! Мало для Него сердце наше, немощен разум наш, ничтожество наше теряется в богатстве судов Его. Хвала Всеведущему, Который уничижался и вопрошал, чтобы услышать и узнать, что уже ведал, чтобы Своими вопросами раскрыть сокровища спасительных средств Своих!
Поклонимся Тому, Кто просветил ум наш учением Своим и в слухе нашем проложил стезю слову Своему. Возблагодарим Того, Кто к нашему древу привил плод Свой. Возблагодарим Того, Кто послал Наследника Своего, чтобы чрез Него привлечь к Себе нас и с Ним вместе даровать нам наследство. Возблагодарим Благого — вину всех благ.
Благословен Тот, Кто не обличает, потому что благ! Благословен Тот, Кто не потворствует, потому что правосуден! Благословен Тот, кто и молчит, и обличает, чтобы тем и другим даровать спасение. Строго и обличительно молчание Его. А когда обличает, снисходительна строгость его. Строго обличал Он лицемерных и облобызал разбойника.
Хвала Тому, Кто невидимо возделывает дух наш! Пало семя Его на землю нашу и обогатило наш дух, сторичный плод принесло в житницу душ наших. Поклонимся Тому, Кто и сидел, и упокоевался, и путешествовал, а для нас, шествующих, стал путем, для нас, приходящих, — дверью, вводящей в Царство.
Благословен Пастырь, соделавшийся Агнцем, чтобы нас соделать чистыми! Благословенна виноградная Лоза, соделавшаяся Чашей нашего спасения! Благословен Грозд (гроздь) — источник животворящего врачевства! Благословен Делатель, посеянный как пшеница, пожатый как рукоять (сноп)! Благословен Здатель, соделавшийся столпом для нашей защиты!
Благословен Тот, Кто настроил чувства нашего духа, чтобы на гуслях своих воспевали мы то, чего гортань птицы не может воспеть в своих сладкопениях! Хвала Тому, Кто, видя, как своей лютостью и невоздержанием готовы мы были уподобиться скотам, снисшел и стал как бы одним из нас, чтобы мы соделались небесными!
Хвала Тому, Кто ни малой не имеет нужды в наших похвалах, находит же их потребными из любви к нам; жаждет их, потому что нас любит; требует, чтобы воздавали мы Ему, потому что ждет случая одарить нас! Плод Его теснейшим образом соединился с нашим человечеством, чтобы чрез сие приблизились мы к Нему. Его ниспослал Он к нам, чтобы Плодом от корня Своего и нас привить к Своему древу.
Возблагодарим Того, Кто был язвлен и язвами Своими исцелил нас! Возблагодарим Того, Кто терновым венцом Своим снял с нас проклятие! Возблагодарим Того, Кто смертью Своей умертвил смерть! Возблагодарим Того, Кто молчал и оправдал нас! Возблагодарим Того, Кто грозно возопил на смерть, пожиравшую нас! Благословен Тот, Чьи спасительные средства умалили число стоящих ошуюю!
Восхвалим Того, Кто бодрствовал и усыпил пленившего нас! Восхвалим Того, Кто покоился сном и отгнал смертный наш сон! Хвала Богу, уврачевавшему человечество! Хвала Тому, Кто крестился, и во глубине вод потопил наше нечестие, и умертвил мертвящего нас! От всех устен хвала Господу, всемерно спасающему!
Благословен Врач, Который нисшел и без боли обрезал и уврачевал струпы мягчительным врачевством! Рождение стало врачевством у Того, Кто милосерд к грешникам. Благословен Обитающий в Матерней утробе, в которой устроил Себе и храм, чтобы обитать там, и обитель, чтобы пребывать в ней, и одежду, чтобы украшаться ею, и оружие, чтобы победить им!
Благословен Тот, Кого уста наши не в состоянии прославить как должно, потому что дар Его выше всякого витиеватого слова! И чувства наши не в состоянии как должно возблагодарить благость Его. Сколько бы ни прославляли мы, все будет мало. Но неполезно, даже вредно было бы и молчать; поэтому немощь наша и принесла сию песнь славословия. О Благий, не требующий от нас сверх наших сил! Какой суд ожидает раба Твоего за вверенный ему талант и за приобретенное на талант, за то, что не воздал и того, что мог, не уплатил того, что был должен? Впрочем, Ты — море славы, не имеющее нужды в нашем прославлении. Приими же по благости Твоей и эту каплю славословия, потому что Ты Своей благодатью подвиг язык мой восхвалить Тебя.
3
Благословен тот первый день Твой, Господи, которым знаменуется и настоящий день праздника Твоего!
День Твой Тебе подобен; он любит человека, проходит и снова приходит с каждым родом.
Оканчивается день сей со старцами и возвращается, чтобы начаться с младенцами.
Обновляется день сей по любви своей к нам, чтобы силой своей обновлять нашу ветхость.
Посещал нас день Твой, потом прошел и оставил нас, но, по милосердию своему, снова возвращается и посещает нас.
Знает он (день), что человечество имеет в нем нужду; всецело Тебе подобен и взыскует человечество.
Тварь имеет нужду в Источнике своем; Твоего дня, Господи, так же как и Тебя, жаждет вся тварь.
День сей царствует над временами; владычество дня Твоего подобно Твоему владычеству: оно простирается на века прошедшие и текущие.
День Твой Тебе подобен; он один, чтобы уподобиться Тебе, вновь изникает (рождается) и многократно повторяется.
В настоящий, близкий к нам, день Твой, Господи, созерцаем отдаленное от нас рождение Твое.
Да будет же для нас день Твой, подобно Тебе, Господи, посредником и поручителем мира!
День Твой умирил небо и землю, потому что в день сей Горний нисшел к дольним.
И сей день Твой может умилостивить Праведного, Который разгневан на нас за грехи наши.
Тмы грехов наших простил нам день Твой, в который воссияли щедроты виновным.
Велик и сей день Твой, Господи, да не умалит он обычного своего милосердия к нам, неразумным.
Если и всякий день, Господи, обильно изливает на нас прощение Твое, то насколько более должно усугубиться оно в настоящий день?
Из сокровищницы сего славного дня Твоего и все дни заимствуют блага свои. Сокровищами настоящего праздника и все праздники украшаются и облекаются в благолепие.
В сей день Твой, Господи, обильно излей на нас щедроты Твои, сей день Твои для нас ведомее всех дней.
Поскольку много сокровищ во дне рождения Твоего, то ими да будет уплачено за должников.
Всех дней более день сей, потому что в сей день Милосердый нисшел к грешникам.
Великий день Твой — сокровищница врачевств, потому что в день сей явилось врачевство жизни для покрытых язвами.
День Твой — хранилище спасительных средств, потому что в день сей воссиял свет слепоте нашей.
Пришел Он и принес нам рукоять (сноп пшеницы), от которой насытились мы, алчущие.
День сей есть новый грозд, в нем сокрыта чаша спасения.
День сей — первый из праздников, он превосходит все праздники.
Во время зимы, лишающей ветви плодов, от неплодной лозы явился нам Плод.
Во время хлада, обнажающего все дерева, произрос нам Стебль от Иессеева дома.
В месяц Конун (декабрь), который таит семена в земле, из чрева прозяб Клас жизни.
В месяц Нисан (март), в который семена прозябают вверх, Рукоять сия посевается в землю.
Смерть пожала и поглотила её в шеоле, но таившееся в ней врачевство жизни расторгло шеол.
В месяц Нисан, когда агнцы оглашают пустыню, зачинается во чреве Агнец Пасхальный.
Из той реки, из которой вышли ловцы, крестившись, выходит Всеуловляющий.
Из реки, в которой Симон уловлял рыб, вышел уловивший его Ловец человеков.
Крестом, уловившим всех разбойников, уловил Он разбойника в жизнь.
Присноживущий смертью Своей разорил и сокрушил шеол и извел из него целые сонмы.
Мытарей и блудниц, которые злокозненному служили для уловления нечистыми сетями, уловляет Святый.
Грешницу, которая была сетью для мужей, делает Он зерцалом для кающихся.
Погибшая бесплодная смоковница принесла в плод Закхея.
Не дала она плода, свойственного её природе, но принесла иной разумный плод. Господь наш в жажде пришел к кладезю и жаждущую уловил водами, которых она просила.
При источнике уловил одну душу и через нее потом уловил весь град.
Двенадцать ловцов уловил Святой и через них потом уловил целую вселенную.
Исторгся из сетей Его Искариот, и на шею ему пала петля.
Сеть Всеоживляющего уловляет в жизнь; кто исторгается из нее, тот отторгается от жизни.
Кто в состоянии исчислить мне различные средства ко спасению, сокрытые в Тебе, Господи?
Кто поможет жаждущим устам вкусить хоть каплю из Источника Божества?
Приими ныне глас молитвы нашей. И о чем молим словом, — соверши делом.
Сподоби нас того, чтобы, как скоро видим праздник Твой, Учитель, миновала нас слышимая нами молва.
Рассеивается дух наш среди слышимых гласов; умири сии гласы Ты, Отчий Глас.
Тобой да будет умирена мятущаяся вселенная, как, по гласу Твоему, море прекратило волнение свое.
Радуются демоны, слыша глас хулы; о нас же да радуются, по обычаю своему, Ангелы Хранители.
Из среды паствы Твоей слышится глас скорби; возвесели паству Твою, Податель радости.
Да не сокрушит нас скорбь наша; взывают к Тебе, Учитель, уста наши, хотя они и грешны.
Да принесет нам все радости день Твой, Господи, с ветвями мира да совершим мы Пасху Твою.
Да вознесемся и мы в день восшествия Твоего, и воспоминание его да совершится приношением новых хлебов.
Мир да возрастает среди нас, Господи наш, да совершим три Божественных праздника.
Велик, Господи, день Твой; да не обратится он нам в укоризну. Всеми чествуется день Рождества Твоего.
Охрани же честь дня Рождества Твоего, Праведный, потому что и Ирод чтил день рождения своего.
Скверное плясание услаждало мучителя; Тебя, Господи, да усладят гласы целомудренных.
Да умилостивят Тебя, Господи, гласы целомудренных. И да сохранишь святыми тела их.
День Иродов был подобен Ироду, а Твой день подобен Тебе. День мятущегося возмущен был злодеянием, а Твой день, подобно Тебе, невозмутим.
Мучителев праздник умертвил проповедника, но в Твой праздник все возглашают хвалу.
В день убийцы умолк глас, а в Твой день раздаются гласы празднования.
Оскверненный Ирод в свой праздник угасил светильник, чтобы тьма укрывала прелюбодеев.
Праздник Святого уготовал светильники, чтобы разогнать тьму и тайны её.
День Ирода–лисицы был зловонен, подобно ему, а праздник истинного Агнца свят.
День смертного, подобно ему, имел конец, а Твой день, подобно Тебе, пребывает вовек.
День мучителя, подобно ему, лют, от насилия его умолк глас праведника.
Праздник Кроткого, подобно Ему, милосерд, солнце Его сияет и на восстающих против него.
Знал мучитель, что он не царь, потому уступил Царю царей.
Всесовершен, Господи, день сей; не мне славу Твою сравнивать с бесславием мучителя.
День Твой, Милосердый, да простит моему безрассудству, что нечистый день сравнивал я с Твоим днем.
День Твой выше сравнения и несравним с нашими днями.
День человека, как и сам он, есть земной, а день Божий, как и Сам Бог, божествен.
День Твой, Господи, выше дней пророков, а я взял и стал сравнивать его с днем убийцы.
Но Ты, Господи, как Всеведующий, знаешь, к чему сравнения сии изрекает язык мой.
День Твой да дарует нам желаемую нами жизнь, потому что и Иродов день дал Ироду желаемую им смерть.
Убогий царь поклялся в свой праздник, что половина царствия его будет наградой плясавшей.
Твой праздник, Всеобогащающий, по милосердию своему да уделит нам хотя крупицу пищи.
Из земли жаждущей воскипел Источник, Которого достаточно, чтобы утолить жажду всех народов.
В утробе Девы, как на камне, прозябло Семя и принесло обильные плоды.
Иосиф наполнил некогда хлебом бесчисленные житницы, но они опустели в голодные годы. Единый же истинный Клас дал хлеб небесный, и он не истощается.
Хлеб, который преломлял Единородный в пустыне, хотя и приумножился, однако же истощился, и его не стало.
Потом преломил Он новый хлеб, и его не истощат ни роды, ни поколения.
Истощились семь преломленных Им хлебов; не стало и пяти умноженных Им хлебов.
Единый преломленный Им хлеб превзошел собой все сотворенное: чем более раздается он, тем более умножается.
Добрым вином наполнил Он водоносы; почерпали его, и, хотя его было много, однако оно иссякло.
Чаша, которую подал Он ученикам, не много содержала в себе пития, но весьма велика её сила, и она не иссякает.
Это — Чаша, которая содержит в себе все питие. Это — Таинство, в котором Он Сам.
Единый преломленный Им хлеб не истощается, единая растворенная Им Чаша не исчерпывается.
Посеянное в землю пшеничное зерно в третий день взошло и наполнило собой житницу жизни.
Духовен хлеб сей, как и Даятель его; духовных оживотворяет Он духовно.
Кто приемлет его только телесно, тот приемлет безрассудно и без пользы.
Посему дух с рассуждением да приемлет сей хлеб Милосердного, как врачевство жизни.
И мертвые жертвы в честь демонов были закалаемы и снедаемы таинственно и торжественно.
Тем паче нам Таинство Всесвятого надлежит совершать свято.
Кто вкушает жертву, принесенную в честь демона, тот беспрекословно делается достоянием демонов.
Кто вкушает хлеба небесного, тот, без сомнения, делается небесным.
Сие показывает нам на себе и вино, которое и того, кто пьет его, делает себе подобным.
Весьма ненавидит оно того, кто любит его, потому что приводит в опьянение, делает безумным и смешным.
Сие показывает нам на себе и свет, который и око делает, подобно себе, светлым. При свете око видит наготу и уцеломудривает воздержного.
Вино произвело обнажение, потому что не умеет щадить и целомудренных.
В оружие злокозненного облекся Единородный, чтобы тем же оружием, которым умертвил он, возвратить и жизнь. Древом умерщвлены мы, древом и спасены; вино нас обезумливает, вином мы и уцеломудрены.
Костью, изъятой из Адама, лукавый увлек Адамово сердце.
Из той же кости явилась сокровенная сила, которая сокрушила сатану, как Дагона.
Ибо в кивоте сокрыта была книга, которая возглашала и провещавала о победителе.
Явная тайна и в том, что Дагон низвержен в собственном своем доме.
За тайной последовало и исполнение: лукавый низринут в доме упования своего.
Благословен Тот, Кто прошел, и исполнились на Нем тайны шуиих и десных!
Он исполнил Таинство, прообразованное в агнце, и образ, предначертанный в Дагоне.
Благословен Тот, Кто спас нас истинным Агнцем, а низложившего нас низринул, как Дагона.
В месяц Конун, когда самые продолжительные ночи, воссиял для нас нескончаемый день.
Зимой, которая печальной делает целую вселенную, явилась красота, возвеселившая всю тварь.
Зимой, которая бесплодной делает землю, Дева познала рождение.
В месяц Конун, когда перестает рождать земля, рождает Дева.
Новорожденного агнца прежде всех видит пастырь, и истинный Агнец во время рождения Своего благоволил явить Себя пастырям.
Старый волк увидел Агнца, питающегося млеком, и убоялся своего притворства.
В овчую (овечью) одежду облекся волк, а единый всех Пастырь стал единым из агнцев в стаде.
Когда алчный с дерзостью восставал на кроткого, крепкий сокрушил ненасытного.
Во чреве обитал Святой телесно, в душе обитает Он духовно.
Мария, зачавшая Его, возгнушалась браком; да не любодействует и душа, в которой обитает Он.
Поскольку Мария ощутила Его в Себе, то не коснулась брачного ложа; так обитает Он в целомудренных, если ощутят Его в себе.
Глухой не чувствует сильного грома, а бесстыдный — гласа заповеди.
Не смущается глухой во время грома, не смущается бесстыдный при гласе убеждения.
Если глухого потрясет сильный гром, то и оскверненного приведет в чувство страшный гнев. Глухой не виновен в том, что не слышит, а преступать заповедь — явное бесстыдство.
Удары грома бывают по временам, а глас закона гремит ежедневно.
Не будем заграждать слуха; нас обличает то, что отверстия ушей наших всегда открыты и не затворены.
Самой природой открыта всегда дверь слуха, чтобы по необходимости поражалось наше бесстыдство.
Дверь голоса и дверь уст может еще отверзать и затворять наша воля.
Обратим же взор на то, что дарует нам Благий; будем внимательны к великому Божию гласу и не заградим дверей слуха своего.
Хвала Гласу, Который воплотился, и Слову Всевышнего, Которое стало плотью!
Его слышат уши, видят очи, осязают руки, Его вкушают уста. Все члены и чувства воздайте благодарение Тому, Кто пришел и оживотворил все тело.
Мария носила безмолвного Младенца, когда в Нем были сокрыты все роды языков.
Носил Его и Иосиф, но в Нем сокрыто было естество, которое древнее всего состарившегося.
Вышний стал Младенцем, и в Нем сокрывалось сокровище мудрости, достаточное для всех.
Вышний питался млеком Марииным, а по Его благости питаются все твари.
Он — сосцы и дыхание жизни, от его жизни ссут (получают) жизнь мертвые и оживают.
Невозможно человеку жить, если не дышит воздухом; невозможно ему восстать, если не восставит могущество Сына.
От Его живого и всеоживляющего дыхания зависит всякое дыхание горе и долу.
Когда питался Он млеком Марииным, тогда источал жизнь всему.
Когда возлежал Он на лоне Матери Своей, тогда на лоне Его были все твари.
Безгласен был Он, как Младенец, но всей твари изрекал все заповеди Свои.
Без Единородного не может человек приблизиться к Вечному, Которому Он один соравен.
Те тридцать лет, которые был Он на земле, кто правил всей тварью?
Кто принимал все жертвы и хвалы от горних и дольних?
Весь был в дольних и весь — в вышних, весь — во всех, и весь — в каждом. Когда тело Его образовалось в Матерней утробе, тогда сила Его созидала члены всякой плоти.
Когда зачинался Он во чреве, тогда Им созидались младенцы в матерних утробах.
Не изнемогла в Нем сила Его, как немощна была плоть Его во чреве.
Не истощилась сила Его и на древе, как истощилась на древе плоть.
Когда на Кресте оживотворял Он мертвых, тогда плоть или воля Его живила их?
Так и тогда, когда весь обитал Он во чреве, незримо все совершала воля Его.
Смотри, когда взошел Он и на Крест, — весь мир привела в трепет сила Его.
Солнце померкло, земля поколебалась, гробы отверзлись, и умершие вышли из них.
Смотри, весь Он был на Кресте, и в то же время весь был повсюду.
Так весь Он был и в Матернем чреве, и в то же время весь пребывал во всем.
Как на Кресте живил мертвых, так созидал и младенцев, будучи Младенцем.
Умерщвленный, отверз Он гроб и, быв в Матерней утробе, отверзал утробы матерей.
Слышите, друзья мои, о Сыне Сокровенного; видима была плоть Его, но незрима сила Его.
Ничем неудержима сила Сына; её не заключало в себе Матернее чрево, как заключало плоть.
Когда сила Его пребывала в Матернем чреве, тогда созидал Он младенцев во чреве матерей.
Его сила обымала и державшую Его в Своих объятиях. А если бы отъял Он силу Свою, разрушилось бы все.
Сила, содержащая все твари, и когда был Он во чреве, не оставляла всего.
Он Сам Себя образовал в Матернем чреве, и от Него получили образование вида своего все бывшие в матерних утробах.
Когда питался Он с убогими, тогда все насыщал из сокровищницы Своей.
Когда помазывала Его помазующая, тогда все умащивал Он дождем и росой.
Волхвы принесли Ему смирну и злато, но в Нем заключалось драгоценнейшее сокровище.
Принесли смирну и благовония, которые Им и сотворены; Его же собственность предложили в дар Ему волхвы. Его только Силой Могла Мария носить в недрах Своих Носящего всяческое.
Из великой сокровищницы для всей твари уделяла Ему Мария, что могла уделять.
Давала Ему молоко, которое Сам Он образовал; давала пищу, которую Сам Он сотворил.
Как Бог, подавал Он Марии молоко, и как человек, питался Ее молоком.
Руки Ее носили Его, потому что умерил Он могущество Свое. Держало Его лоно Ее, потому что умалил Он Себя.
Кто измерит беспредельное величие Его? И, однако же сократил Он меру его до вместимости одежды.
Прикрывала и облекала Его одежда, потому что отложил Он славу Свою; измеряла и прикрывала Его, потому что сократил Он Себя.
Умолкало и утихало море, когда носило Его на себе. Как же могли носить Его Иосифовы длани?
Приял Его в себя шеол, и расторглось его чрево. Как же могла носить Его в себе Мариина утроба?
От силы Его раскололись надгробные камни. Как же могло носить Его Мариино лоно?
На уничижение пришел Ты, чтобы всем даровать жизнь. Хвала Тебе от всех, оживотворенных Твоею рукой!
Кто может говорить о Сыне Сокровенного, Который нисшел и плотью облекся в Матернем чреве?
Исшел из утробы как Младенец, питался молоком, возрастал среди детей Сын Господа всяческих.
Видели Его как отрока на улицах, когда в Нем обитала любовь ко всем.
Видимо окружали его на улицах дети, невидимо со страхом предстояли Ему Ангелы.
Среди детей был Он улыбающимся младенцем, и устрашал Ангелов, как повелитель.
Иоанн не смел разрешить (развязать) ремня на сапоге Его, но милосерд Он был к грешникам, которые лобызали ноги Его.
Ангелы взирали на Него как Ангелы; всякий человек видел Его по мере своего ведения.
Всякий видел в Нем Превысшего, но каждый — по мере своего разумения. Только Отец и Сам Он в полной мере имеют ведение о Нем, знают Его, как Он есть.
Все другие существа — и горние, и дольние — познают Его в различной мере. Он — Господь всяческих, все нам дарует и, всех обогащая, заимствует у всех.
Как не имеющий ни в чем нужды, всем Он подает и, как неимущий, у всех заимствует.
Как Создатель, дает волов и овец и, как бы Сам имел нужду в них, требует их в жертву.
Как Творец, в вино претворил воду, и Сам вкусил его, как будто имел в нем нужду.
Силой Своей растворил вино на браке и, как званный на брак, пил растворенное Им вино.
Любовь его возвеличила старца Симеона, и он, смертный, носил Спасителя всех.
Его силой носил Его Симеон, и носивший Его сам был принесен Им.
Рукополагал Он Моисея на горе, и Сам приял рукоположение от Иоанна в реке.
Силой благодати Его возмог Иоанн, и земной крестил Небесного.
Его силой носила Его земля. И если бы сила Его не поддерживала её, она распалась бы в прах.
Его же собственностью напитала Его Марфа, предложила Ему снеди, которые Сам Он сотворил.
Кто ни приносил Ему что‑либо, приносил Его собственность; из Его сокровищницы предлагалась Ему трапеза.
4
Все радости приносит месяц сей (то есть месяц, в который благоволил родиться Господь от Пресвятой Девы Марии): рабам — свободу, свободным — возвышение, дверям — увенчание, телам — удовольствие; по любви Своей облек Он нас в багряницу, как царей.
Все победы приносит месяц сей: дух освобождается, плоть порабощается, жизнь рождается среди смертных, Божество, по любви Своей, нисходит к человечеству.
В сей день Господь наш обменил (отдал) славу Свою на уничижение, как смиренный. Поскольку Адам, совратившись, обменил (променял) истину на ложь, то Благий, умилосердившись, оправдал и восставил совратившихся.
Да оставит теперь всякий леность свою, потому что Божественное величие не обременилось ради нас пребыть девять месяцев во чреве и тридцать лет быть в Содоме среди неистовых.
Благий видел обнищание и убожество человеческого рода; потому, как сокровищницы, учредил праздник, и отверз их для ленивых, чтобы праздник и ленивого побудил востать и обогатиться. Вот Единородный, как сокровищницу, отверзает нам праздник свой. Это — единственный день в году, который отверзает нам сокровищницу. Приходите же, со всей ревностью соберем богатство, пока сокровищница не заключена.
Блаженны бдительные, потому что восхищают отсюда добычу жизни. Великий стыд тому, кто видит, как другой выносит сокровища, а сам сидит и дремлет в сокровищнице, и выходит из нее ни с чем.
В сей праздничный день да увенчает каждый двери сердца своего. Дух Святой ждет у дверей сердца, чтобы войти, вселиться и освятить его. Смотри, Он обходит все двери, ища Себе входа.
В сей праздничный день веселится одна пред другою всякая дверь, радуется святилище во святом храме, из уст младенцев раздается радостный глас, и Христос, как вождь, радуется среди праздника Своего.
При рождении Сына царь делал перепись целой вселенной, чтобы всех сделать своими данниками, а к нам пришел Царь, Который уничтожает рукописания наши и от Своего имени пишет другое рукописание, которым Себя делает нашим должником.
Свет препобедил и, восходя постепенно, провозвестил тайну. Двенадцать уже дней (этим, вероятно, указывается на то, что во времена Ефрема праздник Рождества Христова приходился на тринадцатый день после зимнего солнцестояния), как он взошел, и сей тринадцатый день есть полная тайна рождения Сына и двенадцати Его апостолов.
В десятый день Нисана Моисей отделил Пасхального агнца (Исх. 12:3). Это — образ Сына, Который в тот же десятый день вошел в утробу Девы и в ней заключился; исшел же из матернего чрева в том месяце, в который препобеждает свет.
Тьма преодолена, а это означает, что препобежден и сатана. Свет победил и громко возвещает, что преодолел Единородный. Начальник тьмы побежден Им вместе со тьмою. Наш светильник восторжествовал вместе с дневным светом.
Иосиф лобзал Сына как младенца и служил Ему как Богу. Радовался о Нем, как о Всеблагом, и приходил перед Ним в великий трепет, как перед Правосудным:
«Кто в Сына мне даровал Сына Всевышнего? В боязни помышлял я Матерь Твою отпустить от себя, но не знал, что великое сокровище заключается во чреве Ее и соделает вдруг богатым убожество мое. Праотец мой, царь Давид, носил диадему, а я пал в глубокое унижение и вместо царя стал древоделем (плотником). Но теперь возвращается ко мне царская диадема, потому что в объятиях своих ношу Господа всех диадем».
Исполнилась восторгом Мария и воспела Ему сладкую песнь: «Кто даровал Мне, чуждой деторождения, что зачала и родила Единого и Множественного, Малого и Великого, Который весь во Мне и весь во всем?
Этот день, в который к Моему убожеству пришел Гавриил, внезапно соделал Меня из рабы госпожой. Я — раба Божества Твоего, но и Матерь человечества Твоего, Господь и Сын Мой.
Чрез Тебя, Сын Царев, Я, раба, внезапно стала царской дщерью. Ради Тебя, Сын Давидов, Я, убогая в доме Давидовом, возвышена, Я, дщерь земли, чрез Тебя, Небесного, вознеслась до небес.
Какое изумление объемлет Меня! Вот предо Мной ветхий деньми Младенец. К небу устремлено око Его, не умолкает лепет уст Его, Который представляет Мне, что молчание Его беседует с Богом.
Кто видел Младенца, Который во все проникает взором? Во взоре Его видно, что Он — правитель всей твари, и горней, и дольней. Это — взор Повелителя, Который всем повелевает.
Как источники млека отверзу Тебе, Первоисточник? Как буду питать Тебя, Питающий всех со Своей трапезы? Как приступлю к пеленам Твоим, Облекающийся светом?
Не знают уста Мои, как наименовать Тебя, Сын Присноживущего. Дерзну ли наименовать Тебя Сыном Иосифовым? Но ужасаюсь, потому что не его Ты семя, но боюсь и отрицать его имя, потому что он обручен со Мной.
Наименую ли Тебя, Сын Единого, Сыном многих? И тысячи имен недостаточно для Тебя: Ты и Сын Божий, и Сын Человеческий, вместе и Сын Давидов, и Сын Мариин.
Кто соделал безмолвным Господа всех устен? Пречистое зачатие Твое злые люди обращали мне в укоризну. Ты, о Святой, будь заступником Своей Матери, покажи силу Твою, да уразумеют они, как Я зачала тебя.
Ради Тебя, Который любит всех, стала Я ненавидима; гонят Меня за то, что зачала и родила Я единственное прибежище для сынов человеческих. Да возрадуется Адам, потому что Ты — ключ от рая.
Вот, на родшую Тебя свирепеет море, как на Иону. Вот Ирод, как мятущаяся волна, стремится потопить Владыку морей. Куда бежать Мне? Научи Меня Ты, Господь Матери Своей!
С Тобой предамся я бегству, потому что Тобой повсюду приобретается жизнь. И темница с Тобой — не темница, потому что чрез Тебя человек восходит на небо. И гроб с Тобой — не гроб, потому что Ты — воскресение».
Внезапно воссияла не по естественным законам, вне порядка природы, светлая звезда. Она меньше и вместе больше солнца. Меньше — по видимому свету, больше — по сокровенной силе, по таинственному своему значению. Звезда востока озарила лучами своими страну омраченных, путеводствовала их как слепотствующих. Они пришли и узрели великий Свет, принесли Ему дары и прияли вечную жизнь, воздали поклонение и возвратились в путь свой.
Двух провозвестников имел тогда Сын: одного — горе, другого — долу. Светлая звезда провозглашала Его горе, Иоанн проповедовал о Нем долу; поэтому два было провозвестника: один — здесь, земной, другой — там, небесный.
Горний указывал на то естество Сына, которое от Божия величества, а дольний — на то, которое от человечества. Великое чудо! Они были провозвестниками и Его Божества, и Его человечества,
Если бы почел кто Его сыном земли, то светлая звезда показывала, что Он — небесный. А если бы признал кто Его только духовным, то Иоанн показывал, что Он имеет и плоть.
Во святом храме принял Его на руки свои Симеон и воспел Ему: «Пришел Ты, Премилосердый, помиловав старость мою, и с миром слагаешь кости мои во гроб. Тобою и воскресну я из гроба, и войду в рай».
Заключила Его Анна в объятия свои, к устам Его приложила уста свои. И в уста её вселился Дух, как некогда безмолвствовавшему Исаии отверз уста прикоснувшийся к ним уголь.
Горя Духом, излившимся в уста её, воспела Анна; «Сын Царства и Сын уничижения! Ты, Который слышишь и безмолвствуешь, и видишь и невидим, всеведущ и сокровен, Бог и Сын Человеческий, хвала Твоему имени!»
Услышали о Нем и неплодные, и поспешили со своими дарами. Волхвы пришли со своими сокровищами, неплодные — с дарами, и в жилище убогих вдруг много стало даров и сокровищ.
Как бы после долгой разлуки воскликнула неплодная (Елисавета): «Кто дал мне, Блаженная, увидеть Младенца Твоего, наполняющего Собою небо и землю? Благословен Плод Твой, Которым произращен грозд от бесплодной лозы!».
Пришел и Захария, отверз святые уста свои и воскликнул: «Где тот Царь, провозвестить Которого родился у меня глас? Приветствую Тебя, Сын Царев, Тебе вручается и наше священство».
Приступил со своими родителями и Иоанн, и поклонился Сыну. И Сын на лицо его излил свет Божества Своего, но Иоанн не взыгрался, как в матернем чреве. Какое чудо! Здесь поклоняется, там играет от радости.
А презренная лисица — Ирод, надмевавшийся собой, как лев, и покоившийся в логовище своем, вдруг возопил, как скоро услышал глас Льва, Который, по Писанию, пришел воссесть на царском Своем престоле. Однако же слышит эта лисица, что Лев еще юн и питается млеком, и острит зубы свои лисица, пока Он в младенчестве. Хочет лисица расставить сети Льву и умертвить Его, пока не укрепился Он в силах и не истребил её (лисицу) дыханием уст Своих.
Вся тварь стала как бы едиными устами и возвещает о Нем. Возвещают волхвы, принося дары, и неплодные, принося детей своих. Светлая звезда провозглашает в воздухе: «Вот Сын Царев!»
Отверзаются небеса, ликуют воды, голубь возглашает хвалебную песнь, глас Отца сильнее грома вещает: «Сей есть возлюбленный Мой». Возвещают Ангелы, и воспевают дети: «Осанна!»
Эти гласы взывали горе и долу, и провозвещали, и проповедовали о Сыне; но и при звуках громов сон не оставил Сиона; возмутился, вознегодовал, возмятежничал Сион, и умертвил Сына за то, что разбудил его.
5
Великое торжество было в Вифлееме при рождении Сына; сошли с небес и славословили там Ангелы, и глас их раздавался, как гром. На хвалебные их песнопения собрались даже бессловесные и славили Сына.
Благословен Младенец сей, обновляющий юность Адама и Евы! Пришли и пастыри, и принесли лучшие дары от стад своих — сладкое млеко, чистое мясо и благолепную хвалу. Иосифу — мяса, Марии — млеко, Сыну — славословие.
И упитанного млеком агнца принесли они в дар Пасхальному Агнцу, первородного — Первородному, жертвенного — Жертве, временного агнца — Агнцу истинному. Какое восхитительное зрелище: агнец приносится в дар Агнцу!
Радостен был глас агнца, принесенного в дар Первородному. Он славословил того Агнца, Который пришел и освободил овнов и волов от жертвенного заклания; принес Агнца Пасхального, и учредилась Пасха Сына.
Приступили к Нему для поклонения с жезлами своими пастыри и пророчески приветствовали его так: «Мир тебе, Владыка пастырей! Жезл Моисеев да славословит Твой жезл, о Пастырь всех! Да славословит Тебя Моисей, у которого агнцы стали волками, овцы — змиями и дикими зверями и все стадо в страшной пустыне с яростью устремилось на него самого.
Тебя да славословят все пастыри, потому что волков и агнцев умиряешь и совокупляешь во единое стадо Ты, о Младенец, Который и древнее, и юнее Ноя, всех мирно упасшего во время потопа в ковчег.
Отец Твой, Давид, умерщвлял иногда льва за агнца. Ты, Сын Давидов, умертвил того невидимого волка, который убил Адама, этого чистого агнца, пасшегося в раю». Возбужденные этим хвалебным гласом невесты дали обет хранить целомудрие, девы — соблюдать непорочность, отроковицы — чистоту невинности. И все потекли совокупно и поклонились Сыну.
И старицы Давидова града с благословениями пришли к Давидовой дщери, и сказали: «Блажен град наш, потому что стогны его озарились Иессеевыми лучами. Тобою ныне, Сын Давидов, восстановляется престол Давиду».
И старцы взывали: «Благословен Младенец, обновивший Адамову юность, восскорбевший о том, что обветшал и изнемог Адам, а умертвивший его змий совлек с себя кожу свою и спасается бегством! Благословен Младенец, обновивший юношеские силы Адаму и матери Еве!»
Целомудренные жены умоляли: «О Плод благословенный, благослови и наши плоды, и, как первенцы, да принесутся они в дар Тебе!» Так, исполнившись Духа, пророчественно вещали они о детях своих, что будут умерщвлены и собраны, как первые плоды с древа.
И неплодные с материнской нежностью принимали на руки свои Младенца и говорили: «Благословенный Плод, неискусомужно рожденный, ниспошли брачное благословение на утробы наши, и умилосердись над нашим неплодством, чудный Сын Девы!»
6
Благословен Вестник, Который пришел и принес великий мир! Щедроты Отца Его преклонили Его к нам; не наши долги вознес к Нему, но собственным Своим достоянием удовлетворил величеству Его.
Благословен Премудрый, Который сроднил и соединил Божество и человечество, одно естество от вышних, другое от нижних срастворил как врачевство, и стало одно лицо — Богочеловек!
Видя, что Адам соделался прахом и что поглотил его лютый змий, Ревнитель сей влил доброе в обуявшее и осолил это, чтобы ослепить тем проклятого змия.
Благословен Милосердый, Который, видя, что меч у рая преграждает путь к древу жизни, пришел и восприял плоть, чтобы пострадать и прободением ребра Своего отверзть путь в рай!
Благословен Милосердый, Который не употребил жестокости и насилия, но восторжествовал мудростью, чтобы подать пример людям, как разумно побеждать твердостью и мудростью!
Благословенна паства Твоя, потому что Ты ей и дверь, Ты ей и жезл, Ты ей и пажить, Ты ей и питие, Ты ей и соль, Ты ей и Посетитель, единственно плодоносный и обильный всеми спасительными средствами!
Пришли земледельцы и поклонились Делателю вечного спасения. И, возвеселившись, изрекли пророчески: «Благословен Делатель, Который возделывает ниву сердца и собранные на ней плоды собирает в житницу жизни!»
Пришли вертоградари и воздали хвалу Вертограду, Который от Иессеева корня и стебля произрастил Деву — этот грозд чистой лозы. Соделаемся и мы сосудами для нового, всеобновляющего вина Твоего.
Тобою да умирится вертоград Возлюбленного, который приносил только кислые ягоды. Лозы его наполни соком Твоих насаждений, чтобы весь он от благословений Твоих приносил плоды, угодные Господину винограда, им прогневанному.
Ради Иосифа к Иосифову Сыну пришли древодели и сказали: «Благословен твой Сын, владыка древоделей, потому что Им был предначертан ковчег, Им устроена временная скиния, которая и дана была на время.
Имя Твое да славословят делания наши, Ты будь славой нашей; соделай иго для несущих его легким и приятным; соделай, чтобы мера была без обмана и исполнена правды, чтобы мерило устроялось на правде, порочный был осуждаем, а совершенный торжествовал. Ты, праведный Судия, уравновешивай грехи наши с Твоими щедротами».
Женихи с невестами своими восклицали радостно: «Благословен Младенец, Которого Матерь соделалась невестой Святого! Блажен брак, на котором был Ты, потому что, когда иссякло вино, Ты внезапно дал оное в обилии».
Дети взывали: «Благословен соделавшийся нашим братом и товарищем на стогнах! Благословен тот день, в который ветви прославят древо жизни, преклонившееся величием своим до нашего детства!»
Слышали жены, что Дева некогда зачнет во чреве и родит. И думали знатные, что от них Ты явишься; думали прекрасные, что от них Ты воссияешь. Благословенно величие Твое, преклонившееся к убогим и от убогих воссиявшее!
Приходили к Нему отроковицы, и пророчески взывала каждая: «Буду ли гнусна, или прекрасна, или презренна — Твоею избранною соделаюсь, Господи, и удоборасторгаемое супружество обменю на Тебя».
Исааку, как рабу, носившему на себе образ Царя Господа своего, тихо вещала Сарра: «На раменах Его знамение Креста Его, на руках Его оковы и болезни — тайна гвоздиных язв».
Громко взывала к мужу своему Рахиль: даждь ми чада (Быт. 30:1). Блаженна непросившая Мария, во утробу Которой свято вселился Ты, о Дар, свыше ниспосылаемый приемлющим Тебя!
Просили себе чада — с горькими слезами Анна, с обетами и мольбами Сарра и Ревекка, с усиленной молитвой Елисавета. И только после продолжительных скорбей были они утешены. Блаженна Мария, Она без обетов и моления, в девстве Своем зачала и родила Господа всех, которые рождались и будут рождаться от жен, — Господа всех целомудренных и праведных, священников и царей.
Какая матерь носимому во чреве её могла говорить то же, что Мария? Какая матерь дерзала сына своего именовать Сыном Творца, Сыном Создателя, Сыном Всевышнего?
Какая матерь дерзала сыну своему говорить молитвенно: «Ты как Бог — упование Матери Своей, как человек — возлюбленный Ее и Сын, со страхом и любовью должна предстоять Тебе Матерь Твоя».
7
Чтобы и неверные уверились в воскресении Твоем из гроба, ко гробу приложена была печать и приставлены стражи. Для Тебя, Сын Присноживущего, сделало было сие: запечатали гроб Твой и приставили стражей.
Если бы после того, как предан Ты был погребению, не обратили внимания, оставили дело и разошлись, то оставалось бы место обману. Можно было бы сказать, что Тебя, Дарующий жизнь всему, украли тати. Когда же с лукавством запечатали Твой гроб, тогда усугубили тем славу Твою.
Тебя прообразовали Даниил и Лазарь, один — во рве, запечатанном язычниками, другой — во гробе, отверстом Иудеями. Собственные их знамения и печати низложили их.
Незагражденными остались бы уста их, если бы отверстым оставили гроб Твой и ушли. Но поскольку заключили они гроб Твой, положили на нем печать и знамения, то заградили тем уста свои. Не чувствовали все клеветники, что, закрывая гроб Твой, позором покрывают глаза свои.
Воскресением Своим уверяешь Ты неверующих в рождество Твое, потому что чрево Матери Твоей пребыло заключенным, как запечатан был гроб. Чистым пребыл Ты во чреве и живым — во гробе. О Тебе свидетельствуют и заключенное Матернее чрево и запечатанный гроб.
Матернее чрево и гроб вещают о рождении и воскресении Твоем. В заключенном чреве Ты зачат, запечатанный гроб родил Тебя. Преестественно (чудесно) и Матернее чрево родило Тебя и гроб возвратил.
Запечатан был гроб, в котором положили и стерегли Мертвого, девственно было чрево, не познавшее мужа. Девственное чрево и запечатанный гроб, подобно трубам, оглушают слух глухих Иудеев.
Заключенное чрево Матери и запечатанный камень гроба обличают клеветников, которые зачатие производят от мужа и в воскресении видят похищение тела. Печать девства и печать гроба уверяют, что пришел Ты с неба. Иудеям заграждаются уста и рождением, и воскресением Твоим. Когда клевещут на рождение Твое, осуждает их смерть Твоя. Когда отрицают воскресение Твое, низлагает рождение Твое. И рождение, и воскресение, как два борца, принуждают умолкнуть клеветнические уста.
И Илию ходили и искали среди гор, но чем более искали его на земле, тем более уверялись, что вознесен он на небо. Искание их свидетельствовало, что его нет на земле и что вознесен он на небо.
Если и пророки, которые могли предугадывать вознесение Илии, сомневались в восшествии его на небо, то сколько стали бы оскверненные клеветать на Сына? Но Он свидетельством их же стражей отнял возможность сомневаться в Его воскресении.
Никто не знает, как наименовать Матерь Твою, Господи наш. Наименует ли кто Девою? Но пред очами Рожденный Ею. Наименует ли имевшей мужа? Но Она не познала его. Если же и Матерь Твоя непостижима, кто в состоянии постигнуть Тебя.
Одна Она — Матерь Твоя, вместе же со всеми — сестра Тебе. Она и Матерь Тебе, и сестра, и невеста Твоя, как и все целомудренные. Всем украсил Ее Ты, Лепота Матери Твоей!
Прежде пришествия Твоего невестой была Она Тебе по естеству. По пришествии Твоем, Святой, зачала Тебя преестественно и, родив Тебя, свято пребыла Девой.
От Тебя приобрела Мария все украшения обязавшихся браком; безмужно зачала Тебя во чреве, преестественно сосцы Ее наполнились млеком; Ты землю жаждущую соделал внезапно источником млека.
Когда носила Она Тебя, всесохраняющий взор Твой облегчил бремя Ее. Питала Она Тебя, потому что алкал Ты; напоевала Тебя, потому что угодно было это Тебе и Ты жаждал. В объятиях Своих носила Она Тебя, пламенеющий Угль, потому что щедроты Твои охраняли лоно Ее.
Чудес исполнена Матерь Твоя: снисшел в Нее Господь, — и стал рабом; снисшел Велегласный, — стал в Ней безгласным; снисшел Пастырь, — стал в Ней и родился агнцем.
В чревоношении родившей Тебя, все устрояющего, извращен чин естества. Снисшел Ты богатым, — исшел бедным, снисшел высоким, — исшел уничиженным, и, сокрыв славу Свою, — исшел не имеющим славы.
Снисшел Исполин, — и во чреве облекся немощами; снисшел Питатель всех и стал алчущим; снисшел Напояющий всех, — и стал жаждущим. Нагим и всего лишенным исшел из нее Тот, Кто всех одевает.
Еврейские дщери, воспевавшие некогда плачевные Иеремиины песни, вместо этих горестных песнопений, заключавшихся в письменах их, стали теперь из тех же священных книг воспевать песни радости. Сокровенная в их словах сила так пророчествовала: «Возведи из шеола очи свои, Ева, и возвеселись в день сей, потому что Сын Дщери твоей, как врачевство жизни, нисшел с небес воскресить матерь Своей Матери. Благословенный Младенец попирает ныне главу уязвившего её змия».
Твой образ видела некогда Сарра в цветущей юности Исаака. И ради Тебя (потому что Твои тайны видела сокровенными в отроке) воспевала ему: «В тебе, сын обетов моих, сокровен Сам Господь обетов».
И назорей Самсон был образом Твоей крепости. Он растерзал льва в преобразование, что сокрушишь Ты смерть, и из её горечи изведешь людям исполненную сладости жизнь.
Ради Тебя и Анна так пламенно любила Самуила, потому что скрывалась в нем правда Твоя, когда заклал он Агага, как диавола. И был он преобразованием Твоей благости, когда оплакивал Саула.
Как снисходителен Ты и как непреклонен Ты, Младенец! Грозен Твой суд, нежна Твоя любовь, кто противостанет Тебе? Отец Твой — на небесах, Матерь Твоя — на земле, кто возвестит нам о Тебе?
Если сокровенное естество Твое исследовать будет человек, — то оно на небесах, в великом лоне Божества. Если видимое тело Твое исследовать станет, — то оно заключается и делается видимым в малых Марииных недрах.
Теряется ум при мысли о различных исхождениях Твоих, Пребогатый! Непроницаемые покрывала скрывают Божество Твое. Кто измерит Тебя, беспредельное море, заключившееся в малые пределы?
Приходим созерцать Тебя как Бога, и вот Ты — человек. Приходим видеть Тебя как человека, и вот — сияет свет Твоего Божества.
Кто бы поверил, что Ты наследник престола Давидова? От ложей его в наследие Тебе достались ясли, от чертогов его сохранился Тебе вертеп, от колесниц его не утратился только бедный осел.
Как детски приветлив Ты, Младенец! Всякому даешь Себя в объятия. Кто ни подходит к Тебе — улыбаешься ему, кто ни посмотрит на Тебя — обращаешь к нему взор; любовь Твоя алчет людей.
Не отличаешь Ты чужих от родителей Своих и всякую деву от Матери Своей, даже и нечистых от питающей Тебя млеком. Детская ли одна приветливость причиной сему или любовь Твоя, Любвеобильный?
Что побуждает Тебя отдаваться всякому, кто ни видит Тебя, богатый или бедный? Спешишь Ты к ним, хотя бы и не звали Тебя. Откуда в Тебе такое алкание людей?
Как пламенна любовь Твоя! Если кто ропщет на Тебя — не гневаешься, если кто угрожает — не смущаешься, если кто издевается над Тобой — не оскорбляешься. Ты выше закона — обидой мстить за обиду. Кроток был Моисей, однако же строга его ревность, сокрушал и наказывал он смертью. И Елисей, воскресивший одного отрока, толпу отроков предал на растерзание медведицам (4 Цар. 2:24). Кто же Ты, Младенец? Любовь Твоя больше любви пророческой.
Сын Агарин, этот осел дивий (дикий), насмеялся Исааку, и он перенес это молча, между тем как матерь его воспылала ревностью. Ты ли его первообраз? Он ли Твое предызображение? Ты ли уподобился Исааку? Или он уподобляется Тебе?
8
Покойся в тишине на лоне Матери Своей, о Сын Превознесенного! Детское веселие неприлично Сынам Царевым. О Сын Давидов, Ты досточтим! Ты, Сын Марии, в сокровенном чертоге соблюдаешь пристойность.
Кому подобен Ты, радостный и достолюбезный Младенец? Матерь Твоя — целомудренная Дева, Отец Твой незрим, даже и Серафимы не могут видеть Его. Кому Ты подобен? Поведай нам это, о Сын Милосердного.
Примирял Ты воспламененных гневом, когда приходили они видеть Тебя. Снова сходились они между собой с радостной улыбкой. И, огорченные, исполнялись радостных ощущений от Тебя, Благосердый. Благословен Ты, Младенец, и огорченных исполняющий сладостных чувствований!
Кто видел младенца, который бы подавал руки близким, и с матернего лона кидался в объятия отдаленным? Какое прекрасное зрелище: Младенец, охотно простирающий руки ко всем, чтобы все Его видели! Приходит ли кто обремененный заботами? Увидит он Тебя, и бегут от Него все беспокойства. Подавлен ли кто горестью? При Тебе забывает он горесть свою. И мучимый голодом забывает при Тебе о пище, и путник, пленившись Тобой, забывает свой путь.
Покойся, отпусти людей, пусть идут к делу своему. Ты Сам — сын бедных родителей и знаешь, как бедны все, которые оставили дела свои и пришли. Приветливость Твоя, Друг людей, собрала к Тебе всех.
Славный Царь Давид в праздник с ветвями в руках скакал среди детей и воздавал хвалу. Не любовь ли отца Твоего Давида пламенеет в Тебе?
Демон, бывший в Сауле, говорил устами дочери его и уничижил славного, который показал пример старцам народа своего, чтобы и они вместе с детьми прияли ваия в день прославления Твоего.
Кто не убоится предположить о Тебе что‑либо неприличное, когда чрево Сауловой дщери, изрыгнувшей нечестие, лишено за это деторождения? Посмеялись уста её, и воздаянием за это было неплодие. Да содрогнутся уста и да заградятся для хулы. Храни уста свои, дщерь Сионова, не дерзай порицать Давидова Сына, что так радостен пред тобой. Не уподобляйся в этом Сауловой дщери.
Бог видел, что народ, нечестивый, любодейный и ревнивый, готов на обвинения, и умилосердился над женами. И в народе, готовом на обвинения, дал много законов в пользу жен.
Если муж ненавидел жену свою, то должен он был дать ей разводную и потом отпустить её (Втор. 24:1). Если подозревал её в нарушении верности, то обличали её водой обличения (Чис. 5:18). Если обвинял напрасно, то представляли признаки девства отроковицы, то есть девическая (Втор. 22:15). Перед Марией умолкает всякое обвинение, потому что Она была пренепорочная Дева.
Вода обличения и признаки девства еще прежде вразумляли Иудеев, чтобы, когда приидет Господь всякого чревоношения и они будут клеветать на чрево, в которое вселится Он, удостоверило их в пришествии Господнем самое девство, сохранившееся по рождении.
Если мужнюю жену спасало от смерти её девическая, то и ты, мудрец, тщательно охраняй и блюди оружие девства. Если будет оно сокрушено, то не можешь уже ты ополчаться с Господом.
Поскольку Илия обуздал в себе плотское вожделение, то запретил небу проливать дождь на прелюбодейный народ. Как собственную плоть подвергал он лишениям, так лишил росы любодейных, которые сокрушали и расточали кладези свои.
Поскольку не обладал им тайный огонь плотского вожделения, то послушал его небесный огнь. Поскольку на земле победил он плотское вожделение, то вошел туда, где обитает и почивает святость.
И Елисей, поскольку умертвил плоть свою, то воскресил мертвеца. Естественна была жизнь, возвращенная умершему, но выше естества была святость, по которой воскресил он отрока, потому что стал он чист душой, как строгий подвижник.
Моисей, разлучившийся с супругой, разделил море перед народом прелюбодейным. Дочь жреца Сепфора сохранила чистоту, а дщерь Авраамова прелюбодействовала и кланялась тельцу.
9
«Твоей силой, Владыка всей твари, да начну Я вещать [78]. Отверзу уста Мои, и Ты наполни их. Я — земля, Ты — делатель. Ты, посеявший Себя во чреве Матери Своей, посей во Мне слово Свое!
Удивляются Мне все целомудренные дщери Еврейские, все девы — дщери князей. Ты соделал, что дщерь убогих внушает к себе зависть, и дщерь незнатных возбуждает ревность. Кто дал Мне Тебя? Кто побудил Тебя, Сын Всеблагого, отринуть лоно богатых? Кто привлек Тебя к убогим, потому что и Иосиф живет в нужде, и Я бедна? Торжники Твои принесли злато в дом убогих».
Увидела Она волхвов, принесших дары, и продолжила песнь Свою:
«Вот, чтители Твои окружают и осыпают Меня дарами. Тебе принесенными. Благословен Младенец, соделавший Матерь Свою цевницей словес Своих!
Как цевница ожидает, кто взыграл бы на ней, так уста Мои ожидают Тебя. Твоя воля да подвигнет язык Матери Твоей. Тобой познала Я новые уставы рождения. Тобой, Рожденный по этим уставам, да будут научены уста Мои новой хвале.
Если трудное было Тебе нетрудно и неудобное стало Тебе удобно — безмужно зачат Ты в Матерней утробе, без семени рожден из чрева, — то удобно Тебе сделать, чтобы в немощных устах плодилась высокая Тебе хвала.
Вот, винят и презирают Меня, но Я радуюсь; поношением и поруганием наполнен Мой слух, но все, что терплю, маловажно для Меня, потому что одно Твое утешение может отогнать тьму скорбей.
Поскольку не презрел Ты Меня, Сын Мой, то с веселым лицом принимаю обвинения от людей. Поскольку зачала и родила Я Истину, то Она оправдывает Меня. Если Фамарь оправдана была Иудой, то кольми паче оправдана буду Я Тобой.
Отец Твой Давид прежде пришествия Твоего воспел Тебе песнь, что будет Тебе принесено Аравийское злато (Пс. 71:15). И воспетая им песнь исполняется еще во время младенчества Твоего: вот, действительно пред Тобою положены смирна и злато! И все воспетые им сто пятьдесят псалмов растворены Тобой, потому что всякое пророческое изречение имеет нужду в Твоей сладости, без Твоей же соли всякая мудрость оказывается обуявшей (потерявшей силу)».
10
«Не возбуждает во Мне ревности, Сын Мой, что Ты — и со Мной и со всяким человеком. Да будешь Богом исповедающих Тебя, Господом служащих Тебе, братом любящих Тебя. И да приобретешь Себе всех.
Когда вселился Ты в Меня, обитал и вне Меня. Когда родила Я Тебя видимо, сокровенная сила Твоя не оставила Меня. И во Мне и вне Меня пребывал Ты, пред Кем недоумевает ум Матери Твоей.
Когда взираю на внешний Твой образ, который у Меня пред глазами и когда представляю умом сокровенный Твой образ, тогда во внешнем образе Твоем, Святой, вижу Адама, а в сокровенном вижу Отца Твоего, Который едино с Тобой.
Мне только показал Ты красоту Твою в двух образах. Да изображают Тебя и хлеб, и Дух. Пребывай и в хлебе, и в тех, которые вкушают его. Церковь Твоя, подобно Матери Твоей, да созерцает Тебя и в сокровенном, и в видимом.
Гнушаться хлебом Твоим — то же, что гнушаться плотью Твоей. И дальний, возлюбивший хлеб Твой, и близкий, возлюбивший видимый образ Твой, — и тот, и другой видят Тебя в хлебе и во плоти. Видимый хлеб Твой как бы драгоценнее плоти Твоей. И неверные видели плоть Твою, но не видят они животворящего хлеба Твоего. Дальние радуются, жребий их выше жребия близких.
Вот, образ Твой на хлебе начертывается кровью гроздов, а на сердце начертывается перстом любви, умащениями веры. Благословен Тот, Кто истинным образом Своим упразднил образы изваянные!
Не такой Ты, Сын Человеческий, чтобы можно было воспеть Тебя просто. И зачатие Твое — необыкновенно, и рождение Твое — чудно. Кто воспоет Тебя без содействия Духа?
Воспламеняется во Мне новое желание пророчествовать. Как именовать Мне Тебя? Наименую ли чуждым для нас Тебя, Который стал единым от нас? Назову ли Тебя сыном или братом? Назову ли женихом или Господом, родившим Матерь Свою новым рождением в водах?
Я — сестра Твоя, потому что и Я из дома Давида, который отец Нам обоим. Я — Матерь Твоя, потому что родила Тебя. Я — невеста Твоя, потому что Тебе посвящена. Я — раба и дщерь, потому что купил Ты Меня кровью и крестил Меня в водах.
Сын Всевышнего пришел и вселился в Меня, и соделал Меня Своей Матерью. И как родила Я Его новым рождением, так и Он родил Меня вторым рождением. Одежда, заятая (взятая) у Матери, в которую облекся Он, облекла плоть Ее в славу Его.
Фамарь в доме Давидовом поругана Амноном, — и погибло девство обоих. Но Моя жемчужина не погублена, она сокрыта в Твоей сокровищнице, Ты ею украшен.
Фамарь в себя приняла воню свекра её, у которого восхитила она благовония; у Иосифовой обручницы и одежд Ее не коснулось Иосифово дыхание, потому что зачала Она благоухающее древо. Огненной стеной стало для Меня зачатие Твое, Сын Всевышнего!»
Не дал благоухания цвет, потому что сильно было благоухание славной лилии, Сокровищница благовония не имеет нужды в цвете и в его благоуханиях. Прочь бежала плоть, видя зачатого во чреве от Духа.
Жена служит мужу, потому что он глава её. Иосиф же предстоит и служит Господу, Который — в недрах Марии, и служит как священник пред кивотом Твоим ради обитающей в нем святыни Твоей.
Моисей принес каменные скрижали, начертанные Господом. Иосиф изнес на среду чистейшую скрижаль, в которой обитал Сын Творца. Моисеевых скрижалей не стало, потому что Ты наполнил вселенную учением Своим.
11
«Носил Меня Младенец, Которого носила Я, — говорила Мария. — Преклонил Он долу Свои крыла и Меня подъял на крылах Своих, воспарил на воздух и сказал Мне: «Сыну Твоему принадлежат и высота, и глубина». Видела Я Гавриила, и он называл Его Господом и Архиереем; видела раба старца, — и он приял и носил Его; видела волхвов, — они поклонились Ему, и Ирод смутился пришествием Царя».
Сатана, ввергавший в воду детей, чтобы погубить Моисея, избил младенцев, чтобы умертвить Присноживущего. В Египет убежал Пришедший в Иудею, бедствовал, скитался, потому что желал Он уловить Своих гонителей.
В девстве своем листьями бесславия прикрылась Ева; Матерь же Твоя — Дева — облеклась ризой славы, которая покрывает всех. Малый покров плоти дала Она Тому, Кто все покрывает.
Блаженна Та, у которой в сердце и уме обитаешь Ты! Чрез Тебя, Сын Царев, Она — палата Царева; чрез Тебя, Архиерей, Она — Святое Святых. Нет у Нее забот и попечений о доме и о муже.
Норой и пещерой проклятому змию послужила Ева, потому что вошел и вселился в нее лукавый его совет, а потом, став прахом, соделалась она и пищей ему. Ты — наш хлеб, Ты — наше благородство, наша риза славы.
Кто блюдет непорочность и страшится утратить её, того хранишь Ты. Кто впал в грех, того прощаешь; кем овладел демон, из того изгоняешь его и страждущих недугами врачуешь от язв.
«У кого есть сын, пусть приходит он и будет братом Моему Возлюбленному. У кого есть дочь или сродница, пусть приходит она и будет невестой Бесценному Моему. У кого есть раб, пусть даст ему свободу прийти и служить Господу своему. Свободный, приемля на себя иго Твое, Сын Мой, имеет одну себе награду, а раб, который несет два ига от господ — и горнего, и дольнего — сугубо блажен; и за двоякое бремя две получит награды.
Дщерь свободных — Твоя раба, если служит Тебе, Сын Мой, а раба делается чрез Тебя свободной и приемлет от Тебя утешение, потому что освобождена Тобой. Духовное яблоко (Песн. 2:5) носит Она в лоне Своем, если любит Тебя.
Желайте, непорочные души, чтобы Возлюбленный Мой обитал в вас; желайте и вы, осквернившиеся, чтобы Он освятил вас; желайте, Церкви, чтобы украсил вас Он, Сын Творца, пришедший восстановить всю тварь».
Обновляет Он неразумных, которые кланялись и служили всем светилам, обновляет землю, доведенную до обветшания грехом ветхого Адама. Новый вид дан твари её Обновителем, Который всесилен, восстановляет и тело, и душу.
Приходите, слепые, и без цены примите свет очей! Приходите, хромые, примите крепость ног! Приходите, косноязычные и немые, примите дар слова! Приходите, лишенные владения рук, примите силу в руках!
У Создателева Сына сокровищница Его полна всяких врачевств. Лишен ли кто зрения? Пусть идет к Нему, сотворит Он брение, превратит его в плоть и даст свет очам. Этим брением доказывает Он, что Его же рука образовала из персти Адама. А душа, возвращенная в умершего, свидетельствует, что Он же вдохнул в человека и дыхание жизни. Последние эти свидетели уверяют, что Он — Сын Первого.
Стекайтесь, прокаженные, и без труда принимайте очищение! Он очищает не как Елисей, повелевший семь раз омыться в реке. Он не утомляет окроплениями, как иереи.
И вы, странники и чуждые, прибегните к великому Врачу! Никого не чуждается Сын Царев, как и всякий господин не чуждается своих рабов, а Он — Господь всяческих.
Если Правосудный поразил проказой плоть и Ты очистил её, то значит, что Ты же, возлюбивший плоть, образовал и возненавидел её.
Если бы не была она Твоим созданием, Правосудный, Ты и не уврачевал бы её. Если бы не была она сотворена здравой, не поразил бы Ты её болезнями. Наказания, Тобой налагаемые, и болезни, Тобой врачуемые, громогласно возвещают, что Ты — Сын Творца.
12
В лето царя, имя которому Сияние, явился Господь наш среди Иудеев. И стали царствовать Сияние и Восток — царь на земле, Сын на небесах. Благословенно владычество Его!
Во дни царя, который вписывал людей в книгу мертвых, нисшел Спаситель наш и вписал людей в книгу живых. Он вписал, как и Его вписали: Он вписал нас на небесах, а Его вписали на земле. Хвала Его имени!
Во дни царя (кесаря) Августа встретились тайна и Истина, царь и Царь, Сияние и Восток. Крест Свой носил Он на раменах как знамение Царства.
Тридцать лет в нищете ходил Он по земле. Соплетем же, братия, различные хвалебные песни летам Господа нашего, — тридцати годам соплетем тридцать венцов. Благословенно рождение Его!
В первое лето, обладающее сокровищами и исполненное благ, да славословят с нами Херувимы, с хвалебными песнопениями носящие на себе Сына. Оставил Он славу Свою, плакал и обрел погибшую овцу. Благодарение Ему!
Во второе лето да покланяются и славословят с нами Серафимы, взывающие Сыну: Свят! Они видят, как злословят Его неверные. Претерпел Он поругание и нас научил хвалебным песнопениям. Славословие Ему!
В третье лето да славословят с нами Михаиловы воинства, которые служат Ему на небесах, и видят, как служит Он на земле, омывает ноги, очищает души. Благословенно уничижение Его! В четвертое лето да славословит с нами вся земля; мала она для Сына и с изумлением видит, что на преубогом ложе её полагается Тот, Кто, возлежа на её ложе, наполняет Собой небо. Славословие Его величию!
В пятое лето солнце, дыханием своим согревающее землю, да славословит наше Солнце, Которое сократило широту Свою и умалило силу Свою, чтобы могло взирать на Него и немощное душевное око. Благословенно сияние Его!
В шестое лето весь воздух, великолепием своим сообщающий всему красоту, да славословит с нами великого своего Господа, узрев Его младенцем в малом недре. Благословенна слава Его!
В седьмое лето ветры и облака, кропящие росу на цветы, да воскликнут с нами, видя, как Сын уничижил величие Свое, приял поругание и нечистое заплевание. Благословенно дело искупления Его!
В восьмое лето да вознесет хвалу тварь, питающая порождения свои из источников своих. Да поклонится она, видя Сына у Матерней груди и чистого Младенца, питающегося чистым млеком. Благословен благий совет Его!
В девятое лето земля да прославляет силу Творца своего, Который вначале вложил в нее семя, чтобы изводила из себя все растения. Видя, что Мария, земля жаждущая, произрастила из себя плод — Сына, дивного и чудного, сугубо да восхвалит Она Того, Кто есть великое море всех благ. Ему — прославление!
В десятое лето да вознесет хвалу гора Синай, таявшая некогда пред Господом своим, видя, что подъемлют камни на Господа её и камнями мечут в Того, Кто созидает Церковь Свою на камне. Благословенно здание Его!
В одиннадцатое лето великое море да славословит Сына, измерившего оное горстью, и да удивляется, видя, как Он сходит и в малых водах приемлет Крещение для очищения твари. Благословенна доблесть Его!
В двенадцатое лето да славословит святой храм, увидев Отрока среди старцев. Умолкли священники, когда в праздник Свой издал глас Сам празднственный Агнец. Благословенно снисхождение Его!
В тринадцатое лето царские венцы вместе с нами да славословят Царя Победителя, Который умер, увенчался терновым венцом и Адаму уготовил великий венец — стояние одесную. Благословен Пославший Его!
В четырнадцатое лето Египетская Пасха да славословит Пасху, Которая пришла и составила праздник выше всех праздников. Вместо фараона погрузила в воды легион, вместо всадников потопила демонов. Благословенно избавление Его! В пятнадцатое лето да славословит агнец, закланный Моисеем, потому что Господь наш не агнца закалает, как Моисей, но Сам заклан и Своей кровью искупил людей. Он — Пастырь всех и умер за всех. Благословен Родитель Его!
В шестнадцатое лето да славословит пшеница, таинственно изображающая собой Делателя, Который в неплодную землю посеял плоть Свою. И она возросла выше всего и дала новый хлеб. Благословен Чистый!
В семнадцатое лето вертоград да славословит Господа, насадившего его. Он насадил вертоград и насаждениями Его были души. Один вертоград отребил (очистил) Он, а другой, как приносивший кислые грозды, разорил. Благословен Искоренитель!
В восемнадцатое лето тем виноградником, который озобал вепрь дивий (Пс. 79:14), то есть опустошил лесной кабан, да славословится истинный виноградник, возделанный Самим Вертоградарем, сохранивший и принесший Ему плоды свои. Благословенно делание Его!
В девятнадцатое лето наша закваска да славословит истинный Квас, Который влиял (вливал) в Себя, и привлек всех заблудших, и единым учением соделал всех единомысленными. Благословенно учение Его!
В двадцатое лето соль да славословит Твое животворящее тело, которым осоляются и тело, и душа всякого верующего. Вера есть та соль для человека, которая сохраняет его невредимым. Благословенно охранение Твое!
В двадцать первое лето да славословят воды пустыни, сладкие для дальних и горькие для близких, потому что не послужили Ему. Народ и народы горькими стали в пустыне, и Он истребил их. Сладкими же соделались через Крест, который спас их. Благословенно милосердие Твое!
В двадцать второе лето да славословят оружие и меч. Они не могли бы умертвить врага нашего, но Ты умертвил его, и Ты же исцелил ухо, отсеченное Симоновым ножом. Благословенно врачевание Твое!
В двадцать третье лето да славословит ослица, давшая от себя юного жеребца, на котором воссел Он, разрешающий узы, отверзающий уста немым, отверзший и уста ослице, чтобы воздал хвалу сын Агари. Благословен славословящий Тебя!
В двадцать четвертое лето да славословят Сына сокровищницы. Удивились сокровищницы Господу сокровищ, возрастающему среди бедных: Он обнищал, чтобы всех соделать богатыми. Благословенно владычество Твое!
В двадцать пятое лето Исаак да славословит Сына, Который на горе, по благости Своей, спас его от заклания. Вместо него заклан был в жертву агнец — образ Его. Избавлен от смерти смертный, и умер Дарующий жизнь всему. Благословенно жертвоприношение Его! В двадцать шестое лето да славословит с нами Моисей, убоявшийся и бежавший от убийц; да славословит он Господа, прободенного копием, гвозди приявшего в руки и в ноги Свои, снисшедшего в ад, расхитившего оный и исшедшего из ада. Благословенно воскресение Твое!
В двадцать седьмое лето да славословят Сына велеречивые ходатаи, которые не умели оправдать нас на суде. Сын молчал на суде и оправдал нас. Хвала Ему! В то же лето да славословят Моисей и Иисус, эти правосудные мужи, предавшие смерти беззаконников; да славословят Сына за то, что Он, Благий, умер за злых, что Он, Сын Праведного, обогатил их всеми благами. Благословенны щедроты Его!
В двадцать восьмое лето да славословят Сына все сильные, которые не могли избавить нас от пленяющего. Один Достопокланяемый, Который был умерщвлен, возвратил нам жизнь. Благословенно избавление Твое!
В двадцать девятое лето да славословит с нами Иов. Он пострадал за себя, а Господь наш за нас претерпел заплевания, копие, терновый венец, бичевания, поношения, поругания, осмеяния. Благословенно милосердие Его!
В тридцатое лето да славословят с нами мертвые, которые воскрешены, и живые, которые обратились к покаянию; да славословят высота и глубина, умиротворенные Сыном. Благословен Он и Отец Его!
Ефрем Сирин
Глава 2
«Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде, чем она дана была мужу, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго» (ср.: Мф. 1:18). Сие сказал, евангелист не в бесчестном смысле, подобно тому, как язычники баснословят в своих повествованиях, что боги их были так низки, что отдавались постыдной усладе страстей и противоестественному рождению детей. Потому, дабы и ты, когда слышишь это о Марии, не заподозрил такового же, что баснословят язычники, прибавляет, что от Духа Она оказалась имущею во чреве, а отнюдь не от супружества родила. Ибо Ее святым зачатием открывался вход Божественному Милосердию, дабы оно обитало во всякой плоти. А что Мария прежде была обручена и приняла имя своего мужа, а потом зачала во чреве, то это произошло ради преемства царей, так как невозможно было, чтобы младенец вписывался в родословную по имени своей матери; по тому же основанию Сын Давида приписан был к царям. Или сие произошло ради коварных людей, которые стали бы возводить на Марию клевету прелюбодеяния, потому Она дана была мужу кроткому, который удержал Ее, когда Она оказалась непраздной, и не изгнал из дома, когда родила, но жительствовал с Ней и оказался добровольным союзником подверженной клеветам. Он был свидетелем за Марию перед всеми, что Сын Ее явился не по любодеянию, но зачат был силой Духа.
Родился же без мужа. Как от начала Ева явилась на свет от Адама без сопряжения, так и Мария была Иосифу и Девой, и Женой. Ева родила убийцу, потому Мария родила Животворца. Та родила пролившего кровь брата своего, Сия родила Того, Чья Кровь пролита Его братьями. Та узрела того, который вследствие проклятий земли находился в трепете и скитался (Быт. 4:11–12), а Мария узрела Того, Кто подъял проклятия и гвоздями прибит на древе Креста. В зачатии Девы научись, что Тот же, Кто без сопряжения произвел Адама из девственной земли, образовал и второго Адама в утробе Девы. И поскольку первый человек возвратился в утробу матери своей (земли), то через Сего второго, Который не возвращался в утробу Матери Своей, возведен и тот первый, который погребен был в утробе матери своей [Адам, умерший и обратившийся в прах, возведен Христом, вторым Адамом, необращавшимся в прах].
Мария старалась убедить Иосифа, что Ее зачатие было от Духа, но он не соглашался, так как дело было неслыханное и совсем новое. Когда Иосиф видел лицо Ее радостным, чрево же непраздным, он из‑за своей праведности помышлял о том, чтобы не подвергать Ее бесчестию и позору, но молча отпустить, ибо ни греха Ее не знал, ни о зачатии Ее не был уверен, откуда оно произошло. «Посему явился ему Ангел и сказал: не бойся» (ср.: Мф. 1:20). Ибо, если ты сомневаешься, то услышь пророка Исаию, глаголющего: «се, Дева зачнет» (ср.: Ис. 7:14), и Даниил говорит: «камень отсеченный без (содействия) рук» (ср.: Дан. 2: 34). Сие не подобно другому изречению: «взгляните на гору и долину», где указывает мужа и жену; здесь же сказал: «без (содействия) рук» [Священное Писание естественное зачатие обозначает образом горы и долины, девственное же рождение Даниил описывает под видом камня, отсеченного от горы без содействия рук]. Как Адам в создании Евы исполнил дело отца и матери, так и Мария — в рождестве Господа нашего.
«Иосиф будучи мужем праведным, не хотел огласить Марию» (ср.: Мф. 1:19). Но праведность его враждебна и противна закону, который сказал: «Рука твоя прежде всех должна начать побивать ее камнями» (ср.: Втор. 17:7), а он хотел тайно отпустить Ее. Но Иосиф знал, что это зачатие было особенное и случились вещи, несвойственные положению женщин и состоянию беременных новобрачных, ибо все признаки давали ему знать, что дело сие произошло от Бога. Ибо никогда ни в чем он не замечал в Марии чего‑либо постыдного и не мог не верить Той, Которая имела многие свидетельства: Захарию немого, Елисавету зачавшую, возвещение Ангела, взыграние Иоанна и пророчество его отца, — ибо все это со многим другим возвещало о девственном зачатии. Потому праведно он помыслил о том, чтобы тайно отпустить Ее. Ибо если бы он знал, что зачатие Ее произошло не от Духа Святаго, то было бы несправедливо не огласить Ее.
Однако же хорошо зная, что это есть дело Божие, хотя дивное само по себе, но для других невероятное, он рассудил в своем уме, что справедливо будет отпустить Ее. Кроме того, помыслил, что, быть может, столь великому делу каким‑либо образом причинено будет что‑либо нечистое, если они будут сожительствовать вместе. И тщательнее размышляя в себе, сказал: не знаю, не будет ли мне какого‑либо греха, если назовусь отцом Божественного рождения. И боялся жительствовать с Нею, говоря: да не погублю как‑либо имя девы. Поэтому Ангел сказал ему: «не бойся принять Марию» (Мф. 1:20). Продолжает Писание: «Свято жительствовал с Нею» и т. д. (ср.: Мф. 1:25). И потому, как говорят некоторые, убили Захарию, что он охранял Марию в пристройке храмовой, ибо девы те [т. е. девы, посвященные Богу и жительствовавшие при храме] собирались в одной части храма. Другие говорят, что Захария был убит перед алтарем, как сказал Господь (Мф. 23:35), — потому что, когда при избиении младенцев у него потребовали сына, он спас его бегством в пустыню. Есть такие, которые осмеливаются говорить, что Мария после рождества Спасителя была женой Иосифа. Но каким образом могло быть, чтобы Та, Которая была жилищем и обителью Духа и которую осеняла Божественная сила, сделалась потом супругой смертного человека и рождала в болезнях по подобию первого проклятия? Ибо если Мария благословенна между женами, то чрез Нее разрешены первоначальные проклятия, по которым дети рождаются в болезнях и проклятиях. Та, которая рождает в болезнях, не может быть названа благословенной. Но как Господь вошел вратами заключенными, таким же образом и исшел из девственной утробы, ибо Дева без болезней рождения действительно и истинно родила. Если ради Ноя звери в ковчеге сделались целомудренными и кроткими, то тем более Деве, возвещенной пророком, в Которой обитал Еммануил, надлежало не приступать к брачному сожитию. Звери Ноя делали это по необходимости, Мария же — по воле. Как в чистоте зачала, так в святости и пребыла. Если сыновья Аарона были умерщвлены за то, что внесли (в святилище) огонь нечистый (Лев. 10:1–2), то сколь великим наказаниям была бы подвергнута Сия? И если продавцам, примешивающим воду к вину, закон полагает наказания, то тем более и здесь последовал бы приговор осуждения. Если же на основании того, что некоторые ученики именуются братьями Господа, думают, что они были детьми Марии, то пусть знают, что и Сам Христос называем был сыном Иосифа, и притом не только Иудеями, но и Марией, Матерью Своей. «Вот, — говорит, — Я и отец Твой с печалью и скорбию повсюду искали Тебя» (ср.: Лк. 2:48). Что Ангел повелел Иосифу принять Марию, жену (ср.: Мф. 1:20), — то это было сделано для того, чтобы удалить подозрение у людей, которые могли клеветать на Нее; преимущественно же для того, чтобы Иосиф охранял Ее, дабы Она не была убита теми, которые по причине зачатия имели подозрение относительно Ангела. Ибо великим соблазном было для них рождение (Сына) Девой, так как веровали и знали, что с рождением (Сына) от Нее город их будет разрушен, и священство, и царство отменятся. Потому и пророка Исаию убили за то, что он возвестил о Деве, что Она (зачнет) и родит. Итак, Дева родила первенца, и девство Ее пребыло непорочно и ненарушимо. Сам же Первенец родил нас в крещении и Своими дарами сделал первенцами, ибо в лоне крещения нет ни старшего, ни младшего, так как все мы — первенцы верой, и на нас исполнилось то, что говорит Писание: «всякое перворожденное, отверзающее утробу, святым Господу наречется» (ср.: Исх. 13:2. Лк. 2:23). Ибо крещение принимает нас (в свое лоно), загрязненных грехами и как бы ржавчиной поврежденных, и возрождает из лона своего очищенными от греха.
«В святости жительствовал с Нею, доколе родила первенца» (ср.: Мф. 1:24–25). В обратном порядке сказаны (сии) слова. Сначала, конечно, взял Ее, а потом жительствовал с Нею в святости, между тем читается так: «жительствовал с Нею в святости и взял Ее». «Взял Ее», — говорит Писание, потому что после зачатия был наименован Ее мужем. Или слова: «в святости жительствовал с Нею», — можно понимать так, что при виде Ее вожделение никогда не приходило в его помысел. «Доколе родила первенца», — то есть в рождество первенца уверовали и узнали, что не от человеческого естества оно произошло, но было действием Божественным.
Еще: «в святости жительствовал с Нею, доколе родила первенца», — ибо сия святость была делом необходимости, хотя и при содействии их собственной воли; но святость, которую они соблюдали после рождества Господа нашего, была делом их свободы. Говоря «доколе», (Писание) определяет и время необходимости, и конец его обозначает. Далее: «в святости жительствовал с нею, доколе она родила первенца», — если это было так, то, по–видимому, должно (отсюда) следовать, что после рождения Иосиф (уже) не жительствовал с Нею в святости, так как (Писание) сказало: «доколе». Но «доколе» в этом месте не обозначает какого‑либо предела, — точно так же, как и в следующем месте: «Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих под ноги Твои» (ср.: Пс. 109:1). В противном случае говорилось бы (в этих словах), что, когда враги будут положены под ноги Его, Он Сам должен будет встать [а не сидеть одесную Бога Отца]. «В святости жительствовал с Нею». Итак, неужели не свято супружество, когда апостол свидетельствует и говорит: «ложе их свято» [Евр. 13:4: честен… браку всех и ложе непорочно; ср.: 1 Кор. 7:14 и толкование святого Ефрема к Евр. 13:4]? Если же скажут, что в Евангелии упоминаются братья Господа нашего, то отвечаю: так как Господь наш передал Марию Иоанну, то (этим) показал, что как эти ученики не были детьми Марии, так и Иосиф не был Ее мужем. Ибо каким образом Тот, Кто сказал: «Чти отца твоего и матерь твою», мог бы отделить Мать от детей и передать Иоанну?
«Записывался каждый в своем городе» (ср.: Лк. 2:3), — так как Израиль был рассеян и Иудея порабощена, и так как истинны суть свидетельства, изложенные в родословии царей [перепись производилась (по Промыслу) для того, чтобы показать, что Христос родился из дома Давидова, и засвидетельствовать истинность Его родословной]. Итак, сказал, что рождество Христа было во дни Августа (Кесаря). Почему же эта первая перепись по земле произведена в то время, когда родился Господь? Потому что написано: «Не прекратится князь от Иуды и властитель от чресл его, доколе приидет Тот, Коего владение (царство) есть (Иуда)» [Быт. 49; 10. Так и в толковании святого Ефрема на книгу Бытия: «не отнимется скипетр и истолкователь, то есть царь и пророк, доколе приидет Тот, Кому принадлежит царство». S. Ephremi Syri opera omnia, ed. Rornae, Opp. Syri, t. 1, p. 107–108; русск. пер. изд. 3–е. Ч. 6, стр. 441–442]. Из того, что при Его явлении произведена была перепись, да станет ясно, что во время рождества Его язычники господствовали над народом, который прежде сам повелевал (ими), дабы исполнилось то, что сказало (Писание): «и на Него язычники уповать будут» (ср.: Ис. 11:10. Рим. 15:12). Итак, в это время пришел, поскольку цари и пророки прекратились.
«Ныне родился вам… Спаситель» (Лк. 2:11). Не говорит: «родился человек, дабы сделался он Спасителем», или: «дабы Он сделался Христом», — но: «ныне родился вам… Спаситель», Который и есть именно Спаситель. И не сказал: «который должен сделаться Христом Господним», — но: «Который уже есть Христос Господь» (Лк. 2:11) [имеется в виду лжеучение гностиков, утверждавших, что Иисус только при крещении, чрез сошедшего на Него эона, сделался Богом и Христом].
Поскольку (сим) было положено начало к устроению мира, то Ангелы провозгласили «Славу в вышних и… мир на земле» (ср.: Лк. 2:14). И так как земные возвышались к небесным, то возгласили славу на земле и мир на небе. В то время, когда Божество низошло и облеклось человеческим естеством, Ангелы воззвали мир на земле. Когда же человеческое естество, соединенное с Божеством, должно было возвыситься до того, чтобы воссесть одесную (Бога), тогда дети возвестили перед ним мир на небесах, говоря: «благословение в вышних» (ср.: Мф. 21:9, 15). Отсюда и апостол научился говорить: «умиротворил Кровию креста Своего то, что на небе, и то, что на земле» (ср.: Кол. 1:20).
Еще для того Ангелы: «Слава в вышних… и на земле мир», и дети: «мир на небесах и слава на земле», (говорили), чтобы показать, что как благодать и милосердие Его радуют грешников на земле, так покаяние последних радует Ангелов на небесах. Богу слава от свободной воли [т. е. от тех, кто по воле и охотно ему служит]; тем, на кого Он прогневан, — мир и примирение; тем, которые виновны были, — надежда и прощение. Пастырям первоначально было возвещено это, дабы никто из тех, кто жительствует в пустыне, не падал духом, но, наипаче соблюдая себя, в обетованиях истинного пастыря имели мир. «Слава в вышних Богу, и на земле мир», — не бессловесным и бездушным, но добрым сынам человеческим надежда.
«Ныне отпускаешь раба Твоего» (Лк. 2:29), — ибо он (Симеон) носил утешение народа и на руках держал наследие Израиля. Иное толкование: так как он взирал на Того, народом (утешением) Которого и был Израиль, то сказал: «ныне отпускаешь раба Твоего в мире» — то есть так же (упраздняешь), как закон и священство. Слова: «отпускаешь раба Твоего в мире», — сказаны, конечно, о Симеоне, но обозначают и закон. Симеон и Моисей отпустили его, и именно в мире, ибо не по вражде произошло отпущение закона, но в любви и мире соделали его отменение. Говорит (затем): «ибо видели очи мои милосердие Твое, которое Ты уготовал пред всеми народами» (ср.: Лк. 2:30–31), — что согласно с другим местом: «его будут ожидать все язычники» (ср.: Ис. 11:10). И (далее): «се, стоит сей на падение и на восстание» (ср.: Лк. 2:34), — это есть то же самое, что говорит Писание в ином месте: «се полагаю в Сионе камень преткновения, и тот, кто верует в Него, не постыдится» (ср.: Ис. 8:14. 28:16. Рим. 9:33). Понимай так: или на падение и восстание народа и язычников, или на падение неправды и восстание правды.
«И в знамение пререкания и Тебе Самой душу» (ср.: Лк. 2:34–35), — так как различно думали о Нем многие еретики. Ибо некоторые говорили: тело бесстрастное Он принял; другие же говорили: не в истинном теле Он совершил Свое домостроительство. Иные говорят, что тело Его земное [т. е. от земли, перстное], другие — небесное. Некоторые еще говорят: Он существовал прежде земли; другие же: начало Его было в Марии. «Пройдет меч» (ср.: Лк. 2:35), — ибо тот меч, который из‑за Евы ограждал рай, был устранен через Марию. Или: «пройдет меч», — то есть отрицание [разумеется неверие Иудеев во Христа]. Но греческий текст ясно говорит: «да откроются помышления многих сердец» (Лк. 2:35). Именно: помышления тех, которые сомневались [в подлинном тексте после этих слов находится следующая вставка: «и сие говорит: «пройдет меч», то есть и ты усомнишься, — так как Мария думала, что Он — садовник». Нужно, впрочем, заметить, что и в рассказе о воскресении Христовом святой Ефрем смешивает Марию, Матерь Господа, с Марией Магдалиной]. Ибо, говорят, Мария дивилась и о рождестве, и о зачатии Его, и другим рассказывала, как зачала и почему родила, и некоторые, удивляясь слову Ее, укреплялись; но были и такие, которые сомневались в том. Явилась звезда [этими словами начинается толкование Мф. 2:1–15], — ибо пророки прекратились [т. е. с прекращением пророчеств звезда (вместо них) возвестила о рождении Христа]. Шла звезда, дабы показать, Кто был Тот, к Которому устремлялись вещания пророков. Ибо как ради Езекии солнце с запада пошло к востоку [4 Цар. гл. 20. 2 Пар. 32:24 и Ис. гл. 38–39], так и ради Младенца, Который был в яслях, звезда от востока пошла к западу.
Итак, предки из‑за знамения солнца подвергли Израиля осуждению [79], потомки же пришли, чтобы тот же народ постыдить принесенными дарами. Волхвы пришли со своими знамениями как пророки, и засвидетельствовали о рождении Его. Это произошло для того, чтобы Он, когда явится, не был принят как чужестранец, но чтобы вся тварь знала о рождестве Его. Захария стал немым, и Елисавета зачала, дабы вся земля извещена была о явлении Его.
Далее, та звезда при восходе и заходе сама управляла своим движением — как звезда блуждающая и подвижная, ибо управлялась воздухом небесным, но к небу не была прикреплена. Скрылась же для того, чтобы они не пришли в Вифлеем прямым путем. Для смущения Израиля Бог скрыл звезду от волхвов, дабы, когда они явятся в Иерусалим, книжники истолковали им о рождестве Его, и таким образом они получили бы истинное свидетельство и от пророков, и от священников. Затем. Это произошло для того, чтобы они не подумали, что есть какая‑либо иная сила, кроме «покоя» [т. е. ковчега завета, Святого святых и вообще храма (1 Пар. 28:2. 2 Пар. 6:41. Ис. 66:1. Пс. 94:7–11. Евр. 3:11. Ср.: Сир. 36:12)] Того, Кто обитал в Иерусалиме, — подобно тому, как и старейшины приняли от Духа, бывшего в Моисее (Чис. 11:17), дабы кто не подумал, что есть какой‑либо иной дух.
Итак, жители Востока просвещены были звездой, между тем как Израильтяне ослеплены были солнцем омрачившимся [разумеется помрачение солнца во время крестных страданий Господа; др. чт.: «солнцем восшедшим»]. Итак, сначала Восток поклонился Христу, как и говорит (Писание): «Восток с высоты даст свет» (ср.: Лк. 1:78). После того, как звезда провела их к Солнцу, она достигла своего предела и, после того, как возвестила о Нем, окончила свой путь. Подобно этому, Иоанн был гласом, возвещавшим о Слове; когда же (Само) Слово было услышано (людьми) и воплотилось, и открылось, глас, приготовлявший Ему путь, воскликнул: «Ему должно расти, а мне умаляться» (Ин. 3:30). Волхвы, поклоняющиеся светилам, не имели бы повода идти к Солнцу, если бы звезда не привлекла их своим светом. Любовь их, привязанная к свету преходящему, привела их к Свету, который не преходит.
Ирод же, который по своему лукавству приказал волхвам возвратиться и хотел обмануть их, благодаря видению во сне обманулся (в своих намерениях). «И получили они в видении повеление не возвращаться к нему» (ср.: Мф. 2:12). Волхвы, в бодрственном состоянии похвалившие Ирода за то, что он не позавидовал родившемуся Христу, ибо сказал: «И я пойду, поклонюсь Ему» (ср.: Мф. 2:8), — посредством сна своего обличили его в том, что он лгал им в этих словах, так как на самом деле хотел Его убить. Получив в видении повеление не возвращаться к нему, они как бы в зеркале усмотрели коварство убийцы. Итак, кто хотел обольстить бодрствующих, тот сам был обманут спящими.
Ирод думал надсмеяться над волхвами, так как видел, что они доверяют ему, но сам был осмеян ими при помощи видения. Таким образом тот, кто ранее смеялся, был осмеян, ибо волхвы узнали в видении, что они обмануты были им, когда он говорил: «И я пойду и поклонюсь Ему». Ибо как ради Езекии дано было знамение, возвестившее всем истину, дабы посредством солнца, возвратившегося назад, уразумели, Кто есть Тот, Который возводит от смерти к жизни, — так точно и эта звезда, хотя и явилась ради волхвов, однако была знамением, благовестившим через волхвов всем созданиям. Ибо от сей звезды, которая вопреки естественному порядку подчинялась людям и указывала им путь, они научались уповать на Бога, ниспославшего Себя к людям, дабы указать им путь к Своему Царству. И как при Его смерти солнце покрылось мраком, чтобы мир узнал о смерти Его, так и явившаяся звезда потухла, дабы вся земля узнала о родившемся Сыне.
При радостном рождении явилась радостная звезда, а во время скорбной смерти явился печальный мрак. И как Езекия через знамение был освобожден от смерти видимой, так и волхвы знамением освободились от смерти сокровенной (приуготованной им). Звезда (свет), под водительством которой волхвы совершали путь, конечно, была видима им, тело же ее было скрыто; в этом она подобна Христу, свет Которого светил всем людям, но пути шествия сокрыты от всех людей.
«И, открыв сокровища свои, принесли Ему дары» (Мф. 2:11): «золото» — человечеству Его, «смирну» — смерти Его, и «ладан» — Божеству Его; или: золото — как царю, ладан — как Богу, смирну — как смертному. Золото еще потому, что поклонение, которое оказывалось людьми золоту, должно возвратиться к Господу своему [поклонение,
которое совершалось перед золотыми истуканами, с явлением Христа должно было смениться поклонением истинному Богу], а ладан и смирну, — так как они указывали на Врача, который должен исцелить раны Адама. Тот же, Кто через откровение вразумил волхвов не возвращаться к Ироду, через откровение повелел и им (то есть Иосифу и Марии) выйти из Египта, чем исполнились два пророчества: одно, которое говорит: «из земли Египета призову Я Сына Моего» (ср.: Ос. 11:1. Мф. 2:15), и другое: «Рахиль плакала. Сбылось, говорит, слово, сказанное Иеремией» и т. д.
Глава 3
«И когда Ирод увидел, что осмеян волхвами, разгневался сильно и послал и погубил всех младенцев» (ср.: Мф. 2:16). Но ты, неправедный Ирод, разве не слышал, что вестником о родившемся Царе была звезда? Как же не рассудишь, что так как она с неба, то ты не можешь противиться делу небесному? Поскольку Ирод лишил матерей их любимейших детей, то и отмщение пало на трех сыновей и жену его, и сам он погиб ужасной смертью [об этом см. у Иосифа Флавия в «Древностях Иудейских», (кн. 16–18); о смерти же Ирода см.: кн. 17. 6. 5. ed Niese, t. 4, p. 100 sq.].
Ирод не знал, каким образом он мог бы разведать дело, ибо ослепленный завистью он был не в состоянии размышлять. Подобно тому, как выспросил одно пророчество Михея пророка, так точно он мог легко доискаться и до пророчества Исаии. Ибо были открыты и род, и Матерь, и город, и время (явления) Мессии: род Его — из дома Давидова, как сказал Иаков (Быт. 49:10), и Матерь Его — что Она есть Дева, как пророчествовал Исаия (Ис. 7:14), и город Его — Вифлеем, как предсказал Михей (Мих. 5:2), и время (рождения) Его, как говорили волхвы. Кроме того, из переписи по земле, произведенной римлянами, он знал, что Иисус записан сыном Иосифа теми, которые внесли его в списки. Хотя все это он знал, однако, опьяненный завистью, не способен был узнать Его. Он подобен был Саулу, который, жаждая крови Давида, находившегося в руках его, не знал, что он (Давид) стоит позади него самого (1 Цар. 24:4–5). Соломон умел рассудить и распознать дитя блудницы (3 Цар. 3:16–28). Умела и Далила разведать тайный замысел Самсона и выманить из его сердца (Суд. 16:5–17).
Но фараон, поскольку не были открыты род и время (появления) Освободителя, Который должен родиться у Евреев, начал губить многих младенцев, дабы со многими умер и Тот, погибель Которого казалась ему необходимой (Исх. 1:15). Однако же, как Саул по многим признакам мог узнать, что он не в состоянии преодолеть храбрость Давида, так и Ирод мог знать, что он не в силах противостоять могуществу сына Давидова. Но ненависть не только не терпит рассуждения и научения, а, напротив, спешит на грех и погибель. Такого рода люди суть дети сатаны, который думал, что он может убить Моисея, погубить Давида и возвести на крест сына Давидова. А Каин, его ученик, думал даже, что он может обмануть Бога, когда говорил: «разве я сторож брату моему?» (Быт. 4:9), и Гиезий (4 Цар. 5:25), и Искариот (Мф. 26:14–16, 25,49. Ин. 13:25–27 и др.) думали, что они могут обмануть: первый — Елисея, а второй — Господа нашего.
Избиенные младенцы в двояком отношении сделались свидетелями избиенных праведников [др. чтение: «пророков»] и обвинителями убийц. Ибо как Христа, называвшего Себя Богом, единодушно изгнали и из родного города удалили (Лк. 4:28–30), также точно из‑за Него избили неведущих и невинных младенцев, прежде чем они могли сделаться провозвестниками Его. «Глас слышен был в Раме Рахиль плакала о детях своих» (ср.: Мф. 2:18. Иер. 31:15). Вифлеем принадлежал потомству Иуды, сына Лии; итак, почему же Рахиль плакала о детях своих, «так как не было», то есть не было там, чтобы умереть за Христа? Плакала Рахиль потому, что Искупитель не от детей ее родился, хотя Лия есть образ древнего народа, а Рахиль — образ Церкви [святой Ефрем утверждает, что Христос родился от Лии, то есть под Ветхим Заветом, о чем и плакала Рахиль, не зная, что ей обещано большее]. Но «неплодная, — говорит (пророк), — родила, и у оставленной оказалось более детей, чем у имеющей мужа» (ср.: Ис. 54:1). Или (Рахиль плакала) потому, что колена Вениаминово и Иудино были смежны. Ибо написано: «умерла Рахиль (на расстоянии) одной стадии от входа в Ефрафу, то есть в Вифлеем» (ср.: Быт. 35:19); равно как и Моисей в своем благословении говорит о Вениамине: «между раменами его Он будет обитать» (ср.: Втор. 33:12), — ибо ковчег завета положен в Иерусалиме, составлявшем наследие Вениамина. И когда Самуил дал Саулу знамение, после того как помазал его в царя над Израилем, он сказал ему: «Вот, встретят тебя три мужа в Целцахе, у гробницы Рахили, в пределах Вениаминовых» (ср.: 1 Цар. 10:2).
«Рахиль плакала о детях своих». Плачь, Рахиль, но не тем первым рыданием, каким ты плакала, когда враги [Вавилоняне] готовились напасть на твоих детей; плачь о тех (детях), которые брошены на улицах, будучи убиты не иноплеменниками, а сынами отца их — Иакова [так как, конечно, Иудеи были исполнителями зверского распоряжения Ирода, который сам был родом Идумеянин, а не Иудей]. Удержи, однако, голос свой от воплей, так как награда за твои слезы как бы распиской обеспечена в тех, которые будут рождены вместе с сыном Давида, — в то именно время, когда родится Он, дабы во время явления стать проповедниками и радостными вестниками Его. Посмотри, как эти твои дети получают первое место в горнем Иерусалиме, нашей отчизне, которую мы величаем, которая открыта была Моисею на горе (Евр. 8:5–9, 11,24. Гал. 4:26), — она стала их уделом. Но подожди и утешься сыном твоим, избранником (Божиим) — Савлом, иначе Павлом (Деян. 9:15), который тебя утешит и будет наградой за твои скорби и твои слезы.
«Когда увидел, что осмеян волхвами» (ср.: Мф. 2:16). О, Израильтяне слепые, ибо не разумеете, глухие, ибо не слышите, и даже доныне не внимаете гласу Исаии, говорящего: «Господь даст вам знамение» (Ис. 7:14). Если бы в ком‑либо другом дал знамение, то непременно сказал бы, но ни в ком другом, а в Том, Который родился от Девы, дано знамение вам, то есть всем вам. Моисею дано сие знамение, дабы он один и в особенности (одиночестве), убедился как бы посредством таинства, равно как и Гедеону, и Иезекиилю было открыто то же знамение. Но что им в особенности было дано, то же самое не послано ли вам через волхвов, как дело ясное и как истинное раскрытие прообразов вашего закона? Итак, почему вы не познаете времени искупления и не веруете в рождение от Девы? Или, может быть, вместе с царем вашим вы впали в безрассудство и ждете, пока волхвы прежним путем возвратятся к вам и, наконец, расскажут вам о Нем. Разве не довольно вам того, что пришли иноплеменники и встревожили вас, дабы вы уразумели, что Христос явился в мир? Или, может быть, вы даже одобряете распоряжение вашего царя–человекоубийцы, второго фараона, Аскалонита, из семени Ханаана [т. е. происходившего из Аскалона]? Саул, когда услышал, что священники оказали помощь Давиду, которого не распознали, послал и приказал привести их и умертвить (ср.: 1 Цар. 22:18). Итак, по справедливости случилось с вами, что эта праведная Кровь вменилась вам, как и Саул виновен сделался в крови Давида [смысл таков: Саул, убивший священников, через это сделался виновным в смерти Давида; так и Иудеи, вместе с Иродом избившие младенцев за Христа, сделались виновными в смерти Христа (ср.: Мф. 23:35)], и справедливо Сын Давида, освобожденный из ваших рук, перешел к язычникам. Давид терпел преследование от Саула так же, как и Сын его от Ирода. Священники убиты были ради Давида, а младенцы — ради Господа нашего. Из священников избежал опасности Авиафар, как и Иоанн — из младенцев. В лице Авиафара отменено было священство дома Илии, а в лице Иоанна отменено пророчество потомства Иакова.
Поскольку Израиль, выведенный из Египта и таинственно названный сыном, погубил свое сыновство, поклоняясь Ваалу и возжигая курения идолам, потому Иоанн, называя его порождением ехидны, дал ему соответствующее имя. Так как имя усыновленных детей, по благодати дарованное им во дни Моисея, они погубили, то и получили от Иоанна другое имя, сообразное их делам (Мф. 3:7).
После того как Господь ушел в землю Египетскую и опять возвратился (в Иудею), евангелист говорит: «Тогда исполнилось слово, сказанное пророком, который говорит: из Египта воззвал Я Сына Моего» (ср.: Мф. 2:15. Ос. 11:1). И говорит так: «Назореем наречется» (Суд. 13:5. Мф. 2:23), потому что еврейское «нацор» значит «росток», и пророк называет Его «Сыном Нацор», ибо и на самом деле Он есть сын Ветви [нацор — вероятно, в армянском тексте искаженное от «нецер» — ветвь, росток. См. Ис. 11:1; потому еврейские раввины и называли Мессию «отраслью»]. Но евангелист, поскольку Он был воспитан в Назарете, находя это слово сходным с тем (нацор), сказал, «Назореем наречется».
Пророчество — у Иоанна, но таинства пророчества — у Господа Иоанна, как и священство — у сына Захарии, а власть и священство — у Сына Марии. «Закон дан чрез Моисея», и знамение агнца, и многие прообразы Амалика [80]: вода, сделавшаяся сладкой, и медный змей; но «истина его (то есть закона) чрез Иисуса Христа» (произошла) (Ин. 1:17). Крещение Иоанна выше закона, но ниже крещения Христа, так как во имя (Троицы) никто не крестился до самого времени вознесения Его (Христа). Иоанн удалился в пустыню не для того, чтобы самому там сделаться диким, а для того, чтобы в пустыне укротить дикость земли обитаемой, ибо в земле обитаемой и мирной страсть, как лютый зверь, приводит все в смятение, по удалении же в пустыню она становится спокойной и тихой. В этом может убедить тебя страсть Ирода, который, живя в стране обитаемой и пользующейся миром, возгорелся столь дикой страстью незаконной любви к жене брата своего, — что (даже) погубил кроткого и воздержного Иоанна (ср.: Мф. 14:3 и др.), который мирно жил в пустыне и даже не был связан браком, дозволенным по закону. «И Слово стало плотью, и обитало с нами» (Ин. 1:14), то есть Слово Божие через плоть, которую приняло, обитало с нами. Не сказал: «у нас», — но: «с нами», дабы показать, что нашей плотью облекся ради нас, как и Сам сказал: «плоть Моя… пища» (Ин. 6:55).
«Послали Иудеи к Иоанну и говорят ему: кто ты? Он объявил, говоря: я не Христос. Говорят ему: не Илия ли ты? Говорит: нет» (ср.: Ин. 1:19–21). Но вот Господь назвал его Илией, как свидетельствует Писание (ср.: Мф. 11:12, 14–17), а когда его самого спросили (о том), он сказал: «я — не Илия». Писание не сказало, что Иоанн пришел в телесном образе Илии, но — в духе и силе Илии (ср.: Лк. 1:17). Не тот Илия, который вознесен был, пришел к ним, как не сам Давид, а Зоровавель сделался Их царем [81]. И фарисеи не так спросили Иоанна: «Не в духе ли Илии ты пришел», — но так: «Не Илия ли сам ты?» Потому говорит: «Нет». Для чего нужно было лицо Илии, если у Иоанна обретались дела Илии? А чтобы они отвергли Иоанна на том основании, что Илия был вознесен на священной колеснице, главу же его (Иоанна) поднесла на блюде позорищная дева, для сего пришел Елисей и встал в средине между Иоанном и Илией. Если бы лжецы захотели обвинять Иоанна, то в опровержение их противопоставил бы себя Елисей, который был для них верным поручителем, так как они веровали, что он вдвойне принял дух своего учителя (ср.: 4 Цар. 2:9). Если бы сие было так [т. е. рассуждать так, как рассуждали Иудеи — противники Иоанна] то Елисей два раза и на двух колесницах вознесся бы на небо, быть может, даже на небо небес. Отсюда ясно, что Елисею дана была бы сила Илии вместе с его делами. Но не все дела Илии переданы ему, а (только) подобие дел, ибо иначе сомнительно было бы, полезны ли они. Однако, если бы Писание не говорило, что Елисей вдвойне получил дух Илии, не уяснил бы, что он получил больший дар.
Прислали к Иоанну те же, которые (потом) присылали к Господу и спрашивали: «Какою властью Ты это делаешь?» (Мф. 21:23. Мк. 11:28. Лк. 20:2). Поелику (же) он (Иоанн) пришел не для того, дабы поучать врагов, то и не открыл им того, о чем они спрашивали. Так как спрашивающие не того хотели, чтобы узнать, кто действительно был Иоанн, но со властью ему говорили: кто ты такой, что делаешь это? — потому и Иоанн ответил (им) не как ученикам, а как врагам, и на все, о чем и как они его ни спрашивали, сказал: я не Христос, не Илия и не пророк, но глас, — причем не назвал себя даже ни Иоанном, ни человеком, хотя (на самом деле) был и пророком, и Илией, и Христом [82]. Но (он так поступил потому, что во мнении) тех, которые спрашивали его, Иоанн, конечно, не был никем из сейчас поименованных, подобно тому, как и Господь наш, будучи благ, сказал некоторым: «Я не благ» (ср.: Мф. 19:16–17. Мк. 10:17–18. Лк. 18:18–19).
Как голос, возвещающий о свете [разумеется пение петуха, возвещающее о наступающем рассвете дня], пробуждает ухо [буквально: «стучит в двери ушей»], и как блеск светильника вызывает деятельность глаза, так и Писание содействует гласу. Ибо одно суть светильник и петух, как Илия и Иоанн. Петух своим голосом пробуждает нас к слушанию, и он есть образ гласа Воскресителя нашего, а светильник своим блеском представляет нам образ света Просветителя нашего. Потому оба они с двух сторон заключили тьму [83] и суть образы Отца и Сына, разрушивших нечестие, и образы пророков и апостолов, ибо с той и другой стороны оказали помощь Солнцу [84].
Но пойми и то, что Иоанн, которого назвал светильником Тот, Кто создал его пламенные уста, есть (вместе с тем и) образ Илии, который языком своим сжег нечестивых и пламенем уст своих наказал их засухой и жаждой. Кроме того, петух, который поет в тишине ночи, есть образ Иоанна, проповедовавшего в тиши пустыни. И если светильник приносится в вечернюю пору, то петуха, который поет только утром, одновременно с ним [т. е. при светильнике или вечером] нельзя слышать. Но в Иоанне с предрассветным гласом совместился и светильник вечерний, дабы свидетельствовать о приходе Илии [Илия называется светильником вечерним потому, что имеет явиться при кончине мира], который таинственным образом явился в лице Иоанна.
Итак, Иоанн есть глас, но Слово, которое выражается гласом, есть Господь. Глас их (Иудеев) пробудил, глас их призвал и возвел, Слово же разделило им свои дары. Каков грех, таково и наказание [этими словами начинается толкование Мф. 3:10]. Немного они удалились от веры и немного их наказал. «И погубит ветви леса железом», — сказал Исаия (ср.: Ис. 10:34). Сказал ветви, — а не корни. Когда же мера грехов их исполнилась, пришел Иоанн и вырвал дерево с корнями. «Вот, секира прошла даже до корня дерева» (ср.: Мф. 3:10), о чем Исаия не упоминает. И когда сие произошло, если не при явлении Того Истинного в законе [т. е. истинного Бога, возвещенного в законе], имя которого назнаменовано посредством ветви и цвета, над которым почил Дух, именуемый семиобразным.
«Отец Твой и Я с скорбию и печалью ходили и искали Тебя» (ср.: Лк. 2:48). На это ответил: «В дому Отца Моего надлежит мне быть» (ср.: Лк. 2:49). Искали Его, потому что беспокоились, дабы как‑нибудь (Иудеи) не умертвили Его. Но сделать это замышляли (Иудеи) вместе со своим князем Иродом, когда Он был двух лет. «И Иоанн был одет одеждою из верблюжьего волоса» (ср.: Мф. 3:4), — так как еще не острижена была святая Овца наша.
«Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3:9. Лк. 3:8), то есть из поклоняющихся камням и деревьям. Как и говорит: «отцом многих народов Я сделал тебя» (ср.: Быт. 17:4). Иоанн сохранил свою душу чистой от всякого греха, ибо он должен был крестить Того Кто был без греха. Не удивляйся [85], Иоанн, тому, что ты крестишь Меня, поелику крещение елеем Я приму от женщины. «На день, — говорит, — погребения Моего она сохранит сие» (ср.: Ин. 12:7), в каковых словах Свою смерть Он назвал крещением. У колодезя Елиазар обручил Ревекку (Быт. гл. 24), у колодезя Иаков обручил Рахиль (Быт. гл. 29), у колодезя обручил и Моисей Сепфору (Исх. гл. 2). Все они были прообразами Господа нашего, Который в крещении Иорданском сделал Церковь Своей невестой. Как Елиазар, стоя при источнике, указал Ревеке своего господина Исаака, который в то время вышел в поле, чтобы идти навстречу ей (Быт. 24:63–65), так и Иоанн у потока Иорданской реки указал Спасителя нашего. «Вот, сей есть Агнец Божий, Который пришел взять грехи мира» (Ин. 1:29, 36).
Амвросий — Гимны
Создатель Неба Звездного
CONDITOR ALME SIDERUM (Адвент)
Создатель неба звездного, Для верных — свет немеркнущий, Христе, всех нас избавивший, Молитву нашу выслушай. Скорбя о мире гибнущем, Себя обрекшем тлению, Ты нашим стал спасением И исцеленьем немощи. Восстал средь тьмы погибельной Ты Солнцем Божьей Истины: Взошел из лона дивного, Рожденный Девой Чистою. Твоей великой силою Все в мире этом держится; Земное и небесное Смиренно славит Господа. Тебе, Святый, мы молимся, Сердец Судья всеведущий, Нас сохрани для вечности От злобы искусителя. Христе, наш Царь возлюбленный, Тебе с Отцом Создателем И с Духом Утешителем Да будет слава вечная!
ГРЯДИ, ИСКУПИТЕЛЬ НАРОДОВ VENI, REDEMPTOR GENTIUM (Рождество Христово)
Гряди, Искупитель народов, Рожденный от Девы Пречистой; Пусть мир изумится подлунный, Узрев Твой Божественный образ. Не мужеским плотским хотеньем, Но веяньем Духа Святого Соделалось Плотию Слово И плодом Девичьего чрева. Се, чрево наполнилось Девы, Но девства затворы не пали; Блистают знамена победно, — В Ней Бог пребывает, как в храме! Покинув с великою славой Чертог целомудренной Девы, — Пречистое лоно Девичье, — Ты стал ради нас человеком. Христе, от Отца изошедший, К Нему возвратившийся в славе, Нисшедший до самого ада, Восшедший к престолу Господню, Соравный Отцу! Ты облекся В трофей человеческой плоти И наши тела исцеляешь Великим победным деяньем. Се, ясли Твои воссияли, И ночь новый свет озаряет: Он верою полнит всю Церковь, Тьма ада его не сокроет. Хвала Тебе, Господи Боже, Рожденному Девой Пречистой, С Отцом и Святым Божьим Духом Во веки веков неизменно!
НЫНЕ, ДУХ СВЯТОЙ, ПРИИДИ NUNC SANCTE NOBIS SPIRITUS (Крещение Господне)
Ныне, Дух Святой, прииди, Удостой рабов сердца Восприять Тебя и видеть Сущность Сына и Отца. Пусть душа, язык и разум Исповедуют Христа, И в сердцах всей Церкви разом Воссияет красота. Славься, Отче милосердный, Сыне Богочеловек, Дух Святой, наш Утешитель Ныне, присно и во век!
Переложение М. Линькова, А. Куличенко
ХРИСТЕ, СПАСИТЕЛЬ НАРОДОВ CHRISTE, REDEMPTOR OMNIUM (Рождество Христово)
Христе, Спаситель народов, Единосущный с Отцом, Им Ты предивно рожден был До сотворения мира. Славы Отца отраженье, Вечная мира надежда, Нашим Ты внемли молитвам, Всюду к Тебе возносимым. Вспомни, как некогда принял Бренную плоть человека, Лоном пречистым рожденный Пренепорочной Марии. В день этот мы вспоминаем Вновь, по прошествии года, Как Ты с Отцовского трона Сшел, чтоб народ Свой избавить. Суша, и море, и небо, И все, что в них обитает, Славят Отца благодарно, Людям пославшего Сына. Также и мы, что святою Кровью Твоею омыты, Хвалим Тебя новым гимном, День Рождества отмечая. Слава Тебе, О Иисусе, Некогда Девой рожденный, В единстве с Отцом и со Духом Во веки веков да пребудет!
НА СВЕТЛОЙ АГНЦА ТРАПЕЗЕ AD CENAM AGNI PROVIDI (Пасха)
На светлой Агнца трапезе В спасенье облаченные Пройдя чрез море Чермное, Христа мы славим гимнами. Его мы Телом кормимся, За нас на муки преданным; Христа омыты Кровию, Живем лишь для Всевышнего. Пасхальным повечерием Избавлены от мщения, От власти фараоновой Поем, освобожденные. Христос стал нашей Пасхою, — Сей Агнец, полный кротости, Открывший правду Божию, Себя соделал жертвою. Сколь славна жертва святости, Низвержен ад которою И кем освобождается Народ для жизни Божией. Оставлен гроб Спасителем: Из преисподней вышедший Он, князя тьмы связующий, Дорогу в рай нам дарует. Будь вечно в нашем разуме, Христе, пасхальной радостью, Нас, обновленных в Господе, Причисли к сонму праведных. Иисусе, в Воскресении Ты, смерть поправший смертию, С Отцом и Духом Благости Будь славен в веки вечные!
Переложение М. Линькова
ХРИСТЕ, ТЫ СВЕТ БОЖЕСТВЕННЫЙ CHRISTE, QUI LUX ES DIES (Пост)
Христе, Ты — свет Божественный, Тьму ночи побеждающий, Ты — свет зари, вещающий Восход блаженства вечного. К Тебе взываем, Господи, В ночи нам будь защитою, В Тебе покоя ищущим, Даруй нам ночь блаженную. Пусть в сердце не врывается Ни сон, ни враг, связующий С согласья тела нашего Крыла души восхищенной. Пусть очи — сон Божественный, А сердце — Дух молитвенный Из рук Твоих, о Господи, Черпают в восхищении. Воззри с небес, Заступник наш, И обуздай злокозненных И правь Твоими слугами, Искупленными Кровию. Не оставляй нас, Господи, И крест наш — тело бренное, Но удержи от злого нас Святым Своим присутствием. Исполни просьбы слуг Твоих, О Всемогущий Отче наш, Через Христа — с Ним в вечности Со Святым Духом царствуешь. (В праздники Пресвятой Богородицы в течение Поста) Мария благодатная, О Матерь милосердная, Будь от врагов защитою И в смертный час прибежищем! Да будет слава Господу, От Девы нам рожденному, С Отцом и Духом Святости Всегда во веки вечные. (На праздник Скорбящей Богоматери) Рабы благочестивые, Искупленные Кровию, С Марией вы воспомните Христову скорбь священную. Да будет слава Господу, Тому, Кто чрез страдания И состраданье Матери Дарит нам радость вечную.
Переложение А. Ератухина и А. Куличенко
СОЗДАТЕЛЬ СВЕТА БЛАГОСТНЫЙ LUCIS CREATOR OPTIME (Великая Суббота)
Создатель света благостный, Нам свет явивший радостный, Ты миру жизнь вначале дал, И свет впервые воссиял. С утра, пока не ляжет тень, Ты нам даешь лучистый день, Им древний хаос побежден, В пас возродил надежды он. Небесный свет в сердца стучит, Дарует нам свои лучи, Так пусть себя очистим мы От всех грехов и власти тьмы. Будь славен, Отче Пресвятой И Сын Единородный Твой, Дух Утешитель и покров Да царствуют во век веков.
Переложение Е. Перегудова
Амвросий — Слово о том, как должно сретать день Рождества Христова
Вам известно, сколь велика радость, и сколь многочисленно бывает собрание народа в тот день, когда празднуют рождение царя земного. Как вожди и начальники, так все воины, облекшись в шелковые одежды, препоясавшись дорогими, златом сияющими, поясами, спешат тогда в блистательнейшем великолепии предстать пред лице царя своего. Ибо они знают, что радость царя увеличится, когда он увидит особенную красоту их убранства, и что он тем большему предастся веселию, чем больше они покажут усердия во время торжества его (царь, как человек, не зрит на сердце, и судит о расположении к себе по одной внешности: и потому, кто более любит царя, тот и одевается тогда в светлейшие одежды). Сверх сего, поелику они знают, что царь в день рождения своего бывает щедр, — и раздает весьма много милостей или вельможам своим, или тем, кои в доме его почитаются людьми низкими и презренными; то предварительно стараются наполнить сокровищницы его различным богатством, дабы он, желая раздавать милости, мог раздавать их щедро, так чтобы скорее истощилось в нем желание к раздаянию милостей, нежели оскудело его богатство. Все это они делают с усердием, потому что и сами надеются получить за то великую награду.
Братия! если сыны века сего, ради временной чести, встречают с таким приготовлением день рождения земного царя своего, то как должны мы сретать день рождения вечного Царя нашего Иисуса Христа, который за наше к Нему усердие наградит нас не временною, но вечною славою, и сподобит нас чести не земного начальства, переходящего к преемнику, но небесного царства, которое не имеет прееминика? Каково же будет нам воздаяние, о сем говорит пророк: ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его (Ис. 64:4; 1 Кор. 2:9).
Какими же одеждами мы должны украсить себя? Я говорю: себя, т. е. души наши: поелику Царь наш Христос не требует великолепия одежд, по приверженности души; не смотрит на украшение тела, но зрит на сердце служащих Ему, не дивится блеску тленного пояса, коим препоясуются чресла, но восхищается непреодолимым целомудрием, которое связует стыдом вожделения. Итак, потщимся явиться пред Ним искусными в вере, облеченными милосердием, благоустроенными в образе нашей жизни: кто искреннее любит Христа, пусть светлее украсит себя соблюдением Его заповедей, дабы Он видел, что мы истинно в Него веруем, являясь в таком великолепии во. время торжества Его и тем больше бы радовался, чем более зрел бы в нас чистоты духовной. Уцеломудрим же заранее сердца наши, очистим совесть, освятим дух, и в чистоте и непорочности станем сретать пришествие всесвятого Господа, дабы день рождения Того, Кто родился от пречистой Девы, празднуем был непорочпыми Его рабами. Кто ж является в оный день нечистым и оскверненным, тот не чтит Рождества Христова, — тот хотя телом и присутствует при торжестве Господнем, но духом своим далек от Спасителя. Ибо нечистый не может иметь общения со святым, скупой с милосердым, растленный с девственным, и если он — недостойный вступает в такое общение, то тем большее причиняет оскорбление, потому что не знает самого себя. Желая казаться усердным, он на самом деле является дерзким, как тот, упоминаемый в евангелии, человек, который, будучи зван на брачный пир, осмелился войти в собрание святых, не одевшись в брачную одежду, и между тем, как иной сиял тут правдою, другой блистал верою, третий светил целомудрием, он один, имея нечистую совесть, при сиянии всех, возбуждал только отвращение ужасным своим трепетом. И чем более блистала святость возлежавших тут праведников, тем очевиднее была скверна грешника, который, может быть, не произвел бы такого отвращения, если бы не явился в сонме святых. Потому слуги царевы, связав ему руки и ноги, ввергли его во тьму кромешную, не только за то, что он был грешник, но и за то, что, будучи грешником, присвоил себе награду, определенную святости (Мф. 22:11–13).
Итак, сретая день рождества Господа нашего, очистим себя, братия, от всякой скверны грехов, наполним сокровищницы Его различными дарами, дабы в тот святый день было чем утешить странников, облегчить скорби вдовиц и одеть нищих. Ибо хорошо ли будет, если в одном и том же доме, между рабами одного господина иной будет веселиться, нося шелковые одежды, а другой унывать, ходя в рубище, тот пресыщаться пищею, а сей терпеть голод и холод? и какое будет действие нашей молитвы, когда мы просим избавить нас от лукавого, а сами не хочем быть милостивы к своим братиям? Будем подражать Господу нашему. Если Ему угодно было сделать бедных, вместе с нами, участниками небесной благодати; то почему же им не участвовать с нами же в земном богатстве? братья по таинствам не должны быть чуждыми друг другу по имуществу: мы вернее приобретаем чрез то ходатаев за себя пред Господом, когда своим иждивением питаем тех, кои приносят благодарение Богу. Бедный, благословляя Господа, оказывает пользу тому, при содействии коего благословляется Господь. Ибо как писание говорит: горе человеку тому, чрез которого имя Господа хулится; мир человеку тому, чрез которого благословляется имя Господа Спасителя нашего. Заслуга благотворителя такова, что он в доме своем оказывает милость один, а в церкви устами многих умоляет Господа, и чего сам бы не осмелился иногда просить у Бога, то, по ходатайству многих, получает неожиданно. Прославляя таковое вспомоществование наше блаженный апостол говорит: дабы за дарованное нам по ходатайству многих многие возблагодарили за нас (2 Кор. 1:11); и в другом месте: да будет приношение благоприятно и освящено Духом Святым (Рим. 15:16)! Аминь.
Текст приводится по изданию: «Избранные проповеди святых отцов Церкви и современных проповедников», Благовест, б/г. Репринт с «Сборникъ проповjьдническихъ образцовъ (проповjьди свято–отеческiя и церковно–отечественныя). Въ двухъ частяхъ. Составилъ преподаватель Донской Духовной Семинарiи Платонъ Дударевъ. Второе изданiе, исправленное и дополненное. С. — Петербургъ. Изданiе И. Л. Тузова, Гостиный дворъ, 45:1912.» c.213–216
Амфилохий Иконийский — Слово на Рождество Великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа
Этот духовный сияющий луг, испещренный красотой небесных цветов и благоухающий чистыми апостольскими ароматами, есть, как кажется мне, образ божественного рая. Ибо как то чувствами воспринимаемое чистое место сияет нетленными древесами и бессмертными плодами и многими другими ослепительными красотами, точно так же и это богоподобное собрание достопочтенной Церкви освещено духовными и неизреченными таинствами. Из этих таинств настоящий праздник святого рождения Христа истинного Бога нашего есть для нас несокрушимое основание, и непоколебимый столп, и спасительное начало, и благочестивейший венец. Благодаря этому событию древнее оказалось образным пророчеством и новое явственно по всей вселенной проповедано, небо отверзлось и земля на божественную высоту вознеслась, рай людям возвращен и власть смерти уничтожена, сила тления попрана и прекращено пагубное почитание дьявола, человеческие страсти умерщвлены и возобновлена жизнь ангельского господства, заблуждение демонов осуждено и возвещены мудрость и всесвятое присутствие Бога. Потому что, как говорит пророк Исаия: Не ангел, не посланник, но Сам Господь придет и спасет их (Ис. 63:9). О неизреченное богатство божественного благовестия! О неизъяснимое ведение премудрых таинств! О неиссякаемое сокровище божественных и неизреченных даров! О неисчислимая милость промыслительного человеколюбия! Ибо Сам Господь придет и спасет нас. Но каким образом, о, божественный пророк, Господь придет к нам, согласно твоему пророчеству? Здесь я прямо обращусь к тебе от лица древних мужей, не праздновавших это событие во всеславном торжестве, не искушенных новым и всесвятым рождением Чистой Девы и не видевших небесного проповедника — разумею боговиднейшую звезду; от лица мужей, не видевших ликования святых ангелов и не слышавших божественных гласов, которые святым пастырям возвестили они, радуясь и восклицая о родившемся Спасителе; от лица мужей, не разумевших смысла принесенных волхвами даров и их поклонения Богу, — так вот, как бы от лица тех древних, я хотел бы спросить тебя об образе пришествия. Потому что твое пророчество, конечно же, весьма их устрашило и едва не привело их ум в совершенное недоумение по причине великого страха. Ведь не могли они представить, что Бессмертный Бог придет к самым что ни на есть земным людям, и Неосязаемый — к чувственным, Невидимый — к видимым. Ибо как могли бы они помыслить, что Бог придет и станет видимым? Некоторые считали, что так, как прежде видел Его Авраам в образе ангелов, или вновь так, как видел Моисей в огне неопалимой купины, или таким способом, как видел Исаия в образе серафимов, или Иезекииль в образе херувимов. Ибо все они свидетельствуют, что видели Бога в различных образах. Однако, какой из этих образов достоин для созерцания Бога? Ясно, что ни один.
Но откуда же более всего мы подтвердим это? Из другого слова пророка, гласящего: После этого Он явился на земле и обращался с людьми (Вар. 3:38). Ибо то первое пророчество свидетельствует о явлении, а не общении, а это возвещает общение, а не просто явление. Итак, в каком смысле он говорит: Сам Господь придет и спасет нас? Скажи нам, о, блаженный муж, как Неизобразимый изображается, Недвижимый с небесного престола снисходит на землю? Пусть этот божественный муж, придя к ним, скажет: «На основании других про–рочеств вы услышали образ пришествия, так зачем же вы столь усердно исследуете именно это пророчество?» Или вы не знаете сказанного: Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Эммануил, которое означает с нами Бог (Ис. 7:14). Или вы не слышали написанного: Младенец родился нам, Сын, и дан нам; владычество Его на раменах Его, и нарекут имя Ему: Великого Совета Ангел, Чудный Советник, Бог Крепкий, Властитель, Князь мира, Отец будущего века (Ис. 9:6). Из этих слов вы узнаете образ пришествия. Не–растленная Дева родит телесно Нетленный Светильник, потому что необходимо, чтобы Священнейшее Слово Божие снизошло к нам до плоти, именно для того чтобы сотворенных Бесплотным Божеством обновить посредством воплощения, хотя они и обветшали в грехе, и уготовать нетленными через уподобление тленному.
Поэтому, после того как пророк сказал им, скажем и мы: О Отрок, древнейший небес! О треблаженный Сын, Который пришел, нося владычество на Своих раменах и не стремящийся получить его от другого! Ибо свойственно Слову как Сыну иметь власть над всем и не чуждо это Ему в отличие от твари. Ибо, говорит, владычество на раменах Его. О великоименитый Отрок! Ибо, говорит, называется Великого Совета Ангелом и Богом сильным. О всесильное Могущество! Ибо Он Чудный Советник и Князь мира. Однако, как мы прославим сегодняшний праздник? Как возвеличим нынешнее таинственнейшее торжество? Ибо кто исследует бессмертное богатство сегодняшнего дня? Какими величественнейшими и высочайшими словами провозгласим мы это всеславное и победоносное таинство нетления? О день, достойный многих песен, в который взошла для нас звезда от Иакова и явился небесный человек от Израиля, в который сильный Бог поселился с нами и солнце справедливости осенило нас, в который открылось сокровище божественных добродетелей и произрос для людей цвет вечной жизни, в который воссиял восток с высоты и в этот тленный мир из девичьих ложесн пришел Владыка неба и земли ради искупления мира. Ибо в этот день родился наш Спаситель, Который есть Христос Господь, Который есть свет народам и спасение дома Израиля. О чудо! Неописуемый небесами как Младенец ночует в яслях, и Соз–давший все одним словом согревается женскими руками, и Даровавший по благодати бытие всем надмирным силам питается молоком от пречистых сосцов Святой Девы. Ибо, как свидетельствует Евангелие: Когда же они были там, настало время родить Ей, и родила Сына Своего первенца, и спеленала Его, и положила Его в яслях, потому что не было им места в гостинице (Лк. 2:6–7).
Каково это новое и необычайное таинство? Какова всесильная и сокрушающая милость Божественного Промысла? Что за великое и премудрое наступление на дьявола? Мир освобождается через Деву, прежде впадший через деву в грех. Через девственное рождение низвергается в ад столь великое полчище невидимых демонов. Владыка сделался сообразным рабам, чтобы рабов вновь соделать сообразными Богу. О Вифлеем, город освященный и жребием уготованный людям! О ясли, соучастники херувимов и равночестные серафимам! Ибо вечно Носимый как Бог небесными престолами теперь в вас, о ясли, телесно почивает. О Мария, о Мария, обладающая Перворожденным Создателем всего! О человечество, давшее телесное осуществление Слову Божию и поэтому почитаемое более, чем небесные и мысленные силы! Ибо Христос не пожелал принять вид архангелов и даже неподвижный образ властей, начал и господств, но воспринял тебя, ниспадшее до изменения и уподобившееся неразумным животным. Ведь не они, здравствующие, имеют нужду во враче, а человечество, пребывающее в постоянной болезни, получило такого великого Врача, что после изгнания болезни оно стало счастливо по причине спасения, которое больше, чем здоровье. Так, где же теперь враждебный и ужасный, злостный и мерзкий дракон, обещавший вознести на высоту свой престол?
Поэтому братья, причастные блаженному небесному званию, призванные в усыновление Богу и братство, мы должны благодарить Призвавшего нас и соделать самих себя достойными Того, Кто предоставил нам братство, чтобы быть достойными сынами Даровавшего нам сыновство и Принявшего нас в сыноположение. Итак, добровольно и из любви поработим себя Ему, явившись готовыми ко всякому справедливому поступку и украшенные непорочностью; стремясь к нестяжательности, пребывая верными словесам Божьим и возносясь в святых молитвах и священных гимнах Богу; преображая себя вечностью Его, забыв земные и тленные похотения, побеждая добром зло и не воздавая никому злом за зло; помышляя не о своем постоянном пребывании на земле, но о небесном жительстве, о пребывании с ангелами, о предстоянии престолу Царства Небесного. Таковы наставления святых апостолов, в которых Христос оставил для нас блаженный и вечный завет. Пусть удивится мир вашей добродетели, пусть устыдятся иудеи, видя, какой духовной красотой украшен новый избранный народ и какой славой сияет он миру. Именно поэтому Он послал нас рассеяться среди народов, чтобы мы явились, как светила, в мире, чтобы были семенем спасения и чтобы, взирая на нас, обращались ближние и окружающие. Смотрите, чтобы никто из язычников не хулил из‑за вас Бога, но пусть прославится в нас Призвавший и Освятивший и Спасший. А грубый и дерзкий пусть удивится нашей кротости и скромности. Порицающий пусть преобразится в хвалителя. Желающий судиться из‑за денежных споров пусть обнаружит, что к деньгам мы равнодушны, не помышляя иметь земное состояние, но владея небесным. Принявший нас через дружеское призвание пусть найдет нас среди мирских удовольствий достойными, стойкими, желающими воздержания, не прельщенными удовольствием, чтобы видели насколько сильно пребывание Духа Святого в природе омертвляющей плоти. Решающийся на клятвопреступления пусть найдет нас не только не произносящими клятвы, но боящихся употреблять имя Бога в незначительных земных делах. Ибо, таким образом, все мы в подобных делах будем учителями тех, кто встречается с нами. Проводя такую жизнь, мы станем святой закваской, и мир через нас получит эту закваску спасения, и многий плод из нас Господь найдет сохранившимся, и Бог будет прославляться в нас, согласно сказанному Господом: «В том прославится Отец, чтобы вы принесли многий плод и стали моими учениками». Прославляемый нами Господь прославит нас в вечной славе, во Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава во веки веков.
Иоанн Златоуст — Беседа в день Рождества Спасителя нашего Иисуса Христа
каковой день тогда еще не был общеизвестным, но за немного перед тем стал известным от некоторых, пришедших с запада и возвестивших о нем [86].
О времени установления праздника Рождества Христова. — Тайна Рождества Христова. — Укрепление верующих против издевательств язычников. — Обличение злоупотребления при св. причащении. — К св. тайнам должно приступать с благоговением и благоприличием. — Величие и святость этого таинства.
О ЧЕМ некогда скорбели праотцы и предсказывали пророки и что желали видеть праведники, то сбылось и сегодня получило исполнение. [Бог] «явился на земле» во плоти, «и обращался между людьми» (Вар. 3:38). Посему возрадуемся и возвеселимся, возлюбленные, так как если Иоанн, будучи во чреве матери, взыграл при входе Марии к Елизавете, то гораздо более нам, взирающим не на Марию, но на Самого Спасителя нашего, родившегося сегодня, надлежит взыграть и веселиться, поражаться и дивиться величию домостроительства (Божия), превосходящего всякий ум. Представь, как было бы величественно, если бы мы увидели солнце сшедшим с небес, идущим по земле и отсюда изливающим на всех лучи свои. Если же видеть такое событие с чувственным светилом для всех было бы изумительно, то подумай и рассуди теперь, как величественно видеть Солнце правды, изливающим лучи свои из нашей плоти и просвещающим наши души. Давно я жаждал видеть этот день, и не просто видеть, но вместе с таким множеством народа, и непрестанно молился, чтобы наше собрание было полно так, как полным видим его теперь. Итак, это сбылось и получило исполнение. Хотя нет еще десяти лет, как этот день стал известен и знаком нам, но, как будто издавна и за много лет преданный нам, так он прославился от вашего усердия. Поэтому не погрешил бы тот, кто назвал бы его и новым и вместе древним, — новым потому, что он недавно стал известен нам, а древним и давним потому, что он скоро сравнялся с древнейшими и возрос до одинаковой с ними степени. Прекрасные и благородные растения, быв посажены в землю, скоро достигают великой высоты и отягчены бывают плодами: так и этот день, живущим на западе издавна известный, а к нам принесенный теперь и не за много лет, вдруг так возрос и принес столь великий плод, что, как можно теперь видеть, ограды наши наполнены и вся церковь стеснена от многолюдного стечения. Ожидайте же себе достойного воздаяния за такое усердие от родившегося сегодня по плоти Христа; Он, конечно, вознаградит за такую ревность, потому что любовь и усердие к этому дню служит величайшим доказательством любви к Родившемуся. Если же нужно принести что‑нибудь и от нас, сослужителей ваших, то и мы принесем то, что по силам нашим, или лучше, что благодать Божия даст нам сказать для вашей пользы. О чем же вы желаете слышать сегодня? О чем другом, как не об этом же дне? Я хорошо знаю, что многие и теперь еще спорят между собою, одни — осуждая, другие — оправдывая, и много везде говорят об этом дне, одни — против него, доказывая, что он новый и недавний и теперь только введенный, и другие — за него, утверждая, что он древний и давний, так как еще пророки предсказывали о Рождестве Его и издавна этот день известен и славен у живущих от Фракии до Кадикса. Итак, об этом и начнем речь. Если он, оставаясь спорным, пользуется такою любовью от вас, то очевидно, что сделавшись более известным, он будет пользоваться гораздо большим уважением, когда ясное наставление произведет в вас большее к нему расположение.
Я могу привести три доказательства, из которых мы вполне узнаем, что в это именно время родился Господь наш Иисус Христос, Бог–Слово. Из этих трех доказательств одно состоит в том, что этот праздник везде так скоро сделался известным, достиг такой высоты и прославился. И как Гамалиил говорил о (Христианской) проповеди, что «если это предприятие и это дело — от человеков, то оно разрушится, а если от Бога, то вы не можете разрушить его; [берегитесь], чтобы вам не оказаться и богопротивниками» (Деян. 5:38–39), так и я об этом дне сказал бы с дерзновением, что, так как Бог Слово — от Бога, то через это он (т. е. день сей) не только не разорился, но и возрастает с каждым годом и становится более знаменитым. Проповедь в немного лет объяла всю вселенную, и хотя распространявшие ее везде были изготовителями палаток, рыбаками, неучеными, простецами, но уничиженность служителей нисколько не повредила ей, потому что сила Проповедуемого предварительно устраивала все, уничтожала препятствия и являла собственное могущество.
2. Если кто из любящих споры не удовольствуется сказанным, то можно привести и другое доказательство. Какое же это? — Из переписи, о которой упоминается в Евангелиях. «В те дни», говорит Евангелист, «вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правление Квириния Сириею. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице» (Лк. 2:1–7). Отсюда видно, что Христос родился при первой переписи. А из древних кодексов, публично хранящихся в Риме, всякий желающий может с точностью узнать и время этой переписи. Что же, скажут, до этого нам, которые и теперь не находимся там и ранее не были? Выслушай и не сомневайся, потому что мы приняли этот день от тех, которые в точности знают это и живут в том городе, обитающие там, празднуя его издавна и по древнему преданию, теперь переслали сведение о нем и нам. И Евангелист не без цели означил время (Рождества Христова), но дабы сделать явным и известным для нас и самый день и показать домостроительство Божие. И Август не произвольно и не сам от себя издал тогда такое повеление, но потому, что Бог подвигнул его душу, дабы он, хотя бы невольно, послужил явлению Единородного. Как же это, скажут, содействует тому домостроительству? Не мало и не случайно, возлюбленный, но весьма много, и есть одно из необходимых и нарочито устрояемых дел. Как же это? Галилея есть область в Палестине, а Назарет — город галилейский. Так и Иудея есть область, называемая так по имени своих обитателей, а Вифлеем — город иудейский. О Христе все пророки предсказывали, что Он не из Назарета, но из Вифлеема придет и там родится. Именно так написано: «и ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля» (Мф. 2:6, Мих. 5:2). И иудеи на вопрос Ирода: «где должно родиться Христу?», привели ему тогда это свидетельство (Мф. 2:5). Поэтому, когда и Нафанаил Филиппу, сказавшему: «мы нашли Того, о Котором писали Моисей в законе и пророки, Иисуса, сына Иосифова, из Назарета», отвечал: «из Назарета может ли быть что доброе?», то Христос изрек о нем: «вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства» (Ин. 1:45–47). За что же, скажут, Христос похвалил его? За то, что он не увлекся сообщением Филиппа, но знал ясно и точно, что не в Назарете и не в Галилее надлежит родиться Христу, но в Иудеи и в Вифлееме, как это действительно было. Так как Филипп не знал этого, а Нафанаил, изучавший закон, отвечал согласно со сказанным в древнем пророчестве, зная, что Христос придет не из Назарета, то Христос и сказал: «вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства». Поэтому и некоторые из иудеев говорили Никодиму: «рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк» (Ин. 7:52); и еще в другом месте: «не сказано ли в Писании, что Христос придет от семени Давидова и из Вифлеема?» (Ин. 7:42) И общее у всех было убеждение, что непременно оттуда надлежало придти Ему, а не из Галилеи.
Посему, так как Иосиф и Мария, бывшие гражданами Вифлеема, но оставившие его, расположились на жительство в Назарете и там пребывали, как это случается часто со многими людьми, оставляющими те города, в которых они родились, и живущими в других, к которым они не принадлежат по своему рождению, а между тем Христу надлежало родиться в Вифлееме, то и вышло повеление, которое, по устроению Божию, заставляло их невольно идти в тот город. Закон, повелевавший каждому вписаться в своем отечестве, заставлял их двинуться оттуда, т. е. из Назарета, и придти в Вифлеем, чтобы вписаться. На это самое теперь указывая, и Евангелист говорит: «Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца» (Лк. 2:4–7).
3. Видишь ли, возлюбленный, домостроительство Бога, и чрез неверных и чрез верных устрояющего дела свои, дабы чуждые благочестия узнали силу и могущество Его? Звезда вела волхвов с востока, а закон влек Марию в отечество, предсказанное пророками. Отсюда для нас очевидно, что и Дева была из рода Давидова; так как она происходила из Вифлеема, то очевидно, что она была из рода Давидова. Это и выше объяснил Евангелист в словах: «пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова». Поскольку родословие Иосифа изложено, а предков Марии никто не исчислил нам так, как его предков, то, чтобы ты не сомневался и не говорил: откуда видно, что и она происходит от Давида? — послушай (как говорит Евангелист): «в шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова» (Лк. 1:26–27). Слова: «из дома Давидова», надобно принимать сказанными о Деве. И здесь, таким образом, то же выражается. Поэтому и вышло повеление и закон, приведший их в Вифлеем; как только они пришли в город, вскоре и родился Иисус, а так как много народу стеклось тогда со всех сторон, места были заняты и происходило великое стеснение, то Он и был положен в яслях. Вот почему и волхвы там поклонились Ему. Но чтобы представить вам доказательство яснее и очевиднее, прошу вас, будьте теперь особенно внимательны: я хочу предложить пространное повествование и изложить древние законы, дабы речь моя была яснее для вас во всех отношениях.
У иудеев был древний закон, или лучше, начнем речь с более раннего. Когда Бог избавил еврейский народ от египетских мук и рабства чужеземному царю, то, видя, что они имеют остатки нечестия, увлекаются чувственными предметами и удивляются величию и красоте храмов, повелел им построить храм, который не только ценностью материала и разнообразием искусства, но и видом постройки превосходил все храмы на земле. Как чадолюбивый отец, к которому возвратился его сын, долгое время обращавшийся с людьми порочными, развратными и потерянными и отведавший большой роскоши, — окружает его вместе с безопасностью и почетом еще изобилием, дабы он, ни в чем не нуждаясь, не вспомнил о прежних удовольствиях и не пожелал обратиться к ним; так и Бог, видя, что иудеи увлекаются чувственными предметами, доставляет им и это в превосходном виде, дабы они никогда не пришли к пожеланию египетского или того, что они испытали у египтян. Он созидает храм по образу всего мира, чувственного и умственного. Как в мире есть земля и небо и средостение между ними — твердь, так Он повелел построить и храм. Разделив этот храм на две части и в середине их распростерши завесу, внешнюю часть от завесы Он сделал доступною для всех, а внутреннюю — недоступною и незримою для всех, кроме одного только первосвященника. Что это — не наша догадка, но действительно храм устроен был по образу всего мира, послушай, что говорит Павел о Христе, восшедшем на небо: «Христос вошел не в рукотворенное святилище, по образу истинного [устроенное]» (Евр. 9:24), показывая, что устроенное здесь было образом истинного. А что и завеса отделяла святое святых от внешнего святилища, как это небо отделяет находящееся над ним от всего, находящегося у нас, послушай, как и на это указал он, назвав небо завесою. Говоря о надежде, «которая для души есть как бы якорь безопасный и крепкий», он прибавил: «входит во внутреннейшее за завесу, куда предтечею за нас вошел Иисус», выше неба (Евр. 6:19–20). Видишь ли, как он назвал небо завесою? Вне завесы находились светильник, и трапеза, и медный жертвенник, принимавший жертвы и всесожжения; а внутри за завесою — ковчег, обложенный со всех сторон золотом, вмещавший в себе скрижали завета, золотой сосуд с манною, и жезл Ааронов процветший, и золотой жертвенник не для жертв и всесожжений, но для одного только фимиама. Во внешнюю часть позволялось входить всем, а во внутреннюю — одному первосвященнику. Об этом самом я опять представляю свидетельство Павла, который говорит: «первый завет имел постановление о Богослужении и святилище земное», — святилищем земным он называет внешнюю скинию, потому что туда позволялось входить всему миру, — «ибо устроена была скиния первая, в которой был светильник, и трапеза, и предложение хлебов, и которая называется «святое». За второю же завесою была скиния, называемая «Святое святых», имевшая золотую кадильницу и обложенный со всех сторон золотом ковчег завета, где были золотой сосуд с манною, жезл Ааронов расцветший и скрижали завета, а над ним херувимы славы, осеняющие очистилище; о чем не нужно теперь говорить подробно. При таком устройстве, в первую скинию всегда входят священники совершать Богослужение; а во вторую — однажды в год один только первосвященник, не без крови, которую приносит за себя и за грехи неведения народа» (Евр. 9:1–7). Видишь ли, что сюда входил один только первосвященник, и притом однажды в целый год?
4. Как же, скажут, это относится к настоящему дню? Подождите немного и не выражайте нетерпения. Мы раскрываем источник с самого начала и стараемся дойти до самой вершины, чтобы удобнее сделалось все для нас ясным; впрочем, дабы не слишком долго речь моя была прикровенною и, оставаясь неясною, не утомила вас своею продолжительностью, теперь скажу вам причину, почему я излагал все это. Какая же причина? В то время, как Елисавета уже шестой месяц носила во чреве Иоанна, зачала Мария. Итак, если мы узнаем, какой был этот шестой месяц, то узнаем, когда зачала Мария; узнав затем, когда она зачала, узнаем, когда и родила, исчислив девять месяцев от зачатия.
Откуда же мы узнаем, какой был шестой месяц беременности Елисаветы? Если узнаем, какой был месяц, в который она зачала. Откуда же мы узнаем, какой был месяц, в который она зачала? Если узнаем, в какое время получил благую весть Захария, муж ее. А это самое откуда может быть нам известно? Из божественных Писаний, — святое Евангелие говорит, что Захарии, находившемуся внутри святого святых, ангел принес благую весть и предсказал ему о рождении Иоанна. Итак, если будет ясно показано из Писаний, что первосвященник входил во святое святых однажды и один, и в какое время и в какой месяц года совершалось это вхождение однажды, то известно будет время, в которое принесена была благая весть; а когда это будет ясно, то и начало зачатия будет всем известно. А что первосвященник входил однажды в год, это и Павел показал, и Моисей это же самое делает ясным, говоря так: «и сказал Господь Моисею: скажи Аарону, брату твоему, чтоб он не во всякое время входил во святилище за завесу пред крышку, что на ковчеге, дабы ему не умереть» (Лев. 16:2), и еще: «ни один человек не должен быть в скинии собрания, когда входит он для очищения святилища, до самого выхода его. И так очистит он себя, дом свой и все общество Израилево. И выйдет он к жертвеннику, который пред лицем Господним» (Лев. 16:17–18). Отсюда видно, что не во всякое время входил он во святое святых и, когда он находился внутри, никому не позволялось подходить, и надлежало стоять вне завесы. Но заметьте это тщательно, потому что остается показать, какое было время, в которое входил он во святое святых, делая это только однажды в год. Откуда это известно? Из той же самой книги. В ней так говорится: «в седьмой месяц, в десятый [день] месяца смиряйте души ваши и никакого дела не делайте, ни туземец, ни пришлец, поселившийся между вами, ибо в сей день очищают вас, чтобы сделать вас чистыми от всех грехов ваших, чтобы вы были чисты пред лицем Господним; это суббота покоя для вас, смиряйте души ваши: это постановление вечное. Очищать же должен священник, который помазан и который посвящен, чтобы священнодействовать ему вместо отца своего: и наденет он льняные одежды, одежды священные, и очистит Святое–святых и скинию собрания, и жертвенник очистит, и священников и весь народ общества очистит. И да будет сие для вас вечным постановлением: очищать сынов Израилевых от всех грехов их однажды в году» (Лев. 16:29–34). Здесь говорится о празднике кущей; тогда именно первосвященник входил однажды в год: это показал и сам Моисей, сказав: «[очищать… их] однажды в году».
5. Итак, если во время праздника кущей входил во святое святых один только первосвященник, то теперь мы докажем, что именно тогда явился ангел Захарии, когда он находился во святом святых, — потому что явился ему одному, когда он воскурял фимиам, а один первосвященник никогда не входил, как только в это время. Впрочем, ничто не препятствует выслушать самые слова (Писания). «Во дни Ирода, царя Иудейского, был священник из Авиевой чреды, именем Захария, и жена его из рода Ааронова, имя ей Елисавета. Однажды, когда он в порядке своей чреды служил пред Богом, по жребию, как обыкновенно было у священников, досталось ему войти в храм Господень для каждения, а все множество народа молилось вне во время каждения» (Лк. 1:5, 8–10). Припомни здесь, возлюбленный, то свидетельство, которое говорит: «ни один человек не должен быть в скинии собрания, когда входит он для очищения святилища, до самого выхода его» (Лев. 16:17). «Явился ему Ангел Господень, стоя по правую сторону жертвенника кадильного» (Лк. I, 11). Не сказал: алтаря жертвенного, но: «жертвенника кадильного», — потому что алтарь внешний был алтарем для жертв и всесожжений, а алтарь внутренний был алтарем кадильным. Так, и из этого, и из явления ему одному только, и из слов, что вне был народ, ожидавший его, очевидно, что он вошел во святое святых. «Захария, увидев его, смутился, и страх напал на него. Ангел же сказал ему: не бойся, Захария, ибо услышана молитва твоя, и жена твоя Елисавета родит тебе сына, и наречешь ему имя: Иоанн. Между тем народ ожидал Захарию и дивился, что он медлит в храме. Он же, выйдя» объяснялся с ними знаками «и не мог говорить к ним» (Лук. 1:12, 13, 21, 22). Видишь ли, что он был внутри за завесою? Тогда и сообщена ему благая весть. А временем этого благовествования был праздник кущей и пост; таков именно смысл слов: «смиряйте души ваши» (Лев. 16:29). Этот праздник совершается у иудеев в последние дни месяца сентября, как и вы тому свидетели, потому что тогда мы много и долго говорили против иудеев, осуждая неуместный пост их. Тогда же и зачала Елисавета, жена Захарии, и «таилась пять месяцев и говорила: так сотворил мне Господь во дни сии, в которые призрел на меня, чтобы снять с меня поношение между людьми» (Лк. 1:24–25). Теперь благовременно показать, что на шестом месяце беременности ее Иоанном, Мария получает благую весть о зачатии. Гавриил пришел к ней и сказал: «не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус» (Лк. 1:30–31). Когда же она смутилась и пожелала узнать о способе (исполнения), то, отвечая, ангел изрек ей: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим. Вот и Елисавета, родственница Твоя, называемая неплодною, и она зачала сына в старости своей, и ей уже шестой месяц, ибо у Бога не останется бессильным никакое слово» (Лк. 1:35–37). Итак, если Елисавета зачала в месяце сентябре, как показано, то надобно сосчитать следующие шесть месяцев; это будут: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март.
Значит, после этого шестого месяца зачала Мария; сосчитав отсюда еще девять месяцев, мы и дойдем до настоящего месяца. Таким образом, первый месяц зачатия Господа есть апрель, затем май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь — настоящий месяц, в который мы празднуем этот день. Впрочем, чтобы сказанное было для вас еще более ясным, я опять кратко повторю то же самое вашей любви. Однажды в год входил один только первосвященник во святое святых. Когда это происходило? В месяце сентябре. Итак, тогда входил Захария во святое святых, тогда и сообщена ему благая весть об Иоанне. Посему, когда он удалился оттуда, то и зачала жена его. После же сентября, когда Елисавета была беременна шестой месяц, которым был март, зачала и Мария. Сосчитав с апреля девять месяцев, мы и дойдем до настоящего месяца, в который родился Господь наш Иисус Христос.
6. Вот касательно этого дня мы объяснили вам все; скажу еще об одном, и прекращу речь, предоставив сказать большее общему нашему учителю.
Так как многие из эллинов (т. е. язычников), слыша, что Бог родился во плоти, смеются с глумлением и многих из простецов беспокоят и смущают, то необходимо и к ним сказать нечто, а также и к смущающимся, чтобы никогда не приходили в беспокойство, убеждаемые безумными людьми, и не смущались от смеха неверных. И малые дети часто смеются, когда мы говорим о предметах серьезных и занимаемся вещами необходимыми, но смех (их) служит доказательством не ничтожности осмеиваемых предметов, а неразумия смеющихся. Так же можно сказать и об эллинах, что они, будучи в состоянии едва ли не большего неразумия, чем дети, глумятся над тем, что достойно трепета и может исполнить великим удивлением, а поистине смешное почитают и уважают. Впрочем, и наши предметы, осмеиваемые ими, остаются при своей почтенности, никакого не терпя ущерба для своей славы от их смеха; и их предметы, всячески украшаемые, выказывают собственное безобразие. Это ли не крайнее безумие, когда они сами, люди на каждом шагу спотыкающиеся, вводя собственных богов и в камни, и в деревья, и в ничтожных истуканов, и заключая их как бы в темнице, думают, что они ни делают, ни говорят ничего постыдного, а нас осуждают, которые говорим, что Бог, устроив для себя Духом святым живой храм, чрез него оказал благодеяние вселенной? Что же в этом предосудительного? Если постыдно Богу обитать в человеческом теле, то гораздо более — в камне и дереве, и тем более, чем камень и дерево ниже человека, — если только не кажется им род наш ничтожнее этих бесчувственных вещей. Сами они дерзают низводить существо Божие до кошек и собак, а многие из еретиков — даже до животных еще худших, чем эти. Мы же ничего такого не говорим и никогда не потерпели бы слушать, но то утверждаем, что Христос воспринял от девического чрева плоть чистую, святую, непорочную и такую, которая явилась недоступною никакому греху, и восстановил собственное создание. Они и подобно им нечестиво поступающие манихеи, низводя существо Божие до собак, обезьян и различных зверей (так как они утверждают, что душа всех этих животных происходит из Его существа), не содрогаются и не прячутся от стыда; а о нас говорят, что мы утверждаем недостойное Бога, — тогда как не можем даже допустить в уме ничего подобного, но утверждаем то, что было прилично и подобало Ему, т. е. что Он, пришедши, восстановил Свое творение таким способом рождения. Что, скажи мне, говоришь ты, человек? Утверждая, что душа человекоубийц и волшебников — из существа Божия, ты осмеливаешься осуждать нас за то, что мы не только сами не допускаем и не можем слышать ничего подобного, но и утверждающих это считаем причастными нечестию, — и говорим, что Бог, устроив Себе святый храм, через него ввел небесный распорядок в нашу жизнь? И не достойны ли вы бесчисленных смертей и за обвинения, которыми осуждаете нас, и за нечестивые дела, в которых не перестаете нечествовать? Если непристойно Богу обитать в чистом и непорочном теле, как говорите вы, то гораздо непристойнее быть в теле волшебника, расхитителя могил, разбойника, обезьяны или собаки, а не в теле святом, непорочном и седящем ныне одесную Отца. Да и какой вред или какое осквернение может быть для Бога от такого домостроительства (нашего спасения)? Не видите ли вы это солнце, у которого тело чувственное и разрушимое, и скоропреходящее, хотя бы эллины и манихеи, слыша это, тысячекратно задыхались от досады? Не только оно, но и земля, и море, и все вообще видимые твари подверглись суете. Послушай, как Павел объясняет это, когда говорит: «тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде». Потом, объясняя, что значит «покориться суете», он продолжает, говоря: «что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8:20–21). Следовательно, теперь она скоро преходяща и тленна, потому что быть в «рабстве тлению значит не что иное, как быть тленною. Итак, если солнце, тленное тело, испускает повсюду лучи, касаясь грязи, нечистот и многих других подобных вещей, от прикосновения к этим телам нисколько не повреждается в чистоте своей, но опять собирает чистыми свои лучи, сообщая свои совершенства многим из воспринимающих его тел, само же не получая ни малейшего зловония и осквернения, — то гораздо более Солнце правды. Владыка бестелесных сил, войдя в чистую плоть, не только не осквернился, но и ее сделал еще более чистою и святою. Помышляя о всем этом и припоминая голос, говорящий: «вселюсь в них и буду ходить [в них]» (Лев. 26:12; 2 Кор. 6:16), и еще: «вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас» (1 Кор. 3:16), будем и мы говорить против тех и заградим постыдные уста нечестивых, а нашим благам будем радоваться и прославим воплотившегося Бога за такое снисхождение и по силам нашим окажем Ему достойную честь и воздаяние; а для Бога от нас никакого иного воздаяния быть не может, как только спасение нас и душ наших и попечение о добродетели.
7. Не будем же неблагодарными к Благодетелю, но станем все по силам нашим приносить все — веру, надежду, любовь, целомудрие, милосердие, страннолюбие. И к чему я прежде убеждал вас, к тому же и теперь, и всегда не перестану убеждать. К чему же именно? Намереваясь приступить к страшной и божественной этой трапезе и священному тайнодействию, делайте это со страхом и трепетом, с чистою совестью, с постом и молитвою, без шума, не беспокоя и не толкая ближних, потому что служит знаком крайнего безумия и необыкновенного презрения и навлекает на поступающих так великое наказание и отмщение. Представь, человек, какой намереваешься ты касаться жертвы, к какой приступить трапезе; обрати внимание, что ты, земля и пепел, причащаешься крови и тела Христовых. Когда царь приглашает вас на пиршество, то вы возлежите со страхом и принимаете предлагаемые яства с почтением и спокойствием; а когда Бог приглашает к Своей трапезе и предлагает собственного Сына, когда ангельские силы предстоят со страхом и трепетом, херувимы закрывают лица свои и серафимы с трепетом взывают: свят, свят, свят Господь, — как ты, скажи мне, осмеливаешься кричать и с шумом приступать к этому духовному пиршеству? Разве ты не знаешь, что в это время душа должна быть полна глубокой тишины? Нужны великий мир и спокойствие, а не шум, гнев и смятение, так как это делает приступающую душу нечистою. Какое может быть прощение, если мы после столь многих грехов, даже и тогда, когда приступим к таинству, не очищаем себя от тех безумных страстей? Что вообще необходимее предлагаемого здесь, или что нас так смущает, чтобы мы, оставив духовное, устремились к плотскому? Нет, прошу и умоляю, не будем навлекать на себя гнев Божий. Предлагаемое здесь есть спасительное врачевство для наших ран, богатство неоскудевающее и доставляющее нам царство небесное. Будем же приступать с трепетом, благодарить, припадать, исповедуя прегрешения свои, проливать слезы, оплакивая свои бедствия, воссылать к Богу усердные молитвы, и таким образом, очищая себя, тихо и с надлежащим благочинием будем подходить, как приближающиеся к Царю небесному; приняв же непорочную и святую жертву, будем лобызать ее, обнимать ее глазами, согревать свой дух, чтобы наше собрание не послужило к суду или к осуждению нашему, но к целомудрию души, к любви, к добродетели, к примирению с Богом, прочному миру и к залогу бесчисленных благ, дабы нам и себя освятить, и ближним доставить назидание. Об этом я часто говорю и не перестану говорить. И что пользы — стекаться сюда напрасно и тщетно, не научаясь ничему полезному? И какое приобретение — всегда говорить вам в угоду? Настоящее время кратко, возлюбленные: будем же трезвиться, бодрствовать, воздерживаться, искренно оказывать всякое попечение о всех и богобоязненность во всем; нужно ли слушать божественные изречения, или молиться, или приступать (к таинству), или делать что‑нибудь другое, пусть делается это со страхом и трепетом, чтобы нерадением не навлечь на себя проклятие, — ибо «проклят», говорит (пророк), «всякий кто дело Господне делает небрежно» (Иер. 48:10). Шум и гнев служат оскорблением предложенной жертвы. Крайнее небрежение — представлять себя Богу оскверненным. Послушай, что говорит об этом апостол: «если кто разорит храм Божий, того покарает Бог» (1 Кор. 3:17). Итак не будем возбуждать гнева Божия вместо примирения с Ним, но, оказывая все усердие и всю красоту и безмятежность души, будем приступать с молитвою и сокрушенным сердцем, дабы и этим самим умилостивив Владыку нашего Иисуса Христа, мы могли получить обетованные нам блага, благодатию и человеколюбием Самого Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу со Святым Духом, слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Иоанн Златоуст — Толкование на Евангелие от Матфея. Беседы 5–7
БЕСЕДА V
Сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком глаголющим: се дева во чреве приимет, и родит сына, и нарекут имя ему Еммануил (Матф. I, 22, 23).
1. Многие, как я слышу, говорят: когда бываем здесь (в храме), и слышанное принимаем к сердцу, тогда приходим в себя, а лишь только удалимся отсюда, становимся опять другими, и огонь ревности в нас гаснет. Что же нам сделать, чтобы этого не было? Посмотрим, отчего это происходит. Итак, отчего бывает с нами такая перемена? Оттого, что занимаемся, чем не следует, и проводим время с худыми людьми. По выходе из церкви не надлежало бы нам приниматься за дела непристойные церкви; но, пришедши домой, надобно было бы сейчас же взять книгу, и вместе с женою и детьми привести на память, что было говорено; потом уже приступать к делам житейским. Если, вышедши из бани, ты предпочитаешь не ходить на рынок, чтобы там в хлопотах не лишиться пользы от бани, то тем более ты должен поступать так по выходе из церкви. А мы поступаем напротив, и от того теряем все. Еще не утвердится в нас совершенно то, что было полезного в сказанном, как сильный поток житейских дел, устремляясь на нас, все уносит с собой и оставляет пустоту. Итак, чтобы этого не было, по выходе из церкви почитай нужнейшим для себя делом привести на память, что было тебе сказано. Да и слишком было бы неразумно — на дела житейские употреблять пять или шесть дней, а на дела духовные не уделить и одного дня, или даже малой части дня. Не видите ли, как наши дети целый день занимаются уроками, какие им заданы? То же самое будем делать и мы. Иначе не будет для нас никакой пользы ходить сюда, потому что, не прилагая такого же попечения о соблюдении сказанного нам, какое показываем в сбережении золота и серебра, каждый день будем черпать в разбитый сосуд. Приобретший несколько динариев прячет их в мешок и накладывает печать; а мы, принявши учение, которое многоценнее и золота и дорогих камней, приобретши сокровища Духа, не скрываем их в хранилище души, и с крайнею небрежностью даем им вытекать из нашего сердца. Кто же после этого пожалеет об нас, когда сами себе причиняем вред и ввергаем себя в такую бедность? Итак, во избежание этого, и для самих себя, и для наших жен и детей, поставим непременным законом — этот один день в неделе посвящать весь слушанию и припоминанию того, что мы слышали. В таком случае будем сюда приходить с большею готовностью принимать, что будет говорено. И для нас меньше будет труда, и для вас больше пользы, когда станете слушать дальнейшее, содержа в памяти прежде сказанное. Это не мало будет способствовать к уразумению того, что говорится, — если именно вы будете хорошо знать порядок мыслей, которые мы предлагаем вам в связи. Так как невозможно высказать всего в один день, то старайтесь сохранить в памяти, что вам предлагается в разные дни, составляйте из этого как бы одну цепь, и облагайте ею душу, чтобы таким образом вышло целое тело Писаний. Поэтому и теперь, припомнив недавно сказанное, приступим к тому, о чем следует говорить.
2. Но о чем же следует теперь говорить? Сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком глаголющим. Достойно чуда и достойно самого себя воскликнул ангел, говоря: сие же все бысть. Он видел море и бездну человеколюбия Божия; видел явленным на деле то, осуществления чего никогда нельзя было и ожидать; видел, как законы природы нарушились, примирение совершилось, — Превысший всех нисходит к тому, кто всех ничтожнее, средостение рушится, преграды упраздняются; видел еще и больше того — и в немногих словах выразил чудо: сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа. Не думай, говорит он, будто это ныне только определено; это в древности было предобразовано, — как то и Павел старался везде показать. Затем, (ангел) отсылает Иосифа к Исаии, чтобы, пробудившись, если и забудет его слова, как совершенно новые, будучи вскормлен Писанием, вспомнил слова пророческие, а вместе с ними привел на память и его слова. Он не сказал этого жене, потому что она, как отроковица, была еще неопытна; а предлагает пророчество мужу, как человеку праведному, который углублялся в писания пророков. И сперва говорит он Иосифу: Мариам жену твою; а теперь, приводя слова пророка, вверяет ему тайну, что она Дева. Иосиф не так скоро успокоился бы мыслями, слыша от ангела, что она Дева, если бы прежде не услышал того от Исаии; от пророка же он должен был выслушать это не как что‑либо странное, но как нечто известное и долго его занимавшее. Потому‑то ангел, чтобы слова его удобнее были приняты, приводит пророчество Исаии; и не останавливается на том, но возводит пророчество к Богу, говоря, что это слова не пророка, но Бога всяческих. Потому и не сказал он: да сбудется реченное Исаиею, но говорит: да сбудется реченное от Господа. Уста были Исаии, но пророчество дано свыше. Какое же это пророчество? Се дева во чреве приимет и родит сына, и нарекут имя ему Еммануил (Ис. VII, 14). Почему же, скажешь, наречено Ему имя не Еммануил, а — Иисус Христос? Потому, что не сказано: наречеши, но: нарекут, т. е. народы и самое событие. Здесь заимствуется имя от происшествия, как и свойственно Писанию — происшествия употреблять вместо имен. Итак, слова: нарекут Еммануил означают не что иное, как то, что увидят Бога с человеками. Хотя Бог всегда был с человеками, но никогда не был так явно. Если же иудеи бесстыдно будут упорствовать, то спросим их, какой младенец назван: скоро плени, нагло расхити (Ис. VIII, 3)? На это они ничего не могут сказать. Как же пророк сказал: нареки ему имя, скоро плени? Так как после рождения Его случилось, что взяты и разделены добычи, то самое происшествие, при нем бывшее, дается ему вместо имени. Равным образом и о городе говорит пророк, что он наречется град правды, мати градовом, верный Сион (Ис. I, 26); и, однако, нигде не видно, чтобы город этот назывался правдою, он продолжал называться Иерусалимом. Но так как Иерусалим действительно таковым учинился, когда исправился, то и сказал пророк, что он так назовется. Таким образом, если какое‑либо происшествие яснее самого имени показывает того, кто его совершил, или им воспользовался, то Писание действительность события вменяет ему в имя. Если же иудеи, будучи опровергнуты в этом, найдут другое возражение против сказанного о девстве, и представят нам других переводчиков, говоря: они перевели не: дева, а: молодая женщина (??????), — то наперед скажем им, что семьдесят толковников, по справедливости, пред всеми прочими заслуживают большего вероятия. Те переводили после пришествия Христова, оставаясь иудеями; а потому справедливо можно подозревать, что они сказали так больше по вражде, и с намерением затемнили пророчество. Семьдесят же, которые за сто лет до пришествия Христова, или даже более, предприняли это дело, и притом таким большим обществом, свободны от всякого подобного подозрения; они и по времени, и по многочисленности, и по взаимному согласию, преимущественно заслуживают вероятия.
3. Но если иудеи приведут свидетельство и тех переводчиков, то и тогда победа на нашей стороне. В Писании часто имя юности (???????????) употребляется вместо девства не о женщинах только, но и о мужчинах. Юноши, говорит оно, девы, старцы с юношами (Псал. CXLVIII, 12). И опять, рассуждая о деве, подвергшейся насилию, говорит: если возопит отроковица (??????), т. е. дева (Втор. XXII, 27). То же значение подтверждают и предыдущие слова пророка. В самом деле, пророк не просто говорит: се дева во чреве приимет; но, сказавши наперед: се даст Господь сам вам знамение (Ис. VII, 14), потом присовокупил: се дева во чреве приимет. Если бы не деве надлежало родить, но произошло бы рождение по закону брака, то такое происшествие как могло быть знамением? Знамение должно выходить из обыкновенного порядка, быть чем‑то странным и необычайным. Иначе, как оно будет знамением? Востав же Иосиф от сна, сотвори якоже повеле ему ангел Господень (ст. 24). Видишь ли послушание и покорный ум? Видишь ли человека решительного, и во всем прямодушного? Когда он подозревал Деву в чем‑то неприятном и неприличном, то не хотел держать ее у себя. Когда же освободился от такого подозрения, не только не захотел выслать ее, но держит и делается служителем воплощения. И прият, говорит Писание, Мариам жену свою. Видишь ли, как часто евангелист употребляет это имя, не желая до времени открыть тайну девства, чтобы устранить всякое худое подозрение?
Принявши же ее, не знаяше ея, дондеже роди сына своего первенца (ст. 26). Здесь евангелист употребил слово дондеже; но ты не подозревай из того, будто Иосиф после познал ее. Евангелист дает этим только знать, что Дева прежде рождения была совершенно неприкосновенною. Почему же, скажут, употребил он слово: дондеже? Потому, что в Писании часто так делается. Это слово не означает определенного времени. Так и о ковчеге сказано: не возвратися вран, дондеже изсше земля (Быт. VIII, 7, 14), хотя он и после не возвратился. Также о Боге Писание говорит: от века и до века Ты еси (Псал. LXXXIX, 2), но тем не полагает пределов. И опять, когда благовествуя говорит: возсияет во днех его правда и множество мира, дондеже отъимется луна (Псал. LXXI, 7), тем не означает конца для этого прекрасного светила. Так и здесь евангелист употребил слово — дондеже, в удостоверение о том, что было прежде рождения. Что было после рождения, о том предоставляет судить тебе самому. Что тебе нужно было узнать от него, то он и сказал, то есть, что Дева была неприкосновенною до рождения. А что само собою видно из сказанного, как верное следствие, то предоставляет собственному твоему размышлению, то есть, что такой праведник (каков Иосиф) не захотел познать Деву после того, как она столь чудно соделалась материю, и удостоилась и родить неслыханным образом, и произвести необыкновенный плод. А если бы он познал ее, и действительно имел женою, то для чего бы Иисусу Христу поручать ее ученику как безмужнюю, никого у себя не имеющую, и приказывать ему взять ее к себе? Но скажут: как же Иаков и другие называются братьями Иисуса Христа? Так же, как и сам Иосиф был почитаем мужем Марии. Многими завесами до времени сокрываемо было рождение Христово. Потому и Иоанн назвал их также (братьями), говоря: ни братия бо Его вероваху в Него (Иоан. VII, 5). Впрочем, прежде неверовавшие сделались после достойными удивления и славными. Так, когда Павел прибыл в Иерусалим для рассуждения о вере, тотчас явился к Иакову, который так был уважаем, что его первого поставили епископом. Рассказывают также, что он вел такую строго–подвижническую жизнь, что все члены его омертвели, что от непрерывной молитвы и беспрестанных земных поклонов лоб у него отвердел, до такой степени, что жесткостью не отличался от колен верблюда. Он и Павла, который после опять приходил в Иерусалим, вразумляет, говоря: видиши ли, брате, колико тем есть собравшихся (Деян. XXI, 20)? Так велико было его благоразумие и ревность, а лучше сказать: так велика была сила Христова! В самом деле, те, которые поносили Христа во время земной Его жизни, по смерти Его так возревновали о Нем, что совершенно готовы были даже умереть за Него, — что и показывает особенно силу воскресения. Для того славнейшее и соблюдено к концу, чтобы доказательство было несомненно. Если тех, которым дивимся при жизни, забываем по смерти, то как же хулившие Христа при жизни признали Его после Богом, если Он был обыкновенный человек? Как бы решились идти за Него на смерть, если бы не имели ясного доказательства воскресения.
4. Говорю об этом не для того, чтобы вы только слышали, но чтобы и подражали мужеству, дерзновению и всякой добродетели; чтобы никто не отчаивался в самом себе, хотя прежде того был ленив, и чтобы, после милосердия Божия, ни на что другое не надеялся, как только на собственную добродетель. Если сродники Христовы, жившие со Христом в одном доме и отечестве, не получили от этого никакой пользы, пока не явили в себе добродетели, то как можем получить прощение мы, если, представляя за себя ходатаями праведных своих родственников и братьев, сами не будем добронравны и утверждены в добродетели? На это указывает пророк, когда говорит: брат не избавит, избавит ли человек (Псал. XLVIII, 8), хотя бы то был Моисей, или Самуил, или Иеремия? Послушай, что говорит Бог Иеремии: не молися о людех сих, так как не послушаю тебя (Иер. XI, 14). И что дивишься, если Я тебя не слушаю? Хотя бы предстал сам Моисей и Самуил, то Я не принял бы и их прошения об этих людях. Хотя Иезекииль станет молиться, — и он услышит, что если предстанет Ной, Иов и Даниил, то сынов и дщерей их не избавят (Иезек. XIV, 14, 18). Хотя патриарх Авраам будет ходатаем за неисцельно больных и нераскаянных, — Господь, оставив его, удалится, чтобы не слышать его моления о них (Быт. XVIII, 33). Хотя и Самуил будет также предстательствовать, — Господь скажет ему: не плачь о Сауле (1 Цар. XVI, 1). Хотя и о сестре кто станет молиться безвременно, — услышит то же, что и Моисей: аще бы отец плюя заплевал в лице ея (Числ. XII, 14). Не станем же слишком уповать на других. Молитвы святых имеют очень великую силу, но только когда мы сами раскаиваемся (во грехах), и исправляемся. И Моисей, избавивши некогда брата своего и шестьдесят тысяч от угрожавшего им гнева Божия, не мог избавить сестру, хотя и грех не равен был. Мариам оскорбила Моисея, Аарон же с народом отважились на явное нечестие. Но об этом предоставляю подумать вам самим, а я постараюсь решить еще более трудный вопрос. В самом деле, стоит ли говорить о том, что Моисей не мог умолить за сестру, когда этот предстатель многочисленного народа не в силах был пособить себе самому? После бесчисленных трудов и бедствий, после сорокалетних попечений о народе, ему возбранен был вход в ту землю, о которой было столько предсказаний и обетований. Какая же тому была причина? Та, что допущение Моисея в обетованную землю не только не принесло бы пользы, но произвело бы большой вред, и для многих иудеев послужило бы соблазном. Если они за одно избавление из Египта, оставивши Бога, стали искать всего в Моисее, и ему все приписывать, то до какого бы нечестия не дошли они, когда бы увидели, что он ввел их в землю обетованную? Потому‑то и место погребения его осталось неизвестным. И Самуил не мог избавить Саула от гнева Божия, хотя часто спасал израильтян. И Иеремия не помог иудеям (2 Мак. XV, 16), хотя в другое время укрепил одного пророчеством. Даниил избавил варваров от поражения, но не спас иудеев от плена (Дан. II). И в евангелии мы видим, что не с разными людьми, но с одними и теми же случалось то и другое: один и тот же мог иногда спасти себя, а иногда нет. Задолжавший, напр., тысячи талантов однажды усиленною просьбою избавил себя от опасности, а в другое время не мог. Другой же напротив: сперва подвергся опасности, а потом нашел вернейшее средство помочь себе. Кто же это такой? Расточивший отеческое имение. Итак, если мы сами о себе не радим, то чрез других не спасемся. Если же будем неусыпны, то и сами собою достигнем спасения; даже сами собою спасемся вернее, нежели чрез других. Подлинно, Богу приятнее давать благодать непосредственно нам, а не другим для нас, чтобы, стараясь сами отвратить гнев Его, делались мы дерзновеннее и добродетельнее. Так Он помиловал хананеянку, так спас блудницу, так спас разбойника, хотя не было никакого за них предстателя и ходатая.
5. Впрочем, говорю это не для того, чтобы не призывать святых в молитвах, но для того, чтобы мы не ленились, и, предавшись беспечности и сну, не возлагали только на других того, что должны делать сами. И Христос, сказав: сотворите себе други, не остановился на этом, но присовокупил: от мамоны неправды, требуя тем и твоего содействия (Лук. XVI, 9), — поскольку здесь Он разумел не что иное, как милостыню. И что удивительно, Он ничего уже не взыскивает с нас, если только мы отступим от неправды, потому что слова Его имеют такой смысл: ты приобрел худо — истрать хорошо. Собрал неправедно — расточи праведно. Что, кажется, за добродетель — раздавать из имения, неправедно приобретенного? И однако Бог, по человеколюбию Своему, снисходит до того, что обещает нам многие блага даже и за такие дела. Но мы до такого доходим бесчувствия, что ничего не уделяем и из приобретенного неправедно; напротив, грабя тысячами, думаем, что все уже сделали, подав малую долю. Разве не слыхал ты, что говорит Павел: сеяй скудостию, скудостию и пожнет (2 Корин. IX, 6)? Итак, что ты скупишься? Сеяние ужели есть трата, ужели убыток? Нет! Это доход и прибыль. Где сеяние, там и жатва; где сеяние, там и приращение. Возделывая тучную и мягкую землю, которая может принять в себя много семян, ты засеваешь ее всеми своими семенами, и берешь еще взаймы у других, потому что скупость в этом случае считаешь убытком. А когда надобно возделывать небо, которое не подвержено никакой воздушной перемене и все вверенное ему несомненно возрастит с большим приращением, ты ленишься, медлишь и не думаешь о том, что сберегая теряешь, а расточая приобретаешь. Итак, сей, чтобы не потерять; не береги, чтобы сберечь; рассыпай, чтобы сохранить; трать, чтобы приобресть. Хотя и нужно было бы что сберечь, ты не береги, потому что непременно это погубишь, а поручи Богу, у Которого никто не похитит. Сам не торгуй, потому что не умеешь получать прибыли; но большую часть капитала отдай взаймы Тому, Кто дает рост, отдай взаймы туда, где нет ни зависти, ни клеветы, ни обмана, ни страха. Отдай взаймы Тому, Кто сам ни в чем не нуждается, но терпит нужду для тебя; Кто всех питает, но алчет для того, чтобы ты не был голоден, обнищал для того, чтобы ты обогатился. Отдай взаймы туда, откуда ты получишь не смерть, но жизнь вместо смерти. За такой только рост можешь приобресть себе царство, а за всякий другой получишь геенну, потому что тот рост показывает сребролюбие, а этот — любомудрие; тот — дело жестокости, а этот — человеколюбия. И чем оправдаемся, когда, имея возможность получить большее, и притом с твердою уверенностью получить в надлежащее время, с полною свободою, без укоризны, без страха, без опасностей, пренебрегаем этими благами, а гоняемся за тем, что постыдно, ничтожно, обманчиво, тленно, и уготовляет нам пещь огненную?
Ничего, ничего нет постыднее и жестокосерднее, как брать рост здесь на земле. В самом деле, ростовщик обогащается на счет чужих бедствий, несчастие другого обращает себе в прибыль, требует платы за свое человеколюбие, и как бы боясь показаться немилосердым, под видом человеколюбия роет яму глубже; помогая, теснит нищего; подавая руку, толкает его; по–видимому вводит в пристань, а в то же время подвергает крушению, как бы направляя на скалы, утесы и подводные камни. Но чего требуешь ты, скажут? Того ли, чтобы собранные мною и мне самому нужные деньги отдать в распоряжение другому, и не требовать за то никакой платы? Нет, я не говорю этого; напротив, весьма желаю, чтобы ты получил плату, — только не малую, и не ничтожную, но гораздо большую; желаю, чтобы ты в рост за золото приобрел небо. Итак, для чего ты сам себя подвергаешь нищете, прилепляясь к земле, и вместо большого ищешь малого? Это доказывает, что ты не умеешь обогатиться. Когда Бог за малое имущество обещает тебе небесные блага, ты говоришь: не давай мне неба, а дай мне, вместо неба, скоро гибнущее золото. Это значит, что ты произвольно хочешь остаться в нищете. Кто ревнует об истинном богатстве и обилии, тот вместо скоро гибнущего изберет негибнущее, вместо иждиваемого — неиждиваемое, вместо немногого — многое, вместо тленного — нетленное, а за такими благами последуют и те. Кто вместо неба ищет землю, тот и ее непременно потеряет; а кто предпочитает небесное земному, тот и тем и другим насладится с великим избытком. Чтобы и нам достичь этого, презревши все здешнее, изберем будущие блага, и таким образом получим и то и другое, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
БЕСЕДА VI
Иисусу рождшуся в Вифлееме Иудейстем, во дни Ирода царя, се, волсви от восток приидоша во Иерусалим, глаголюще: где есть рождейся Царь Иудейский? Видехом бо звезду Его на востоце, и приидохом поклонитися Ему (Матф. II, 1–2).
1. Много нужно нам бодрствовать, много молиться, чтобы суметь изъяснить настоящее место, и узнать, кто были эти волхвы, откуда и как пришли, кто их к тому побуждал, и что это была за звезда. Но если угодно, предложим лучше наперед то, что говорят противники истины. Дьявол так овладел ими, что они и здесь находят повод вооружаться против слова истины. Что же говорят они? Вот сказано, что и при рождении Христовом явилась звезда: это значит, говорят они, что астрология есть наука несомненная. Но если Христос родился по астрологическим законам, то как же Он истребил астрологию, отверг судьбу, заградил уста демонам, изгнал заблуждение, и ниспроверг всякого рода волхвование? Да и что узнают волхвы по звезде Его? Что Он был Царь иудейский? Но Он был Царем не земного царства, как и Пилату сказал: царство Мое несть от мира сего (Иоан. XVIII, 36). Да Он и не показывал Себя Царем; не имел при Себе ни копьеносцев, ни щитоносцев, ни коней, ни парных мулов, — словом ничего тому подобного; а вел жизнь простую и бедную, водя за Собою двенадцать человек, ничем не знаменитых. Но если волхвы и знали, что Он Царь, то зачем приходят? Дело звездословия, как говорят, вовсе не в том состоит, чтобы по звездам узнавать, кто родится, но чтобы по времени рождения предсказывать о том, что случится вперед. Между тем волхвы ни при родах Матери не были, ни времени, когда родила, не знали, а потому не имели и основания заключать о будущем по течению звезд. Напротив, задолго до рождения, увидевши звезду, явившуюся в их земле, они идут смотреть Родившегося; а это еще непонятнее прежнего. Какая же причина их побудила? В надежде каких наград из такой отдаленной стороны они идут поклониться Царю? Если б думали, что Он будет их Царем, и тогда не было бы им достаточной причины идти. Если бы еще Он родился в царских чертогах, если бы отец Его был царем и при Нем находился, то можно было бы сказать, что поклонением родившемуся Младенцу они хотели угодить отцу, и тем заслужить себе его благоволение. Но теперь они знают, что новорожденный будет Царем не у них, а у другого народа, в стране, от них отдаленной; знают, что Он еще не в совершенном возрасте: для чего же предпринимают такое путешествие, и несут дары, притом подвергаясь в этом деле великим опасностям? В самом деле, и Ирод услышав смутился, и весь народ, когда услыхал от них о том, взволновался. Разве этого они не предвидели? Но это невероятно. Даже при всей недальновидности они не могли бы не знать того, что, когда придут в город, имеющий царя, и станут всенародно объявлять, что есть другой царь, кроме теперь там царствующего, то подвергнут себя тысяче смертей. Для чего же они покланялись лежащему в пеленах? Если бы Он был в совершенном возрасте, можно было бы сказать, что они ввергаются в явную опасность в надежде на Его помощь; но и то было бы признаком крайнего неразумия — персиянину, варвару, не имеющему ничего общего с народом иудейским, решиться выйти из своей земли, оставить отечество, родных и дом, и подвергнуться чужому владычеству!
2. Если это неразумно, то следующее еще неразумнее. Что же такое? Перейти такой дальний путь, только поклониться, всех взволновать и тотчас уйти. И какие они нашли признаки царского сана, когда увидели хижину, ясли, младенца в пеленах, и бедную мать? Кому принесли дары? И для чего? Разве было установлено и принято в обычай так изъявлять почтение всякому рождающемуся царю? Разве они обходили всю вселенную и о ком узнавали, что он из низкого и бедного состояния сделается царем, тому покланялись прежде восшествия на царский престол? Но этого никто сказать не может. Для чего же они покланялись? Если для настоящих выгод, то чего могли они ожидать от младенца и бедной матери? Если в надежде будущих, то как они могли знать, что младенец, которому они поклонились, когда он был в пеленах, вспомнит о том впоследствии? Положим, что мать ему о том напомнила бы; но и в таком случае они стоят не похвалы, а порицания за то, что подвергли его явной опасности, так как Ирод, смущенный ими, расспрашивал, разыскивал и прилагал все меры умертвить его. Да и где бы то ни было, о младенце, который родился от частных людей, сказать, что он будет царем, — значит только предать его на смерть, навлечь на него множество бед. Видишь ли, сколько открывается несообразностей, если судить об этом событии по ходу дел человеческих, и по общему обыкновению? Да и кроме того, можно было бы найти и много других, еще больших затруднений.
Но чтобы, присовокупляя недоумения к недоумениям, не привести вас в замешательство, приступим теперь к разрешению вопросов. Начнем со звезды Христовой. Если мы узнаем, что это была за звезда, и какая она — обыкновенная, или отличная от прочих, действительная ли была звезда, или только имела вид звезды, то легко будет понять все прочее. Откуда же узнать о том? Из самого Писания. Что она была не обыкновенная звезда, и даже не звезда, а, как мне кажется, какая‑то невидимая сила, принявшая вид звезды, это доказывает, во–первых, самый путь ее. Нет, и не может быть звезды, которая бы имела такой путь. Видим, что и солнце и луна и все прочие звезды идут от востока к западу; а эта звезда текла от севера на полдень: именно в таком положении находится Палестина в отношении к Персии. Во–вторых, то же можно видеть из самого времени: она является не ночью, а среди дня, при сиянии солнца, что не свойственно не только звезде, но и луне. Хотя луна больше всех звезд, но при появлении солнечного света тотчас скрывается и делается невидимою. Звезда же Христова превосходством своего блеска преодолела самый свет солнечный, была яснее солнца, и как оно ни блистательно, а она сияла больше. В–третьих, доказывается тем, что звезда то является, то опять скрывается. Когда волхвы шли в Палестину, она была видна и указывала им путь; а когда вошли в Иерусалим, она скрылась. Потом, когда они, сказавши Ироду, зачем пришли, оставили его и собрались в путь, звезда опять является. Это уже есть движение не звезды, а некоторой совершенно разумной силы. Она не имела своего определенного пути, но когда нужно было остановиться, и она стояла, во всем соображаясь с их нуждою, подобно столпу облачному, по которому полк иудеев и останавливался и поднимался с места, когда было нужно. В–четвертых, то же ясно можно видеть из самого способа, каким звезда указала место. Не с высоты неба она указала его, — в таком случае волхвы не могли бы различить места; но чтобы указать его, опустилась вниз. Сами знаете, что обыкновенной звезде нельзя показать так малого места, какое занимала хижина, особенно же в каком вмещалось тело Младенца. Так как высота ее неизмерима, то она не могла бы собою обозначить и определить такого тесного пространства для желавших узнать его. Об этом всякий может судить по луне; она, будучи гораздо больше звезд, кажется близкою для каждого из обитателей вселенной, рассеянных по всей земной широте. Так скажи же, как бы звезда указала такое тесное место яслей и хижины, если бы не оставила высоту, не сошла вниз, и не стала над самою главою Младенца? Это самое дает разуметь и евангелист, говоря: се звезда идяше пред ними, дондеже пришедши ста верху, идеже бе отроча (Матф. II, 9). Видишь, сколько доказательств на то, что эта звезда была необыкновенная, и явилась не по законам внешней природы.
3. Но для чего она явилась? Для того чтобы обличить нечувствительных иудеев, и лишить их — неблагодарных — всякого способа к оправданию. Так как цель пришествия Христова была та, чтобы отменить древние правила жизни, призвать всю вселенную на поклонение Себе, и принимать это поклонение на земле и на море, то Христос с самого начала отверзает дверь язычникам, желая чрез чужих научить своих. Так как иудеи, непрестанно слыша пророков, возвещавших о пришествии Христовом, не обращали на то особенного внимания, — Господь внушил варварам придти из отдаленной страны, расспрашивать о Царе, родившемся у иудеев; и они от персов первых узнают то, чему не хотели научиться у пророков. Бог сделал это для того, чтобы дать им вернейший способ убедиться, если будут благоразумны, или лишить всякого оправдания, если будут упорны. В самом деле, что могут сказать в свое оправдание иудеи, не принявшие Христа после столь многих пророческих доказательств, видя волхвов, которые по явлению только звезды приняли Его, и поклонились явившемуся? Итак, с волхвами Бог поступил так же, как с ниневитянами, к которым послал Иону, так же, как с самарянкою и хананеянкою. Потому и сказано: мужие Ниневитстии востанут и осудят, и: царица южская востанет и осудит род сей (Матф. XII, 41, 42), — потому что они поверили меньшему, а иудеи не поверили и большему. Ты спросишь, для чего Бог привел волхвов к Христу таким явлением? А как же бы надлежало? Послать пророков? Но волхвы пророков не приняли бы. Дать глас свыше? Но они гласу не вняли бы. Послать ангела? Но и того не послушали бы. Поэтому Бог, оставивши такие средства, по особенному Своему снисхождению употребляет для призвания их то, что было им больше знакомо: показывает большую и необычайную звезду, чтобы она поразила их и величиною, и прекрасным видом, и необыкновенным течением. Подражая этому, и апостол Павел, когда рассуждает с эллинами, начинает речь с жертвенника, и приводит свидетельства из их стихотворцев; а когда проповедует иудеям, говорит об обрезании, — уча живущих под законом, начинает с жертв. Так как всякий любит то, к чему привык, то к этому применяются и Бог и люди, посылаемые Им для спасения мира. Итак, не думай, чтобы недостойно было Бога призывать волхвов посредством звезды; иначе должен будешь отвергнуть все иудейское — и жертвы, и очищения, и новомесячия, и ковчег, и самый храм, потому что все это допущено по языческой грубости иудеев. И Бог для спасения заблуждающихся с небольшим изменением допустил в служении Себе то, что наблюдали язычники при служении демонам, чтобы, понемногу отвлекая от языческих привычек, возвести к высокому любомудрию. Так поступил он и с волхвами, благоволив призвать их явлением звезды, чтобы потом удостоить высшего. Побудивший их идти и руководствовавший в пути, после того как поставил пред яслями, наставляет их уже не чрез звезду, а чрез ангела; таким образом понемногу они восходили к высшему. Подобно этому Бог поступил и с жителями Аскалона и Газы. Когда пять филистимских городов, по прибытии к ним ковчега, поражены были смертною язвою и не находили никаких средств к избавлению от постигшего их бедствия, тогда, созвавши волхвов, в общем собрании советовались, как освободиться от этой язвы, ниспосылаемой от Бога; волхвы присоветовали взять коров, которые не были еще под ярмом и принесли первых телят, запречь под кивот и пустить одних идти, куда хотят, чтобы чрез то увидеть, от Бога ли это ниспосланная язва, или какая случайная болезнь. Если коровы, — говорили они, — как не привыкшие к ярму, разобьют его, или воротятся к телятам, то будет значить, что язва произошла по случаю; если же пойдут прямо, мычание телят не произведет на них никакого действия и они не собьются с дороги, им незнакомой, то будет явно, что рука Божия коснулась этих городов (Цар. V‑VI). Жители послушались волхвов, и поступили по их совету; и Бог, по Своему снисхождению, не почел для Себя недостойным, применяясь к мнению волхвов, привести в действие предсказанное ими, и оправдать слова их событием. Такое действие было тем важнее, что и сами противники засвидетельствовали силу Божию, а учители их подтвердили то своим приговором. Много и других примеров видеть можно в божественном домостроительстве. Так, напр., и то, что известно о чревовещательнице (1 Цар. XXVIII), случилось по тому же божественному промыслу, о чем сами вы можете рассудить по сказанному выше. Все это сказано мною для объяснения написанного о звезде; вы же сами, может быть, в состоянии сказать и более, — сказано ведь: даждь премудрому вину, и премудрейший будет (Притч. IX, 9).
4. Пора, однако, обратиться к началу прочитанного. Какое же начало? Иисусу же рождшуся в Вифлееме Иудейстем, во дни Ирода царя, се, волсви от восток приходят во Иерусалим. Волхвы последовали за ведущею их звездою, а иудеи не поверили и проповедовавшим пророкам. Но для чего евангелист означает и время и место, говоря: в Вифлееме, во дни Ирода царя? Для чего также упоминает о самом достоинстве? О достоинстве — для того, что был и другой Ирод, умертвивший Иоанна; но тот был четверовластник, а этот царь; на время же и место указывает для того, чтобы привести нам на память древние пророчества, из которых одно произнес Михей: и ты, Вифлееме, земле Иудова, ничимже меньши еси во владыках Иудовых (Мих. V, 2), другое — патриарх Иаков, который, с точностью означивши время, указал и важнейший признак пришествия Христова: не оскудеет, сказал он, князь от Иуды и вождь от чресл его, дондеже приидут отложеная ему: и Той чаяние языков (Быт. XLIX, 10). Достойно исследования и то, откуда волхвам пришла мысль идти, и кто их побудил к тому. Мне кажется, что это было делом не одной звезды; но сам Бог подвиг их сердце, подобно тому, как поступил Он с Киром, расположив его отпустить иудеев. Впрочем, Он сделал это не нарушая свободного произволения, подобно тому как и Павла призвав гласом свыше, вместе явил Свою благодать и открыл его послушание. Но, скажешь, почему не всем волхвам открыл это? Потому, что не все бы поверили, а эти были готовы более других. Тысячи народов гибли, а к одним только ниневитянам послан был пророк Иона; двое было разбойников на кресте, но один только спасся. Итак, знай, что волхвы оказали добродетель не тем одним, что пришли, но и тем, что поступили смело. Чтобы их не сочли людьми подозрительными, они по приходе рассказывают о своем путеводителе, о дальнем пути, и при этом обнаруживают смелость: приидохом, говорят они, поклонитися Ему, и не страшатся ни ярости народной, ни жестокости царя. Из этого заключаю, что они и дома были учителями своих соотечественников; если здесь — в Иерусалиме — они не усомнились говорить об этом, то с большим дерзновением проповедовали о том в своем отечестве, после того, как получили откровение от ангела и свидетельство от пророка. Слышав же Ирод смутися, и весь Иерусалим с ним. Ироду, как царю, естественно было опасаться и за себя, и за детей; но чего боялся Иерусалим, когда пророки задолго предсказали о Христе, как о Спасителе, благодетеле и освободителе? Что же смутило иудеев? То же легкомыслие, которое и прежде отвращало их от Бога — их благодетеля, так что, получивши полную свободу, вспоминали о египетских мясах. Смотри же, как пророки ничего не опускали: один из них задолго предсказал и об этом: восхотят, да быша огнем сожжены были: яко отроча родися нам, сын, и дадеся нам (Ис. IX, 5, 6). Но несмотря на свое смущение, жители Иерусалима не заботятся сами проверить случившееся, не следуют за волхвами, не любопытствуют: столько‑то они были всех упорнее и нерадивее! Им надлежало бы хвалиться, что у них родился Царь, и привлек к себе страну персидскую, и что все им покорятся, когда обстоятельства так переменились к лучшему, когда самое начало так блистательно; но они и от того не сделались лучшими, хотя только лишь освободились от плена персидского. Если бы им не открыто было никаких высоких тайн, то, судя по одним настоящим событиям, можно бы им было заключить так: если столько благоговеют к нашему Царю при самом его рождении, то гораздо более будут бояться его и покоряться ему в совершенном его возрасте, и мы сделаемся гораздо славнее варваров. Но ни одна подобная мысль не восхитила их: столь велика была их беспечность, а вместе с нею и ослепление! Потому тщательно надобно удалять от себя оба эти порока, и надобно быть сильнее огня тому, кто хочет против них вооружиться. Потому‑то и Христос сказал: огнь приидох воврещи на землю, и хощу, аще уже возгореся (Лук. XII, 49). Потому и Дух Святый является в виде огня.
5. Но мы холоднее праха и мертвее мертвецов, тогда как видим, что Павел возносится выше неба и неба небес, сильнее всякого пламени все преодолевает и возвышается над всем дольним и горним, настоящим и будущим, сущим и не сущим. Положим, что этот пример не по твоим силам; впрочем, это отговорка одной твоей беспечности (что Павел имел пред тобою лишнего, почему бы тебе невозможно было подражать ему?). Но, чтобы нам не спорить, оставив Павла, возьмем в пример первенствующих христиан, которые оставили богатство, имения, заботы и все житейские дела, предали себя совершенно Богу, день и ночь прилежно внимая учению слова. Таков духовный огонь; он не оставляет в нас никакого пристрастия к земному, но воспламеняет нас иною любовью. Потому‑то возлюбивший духовное, если нужно будет и все оставить, презреть удовольствия и славу, отдать самую душу, все это сделает без всякого затруднения. Теплота духовного огня, проникая душу, изгоняет из нее всякую беспечность, и объятого ею делает легче пера, и заставляет презирать все видимое. Такой человек пребывает уже в непрестанном сокрушении (сердца), проливая неиссякаемые источники слез, и получая от того великое удовольствие, потому что ничто столько не сближает и не соединяет с Богом, как такие слезы. Такой человек, хотя живет и в городе, проводит жизнь как в пустыне, в горах и в пещерах, не занимаясь окружающими его, и никогда не насыщаясь своими слезами, плачет ли о себе или о чужих грехах. Потому‑то и Бог прежде других ублажил плачущих, сказав: блажени плачущии (Матф. V, 4). А как же Павел говорит: радуйтеся всегда о Господе (Филип. IV, 4)? Он говорит об удовольствии, проистекающем от этих слез. Как мирская радость бывает смешана с печалью, так слезы по Боге произращают всегдашнюю и неувядающую радость. Так блудница, объятая этим огнем, стала достойнее дев. Согретая покаянием, она воспылала такою любовью ко Христу, что распустила волосы, и святые ноги Его обливала слезами, отирая их своими волосами, и не жалела мира. Но все это было только наружное; а что происходило у ней в сердце, и что видел один Бог, то было гораздо пламеннее. Оттого и каждый из нас, слыша об этом, радуется с нею, восхищается ее добрым делом, и прощает ей все проступки.
Если же мы, будучи злы, произносим о ней такой суд, то подумай, сколько она оправдана человеколюбивым Богом, и какие собрала плоды покаяния, еще до получения даров Божиих? Как после проливного дождя воздух делается чистым, так и по пролитии слез настает тишина и ясность, а мрак греховный исчезает. Как сперва очистились мы водою и духом, так после очищаемся слезами и покаянием, если только делаем это не по лицемерию и тщеславию. Плачущая притворно заслуживает даже более осуждения, нежели та, которая прикрашивается румянами и притираньями. Я требую слез, проливаемых не на показ, а из сокрушения, проливаемых тайно, в уединенной комнате, без свидетелей, в тишине и в безмолвии, слез из глубины сердца, от внутренней скорби и печали, проливаемых единственно для Бога, каковы были слезы Анны: устне ея, сказано, двизастеся, а глас ея не слышашеся (1 Цар. I, 13). Но одни только слезы вопияли громогласнее трубы; за такие слезы и отверз Бог утробу ее, и жесткий камень сделал мягкою нивою.
6. Если и ты плачешь так же, то подражаешь своему Господу. И Он ведь плакал о Лазаре (Иоан. XI, 31), об Иерусалиме (Лук. XIX, 41), и возмутился духом об Иуде (Иоан. XIII, 21). Да и часто бывало, что Его видели плачущим, а чтобы Он смеялся или хотя мало улыбался, этого никогда никто не видел, — почему и ни один из евангелистов не упомянул о том. Также и Павел, что он плакал, и плакал три года день и ночь, сам о том свидетельствует (Деян. XX, 31), и другие о нем говорят то; а чтобы когда‑либо смеялся, об этом нигде не говорит ни сам он, ни другой апостол, ни один из святых, ни о нем, ни о ком другом ему подобном. Об одной только Сарре говорит Писание (Быт. XVIII, 12), за что она и получила упрек, также о сыне Ноевом, который за то из свободного сделался рабом. Впрочем, я говорю это, не запрещая смеяться, но удерживая от неумеренного смеха. Скажи мне, чему без меры радуешься и смеешься, когда подлежишь такой ответственности, должен некогда предстать на страшный суд и дать строгий отчет во всем, что сделано тобою в жизни? Мы должны дать отчет во всех произвольных и непроизвольных грехах своих: иже бо аще, говорит Господь, отвержется Мене пред человеки, отвергуся его и Аз пред Отцем Моим (Матф. X, 33). Хотя бы это отречение было невольное, однако же и оно не избежит наказания, и за него отдадим отчет, и за то, что знаем, и чего не знаем: ничтоже бо в себе свем, говорит Павел (1 Кор. IV, 4), но ни о сем оправдаюся, — и за то, что сделано по неведению и за то, что — сознательно. Свидетельствую бо им, говорит апостол (Рим. X, 2), яко ревность Божию имут, но не по разуму. Однакож это не оправдывает их. И в послании к Коринфянам: боюся же, да не како, якоже змий Еву прельсти лукавством своим, тако истлеют разумы ваша от простоты, яже о Христе (2 Кор. XI, 3). Тебе нужно будет дать такой строгий отчет, а ты сидишь и смеешься, шутишь и думаешь о забавах? Но скажешь: какая польза, если вместо этого буду плакать? Громадная польза, — такая, что нельзя и выразить словом. На суде человеческом, сколько ни плачь, не избежишь наказания, когда определение сделано; а здесь, если только вздохнешь — и приговор уничтожен, и прощение получено. Вот почему Христос так часто и говорит нам о слезах и называет плачущих блаженными, а смеющихся бедными. Здесь не место смеху, и собрались мы сюда не смеяться, но стенать, и за эти стенания наследовать царствие. Стоя пред земным царем, ты и слегка улыбнуться не смеешь; а где обитает Владыка ангелов, стоишь без трепета и без благоговения, даже смеешься, когда Он много раз прогневан тобою? И не подумаешь, что этим раздражаешь Его больше, нежели грехами? Подлинно, Бог обыкновенно отвращается не столько от грешащих, сколько от тех, которые, учинив грех, не сокрушаются о нем. При всем том некоторые столько бесчувственны, что, несмотря на сказанное, говорят: лучше мне никогда не плакать, но дай Бог всегда смеяться и играть. Что может быть безрассуднее такой мысли? Не Бог, а дьявол учит играть. Выслушай, что случилось с играющими: и седоша людие, говорит Писание, ясти, и пити, и возсташа играти (Исход. XXXII, 6). Так вели себя содомляне, так вели себя жившие пред потопом. О первых говорит Писание, что они в гордости, и в изобилии, и в сытости хлеба сластолюбствоваша (Иезек. XVI, 49). А жившие при Ное, столько времени видя созидаемый ковчег, беззаботно веселились, нимало не думая о будущем; за это самое всех их и погубил наступивший потоп, и всю вселенную подверг тогда кораблекрушению.
7. Итак, не проси у Бога того, что получается от дьявола. Богу свойственно давать сердце сокрушенное и смиренное, трезвенное, целомудренное и воздержное, кающееся и умиленное. Вот дары Божии, потому что в них мы имеем наибольшую нужду. В самом деле, нам предстоит трудный подвиг, борьба с невидимыми силами, брань с духами злобы, война с началами, со властями; и хорошо, если бы мы, при всем тщании, трезвенности и бдительности, могли устоять против этого свирепого полчища. Если же будем смеяться, играть и всегда предаваться лености, то еще прежде сражения падем от собственной беспечности. Не наше дело постоянно смеяться, забавляться и жить весело; это дело лицедеев, зазорных женщин, и людей на то предназначенных, тунеядцев, льстецов; не званным на небо, не написанным в горнем граде, не приявшим духовное оружие свойственно это, но тем, которые обрекли себя дьяволу. Это он, он самый изобрел такое искусство, чтобы привлекать к себе воинов Христовых, и ослаблять силы их духа. На то и построил он в городах театры и, обучив смехотворов, этою язвою поражает целый город. Чего Павел велел бегать (Ефес. V, 4), — я разумею пустословие и шутки, — то дьявол убеждает любить; и что в этом есть самого худшего, то бывает поводом к смеху. Когда представляющие смешное в театре скажут что‑либо богохульное и срамное, тогда многие, будучи еще безумнее их, смеются, забавляются этим; за что надлежало бы побить камнями, тому рукоплещут, и за такое удовольствие сами себе готовят огненную пещь. Ведь те, которые хвалят говорящих такие речи, тем самым поощряют их к ним; а потому и наказанию, которое назначено для смехотворцев, справедливее падать на смеющихся, потому что если бы не было ни одного зрителя, то не было бы и действующего. А когда видят, что вы оставляете свою мастерскую, и работу, и то, что могли бы выработать, словом все, только бы провести время в театре, тогда они становятся усерднее, с большим старанием отправляют свое дело. Впрочем не в извинение их говорю это, но чтобы вас вразумить, что от вас собственно берется начало и корень этого беззакония, от вас, которые тратите на это целый день, подвергаете посмеянию честное супружество, посрамляете великое таинство. Поистине не столько грешит тот, который представляет в театре, сколько в сравнении с ним ты, который заставляешь это делать; и не только заставляешь, но и заботишься о том, радуешься и смеешься, хвалишь представление, всячески пособляешь демонской работе. Скажи мне, какими глазами после будешь смотреть дома на жену, видевши ее опозоренною в театре? Как, не покрасневши, представишь себе супругу, когда ты видел весь пол ее обесчещенным?
8. Не говори мне, что представляемое в театре есть одно лицедейство. Лицедейство это многих сделало прелюбодеями, и многие домы расстроило. О том‑то особенно и скорблю, что в этом даже не подозревают худого, но такие развратные представления принимают с рукоплесканиями, с восклицаниями и громким смехом. Итак, скажешь, что все это лицедейство? Но за то самое лицедеи и стоили бы тысячи смертей, что они научились подражать запрещенному всеми законами. Если дело худо, то и подражание ему худо. Не говорю еще о том, сколь многих делают блудниками представляющие эти любодейные зрелища, к какой наглости и бесстыдству приучают они зрителей. Ведь одному только сладострастному и наглому глазу сносно смотреть на эти зрелища. На площади ты не станешь смотреть на обнаженную женщину, а еще менее дома, — ты оскорбишься таким зрелищем; а в театр идешь, чтобы оскорбить честь и мужеского и женского пола, и осрамить глаза свои. Не говори, что обнажена блудница, потому что один пол и одно тело как у блудницы, так и у благородной женщины. Если в этом нет ничего непристойного, то почему, когда на площади увидишь то же, и сам бежишь прочь, и гонишь от себя бесстыдную? Или когда бываем порознь, тогда это непристойно, а когда соберемся и сидим вместе, тогда уже не позорно? Это смешно и постыдно и означает крайнее безумие. Лучше грязью, или навозом вымарать себе все лицо, чем смотреть на такое беззаконие, потому что для глаза не так вредна грязь, как любострастный взгляд и вид обнаженной женщины. Вспомни, что было причиною наготы в начале, и страшись того, что было виною этой срамоты. Что же произвело наготу? Преслушание и злоумышление дьявола. Таково давнее и первое его старание. Но прародители по крайней мере стыдились наготы своей, а вам это нравится, по апостольскому слову: в студе славу имеющие (Филип. III, 19). Как будет смотреть на тебя жена, когда ты возвратишься с такого беззаконного зрелища? Как примет тебя? Как будет говорить с тобою после того, как ты столь бесчестно посрамил весь женский пол, пленился таким зрелищем, и сделался рабом блудницы? Впрочем, если слово мое огорчит вас, то я много вам за то благодарен: кто есть веселяй мя, точию приемляй скорбь от мене (2 Коринф. II, 2)? Никогда не переставайте рыдать об этом и терзаться; такая скорбь будет для нас началом исправления. Для того‑то я и усилил мое слово, чтоб сделать рану глубже, избавить вас от гниения зараженных членов, и возвратить вам совершенное душевное здравие, которым да наслаждаемся все мы вполне, и да получим награды, определенные нам за такие добрые дела наши, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
БЕСЕДА VII
И собрав вся первосвященники и книжники людския, вопрошаше от них: где Христос раждается? Они же рекоша ему: в Вифлееме Иудейстем (Матф. II, 4, 5).
1. Видишь ли, как все события служат к обличению иудеев? Пока они еще не видали И. Христа, и не были объяты завистью, то свидетельствовали о Нем всю правду. Но как скоро увидали славу Его чудес, то, объятые завистью, изменили наконец истине. Но истине все содействовало, и сами враги только более споспешествовали ей. Смотри, сколь чудные и необычайные совершаются и здесь дела. Варвары и иудеи взаимно научаются друг от друга, и наставляют друг друга чему‑то великому. Иудеи слышат от волхвов, что и в персидской стране звезда проповедала Его (Христа); а волхвы узнают от иудеев, что о Том, Кого проповедала звезда, пророки задолго предвозвестили. Таким образом, вопрос, предложенный волхвами, как для них самих, так и для иудеев, послужил к яснейшему и точнейшему познанию истины. Враги истины невольно принуждены были прочесть слова Писания, и изъяснить пророчество. Впрочем они изъяснили его не все, потому что сказав о Вифлееме, что из него произойдет Пастырь Израилев, не присовокупили последующих слов из лести к царю. Какие же это слова? Исходи же Его из начала от дний века (Мих. V, 2). Но если Ему надлежало произойти оттуда (из Вифлеема), то для чего жил Он, скажешь ты, после рождения в Назарете, и тем затемнил пророчество? Напротив, Он не затемнил, а еще более раскрыл его. Если Он родился в Вифлееме, несмотря на то, что мать Его постоянно жила в Назарете, то очевидно, что дело происходило по особенному устроению. Потому‑то и после рождения Он не тотчас оставил Вифлеем, но пробыл там сорок дней, чтобы желающим дать время с точностью все исследовать. Если бы только захотели обратить внимание, то много было побуждений к такому исследованию. По прибытии волхвов, возмутился весь город, а с ним и царь; вызвали пророка, собралось великое судилище. К тому же много произошло и других событий, о которых подробно повествует евангелист Лука; я разумею известное нам об Анне, Симеоне, Захарии, ангелах и пастырях; все это легко могло побудить внимательных к открытию истины. Если волхвы, пришедшие из Персии, узнали место, то тем более жившие в Иудее могли узнать о всем случившемся. С самого начала Христос открыл Себя во многих чудесах. Но так как не хотели узнать Его, то Он, скрывшись на несколько времени, после явил Себя другим, славнейшим образом. Тогда уже не волхвы, не звезда, но сам Отец свыше свидетельствовал о Нем, когда Он крестился в струях иорданских, и Святый Дух нисходил вместе с тем гласом на главу крестящегося. Иоанн безбоязненно взывал во всей Иудее, наполняя проповедью о Христе и грады и пустыню. И чудеса, и земля, и море, и вся тварь торжественно возвещали о Нем. Подлинно, и при рождении такие были знамения, которые могли показать, что он уже пришел. Иудеи не могут сказать: не знаем, когда и где родился Он! Вся история волхвов и другие упомянутые события так устроены, что иудеи не имеют никакого извинения, когда не хотели исследовать случившегося.
2. Но заметь еще точность в словах пророчества. Пророк не сказал: будет жить в Вифлееме, но: изыдет (из Вифлеема); пророчество следовательно и указывало на то, что Он только родится в Вифлееме. Некоторые же из иудеев с бесстыдством утверждают, будто бы это сказано о Зоровавеле. Но как это могло быть? Его исходи не изначала от дней века. Да и можно ли к нему отнести сказанное в начале: яко из тебе изыдет? Он родился не в Иудее, а в Вавилоне, потому и Зоровавелем назван, что там родился. Знающие сирский язык поймут мои слова. Кроме того, что мы сказали, и все последовавшие затем обстоятельства совершенно подтверждают, что это пророчество относится к Иисусу Христу. Что именно сказано? Ничимже меньши еси во владыках Иудовых, и тут же присовокупляется причина знаменитости места: яко из тебе изыдет. Это место сделалось известным и знаменитым только чрез Иисуса Христа. Именно, после Его рождения со всех концов земли приходят видеть ясли и вертеп, что самое предвозвестил и пророк, говоря: ничимже меньши еси во владыках Иудовых, т. е. между главами племен. В этих словах он заключал и Иерусалим. Но иудеи не обратили на все это никакого внимания, хотя для них это было бы полезно. Потому‑то и пророки первоначально говорят не столько о достоинстве Христа, сколько о благодеянии, которое Он оказал иудеям. Так, когда родила Дева, наречеши, говорит ангел, имя Ему Иисус; и присовокупляет: Той бо спасет люди Своя от грех их. И волхвы не говорили: где Сын Божий, но: (где есть) рождейся Царь Иудейский? Так и здесь не говорится: из тебя произойдет Сын Божий, но: вождь, иже упасет люди Моя Израиля. Сначала надлежало говорить с ними сколько можно ближе к мыслям их, чтобы они не соблазнились, и говорить именно о их спасении, чтобы тем лучше привлечь их. Вот почему все, какие сначала и при самом Его рождении произнесены о Нем свидетельства, не раскрывают еще вполне Его величия, не так, как бывшие после явления знамений; последние яснее говорят о Его достоинстве. Так, когда после многих чудес воспели Ему дети, слушай, что говорит тогда пророк: из уст младенец и ссущих совершил еси хвалу (Пс. VIII, 3); и еще: яко узрю небеса, дела перст Твоих (там же, ст. 4), — что показывает в Нем Творца вселенной. А относящееся к Его вознесению свидетельство показывает равенство Его с Отцом. Рече, сказано, Господь Господеви моему: седи одесную Мене (Псал. CIX, 1). Также Исаия говорит: востаяй владети языки, на Того языцы уповати будут (Ис. XI, 10). Но почему же сказано, что Вифлеем ничимже меньши есть во владыках Иудовых, между тем как эта весь не только в Палестине, но и во всей вселенной сделалась известною? Здесь речь обращена еще к иудеям, потому и присовокупил: упасет люди Моя Израиля. Хотя Он пасет всю вселенную, но, как я сказал, не желая оскорбить их, умалчивает о язычниках. Но отчего же, скажешь ты, Он не упас и народа иудейского? Неправда; и это действительно совершилось. Под Израилем здесь Он разумеет уверовавших в Него иудеев, что изъясняя, Павел говорит: не вси бо сущии от Израиля, сии Израиль; но елицы верою и обетованием родишася (Рим. IX, 6). Если же не всех Он упас, то это их собственная вина. Им бы надлежало вместе в волхвами поклониться и прославить Бога за то, что наступило время оставления их прегрешений (ведь не о суде и не об ответственности их возвещалось им, но о кротком и тихом Пастыре); они же поступают совершенно напротив, возмущаются и возмущают, и устрояют потом бесчисленные козни. Тогда Ирод тай призва волхвы, испытоваше от них время явльшияся звезды (ст. 7); умышляя убить рожденного; это доказывало не только его ярость, но и крайнее безумие. И то, что было говорено ему, и самые события могли отклонить его от всякого подобного покушения. События совершались не в порядке дел человеческих. Звезда призывает волхвов, иноплеменные мужи предпринимают столь далекое путешествие, чтобы поклониться лежащему в пеленах и в яслях, и пророки наперед еще о нем предвозвещают. Все эти события были более, нежели человеческие. Однако же ничто не удержало Ирода.
3. Такова уже злоба, что она сама себе вредит, и всегда предпринимает невозможное. Смотри, какое безумие! Если Ирод верил пророчеству и почитал еще непреложным, то, очевидно, он замышляет дела невозможные. А если он не верил и не думал, чтобы сбылось предречение, то не нужно было ему бояться и страшиться, а потому и строить козни. Итак, в обоих случаях хитрость была излишня. И то уже крайнее безумие, что он думал, будто волхвы предпочтут его родившемуся, для которого они совершили столь дальнее путешествие. Если они, прежде чем увидели Младенца, горели к Нему столь сильною любовью, то как Ирод мог надеяться, что они согласятся предать ему Младенца после того, как увидели Его, и утвердились в вере пророчеством? И однакож, несмотря на все эти обстоятельства, которые должны были отвлечь от предпринятого намерения, Ирод не оставляет его: и тай призва волхвы, испытоваше от них. Он думал, что иудеи дорожат Младенцем, и не предполагал, что они дойдут до такого неистовства, что согласятся предать врагам своего Ходатая и Спасителя, пришедшего для избавления их: потому и призывает волхвов тайно и выведывает не время рождения Младенца, но явления звезды, с хитростью уловляя добычу. Я думаю, что звезда явилась гораздо прежде (рождения), потому что волхвы должны были много времени наперед провести в путешествии, чтобы предстать только что Рожденному; а между тем Христу надлежало принять поклонение в самых пеленах еще, чтобы событие явилось чудесным и необычайным. Потому‑то звезда и является гораздо раньше (рождения Христова). Если бы она явилась волхвам на востоке тогда, как уже Христос родился в Палестине, то, пробывши долго в пути, по своем прибытии, они уже не могли бы Его видеть в пеленах. Не нужно удивляться тому, что Ирод избивает младенцев от двух лет и ниже; здесь ярость и страх для вернейшего успеха прибавили и больше времени, чтобы никто не избежал (поражения). Итак, призвав волхвов, говорит: шедше испытайте известно о отрочати, егда же обрящете, возвестити ми, яко да и аз шед поклонюся Ему (ст. 8). Какое безумие! Если ты, Ирод, говоришь это по внушению истины, то для чего вопрошаешь тайно? А если с коварным намерением, то как не понимаешь, что тайные расспросы твои заставят волхвов подозревать тебя в злом умысле? Но душа, объятая злобою, как я сказал уже, становится совершенно безумною. Он не сказал: шедше испытайте о царе, но: о отрочати. Для него несносно было произнести даже имя, означающее власть. А волхвы, по великому благочестию своему, нисколько того не замечали, потому что никак не предполагали, чтоб он дошел до такой злобы и вздумал противоборствовать столь чудному устроению. Ничего подобного не подозревая, но судя по себе и о всех других, они уходят от него. И се, звезда, юже видеша на востоце, идяше перед ними (ст. 9). Она скрывалась для того, чтобы они, лишившись путеводителя, принуждены были прибегнуть с вопросами к иудеям, и таким образом событие сделалось для всех известным. Когда же они спросили и разведали о Младенце от самих врагов, то звезда им опять является. Смотри, какой здесь прекрасный порядок! После того, как оставила волхвов звезда, принимают их иудейский народ и царь; приводят пророка, чтобы объяснить явление; а после того опять научает их всему ангел, и они идут из Иерусалима в Вифлеем вслед за звездою. Звезда опять им сопутствовала, — и отсюда ты опять можешь видеть, что звезда эта не была из числа обыкновенных звезд, — нет ни одной звезды, которая имела бы такое свойство. Она не просто шла, но предшествовала им, ведя их как бы за руку среди дня.
4. Но что за нужда, спросишь, была в звезде, когда место сделалось уже известным? Та, чтоб указать и самого Младенца, потому что иначе нельзя было узнать Его, поскольку и дом не был известен, и Мать Его не была славна и знаменита; а потому и нужна была звезда, которая бы привела их прямо к тому месту. Поэтому, по выходе их из Иерусалима, она является им и останавливается не прежде, как уже дошедши до яслей. Здесь чудо присоединяется к чуду. Дивны оба события: и то, что волхвы покланяются, и то, что их приводит звезда; это должно тронуть и самые каменные сердца. Если бы волхвы сказали, что они слышали об этом предречение пророков, или что объявили им о том ангелы по особенному откровению, то можно было бы еще им и не поверить; но сиянием звезды, явившейся свыше, заграждаются теперь уста и самых бесстыднейших. Далее звезда, достигши Отрока, опять остановилась. И это опять доказывает, что здесь действует сила большая, нежели какая свойственна обыкновенным звездам, т. е., что она то скрывается, то является, и, явившись, останавливается. Отсюда и волхвы еще более утвердились в вере, и возрадовались, что нашли то, чего искали, что сделались провозвестниками истины, что не напрасно предпринимали столь дальний путь. Столько‑то сильна была любовь их ко Христу! Звезда, приблизившись, стала над самою главою (Отрока), показывая этим божественное происхождение Его. И остановившись, приводит к поклонению не простых язычников, но самых мудрейших из них. Видишь ли, что звезда не даром явилась? Волхвы, и по выслушании пророчества, и после того, как услышали изъяснение его от первосвященников и книжников, все еще были внимательны к ней.
Да посрамится Маркион, да посрамится Павел Самосатский, которые не хотели видеть того, что видели волхвы–первенцы Церкви (я не стыжусь так называть их). Да посрамится Маркион, видя, как покланяются Богу во плоти. Да постыдится Павел, видя, как Христу покланяются — не просто как человеку. Хотя пелены и ясли показывают, что покланяются воплощенному, однако же, покланяются не как простому человеку; это видно из того, что приносят Ему, еще младенцу, такие дары, которые прилично приносить одному только Богу. Да посрамятся вместе с ними и иудеи, которые, видя, что иноплеменники и волхвы предваряют их, не хотели идти даже и вслед за ними. Событие это служило знамением будущего, и с самого начала показывало, что язычники предварят иудеев. Но почему, ты спросишь, после уже, а не сначала, сказано: шедше научите вся языки (Матф. XXVIII, 19)? Потому что, как я сказал уже, случившееся тогда было образом и предсказанием будущего. Иудеям следовало придти первым; но так как они добровольно отринули собственно им предложенное благодеяние, то дела получили другой ход. И здесь, ведь, при рождении, волхвам не следовало придти прежде иудеев; жившим в столь дальнем расстоянии не следовало предупредить живущих подле самого города; не слыхавшим ничего не следовало предварить воспитанных среди такого числа пророчеств. Но так как иудеи совершенно не понимали тех благ, которые им принадлежали, то пришедшие из Персии предваряют живущих в Иерусалиме. Так говорит об этом и апостол Павел: вам бе лепо первее глаголати Слово Божие, а понеже… недостойны творите сами себе… се, обращаемся во языки (Деян. XIII, 46). Если иудеи и не верили прежде, то, по крайней мере, им надлежало бы идти тогда, как услышали от волхвов; но и того они не хотели сделать. И потому‑то во время такого их ослепления волхвы и предваряют их.
5. Последуем же и мы волхвам, и, оставя чуждые (христианства) обычаи, совершим великое путешествие, да и мы узрим Христа. Так как и волхвы не видали бы Его, если бы не удалились из своей страны, то и мы будем удаляться земного. Волхвы, доколе были в земле персидской, видели одну звезду; как скоро оттуда удалились, узрели Солнце правды. Но не видать бы им и самой звезды, если бы не поспешили оттуда со всею охотою. Востанем же и мы; пусть все приходят в смятение, — мы потечем к дому Отрочати. Пусть цари, народы, пусть владыки земли преграждают этот путь, — не погасим ревности своей. Только таким образом и можем отстранить предстоящие опасности: ведь и волхвам не избежать бы бедствия со стороны угрожавшего царя, если бы они не увидели Отроча. Прежде, чем узреть Отроча, и страх и опасности и беспокойства отвсюду окружали волхвов; когда же поклонились Отрочати, они стали спокойны и безопасны. И вот уже не звезда, но ангел сопутствует им, так как чрез поклонение они соделались иереями, и дары принесли. Так и ты, оставив иудейский народ, возмущенный город, кровожадного мучителя, светскую пышность, спеши к Вифлеему, где находится дом хлеба духовного. Пастырь ли ты? Теки туда, и ты в вертепе узришь Отроча. Царь ли ты? Если не пойдешь в храмину, нет тебе никакой пользы от порфиры. Волхв ли ты? И это нисколько не воспрепятствует тебе, если только пойдешь воздать честь и поклониться Сыну Божию, и не станешь попирать Его. Впрочем, делай это с трепетом и радостью: и то и другое может совместиться. Смотри, не будь Иродом, и подобно ему, сказав: яко да и аз шед поклонюся Ему (Матф. II, 8), не замышляй, когда придешь, убить Отроча; ему уподобляются те, кто недостойно приобщается святых тайн. Такой, по слову апостола, повинен будет телу и крови Господни (1 Кор. XI, 27). Такие люди служат сокрытому в них самих мамоне, который, будучи гораздо хуже Ирода, ненавидит царство Христово. Желая господствовать над людьми, он посылает своих поклонников, которые наружно покланяются Христу, а во время поклонения убивают Его. Убоимся показывать себя по наружности покорными поклонниками, а на самом деле быть Его врагами. Кланяясь, повергнем все пред Ним из рук своих. Если есть у нас злато, принесем Ему, а не будем закапывать. Если тогда иноплеменники почтили Его своими дарами, то за кого надобно почесть тебя, когда ты отказываешь требующему твоей помощи? Если они подъяли такой великий путь для того, чтоб узреть рожденного, то чем извинишься ты, который не хочешь пройти одной улицы для посещения страждущего и заключенного в узах? Мы милосердуем о самих врагах наших, когда они в болезни или узах, а ты не чувствуешь сострадания к Благодетелю твоему и Господу. Те принесли злато, а ты едва подаешь хлеба. Те, увидев звезду, возрадовались, а ты не трогаешься, видя самого Христа и странна и нага. Но найдется ли кто‑нибудь между вами, хотя один из числа получивших тысячу благодеяний, кто бы предпринимал для Христа такое путешествие, какое совершили эти мудрейшие самых мудрецов варвары? Но что я говорю — такое путешествие? Многие женщины у нас так изнежены, что если не будут привезены на мулах, не хотят пройти и одной улицы для того, чтобы увидеть Христа в духовных яслях? Если же и есть такие, которые могут приходить ко Христу, то одни из них предпочитают хлопоты по домашним делам, а другие даже посещение зрелищ хождению в это наше собрание. Варвары, не видав еще Христа, столь великий для Него протекли путь; а ты, и видев Его, не подражаешь им, но, взглянув, оставляешь Его и спешишь смотреть на шута (я обращаюсь опять к тому же, о чем говорил и прежде) и, видя Христа, лежащего в яслях, бежишь от Него для того, чтобы видеть на сцене женщин. Каких громов и молний не достойны такие поступки!
6. Положим, что кто‑нибудь обещался ввести тебя в царские чертоги и показать в них царя: скажи мне, захотел ли бы ты, вместо того, смотреть на зрелище, хотя бы от первого и не мог ожидать никакой для себя выгоды? Но здесь — от этой трапезы истекает духовный огненный источник; а ты, оставляя его и убегая на зрелище видеть играющих и подвергающих всеобщему бесславию свой женский пол, не оставляешь ли самого Христа, Который сидит при этом источнике? Да, Он и ныне сидит при источнике, беседуя не с одною самарянкою, но с целым городом. А быть может, что и теперь говорит одной самарянке, так как нет при Нем и теперь никого; некоторые только телом, а другие и телом не хотят быть при Нем. Но, при всем том, Он не отходит, а стоит, и у нас просит пить, но не воды, а святыни, так как и сам только святым дарствует святое. Не воду подает Он нам из этого источника, а кровь живую, которая, будучи образом Его смерти, есть источник нашей жизни. А ты, оставив источник крови, эту страшную чашу, течешь на дьявольский источник смотреть плавающую в нем блудницу, и потопить там свою душу. В этой воде — море любострастия — не тела потопают, а души гибнут. Та плавает с обнаженным телом, а ты, смотря на нее, погружаешься в бездну любострастия. Таковы сети дьявола, что он губит не тех, которые уже погружены в самой воде, но тех, которые, сидя спокойно, смотрят на это, и подвергает потоплению, более ужасному, чем какому подвергся фараон, утонувший некогда с конями и колесницами. И если бы можно было видеть души, то я показал бы вам много утонувших в этих водах, как некогда тела египтян. Но что всего хуже, такую погибель называют увеселением, и бездну погибели источником наслаждения, — хотя безопаснее можно переплыть Егейское и Тирское море, чем возвратиться с такого зрелища. Во–первых, дьявол всю ночь занимает души ожиданием; потом, показав ожидаемое, тотчас связывает их и делает своими пленниками. Не думай, что ты чист от греха, когда не совокупился с блудницею; ты пожеланием все уже сделал. Подлинно, если ты питаешь похотение, то этим больший возжигаешь пламень. Если же зрелище не производит на тебя никакого впечатления, то тем большего ты достоин осуждения за то, что служишь соблазном для других, поощряя такие зрелища, оскверняешь свой взор, а со взором и душу. Но не ограничимся одним воспрещением, а представим и способ исправления. Какой же это способ? Я хочу отдать вас для научения женам вашим. По закону Павлову, надлежало бы вам быть их учителями; но как грех низвратил весь порядок, и туловище стало вверху, а глаза внизу, то и мы уж изберем этот путь. Если же стыдно для тебя иметь учителем жену, убегай греха, и ты опять получишь вверенную тебе от Бога власть. Но до тех пор, пока будешь беззаконно вести себя, Писание посылает тебя не только к женам, но и к бессловесным самым низким; оно ведь не стыдится одаренного разумом посылать учиться к муравью. Впрочем, не Писание в том виновато, а те, кто сами теряют свое достоинство. Тоже сделаем и мы: теперь отдадим тебя учиться к жене, если же ты не будешь и ее слушать, то отошлем на поученье к бессловесным животным, и покажем, сколько на земле птиц, рыб, сколько четвероногих животных, сколько пресмыкающихся по земле, которые чище и воздержнее тебя. Если же ты стыдишься и краснеешь при этом сравнении, возвратись к свойственному тебе благородству, и убегай моря геенского и огненной реки, т. е. купален в театре, потому что они влекут тебя в море похоти и возжигают эту пламенную бездну.
7. Если воззревый на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова (Матф. V, 28), то не гораздо ли чаще делается пленником тот, кто заставляет себя смотреть на нагую? Не столько потоп, бывший во время Ноя, пагубен был для рода человеческого, сколько эти плавающие женщины бесстыднейшим образом губят всех зрителей. Тот, хотя и причинил смерть телу, но за то очищал душу от грехов; а эти производят противное: оставляя тело, они погубляют душу. Когда речь идет о преимуществе, вы присвояете себе первое место во всей вселенной, потому что наш город первый облекся христианским именем; а в подвиге целомудрия не стыдитесь уступать и самым последним по образованию городам. Хорошо, скажете вы, — что же нам прикажешь делать? Идти в горы и сделаться монахами? Сожалею, что вы скромность и целомудрие почитаете обязанностью одних монахов, тогда как Христос постановил общие для всех законы. Когда он говорит: всяк, иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, то говорит не к монашествующему, но и к женатому, потому что гора та (на которой Он говорил) покрыта была людьми всякого рода. Содержи же в уме твоем это зрелище, и возненавидь зрелище дьявольское, и не укоряй меня в том, будто я предложил тебе слово тяжкое. Я не воспрещаю жениться, не препятствую веселиться; но хочу, чтобы это происходило не без целомудрия, не с бесстыдством и бесчисленными пороками. Я не предписываю идти в горы и пустыни, но чтобы ты вел себя честно, скромно, целомудренно, живя среди города. Все законы у нас с монахами общи, кроме брака. А Павел повелевает и брачным во всем уподобляться монахам: преходит бо образ мира сего, да и имущии жены яко не имущии будут (1 Кор. VII, 29). Следовательно, как бы сказал так: я не повелеваю удаляться на верхи гор, хотя желал бы того, потому что города поступают подобно содомлянам, — впрочем, не понуждаю к тому. Пребывай дома с детьми и женою; только не бесчесть жены, не соблазняй детей, и не вноси заразы с зрелищ в дом твой. Слышишь ли, что говорит Павел: муж своим телом не владеет, но жена (1 Кор. VII, 4)? Он обоим полагает общий закон. Но ты, когда жена твоя часто ходит в церковь, жестоко за то обвиняешь ее; а сам, проводя целые дни на зрелищах, не считаешь себя достойным обвинения. Ты о целомудрии жены печешься даже до излишества и чрезмерности, так что не позволяешь ей необходимых выходов, а для себя все почитаешь позволенным. Но этого не позволяет тебе Павел, который дал ту же власть и жене: жене, говорит он, муж должную честь да воздает (1 Кор. VII, 3). Но что это за честь, когда ты обижаешь ее в главнейшем, когда отдаешь тело, принадлежащее ей, блудницам (ведь тело твое ей принадлежит)? Какая честь, когда вносишь в дом возмущения и ссоры, когда то на площади делаешь, о чем рассказывая дома, стыдишь слушающую жену, заставляешь краснеть предстоящую дочь, а прежде них себя самого? Лучше бы уже молчать, нежели бесстыдно говорить о том, за что и рабов надобно наказывать. Чем извинишься, — скажи мне, — в том, что смотришь с великим вниманием на то, о чем неприлично и говорить, — предпочитаешь всему то, чего нельзя терпеть в рассказе? Но довольно; чтобы не отяготить вас, я кончу здесь слово мое. Впрочем, если вы останетесь при прежнем, то изощрю меч мой, нанесу глубочайшую рану, — и не успокоюсь дотоле, пока, рассеяв дьявольское зрелище, очищу общество, составляющее Церковь. Таким только образом мы избавимся и от настоящего срама, и сподобимся жизни будущей, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.
Иероним Стридонский — Четыре книги толкований на Евангелие от Матфея к Евсевию
Глава I. — Стих 1: Родословие [87] Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. — У пророка Исайи мы читаем: род Его кто изъяснит? [88] Не будем поэтому думать, что евангелист [или: Евангелие] противоречит пророку в том смысле, что евангелист [89] начинает излагать то, что, по слову пророка [90], изложить невозможно; потому что у первого, — пророка, — говорится о рождении по божеству, а у второго, — евангелиста, — о воплощении. А начал он с плотской стороны [91] для того, чтобы через человека мы начали говорить о Боге.
Стих 2: Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его.
— Здесь порядок такой, в котором предки следуют за потомком; но здесь евангелисту необходимо было сделать перемену. Действительно, если он сначала поставил Авраама, а потом — Давида, то ему снова нужно было повторить Авраама, чтобы далее показать порядок происхождения. Вот почему он, пропустив остальных, назвал Спасителя первоначально сыном только этих [двух], потому что только этим двум дано обетование о Христе, — [именно]: Аврааму говорит: и благословятся в семени твоем все народы [92] и Давиду: от плода чрева твоего посажу на престоле твоем [93].
Стих 3: Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама. Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наассона. — Необходимо [94] обратить внимание на то, что в родословной Спасителя не указывается ни одной святой женщины, а упоминаются только такие из них, которых порицает Священное Писание, чтобы показать, что Пришедший ради грешников, происходя от грешников, изгладил грехи всех. Поэтому и в следующих стихах указывается на моавитянку Руфь и Вирсавию (Bethsabee), жену Урии.
Стихи 4–8 [95]: Наассон родил Салмона; Салмон родил Вооза от Рахавы; Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея; Иессей родил Давида царя; Давид царь родил Соломона от бывшей за Уриею; Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу; Аса родил Иосафата; Иосафат родил Иорама. — Вышеупомянутый Наассон есть родоначальник племени Иуды, как мы читаем в книге Чисел [96].
Стихи9–11: Озия родил Иоафама; Иоафам родил Ахаза; Ахаз родил Езекию; Езекия родил Манассию; Манассия родил Амона; Амон родил Иосию; Иосия родил Иоакима; Иоаким родил Иехонию и братьев его [97], перед переселением в Вавилон. — В четвертой книге Царств [98] мы читаем, что от Иорама родился Охозия, по смерти которого Иозабет, дочь царя Иорама, сестра Охозии, похитила Иоаса, сына брата своего, и спасла его от убийства, которое было подготовлено Гофолией (Athalia или: Atholia). Ему [Иоасу] наследовал царство сын его Амассия, после которого царствовал сын его Азария, называющийся также Озия [или: Охозия], преемником которого был сын его Иоафам. Итак, ты видишь, что согласно с несомненным свидетельством о прошедших событиях в середине было еще три царя, которых этот евангелист пропустил, потому что Иорам родил не Озию, а Охозию, а также и остальных, которых мы перечислили. Произошло это несомненно потому, что евангелист имел в виду представить в разных отрезках [99] времени три раза по четырнадцать [100] родов, а к роду Иорама приметался род нечестивейшей Иезавели; поэтому род ее забывается до третьего поколения, чтобы не быть включенным в ряд участвующих в священном рождестве.
Стихи 12—15: По переселении же в Вавилон, Иехония родил Салафииля; Салафииль родил Зоровавеля; Зоровавель родил Авиуда; Авиуд родил Елиакима; Елиаким родил Азора; Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда; Елиуд родил Елеазара; Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова. — Если бы мы захотели поставить Иехонию в конце предыдущих четырнадцати родов [101], то в следующих четырнадцати [102] будет не четырнадцать, а тринадцать родов. Итак, будем теперь знать, что Иехония был прежде Иоакима и что этот последний был сыном, а не отцом [первого]; имя первого из них пишется через буквы: с и т, а второго — через сh и n;, и что вследствие ошибки писцов и отдаленности от нас времени их у греков и латинян произошло смешение [этих имен].
Иероним Стридонский — Проповедь на Рождество Христово
«И положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице» (Лк 2, 7). Мать положила Его, Иосиф же не посмел коснуться дитяти, ведая, что не от него рожден. Изумленный и счастливый, не посмел он коснуться дитяти. «И положила Его в ясли». Почему в ясли? Затем, чтобы сбылось прорицание пророка Илии: «Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего» (Ис 1, 3). Писано также: «Человеков и скотов хранишь Ты, Господи» (Пс 35,7). Если ты человек, хлеб — пища твоя. Животное? удел твой — ясли. «Потому что не было им места в гостинице»: нечестие иудейское заполонило весь город. И Христос не нашел себе места в Святая святых, где блещет золото и драгоценные каменья, переливается шелк и серебро; нет, не золото и роскошь окружали его, он родился на гноище, ибо так видятся мне ясли (где ясли, там и гноище), в смраде грехов наших. Он родился в яслях, дабы вознести рожденных во прахе: «Из праха поднимает бедного» (Пс 112, 7). Он родился на гноище, где пребывал Иов и откуда он был возвеличен. «Потому что не было им места в гостинице». Все бедняки да обретут утешение: Иосиф и Мария, матерь Господа, не имели раба, ниже слуги; из Галилеи, из города Назарета пришли они пешие и несли на себе поклажу; сами были господа и служители. И чудное дело: приютились в стойле, а в город не пошли. Нищета их была робкая, и они держались подальше от роскоши.
А об их нищете рассудите сами: зашли они в стойло, и не сказано, что оно было на пути; нет, к нему вела сторонняя тропка: они сбились с торного пути на евангельскую тропу. И вступили на отдаленную тропку. И не было другого места, дабы родиться Господу, помимо стойла; стойла с волами и ослами! О, если б мне дано было увидеть это стойло отдохновения Божия! И ведь по–нашему мы чтим Христа, изымая Его ясли из грязи и заменяя их серебряными. А по мне, так прежние были драгоценнее: это язычникам надобно золото и серебро. Вера же христианская превыше ставит ясли в помете. А Тот, Кто родился в сем стойле, воспрезрел золото и серебро. Не тех я осуждаю, кто думает почтить Христа таковой роскошью (не след мне тех осуждать, кто украсил храм золотыми чашами): но дивен мне Господь, творец мира, рожденный не в золоте и серебре, а на гноище.
Вочеловечение
Сквозь долгие речи свои услышали мы, как плачет младенец в яслях, и поклонились ему: поклонимся же миром и ныне. Поднимем его на руках воздетых и поклонимся сыну Божьему. От Бога всемогущего с давних пор был гром в небесах, и не спасал; раздался плач, и спасает. Зачем я вам все это говорю? Затем, что гордыня не спасает, а спасает смирение. Сын Божий бысть на небесех, и почтен не был; нисшел на землю, и поклонились ему. Держал под рукой солнце, луну и ангельское воинство, и все не был почтен: и родился на земле человеком, вочеловечился сполна и нераздельно, дабы искупить всю землю.
А что в нем не явлено человеческого, то и спасению не подлежит: принял бы он плоть, отвергнув душу, и душе не было бы спасения. Что же он, спас бы меньшую часть, а главнейшим пренебрег? А можно и так сказать: «Восприял душу ко спасению ее; и хотя душа превыше тела, чувства суть ее важнейшая часть; итак, если Он не освятил чувства, то спас лишь душу, а в ней отнюдь не важнейшее». Но ты ответствуешь: «Не приял чувств человеческих, да не поселятся в сердце Его людские грехи, иначе говоря, дурные умыслы». Но если Ему неподвластно было собственное творение, то как винить меня, что не справляюсь с Ему непокорными силами?
Мы, однако ж, упустили наш предмет и разговорились сверх надобности: умысел был иной, а язык увлек нас в сторону. Приготовимся же внимать священнику и услышим чутким ухом все то, о чем мы сказать не сподобились, и благословим Господа, Ему же слава во веки веков. Аминь.
Лев Великий — Десять слов на Рождество Христово
Слово I на Рождество Христово
I. Возрадуемся, возлюбленные, — Спаситель наш ныне рождается! Не должно быть места скорби там, где обретает рождение Жизнь, которая, уничтожив страх перед смертью, дарует нам радость [обладания] обещанной вечностью. Никто не отлучен от соучастия в этом ликовании, ведь повод к радости общий для всех. Господь наш, ниспровергатель греха и смерти, не отыскав хотя бы одного безвинного, пришел, дабы всех сделать свободными. Пусть же ликует святой, ибо приближается к славе. Пусть радуется грешник, ибо даруется ему прощение. Пусть воодушевляется язычник, ибо призывается к жизни.
Сын Божий в полноте времен (Гал.4,4; Ев.1,10), следуя неохватной глубины замыслу Божественного Совета (Рим.11,33), для того принял природу рода человеческого, чтобы возвратить ее своему Творцу, дабы отец смерти диавол (Прем.2,24), через нее одержав победу, ею же и был побежден. Эта битва, начатая ради нас, велась по великому и достойному удивления закону справедливости: Всемогущий Господь не в Своем величии, но в нашей уничиженности вступил в борьбу с лютейшим врагом, противопоставляя ему именно этот образ и эту природу, униженности нашей причастный, но непричастный какому‑либо греху. Рождеству Господа чуждо то, что сказано обо всех людях: никто не чист от скверны, даже и младенец, который прожил на земле всего один день (Иов.14,4).
Ничто в это беспримерное Рождество не вошло от вожделения плоти, ничто не влилось от закона греха. Избирается Дева из колена царя Давида, Которая, восприняв Святой Плод, богочеловеческое потомство принимает сперва душою, а потом уже и телом. И чтобы (не ведая [тайну] высшего замысла столь необыкновенного дела) не оказалась Она объята страхом, из ангельской беседы узнает о том, что в Ней действовал Святой Дух. Поэтому не считает это потерей целомудрия Та, Которая скоро станет Матерью Божией. Ведь зачем приходить в отчаяние от необычности зачатия Той, Которой обещается действие от могущества Всевышнего? Более того, чудесная плодовитость, дарованная Елисавете, укрепив веру [Девы], послужила еще одним доказательством того, что Тот, Кто даровал зачатие бесплодной, без колебания даст его и Деве.
II. Итак, Слово Бога, Бог, Сын Божий, Который вначале был у Бога, через Которого все начало быть и без Которого ничто не начало быть (Ин.1,1–3), вочеловечился для избавления человека от вечной смерти и так без умаления величия преклонил Себя до восприятия нашей ничтожности, что, [всегда] оставаясь тем, чем Он был, и принимая в Себя то, чем не был, сочетал в Себе истинный образ раба (Флп.2,7) с тем образом, в котором Он равен Богу Отцу; и таким союзом соединил обе природы, что как прославление не исчерпало низшую из них, так и присоединение не умалило вышнюю. Таким образом, поскольку не повреждены свойства обеих природ, в одном Лице сошедшихся, то величие воспринимает уничиженность, сила — немощность, бессмертие — смертность, ради нашего искупления нерушимая природа соединяется с природой, подверженной страданию, и Бог Истинный и человек истинный сочетаются в единстве Господа Иисуса Христа так, что Он, единственный Посредник между Богом и людьми (1 Тим.2,5), исцеляя нас, мог умереть как человек и воскреснуть как Бог. Итак, Рождение Спасителя нисколько не нарушило непорочности Девы, ибо стражем целомудрия стало рождение Истины.
Такое Рождество, возлюбленные, подобало Божией силе и Божией премудрости — Христу (1 Кор.1,24), и оно как соответствовало нам человеческими свойствами, так и отличалось Божественностью. Ибо, если бы не был Бог истинный, то не даровал бы нам искупления, а если бы не был человек истинный, то не преподал бы нам примера. Поэтому, когда рождается Господь, ликующими Ангелами воспевается: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! (Лк.2,14). Ибо видят они, что Небесный Иерусалим создается из всех народов мiра. Сколь же великое ликование об этом неописуемом деянии Божественной любви следует питать уничиженности человеческой, когда ему так радуются небесные Ангелы!
III. Итак, возлюбленные, через Сына возблагодарим в Духе Святом Бога Отца (Кол.1,12), Который по великому милосердию Своему возлюбил нас (Еф.2,4) и сжалился над нами, и нас, мертвых по преступлениям, оживотворил со Христом (Еф.2,5) так, чтобы быть нам в Нем новой тварью (2 Кор.5,17) и новым образом. Сложим с себя ветхого человека с делами его (Еф.4,22) и, став соучастниками рождения Христа, отречемся от дел плоти (Гал.5,19). Осознай, о христианин, знание свое и, соделавшись причастником Божественного естества (2 Пет.1,4), недостойным образом жизни не возвращайся к ветхой ничтожности. Помни, Чьей Главы и Чьего Тела являешься частью (1 Кор.6,15). Вспомни, что, исторгнутый из власти тьмы, перенесен ты в свет и Царство Божие (Кол.1,13). Через Таинство Крещения стал ты храмом Духа Святого (1 Кор.6,19). Не изгоняй из себя Обитателя дурными действиями и не ввергай себя снова в рабство диаволу, ибо цена [твоего искупления] есть Кровь Христова (1 Кор.6,20), и в истине тебя будет судить Тот, Кто в милосердии тебя спас. Он же с Отцом и Духом Святым царствует во веки веков. Аминь.
Слово II на Рождество Христово
I. Возрадуемся, возлюбленные, о Господе и преисполнимся духовной радостью, ибо воссиял для нас день нового искупления, древнего замысла и счастья вечного!
Благодаря ежегодному круговороту [дней] вновь даруется нам Таинство нашего спасения, от начала обещанное, в последние [времена] исполненное (1 Кор.10,11), и остающееся с нами во веки. Достойно, чтобы мы устремленными горе сердцами поклонялись этому Божественному таинству и чтобы с великой радостью Церковью прославлялось совершаемое по великой милости Божией.
Бог же Всемогущий и Милостивый, природа Которого — доброта, воля Которого — сила, дело Которого — милосердие, провидя, что диавольская злоба умертвит нас ядом своей ненависти, заранее, от самого основания мiра приготовил предназначенное для обновления людей лекарства Своей любви. Возвестил Он змию о будущем семени жены, которое свой силой сотрет высокомерие преступной главы (Быт.3,15), то есть о Христе, Боге и человеке, грядущем во плоти, Который, будучи рожден от Девы, низвергнул непорочным Рождеством осквернителя человеческого рода. Воистину хвалится диавол, что человек, совращенный его обманом, лишился Божественных даров и, будучи лишен бессмертия, подпал под жестокую власть смерти. Поэтому Бог, руководствуясь планом строгой справедливости по отношению к человеку, которого Он некогда в такой чести поставил, изменил древний приговор. Свершилось, возлюбленные, по замыслу Тайного Совета, чтобы неизменный Бог, воля Которого не может отрешиться от Своей милости, наполнил первоначальный план скрытым Таинством Своей любви и человек, впадший в грех, поддавшись изощренному диавольскому лукавству, не погиб пред лицом замысла Бога (Ин.3,16).
II. Итак, возлюбленные, настал срок, предназначенный для искупления людей. Приходит в эти последние времена мiра Иисус Христос, Сын Божий, сходя с Небесного Престола, но не отступая от славы Отца, являясь новым Рождеством в новом облике. В новом облике, ибо невидимый в Своих [обликах], сделался видимым в наших; безмерный — пожелал ограничиться; прежде времен бывший — получил начало отсчета во времени; сокрыв достоинство Своего величия, принял Господь свойственный всем нам рабский образ; бесстрастный Бог не отказался стать человеком, подверженным страданию, и отдаться во власть законов смерти, будучи бессмертным. Пришел новым Рождеством, зачатый от Девы, рожденный от Девы, без вожделения отцовской плоти и без нарушения материнской непорочности; ибо такое рождение подобало грядущему Спасителю людей, Который, хотя и имел в себе свойства человеческой природы, однако не знал нечистот человеческой плоти. Родитель же для Бога, рождающегося во плоти, есть Бог, ибо свидетельствовал Архангел блаженной Марии Деве: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим (Лк.1,35).
Обладая происхождением, отличным [от нашего], а природой такой же, не имел Он человеческих забот и привычек, но был утвержден в Божественной силе, ибо Дева зачала, Дева родила и Девой осталась. Пусть не помышляется здесь дело Рождающей, но воля Рождающегося, Который потому родился человеком, что пожелал и смог. Если ты домогаешься правды о [Его] природе, то изучи природу человеческую; если же стараешься проникнуть в замысел Рождения, то прославь Божественную силу. Пришел Господь Иисус Христос устранить наши болезни, а не переносить их, не становиться жертвой пороков, но побеждать их. Пришел излечить всякий [свойственный нашей] поврежденности недуг и все язвы нечистых душ. Поэтому следовало родиться новым порядком Тому, Кто принес человеческой плоти новую милость незапятнанной чистоты. Подобало же, чтобы непорочность рождающей Матери сохранила первородную девственность, и защиту от стыда, и убежище святости, содержа влитую силу Божественного Духа (Лк.1,35), Который постановил низвергнутое водружать, сломанное скреплять и даровать [людям] умноженную силу целомудрия для преодоления соблазнов плоти; чтобы девственность, которая в них не может сохраняться после рождения потомства, сделалась для них возможной [в духовном смысле] благодаря [Крещению] — новому рождению [во Христе].
III. Ведь о том, возлюбленные, что Христос избрал рождаться от Девы, разве не очевиден высший замысел о том, чтобы — о чудо! — диавол не знал о рожденном Спасении человеческого рода, и так как было скрыто духовное зачатие, которое он считал таким же, как и в остальных случаях, то и не верил, что Христос рожден иначе, чем другие. Ведь чья природа сходна со всеми остальными, тот, полагал он, имеет и одинаковое со всеми начало, и поэтому не заметил Свободного от оков греха и не распознал Чуждого немощи смертного человека. Ибо Истинный и Милосердный Бог (Пс.85,15), располагая для восстановления человеческого рода несказанно многим, избрал лучший путь осуществления, то есть для разрушения диавольского дела применил не силу могущества, а замысел справедливости. Ведь гордыня древнего врага не без основания присвоила себе власть над всеми людьми и заслуженным владычеством угнетала тех, кого добровольно совратила от заповеди Бога к покорности своей воле. И не потерял бы, конечно, [диавол] первоначальной власти над человеческим родом, если бы не был побежден тем, чем некогда поработил людей. Это произошло тогда, когда без мужского семени зачат был Христос от Девы, которую оплодотворило не человеческое соитие, но Дух Святой. И хотя во всех матерях зачатие не происходит без скверны греха, однако Она получила искупление от Того, от Кого произошло зачатие. Поскольку же не произошло смешения отцовского семени, то и не примешалось начало греха. Не познала неприкосновенная девственность вожделения, укротила природу. Взята была от Матери Господа природа, а не грех. Создан был образ раба без рабского состояния, ибо новый человек таким образом был примешан к ветхому (Еф.2,15; 4,22), чтобы принять истинную сущность человеческого рода, но исключить первородный грех.
IV. Милосердный и Всемогущий Спаситель такую меру положил началам человеческого зачатия, что, будучи неотделим от сроднившегося с Ним человека, скрыл Божественную силу под покровом нашей немощи, то осмеяна была хитрость беспечного врага, который решил, что Рождество Младенца, предназначенное для спасения человеческого рода, так же подвластно ему, как и появление на свет всех [остальных] рождающихся. Ибо увидел от Завернутого в пелены (Лк.2,12), Подвергнутого обрезанию и Прошедшего через узаконенный ряд посвящения. Признал, что все соответствует здесь обычному детству, и вплоть до взрослых лет не усомнился соответствию законам природы. При этом причинил унижения, приумножил несправедливости, использовал злословия, поношения, хулу, насмешки и в конце концов излил все, что соответствовало самой сущности его ярости, испробовал все способы искушений; и, зная, до какой степени отравлена человеческая природа, никоим образом не поверил, что первородного греха избежал Тот, Которого по стольким признакам распознал как смертного. Итак, жестокий разбойник и ненасытный палач настойчиво продолжал восставать на Того, Кто ничего не имел с ним общего. И в то время, как он стремится исполнить древний приговор над оскверненным началом человеческого рода, требуя наказания Тому, в Ком не выискал никакой вины, он выходит за пределы того рукописания, на которое опирался. Устраняется поэтому толкающее к пороку заключение смертоносной сделки, и всеобщие долги по большей части разрешаются несправедливостью притязания. Обладая силой, он связывается своими же оковами, и всякий злой замысел обращается на него же самого. А когда связан князь мiра (Ин.12,31), то устраняются средства пленения (Мф.12,29). Восстанавливается в чести своей очищенная от древнего падения природа, смерть смертью побеждается, рождение Рождеством даруется, потому что как искупление устраняет рабство, так и возрождение изменяет нашу основу, и вера оправдывает грешника (Рим.1,17).
V. Итак, всякий, кто благоговейно и искренне гордится именем христианским, пусть справедливым судом оценит милость этого восстановления. Ведь тебе, некогда низвергнутому, лишенному престолов рая (Мф.19,28), умирающему в пыли и прахе, кому уже не оставалось никакой надежды на жизнь, через воплощение Слова дана была возможность (Ин.1,12) издалека возвратиться к своему Творцу, признать Родителя, стать из раба свободным и из постороннего сделаться сыном; чтобы ты, рожденный из тленной плоти, возрождался от Духа Божия (Ин.3,5) и получал милостью то, чего не имел по природе. Через Дух усыновления признав себя сыном Бога, дерзай призывать Бога Отца (Рим.8,15). Свободный от обвинения в порочной совести (Евр.10,22), тоскую по Небесному Царству и исполняй волю Божию (Евр.10,36); укрепленный Божественной помощью на земле, подражай Ангелам, питайся силой бессмертной сущности, без страха сражайся за любовь против вражеских соблазнов (Еф.6,11), и если сдержишь обеты небесной брани, то не сомневайся, что за победу будешь коронован в триумфальном дворце Предвечного Царя и приготовленной для благочестивых воскресение восхитит тебя, привлекая к соучастию в Царстве Небесном.
VI. Имея же дерзновение так уповать (2 Кор.3,12), возлюбленные, пребывайте тверды в той вере, которая вас укрепила (Кол.1,23), чтобы все тот же самый искуситель, владычество которого над вами уничтожил Христос, какими‑нибудь соблазнами снова не совратил вас и омрачил изощренностью своего обмана радость сегодняшнего дня, губительным увещеванием вводя в заблуждение наивные души тех, для кого этот день нашего торжества кажется почитаемым не столько из‑за Рождества Христова, сколько из‑за начала, как они говорят, нового года. Сердца же их окутаны глубоким мраком и они лишены даже частицы истинного света (Еф.4,18), ибо руководствуются они до сих пор неразумнейшими заблуждениями язычников и помимо того, что взирают плотскими очами и не в состоянии напрячь силу разума, они вдобавок еще и воздают божеские почести служащим мiру светилам.
Так пусть же не будет в христианских душах нечестивого суеверия и отвратительной неправды. Бесконечно далеко отстоит временное от непреходящего, телесное от бестелесного, подчиненное от Владыки; и хоть бы заблудшие имели достойную удивления красоту, они не имеют достойной поклонения Божественности.
Ибо та сила, премудрость и держава достойны почитания, которыми создан из ничего многообразный мiр (2 Мак.7,28), в образы и измерения которого вседержительным замыслом захотело заключить земную и Небесную сущности. Солнце, луна и звезды пусть будут удобны для использующих их, прекрасны для рассматривающих, но так, чтобы о них возносилась благодарность Творцу и поклонение Богу (Который их создал), но не твари, удел которой рабское служение. Хвалите же Бога, возлюбленные, во всех делах Его (Сир.39,19) и замыслах. Пусть пребывает в вас непоколебимая вера в непорочное зачатие и Рождение. Почитайте святым и искренним служение священное и Божественное Таинство человеческого восстановления. И возлюбите Рождающегося в человеческом теле Христа, чтобы достояны вы были видеть Бога славы, правящего в Своем величии, и с Отцом и Духом Святым пребывающего в единстве Божественности во веки веков. Аминь.
Слово III на Рождество Христово
I. Вам, возлюбленные, конечно [хорошо] известно и вы часто слышали о Таинстве сегодняшнего торжества. Как невредимым глазам [всегда] приносит удовольствие видимый свет, так и чистым сердцам дарует вечную радость Рождество Спасителя, которое мы не должны обходить молчанием, даже если не можем объяснить его как подобает. Ибо мы стремимся постичь [следуя изречению:…род Его кто изъяснит? (Ис.53,8)] не только Таинство, в котором Сын Божий совечен Отцу, но также и Рождение, в котором Слово стало плотию (Ин.1,14).
Бог (то есть Сын Божий, имеющий равную и одинаковую с Отцом природу. Творец всего и Господь, везде пребывающий и все превосходящий) в том [потоке] времени, которое возникло по Его замыслу, именно в этот день родился во спасение мира от блаженной Марии Девы, при этом нисколько не нарушив целомудрия Рождающей. Девственность Ее как не была осквернена зачатием, так и не была повреждена Рождеством, дабы исполнилось, по словам Евангелиста, сказанное Господом через пророка Исаию: Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог (Мф.1,22–23). Это удивительное Рождество от Святой Девы произвело на свет единственную во всем человеческом роде истинно человеческую и истинно Божественную Личность, потому что та и другая сущности не так обладали своими свойствами, как это может быть с лицами, в которых бывает разделение, и не так тварное было принято в общность своего Создателя, чтобы одно было жильцом, а другое жилищем, но так, что примешалась к одной природе другая. И хотя та, которая принимается, иная, чем та, которая принимает, но разность их сошлась в такое единство, что Один и Тот же, будучи истинным человеком, называет Себя меньшим Отца (Ин.14,28) и, будучи истинным Богом, именует Себя равным Отцу (Ин.10,30).
II. Это единство, возлюбленные, которым соединяется творение с Создателем, не смогла познать глазами рассудка арианская слепота. Ибо не верила она, что Единородный Сын Божий был одной славы и сущности с Отцом, но признала меньшую Божественность Сына, в качестве довода ссылаясь на Его рабский облик. Сын же Божий говорит: Отец более меня, но [при этом] точно так же говорит: Я и Отец — одно. В облике раба, который Он для нашего восстановления принял в последние века (1 Кор.10,11), Он меньше Отца, а в образе Бога, в котором пребывал прежде времен (1 Кор.2,7), Он равен Отцу. В уничижении человеческом Он родился от жены, подчинился закону (Гал.4,4), оставаясь при этом в Божественном величии Словом Божиим, через Которое все произошло (Ин.1,3). Таким образом. Тот, Кто по образу Бога создал человека, Сам в образе раба стал человеком, то есть, с одной стороны, Бог — по могуществу принимающего, а с другой стороны, человек — по униженности принятого. И та, и другая природа без искажения обладает своими свойствами, и как образ раба не затмевается образом Бога, так и образ Бога не умаляется образом раба. Поэтому таинство соединения силы со слабостью (то есть с природой человека) позволяет, чтобы Сын назывался меньшим Отца, но при этом Божественность, которая одна в Троице Отца и Сына и Святого Духа, отвергает любое суждение о неравенстве. Вечность не становится там временной, а природа — отличной от себя. Но одна там воля, одна и та же сущность и равная власть. Не трое божеств, но один Бог, ибо лишь там единство истинное и нераздельное, где никакого не может быть несходства. Истинный Бог родился в совершенной и полной природе истинного человека, целиком пребывая в Своем и [в то же время] целиком пребывая в нашем. Говорим же «наше» о том, что в нас от начала утвердил Создатель и что принял на Себя ради восстановления [человеческой природы].
При этом то, что привнес [в человеческую природу] обманщик [диавол] и допустил обманутый человек, не оставило никакого следа в Спасителе, и не так Он принял в Себя человеческие немощи, что стал причастен нашим грехам. Принял образ раба без нечистоты греха, возвышая человеческое, но и не умаляя Божественного, а истощание, которым Он, невидимый. Себя сделал видимым, было снисхождением по милосердию, а не по недостатку силы.
III. Для того, чтобы нас от древних оков и от земных заблуждений призвать к вечному блаженству, сошел к нам Тот, к Кому мы сами не смогли подняться. Ведь хотя любовь к истине и была свойственна многим, но многообразие сведений замутнялось коварством обманывающих бесов, и лжеименное знание (1 Тим.6,20), пользуясь человеческим неведением, приводило к разнородным и противоречивым суждениям. Для уничтожения же заблуждений, следуя которым плененные умы поклонялись возгордившемуся диаволу, недостаточно было лишь знания законов. Через одни лишь пророческие увещевания не могла восстановиться наша природа, но к нравственным установлениям следовало прибавить истину искупления, а искаженную с самого начала основу следовало восстанавливать, опираясь уже на новые основы. Для восстановления необходимо было принести такую жертву, которая была бы как общей с нами по происхождению, так и чуждой нашему осквернению, а Промысл Бога, согласно которому Ему угодно, чтобы грех мира уничтожился Рождеством и страданием Иисуса Христа, простирался на все поколения. Пусть не смущает нас то, что Таинство Боговоплощения совершилось спустя продолжительное время после грехопадения, но будем укрепляться им, поскольку вера, которой мы живем (Рим.1,17), неизменна во все века.
IV. Поэтому пусть прекратятся жалобы тех, кто, браня нечестивым порицанием Божественный замысел, говорит об опоздании Рождества Господня, из‑за чего будто бы ранее истекшие времена лишены того, что произошло в последние времена мира.
Воплощение же Слова всегда стремилось к свершению, и Таинство Спасения человеческого никогда ни в какое время не медлило. Его проповедали Апостолы, возвестили пророки, и не запоздало с исполнением то, что всегда было предметом веры. В самом деле, мудрость и благодать Бога (Тит.3,4) с помощью задержки спасительного дела сделали нас более восприимчивыми к своему зову, чтобы то, что многими знамениями, голосами и таинствами было предвозвещено в течение многих веков, в эти дни Евангелия не было бы для нас неясным, а Рождество Спасителя, которое превзошло все чудеса и всякую меру человеческого разумения, тем более твердую в нас порождало веру, чем с более ранних времен и чаще проповедь предшествовала ему. Поэтому Бог руководствовался не новым замыслом о человеке и не поздним состраданием, но от основания мира Он основал одно и то же для всех дело спасения. А милость Бога, которой всегда был оправдан сонм святых, была лишь приумножена Рождающимся Христом, но не начата. И это Таинство великой любви, которым отныне наполнен весь мир, было столь всесильным в своих знамениях, что те, кто поверил в обещанное, достигли не меньше тех, кто принял дарованное.
V. Поэтому, возлюбленные, когда с несомненной милостью было даровано нам столь великое богатство Божественной благости (которая, свидетельствуя о вечности, и в предшествующие века неоднократно давала о себе знать), тогда явилась и сама Истина, видимая и воплощенная (Тит.2,11). Поэтому должны мы отмечать день Рождества Господня не вялой и не плотской радостью. Каждому следует помнить, какого Тела членом он является и какой Голове соответствует. К святому же строению да не прильнет ничто инородное (1 Кор.3,9). Уразумейте, возлюбленные, и обратитесь благоразумно к сиянию Святого Духа, Который нас принял в Себя и Которого мы приняли в себя, ибо как родился Иисус Христос в нашем теле, так и мы облеклись в Его плоть вторым рождением. Поэтому мы являемся и членами Христа (1 Кор.6,15) и храмом Духа Святого (1 Кор.6,19), и потому блаженный Апостол говорит: Прославляйте и носите Бога и в телах ваших (1 Кор.6,20). Принимая образ кротости и смирения, наполнил Господь нас той силой, которой спас, взывая при этом: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим (Мф.11,28–29). Так примем же мы бремя не тяжкое и не неудобоносимое (1 Ин.5,3) правящей истины. И, желая стяжать славу Христа, будем подражать Его смирению. Ведь Он Сам помогает нам и пособствует исполнению обетов. А по великому Своему милосердию может уничтожить наши грехи и укоренить в нас Свои дары Иисус Христос, Господь наш, Который живет и правит во веки веков. Аминь.
Слово IV на Рождество Христово
I. Конечно, возлюбленные, Божественная доброта всегда многообразно и многократно (Евр.1,1) проявляла свою заботу о человеческом роде и многие милости своего Промысла благоугодно явила в предшествующие века, однако в последние времена (1 Пет.1,20) она превзошла уже всякую меру изобилия привычной щедрости, явившись во Христе для грешников самим Милосердием, для блуждающих — самой Истиной, для мертвых — самой Жизнью, ведь Слово (совечное и равное Творцу) в единство своей Божественности приняло природу нашей униженности, и Бог, Рожденный от Бога, также родился человеком от человека.
Обещанное от основания мiра (Быт.3,15) всегда в делах и словах было пророчествовано многочисленными знамениями, но лишь немногих людей смогли бы спасти эти образы и скрытые таинства, если бы Христос Своим приходом не исполнил давно и тайно обещанное. И если тогда происходящее помогало лишь немногим верующим, то сегодня свершенное пособствует уже неисчислимому множеству верных. Следовательно, мы уже приводимся к вере не знаками, не изображениями, но, будучи укреплены евангельской историей, верим и поклоняемся тому, что произошло, и, просвещаясь пророческими свидетельствами, никоим образом не сомневаемся в том, что (как нам известно) было предсказано столькими пророчествами.
С одной стороны, вот что сказал Господь Аврааму: И благословятся в семени твоем все народы земли (Быт.22,18). С другой стороны, Давид воспевает пророческим духом обещанное Богом, говоря: Клялся Господь Давиду в истине, и не отречется ее: «от плода чрева твоего посажу на престоле твоем» (Пс.131,11). Так же говорит Господь через Исаию: Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил (Ис.7,14), что значит — с нами Бог. И снова: И произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его (Ис.11,1). В этой отрасли, без сомнения, была предсказана блаженная Дева Мария, которая, будучи рождена от ствола Иессеева и Давидова и оплодотворена Святым Духом, девственным рождением произвела из материнской утробы новую ветвь человеческой плоти.
II. Следовательно, пусть радуются праведные о Господе (Пс.32,1) и во славу Божию ликуют сердца верующих, и пусть исповедают сыны человеческие чудные дела Его (Пс.106,8), ибо именно в этом деянии [Рождестве] Бога наша природа познает, как велико оценил ее Создатель. Многое дал Господь человеческому роду, создав нас по Своему образу, но для нашего восстановления дал много больше, уподобив Сам Себя рабскому образу (Флп.2,7). И хотя одна и та же любовь порождает все, что даровал Создатель творению, однако восхождение к Божественному есть меньшее чудо, чем нисхождение Бога к человеческому. Если бы Всемогущий Бог не почитался за то, что свершает, то никакая справедливость и никакая мудрость не смогли бы освободить хоть кого‑нибудь от диавольского плена и из пропасти вечной смерти. Ведь осуждение, перешедшее с грехом от одного на всех, сохранялось бы (Рим.5,12; 5,18), и природа, пораженная смертельной раной, не получила бы никакого лекарства, ибо свое состояние она не может изменить собственными силами.
Первый человек принял сущность плоти от земли и был одушевлен разумным духом, который вдунул в него Творец (Быт.2,7), чтобы, живя по образу и подобию своего Творца, сохранял он в блеске подражания (словно в зеркальном отражении) образ Божественной доброты и справедливости. И если через твердое соблюдение данного закона он мог прославить такое величайшее достоинство своей природы, то и природу земной плоти неповрежденный разум мог приводить к Небесной славе. Но так как опрометчиво и несчастливо поверил он завистливому обманщику и, следуя наущениям гордости, предпочел захватить, а не заслужить положенную прибавку в чести, то не только тот человек, но и все его потомство услышало: Прах ты и в прах возвратишься (Быт.3,19). Каков перстный, таковы и перстные (1 Кор.15,48), и никто не бессмертен, раз нет никого небесного.
III. Итак, Всемогущий Сын Божий, все наполняющий и все содержащий, равный во всем Отцу и совечный в одной сущности с Ним, ради освобождения от оков смерти и греха принял в Себя человеческую природу, и Творец (а также Господь всего) удостоился стать одним из смертных в тот момент, когда была избрана для Него Матерь, которую Он [прежде] создал. Она, девственная по целостной неприкосновенности, таким образом, помогла телесной сущности, чтобы при отсутствии человеческого семени новому человеку были присущи и чистота, и истина. И Рождество это чудесно не потому, что взятая при Рождении от Девы природа несходна нашей, а потому что Он есть истинный Бог и истинный человек, и в обеих природах нет никакого обмана. Слово стало плотью (Ин.1,14), ибо возвысилась плоть, а не умалилась Божественность, которая так соразмерила свою силу и доброту, что и нашу плоть возвысила принятием, и свое не погубила соединением.
В Рождестве Христа, следуя пророчеству Давида: Истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес (Пс.84,12), были подтверждены слова Исаии, говорящего: Да раскроется земля и приносит спасение, и да произрастает вместе правда (Ис.45,8). Ведь человеческая плоть, некогда опороченная лицемером, в этом единственном Рождестве от блаженной Девы произвела побег благословенный и чуждый греху своего рода. И при восстановлении каждый следует Его духовному рождению, а для каждого вновь рождающегося человека (Ин.3,3, 5) вода Крещения становится подобной чреву Девы. Ведь источник освящается Тем же Святым Духом, Который осенил Деву, и Таинство Крещения умерщвляет грех подобно тому, как святое зачатие приводит к Рождеству Безгрешного.
IV. Этому Таинству, возлюбленные, чуждо безумное заблуждение манихеев, которые, отрицая Его телесное рождение от Марии Девы, отлучили себя от этого Таинства, и как не верят в истинное Рождество Его, так и не принимают истинного страдания, не признают Его погребенного и отрицают истинное Воскресение. Вступив же на опасную дорогу заслуживающей проклятия ереси (на которой все темно и скользко), бросаются они в бездну смерти с обрывов лжи и не находят ничего твердого, на что бы опереться. Они помимо всех поношений, источник которых в диавольской лжи, в самом главном праздновании своего вероисповедания (как было раскрыто недавним признанием их) радуются осквернению как души, так и тела, не соблюдая ни сохранности веры, ни стыда, и, нечестивые в своих ересях, они и в обрядах пребывают отвратительными.
V. Все другие ереси, возлюбленные, также пусть будут по заслугам осуждены в своих противоречиях, хотя некоторые из них в определенной своей части содержат нечто истинное. Арий, говоря, что Сын Божий меньше Отца и тварен, и полагая, что Сам Святой Дух создан так же Отцом, как и все, таким великим нечестием погубил себя, однако он вечную и неизменную Божественность, которую не распознал во всеединстве Троицы, все же в сущности Отца не отрицал. Македоний, чуждый света истины, не принял Божественность Святого Духа, но признал, что в Отце и Сыне одна сила и одна и та же природа. А сбитый с толку бесплодным заблуждением Савеллий, полагая неразделимое единство сущности в Отце и Сыне и Святом Духе, то, что должен был уделить равенству, отдал обособленности. И не постигнув Истинную Троицу, признал одно и то же Лицо в трех именах. Фотин, обманутый слепотой разума, принял во Христе истинного человека нашей природы, но не признал, что тот же Бог от Бога был рожден прежде всех веков. Аполлинарий, лишенный твердости в вере, решил, будто бы Сын Божий таким образом принял истинную природу человеческой плоти, что в том теле не было души, ибо место ее заняла сама Божественность. Так что, если перебрать все заблуждения, которые осудила кафолическая вера, то в одних и в других найдется нечто, что может избежать осуждения. В нечестивейшем же догмате манихеев решительно ничего нет, что бы хоть в некоторой части своей могло быть терпимо для разбирательства.
VI. Но вы, возлюбленные, для которых не могу найти слова достойнее, чем слова блаженного Апостола Петра: Род избранный, царственное священство, народ святый, люди, взятые в удел (1 Пет.2,9), утвержденные на несокрушимом камне — Христе (Еф.2,20) и Господом Спасителем нашим привитые через истинное принятие в Себя нашей плоти, пребывайте стойкими в той вере, которую вы исповедали перед многими свидетелями (1 Тим.6,12) и в которой, заново рожденные от воды и Духа Святого (Ин.3,5), вы приняли спасительное помазание и знак Жизни Вечной. Если же кто вам нечто возвестил вопреки тому, что вы познали, да будет анафема (Гал.1,9). Не предпочитайте нечестивые толки самой светлой истине и, если случится что‑нибудь или читать, или слушать противное кафолическому правилу и Символу веры, это осуждайте как смертоносное и диавольское. Да не совратят вас обманчивым искусством притворные и лицемерные посты, которые приводят не к очищению, а к погибели душ. Принимают же некоторые на себя образ любви и целомудрия, но этой уловкой покрывают непристойность своих дел и из глубины нечестивого сердца мечут зловещие стрелы (Пс.54,22), которыми поражаются простодушные, и, по словам пророка, во тьме стреляют в правых сердцем (Пс.10,2).
Незыблемая и истинная вера есть великая опора, и в ней ничто и никем не может ни прибавляться, ни уменьшаться, ибо если не едина она, то уже и не вера, как говорит Апостол: Один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас (Еф.4,5–6). К этому единству, возлюбленные, стремитесь непоколебимыми душами и в этой вере стяжайте всякую святость (Евр.12,14; 1 Кор.14,1). С ней исполняйте правила Господа, ибо без веры невозможно угодить Богу (Евр.11,6), и ничего без нее нет святого, ничего благочестивого, ничего живого. Праведный живет верой (Евр.10,38; Рим.1,17), а кто погубил ее из‑за диавольского обмана, тот заживо умер (1 Тим.5,6), ибо как через веру достигается благочестие, так и через истинную веру — Жизнь Вечная, и говорит Господь Спаситель: Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобой Иисуса Христа (Ин.17,3), Который, сделав так, чтобы вы преуспевали и были тверды до конца (1 Кор.1,8), живет и царствует с Отцом и Духом Святым во веки веков. Аминь.
Слово V на Рождество Христово
I. Как бы ни было, возлюбленные, невыразимо Рождество Господа нашего Иисуса Христа, в котором облекся Он плотью нашей природы, однако, полагаясь не на собственные силы, а на вдохновение, исходящее от Него Самого, дерзаю я уповать, чтобы в день, избранный для Таинства человеческого восстановления, объяснили бы мы нечто могущее принести пользу слушающим. И хотя нет необходимости повторять уже сказанное, ибо большая часть Божией Церкви понимает, во что верит, однако особенно теперь многим только что приходящим к вере должны мы нашим словом оказать поддержку, и будет лучше просвещенных еще раз обременить уже известными им истинами, чем оставить несведущих без наставления.
Сын Божий, Который с Отцом и Святым Духом не есть одно лицо, но обладает одной сущностью, будучи предназначен быть причастным нашей униженности, пожелал стать одним из подверженных страданию и одним из смертных. Было же это столь возвышенно и столь удивительно, что и мудрым мiра сего не открылся бы замысел Божественного Совета (1 Кор.2,8), если бы истинный свет не рассеял мрака человеческого неведения. Ибо не только в добродетельном делании и не только при соблюдении заповедей, но также на пути возрастания веры тесна и узка дорога, ведущая к жизни (Мф.7,14). Большой труд и велико расстояние, которое необходимо, не сбив ног, пройти по единственной тропе спасительного учения, находясь среди опасных представлений несведущих и правдоподобных измышлений, и, когда повсюду расставлены сети обмана, избежать любого опасного заблуждения. Так кто же способен к этому (2 Кор.2,16), если не тот, кто научается и направляется Духом Божиим (Рим.8,14)? Ибо говорит Апостол: Но мы приняли не духа мiра сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога (1 Кор.2,12), и воспевает также Давид: Блажен человек, которого вразумляешь Ты, Господи, и наставляешь законом Твоим (Пс.93,12).
II. Итак, возлюбленные, обладая истинной опорой среди опасностей и лжи и будучи просвещены не словами человеческой мудрости (1 Кор.2,4), а учением Святого Духа, мы в то, что узнали, — верим, и то, во что верим, проповедуем (Пс.115,10; 1 Кор.15,11), а именно: что Сын Божий, прежде веков рожденный от Отца и совечный Ему равенством непреходящим и единосущным, пришел в наш мiр из чрева избранной для этого милосердного Таинства Девы, в Которой и из Которой Премудрость создала Себе дом (Прит.9,1), а также что присущая Слову неизменная Божественность облеклась в рабский образ (Флп.2,7), в подобие греховной плоти (Рим.8,3), но при этом Она сохранила ничем не меньшую славу, чем Отец и Святой Дух (Ин.1,1; 1,14), ибо [принятая Словом человеческая] природа не привела к умалению или искажению высшей и вечной сущности. Следуя же нашей немощи, Господь умалил Себя для не могущих вместить Его и скрыл под покровом тела великолепие Своего величия, ибо не могло оно переноситься зрением людей. Потому еще говорится, что Он Себя уничижил (Флп.2,7) (то есть как бы ослабил Себя по Своей собственной воле), что в той униженности, которой оказал нам помощь, Он стал ниже не только Отца, но и Самого Себя. Однако ничего не убавилось этим принижением у Того, у Кого с Отцом и Святым Духом общее бытие. А мы поняли, что это относится к всемогуществу, и меньший, по нашим понятиям, по Его собственным — не меньший. По великому могуществу Он даровал свет помраченным, силу немощным, милосердие обездоленным, ибо Сын Божий принял человеческую природу и основу для того, чтобы восстановить нашу природу, которой положил начало, и уничтожить смерть, которую не сотворял (Прем.1,13).
III. Так как отвергнуты и далеко отброшены все представления нечестивых, для которых Христос или безумие, или соблазн (1 Кор.1,23), то пусть ликует вера праведных сердец и пусть она постигает Истинного и Единственного Сына Божия не только по Божественности, в которой Он рожден от Отца, но также и по человеческой природе, в которой Он родился от Матери Девы. Он, оставаясь в Божественном величии, одновременно пребывает и в нашей униженности — истинный человек и Истинный Бог; вечный в Своем, временный в нашем; единый с Отцом в сущности, которая никогда не была у Него меньшей, чем у Отца, и единый с Матерью в теле, которое Он создал. Принятием [человеческой] природы Он стал для нас ступенью, давая возможность восходить к Нему через Него. Ведь та [Божественная] сущность, которая всегда и повсюду остается неповрежденной, обошлась без частичного нисхождения и, целиком влившись в человека, не отделилась от Отца. Итак, остается то, что в начале было Слово (Ин.1,1), и неприложимо к Нему то, что существует, но некогда не было.
Ведь всегда Сын есть Сын и всегда Отец есть Отец. И так как Сам Сын говорит: Видевший Меня, видит и Отца (Ин.14,9), то ослепляет тебя, о еретик, нечестивость твоя, ибо, не увидев величия Сына, не увидел ты и Славы Отца. Говоря же, что был рожден Тот, Кого прежде не было, признаешь Сына временным, а объявив Сына временным, полагаешь, следовательно, что и Отец изменчив. Изменяется ведь не только то, что уменьшается, но и то, что увеличивается, и если поэтому Рожденный не равен Отцу (ибо, как тебе кажется, рождением породил Того, Кто прежде не существовал), то несовершенна была и сущность Рождающего, которая в результате Рождения получила то, чего до этого не имела. Но такое твое нечестивое заблуждение предает проклятию и осуждает кафолическая вера, которая, не допуская в истинной Божественности ничего временного, признает и Отца, и Сына совечными, ибо сияние, возникшее от света, не есть нечто вторичное по отношению к свету, и истинный свет никогда не бывает лишен своего сияния, и как [Божественная] сущность всегда есть, так и всегда в состоянии сиять.
Проявление же этого сияния, которым Христос явил Себя мiру, называется посланием [Господа в мiр]. И хотя Он всегда наполнял все Своим невидимым могуществом, однако в сокровеннейшей и высочайшей тайне пришел к тем, кому прежде был неизвестен, уничтожив слепоту неведения, как было записано: Пребывающим во тьме и во мраке смерти воссияет им свет (Ис.9,2).
IV. Ибо хотя для просвещения святых отцов и пророков в предшествующие века посылался свет истины, как говорит Давид: Пошли свет Твой и истину Твою (Пс.42,3) и различными способами и многими знаками Божественность Сына свидетельствовала о Своем присутствии, однако все эти знамения и все собранные воедино чудеса и свидетельства были о том послании, о котором говорит Апостол: Но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего, Который родился от жены, подчинился закону (Гал.4,4). Что же в этом истинного, если не то, что Слово стало плотью, что Творец мiра родился из чрева Девы, что Господь величия привел Себя в соответствие с человеческими началами, и так как для духовного зачатия стало возможно, чтобы не произошло никаких смешений и соприкосновений земного семени, то для принятия истинной плоти взял Он от Матери лишь одну природу [без греха]?
В том Пришествии, в котором Бог соединился с человеком, Сын неравен Отцу не в том, что было взято от Отца, а в том, что было взято от человека. Природа же человеческая не повредила того равенства, которое имеет непоколебимая Божественность, а сошествие Создателя к творению есть также и восхождение верных к вечному. И говорит Апостол: Ибо когда мiр своей мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих (1 Кор.1,21). Следовательно, для мiра, то есть для разумных мiра сего, мудрость их стала слепотой, и не смогли они через нее распознать Бога, к постижению Которого приближаются лишь обладая Его мудростью. И так как гордился мiр своими лживыми постулатами и обнаружилось недостойное и неразумное (1 Кор.1,23) в нем, то утвердил в этом мiре Господь веру спасающихся, чтобы, когда устранятся все упорствующие предрассудки, одна лишь милость Бога разъяснит то, что не смог охватить человеческий разум.
V. Пусть же познает кафолическая вера славу свою в униженности Господа и пусть Церковь, которая есть тело Христа, возрадуется Таинству своего спасения, ибо если бы Слово Божие не стало плотью и не пребывало в нас (Ин.1,14), если бы Сам Создатель не снизошел до общности с творением и человеческую ветхость не призвал бы Своим Рождеством к новому основанию, то, начиная от Адама (Рим.5,14) и вплоть до последних времен царила бы смерть и на всех людях оставалось бы неразрешимое проклятие, ибо одного лишь закона рождения достаточно, чтобы стать для всех причиной погибели. И потому среди сынов человеческих только Господь Иисус родился невинным, что Он единственный был зачат без осквернения плотским вожделением. Для того же Он стал человеком нашего рода, чтобы и мы могли быть причастны Божественной природе (2 Пет.1,4). Ибо то происхождение, которое Он принял в утробе Девы, положил также и в источнике Крещения и дал воде то, что прежде дал Матери. Сила же Всевышнего и осенение Духа Святого (Лк.1,35), которые сделали так, чтобы от Марии Девы родился Спаситель, дали воде силу возрождать верующего. Что же более было пригодно для излечения больных, для прозрения слепых, оживления мертвых, чем то, чтобы язвы гордыни исцелялись средствами смирения? Адам, пренебрегая заповедями Бога, допустил проклятие греха, а Иисус, подчинившись закону (Гал.4,4), возвратил силу справедливости (1 Пет.2,16). Тот, следуя диаволу даже до тайного пособничества, был достоин, чтобы в нем все умерли, а Этот, повинуясь Отцу вплоть до Креста (Флп.2,8), сделал так, чтобы в Нем все ожили (1 Кор.15,22). Тот, домогаясь Божественной славы, погубил достоинство своей природы, а Этот, приняв нашу немощь, тех, для кого сошел в недра земли, собрал в Небесных обителях. Наконец, тому, павшему по высокомерию, было сказано: Прах ты и в прах возвратишься (Быт.3,19), а Этому, возвышенному по смирению, было возвещено: Седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих (Пс.109,1).
VI. Итак, возлюбленные, все свершенное Господом нашим, полезно для нас не только в Таинстве, но и как пример для подражания. А если сами лекарства войдут в привычку, то совершаемое в Таинствах станет полезно и для нравов, так чтобы мы помнили, что нам следует жить в смирении и покорности Искупителю, ибо, как говорит Апостол: Если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться (Рим.8,17). Ведь ошибочно мы назывались бы христианами, если бы не были подражателями Христу (1 Кор.11,1), Который для того сказал, что Он есть Путь (Ин.14,6), чтобы образ жизни Учителя стал образом жизни и для учеников, и чтобы избрал раб то смирение, которое принял на Себя Господь, живущий и царствующий во веки веков. Аминь.
Слово VI на Рождество Христово
I. Во все дни и времена, возлюбленные, Рождение от Матери Девы Господа нашего и Спасителя стремилось навстречу душам тех верных, которые размышляли о Божественном. При этом их разум, вознесенный горе ради постижения своего Создателя, пребывал либо в стенании моления, либо в ликовании прославления, либо в даре жертвоприношения, наиболее часто и смело касаясь духовным взором именно того, что Бог, Сын Божий, рожденный от совечного Отца, родился также и как человек. И такое поклонение Рождеству на Небе и на земле достигает кульминации именно сегодня, когда даруется нашим чувствам [ощутить] великолепие чудесного Таинства, воссиявшего новым светом во [всех] стихиях. Воскрешается беседа Архангела Гавриила с замершей от страха Марией не только в памяти, но и неким образом воочию, ведь сколь чудесно обещанное зачатие от Святого Духа, столь же и вера в это. Сегодня Создатель мiра родился из девственного чрева, и Сотворивший все стихии стал Сыном Той, Которую Сам прежде создал. Сегодня Слово Божие приняло покров плоти и то, что никогда не было открыто людскому взору, сделалось осязаемым (1 Ин.1:1). Сегодня от ангельских гласов (Лк.2:11) пастухи узнали о Рождении Спасителя в сущности нашей плоти и души, а для вождей Божиих народов сегодня положено начало [новому] образу благовествования, чтобы и мы, вторя сонму Небесного воинства, возвещали: Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! (Лк.2:14).
II. Младенец, Который не был лишен величия Сына Божия, превратился с годами в совершенного Мужа, и, ради нас, недостойных, служа торжеству Страстей и Воскресения, исполнил все Ему предопределенное. В сегодняшнем же торжестве Рожденного Марией Девой Иисуса мы обращаемся именно к Его Святому Рождеству. При этом, когда мы поклоняемся Рождению нашего Спасителя, то оказывается, что празднуем и наше собственное появление на свет, ибо Рождение Христа есть начало всего христианского народа, а [возникновение] главы есть и начало порождаемого тела. И хотя у каждого есть свое собственное имя, и все сыны Церкви оказались отделены друг от друга, так как появились на свет в разное время, однако Собор всех верующих (начало которому положено в источнике Крещения) как со Христом в страданиях распят, в Воскресении воскрешен, в Вознесении одесную Отца помещен, так и рожден был вместе с Ним именно в этом Рождестве. Итак, всякий человек из сонма верных возрождается во Христе: прерывается цепь первородного греха и, заново рождаясь, превращается этот человек в нового человека (Кол.3:10) и принадлежит уже не потомству плотской части [людей], а роду Христа, Который затем стал Сыном человеческим, чтобы мы могли превращаться в сынов Божиих. Ведь если бы Он не снизошел к нам в таком униженном [облике], то никто за счет своих собственных заслуг не поднялся бы до Него.
Ныне земная мудрость уже не в состоянии рассеять мрак в сердцах тех, кто был призван (Рим.1:21), ибо пыль земных мудрований (дни которых сочтены) не может вознести себя превыше высоты милости Божией (Пс.1:4). Исполнилось в конце веков (1 Кор.10:11) превечно замысленное прежде всех времен (Тит.1:2), и сегодня, когда окончилось время полных тайного смысла знаков, закон и пророчества стали истиной, а Авраам — отцом всех племен (Быт.17:4). В его семени миру было даровано благословение (Быт.22:18), так что относится это не только к израильтянам, которых породила кровь и плоть, но и ко всем усыновленным, которые станут наследниками приготовленного сынами веры (Рим.9:6). И пусть не сбивают нас с толку превратные толкования, содержащиеся в нелепых вопросах, и человеческое мудрование пусть не опровергает результат Божественного деяния. Мы же вместе с Авраамом поверили Богу (Рим.4:3) и не колеблемся неверием, но достовернейше знаем: то, что обещал Господь, Он в состоянии исполнить (Рим.4:20–21).
III. Итак, возлюбленные, Спаситель рождается не из семени плоти, но от Святого Духа, поэтому Его не коснулось проклятие первородного греха. Величие же принесенной жертвы своей лучезарностью побуждает нас к подобающему благоговению. И потому, как учит блаженный Апостол: мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога (1 Кор.2:12), Который благочестиво почитается только в том случае, если Ему приносится лишь то, что Он Сам просит. Что же в сокровищнице Господнего изобилия могли бы мы найти столь подобающее чести нынешнего торжества, кроме мира, который Ангелами единодушно первым был возвещен в Рождестве Господа? Ведь породил этот мир сыновей Божиих (Мф.5:9), и, кроме того, является источником любви и родителем единства (Еф.4:3), отдохновением блаженных (Пс.4:9) и жилищем вечности. Самое же благодатное его проявление заключается в том, что соединил он с Богом тех, кого отделил от [суетного] мiра. Потому и Апостол побуждает к такому миру, говоря: оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом (Рим.5:1). В этом кратком высказывании содержится суть почти всех заповедей, ибо где будет истинное примирение, там не может быть никакого недостатка в силе. Что же, возлюбленные, означает мир иметь с Богом, кроме как желать то, что Он предписал, и не желать того, что Он запретил? Но каким образом может стать причастником Божественного мира тот, кому угодно не то, что требует возлюбить Бог? Подобной склонности нет у сынов Божиих, и вовсе не такой [земной] мудростью преисполнились усыновленные. Род избранный и царственный (1 Пет.2:9) пусть соответствует значимости своего возрождения, возлюбит возлюбленное Отцом и ни в чем пусть не противоречит своему Творцу, дабы не сказал опять Господь: Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня. Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего; а Израиль не знает (Меня), народ Мой не разумеет (Ис.1:2–3).
IV. Велико же, возлюбленные, Таинство этой жертвы, и этот дар превзошел все прочие дары, ибо объявляет Бог человека сыном, а человек именует Бога Отцом. Так именуя, ощущаем мы и познаем Того, Кто возносит любовь на недосягаемую высоту. Ведь если случается, что в плотском потомстве и земной отрасли пороки недостойной жизни помрачают даже рожденных от славных родителей и слава предков является укором для недостойного потомства, то какова же будет участь тех, кто, возлюбив мiр, не убоялся отречься от рода Христа?! Если для людей похвально, чтобы слава отцов отображалась и в потомках, то насколько более славно для рожденных в Боге сиять в образе своего Создателя и являть в себе Того, Кто их породил, как говорит Господь: Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф.5:16).
Знаем же мы по словам Апостола Иоанна, что весь мiр лежит во зле (1 Ин.5:19), и когда диавол со своими слугами строит козни, то [земной] мiр так терзается неисчислимыми искушениями, что устремленного к высотам человека либо неудачи гнетут, либо успехи вводят в соблазн. Но Больший есть Тот, Кто с нами, чем тот, кто против нас (1 Ин.4:4), и если мы имеем мир с Богом и всегда говорим всем сердцем Отцу: «Да будет воля Твоя», то не смогут [слуги диавола] одержать верх ни в одном сражении с нами, либо причинить нам вред при столкновении. Бичуя же себя в наших исповедях и не допуская сговора души с плотскими вожделениями, разжигаем мы против себя вражду отца греха и укрепляем неразрушимый мир с Богом, будучи должниками Его милости, так что мы не только даем обет послушания нашему Царю, но и получаем [в ответ] поддержку. Ибо если что Он желает, то — и мы, и что Он отвергает, то — и мы, тогда уже Он Сам за нас все сражения ведет и помогает исполнить наши желания (Флп.2:13), чтобы стали мы соработниками Его деяний (1 Кор.3:9) и с ликованием веры пророчески могли говорить: Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь крепость жизни моей: кого мне страшиться? (Пс.26:1).
V. Итак те, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились (Ин.1:13), являют Отцу единодушие примиренных сынов, и в Рожденном прежде всей твари (Рим.8:29; Кол.1:15; Гал.6:15), Который пришел исполнить не Свою волю, но — Пославшего (Ин.6:38), сходятся все усыновленные, ибо милостивый Отец принял наследников не раздираемых противоречиями или разномыслием, но одно помышляющих и одно возлюбивших (Флп.2:2). Те, кто одним способом возрождены, должны иметь и схожую душу. И Рождество Господа есть рождение умиротворения, как говорит Апостол: ибо Он есть мир наш, соделавший из обоих одно (Еф.2:14). Как иудеи, так и язычники, через Него и те и другие имеем доступ к Отцу, в одном Духе (Еф.2:18). [Иисус] же, прежде дня страстей добровольным решением избранный, Своих учеников наставлял, говоря: Мир оставляю вам, мир Мой даю вам (Ин.14:27). И не скрывая под общим названием суть Своего мира, добавил: не так, как мiр дает, Я даю вам (Ин.14:27). Говорит Он, что [окружающий] мiр любит свое (Ин.15:19) и многие погрязли в постыдной любви к нему. Сроднились же эти души через порок, а схожие желания породили и одинаковые действия. И если даже не хотят они возврата к уродливому и постыдному [состоянию] и исключают из договора своей любви недопустимые статьи, но при этом остаются либо иудеями, либо еретиками, либо язычниками, то все равно это не от любви к Богу, но от любви к мiру. Тот (свыше грядущий и горе приводящий мiр), к которому устремлены церковные духовные [люди], не хочет, чтобы мы соединялись каким‑либо образом с возлюбившими этот мiр, но чтобы, напротив, противостояли всем напастям и от гибельных удовольствий воспарили к истинным радостям, как говорит Господь: Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф.6:21). Если любишь то, что внизу, то и сходишь вниз, а если почитаешь Горнее, то и достигаешь вышнего, поэтому нас (одно желающих, об одном помышляющих и единодушных в вере ли надежде ли, любви ли) ведет Дух мира. А все водимые Духом Божиим суть сыны Бога (Рим.8:14), Который царствует с Сыном и Святым Духом во веки веков. Аминь.
Слово VII на Рождество Христово
I. Истинный участник и благочестивый почитатель сегодняшнего торжества, возлюбленные, есть тот, кто не помышляет неподобающее о Воплощении Господа и недостойное о Божественности, ибо равно опасно как отрицать истинность [во Христе] нашей природы, так и равенство Его отцовской славе. Поэтому, когда мы стремимся к постижению Таинства Рождества Христа (появлению на свет Которого обязаны мы Матери Деве), то пусть перед просветленными очами веры растворится мрак земных измышлений и рассеется туман мирской мудрости (Еф.1:18), ибо как Божественна власть, которой мы вверяем себя, так Божественно и учение, которому мы следуем.
Внимая же внутренним слухом исполнению закона, свидетельству пророков, евангельской трубе, [мы всегда должны помнить, что] истинно для нас то, что возвестил исполненный Святым Духом блаженный Иоанн: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть… (Ин.1:1–3).
Итак, в обеих природах один и тот же Сын Божий — наше принимающий и Своего не теряющий; в человеке обновляющий человека, а в Себе сохраняющий незыблемость. Ведь Божественность, которая для Него общая с Отцом, не попустила никакого ущерба всемогуществу и не замутила образ Божий образом раба (Флп.2:6–7), ибо высшая и вечная Сущность, которая преклонила Себя ради спасения человеческого рода, привлекая нас к Своей славе, не уничтожила Божественное. И когда Единородный Богу признает Себя меньшим Отца (Ин.14:28), о равенстве с Которым Он прежде говорил (Ин.10:30), то этим являет Он в Себе истину обеих природ. Различие указует на человеческую природу, а равенство обнаруживает Божественную.
II. Телесное же рождение ничего к величию Сына не прибавило, но и ничего у Него не отняло, ведь незыблемая сущность не может ни убавляться, ни приумножаться. И то, что Слово стало плотью, означает вовсе не то, что природа Божия превратилась в плоть, но то, что плоть принята Словом в единство Лица. В семени плоти весь человек был принят, и когда эта плоть была оплодотворена Святым Духом во чреве Приснодевы, то столь нераздельно с Отцом был соединен Сын, что, будучи рожден вневременным из сущности Отца, в то же время родился временным из чрева Девы. И если бы не оказался в нашем униженном [со стоянии] Тот, Который всемогуще пребывал в Своем, то не смогли бы мы освободиться от оков вечной смерти.
Итак, Господь наш Иисус Христос, рождаясь истинным человеком и не переставая оставаться истинным Богом, положил в Себе начало новой твари (2 Кор.5:17), а в образе Своего появления на свет дал человеческому роду духовную основу, чтобы, устраняя причастность плотскому роду, возникновение возрождаемых происходило бы без семени преступления, ибо говорится о них: Которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились (Ин.1:13). Какой же разум в состоянии постичь это Таинство, какой язык может изъяснить такую милость? Превращается несправедливость в честностъ и ветхость в новизну; приобщаются посторонние, наследуют чужие. Нечестивые порождают праведных, скупые — мудрых, невоздержанные — целомудренных, земные — небесных (1 Кор.15:49).
Что же стоит за такими превращениями, если не десница Всевышнего (Пс.76:11)? Ведь пришел Сын Божий расстроить дела диавола (1 Ин.3:8) и таким образом вместил Себя в нас и нас в Себя, что нисхождение Бога до человеческого превратилось в восхождение человеческого к Божественному.
III. С помощью, возлюбленные, милости Божией (все великодушие которой не в состоянии мы постичь), с великим тщанием следует остерегаться христианам, дабы опять не оказаться в плену диавольских козней и не угодить еще раз в те капканы, о которых мы уже были предупреждены (2 Пет.2:20). Ибо, уподобившись ангелу света (2 Кор.11:14), не перестал древний враг расставлять повсюду силки обмана и угрожать, что любым способом пошатнет он нашу веру. Выяснил он, в ком возможно вызвать жар страсти, кому внушить соблазн чревоугодия, кого подтолкнуть к стяжанию роскоши, а кого напитать желчью зависти. Знает он, кого смутить печалью, кого сбить с толку радостью, кого поразить страхом, а кого совратить восхищением. Разрушает он нормы общежития, охлаждает попечения, расстраивает дела и там изыскивает повод причинить вред, где только заметит, что кого‑либо следует еще сильнее опутать. Властвует он над многими из тех, кого, околдовав своими чарами, подчинил себе беспрекословно, и их способностями и устами пользуется для совращения остальных. Обещают они [совращенные диаволом] исцеление недугов, предсказание будущего, умилостивление демонов и изгнание привидений. Относятся к ним также и те, кто любое явление в нашей жизни тщится объяснить влиянием звезд, и все, что находится либо в Божественной, либо в нашей власти, приписывает неумолимому року. Наконец, чтобы уж совсем навредить, торжественно заверяют они, что этот рок может быть изменен, если будут вознесены молитвы враждебно настроенным звездам. Но нечестивый замысел разрушается самой своей сутью, так как если предсказанное может не настать, то не следует бояться рока, а если настанет в любом случае, то и незачем обращаться с молитвой к звездам.
IV. Подобные измышления порождают вдобавок еще и такую нечестивость, что уж совсем неразумные поклоняются с возвышенного места восходящему в лучах утренней зари солнцу, а иные христиане почли себя уже настолько религиозными, что прежде чем идти в церковь блаженного Апостола Петра, которая посвящена единственному Живому и Истинному Богу, взойдя по ступеням, ведущим на верхнюю площадку, и обратившись к встающему солнцу, поклоняются ему и, склонив шеи, воздают хвалу сияющему диску.
Мы же весьма скорбим и печалимся о порожденном отчасти пороком невежества, отчасти языческим суеверием, ибо хотя возможно и почитают все они Творца чудесного света больше, чем сам тварный свет, однако нам следует избегать даже самого намека на этот обряд. Ведь когда придет к нам оставивший идолопоклонство, то разве сможет он отказаться от древнего суеверия (которое в нем присутствует наравне с приемлемыми [взглядами]), увидев, что свойственно оно как язычнику, так и христианину?
Поэтому пусть достойное осуждения поведение будет исключено из обихода верных и пусть обрядами тех, кто поклоняется тварному, не затрагивается честь, подобающая одному лишь Богу. Ибо говорит Божественное Писание: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи (Мф.4:10). И блаженный Иов, человек без упрека, как говорит Господь, и удаляющийся от зла (Иов.1:8), сказал: Смотря на солнце, как оно сияет, и на луну, как она величественно шествует, прельстился ли я в тайне сердца моего и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление, подлежащее суду; потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего? (Иов.31:26–28). Что же собой представляет солнце и что такое луна, если не проявление видимого творения и осязаемого света, одно из которых более лучезарно, а другое обладает меньшим сиянием? Различаются дневное и ночное время, потому Создатель и положил различие между светилами, однако прежде чем так стало, был день без привычного солнца и ночь без луны.
Были же они созданы на пользу человеку, чтобы разумное существо не путалось ни в распознавании месяцев, ни в круговороте лет, ни в исчислении времени. Ибо солнце задает строй различной длительности часов [ [103]], разнообразным созвездиям на утреннем небе, а также годам, а луна при этом руководит сменой месяцев. Ведь в четвертый день, как мы читаем…сказал Бог: да будут светила на тверди небесной [для освещения земли и] для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю (Быт.1:14–15).
V. Воспрянь же духом, о человек, и познай достоинство своей природы. Вспомни, что ты создан по образу Божию, который, хотя и был искажен в Адаме, однако затем восстановлен во Христе. И пользуйся им подобно тому, как следует пользоваться осязаемыми вещами и как ты находишь применение земле, морю, небу, воздуху, источникам воды и огню. Все же, что в них есть красивого и чудесного, отнеси к славе Создателя. И не будь рабом того света, которым услаждаются также пернатые и пресмыкающиеся, дикие животные и домашняя скотина, мухи и черви. Телесный свет осязай органами зрения, но при этом каждым движением разума постигай тот истинный Свет, Который просвещает всякого человека, приходящего в мiр (Ин.1:9) и о Котором пророк говорит: Кто обращал взор к Нему, те просвещались, и лица их не постыдятся (Пс.33:6). Если мы — храм Божий, и Дух Святой обитает в нас (1 Кор.3:16), тогда то, что каждый верный хранит в своем сердце, гораздо больше того, что привлекает наше внимание в небе.
Но, возлюбленные, вовсе не для того мы возвещаем и советуем вам это, чтобы вы высокомерно отнеслись к сотворенному Богом или что‑либо вопреки вашей вере высказывали о том, что благой Бог сделал добрым (Быт.1:18), но для того, чтобы разумно и умеренно пользовались всякой красотой сотворенного и всем великолепием этого мiра, как говорит Апостол:…ибо видимое временно, а невидимое вечно (2 Кор.4:18). Итак, будучи рождены для настоящего, а возрождены для будущего, должны мы посвятить себя не временному, а непреходящему добру. И дабы лучше разглядеть нашу надежду, познаем мы в самом Таинстве Рождества Господня то, что дала нашей природе Божественная милость. Так внемлем же Апостолу, говорящему: Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге. Когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с Ним во славе (Кол.3:3–4) — с Тем, Кто живет и царствует с Отцом и Святым Духом во веки веков. Аминь.
Слово VIII на Рождество Господне
I. Хотя, возлюбленные, Божественные изречения все время побуждают нас радоваться о Господе, однако сегодня, без сомнения, еще сильнее призываемся мы к духовному ликованию, ибо еще ярче засияло для нас Таинство Рождества Господня. Поэтому вновь обращаясь к тому неизъяснимому преклонению Божественного милосердия, когда Творец людей сподобился стать человеком, обретаем мы себя в природе Того, Кому поклоняемся в себе. Ибо Бог — Сын Божий, Единородный Вечному и Нерожденному Отцу, всегда оставаясь в образе Бога (Флп.2:6), а неизменностью и вневременностью не отличаясь от Отца, без умаления Своего величия принял образ раба (Флп.2:7); в Своем нас возвысил и не уронил Себя в нас. Поэтому обе природы, оставаясь неизменными в своих свойствах, сошлись в такое соединение, что все, принадлежащее Богу, не было обособлено от человеческой природы, а все, принадлежащее человеку, не было разобщено с Божественностью.
II. Празднуя же, возлюбленные, день рождения Господа Спасителя, давайте до конца уразумеем значение Рождества от Преблаженной Девы и уверуем, что ни в какой момент времени для воспринятых души и тела не было недостатка в могуществе Слова, а также, что никогда прежде не было воплощенного и одушевленного храма Тела Христова (Ин.2:21), который мог бы присвоить некий появившийся претендент. Но именно через Него и в Нем было положено начало новому человеку, так, чтобы в одном Сыне Бога и человека соседствовали без Матери — Божественность и без Отца — человеческая природа. Ибо Святым Духом оплодотворенная девственность одновременно положила начало как исправленному потомству своего рода, так и Творцу своих предков. Поэтому один и тот же Господь, по словам Евангелиста, требовал от иудеев, чтобы они, следуя воле Писания, учились у Его Сына — Христа, а когда они отвечали, что Грядущий появится из семени Давида, то сказал: Как же Давид, по вдохновению, называет Его Господом, когда говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих (Мф.22:43–44)? Но не смогли иудеи ответить на поставленный вопрос, ибо не уразумели, что в одном Христе были проповеданы и потомство Давидово, и Божественная природа.
III. Величие же Сына Божия, равное [величию] Отца, как, облекая себя в рабскую униженность, не убоялось преклониться, так и не испытывало нужды в приумножении; и милосердное действие, совершенное для восстановления человека [которым было вырвано из когтей жуткого деспота созданное по образу Бога творение], могло осуществиться лишь с помощью силы Божественности. Когда же беснующийся диавол восстал против первого человека, то оказался последний в его власти не без собственного согласия. Поэтому добровольный грех и зловещий замысел должны были быть разрушены таким образом, чтобы образец справедливости не стал препятствием дару милости. После всеобщего падения человеческого рода под покровом Божественного замысла оставалось одно единственное лекарство, которое могло помочь оказавшимся в объятиях порока, а именно: из сынов Адама должен был родиться невинный и чуждый первородному пособничеству, и Он смог бы помочь остальным как примером, так и благодеянием. Но так как естественным путем возникающее поколение было к этому неспособно, то и его потомство не могло появиться на свет без семени оскверненного начала, как говорит Писание: Кто родится чистым от нечистого? Ни один (Иов.14:4). Поэтому Господин Давида стал сыном Давидовым, а от плода обещанного побега произошло потомство без греха и сошлась в Лице двоякая природа. И таким зачатием и рождением рождается Господь наш Иисус Христос, что присущи Ему и истинная Божественность в чудесных делах, и истинное человечество в терпении страстей.
IV. Вера кафолическая, возлюбленные, отметает заблуждения бранящихся еретиков, которые, будучи обмануты пустотой мирской мудрости, уклонились от истин Евангелия и, не желая уразуметь воплощение Слова, из источника света сделали себе причину слепоты. Ведь среди верных, охваченных лживыми мыслями, которые стремятся отрицать Святого Духа, совершенно сбившимися с пути считаем мы лишь тех, кто не исповедует во Христе истину двух природ в одном Лице. Одни приписывают Господу только человечество, другие — только Божественность. Прочие же [признают] в Нем истинное Божество, но при этом говорят, что было лишь подобие плоти. Другие же, исповедав, что Он принял истинную плоть, но не имел природы Бога Отца, и приписывая Его Божественности зависимость от человеческой природы, выдумали себе большего и меньшего Бога, хотя в истинной Божественности не может быть градаций, ибо все, что ниже Бога, уже не есть Бог. Иные же, полагая, что между Отцом и Сыном нет никакого расстояния (так как не в состоянии они помыслить единство Божественности иначе как тождество лиц), Того же объявили Отцом, Кого и Сыном, так что рождение и рост, страдание и смерть, погребение и Воскресение относится и к Тому, Кто во всем наполняет и человека, и Слово. Некоторые же решили, что Господь Иисус Христос имел тело, чуждое нашему и состоящее из частей более возвышенных и тонких. Иные же положили, что во плоти Христа не было человеческой души, но отведенное ей место было заполнено самой Божественностью Слова. Причем их невежество доходит до того, что они, признавая существование души в Господе, при этом утверждают, что она лишена разума, ибо для всех проявлений разума Ему достаточно одной Божественности. Наконец, они же самонадеянно заявляют, что определенная часть Слова превратилась в плоть. Итак, [мы видим] в многообразной изменчивости лишь одного догмата разрушается не только природа души и тела, но также и сущность Самого Слова.
V. Множество существует и прочих чудовищных измышлений, перечислением которых не следует утомлять ваше внимание. Но [изложив] суть различных заблуждений, которые связаны родством с ересями, призываю я вашу бдительность решительно отклонять их. Из них одно, возникнув некогда по вине Нестория, заслуженно проклято, а другое, позже подобающим проклятием осужденное, появилось благодаря ревнителю Евтихию. Ведь осмелился Несторий называть блаженную Марию Деву родительницей человека, подразумевая, что в зачатии и рождении [Христа] не произошло никакого объединения Слова и плоти, ибо Сын Божий не Сам сделался сыном человеческим, но соединил Себя с уже созданным человеком лишь благодаря благоволению. Подобное же никоим образом не в состоянии переносить слух людей церковных, которые так напитаны евангельской истиной, что достовернейше знают: для человеческого рода не может быть никакой надежды на спасение, кроме как если Тот есть Сын Девы, Кто и Создатель Матери.
Евтихий, невежественный ревнитель святотатства, признавая все же во Христе объединение двух природ, [утверждал], что при соединении из двух [природ] сохраняется лишь одна, тогда как другая либо из‑за истощания, либо из‑за разделения обязательно исчезает. Все это настолько враждебно истинной вере, что нельзя принять этого, не лишившись имени христианина. Ведь если воплощение Слова состоит в соединении Божественной и человеческой природ, а при смыкании двойное становится одинарным, то [получается, что] одна лишь Божественность родилась из чрева Девы, и лишь она одна под мистифицированным видом кормилась пищей и возрастала телесно, так что, лишившись всех телесных проявлений, одна лишь Божественность умерла, одна лишь Божественность была погребена. Если следовать подобным рассуждениям, то уже не остается никакого места для чаемого воскресения, а Христос оказывается вовсе не первенец из мертвых (Кол.1:18), ибо, если не было Того, Кто мог бы стать жертвой, то не было и Того, Кто должен был воскреснуть.
VI. Пусть же, возлюбленные, сердцам вашим будут чужды пагубные вымыслы диавольских наущений, а зная, что вечная Божественность Сына создана без какого‑либо прибавления у Отца (1 Ин.1:2), благоразумно усвойте сказанное о природе Адама: Прах ты, и в прах возвратишься (Быт.3:19), тогда как о ней же во Христе говорится: Седи одесную Меня (Пс.109:1). Следуя той природе, в которой Христос равен Отцу, никогда Единородный не был ниже высоты Родителя, и [общая] с Отцом слава не временна у Того, Кто находится в самой деснице Отца, о которой в Исходе говорится: Десница Твоя, Господи, прославилась силою (Исх.15:6); а также Исаией: [Господи!] кто поверил слышанному от нас, и кому открылась мышца Господня? (Ис.53:1).
Воспринятая Сыном Божиим человеческая природа так укоренена в Лице Христа, что [Сын Человеческий] не мог быть без Божественности зачат, без Божественности — родиться, без Божественности — расти. Один и Тот же был и в чудесах, и в унижениях; в человеческой немощи распятый, умерший и погребенный, в Божественном могуществе в третий день воскреснув, взошел на Небеса, сел одесную Бога Отца и, находясь в природе человека, принял от Отца то, что, пребывая в природе Божественности, Сам и даровал.
VII. Размышляя, возлюбленные, благочестивым сердцем о вышесказанном, всегда помните апостольское наставление, как оно, предостерегая всех людей, говорит: Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мiра, а не по Христу; ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем (Кол.2:8–10). Не говорит: духовно, но: телесно, чтобы мы постигали истинную сущность плоти там, где есть телесный храм полноты Божественности. Ею непременно преизобилует также и вся Церковь, которая, будучи утверждена Главой, есть тело Христа, живущего и царствующего с Отцом и Святым Духом во веки веков. Аминь.
Слово IX на Рождество Христово
I. Итак, возлюбленные, [прославление] величия Божественных деяний без сомнения превосходит всякий дар человеческого красноречия, но именно то, что вызывает трудность при разъяснении, призывая не умолчать, приходит нам на помощь, ведь в Иисусе Христе, Сыне Божием, имеем мы дело не только с Божественной сущностью, но также и с человеческой природой, что и подтверждается пророком:…род Его кто изъяснит? (Ис.53:8). Никакое слово не в состоянии изъяснить схождение в одном Лице обеих сущностей — лишь одной вере это под силу. Поэтому всегда недостаточно усилий славящего и всегда есть повод для прославления. Так давайте же возрадуемся как раз тому, что мы не способны до конца прославить это Таинство милосердия, а когда мы не в состоянии изъяснить высоту нашего спасения, то превосходящее нас полагаем благом. Ибо никто не приближается к постижению истины более того, кто, даже весьма преуспев в Божественных делах, понимает, что ему всегда недостает того, к чему он стремится. А тот, кто решил, что уже достиг цели, к которой до этого стремился, как не получил требуемого, так и не оказался достаточно настойчивым в поисках.
Так давайте не приходить в замешательство от нашего бессилия, ибо ободряют нас голоса Евангелия и пророков, которые таким образом воодушевляют и научают нас, что Рождество Господа (благодаря которому Слово стало плотью) почитается нами не только когда мы вспоминаем прошедшее, но и когда взираем на настоящее. Наполнен наш слух тем, что возвестил Ангел Господень пастырям, берегущим свои стада, и мы потому главенствуем над Господними овцами, что храним в нашем сердце Божественно рожденные слова, которые произносятся во время сегодняшнего торжества: Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь (Лк.2:10–11). Ликование же неисчислимого количества Ангелов только усиливает значимость этого пророчества, и от этого еще необыкновеннее становится свидетельство того, кому вторит множество Небесного воинства, во славу Божию единым восхвалением говорящего: Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! (Лк.2:14). Так что слава Божия берет начало с младенчества Христа, Рождшегося от Приснодевы. А восстановление человеческого рода справедливо относить к славе его Создателя, ведь и сам Архангел Гавриил, посланный Богом к блаженной Марии, изрек: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим (Лк.1:35). На земле же признается такое умиротворение, которое внушает людям благие побуждения, а благодаря тому Духу, Которым из недр Пречистой Матери рождается Христос, из чрева Святой Церкви заново рождается христианин, для которого истинный мир заключается в том, чтобы от воли Бога не отпадать и находить наслаждение лишь в том, что возлюбил Бог.
II. Ныне, возлюбленные, когда мы отмечаем день рождения Господа, который был отобран из всех [остальных] дней предшествовавших веков, то уже миновали (как и было замыслено превечным Советом) все земные события, а вся униженность Искупителя преобразилась во славу отцовского величия, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца (Флп.2:10–11). Тем не менее мы неустанно поклоняемся этому Рождеству от Пресвятой Девы, а нерасторжимую связь Слова и плоти почитаем в Возлежащем в яслях не менее, чем в Восседающем на троне Отцовского величия. Ибо непоколебимая Божественность (сколь бы она ни содержала в себе и великолепия, и могущества) для того была от взора человеческого сокрыта в глубине Новорожденного, чтобы через необыкновенное появление истинного человека познавался бы Тот Рожденный, Кто для царя Давида — и Господь, и сын (Мф.22:45). Ведь и сам Давид, будучи наполнен пророческим духом, изрек: Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня (Пс.109:1). Этим же свидетельством, как повествует Евангелие, была уличена нечестивость иудеев. Ибо когда спрашивал Иисус иудеев, чьим сыном именуют они Христа, то они отвечали — Давида. Тогда Господь, уличает их слепоту, говоря: Как же Давид, по вдохновению, называет Его Господом, когда говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня? (Мф.22:43–44).
Преграждаете вы для себя, о иудеи, путь к познанию, и до тех пор, пока в Нем замечаете лишь телесную природу, лишаете себя всякого света истины. Ибо, ожидая (следуя вымышленным представлениям) пришествия сына Давида лишь в телесном потомстве, утверждали вы свое упование на человека и просмотрели Бога — Сына Божия (Иер.17:5), поэтому и признаваемое нами чудесным вам не может принести пользу. Ведь мы тоже на вопрос: «Чей сын Христос?» — апостольскими словами исповедуем, что…родился от семени Давидова по плоти (Рим.1:3), и с первой страницы евангельского благовествования научаемся, читая: Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова (Мф.1:1). Но потому мы отмежевываемся от вашей нечестивости, что Того, Кого признали человеком, рожденным из рода Давида, Его же (так как Слово стало плотью) исповедуем Богом, совечным Богу Отцу. Поэтому, о Израиль, если следовал бы ты смыслу своего имени и не пропустил помраченным сердцем пророческих свидетельств, то открыл бы для тебя Исаия евангельскую истину и не оглохнув — услышал бы его, по Божественному вдохновению говорящего: Се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог (Мф.1:23). И если в таком качестве святого имени не распознал Его, то, по крайней мере, из слов Давида уяснил бы для себя, что не следует отрицать, вопреки свидетельству Нового и Ветхого Заветов, что Иисус Христос — Сын Давида, раз уж не признаешь Его Господом Давида.
III. Вот почему, возлюбленные, благодаря неизъяснимой милости Бога Церковь верных народов приобрела то, чего так и не заслужила синагога плотских иудеев, как говорит Давид: Явил Господь спасение Свое, открыл пред очами народов правду Свою (Пс.97:2), а Исаия сходно пророчествует: Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий; на живущих в стране тени смертной свет воссияет (Ис.9:2), и опять же: Вот, ты призовешь народ, которого ты не знал, и народы, которые тебя не знали, поспешат к тебе… (Ис.55:5). Так давайте возликуем в день спасения нашего и, будучи Новым Заветом приняты в общность Того, Кому через Отца пророком говорится: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя; проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе (Пс.2:7–8), давайте оценим милость Усыновляющего, ведь как говорит Апостол:…вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: «Авва, Отче!» (Рим.8:15). Поэтому следует усыновленным исполнять волю Отца, свидетельствующего, что сопричастные униженности Христа станут сонаследниками будущей славы, как говорит Апостол:…если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться» (Рим.8:17).
Так пусть прославится Господь в своем младенчестве, а телесное рождение и возрастание да не причинят ущерба Божественности, ибо наша природа не может ничего ни прибавить к неизменной сущности, ни убавить у нее, а Тот, Кто в подобии греховной плоти (Рим.8:3) сподобился стать подобным людям, в то же время в единстве Божественности остается равным Отцу, а с Ним и со Святым Духом Он живет и царствует во веки веков. Аминь.
Слово X на Рождество Христово
I. Довольно часто, возлюбленные, как вы знаете, излагаем мы благотворное для вас поучение о сегодняшнем великолепном торжестве, и без колебания мы обращаем внимание ваших душ на сияющее величие Божественной милости, чтобы внушенное вашей верой также усвоил и разум. Но Рождение нашего Господа и Спасителя (не только по Божественности от Отца, но также и по плоти от Матери) настолько превосходит возможность человеческого красноречия, что справедливо к обоим [рождениям] относится сказанное: Род Его кто изъяснит? (Ис.53:8). А то, что не может быть подобающе растолковано, все равно в избытке дает повод для рассуждения, и вовсе не потому, что можно полагать кому что вздумается, а потому, что для достойного предмета недостаточно любой речи. Ведь величие Таинства (замысленного прежде вечных времен во спасение человеческого рода и открывшегося в конце веков) остается всегда неизменным, не теряя своего и не принимая чужого. Но некоторые, желая, скорее, навязать свое мнение, чем самим учиться, по словам Апостола, потерпели кораблекрушение в вере (1 Тим.1:19), и хотелось бы мне сегодня хотя бы кратко опровергнуть их превратные и запутанные измышления, чтобы, отделив тьму заблуждений от света истины, благочестиво прославить Божественные благодеяния и умело парировать человеческий вымысел.
II. Внешние признаки Рождества Господа нашего Иисуса Христа (которые явили Его истинным Сыном Человеческим) удостоверили для некоторых лишь только то, что Он — Сын Человеческий, не указывая на то, что Ему следует приписать Божественность, ибо то, что Он подобен прочим смертным, доказали и Его младенчество, и телесное возмужание, и время Страстей — вплоть до Креста и смерти. Другие же, справедливо восхищенные великолепием свершений, Рождество первоисточника, как и действенность сказанного и сделанного, размыслив, отнесли на счет Божественной сущности, решив при этом, что нет здесь ничего присущего нашей природе и все то, что имело телесный вид и действие, было проявлением либо материи высшего происхождения, либо имело лишь кажущееся подобие плоти, 'поэтому [получается, что] чувства видящих и касающихся были обмануты мистифицированным образом. Было же в иных заблуждениях такое мнение, что нечто от сущности Слова превращено в плоть и что Иисус, рожденный от Марии Девы, не получил ничего от природы Матери, но то, что было Бог, и то, что — человек, имеют отношение лишь к Слову. Так что получается во Христе благодаря несходству природ было ложное человечество и благодаря убыванию из‑за изменчивости — ложная Божественность.
III. Итак, возлюбленные, кафолическая вера, для которой Бог есть и Учитель, и Помощник, некогда уже ниспровергла и те, и другие внушенные диавольским наущением нечестивости, во вред многим излитые из сосуда погибели. Нас же ободряет и укрепляет Святой Дух свидетельством закона, предсказаниями пророков, евангельской трубой и апостольским учением, чтобы мы неизменно и осмысленно верили в то, что, по словам блаженного Иоанна, Слово стало плотию, и обитало с нами (Ин.1:14). Без сомнения с нами, которых сопричастными себе сделала Божественность Слова, и мы есть плоть Его, взятая из чрева Девы. А если бы плоть была не наша (то есть не истинно человеческая), то Слово, ставшее плотью, не обитало бы с нами. Но именно в нас обитало, ибо природу нашей плоти сделало Своей, основав для Себя дом Премудрости (Притч.9:1) не из какой‑либо иной материи, но именно из присущей нам. И принятие ее было засвидетельствовано [как раз в тот момент], когда было сказано: Слово стало плотию, и обитало с нами (Ин.1:14).
Этому же священнейшему высказыванию вторит также и поучение блаженного Апостола Павла, говорящего: Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу; ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем (Кол.2:8–10). Так что вся Божественность пронизывает всю плоть, и как нет чего‑либо недостающего величию Того, пребыванием Которого наполнено жилище, так и нет чего‑либо недостающего телу, которое наполнилось не своим собственным обладателем. И то, что было сказано:…вы имеете полноту в Нем, засвидетельствовало как раз нашу природу. Подобная же полнота не относится к тем, для кого Слово Бога не соединило с Собой и душу, и тело, присущие нашему роду.
IV. Итак, возлюбленные, следует безоговорочно признать и исповедать всем сердцем, что сей род, в котором Слово и плоть (то есть Бог и человек) означают Одного и Того же Сына Бога и Христа, вознесся превыше любого рода человеческого происхождения. Ибо ни создание Адама из праха земли, ни творение Евы из плоти мужа, ни произведение на свет путем совокупления обоих полов прочих людей не может сравниться с происхождением Иисуса Христа. Преклонный годами Авраам по Божественному обету родил наследника, и, миновав период плодородия, бесплодная Сарра зачала (Быт.21:2). Возлюблен же был Богом прежде рождения Иаков (Мал.1:2–3), и [Божественная милость], упреждая его собственные действия, отделила его от единокровного косматого брата (Быт.27:11). Говорит Иеремия: Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя (Иер.1:5). Анна, также будучи долго бесплодной, родила пророка Самуила и посвятила его Богу (1 Цар.1:11–20), так что была она прославлена и рождением, и обетом. Священник Захария от бесплодной Елисаветы получил святое потомство (Лк.1:24), а будущий Предтеча Христов Иоанн воспринял пророческий дух от плоти своей матери, которая еще до рождения этого младенца открыла Родительницу Господа знаком сокрытого [во чреве] ликования (Лк.1:41). [Без сомнения] все это величественно и преисполнено чудесами Божественных дел, но вызвало оно значительно меньшее изумление, чем многие другие [чудеса]. Рождество же Господа нашего Иисуса Христа превосходит всякое разумение и выходит за рамки любого [земного] опыта. Не может оно ни с чем сравниться, оставаясь единственным в своем роде. Избранной Деве (некогда от семени Авраама и от корня Исаии предсказанной глаголами пророков и тайными знамениями) без осуждения стыдом возвещается Архангелом благословенное плодородие (Лк.1:45), которое ни зачатием, ни рождением не нарушит святого девства. И когда снизошел на Нее Святой Дух и осенила Ее сила Всевышнего (Лк.1:35), то неизменное Слово Божие, имея в своем распоряжении непорочное тело, приняло человеческий облик, который как нисколько не сопричастен вожделению плоти, так и обладает всем, что относится к природе души и тела.
V. [Ныне же] отступили прочь и погрузились во мрак как небылицы еретических мудрований, так и кощунства безумных заблуждений, а мы (являясь Небесным воинством, славящим Бога (Лк.2:13), и пастырями, которых Ангелы наставили на проповедь), изучив свидетельства об обеих природах, поклоняемся и Слову в человеке Христе, и человеку Христу в Слове. Ведь если, по словам Апостола, соединяющийся с Господом есть один дух (1 Кор.6:17), то Слово, ставшее плотью, тем более есть один Христос. Нет здесь ничего, что бы не принадлежало либо одной, либо другой природе. Так что по замыслу милости Божией мы не уничтожаемся, но преображаемся для целомудрия и жизни. И так познаем в нашем Спасителе явленные признаки обеих природ, что, видя славу Божию, не сомневаемся в истинности плоти или, видя человеческую униженность, не сомневаемся в Божественном могуществе. Тот же пребывает в образе Бога, Кто принял образ раба (Флп.2:6–7). Один и Тот же, оставаясь бестелесным, облекся в тело. Один и Тот же непоколебим в Своей мощи и подвержен страданиям в нашем бессилии. Один и Тот же не сходит с отцовского трона и [одновременно] распинается нечестивыми на Кресте. Один и Тот же есть Победитель смерти, восходящий выше всякой высоты небесной, и в то же время вплоть до скончания века остается со всей Церковью. Наконец, Он, собираясь прийти в той же самой плоти, в которой вознесся, как претерпел некогда суд неправедных, так и собирается [в дальнейшем] судить поступки всех смертных. Поэтому, не занимая времени многочисленными свидетельствами, достаточно привести из Евангелия блаженного Иоанна одно, в котором Сам Господь нам говорит: Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе. И дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий (Ин.5:25–27).
Здесь в одной фразе показано, что Один и Тот же есть и Сын Божий, и Сын Человеческий. И отсюда ясно, каким образом нам следует верить в Господа Христа в единстве Лица. Он есть Сын Божий, благодаря которому мы появились на свет, и Он же, принятием плоти став Сыном Человеческим, умер, по словам Апостола, за наши грехи и воскрес для нашего оправдания (Рим.4:25).
VI. Такое исповедание, возлюбленные, не страшится никаких разномыслий и не поддается никаким заблуждениям. Ибо открылась нам от начала обещанная и прежде веков приуготовленная милость Бога. Благодаря ей единственной смогли пасть узы пленения человеческого рода, которыми совращающий творец греха сковал первого человека и все его потомство, а покоренный род подчинил себе первородным падением. Оправдание людей стало возможным лишь потому, что Единородный Богу сподобился стать Сыном Человеческим, то есть Единородный (имеющий ту же сущность) Отцу Бог также стал истинным человеком, единосущным по плоти Матери. Так давайте возрадуемся, потому что спастись мы можем только через обе сущности, ни в чем не отделяя видимого от невидимого, плотского от бестелесного, страстного от бесстрастного, ощутимого от неосязаемого, образа раба от образа Бога. И хотя одна [сущность] покоится в вечности, а другая возникла во времени, однако они сошлись в такое единство, так что их нельзя ни разделить, ни уничтожить, ибо возвышающий и возвышенный, прославляющий и прославленный так соединились друг с другом, что и в величии, и в унижении ни Божественное во Христе не отчуждалось от человеческого, ни человеческое от Божественного.
VII. Именно так веруя, возлюбленные, мы становимся истинными христианами и подлинными израильтянами (Ин.1:47). Воистину тогда мы приняты в сообщность сынов Божиих. Ведь все святые, жившие до нашего Спасителя, были через эту веру оправданы и через это Таинство соделались телом Христа, ожидая всеобщего искупления верующих в семени Авраама, о котором Апостол говорит: Аврааму даны были обетования и семени его. Не сказано: и потомкам, как бы о многих, но как об одном: и семени твоему, которое естъ Христос (Гал.3:16). Именно поэтому Евангелист Матфей, дабы доказать, что данное Аврааму обещание исполнилось во Христе, перечисляет последовательность родов (Мф.1:1–16) и показывает, какому из них даровано благословение. Евангелист Лука, касаясь Рождения Господа, также перечислил в обратном порядке последовательность Его родов (Лк.3:23–38), засвидетельствовав, что и те века, которые предшествовали потопу, связаны с этим Таинством, и всякая передача наследования с самого начала стремилась к Тому, в Ком одном заключалось спасение всех.
Так что не следует нам сомневаться в том, что, кроме Христа нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись (Деян.4:12), и Он с Отцом и Святым Духом, равный в Троице, живет и царствует во веки веков. Аминь.
Феодот Анкирский — Слово на день Рождества Христова
Славно настоящее торжество, въ которое возвещается спасеніе всемъ человекамъ: славно и настоящее собраніе, со благодареніемъ пріемлющее благодать. А она дается изобильно темъ, кои съ благодарнымъ духомъ принимаютъ оную. Ибо дары ея низпосылаются по мере благодарности благодетельствуемыхъ; и если ты, получивъ даръ, возблагодарилъ Даровавшему тебе; то ты не только заплатилъ Ему за полученное, но и обязалъ Его быть гораздо более благотворительнымъ къ тебе. И такъ со благодареніемъ пріимите дарованную милость, и украсьте сіе торжество наше. — Причина же торжества есть явленіе Бога между человеками, пришествіе всегда присущаго, сожительство все–наполняющаго, виденіе очами Того, кто все видитъ. Во своя пріиде, и свои Его не пріяша. Или еще более: въ міре бе, и міръ Темъ бысть, и міръ Его не позна (Іоан. 1, 10–11) Но сіе незнаніе можетъ и не относиться къ обвиненію людей. Прелику Богъ, по причине Божественности естества своего, непостижимъ для человека. He можетъ умъ человеческій объять Его. Природа Божественная всегда далеко отстоитъ отъ разума человеческаго. Она выше нашего разуменія. Итакъ, поелику мы остаемся чужды Богопознанія, по превосходству природы Божественной; то, дабы мы не были лишены онаго, Невидимый принимаетъ на Себя природу видимую, Неприкосновенный облекается въ плоть осязаемую; Невидимый Богъ становится видимымъ, Слово делается прикосновеннымъ, Единородный Сынъ Божій уподобляется рабамъ своимъ, дабы превышающая понятіе человеческое природа не осталась неизвестною для людей.
Но не подумай, чтобы Сынъ сделался разделенъ отъ Бога. Ибо издревле предъизображалось пришествіе Бога, когда Онъ, давая познавать Себя, являлся всегда въ человеческихъ видахъ, употребляя для сего вещества, зренію нашему подлежащія. Посему пусть выступитъ на средину Іудей, — пусть предстанетъ тотъ, кто не веритъ явленію Бога людямъ въ человеческой природе. Пусть скажетъ мне: какъ Моисей виделъ Бога? Виделъ природу невидимую? — He можетъ быть. Ибо она неприступна для человека. Какъ же виделъ? Скажи. — Виделъ огнь изъ купины исходящій, и купину, не попаляющій. А почемужъ не верить Родившемуся отъ Девы, и девства не повредившему? Или слыша, что изъ купины беседуетъ Богъ, и говоритъ Моисею: Азъ Богъ Авраамовъ, и Богъ Исааковъ и Богъ Іаковль (Исх. гл. 3); и что Моисей съ благоговеніемъ повергнулся предъ Нимъ, — ты будеть верить, не принимая видимаго за огнь, но видя въ немъ Бога беседующаго; а когда упомяну объ утробе Девической, ты будешь смущаться и отвращаться? Скажи, что менее удивительно, купина, или утроба Девическая, непричастная истленію греха? He знаешь, что древнее служило предуготовленіемъ къ новому и ныне совершившемуся? Ибо таинства сіи прообразованы древними знаменіями. Для того купина возгарается, огнь является, и однако сила огня не действуетъ, не истребляетъ. Ужели въ купине не видишь Деву? ужели въ огне не усматриваешь человеколюбія снизшедшаго? Судія съ виновными и — нетъ суда! Мздовоздаятель съ осужденными и — нигде не видно наказанія! Видить ли, какъ кроткій сей огнь предвозвестилъ человеколюбіе оное? He удивляйся, что Богъ раждается изъ утробы Девической. Богъ не почитаетъ низкимъ для Себя ничего такого, что пріобретаетъ спасеніе человекамъ. Не представляй природу Божію столько слабою, чтобы она допустила когда нибудь къ себе униженіе. Ибо умаленіе, которому Онъ подвергся для насъ, не делаетъ униженія природе Его. Усвоилъ Себе незначущее, дабы спасти природу нашу. Посему когда сіе незначущее не только не унижаетъ природы Блаженнаго Бога, но и устроиваетъ спасеніе человековъ; то какъ ты говорить, что причина спасенія нашего служитъ униженіемъ для Бога?
Итакъ родился ныне Богъ отъ Девы, и Дева пребыла Девою, и содедалась Матерію. Поелику Ходатай нетленія не производитъ тленія. Начальникъ нетленія ничего не повреждаетъ. Поелику же Фотинъ [104] Рожденнаго принимаетъ за простаго человека, не признавая въ семъ рожденіи рожденія Бога, и изъ утробы произшедшаго, почитая за человека, делаетъ раздельнымъ отъ Бога; то пусть онъ скажетъ мне теперь: какимъ образомъ человекъ по природе, раждаемый изъ утробы девической, сохранилъ невредимымъ девство утробы? Ибо нетъ ни одной матери, которая бы, раждая человека, оставалась девою. Видишь ли, какъ образъ рожденія заставляетъ насъ двояко думать о Родившемся? Если бы Онъ родился подобно намъ, былъ бы человекъ; но когда Матерь сохранилъ Девою, то разумные познаютъ изъ сего, что Родившійся есть Богъ. Богъ пришелъ въ міръ, не какъ съ места на место, но обложивъ себя природою нашею, и какъ я сказалъ, пожелавъ быть видимымъ, будучи невидимымъ по природе, — такъ что Онъ не началъ быть Богомъ, когда родился, но началъ быть видимымъ для людей. Поелику онъ есть Богъ, но по любви своей къ намъ восхотелъ сделаться человекомъ, дабы мы приняли Творца, какъ равнаго намъ, дабы возъимели дерзновеніе, котораго были лишены, не имея собственныхъ заслугъ. Влекомые предъ судилище, и не имеющіе для оправданія собственныхъ делъ, какъ бы обретаютъ сіе оправданіе въ делахъ Единокровнаго себе. Приходитъ Богъ, какъ человекъ, не место на место переменяя, но невидимое естество делая видимымъ. Сталъ видимъ, какъ человекъ, и явился, какъ одинъ отъ людей, по благовествованію Евангелиста: Слово плоть бысть. (Іоан. 1, 14).
Но какъ, скажетъ кто нибудь, Слово стало плотію? Какъ возможно то, чтобы Богъ Слово сделался человекомъ? To есть, ты спрашиваешь: какимъ образомъ Богъ производитъ чудеса? — Но когда бы непостижимый сей образъ былъ для насъ постижимъ; тогда и чудо не было бы чудо, а дело обыкновенное. Если же событіе есть чудо и знаменіе; то предоставь ведать сей образъ чудодействующему Господу. Что оно совершилось, — хочу, чтобъ ты зналъ то, и верою пріобрелъ изъ того пользу, но какъ оно совершилось, знать это предоставь Творцу. Ты веришь предписаніямъ врача, не разбирая способа его врачеванія, но вверяя жизнь свою его искусству; — да и всякой другой, не будучи художникомъ, не изследываетъ, какъ делаетъ свое дело художникъ, но видя его работу, какъ она сделана, веритъ въ томъ искусству: а хочешь знать причины всехъ чудесъ Божіихъ, какъ будто бы тебе въ нихъ была нужда, потому что и тебе надобно творить такія же чудеса, какія творитъ Богъ? Но что я сказалъ прежде, то и теперь говорю. To событіе, котораго мы знаемъ причину, не есть ни чудо, ни знаменіе. Напримеръ: мастеръ строитъ домъ. Здесь мы видимъ планъ дома, видимъ вместе сложенныя вещества, и потому можемъ сказать, какъ производилось строеніе, хотя сами и не умеемъ строить. Но слепому отъ рожденія образовалъ глаза изъ бренія Единородный Сынъ Божій. Это выше нашего понятія, и называется чудомъ, поелику неизъяснимо для нашего разума. Называется знаменіемъ, поелику превышаетъ обыкновенный порядокъ вещей. И что то подлинно было, знаемъ; но какъ было, сказать не можемъ. Ибо изъ бренія приготовляются сосуды и плинфы; а не лепота очей составляется, не нежныя оболочки свиваются, не разнообразность зренія слагается, и не правильная, столь пріятнаго цвета кругловидность образуется. Бреніе не можетъ быть употреблено въ средство, тогда какъ нужно образовать благолепіе очей. Но чего земля по своему. свойству не можетъ на себя принять, ибо она не можетъ принять на себя вида очей, то самое приняла она. Здесь Чудодействующій по своему произволенію располагаетъ природою, а не Самъ повинуется закону ея. Почему не нападай более на слабость человеческаго естества, и не говори: какъ человеческая природа вместила Бога? Какъ Богъ сделался человекомъ? Какъ Богъ Слово сталъ видимою плотію? Но что сталъ — верь; а какимъ образомъ — пусть то знаетъ Творецъ [105].
Если же желаешь и примера для объясненія сего предмета, то я покажу тебе, какъ бестелесное делается телеснымъ, невидимое — видимымъ, неприкосновенное — прикосновеннымъ, не переменяя природы своей, но принимая на себя видимый и осязаемый покровъ. Это слово, которое мы произносимъ, и при помощи котораго обращаемся другъ съ другомъ, и открываемъ взаимно мысли свои, это слово, говорю, не подлежитъ ни зренію, ни осязанію, но пріемлется единственно слухомъ. Впрочемъ если устное слово наше я представляю въ примеръ ипостаснаго Слова Божія, то не подумай, чтобы я сіе Слово Божіе принималъ за органическое. Нетъ. Когда Единородный называется Словомъ, то Священное Писаніе показываетъ симъ безстрастное Его рожденіе. Поелику и умъ человеческій безстрастно раждаетъ слово наше. По сему Священное Писаніе иногда называетъ Его Сыномъ Отца, иногда Словомъ, а иногда Сіяніемъ (Евр. 1, 3). Оно называетъ Его каждымъ изъ сихъ именъ для того, дабы ученіе о Христе мы разумели такъ, чтобы наше разуменіе не обращалось въ хулу на Бога. Въ различныхъ местахъ оно даетъ различныя Ему наименованія, дабы согласовать ученіе съ величіемъ Божіимъ.
И именно: называетъ Единороднаго Сыномъ Отца, дабы представить единосущное достоинство. Поелику раждающійся у тебя сынъ имеетъ равное съ тобою естество; то Слово Божіе, дабы показать единосущность Отца и Сына, называетъ Единороднаго, отъ Отца рожденнаго, Сыномъ Отца. Потомъ поелику слова: рожденіе и сынъ означаютъ у насъ страстное рожденіе; то именуетъ сего Сына и Словомъ, выражая симъ именемъ безстрастное Его рожденіе. Но поелику какой нибудь отецъ, какъ человекъ, безъ всякаго сомненія, превосходитъ возрастомъ своего сына: ибо самое названіе отца заставляетъ насъ представлять въ уме своемъ отца прежде сына; то, дабы ты не приложилъ сего же и къ Божеству, а напротивъ мыслилъ такъ, что Единородный всегда существуетъ нераздельно со Отцемъ, называетъ Единороднаго Сіяніемъ Отца. Ибо сіяніе, хотя раждается отъ солнца, однако мы не думаемъ о немъ такъ, что оно является после солнца, но представляемъ такимъ образомъ, что какъ, скоро является солнце, является вместе и сіяніе отъ него. И такъ, что Сынъ всегда существуетъ нераздельно со Отцемъ, пусть это изъяснитъ тебе — Сіяніе; безстрастное рожденіе пусть покажетъ — Слово; единосущность — Сынъ.
Но возвратимся къ предмету, и покажемъ возможность явленія ныне родившагося Бога Слова, объяснивъ примеромъ, какъ по природе невидимое делается видимымъ, и неосязаемое по причине безтелеснаго естества, становится осязаемымъ. Мы сказали, что сіе слово устное, при помощи котораго беседуемъ другъ съ другомъ, есть слово безтелесное, ни зренію, ни осязанію не подлежащее. Но когда сіе слово облечется въ буквы и письмена, тогда учинится явственнымъ, такъ что его можно и видеть и осязать. Представь, что кто нибудь говоритъ съ другимъ. Видимъ ли мы исходящее слово? осязаемъ ли рукою изливающееся изъ устъ слово? Но если сказанныя слова напитешь на хартіи, тогда то, чего прежде не виделъ, видишь; и тотъ составъ слова, котораго прежде ты не осязалъ, осязаешь при помощи буквъ, изображенныхъ на хартіи. Почему такъ? Потому что безтелесное слово на хартіи принимаетъ на себя какъ бы тело, и облекается въ буквы, какъ въ одежду. И такъ, поелику предложенный примеръ ясенъ, и ты долженъ согласиться на очевидность онаго; то теперь покажемъ, какъ Единородный Сынъ Божій, Богъ Слово, предвечно и нераздельно существующій со Отцемъ, безтелесный по естеству, после принявъ на Себя естество человеческое, родился отъ Девы, не воспріявъ начало бытія Божественнаго, но начало явленія въ человеческой природе. He говори: поелику Единородный рожденъ отъ Отца, то какъ родился опять отъ Девы? — Отъ Отца рожденъ по естеству, отъ Девы раждается по предопределенію. Тамъ какъ Богъ, здесь какъ человекъ. Поелику и твое слово есть плодъ, рожденный твоею мыслію. Но когда то самое слово, которое родилъ умъ твой, ты пожелаешь заключить въ буквы и письмена начертаніемъ онаго на хартіи; тогда рукою пишешь буквы, и действіемъ руки твоей некоторымъ образомъ въ другой разъ раждаешь слово, которое не тогда получило первоначальное бытіе свое, когда написано стало рукою, и не тогда приходило въ существованіе, когда рука начертавала буквы, но родившись еще прежде отъ ума, оно возъимело начало чувственнаго явленія после того, какъ рука изобразила его буквами.
Итакъ, поелику примеръ ясенъ, и подобіе, сколько возможно, удобовразумительно, то теперь приложимъ сію истину къ истине главнейшей. Подъ именемъ ума разумей Отца, подъ именемъ слова, раждаемаго отъ ума, разумей Сyщественное и ипостасное Слово, рожденное отъ Отца; подъ рукою, буквально раждающею слово, разумей Деву, телесно раждающую Слово, не такъ впрочемъ, чтобы сіе рожденіе даровало начало бытію Божества. Нетъ. Но начало явленію людямъ Бога, соделавшагося человекомъ. Поелику Онъ сталъ подобенъ мне, то необходимо и родился подобно мне, вместе съ моею природою необходимо принимая на себя и подобное моему рожденіе. Вотъ почему и рожденіе усвоилъ себе Богъ Слово, и Матерію избралъ Деву, и прошелъ чрезъ ея девственную утробу. Богъ никакимъ твореніемъ своимъ не гнушается, такъ какъ изъ делъ Его нетъ ни одного такого, которое было бы недостойно Его. Все хорошо и прекрасно, если бы мы видели все такъ, какъ виделъ Творецъ сотворенное Имъ. И виде Богъ вся, елика сотвори, и се добра зело (Быт. 1, 31). Взирай на все непотемненными отъ страстей очами, и если бы взиралъ подобно Богу, увиделъ бы, что все прекрасно. Отъими страсти, и тебе откроется совершенство творенія. Чтожъ удивительнаго, если въ собственномъ произведеніи и жилище благоизволилъ поселиться Богъ?
Но ты говоришь, что одно небо достойно быть престоломъ Его; а человека почитаешь недостойнымъ для Него жилищемъ, — Ты судишь о вещахъ не по весамъ здраваго разсужденія, но по гласу страстей и предразсудковъ! Ибо скажи мне: что превосходнее, — небо, или человекъ? He заглядись на сіяніе звездъ, не предпочти сущности вещей по ихъ блестящей наружности, не изумись видя сверкающіе лучи солнца, не смутись и темъ, что я, по словамъ Блаженнаго Іова, облеченъ кожею и плотію (Іов. 10, 11). Но воззри на благородство разумной души, смотри на образованіе человека, и подивись сему животному. Имеетъ умъ, который можетъ покарять себе всехъ животныхъ, и управлять ими. Имеетъ руки, повинующіяся веленіямъ разума, и служащія орудіемъ въ различныхъ произведеніяхъ искусства. Одно только оно изъ всего сотвореннаго не подвержено закону необходимости. Одного только человека сотворилъ Богъ господиномъ своей воли, Или не видишь, что Солнце совершаетъ теченіе свое по предписаннымъ законамъ? Или не примечаешь, что обращеніе его всегда одинаково? — Почему? Потому что оно не имеетъ своей воли, тогда какъ ты располагаешь собою произвольно, делаешь, что хочешь, не знаешь принужденія, которое бы насильно влекло тебя, будучи свободенъ въ душе. Солнце повинуется необходимости: человекъ имеетъ свободную волю. Теперь скажи мне: кто предпочтительнее — рабъ, или свободный? подъ игомъ неволи служащій, или отъ всякой неволи избавленный? Итакъ, нетъ ничего удивительнаго, ничего невероятнаго, если Богъ обиталъ въ человеке, котораго Онъ сотворилъ по образу своему.
Намереніе о человеке Богъ показалъ при самомъ начале сотворенія его, когда, взявъ персть отъ земли, сотворилъ его, и соделалъ образомъ своего Божества. Но почему того, кого Онъ намеревался возвеличить такою славою, сотворилъ изъ столь бреннаго вещества? Дабы сотворить человека, почему Онъ не взялъ для сего вещества изъ светлыхъ лучей солнца, а сотворилъ его изъ земли и праха — сей низкой и ногами попираемой стихіи? Для чего, — хочеть знать? Поелику Онъ восхотелъ украсить человека своимъ образомъ, то даетъ ему природу бренную, дабы высокое достоинство не породило въ человеке гордости, дабы, будучи почтенъ высшею природою, при памятованіи низшей части природы, онъ смирилъ себя, и позналъ, что высота достоинства не есть его заслуга, но даръ Благодетеля. Посему и въ томъ видно человеколюбіе Творца, что образъ свой соединилъ съ природою взятою изъ земли. Сію природу далъ Онъ человеку въ залогъ смиреннаго о себе мненія.
Следовательно человекъ есть существо благородное, хотя после прившедшія страсти и помрачили благородство его. He смотри на него въ поврежденномъ его состояніи, но вспомни превосходство образа Божія прежде преступленія закона. Почему презираешь его падшаго, забывая первое его величіе и первоначальное достоинство, которое опять съ великою щедростію возвратилъ ему Богъ, когда совокупилъ съ собою свой образъ? Здесь ничего нетъ несогласнаго съ Его человеколюбіемъ. Ни мало не унизительно для милосердаго Владыки, если онъ для пользы раба пріобщается къ рабскимъ деламъ его. Сіе не оскорбляетъ славы Милосердаго, напротивъ это показываетъ, каковъ Онъ есть. He удивляйся сему. Поелику и ныне, если пріуготовишь изъ себя храмъ Божеству, то Оно и въ тебе поселится, хотя и не такъ, какъ во Христе. Ибо во Христе обитаетъ еся полнота Божества телесно (Кол. 2, 9). О чудо! Вся полнота Божества въ Единомъ телесно обитаетъ; и все исполняетъ, и превышаетъ тварь: Весь будучи во Единомъ, и неразлучно пребывая со всякимъ твореніемъ! Но не почти сказаннаго за невозможное. Ибо и я теперь произношу слово. Сіе слово и во единомъ, и во всехъ то же слово. И одинъ вмещаетъ въ себе всецелое слово, — сіе слово и во многихъ остается то же. Если же слово, появляющееся и изчезающее и въ единомъ всецело обтиаетъ, и во всехъ то же пребываетъ: что удивительнымъ тебе кажется, если Богъ всею полнотою своею и на небе пребываетъ, и во всехъ обитаетъ?
Итакъ, причина настоящаго торжества есть та, что Богъ соделался человекомъ, взявъ на себя человечество, дабы дать намъ Божество, принявъ на себя страстное естество, дабы даровать намъ безстрастіе, подвергнувъ Себя смерти, дабы одарить насъ безсмертіемъ. Человеческое чувство страданія соделалъ собственнымъ, не переменяя естества своего, но присвоивъ Себе оное по воле своей. И сіе учинилъ Онъ весьма премудро, вознамерившись спасти человека. По какой же причине онъ усвоилъ Себе человеческое чувство страданія? Потому что восхотелъ страсть страстію истребить, смерть смертію упразднить, оружіе темъ же оружіемъ сокрушить. Претерпеваетъ крестъ, заушенія, узы, для того, дабы страданія, соделавшись собственными Богу, возъимели власть надъ страданіями. И природа Божественная не пострадала, такъ какъ Богъ присвоилъ Себе немощи, не переменивъ Себя, и немощи получили отъ Бога силу надъ немощами. Ибо смерть, соделавшись какъ бы Божіею, низлагаетъ смерть, и; умершій разрушаетъ владычество ея, поелику и Богъ и человекъ былъ. He простаго человека распяли Іудеи, и не видимую только природу пригвоздили ко кресту; но возставъ на нее, возстали на Самаго Бога, принявшаго немощи соединенной съ Нимъ природы. А чтобы для тебя и сіе было ясно, обратимся къ примеру, въ начале предложенному.
Представимъ себе, что Царь даетъ словесное повеленіе, и что сіе повеленіе, изображенное буквами на хартіи, разсылается по городамъ, заключая въ себе определенія о дарованіи или свободы, или другихъ щедротъ царскихъ темъ, кои требуютъ оныхъ. А между темъ какой нибудь изменникъ и возмутитель, врагъ общества и непріятель Царя, взявъ хартію, содержащую въ себе таковыя определенія, разрываетъ. Чтo разрывается здесь? Скажи мне, одна ли хартія, или и слово царское? Если только хартія, то ему легко вознаградить убытокъ, и онъ или остается правымъ, или обязывается заплатить не более пяти оволовъ. Напротивъ, онъ подвергается строжайшему суду и истязанію, и осуждается на смерть, за то, что онъ не хартію только разрываетъ, но и слово царя. И хотя слово царское не повреждается; по существу своему и рукою не ощущается, которое по сему и перервать невозможно; однако и оно перерывается, присвоивая себе поврежденіе хартіи и буквъ. Видишь, какъ неповрежденное принимаетъ поврежденіе, сообщаясь съ повреждаемою природою? Ибо слово по свойству своему не перерывается, не смотря на то и оно принимаетъ на себя поврежденіе хартіи и буквъ.
Итакъ, пусть не величаются Іудеи, что они распяли простаго человека. Видимое — была хартія; а что въ ней содержалось, то было слово Царя, произшедшее не отъ языка, но изъ естества. Ибо Единородный называется Словомъ не органическимъ, но Сyщественнымъ и ипостаснымъ, которое никакого не чувствовало страданія въ своемъ существе, будучи словомъ безстрастнымъ, но усвоило себе страданія видимой части существа. И какъ слово царское, принявъ на себя одеяніе буквъ, вместе принимаетъ на себя и поврежденіе хартіи; равнымъ образомъ и Единородное Слово Божіе страданія пригвожденной плоти соделало собственными Себе. Посему, какъ повредившій хартію царскую осуждается на смерть, поелику онъ вооружается на слово царское, такъ и Іудеи, распявшіе видимое естество, будутъ наказаны за то, что дерзнули возстать на Самое Слово Божіе. Богъ воздастъ имъ за сіе дерзновеніе ихъ, какъ за оскорбленіе Ему причиненное. Но довольно уже сказано. Дoлжно щадить и память вашу. Поелику обиліе предметовъ, затемняя умъ слушателей, делаетъ то, что они забываютъ слышанное. Да поможетъ вамъ благодать Божія удержать въ памяти своей и сказанное, и другимъ принести отъ сего пользу, и наследовать за то царство небесное, которое да дастъ Богъ всемъ намъ получить. Слава Ему и держава во веки вековъ. Аминь.
Печатается по изданiю: Святаго Феодота епископа Анкирскаго Слово на день Рождества Христова. // Журналъ «Христiанское чтенiе, издаваемое при Санктпетербургской Духовной Академiи». — 1825 г. — Часть XX. — С. 270–294.
Феодорит — Беседа 1. О непреложномъ воплощеніи Бога–Слова
Православный. Хотя всеконечно было бы лучше для насъ пребывать въ единомысліи, сохраняя неизменнымъ апостольское ученіе: но поелику вы, не знаю, по какой причине, расторгнувъ союзъ духовнаго единенія, ныне предлагаете намъ новые догматы; то, если угодно, совокупными силами поищемъ истины, избегая однако же распрей.
Еранистъ. Намъ искать нечего, ибо мы со всемъ усердіемъ держимся истины.
Православный. Это утверждаетъ о себе и каждый изъ еретиковъ: ибо защитниками истины почитаютъ себя не только іудеи и еллины, не только последователи мненій Платона и Пифагора, но и ученики Епикуровы и даже совершенные безбожники, и ничему не верующіе. А я думаю, что дoлжно быть не рабомъ предубежденія, но снискивать знаніе истины.
Еранистъ. Это наставленіе я принимаю съ покорностію; пусть оно будетъ вступленіемъ въ матерію.
Православный. Поелику наставленіе мое ты принимаешь благопокорливо, то еще прошу тебя, въ изследованіи истины основываться не на умствованіяхъ человеческихъ, но искать следовъ, оставленныхъ пророками, апостолами и святыми, жившими после ихъ: такъ обыкновенно поступаютъ путешественники, когда, сбившись съ большой дороги, для отысканія тропы внимательно разсматриваютъ, нетъ ли следовъ ногъ человеческихъ или конскихъ; и когда найдутъ ихъ, то, подобно животнымъ, одареннымъ особою чутью, неуклонно идутъ по следамъ, и не прежде оставляютъ ихъ, какъ уже нашедши торную дорогу.
Еранистъ. Такъ сделаемъ и мы: но ты иди впередъ, такъ–какъ ты началъ слово.
Православный. Итакъ прежде будемъ разсуждать о именахъ Божіихъ, т. е. о существе, о ипостасяхъ, о свойствахъ; а определивъ, какое между ними различіе, приступимъ и къ другимъ предметамъ.
Еранистъ. Такое начало мне очень нравится; и я почитаю его необходимымъ: потому‑что, когда объяснятся эти понятія, то удобнее будетъ разсуждать и о прочихъ.
Православный. Итакъ поелику мы оба на сіе согласны, то ответствуй мне, возлюбленный: единое ли существо въ Боге Отце, Единородномъ Сыне и Всесвятомъ Духе должны признавать мы, какъ научаетъ насъ божественное Писаніе Ветхаго и Новаго Завета и отцы собравшіеся въ Никее, или следовать хуленіямъ Арія?
Еранистъ. Мы исповедуемъ единое существо во Святой Троице.
Православный. Но ипостась значитъ ли что‑нибудь различное отъ существа, или есть только другое имя существа?
Еранистъ. Я не знаю, имеетъ ли какое различіе существо отъ ипостасей.
Православный. Ученіе внешней мудрости такого различія не находитъ, полагая, что, какъ существо означаетъ сущее (постоянно пребывающее), такъ и ипостась означаетъ то, что лежитъ въ основаніи другому. Но по ученію отцевъ сущность такое же различіе имеетъ отъ ипостаси, какое понятіе общее отъ особеннаго. Какъ имя: человекъ есть общее всему естеству человеческому, такъ Божественное существо обще Святой Троице, а ипостась означаетъ какое‑либо лице, т. е. или Отца, или Сына, или Святаго Духа; утверждая это, мы следуемъ определеніямъ св. отцевъ. Итакъ что говорится о Божественномъ существе, то обще Отцу и Сыну и Святому Духу, какъ‑то: Богъ, Господь, Творецъ, Вседержитель и симъ подобныя.
Еранистъ. Эти свойства безспорно общи Троице.
Православный. Но те свойства, которыми обозначаются лица, не суть общія Святой Троице, но принадлежатъ той или другой ипостаси, напримеръ имена: Отецъ, нерожденный суть свойства Бога Отца; также имена: Сынъ, Единородный, Слово Божіе, означаютъ не Отца и не Духа Святаго, но Сына; также: Духъ Святый, Утешитель указываютъ на ипостась Святаго Духа.
Еранистъ. А разве божественное Писаніе не называетъ Духомъ и Отца и Сына?
Православный. Священное Писаніе, называя Духомъ и Отца и Сына, показываетъ темъ, что Божественное естество безтелесно и неописуемо, но имя: Духъ Святый означаетъ единую ипостась Святаго Духа.
Еранистъ. И это не подлежитъ сомненію.
Православный. Итакъ поелику мы сказали, что одни изъ свойствъ общи Святой Троице, а другія свойственны каждой ипостаси, то непреложность есть ли имя существа, или которой‑либо ипостаси?
Еранистъ. Непреложность есть свойство общее Троице: ибо не возможно, чтобы въ существе одно было пременяемое, а другое непременяемое.
Православный. Ты сказалъ прекрасно: ибо какъ въ отношеніи къ человекамъ смертность есть имъ общее, такъ непреложность или неизменяемость есть свойство общее Святой Троице. Следовательно и Единородный Сынъ такъ–же непременяемъ, какъ и родившій Его Отецъ и Духъ Святый.
Еранистъ. Такъ.
Православный. Почему же вы, приводя Евангельское изреченіе: Слово плоть бысть, непременяемому существу приписываете премененіе?
Еранистъ. Мы не утверждаемъ, чтобы Онъ по премененію соделался плотію, но думаемъ, что соделался такъ, какъ самъ знаетъ.
Православный. Но если Онъ соделался плотію, не воспринявъ плоти, то дoлжно сказать одно изъ двухъ: или Онъ пременился въ плоть, или явился таковымъ только въ призраке, а на самомъ деле есть Богъ безплотный.
Еранистъ. Это мненіе валентиніанъ, маркіанистовъ и манихеевъ, а мы исповедуемъ, что Слово Божіе воплотилось.
Православный. Но что вы разумеете подъ именемъ воплощенія? То ли, что Богъ Слово воспринялъ плоть, или что пременился въ плоть?
Еранистъ. Мы разумеемъ то, что сказалъ евангелистъ: Слово плоть бысть.
Православный. Но какъ понимаете слово: бысть?
Еранистъ. Подъявшій премененіе въ плоть соделался плотію и, какъ я уже сказалъ, такъ, какъ самъ знаетъ. Мы знаемъ только, что Ему все возможно: ибо и Нильскія воды Онъ превратилъ въ кровь, и день въ ночь, и море въ сушу, и безводную пустыню наполнилъ водами. Слышимъ также, что говоритъ пророкъ: вся елика восхоте Господь, сотвори на небеси и на земли (Псал. 134, 6).
Православный. Творецъ свое созданіе преобразовываетъ по своей воле, потому‑что оно подлежитъ перемене и следуетъ манію Создавшаго; но самъ Онъ непреложенъ и не подлежитъ перемене. Посему‑то пророкъ говоритъ о твари: созидаяй вся и пременяяй (Іер. 10, 16): о Слове же Божіемъ великій Давидъ говоритъ: Ты же тойжде еси, и лета Твоя не оскудеютъ (Псал. 101, 28), и самъ Богъ о Себе самомъ: зане Азъ Господь Богъ вашъ, и не изменяюся (Мал. 3, 6).
Еранистъ. Не дoлжно испытывать сокровеннаго.
Православный. Но и не дoлжно оставаться въ неведеніи о томъ, что открыто.
Еранистъ. Я не знаю образа воплощенія: слышу только, что Слово плоть бысть.
Православный. Но если Слово соделалось плотію чрезъ премененіе, то оно уже не осталось темъ, чемъ было прежде. Это можно объяснить многими примерами. Песокъ, напримеръ, подверженный действію огня, сперва делается веществомъ жидкимъ, потомъ сплавляется въ стекло, и вместе съ этимъ премененіемъ переменяетъ и имя: ибо уже не пескомъ называется, но стекломъ.
Еранистъ. Это такъ.
Православный. Такъ–же точно камень, брошенный въ огонь и разсыпавшійся, не камнемъ называемъ, но известью. Примеровъ подобнаго рода можно привести безчисленное множество.
Еранистъ. Дело известное.
Православный. Итакъ если вы говорите, что Богъ Слово претерпелъ премененіе въ плоть, то для чего и называете Его Богомъ, а не плотію? Ибо за переменою естества должна следовать перемена и имени; и не возможно, чтобы оставалось то–же имя и тогда, когда вещь переменилась.
Еранистъ. Я уже часто говорилъ, что Слово соделалось плотію не посредствомъ перемены.
Православный. Но слово: бысть, если не объяснится, подаетъ мысль о превращеніи и перемене. Ибо если Онъ соделался плотію, не воспринявъ плоти, то соделался ею пременившись.
Еранистъ. Слово: воспринялъ есть ваше изобретеніе; ибо евангелистъ говоритъ только: Слово плоть бысть.
Православный. Кажется, что ты или не знаешь Священнаго Писанія, или зная, поступаешь злонамеренно. Въ томъ и другомъ случае я буду тебе полезенъ, или наставленіемъ или обличеніемъ. Итакъ ответствуй: ученіе св. Павла почитаешь ли богодухновеннымъ?
Еранистъ. Конечно.
Православный. Согласенъ ли и на то, что одинъ и тотъ–же Духъ действовалъ какъ въ евангелистахъ, такъ и въ апостолахъ?
Еранистъ. Да, потому‑что этому научаюсь я изъ апостольскаго писанія, которое говоритъ: разделенія дарованій суть, а тойжде Духъ, и еще: вся же сія действуетъ единъ и тойжде Духъ, разделяя властію коемуждо якоже хощетъ (1 Кор. 12, 11) и еще: имуще же тойже духъ веры (2 Кор. 4, 13).
Православный. Ты очень кстати привелъ апостольскія свидетельства; если же Евангельскія и апостольскія свидетельства произошли отъ одного и того–же Духа, то послушай, какъ изъясняетъ апостолъ Евангельское реченіе. Въ посланіи къ Евреемъ онъ говоритъ: не отъ ангелъ убо когда пріемлетъ, но отъ семене Авраамова пріемлетъ (Евр. 2, 16). Итакъ ответствуй, что ты разумеешь подъ семенемъ Авраамовымъ? Или: семя Аврамово не имело ли всего того, что имелъ самъ Авраамъ по естеству?
Еранистъ. Нетъ: ибо Христосъ греха не сотворилъ.
Православный. Грехъ есть принадлежность не естества, а злаго произволенія. Съ этою целію я и сказалъ не неопределенно все, что имелъ Авраамъ, но все, что имелъ онъ по естеству, т. е. тело и душу разумную. Итакъ скажи ясно: разумеешь ли ты подъ семенемъ Авраамовымъ тело и душу, одаренную разумомъ? Если же нетъ, то ты въ этомъ отношеніи также следуешь сумасбродству Аполлинарія. Впрочемъ, съ словомъ: семя сопрягать истинное понятіе я надеюсь убедить тебя и другимъ способомъ. Итакъ ответствуй: іудеи имеютъ ли тело и душу, одаренную разумомъ?
Еранистъ. Очевидно, имеютъ.
Православный. Итакъ, когда слышимъ пророческія слова объ іудеяхъ: ты же Израилю рабе мой, Іакове, егоже избрахъ, семя Авраамле, егоже возлюбихъ (Ис. 41, 8), то плотію ли только представляемъ ихъ себе? не людьми ли паче, состоящими изъ тела и души?
Еранистъ. Правда.
Православный. И семя Авраамово, не бездушное и лишенное ума, но имеющее все, что составляетъ естество Авраама?
Еранистъ. Говорящій такимъ образомъ вводитъ двухъ сыновъ.
Православный. А утверждающій, что Богъ–Слово превратился въ плоть, не допускаетъ ни одного сына. Ибо плоть сама–по–себе не есть сынъ. Мы, напротивъ, исповедуемъ одного Сына, который, воспринявъ семя Авраамово, какъ говоритъ божественный апостолъ, совершилъ спасеніе людей. Если же тебе не нравится ученіе апостольское, то признайся откровенно.
Еранистъ. Но апостолы не должны противоречить другъ другу. Между темъ въ выраженіяхъ: Слово плоть бысть (Іоан. 1, 14), и семя Авраамле пріемлетъ (Евр. 2, 16), есть, какъ мне кажется, противоречіе.
Православный. Кто видитъ противоречіе въ вещахъ совершенно согласныхъ между собою, тотъ обличаетъ въ себе только или неразуміе или страсть къ пустымъ состязаніямъ. Божественный апостолъ ясно учитъ, что Богъ–Слово соделался плотію не чрезъ премененіе въ плоть, но чрезъ воспріятіе семени Авраамова. Вместе съ симъ указываетъ и на обетованія, данныя Аврааму. Неужели ты не помнишь обетованій, данныхъ патріарху Богомъ всяческихъ?
Еранистъ. Какихъ?
Православный. Когда Богъ вывелъ его изъ отцовскаго дома и приказалъ идти въ Палестину, то не сказалъ ли ему: благословлю благословящія тя, и кленущія тя проклену: и благословятся о тебе вся племена земная (Быт. 12, 3)?
Еранистъ. Помню.
Православный. Припомни же еще и те заветы, которые Богъ заключилъ съ Исаакомъ и Іаковомъ. Ибо те–же обетованія Онъ далъ и имъ, подтверждая первыя вторыми и третьими.
Еранистъ. Помню и сіи последнія.
Православный. Заветы же сіи божественный апостолъ изъясняя, такимъ образомъ говоритъ въ посланіи къ Галатамъ: Аврааму же речени быша обеты, и семени его. Не глаголетъ же: и семенемъ, яко о мнозехъ, но яко о единомъ: и семени твоему: иже есть Христосъ (Гал. 3, 16), явно показывая, что человечество Іисуса Христа прозябло отъ семени Авраамова, и исполнило обетованіе, данное Аврааму.
Еранистъ. Это сказано апостоломъ.
Православный. Свидетельство сіе достаточно для разрешенія всякаго недоуменія касательно сего предмета. Впрочемъ я приведу тебе на память еще другое пророчество. Патріархъ Іаковъ, благословеніе, данное ему и отцу и деду его, преподалъ одному Іуде, сыну своему, говоря: не оскудеетъ князь отъ Іуды, и вождь отъ чреслъ его, дондеже пріидутъ отложенная ему: и Той чаяніе языковъ (Быт. 49, 10). Неужели сіе пророчество, по твоему мненію, не относится ко Христу Спасителю?
Еранистъ. Іудеи сіи пророчества толкуютъ превратно, а я, какъ христіанинъ, верую божественному Писанію, и пророчества о Спасителе нашемъ принимаю безъ всякаго сомненія.
Православный. Если слова твои искренни, если пророчествамъ веруешь, и приведенныя выше предсказанія разумеешь о Спасителе нашемъ: то обрати вниманіе на цель апостольскихъ словъ. апостолъ не съ инымъ намереніемъ сказалъ: не отъ ангелъ убо когда пріемлетъ (Евр. 2, 16), какъ для того, чтобы показать, что обетованія, данныя патріархамъ, достигли своего предела. Какъ бы такъ сказалъ онъ: не ложно обетованіе; Господь положилъ конецъ обетованіямъ; для языковъ отверзся источникъ благословенія; Богъ воспріялъ семя Авраамово, совершая чрезъ сіе древле обетованное спасеніе и утверждая ожиданіе языковъ.
Еранистъ. Пророчества весьма согласны съ апостольскимъ ученіемъ.
Православный. Равнымъ образомъ тотъ–же божественный апостолъ, напоминая намъ о благословеніи данномъ Іуде, и показывая, что оно достигло своего конца, восклицаетъ: яве бо, яко отъ колена Іудова возсія Господь нашъ (Евр. 7, 14). То–же самое сделали пророкъ (Мих. 5, 2) и евангелистъ (Матф. 2, 5–6). Ибо одинъ изъ нихъ написалъ пророчество, а другой симъ пророчествомъ подтвердилъ свою исторію. И къ бoльшему удивленію, самые открытые враги истины, по свидетельству евангелиста, явно сказали Ироду, что Христосъ родится въ Вифлееме: тако бо писано есть, говоритъ онъ, пророкомъ: и ты Вифлееме, земле Іудова, ничимъ же менши еси во владыкахъ Іудовыхъ: изъ тебе бо изыдетъ вождь, иже упасетъ люди Моя Израиля (Матф. 2, 5–6). Мы можемъ также присовокупить и то, что іудеи злонамеренно поступаютъ, когда свидетельство сіе приводятъ не вполне, какъ оно читается у пророка, но съ утайкою последнихъ словъ. Ибо пророкъ, сказавъ: изъ тебе изыдетъ вождь, присовокупилъ: исходи же Его изъ начала, отъ дней века (Мих. 5, 2).
Еранистъ. Ты сделалъ прекрасно, приведши свидетельство пророка во всей полноте: ибо оно показываетъ, что родившійся въ Вифлееме есть Богъ.
Православный. Не только Богъ, но и человекъ. Человекъ, такъ какъ по плоти происшедшій отъ Іуды и родившійся въ Вифлееме: а Богъ, такъ какъ существующій отъ вечности. Ибо слова: изъ тебе изыдетъ Мне вождь, показываютъ рожденіе по плоти, совершившееся въ последокъ дній: а слова: исходи Его изъ начала отъ дней века, ясно свидетельствуютъ о Его предвечномъ существованіи. Равнымъ образомъ и божественный апостолъ въ посланіи къ Римлянамъ, оплакивая бедственное отпаденіе іудеевъ отъ Христа и упомянувъ объ обетованіи и законе, данномъ имъ, наконецъ присовокупляетъ следующее: ихъ же отцы, и отъ нихъ же Христосъ по плоти, сый надъ всеми Богъ благословенъ во веки, аминь (Рим. 9, 5). Сими словами апостолъ показываетъ, что Iисусъ Христосъ, какъ Богъ, есть и Творецъ всего, и Господь, и правитель, — но вместе и то, что Онъ, какъ человекъ, произошелъ отъ іудеевъ.
Еранистъ. Этимъ объясненіемъ я доволенъ: но что ты скажешь о пророчестве Іереміи, въ которомъ Онъ называется только Богомъ?
Православный. Какое разумеешь ты пророчество?
Еранистъ. Сей Богъ нашъ, не вменится инъ къ Нему. Изобрете всякъ путь хитрости, и даде ю Іакову отроку своему, и Израилю возлюбленному отъ Него. Посемъ на земли явися и съ человеки поживе (Вар. 3, 30–38). Въ сихъ словахъ пророкъ не говоритъ ни о плоти, ни о человеческомъ естестве; вообще Iисусъ Христосъ называется не человекомъ, но только Богомъ.
Православный. Что Божественное естество невидимо, для сего вовсе не нужны длинныя умозаключенія; апостолъ ясно говоритъ: нетленному, невидимому, единому Богу (1 Тим. 1, 17).
Еранистъ. Безспорно Божественная природа невидима.
Православный. Какимъ же образомъ невидимое естество могло бы явиться безъ тела? Ужели ты не помнишь словъ апостола, коими онъ ясно научаетъ, что Божественнаго естества видеть не возможно? Ибо такъ онъ говоритъ: Его же (Бога) никто же виделъ есть отъ человекъ, ниже видети можетъ (1 Тим. 6, 16). Итакъ, если невозможно людямъ, — а я прибавлю, — и ангеламъ, созерцать Божественное естество, то скажи, какимъ же образомъ явился на земли невидимый и несозерцаемый?
Еранистъ. Пророкъ сказалъ, что Онъ на земли явися (Вар. 3, 37).
Православный. И апостолъ сказалъ: нетленному, невидимому, единому Богу (1 Тим. 1, 17), Его же никто же виделъ есть отъ человекъ, ниже видети можетъ (1 Тим. 6, 16).
Еранистъ. Итакъ что жъ, ужели пророкъ говоритъ ложь?
Православный. Боже сохрани отъ такихъ мыслей! Какъ те, такъ и другія слова суть слова Духа Божія.
Еранистъ. Итакъ изследуемъ, какимъ образомъ невидимый явился? Но не представляй мне мненій и умозаключеній человеческихъ. Я утверждаюсь на одномъ Священномъ Писаніи.
Православный. Ты не встретишь ни одного довода, который не будетъ основанъ на свидетельстве божественнаго Писанія.
Еранистъ. Если ты разрешишь мое недоуменіе Священнымъ Писаніемъ, то я соглашусь и нисколько не буду противоречить.
Православный. Ты знаешь, что повыше сего Евангельское изреченіе мы объяснили свидетельствомъ апостола, и божественный апостолъ открылъ намъ, какимъ образомъ Слово сделалось плотію, — ясно говоря: не отъ ангелъ убо когда пріемлетъ, но отъ семене Авраамова пріемлетъ (Евр. 2, 16). Посему тотъ–же учитель и теперь вразумитъ насъ, какимъ образомъ Богъ Слово на земли явися и съ человеки поживе.
Еранистъ. Для меня убедительны слова, какъ пророковъ, такъ и апостоловъ. Покажи, по своему обещанію, какъ изъясняется апостоломъ пророческое слово.
Православный. Божественный апостолъ, пиша къ Тимофею, между прочимъ сказалъ и следующее: исповедуемо велія есть благочестія тайна, Богъ явися во плоти, оправдася въ Дусе, показася ангеломъ, проповеданъ бысть во языцехъ, веровася въ міре, вознесеся во славе (1 Тим. 3, 16). Отсюда видно, что Божественное естество невидимо, а плоть видима, и что посредствомъ видимой плоти открылось невидимое естество, совершая чрезъ нее чудеса и являя свое могущество. Ибо Божественное естество во Христе рукою произвело чувство зренія, исцелило слепорожденнаго, возвратило слухъ глухому и разрешило связанный языкъ, употребляя персты вместо орудія, и приложивъ плюновеніе, какъ некоторое спасительное лекарство. Равнымъ образомъ, шествуя по водамъ моря, Христосъ открылъ всемогущество своего Божества. Въ семъ‑то смысле божественный апостолъ сказалъ: Богъ явися во плоти, т. е. посредствомъ плоти сделалось видимымъ естество невидимое; посредствомъ плоти узрели оное сонмы ангеловъ: показася, говоритъ, ангеломъ. Итакъ и безтелесныя существа вместе съ нами сподобились сего дара.
Еранистъ. Следовательно ангелы до пришествія Спасителя не видали Бога?
Православный. Апостолъ сказалъ, что Онъ, явившись во плоти, показася ангеломъ.
Еранистъ. Но Господь сказалъ: блюдите, да не презрите единаго отъ малыхъ сихъ: глаголю бо вамъ, яко ангели ихъ на небесехъ выну видятъ лице Отца Моего небеснаго (Матф. 18, 10).
Православный. Но самъ же Господь въ другомъ месте сказалъ: не яко Отца виделъ есть кто, токмо сый отъ Бога, сей виде Отца (Іоан. 6, 46). Потому и евангелистъ проповедуетъ: Бога никтоже виде нигдеже, утверждая темъ Слово Господне: ибо говоритъ: Единородный Сынъ, сый въ лоне Отчи, Той исповеда (Іоан. 1, 18). И великій Моисей, когда возжелалъ узреть невидимое естество, услышалъ отъ самаго Господа Бога следующій гласъ: не возможеши видети лица Моего: не бо узритъ человекъ лице Мое и живъ будетъ (Исх. 33, 20).
Еранистъ. Какъ же понимать сіи слова: ангели ихъ выну видятъ лице Отца вашего?
Православный. Точно такъ–же, какъ обыкновенно понимаемъ то, что говорится о людяхъ, которые сподобились боговиденія.
Еранистъ. Скажи яснее, ибо я не понялъ. Ужели и люди могутъ видеть Бога?
Православный. Никакъ.
Еранистъ. Однако же въ Священномъ Писаніи мы читаемъ: явися Богъ Аврааму у дуба Мамврійска (Быт. 18, 1); и пророкъ Исаія пишетъ: видехъ Господа седяща на престоле высоце и превознесенне (Ис. 6, 1). Такимъ же образомъ говорятъ Михей, Даніилъ и Езекіиль. О Моисее же, законодателе, исторія повествуетъ, что глагола Господь къ Моисею лицемъ къ лицу, якоже аще бы кто возглаголалъ къ своему другу (Исх. 33, 11). Да и самъ Богъ всяческихъ говоритъ: усты ко устомъ возглаголю ему яве, и не гаданіемъ (Числ. 12, 8). Итакъ, что скажемъ на сіе? не то ли, что они видели Божественное естество?
Православный. Никакъ. Ибо самъ Богъ сказалъ: не бо узритъ человекъ лице Мое и живъ будетъ (Исх. 33, 20).
Еранистъ. Следовательно неправду говорятъ те, которые уверяютъ, что они видели Бога?
Православный. Боже сохрани! Они говорятъ правду, но они видели то, что можно было имъ видеть.
Еранистъ. Ты хочешь сказать, что человеколюбивый Господь откровеніе свое соразмеряетъ со способностями взирающихъ на Него?
Православный. Всеконечно: объ этомъ самъ Богъ свидетельствуетъ у пророка: Азъ, говоритъ, виденія умножихъ, и въ рукахъ пророческихъ уподобихся (Ос. 12, 10). Не говоритъ: видимъ быхъ, но — уподобихся. Подобіе же представляетъ не самое естество видимаго предмета; напримеръ, портретъ Царя, сколько бы ни разительно было сходство изображенія съ лицемъ изображеннымъ, не представляетъ естества Царя.
Еранистъ. Это для меня темно и непонятно. Следовательно не видели сущности Божіей те, кои созерцали оныя откровенія?
Православный. Какой неразумный осмелится утверждать это?
Еранистъ. Однако же сказано, что они видели Бога.
Православный. Сказано; а мы, держась благочестивыхъ мыслей и веруя темъ Божественнымъ свидетельствамъ, что Бога никто нигде не виделъ, утверждаемъ, что они видели не естество Божіе, но некоторыя явленія, приспособленныя къ ихъ пріемлемости.
Еранистъ. Такъ, я на это согласенъ.
Православный. Такимъ же образомъ мы должны разуметь объ ангелахъ, слыша, что они выну видятъ лице Отца небеснаго (Матф. 18, 10); ибо они видятъ не существо Божіе, неописанное, непостижимое, невместимое уму и вмещающее все, но некоторый отблескъ (славу) онаго, соразмерно естеству ихъ. По воплощеніи же — показался и ангеламъ, какъ говоритъ апостолъ, не въ подобіи славы, но употребивъ истинный и живой покровъ плоти, какъ–бы некоторую завесу: Богъ явися во плоти, оправдася въ Дусе, показася ангеломъ (1 Тим. 3, 16).
Еранистъ. На это я согласенъ, какъ на свидетельство Священнаго Писанія; но выраженій новыхъ я не принимаю.
Православный. Какое выраженіе находишь ты новымъ?
Еранистъ. Имя покрывала: ибо где Священное Писаніе плоть Господню называетъ покрываломъ?
Православный. По–видимому, ты не съ полнымъ прилежаніемъ читаешь Священное Писаніе; иначе ты не сталъ бы укорять меня за употребленіе сравненія. Ибо, во–первыхъ, апостолъ, сказавши, что посредствомъ плоти открылось невидимое естество, темъ самымъ позволяетъ думать о плоти, какъ о покрывале Божества, потомъ въ посланіи къ Евреямъ, тотъ–же божественный апостолъ прямо употребилъ это слово; онъ такъ говоритъ: имуще убо дерзновеніе, братіе, входити во святая кровію Іисусъ Христовою, путемъ новымъ и живымъ, егоже обновилъ есть намъ завесою, сиречь плотію своею, и Іерея велика надъ домомъ Божіимъ: да приступаемъ со истиннымъ сердцемъ во извещеніи веры, и проч. (Евр. 10, 19–22).
Еранистъ. Противъ сего доказательства ничего сказать нельзя; потому‑что оно утверждается на апостольскомъ свидетельстве.
Православный. Итакъ не укоряй меня въ изобретеніи новыхъ именъ. Но я представлю тебе и другое свидетельство, именно пророческое, которое плоть Господню прямо называетъ ризою и одеяніемъ.
Еранистъ. Если оно не покажется гадательнымъ и обоюднымъ, то я нисколько не буду противоречить оному, и останусь благодаренъ.
Православный. Я постараюсь, чтобъ ты самъ засвидетельствовалъ истину обетованія. Ты знаешь, что патріархъ Іаковъ, благословляя Іуду, последнимъ пределомъ власти его поставилъ рожденіе Господа: не оскудеетъ, говоритъ, князь отъ Іуды, и вождь отъ чреслъ его, дондеже пріидутъ отложенная ему, и Той чаяніе языковъ (Быт. 49, 10). А это пророчество, ты самъ согласился прежде, относится ко Христу.
Еранистъ. Такъ.
Православный. Итакъ вспомни следующія за сими слова. Ибо онъ такъ говоритъ: на пришествіе Его языцы уповаютъ. Исперетъ виномъ одежду свою, и кровію гроздія одеяніе свое (Быт. 49, 11).
Еранистъ. Объ одеждахъ сказалъ патріархъ, а не о теле.
Православный. Такъ укажи же, где или когда Онъ кровію виноградною омочилъ одежду?
Еранистъ. Но докажи и ты, что Онъ обагрилъ ею свое тело.
Православный. Прошу тебя, отвечай сокровеннее, поелику здесь есть можетъ быть непосвященные въ таинства.
Еранистъ. Ответы мои я буду соразмерять съ темъ, чтo отъ тебя услышу.
Православный. Ты знаешь, что Господь назвалъ себя лозою?
Еранистъ. Знаю; Онъ сказалъ: Азъ есмь лоза истинная (Іоан. 15, 1).
Православный. А плодъ, выжатый изъ виноградной лозы, какъ называется?
Еранистъ. Виномъ.
Православный. А когда воины пронзили копьемъ ребра Спасителя, то чтo текло изъ нихъ, по свидетельству евангелистовъ (Іоан. 19, 34)?
Еранистъ. Кровь и вода.
Православный. Итакъ кровію гроздовою патріархъ назвалъ здесь кровь Спасителя. Ибо если Господь названъ лозою, и плодъ гроздовый называется виномъ, а потоки крови и воды, истекшіе изъ тела Господня, распростерлись внизъ по всему телу, то совершенно справедливо и благоприлично предсказалъ патріархъ: исперетъ виномъ одежду свою, и кровію гроздія одеяніе свое (Быт. 49, 11). Ибо, какъ мы таинственный плодъ лозы после освященія называемъ кровію Господнею, такъ патріархъ кровь истинной лозы назвалъ кровію гроздовою.
Еранистъ. Таинственно, но вместе и ясно доказанъ предложенный предметъ. Однакожъ я все еще не могу оставить того, чему наученъ, т. е., что Слово соделалось плотію.
Еранистъ. Если, после всехъ мною приведенныхъ доводовъ и по разрешеніи возраженій, ты остаешься при техъ же мысляхъ, то очевидно, что мы, по пословице, льемъ воду въ просверленную бочку.
Еранистъ. Я представляю тебе не свои слова, но Евангельскія.
Православный. А я Евангельскія слова не пророческими ли и апостольскими свидетельствами истолковалъ тебе?
Еранистъ. Но эти свидетельства недостаточны для разрешенія вопроса.
Православный. Однакожъ я показалъ, что Богъ, будучи невидимъ по естеству, явился посредствомъ плоти. О сродстве же самой плоти мы узнали отъ божественныхъ мужей. Ибо Онъ произошелъ отъ семени Авраамова; Господь Богъ сказалъ патріарху: благословятся о семени твоемъ вси языцы (Быт. 22, 18); и апостолъ: яве бо, яко отъ колена Іудова возсія Господь (Евр. 7, 14). И многія другія подобныя симъ представилъ я свидетельства. Поелику же ты желаешь еще другія слышать, то слушай, чтo говоритъ апостолъ: всякъ бо первосвященникъ, отъ человекъ пріемлемъ, за человеки поставляется на службы яже къ Богу, да приноситъ дары же и жертвы о гресехъ (Евр. 5, 1). Потому необходимо, чтобы и Онъ имелъ что‑нибудь такое, что могъ бы принесть.
Еранистъ. Итакъ покажи, что Онъ принесъ, принявъ тело.
Православный. Сему ясно научаетъ насъ самъ божественный апостолъ въ томъ же месте. Ибо немного пониже такъ говоритъ онъ: темъже входя въ міръ глаголетъ: жертвы и приношенія не восхотелъ еси, тело же совершилъ Ми еси (Евр. 10, 5). Не сказалъ: «въ тело обратилъ Меня», но тело совершилъ Ми еси, — показывая симъ устроеніе тела действіемъ Святаго Духа, какъ и говорится въ Евангеліи: не бойся пріяти Маріамъ жены твоея: рождшеебося въ ней, отъ Духа Свята есть (Матф. 1, 20).
Еранистъ. Следовательно Дева родила только тело?
Православный. Кажется, ты не понялъ даже состава словъ, не только смысла оныхъ. Поелику Іосифъ, не зная таинства, подозревалъ Деву въ прелюбодеяніи, то ясно вразумленъ былъ о зачатіи, последовавшемъ отъ Духа Святаго. О семъ же самомъ говорится и у пророка: тело же свершилъ Ми еси (Псал. 39, 7). Божественный апостолъ, исполненный Духа Божія, истолковалъ сіе пророчество. Итакъ если долгъ священниковъ приносить жертвы, а Христосъ по человечеству названъ священникомъ, и не принесъ другой жертвы, кроме тела своего: то следуетъ, что Христосъ Господь имелъ тело.
Еранистъ. Я не говорю, что Слово Божіе явилось безтелеснымъ, о чемъ я уже прежде говорилъ не разъ: но только утверждаю, что Онъ не тело принялъ, но сделался плотію.
Православный. Я замечаю, что у насъ идетъ споръ съ последователями Валентина, Маркіона и Манета. Впрочемъ, и они никогда не осмеливались говорить, что неизменяемое естество превратилось въ плоть.
Еранистъ. Христіанину несвойственно укорять другихъ.
Православный. Я не укоряю, но защищаю истину, и весьма досадую на то что ты споришь о предметахъ, нимало неподлежащихъ сомненію. Но я постараюсь уврачевать и этотъ недугъ. Итакъ ответствуй: помнишь ли ты те обетованія, которыя Богъ далъ Давиду?
Еранистъ. Какія?
Православный. Те, которыя пророкъ поместилъ въ восемьдесятъ осьмомъ псалме.
Еранистъ. Знаю, что многія обетованія даны Давиду. О какихъ ты спрашиваешь въ настоящемъ случае?
Православный. О техъ, которыя относятся ко Христу Господу.
Еранистъ. Ты самъ напомни мне слова псалма. Ибо ты обещался представлять мне доводы.
Православный. Итакъ слушай слова пророка, коими онъ тотчасъ въ начале псалма прославляетъ Бога. Ибо, предвидя пророческими очами нечестіе народа, и имеющее последовать за онымъ плененіе, пророкъ воспелъ своего Бога, виновника неложныхъ обетованій. Вотъ его слова: милости Твоя, Господи, во векъ воспою, въ родъ и родь возвещу истину Твою усты моими. Зане реклъ еси: въ векъ милость созиждется: на небесехъ уготовится истина Твоя (Псал. 88, 2–3). Чрезъ все это пророкъ научаетъ, какъ тому, что Богъ по человеколюбію своему далъ известныя обетованія, такъ и тому, что эти обетованія не ложны. Потомъ, говоря отъ лица самаго Бога, присовокупляетъ, чтo и кому обещано: завещахъ, говоритъ, заветъ избраннымъ Моимъ (Псал. 88, 4). Избранными же назвалъ патріарховъ. Вследъ за симъ присовокупляетъ: кляхся Давиду рабу Моему. Далее говоритъ, въ чемъ клялся: до века уготоваю семя твое, и созижду въ родъ и родъ престолъ твой. Итакъ ответствуй, о какомъ, по твоему мненію, говорится здесь семени Давидовомъ?
Еранистъ. Здесь дано обетованіе о Соломоне.
Православный. Следовательно и заветы съ патріархами Богъ постановлялъ о Соломоне. Ибо предъ теми словами, въ коихъ говорится о Давиде, Богъ упомянулъ объ обетованіяхъ, данныхъ патріархамъ. Завещахъ, говоритъ, заветъ избраннымъ Моимъ. А Онъ обещалъ патріархамъ, что въ семени ихъ благословить все народы. Итакъ ты долженъ доказать, что народы действительно благословлены посредствомъ Соломона.
Еранистъ. Такъ ужели обетованіе это Богъ исполнилъ не чрезъ Соломона, а чрезъ Спасителя нашего?
Православный. Безъ сомненія, обетованіямъ, даннымъ Давиду, положилъ конецъ Христосъ Господь.
Еранистъ. По моему мненію, обетованія сіи относятся къ Соломону или къ Зоровавелю.
Православный. Не за долго предъ симъ ты выражался словами Маркіона, и Валентина, и Манета, а теперь перешелъ прямо на противоположную сторону, благопріятствуя безстыдству іудеевъ. Это свойственно только темъ, которые совратились съ прямаго пути, и стараясь проложить свой путь, блуждаютъ туда и сюда.
Еранистъ. Ругателямъ апостолъ возбраняетъ входъ въ Царствіе небесное.
Православный. Если они порицаютъ напрасно. Ибо и самъ божественный апостолъ, когда того требовали обстоятельства, употреблялъ этотъ родъ речи, и Галатовъ называетъ несмысленными (Гал. 3, 1); а о другихъ говоритъ: человецы растленни умомъ и неискусни о вере (2 Тим. 3, 8). И опять о некоторыхъ говоритъ: имъже Богъ чрево, и слава въ студе ихъ, иже земная мудрствуютъ (Флп. 3, 19).
Еранистъ. Но я какой случай подалъ тебе къ укоризнамъ?
Православный. Тотъ, что ты охотно соглашаешься съ самыми открытыми врагами истины. Ужели эта причина не кажется тебе достаточною возбудилъ негодованіе въ благочестивыхъ?
Еранистъ. Кому изъ враговъ истины я благопріятствовалъ?
Православный. Ты теперь благопріятствуешь іудеямъ.
Еранистъ. Какимъ образомъ?
Православный. Іудеи относятъ эти пророчества къ Соломону и Заровавелю, дабы показать, что вопросы у христіанъ не имеютъ основанія. Но самыя слова достаточны къ опроверженію нечестія; ибо, до века, говоритъ, уготоваю престолъ твой (Псал. 88, 5). Не только Соломонъ и Зоровавель, къ коимъ іудеи относятъ сіи пророчества, по исполненіи определеннаго срока жизни умерли, но и весь родъ Давидовъ кончился. Ибо кто знаетъ теперь какого‑либо потомка изъ рода Давидова?
Еранистъ. А разве не изъ рода Давидова такъ называемые у іудеевъ патріархи?
Православный. Никакъ.
Еранистъ. Откуда же они взялись?
Православный. Отъ иноплеменнаго Ирода, который по отцу былъ аскалонитянинъ, а по матери идумеянинъ. Впрочемъ и сіи совершенно исчезли и начальство ихъ давно уже кончилось. Но Господь Богъ обещался не только семя Давидово сохранить во векъ, но и царствованіе его продолжить до безконечности. Созижду, говоритъ, въ родъ и родъ престолъ твой (Псал. 88, 5). А мы видимъ, что родъ его истребился и царство кончилось. Видя это, мы знаемъ однако, что Богъ всяческихъ истиненъ.
Еранистъ. Очевидно — Богъ неложенъ.
Православный. Итакъ, если Богъ истиненъ, какъ и въ самомъ деле Онъ истиненъ, и обещался Давиду родъ и царство его сохранить во векъ, между темъ мы не видимъ ни рода, ни царства (ибо то и другое кончилось), то какимъ образомъ убедимъ противниковъ нашихъ, что Богъ истиненъ?
Еранистъ. Въ самомъ деле сіе пророчество относится ко Христу.
Православный. Итакъ поелику ты на сіе соглашаешься, то разсмотримъ вместе среднюю часть псалма: ибо такимъ образомъ удобнее постигнемъ смыслъ пророчества.
Еранистъ. Начинай ты изследованіе; а я буду идти по следамъ твоимъ.
Православный. Много обетованій далъ Богъ о семени Давидовомъ, какъ‑то, что оно будетъ владычествовать на суше и на море и будетъ превыше царей земныхъ и назовется первороднымъ Божіимъ и съ дерзновеніемъ назоветъ Бога Отцемъ своимъ; присовокупилъ и следующія слова: въ векъ сохраню ему милость Мою, и заветъ Мой веренъ ему: и положу въ векъ века семя его, и престолъ его яко дніе неба (Псал. 88, 29–30).
Еранистъ. Обетованіе сіе превышаетъ естество человеческое. Ибо здесь пророчествуется о жизни и славе не подлежащей тленію, а все люди привременны: ибо и естество ихъ не долговечно, и власть ихъ, въ сей жизни, подвержена различнымъ и многообразнымъ измененіямъ. Посему величіе сего обетованія приличествуетъ одному Христу Спасителю.
Православный. Разсмотри же и остальныя слова Псалма, и твое убежденіе сделается еще тверже. Ибо Богъ всяческихъ опять говоритъ: единою кляхся о святемъ моемъ, аще Давиду солжу; семя его во векъ пребудетъ, и престолъ его яко солнце предо Мною, и яко луна совершена во векъ (Псал. 88, 36–38). И какъ печать истинности обетованія, присовокупилъ: и свидетель на небеси веренъ (Псал. 88, 38).
Еранистъ. Обетованіямъ свидетеля столь вернаго должно верить, нисколько не колеблясь сомненіемъ: ибо если мы людямъ, обещавшимся говорить истину, обыкновенно веримъ, хотя бы они не подтверждали своихъ словъ клятвою: то какой безразсудный не поверитъ Создателю вселенной, утверждающему свои обетованія клятвою. Ибо Тотъ, кто возбраняетъ другимъ клясться, хотя показати непреложное совета своего, какъ говоритъ апостолъ, ходатайствова клятвою: да двема вещми непреложными, въ нихъже не возможно солгати Богу, крепкое утешеніе имамы, прибегшіи ятися за предлежащее упованіе (Евр. 6, 17–18).
Православный. Итакъ если, безспорно, обетованіе истинно, и между темъ не видимъ у іудеевъ ни рода, ни царской власти пророка Давида, то будемъ верить несомнительно, что семенемъ Давидовымъ называется Господь нашъ Іисусъ Христосъ, по человеческому естеству: Ему принадлежитъ и жизнь и царство вечное.
Еранистъ. Не сомневаюсь, но признаю сіе за действительную истину.
Православный. Итакъ хотя и сего достаточно для удостоверенія въ человечестве Господа и Спасителя нашего, принятомъ Имъ отъ семени Давидова: но, чтобы свидетельствомъ многихъ уничтожить всякое сомненіе, послушаемъ, какъ Богъ, гласомъ пророка Исаіи напоминаетъ объ обетованіяхъ данныхъ Давиду. Завещаю, говоритъ, вамъ заветъ веченъ. И показывая законоположника, присовокупилъ: преподобная Давидова верная (Ис. 55, 3). И следующія слова пророчества подтверждаютъ сіе. Ибо говоритъ: се свидетельство во языцехъ дахъ Его князя и повелителя языкомъ. Се языцы, иже не ведяху Тебе, призовутъ Тя, и людіе, иже не познаша Тебе, къ Тебе прибегнутъ (Ис. 55, 4–5). Но сіе не относится ни къ одному изъ потомковъ Давидовыхъ. Ибо кто изъ рода Давидова поставленъ былъ, какъ пишетъ Исаія, вождемъ народовъ? Далее, какіе народы съ молитвою призывали кого‑либо изъ потомковъ Давидовыхъ, какъ Бога?
Еранистъ. О предметахъ ясныхъ не нужно разсуждать. Ибо это, по–истине, приличествуетъ Христу Господу.
Православный. Посему обратимся къ другому пророческому свидетельству, и послушаемъ того–же пророка: изыдетъ, говоритъ онъ, жезлъ изъ корене Іессеова, и цветъ отъ короне его взыдетъ (Ис. 11, 1).
Еранистъ. Это пророчество, по моему мненію, относится къ Зорователю.
Православный. Если услышишь дальнейшія слова пророка, то не останешься при своемъ мненіи; и сами іудеи не принимали сего пророчества въ такомъ смысле: ибо пророкъ присовокупляетъ: и почіетъ на немъ Духъ Божій, Духъ премудрости и разума, Духъ совета и крепости, Духъ веденія и благочестія: и исполнитъ Его Духъ страха Божія (Ис. 11, 2–3). Но сего никто никогда не припишетъ простому человеку. Хотя великимъ святымъ и даются частные дары Духа Святаго, какъ свидетельствуетъ божественный апостолъ, говоря: овому бо Духомъ дается слово премудрости, иному же слово разума о томъже Дусе, и проч. (1 Кор. 12, 8): но здесь пророкъ утверждаетъ, что происшедшій отъ корня Іессеова будетъ обладать всеми действіями Духа Божія.
Еранистъ. Противиться сему означаетъ явное безуміе.
Православный. Послушай же и еще, чтo следуетъ далее: ибо ты усмотришь здесь нечто такое, что превышаетъ человеческое естество. Такъ говоритъ пророкъ: не по славе судити имать, ниже по глаголанію обличитъ, но судитъ правдою смиренному судъ, и обличитъ правостію смиренныя земли: и поразитъ землю словомъ устъ своихъ, и духомъ устенъ убіетъ нечестиваго (Ис. 11, 3–4). Некоторыя выраженія сего пророчества относятся къ человеческому естеству, другія къ Божественному. Такъ правосудіе, и истина, и правота, и непоколебимая твердость въ суде принадлежатъ къ свойствамъ человеческимъ.
Еранистъ. Изъ сего я уразумелъ ясно, что пророкъ предсказалъ пришествіе Христа Спасисителя нашего.
Православный. А что предложенное тебе толкованіе правильно, въ семъ ты убедишься изъ следующихъ затемъ словъ пророка: и пастися будутъ вкупе волкъ со агнцемъ и проч. (Ис. 11, 6), — чрезъ что показываетъ какъ несогласіе нравовъ, такъ и единство веры. Порукою за истину сего пророчества служитъ опытъ: ибо и изобилующихъ богатствомъ и угнетенныхъ бедностію, рабовъ и господъ, начальниковъ и подчиненныхъ и верховныхъ владыкъ вселенной, — принимаетъ одна купель, всемъ подаются одни дары, всемъ предлагается одна таинственная трапеза, и каждый верующій получаетъ равную часть.
Еранистъ. Но все это показываетъ, что Тотъ, о комъ говоритъ пророкъ, есть Богъ.
Православный. Не только Богъ, но и человекъ. Посему и въ начале сего пророчества сказалъ, что изыдетъ жезлъ изъ корене Іессеова, и при заключеніи пророчества повторилъ начало его. Ибо такъ говоритъ: и будетъ въ день оный корень Іессеовъ, и возстаяй владети языки, на того языки уповати будутъ: и будетъ покой его честь (Ис. 11, 10). Іессей былъ отецъ Давида, а Давиду съ клятвою дано обетованіе. Но пророкъ не назвалъ бы Христа Господа жезломъ, произшедшимъ изъ корене Іессеова, еслибъ признавалъ его только Богомъ. Пророкъ предвозвестилъ еще измененіе вселенной: исполнися, говоритъ, вся земля веденія Господня, аки вода многа покры море (Ис. 11, 9).
Еранистъ. Предсказанія пророческія я выслушалъ: желалъ бы я знать теперь определенно, исповедуютъ ли божественные апостолы Христа Господа произшедшимъ отъ семени Давидова по плоти?
Православный. Исполнить твое желаніе весьма удобно. Слушай, чтo говоритъ верховный изъ апостоловъ: пророкъ убо сый (Давидъ), и ведый, яко клятвою клятся ему Богъ, отъ плода чреслъ его по плоти воздвигнути Христа, и посадити Его на престоле его, предвидевъ глагола о воскресеніи Христове, яко не оставися душа Его во аде, ни плоть Его виде истленія (Деян. 2, 30–31). Изъ сего ты удобно можешь понять, что Христосъ Господь по плоти произшелъ отъ семени Давидова, и не только плоть имелъ, но и душу.
Еранистъ. Сказалъ ли объ этомъ другой кто‑либо изъ апостоловъ?
Православный. Хотя для доказательства истины достаточно было бы свидетельства и одного великаго Петра: ибо и Господь, принимая исповеданіе истины отъ него одного, весьма одобрилъ оное. Но поелику ты желаешь слышать другихъ свидетелей о предмете нашего изследованія: то слушай, что говорятъ Павелъ и Варнава, когда проповедуютъ въ Антіохіи Писидійской. Они, упомянувъ о Давиде, присовокупили следующее: отъ сего семене Богъ по обетованію воздвиже Израилю спасеніе Іисуса и проч. (Деян. 13, 23). И къ Тимофею божественный апостолъ пиша, между прочимъ поставилъ следующее: поминай Господа Іисуса Христа воставшаго изъ мертвыхъ, отъ семене Давидова по благовествованію моему (2 Тим. 2, 8). И въ посланіи къ Римлянамъ, въ самомъ начале упомянулъ о родстве Христа съ Давидомъ. Ибо такъ говоритъ: Павелъ рабъ Іисусъ Христовъ, званъ апостолъ, избранъ въ благовестіе Божіе еже прежде обеща пророки своими въ писаніихъ святыхъ, о Сыне своемъ, бывшемъ отъ семене Давидова по плоти и проч. (Рим. 1, 1–3).
Еранистъ. Много доказательствъ, и все они истинны. Но скажи мне, почему ты опустилъ остальную половину свидетельства Павлова?
Православный. Потому‑что ты споришь о человеческомъ, а не о Божественномъ естестве. Если бы ты сомневался въ Божестве, то я и на это представилъ бы тебе доказательство. Ибо уча вообще о естестве человека, я не говорю: сей Сынъ его по плоти, но просто говорю — сынъ. Равнымъ образомъ и божественный евангелистъ, описывая родословіе: Авраамъ, говоритъ, роди Исаака (Матф. 1, 2), и не присовокупилъ — по плоти, поелику Исаакъ былъ только человекъ. Такимъ–же образомъ говоритъ и о другихъ: ибо они были люди, и ничего не имели, кроме естества человеческаго. Но проповедники истины, разсуждая о Христе Господе, и неопытнымъ показывая соединеніе высшей природы съ низшею, присовокупляютъ по плоти, отличая симъ выраженіемъ естество человеческое отъ Божественнаго, и научая, что Христосъ Господь не только — человекъ, но и вечный Богъ.
Еранистъ. Хотя ты много представилъ и апостольскихъ и пророческихъ свидетельствъ: но я верю словамъ евангелиста: Слово плоть бысть (Іоан. 1, 14).
Православный. И я верю оному божественному ученію, но понимаю оное благочестиво, разумея подъ словомъ: плоть бысть, не только плоть, но и разумную душу. Если бы Богъ–Слово ничего не заимствовалъ отъ нашего естества, то обетованія, съ клятвою данныя отъ Бога патріархамъ, остались бы ложными, благословеніе Іуды безполезнымъ, и обещаніе Давиду не истиннымъ. Не нужна также и Дева, которая воплотившемуся Богу ничего не сообщила изъ нашего естества. Равно и предсказанія пророческія не заслуживаютъ веры. Посему суетна и проповедь наша, суетна и вера наша, тщетна и надежда воскресенія. Ибо ложны, по–видимому, слова апостола: съ Нимъ воскреси, и спосади на небесныхъ во Христе Іисусе (Ефес. 2, 6). Итакъ если Господь Христосъ не имелъ ничего изъ нашего естества, то ложно названъ начаткомъ нашимъ; естество тела не воздвигнуто отъ мертвыхъ и не получило одесную седенія на небеси. Въ самомъ деле, если ничего такого не произошло, то какимъ образомъ Богъ совоскресилъ и спосадилъ насъ со Христомъ, тогда какъ мы, по природе, ни сколько Ему не принадлежимъ? Но говорить такъ нечестиво; ибо божественный апостолъ, когда еще не было ни всеобщаго воскресенія, ни Царство небесное не было подано верующимъ, взываетъ: съ Нимъ воскреси и спосади на небесныхъ во Христе Іисусе (Ефес. 2, 8), научая насъ, что если начатокъ нашъ воскресъ изъ мертвыхъ и возселъ одесную Бога Отца, то и мы всеконечно получимъ воскресеніе и, какъ причастники одного съ начаткомъ естества, будемъ причастниками и славы Его посредствомъ веры въ Него.
Еранистъ. Многія и истинныя представилъ ты мне свидетельства; но я желалъ бы узнать смыслъ Евангельскаго изреченія.
Православный. Постороннее толкованіе тебе не нужно. Ибо евангелистъ самъ себя изъясняетъ. Потому‑что, сказавъ: Слово плоть бысть, онъ присовокупилъ, и вселися въ ны (Іоан. 1, 14); то есть, подъ словомъ: плоть бысть, разумеетъ онъ устроеніе въ насъ скиніи и ношеніе воспринятой отъ насъ плоти, какъ–бы некотораго храма. И научая, что Онъ пребылъ неизменяемъ, присовокупилъ: и видехомъ славу Его, славу яко единороднаго отъ Отца, исполнь благодати и истины. Ибо и въ плоть облекшись, Онъ показывалъ свойства Отца своего, сіяя лучами Божества и блескомъ Божественнаго могущества, обнаруживая, посредствомъ чудесъ, утаенное подъ покровомъ плоти Божественное естество свое. Подобно сему божественный апостолъ написалъ въ посланіи къ Филиппійцамъ: сіе да мудрствуется въ васъ еже и во Христе Іисусе: иже во образе Божіи сый, не восхищеніемъ непщева быти равенъ Богу: но себе умалилъ, зракъ раба пріимъ, въ подобіи человечестемъ бывъ, и образомъ обретеся, якоже человекъ, смирилъ себе, послушливъ бывъ даже до смерти, смерти же крестныя (Флп. 5, 8). Взирай на согласіе изреченій: евангелистъ сказалъ: Слово плоть бысть, и вселися въ ны; апостолъ же говоритъ: зракъ раба пріимъ. Опять евангелистъ сказалъ; видехомъ славу Его, славу яко Единороднаго отъ Отца; апостолъ же: иже во образе Божіи сый, не восхищеніемъ непщева быти равенъ Богу. Короче сказать, оба они учатъ, что Іисусъ Христосъ, будучи Богомъ и Сыномъ Божіимъ, и облеченный славою Отчею, имеющій одинаковое естество и могущество съ родившимъ Его, и бывшій въ начале и у Бога и Богомъ и сотворивши міръ, зракъ раба принялъ. По–видимому, Онъ былъ только темъ, что подлежитъ нашимъ чувствамъ: напротивъ же Онъ былъ Богъ, облеченный въ человеческое естество, и устрояющій спасеніе людей. Вотъ что значатъ сіи изреченія: Слово плоть бысть, и: въ подобіи человечестемъ бывъ, и образомъ обретеся, якоже человекъ. Іудеи видели только сію наружную сторону, и потому сказали Ему: о добре деле каменіе не мещемъ на тя, но о хуле, яко ты человекъ сый, твориши себе Бога (Іоан. 10, 33). И опять: несть сей отъ Бога человекъ, яко субботу не хранитъ (Іоан. 9, 16),
Еранистъ. Іудеи, по неверію своему, слепотствовали, и потому говорили такимъ образомъ.
Православный. Если же ты узнаешь, что апостолы еще до воскресенія говорили то–же самое, то согласишься ли на мое мненіе? Итакъ, по укрощеніи сверхъ–естественнымъ образомъ бури, я слышу, что они говорятъ на корабле: кто есть Сей, яко и ветри и море послушаютъ Его (Матф. 8, 27)?
Еранистъ. Это ясно доказано: но то изъясни мне, какимъ образомъ Онъ, по словамъ апостола, въ подобіи человечестемъ бысть?
Православный. То, что Онъ принялъ, не есть подобіе человека, но естество человека. Ибо подъ образомъ раба разумеется естество раба, равно–какъ подъ образомъ Бога естество Божіе. Поелику, будучи Богомъ, Онъ чрезъ принятіе человеческаго естества, сделался, по–видимому человекомъ. Евангелистъ же, слова: въ побобіи человечестемъ бысть, выражаетъ словами: плоть бысть. А дабы знать тебе, что не допускающіе плоти въ Спасителе нашемъ, суть ученики антихриста, — то послушай, чтo говоритъ великій Іоаннъ въ соборномъ посланіи: всякъ духъ, иже исповедуетъ Іисуса Христа во плоти пришедша, отъ Бога есть. И всякъ духъ, иже не исповедуетъ Іисуса Христа во плоти пришедша, отъ Бога несть: и сей есть антихристовъ (1 Іоан. 4, 2–3).
Еранистъ. Это ты изъяснилъ правдоподобно. Желалъ бы я знать, какимъ образомъ древніе учители Церкви разумели изреченіе: Слово плоть бысть.
Православный. Хотя надлежало тебе убедиться свидетельствами пророковъ и апостоловъ; но поелику ты требуешь еще изъясненій святыхъ отцевъ, то я, при помощи Божіей, предложу тебе и сего рода лекарство.
Еранистъ. Мужей неизвестныхъ или сомнительныхъ не представляй мне: ихъ изъясненій я не приму.
Православный. Заслуживаетъ ли, по твоему мненію, доверіе знаменитейшій оный Афанасій, блистательнейшее светило Александрійской Церкви?
Еранистъ. Всеконечно заслуживаетъ, какъ мужъ, запечатлевшій ученіе истины претерпенными имъ бедствіями.
Православный. Итакъ слушай, чтo пишетъ онъ къ, Епиктету. «Смыслъ изреченія евангелиста Іоанна: Слово плоть бысть, определяется по сравненію сего места съ другимъ подобнымъ. Ап. Павелъ говоритъ: Христосъ бысть по насъ клятва (Гал. 3, 13). Какъ подъ словами: бысть клятва, не то разумеется, что Онъ сделался клятвою; но то, что Онъ принялъ проклятіе за насъ: такъ и выраженіе: плоть бысть, означаетъ не превращеніе Его въ плоть, но воспринятіе плоти за насъ». Вотъ слова божественнейшаго Афанасія.
А находящійся у всехъ въ великой славе — Григорій (Назіанзенъ), управлявшій некогда царствующимъ градомъ, что при устьяхъ Босфора и после обитавшій въ Назіанзе, противъ соблазновъ Аполлинарія писалъ къ Кледонію такимъ образомъ.
Еранистъ. Знаменитый былъ мужъ и поборникъ истины.
Православный. Итакъ слушай его ученіе. «Посему изреченіе: Слово плоть бысть, я считаю подобнымъ темъ изреченіямъ, въ которыхъ утверждается, что Христосъ соделался грехомъ и клятвою за насъ (Гал. 3, 13): Христосъ не претворился въ грехъ и клятву, но только принялъ на себя наши беззаконія и понесъ болезни.
Еранистъ. И то и другое толкованіе сходно.
Православный. Итакъ, показавъ тебе, что и северные и южные пастыри въ своихъ мненіяхъ согласны, теперь поведу тебя, какъ гостя и къ западнымъ знатнейшимъ учителямъ, кои оставили намъ толкованія хотя на другомъ языке, но не въ другомъ смысле.
Еранистъ. Я слышалъ объ Амвросіе, знаменитомъ Епископе Медіоланскомъ, что онъ доблестно подвизался противъ всехъ ересей и написалъ прекрасныя сочиненія, согласныя съ ученіемъ апостоловъ.
Православный. Я представлю тебе изъясненіе его. Вотъ его слова въ книге о вере: «Написано, говорятъ, что Слово плоть бысть. Написано, я не отвергаю сего. Но обрати вниманіе на следующія затемъ слова. И вселися въ ны; то есть обиталъ въ человеческой плоти. Итакъ не дoлжно удивляться тому, что касательно принятія плоти Богомъ–Словомъ написано: Слово плоть бысть, когда и о грехе, котораго Онъ не имелъ, также написано: что Онъ за насъ соделался грехомъ (2 Кор. 5, 21). То есть не естествомъ и действіемъ греха сделался, но дабы нашъ грехъ въ своей плоти пригвоздить ко кресту. Итакъ да умолкнутъ те, кои утверждаютъ, что естество Слова изменилось, отъ–того что приняло на себя плоть. Ибо иное — принявшій, и иное — принятая (плоть)».
После сихъ намъ дoлжно послушать восточныхъ учителей, ибо сія только одна сторона земнаго шара остается. Намъ надлежало ихъ поставить первыми свидетелями истины, какъ первыхъ наследниковъ апостольскаго ученія: но поелику противъ сихъ первородныхъ сыновъ благочестія вы изощрили свои языки, произнося на нихъ клевету, то я далъ имъ последнее место, дабы вы, прежде выслушавъ другихъ и потомъ сравнивъ ученіе первыхъ съ словами последнихъ, удивились общему всехъ единогласію и укротили дерзость языка своего. Итакъ, послушайте изъясненіе Евангельскихъ словъ Флавіана, весьма долгое время мудро управлявшаго Антіохійскою Церковію и защитившаго отъ бедствій аріанства Церкви, бывшія подъ его управленіемъ. «Слово, — говоритъ онъ, — плоть бысть, и вселися въ ны. Не обратилось Оно въ плоть и не перестало быть Богомъ: но последнимъ Оно было отъ вечности, а первымъ сделалось по своему домостроительству, само для себя сооружая храмъ и обитая въ созданіи, подверженномъ страданію».
Если ты желаешь слышать древнихъ Палестинскихъ учителей, то внимай, во–первыхъ, Геласію, который тщательно возделывалъ Церковь Кесарійскую. Вотъ что говоритъ онъ въ слове на Богоявленіе Господне: «учись истине изъ словъ Іоанна рыбаря: Слово плоть бысть, не само переменившись въ плоть, но вселившись въ насъ такъ, какъ въ скиніи; иное — скинія, и иное — Слово: иное — храмъ, и иное — обитающій во храме Богъ».
Еранистъ. Весьма удивляюсь я таковому согласію.
Православный. А Іоанна Златоустаго, великое светило вселенной, который сперва съ великою славою напоялъ ученіемъ Антіохійскую Церковь, потомъ возделывалъ Церковь въ царствующемъ граде, ужели ты не почитаешь блюстителемъ апостольскаго канона веры?
Еранистъ. Я почитаю сего учителя достойнейшимъ удивленія.
Православный. Сей‑то преславный мужъ изъясняетъ это Евангельское место следующимъ образомъ: «когда ты слышишь: Слово плоть бысть, то ни смущайся и не упадай духомъ. Ибо не естество превратилось въ плоть, (это мненіе крайне нечестиво), но пребывая неизменнымъ, приняло такимъ образомъ зракъ раба. Какъ слова апостола: Христосъ ны искупилъ есть отъ клятвы законныя, бывъ по насъ клятва (Гал. 3, 13), — не означаютъ, что естество Его, оставя собственную славу, переменилось въ естество проклятія, (сего не выдумали бы ни сами демоны, ни люди крайне глупые и лишенные общаго природнаго смысла; столько безумна и нечестива такая мысль!), но то означаютъ, что Онъ, принявши на себя клятву, не попустилъ, чтобы проклятіе долее тяготело надъ нами: такъ и здесь подъ словами: плоть бысть, не разумеется превращеніе существа Божія въ плоть, но воспріятіе оной, при которомъ существо ничего не потерпело».
Если тебе угодно слышать Северіана, пастыря Габаловъ, то я предложу тебе и его ученіе, а ты внимательно послушай. «Изреченіе: Слово плоть бысть, означаетъ не отступленіе отъ своего естества, но воспріятіе нашего естества. Ибо если подъ словомъ — бысть ты разумеешь измененіе: то слыша слова апостола Павла: Христосъ ны искупилъ есть отъ клятвы законныя, бысть по насъ клятва, ужели ты будешь разуметь о естестве и превращеніи въ самую клятву? Посему какъ слова: бывъ клятва, означаютъ не что другое, какъ воспріятіе на себя нашего проклятія: такъ и здесь подъ выраженіемъ: Слово плоть бысть и вселися въ ны, не что другое разумеется, какъ воспріятіе плоти».
Еранистъ. Я удивляюсь таковому единогласному свидетельству сихъ мужей. Ибо все они изъяснили сіи Евангельскія слова такъ, какъ бы, сошедшись на одно место и съ общаго согласія, вместе написали свое мненіе.
Исидор Пелусиот — письма 377 и 378
377. Комиту Олимпию.
О Рождестве Христовом.
И все сопутствовавшее сверхъестественному и неизглаголанному рождению было также сверхъестественно, как то: служение Ангела, служение не родившегося еще Иоанна, безсеменность зачатия, нерастленность чревоношения. И подобной сему была услуга, оказанная звездою в путеводительстве волхвов, которая не какой‑либо обычный избрала путь, но совершала новое чудное шествие, и тем привела в изумление сведущих в этом мудрых волхвов, убедив их предпринять дальнее путешествие.
378. Ему же.
О звезде, путеводившей волхвов.
Читаемое в Божественном Писании о звезде: пришедши ста верху, иде же бе Отроча (Мф.2:9), — яснее покажет тебе, что сия звезда, благовестница Божественного рождения, совершала свой путь не как обычно звездам. Потому что звезды отстоят далеко в высоте и не было бы удобным обретение искомого. Напротив того, течение ее было какое‑то иное и новое, и необычайным своим шествием, как перстом, указывала она и святую пещеру, и в ней досточтимые, вмещавшие в себе Господа ясли.
Григорий Великий — Беседа VIII, говоренная к народу в храме Пресвятой Девы Марии в день Рождества Господня
Бысть же во дни тыя, изыде повеление от Кесаря Августа написати всю Вселенную. Сие написание первое бысть владящу Сириею Киринию. И идяху вси написатися, кождо во свой град. Взыде же и Иосиф от Галилеи, из града Назарета, во Иудею, во град Давидов, иже нарицается Вифлеем, зане быти ему от дому и отечества Давидова, написатися с Мариею обрученою ему женою, сущею непраздною. Бысть же, егда быста тамо, исполнишася дние родити Ей. И роди Сына своего Первенца, и повит Его, и положи Его в яслех: зане не бе им места во обители. И пастырие беху в тойже стране, бдяще и стрегуще стражу нощную о стаде своем. И се, Ангел Господень ста в них, и слава Господня осия их: и убояшася страхом велиим. И рече им Ангел: не бойтеся, се бо, благовествую вам радость велию, яже будет всем людем. Яко родися вам днесь Спас, Иже есть Христос Господь, во граде Давидове. И се вам знамение: обрящете Младенца повита, лежаща в яслех. И внезапу бысть со Ангелом множество вой небесных, хвалящих Бога и глаголющих: слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение.
1. Поскольку по щедротам Господним мы сегодня намерены совершить три торжественных Литургии, то не можем долго говорить о Евангельском чтении. Но самое рождение нашего Искупителя побуждает сказать что‑либо, хотя кратко. Что значит, что перед рождением Господа Вселенная подвергается переписи, если не явное указание на то, что явится во плоти Имеющий в вечности переписать Своих избранных? Напротив того, о нечестивых через Пророка говорится: да потребятся от книги живых, и с Праведными да не напишутся (Пс.68:29). Хорошо и то, что Он рождается в Вифлееме, потому что Вифлеем значит дом хлеба. Ибо Сам же Он говорит: Аз есмь хлеб сшедый с небесе (Ин.6:41). Следовательно, место, в котором Господь рождается, прежде наименовано домом хлеба потому, что совершенно было предназначено к явлению на нем во плоти Того, Кто внутренним насыщением восстановит души избранным. Он рождается не в доме родительском, но на пути, для того, чтобы ясно показать, что по принятому на Себя человечеству, Он родился как бы на чужбине. Чужбиной называю я не по владычеству, а по естеству. Ибо о владычестве Его написано: во своя прииде (Ин.1:11). По естеству же Своему Он рожден прежде времен, а в нашем пришел во времени. Итак, Кто, пребывая вечным, явился временным, для Того чуждо то (место), куда Он снизошел. И поскольку через Пророка говорится: всяка плоть сено (Ис.40:6), то Он, соделавшись человеком, сено наше превратил в пшеницу, говоря о Самом Себе: аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает (Ин.12:24). Поэтому и Рожденный Он полагается в яслях для того, чтобы пшеницей Своей плоти восстановить силы всех верующих, т. е. святых животных, дабы они не оставались голодными без пищи вечного разумения. Но что значит явление Ангела бдящим пастырям и осияние их славою Божиею, если не то, что пастыри, умеющие попечительно блюсти стада верующих, заслуживают высших видений? И когда сами они благочестиво бдят над стадом, тогда обильно сияет над ними Божественная благодать.
2. Но Ангел возвещает о родшемся Царе, гласу его вторят хоры Ангелов и, сорадуясь, взывают: слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение. — Ибо прежде, нежели Искупитель наш родился плотью, мы имели разногласие с Ангелами, от славы и чистоты которых мы далеко отстояли виновностью первородного греха и ежедневными беззакониями. Поскольку за согрешения мы были устранены от Бога, то и Ангелы, граждане Божии, устраненных нас отвергали от своего общения. Но поскольку мы признали Царя своего, то и Ангелы опять признали нас своими согражданами. Ибо, когда Царь неба принял на Себя землю плоти нашей, тогда уже и оная Ангельская высота не презирает нашей низости. Ангелы опять восстановляют мир с нами, не обращая внимания на прежнее разногласие; и тех, которых прежде презирали, как слабых и отверженных, опять уже почитают товарищами. Поэтому‑то Лот (Быт.19:1) и Иисус (Навин) (5:15) почитают Ангелов и не слышат от них запрещения на почтение; но Иоанн в своем Апокалипсисе хотел сделать поклонение Ангелу; однако же этот самый Ангел запретил ему делать недолжное почтение, говоря: виждь, ни: клеврет бо твой есмь и братии твоея (Апок.22:9). Что же это значит, что до пришествия Искупителя Ангелы приемлют поклонение от людей и молчат, а после избегают поклонения, если не то, что страшатся видеть пред собою поверженным естество наше, которое прежде презирали, после того, как видят оное превознесенным выше себя? — Они как бы не смеют презирать той слабости, которую в Царе неба чтут выше себя. Не считают недостойным иметь человека товарищем те, которые поклоняются Богочеловеку. Итак, возлюбленнейшая братия, постараемся, дабы не оскверняла нас никакая нечистота, если мы, по вечному предведению, граждане Бога и равны Ангелам Его. Усвоим свое достоинство нравам; да не располагает нас к себе никакая роскошь; да не осуждает нас никакой гнусный помысл; да не грызет душу злоба; да не истребляет ржавчина зависти; да не напыщает гордость; да не терзает честолюбие земными утехами; да не воспламеняет гнев. Ибо люди наименованы богами. — Итак, защищай себя, человек, против пороков честью Бога, потому что ради тебя человеком соделался Бог, Который живет и царствует во веки веков. Аминь.
Кассия — Стихира на Рождество
Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста. И Тебе, вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися, под единем царством мирским гради быша и во едино владычество Божества языцы вероваша. Написашася людие повелением кесаревым, написахомся вернии именем Божества Тебе вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе
(рус. пер. — Когда Август стал единовластным на земле, / прекратилось многовластие среди людей; / и с Твоим вочеловечением от Девы чистой / идольское многобожие упразднилось. / Одному мирскому царству подчинились страны, / и в единое владычество Божества племена уверовали. / Переписаны были народы по указу Кесаря, / записались и мы, верные, во имя Божества / — Тебя, вочеловечившегося Бога нашего. / Велика Твоя милость, Господи, слава Тебе!)
Феофилакт — Толковние на Евангелие от Матфея. Рождество Христово
Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом.
Для чего Бог допустил, чтобы Мария была обручена, и вообще, зачем Он дал людям повод подозревать, что Иосиф познал ее? Для того чтобы она имела защитника в несчастьях. Ибо он заботился о ней во время бегства в Египет и спас ее. Вместе с тем она была обручена и для того, чтобы скрыть ее от дьявола. Дьявол, услыхав, что Дева будет иметь во чреве, наблюдал бы за ней. Итак, для того, чтобы лжец был обманут, Приснодева обручается Иосифу. Брак был только по виду, в действительности же его не было.
Прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святаго.
Слово «сочетаться» здесь означает соитие. Прежде нежели сочетались они, Мария зачала, почему пораженный евангелист и восклицает: «оказалось», как бы говоря о чем‑то необычайном.
Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее.
Как же Иосиф был праведен? В то время как закон повелевает изобличать прелюбодеицу, то есть объявлять о ней и наказывать, он намеревался скрыть грех и преступить закон. Вопрос разрешается прежде всего в том смысле, что уже через это самое Иосиф был праведен. Он не хотел быть суровым, но, человеколюбивый по великой своей доброте, он показывает себя выше закона и живет выше заповедей закона. Затем, Иосиф и сам знал, что Мария зачала от Духа Святого, и потому не желал изобличить и наказать ту, которая зачала от Духа Святого, а не от прелюбодея. Ибо смотри, что говорит евангелист: «оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святаго». Для кого «оказалось»? Для Иосифа, то есть он узнал, что Мария зачала от Духа Святого. Поэтому и хотел тайно отпустить ее, как бы не осмеливаясь иметь женой ту, которая удостоилась столь великой благодати.
Но когда он помыслил это, се, Ангел Господень явился ему во сне, говоря.
Когда праведный колебался, явился ангел, научая его, что должно ему сделать. Во сне является ему, потому что Иосиф обладал крепкой верой. С пастухами, как грубыми, ангел говорил наяву, с Иосифом же, как праведным и верным, во сне. Как мог он не поверить, когда ангел научал его тому, о чем он сам с собой рассуждал и о чем никому не сказал? Когда он размышлял, но никому не говорил, явился ему ангел. Конечно, Иосиф поверил, что это — от Бога, ибо только Бог знает неизреченное.
Иосиф, сын Давидов.
Сыном Давида назвал его, напоминая ему о пророчестве, что Христос произойдет от семени Давида. Говоря это, ангел убеждал Иосифа, чтобы он не веровал, но подумал о Давиде, который получил обетование относительно Христа.
Не бойся принять.
Этим показывает, что Иосиф боялся иметь Марию, чтобы не оскорбить Бога тем, что он покровительствует прелюбодеице. Или иначе: «не бойся», то есть бойся прикоснуться к ней, как зачавшей от Духа Святого, но «не бойся принять», то есть иметь в своем доме. Ибо в уме и помышлении Иосиф уже отпустил Марию.
Марию, жену твою.
Это говорит ангел: «Ты, может быть, думаешь, что она — прелюбодеица. Я же говорю тебе, что она твоя жена», то есть она никем не растлена, но твоя невеста.
Ибо родившееся в Ней есть от Духа Святаго.
Ибо она не только далека от незаконного смешения, но и зачала неким божественным образом, так что тебе надлежит более радоваться.
Родит Сына.
Чтобы кто‑нибудь не сказал: «но почему же я должен поверить тебе, что Родившееся есть от Духа?», ангел говорит о грядущем, именно, что Дева родит Сына. «Если в данном случае я окажусь правым, то ясно, что истинно и это — «от Духа Святаго». Не сказал «родит тебе», но просто «родит». Ибо Мария рождала не для него, но для всей вселенной, и не для него одного только явилась благодать, но она излилась на всех.
И наречешь имя Ему Иисус.
Ты наречешь, конечно, как отец и как покровитель Девы. Ибо Иосиф, узнав, что зачатие от Духа, и не думал уже о том, чтобы отпустить Деву беспомощной. И ты будешь помогать Марии во всем.
Ибо Он спасет людей Своих от грехов их.
Здесь истолковывается, что значит слово «Иисус», именно–Спаситель, «ибо Он», сказано, «спасет людей Своих» — не только иудейский народ, но и языческий, который стремится уверовать и сделаться Его народом. От чего спасет? Не от войны ли? Нет, но от «грехов их». Отсюда ясно, что Тот, кто родится, есть Бог, ибо прощать грехи свойственно одному только Богу.
А все сие произошло, да сбудется реченное Господом чрез пророка, который говорит.
Не думай, что это недавно сделалось угодным Богу, — давно, изначала. Ты, Иосиф, как воспитанный в законе и знающий пророков, вдумайся в сказанное Господом. Не сказал «реченное Исайей», но «Господом», ибо не человек говорил, но Бог устами человека, так что пророчество вполне достоверно.
Се, Дева во чреве приимет.
Евреи говорят, что у пророка стоит не «дева», но «молодая женщина». Им надобно сказать, что на языке Священного Писания юная женщина и дева — одно и то же, ибо молодой женщиной оно называет нерастленную. Затем, если бы родила не дева, то как это могло бы быть знамением и чудом? Ибо выслушай Исайю, который говорит, что «ради этого Господь Сам даст вам знамение» (Ис. 6, 14), и тотчас добавляет «се, Дева» и далее. Поэтому, если бы не дева родила, не было бы и знамения. Итак, евреи, замышляя недоброе, искажают Писание и вместо «дева» ставят «молодая женщина». Но стоит ли «молодая женщина» или «дева», во всяком случае, имеющую родить должно считать девой, чтобы это было чудом.
И родит Сына и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит: с нами Бог.
Евреи говорят: почему же Он назван не Еммануилом, а Иисусом Христом? Должно на это сказать, что пророк не говорит «наречешь», но «нарекут», то есть самые дела покажут, что Он есть Бог, хотя и живет с нами. Божественное Писание дает имена от дел, как, например: «нареки ему имя: Магер–шелал–хашбаз» (Ис. 8, 3), но где и кто назван таковым именем? Так как одновременно с рождением Господа было расхищено и пленено, — прекратилось блуждание (идолопоклонство), то поэтому и говорится, что Он назван так, получив имя от Своего дела.
Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень.
Посмотри на пробудившуюся душу, как быстро она убеждается.
И принял жену свою.
Матфей постоянно называет Марию женою Иосифа, изгоняя худое подозрение и научая, что она была женою не другого кого‑либо, а именно его.
И не знал ея, как наконец Она родила,
то есть никогда не смешивался с нею, ибо слово «как» (дондеже) означает здесь не то, будто до рождения не знал ее, после же познал, но что он совершенно никогда не познал ее. Такова особенность языка Писания; так, не возвратился вран в ковчег, «доколе не иссякла вода от земли» (Быт. 8, 6), но он не возвращался и после этого; или еще: «Я с вами во все дни до скончания века» (Мф. 28, 20), а после скончания разве не будет? Каким образом? Тогда тем более. Подобно этому и здесь слова: «как наконец родила» понимай в том смысле, что Иосиф не знал ее ни прежде, ни после рождения. Ибо как Иосиф прикоснулся бы к этой святой, когда хорошо знал ее неизреченное рождение?
Сына Своего первенца.
Называет Его первенцем не потому, что будто она родила еще другого какого‑либо сына, но просто потому, что Он первый родился и единственный: Христос есть и «первородный», как родившийся первым, и «единородный», как не имеющий второго брата.
И он нарек имя Ему: Иисус.
Иосиф показывает и здесь свое послушание, потому что он сделал то, что сказал ему ангел.
Глава вторая
Когда же Иисус родился в Вифлееме иудейском.
Вифлеем в переводе значит «дом хлеба», Иудея же — «исповедание». Да будет, чтобы и мы чрез исповедание сделались теперь домом хлеба духовного.
Во дни Ирода.
Матфей упоминает об Ироде, чтобы ты научился, что князья и цари от колена Иудина прекратились и в силу необходимости пришел Христос. Ибо Ирод был не иудей, но идумеянин, сын Антипатра от жены аравитянки. Когда же прекратились князья, пришло «ожидание языков», как пророчествовал Иаков.
Царя.
Ибо был еще другой Ирод, четверовластник; поэтому Матфей указывает на царское достоинство.
Пришли в Иерусалим волхвы.
Для чего приходили волхвы? Для осуждения иудеев: ибо если волхвы, люди идолопоклонники, уверовали, то что остается в оправдание иудеям? Вместе с тем и для того, чтобы более просияла слава Христа, когда свидетельствуют волхвы, которые служили скорее демонам и были врагами Божиими.
От востока.
И это для осуждения иудеев: ибо те из такой дали пришли поклониться Ему, евреи же, имея Христа, гнали Его.
И говорят: где родившийся Царь Иудейский?
Говорят, что эти волхвы — потомки волхва Валаама, что они, найдя его предсказание: «воссияет звезда от Иакова и погубит князей моавитских», уразумели таинство Христа и потому пошли, желая видеть Рожденного.
Ибо мы видели звезду Его на востоке.
Когда услышишь о звезде, не думай, что эта была одна из тех, которые мы видим: это была божественная и ангельская сила, явившаяся в образе звезды. Так как волхвы были астрологами, то Господь привел их чрез знакомое для них, подобно тому, как Петра–рыбаря изумил множеством рыб, которых он поймал во имя Христа. Что звезда действительно была сила ангельская, видно из того, что она светила днем, из того, что она шла, когда шли волхвы, и стояла, когда они отдыхали, особенно же из того, что она шла от северной стороны, где Персия, к южной, где Иерусалим, — звезда же никогда не движется от севера к югу.
И пришли поклониться Ему.
Эти волхвы были, по–видимому, людьми большой добродетели. Ибо если они пожелали поклониться в чужой стране, то могли ли они не быть смелыми в Персии и не проповедовать?
Услышав это, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним.
Ирод смутился, как иноплеменник, опасаясь за свою царскую власть, ибо знал, что он недостоин ее. Но иудеи, почему смущаются они? Ведь им должно было более радоваться тому, что у них будет царь, которому поклоняются теперь цари персидские. Но нравственная испорченность поистине безумное дело.
И собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу?
Учители народа были люди ученые, подобно тем, кого мы называем грамматиками. Их спрашивают по домостроительству Божию, чтобы они исповедали истину: и потому они подвергнутся осуждению, что распяли Того, Кого прежде исповедали.
Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано чрез пророка.
Чрез какого пророка? Михея. Ибо тот говорит:
И ты Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных
(Мих. 5, 2). Этим городом, так как он был мал, пренебрегали; теперь же он сделался славным благодаря тому, что из него произошел Христос: ибо все от концов земли приходят поклониться этому святому Вифлеему.
Ибо из тебя изыдет Вождь.
Хорошо сказал: «изыдет», а не «останется в тебе», ибо Христос не остался в Вифлееме, но вышел из него после рождения и большею частью жил в Назарете. Иудеи говорят, что это было предсказано о Зоровавеле, но ясно, что они лгут. Ведь Зоровавель родился не в Вифлееме, а в Вавилоне. Имя его «Зоро» значит семя и рождение, а «Вавель» — Вавилон, то есть в Вавилоне зачатый или рожденный. Но и пророчество ясно обличает их, говоря: «выходы Его из начала, от дней века». Кого другого исходы из начала и от дней века, как не Христа? Он имел два исхода или рождения: первое рождение из начала — от Отца, второе — от дней века, оно началось от Богородицы и совершилось во времени. Пусть же скажут иудеи, из начала ли произошел Зоровавель? Но они ничего не могут сказать.
Который упасет народ Мой Израиля.
«Упасет», говорит, а не: будет тиранствовать или пожирать. Ибо другие цари — не пастыри, но волки, Христос же — Пастырь, как он Сам говорит: «Я есмь Пастырь добрый». Народом же израильским называет уверовавших как из среды евреев, так и из среды язычников: ибо «Израиль» в переводе значит: зрящий Бога (первый «Израиль» — Иаков, узревший Бога в борьбе с Ним, Быт. 32, 28–30); поэтому все зрящие Бога суть израильтяне, хотя бы они происходили из язычников.
Тогда Ирод, тайно призвав волхвов.
Тайно призвал их Ирод из‑за иудеев. Ибо он подозревал, что иудеи, может быть, много заботятся о Младенце и замышляют спасти Его, как имеющего освободить их. Поэтому тайно злоумышляет.
Выведал от них время появления звезды.
Тщательно разузнал. Ибо звезда явилась волхвам прежде, чем родился Господь. Так как им предстояло потратить много времени на путешествие, поэтому звезда явилась задолго, чтобы они поклонились Ему, когда Он находился еще в пеленах. Но некоторые говорят, что звезда явилась одновременно с рождением Христа и что волхвы шли в течение двух лет и нашли Господа не в пеленах и не в яслях, но в доме с Матерью, когда Ему было два года. Но ты считай лучшим сказанное раньше.
И, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце.
Не сказал: «о царе», но «о Младенце», потому что не выносил и имени, чем показал, как он безумствовал против Него.
И когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему. Они, выслушавши царя, пошли.
Сами искренние люди, они думали, что и он говорит без коварства.
И вот звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними.
Звезда, по домостроительству Божию, скрылась ненадолго для того, чтобы они спросили иудеев и чтобы смутился Ирод, а истина таким образом сделалась бы очевиднее. Когда же они вышли из Иерусалима, звезда опять явилась, руководя ими. Отсюда видно, что звезда была силой божественной.
Как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец.
И это дивно: ибо звезда сошла с высоты и, став ближе к земле, указала им место. Ибо если бы она показалась им с высоты, то как могли бы они частнее узнать место, где был Христос? Ибо звезды охватывают своим сиянием большое пространство. Поэтому и ты, может быть, увидишь луну над твоим домом, а я думаю, что она стоит только над моим домом. И всем вообще кажется, что над ним одним только стоит луна или другая звезда. И та звезда не указала бы Христа, если бы не сошла вниз и не стала как бы над главою Младенца.
Увидевши же звезду, они возрадовались радостью весьма великою.
Тому, что не ошиблись, а нашли, чего искали, — этому обрадовались.
И вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его.
После рождения Дева положила Младенца в яслях, ибо они не нашли тогда дома. Весьма вероятно, что после они нашли дом, в котором волхвы и обрели их. Ибо взошли в Вифлеем с той целью, чтобы, как говорит и Лука, записаться там, но так как для записи собралось громадное количество народа, то не нашли дома, и Господь родился в вертепе. Затем нашли дом, где волхвы и видели Господа.
И падши поклонились Ему.
Вот озарение души! Видели бедным и поклонились. Они убедились, что это — Бог, поэтому и принесли Ему дары, как Богу и как человеку. Ибо слушай:
И открывши сокровища свои, принесли Ему Дары: золото, ладан и смирну.
Золото принесли Ему, как царю, ибо царю мы, как подданные, приносим золото; ладан, как Богу, ибо Богу мы воскуряем фимиам; а смирну, как имеющему вкусить смерти, ибо иудеи со смирной погребают мертвецов, чтобы тело оставалось нетленным, ибо смирна, будучи сухой, сушит влагу и не позволяет червям зарождаться. Видишь же веру волхвов. Они из пророчества Валаама научились тому, что Господь и Бог, и Царь и что Он имеет умереть за нас. Но выслушай это пророчество. «Возлег, — говорит, — почил, как лев» (Числ. 24, 9). «Лев» обозначает царское достоинство, а «возлег» — умерщвление. «Благословляющий тебя благословится», Вот Божество, ибо одна только божественная природа имеет силу благословения.
И получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою.
Зигабен — Толкование на Евангелие от Матфея. Рождество Христово
ГЛАВА I
Стих 1. Книга родства Иисуса Христа. Под родством (???????) здесь Иоанн Златоуст разумеет рождение, потому что слово??????? в общем смысле значит и рождение. А некоторые говорят, что как Христос, сверхъестественно родившийся от Девы, возобновил естественное рождение, так и евангелист возобновил естественное название рождения, называя им родство.
Имя Иисус — еврейское и значит Спаситель. Той бо спасет, говорит (Ангел), люди Своя от грех их (Мф. 1, 21). А чтобы ты, при слове, обозначающем различное, не вводился в заблуждение, когда слышишь: Иисус, — так как был и другой Иисус — Навин, — то евангелист не сказал только: Иисуса, но Иисуса Христа, различая Этого от того. Но кто‑нибудь может быть приведен в сомнение тем, что эта книга содержит не одно только рождение Иисуса Христа, но вообще Его жизнь и Домостроительство. Это сомнение мы разрешаем тем, что рождение есть глава всего Домостроительства и жизни, начало и корень нашего спасения. Возбуждает в нас великое удивление и стоит выше всякой надежды и ожидания то, что Бог становится человеком; когда же это совершилось, то все последующее идет естественно и само собою. Итак, от этой важнейшей части вся книга названа книгою родства. Таким же образом и Моисей первую свою книгу назвал книгою бытия неба и земли (Быт. 2, 4), хотя она говорит не только о небе и земле, но и о всех творениях.
Или: так как Христос родился и сверхъестественно, именно без семени и от Девы, — и по естеству, именно родился от Девы и питался сосцами, то посему евангелист сказал родства (Мф. 1,1), разумея то, что было сверхъестественно, а ниже говорит: Иисус Христово рождество сице бе (Мф. 1,18), открывая то, что было естественно. А некоторые говорили, что родство Иисуса — это сошествие Его в мире, именно каким образом Он явился.
Стих 1. Сына Давидова, Сына Авраамля. Сыном Давида евангелист называет Христа, а сыном Авраама — самого Давида, возводя умы слушателей к воспоминанию обетовании. Некогда Бог обещал Аврааму и Давиду, что из семени их родится Христос, и так как слушателями, как мы выше сказали, были иудеи, то они знали эти обетования. Прежде евангелист поставил Давида, потому что он был у всех на устах, как великий пророк, как весьма славный царь и, притом, не слишком давно умерший. Авраам же хотя и был знаменит, как патриарх, но так как умер давно, не был в таком почтении. Хотя Бог дал обетование и тому и другому, но о том, как о древнем, молчали, а это, как новейшее, носилось у всех на устах. Посему и говорили: не от семени ли Давидова и от Вифлеемския веси, идеже бе Давид, Христос приидет (Ин. 7, 42). Итак, никто не называл Его сыном Авраама, а все, сыном Давида. Посему начиная с того, что было известнее, восходит к тому, что было древнее.
Так как Матфей писал к тем, которые были от обрезания, то он не возводит родословную выше Авраама; а начав с него, он нисходит до Христа, показывая только, что Он родился от семени Авраама и Давида, согласно с обетованиями. И ничто так не утешало уверовавших из иудеев, как известие, что Христос родился из семени Авраама и Давида, потому что они всегда ожидали его оттуда. Лука, говоря чрез посредство Феофила всем верным, передает полное родословие. Он начинает снизу от Христа и восходит до Адама, чтобы показать, сколько поколений отделило нового Адама от ветхого и над сколькими поколениями господствовал грех. Посему различие доказываемых предметов произвело различие доказательств. Матфей, по необходимости сделав упоминание об Аврааме, от него обычным порядком нисходит до Христа, родословие которого пишет. Лука же, которому не было надобности упоминать об Аврааме, начиная по необходимости от Христа, восходит, — что было обычно у евреев, — и по этому восхождению составляет родословие.
Стих 2. Авраам роди Исаака. Исаак же роди Иакова. Иаков же роди Иуду и братию его. Был обычай составлять родословные только чрез мужчин. Муж вливает семя, и он есть начало и корень дитяти и глава жены; а жена, согревающая, питающая и возращающая семя, дана в помощь мужу. Иуду евангелист поставил преимущественно пред другими сыновьями Иакова, потому что из его колена произошел Христос. Так как в родословных таблицах всегда ставится один преемник для каждого, то нужно наблюдать, когда ставится их больше, потому что не напрасно делается это прибавление, а бывает какая‑нибудь причина. Так, здесь евангелист упомянул о братьях Иуды, потому что был один израильский народ, возводимый к двенадцати корням, которыми были двенадцать сыновей Иакова. По–видимому, и они называются предками Христа, потому что были главами колен израильского рода, из которого родился Христос (Авраам значит отец народов; Исаак — радость, смех).
Стих 3. Иуда же роди Фареса и Зару от Фамары (Зара значит восток, а Фарес — отделение или рассечение. Отсюда и фарисеи, потому что они отделяют себя от сообщества с толпою). Иуда был четвертый сын Иакова. Он взял Фамарь в жены сыну своему первенцу Иру, и когда этот умер бездетным, то дал ее в жены второму сыну (Онану); а когда и этот подобным же образом умер, то обещал дать ее в жены и третьему (Шиле). Но боясь, чтобы и этот тотчас не умер, отложил брак. Невестка же, сильно желая воспринять семя от рода Авраама, как весьма славного, когда узнала, что Иуда отлагает обещанное, обманула его. Надев одежду блудницы, она, прикрывшись, села пред городскими воротами. Иуда, видя ее и не узнавая, вошел к ней как к блуднице, после чего она зачала близнецов. Когда наступили муки рождения и должны были родиться Фарес и Зара, то Зара первым выставил руку. Повивальная бабка, увидев это и желая сделать заметным первенца, перевязала выставленную руку красною нитью; но дитя потащило назад перевязанную руку, после чего вышел Фарес, а потом Зара. Вот история этого обстоятельства. Естественно было взять в родословную только Фареса, потому что чрез него шел род к Давиду; но евангелист поставил и Зару, как образ христианского народа; а Фарес был образом еврейского народа. Как Зара, первым выставив руку, потащил ее назад, затем тогда уже сам совершенно вышел, когда вышел Фарес; так и часть евангельской жизни явилась еще во времена Авраама, затем наступила законная, и только после нее совершенно явилась евангельская. Итак, видишь, что не напрасно взят Зара.
Остается показать, что не напрасно евангелист упомянул как о Фамари, так и о трех женах ниже. Хотя Фамарь была в незаконной брачной связи со своим свекром, Раав была блудница, Руфь — иноплеменница, а Вирсавия, жена Урии — была прелюбодейная женщина, как показывают их истории, однако евангелист включил и этих женщин, чтобы показать, что Христос не стыдился произойти от таких предков, из которых один родился от незаконного брака, другой от блуждения, третий от иноплеменницы, четвертый от прелюбодеяния. Беззаконие предков не вредит добродетельному. Всякий считается добрым или злым на основании собственных дел, а не чужих. Христос не для того пришел, чтобы избежать позора нашего, но чтобы воспринять его и уничтожить Своими совершенствами. Он пришел как врач, а не как судья. Такова первая причина. Вторая: так как иудеи, не радея о существенных добродетелях, особенно превозносились предками и распространяли их благородство вверх и вниз, то евангелист смиряет их превозношение, показывая, что и они произошли от незаконных браков. Так, одноименный с ними патриарх Иуда — от незаконного брака родил предков их, Фареса и Зару. И Давид, весьма славный, родил Соломона от прелюбодейной женщины. Итак, напрасно они превозносятся своими предками. Полагаю, что по этой, преимущественно, причине евангелист упомянул о братьях Иуды. Четыре из них рождены от рабынь Иакова, и, однако, никому из них не повредило различие происхождения: все равно были патриархами и главами колен. Третья причина та, что эти женщины были образом Церкви из язычников. Как на них, подверженных различным порокам, женились вышеупомянутые мужи, так и Христос соединил с Собою человеческую природу, угнетенную различными прегрешениями. И как род таких жен, так и брак Церкви с Собою не считал недостойным. Чрез это же мы вместе научаемся — не стыдиться грехов предков, а своих собственных; не превозноситься предками, а заботиться о собственной добродетели; не порицать славных мужей, происшедших от достойных осуждения браков; не отталкивать тех, которые приходят к вере от различного нечестия.
Стихи 3 — 11. Фарес же роди… В преселение Вавилонское. Четвертая книга Царств (24 гл.) и вторая Паралипоменон (36 гл.) говорят о трех сыновьях Иосии — Иоахазе, Иоакиме, который называется и Елиакимом, и Седекии, который называется и Матфанием; от одного из них, Иоакима, произошел, говорят, Иехония. Между тем, книга Ездры говорит, что Иехония был сыном Иосии, как это утверждает и евангелист. Что же сказать на это? Что книга Ездры называет Иехониею того, о ком те говорят как об Иоакиме, потому что он имел два имени, как и братья его. Все, что те сказали об Иоакиме, книга Ездры без перемены сказала об Иехонии, что он имел мать Амитану, дочь Иеремии, что начал царствовать двадцати трех лет, царствовал только три месяца, был свергнут египетским царем Фараоном и в качестве пленника переселен в Египет.
Следовательно, был другой Иехония, сын Иоакима, о братьях которого не упомянула никакая книга. И вероятно, что после того как египтяне были разбиты Навуходоносором, царем Вавилонским, то и Иехония был переселен в Вавилон. Иосия же, говорит евангелист, роди Иехнию и братию его в преселение Вавилонское. На самом деле Иосия родил их прежде переселения иудеев в Вавилон; следовательно, в преселение сказано вместо около времени переселения. Евангелист упомянул также и о братьях его, потому что все они подобным образом царствовали и равно в качестве пленных были переселены Навуходоносором в Вавилон.
Но каким образом почти на средине этой части евангелист пропустил трех царей, именно Охозию, сына Иорама, Иоаса, сына Охозии и Амасию, сына Иоаса? Амасия родил, по словам четвертой книги Царств, Азарию, которого вторая книга Паралипоменон назвала Озиею, потому что он имел два имени. Итак, каким образом Матфей говорит, что Иорам родил Озию? Очевидно, что Иорам родил Озию как потомка своего, а не как сына. Никто до сих пор не указал причины, почему евангелист пропустил, как сказано, трех царей; объяснение же наших современников весьма неясно, так как никто из предшественников не разрешил этого.
Стихи 12 — 16. По преселении же Вавилонстем, Иехония роди Салафииля… Иаков же роди Иосифа, мужа Мариина, из Неяже родися Иисус, глаголемый Христос. Дойдя до Иосифа, евангелист не остановился на этом слове, но прибавил — мужа Мариина, показывая, что ради Нее он и составил родословную Иосифа. Так как не было обычая составлять родословную женщин, то евангелист постарался — и сохранить обычай, и показать другим способом, что Христос происходит из рода Давида и Авраама. Он составил родословную обручника Богоматери и таким образом доказал то, что ему нужно было. Если доказано, что Иосиф был из рода Давида и Авраама, то очевидно, что и Богоматерь происходит оттуда, потому что можно было брать жену только из того же колена, того же рода, и племени… Мужем Ее евангелист называет Иосифа, как жениха, и далее называет Марию женою его, как невесту, потому что был обычай употреблять такие названия даже до брака.
Стих 17. Всех же родов… четыренадесяте… Все родословие евангелист разделил на три части, и естественно, потому что было три формы правления. От Авраама до Давида, после Моисея и Иисуса Навина, евреи управлялись судьями; от Давида до переселения Вавилонского — царями; от переселения Вавилонского до Христа — первосвященниками. С пришествием же Христа, истинного Судьи, Царя и Первосвященника, прекратились указанные роды правления. Следует также обратить внимание на то, почему евангелист, поставив в третьей части двенадцать родов, называет их четырнадцатью. Очевидно потому, что он поставил в число родов и время переселения и Самого Христа, как говорит великий Златоуст.
Стих 18. Иисус Христово рождество сице бе? Так, как он намерен сказать, или как изложено ниже.
Стих 18. Обрученней бо бывши Матери Его Марии Иосифови, прежде далее не снитися има, обретеся имущи во чреве от Духа Свята. Прежде чем они сочетались браком. Евангелист не сказал: прежде чем Она пришла в его дом, потому что Она уже была там. У многих было в обычае иметь при себе невест ради безопасности. Обретеся — вместо: стало очевидно, что Она имеет во чреве…, но евангелист сказал — обретеся, т. е. оказалось, что… по причине неожиданности. А чтобы кто‑либо не смущался словами евангелиста: обретеся имущи во чреве, слыша одно только это, он продолжил речь, присоединив: От Духа Свята.
И почему Мария не оказалась имущею во чреве прежде обручения? Чтобы Она не была умерщвлена, как заподозренная в растлении. Кого Она могла убедить, что не имела общения с мужем? Посему Она оказалась непраздною после обручения и тогда, когда уже была в доме мужа, чтобы могли подумать, что Она зачала от него. Таким образом Она избегала опасности и в нужде имела помощника и покровителя, особенно во время бегства в Египет.
Но ты не спрашивай, каким образом Дева зачала, и не старайся исследовать, как образовался зародыш; этого не объяснил ни евангелист, ни прежде него Ангел, возвестивший Деве зачатие. Не знали этого и они, потому что это непостижимо для всех и известно одной только блаженной Троице. Знай только то, что Сын воплотился благоволением Отца и содействием Святого Духа.
Стих 19. Иосиф же муж ея, праведен сый и не хотя Ея обличити, восхоте тай пустити Ю. Праведным называется человек ненавидящий зло; называется и вообще добродетельный. Так и здесь свидетельствуется, что Иосиф был праведен, как по причине других его добродетелей, так и по причине его кротости и доброты. Обличити (???????????????)? оворилось тогда, когда муж приводил подозреваемую жену в синедрион, обвинял ее и таким образом открыто отпускал ее из своего дома. Иосиф, не желая этого сделать, вознамерился тайно отпустить Марию, чтобы и самому не оказаться нарушающим закон, повелевающий отпускать зачавших от другого, и Ее охранить от перенесения бедствий, не обнародуя случившегося.
Стих 20. Сия же ему помыслившу, се, Ангел Господень во сне явися ему. Обрати внимание на величие кротости. Иосиф не только не объявлял об этом деле никому другому, но даже Той Самой, Которую подозревал, — а только про себя подумал отпустить Ее тайно.
Почему Ангел не сказал Иосифу о бессеменном зачатии прежде, чем стало явно, что Она имеет во чреве? Потому что он мог бы не поверить по причине необычайности дела; но когда оно уже было очевидно, — открывает и легче убеждает. Почему, далее, Дева не открыла Иосифу, так как Она прежде была извещена Гавриилом? Потому что знала, что не убедит, а скорее огорчит, как бы стараясь скрыть вину. Кроме того, почему и Самой Деве Ангел открыл о зачатии от Духа Святого не после того, как явно было, что Она имеет во чреве? Потому что, если бы Она не знала этого заранее, то могла бы находиться в смущении и страхе и даже решиться на смерть, хорошо зная, что Она никогда не убедила бы никого, если бы говорила, что не имела общения с мужем. Посему Деве Ангел возвестил прежде зачатия, а Иосифу во время рождения.
Матфей написал об Ангеле, явившемся Иосифу, а Лука о благовествовавшем Деве Божественное зачатие, потому что и то, и другое было. Почему, опять, самому Иосифу Ангел явился во сне, а не наяву, как и Деве? Потому что Дева нуждалась в видении наяву, по причине необычайности открытия, а Иосиф, видя, что Она уже имеет во чреве, но зная чистую и непорочную жизнь Девы, легче мог поверить. С другой стороны, он видит во сне Ангела потому, что хорошо знает толковать сны.
Стих 20. Глаголя: Иосифе сыне Давидов, не убойся прияти Мариам жены твоея. Называет его сыном Давида, возводя его ум к Давиду, так как иудеи ожидали, что от него придет Христос. Сказав: не убойся, Ангел открывает ему тайну его сердца, потому что он боялся удержать Богородицу, чтобы не прогневать Бога, удержав вопреки закону прелюбодейную жену. Но что это значит — прияти? Удержать у себя в доме, опять взять, потому что у него в мысли Она уже была отпущена. Принять же не для брака, а для охранения. И сказал жену твою, вполне уверяя его этим, что Она не имела общения с мужем.
Стих 20. Рождшеебося в Ней от Духа есть Свята. Образованное в Ней. Сказал: рождшеебося в Ней, чтобы мы знали, что в рассуждении образования оно не мало–помалу, по закону семени, а тотчас всецело образовано. Смотри же, как прежде всего Ангел напомнил ему об ожидании от Давида, далее открыл ему тайный страх сердца и то, на что он решился, затем доказал, что обручница его чиста, и тогда только открыл главнейшее, именно, что это от Духа Святого, чтобы оно легче могло быть воспринято.
Что происходит от кого‑нибудь, то происходит или по способу рождения, сообразно с этим (изречением): Аз бо от Бога изыдох (Ин. 8, 42); или по способу образования, сообразно с этим: Един Бог Отец, из Негоже вся (1 Кор. 8, 6), или же по естественному способу, как действие от действующего. Рождшееся же в Деве происходит от Духа Святого ни по способу рождения, потому что рождшееся есть плоть, ни по естественному способу, потому что дух бестелесен. Итак, Оно происходит от Него, как образование и творение Его.
Стих 21. Родит же Сына, и наречеши имя Ему Иисус: Той бо спасет люди Своя от грех их. Ты назовешь Его Иисусом, как отец по закону, хотя и не по естеству, — и исполнишь по отношению к Нему все, что свойственно отцу, хотя рожденное и не твое. Посему‑то я сам принес имя свыше, а ты дашь Ему. Так как имя Иисус значит Спаситель, то показывает, что Он будет назван так поистине: Той бо, говорит, спасет люди Своя не от чувственных врагов, но — что было гораздо больше — от грех их, — чего никто из людей никогда не сделал. И отсюда уже ясно, что рождаемый есть Бог. Людьми Своими называет, в ближайшем смысле, иудеев, от которых родился, а в отдаленнейшем — всех уверовавших в Него и признавших Его своим Царем.
Стих 22. Сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком. И это говорит Ангел. Сие же все: такое, говорю, зачатие Девы от Духа Святого. Затем приводит свидетельство, изреченное пророком Исаией, но принадлежащее не ему, а Богу: реченное бо, говорит, от Господа пророком.
Стих 22. Глаголющим: се, Дева во чреве приимет… Это место иудеи искажают, ссылаясь на некоторых переводчиков, писавших: се отроковица (??????). Против них скажем, что гораздо более доверия заслуживает то, что имеют Семьдесят Толковников, не только по числу и согласию, но и по времени. Они, как переводившие за сто или даже более лет до пришествия Христа, свободны от всякого подозрения; те же, которые написали: се отроковица, как переводившие после воплощения Христа, затемняли истину скорее из ненависти, как евреи. Впрочем, и имя отроковицы Писание ставит вместо девицы. Ибо говоря о девице, претерпевающей насилие, говорит: если будет кричать отроковица, т. е. дева (Втор. 22, 27). Если, по их мнению, отроковица (??????) — есть замужняя женщина, то что странного, что замужняя зачала и рождает? Ведь пророк прежде сказал: сего ради даст Господь Сам вам знамение (Ис. 7, 14), потом прибавил: се, Дева во чреве зачнет. Знамение же есть то, что выше природы, а не то, что согласно с природою.
Стих 23. И родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог. Нарекут имя: кто? Разумеется, все, которые уверуют в Него. Однако никто не назвал Его Еммануилом. По имени — никто, а на деле — все. Ибо верующие, что говорящий с ними есть Бог, когда веровали этому, соглашались, что с нами Бог, хотя и обращается между нами как человек. Это и значит Эммануил. Был также у пророков обычай часто употреблять вместо имен — будущие события. Так Бог повелел пророку, между прочим, назвать Сына: скоро плени, нагло расхити (Ис. 8, 3) не потому, что Он был назван так по имени, но потому, что тотчас прогнал дьявола и пленил — всех пленных, каких тот имел, и расхитил, т. е. отнял сосуды, бывшие вместилищем его лукавства, именно ростовщиков и блудниц, и разбойников, и всех уверовавших из язычников. И много такого найдем.
Стих 24. Востав же Иосиф от сна, сотвори якоже повет ему Ангел Господень, и прият жену свою. Почему он так легко поверил сновидению в столь великом деле? Потому что явившийся Ангел открыл ему помышление его сердца. Он понял, что явившийся действительно пришел от Бога, потому что один только Бог знает помышления сердец. А когда напомнил ему пророчество Исаии, еще более укрепил его в исполнении.
Стих 25. И не знаяше Ея, дондеже роди Сына Своего первенца. Поставил здесь дондеже не с тем, чтобы ты подозревал, что после этого познал Ее; но так как иудеи порицали Христа как будто рожденного от блужения, то евангелист, вопреки их богохульному предположению, вполне уверил только о времени до рождения Его; а о том, что было после, предоставил судить тебе. Каким образом мог коснуться или даже подумать познать зачавшую от Духа Святого и ставшую таким вместилищем! Познанием здесь назвал из благоговения брачное общение. Но, кроме того, ставить часто выражение дондеже не для обозначения предела времени — есть идиоматизм Писания, как о ковчеге Ноя: и не возвратися вран, дондеже изсяче вода из земли (Быт. 8, 7); но он и после не возвратился. И опять: седи одесную Мене, дондеже положу враги Твоя подножие ног Твоих (Пс. 109, 1), — но и после покорения врагов, Он сидит одесную Его; и многое такое часто употребляется. Первенцем же называет теперь не как первого между братьями, но как первого и единственного, потому что между различными значениями слова первенец есть и такое. Притом, оно употребляется, когда Писание говорит об одном только, как здесь: Аз первый и Аз по сих, кроме Мене несть Бога (Ис. 44, 6). В Священном Писании слово первенец употребляется в четырех значениях. Оно обозначает рожденного первым между братьями, как Рувим называется первенцем между сыновьями Иакова (Быт. 35, 23). Обозначает также рожденного первым и единственного, как и в настоящем изречении. Кроме того, обозначает превосходного и почтенного, как здесь: и Церкви первородных на небесех написанных (Евр. 12, 23). Сверх всего этого, обозначает и просто прежде существующего, как здесь: Перворожден всея твари (1 Кол. 1,15), т. е. имеющий бытие прежде всякого творения.
Стих 25. И нарече имя Ему Иисус. Назвал Иосиф, как был научен Ангелом.
ГЛАВА II
О ПОКЛОНЕНИИ ВОЛХВОВ И БЕГСТВЕ В ЕГИПЕТ
Стих 1. Иисусу же рождшуся в Вифлееме Иудейстем во дни Ирода царя, се, волсви от восток приидоша во Иерусалим. Зачем евангелист говорит и о месте, и о времени, и о сане Ирода? — О месте, чтобы показать, что исполнилось пророчество Михея, который сказал: и ты, Вифлееме, земле Иудова, ни чимже менши еси во владыках Иудовых: из тебе бо изыдет Вождь, Иже упасет люди Моя Израиля (Мих. 5, 2). О времени, чтобы равным образом показать, что исполнилось пророчество Иакова, сказавшего: не оскудеет князь от Иуды и вождь от чресл его, дондеже приидут отложенная ему (Быт. 49, 10). Когда должен был родиться Христос, не было уже князя от Иуды, а управлял иудеями иноплеменник, идумеянин Ирод. О сане же Ирода говорят, потому что был другой Ирод четвертовластник, убивший Предтечу.
Волхвы эти были персы, потому что персы больше других народов занимались волхвованием. Смотри, как вначале еще открывается язычникам дверь веры в посрамление иудеям. Так как они, слушая пророков, которые предвозвестили пришествие Христа, обращали на это мало внимания, то, по Домостроительству Божию, пришли варвары, и притом волхвы, из далекой страны и научили их тому, чему они не пожелали научиться от своих пророков, чтобы они были лишены всякой защиты, если бы еще пожелали спорить. И что они могли бы сказать, когда волхвы поверили от видения одной звезды, а они не поверили стольким пророкам?
Стих 2. Глаголюще: где есть рождейся Царь Иудейский; видехом бо звезду Его на востоце и приидохом поклонитися Ему. И откуда они узнали, что эта звезда открывала рождение Царя Иудейского? Происходя из рода астролога Валаама и унаследовав его писания, они знали, что он сказал: возсияет звезда от Иакова, и возстанет человек от Израиля (Числ. 24, 17). Из этого пророчества они узнали, что от иудеев должен произойти Царь, высокий и светлый подобно звезде. И с тех пор они наблюдали звезды; но в это время, увидев эту необычайную и только что явившуюся звезду, нисколько не медля, они пришли поклониться Рожденному, чтобы еще с детства расположить Его к дружбе, и узнав, Кто есть такой, в каком городе родился, иметь Его своим другом, когда возрастет. До самой Палестины путь указывала им звезда, а когда они приблизились к Иерусалиму, то уже не видели ее более. Это произошло для того, чтобы потеряв путеводителя, они вынуждены были спрашивать, чтобы таким образом было открыто, что родился Христос, и чтобы впоследствии иудеи не могли сказать: мы не знаем, родился ли Он. Звезда же открыла Христа для того, чтобы исполнилось пророчество Валаама. Так как пророки, предвозвещавшие иудеям Христа, немогли убедить их, то необходимо было, чтобы звезда указала язычникам на Солнце Правды, воссиявшее от земли; ни пророка, ни Ангела они не видели, чтобы других научать. Одни только персы заметили ту звезду, так как они с детства занимались весьма прилежно астрологией; однако не все персы видели, потому что не все были одинаково проницательны и не все одинаково могли поверить.
Против тех, которые поставляют эту звезду под защиту естествословия, нужно сказать, что это была звезда не по природе, а только по виду, а именно какая‑то божественная сила явилась в образе звезды. И это видно из многих обстоятельств. Прежде всего — из пути. Между тем как все звезды идут от востока к западу, эта звезда неслась от севера к югу: такое положение занимала Палестина по отношению к Персии. Во–вторых — из блеска. Тогда как никакой звезды нельзя видеть днем по причине превосходства солнечного света, — только эту, являющуюся днем, солнце не могло скрыть. В–третьих, из того, что она, смотря по надобности, появлялась и опять скрывалась. Так, она явилась и указывала им путь до Палестины; а когда они пришли в Иерусалим, скрылась; затем опять показалась, когда они вышли из Иерусалима, так что она совершала движение свое смотря по их нуждам: когда они шли, она двигалась вперед, а когда они останавливались и она стояла. В–четвертых, из того, что она шла близко от земли; а если бы неслась высоко, весьма близко к другим звездам, то не показала бы пещеры; теперь же придя, остановилась над тем местом, где был Младенец.
Стих 3. Слышав же Ирод царь смутился, и весь Иерусалим с ним. Ирод, конечно, смутился, боясь за царскую власть свою и своих сыновей; но отчего смутился весь город, так называемый Иерусалим? Напротив, следовало скорее радоваться, что родился Царь, о котором издревле пророки предвозвестили, как о Спасителе и Искупителе Израиля и, как сродникам, хвалиться, что тотчас с колыбели Он привлек персов на поклонение. Но зависть ослепила их, и тотчас услышав, они смутились, как бы боясь того, что каким‑нибудь образом не наследуют спасения. Персы, хотя были чужие, не только не завидовали рожденному, напротив, из пределов своей страны пришли даже в Вифлеем ради Него. А иудеи, будучи сродниками, завидовали даже Его славе, — что Он будет великим, и хотя имели Вифлеем у себя в соседстве, не пошли. Так они были завистливы и мстительны.
Стих 4. И собрав вся первосвященники и книжники людския вопрошаше от них: где Христос рождается? Но волхвы не сказали, что они ищут Христа, как же Ирод спрашивает о Христе? Так как он давно уже слышал, что должен родиться Христос, Царь Израиля; а теперь слыша, что в Иудее родился Царь и что звезда открыла Его персам, понял, что это и есть так называемый Христос. И созывает первосвященников и книжников, как имеющих всегда на устах пророческие книги и изречения, и спрашивает, где Христос рождается, т. е. в каком месте земли Он находится, потому что рождается. Они называют место и приводят, как свидетеля, пророка. Должно знать, что яснее других Даниил написал, что именно Христос есть Бог.
Стих 5. Они же рекоша ему: в Вифлееме Иудейстем, тако бо писано есть пророком.
Стих 6. И ты, Вифлееме, земле Иудова, ни чимже менши еси во владыках Иудовых: из тебе бо изыдет Вождь, Иже упасет люди Моя Израиля. Это — пророчество Михея, как мы выше сказали, но первосвященники и книжники прочитали его по сокращению. Смотри же, что Господь предвозвестил чрез пророка о Вифлееме. Хотя, говорит, ты являешься на вид ничтожным, но по своему значению ты не наименьший между главными городами колена Иудина. Каждое колено имело в своих владениях различные города. И действительно, он стал весьма знаменитым после рождества Спасителя. Ежедневно со всего мира приходят, чтобы видеть его и поклониться месту, где родился Христос. Затем присоединяет и причину его прославления: из тебе бо изыдет, т. е. родится Вождь. Вождем и Пастырем назвал он Царя. Ибо Христос был Царем и как Бог: Царство Мое несть от мира сего, говорит Он, — и как человек. Он исполнял дела царя, именно давал законы подданным, обличал, миловал и умер за них, что в особенности характеризует истинного Царя. Царская же диадема и порфира, и остальное в этом роде — свойства внешнего величия. И каким образом он назвал Его Пастырем Израиля, когда Он упас всю вселенную? Чтобы не соблазнялись иудеи, как будто не имеющие ничего больше сравнительно с другими, а скорее имели повод к тесному единению с Ним, потому что Он произошел от них и родился для них. Если кто‑нибудь скажет:«Каким же это образом Он не упас их; ведь они были израильтяне»? Пусть слушает, что и это Он сделал; тех из них, которые уверовали, Он упас. С другой стороны, Израиль есть всякий, знающий Бога; потому что Израиль значит видящий Бога. И ап. Павел говорит: не еси бо сущий от Израиля, сии Израиль (Рим. 9,6). Посему, если Он упас не всех евреев, то это их вина, что они не пожелали быть упасенными. Ибо Он сказал: несмь послан, токмо ко овцам погибшым дому Израилева (Мф. 15, 24). А евангелист Иоанн говорит: во Своя прииде, и Свои Его не прияша (Ин. 1, И). Это место также искажают иудеи, говоря, что это пророчество сказано о Зоровавеле. Против них скажем, что Зоровавель родился не в Вифлееме, а в Вавилоне. Ты же удивляйся Домостроительству Божию, как оно устроило: иудеи узнали от волхвов, что и звезда открыла Христа, а волхвы от иудеев, что и пророки предвозвестили Его.
Стих 7. Тогда Ирод тай призва волхвы, и испытоваше от них время явльшияся звезды. Почему он призвал их тайно? Так как подозревал иудеев, как сродников Христа, и не желал, чтобы они слышали, что он будет спрашивать и приказывать; он боялся, чтобы они, зная, что он замышляет, не спасли Его как своего Царя. Испытоваше вместо: тщательно выведывал. Испытоваше время звезды, т. е. когда она явилась им, чтобы оттуда считать время рождения Христа. Он думал, что Христос несомненно родился тогда, когда явилась звезда.
Стих 8. И послав их в Вифлеем, рече: шедше испытайте известно о Отрочати: егда же обрящете, возвестите ми, яко да и аз шед поклонюся Ему. Обрати внимание на хитрость Ирода и поразмысли о его безумии. Если действительно он хотел поклониться Ему, то зачем он тайно приказывал это? Если же он намеревался убить Его, то как он не понимал, что тайным приказанием он необходимо приведет их к подозрению в коварстве? Прежде он тщательно выведал относительно звезды, и тогда уже приказал с тем, чтобы, если они не возвестят о том, о чем приказано, — самому привести в исполнение коварство, зная о времени (явления) звезды. Но опомнись, сражающийся с Богом: каким образом ты готовишься убить Неуловимого? Как ты не понимаешь, что совершенно невозможно превзойти Того, Которого издревле предвозвестили пророки, Которого открыла звезда и для поклонения Которому были приведены волхвы!
Стих 9. Они же послушавше царя, идоша. И се, звезда, юже видеша на востоце, идяше пред ними, дондеже пришедши ста верху, идеже бе Отроча. Зачем опять им явилась звезда, после того как они уже узнали место? Чтобы указать Младенца, ибо как они могли бы узнать Его, рожденного в пещере и не имеющего знатной матери? Посему придя, она остановилась над тем местом, где был Младенец, показывая, что рожденное есть Божество.
Стих 10. Видевше же звезду, возрадовашася радостию велиею зело. Они возрадовались, потому что нашли неложного путеводителя. Посему они твердо были уверены, что нашли и то, чего искали.
Стих 11. И пришедше в храмину, видеша Отроча с Мариею Материю Его… Храминой он здесь называет пристанище (загон, устроенный в пещере), которое Лука противополагает гостинице. Это была храмина, потому что, во всяком случае, была обитаема; а пристанище, как убежище для путников. Пристанищами мы ведь называем и шатер. Так как все, происходящие от Давида, сошлись в Вифлееме для переписи согласно повелению кесаря, как повествует Лука, то бывшие с Девою не нашли свободной гостиницы; посему Она направилась к пристанищу, где были ясли для скота. Дева, тотчас родившая Христа, так как не было другого места в пристанище, спеленав положила Младенца в яслях, по рассказу Луки (Лк. 2.1). Затем, как говорит Златоуст, Она взяла Его и имела на коленях, когда вошли волхвы. И не была Она в муках, как другие матери, потому что родила не от мужа.
Стих 11. И падше поклонишася Ему: и отверзше сокровища своя, принесоша Ему дары, злато и ливан и смирну. И каким образом они были убеждены, что это — Он, когда не видели вокруг Него ничего великого, но пещеру, бедную Мать, и Младенца, убого повитого? Каким образом? Прежде всего от звезды, которая остановилась над Ним; затем и какое‑то Божественное просвещение исполнило души их. Это видно из тех даров, которые они принесли. Именно золото есть символ царского достоинства, потому что подданные платят дань царям золотом; ливан (ладан) — символ Божества, так как ладан возжигают Богу; смирна же — смертности; ею издревле намащали мертвые тела, чтобы они не гнили и не издавали запаха. Своими приношениями они показали, что этот явившийся Младенец есть и Царь, и Бог, и что вкусит смерть за людей, как человек. Можно сказать и иначе. Так как цари Вавилонские, некогда разрушившие Иерусалим, ограбили божественные сокровища, прекратили жертвоприношение и истребили народ, а Вавилонское царство вместе со своими сокровищами перешло к персам, — то наследники Вавилонских царей персы приносят теперь Владыке некогда обесчещенного храма — золото, вместо отнятых сокровищ золота, ладан — вместо жертв, и смирну — вместо убитых. Ты же знай, что как волхвы не увидели бы Христа, если бы не ушли далеко от своей страны, так и ты не увидишь Его, если не уйдешь далеко от земных страстей. Оставь и ты задумывающего козни царя и смутившийся город, т. е. злоумышляющего князя мира сего и смятение города, — и спеши ко Христу. Будешь ли ты любознательным волхвом, или простым пастухом, ничто тебе не воспрепятствует, только бы ты, делая себя достойным такого видения, шел для поклонения, а не для бесчестия. А бесчестит Христа тот, кто недостойно Его принимает. И так принеси Ему, вместо золота, блеск чистых дел и слов; вместо ладана — молитву: да исправится молитва моя, говорит, яко кадило пред Тобою; вместо смирны — умерщвление страстей, которое наиболее сохраняет существо души и наполняет благоуханием. Обрати внимание на то, что когда волхвы пришли в Иерусалим и сказали о звезде, тотчас весь город смутился, были приведены слова пророка и объявлено место рождения и случилось многое другое, как относительно пастухов, обитавших на поле, как относительно Ангелов, хвалящих Бога, так и относительно Симеона и Анны, о чем написал Лука (2, 8–38). Все же это совершилось, чтобы, как мы сказали выше, иудеи не могли впоследствии сказать, что они не знали, когда Христос родился. Ибо, как говорит Златоуст, Младенец оставался в Вифлееме до исполнения дней очищения, т. е. до сорока дней. И если бы они нарочито не закрывали своих ушей и глаз к тому, что было говорено и видено, то, конечно, пришли бы в Вифлеем и увидели бы Его. Персы пришли из пределов своей страны в Вифлеем, а евреи, живя кругом Вифлеема, не захотели войти в него и увидеть то, о чем говорили видевшие. Ибо и пастухи всем встречным возвещали о виденном, как сказал Лука (8, 18). Персы, которые увидели Христа прежде еврейского народа, как бы символически выразили то, что язычники узнают Его прежде еврейского народа. Это и ап. Павел сказал иудеям: вам бе лепо первее глаголати слово Божие (Деян. 13,46); но так как вы сочли себя недостойными, то вот мы обращаемся к язычникам.
Стих 12. И весть приемше во сне не возвратитися ко Ироду, иным путем отыдоша во страну свою. Прежде чем они увидели Младенца, звезда указывает им путь, а после того как они увидели, Ангел беседует с ними, как бы уже посвященными. Весть приемше, т. е. приняв наставление, отыдоша повинуясь, как верные, во страну свою, будущие провозвестники того, что случилось; и не возвратились они к Ироду, чтобы он понял, что напрасно злоумышляет, и чтобы отказался от своего предприятия.
Стих 13. Отшедшым же им, се, Ангел Господень во сне явися Иосифу, глаголя: востав поими Отроча и Матерь Его, и бежи во Египет… Когда исполнилось сорок дней очищения, как говорит Лука (2,22), они пришли с Иисусом в Иерусалим, чтобы поставити Его пред Господем, якоже есть писано в законе Господни (Лк. 2, 22–23). И яко скончашася вся по закону Господню, возвратишася в Галилею, во град свой Назарет (Лк. 2,39). И затем тотчас Ангел явился во сне Иосифу, приказывая им бежать в Египет. Итак, Матфей, как более краткий, опустил это, но Лука, как более точный, вписал. Но почему Христос не остался в Назарете так, чтобы Его не убили? Потому что если бы это случилось, то некоторые могли бы утверждать, что Он принял человечество призрачно, не подлежа человеческим страстям. Но Ирод избил только тех младенцев, которые были в Вифлееме и в его пределах, а не тех, которые были в Назарете. Бог предвидел, что Он необходимо был бы открыт Ироду, если бы остался в Назарете; посему Он повелел бежать оттуда. Посылается же Он в Египет, как по той причине, которую высказал евангелист, именно: чтобы исполнилось сказанное Господом чрез пророка, который говорит: из Египта воззвах сына Моего (Ос. 11, 1), так и потому, что Вавилон и Египет во всей вселенной наибольше горели пламенем нечестия. Посему из первого Он выслал волхвов, а во второй пошел Сам, желая и того, и другого направить на путь истины. Отсюда также Он научает нас тому, что верующий тотчас вначале должен ожидать испытаний. Смотри, как Он Сам еще с детства подвергается козням и бежит в изгнание; бежит также и Матерь, и Иосиф. И волхвы ушли тайно, наподобие убегающих, и все (праведные) подвергались бесчисленным испытаниям. Посему когда ты будешь служить духовному делу и подвергнешься испытаниям, имей пример и не негодуй, но знай, что испытания составляют участь добрых дел. Дьявол наводит их для претыкания, а Бог допускает для утверждения любящих Его. И обрати внимание на необычайность дела: Палестина злоумышляет, а Египет охраняет бегущего, чтобы ты знал, что Бог соединил радостное с прискорбным. Жизнь святых испытывается и тем и другим, — что также случилось и здесь. Сначала происходит подозрение относительно Девы, потом радость о рождении, — далее бегство в Египет, потом воззвание оттуда, — затем страх из‑за Архелая, потом успокоение в Назарете. Еще не пришло время творить чудеса: если бы Он с первого детства показывал чудеса, то не поверили бы, как выше сказано, что Он человек. Посему Он был девять месяцев во чреве, родился, питался молоком, и все остальное произошло обычным порядком, чтобы чрез все это легче воспринялось Его воплощение. Ангел же не называет Деву женою Иосифа, но Матерью Младенца, потому что сомнение было уже разрешено и Иосиф был убежден, что это рождение Божественное. Говоря: бежи во Египет, он не обещал сопутствовать им, внушая этим, что они имеют великого спутника в Младенце. Кроме того, это бегство в Египет подало египтянам повод к тесной связи. Впоследствии все они, приняв евангельское благовестие, весьма хвалились тем, что приняли убегающего Господа.
Стих 13. И буди тамо, дондеже реку ти: хощет бо Ирод искати Отрочате, да погубит Е. Буди вместо: обитай, находись. Иосиф, слыша это, не соблазнился. Он знал, что все совершается по Домостроительству (Божию), когда Ангелы дают наставления относительно Младенца; посему не должно быть пытливым, ни противоречить, но охотно повиноваться тому, что приказывает Бог.
Стих 14 — 15. Он же востав, поят Отроча и Матерь Его нощию, и отыде во Египет: и бе тамо до умертвим Иродова: да сбудется реченное от Господа пророком, глаголющим: от Египта воззвах Сына Моего. Иудеи говорят, что изречение: из Египта воззвах сына Моего сказано об их воззвании. Против них мы скажем, что таков закон пророчества, что многое часто говорится об одних, а исполняется на других. Так о Симеоне и Левии сказано: разделю их во Иакове и разсею их во Израили (Быт. 49, 7), но это случилось с потомками их. Равным образом, и эти слова к Иакову: буди господин брату твоему, и поклонятся тебе сынове отца твоего (Быт. 27, 29), исполнились не на нем, потому что он сам боялся и дрожал, и столько раз преклонял колени пред братом своим Исавом; но на потомках его. И сказанное Ноем на Ханаана исполнилось на потомках его. Так и здесь мы говорим. Ибо кто правдивее может назваться Сыном Божиим? Тот ли, который поклонялся тельцу, совершал служение Веельфегору, и приносил в жертву демонам своих сыновей и дочерей, — или Тот, Который есть Сын по естеству и равночестен с Родившим?
ОБ ИЗБИЕНИИ МЛАДЕНЦЕВ И ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ ЕГИПТА В НАЗАРЕТ
Стих 16. Тогда Ирод видев, яко поруган бысть от волхвов, разгневася зело… Тогда…, когда? Очевидно, после того как бывшие с Иисусом убежали в Египет. До того времени Ирод был занят другими заботами, как замысел против своей жены и детей, — и, по Промыслу Божию, забыл о волхвах, чтобы Младенец мог спастись в Египет. Волхвы, повинуясь Ангелу, возвратились; а он подумал, что они насмеялись над ним, потому что не исполнили того, что он приказал. Но ему следовало не разгневаться, а убояться и поразмыслить, что он напрасно употребляет старание. Прежде он слышал от волхвов, что Рожденного открыла звезда, а потом от первосвященников и книжников, что о Нем предсказали пророки; но он так сильно безумствовал, чтобы открылось его нечестие и безумие.
Стих 16. И послав изби вся дети сущыя в Вифлееме и во всех пределех его, от двою лету и нижайше, по времени, еже известно испыта от волхвов. Некоторые на основании этого говорят, что Христу было два года, когда волхвы поклонились Ему, так как звезда явилась одновременно с Его рождением, а два года употреблено на путешествие волхвов. Но Златоуст заставляет молчать говорящих так. Вероятно ли, чтобы они путешествовали целых два года, если даже они шли чрез чужие государства? Чего оставались бы в Вифлееме бывшие со Христом два года после переписи, ради которой они пришли туда? Но звезда явилась прежде на столько времени, на сколько они, путешествуя, могли прийти и предстать пред только что родившимся Христом. Посему звезда предупредила, чтобы выйдя прежде, они нашли Его в пеленах. Конечно, это дело исполнено таинственности. Посему неизвестно, они ли прежде пастырей, или пастыри прежде их видели Христа; скажешь ли ты то или другое, скажешь безопасно. Не удивляйся тому, что Ирод избивает младенцев от двух лет и ниже. Он подозревал, что звезда не тотчас явилась волхвам, но, может быть, предупредила рождение Его. Посему ради безопасности он расширил время и простер убийства и на окрестности Вифлеема, чтобы повсюду обыскать то, что хотел поймать, и во множестве убитых убить и Христа. От двою лету он убил, чтобы время имело пространство, как выше сказали, — а нижайше, это — сообразно с временем, которое выведал от волхвов; так что и время, которое он узнал от волхвов, наблюдал и сам прибавил другую широту. Итак, слова: по времени еже известно испыта от волхвов нужно понимать не по отношению к словам от двою лету, но по отношению к нижайше. Следовательно, после: от двою лету нужно остановиться, а потом все последующее читать вместе. Если бы, как говорят, он узнал от волхвов, что исполнилось время двух лет, то он не убивал бы тех, которые были младшего возраста. Но некоторые недоумевают, почему несправедливо убитые за Христа младенцы были оставлены в пренебрежении, тогда как Он Сам предпринял бегство. Таким мы скажем, что хотя многие несправедливо поступают, но никто не страдает несправедливо. Всякий, кто по видимому несправедливо страдает, страдает или для того, чтобы омыть свои прегрешения, и посему не испытывает зла, а скорее благодеяние, — или для того, чтобы иметь причину получить венец, и тоже благодетельствуется, получая за перенесение временного несчастья вечное успокоение. Итак, наносящий другому обиду, конечно, причиняет эту обиду, — но для претерпевающего она не служит несчастьем. Так как эти младенцы убиты не ради очищения своих грехов, то ясно, что они пострадали, чтобы быть увенчанными, и посему не страдали несправедливо. Может быть, эти младенцы и не были бы полезными. Если Бог даже грешников удерживает в жизни, ожидая их обращения, то гораздо более нужно верить, что никаким образом Он не лишил бы жизни тех, которые должны быть великими в добродетели. И немного спустя после убийца младенцев — Ирод потерпел наказание за насильственное убийство, окончив жизнь горькою смертью, как пишет Иосиф (Флавий).
Стих 17 — 18. Тогда сбыстся реченное Иеремием пророком, глаголющим: глас в Раме слышан бысть, плач и рыдание и вопль мног: Рахиль плачущися чад своих, и не хотяше утешитися, яко не суть. Когда он говорит: тогда сбыстся реченное, то показывает, что это совершилось так, что Бог предвидел это, предсказал чрез пророка и допустил совершение его по Своему Домостроительству. Рама было название места в Вифлееме. Назвал же он Вифлеем Рахилью — от Рахили, жены Иакова, которая была погребена в Вифлееме. Сказав: глас в Раме слышан бысть, поясняет далее, что это был за глас, именно рыдание и плач, и вопль великий, по причине весьма жестокого умерщвления младенцев. И Вифлеем не желал утешиться, потому что его младенцев не было, т. е. в живых. Этим показал величие страдания.
Стих 19 — 20. Умершу же Ироду, се, Ангел Господень во сне явися Иосифу во Египте, глаголя: востав поими Отроча и Матерь Его и иди в землю Израилеву: изомроша бо ищущии души Отрочате. Землею Израилевою он просто назвал Палестину, а ищущими души Младенца, чтобы отнять и отделить ее от тела, он называет окружавших Ирода. Горькую кончину имел Ирод. Он изверг нечистую душу, был поражен горячкой, болью в животе, чесоткой, подагрой, гниением тайного уда, порождавшим червей, одышкой и трясением членов тела.
Стих 21 — 22. Он же востав, поят Отроча и Матерь Его и прииде в землю Израилеву. Слышав же, яко Архелай царствует во Иудеи вместо Ирода отца своего, убояся тамо ити. Он хотел поселиться в пределах Иудеи, потому что Иудея и Галилея были палестинские области. Но убоялся идти туда ради Архелая, чтобы и он не подражал своему отцу. Притом, Ангел не обозначил точно места для поселения, чтобы он мог быть уверен. Следует знать, что после смерти Ирода, избившего младенцев, кесарь Август разделил его царство между четырьмя избранными его сыновьями. Архелаю он отдал иудейскую страну, а остальным другие части, как говорит Лука (3, 1). Он назвал их царями четвертовластниками, потому что каждый из них владел четвертою частью. А если Лука написал, что Иудеею владел Понтий Пилат, то нет ничего удивительного. Впоследствии, когда Архелай был изгнан из царства по обвинению, то Понтий Пилат был послан из Рима от Тиверия кесаря уже не как царь, а как наместник.
Стих 22 — 23. весть же прием во сне, отыде в пределы Галилейския. И пришед вселися во граде нарицаемем Назарет… Но если он боялся идти в Иудею ради Архелая, то должен был бы бояться и Галилеи ради брата его Ирода, который был четвертовластником в ней, как говорит Лука. Но Вифлеем, находящийся в Иудее, возбуждал подозрение.
Стих 23 — 24. яко да сбудется реченное пророки, яко Назорей наречется. И какие это пророки сказали? Не ищи; ты не найдешь этого, потому что многие из пророческих книг потеряны, некоторые во время пленений, некоторые по нерадению евреев, и некоторые по злонамеренности.
ГЛАВА III
ПРОПОВЕДЬ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ О ЦАРСТВИИ НЕБЕСНОМ
Стих 1. Во дни же оны прииде Иоанн Креститель, проповедал в пустыни Иудейстей. В какие дни? Не в те дни, когда Иисус, будучи еще Младенцем, пришел из Египта в Назарет, но когда Ему уже было тридцать лет, как повествует Лука (3, 23). В Священном Писании выражение: во дни оны. обыкновенно употребляется безотносительно, о каком угодно времени, и поставляется этим на вид только то время, когда совершилось то, о чем повествуется; так и теперь сделал евангелист, пропуская то, что случилось в средине.
Почему Христос пришел на крещение после тридцати лет? Потому что это есть возраст зрелой и совершенной мудрости. Так как Он намеревался отменить ветхий Завет и установить новый, а для отмены и установления нужна была именно такая мудрость, то Он и ожидал такого возраста. Пройдя сначала непостоянные возрасты, именно младенчество со свойственным ему большим неразумием, отрочество, которому свойственна сила страстей, юность — с силою любостяжания, Он только в совершенно зрелом возрасте, как по уму, так и по телу, пришел, наконец, ко крещению, чтобы, открывшись посредством его, тотчас начать учить и творить знамения. Посему‑то и Иоанн в это время посылается Богом на Иордан, — проповедовать крещение, чтобы многие сошлись ради крещения, и Христос, стоя в среде многих, принял свидетельство долу от Иоанна, а свыше от Отца и Святого Духа, — и, привлекши их, начал наставлять в таинствах и творить чудеса.
Откуда же пришел Иоанн? Из внутренней пустыни; потому что Лука говорит: бысть глагол Божий ко Иоанну, Захариину сыну в пустыни. И прииде во всю страну Иорданскую (Лк. 3; 2, 3). Эту Иорданскую страну Матфей назвал пустынею Иудейскою. Итак, было, значит, две пустыни: одна — внутренняя, из которой он пришел, а другая около Иордана, в которую пришел.
Стих 2. И глаголя: покайтеся, приближибося Царствие Небесное. Покайтесь, говорит, в своих грехах, потому что близко уже стоит Христос, идущий позади меня (Его называет здесь Царством Небесным, как Небесного Царя, по Божеству); Он, найдя вас покаявшимися, дарует отпущение грехов. Или Небесным Царством называет ангельскую жизнь, которую Христос немного спустя должен был основать евангельскими заповедями. Называется также Царством Небесным и наслаждение небесными благами. И многие другие значения имеет название Царствие Небесное, смотря по связи речи.
Стих 3. Сей бо есть реченный Исаием пророком, глаголющим: глас вопиющаго в пустыни: уготовайте путь Господень, правы творите стези Его. Глас вопиющего в пустыне — это неполная речь. Нужно понимать так: слышится мне глас мужа, вопиющаго в пустыне, очевидно около Иордана; вопиющаго же следующее: уготовайте путь Господень и т. д. Путем Господним и стезями Его называет души, к которым должно прийти слово Евангелия. Он убеждает приготовить их или очистить посредством покаяния, исторгая терние страстей, выбрасывая камни греха и делая их, таким образом, расположенными и благоприятными для принятия этого слова.
Стих 4. Сам же Иоанн имяше ризу свою от влас вельблуждь, и пояс усмен о чреслех своих: снедь же его бе пружие и мед дивий. Упомянул и об одежде, и о пище его, показывая их простоту и убожество, а чрез это научая не заботиться много о теле и презирать расточительность. Не доискивайся того, кто ткал ему одежду, или откуда он имел пояс; гораздо более заслуживает удивления то, как он, будучи с детства в пустыне, привык с такого возраста к неравномерному климату. Знай одно, что как в том случае все ему доставлялось провидением Божиим, так в этом он укреплялся перенесением разных лишений. Одни говорят, что акриды — это верхушки каких‑то трав, другие — что это трава, называемая акрида, третьи, — что это род насекомых. Говорят, что в тех странах до сих пор очень многие едят их, предварительно выкоптив. И законодатель причислил их к разряду чистых животных; но они имеют неприятный запах и вкус. Но лучше следует держаться первого мнения. Мед же дикий — это мед, который кладется дикими пчелами в расщелинах скал; но он горький и неприятный. Иоанн располагал к покаянию и самим видом своим, так как носил плачевную одежду. Говорят, что верблюд есть животное — среднее между чистым и нечистым; он чист потому, что отрыгает жвачку, и нечист потому, что имеет нераздвоенные копыта. А так как Иоанн приводил к Богу мнимо–чистый народ иудейский и нечистый языческий, то он и одежду носил из верблюжьих волос. Писание всех святых представляет подпоясанными или потому, что они всегда занимались делом, а нерадивые и небрежные не подпоясываются, — или потому, что они умерщвляли страсти, а кожа есть часть мертвого животного.
Стих 5 — 6. Тогда исхождаше к нему Иерусалима, и вся Иудеа, и вся страна Иорданская, и крещахуся во Иордане от него, исповедающе грехи своя. Прежде всего, возбуждало у всех надежду самое мнение о крестящем: он был сын первосвященника, только что вышел из пустыни, украшенный многими добродетелями, и самый вид его сиял великим благочестием. Во–вторых — новый вид проповеди: она возвещала Царствие Небесное, о котором тогда впервые услышали. В–третьих, и больше всего, то, что пророк Исаия предсказал о нем: глас вопиющаго в пустыни… Каким образом никто из евангелистов не пишет, что Иоанн взывал к народу: уготовайте путь Господень, как говорит о нем пророк. Открыто никто не записал этого, хотя естественно, что он говорил и это; но оно не записано, так как само собою разумеется. С другой стороны, слова: покайтеся и сотворите плод достоин покаяния равносильны словам: уготовайте путь Господень. Покаяние и плодоносие добродетелей есть приготовление и очищение предсказанного пути. Вышел к нему город Иерусалим, т. е. иерусалимляне, потому что так сказал Марк (Мк. 1,5). Какое значение имело крещение Иоанна и какое отличие его от крещения, установленного Христом, это подробно найдешь в изъяснении Евангелия от Марка. Более уместно было объяснить это там, где написано: проповедая крещение покаяния во отпущение грехов (Мк. 1,4).
Стих 7. Видев же (Иоанн) многи фарисеи и саддукеи грядущыя на крещение его, рече им: рождения ехиднова, кто сказа вам бежати от будущаго гнева? Народ иудейский называется различными именами. Евреями они называются от Евера, как пользующиеся его языком: Бог сохранил несмешанным язык только его одного за то, что он не захотел присоединиться к строившим башню. Он был предком Авраама. Израильтянами они названы от Иакова, который в видении лествицы видел Бога и назван Израилем. Израиль значит — видящий Бога. А иудеями — от Давида. После того как Бог избрал его на царство из колена Иудина и предоставил его потомкам царствовать по праву наследства, то колено это Он сделал знаменитым, как бы царским, — так что и происшедшие из других колен впоследствии, стали называться от него общим именем иудеев. Определив это таким образом, следует также сказать о двух упоминаемых здесь иудейских сектах. Саддукеи в остальном были иудеи, но совершенно отвергали бытие Святого Духа, Ангелов и воскресение мертвых. Фарисеи, будучи в остальном теми же иудеями, имели некоторые, им только свойственные обычаи, пост два дня в седмицу, отдача десятой части имущества в пользу бедных, омовения и очищения сосудов, блюд и чаш и другие такого рода обычаи. А так как фарисеи и саддукеи сравнительно с другими были лучшими законниками и учителями, то они весьма превозносились над остальным народом. Иоанн, видя их приближающихся и узнавая их, как по благодати, обитающей в нем, так и по отличной их одежде и виду, весьма свободно обличает их, потому что имел уверенность в Том, Который послал его. К строгости обличения он присоединяет и похвалу, чтобы тою смирялись, а этою утешались. Он обличает их, называя их рождения ехиднова. Как дети ехидны умерщвляют своих матерей, изъедая их чрево, так и иудеи убили своих духовных отцов, т. е. пророков. Их же и похваляет, говоря: кто сказа вам бежати от будущаго гнева? Очевидно, что никто другой, как только их собственное благоразумие. Будущим гневом называет или гнев римлян во время осады, или гнев Божий в день суда, которого они избегали, приходя к покаянию. Конечно, он направлял свою речь преимущественно к фарисеям и саддукеям, которые считали себя весьма умными; но в лице их он говорил и всем долженствующим уверовать во Христа, которые вместе должны были избегнуть и предсказанного гнева. Если Лука говорит, что он сказал это народам, пришедшим к нему креститься, то не смущайся этим. Могло быть, что Иоанн сказал это дважды: раз — этим, а другой раз — тем. Удивляется же Иоанн их большой перемене: каким образом они, убившие пророков, не убили также и его, но идут на покаяние.
Стих 8. Сотворите убо плод достоин покаяния. Так как вы каетесь, то знайте, что недостаточно только избегать злого, но нужно показать добро. Уклонися, говорит, от зла и сотвори благо (Пс. 33, 15).
Стих 9. И не начинайте глаголати в себе: отца имамы Авраама. Не начинайте (???????? — не думайте), т. е. не желайте. Увещевает, чтобы они не говорили в сердцах своих: отца имамы Авраама, и нам достаточно для добродетели того, что мы от него происходим. Слишком хвалящимся добродетелями предков не должно нерадеть — и о собственных добродетелях…
Стих 9. Глаголю бо вам: яко может Бог от камения сего воздвигнути чада Аврааму. Не думайте, говорит, что у Авраама не будет детей, если вы погибнете без плода добродетелей; Бог может воздвигнуть детей Аврааму и из этих неодушевленных камней, как воздвиг ему самого Исаака из неодушевленного и окаменелого чрева Сарры. Можно и иначе сказать: не хвалитесь, что имеете начало своего рода в Аврааме: это не ваша заслуга, а Божий дар. По Своему всемогуществу, Он может воздвигнуть детей Аврааму не только из людей, но из этих, находящихся пред глазами, камней. Некоторые говорят, что эти слова указывают на уверовавших из язычников; будучи вначале недоступными и нечувствительными к истине, впоследствии они были усыновлены за свою веру. Другие же говорят, что этим намекается на тех, которые были усыновлены за то, что уверовали вследствие распадения камней во время страдания Спасителя. И те, и другие усыновлены Аврааму, как участники вместе с ним вечного наследия. Но, главным образом, дети Авраама это те, которые подражают его добродетелям и считаются достойными его участи в Царствии Небесном, будут ли они из иудеев, или из язычников. Родство по добродетели настолько больше родства по крови, насколько душа ценнее тела.
Стих 10. Уже бо и секира при корени древа лежит: всяко убо древо, еже не творит плода добра, посекаемо бывает и во огнь вметаемо. Секира — это евангельское отсечение, которое отсекает бесплодных в добродетели и вере иудеев от закона, и, однако, не искореняет. Корень их есть закон, к которому вместо них прививаются уверовавшие, а деревья — израильтяне. Устрашив их тем, что они отпадут от рода Авраама, если не будут внимательны, еще более увеличивает страх. Не только, говорит, вы отпадете от этого рода, но, как неисцелимые, будете скоро отсечены от этой жизни и получите наказание в будущей. Секирой он назвал образно смерть; дровами — людей, корнем — жизнь, а огнем — огонь геенны. Некоторые под корнем разумеют самого Авраама, под деревьями — иудеев, происшедших от него, а под топором — Христа, Который должен их отсечь, как остающихся бесплодными для евангельской веры, а принять уверовавших из язычников. Итак, устрашив их надменность и смягчив их крепкие сердца страхом отпадения от рода Авраама, отсечением огнем, затем с большим достоинством вводит речь о Христе, чтобы они бежали навстречу Ему, когда Он явится.
Стих 11. Аз убо крещаю вы водою в покаяние: Грядый же по мне креплий мене есть, Емуже несмь достоин сапоги понести: Той вы крестит Духом Святым и огнем. В покаяние, т. е. ради покаяния: их исповедующихся или кающихся он крестил, потому что они каялись. И это крещение было доказательством покаяния… А после него, говорит, придет Иисус, пред Которым он приготовил путь, провозглашая: уготовайте путь Господень, как выше мы сказали. Христа он назвал сильнейшим себя, как соединенного с Божеством. Слова же: несмь достоин сапоги понести выражают великое превосходство Возвещаемого. Он как бы так говорит: я не могу считаться между последними Его слугами, по причине величия соединенного с Ним Божества; такая обязанность поручалась последним слугам. Остальные евангелисты сказали: отрешити ремень сапогу Его (Мк. 1, 7; Лк. 3, 16; Ин. 1, 27); отсюда очевидно, что Иоанн сказал и то, и другое, — в один раз это, а в другой то. Говоря: Той крестит вас Духом Святым, он показал превосходство Крещения Господнего. Мое, говорит, крещение производит удержание от грехов, а Его — доставляет причастие Святого Духа. Марк и Иоанн сказали: Духом Святым (Мк. 1, 8; Ин. 1, 33), а Лука: Духом Святым и огнем (Лк. 3,16), откуда опять очевидно, что Креститель говорил и то и другое, но в различные времена. Главным образом, эта речь указывает на сошествие Святого Духа на апостолов в виде огненных языков: тогда они были крещены Духом Святым и огнем, — а затем и на установленное Христом Крещение. И на каждого крещаемого нисходит Дух Святой, не только освящая его, но как бы невидимым огнем уничтожая нечистоту души его. Несмь доволен, т. е. несмь достоин; так написал Иоанн (1,27). Той вы крестит. Креститель изображает метафорически изобилие благодати, а повторением слова: огонь показывается сила и непостижимость благодати.
Стих 12. Ему же лопата в руце Его, и отребит гумно Свое, и соберет пшеницу Свою в житницу, плевы же сожжет огнем негасающим. Этим показывает, что Он будет Судьею и грядущего века. Гумном называет Церковь всей вселенной, в которую Промыслом Божиим собираются все делатели; лопатой же — праведный Его суд, который колеблющихся всяким ветром нечестия, как бы оказавшихся соломою, предаст неугасаемому огню геенны, а тех, которые обладают достоинством добродетелей, соберет в житницу небесных обителей. Теперь, как на гумне, пшеница и солома находятся вместе, но тогда будет великое разделение, когда хлеб нужно будет отнести в житницу. Сказано: в руце Его, потому что Он совершенно приготовлен произвести суд. Обрати внимание на то, что после Крещения Духом Святым и огнем Он очищает гумно Свое, и потому, приняв Крещение, не оставайся в бездействии.
Стих 13. Тогда приходит Иисус от Галилеи на Иордан ко Иоанну креститися от него. С рабами приходит и Владыка; они пришли, чтобы покаяться, а Он, чтобы показаться народу. Так и Иоанн сказал: да явится Израилеви (Ин. 1,31).
Стих 14. Иоанн же возбраняше Ему, глаголя: аз требую Тобою креститися, и Ты ли грядеши ко мне? Иоанн знал, Кто это был, от Духа Святого, обитающего в нем. Евангелист Иоанн говорит: виде Иоанн Иисуса грядуща к себе, и глагола: се, Агнец Божий, вземляй грехи мира и т. д. (Ин. 1, 29). Теперь же он удерживал Его, говоря: аз требую Тобою креститися. Я, подверженный греху, имею нужду креститися от Того, Который не может грешить, крестящий простою водою — от Крестящего Духом Святым и огнем, раб — от Владыки, человек — от Бога, а Ты, наоборот, приходишь ко мне. Посему некоторые читают это вопросительно: и Ты ли грядеши ко мне? но Григорий Богослов — утвердительно, как бы в пророческом смысле: Ты следуешь за мною, который убивается, т. е. и Ты будешь убит.
Стих 15. Отвещав же Иисус рече к нему: остави ныне… Перестань теперь снимать покровы с Моей непогрешимости и Божества, не время теперь для этого, но Я крещусь от тебя согласно Домостроительству. Как ради людей Я стал человеком, чтобы, как человек, поразить угнетающего их дьявола, — так ради людей Я крещусь, как они, чтобы в водах погребсти нечистоту долженствующих возродиться водою и Духом. Вместе с тем Я делаю это по Домостроительству, чтобы чрез крещение явиться народу.
Стих 15. Тако бо подобает нам исполнити всяку правду. Так прилично мне исполнить всякую Божественную заповедь, потому что под правдою разумеется здесь заповедь Божия. Все, говорит, заповеди, какие предписал Закон, Я исполнил; остается только одна, именно чтобы Я крестился. Тако подобает исполнити всяку правду, разумеется чрез крещение, чтобы, как ветхий Адам не исполнил одной заповеди, так Я, новый Адам, исполнил за него все, устроил его будущность и освободил Своих последователей от того осуждения, которому тот подверг всех, происходящих от него. Заповедью Божиею было и крещение Иоанна, потому что он говорит: Пославый мя крестити водою, Той мне рече и т. д. (Ин. 1, 33).
Стих 16. Тогда остави Его. И крестився Иисус взыде абие от воды. Некоторые говорят, что Креститель всякого крещаемого, погрузив его по шею в воде, удерживал, пока тот исповедовал свои грехи, и только после исповеди он выходил из воды, — но Христос, не имея грехов, не был удерживаем в воде, и потому евангелист сказал, что Он тотчас вышел из воды.
Стих 16. И се, отверзошася Ему небеса, и виде Духа Божия сходяща яко голубя и грядуща на Него. И се, глас с небесе глаголя: Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Немже благоволих. Преслушание ветхого Адама затворило для нас рай, послушание же нового открыло нам небо и доставило большее приобретение, чем была потеря. И смотри, как ясно и величественно открылся Христос народу. После того как Иоанн пред сказал о Нем народу и слова эти обратили на Него внимание, многие все‑таки соблазнялись, видя, что Он крестился, как один из народа Посему и открываются небеса, показывая, что оттуда нисходит и голубь, и голос. Нисходит голос, чтобы присутствующие знали, кто такой Крещаемый, — а голубь, чтобы низвести на Него голос и чтобы не думали, что голос свидетельствует об Иоанне. Итак, Отец свыше свидетельствовал о Сыне, а Дух Святой сошел на Него, как бы перстом указывая, что Он есть Тот, о Котором свидетельствуется. В виде же голубя Он сошел, потому что эта птица от природы во многих отношениях служит образом Духа Святого. Он любит человека и нелегко возбуждается к гневу, терпеливо переносит лишение детенышей и не нападает на лишающих его. Он есть самая чистая птица и любит благовоние. Прообразом этого голубя был голубь, возвестивший Ною прекращение потопа. Как тогда был потоп от воды, так теперь от грехов, и как тот голубь возвестил прекращение того потопа, так этот — настоящего. Были отверсты небеса и сошел на крещаемого Дух Святой, чтобы мы знали, что над каждым крещаемым отверзаются небеса, призывая его в верхние обители; сходит также на него и Дух Святой. Если же мы не видим этого чувственными глазами, то ты не оставайся в неверии. Знамения даются не для верующих, но для неверующих; а для нас вместо знамений достаточно веры… Обрати внимание и на то, что, как во время Пасхи на одной трапезе Он совершил и положил конец иудейской пасхе и дал начало Своей, так и во время крещения в одной реке Он совершил и то, и другое; открытие небес и сошествие Св. Духа — это дары христианского Крещения. Что это значит: о Немже благоволих, т. е. в Котором Я нахожу увеселение. Или: после рождества Христова Ангелы воспели, говоря: слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение(Лк. 2,14). Благоволение значит доброе желание, а доброе желание состояло в том, чтобы спасти людей; посему теперь сказал, что это есть Тот, в Котором Я желал людям добра, т. е. через Которого пришло спасение людей.
Палама — Беседа на Спасительное Рождество во плоти Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа
В издании 1861 г. числится за № 58. стр. 224–234.
Ныне — празднество девственного Рождения: и величием Праздника слово, в силу самой необходимости, совозвысится в глубину тайны и обымет ее, — насколько это достижимо и допустимо и позволяет время, — так чтобы и нам стало явленным нечто из заключающегося в ней значения [106]. Напрягите же и вы, братие, молю, ваше внимание и совозвысьте ваши мысли, чтобы как бы ярко зажегшись от небесного, божественного Света, они, в результате сего, восприяли божественное познание. Потому что сегодня я вижу, что небо и земля пользуются равной честью, и (вижу) возвышение всего сущего внизу к сущему за его пределами, как бы в некоем соревновании с небесным, которое как бы смиряется и умаляется: так как если есть некое небо небес и если есть некие верхние воды, покрывающие небеса, и если есть некое место или установление или сверхмирный распорядок, однако нет ничего, что было бы чудеснее и почетнее Вертепа и Яслей и Младенческих бань и Пеленок; потому что из всего, от века сотворенного Богом, нет ничего, что было бы общеполезнее или божественнее Рождества Христова, которое мы сегодня празднуем.
— Потому что предвечное и неограниченное и всемогущее Слово, как бесприютный, бескровный, бездомный, в вертепе ныне рождается по плоти, и как Младенец в яслех полагается и зрится очами и руками осязается, и обвязывается пеленами; не в силу того, что духовное существо предшествовало в творении существа, которого прежде не существовало, или, прияв плоть для бытия, затем вскоре рассталось с ней, или плоть и дух слились в одно в составление единого разумного живого существа, но — в силу того, что посредством Ума (или: Духа) Бог и плоть несмешенно соединились в существо единой Богочеловеческой Ипостаси, которое снизойдя до девственного чрева, в котором и от которого, благоволением Отца и содействием Духа, пришло в бытие преипостасное Слово, ныне разрешается от чрева и рождается как Младенец, не нарушив, но сохранив ненарушенным знамения девственности Матери, родившись бесстрастно (безболезненно), как и зачато было бесстрастно, потому что Родившая явилась выше, как страстного наслаждения в зачатии, так и мучительных болей в рождении: потому что, как Исаия говорит: «Прежде нежели наступили Ей боли, Она избежав страдания» (Ис. 66:7 парафр.), родила во плоти превечное Слово, Которого не только Божество не поддается исследованию, но и образ соединения Его с плотью 0 непостижим, и снисхождение — беспредельно, и божественная и неизреченная высота восприятия [107] — превосходит всякий ум и слово, так что и оно отнюдь не может иметь сравнения с тварью. Потому что если воззришь и по плоти на Того, Кто ныне родился от Неискусомужней Отроковицы, однако (увидишь, что) и тут сравнение не доступно; потому что Он, как говорит Псалмопевец, «красен добротою (прекрасностью), паче сынов человеческих» (Пс. 44:2); он не сказал: «прекраснее, но — просто: «Прекрасен», чтобы не делать сравнения тех, которые не могут быть сравнены: с обычными людьми — естество единое с Богом.
- «Помаза Тя Боже Бог Твой, елеем радости паче причастник Твоих (Пс. 44:8) говорит далее Псалмопевец [108]. Он есть и Бог и Человек совершенный; Тот же Бог есть и помазующий и помазуемый. Потому что говорится: «Помазал Тебя, Боже, Бог Твой»: потому что как Человек, Слово помазывается от Бога Отца, и помазывается соприсносущным и единосущным Духом: потому что это и есть «елей радости»; посему, опять же, Он есть и Бог и Божественное Помазание и Помазуемый: потому что, если Он и помазуется, как Человек, но, как Бог, Он имеет в Себе источник помазания. Поэтому всех помазуемых от Бога, божественно видя, он [109] и видел и предуказал их как причастников Его; потому что только единому Богу свойственно не принимать участия (в чем‑то с другими), но — Самому быть Предметом участия для других и иметь причастниками радующихся в духе. Вот, таков есть Ныне Рождаемый в убогой пещере, и нами, как Младенец лежащий в яслях, воспеваемый.
— Потому что Тот, Кто все из небытия привел в бытие, все что — на земле и на небе, — призрев на Свои разумные творения [110], которые, по причине устремления к большему [111], привели себя в негодность, дарует, вот, им Самого Себя, — чего нет ничего большего, ни равного, ни приближающегося, — и предлагает Себя желающим быть причастниками Его, дабы уже с тех пор мы возмогли безопасно для себя пользоваться стремлением к лучшему, вследствие коего стремления в начале, мы подвергли себя крайней опасности, и, чтобы каждый из нас желая стать Богом [112], не только были бы неповинны (за такое стремление), но и — достигли бы то, что желаем. Чудесным же образом Он отстраняет повод, бывший от начала, для падений; повод же этот был: наблюдаемые в существах превосходство и инфериорность, и вследствие этого проистекают зависть и коварство, а также явная и скрытая враждебность. Так, начальник зла, возжелав быть не ниже ни одного из Ангелов, но в превосходстве быть равным Самому Творцу, первый в мире, без того, чтобы кто‑нибудь предшествовал ему испытал ужасное падение; затем, одержимый завистью и нападая обманом, он и Адама стащил в адскую глубину, на основании подобной ему жажды к большему, и таким образом ставшего тяжким для восстановления и нуждающегося для своего воззвания в особом Пришествии Божием, которое ныне и совершилось, самому же себе раз и навсегда причинив неисцельное падение, как стяжавший гордыню не по преемству (от кого‑либо прежде него бывшего), но ставшего само–зло и исполнение зла и предлагающий себя желающим участвовать с ним в зле… Итак, соблаговолив ныне упразднить основание для гордыни, которая губит [113] Его разумную тварь [114], Бог совершенно уподобляется ей: и так как по Своему естеству Он равен Самому Себе и неизменен [115], то делает, чтобы и тварь была бы по своему естеству равной самой себе и неизменной [116]. И каким образом совершает это? — Тем, что Самое от Бога Бог Слово, неизреченно истощив Себя [117] и снисшед с высоты (Своей) в человеческую худость [118], и соединив ее неразрывно с Собою, и смирившись и обнищав по нашему образу, сущее долу соделал горним; лучше же сказать: свел и то и другое во едино: Божество сочетав с человеческим естеством; и таким образом всем показал путь, ведущий к горнему, и этот путь — смирение: Самого Себя предложив днесь в пример людям и святым Ангелам.
— На основании сего Ангелы ныне прияли непоколебимость (в добром устроении), научившись на деле от Владыки пути высоты и уподобления Ему, заключающемуся не в гордости, а в смирении; на основании сего люди обладают легкодоступным средством для благоисправления, познавая, что смирение является путем к восстановлению; на основании сего началозлобный, сущая сама гордыня, постыжден и низвержен: казавшийся раньше якобы твердо стоявшим и нечто представлявшим собою: как покоривший себе и увлекший с собою (жаждою к большему, возбужденной в них его действием), других же надеясь покорить чрезмерностью безрассудства, — теперь он представляется игрушкой, явно уличенный теми, которые были раньше злостно обмануты им. И ныне, когда родился Христос, он попирается теми, которые раньше находились под его пятой, которые ныне не высокомудрствуют (гордятся), как этот проклятый предлагал (Быт. 3:1–5), но подражают смиренным, как это делами явил пример Спаситель, и путем смирения приобретают премирную высоту.
— Ради этого, восседающий на Херувимах Бог (Иез. 1:25, 26; 10:1, 2), на земле как Младенец предлежит сегодня; Невидимый для шестикрылых Серафимов, — не только естество Его, но даже и сияние славы Его вполне не могущих созерцать, почему и покрывают они крыльями свои лица (Ис. 6:1, 2), — ныне представляется земному зрению и предлежит плотским очам, став Плоть; Определяющий всему границы и ничем Неограниченный, объемлется сделанными на скорую руку и малыми яслями; Содержащий все и горстью делающий это солидным [119], малыми пеленами пеленается и малыми повязками сдавливается; Обладающий богатством неизждиваемых сокровищ, добровольно подвергает Себя такой нищете. чтобы даже не иметь себе места в жилище, — почему и вертеп принимает, и в таких условиях рождается Сущий Родившийся от Бога вне времени, безстрастно и безначально. И (о, какое чудо!), не только Своим рождением облекается в поверженное естество, Сущий одного естества с Высочайшим Отцем, и не только приемлет эту крайнюю нищету, родившись в убогой пещере, но сразу же, еще будучи во чреве Матери, воспринимает крайний приговор. бывший от начала, нашему естеству [120], и сочисляется и записывается с рабами Сущий естеством Своим Владыка всего мира, — всецело делая (земное) рабство ничем не бесчестнее (земного) владычества; лучше же сказать: являя рабов более заслуживающими чести, чем бывший в то время владыка [121], если только они будут внимать и покоряться Величию (Царству) благодати; потому что представляющийся тогда быть владыкою земли не причислил себя к Царю Небесному, но только — все подвластные его; и тогдашний владычествующий землей не вошел в их число; причислил же Себя к ним Небесный Владыка.
— Праотец Давид в одном месте воспевает Богу по причине ныне Родившегося от его отечества: «Руце Твои сотвористе мя и создасте мя, вразуми мя и научуся заповедем Твоим» (Пс. 118:73). Почему это он говорит? — Потому что только Создатель может даровать истинный разум. Человек же ощутивший и осознавший ту честь, которую наше естество прияло от Бога, быв руками Его создано по Его образу, вдумавшийся в Его человеколюбие, прибежит к Нему и послушает и научится заповедям Его; насколько же больше (сделает это), если осознает, по силам, великую сию Тайну нашего воссоздания и воззвания? Потому что, поскольку создав Своею рукою наше естество от земли и жизнь от Себя вдунув в него, Тот, Кто все остальное создал единым словом, — произвел его (это естество) как разумное создание, так и озаренное свободой воли, чтобы оно управлялось своими мыслями и по своему движению; сочетав же себя с советом лукавого, окраденное и бессильное устоять коварству (лукавого), оно не сохранило присущее ему достоинство, но соскользнуло в то, что противно — его естеству, то посему ныне не только Он рукою чудесно воссоздает его, но и удерживает его, не только Сам восприняв и подняв его от падения, но и непостижимо облекшись в него и нераздельно соединившись с ним родившись от женщины, Бог вместе и Человек, чтобы возвысить это же самое естество, которое Он создал в Праотцах (Адаме и Еве); воспринимает же это естество от Девы, дабы соделать нового человека.
— Потому что если бы Он происходил от семени, то тогда бы Он не был Новым Человеком, и будучи ветхой чеканки и наследником его недостатка, не мог бы восприять в Себя полноту чистого Божества и стать Источником неоскудеваемого освящения, так чтобы преизбытком силы не только смыть осквернение оных Прародителей, осквернение происшедшее от греха, но также довлеть и для освящения последующих людей. Потому — как для постоянного напоения города, и то какого‑нибудь очень большого города, не довлела бы имеющаяся в водохранилище вода, но необходимо, чтобы город имел в себе источник воды (потому что таким образом он никогда не сдастся врагам, вынужденный жаждой), так не мог бы довлеть для постоянного освящения всем ни человек, ни святой Ангел, так чтобы освящать всех путем общения с ними в приобретенной ими благодати, но необходимо — чтобы тварь имела в самой себе источник, так чтобы приобщающиеся к нему и пиющие от него, пребывали неодолимыми со стороны внедрившихся в ней немощей и недостатков. Поэтому не Ангел, не человек, но Сам Господь пришел и спас нас, ради нас став как мы Человеком, пребывая неизменным Богом. Потому что строя Новый Иерусалим и уже возводя Себе храм из одушевленных камней, и собирая нас в священную и всемирную Церковь, Он утверждает в ее основании — которое есть Сам Христос (Еф. 2:20) — приснотекущий Источник благодати. Потому что полная Жизнь и владычнее и присносущное, всемудрое и всемогущее Естество соединяется с естеством, которое по неразумию было введено в обман и по немощи поработилось лукавому: и, вследствие неимения в себе божественной жизни, лежало в адских глубинах, — соединяется, дабы присвоить ему мудрость и силу и свободу и непрекращающуюся жизнь.
— И посмотрите на непосредственные знамения сего неизреченного соединения и пользы, которая проистекает от сего и на тех, которые — далеко. Звезда спутешествует Волхвам, останавливаясь, когда и они останавливались для отдыха; и когда они движутся, она вместе с ними проходит путь, а лучше сказать: она сама их влечет в путь и призывает, начиная поход и предводительствуя им: когда они движутся, представляет себя в путеводительство, а во время, когда они дают передышку телу, и она уступает им и сама остается на месте, чтобы, если бы оставила их, не огорчить своим отсутствием от представления, что она оставила свое путеводительство их незаконченным; потому что, действительно, она не мало огорчила их, скрывшись от них, когда они пришли в Иерусалим. Почему же она скрылась, когда они пришли туда? — Дабы избавить от подозрения, по причине расспросов, глашатаев родившегося по плоти в то время Христа. Если же они и настаивали узнать от иудеев: где, по священным предречениям, рождается Христос? — однако в это время им опять явилась божественная звезда, научая нас этим уже больше не от иудеев искать сущее в законе и у пророков, но — стремиться к небесному учению, пришедшему с небес, чтобы нам не лишиться вышней благодати и светолития. Когда же они вышли оттуда (из Иерусалима), снова явившись, она обрадовала их и повела их, идя перед ними, «дондеже пришедши ста верху, идеже бе Отроча» (Мф. 2:9), конечно, вместе с ними поклоняясь Земному и вместе Небесному Младенцу. И она, поистине, их первых привела, как рождественский дар родившемуся на земле Богу; и по причине их ассирийский народ, согласно словам Исаии: «И будет в оны дни первый народ Богу Ассириане, и после сих Египтяне и третий — Исраиль» (Ис. 19:1, 23, 24), — что, как вы видите, ныне сбывается: потому что поклонение от Волхвов сразу же сменилось на Его бегство в Египет; благодаря чему Он освободил египтян от идолов (Ис. 19:1), а после возвращения оттуда, Он избрал достойный для Своего удела народ Божий из среды Израиля. И, вот, это ясно предвозвестил Исаия; сами же Волхвы пали ниц, принося золото и ливан и смирну Тому, Кто Своею смертью, — символ чего была смирна, — даровал нам божественную жизнь, — образом чего был ливан, — и даровал нам божественное озарение и царство, что изображало собою золото, приносимое Начальнику присносущной славы. По причине Родившегося сегодня и пастыри вместе с Ангелами составляют общий хор и тот же воспевает похвальный гимн и общую начинают песнь; не потому, что бы Ангелы взяли в руки пастырские свирели, но потому что пастыри были озарены светом Ангелов и оказались в среде небесного воинства и научаются от Ангелов небесному гимну, лучше же сказать: вместе небесному и земному. Потому что они вещают: «Слава в вышних Богу и на земле мир» (Лк. 2:14). Потому что Обитающий в вышних и Держащий небесные высоты, ныне землю имеет Своим престолом, и славится на ней и в равной мере, как там (на небе) славится Святыми и Ангелами Его [122].
— Но что за причина общего сего Ангелов и людей славословия и что это за многохвалебная и до такой степени радостная для пастырей и всех людей благая весть? «Се бо», говорит Ангел пастырям, «благовествую вам радость велию, яже будет всем людем» (Лк. 2:10). Итак, что это и какая эта всемирная радость, возвещаемая евангельским гимном, говорящим: «Мир, в человецех благоволение», — выслушай до конца, и узнаешь. — Ибо Бог, Который разгневался на человеческий род и подвергший его страшным проклятиям, ныне пришел во плоти, имея Свой мир даровать им и примирить их с Высочайшим Отцем. Потому что Ангел возвещает пастырям: «Родился не нам, Ангелам, хотя ныне на земле Он бывает видим, Кого на небесах мы воспеваем, но вам, людям, т. е. — ради вас, а также и в вашем естестве родился Спаситель, Христос Господь, в городе Давидовом». — Что же желает присущее миру благоволение Божие? — Присущее миру, потому что: «мир», говорит Ангел, «благоволение в человецех». Случалось когда и раньше Он являл примеры мира к людям: потому что и Моисею Бог «глагола, якоже аще бы кто возглаголал к своему другу» (Исх. 33:11); и Давида Он нашел по Своему сердцу (Деян. 13:22); и самому всему Иудейскому народу Он явил знамения мира, снисшед ради них на гору (Синайскую) и говорив к ним из среды огня и мрака, но — не в благоволении: потому что благоволение — угодная сама по себе и предшествующая и совершенная воля Божия. Итак, предшествующая и совершенная воля Божия в отношении к неким людям или одного из народов не заключается в (оказанном им) благодеянии, и оно не было «совершенным»; посему, как «сыновьями» Бог называл многих, Единый же есть Тот, «в Котором Его благоволение» (Мф. 3:17); так и многократно Он даровал людям Свой мир; единый же есть оный мир, который заключает в себе также и Его благоволение, мир, который, благодаря Воплощению Господа нашего Иисуса Христа, дается как совершенный и неизменный всякому народу и всем желающим.
— Такой, братие, мир сохраним в нашей среде, насколько это — в наших силах: потому что его мы восприяли как наследие от родившегося ныне Спасителя нашего и Дарователя нам духа усыновления, благодаря чему мы, воистину, стали наследниками Богу, сонаследниками же Христу (Рим. 8:17). Будем в мире с Богом: делая угодное Ему, целомудрствуя, истинствуя, делая правду, «в молитвах и молениях терпяще» (Деян. 1:14), «воспевающе и поюще в сердцах наших» (Еф. 5:19), а не только губами. Будем в мире с самими собою: покоряя плоть духу и избирая образ жизни по совести и имея внутренний в нас порядок [123] мыслей благоустроенным и благоговейным; потому что таким образом мы погасим сущий в нас самих и подлинно междоусобный (внутренний) раздор. Будем в мире и друг с другом: «приемлюще друг друга и прощающе себе, аще кто на кого имать поречение: якоже и Христос простил есть вам» (Кол. 3:13); и проявляя милосердие друг ко другу, вытекающее из взаимной любви, как и Христос, только по любви к нам, помиловал нас и ради нас сошел до нас; потому что таким образом, Его помощью и благодатью вызванные от греховного падения и поднявшись высоко путем добродетелей, «будем иметь жительство на небесах» (Фил. 3:20), на основании чего мы с надеждой ожидаем освобождения от тления (Рим. 8:21) и наслаждения небесными и вечными благами, как чада Небесного Отца, что да будет всем нам получить в будущем во славе Пришествия и явления Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, Которому подобает слава во веки. Аминь.
Филарет Московский — Слово на Рождество Христово. 1812 г.
Святитель Филарет (Дроздов). Избранные труды, письма, воспоминания. — М.: Православный Свято–Тихоновский Богословский институт, 2003. — С.93–98.
И се вам знамение: обрящете младенца повита, лежаща в яслех (Лк.2:12)
Третий день, как славословящая Церковь и при Олтарях и в домах возвещает нам сие знамение родившегося Спасителя (Лк.2:11). Вифлеемские пастыри, может быть не более трех мгновений слышавшие небесную о Нем весть и славословие, в ту же нощь поспешили обрести Его по данному им знамению: Реша друг ко другу: прейдем до Вифлеема и видим глагол сей бывший, егоже Господь сказа нам (Лк.2:15). Мы, столь долго и многократно уже оглашаемые славою и сами призываемые к прославлению рождающегося Христа: Христос рождается, славите, — мы, почти влекомые во сретение нисходящему с небес: Христос с небес, срящите, — прешли ли наконец до Вифлеема и видели ли глагол сей бывший, его же Господь сказал нам?
Но как можно нам прейти до Вифлеема, скажут те, которые не имеют ни простосердечной веры пастырей вифлеемских, ни мудрости волхвов, сущих от восток? А разве можно нам, Христиане, оставаться в большем удалении от родившегося Спаса нашего, нежели языческие мудрецы, и в большем неведении о нем, нежели пастыри обращающиеся токмо с несмысленными? Церковь, конечно, не обманывается, когда вопиет во уши наши: Христос с небес, срящите! Конечно, Христос доселе нисходит с небес, и в такой близости к нам, что мы, подобно пастырям или волхвам, благовременно можем приспеть на место его Божественного явления. Прейдем до Вифлеема.
Вифлеем значит дом хлеба — какого, если не хлеба животнаго, сходящаго с небесе? (Ин.6:51) Прейти в сей Вифлеем или, паче, соделаться сим Вифлеемом долженствует каждая Христианская душа, дабы внити потом и преобразиться самой в Иерусалим новый, в скинию Божию (Апок.21:2,3). Бог хощет во всех нас явити Сына Своего (Гал.1:16) посредством нашего благодатного рождения.
Дабы путь к родившемуся Спасителю не оставался для нас неизвестным или сомнительным и дабы вместо Вифлеема нового рождения не закоснеть нам в том ветхом Иерусалиме, который в день спасения на пагубу свою мятется со своим народом, отважимся испытать, какое бы знамение могло нас удостоверить в нашем приближении ко Христу, в истине нашего возрождения?
В Евангелии мы видим два пути к рождающемуся Христу: путь волхвов и путь пастырей. Путь волхвов есть путь света и ведения, управляемый ясным знамением звезды, которую они видели на востоке и которая предводила их до Иерусалима и Вифлеема. Путь пастырей есть путь сени и тайны, путь веры, а не видения, который по кратковременном осиянии славою Господнею предприемлется в стражу нощную, совершается без руководителя и не обеспечивается никаким особенным знамением, кроме удобопререкаемого знамения младенца повита, лежаща во яслех. Кто бы не подумал, что светлый путь волхвов должен быть безопаснее, удобнее и кратче? Напротив, он был и продолжительнее, и труднее, и опаснее, нежели темный путь пастырей. Вместо Вифлеема мудрецы являются прежде в Иерусалиме — здесь проповеданные ими ведения ни к чему не служат, разве ко всеобщему смятению; они впадают в недоумение о продолжении пути своего; наставление небесного знамения становится невнятно для них, и Божественное Отроча, пред которым они желали повергнуться в благоговении, едва не повергается ими в руки нечестия. Пастыри преходят поприще мрака и, достигнув Вифлеема, достигают того, что слава Господня, единожды осиявшая их с небес, теперь невидимо вселяется в них самих: Возвратишася пастырие славяще и хваляще Бога (Лк.2:20).
Прославим прославившего путь волхвов, не презрим пути пастырей. Если светлый путь ведения привлекает наши взоры, не забудем, что мы должны быть не путешествующими зрителями, но осмотрительными путешественниками. Между тем как очи наши теряются в созерцании величественных видов, нам представляющихся, легко статься может, что мы не приметим под ногами нашими камней, сетей и пропастей или остановимся на пути нашем, тогда как надлежало бы простираться в предняя. И потому яркие озарения ума не всегда можно принимать за непреложные знамения приближения ко Христу и за верные указания истинного пути возрождения. Есть просвещенные духи, подобные прозрачным телам, которые приемлют и передают свет, но сами его не чувствуют и даже производят в других пламя, но сами остаются хладны и мертвы. Самая высокая мудрость человеческая есть такое светило, которое поколику само идет неопределенным еще путем, потолику и не может быть надежным путеводителем и которое, чем славнее в своем сиянии, тем страшнее в своем затмении. Как можно и желать лучшего? Истинное и живое видение, собственно, не есть удел настоящей жизни нашей — самое блаженство ее состоит в веровании: Верою ходим, а не видением (2 Кор.5:7), блажени не видевшии и веровавше (Ин.20:29). Снидем же по следам пастырей вифлеемских на сеннотаинственный путь веры и, чем более он сокровен и невидим, тем более потщимся его заметить осязательным знамением, ему свойственным.
Токмо тот может оставить странствующим ясные и несомнительные знамения на новом и неизвестном для них пути, кто его прошел, изведал, измерил. И кто может совершеннее и ведать, и открыть, и назнаменовать ход чистого рождения, еже не от крове и плоти (Ин.1:13), как не Тот, Который един не родился во гресех, но наитием Святаго Духа и осенением силы Вышняго (Лк.1:35) и Который един всем Его приемлющим дает область чадом Божиим быти (Ин.1:12)? Для сего‑то, слушатели, Он и родился на земли, чтобы явить здесь небесное рождение, родился видимо, дабы положить пред очи рождение невидимое, и поелику рождаемый в чистоте и святости не имел нужды восходить к иному, лучшему рождению, то самое рождение свое по плоти соделал токмо прозрачною завесою (Евр.10:20), сквозь которую мы можем прозирать на новый и живый путь нашего духовного рождения. Не вопрошайте убо, вземлющие души ваши ко Господу, не вопрошайте более с Давидом: Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду (Пс.142:8) — сей недоведомый путь во услышание самой плоти ныне изглаголан воплощенным Словом Божиим: Аз есмь путь (Ин.14:6). Мудрствующие горняя! Не полагайте в сердце вашем иных восхождений к Богу, кроме степеней, по которым Сын Божий нисходит к человеку: Сие да мудрствуется в вас, еже и во Христе Иисусе, иже во образе Божии сый, непщева быти равен Богу, но себе истощил, зрак раба приим, в подобии человечестем быв, и образом обретеся, якоже человек (Флп.2:5, 7). Не преходите спешно мимо знамения, с такою неукрашенною простотою открывшегося в Вифлееме Иудейском — сею самою простотою запечатлена тайна вашего собственного Вифлеема: во внешнем знамении родившегося Спасителя заключено внутреннее знамение спасительного возрождения.
И во–первых, се вам знамение: обрящете младенца. Гордость денницы, воплотясь в человека, возрастила его в исполина, для которого узкая врата и тесный путь вводяй в живот (Мф.7:14) соделались непроходимыми. Сын Божий, дабы обновить сей путь своею плотью, стесняет Свое необъятное величие в скудный возраст младенчества и полагает его мерою, в которую бы мы приходили, вступая на путь живота и приближаясь ко вратам Царствия. То, что некогда сказал Он ученикам своим на их вопрос: Кто есть болий в Царствии Небесном, еще прежде проповедано было немотствующим Его младенчеством: Аще не обратитеся и будете яко дети, не внидете в Царство Небесное (Мф.18:1,3). Итак, кто хощет обрести путь Иисуса, тот да взыщет Его младенчества. Младенец почивает на руках своей матери, мыслит ее умом, управляется ее волею, питается ее пищею, живет ее жизнью, если вы в детской простоте успокаиваетесь на руках Провидения, если ум ваш забывает себя в благоговейном смирении пред судьбами Премудрости Божией, если вы совершаете волю Божию так, как бы она была вашею волею, если вы возлюбили словесное и нелестное млеко (1 Пет.2:2) не токмо яко услаждение, но и яко пищу, возращение и оживление духа, — то благословите Бога, который утвердил в вас живое знамение Спасова рождения.
Во–вторых, се вам знамение: обрящете младенца повита. Знамение повития пеленами нам изъясняет один из древних учителей Церкви (Tertullian. Adversus Marcionem, cap. IV[124]). В повитии пеленами, говорит он, Иисус предначинает свое погребение. В самом деле, пелены младенца и плащаница умершего вначале истканы одним художником, колыбель и Гроб имеют одного изобретателя. Если бы грех не изобрел гроба и плащаницы, то не было бы также пелен и колыбели. Как немощи рождения суть начатки смерти, так колыбель — предтеча гроба и пелены — первый край постепенно развиваемой погребальной плащаницы. Почему Сын Божий, благоволив быть повит пеленами, предобразует ими жизнь непрестанного умерщвления. Кто бы вы ни были, желающие ходить во след Иисуса, вы также должны проходить сень смертную на пути рождения в живот вечный. Каждое орудие соблазна должно быть усечено (Мф.18:8), каждое движение собственности удержано и прекращено, каждое земное вожделение связано и умерщвлено: Умертвите уды ваша, яже на земли (Кол.3:5). Вы должны, подобно повитому пеленами, сохранить свободу, отверзать очи ваши токмо для того, чтобы приобвыкнуть спокойно взирать на узы вашего ветхого человека и таким образом умертвить самое зрение; должны сохранить уста ваши токмо для того, чтобы дышать воздыханиями молитвы. Так верные последователи Господа носили мертвость его в теле своем, и умирали по вся дни (2 Кор.4:10; 1 Кор.15:31), но в сей самой смерти почерпали новую жизнь: Яко умирающе, и се живи есмы (2 Кор.6:9). Жизнь умерщвления есть непререкаемое знамение пути Христова, и гроб ветхого есть истинная колыбель нового человека.
Наконец, се вам знамение: обрящете младенца повита, лежаща в яслех. Если младенчество и пелены Богочеловека суть знамения глубокого смирения Его и умерщвления, то ясли его суть изображение непостижимого истощения. Уже Он умалил себя пред Ангелами своим человечеством, своим младенчеством и пеленами восприял на себя то, что есть уничиженнейшего в человеках: Он нисходит еще, и Слово неразлучно сущее у Бога (Ин.1:1) вменяется с бессловесными. О, как пред сим знамением Божественного истощения все превознесенное в человеках, все славное в мире не унижается и умаляется, но рушится, исчезает и скрывается в естественном своем ничтожестве! И блажен, кто благоговеет пред яслями Богочеловека так же, как и пред Престолом Его Величествия, — кто, повергаясь пред ними, видит их над собою в такой же высоте, как небо! Пусть он теряет весь мир, теряет себя самого в беспредельной глубине своего ничтожества. Сия беспредельность есть предел сообщения с беспредельным Божеством. Пусть, по изречению Псалмопевца, исчезает душа его: она исчезает во спасение (Пс.118:81).
Вы видите, слушатели, каким образом Вифлеемское знамение родившегося Спаса дано не одним Вифлеемским пастырям, но и каждому из нас, дабы управлять нашим духовным путем ко Христу Спасителю. Вопросим еще единожды, прешли ли мы до Вифлеема и то, чего естественно ищет душа наша, обрели ли столь же неукоснительно, беспрепятственно, верно, как сии верные в простоте своей пастыри приидоша поспешшеся, и обретоша (Лк.2:16)? О, Иисусе младенчествующий! Как трудно нам кажется сократиться в сию скудную меру Твою! Мы любим не малитися с Тобою, но расти в себе самих, — расти своемудрием, расти вожделениями, расти ложною славою. О, животе, повитый в погребение! Как часто мы без внимания попираем и дерзновенно раздираем пелены Твои! Мы желаем лучше жить, дабы умереть, нежели умирать, дабы жить! О, мудросте и Слове Божий, поучающий нас ныне из яслей Твоих! Как мало мы внимаем великой проповеди Твоего немотствования! Как будто знамения Сына Божия на земли для нас малы и низки, как будто мы ждем, чтобы для нас явилось знамение Сына человеческого на небеси. Оно явится, но тогда уже не время будет ни праздновать, ни поучаться — тогда восплачутся вся колена земная (Мф.24:30).
Поспешим, Христиане, проходить примрачный путь веры, дабы свет судного дня внезапно не ослепил нас. Сретим любовью Христа, нисходящего с небес, дабы Он сретил нас милосердием, восходящих на Небо. И если кто уже пришел к нему с пастырями, да возвращается тот всегда с ними от славных знамений к простоте верования, восписуя славу единому Богу. Если же кто с волхвами притек в сокровенный Вифлеем от шумного Иерусалима, да не возвратится тот ко Ироду (Мф.2:12) похвалиться своим обретением — да не соделается тайна Царя славы оружием миродержителя тмы века сего, который ищет Отрочате, да погубит Е (Мф.2:13). Аминь.
Филарет Московский — Слово на Рождество Христово. 1824 г.
Сiе же все бысть, да сбудется реченное отъ Господа пророкомъ глаголющимъ: се Дева во чреве прiиметъ, и родитъ сына, и нарекутъ имя Ему Еммануилъ: еже есть сказаемо, съ нами Богъ (Мф 1, 22. 23).
Неоднократно замечает святый Евангелист Матфей, что все обстоятельства и происшествия, которыми ознаменовалось рождение на земле воплощенного Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, были не просто стекшиеся обстоятельства и происшествия, но точные события пророческих предсказаний. Замечание, важное не для одних иудеев, которые и на то, что можно рассмотреть простыми глазами, смотрят сквозь зрительное стекло Пророков, но и для всякого, кто желает в перепутанных случайностями путях человеческих открывать следы Провидения, и в происшествиях мира усматривать дела Божии. Не очевидно ли Божие дело, когда предсказанное за несколько столетий точно сбывается, и особенно, когда сбывается то, что по обыкновенным понятиям и соображениям представлялось несбыточным?
Как будто на предстоящую пред очами, указывает Исаия на преблагословенную Деву Марию: се дева; тогда как не только сия дева, но и ее родители и прародители не произошли еще на свет. Се дева, говорит он, во чреве прiиметъ, и родитъ сына. Что глаголеши, Пророче? Может ли дева приять во чреве? Может ли родившая быть девою? Если сие и сбыточно: как сбудется сие у народа, которому ты предсказываешь сие событие? Если даже и сбудется: как может сие быть знаменiемъ, очевидным, удовлетворительным, какое ты предвещаешь: Дастъ Господь Самъ вамъ знаменiе (Ис 7, 14)? Если ты подлинно видишь сию дщерь Давидову, на которую указываешь: се дева; если видишь ее в отдаленном от родины Давидовой, в презренном Назарете, в сиротстве, в убожестве, без всяких знамений царской ее породы, обрученную древоделу, скажи, как дастъ Господь сие знаменiе, чтобы она явилась девою рода Давидова, рождающей в доме и отечестве Давидовом, именно, по назначению другого Пророка, в Вилееме?
Смотрите же, как подлинно Господь Самъ ответствует за верность слова пророческого. Духъ Святый найде на Марию, и сила Вышняго осени ее (Лк 1, 35); и она прияла во чреве, пребывая девою, и соделавшись матерью Сына, тем не менее осталась девою. Чтобы не знающие тайны сего зачатия не могли оскорбить зачавшую, она обручена мужу прежде сего зачатия, а дабы всякому здравомыслящему явно было сие знамение Господне, что дева зачала без мужа, зачатие последовало за обручением прежде даже не снитися има (Мф 1, 18), прежде нежели Иосиф прiялъ жену свою (24) в дом свой. Иосифу, чтобы он не остался в недоумении, открыть сию тайну и указать сие знамение послан был Ангел; а для прочих, которые не могли видеть и слышать Ангелов, не менее Ангела верным свидетелем знамения и вестником тайны был сам Иосиф, всем известный как праведный (19), который потому не мог обманывать людей, и тем еще более не мог клеветать на Бога и на Святого Духа. Но как сделать, чтобы знамение, уже открывшееся в языческом почти Назарете, дано было, по предречению Исаи, дому Давидову (Ис 7, 13); чтобы дева, которая, по приятии во чреве от Духа Свята, и после трехмесячного пребывания в доме одной родственницы, до последнего времени чревоношения оставалась жить в Назарете, не помышляя ни о каком путешествии, ни о каком переселении, — чтобы она родила Вождя Израилева, по пророчеству Михея, въ Вилееме (Мих 5, 2)? Подлинно здесь, как намекает опять Исаия, трудъ данъ Господеви (Ис 7, 13), то есть, надлежало произвести трудные, по человеческому понятию, и необъятные дела, чтобы предсказанное знамение совершилось. Дабы Марию, по совету Ангела, наконец принятую в дом Иосифов, привесть из Назарета в Вифлеем, и достоверно и торжественно показать происхождение Сына ее от Давида, к сему избрана средством всенародная перепись; но как такая перепись в народе Божием не была в употреблении, даже запрещена была законом, то надобно было народ Божий предать власти другого народа. И так Бог поколебал почти все царства мира, и покорил их Риму; над Римом воздвиг Августа; Августу дар всемирный мир, чтобы полномочие и удобство подали ему мысль, и чтобы от него вышло повеленiе, написати всю вселенную (Лк 2, 1), перед тем временем, когда надлежало родиться Сыну девы; сия перепись столько нечаянно, сколько же необходимо повлекла Иосифа в отечественный ему город Вифлеем; Мария должна была следовать за Иосифом; земной род Емануила открылся в то самое время, когда приспело Его рождение; и, — что немногими днями ранее казалось еще несбыточным, — Он родился точно, по предсказанию пророческому, в Вифлееме.
Подлинно, все сделано, чтобы исполнилось предсказание, и чтобы сквозь малые и великие дела человеческие видно было единое великое знамение господствующего над ними дела Божия. Сiе все бысть, да сбудется реченное отъ Господа пророкомъ глаголющимъ: се Дева во чреве прiиметъ, и родитъ сына, и нарекутъ имя Ему Еммануилъ: еже есть сказаемо, съ нами Богъ.
При сем рассуждении о точном исполнении пророческих слов, относящихся к Рождеству Господа нашего Иисуса Христа, может кто‑либо спросить: почему не столь, по видимому, точно исполнилось предсказание о Его имени? Поелику пророк Исаия преднарек Ему имя Еммануила: но вместо того Ангел повелел нарещи ему имя: Iисусъ.
На сие, во–первых, ответствую, что если прочие предсказанные подробности о Сыне Девы, а в числе их и менее существенные, каково, например, есть назначение места рождения Его, сбылись в точности; возможно ли, чтобы Творец Пророчества, Дух Святый, допустил оному быть неточным в том, что составляет сущность, дух и цель всех предсказанных подробностей, именно, что в Сыне Девы сближается съ нами Богъ, или иначе сказать, что мы Им спасаемся!
Во–вторых, признаю, что при сличении Пророчества о имени Еммануила с событием, усматривается нечто неточное, по наружности, в словах: но при сем не обинуясь утверждаю, что сия видимая неточность не только не есть недостаток или несовершенство в пророчестве, или в событии, но даже принадлежит к совершенству, и новым образом открывает Божественное происхождение того и другого. Приведите себе на мысль то, что Еммануил и предсказан, и пришел на землю по предсказаниям, для верующих; а где вера, там не все должно быть ясно видимо, но должно нечто предполагать сокровенное, поелику вера, по Апостолу, есть обличенiе невидимыхъ (Евр 11, 1), открытое же и полное видение не оставило бы места вере. Посему вы согласитесь, что Еммануил, в пришествии Своем на землю, долженствовал быть и столько видим, чтобы Его можно было узнать, и столько сокровен, чтобы в Него можно было веровать, и чтобы неверующие не могли проникнуть в тайны Его, и повредить делу Божию, которое совершить Ему надлежало. Посему, что Пророк открывал верующим в необыкновенном имени Еммануила, то же самое Ангел представил миру под покровом не столь необыкновенного для слуха евреев имени Иисуса, которое имели уже прежде один Судия и один Первосвященник, также не без таинства для верующих, и также утаенного от неверующих.
В–третьих, если, не останавливаясь на одном видимом, сличим назначенное в пророчестве имя Еммануила, и явившееся в событии имя Iисуса, то нетрудно усмотреть в них не только точную, взаимную сообразность внутреннюю, но и единство. Что препятствует нам, человекам, да будет съ нами Богъ? Греси ваши (Ис 59, 2), говорит Пророк, разлучаютъ между вами и между Богомъ. И так разлучение от Бога и состояние греховное есть одно и тоже. Следственно приближение к Богу и спасение от грехов, есть опять одно и тоже. Следственно Еммануилъ — съ нами Богъ, и Iисусъ — Спаситель отъ греховъ, также есть одно и тоже. Следственно, и пророчество точно, и событие верно пророчеству. Еммануилъ есть Спаситель; Iисусъ есть съ нами Богъ.
Познаем, Христиане, глубокую мудрость сего пророчества, и восчувствуем высокое блаженство сего события!
Съ нами Богъ во Iисусе, по самому воплощению: поелику в Нем естество Божеское и наше человеческое не только сближены, но соединены нераздельно, впрочем и неслиянно, во единое лицо Богочеловека; и потому Он не стыдится (Евр 2, 11), как говорит Апостол, братiею нарицати нас.
Съ нами Богъ во Iисусе, по искуплению: поелику без Иисуса с нами был грех, который мы и от Адама наследовали, и сами творить не переставали; а всякiй творяй грехъ, рабъ есть греха (1 Ин 3, 8); с нами был диавол, ибо творяй грехъ (1 Ин 3, 8) отъ дiавола есть; но Иисус, пришедши на землю, жизнию Своею исполнил закон Божий, который мы нарушали; страданием Своим загладил грех, который мы творили; смертию Своею умертвил смерть, на которую мы за грех осуждены были; сошествием Своим во ад освободил нас от темной власти диавола; воскресением Своим вновь приобрел нам жизнь Божiю (Еф 4, 18), от которой мы грехом отчуждены были.
Съ нами Богъ во Iисусе, по дару Святого Духа: поелику Сын Божий, пришедший на землю для искупления нас, возвратился на небо, да умолитъ Отца, и иного Утешителя дастъ намъ, да будетъ съ нами во векъ, Духъ истины (Ин 14, 16).
Съ нами Богъ чрез Iисуса, в нашем уме и познании: поелику Бога никтоже нигдеже виде; Единородный Сынъ, сый въ лоне Отчи, Той исповеда (Ин 1, 18).
Съ нами Богъ чрез Iисуса, в нашем сердце и чувствии: поелику Христосъ вселяется верою въ сердца наши (Еф 3, 17), и с тем вместе любы Божiя изливается въ сердца наша Духомъ Святымъ, даннымъ намъ (Рим 5, 5).
Съ нами Богъ чрез Iисуса, во всей нашей жизни и делах, если только мы совершенно предаем себя Ему: поелику тогда живемъ не ктому мы, но живетъ въ насъ Христосъ (Гал 2, 20); и Богъ действуетъ въ насъ еже хотети и еже деяти о благоволенiи (Флп 2, 13).
Съ нами Богъ чрез Iисуса, если только желаем того, во всех состояниях и приключениях жизни нашей; так что даже, страждем ли, можем съ Нимъ страдать, да и съ Нимъ прославимся (Рим 8, 17); умираем ли, можем умирать Господеви (14, 8).
О имени Господа нашего Иисуса Христа, с нами Бог, Христиане, всегда и во всем; только мы да не перестанем быть с Богом, через памятование о Нем, через молитву к Нему, через веру и любовь, через непрестанное упражнение в том, что угодно Богу и что к Богу нас приближает. Аминь.
Филарет Московский — Слово на Рождество Христово, 1826 г.
Святитель Филарет (Дроздов). Избранные труды, письма, воспоминания. — М.: Православный Свято–Тихоновский Богословский институт, 2003. С.249–253.
Сие да мудрствуется в вас, еже и во Христе Иисусе: Иже, во образе Божии сый, не восхищением непщева быти равен Богу: но Себе умалил, зрак раба приим, в подобии человечестем быв, и образом обретеся яко же человек (Флп.2:5–7)
Если, по слову Соломонову, время всяцей вещи под небесем (Еккл.3:1), то не ныне ли время любомудрствовать с Апостолом о дивном самоумалении великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, когда видим Его умалившего Себя даже до младенческой меры возраста, уничижившего Себя даже до яслей скотских?
Люди, пристрастные к великости земной, нередко соблазнялись умалением Иисуса Христа. Но когда уже опытом столь многих веков дознано и то, что Бог Его превознесе, что пред именем Его действительно преклонилось всякое колено небесных и земных и преисподних (Флп.2:9,10), ибо со дней воскресения и вознесения Его тысячи свидетелей видели, как небесные силы раболепно исполняли Его повеления, как, напротив, адские силы Его именем низвергаемы были в бездну, земнородных же миллионы в поклонении Его имени находят свое блаженство, после сего и пред людьми для того и собравшимися, чтобы преклониться пред именем Иисуса, мы можем освободить себя от труда защищать и оправдывать Его умаление, и ничто не препятствует нам взирать на Его умаление с таким же благоговением, как и на Его величие.
О, как умалил Себя Сын Божий в Своем воплощении! Умаление сие тем поразительнее должно быть для нас, что является в некотором противоположном соответствии с первоначальным возвеличением самого человека. Ибо слово Божие не без намерения употребляет для изображения сих противоположностей одно и то же выражение: Образ и подобие. Сотворим человека, рек Бог Творец, по образу нашему и по подобию [Быт.1:26]. И Апостол о воплощении Сына Божия говорит: Зрак раба приим, в подобии человечествем быв, и образом обретеся яко же человек [Флп.2:7]. Иному владыке не много нужно умалять себя, чтобы показаться в виде раба. Но когда Господь великий и вышний, который и рабам своим дарует образ владычный, сам является в образе и подобии раба, то есть в состоянии полного рабства и глубокого, какое рабству свойственно, уничижения, тогда на столь чрезвычайное умаление великого не можно смотреть без особенного чувства удивления, простирающегося или до умиления, или до ужаса. И сим‑то образом умалил Себя Сын Божий в Своем воплощении.
Но как еще более уничижил Он Себя в обстоятельствах Своего земного рождения! Надлежало избрать народ, в котором бы Ему родиться, и Он избрал для сего из всех народов земли малейший, не имеющий собственного правительства, многократно порабощенный и близкий к новому порабощению, некогда благословенный, но уже едва не отверженный. Надлежало избрать город, и Он избрал Вифлеем, так малый, что и благоприятствующий ему Пророк не может скрыть сего нарекания на него и не находит иного средства его возвеличить, как именем рождающегося в нем умаленного Иисуса. И ты, Вифлееме, доме Евфрафов, еда мал еси, еже быти в тысящах Иудиных! Из тебе бо мне изыдет старейшина, еже быти в Князя во Израили, исходи же его из начала от дней века (Мих.5:2). Надлежало избрать матерь и, чтобы до времени сокрыть от неверующих тайну воплощения, надлежало узами закона, но не плоти, присоединить к ней и мнимого отца, и вот избраны, хотя потомки царские, чтобы совершились обетования и пророчества, но уже один древодел, а другая бедная сиротствующая дева. И что еще? Если бы Господь родился в малом, собственном или наемном жилище Иосифа, и Мария положила бы Его в бедной колыбели, зрак раба, Им восприемлемый, может быть, не все имел бы черты, какие его составлять могут, ибо могло найтись рабское жилище меньше Иосифова и колыбель беднее Марииной. Что же изобретает бесконечно Великий, ищущий бесконечного умаления? Сокровенными пружинами Провидения подвигнут дух Августа, духом Августа подвигнута вся вселенная, то есть вся Римская Империя, или по крайней мере вся Иудея, дабы, по всеобщем движении народа по случаю народной переписи, нельзя было Иосифу ни остаться в собственном жилище в Назарете, ни найти наемное в Вифлееме, когда наступало время родиться истинному Господу вселенной, и таким образом умаливший Себя даже до младенчества, уничижает Себя даже до яслей вместо колыбели. Положи Его в яслех: зане не бе им места во обители (Лк.2:7).
Если от умаляющего Себя Бога прострем взоры далее по пространству мира, в котором и для которого Он умаляется, чудо умаления представит нам новые разительные виды. Здесь приходит мне на мысль картина сошествия Слова Божия с небес на землю Египетскую, начертанная писателем книги Премудрости. Тихому молчанию содержащу вся, и нощи во своем течении преполовляющейся, всемогущее Слово Твое, Господи, с небес от престолов царских жесток ратник в средину погибельныя земли сниде (Прем.18:14,15). И в сошествие воплощенного Слова Божия на землю Израилеву не так же ли нощь в своем течении преполовлялась, когда в самые минуты рождения Его пастырие бяху в той же стране, бдяще и стрегуще стражу нощную о стаде своем (Лк.2:8)? Не тихое ли молчание содержало вся на земли, когда один только Ангельский глас был услышан, и услышан немногими пастырями в пустыне? Ужасная безвестность, в которой карающее Слово Божие сходило на погибельную землю Египетскую, чтобы вся исполнить смерти (Прем.18:16) чрез поражение первенцев Египетских! Впрочем, сия безвестность не только не умаляла, но еще возвеличивала славу Бога Мстителя, Который без видимых средств, без ощутительных действий, одним не слышимым повелением, или, можно сказать, одним умолкновением жизнь всему изрекающего Слова совершает казнь нечестивых. Иначе, но не менее ужасна та безвестность, в которой спасительное Слово Божие, рождаясь плотию, приходит посетить всю землю, погибельную потому, что земнородные вси согрешиша и лишены суть славы Божия (Рим.3:23), — приходит не яко жестокий ратник, угрожающий всему живущему смертию, но как новорожденный младенец, во всю область смерти приносящий надежду возрождения и жизни; приходит, но погибельная земля не сретает, не объемлет, не прославляет, даже не видит своего Спасителя и не слышит Слова Божия, безмолствующего в яслях. Почти тщетно слава, которую Иисус Христос имел у Бога Отца, прежде мир не бысть (Ин.17:5), в устах Ангелов преследует Его, сходящего в мир, и достигает вслед за Ним — даже до земли: на погибельной земле почти нет не оглушенных суетою ушей, способных слышать оную. Почти тщетно мудрейшая и знаменитейшая из звезд совершает необычайный путь, дабы указать просиявающее сквозь глубокую ночь Солнце правды: способных уразуметь сие указание и готовых последовать оному едва найдется два или три человека, и то между сидящими во тьме и смертной сени язычества и звездопоклонения. А Иудея, где ведом Бог (Пс.75:2)? Она не ведает, что Бог явися во плоти (1 Тим.3:16). А Иерусалим, град Божий (Пс.86:3)? Он не в радости со Христом, пришедшим спасти, но в смятении с Иродом, ищущим погубити. А первосвященники и книжники, которым надлежало быть особенно близкими к Богу и тайнам Его, чрез молитву и разумение закона? Они прекрасно разрешают ученый вопрос: Где Христос рождается (Мф.2:4)? — и так довольны, что не находят нужным далее заботиться узнать, не рождается ли Он действительно. Так не только в полунощи естественного времени, но в столь же глубокой нощи неведения и забвения человеков о Тебе и судьбах Твоих, всемогущее Слово Твое, Господи, с небес от престолов царских в средину погибельныя земли сниде, и несмотря на то, что никто почти Его не прославляет, никто не познает и познавать не ищет, Оно не изрекает повеления карательного, но безмолвствует в спасительном для погибающих долготерпении! Так не только умалил Себя во образе Божии Сый и равный Богу, и Бог Сый, но еще приял новый вид умаления от невежества и небрежения тех, из любви к которым Он умалил Себя!
Подивимся, Христиане, произвольному для нас умалению Великого Бога и Спаса нашего, но сего еще мало. Возблагоговеем пред сим умалением Его, но и сего не довольно. Сие да мудрствуется в вас, учит нас Апостол, еже и во Христе Иисусе [Флп.2:5]. Имейте и вы такие же чувствования, какие имел Иисус Христос, располагайте себя так же, как Он расположен был. Что сие значит? Сие изъясняет сам Апостол, связав пред приведенным изречением: Ничтоже по рвению или тщеславию, но смиренномудрием друг друга честию больша себе творяще (Флп.2:3). Из сего видно, что учит он нас по примеру Иисуса Христа не ставить высоко самих себя и не превозноситься какими‑либо преимуществами, но смиряться и в самих себе, и пред другими.
Кто имеет рабов, тот да воспомянет приявшего зрак раба и умаленных жребием да не умалит презрением и, вознесенный над ними Богом, да не превознесет сам себя гордостию.
Кто живет в великолепном доме, почивает на пухе, одевается шелком, да воспомянет вертеп и ясли и с сими сообразно грубые пелены, и да не уничижит тех, которые живут в хижинах, спят на соломе, одеваются рубищем и которые, может быть, не по внешнему только, но и по внутреннему состоянию больше его Христу подобны. Да хвалится, учит Апостол Иаков, — да хвалится богатый во смирении своем (Иак.1:10).
И тот, кто, по выражению Апостола, почивает на законе, и хвалится о Бозе, и разумеет волю, и рассуждает лучшая, научаем от закона (Рим.2:17,18), — ах! и тот — хваляйся, от Господе да хвалится (1 Кор.1:31)! Мняйся стояти да блюдется, да не падет (1 Кор.10:12)! Особенно же да не осудит неведущих, да не посмеется падающим! Христос есть свет, просвещающий всякаго человека, грядущего в мир (Ин.1:9), может быть, тот, которого ты видишь седящего во тьме и сени смертней, вскоре светлее тебя осияется сим светом, или уже и осиявается внутренне, в области духа. Может быть, волхвы языческого востока ревностнее тебя ищут и предупредят тебя в обретении Христа; может быть, мытари и любодейцы варяют тебя во Царствии Божии (Мф.21:31).
Кротость, простота, смирение, снисхождение к низшим, уравнивающее себя с последним из них, спокойствие в уничижении, терпение, непобеждаемое никакими оскорблениями, — сие да мудрствуется в вас, подобно как и во Христе Иисусе. Аминь.
Феофан Заворник — Евангельская история о Боге Слове
5. Ангел благовествует Деве о рождении Сына Божия от Нее
Лк. 1, 26–38
В шестой же месяц, после зачатия Иоанна Предтечи, послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария.
Ангел, вошед к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами. Она же, увидевши его, смутилась от слов его и размышляла, что бы это было за приветствие.
И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик, и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида отца Его, и будет царствовать над домом Иакова во веки, и царству Его не будет конца.
Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим. Вот и Елисавета, родственница Твоя, называемая неплодною, и она зачала сына в старости своей, и ей уже шестой месяц; ибо у Бога не останется бессильным никакое слово.
Тогда Мария сказала: се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему.
И отошел от Нее Ангел.
6. Пресвятая Дева посещает Елисавету
Лк. 1, 39–56
Вставши же, Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну, в город Иудин. И вошла в дом Захарии, и приветствовала Елисавету.
Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее, и Елисавета исполнилась Святаго Духа, и воскликнула громким голосом, и сказала: благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего! И откуда это мне, что пришла Матерь Господа моего ко мне? Ибо когда голос приветствия Твоего дошел до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моем. И блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа.
И сказала Мария: величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей; ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его: явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов, и вознес смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем; воспринял Израиля, отрока (избранника, возлюбленного) Своего, воспомянув милость, как говорил отцам нашим, к Аврааму и семени его до века.
Пребыла же Мария с нею около трех месяцев, и возвратилась в дом свой.
8. Откровение Иосифу тайны воплощения Сына Божия
Мф. 1, 18–25
По обручении Матери Господа Иисуса Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго. Иосиф же муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее.
Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа Святаго; родит же Сына; и ты наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их.
А все сие произошло, да сбудется реченное Господом чрез пророка, который говорит: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог (Ис. 7, 14).
Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень, и принял жену свою, и не знал Ее. [Как] наконец она родила Сына Своего первенца, и он нарек Ему имя: Иисус.
9. Рождество Христово
Мф. 1, 18,
Лк. 2, 1–7.
Рождество Иисуса Христа было так:
В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Сия перепись была первая в правление Квириния Сириею. И пошли все записываться, каждый в свой город.
Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему Женою, Которая была беременна.
Когда же они были там, наступило время родить Ей. И родила Она Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице.
10. Славословие Ангелов; поклонение пастырей
Лк. 2, 8–20
В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись они страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях.
И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. И, поспешивши, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях. Увидевши же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи. А Мария сохраняла все слова сии, слагая их в сердце Своем.
И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за все то, что слышали и видели, как им сказано было.
11. Обрезание и сретение Господне
Лк. 2, 21–39
По прошествии восьми дней, когда надлежало обрезать Младенца, Его обрезали и дали Ему имя Иисус, нареченное Ангелом прежде зачатия Его во чреве.
А когда исполнились дни очищения их по закону Моисееву, принесли Его в Иерусалим, чтобы представить пред Господа, как предписано в законе Господнем, чтобы всякий младенец мужеского пола, разверзающий ложесна, был посвящен Господу (Исх. 13, 2), и чтобы принести в жертву, по реченному в законе Господнем, две горлицы или двух птенцов голубиных.
Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон. Он был муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израилева; и Дух Святый был на нем. Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня.
И пришел он по вдохновению в храм. И, когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над Ним законный обряд, он взял Его на руки, благословил Бога и сказал:
Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля.
Иосиф же и Матерь Его дивились сказанному о Нем. И благословил их Симеон и сказал Марии, Матери Его: се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, — и Тебе Самой оружие пройдет душу, — да откроются помышления многих сердец.
Тут была также Анна пророчица, дочь Фануилова, от колена Асирова, достигшая глубокой старости, проживши с мужем от девства своего семь лет, вдова лет восьмидесяти четырех, которая не отходила от храма, постом и молитвою служа Богу день и ночь. И она в то время, подошедши, славила Господа и говорила о Нем всем, ожидавшим избавления в Иерусалиме.
И когда они совершили все по закону Господню, положили возвратиться в Галилею, в город свой Назарет.
(Но исполнить это в сие время помешало им поклонение волхвов, а далее бегство в Египет)
12. Поклонение волхвов
Мф. 2, 1–12
Когда Господь Иисус родился в Вифлееме Иудейском, во дни царя Ирода; пришли в Иерусалим волхвы [[125]] с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему.
Услышав это, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним. И, собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу? Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано чрез пророка: и ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных; ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля (Мих. 5, 2).
Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды и, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтоб и мне пойти поклониться Ему.
Они, выслушавши царя, пошли. [И] се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец. Увидевши же звезду, они возрадовались радостью весьма великою, и, вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, падши, поклонились Ему; и, открывши сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну.
И, получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою.
Иннокентий Херсонский — Беседы на Рождество Христово
Слово при начале поста пред Рождеством Христовым. Огласительное
Пророк, предвидя некогда особенное посещение Божие народу Израильскому и замечая неспособность сего народа к достойному сретению грядущего Господа, торжественно взывал в слух всех: уготовися срести Бога твоего, Израилю (Ам. 4; 12, по евр. подлиннику). Не знаем заподлинно, какое посещение Божие имел при сем в виду пророк Иудейский, но в чем бы ни состояло оно и как бы ни было велико и благотворно, никак не может сравниться с тем беспримерным посещением, коим посетил всех нас Господь, сошед на землю и приняв на Себя плоть нашу. Посему Святая Церковь, видя приближение великого празднества в память сего необыкновенного посещения, и не видя в нас, чадах своих, духовной чистоты и благолепия, необходимых для сретения великого Посетителя душ и сердец, подобно пророку, начала возглашать к нам: Христос с небес, срящите! Возглашение, достойное всего нашего внимания, ибо если пришествие царя земного всегда предваряется распоряжениями к встрече его; то кольми паче пришествие Царя Небесного! Цари земные, как бы ни были могущественны и мудры, не могут видеть всего, могут не видеть многого — худого и отвратительного. Царь Небесный узрит все; пред Ним - вся же нага и объявлена (Евр. 4; 13); Он испытует самые глубины сердец. Посему, готовясь к сретению Его, надобно не сокрыть только худое, не повалить только безобразное, а истребить и уничтожить. Для слабости нашей это дело немалое, еще большее — для нашего пристрастия к миру, к самым нечистотам нашим. Посему и времени на приготовление дается немало: целых четыредесять дней! За столько времени Моисей успел принять на Синае из уст Божиих весь закон (Исх. 24; 18); мы ли не успеем принять нужных для каждого из нас заповедей? За столько времени Илия мог измерить неоднократно стопами своими всю землю Израилеву — от Дана до Вирсавии (3 Цар. 19; 8); мы ли не возможем перейти черту, отделяющую нас от жизни благой и христианской? За столько времени Спаситель победил все искушения сатаны в пустыне (Мф. 4; 1–11); для нас ли, при помощи благодати Его, невозможно будет победить несколько прихотей или привычек? Нет, братие, Церковь надеется что мы в лучшем состоянии (Евр. 6; 9). Как ни велики в другое время рассеянность наша и миролюбие, но теперь, с приближением великого праздника, она уповает, что мы, подобно рассеянным воинам, соберемся под ее знамена, станем на страже спасения, устремим мысли и желания к Вифлеему и начнем приготовлять душу и сердце к достойному сретению грядущего с небес Господа. Чтобы облегчить для нас сие святое дело, Церковь матернею рукою сама сложила с нас половину тяжести, заповедав пост. Она знает, что чрево есть главный враг наш, и потому заранее посадила на цепь сего льстивого, но ужасного зверя. Если, начав духовное шествие к Вифлеему так благовременно, не успеем явиться с пастырями у яслей; если, и при руководстве поста, совратимся с пути истинного к Ироду и его клевретам, то это будет уже не ее, а наша вина, — это знак, что мы сами в заговоре с врагом нашего Спасителя, что мы -живи уловлени от Него в свою его волю (2 Тим. 2; 26).
Итак, уготовися срести Бога твоего, Израилю! Воспрянь, душа верующая, и осмотри, что в твоей жизни есть нечистого и недостойного, и попекись заблаговременно все это исправить и истребить. Если ли в тебе какая‑либо скверна плотская, — очисти ее ради чистоты Святаго святых; есть ли какой‑либо раздор, брань или ненависть, — погаси ее из любви к грядущему Начальнику мира; есть ли надмение или гордость и презорство, — подави и это в честь смиренного Отрочати Вифлеемского. Уготовися и осмотрись каждый, ибо Господь грядет ко всем! Обозри все — душу и тело, ум и сердце, ибо Господь будет везде, узрит все: нет ли в уме мыслей неправых о вере, ее заповедях и обетованиях; нет ли в воле наклонностей худых, приверженности к миру и его благам суетным; нет ли в воображении образов нечистых и срамных, в памяти — деяний студных и примеров губительных, в сердце — похотей вреждающих (вреждение -порча). Не верь в сем отношении собственному суду и разумению; возьми светильник слова Божия и пройди с ним всю область твоего существа. Надобно, чтобы ты весь был чист, ибо ты весь омыт некогда благодатью Духа; надобно, чтобы ты весь сиял златом любви к Богу и ближним, ибо ты куплен дорогою ценою — Кровью Сына Божия! Впрочем, Родившийся, вместо твоих даров, обогатит тебя Своими; только не приноси к яслям Его с собою мира и его похотей, а явись с сердцем сокрушенным и духом смиренным.
Точно, подумает кто‑либо, надлежало бы много готовиться к наступающему празднеству, если бы в продолжение его действительно Сам Спаситель наш благоволил сойти к нам на землю и посетить нас. Но Он, раз сошедши на землю, теперь всегда на небе. Наступающее празднество состоит из одного воспоминания бывшего некогда Рождения по плоти Господа, много ли нужно для воспоминания?
Много ли, мало ли, не будем спорить о том, возлюбленный! Но, конечно, не столько, чтобы вовсе не думать о наступающем празднике, то есть о том, для чего родился Спаситель наш и что нам должно делать вследствие Его Божественного Рождения; конечно, не столько, чтобы ограничить всю деятельность свою перед праздником покупкой роскошных снедей, приготовлением новых одежд и украшений; не столь мало, чтобы ради праздника заняться изобретением одних увеселений и забав, часто вовсе богопротивных, и всегда суетных и опасных для души. Такое приготовление может послужить не к воспоминанию Рождества Спасителя, а разве к увековечению памяти плотоугодия Иродова.
Ты хочешь ограничиться в наступающий праздник одним воспоминанием Рождества Христова? — Приготовься же, хотя к воспоминанию; прочти со вниманием или прослушай повествования евангелистов о Рождении Спасителя твоего, и размысли о всех обстоятельствах сего преславного события. Приготовься! Ибо, как много между нами таких, кои т в состоянии отпраздновать Рождение своего Спасителя даже одним: основательным воспоминанием! Кои, если бы иудей или магометанин спросил у них, как родился Спаситель твой, в честь Коего празднуешь, не в состоянии дать ответа! Самое распространение света наук между всеми сословиями не спасает многих от сего грубого и постыдного неведения. Увы, мы нередко знаем до подробности, где и как родился и воспитывался Аристотель, Виргилий, Конфуций, а не знаем, что было с нашим Спасителем!..
Между тем, и одно воспоминание Рождения Спасителя, если только оно будет происходить надлежащим образом, поведет необходимо ко многому, истинно спасительному. Ибо, рассудите сами, можно ли воспомянуть ясли и нищету Спасителя и не устыдиться своей роскоши, своих убранств, на кои истощаются труды и пот подручных нам? Можно ли воспомянуть смирение Божественного Отрочати, и не содрогнуться от своей гордости, надмения и тщеславия, для коих у нас часто нет никаких пределов? Можно ли воспомянуть бегство в Египет от жестокого Ирода, и не почувствовать нового мужества к перенесению несправедливостей мира? Сыны Израиля, сидя на реках Вавилонских, находили некогда все побуждения жить свято между язычниками, когда воспоминали о своем Сионе (Пс. 136; 1): христианин ли не найдет побуждений к чистой и святой жизни, воспоминая о своем Спасителе?
Итак, думающий ограничиться в наступающий праздник одним воспоминанием Рождества Христова, — ограничься, если можешь, пределами памяти (Отрочати Вифлеемскому не впервые будет почивать на малом пространстве); но уступив Ему сию малость, дай всю свободу над нею: пусть память твоя вся займется Им и Его смирением, — и ты увидишь, как она сама не вместит Его, передаст уму, потом сердцу, и как вся душа твоя обратится в храмину Вифлеемскую.
Но, братие, я оставил бы в заблуждении вас и себя, если бы допустил, что празднества в честь нашего Господа состоят из одного воспоминания событий, с Ним последовавших. Как ни нужно и как ни плодоносно может быть такое воспоминание, но оно только начало дела, одно приготовление к празднованию. Истинное же празднование всякого празднества Христова должно состоять из действительного повторения над нами того, что было с нашим Спасителем. Не время теперь объяснять подробно сию великую истину и показывать, каким именно образом Спаситель наш может и должен в нас духовно зачинаться, рождаться, крещаться, преображаться, умирать за нас и воскресать в нас и для нас. Если угодно будет Господу, мы побеседуем о каждом из сих предметов в свое время. Теперь же, сообразно нашей цели, довольно указать в Священном Писании на те места, из коих неоспоримо видно, что Иисус Христос должен родиться не в одном Вифлееме, айв сердцах наших. Это, во–первых, обещает Он Сам, когда говорит: любяй Мя возлюблен будет Отцем Моим… и к нему приидема и обитель у него сотворима (Ин. 14; 21,23). Ту же истину многократно и многообразно засвидетельствовали Его святые апостолы. Так, Павел, желая ефесским ученикам своим соделаться истинными христианами, молит для сего Бога о том, чтобы Иисус Христос вселился верою в сердцах их (Еф. 3; 17). Подобным образом болезновал он и о галатских христианах, дондеже вообразится в них Христос (Гал. 4; 19). И о себе самом, как примере и образце, коему должно подражать, говорил, что живет не к тому он, но живет в нем Христос (Гал. 2; 20). После сего сомневаться в действительном вселении Спасителя в сердцах наших, значило бы сомневаться в самом Евангелии и вере.
Если же так, то судите сами, братие, какое приготовление нужно для нас к наступающему празднику. И можно ли почесть его слишком рано–временным или великим. — Ах, Царь Небесный грядет к нам с престола славы, из недр Отца, а мы будем рассчитывать, чтобы не сделать лишнего шага во сретение Ему! Он хочет прийти и вселиться в нас, управлять нами и усвоить Себе на веки; а мы будем ограничиваться воспоминанием Его, или одними поклонениями Ему, как поступаем при встрече с каким‑либо великим знакомцем? — Нет, братие, не за тем Господь и Спаситель наш сошел на землю; такой союз с Ним не возведет нас на небо. Для сего надобно соединиться с Ним всем существом своим, надобно дать Ему вселиться в уме и сердце нашем, необходимо начать жить Его пресвятой жизнью. Он принял плоть нашу, а мы должны принять и Пресвятую Плоть и Всесвятый Дух Его, принять и хранить навсегда. Только такое соединение с нашим Господом доставит нам тот мир и то благоволение, тот свет и ту жизнь, кои потеряны нами в Адаме первом, и возвращаются теперь от лица Адама Второго.
Итак, уготовися срести Бога твоего, духовный Израилю! Благоукрасися, умный Вифлееме! Отверзися, сердечный Эдеме! Господь близ (Флп. 4; 5), звезда над главою, Дева и волхвы на пути! Не замедли и ты, душа верующая! — Может быть, это последнее в отношении к тебе явление твоего Спасителя на земле, и ты уже не узришь Его более во яслех. Аминь.
Беседа в неделю Святых Праотец
Желая наилучшим образом приготовить нас к достойному сретению празднества в честь Рождества Христова, Святая Церковь между прочими средствами к тому употребляет и святое упоминание святых лиц. Настоящая неделя в круге церковном потому и называется Неделею святых праотец, а следующая — Неделею святых отец, что первая посвящена воспоминанию святых праотцов Христовых по плоти, а вторая — воспоминанию прочих святых мужей, живших до пришествия Христова. В том и другом отношении воспоминание и весьма приличное, и весьма полезное. Ибо когда приличнее остановить благоговейное внимание на святых предках Христовых по плоти, как не пред явлением во плоти их великого Потомка? Когда благовременнее воскресить в памяти и всех великих мужей в Ветхого Завета, живших надеждою на пришествие Искупителя и приуготовлявших себя и в себе все человечество к сретению Его, как не теперь, когда мы сами как бы ожидаем пришествия во плоти Господа и приуготовляемся к тому, чтобы достойно встретить Его?
Ветхозаветные праведники чаще всего, без сомнения, переносились мыслью в наши времена — благодати и истины (Ин. 1; 17); а мы, хотя изредка, должны переставлять себя мысленно в их состояние — природы, закона и сеней, дабы и таким образом питать и поддерживать всеобщий союз веры и любви во Христе, Который есть Един вчера и днесь и Тойже, и во веки (Евр. 13; 8). И бедные сами по себе жилища становятся способными к принятию великих царей, когда их украсят изящными изображениями: так и бедное жилище нашей души благоприятнее будет для Посетителя душ и сердец, если воображение и память наша наполнятся и украсятся мысленными образами святых Божиих человеков. Придя под кров нашей души, Царь славы, если не на чем другом, то на сих образах остановит Свой любвеобильный взор. А, может быть, из сего святого воспоминания произойдет в какой‑либо душе и большее: наполнившись образами святых мужей и пленившись благолепием их, возможно, почувствует она при сем желание извергнуть из себя нечистые образы мира, доселе ее занимавшие, и возревнует о восстановлении в самой себе образа Божия.
Итак, вместо всякого поучения, в настоящую и следующую недели, мы займемся, братие, с вами воспоминанием святых мужей и жен Ветхого Завета. Дело само по себе весьма легкое и приятное для духа; одно неудобство — краткость времени для воспоминания и великое число воспоминаемых лиц. Много ли времени уделяется на слушание церковных учений? Едва четыредесятая часть дня, тогда как на зрелищах проводятся порой едва не целые дни и ночи. Между тем, число ветхозаветных праведников так велико, что у самого апостола Павла недостало времени повествовать о них подробно (Евр. 11; 32). Для устранения сего неудобства мы разделим, во–первых, свое собеседование на две части; теперь воспомянем святых мужей, а в следующую неделю — святых жен ветхозаветных; во–вторых, при воспоминании тех и других укажем вам преимущественно на важнейших, а в их жизни — на то, что составляло основание их добродетели и отличало их от всех прочих; в–третьих, пригласим вас самих дополнить домашним размышлением то, что будет здесь сказано кратко. Чуждое ли дело для слушателя, — размышлять о том, что ему говорят здесь? Напротив, это всегдашний долг ваш, от неисполнения коего поучения теряют силу и не успевают укорениться в умах. Итак, братие, соединимся общими силами и пойдем единодушно к цели, которая у всех нас всегда одна и та же — вечное спасение грешных душ наших. Но, прежде нежели начнем рассматривать звезды, возведем мысли свои к Самому Солнцу правды, Христу Царю и Богу нашему, и помолимся Ему, да пошлет свет Свой и в ум проповедающего, и в сердца слушающих.
Первый из праотцов Христовых и святых мужей Ветхого Завета есть Адам, праотец по плоти и всем нам. Через него вошли грех и смерть в мир; но им же принято и первое обетование жизни и спасения; он же есть первый пример покаяния и оправдания во Христе. Но многие из нас, памятуя грех праотца, весьма худо помнят его покаяние. И для чего воспоминают грех? Для нечестивого ропота на свою участь, для извинения своих преступлений, а иногда для жалкого и безумного глумления. Нет, братие, не такого воспоминания достоин наш общий отец по плоти. Велико было падение его; но если избранный из всех не устоял в испытании, то кто не пал бы на его месте из нас, неизбранных? Притом, как бы ни был велик грех Адамов, он, после того как мы искуплены Сыном Божиим, не вредит нам. Во Христе мы гораздо более приобрели, нежели сколько потеряли в Адаме: теперь, если мы погибаем, то совершенно от себя самих! Адам первый подает нам пример, как должно восставать от падения. Раз вкусил он от плода запрещенного, и девятьсот лет провел в слезах и раскаянии! Сколько раз он, может быть, плакал о нас и грехах наших, между тем как мы сами, вместо того, чтобы плакать о грехах своих, нередко хвалимся ими! Будем проводить жизнь подобно Адаму кающемуся — и пламенное оружие не воспрепятствует нам войти в рай, им потерянный.
Второй, после Адама, праведник древнего мира есть Авель — первый мертвец в роде человеческом и первый мученик, а посему и первый наследник возвращаемого рая. Крайне прискорбно, что первая смерть последовала от руки братней, но крайне утешительно, что первая смерть была святая, мученическая. Диавол не мог радоваться той персти, в которую обратил тело человека; а проклятая в делах человека земля с радостью прияла сию святую персть в начало освящения своего. Невинная кровь Авеля, по уверению апостола, соделалась преобразованием всеос–вящающей Крови Сына Божия (Евр. 11; 4).
Третий дивный муж был Енох. О нем говорится в Писании, что он ходил с Богом (Быт. 5; 22, по евр. подлиннику); то есть, занимаясь постоянно богомыслием, приблизился к Богу до того, что вступил в некоторый род особенного, постоянного сообщения с Богом, подобного, может быть, тому, в коем по временам бывал в раю до падения первый человек. Таким образом, Енох вне рая покаянием и верою достиг того, что потеряно в раю легкомыслием и непослушанием. Поскольку сей праведник крайне мало думал о всем настоящем и земном, то, как бы взамен сего, ему открыто было будущее, самое отдаленное и в полноте необыкновенной. По свидетельству апостола Иуды, Енох провидел ясно даже конец великой борьбы семени змия с Семенем Жены — славное пришествие Господа на суд со тьмами Ангелов (Иуд. 1; 15). Ходя таким образом всегда с Богом, Енох неприметно преступил черту, отделяющую временное от вечного, и зашел так далеко, что нельзя уже было возвратиться назад — в сию жизнь. Вследствие сего он был, по свидетельству Писания, преложен с плотию на небо (Быт. 5; 24). Событие, показавшее всему миру, что страшное определение Божие: земля еси, и в землю отъидеши (Быт. 3; 19), не есть уже определение, не отменяемое ни для кого; что для смертных потомков Адамовых существует другое определение — любви, в силу коего достойные из них имеют право говорить самой смерти: где твое жало? И самому аду: где твоя победа? (Ос. 13; 14; 1 Кор. 15; 55).
Последний, особенно примечательный, праведник первого мира и первый праведник второго мира есть Ной. Ему достался жребий быть проповедником правды для погрязавших в нечестии современников, и он сто двадцать лет проповедовал роду строптивому и грешному; не видел плода от проповеди, но проповедовал, ибо это был его долг. То же постоянство и терпение показал Ной и в строении ковчега. Когда все современники его ели, пили, женились и выходили замуж (Мф. 24; 37–38), не думая о будущем, — Ной строил ковчег! Вероятно, многие глумились над трудом праведника, почитая его буиим (глупым), но, он — строил ковчег! Зато пришло время, когда все заплакали, многие начали проклинать день рождения, а Ной был безмятежен в своем ковчеге. Так и всегда оканчивается жизнь праведников и жизнь миролюбцев: великие бедствия и особенно смерть являют в полной мере, какая разница между ними, и что значат у Бога те и другие.
Но чудное дело: среди всемирного потопа Ной был невредим, спасая в своем ковчеге и своем лице целый мир, а на суше едва не погряз сам! Я разумею известный несчастный случай с невоздержанием праведника, подавший повод сыну Ноеву, Хаму, не оказать уважения к спящему отцу, а на отца навлекший горькую необходимость изречь проклятие на сына (Быт. 9; 20–27). Так нужна духовная бдительность над собою и для тех, кои стояли уже на высоте Арарата!
После Ноя до Авраама нельзя прейти молчанием Евера, от коего народ Еврейский получил свое имя. В его время произошло столпотворение Вавилонское, — плод гордых замыслов, за кои строители подверглись смешению языков, и род человеческий, дотоле единый, разделился на различные народы. Все уклонились во единомыслии лукавства (Прем. 10; 5), и пошли строить столп; а Евер со своим племенем остался дома, — и тем заслужил всему потомству своему особенную милость Божию. Поучительный пример того, как много значит добрый родоначальник, и как хорошо иногда не делать того, что все делают и одобряют!
Но, с распространением идолопоклонства по лицу всей земли едва не оскудело благочестие в самом племени Еверовом; надлежало осветить тьму, — и на тверди Церкви явилось яркое светило веры — Авраам. Сам апостол Павел не щадил похвал, когда говорил о вере Авраама, и назвал его отцом верующих! (Рим. 4; 11). Величайшее титло, но им вполне заслуженное! В жизни Авраама везде и все вера: ему повелевают оставить дом, родную страну и идти в землю, для него вовсе не известную, — он идет! Повелевают вознести на жертву единородного сына, в коем все его надежды, даже все обетования Божий, — он возносит. Если бы повелено было Аврааму сойти во ад самому, он, не размышляя, сошел бы и в ад. Воля Божия была для Авраама — все, а своя воля ничего не значила. Будущее было для него все, а все настоящее — ничего! Приметьте сие, души верующие: это ваш отец!
Каков корень, таковы и отрасли. Исаак — пример сыновнего послушания до смерти жертвенной, Иаков — пример братнего незлобия и терпения; но любезнее всех Иосиф. В жизни его, проданного собственными братьями, страдающего за правду и чистоту совести, но потом увенчанного славою, соделавшегося спасителем Египта и самых братьев своих, — в этой чудной жизни уже ясно отразился образ того уничижения и того прославления Господа нашего, коими спасен весь мир. С какой стороны ни нападала на юного ратоборца бесстыдная жена? Но целомудренный ум умел соблюсти целомудренным и тело. Како сотворю глагол злый сей и согрешу пред Богом? - говорил искушаемый праведник (Быт. 39; 9), и среди пещи был неопалим! Весьма также трогательны и поучительны слова Иосифа к братьям своим, когда они по смерти отца, боясь его мщения, просили его милости. Не бойтеся, — отвечал Иосиф, — Божий бо есмь аз: вы совещасте на мя злая, Бог же совеща о мне и о вас во благая, дабы… препиталися бы людие мнози (Быт. 50; 19–20).
При воспоминании о страданиях и великодушии сам собою приходит на мысль Иов, который, впрочем, и жил, вероятно, не много спустя после сих времен. Много труда было над ним диаволу; истощены все стрелы ада, подвигнуты земля и небо; но Иов остался непоколебим в уповании на Промысл. Господь даде, Господь отъят… буди имя Господне благословено (Иов. 1; 21), — говорил он, сидя на гноище; и гноище было престолом царским для того, кто говорил таким образом. Друзья внушали ему другое, жена еще худшее: рцы глагол некий ко Господу и умри (Иов. 2; 9). Но праведник не слушал ни друзей, ни жены, твердо веруя, что на небесисвидетель его, вернее их, что присносущен есть, иже имать искупити его и воскресити кожу его, терпящую сия (Иов. 19; 25). И она воскресла! Праведник увидел благая Господня еще на земли живых; Господь благослови последняя Иовля паче, неже прежняя(Иов. 42; 12); а Святая Церковь почтила память его тем, что в назидание наше доселе возглашает страдания Иова во дни, посвященные воспоминанию страданий Христовых.
Иовом заключаются времена патриархальные, времена закона естественного и частых богоявлений; после того Церковь сосредоточилась в народе еврейском под законом Моисеевым.
Здесь примечателен, во–первых, сам Моисей, бог Фараона (Исх. 7; 1), вождь евреев, пророк, законодатель и чудотворец, распоряжавшийся всем, но не оставивший детям своим ничего, кроме имени и дел своих. Вера его в невидимое и Божественное была так велика, что он лучше согласился всю жизнь страдать с народом Божиим в пустыне, нежели называться сыном дочериФараоновой и иметь временную сладость греха (Евр. 11; 24–25). А любовь к ближним и народу своему у Моисея была так пламенна, что однажды, когда Господь во гневе хотел погубить народ Еврейский и воздвигнуть Себе новый — от Моисея, Моисей молился ко Господу, и просил об изглаждении из книги живота собственного его имени, только бы остался в живых народ, им предводимый (Исх. 32; 10, 32). За таковую веру и любовь и Господь приблизил к Себе Моисея так, как не приближал никого из пророков, беседовал с ним как с другом, лицом к лицу (Чис. 12; 6–8), явил ему особенным образом славу Свою, отчего лицо самого Моисея просияло таким светом, что на него нельзя было взирать. Но, — кто бы мог ожидать после сего? — и сей светоносный друг Божий, удостоившийся потом быть соучастником славы Самого Спасителя на Фаворе, и он не мог ввести народ Божий в землю обетованную, должен был умереть вне оной — в пустыне!.. За что такое лишение? — За то, что при чудесном изведении воды из камня, Моисей говорил к народу с Аароном языком сомнения: едва из камене сего изведем вам воду (Чис. 20; 10–12), и ударил в камень жезломне раз, а дважды. Господь почел это умалением Своего Имени, и Моисей не вошел в Ханаан!
Предавайтесь после сего сомнения, вы, кои не хотите идти царским путем веры: камень пред вами, но Ханаан за вами; вам не жить в земле обетования, она принадлежит тем, кои веруют, не видя (Ин. 20; 29). Моисей очевидный свидетель, как много взыскивается с тех, коим дано много. Господь Бог наш есть Бог ревнитель!.. (Исх. 20; 5).
Финеес, сын Елеазара, сына Аарона в то же время служит примером того, как Господь прославляет прославляющих Его. Он дерзнул стать за закон тогда, когда самые князья Израилевы раболепствовали беззаконию, и поразил всенародно преступление, когда другие не смели и говорить против него (Чис. 25; 7–13). За сей подвиг ревнителю предоставлено Самим Богом право потомственного первосвященства, и имя Финееса сделалось именем всех истинных ревнителей по славе Бога Израилева. ^Преемником Моисея в пророчествах (Сир. 46; 1) был Иисус Навин. Пред ним иссяк Иордан и пали стены Иерихонские; по его гласу остановилось солнце прямо Гаваону… и един день бысть яко два (Нав. 10; 12. Сир. 46; 5), он один с Халевом, из всех вышедших из Египта, вошел в землю обетованную и ввел туда народ Израильский. Великое преимущество сие заслужено верою и верностью. Когда все соглядатаи земли обетованной возвратились с ужасом от исполинов, там обитавших, и смущали народ, Иисус и Халев показали в себе и внушали другим один страх — Божий, убеждая всех и каждого без всякого сомнения идти, куда велит Бог. За сие самое они одни и перешли Иордан, да видят, по выражению Сираха, вси сынове Израилевы, яко добро ходити вслед Господа (Сир. 46; 10–13).
Времена судей Израилевых были славны многими великими мужами; укажем на двух: Гедеона и Сампсона.
Гедеону за победу его над бесчисленными врагами народ поднес венец царский: какой дар привлекательнее сего для сердца человеческого? Но у героя веры был пред умными очами другой, лучший венец; не возобладаю аз вами, — отвечал он, — и не возобладает сын мой вами: Господь да владеет вами (Суд. 8; 23). Не так поступают герои мира! У них ныне освободитель отечества, а завтра притеснитель свободы того же отечества; творят бесчисленные чудеса храбрости, но не могут сотворить одного чуда — самоотвержения, не могут потому, что его производят не ум и мудрость, не сила и отчаяние, а вера и святое упование.
Сампсон славен силой тела и — бессилием духа. Как тяжело видеть победителя Филистимлян в узах Дал иды! Слепота и рабство духа неминуемо следуют за владычеством чувственности; но покаяние и молитва исправляют самые тяжкие падения. Покаявшийся Сампсон поразил смертью своею более врагов, нежели сколько поражено им при жизни (Суд. 16; 30).
Ряд судей заключил собою Самуил, пророк от юности, помазавший Евреям в царя сначала Саула, а потом Давида. Из его жизни поучительно особенно его прощание с народом, при сложении с себя звания судии. Отвещайте намя, — говорил он при сем всему народу, — еда у кого телца взях, или осля, или кого от вас насилствовах, или кого утесних, или от руку некоего приях мзду… извещайте на мя, и возвраъцу вам. И реша к Самуилу, — свидетельствует святой историк, — вси людие: не обидел еси нас, Ниже насилствовал еси нам, ниже утеснил еси нас, ниже взял еси от руки чиея что (1 Цар. 12; 3–4). Сами чувствуете, братие, как бы хорошо в мире было, если бы каждый судия и правитель мог оканчивать свое поприще так, как окончил оное возлюбленный Господом своим Самуил! (Сир. 46; 16).
Из благочестивых царей Израилевых вместо всех один — Давид. Но я не знаю, как изобразить вам его кратко. В Давиде целый рай добродетелей. Вы сами непрестанно слышите в церкви красные песни сего прекраснейшего из»царей: скажите, какой чистой и возвышенной мысли, какого благого чувства, каких побуждений к терпению, каких утешений нет в этих песнях? Судите же после сего, какое богатство духовное было в самом сердце Давида? Но и в сем раю появлялось иногда терние! Ужасно было падение Давида: но праведник, аще падет, не разбиется. Давид восстал выше, нежели каким пал. Диавол и теперь, думаю, каждый раз содрогается, когда слышит покаянную молитву Давидову: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое! Часто повторяет сию молитву Церковь, но еще чаще должны повторять ее те из нас, кои имеют нужду в покаянии Давидовом.
После Давида, братие, вы, вероятно, желали бы слышать что‑либо о Соломоне. И я хотел бы с радостью вспомянуть перед питомцами мудрости о мудрейшем из царей, песням, паремиям, притчам и сказаниям (Сир. 47; 19) коего удивлялись целые страны и народы. Но, увы, мудрость не соблюла того, кто не был верен ей до смерти! (Откр. 2; 10). Знавший все, от кедра… до иссопа (3 Цар. 4; 33), забыл Бога отцов своих! Да ведаем, как сильна в падшем человеке наклонность к чувственности, когда не берут против нее мер вовремя, и не сражаются с нею до крови; и как слаб бедный разум наш, когда выйдет из пределов веры и страха Божия и начнет мудрствовать по стихиям мира (Кол. 2; 8).
Времена царей Израилевых были вместе и временами пороков: нечестие одних поощряло и усугубляло ревность других. Велик лик пророков, божественны видения, чудны дела и жизнь!
Кто не удивлялся и не благоговел, слыша подвиги Илии? Не напрасно изображают его с мечом; вся жизнь Илии была меч для нечестия, а слово яко свеща горящая (Сир. 48; 1). Гонящий и гонимый: гонящий идолов и гонимый идолопоклонниками — он не мог, наконец, найти на земле по себе места и взят огненным вихрем на небо (4 Цар. 2; 11). Дивный огонь сей открылся с неба; но первый и главный источник его был в сердце Илии, столь долго и сильно пламеневшем святой ревностью по славе Бога Израилева.
Не менее чуден Елисей, дерзнувший просить и возмогший вместить сугубый дар даже против того, который обитал в Илии (4 Цар. 2; 9). Многочисленные чудеса Елисея показывают, что и у людей Божиих, как у Самого Бога, не изнемогает никакой глагол (Сир. 48; 14). Елисей не взят на небо, подобно Илии (ибо что было бы с землею, если бы лишить ее святой персти всех праведников?), но и в утробе земной показал себя небесным, оживив своими костями мертвого (4 Цар. 3; 21).
Жизнь пророков, оставивших нам свои писания, менее известна: но уста их не менее свидетельствуют о величии духа, на них почивавшего.
Что яснее и величественнее предсказаний Исайи? Это — евангелист Ветхого Завета. Произнося свои пророчества, он, кажется, стоял в духе у самых яслей и Креста. Вы не раз будете слышать его в продолжение наступающих праздников.
У Иеремии столько же слез и воздыханий, сколько слов. Это — пророк покаяния. Кто хочет возбудить в себе печаль по Бозе, тому должно читать его плач над развалинами Иерусалима, который изображает всякую душу грешную.
Иезекииль исполнен символов. Некоторые из них так ясны и разительны, что и разумный отрок видит смысл и силу пророчества, несмотря на глубину его; а некоторые так многознаменательны и таинственны, что могут быть понимаемы вполне разве одними Ангелами. Из Иезекииля взято дивное пророчество, читаемое в Великую Субботу на утрене, где, под образом оживления сухих костей на поле, предсказано воскресение мертвых (Иез. 37; 1–28).
Немало символов и у Даниила, предсказавшего седминами своими самое время явления Мессии (Дан. 9; 24–27). Но, не видения и символы должны остановить нас в сем муже желаний (Дан. 10; 11), а то редкое обстоятельство, что он был не только великий пророк и чудотворец, но вместе с тем и глава всех мудрецов Вавилонских, — царедворец и правитель областей. Как умел он совместить столь разнообразные должности? Тем, что всегда отдавал каждому свое: Божие — Богови, кесарево — кесареви. Нужно ли было успокоить царя изъяснением пророчественного сна, виденного, но забытого, — Даниил отложил сон и пищу, дабы испросить у Бога откровение тайны (Дан. 2; 18). Потребовалось ли стать за честь Самого Бога Истинного, против безрассудного повеления царева, — Даниил отложил всю приязнь царскую и все почести, самую любовь к жизни из любви к истине. Свидетели — львы, к коим Даниил был брошен на снедь за то, что не хотел на несколько дней (только на несколько дней!) оставить своей обычной молитвы (Дан. 14; 31).
Вспоминая Даниила, нельзя забыть трех отроков Вавилонских, его содругов по трудам правительственным, а паче по вере. Отроки сии весьма известны всем по их ревности к славе Бога Израилева, за которую были ввержены в печь огненную, и по тому чуду, коим спасены от смерти. Но редкие из нас знают и помнят то чудесно–благотворное действие, какое оказал над сими отроками пост; а память о сем для наших времен всего нужнее, когда в отношении к постам Церкви господствует едва не всеобщее пренебрежение. Не так думали и поступали святые отроки. Не желая нарушить закона отеческого касательно пищи, они, несмотря на плен свой, отказались от роскошных яств, коими хотели питать их при дворе царя Вавилонского. Приставник их опасался, чтобы вследствие сего, лица их перед царем не оказались унылыми, и не навлекли на него казни. Но по прошествии десяти дней опыта, явишася лица их блага и крепка плотию паче отроков, ядущих от трапезы царевы (Дан. 1; 15). То есть пост оказал действие вовсе противное тому, коего так много боятся миролюбцы! Произвел даже то, чего наиболее ищут они! Роскошь, напротив, расслабляя дух, по необходимости, рано или поздно, отнимает бодрость у самого тела и сокращает жизнь, как то показывают бесчисленные примеры.
При возвращении из плена Вавилонского особенными орудиями Промысла Божия для Церкви были Неемия и Ездра, оба — образцы истинной любви к Отечеству. Нельзя любить более народа и страны своей, как любили они; тело их было в Вавилоне, а дух привитал на развалинах Иерусалима. Чесо ради лице твое прискорбно есть, а неси болезнуяй? -спросил Неемию однажды царь Персидский. Како не быти прискорбну лицу моему, — отвечал Неемия, — понеже град, дом гробов отец моих опусте, и врата его сожжена суть огнем (Неем. 2; 2–3). Следствием сих слов было возвращение многих Иудеев из плена и восстановление стен Иерусалимских.
Ездра, кроме подобной же ревности по Иерусалиму и кроме благодеяний своим соплеменникам, коих он очистил, между прочим, от примеси язычества (1 Езд. 10; 10–18), достоин вечной, всемирной памяти за то, что собрал рассеянные пленением священные книги Ветхого Завета и привел их в настоящий вид.
После времен Ездры до пришествия Христова у Иудеев уже не было пророков в собственном смысле сего слова, но по временам продолжали являться мужи дивные и святые.
Таковы Маккавеи, спасшие Отечество от ига Антиохова и восстановившие поклонение Богу Истинному. Подвигами Маккавеев наполнены две книги, носящие их имя; и христианские герои не имеют нужды в лучших образцах любви к Отечеству и мужества против врагов.
Таков Елеазар, девятидесятилетний старец, некий от первенствующих книжников. Мучители умоляли его, по крайней мере, притворить себе аки ядуща поведенная от царя, но противные закону Моисееву, мяса: да сие соделав избавится от смерти (2 Мак. 6; 18, 21–22); но богомудрый старец не восхотел притворством искупить, или паче осквернить последних дней своих, — и вместо преступной снеди вкусил смерть мученическую.
Таковы, наконец, Захария, отец Предтечи, праведный Иосиф, коему обручена была Святая Дева, и Симеон Богоприимец. Но сии мужи, будучи часто упоминаемы в Евангелии, весьма известны всем нам и, можно сказать, сами проповедуют за себя и призывают к подражанию своим добродетелям.
Время положить конец воспоминанию и слову, и выйти из облака свидетелей (Евр. 12; 1). Так, апостол Павел в Послании к Евреям называет сонм святых мужей ветхозаветных; и я не знаю, как лучше и яснее можно было бы выразить их нравственное отношение к нам. Подлинно, это свидетели верные, неподкупные, неумолкающие, свидетели за нас или против нас! Желаете знать, о чем свидетельствуют они? О том, что все видимое и настоящее временно и ничтожно, вечно же и решительно важно для всех нас одно невидимое и будущее; о том, что взыскующим горнего града надобно жить как странникам и пришельцам на земли, не по обычаям века сего, а по духу и требованиям века онаго; о том, что всякому истинно верующему должно уготовить душу свою во искушение и быть верным и мужественным до смерти; о том, наконец, что спасение всех и каждого не в ином ком, как в обетованном Избавителе мира. О сем свидетельствуют все праведники Ветхого Завета, свидетельствуют и словом, а наипаче жизнью.
Но, братие мои, многие ли из нас приемлют сие свидетельство (Ин. 5; 31–34) и внимают ему? Многие ли даже знают о нем? Лик ветхозаветных праведников ежегодно два раза является в церковном богослужении перед празднеством Рождества Христова, но его примечают только служители алтарей, и разве небольшое число ревностных посетителей храмов. Для всех прочих это Божественное облако свидетелей является и сокрывается так же, как мимолетящие облака в воздухе. Так мало сообразуемся мы с попечительностью Церкви Божией о нашем спасении! Она изобретает разные для сего средства, ежегодно представляет их пред очи наши, а мы — и не думаем о них! Не подобает, — скажем и мы словами апостола, — не подобает, братие моя возлюбленная, сим тако бывати! (Иак. 3; 10). Церковь ежегодно две последние недели перед праздником Рождества Христова посвящает воспоминанию святых мужей Ветхого Завета; то же должно делать и нам. Двух недель достаточно для того, чтобы изучить, не только чтобы воспомянуть их жизнь. Некоторые не могут читать сами Священного Писания: пусть сделают это могущие — и для себя, и для других. Это будет вместо злата и ливана для грядущего с небес Господа. Только было бы благое желание соответствовать намерению Церкви, а за желанием не замедлит явиться и благое дело. Когда мы захотим узнать о чем‑либо из житейских вещей, то всегда узнаем; почему не быть тому же и в отношении вещей духовных? Аминь.
Беседа в неделю Святых Отец
Наше время отличается, между прочим, великой наклонностью к занятию прошедшим, так что самые бедные повествования о нем находят себе обширный круг читателей. Наклонность сама в себе похвальная, могущая служить основанием ко многому, истинно доброму и полезному. Ибо прошедшее, хорошо понимаемое, содержит в себе весьма много уроков для настоящего. Только, к сожалению, наклонность сия — заниматься прошедшим — обращается у нас большей частью вокруг предметов, явно вредящих уму и сердцу. Те, напротив, предметы из области прошедшего, кои всегда способнее по существу своему просвещать ум и питать душу, продолжают оставаться едва не в совершенном забвении. Говоря сие, я имею в виду Священную Историю. Много ли обращается на нее внимания? Часто ли занимаемся мы ее святыми лицами и событиями? Самое распространение просвещения между всеми сословиями не спасает в сем отношении от жалкого неведения. Многие могут пересказать со всей подробностью, как основался Рим, кто и когда царствовал в Египте, или Вавилоне; а спросите их: как основана на земле Церковь Христова, кто более других потрудился для Царства Божия? И они будут отвечать — молчанием!
Таким образом, мы и с сей стороны делаем не бесполезное дело, когда, сообразно указанию Церкви, занимаемся воспоминанием святых лиц Ветхого Завета. Может быть, через это некоторые из нас узнают, как Священная История наша богата великими людьми и великими деяниями всякого рода, а узнав это, почувствуют охоту ближе ознакомиться с сими лицам, и с тою Божественною Книгой, которая содержит их историю.
Ныне, сообразно обещанию нашему, мы должны привести себе на память жизнь и деяния святых жен Ветхого Завета, дабы и жены имели свои собственные образцы добродетелей. Притом мы желали бы примером святых жен Ветхого Завета внушить женам Нового особенно ту важную и благотворную мысль, что жена может быть виновницею спасения не только своего, но и многих; и все это может делать она, нисколько не выходя из своего круга, в котором поставлена рукою премудрого Творца.
Мысль сия, как, может быть, ни покажется некоторым с первого взгляда неудобоисполнимою, приходит сама собою на ум при взоре на первую и последнюю жену Ветхого Завета. Ибо кто первая и кто последняя? Первая — Ева, последняя — Мария. Ева, послушав змия, породила грех и смерть; Мария, вняв гласу Архангела, породила правду и бессмертие. От жены проклятие, и от Жены благословение! Не явное ли указание на то, чем может и чем должна быть жена? Может быть, и чаще всего бывает, поводом ко греху, источником соблазнов, виновницей скорби и бедствий. А должна и может быть, если захочет, стражем невинности своей и других, распространительницей святых нравов, мира и благоденствия. Как Ева породила грех и смерть? Неуместным любопытством и легковерием, привязанностью к красивому виду плода запрещенного, желанием действовать без мужа и руководить им самим. Не такие ли пороки, братие, кои и доселе наиболее обладают женским полом и наиболее через него вредят человечеству? Чувственность и без того сильно действует в падшем человеке, а когда жена поставляет главным делом своим прельщать, то чувственность становится неукротимой. Отсюда сколько греха! Сколько потерянных раев невинности! Взаимные отношения людей и без того подвержены многим недоумениям, встречам и борьбе; но они совершенно перепутываются, обращаются в неиссякаемый источник распрей и вражды, когда еще жены вмешиваются притом в дела мужей и хотят господствовать над их поведением и отношениями. Отсюда сколько зла, расторгнутых связей, превращений порядка дел, даже бедствий общественных!
Что заставляет жену выходить, подобно Еве, из своего круга? Желание оказывать как можно более своего влияния, давать наибольшее упражнение своей деятельности и талантам. Но всего этого, как мы сказали, наилучшим образом может достигнуть жена, не выходя из своего круга. Пример тому Мария. Какая из жен была скромнее Ее, неизвестнее для мира в свое время? Что было теснее Ее круга личной деятельности? И однако ж Мария соделалась источником благословения для всего человечества. Чем? Тем, что за Свое смирение, чистоту, преданность Промыслу удостоилась родить и воспитать Спасителя миру. — Вот образец для жен!
Рождение и воспитание чад в страхе Божием есть такое средство, коим каждая жена может действовать во спасение не только свое, но и других — целых семейств и обществ. И, во–первых, рождением. Это у истинно христианской жены не одно плотское действие: она зачинает не от одной плоти и крови. Для сего у христиан брак и есть Таинство; для сего супруги при венчании и приемлют благодать освящения. Рожденные в страхе Божием чада бывают святы и приносят с собою на свет благословение миру. Второе, неисчислимое по своим плодам, средство у матерей действовать ко благу человечества — есть христианское воспитание детей. Мать долгое время составляет для младенца целый мир: в ее очах он видит в первый раз рай или ад, Отца Небесного или духов злобы. Не много может сообщить мать младенцу, но это немногое пойдет на всю жизнь. Язык ее более состоит из действий, нежели слов, но он тем вразумительнее и незабвеннее. Образ благочестивой матери остается у некоторых последней святыней, когда все святое потеряно, и все еще охраняет их от последнего ниспадения в бездну нечестия или отчаяния.
Вы не осудите меня, братие, за это предварительное размышление, зная, как нужен и важен предмет, о коем я говорил сейчас. Обратимся теперь ближе к нашему делу.
Итак, Ева, последовав внушению змия, была первой виноницей бедствий для рода человеческого. Событие плачевное, долженствующее служить для всех жен источником всегдашнего смирения. Впрочем, грехопадение Евы так богато вознаграждено благочестием и подвигами Марии, что мужеский пол нисколько в сем отношении не имеет права сетовать на пол женокий. Вознаграждено и покаянием самой Евы. Не напрасно она и по падении названа матерью всех живущих (Быт. 3; 20). Распространение через нее на все потомство жизни плотской не заставило бы Адама наречь ее сим высоким именем. Без сомнения, мать всех живущих подала всем живущим пример жизни не по плоти только, но и по духу. Не ее ли покаяния плодом был Авель?
Болезни деторождения, доставшиеся в наследие от Евы всем женам, должны при каждом возобновлении своем приводить им на память происхождение греха и бедствий и праведный суд Божий на грешников; а это должно располагать их к благодушнейшему перенесению этих болезней, как наказания от руки Божией. Что налагает Сам Бог, то не может быть вредно, как бы ни было прискорбно и трудно. Это — жертва очистительная за грех! И коль скоро жена переносит болезни деторождения в духе веры, покаяния и смирения, то она тем самым покрывает множество грехов и своих, и своего мужа.
После Евы в Священном Писании не упоминается по имени ни об одной святой жене до Сарры, жены Авраамовой. Это, однако же, не значит того, чтобы в продолжение столького времени не было святых жен. Жены великих патриархов, например Ноя, не могли быть женами грешными. Матери великих святых, например Авраама, без сомнения, и сами отличались чистотою. Но Священное Писание умалчивает о святых женах сего времени, вероятно, потому, что они не участвовали непосредственно в судьбе Церкви, подобно последующим.
Первая из таковых Сарра, жена Авраама. Как супруга отца верующих, она разделяла с ним все несчастия, коими Бог испытывал, очищал и укреплял его веру, и во всех случаях явила себя достойною великого жребия, показав, как должна вести себя жена великого и святого мужа. Случай дважды отторгал Сарру от своего супруга, и она подвергалась опасности сделаться женою царя то Египетского (Быт. 12; 15), то Герарского (Быт. 20; 2); но всякий раз возвращалась тою же, какою была взята. Подвергшись непредвиденному соперничеству Агари, Сарра вышла победительницей, не выступая из прав жены, подчиненной мужу. Была искушена и тем, от чего наиболее страдает чувствительность жены — неплодством, но умела победить его силою веры, показав в этом случае своим примером, что у жен, кроме чувственных, нерешительных и неверных, есть духовное, самое верное средство, к препобеждению немощей естества: вера и молитва.
Не менее примечательны в Сарре ее скромность и повиновение мужу. Сам Господь назвал ее вместо Сары Саррою, то есть, госпожею множества, — в знак того, что от нее произойдут цари и народы (Быт. 17; 15–16). Немало было и других причин к возвеличению себя. Но Сарра оставалась покорной женой Авраама, господина того зовущи (1 Пет. 3; 6), как замечает апостол. Замечание весьма нужное для тех жен, кои, отличаясь какими‑либо особенными качествами, или сделав что‑либо очень полезное в кругу семейном, или вступив в какие‑либо благоприятные связи, потом вследствие сего теряют уважение к мужу, не знают своему влиянию никаких мер, и ставят себя главою дома, коею, по апостолу, всегда должен быть муж (Еф. 5; 23). Такая жена, как бы ни казалась себе и другим разумною, и как бы, по видимому, ни успевала в своих делах, не будет госпожею множества, не составит прочного счастья для своего дома и рода: ибо Господь гордым противится! (Иак. 4, 6).
Подобно Сарре, и еще очевиднейший подвиг в разрешении неплодства посредством веры и молитвы, совершила потом, во времена судей, Анна — мать пророка Самуила. Что Самуил был сын ее молитв, об этом прямо говорит Священная История (1 Цар. 1; 17); но мы не погрешим против сей Истории, если скажем, что ее же молитвы явились причиною, того, что сей сын был — не кто другой, а Самуил! Надобно только прочесть в книге Царств, как молилась сия святая жена о разрешении ее неплодства, — и тотчас видишь, что таких необыкновенных молитв и плод не мог быть обыкновенным (1 Цар. 1; 10–16).
Но не будем опережать порядка времен. Невестка Сарры, жена Исаака, Ревекка, дивна своим вниманием к путям Промысла касательно судьбы своих детей. Нося во чреве двух близнецов, она почувствовала в себе борьбу их, — и через откровение узнала, что от нее произойдут два родоначальника, из коих больший поработает меньшему. Послушная горнему указанию, святая жена не остановилась на этом. Видя подтверждение его в характере детей, она благоразумной хитростью исправила погрешность мужа и, вопреки пристрастию его к старшему сыну, умела низвести благословение первородства на младшего — достойного. Поступок в прямом своем значении неудобоприкладный к нашим нравам, ибо у нас нет патриархального благословения для первородных, но по духу своему весьма поучительный для матерей. Кто не знает, как нужно заранее узнавать природные наклонности, а вместе с тем и природное предназначение детей? От этого зависит нередко судьба семейств и целых поколений. Но никто не может сделать сего лучше матери. Ее дело посему самому следить за свойством детей; ее же дело и направлять, когда нужно, по примеру Ревекки, волю отца касательно предназначения детей к тому или другому роду жизни и занятий. Матери в этом отношении могут быть истолковательницами путей Промысла. Только важное дело сие должно быть совершаемо матерями не по собственному какому‑либо пристрастию, не по желанию властвовать в доме и распоряжаться судьбою детей, а, подобно Ревекке, в духе веры и чистой любви к детям: иначе лучше предоставить все сие дело одному отцу.
В Сарре, Анне, Ревекке видны добродетели более семейные, хотя и они имели влияние на отдаленное потомство, даже на судьбу самой Церкви. Хотите ли, братие, видеть жен, действующих в круге жизни общественной, куда вводятся они иногда Самим Богом для показания, что в Его деснице и слабая жена становится креплынею мужей? Примером таковых жен во времена Моисея была сестра его Мариам, во времена судей — Деввора, во времена царей Израилевых — Олда и Юдифь.
Мариам предводила ликом израильтянок, когда они воспевали благодарственную песнь Богу за чудесный переход Чермного моря. Взя же Мариам пророчица, — так пишется в книге Исхода, — тимпан в руце свои, и изыдоша вся жены вслед ея со тимпаны и лики: преднача же им Мариам, глаголющи: поим Господеви, славно бо прославися! (Исх. 15; 20–21).
Таким образом, прекрасный дар, который украшает многих из нынешних жен, — петь и играть на инструментах, — сестра Моисея умела употребить на прекраснейшее дело всенародного прославления имени Божия! Что препятствует женам употреблять — в своем кругу — сей дар подобным образом и ныне? Менее ли древних израильтян Отечество наше видело над собою благодеяний Божиих? Менее ли для души и чувства будет пищи, для дружеских собраний воодушевления, если вместо бездушных и душетленных песен, приводящих в страсть и поющую и слушающих, предметом домашнего пения и игр на инструментах сделаются гимны духовные, прославление чудес и благодеяний Божиих? Знаю, что, говоря таким образом, я покажусь для некоторых странным; но пусть сами вникнут получше в дело — и увидят, как изящные искусства далеко уклонились у нас от истинной цели, и какой отсюда вред для нравственности, даже для самых искусств, ибо истинное искусство, подобно истинному знанию, живет и питается не землею, а небом.
Вероятно, Мариам помогала Моисею не одним ликоначальством над женами в общественных собраниях, ибо Писание называет ее пророчицею (Исх. 15; 20). Несмотря на это, Промысл показал в Мариам, как жена, и в звании пророчицы, не должна выступать из своего круга и восхищать себе не принадлежащего. Однажды Мариам дерзнула вместе с братом Аароном возглаголать на Моисея, пререкая правам его на особенную честь пред народом (Чис. 12; 1–16). Проступок по видимому был не великий, ибо происходил более от недоразумения, нежели от злости, притом общий сестре и брату, но Аарону, предварившему суд покаянием, вместо наказания был один строгий упрек, а Мариам, умедлившая раскаяться, подпала ужасной семидневной проказе. Да не забывают сего те, впрочем благи жены, кои, участвуя каким‑либо особенным образом в устроении блага Церкви, дерзают потом усваивать себе право располагать ее судьбою, и в случае разногласия их мнений с ходом дел, позволяют себе глаголать, подобно Мариам, на самых Моисеев. Такое самозабвение и посягательство сами по себе суть уже признак духовной нечистоты и проказы, от коей надобно очиститься строгим покаянием. Делай и трудись для Церкви, но не думай господствовать над домом Божиим, у коего есть свои, Богом данные, приставники.
Девворе суждено было свыше быть судьею и матерью (Суд. 5; 7) всего Израиля; и она исполнила верно свое великое предназначение. Но смирение и скромность жены не оставляли Деввору и в звании народо–правительницы. Узрев в Вараке способность быть защитником Отечества, она тотчас хотела на него возложить тяжесть народодержавства; только малодушие его принудило скромную жену выйти с ним на поле брани. Величественная песнь, воспетая Девворою после победы, доселе свидетельствует, как среди земного величия далека была она от земной гордости (Суд. 5; 1–32).
Третья из ветхозаветных жен, действовавших в круге общественном, есть Олда, или Олдана. Она представляет разительный пример, как жена, несмотря на слабость пола своего, может сосредоточить в себе все, что есть лушего в целом Отечестве, и служить посредницей между землею и небом (2 Пар. 34; 22–28). Деввора была такой, когда у Израиля не было ни царя, ни судии; а Олда жила в такое время, когда у Израиля был царь и притом — Иосия, был первосвященник и притом — Хелкия (4 Цар. 22; 8); и однако же и этот царь, и сей первосвященник ходили к Олде за откровением воли Божией! Так у Бога нашего и в этом отношении нет приятия лиц: кто святее, муж ли, жена ли, тот и ближе к Нему. Неприятна была воля Божия, которую Олде надлежало возвестить; но дивная жена небоязненно возвестила ее и царю, и первосвященнику.
Что касается Юдифи, то величие ее так необыкновенно, что о ней скорее надобно упомянуть для удивления, нежели для подражания. Решившись употребить телесную красоту свою на защиту отечественного города, Юдифь простерла самоотвержение до последних пределов, так что одна черта отделяла ее от опасности греха. Руководясь верою, она умела пройти невредимо над бездной и, не повредив себе, спасти Отечество; но обыкновенная добродетель могла бы в этом случае сто раз пасть сама. Посему‑то я и называю геройство Юдифи достойным более удивления, нежели подражания. Кто хочет более ознакомиться с сей необыкновенной женой и ее безпримерным поступком, тот пусть прочтет самую книгу, носящую ее имя: там увидит он, между прочим, с какой радостью поспешила Юдифь в свой мирный домашний круг тотчас по окончании необыкновенного подвига, и как мало занимала ее телесная красота после того как ею спасено Отечество (Иудифь 16; 22). Из частных жен, от Моисея до плена Вавилонского, преимущественного внимания заслуживают Руфь, праматерь Давида, и вдовица Сарептская, у коей жил Илия пророк. В целой всемирной истории трудно отыскать пример любви семейной трогательнее того, какой представляет Руфь. Свекровь ее Ноемминь, желая блага овдовевшей невестке, хотела, чтобы она осталась в своем племени и не возвращалась с нею в Иудею, из коей выгнал их на время голод. Что же Руфь? Не срящи мене то, — отвечала она, — еже оставити тебе или обратитися мне от тебе, но идеже идеши ты, и аз пойду, и идеже водворишися ты, водворюся и аз: людие твои людие мои, и Бог твой Бог мой; и идеже аще умреши, умру и тамо погребуся (Руфь 1; 16–17). Таким прекрасным словам и чувствам соответствовала и вся жизнь Руфи, за что она из язычницы удостоилась соделаться праматерью Давида, а через него — и Самого Спасителя мира.
О вдовице Сарептской дал свидетельство Сам Господь, когда сказал, что многи вдовицы беша во дни Илиины во Израили… и ни ко единей их послан бысть Илиа, токмо в Сарепту Сидонскую к жене вдовице (Лк. 4; 25–26). Великое предпочтение заслужила она, между прочим, тем, что, несмотря на свою крайнюю бедность, имела столько веры, что решилась пропитать во время глада пророка. За это чванец елея и горсть муки пшеничной не оскудели у ней во все время глада, — и над нею уже начинало исполняться то, что потом замечал в себе Павел: яко нищи, а многи богатяще (2 Кор. 6; 10). А ныне, братие, о многих людях надобно сказать, к сожалению, противное: вся, по видимому, имуще, а ничтоже содержаще (см.: 2 Кор. 6, 10). Это те, иже убо иматъ богатство мира сего, лежаща на лета долга, при виде брата требующа затворяют утробу свою (1 Ин. 3; 17), богатеют в себя, а не в Бога (Лк. 12; 21), приобретают таким образом по видимому весь мир, а теряют — душу! (Мф. 16; 26). Думают, обыкновенно, что у них все еще мало; боятся, благотворя другим, обидеть себя: а того не помнят, что иже дает убогим, не оскудеет! (Притч. 28; 27).
И времена плена Вавилонского, как ни несчастны были для Евреев, украшались, однако же, не одними великими мужами, а и святыми женами, так что самые язычники говорили: кто презрит людий сих, иже имут у себе жен таковых! (Иудифь 10; 19). Тогда для Еврея главная добродетель была сохранить в чуждой земле верность Богу отцов. Есфирь не только сохранила ее, но и жертвовала для нее жизнью. Промысл дал ее в жену Артаксерксу, царю Персидскому, а он, наущенный врагами Иудеев, дал повеление избить сей народ по всему царству. Никто дотоле не знал, что Есфирь — Иудеянка; тут еще более было причин скрыть свое происхождение. А Есфирь здесь‑то и открыла его, — с явной опасностью жизни, только бы спасти народ свой, — и спасла! Святое дерзновение царственной жены подвигло на милость сердце царево, и погибель, приготовленная народу Божию, пала на главы врагов его, а поступок Есфири сделался предметом ежегодного торжества для всего народа израильского (Есф. 9; 19–31).
Сусанна прославилась мужеством другого рода — борьбой за свое целомудрие. Что нужнее сея добродетели для жен? — Без целомудрия жена есть сосуд погублен (Пс. 30; 13). В целомудрии самое существо жены. Сусанна, несмотря на нечистоту нравов у язычников, между коими жила, твердо знала это, и еще тверже хранила. Обольстители поставили ее в крайность — избрать утехи любви преступной, или — смерть! Юная израильтянка немедленно избрала — смерть! Но Господь не попустил потерять жизни той, которая готова была отдать ее за свою невинность.
Прекрасным воспоминанием целомудренной Сусанны можно бы заключить и все воспоминание ветхозаветных жен, если бы не представлялось еще одно лицо из времен Маккавейских, коего пример особенно нужен для жен Нового Завета. В самом деле, братие, женам христианским мало иметь обыкновенные добродетели: верность Богу, отечеству, супругу, скромность, благоразумие и чистоту; от них, как и от мужей, как и от всех последователей Христовых, требуется еще, чтобы они, когда потребует долг, умели оставлять все, — супруга, детей и весь мир для Бога. Пример этой‑то высокой добродетели видим в чудной жене времен Маккавейских. Свирепый Антиох умучил пред ее очами семерых детей ее, принуждая их к идолопоклонству. Какое зрелище для сердца матери! Между тем, она, вместо слез или жалоб, или потери чувств, как это последовало бы с матерью обыкновенной, самакоегождо их увещаваше на мучение отеческим гласом (2 Мак. 7; 21). Наконец остался один. Сами мучители остановились; сам царь просил ее, да будет юноше советница на спасение (2 Мак. 7; 25). И обезчадствованная матерь обещала советовать: что же усоветовала? Сыне, — воскликнула она, — помилуй мя носившую тя во чреве девять месяцей и млеком питавшую тя лета три… молю тя, чадо, да воззриши на небо и землю, и вся, яже в них, видящь уразумееши, яко от не сущих сотвори сия Бог, и человечь род тако быстъ: не убойся плоторастерзателя сего, но достоин быв братии твоея, восприими смерть, да в милости с братиею твоею восприиму тя (Мк. 7; 27–39). Мученический венец не замедлил после сих слов сойти на главу сына и матери.
Сойдет, сойдет драгоценный венец сей и на главу всякой матери, которая там, где нужно, в состоянии будет отказаться, ради Бога и Его Святого Закона, от любви плотской к детям. Ибо не среди одних гонений можно приносить такую жертву. Редкая матерь не встречает случаев, где любовь к детям борется с любовью к Богу. Да не предпочитает временного блага детей вечному, да будет готова видеть их лучше мертвыми плотию, нежели умершими духом, — и она поступит по чину жены Маккавейской!
Обратимся теперь ко всему сонму святых жен ветхозаветных. Что видим во всех их? Все они, по выражению апостола, во–первых, свидетельствованы быша…верою (Евр. 11; 2–3); жили не столько плотью, сколько духом, не сколько в видимом и настоящем, сколько в невидимом и будущем. Любили супругов, детей, Отечество, но главным предметом любви их был Бог и обетованный Избавитель мира. Из сей‑то небесной любви проистекало в них все великое, чем они прославились на весь мир.
Во–вторых, все святые жены были весьма свободны от суетных обычаев женских, украшая себя, по апостолу, не плетением влас и убором головы, не обложением злата и лепотою риз, а кротким и молчаливым духом, потаеным сердца человеком (1 Пет. 3; 3–4), то есть сердечными совершенствами. Ничего не может быть почтеннее жены, украшенной таким образом: она украшает собою самую бедность. Напротив, никакое злато и роскошь не могут прикрыть гордого и строптивого нрава; никакая вода драгоценных камней не заменит чистоты целомудренного взора и сердца.
В–третьих, все святые жены оказывали глубокое повиновение своим мужам. Сама Сарра, как мы видели, послушаше Авраама, господина того зовущи (1 Пет. 3; 6). Муж глава жене, данная Самим Богом: посему искать главенства на земле, значит для жены — идти вопреки явной воле Божией. На земле, говорю, ибо на небе есть Жена, честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим.
Все святые жены любили домашний кров. Даже те из них, кои рукою Промысла изводимы были на поприще общественного действования, с радостью спешили в семейный круг, когда оканчивали свое дело.
Открыть ли вам, братие, наконец последнюю черту, коею апостол Павел довершает изображение характера всех святых ветхозаветных как мужей, так и жен? Она состоит в том, что все они умерли, не прияша обетования, Богу, — прибавляет Апостол в изъяснение, — лучшее что о нас предзревшу да не без нас совершенство приимут (Евр. 11; 39–40).
Когда доходишь чтением до сего места у Апостола, то не знаешь иногда, что думать о нем. Ибо лучшее, без всякого сомнения, должно принадлежать лучшим; а мы, братие, что значим в сравнении с ветхозаветными праведниками?
Самые лучшие из нас не суть ли яко дети в сравнении с такими мужами, каков Авраам, Иов и другие? Посему, едва ли нам дано лучшее не потому, что мы — худшие! Им суждено жить во мраке сеней и гаданий потому, что они сами были якоже светила в мире(Флп. 2; 15), способны прогонять современную им тьму; а мы поставлены среди полудня благодати, дабы хотя обилием внешнего света рассеяна была наша внутренняя тьма. Но, как бы то ни было, а по внешности, состояние наше далеко превосходит состояние ветхозаветных праведников: младенец теперь видит то, чего желали видеть и не видели все патриархи и пророки.
Что же, братие, производит в нас это обилие света благодатного? Чувствуем ли мы свое высокое преимущество быть членами Церкви новозаветной и пользуемся ли им как должно? Так ли твердо веруем в Пришедшего, как они веровали в Грядущего? Так ли сильно любим Видимого, как они любили Невидимого? У Господа нет лицеприятия; кому много дано, с того много и взыскивается. Чего же не взыщут с нас, если мы, пользуясь всеми дарами благодати, рождаясь, можно сказать, и умирая у подножия яслей и Креста, не будем уметь найти в них своего спасения! Божественное облако свидетелей, как Апостол называет лик ветхозаветных святых, свидетельствующее теперь для нас, не будет ли свидетельствовать тогда против нас? Лот скажет: я среди Содома мог сохранить чистоту нравов, а они среди собратий по вере, под сенью Церкви и ее пастырей, не могли остаться верными Закону Божию. Иов скажет: я на гноище и в ранах нашел в себе столько сил, чтобы благословлять имя Господне, а они, проводя жизнь большей частью в тишине и мире, не умели быть преданными воле Божией и не роптать на Промысл. Иосиф и Сусанна будут обличать тех, кои погубили свое целомудрие; Руфь будет свидетельствовать против юношей и юнот, непокорных родителям. Сарра станет против жен, неверных своим мужьям. Каждый грешник найдет против себя свидетеля, и каждая грешница — свою обличительницу.
Да сохранит Господь всех нас от такового свидетельства и обличения, молитвами этих же самых свидетелей и обличителей! А для сего память их, не на час только или на день, а навсегда, да будет со всеми нами! Аминь.
Беседа на литургии в навечерие Рождества Христова
При всем желании продолжать наши собеседования с вами, возлюбленные братие, мы едва было не умолкли на весь наступающий праздник. Причиною сего была немощь — не телесная, а духовная; а причиною немощи — величие торжества, необъятность чудес и знамений Вифлеемских, глубина и неисследимость преславной Тайны явления во плоти Сына Божия. Чем более размышляли мы о сей Тайне, тем менее находили в себе способности изобразить ее в подобающем виде. Ум озарялся светом; память предоставляла пророчество за пророчеством, событие за событием; воображение преисполнялось святых образов; сердце воспламенялось любовью к Предвечному Младенцу, почивающему в яслях; но слово оставляло нас, и уста запечатлевались; мы были способны только благоговеть и удивляться, а не беседовать. Так текло время; и если бы можно было нам ограничиваться самими собою, то желалось бы навсегда остаться в этом безмолвном изумлении чудесам и тайнам любви вечной.
Но потом мы встретились с мыслью, что при всей духовной скудости нашей, на нас лежит священный долг делиться с вами, при подобных случаях, и мыслями, и чувствами нашими. Из самих яслей Вифлеемских, казалось, исходил некий тайный глас вразумления. Служитель и провозвестник Евангелия, хотя и недостойный, — так, казалось, слышал я, — почто медлишь возвестить славу Спасителя твоего, и хочешь пребыть безгласным, когда все вещает о Нем? Если не можешь возвыситься до благовестил о самой Тайне Воплощения и идти с мудрыми волхвами за звездою выспреннего богословия; то гряди смиренно вослед пастырей в вертеп, к яслям; изобрази своим слушателям, что там совершается; повтори вслух провещанное евангелистами. Довлеет и то, чтобы всяк слышащий возблагоговел пред Тем, Кто, оставив славу, юже от века имел у Отца, является ради нас со всеми немощами младенчества. А, возблагоговев, да научится, подобно Спасителю своему, отвергать суетную славу мира, любить простоту и смирение, полагать за братию душу свою.
Повинуясь сему гласу, мы исходим пред вас, братие, с одним Святым Евангелием: в нем наши будущие беседы; здесь все наше и ваше поучение. Следуя со смирением и в простоте духа за евангелистами, пойдем, куда поведут нас; будем видеть, что покажут нам, слышать, что возвестят, слагая, подобно Пресвятой Деве, виденное и слышанное в сердце своем, то есть, обращая его для себя посредством благоговейного размышления в пищу для души и сердца. Таким образом сама собою составится, как надеемся, при помощи благодати Божией, неоскудная трапеза духовная на грядущие дни праздничные.
Душе света и истины, силы и могущества, дивным посредством коего Слово стало плотию! (Ин. 1; 14). Сотвори, да плоть теперь станет для нас словом, да обратятся события Вифлеемские в живые уроки духа для нас, обложенных плотью; да, оживотворенные верою, возможем восприять внутрь себя, в самые сердца наши, предвечное Слово, почивающее в яслях Вифлеемских, и соделаемся способными принимать от Него те Божественные глаголы, кои Оно Само всегда готово простирать ко внутреннему человеку нашему.
Иисус Христово рождество еще бе, — так начинает святой Матфей благовестие о рождении Спасителя: — обрученней бо бывши Матери Его Марии Иосифови, прежде даже не снитися има, обретеся имущи во чреве от Духа Свята (Мф. 1; 18). Итак, Пресвятая Дева была обручена в то время, когда благоволил зачаться и родиться от Нее по плоти Единородный Сын Божий. Зачем нужно было обручение Той, Которая не знала и не хотела никогда знать мужа? (Лк. 1; 44). Затем, ответствуют святые отцы, что для преславной тайны воплощения Сына Божия нужен был до времени покров и завеса: ибо безсеменное зачатие, возвещенное Святой Деве Архангелом, открытое Духом Святым отчасти праведной Елисавете, оставалось недоведомым для всех прочих. После сего, что было бы со Святою Девою, если б Она оказалась имущей во чреве, не быв обручена мужу? Чем бы показалась Она Иудеям, если пред самим святым Обручником Ее, как увидим, явится яко бракоокрадованная? — «Аще бы сие (то есть плодоношение без мужа) от начала было Иудеям явно, — любомудрствует святой Златоуст, — то камение вергли бы на Деву, и акибы преступницу осудили ю. Аще бо о прочих, их же многажды указания имеяху в Ветхом Законе, явственно безстудствоваху: то чесого не рекли бы, сие (безсеменное зачатие) услышавше; ибо имеяху все прошедшее способствующее им время, николиже что тако приносившее. Аще бо по толиких знамениях еще Его сына Иосифа нарицаху; то како бы прежде знамений веровали, яко от Девы родися?»
Итак, чтобы устроить для Святой Девы защиту не только от Иудеев, но и от самого закона, который угрожал побиением камнями деве, плодоносящей без мужа, — премудрость Божия предрасположила обстоятельства так, что Святая Дева, во время рождения Божественного Младенца, находилась в состоянии обручения. Евангелисты не сказывают, как произошло это необыкновенное обручение; но Святое Предание сохранило для нас сведение о сем событии, столь важном не только в жизни Богоматери, но и в деле нашего спасения.
Хотите ли выслушать с благоговением, что говорит Предание? Когда Святая Дева, — так повествуют древние отцы Церкви, — после введения Своего во храм достигла совершенных лет, то первосвященники объявили Ей, что в настоящем Ее возрасте уже невозможно Ей более оставаться при храме, и что, следуя общему обыкновению, Она должна избрать себе супруга. Но Мария объявила решительно, что Она, посвященная родителями и Сама посвятив Себя Богу, не может принадлежать никому из людей. Первосвященники изумились такому, безпримерному в Ветхом Завете, обету девства (ибо в то время, вызываемые благословением многоча–дия и надеждою рождения обетованного Мессии, все девы Израиля почитали за величайшее несчастье остаться навсегда вне супружеского состояния); но, уважая святую решимость Отроковицы, Коей чистота нрава и жизни была им совершенно известна, не дерзнули принуждать Ее к оставлению святого обета. И как святых родителей Марии уже не было в живых; то, дабы доставить Ей вне храма необходимое пристанище, почли за лучшее найти такого человека, который решился бы принять имя Ее супруга, не пользуясь его правами. После усердной молитвы к Богу, да Сам укажет такого мужа, священники, быв вразумлены особенным знамением свыше, вручили Пресвятую Деву одному благочестивому старцу от рода Давидова, именем Иосиф, который, обручившись с Нею по закону, пота Ее с собою из храма в Назарет, где находилось его жилище. — Так изъясняется преданием таинственное обручение Пресвятой Девы!
Уже судя по такому обручению, праведный Иосиф всего менее мог ожидать — увидеть обрученную себе Деву непраздною. И вот, Она, однако же, обретеся имущи во чреве! Можете представить, что должно было произойти при сем в душе святаго старца! — Святая Церковь нисколько не преувеличивает дела, когда говорит, что он в это время имяше бурю помышлений сумнительных. Может быть, сто раз он не верил своим очам; начинал думать и бросал мысль; обращался к земле и небу за разрешением сомнения — и не находил его. Наконец, волнующаяся мысль нашла пристанище: но, Боже мой, какое пристанище?«Бракоокрадованную помышляше Ю», — как выражает Святая Церковь. Ничего не могло быть мучительнее сей мысли для чистой души святого старца; но другой мысли не было. Что делать? Куда обратиться? Можно бы вопросить Саму Деву и потребовать изъяснения: но что вопрошать? — мыслил кроткий старец. Зачем смущать и терзать вопросами Ту, Которая и без того должна страдать от Своего положения? Так, самая кротость и доброта Иосифа служили ему во искушение. Равным образом, можно было ожидать, что Сама Плодоносящая раскроет и объяснит Свое состояние; ибо не могла Она не заметить смущения в хранителе Своего девства, не могла не страдать душою, видя его страждущим; но и Она молчала! Почему? Потому, что дело Ее было тайною не столько Ее, сколько Божиею: а как открыть тайну Цареву без воли Царя? Молчала потому, что молчал Сам Господь. Ему, — помышляла Она, — известно наше положение, наше смущение и страдание; если найдет нужным, то Сам поднимет завесу, снимет с нас тяжелый крест; не найдет — будем нести его! Отец не оставит Своего Сына, а Сын — Матери.
Но что Провидение? Где Архангел, благовествовавший радость? Зачем он не поспешит удалить от Святейшего святых подозрение, столь ужасное? Возблагоговеем, братие мои, пред величием Премудрости Божией: се един из самых дивных путей ее! Мы видели, почему нужно было опустить завесу обручения над безсеменным зачатием неискусобрачной Богоневесты: во свете откровения, коим теперь пользуемся, нетрудно приметить, для чего на сей завесе, как некоему призраку, допущено было появиться на время и мрачному подозрению в бракоокрадовании. Такое уничижение Сына и Матери не только не противоречило великой цели явления во плоти Сына Божия, но, можно сказать, было самым естественным ее проявлением и вместе началом Его великого служения спасению рода человеческого. Ибо для чего Сын Божий оставил престол славы, и подобно последнему из сынов человеческих вселился во утробу Приснодевы? Для того ли, чтобы, явившись на земле, принять от всего рода человеческого честь и поклонение, подобно тому, как оные приемлются от ликов ангельских? Нет, Сын Божий является на земли не яко Господь и Владыка, а яко Искупитель и Посредник; является во плоти для того, чтобы соделаться жертвою за грехи и неправды наши, претерпеть казнь, нами заслуженную, и таким образом оправдать нас и примирить с правосудием небесным.
Что же удивительного, если, сообразно цели пришествия Своего на землю, Он, еще во утробе Матерней, соделывается предметом мрачных подозрений, вступая, таким образом, еще до рождения на лествицу искупительных страданий и уничижения, коею Он будет идти до самого конца Своей жизни? И для служителей преславной тайны — Марии и Иосифа, настоящее тяжкое положение их было, конечно, не без великого плода духовного. Святая Дева соделывается теперь Матерью Бога Слова; святой Иосиф должен будет вскоре нарещись отцом Его. Какая великая честь и слава для обоих! А вместе с тем какая великая опасность для смирения, сего основания всех добродетелей. Ублажат Мя вси роди (Лк. 1; 48), паки могло представиться в уме Марии, и в соображении Иосифа, и не всегда в такой чистоте, в какой представилось среди святого восторга, при свидании с праведной Елисаветою. И вот, против сей опасности превозношения рукою Самого Промысла, сотворившего такое величие (Лк. 1; 49), воздвигается мрачная, но крепкая ограда — подозрение в бракоокрадовании. Не до помыслов уже о земной какой‑либо почести было теперь Той, Которая, за мнимое несоблюдение чести, не могла без смущения взирать даже на хранителя Своего девства, и подвергалась опасности строгого осуждения по самому закону. Не до самомнения и величаний будет и Святому старцу, когда он, вразумленный свыше о происходящем, вспомнит, какими мрачными очами взирал он на Того, Кто благоволил восприять от нареченного отца Свое имя. Между тем, Святая чета, страдая от тяжкого искушения, тем самым приобщалась уже страданиям Искупителя мира; и в то время, как Он возрастал во утробе Матерней плотью, Она возрастала духом, выравниваясь таким образом внутренно с высотою Своего внешнего положения. В Святом старце, кроме того, тяжкое обстоятельство подозрения послужило, как сейчас увидим, случаем к обнаружению пред очами всего мира чрезвычайной доброты его души у необыкновенной кротости сердца.
Два пути было теперь для Иосифа выйти из мучительного состояния и положить конец своим душевным страданиям. Он имел, во–первых, все право обличить непраздную Отроковицу всенародно, предав Ее строгости закона Моисеева на подобные случаи; но такая строгость была совершенно противна и кроткому нраву старца, и тому уважению, которое, при всех его подозрениях, продолжала внушать к Себе Святая Дева равноангельным нравом и житием Своим. С другой стороны, Иосиф мог оставить все дело без внимания, и продолжать в молчании носить имя супруга Той, Которая, по его мнению, была бракоокрадованною; но такой образ действий был противен совести, решительно отвращавшейся от всякого потворства нечистоте и от всякого соучастия неправде. Что же делает, наконец, святая и кроткая душа? Иосиф же, — замечает евангелист (Мф. 1; 19), — праведен сый, то есть, столько же добр и милосерд, как и правдив и чист, не хотя Ея обличити, восхоте тай пустити Ю: решился, то есть, разойтись с Девою тайно, без оглашений, не вредя Ее чести и безопасности, на каковой поступок самый закон давал ему полное право.
Благодарим тебя, святой старче, за твое снисхождение; но в нем уже нет более нужды: довольно терзалось твое сердце недоумениями, приготовься услышать весть, которая стократно вознаградит тебя за все!
Сия же ему помыслившу, се, Ангел Господень во сне явися ему, глаголя: Иосифе, сыне Давидов, не убойся прияти Мариам жены твоея; рождшее бо ся в Ней, от Духа есть Свята: родит же Сына, и наречеши имя Ему Иисус; Той бо спасет люди Своя от грех их. Сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком, глаголющим: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог (Мф. 1; 20–23).
Приметьте, братие, силу выражения евангельского - сия же… помыслившу; то есть тотчас, как только мысль о тайном отпущении от себя Обрученной утвердилась в душе старца. Значит, Провидение, хотя закрывалось десятью завесами, с бдительностью следило за всеми движениями души Иосифовой; и вот, как только настала минута к действию, завесы тотчас все падают: сия же… помыслившу, се, Ангел Господень… явися - может быть, тот самый, который благовествовал и Марии Ее безсеменное зачатие, то есть Гавриил; ибо такие тайны вверяются не многим. Во сне явися: потому что благопокорливая душа старца, как замечает святой Златоуст, не имела нужды в более чудесном явлении Ангела наяву; с другой стороны, разительное согласие сновидения с обстоятельствами, равно как и приятое во сне от Ангела откровение, достаточно будут ручаться за свое происхождение свыше. Ибо, что говорит Ангел? Говорит о таких предметах, кои не могли быть доведомы никому из смертных, то есть о внутренних, тайных помыслах его души: не убойся прияти… жены твоея: рождшее бо ся в Ней от Духа есть Свята. Открывает, далее, будущее, известное единому Богу: родит же Сына… Той бо спасет люди от грех… наречеши имя ему Иисус. Самое название Иосифа сыном Давидовым употреблено не без особенной силы. Иосиф был бедный древодел; а его именуют теперь не только потомком, даже сыном Давидовым, и посему ближайшим наследником всего величия Давидова. Для чего? Дабы таким образом вдруг поставить его на высоту настоящего его положения, с коей он низпал было так глубоко своим мрачным подозрением. Иосифе, сыне Давидов, — выражение дружеское, и в то же время вразумляющее. Потомок Давида, — как бы так вещал Ангел, — почто ты малодушно поникаешь под бременем собственного своего величия? Почто не приведешь себе на память древней, неотъемлемой славы дому твоего, и смущаешься, когда подобает токмо радоваться? Род Давида, к коему принадлежишь ты, унижен и усечен до корени; но не из него ли должен произойти Царь славный, Спаситель всего мира? И не от Девы ли должен родиться Он? Довольно предавался ты мрачным мыслям, терзался, страдал: узнай истину и возрадуйся! Рождшееся - что так смущает тебя — не от человек есть, а от Духа Свята. Отроковица точно родит Сына, и ты, хотя не отец Его, будешь иметь честь нарещи Ему, по праву отцов, имя — Иисус. Сие, а не другое наименование приличествует Рожденному; потому что Он спасет весь род человеческий от греха и смерти вечной. Чрезвычайные вещи совершаются в дому твоем, и однако же такие, кои давно были предсказаны в слух всего Израиля пророками. Сие же бысть, да сбудется реченное от Господа пророком глаголющим: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог.
Такое указание на пророчество, по мнению святого Златоуста, могло служить для Иосифа вместо руководственной нити, даже на тот случай, если б он не удержал в памяти всех подробностей своего сновидения. Но можно ли было забыть такой сон? И вот, Иосиф, по свидетельству евангелиста, восстав от сна, сотвори, якоже повеле ему Ангел, и прият жену свою, то есть прият паки сердцем и душою, решившись было пред сим удалить Ее из своего дома; ибо, что он не удалял еще Ее, — видно уже из того, что Ангел явился немедленно, как образовалась в душе старца мысль об удалении.
Открыл ли при сем Святой старец прежние, мучительные недоумения свои Пресвятой Деве? И открытие могло послужить к общей радости и утешению о пройденном искушении, и неоткрытие не могло уже вредить миру и тишине сердечной; ибо одно сияющее радостью лицо Иосифа и усугубившиеся нежные попечения об Отроковице могли дать знать Ей, что хранитель Ее девства введен в тайну, доселе для него недоведомую.
Думаю, что и нам не нужно много слов для обращения себе в урок того, что мы видели. Тем, кои избираются на особенное служение тайнам Божественным, на совершение великих предопределений небесных, и для сего удостоиваются особенных откровений и, так сказать, содружества с небом, — свойственно представлять себе, что они находятся под особенным охранением свыше, и посему иметь особенное упование и дерзновение. Так, Богом избранные души, кто бы вы ни были, Провидение блюдет вас яко зеницу ока. Если с чьей, то с вашей главы не падет ни одного волоса без воли Отца Небесного. Но не мните, чтобы по тому самому вы были свободны от искушений. Вас‑то, напротив, наипаче и ожидают они во множестве; для вас‑то, яко сосудов златых, и уготовляется очищение огнем седмерицею. Пример — все великие и богоизбранные исполнители советов Божиих. Посморите на жизнь их! После их добродетели, чем исполнена она, как не искушениями и встречами самыми тяжкими? Что всего дороже, самая честь и невинность ваша, как показывает пример Пречистой Матери Господа, может подлежать подозрениям самым мрачным. Вы можете сделаться предметом тяжких сомнений даже для тех, коих уважением всего более дорожите, кои суть ваши сродники, ваши благотворители, други и любимцы души вашей.
Какой совет преподать вам на сей случай? Что приличествует вам в этом мучительном положении? Совершенное ли молчание, по примеру Марии и Иосифа? Может приличествовать и сие бесценное молчание, если вы возросли духовно в меру их веры, преданности и упования. По крайней мере, не спешите преждевременными изъяснениями и воплями слагать с себя креста, на вас возложенного, не освятившись им в душе своей, не облобызав его всем сердцем, не почувствовав его живоносной силы. Всегда будьте внимательны не столько к своей — малой чести, сколько к путям Божиим, ожидая во всяком случае более свыше — от Господа, управляющего всеми событиями и назирающего все пути наши, нежели снизу — от себя самих, от своего благоразумия и дальновидности. Что вся земная слава и честь для тех, кои возлюбили славу Божию, стремятся к почести вышнего звания! Только бы наше бесчестие не было заслужено нами, не вредило делу Божию и не наносило соблазна ближним; а то пусть проносят имянаше яко зло (Лк. 6; 22. Мф. 5; 11): это един из видов блаженства, указанных для нас Спасителем нашим. Настанет великий день откровений, когда обнаружатся все тайны, когда пред лицом Ангелов и всего мира явится: кто и что был каждый из нас. Аминь.
Беседа на всенощном бдении под Рождество Христово
Что, если бы мудрости человеческой самой предоставлено было начертать план явления на земли великого Посредника между землею и небом? Не потщилась ли бы она удалить от колыбели Божественного Отрочати всякое неудобство и бедность? Не почла ли бы за долг окружить происхождение Его на свет знамениями и чудесами, славою и велелепием? Но Премудрость Божия поступила другим, противным образом. И мы увидим знамения и чудеса, но только те, кои были, так сказать, неизбежны при столь чрезвычайном событии, каково явление во плоти Сына Божия; первее же всего увидим бедный вертеп и ясли, пелены и слезы; все прочее — звезда и восточные мудрецы с дарами, самые хвалебные хоры Ангелов суть токмо, — смеем сказать, — второстепенные черты в сей Божественной картине. Памятуя сие, мы должны, братие мои, искать в рассматриваемых нами событиях величия не внешнего, земного и чувственного, а внутреннего, духовного, того величия, которое состоит в отвержении всего великого и славного по суду и понятиям мира суетного. Божественное величие сие откроется здесь в таком избытке, что самое пламенное воображение не в состоянии объять его всецело.
* * *
Уже приближалось время, определенное законом естества, в которое имел произойти на свет Творец естества. Но святая чета обитала в Назарете, месте жительства Иосифова; а обетованному Спасителю мира надлежало родиться в Вифлееме, ибо пророк, за пять веков, вслух всего народа Иудейского изрек: и ты, Вифлееме, доме Ефрафов, ничим же меньши еси во владыках Иудовых; из тебе бо… изыдет Вождь, Иже упасет паству моя Израиля. Славному пророчеству сему необходимо надлежало исполниться; но как? — Сказать Иосифу, чтобы он с Пресвятою Девою шел теперь в Вифлеем? — Это было бы всего удобнее; но такое исполнение пророчества было бы не столько исполнение, сколько приспособление к пророчеству: так может действовать человеческая мудрость, а не Божественная; и Провидение избрало другой путь, его достойный. Иудея имела в это время и своего царя, Ирода; но, подобно многим другим странам, зависела от верховной власти Рима. И вот, Римскому кесарю Августу пришло на мысль — велеть сделать перепись всей подвластной ему вселенной. Без сомнения, владыка Рима имел для сего свои причины и побуждения, — может быть, очень умные и основательные, может быть, очень неумные и неосновательные; как бы то ни было, только поведением Августа о переписи открывалась вся удобность к тому, чтобы древнее пророчество о рождении обетованного Избавителя в Вифлееме могло исполниться теперь во всей силе, без малейшего нарушения свободы человеческой.
Благоговея перед сим распоряжением Премудрости Божией, не оставим, однако же, братие мои, вместе с тем приметить здесь и новую, поучительную черту самоуничижения будущего Искупителя человеков. Ибо что должно последовать в отношении к Нему вследствие переписи римской? Имя Иисуса, сладчайшее и достопокланяемое имя, перед величием коего, по свидетельству апостола, преклоняется всякое колено небесных, земных и преисподних (Флп. 2; 10), будет от самого рождения записано в число подданных кесаря, наряду с именем последнего из сынов Израилевых. Гордый владыка Рима не удостоит, конечно, и взглянуть на списки имен, присланные из Иудеи, но те, кои были приставлены к делу о переписи, не раз могли читать в них, что в Вифлееме, у одного из потомков Давидовых, именем Иосиф, промыслом древодела, есть осмодневный сын, именем Иисус… Да послужит сие к утешению тех, кои всю жизнь не имеют другого названия, кроме слуги и раба: это первое из титл, кои принял по рождении Сам Сын Божий. А те, кои при самом рождении обременены титулами и отличиями, да научатся из примера Спасителя своего — не полагать в них своего величия, а искать его в бескорыстном служении Богу и ближним.
Поелику у Евреев был обычай вести народные переписи по коленам, племенам и родам; а всякое колено, племя и род имели свои определенные города и места праотеческие, то повеление кесаря о переписи привело в движение всю Иудею. Идяху, — говорит евангелист, — вси написатися, кождо во свой град (Лк. 2; 3). Святому Иосифу поэтому надлежало отправиться в Вифлеем, фамильный город Давида, коего он был потомком. Мария, яко жена, кои не подлежали переписи, могла, по–видимому, оставаться дома; сего требовало самое положение Ее, но Она была, по свидетельству Предания, последняя в Своем роде, не имела ни братьев, ни сестер; а таковые, яко наследницы имени и всего рода отеческого, подлежали переписям наравне с мужами. Таким образом, и Марии, несмотря на Ее состояние, надлежало оставить мирный кров домашний и идти в Вифлеем, чтобы записать Свое имя в список подданных кесаря. Взыде же и Иосиф от Галилеи, из града Назарета, во Иудею, во град Давидов, иже нарицается Вифлеем, зане быти ему от дому и отечества Давидова, написатися с Мариею обрученою ему женою, сущею непраздною (Лк. 2; 4–5).
Сущею непраздною, то есть, как бы так говорил Евангелист, хотя Она была не праздна, хотя посему Ей лучше бы оставаться дома, так как путешествие в Вифлеем сопряжено было для Нее с крайним неудобством и трудностями. Может быть, Святой старец утешал себя на сем пути мыслью, что пребывание его в Вифлееме не будет продолжительно, и он, воздав кесарево кесареви, успеет возвратиться в дом для воздаяния Богови, яже Божие. Но скоро ли могла дойти очередь в переписи до бедного древодела Назаретского, который, хотя и вместе с нареченною Женою Своею происходил по прямой линии от Давида, не имел другого отличия, кроме старческих власов, и внутренней, единому Богу доведомой, чистоты души и сердца. Посему, егда быста тамо, исполнишася дние родити Ей (Лк. 2; 6).
Исполнишася дние. Как бы уже ни одним днем не могло быть отсрочено то, что не одним, а многими днями отсрочивается иногда для прочих сынов человеческих! С такой точностью начинает исполнять все законы природы человеческой Тот, Кто грядет вознаградить и искупить Своею правдою нарушение всех законов всеми человеками. Закон общества хочет, чтобы имя Его, еще не рожденного, внесено было в перепись Римскую; и се, Он в Вифлееме, вместе с нареченным отцом и Матерью непраздною! Закон природы требует, чтобы младенцы, зачатые во утробе, происходили на свет по девятимесячном плодоношении; и се, Он исходит на свет тотчас, егда… исполнишася дние родити!
По крайней мере, Матерь Сына Божия будет иметь теперь в Вифлееме все спокойствие и удобство, так необходимые в то время, егда… исполнишася дние родити! Какой‑нибудь из старейшин Иудейских поспешит предоставить свои чертоги в убежище Матери обетованного Мессии? Тем паче какой‑либо священник Вифлеемский будет молить о том, чтобы его дом освятился и прославился рождением великого Царя? Нет, о сем рождении не должны ведать ни старейшины, ни священники, никто, кроме Матери и нареченного отца. Значит, оно произойдет там, куда пристают все путешественники? Ах, Святой старец и Мария рады были бы и такому месту, как оно ни шумно теперь и ни беспокойно; но Иосиф обошел уже все подобные места в Вифлееме, и ни в одном из них не нашлось пристанища: все занято и наполнено народом! Кто же примет под кров свой Деву и старца? Кто даст место рождения Сыну Божию? Никто: не бе им места во обители (Лк. 2; 7). Явится, по крайней мере, какой‑либо Ангел и укажет путь, хотя к вертепу и яслям, ибо и подобные места неизвестны тем, кои не были жителями Вифлеема, а пришли в него случайно. Нет, и Ангелы возвестят, прославят Рожденного, но не окажут видимой услуги при рождении Того, Кто Сам пришел послужить всем.
Ужели же в таких чрезвычайных обстоятельствах святая чета будет предоставлена самой себе?.. Да, братие, она была предоставлена самой себе, — да разумеем, до какой чрезвычайной степени простирается самоотвержение Сына Божия, при самом явлении Его в нашей бедной плоти и, следовательно, до чего может простираться испытание тех, кои желают быть подобны Ему в уничижении и страданиях, дабы войти потом вместе с Ним и в славу Его.
Старче святый и праведный! остается снова действовать тебе одному: собери последние силы свои и поищи еще необходимого для Девы пристанища, хотя окрест Вифлеема: между тварями разумными нет его; может быть, найдется между неразумными… В самом деле, недалеко от Вифлеема, среди каменных скал, его окружающих, находилась одна пещера, в коей пастыри со стадами своими имели приют от бури и непогод. Для сей же цели внутри пещеры изсечено было в стене углубление, служившее вместо яслей для животных. В сию‑то пещеру, — и то, вероятно, после долгих и трудных исканий старца, — уклонилась теперь Святая чета для пристанища! В сих‑то яслях благоволил возлечь Тот, Который имеет престол небо и подножие землю, и на Коего не могут взирать Херувимы и Серафимы!
О, братие мои, прекратим всякое слово, оставим на время всякое размышление; станем в духе у этих яслей и повергнемся всем существом своим пред Тем, Кто возлежит в них!.. Слава, вечная слава беспримерному снисхождению Твоему, Божественный Человеколюбец! Бедные пелены Твои драгоценнее для нас всех царских украшений Давида и Соломона; ясли, в коих возлежишь Ты, стократ священнее храма Иерусалимского. Ибо что там теперь в этом храме? Одни праздные символы Твоего пришествия и Твоего великого служения; а здесь, в этой пещере и в этих яслях — спасение всего мира. Чем более сокрываешь Ты Свое величие под кровом смирения; тем более мы чувствуем безприкладную Твою любовь к нам и желание подражать Тебе и Твоему Божественному младенчеству. Да померкнут пред нами все обманчивые светила суетного величия земного, да не будет нам высшей похвалы, как точию хвалиться яслями и Крестом Твоим; да соделаемся кротки, смиренны, нищи духом, ничтоже имуще в мире, якоже был Ты, от начала до конца Твоего пребывания между нами.
Не взирая на всю скудость и стесненность положения святой четы с Божественным Младенцем в пещере Вифлеемской, тот, однако же, уклонился бы от истины, братие мои, кто бы подумал, что такое положение было чем‑либо неприлично для Спасителя мира в настоящих обстоятельствах. Нет, судя именно по этим обстоятельствам, оно было самое лучшее, и показывало, как Провидение Отца Небесного, при всей сокровенности его, невидимо бдело над судьбою возлюбленного Сына. Ибо положим, что для Святой четы перед временем рождения и нашлось бы какое‑либо свободное место в гостиницах Вифлеемских; взамен сей выгоды сколько бы было неприятности от шума народного, от любопытства людей праздных, от молвы и соглядатайства! Здесь, напротив, за городом, в вертепе Святая Дева и Святой старец были одни, среди полной свободы, совершенно удалены от мятежа человеческа, в невидимом присутствии Отца Небесного. Таким образом, завеса неизвестности, долженствовавшая быть простертой над колыбелью Сына Божия, останется во всей неприкосновенности и будет скрывать Божественное лицо Его, доколе Он, проведя тридесять лет в Назарете, не изыдет в Свое время, окруженный знамениями и чудесами, на великое дело служения роду человеческому. Тщетно посему Ирод будет напрягать все силы, истощать все средства, чтобы дойти до следов Божественного Отрочати, почивающего в яслях вертепных; удостоившиеся созерцать сие Отроча и поклониться Ему — пастыри и волхвы не изменят тайне, а жители Вифлеема, хотя бы и нашлись между ними способные быть орудием кровожадного тирана, не в состоянии будут указать искомое.
С другой стороны, деторождение Той, Которая зачала и родила не от семени человеческого, а от Духа Святаго, без сомнения, не было подобно рождению прочих матерей, зачинающих в беззакониях и рождающих во грехах, — не сопряжено с трудностями и болезнями и, следовательно, не имело обыкновенной в подобных случаях необходимости в помощи чуждой. Евангелист, не без особенной силы и намерения, говорит в сем случае о Пресвятой Деве, что Она - роди Сына своего Первенца и повит Его, и положи Его в яслех (Лк. 2; 7). Это значит, что Святая Дева Сама приняла на Свои пречистые руки Божественного Младенца; Сама повила Его пеленами и положила в яслех; и Сама же, без сомнения, первая тотчас поверглась на колена пред Тем, Который удостоил Ее чести быть Своею Матерью. Таким образом, говорю, рождение Спасителя нашего, не взирая на крайнюю степень смирения, простоты и бедности, окружено было всей чистотою, безмолвием и приличием, подобающим Явлению во плоти Святейшего святых.
Между тем, как явственно, братие мои, отражается цель вочеловечения Сына Божия во всем, что окружает теперь рождение Его! Сын Божий, как заметили мы, облекается в бренное естество наше и является, яко един от сынов человеческих, для двух преимущественно причин: дабы, приняв на Себя грехи наши, удовлетворить за них правде Божией, и дабы в Своем лице и жизни преподать нам пример смирения, чистоты и терпения. Но воззрите на убогий вертеп и ясли, воззрите на Предвечное Отроча, повитое, страждущее, плачущее! Что это все, как не жертва за грехи наши? Для чего уста Премудрости и Разума связаны немотою младенческой, как не в вознаграждение гордости нашего разума, ненаказанности и буйства наших помыслов, предерзости и нечистоты нашего языка? Для чего руки Всемогущества (ибо Отроча есть вместе и Бог Предвечный) повиты пеленами, как не в наказание за наше своеволие, наши необузданные желания, нашу вражду и противоборство уставам небесным? Что значит эта бедность, окружающая теперь Царя славы, сии страдания, встречающие Его от утробы Матерней, как не возмездие за те нечистые чувственные удовольствия, в кои сыны века сего, или паче все мы любим погружать себя? Отроча Божественное плачет, якоже прочие младенцы, но Его слезы имеют другой источник: Оно болезнует о грехах наших; это — начало Его ходатайственной молитвы за нас пред престолом Правды вечной, начало самое естественное для Него и вместе самое поучительное для нас, долженствующее поразить грешника стыдом и ужасом, сокрушить его греховное нечувствие и ожесточение.
Да, братие мои, тогда как мы обыкновенно начинаем свои поучения к вам словами, Спаситель наш предначал в яслях проповедь Свою ко всем нам не словами, а делами и слезами. Он является Младенцем, да научит всех нас простоте и безлестию младенческому; является бедным и ничтоже имущим, да заставит полюбить бедность и нищету духовную; является плачущим и злостраждущим, да воодушевит к перенесению искушений и гонений от мира. Ах, если б мы были чисты и святы, яко Ангелы или яко первый человек в раю, Сын Божий являлся бы нам тогда в славе и величии небесном. Даже и теперь, если бы Он пришел к нам для принятия от нас славы и поклонения, мы узрели бы Его (как узрим некогда) седящим на престоле, окруженным Ангелами и Архангелами. Но Он приходит искупить, оправдать, уврачевать, освятить нас; и потому является яко ходатай, яко жертва за всех, — и яко пример для всех, — является Младенцем, возлежащим в яслях.
Возблагоговеем убо пред сими яслями, яко бесценным символом и залогом нашего спасения; поспешим приобщиться в духе веры священнодействию Вифлеемскому и жертве, за нас там приносимой; усвоим себе навсегда великий пример смирения, нам оттуда подаваемый. Нищие и худородные мира, станьте небоязненно у яслей Вифлеемских, и восприимите от Возлежащего в них дух мужества и терпения! Не радость ли, что ваше состояние видимо подобно состоянию Спасителя вашего, что вам нет нужды делать никаких перемен в нем? Ибо те же рубища и нищета, те же слезы и страдания, то же изгнание от мира. Надобно только усвоить себе добровольно тяжелый жребий свой на земле, полюбить свою нищету и худородность, быть таковыми же в духе, каковы по плоти, то есть смиренномудрыми, не привязанными ни к чему земному, преданными во всем воле Божией, выну (всегда) стремящимися к почести вышнего звания. Тогда ваш жребий лучше всех жребиев в мире, ибо вы, по самому положению своему, на пути царском, близ рая, у лог Спасителя и Господа вашего.
Но как стать у яслей Вифлеемских сильным века сего, богатым сокровищами земными, тем людям, кои осуждены, так сказать, от самого рождения своего жить среди изобилия и утех чувственных? Как, — говорю, — стать ныне всем таковым у яслей Вифлеемских и не почувствовать стыда и смущения? Ибо, если пред царем земным, когда он облечен печальными одеждами, явиться в ризах светлых, с роскошью и великолепием, было бы непростительной дерзостью; то можно ли без смущения воззреть на нищету Иисусову тем, кои, если воздыхают иногда и стонут, то единственно от чрезмерного множества благ земных и пресыщения ими? Но, братие мои, есть и для вас средство примириться с яслями Вифлеемскими и с нищетою Спасителя вашего. Он является ничтоже имущим, отнюдь не для того, чтобы обнажить вас от стяжаний и сокровищ ваших; напротив, Он готов к тому, что вы имеете, придать еще большее, ибо для всех, и бедных и богатых, приносит с Собою целое Царство Небесное. Чего же Он хочет от вас? Хочет того самого, что необходимо для спасения душ ваших: да, наслаждаясь благами земными, не забываете благ небесных и наслаждаетесь первыми с умеренностью и благодарением к Подателю их; да не прилепляете ни к чему на земле сердца вашего и, обладая многим, сами не будете обладаемы ничем; да употребляете стяжания ваши не на удовлетворение только собственных нужд и желаний, а и на дела веры и человеколюбия, на помощь страждущим братиям вашим; да будете, наконец, подобно мудрым волхвам, готовы, по гласу свыше, оставить все, дабы идти в Вифлеем и повергнуть к подножию Отрочати ваше злато, ваш ливан и смирну. Поступая таким образом, можно и среди величия земного иметь нищету духовную и, не оставляя порфиры и виссона, с благодушием явиться пред ясли Вифлеемские для принятия мира и благодати от Того, Кто богат сый, нас ради обнища, да мы все, и богатые и бедные, обогатимся Его нищетою. Аминь.
Слово в навечерие Рождества Христова
Приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе (1 Стих, на веч.)
Сим торжественным приглашением начались ныне радостные песнопения в честь и славу настоящего празднества. Святая Церковь твердо памятует древнее изречение Ангела, что тайну цареву добро хранити, дела же Божия открывати славно (Тов. 12; 7): и поскольку тайна воплощения, ныне воспоминаемая, есть величайшее из дел Божиих, то приглашает всех и каждого к исповеданию ее, обещая за то, как бы в награду, усугубление духовной радости:«приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе!»
Кто не захочет радоваться? — Но как сказать тайну? Ту тайну, которая, по апостолу, была»от века сокровена в Самом Боге, и ныне хотя явися», но только святым Его (см.: 1 Кор. 2; 7), кои суть сами тайна для нас грешных? Как нарещи ту тайну, в которую некогда желали приникнуть -только приникнуть — самые Ангелы (1 Пет. 1; 12), и которую, может быть, л доселе, подобно нам, желают скорее слышать друг от друга, нежели исповедать всем и каждому?
Подлинно, братие, если смотреть при сем на собственную немощь, на слабость нашего ума, на косность нашего языка, то удобнее, всего удобнее любити — молчание. Но, к счастью нашему, мы призываемся к исповеданию такой тайны, которая, несмотря на великость ее, уже многократно и многообразно возвещена была пророками, сказуема и внушаема апостолами, изъясняема и проповедуема отцами и учителями Церкви и, можно сказать, непрестанно, разными гласами и в разных видах, доселе возвещается самой Церковью. Вослед таких вождей можно идти с уверенностью и не знающим хорошо пути; за хором таких гласов можно петь во славу Божию и не совершенно искусным в пении.
Итак, братие,«приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе!«Сказующе вопреки лжеименному разуму, взимающемуся на разум Божий, — вопреки лицемерной плоти, страшащейся самого снисхождения к человекам любви Божественной, — вопреки грехолюбивому миру, ищущему в самых тайнах Божиих защиты своему нечестию!
Лжеименный разум твердит, что явление во плоти Бога есть событие, выходящее из всех пределов разума, несообразное с его началами, и потому могущее более производить, нежели разрешать недоумения; а мы скажем, что это тайна, хотя великая и непостижимая, но вместе светлая и просвещающая, способная руководить бедный ум наш в самых трудных и мрачных его путях и изысканиях.
Долупреклонная плоть и грехолюбивый мир готовы самое низшествие Сына Божия обратить в покров своей нечистоты, в предлог к нераскаянности и коснению во грехах; а мы скажем и возвестим, что в этом событии есть все, чем только может пробуждаться чувство покаяния, питаться вера и благочестие, что это — тайна святая и освящающая.
Первое скажем ныне, а второе, если угодно будет Господу, скажем завтра.
Желая вопреки лжеименному разуму, думающему видеть в тайне воплощения Сына Божия один непроницаемый мрак, показать, что это тайна светлая и всепросвещающая, — мы, однако же, весьма далеки, братие, от того, чтобы не допускать в сей тайне никакого мрака, и усиливаться обратить оную из предмета веры в предмет совершенного ведения. Если человек когда‑либо и достигнет такой степени совершенства в познании тайн Божественных; то это должно произойти не здесь, где мы, по выражению апостола, верою… ходим, а не видением (2 Кор. 5; 7), а там, где, по словам того же апостола, мы познаем Бога так, как теперь сами познаны Богом (см.: 1 Кор. 13; 12). В этой жизни тайны спасения нашего по необходимости превышают наше разумение, — подобно как высокие истины превышают понятия детей, хотя и преподаются им и приемлются от них верою. Посягательство на всеведение в этом отношении, кроме того, что не дает обещанного и того, к чему стремится, вредит вере уже тем, что обессиливает тайны спасения, обращая их поверхностными разъяснениями из живых и величественных событий в хладные и мертвые умозрения. Сей‑то недуг любознательной пытливости имел в виду святой Павел, когда отвергал пытливость слова, чтобы не упразднить ею креста Христова (1 Кор. 1; 17). Сию же самую крайность должны теперь обойти и мы, и указать для обхода вам, дабы не упразднить яслей Христовых, не лишить их того Божественного при–мрака, коим они отделены от земли. Для сего будем твердо помнить, что воплощение Сына Божия есть, по апостолу, велия… тайна (1 Тим. 3; 16); велия уже по неизмеримости Существа, Которое при сем навсегда соединилось с человечеством; велия по способу сего соединения, коего никакой ум вполне проникнуть не может; велия по своим действиям, простирающимся на все человечество, на весь мир и на всю вечность; велия, наконец, по тем чудесам, кои предшествовали сему событию, предуготовляли, окружали его и за ним последовали.
Но, воздав таким образом подобающую честь великой тайне воплощения Сына Божия, мы к ее же славе, вопреки лжемудрованиям разума, утверждаем, что тайна сия, при всем величии и глубине ее, есть тайна не только светлая для ума чистого, но и просвещающая мудрость человеческую на всех путях ее.
В самом деле, братие, что мы обыкновенно называем ясным и понятным? Не то ли, что всегда и удобно можно отличить от всего прочего? Не то ли, что каждый легко может себе представить и передать другому? Не то ли, наконец, что может быть низведено в круг понятий самых простых людей, изображено на языке даже детей? Но возведите теперь умственные взоры ваши на тайну воплощения Сына Божия: при всем величии ее, не такова ли точно сия преславная тайна? Кто не в состоянии вдруг отличить ее от всех других тайн? Понять, о чем идет дело? Пересказать другому, в какого Спасителя он верует? Посему‑то, хотя первые провозвестники тайны воплощения, за недостатком людей, были Ангелы, но после Ангелов первые возвестили ее миру пастыри Вифлеемские (Лк. 2; 17), люди по самому состоянию своему не знакомые ни с каким образованием. И после мир слышал тайну воплощения долгое время, большей частью, из уст людей самых простых, коих сия тайна делала уже мудрыми и способными вразумлять или посрамлять юродивую мудрость человеческую. Если бы сия мудрость, вторгшись потом со своими хитросплетениями в ограду самой Церкви, не вздумала разрешать тайн спасения не на их, а на свои начала, — не стала вместо Христовых яслей и креста, созидать своего Вифлеема и своей Голгофы; то святая тайна воплощения и теперь для всех исповедующих имя Христово оставалась бы в прежней Евангельской простоте, очевидности и благолепии. Свидетели и порука за сие — дети; будучи наставляемы в простоте Евангельской, не пересказывают ли они учение о воплощении Сына Божия с большей удобностью, нежели умозрения земной мудрости о предметах самых обыкновенных? Слушая их простые, но ясные и точные ответы на вопросы о самых высоких тайнах спасения, невольно вспоминаешь слова Псалмопевца: явление словес Твоих просвещает и вразумляет младенцы (Пс. 118; 130), и невольно приходишь к мысли: почему мудрость стихийная, вместо спора с мудростью небесной, не начнет сама лучше подражать сей последней — не только в избрании истин, но и в изложении их, в той ясности и удобопонятности, с коей предлагаются они в Евангелии?
Что же значат после сего упреки, делаемые тайне воплощения в неудобопонятности? То, что делающие их не понимают, чего хотят. Они домогаются знать не только ту простую и святую истину, что в лице Иисуса Христа Божество соединилось с человечеством, так что составляют единое лицо — чему учит Писание и Церковь, и что вразумительно для каждого, — но и то, как именно произошло сие Божественное соединение; то есть хотят не только иметь понятие о тайне воплощения, но и проникнуть в нее. Но проникнуть в тайну — значит уничтожить ее. По какому же праву посягают таким образом на тайны Божий? Проник ли ум человеческий доселе хотя в тайны природы, нас окружающей? Даже в тайны собственного нашего бытия? Напротив, они все доселе, несмотря на непрестанные усилия разума человеческого, остаются под семью печатями. Так, все знаем, что светила небесные держатся силою тяготения, но никто не может сказать, что это за сила и в чем существо ее? Всякий видит, что на земле все живет светом от солнца, но никто не знает, откуда сей свет в самом солнце, и что он такое? У всех душа соединена с телом, но спросите какого угодно философа о способе сего соединения, и ни один не скажет сей тайны. Как же после этого сметь и думать проникнуть в тайны Божий? Тем паче в такую величайшую тайну, каково явление во плоти Сына Божия? Довольно, что сия тайна состоит из понятий самых известных, что каждый видит ее начало, цель и дух, что самые простолюдины и дети свободно могут передавать ее друг другу. После сего не признавать этой тайны светлой, значит искать мрака там, где его нет.
Но это тайна, как мы сказали, не только светлая, но и проливающая свет на все предметы умозрения человеческого.
Так, братие, я не боюсь утверждать сего и желал бы, чтобы все любители мудрости услышали это, и обратили с сей стороны внимание на великую тайну воплощения, проповедуемую христианством, ибо в ней содержится всеми искомый и никем из нехристианских любомудров доселе не обретенный, ключ к решению самых возвышенных вопросов любомудрия. Чтобы доказать сию важную истину, я не буду, братие, предлагать вам слишком отвлеченных понятий, отложу в сторону школьные мнения и распри, остановлю ваше внимание единственно на том, что само по себе должно занимать внимание всех и каждого. Это — Бог и Его отношения к нам; человек и его предназначение; мир и его судьба. Утверждаю, что все сии предметы становятся ясными и удобовразумительны–ми только при свете звезды Вифлеемской.
И, во–первых, существо Божие и Его отношения к нам. Поскольку Творец Премудрый весьма много открыл Себя в сотворении мира и человека, и еще более открывает в управлении того и другого, то неудивительно, братие, что безпристрастный разум на основании этих откровений в продолжение веков успел составить довольно немалое учение о Боге и Его совершенствах, о Его существе и действиях на мир. Но до чего, как известно, простирались в сем отношении самые крайние успехи разума? До того, что он, низпровергнув многих богов, утвердил единожды и навсегда понятие единого Бога, как существа духовного и всесовершенного. Идти далее не позволял сам разум со своим учением о единстве Божием. Между тем, неизъяснимое чувство побуждало идти далее. Ибо единство бытия Божественного, столь досточтимое в сравнении с многобожием, будучи само по себе взято, не представляет еще умственному взору никакого определенного образа бытия. В самом деле -рассуждал бедный разум — Бог есть ум всесовершенный; что же познавал Он, когда не было ничего, кроме Бога? Бог есть любовь чистейшая; что же было предметом сея любви до происхождения на свет тварей? Бог есть полнота бытия и могущества: в чем же проявлялось то и другое от вечности? Сказать — думали философы, — что познавал от вечности и любил Самого Себя, значит не разрешить, а только отклонить вопрос. Чем же, наконец, вздумали разрешить его? Тем, что самое единство бытия Божия, за которое разум так достохвально подвизался некогда против многобожия, умыслили раздробить святотатственно на разные виды множественности и противоположностей, дабы иметь таким образом хотя какое‑либо очертание Божества. Для произведения сего неестественного очертания взяли мир, отняли у него начало и начали различными способами вводить его в состав Божественной природы, включать в самое сознание Божие, как необходимое его условие, думая через то пояснить себе образ жизни Божественной. Пояснение мрачное и жалкое! Ибо что происходит из него? Мир обожается, но Бог нисходит в ряд тварей: вместо недоведомой, но достаточной жизни Божественной, является ложный призрак полубога; Творец приходит в зависимость от каждой твари как необходимой для полноты Его бытия; Беспредельный начинает вместе с миром подлежать развитиям, постепенностям, даже усовершенствованиям. Но, — что всего хуже и богопротивнее, — поелику мир теперь подлежит несовершенствам и вещественным и нравственным, то надлежало и эти недостатки включить как‑нибудь в образ бытия Божественного. И они включены, как неизбежное условие жизни и совершенств Божественных, коего начало скрывается якобы во глубине самой Божественной природы!..
В такой неисходимый мрак и в такие совершенно недостойные Бога понятия заходит, братие, мудрость человеческая, когда берется рассуждать о Боге и существе Его. А все это потому, что доселе хочет лучше мудрствовать по стихиям мира, нежели по Христу (Кол. 2; 8), ибо в христианстве, в тайне воплощения Сына Божия, им проповедуемой, содержится именно то, чего недостает разуму, и чего ищет он для дополнения своих понятий о Боге. В самом деле, если для полноты бытия, силы и совершенств Божественных необходимо постоянное и всецелое проявление их в чем‑либо, то на что лучше того чудного и непостижимого проявления, коим Бог Отец всецело проявил Себя от вечности рождением Бога Сына и происхождением Бога Духа? — И может ли сравниться с этим предполагаемое проявление существа Божия через произведение от вечности мира, по необходимости ограниченное в разных отношениях, не полное, не всецелое, и никак не равное всесовершенному Существу, Себя проявляющему?
Если для блаженства жизни Божественной предполагается необходимым в Боге общение с кем‑либо света, любви, свободы, действий, то какое общение полнее и блаженнее того, которое существует от вечности между тремя Лицами Пресвятой Троицы, из коих каждое обладает умом, свободой, действием, и все вместе составляют единую жизнь — всеблаженную, и единое чистейшее действие? Таким образом, тайной воплощения Сына Божия решаются сами собой главнейшие недоумения разума касательно образа бытия Божия. Притом и единство существа Божия удерживается во всей силе, и его одиночество устраняется совершенно; и заключенность в самой себе свободы и любви творческой исчезает, и подчиненность ее бытию тварей отвергается; образ бытия Божия выходит из мрака и является в раздельных чертах, но без смешения с образом мира, без внесения в него черт тварных, его обезображивающих.
Такому приращению познаний наших о Боге и надлежало быть необходимым следствием воплощения Сына Божия, ибо Его пришествие в мир не могло совершиться без того, чтобы при сем не разверзлось, так сказать, самое внутреннее святилище Божества, и не обнаружился сокровенный образ жизни Божественной. Не к сей ли всепросвещающей тайне должны быть по сему самому направлены взоры всех любомудров, силящихся познать существо Божие? В лице Сына Божия можно видеть Бога так, как Он невидим нигде в целом мире (см.: Ин. 14; 9).
Подобное сему должно сказать и об отношении, в коем Бог, как Творец, находится к Своей твари, и особенно к существам разумным: воплощением Сына Божия, этот многотрудный предмет любомудрия поясняется в самой высшей степени. И, во–первых, верующий в сию тайну не может уже спрашивать: промышляет ли Бог о Своих тварях? Не может сомневаться нисколько и в том, что Промысл Божий простирается на все в мире, не ограничиваясь попечением всеобщим, что Ему подлежат и все свободные действия человеческие. Напротив, христианин видит самый предел, до коего может простираться близость Творца к твари, и особенно к человеку; тайна воплощения дает ему разуметь, что, несмотря на безмерность расстояния между нами и Богом, Творцу нашему угодно нисходить до нашей малости, вступать с нами в сообщения самые непосредственные и действительные, не только приобщать нас Своей жизни Божественной, но и приобщаться нашего образа бытия. Сколько мыслей самых возвышенных возникает при сем в уме о предназначении человека! И как опять благополучно устраняются недоумения разума, касательно отношения разумных тварей к их Творцу! Ибо, припомните, чем ограничивал разум эти отношения? Или повелевал человеку довольствоваться одним нравственным уподоблением Божеству, без надежды действительного соединения со своим первообразом; или внушал стремиться к тому, чтобы вовсе потерять, наконец, свое личное бытие в слиянии с Бесконечным. Две крайности равно жалкие, между коими учением о воплощении Сына Божия указуется золотая середина; ибо из сего учения явно видно, что разумные существа могут не уподобляться только своему Творцу, но и преискренне соединяться с Ним; но видно вместе и то, что они должны приходить в это соединение, не теряя своего личного образа бытия, не переставая быть тем, что суть по своей природе!
Но, что всего важнее, воплощением Сына Божия обнаружено перед всем миром, а особенно перед человеками, так сказать, самое сердце Божие. Для нас теперь нет уже нужды спрашивать, что именно мыслит о нас Бог и Господь наш, и в каком Он расположении к нам, кои явно уклонились от цели нашего бытия и Его святых уставов? Примет ли Он нас паки в какое‑либо непосредственноеобщение (1 Ин. 1; 3) с Собою и поможет ли нашей бедности, или предоставит нас самим себе? Будет ли в отношении к нам любвеобильным врачом, или только взыскательным владыкою? Когда явился для спасения нашего в нашей плоти Сам Сын Божий, то самое явление Его уже отвечает нам за все. Смотря на ясли и Крест; невозможно и сомневаться в том, что Бог наш любы есть (1 Ин. 4; 8), что Он правосуден, но еще более милосерд, что мы не погибнем, что о нас пекутся, как нельзя более. После сего не нужно никаких умозрений и теодицей: Сын вместо Отца! Видевый Его (Ин. 14; 9) видел весь Промысл, всю правду, и наипаче всю любовь Божию. При сем остается только взывать с благодарностью: слава Тебе, показавшему нам свет!
Из того, что говорили мы о благотворном действии тайны воплощения на уяснение наших понятий о Боге и Его отношении к миру и человеку, уже можно заключать, братие, как благодетелен свет сея тайны должен быть и в отношении к остальному разумению собственной природы нашей, ибо человек, как образ Божий, необходимо представляется яснее и понятнее, чем более познают и разумеют его великий Подлинник. Но для умножения нашей духовной радости от света звезды Вифлеемской, посмотрим раздельнее, как рассеивается им мрак, покрывающий нашу падшую природу.
Что особенно темного для бедного разума нашего в нашей бедной природе? То, что она не похожа сама на себя и находится в каком‑то роковом противоречии со всем миром и с собою; то, что природа наша не представляет в себе определенного, стройного целого, а какие‑то члены разъединенные, некие жалкие отрывки и беспорядочные остатки великого прошедшего; то, что в ней господствует постоянное, но не естественное смешение добра со злом, величия с уничижением, болезней со здравием, богоподобия с отвержением. Когда началось это злополучное состояние и пройдет ли оно когда‑нибудь? Что значит в таком положении здешняя жизнь, и что будет с нами за гробом? Чего требуется от нынешнего, недужного по всем отношениям человека, и на что ему надеяться по исполнении сего требования? Все эти — чрезвычайной важности — вопросы невольно представлялись уму каждого мыслящего человека, но умы всех мыслителей вместе не в состоянии были дать точного ответа ни на один из них. Сам Сократ, умерший из уважения к нравственному достоинству своей природы, в навечерие своей смерти не знал, что сказать совершенно верного о ее последствии. Но воплощением Сына Божия сами собою прояснились все темные стороны в природе нашей, и человек познал, кто он был, что есть и чем быть должен.
Чтобы видеть сие, братие, нет нужды обращаться к умствованиям затруднительным: довольно самых простых размышлений. Внемлите! Если Сам Сын Божий оставляет престол Отца, нисходит на землю и приемлет образ наш, дабы возвести нас в первое достояние, то значит, прежде всего, что мы все находимся в величайшем несчастии (иначе для чего бы употреблять для восстановления нас такое беспримерное средство?); значит, что нашему злополучию не могли помочь ни мы сами, ни силы высшие нас, никто, кроме Самого Бога (иначе для чего бы не избрать другого, меньшего, ходатая?). После сего понятно и то, отчего мы видим столько зла и бедствий в роде человеческом, почему все лучшее в нас представляется остатком прошедшего: иначе и быть не может с теми, кои потеряли свое место в чине творения, отпали от Бога и жизни вечной, предались суете и тлению. Далее, если для избавления нас от бедствий Сын Божий избрал не другое средство, как то, чтобы принять на Себя плоть нашу и соделаться во всем подобным нам человеком, то значит, в естестве нашем, несмотря на повреждение его грехом, есть способность быть паки уврачеванным и восстановленным; значит, самая плоть наша может снова облечься благолепием и нетлением: иначе к чему бы Избавителю нашему соединяться с неисцельным, для чего бы принимать на Себя то, что должно быть предоставлено конечному разрушению? Наконец, если Сын Божий, явившийся для нашего спасения во плоти, грядет совершить сие спасение не другим чем, как смирением, терпением, смертью крестною, то после сего нет нужды спрашивать и о том, чем мы пали, и как должны восставать? Взирая на ясли и Крест, самый недальновидный чувствует, что небо потеряно преслушанием и гордостью, и не иначе может быть возвращено, как смирением, терпением и самоотвержением.
Еще больший свет разливается над природой человеческой, если начать рассматривать самую жизнь и деяния воплотившегося Господа. Святейшее человечество Его есть образец всего человечества, и в том, как раскрывались совершенства Его, как оно действовало на мир, каким могуществом обладало над всеми стихиями, над силами видимыми и невидимыми, — во всем этом для имеющего очи видеть прознаменована судьба и слава, ожидающая всех сынов Божиих. Но это предмет, выходящий за пределы обыкновенного разумения: довольно упомянуть о нем для способных к размышлению. Нам время коснуться, хотя слегка, третьей части нашего собеседования и сказать что‑либо о том, как светом звезды Вифлеемской озаряется весь мир.
Не наше дело, братие, повторять пред вами те заблуждения, коим разум подвергся и доселе, к сожалению, подвергается, силясь определить сам по себе существо вещей мира видимого и цель бытия его; но наше дело сказать и возвестить вслух, что в Таинствах, исповедуемых верою христианской, содержится довольно света для прояснения и того мрака, который по падении человека, яко царя земли, простерся над всей землей. Тайна воплощения, и в этом отношении, есть самая светоносная, ибо Сын Божий пришел спасти не род только человеческий, но вместе с ним, по выражению апостола, возглавить! всяческая… яже на небесех и яоюе на земли (Еф. 1; 10). Без всякого преувеличения можно сказать, что в сем одном выражении: возглавить — содержится более указаний к уразумению прошедшей и будущей судьбы видимого мира, нас окружающего, нежели во многих умозрениях и, так называемых, теодицеях Промысла. Ибо, что наипаче служит камнем преткновения для умозрения в отношении к миру? То же, что и в отношении к человеку: видимое смешение безпорядков с совершенствами, суеты и ничтожества с благолепием и жизнью. Но верою в восстановление всего мира Сыном Божиим показывается, что источник сего злополучного состояния тварей тот же самый, что и наших собственных бедствий: отпадение человека, а в лице его и всего покоренного ему мира, от Бога. Сей же верою предполагается, что и будущая судьба тварей будет зависеть от восстановления человека воплощением Сына Божия, когда с человеком, яко царем своим, и вся тварь свободится, — по выражению апостола, — от работы истления в свободу славы чад Божиих(Рим. 8; 21). Таким образом, во свете учения о воплощении Сына Божия судьба мира, столько темная сама по себе, представляется ясной, и становится понятным, чем должен быть мир, почему он не таков, каков должен быть, и каким образом соделается тем, чем ему надобно быть, судя по понятию о совершенствах его Творца.
Найдет, кто захочет, в тайне воплощения разрешение важных вопросов и о самом существе и предназначении тварей видимых. Из сей тайны видно, что существо тварей видимых, при всей кажущейся грубости его, не заключает само в себе ничего нечистого и недостойного Бога: иначе Сын Божий не соединился бы ипостасно с естеством человеческим, коего существенная принадлежность есть бытие телесное. Подобным образом, вера в таинство воплощения решительно и навсегда устраняет недоумение: не прекратится ли когда‑либо существование мира видимого и не уступит ли место бытию одного мира духовного? Не прекратится и не может прекратиться, коль скоро тело человеческое принято навсегда Сыном Божиим.
Но предаваясь течению подобных умозаключений, мы, братие, легко можем выйти за пределы общенародного собеседования: предоставим это учебной кафедре; а с сего святого места обратим, в заключение беседы нашей, еще несколько слов против лжеименного разума.
Чего не делают люди, преданные любомудрию, для составления своих умозрений о Боге, человеке и мире? Куда не обращаются за материалами для сего и за пособиями? В чем не силятся открыть следов к тайнам бытия? Труд не предосудительный, хотя большей частью, как показывает опыт, бесплодный. Зачем же бы среди этих усилий и опытов забывать то, что первее всего надлежало иметь в виду: учение веры христианской, ее достопоклоняемые Таинства и обетования? Что потеряло бы любомудрие, если бы пошло по стопам веры? Напротив, все, что до сих пор есть в нем лучшего, не заимствовано ли, явно или тайно, из Евангелия? Равно как все, что есть в нем самого худшего, не то ли самое, в чем любомудрие дерзнуло противоречить Евангелию? А когда так, то не явный ли это знак, что и последнего достижения истины надобно искать не иначе, как только при пособии веры?
Но это совет для маловерных; для нас, кои от юности ходим во свете веры, кои насаждены и утверждены при источнике слова Божия, для нас, кои не;, наем и не слышим в сем святилище наук другого любомудрия, кроме христианского, мудрствующего не по стихиям мира, а по Христу (Кол. 2; 8) — для нас ныне одна радость. Приидите, возрадуемся Господеви! Возрадуемся тому, что Он снизшел к нам и не устыдился воспринять на Себя нашей нищеты; возрадуемся тому, что этим нисшествием озарен для нас весь мир, что во свете его мы можем стократ яснее видеть нашего Творца и Его отношения к нам, нашу природу и ее судьбу временную и вечную; возрадуемся, наконец, тому, что самая радость, возвещенная Ангелами при рождении Спасителя мира, есть только начало радостей нескончаемых и неизглаголанных. Аминь.
Слово на день Рождества Христова
Слово плоть бысть (Ин. 1; 14)
В сих кратких словах, братие, заключается вся высота и глубина преславного Таинства, торжествуемого ныне Святой Церковью. Слово плоть бысть: второе Лицо Пресвятой Троицы, Божественное Слово, рожденное прежде всех век из сущности Бога Отца, соединилось ныне с человеческим естеством в лице Спасителя нашего, и соединилось, как учит Святая Церковь, нераздельно, неслиянно и непреложно.
Нераздельно: поелику Божество и человечество, соединившиеся в Иисусе Христе, никогда не перестанут составлять одного лица; Он вечно пребудет тем, чем соделался ныне, — Богом и человеком.
Неслиянно: поелику Божество и человечество не сливались при сем в одно какое‑либо естество новое, но продолжают составлять два отличные естества, соединенные только в одном лице Богочеловека.
Непреложно: ибо ни человечество не преложилось в Божество, ни Божество не пременилось в человечество; то и другое естество сохранило все свойства, без коих быть не может. Вследствие такового единственного и чудного соединения Божества с человечеством, Иисус Христос есть истинный Бог, во всем равный Отцу и Духу Святому, и вместе есть истинный человек, во всем подобный нам, кроме греха. Слово — плоть бысть!
Углубляться в сию тайну своенравным разумением, исследовать, каким образом беспредельное Божество могло принять навсегда образ бренного человечества, значило бы, братие, уничижать высочайшую тайну воплощения и усвоять слабому разуму человеческому такую способность и силу, коих он никогда не имел. Еще апостол Павел явление Бога во плоти назвал тайной, превышающей все наше разумение. Велия благочестия тайна: Богявися во плоти! (1 Тим. 3; 16). Если же для Павла, который был восхищен до третьего неба и слышал глаголы, коих на языке человеческом невозможно пересказать (2 Кор. 12; 4), явление Бога во плоти было великой тайною: то для нас, кои, может быть, гораздо далее от Павла по вере, нежели он был от третьего неба по месту, — для нас воплощение Сына Божия всегда было и пребудет величайшим из Таинств.
Впрочем, братие, мы не должны отвращать внимания нашего от Таинства воплощения потому, что оно непостижимо. Вера в соединение Божества с человечеством в лице Спасителя нашего служит основанием нашего спасения; с нею нераздельно соединены все догматы христианские; от нее должны получать силу и жизнь обязанности наши; в ней источник упований самых утешительных; а посему христианин не только может, но и обязан для блага души своей постоянно содержать в уме своем ту великую истину, что Спаситель его есть Бог и вместе человек. Слово Божие требует только, чтоб мы размышляли о сей истине как должно, не увлекаясь безрассудной пытливостью разума, не поставляя его мерою Премудрости Божией.
Сообразуясь с этим предостережением, дерзнем, братие, и мы в благоговении возвести умственные очи наши на преславную тайну воплощения Сына Божия, дабы видеть, что в ней даруется нам, и что ею требуется от нас.
Пророк Давид, созерцая некогда духом будущее пришествие Сына Божия во плоти, призывал все народы служить Ему, но служить со страхом, и радоваться пред Ним, но радоваться с трепетом. Работайте Господеви со страхом ирадуйтеся Ему со трепетом!(Пс. 2; 11). Чем более размышляешь о сем изречении Давидовом, тем более видишь, что оно взято как бы из самого существа преславного события, ныне нами воспоминаемого. Таинство воплощения действительно содержит в себе все, что только может одушевлять нас и питать нашу надежду; но в то же время в нем заключается все, что может пробуждать беспечных и устрашать недостойных.
Искупитель наш есть Бог Всемогущий; итак, христианин, тебе нечего опасаться врагов твоего спасения, врагов истины и добродетели. Хотя бы все тираны мира, все силы ада ополчились против тебя, ты, доколе не изменишь своему Спасителю, совершенно безопасен: ибо тебя никто не может похитить из рук Его — Всемогущего! — Он, если то нужно, потрясет не токмо землею, но и небом (Евр. 12; 26), но не оставит души твоей во аде, не даст преподобному Своему видети истления (Пс. 15; 10). Искупитель наш есть Бог Премудрый; итак, христианин, ты совершенно свободен от прискорбного опасения, что правила веры и жизни, коим научило тебя Евангелие, не могут доставить тебе жизни вечной; ты выше тех мучительных сомнений, коим подвержены были самые лучшие из людей, доходивших до познания о Боге умом собственным. Сам Единородный Сын, сый в лоне Отчи (Ин. 1; 18), исповедал тебе Бога: в таком исповедании, по необходимости, все истина, все свет и жизнь!
Искупитель наш есть Бог, верный во всех словах Своих; итак, христианин, верь, твердо верь славным и величественным обетованиям Его, как бы они ни казались превышающими твою нынешнюю нищету и самое разумение твое: скорее прейдет небо и земля, нежели останется без исполнения хотя одно слово Его. Он обещал побеждающего посадить с Собою на престоле славы; — и ты, если постраждешь, яко добр воин Иисус Христов, за правду (2 Тим. 2; 3), будешь, непременно будешь сидеть некогда с Ним на сем престоле, хотя бы во всю жизнь твою не имел, где подклонить главы, хотя бы все почитали тебя за отребье мира.
Что побуждало апостолов переносить все труды и опасности, крайнюю нищету и презрение мира, самые муки и смерть? То, ответствует за всех апостол Павел, что я знаю, в Кого уверовал, и уверен, что Он — Спаситель мой, будучи Богом, силен сохранить залог мой до славного пришествия Своего (2 Тим. 1; 12). Что заставляло мучеников презирать все могущество царей и владык земных, всю лютость мучителей, не только не убегать, даже искать смерти? То, что Спаситель, ради Коего они приносили себя в жертву, не слабый человек, коего власть не может простираться за пределы сей жизни, но Бог правосудный и Всемогущий, Который не может забыти подвига любви, подъятого во имя Его (Евр. 6; 10), не может оставить победителей без венца победного. Что, братие, и ныне услаждает многострадальную жизнь тех, кои, взыскуя небесного отечества, скитаются в пустынях, горах, вертепах и пропастях земных? То, что они, подобно Моисею, невидимаго… видя (Евр. 11; 27) для плоти и крови Спасителя, и уверены, что Он, как Сердцеведец, видит все их слезы, слышит все их вздохи и, как Всемогущий, устрояет для них обители в светлом дому Отца Небесного.«Отними истину Божества Иисуса Христа, — говорит Афанасий Великий, — и падет апостольство, мученичество, подвижничество». Так! ибо и апостолы, и мученики, и подвижники текли и текут не вослед человека, а вослед Единородного Сына Божия. Так! ибо все ревнители благочестия почерпали и почерпают утешение в той истине, что Спаситель, в Коего они веруют, есть Бог истинный, Который всегда спасти может приходящих чрез Него к Богу (Евр. 7; 25).
Истина утешительная! Но, братие, как мало и сколь немногих из нас утешает она! Входит ли кто‑нибудь в родство с сильными земли, успевает ли кто‑нибудь заслужить внимание высших его: какая после того радость и торжество! Весь мир кажется ему ниже его! А радостнейшая весть, что Бог, Сам Бог благоволил ныне вступить со всеми нами в родство самое ближайшее, сия весть не трогает сердец, колеблющихся до основания при самом легком звуке чести! В самом деле, припомним, братие, несчастные случаи, встречавшиеся с нами на стропотном пути жизни: утешалось ли, хотя сколько‑нибудь, сердце наше той мыслью, что Присносущен есть, Иже пришел искупити нас? (Иов. 19; 25). Увы! едва ли большая часть из нас не ходили в сие время, подобно Израильтянам, за утешением к богам иным; — а единый истинный Бог, а Спаситель наш, Который для того и явился во плоти, дабы исцелить всех сокрушенных сердцем, доставить покой всем труждающимся и обремененным, а о Нем мы и не думали! Так мало радует нас, Господи, Твое пришествие к нам! Мы веруем, что Божество Твое не изменилось через соединение с человечеством: но на небе созерцание Его служит неизреченным источником радостей для тьмы тем Ангелов, а не земле Оно не может утешить малого числа людей!.. Где причина столь несчастной разности? Нигде, братие, кроме наших грехов. Давно сказано и возвещено, что несть радоватися нечестивым (Ис. 48; 22), — несть и никогда не будет! Посему, доколе мы не очистим сердца своего от скверн греховных, не обратимся всем сердцем к нашему Спасителю и не начнем жить Его жизнью, дотоле Божественные совершенства Его не могут произвести в нас радости, ибо мы в таком случае не Его, и Он не наш. И что было бы при сем пользы от радости? Она только усугубила бы нашу духовную беспечность. В сем состоянии удаления от Спасителя нашего для нас потребна не радость, а страх. Итак, да возвестится он от лица воплотившегося Господа тем, кои произвольно лишают себя радости!
Апостол Павел, изобразив некогда в утешение бедствовавших Евреев достопокланяемые совершенства Мессии, в Коего они уверовали, и показзв, что Он есть Творец видимых и невидимых, носящий всяческая глаголом силы Своея (Евр. 1; 3), потом, в предостережение их от беспечности и ложной надежды, присовокупил следующие слова: итак, братие, обратите все внимание на Иисуса Христа; ибо, если через Ангелов возвещенное слово (каков закон Моисеев) было твердо, и всякое преступление и непослушание получало праведное воздаяние: то как мы избежим наказания, если вознерадим о толиком спасении, которое, быв сначала проповедано Господом, слышавшими от Него нам твердо доказано? (Евр. 2; 2–3).
Остановим, братие, и мы внимание наше на сей мысли апостола; ибо в ней содержится все, что может побудить нас соделывать свое спасение со страхом. Искупитель наш есть Бог, благословенный во веки (Рим. 9; 5): итак, какого повиновения Его заповедям, какой верности Его слову не потребно со стороны искупленных Им? Как Бог Всемогущий, Он даровал нам Своею Божественною силою все потребное для жизни и благочестия (2 Пет. 1; 3); как Бог всеблагий, Он послал в сердца наши Духа Святаго со всеми благодатными дарами; как Бог премудрый, Он дал к созиданию нашему апостолов, учителей, пастырей: как же нам должно быть осторожными, верными, деятельными, чтобы оправдать столь благой совет Божий о нас! Для нас уже нет столь высокой добродетели, нет столь трудного подвига благочестия, к совершению коих мы не были бы обязаны. Нет уже для нас и столь опасного искушения, столь упорного навыка ко злу, коих нельзя было бы нам победить. С нами Бог, а посему нам уже должно быть всегда с Богом. С нами Бог, а посему нам должно быть праведными и благими, как Он благ и праведен. Что же будет с нами, если мы будем поступать (как и поступаем) напротив? Что будет с нами, если беззаконною жизнью соделаем для себя бесплодным воплощением Бога, если своими злыми делами вторично распнем Сына Божия?«Муки вечные, — восклицает при сей мысли один благочестивый писатель, — вы мне кажетесь велики, когда я представляю себе слабость греховной природы человеческой, но вы мне кажетесь малы, когда воспоминаю, что грешник, осужденный на вечные мучения, попрал Предвечного Сына Божия».
Так, братие, ад со всеми его ужасами мал в сравнении с преступлением христианина, который своими грехами поругал Сына Божия, воплотившегося для его спасения. Емуже дано много, много и взыщется от того: чего же не взыщется от нас, если мы погубим сей дар? Если вопль крови Авелевой был столь силен, что немедленно воззвал Бога к отмщению, то какого отмщения не должен призвать на главу грешников вопль Крови Сына Божия? Страшны были казни тех, кои не оказали должного уважения лицу Моисея: Дафан и Авирон снедены огнем, племя Корея пожерто землею, Мариам поражена проказою. Но Моисей, по учению апостола Павла, был только слуга в дому Божием (Евр. 3; 5). Тьмы тем Моисеев ничто в сравнении с единым Сыном Божиим. Если же, — заключает апостол, — отвергшийся закона Моисеева… без милосердия наказывался смертью; то сколь тягчайшему, думаете, мучению повинен будет тот, кто своими грехами попирает Сына Божия, и ругается над Духом благодати! (Евр. 10; 28–29).
О братие святая, — дерзнем и мы сказать вам словами апостола, — обратите все внимание ваше на Спасителя вашего! Он Спаситель, но вместе и Судия наш; Искупитель верующих, но в то же время и Отмститель неверным. Итак, созерцая Божество Его, надобно служить Ему, но служить со страхом, — должно радоваться пред Ним, но радоваться с трепетом: Аще Бог… Своего Сына ради нас не пощаде,…како убо не и с Ним вся нам барствует? (Рим. 8; 31–32). После Сына у Бога нет больших даров, а какие есть, те все наши. Посему радуйтеся, — говорит апостол, — и паки реку: радуйтеся (Флп. 4; 4). Но, радуйтеся с трепетом! Почтим Сына (Пс. 2; 12), ныне нам даруемого, почтим и облобызаем — верным исполнением повелений Его, ревностным подражанием примеру Его; почтим, чтоб Он не прогневался на презрителей славы Его, и мы не погибли в пути нашем. Блаженны все, уповающие на Него! (Пс. 2; 12). Сугубо несчастны все прогневляющие Его своими грехами!
Искупитель, пришедший спасти нас, будучи Богом, есть вместе и человек, во всем, кроме греха, нам подобный. Слово плоть бысть! — Опять, братие, радость и страх!
И, во–первых, — радость. — Мал бех в братии моей, и юнший в дому отца моего. Братия моя добры и велицы: и не благоволи в них Господь (Пс. 151; 1,7), — так воспевал некогда Давид, сравнивая свое прежнее -бедственное и уничиженное состояние со славою царскою, которой Господь возвеличил его над Израилем. Радостная песнь сия, братие, должна быть ныне хвалебной песнию всего рода человеческого. Человек есть меньший между братиями своими — существами разумными, кои окружают Престол Божий; он есть юнейший, в сравнении с ними, в дому Отца Небесного — по времени своего сотворения, и еще юнее — по совершенствам. Братия его — существа бесплотные - добри и велицы, прекрасны и могущественны. В каких чертах не описует нам слово Божие совершенства сих старейших братий наших? Они бестелесны, бессмертны, безгрешны, всегда крепки, всегда легки в исполнении воли Божией. Человек же, хотя был некогда умален малым чим от Ангел (Пс. 8; 6), но своими грехами столько умалил себя пред ними, что Ангелы при всей любви своей к нему, не могли узнавать в нем своего собрата. Несмотря на все это, что видим теперь? Братия наши — существа бесплотные - добри и велицы, но - не благоволи в них Господь! Он не благоволил принять на Себя естества ни Архангелов, ни Ангелов, а приемлет естество (кто бы мог думать?) слабого, смертного, греховного человека!
После сего можно ли нам не исполняться радости, видя, что бедное естество наше удостоилось чести соединиться в лице Искупителя нашего с Самим Божеством так, что в Нем обитает теперь вся полнота Божества телесно! (Кол. 2; 9). Как нам не радоваться, видя, что на славном и превознесенном Престоле Божества, куда мы грешные без страха не смели и очей возвести, возседит ныне во всем Подобный нам, кроме греха? Бедная плоть, жилище греха и смерти, при всей слабости твоей и наклонности ко греху, я не могу теперь уже взирать на тебя с отвращением, которого ты сама по себе заслуживаешь. Нет, ты освятилась, когда Святейший святых соединился с тобою. В Адаме естество мое ниспало, в Искупителе — превознесено. В прославленном человечестве Господа моего я имею несомненный залог, что и мое бедное человечество некогда прославится, что и мое смертное облечется бессмертием. Где Глава, там будут и члены; где Первенец, там явятся и меньшие братия; где Предтеча — Иисус, там соберутся и Его последователи. Наше бо житие, — писал некогда апостол Павел к Филиппийцам, — на небесех есть, отонудуже и Спасителя нашегождем (Флп. 3; 20). Почему усвояется жительство на небесах тем, кои еще жили на земли? Потому, — как рассуждает тот же апостол в другом месте, — что там, на небе, живет Господь Иисус, а в Нем живем уже и все мы. Что же, Божественный Апостоле, что будет следствием сего чудного сожительства нашего со Христом? То, — ответствует он, — что Господь уничиженное тело наше не толькопреобразит, дабы оно было сообразно Его преславному телу (Флп. 3; 21), но и посадит всех нас на том Престоле, на коем Он восседит теперь Сам (Откр. 3; 21).
Столь величественные виды открываются нам, братие, в будущем оттого, что Божественный Искупитель наш есть подобный нам человек! Но, в то же время, человечество Его содержит в себе все, что нужно к воодушевлению нас и среди настоящих наших бедствий. Чтобы яснее и раздельнее видеть это, припомним одну из целей, для которых, по учению апостола Павла, Бог Отец благоволил, чтобы возлюбленный Сын Его соделался подобным нам человеком. Он должен был во всем уподобиться братии, то есть, всем нам, между прочим, потому и для того, да милостив будет и верен Первосвященник в тех, яже к Богу, во еже очистити грехи людския: В немже бо пострада, Сам искушен быв, может и искушаемым помощи (Евр. 2; 17, 18). То есть Премудрость и любовь Божия как бы опасались, чтобы Ходатай наш не был немилосерд к нам, если Сам не испытает наших искушений, и для того определили Ему принять плоть нашу!.. Можно ли было больше и сильнее сего утешить и ободрить слабость нашу? О, теперь смело каждый из нас может вопиять к своему Спасителю о помощи. Он Сам искушен был по всяческим (Евр. 4; 15), знает все немощи нашего естества, ведает, как тяжело слабому духу возноситься над плотью, как трудно поврежденной природе нашей сражаться с грехом. Он Сам был озлобляем, гоним, не имел где подклонить главы; Сам вопиял о помощи, когда был оставлен Отцом на кресте. После сего возможно ли, чтобы Он не услышал и не послал утешения тем, кои будут вопиять к Нему? Чтобы забыл, так сказать, цель собственных искушений, собственных страданий? И Ангелы, которые сами никогда не страдали, милостивы: Он должен быть еще милостивее. И Ангелы, кои сами никогда не просили о помощи, готовы помогать: Он должен быть еще готовее. После сего нет никакой причины роптать нам на немощи наши и страшиться искушений: мы слабы, но Спаситель наш есть Бог крепкий; а мы имеем в Нем не такого Первосвященника, Который не может страдать с нами в немощах наших, но Который, подобно нам, испытал все, кроме греха. Посему, заключает Апостол, и должны смело приступать к престолу благодати, дабы получить милость и обрести благодатьвсякий раз, когда только будет нужна помощь (Евр. 4; 16).
В одном только случае, братие, это благодатное дерзновение и упование нисколько не могут принадлежать нам: если только наши деяния и жизнь не будут соответствовать правилам Евангелия. В таком случае самое Пресвятое Тело Господа и самая Пречистая Кровь Его, приемлемые в Таинстве Причащения, послужат для каждого из нас не во исцеление души и тела, а в суде и осуждение, тем тягчайшее, чем выше Жертва, принесенная в искупление.
В самом деле, нераскаянный грешник, что ты речешь на суде будущем в свое оправдание? Если бы тебя судил Бог, а не Богочеловек, ты мог бы, хотя незаконно, указать на слабость плоти, тебе прирожденной, сказать, что Закон Господень свят и неумолим, а ты плотям есмь, продан под грех (Рим. 7; 14). Но ты будешь судим Имеющим подобное тебе естество, должен будешь дать ответ пред Богочеловеком. Что речешь в свое оправдание?«Я, — скажет Он тебе, — победил мир и его искушения один; все отягощали и никто не облегчал креста Моего. Я победил мир не для Своего, а для твоего спасения, победил с твоею плотью, осудил грех во плоти (Рим. 8; 1, 3), победил не в легкой борьбе, а на кресте, будучи оставлен Отцом Моим. Вот что совершил Я для тебя во плоти! Ты что сделал? Не умел победить мира, уже побежденного Мною, победить не для Моего, а для своего спасения, победить с Моею всемощною благодатью. Се, следы тернового венца на главе Моей, которая, так же как и твоя, была чувствительна; вот место, в которое пронзило Меня копье; вот язвы от гвоздей на руках и ногах, кои, подобно твоим, не могли не ощущать мучений! Ты что сделал? Покажи хотя одну язву, которую бы ты претерпел за правду, покажи хотя один волос, коего ты лишился бы за Меня. Но тебя не только не гнали за правду, еще отвращали от зла, поощряли к добру советами, повелением, наградами, страхом. И ты, влекомый на небо и подобными тебе людьми и Моей благодатью, попустил врагу увлечь себя в ад? Раб ленивый и лукавый, погибель твоя от тебя!»
«Когда так — может помыслить при сем кто‑либо, — когда нераскаянный христианин будет судим гораздо строже язычника и подвергнется большему наказанию, потому что уничижил заслуги Сына Божия, то пришествие Спасителя в мир послужит к большему осуждению значительной части рода человеческого, ибо известно, что званных много, а избранных мало». Так, братие, это истина, постоянно возвещаемая словом Божиим; и может быть (до чего не простирается безумие грешника?), может быть, некоторые, при размышлении о сей ужасной для грешников истине, доходят до ужаснейшего желания, чтобы Сын Божий не являлся во плоти для их спасения, дабы им не подвергнуться тем большему осуждению за грехи, коих они не намерены оставить. Но что из сего? Как мы не могли низвести Христа Спасителя с неба, так не можем и возвести Его от нас на небо. Бог Отец единожды и навсегда послал Сына Своего к нам, — и нераскается! (Пс. 109; 4). Он вечно будет Спасителем кающихся, и Отмстителем нераскаянных; вечно будет лежатьна падение и восстание многим (Лк. 2; 34). Падайте, если угодно, претыкайтесь о Него: но те, кои верно следуют гласу Его, всегда будут находить в Нем Христа -Божию силу и Божию премудрость (1 Кор. 1; 24).
Но почему и вам, бедствующие грехами братие, не найти этого для себя в нашем Спасителе? Вы удалились от Него непрестанными неверностями вашими святому закону Его, но Он всегда близок к вам Своим милосердием, — се, и оставил девяносто девять овец, и пришел взыскать и спасти вас заблуждших! Вы лежите долу, поверженные чувственностью, а Он разве на престоле? Не в яслях ли, дабы вам можно было приступать к Нему всегда и везде? О братие, вместо сомнений, ропота и упорства, уразумейте лучшеСвятителя и Посланника исповедания нашего, поймите Его любовь к вам, Его кротость и снисхождение ко всем грешникам, и вы сами скажете: таков бо нам подобаше (Евр. 7; 26) Спаситель! Сами возблагодарите Господа за то, что Он посетил ныне нас, во тьме и сени смертной седящих.
Но, Господи, Господи! видно, для нас нужен не только свет, но и исцеление очей, не только необходимо врачевство, но и отверзение уст для принятия его. Тебе возможно и сие, ибо для Тебя вся возможна суть! Помажи же всеисцеляющим коллурием(Откр. 3; 18) Твоим болезнующие, покрытые прахом сует очи наши, да видим свет Твой, воссиявший ныне из Вифлеема; отверзи уста наши для принятия хлеба животного, нисшедшего ныне с небесе. Иначе, без Твоего благодатного содействия, мы и у источника жизни не престанем истаевать от жажды, и в доме хлеба умрем от глада! Аминь.
Слово в день Рождества Христова
Когда на земле происходит что‑нибудь новое и чрезвычайное, то обыкновенно все спрашивают, что оно значит, что надобно при сем делать и что ожидать? Сошествие на землю Сына Божия, явление во плоти Бога, есть, братие, такое чрезвычайное событие, более коего ни прежде не было, ни после не будет, в сравнении с коим все прочие события почти ничего не значат. Что же оно само значит? Для чего Сын Божий нисшел на землю? Что принес с Собою? Как нам Его встретить, и что должно при сем делать?
На все сии — несказанной важности — вопросы премудро отвечает Церковь в одном из своих песнопений.
Странное Рождество видевше, устранимся мира, ум на небеса преложше: сего бо ради высокий Бог на земли явися, да нас привлечет к высоте (Акафист Пресвятой Богородице, кондак 8).
Итак, цель нисшествия на землю Бога — привлечь всех сущих долу на небо, цель самая высокая! Обязанность тех, кои, влекомые, захотят в самом деле взойти на высоту есть устраниться мира и всех сует его -обязанность необходимая! Средство выполнить сию обязанность и достигнуть цели, есть, по указанию Церкви, преложение ума и мыслей на небо — средство и близкое для каждого, и верное, и самое легкое!
Передадим, братие, сии истины не столько уму, для коего они более или менее известны, а сердцу нашему, которое так часто забывает их.
Сего ради высокий Бог на земле явися, да нас к высоте привлечет. Точно сего ради! Иначе что Его Самого могло привлечь с неба на землю? Если бы Он искал славы, то пошел бы к Ангелам; а у нас что найдет, кроме яслей и креста? Только наша бедность привлекла Его. И кого она не тронет? Есть ли зло, которое во всех видах не свирепствовало бы над бедным родом человеческим? Что не вредит нам? Земля питается нашей плотью, воды текут нередко нашей кровью, воздух дышит нашим тлением. Существа высшие прервали союз с нами и сокрылись; существа низшие или враждуют против нас, или стонут под одним с нами игом суеты. Песчинка, лежащая у края моря, долговечнее царств; мимолетящее облако постояннее судьбы многих счастливцев. Самый свет нашей мудрости не много разнится от света блуждающих огней, кои не столько освещают путь, сколько падением своим приводят в ужас путников. Самая красота добродетели нашей подобна румянцу на лице мертвого.
А помочь злу? А исправить повреждение? Для этого нет на земле ни в ком и нигде средства. Видели мудрецов: они или плакали, или смеялись над бедствиями человечества, а бедствия остались. Встречали законодателей: они ставили преграды против потока зла; преграды одна за другой пали, а ужасный поток растет и ширится. Радовались появлению друзей человечества: они освещали всеобщий мрак некоторыми лучами отрады, но, по кратком мерцании, тьма воцарялась снова. Все было испытано, и все осталось тщетным! Воззрел, и не бе помощника: призвах, и никтоже заступи (Ис. 63; 5), — так мог сказать о себе весь род человеческий.
Не было помогающего на земле, но был на небе! Ни ходатай, ни Ангел, но Сам Бог и Господь явися во плоти, да нас к высоте привлечет. Кто создал нас, Тот Самый пришел и воссоздать нас. И поелику пришел Тот, Кто превыше всех, то и цель пришествия выше всего. Для нас довольно было быть восстановленными в первое достояние, но для Него мало! Восстановив, Он хочет потом нас возвести на высоту, к такому совершенству, коего мы прежде не имели. И как возвести? Не призывая только, как находящихся в отдалении, не руководя только, как заблуждших, но привлекая силою, как упорных, кои, без сильного побуждения сами не захотят идти и на небо.
Много требовалось для этого влечения, и много сделано! Чем же влечет нас Избавитель наш? Влечет всех силою совести, влечет заповедями и угрозами Закона, влечет обетованиями Евангелия, влечет примером Своим и избранных Своих, влечет служением Церкви и ее Таинствами, влечет Телом и Кровию Своею, влечет невидимой благодатью Духа. Христианин, можно сказать, весь в узах любви Божией, от колыбели до гроба. Немало и сделано уже посредством сего влечения. Сколько уже душ на высоте! Какой добродетели человеческой нет уже на небе! Есть там многочисленные сонмы пророков и учителей, мучеников и подвижников, воздержников и девственников. Все чисты, все светлы, все блаженны; и все таковы потому, что Господь славы и блаженства был на земле, повлек их за Собою на небо и даровал им способность сделаться подобными Ему. Но среди нашей бедности и смертности мы не видим и не можем видеть теперь всех великих и благотворных следствий явления во плоти Сына Божия. Это во всей полноте познается тогда, когда наступит конец мира и всем благодатным распоряжениям Божиим, когда приидет время откровения чад Божиих, час мздовоздаяния и славы. Тогда‑то, братие, узрим, из какой бездны мы извлечены, на какую высоту возведены, от чего спасены и чего мы удостоены.
Но мы ли, братие, точно ли мы извлечены из бездны и преставлены на высоту? Спасение мира может ли принадлежать нам? Ибо оно принадлежит только тем, кои, чувствуя влечение свыше, предаются ему всецело и навсегда, влекомые устраняются, как можно более мира и его сует, постоянно пекутся об очищении себя от всякой скверны плоти и духа. Это — необходимое условие спасения; явленного в Сыне Божием; без сего Сам Господь не может и не возможет спасти нас. Развращенное, нераскаянное сердце есть такая тяжесть, которой и Всемогущество Его не может поднять на высоту. Будем ли жаловаться на сие? Сетовать о том, что нам невозможно взять с собою на небо земли, внести в рай и наших идолов? Но это было бы сетование о невозможном. Таким образом из самого неба сделался бы ад. Если бы чудом милосердия грешник неочищенный и преставлен был в рай, то не нашел бы там ничего райского. Новость предметов и места изумила бы его на время; но сердце и чувственность вскоре потребовали бы сродной себе пищи, а ее нет там и быть не может. Голод и жажда, отсюда происшедшие, составили бы адское мучение среди самого рая.
Ужасная для грешных, но отрадная для праведных, истина сия дает себя чувствовать с силою уже и здесь, на земле. И здесь: что для благочестивого составляет наслаждение, например, молитва, пост, хождение во храм, посещение темниц и прочее, то в человеке чувственном производит тягость и скуку. И наоборот, в чем грешник находит отраду для бедной души своей, то для человека добродетельного составляет нередко предмет отвращения. Но таковая противоположность вкуса и наслаждений еще с большей силою должна открыться за гробом. Там каждый сам из себя уже образует или рай, — если имел в себе семена рая на земле, или ад, — если дал место в себе пламени адскому, еще будучи в теле. Посему‑то, братие, все священные писатели, все пророки и апостолы ничего так часто и так сильно не внушают людям, как стараться об очищении своего духа и тела. Без этого снисшествие на землю Сына Божия и все средства благодатные не принесут пользы; без этого самые блага небесные не доставили бы отрады бедной душе грешника, подобно как слепой или глухой наследник нисколько не получает удовольствия от того, что в наследстве, ему доставшемся, есть прекрасные места и виды природы, или доб–рогласные музыкальные инструменты.
Странное убо рождество Спасителя нашего видевше, устранимся, братие, мира: будем жить в нем так, как жил Господь наш, как жили все святые Божий человеки, не увлекаясь соблазнами его, не совращаясь примерами его, не прилагая сердца к благам его, возносясь мыслью над всем дольным и временным, или, по выражению Церкви, ум на небеса преложше.
Такое преложение ума и мыслей на небо есть самое первое, весьма удобное и надежное средство преложиться некогда туда и всем существом своим. С чего начинается обыкновенно наше развращение? С худых мыслей. С мыслей дожно начаться и наше исправление. Непрестанные мысли о земном и плотском губят нас; частое размышление о небесном и духовном может спасти нас. Что легче мысли? Между тем, часто повторяемая, мысль много значит. Как телесное зрение наше принимает даже цвет тех предметов, на кои мы долго смотрим, так бывает и с очами сердца. Начни чаще мыслить о Боге и Его совершенствах, о душе и ее предназначении, о вечности, о совести, о безобразии греха и красотах добродетели — из благих мыслей скоро появятся благие желания; эти желания, по крайней мере некоторые, перейдут в действия; из повторяемых действий образуется навык к добру; а там, — от действия благодати Божией, явится и сердце новое и новая жизнь.
Что же касается самого образа деятельного восхождения на высоту, то он указан нам самым снисхождением к нам Сына Божия: что Его низвело, то нас возведет. Его низвела на землю преданность воле Отца: се, иду, — вещал Он Отцу, — сотворити волю Твою, Боже (Евр. 10; 7). Для нас сия преданность есть первая и прямая стезя на небо. — Он нисшел к нам по великой любви Своей к бедному роду человеческому; мы взойдем к Нему по любви нашей к Нему и земным братиям нашим. Дела милосердия всего более приближают нас ко Всемилосердому. Он явился на земле облеченный всеми видами смирения. Если и мы облечемся в сию одежду, будем почитать себя окаянными грешниками и полагать надежду на одну милость Божию; то сим смирением и мы — стяжем высокая. Что Его низвело, то нас возведет! Будем только всегда верно следовать по стопам Его — и мы непременно приидем на небо, к Нему, нашему Спасителю и Господу. Аминь.
Слово на день Рождества Христова
Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!
Сей священной песнию блаженный Дамаскин предначал свои бессмертные песнопения во славу настоящего праздника. Сей же величественной песнию и Святая Церковь предначинает, за несколько недель до праздника, свои предпразднственные гимны в честь Божественного Жениха своего и Господа. Песнь высокая по духу, глубокая по чувству и крайне назидательная по смыслу. В ней с такой же краткостью, как и силою, выражено и величие настоящего праздника, и как должно проводить его по–христиански. Первее всего святой песнопевец приглашает всех и каждого к радости и славословию: Христос раждается, славите!
И действительно, это первое чувство, которое само собою наполняет всю душу христианина, коль скоро он хотя мало понимает силу и цель преславного Таинства воплощения Сына Божия. Как не радоваться, представляя Божественное величие Рождающегося и крайне благотворную цель, для коей Он рождается, помышляя, что с явлением Бога в плоти, падшее естество наше не только восстановляется на первую степень чести и блаженства, потерянную в Эдеме, но, в лице Богочеловека, возносится превышевсякаго начала и власти, обожается на всю вечность! Как не благодарить, воспоминая при сем, чего стоило Таинство воплощения нашему Спасителю, что Он для сего оставил небо и престол славы, принял образ человека, благоволил вселиться с нами на нашей бедной земле, терпеть все, что мы терпим, претерпеть и то, чего даже мы не терпим! А радуясь и благодаря, как, вместе с сонмами бесплотных духов, окружающих ясли Предвечного Младенца, не воспеть славу в высших Богу! О, да соберутся у сих яслей все сыны падшего Адама, да составят единый хвалебный хор и да возгласят славу своего Искупителя! — Слава, вечная слава, Богу Отцу, Который, по неизреченному милосердию Своему к нам, многочастне и многообразие действуя для спасения нашего, наконец, в последние дни сии, благоволил послать для сего и Единородного Сына любве Своея, раждаемаго от Жены, бываема под законом, да подзаконный искупит, да всыновление восприимем! - Слава, вечная слава, Богу Духу Святому, Который, также многочастне и многообразие изливаясь в дарах Своих на оскудевшее духом человечество, наконец, чрезвычайным наитием Своим благоволил образовать в утробе Девы чистейшую плоть для вечного соединения с Богом Словом, дабы через Сего нового, Божественного Посредника пролияться потом на все человечество еще в больших, высших дарах!
Слава Божеству нашего Искупителя, которое и по соединении Его с нашим человечеством не престало быть тем, чем было от вечности! Слава человечеству нашего Ходатая, которое, по соединении Его с Божеством, соделалось предметом поклонения для Архангелов и Ангелов! Христос раждается, славите!
Славьте, священники, ибо рождается великий Первосвященник, Который единем бо приношением совершит навсегда Имосвящаемых (Евр. 10; 14). Славьте, мирские, ибо Он всех нас сотворит…цари и иереи Богу (Откр. 5; 10). Славьте, мудрые, ибо Он бысть нам от Бога премудрость… правда… освящение и избавление (1 Кор. 1; 30). Славьте, буии, ибо Он буяя изберет, дабыбуйством проповеди спасти верующих (1 Кор. 1; 21). Славьте, старцы, ибо Отроча младо есть Бог Превечный и Отец будущего века. Славьте, отроки, ибо кто не будет, яко отроча, не может войти в Его Царство. Славьте, младенцы, ибо Он из уст младенец совершает Себе хвалу. Славьте, девы, ибо Он рождается от Девы. Славьте, вдовицы, ибо Он, принесенный во храм, будет проповедан вдовицею. Да славит и величает Его вся тварь, ибо Он грядет снять проклятие со всей твари и несет благословение всему миру!
Славьте: разделяйте от сердца с Церковью те священные гимны, коими она славит своего рождающегося Владыку и Господа; возглашайте и сами во славу Его, кто и как может. Славьте: беседуйте о Нем в своих домах и собраниях, на трапезах и ложах, со знаемыми и незнаемыми, а паче с присными и домашними. Славьте: вразумляйте тех, коим неизвестна или непонятна Его любовь к человечеству, Его ясли и Крест. Славьте: и устами, и письменами, а паче жизнью и своими нравами, стараясь сообразовать их с теми правилами, кои преподаны из Вифлеема. Славьте, не стыдитесь пелен и яслей: в них наша слава и спасение!
Христос с небес, срящите!
И Ангели славословят и действуют — проповедуют о рождении пастырям, успокаивают в сновидении Иосифа, отвращают опасность от Божественного Отрочати; тем паче людям неприлично среди славословия оставаться в бездействии. Христос грядет к нам с небес: надобно показать, что и мы не удаляемся от Него на земле, готовы к принятию Его. Ибо хотя для Него не нужно с нашей стороны ничего, так как Он Сам грядет возвеличить и обогатить всех нас; но чтобы блага, Им для нас принесенные, могли обратиться в нашу собственность, для сего необходима в нас готовность к принятию и, так сказать, место для помещения их; а для сего нужно упразднить себя от всего, что занято в нас миром с его благами, и что никак несовместно с дарами, с богатством Христовым. А скоро ли это может быть? И может ли быть без решимости на то и усилий?
Итак, души, желающие достойно встретить грядущего Господа, уготовьтесь во сретение Его! Отвлеките, во–первых, сколько можно, мысли и чувства ваши от земных забот и попечений и устремите их к своему Спасителю; остановите, утвердите и ум и сердце ваше в Его беспредельной любви к вам, на Его смирении, нищете и страданиях, для вас подъемлемых. Решитесь посвятить Ему не одни какие‑либо дары и приношения, — в чем бы они ни состояли и как бы велики ни были, — а самих себя, свою душу и сердце, да будет Он Владыкою всей вашей жизни, началом и концом всех ваших предприятий и трудов. Срящите Его, употребляя для благодатного соединения с Ним все средства, кои для того именно открыты Им Самим в слове Его, и предложены Церковью в ее святых Таинствах. Срящите усердно, не жалея для Посетителя душ никаких жертв, не отвращаясь для соединения с Ним ни от каких трудностей, сражаясь для сего со всеми препятствиями, воздвигаемыми от мира, плоти и диавола.
Исходя таким образом во сретение Божественного Жениха, вы можете быть уверены, что и Он не мимоидет храмины сердца вашего, обновить ее и украсит самым Своим посещением, и, подобно как в дому Зак–хея, изречет вам мир и спасение.
Христос на земли, возноситеся!
По–видимому, когда Христос на земле, то лучше оставаться на земле же: ибо где Христос, Господь неба, там и небо. Посему и Ангелы оставляют ныне небо, и являются на земле, дабы воспевать славу в вышних Богу. Но Христос на земле не для того, чтобы оставаться на земле и сделать ее Своим жилищем, а с тем именно, чтобы Своим явлением на земле указать путь всем земнородным на небо и даровать средства возноситься туда. После сего продолжать прилепляться к земле и медлить на ней — значит, пренебрегая целью Его явления на земле, нерадеть о собственном спасении.
И что бы такое было на земле и в земле, что бы не располагало оставить землю? Не земля ли вместо роз и пшеницы возвращает терние и волчцы? Не на земле ли страсти и пороки, угнетения и неправды, бедность и печали? Не земля ли служит гробом для всего живущего?
Если уже любить землю, то ту, которая обещана в наследие кротким, землю новую, на коей живет одна правда! С такой земли можно не хотеть возноситься выше, но на такую землю надобно еще прежде вознестися, ибо сия обетованная земля далеко выше самого нынешнего неба, которое, подобно настоящей земле, осуждено прейти с шумом.
Как возноситься от земли? Конечно, не земными средствами; все, что от земли, по необходимости само стремится и устремляет к земле. Кто сошел на землю, дабы возвести всех земнородных на небо, Тот даст и средства к тому; Он Сам есть уже вместо всех средств к сему, ибо Он не останется на земле, паки вознесется на небо, откуда пришел, и силен вознести с Собою все, что только присоединится к Нему и отдаст себя в Его распоряжение! Итак, желающий вознестись на небо, имись (возьмись) всем существом своим за своего Спасителя, — и ты вместе с Ним будешь на небе. — Как вознестись от земли? Сначала вознесением мыслей и чувств на небо. Что легче сего и доступнее для каждого? Но одно это уже много значит. Душа там, о чем мыслит; тем паче там, где любит. Полюби небо, и ты будешь жить на небе. Ибо идеже сокровище, ту и сердце; а где сердце, там и человек. — Можно возноситься от земли, погребая себя в земле: пример — Иоанн многострадальный. Как он, закопанный в земле, — высоко над землею!.. Можно, напротив, парить к облакам, за облака, мыслью, даже телом; а, между тем, быть глубоко -зарытым в земле, так что разве одно всемогущее (Ин. 11; 43): Лазаре, гряди вон! - может извести таковых из земной утробы.
Будем жить на земле, не прилепляясь ни к чему земному и тленному, имея постоянно в виду вечное и небесное, перенося туда свои надежды и свое сокровище, находясь во всегдашней готовности перейти из юдоли изгнания в отечество, когда бы ни позвали нас туда, — и над нами исполнится то, чего желает нам, и к чему приглашает нас священный песнопевец, восклицая: Христос на земли, возноситеся! Аминь.
Беседа в день Рождества Христова, на литургии
Сообразно великой цели явления на земле Сына Божия, пречистое рождение Его по плоти совершилось, как мы видели, братие, в месте самом безвестном, во время наибезмолвное; только Пресвятая Матерь и праведный Иосиф были служителями тайны и свидетелями чудесе, но происходившее в Вифлееме, по самому существу своему, было так важно, что не могло не отразиться во всей вселенной; самая тайна, требуя сокровенности, в то же время требовала и засвидетельствования: надлежало всему миру узнать, что днесь действительно родился не ожидаемый только Иудеями Избавитель от их врагов, а Искупитель и Спас всего мира. Сообразно сему, мы увидим теперь движение во всех частях вселенной: мир ангельский поспешит явиться чудесно в окрестностях Вифлеема с торжественным славословием в честь Предвечного Младенца; мир языческий, в лице волхвов водимый таинственной звездой, принесет Ему дары и поклонится яко Богу; мир Иудейский разделится надвое, дабы одной — лучшей своей частью, в лице пастырей, — возрадоваться радостью велиею о рождении обетованного Избавителя, а другой — худшей, в лице Ирода и книжников, — потрястися страхом преступника, ищущего убежать от грядущего Судии, и новым злодеянием отдалить суд и наказание.
События величественные, чудесные и поучительные! Величественные, ибо здесь действуют не одни человеки, а и существа премирные; действует Сам Всемогущий, вводя в мир Единородного Сына Своего и как бы представляя Его вниманию тех, для спасения коих Он послан. События чудесные, ибо чрезвычайное величие покрыто здесь завесой чрезвычайной простоты и смирения; все притом, что ни совершается, происходит вопреки соображениям мудрости человеческой. События поучительные, ибо пастыри, волхвы, Ирод и книжники изображают собою все человечество и его различные отношения к Спасителю мира, так что под этими лицами каждый из нас может и должен усматривать самого себя и всех прочих людей, усматривать и научаться, что ему должно делать, да улучит благую часть волхвов и пастырей, и чего должно избегать, да не постигнет его ужасная судьба Ирода и его клевретов.
Посему, намереваясь продолжать наши собеседования с вами, мы почитаем за долг, братие мои, пригласить вас снова ко вниманию и бодрости духовной. Ибо до сего времени мы все были ограждены постом, а теперь, с наступлением шума праздничного, мир не преминет окружить нас своей суетой и соблазнами. Того и смотри, что начнешь путь со святыми волхвами, а кончишь его во дворе Ирода, не дойдя до Вифлеема; или, и дойдя и поклонившись Божественному Отрочати, не последуешь горнему указанию — идти оттуда другим, новым путем — правды и истины, а возвратишься к детоубийце и предашь ему тайну своего Спасителя и своего спасения. Вооружимся же против этих опасностей мыслию чистой и трезвой и, призвав на помощь благодать Рожденного, прежде всего остановим внимание наше на тех лицах, кои имели счастье встретить и почтить Его при рождении.
Много ли было таковых и кто они? Увы, и о Первом пришествии Господа можно сказать почти то же самое, что, по указанию притчи Евангельской, последует при Втором, ибо, когда настало время прийти Жениху душ и сердец, то и теперь - воздремашася вся и спаху! (Мф. 25; 5). — Из Вифлеема в вертепе и при яслях не видно никого; из Иерусалима -никого, из прочих градов Иудиных- никого! Кто же встретит восходящее Солнце правды и насладится первыми лучами Его? Те, кои не спят. Кто не спит? Пастыри Вифлеемские, люди, кои, по–видимому, далее всех прочих были от храма и всего святого. И пастырие беху в тойже стране, бдяще и стрегуще стражу мощную о стаде своем (Лк. 2; 8). Предметом их бдения были, как очевидно, бессловесные; но, бодрствуя над ними, пастыри сии тем паче не оставляли без стражи своего стада словесного -мыслей и чувств своих, нравов и поступков; потому и удостоились того, чтобы им первым поклониться рожденному Царю Израилеву. Тогда как для сокращения времени, они воспоминали, может быть, прошедшую славу Отечества, и пересказывали друг другу, кто что знал, о будущем его величии, изображенном у пророков, — се, Ангел Господень ста в них, и слава Господня осия их! (Лк. 2; 9). Такое явление, среди мрака полуночного, в нагорных высотах, окружающих Вифлеем, должно было представлять зрелище самое величественное. Но бедным пастырям было не до зрелища: убояшася, — говорит евангелист, — страхом велиим (Лк. 2; 9). К земным шумным явлениям, и даже опасностям, они давно привыкли; но представившееся теперь явно выходило за пределы всего земного. Чистая душа была близка к небесному; но слабая плоть трепетала: убояшася страхом велиим, не зная, что подумать о чудесном явлении, и представляя, может быть, (если страх позволил представлять что‑либо) древнее грозное изречение: не бо узрит человек лице Мое, и жив будет (Исх. 33; 20). Посему, прежде радостной вести надлежало изгнать страх, что немедленно и сделано Божественным вестником. И рече им Ангел: не бойтеся: се бо, благовествую вам радость велию, яже будет всем людем (Лк. 2; 10). Не бойтеся: я вестник не суда и казней, а веселия и радости, такой радости, которая возвещается только теперь вам одним, а должна со временем исполнить веселием всех и каждого. Какая же это радость? — яко родися вам днесь Спас, иже есть Христос Господь, во граде Давидове (Лк. 2; 11). То есть, родися обетованный Мессия, Которого в Иудее, около сего времени, ожидали все, от мала до велика, и Коего потому одно имя способно было успокоить и возвеселить каждого истинного Израильтянина. Родися во граде Давидове, а не в вертепе; ибо Ангел среди славы Господней, его окружающей, не обнаруживает до времени всего уничижения Новорожденного. Вертеп сей, впрочем, был так близок к Вифлеему, что, можно сказать, составлял с ним одно и то же место. Но как нам найти во граде, наполненном множеством народа, Рожденного и Родившую? — могли бы спросить пастыри, если бы вначале страх, а потом избыток радости не препятствовали говорить. Ангел предупреждает сей вопрос, благовествуя: и се вам знамение: обрящете Младенца повита, и лежаща в яслех! (Лк. 2; 12). Вы, — как бы так продолжал он, — восхощете, без сомнения, видеть Рожденного, дабы поклониться Ему и насладиться Его лицезрением, — и Он, не взирая на бедность и простоту вашу, готов, принять вас: только смотрите — Его не вдруг можно найти всякому, а надобно искать, не там притом искать, где, по обыкновенному понятию, можно было бы предполагать присутствие Царя Израилева: не ищите Его ни в синагоге Вифлеемской, ни в палатах богачей, а в вертепе и в яслях, тех яслях, кои давно знакомы вам, если не устроены вашими руками. Не воображайте также, чтобы Он в этом убежище окружен был грозными знамениями, как на Синае, или воинством сил небесных, как в видениях пророков; окрест Его нет теперь никакой славы и величия: Дева–Матерь и старец–хранитель — Его свита! Пелены младенческие и ясли вертепные — Его символ! И се вам знамение: обрящете Младенца повита, лежаща в яслех. Знамение простое и вам сродное, но вместе верное и неложное, знамение и для ваших очей, и для вашего сердца.
После сих слов Ангела надлежало ожидать, что видение кончится; ибо все, что было нужно, сделано и сказано: но вместо сего, едва только небесный вестник окончил свое благовествование, внезапу - как замечает евангелист, — то есть, вдруг и неожиданно, бысть со Ангелом множество вой небесных, хвалящих Бога, и глаголющих: слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение! (Лк. 2; 13–14). Явление многозначащее уже по самой наружности своей, ибо зачем такое множество небесных воинств, когда достаточно было одного мирного вестника? К чему такой многогласный хор хвалебный, когда уже кончено самое благовестив? Не явно ли после сего, что это — следствие необычайной радости и восторга в самом мире ангельском, и как бы нечто подобное тому, что бывает между людьми, кои, когда чем‑либо чрезвычайно обрадованы и хотят обрадовать других, то идут для сего не один, а многие, даже все, участвующие в радости? И что делает пред пастырями это множество вой небесных? Возвещает им что‑либо новое? Ничего. Подтверждает слова своего собрата? Нет, да в этом не было и нужды. Явившимся небожителям до пастырей даже как бы нет никакого дела; они здесь сами для себя; исполнены восторга, не вмещают его в себе, и потому поют и восклицают: слава в вышних Богу, и на земли мир во человецех благоволение! (Лк. 2; 14).
Славословие сие показывает, впрочем, и причину, произведшую такое радостное и необыкновенное движение в мире ангельском. Чистые и святые духи радуются тому, что теперь с вочеловечением Сына Божия возвращена будет слава Создателю всяческих, похищаемая у Него преслушанием и неправдами человеческими; что отселе, с пришествием на землю великого Посредника и Примирителя, воцарится на ней мир, которого недоставало земле с тех пор, как она подверглась проклятию за непослушание своего Владыки, — что над родом человеческим, в лице новой Божественной Главы его, почиет теперь вечная милость и вечное благоволение. Все это зрят чистые и блаженные духи во всей силе, — и радуются и торжествуют, ибо для них нет большего блаженства, как видеть славу Творца своего восстановленной во всей силе, как быть свидетелями спасения погибавшего во грехах рода человеческого.
Не было ли при сем и еще для небожителей какой‑либо, ближайшей для них самих, причины к радости? Не открылись ли, с воплощением Сына Божия и с искуплением человека, возможность и надежда к вознаграждению в их собственном круге того, чего лишился он через отпадение денницы? Не обрели ль небесные воинства в новорожденном Отрочати Вифлеемском Главы и Вождя для себя самих? Вопросы важные, занимавшие собою уже многих из древних отцов и учителей Церкви. Кто хочет иметь полный ответ на них, тому советуем обратиться к их богомудрым писаниям: там найдется искомое, найдется еще большее. А для нас, с сего священного места, довольно будет сказать словами Апостола, что как создана быша всяческая Сыном Божиим, яже на небеси и яже на земли; так всяческая в Нем и о Нем и состоятся; что Отец благоволи в Нем, по воплощении, всему исполнению вселитися, и темвозглавите и примирити всяческая к Себе… аще земная, аще ли небесная (Кол. 1; 16–20), и что потому о имени Иисусове всяко колено должно преклоняться небесных и земных и преисподних (Флп. 2; 10).
Явление такого множества Ангелов с их хвалебным ликом должно было служить для пастырей новым побуждением увидеть скорее Божественное Отроча, Которое, почивая, как говорил небесный вестник, в яслях, тем не менее рождением Своим приводит в восторг весь мир ангельский; равно как это же самое славное явление служило для пастырей к устранению соблазна, который легко мог родиться при виде обетованного Спасителя миру, лежащего в яслях, среди бедности и уединения.
Посему, яко отидоша… на небо Ангелы, и человецы пастырие реша друг ко другу: прейдем до Вифлеема, и видим глагол сей бывший, егоже Господь сказа нам (Лк. 2; 15). Естественное рассуждение простых людей, кои представляются возбуждающими друг друга к совершению того, на что каждый давно готов от души. Доколе небожители продолжали воспевать хвалебный гимн, состоявший, может быть, не из одних слов, приводимых Евангелистом, дотоле пастырям некогда было думать о пути — взор занят был чудным видением, а слух — небесным сладкогласием; но когда то и другое кончилось, пастыри всею мыслию входят в цель Божественного откровения, и тотчас решаются идти туда, где источник чудес. Решимость, по видимому, ничего не стоящая; но тот не будет думать таким образом, кто вспомнит, что пастырям должно было, среди ночи и гор пустынных, оставить свои стада, кои были для них дороже, нежели для какого‑либо из нынешних богачей целый корабль, нагруженный драгоценностями.
И приидоша, поспешшеся, и обретоша Мариам же и Иосифа, и Младенца лежаща во яслех (Лк. 2; 16). Как там, при явлении Ангелов, было все величественно, так здесь встретила пастырей одна простота и убожество. Но после видения и благовестил Ангельского, Божественное Отроча, среди убожества, Его окружающего, должно было казаться еще святее и любезнее. Видевше же сказаша о глаголе глаголаннем им о Отрочати Сем (Лк. 2; 17). Как бы в вознаграждение того, чего по внешности недоставало теперь новорожденному Царю Израилеву, пастыри спешат рассказать все виденное ими и слышанное от Ангелов. Такой рассказ служил в отраду и для Матери и для старца, кои в столь важные минуты, по видимому, были оставлены на произвол случая. Мариам, — говорит евангелист, — соблюдаше вся глаголы сия, слагающи в сердцы Своем (Лк. 2; 19), то есть соображая с ними, что Сама уже видела и испытала, и вместе с тем извлекая из них руководство на будущее время, которое, судя по прошедшему и настоящему, заставляло ожидать новых, чрезвычайных противоположностей в судьбе Божественного Младенца.
Разделив приятое свыше откровение с хранителями Отрочати, пастыри не усомнились потом разделять его и с другими, кого почитали достойным того, и всех, как замечает Евангелист, приводили в изумление своими словами. Дивишася вси о глаголанных от пастырей к ним (Лк. 2; 18). Дивились, конечно, и тому, что в видении пастырей было величественного, как то: явлению Ангелов и их дивному славословию, но еще более тому, что в нем было уничиженного, как то: вертепу и яслям, в коих возлежал обетованный Мессия.
И возвратишася пастырие, славяще и хваляще Бога о всех, яже слышаша и видеша, якоже глаголано бысть к ним (Лк. 2; 20). Так заключает святой Лука повествование о пастырях Вифлеемских. Заключение самое простое, но в то же время исполненное великой похвалы для пастырей. Что они славят и благодарят Бога за чрезвычайное откровение и честь, им предоставленную, — это естественно и необходимо; но они славят и благодарят о всех, яже слышаша и видеша, то есть, не только за Ангелов и их хвалебные гимны, но и за вертеп и ясли, за пелены и слезы Младенческие. Значит, уничиженное состояние Мессии, столь противоположное всеобщим ожиданиям и мечтательности тогдашних Иудеев, думавших увидать в Нем царя славного, нисколько не соблазнило их, и, значит, они правильнее и чище мыслили о Его лице, нежели целый синедрион Иудейский: уже это делает немалую честь уму и сердцу пастырей. Но в них приметна еще другая значительная добродетель. Удостоенные явления Ангельского и того, чтоб им первым поклониться Мессии, пастыри не думают возыметь через то какое‑либо право на постоянную близость к Нему, не получают нисколько отвращения к своему бедному и низкому званию, не заискивают милости будущего Царя у Его Матери и хранителя, не обещают и не просят ничего, не изъявляют никакого желания: сделав свое дело, поклонившись Отрочати, насладившись и освятившись Его лицезрением, спокойно возвращаются к своим стадам, дабы паки стрещи их по–прежнему, и стоять на своем месте, или лучше сказать, весь век ходить за стадами с одного места на другое, доколе Господь не воззовет их на вечное успокоение в Вифлеем небесный. И да не помыслит кто‑либо, что это происходило в пастырях от грубости и неразумия, встречающихся в людях подобного состояния: нет, это — следствие истинной простоты сердца и духа, зрелый плод преданности в волю Божию, любо–мудрого довольства своим жребием, свободы от привязанности к благам земным, постоянного устремления мыслей по примеру древних праотцов, к горнему граду, емуже художник и содетель Бог. Без такого расположения духа и святого образа мыслей, бедность состояния сих пастырей не только не приблизила бы их к Божественному Отрочати, и не удостоила бы благовестия Ангельского, но и соделала бы, может быть, предателями тайны, врагами Того, Кто пришел облаженствовать всех, а Сам не имеет теперь, где преклонить главу.
После сего нетрудно уразуметь, кого изображают собою пастыри, — они изображают простоту и бедность тех людей, кои, среди самой низкой доли, в поте лица, совершают дело звания своего, не участвуя нисколько в шумных движениях жизни общественной. Мало ли таких людей? Всегда и везде — большая часть. Многие самим состоянием своим удалены притом от непосредственного занятия делами набожности, не умеют читать, живут вдали от церкви, привязаны к своему месту и не могут оставить его: таковы воины, домашние слуги, хранители уединенных мест сельских, пастыри стад и прочие. Всем таковым людям может иногда приходить скорбная мысль, что они далеки от спасения, потому что далеки от церкви и не могут присутствовать при Богослужении, даже иногда в самые великие праздники. Но души, таким образом скорбящие, воззрите на пастырей Вифлеемских, кои, подобно вам, редко бывали в храме, не имели в руках священных книг пророческих, не слышали наравне с другими наставлений учителей Израилевых, проводили большую часть времени среди уединения сельского со своими стадами, и, однако же, Ангел с радостной вестью о рождении Спасителя мира не обратился ни к кому другому, кроме их.
Не утешение ли это и не поучение ли для вас? Будьте довольны своим жребием, как он ни мал и низок, провождайте жизнь в чистоте и правде, стойте бодрственно на страже своей совести — и вы уподобитесь пастырям Вифлеемским. Что мешает вам начинать и оканчивать каждый день молитвой? Садиться за трапезу и восставать от нее с молитвой? Полагать в начало каждого дела имя Божие и крест Христов? Вот ваше богослужение! Что мешает вам быть честными, не лгать, не клеветать, не сквернословить, оказывать милосердие, если не людям, то животным, наблюдать чистоту души, если не тела? Простота, кротость, смирение, терпение -сии боголюбезнейшие добродетели принадлежат вам по самому званию вашему; и вот ваша нравственность! Следуйте этим путем — и вы удостоитесь некогда поклониться Божественному Младенцу, уже не лежащему в яслях, а седящему на престоле славы. Аминь.
Слово на день Рождества Христова
…и отверзше сокровища своя, прине–соша Ему дары, злато и ливан и смирну (Мф. 2; 11)
Не без причины, братие мои, три дара у яслей Христовых. Могло быть более, могло быть менее, но явилось три. В знамение ли это Пресвятой Троицы в Существе Божием; или в символ будущего тройственного служения Христова — пророческого, священнического и царского; или, наконец, яко выражение трех частей существа человеческого, то есть, духа, души и тела? Исследование о сем предоставляется вашей вере и вашему разумению. Наша же мысль всецело останавливается при этом на дароносящих волхвах. Сии странники Востока представляли собою у яслей Христовых, можно сказать, все человечество; и дары их изобразуют символически все, что может быть приносимо Спасителю нашему от нас, Его последователей. Златом в этом отношении означаются дары вещественные; Ливаном — дары духовные, невещественные; а смирна выражает дары, так сказать, духовно–вещественные.
Есть посему люди, кои приносят Господу злато; есть, кои приносят ливан, есть, кои приносят смирну; есть, наконец, кои приносят по нескольку даров вместе. Кто сии люди? Размышление о сем откроет нам, чем и каждый из нас может послужить, подобно волхвам, Господу и Спасителю своему.
Кто убо приносит Господу злато? Приносят те, кои жертвуют во славу Божию и на пользу ближних чем‑либо от трудов и стяжаний своих. Тобою, например, создан, обновлен или украшен храм Божий: ты принес этим Господу своему злато. Дар твой приятен Ему; ибо хотя Он теперь на престоле славы; но, вместе с тем, для спасения нашего продолжает доселе являться и в яслях. Ясли сии на жертвеннике церковном, где Он, можно сказать, при каждой литургии как бы снова рождается, дабы снова же принести Себя за грехи наши в жертву правде Божией. И как часто Он терпит в сих яслях нужду! Тут потребны для Него и одеяние и покров, и свет и теплота. Посему, если ты делаешь что‑либо на пользу Церкви, то приношение твое так же благоприятно Господу, как и дар волхвов, принесших Ему злато.
Подобным образом тобою оказана помощь бедствующему человечеству, устроено что‑либо на пользу больных, сирых, странных, беспомощных: ты принес тем Господу злато, ибо Он столько любвеобилен, что нужды и страдания верующих во имя Его почитает собственными Своими нуждами и страданиями; посему и за помощь им воздаст, как за помощь Себе Самому. Понеже сотеористе единому сих братии Моих меньших, Мне сотеористе (Мф. 25; 40), — так скажет Он на Страшном Суде Своем тем, кои были милостивы к бедным.
Много ли приносится такового злата Господу? Ах, если сравнить приносимое с тем, что иждивается по требованию страстей, на удовлетворение не только нужд, самых прихотей наших, с тем даже, что явно отдается в жертву плоти и миру, то окажется малейшая часть. Храм Божий, например, стоит день и ночь перед очами нашими в развалинах и просит себе помощи; мы скорее выстроим для себя великолепный приют для наших коней и колесниц, нежели обратим на него внимание. Бедняк дрожит перед нами от стужи, глада и недуга: мы или откажем ему с суровостью, или дадим ничтожную лепту; и в тот же день пол имения готовы погубить в безумной игре, или показать расточительную щедрость на каком‑либо зрелище.
Такова наша благодарность Тому, Кто, богат сый, для нашего спасения ныне обнища, да мы нищетою Его обогатимся (2 Кор. 8; 9).
Кто приносит Господу ливан? Те, кои употребляют в славу Его и на пользу ближних свои способности, познания и искусства, очевидно, составляющие собою нечто такое, чего нельзя купить никаким златом. Все это дар Божий человеку; но это же все может и должно быть и даром Богу от человека, даром невещественным, высшим злата и сребра.
Этот драгоценный ливан приносит Господу градоправитель, когда управление его одушевлено духом Христовым, направлено не к одной только справедливости гражданской и спокойствию внешнему, а и к поддержанию и усилению в народе благих нравов и добродетелей христианских. Такое градоуправление, как благоуханный ливан пред Господом и человеки. Приносит Господу ливан пастырь Церкви, когда бодрственно стоит на страже душ и сердец против заблуждений и соблазнов века, неленостно возвещает пути Господни, наставляет заблудших, утешает отчаянных, назидает всех. Приносит Господу ливан мать семейства, когда, не полагаясь на приставников наемных, не увлекаясь рассеянием и забавами, сама посвящает время и способности свои на воспитание в страхе Божием своих детей, на приучение их к воздержанию, кротости, молитве и человеколюбию. Благоухание сего Ливана, наполняя собою весь дом, разносится потом всюду с теми, кои воспитаны в нем в благочестии. Приносит Господу ливан художник, когда вместо того, чтобы, следуя духу времени, поблажать своим художественным страстям человеческим и доставлять им новую пищу нечистыми вымыслами, старается все произведения и изобретения свои обратить в орудие здравого вкуса христианского, в средство к распространению — с изящным и прекрасным — истинного и доброго. И сей ливан облагоухает собою многих. Вообще, поскольку нет человека, который бы не имел на что‑либо способности; то нет человека, который бы не мог принести Господу Ливана, употреблением своей способности во славу Божию и истинное благо ближних.
Третьим даром Господу от волхвов была смирна, — дар последний, потому высший не только злата, но и ливана. Что это за дар и почему он так важен? Смирна так же, как и ливан, издает благовоние; но отличительное свойство ее в том, что она весьма горька; посему и выражает собою наши бедствия и горести, слезы и страдания. Теперь понятно, кто приносит Господу в дар смирну. Приносит тот, кто терпит бедствия в жизни и страдает невинно, не позволяет себе ни уныния безотрадного, ни ропота малодушного, ни воплей бесполезных; кто при перенесении бедствий одушевляется не гордым презрением к людям, не отчаянным подавлением в себе всякого чувства человеческого, но живым упованием на Бога жива, мыслию, что он через свои страдания очищается от грехов, усовершается в добродетели и, что еще отраднее, уподобляется Спасителю своему, за него на кресте умершему. Таковое в духе веры и любви перенесение напастей и скорбей века есть также дар Господу, и притом драгоценнее злата, благоуханнее ливана.
Да услышат сие все злостраждующие, да уразумеют преимущество своего, по–видимому, горького, но на самом деле, если употребим в дело веру и Крест Христов, не несладкого положения, и да поспешат принести Господу в дар свою смирну. Счастливцы века сего не могут этого сделать: у них нет горькой нужды и недостатков, нет смирны. Многие из обладающих Ливаном, то есть отличными дарованиями, также не могут сделать сего: у них нет тяжких искушений, нет смирны. Она у вас, бескровные страстотерпцы Божии; вы, кои без всякой вины своей: одни по жребию рождения, другие по превратности обстоятельств, третьи по злобе человеческой, иные по бренности телесного состава нашего — едва не каждый день встречаете и оканчиваете воздыханиями, и кои, может быть, и нынешнее утро встретили праздник Христов слезами. Зрящие на вас окаевают ваше тяжкое положение; вы сами, может быть, падаете иногда под тяжестью земного испытания, а мы, именем Спасителя нашего, приветствуем вас, с сим драгоценным подобием Креста Его! Блюдите драгоценную смирну, доставшуюся в удел вам; не меняйте ее ни на какой ливан, тем паче ни на какое злато, и не отнимайте у нее благоухания жалобами и ропотом малодушным. Что жаловаться? Господь и без того все видит: каждая слеза ваша у Него изочтена, каждый вздох взвешен; и в свое время за все примется сторицею. Аминь.
Беседа в день Рождества Христова, на вечерне
Иисусу жерождшуся в Вифлееме Иудейстем во дни Ирода царя, се, волсви от восток приидоша во Иерусалим, глаголюще: где естьрождейся Царь Иудейский; видехом бо звезду Его на востоце и приидохом поклонитися Ему (Мф. 2; 1–2)
Рассматривая историю рода человеческого до пришествия в мир Сына Божия, и видя, как все Божественные распоряжения на приготовление людей к принятию обетованного Искупителя ограничивались одним народом Иудейским, почти невольно приходишь к мысли: что же происходило в это время с прочими народами? Ужели они в столь важном деле, каково принятие или непринятие обетованного всему миру Избавителя, предоставлены были себе самим? Если так, то где безпристрастие и милосердие небесное, в коем равно имеют нужду и все бедные сыны Адамовы! И что сделали Иудеи, чтобы заслужить право быть единственным предметом особенных попечений и любви? Или Иудеев Бог токмо, а не и языков? (Рим. 3; 29).
Ей - и языков! - ответствует слышанная вами Евангельская история о волхвах. Ибо что мы видим в ней? Видим, что язычники не только знали об обетованном Избавителе, не только ожидали с верою Его пришествия, но, что особенно примечательно, первее многих Иудеев удостоились поклониться Ему, по Его пришествии, и послужить для Него своими дарами, даже соделались провозвестниками Его рождения для всего Иерусалима, для самих первосвященников Иудейских. Так Промысл оправдал пути Свои, когда пришло время оправдать их! Так показал Он, что у Отца Небесного никто не забыт в великом семействе Его, — все призрены, препитаны, наставлены! И да не помыслит кто‑либо, что волхвы составляли одно исключение в судьбе язычников; напротив, они были, как возглашается в песнопениях церковных, только начатком Церкви от язык. И действительно, вера христианская, проповедуемая апостолами, нигде так быстро не распространялась, так прочно не утверждалась, не приносила таких обильных и зрелых плодов, как между язычниками. И все это, без сомнения, оттого, что обширная нива сия, по видимому оставленная столько времени без внимания, на самом деле никогда не была оставлена Небесным Делателем, и, хотя втайне, удобрена, совершенно приготовлена для сеяния Евангельского. Иудеи, напротив, при всем том, что были ограждены множеством обрядов и почивали на законе Моисеове и Пророках, как теперь окажутся не так способными к приятию обетованного Мессии, так и впоследствии покажут великое невнимание и упорство, до того обуяют в предрассудках, что Спаситель мира будет вознесен ими на Крест.
А если так, подумает кто‑либо, то Провидение не достигло Своей цели, употребив напрасно столько особенных попечений об Иудеях. Нет, возлюбленный, достигло того, что было необходимо. Ибо, что было необходимо? Не то ли, чтобы у Иудеев сохранились словеса и обетования Божий, вверенные им на сохранение для блага всего рода человеческого? Но все это сохранилось, как нельзя лучше. Народ Иудейский в этом отношении был, как малый, искусственный вертоград, в коем растения в продолжение зимы блюдутся на будущую весну. Доколе зима, такой вертоград весьма полезен и необходим, но с наступлением весны и лета в нем нет более нужды: что еще остается в нем, то растет уже хуже того, что стоит на свободном воздухе.
Подобное тому произошло и с народом иудейским. Когда вместо того, чтобы по пришествии весны Нового Завета, выйти из ограды сеней и обрядов, оставить средостения законов и учреждений Моисеевых и перейти на свободный воздух и солнце Евангельское, народ сей захотел упорно остаться в искусственной теплице, оставленной Самим Домовладыкой, то что удивительного, если, поступая таким образом, вопреки распоряжен ю Небесного Вертоградаря и собственного благополучия, Иудеи соделались древом дивиим (диким) и бесплодным? Те, напротив, из Иудеев, кои покорны были экономии Божественного домостроительства, и дали себя вывести из теплицы зимней на солнце летнее, смотри как роскошно расцвели, какой богатый принесли плод для всего мира! Ибо откуда Иоанны, Иаковы, Павлы, Матфеи, как не из Иудеев? Кто пронес Евангелие по всему миру и положил за него душу свою, как не Иудеи? Даже и впоследствии, если многие из Иудеев не уверовали; даже и теперь, если многие из них продолжают упорствовать, то, сожалея о сем, не должно, однако, забывать, что ослепление, как утверждает святой Павел, от части Израилевы, бысть, то есть, не навсегда, а на время. Докуда? — Дондеже исполнение языков внидет. А потом что? А потом весь Израиль спасется(Рим. 11; 25, 26). После сего куда и на кого ни смотреть, — на язычников или на Иудеев, — только надобно смотреть прямо, а не поверхностно, — везде найдешь причины благоговеть пред путями Премудрости Божией, которая, если и допустила, по выражению Апостола, всем: и язычникам и Иудеям быть затворенными в противление, то именно для того, дабы всех, наконец, помиловать (Рим. 11; 32), да премножество милости Божией будет, а не от нас, — да не похвалится всяка плоть пред Богом! (1 Кор. 1; 29).
После сих размышлений, кои, надеемся, не будут излишни для многих из нас, обратимся к событиям и послушаем святого Матфея, как он, — один из всех евангелистов — повествует о поклонении волхвов. Повествует один, ибо евангелисты в этом отношении подобны певцам, стоящим на противоположных странах: что возгласил один лик, о том умалчивает другой; редко повторяют они то же самое; и, если повторяют, то или более кратко, или поясняя и дополняя, что сказано другим. Посему‑то, после того как святой Лука рассказал нам о самом рождении Предвечного Младенца и как Он возвещен пастырям и видим был от них, святой Матфей будет благовествовать теперь о других, новых поклонниках Отрочати — волхвах восточных.
Иисусу жерождшуся в Вифлееме Иудейстем… се, волсви от восток приидоша во Иерусалим (Мф. 2; 1). Прежде всего определяется у евангелиста время события, ибо волхвы, как шедшие из дальней страны, могли прийти прежде события, могли прийти и спустя долго после; но пришли именно около того времени, как родился Сын Божий, дабы сие чрезвычайное событие не оставалось надолго неизвестным для Иерусалима. Такое соответствие в пришествии волхвов со временем рождения Спасителя показывает, что в пути их все было предопределено свыше, и что он начался за немало времени до рождения, может быть, за столько же, за сколько начинается у нас пост перед праздником Рождества Христова, который составляет для нас также некоторого рода духовное путешествие в Вифлеем.
Но что это за люди, называемые в Евангелии волхвами? По употреблению сего слова в нашем языке можно подумать, что они занимались какими‑либо тайными и непозволительными знаниями, состояли даже в союзе с темными силами. Ибо волхв у нас почти то же, что чародей. Но не было бы ничего несправедливее в настоящем случае, как иметь подобную мысль. Ибо греческое слово маг, употребленное в Евангелии, означает вообще человека мудрого, преданного наукам, особенно исследованию природы, каковы астрономы, врачи, ботаники, физики и прочие. Подобные сим люди были и волхвы Евангельские, как показывает, между прочим, и то, что они занимались наблюдением звезд. Кроме того, древнее предание свидетельствует, что мудрецы сии принадлежали к классу людей возвышенному, были вожди народа и обладатели земель: почему на святых иконах и изображаются они с венцами на главах.
Но все это не так важно для нас, как то, что вот, среди тьмы идолопоклонства, в стране неверия, нашлись люди, кои так усердно чаяли Утехи Израиля, что при первом знаке с неба, оставив все, предприняли дальний и трудный путь для поклонения Тому Царю, Который лежал в яслях и, следовательно, не мог награждать за поклонение Ему ничем. Явно, что волхвами руководствовало убеждение глубокое, мысль высокая, чувство святое. Откуда все это в язычниках? Оттуда же, откуда все доброе было и в Иудеях — свыше, от Бога. Припомним, что Евреи целыми коленами были отведены за Евфрат, и большая часть их осталась там и по возвращении Иудеев из плена Вавилонского; что между находившимися в плену были и Пророки; что последние не ограничивали наставлений своих одними своими соотечественниками, а возвещали и слово прощения, и словеса обетовании и язычникам; что Даниил особенно, — этот муж желаний и видений, как называет его слово Божие, был поставлен от Навуходоносора даже главой всех мудрецов Вавилонских. Такая глава не могла не сообщить того, что было в ней, всему телу, то есть, всему сословию мудрецов Вавилонских; особенно Даниил не мог оставить своих учеников в неведении о том великом и Божественном Лице, провозвещение Коего составляло сущность всех его пророчеств. Посему ничто не препятствует, а, напротив, все располагает думать, что настоящие волхвы суть священные останки Церкви, собранной от язык Даниилом на Востоке.
Таким предположением нимало, впрочем, не уменьшается нравственное достоинство волхвов Евангельских. Ибо, во первых, они сами не могли слышать Даниила, а если что и прияли из высшей мудрости, то от учеников его, притом из четвертых или пятых уст; во–вторых, как легко было свету истины, если какой и принят, сто раз затмиться и угаснуть среди густой тьмы идолопоклонства! Как трудно было семенам жизни не заглохнуть среди тернов всякого рода страстей, кои господствовали у язычников! Правда, что волхвы занимались науками; но много ли науки и в наше время помогают вере? Увы, несчастная доля земной мудрости — не приближать, а отводить многих от веры!.. Но в волхвах восточных видим совершенно другое. Они, чем были просвещеннее, тем усерднее к вере и предметам святым, что могло происходить только от мысли чистой и сердца доброго. За сию‑то доброту и чистоту, без сомнения, и удостоились они быть первыми, призванными в Вифлееме на поклонение Спасителю мира. Призванными, говорю, ибо хотя они и ожидали рождения Царя Израилева; но не пошли бы, вероятно, без особенного призвания — свыше, даже услышав о Его рождении. Видехом бо, — говорят они, — звезду Его на востоце, и приидохом; значит, если б не видали, то и не пошли бы.
Почему звезда, а не другое что, употреблена на призвание волхвов? Потому, без сомнения, что волхвы сами занимались наблюдением звезд; и вот, Промысл действует на них через то самое, к чему они привыкли. Впрочем, действия этой звезды так удивительны, ход ее так необыкновенен, даже противоположен ходу всех известных светил, что невольно располагает, во след за святым Златоустом, видеть под сей звездой разумную силу, которая, по повелению Божию, приняла на сей раз вид небесного светила, дабы руководить восточных мудрецов в Вифлеем. В самом деле, смотрите, что делается с этой чудной звездой! Показавшись на востоке волхвам, когда они были еще дома, звезда потом сокрылась и не была видима: ибо, придя в Иерусалим, они говорят о явлении ее, как о прошедшем: видехом звезду Его на востоце. Но по выходе из Иерусалима, звезда снова является и идет пред волхвами - идяше перед ними, чего не бывает и не может быть со звездой вещественной. А когда волхвы приблизились к Вифлеему, то звезда ста верху, идеже бе Отроча. Как это может быть с обыкновенной звездой? Как она станет верху, идеже бе Отроча? и как укажет место Его пребывания? Это может сделать только светило небольшое, состоящее из силы разумной, или ею непосредственно управляемое. Но почему же, спросит кто‑либо, умная сила, если она была и действовала в звезде, не действовала на волхвов прямо, явившись им в виде человека, и не сделалась их руководителем, как, например, Архангел путешествовал некогда с Товитом? Потому, без сомнения, что к такому явлению волхвы не были приготовлены, что в таком виде оно для них не было нужно и не оказало бы на них столь благотворного действия.
Промысл Божий, — рассуждает святой Златоуст, — в откровениях Своих людям сообразуется с их нравами, действует на них через то, что им свойственнее, как это вообще есть черта мудрости — поступать таким образом. Посему волхвы, яко наблюдатели тайн и порядка природы, между прочим, и светил небесных, призываются звездою.
Но как могли они узнать от звезды, что родился Царь не другой какой, а Иудейский? Ибо положим, что они ожидали рождения сего Царя; положим, что звезда была необыкновенная — по величине и свету; но все же она не имела уст, чтобы сказать им это.«Не звезды единой сие мне дело видится быти, — ответствует святой Златоуст, — но и Бога, в начале душу их подвигшего, еже и при Кире сотвори, устрояя его, да отпустит Иудеев». Звезда, как должно думать, временем явления и положением своим (у наблюдателей звезд то и другое распределено было по народам и странам) навела мысль на то, что теперь в Иудее рождается провозвещенный Пророками Мессия; а остальное, то есть твердая уверенность в этой мысли и решимость, оставив все, идти на поклонение Новорожденному, произведены благодатью, всегда присущей душам чистым. Во всем этом уже видно особенное предраспоряжение свыше, но еще большее в том, что последует.
Под руководством звезды волхвы могли прийти прямо в Вифлеем. Этим была бы устранена всякая опасность для них, даже для Самого Отрочати, от Ирода; если бы они не заходили в Иерусалим. Но от кого же бы Иерусалим узнал тогда о рождении Царя своего? А должно же ему было узнать так, чтобы он не мог после сказать: я не знаю, не слыхал, мне не возвещено; и однако же так, чтобы знание сие нисколько не повредило тайне Вифлеемской. Все это сделают волхвы своим появлением в Иерусалиме; а в Иерусалим зайдут они потому, что звезда, явившись им на востоке и подняв их, так сказать, со своих мест, — потом, — может быть, вскоре по начатии пути, — сокроется из виду. А без нее куда идти? Естественно было обратиться в столицу, где обыкновенно обитают и, следовательно, рождаются цари и правители народов.
И се, волсви… приидоша в Иерусалим, глаголюще: где есть рождейся Царь Иудейский; видехом бо звезду Его на востоце и приидохом поклонитися Ему. — Язык недоумения, извинения и ободрения самих себя. Всего этого требовали обстоятельства. Ибо волхвы должны были прийти в немалое недоумение и смущение, когда вступили в пределы Иудеи, и ничего не слышат о рождении Царя Иудейского; еще в большее — когда достигли Иерусалима, и никто — ни слова о том. Ибо если бы заговорил о сем хотя один, то им можно бы и не спрашивать. Но когда все молчали, естественно, нужно было обратиться к расспросам; и вот они вопрошают всех, кого прилунилось: где есть рождейся Царь Иудейский? Укажите нам то место, которому надлежало быть известным для всех без вопросов. Мы не напрасно спрашиваем о том, чего, по–видимому, никто из вас самих не знает, а по причинам самым важным; нас вызвало к вам на любопытство, не какие‑либо земные виды, а знамение свыше: видехом бо звезду Его на востоце. Как после сего нам было не придти? Итак, где ваш новый Царь? Нас влечет к Нему не выгода какая‑либо, или политика, а глубокое, душевное уважение и вера: приидохом поклонитися Ему - воздать честь, которая подобает от всех Лицу, столь великому и священному.
Но, мудрецы востока, знаете ли вы, кто сидит теперь на престоле Иудейском? Подумали ль вы, чего могут стоить слова ваши рожденному Отрочати, даже вам самим? Волхвы или не знают сего, или не хотят о том и думать; то и другое могло быть в них. Как иностранцы, они, во–первых, могли не знать политических отношений, в коих находилась Иудея; но если бы и знали о незаконном владычестве и жестокостях Ирода, то в них, как людях необыкновенных и совершенно преданных водительству горнему и испытавших уже на себе его действие, могло достать мужества обнаружить свои мысли, делать свое дело, несмотря ни на какие последствия, свидетельствовать истину пред цари и не стыдиться, не бояться. Промысл Божий, впрочем, давно все предустроил так, что дерзновение и проповедь волхвов, послужив ко вразумлению и постыжению Иерусалима касательно рождения Мессии, нисколько не навлечет опасности на самих проповедников, как это увидим в следующем нашем собеседовании.
Чем же заключим настоящее? Заключим, чем начали, — размышлением о путях Премудрости Божией, но уже не в отношении только к Иудеям и язычникам, а в отношении и к нам самим. Наслаждаясь непрестанно полдневным светом веры христианской, пользуясь (если только действительно пользуемся) всеми благодатными средствами, кои предоставляет она для просвещения и освящения нашего, и видя в то же время, как еще большая часть рода человеческого остается доселе во тьме язычества или магометанства, без Евангелия и Креста, без духа и силы животворящей, некоторые содрогаются от сей разительной противоположности, приходят к мрачным мыслям касательно мироправления Божественного, унывают и думают, якобы Промысл Божий не оказывает желаемого попечения о сих братиях наших по человечеству.
Не осуждаем вашей чувствительности, вашего участия в судьбе человечества: вы, кои имеете подобные мысли и, может быть, страдаете от них. Но не будьте скоры в суждениях о путях Премудрости Божественной, кои отстоят от путей наших, как небо от земли; не позволяйте себе думать, чтобы нам можно быть когда‑либо человеколюбивее Того, Кто не пощадил Самого Единородного Сына Своего, но за всех нас предал Его на мучение и смерть. А Сей Единородный Сын может ли забыть тех, за кого взошел на Крест? Как Он совершает Свое дело, то есть, дело спасения нашего, и там, где мы вовсе не предполагаем того; пример и доказательство — волхвы. Если бы Евангельская история не вывела сих язычников из мрака, их скрывавшего, и не представила пред очи наши, кто бы мог подумать, что в Персии и Аравии ожидали так прилежно пришествия Того, о рождении Кое го не знали в самом Иерусалиме? Первоверховный апостол Христов не напрасно возвестил, что во всяцем языце бояйся Бога и делаяй правду приятен Ему есть (Деян. 10; 35); а пример волхвов показывает, что такие люди действительно могут быть во всяком языце.
Как восполняется в сем случае естественная праведность человеческая, необходимой для оправдания всякого человека пред Судом Божиим, правдою Христовою; как возвещается и становится известным там Христос; как дивии ветви, без видимого нам пособия человеческого, прицепляются к сей животворящей лозе: все это — тайна Провидения! А когда тайна Провидения, то, без сомнения, и тайна милосердия. Если она сокрыта от нас, то конечно потому, что не могла быть открыта с пользой для нас; и сокрыта притом не навсегда, а до времени. Настанет великий и святой день откровений, в который как все наши деяния обнажатся пред лицом всего мира, так пред лицом всех людей станут явными все пути Божий о спасении рода человеческого. Теперь же вместо бесплодного сожаления об участи людей, не озаренных светом веры христианской, долг истинного христианина состоит в том, чтобы, предоставляя судьбу их милосердию и Премудрости Божественной и употребляя со своей стороны для вразумления их и слово назидания и пример благой жизни, назидать собственное спасение со страхом и трепетом. Ибо, кого не приведет в ужас пример Иудеев, кои, пользуясь всеми самыми чрезвычайными средствами к освящению себя, оказались однако же, так мало способными к принятию Обетованного Искупителя? Что было с Иудеями, то может быть и с нами, христианами: Царство Божие, столь близкое к каждому из нас, может, наконец, пройти мимо нас, как прошло мимо Иудеев. Итак, блюдемся, чтобы когда Второе приидет Господь во славе Своей, язычники и неверующие не предварили и нас христиан у Его престола, как предварили Иудеев у яслей. И если бы только предварили! Может постигнуть нас еще худшее. Ибо не напрасно Сам Спаситель изрек, что в сие решительное время, мнози от восток и запад приидут и возлягут… во Царствии Небесном: сынове же царствия, каковыми именуем себя теперь мы, христиане, изгнани будут во тму кромешнюю (Мф. 8; 11–12). О сем‑то паче всего должно подумать нам при воспоминании о святых волхвах. Аминь.
Беседа на второй день праздника Рождества Христова, на утрене
У пророка Исайи в жалобной речи от лица Божия против неверия и упорства Иудеев, между прочим, говорится так: позна вол стяжавшаго его, и осел ясли господина своего: Израиль же Мене не позна, и людие Мои неразумеша (Ис. 1; 3). Древнее предание утверждает, что пророческое изображение сие буквально исполнилось во время рождения по плоти Господа нашего; потому что при яслях Его, вместе с Матерью и праведным Иосифом, находились якобы и два животных: вол и осел, послуживших им при путешествии из Назарета в Вифлеем и теперь дыханием своим согревавшие воздух в пещере Вифлеемской, слишком суровый для новорожденного Отрочати. Трогательная картина бедности и смирения, и вместе новое, резкое обличение народа Израильского! Ибо положим, что он не знал о месте и времени рождения своего Спасителя и потому не мог, хотя бы и хотел, послужить Ему при сем, как должно: но вот теперь он узнает это от волхвов, узнает так, что весь Иерусалим, начиная от царя, придет в движение. Что же произведет весть, столь радостная? — Произведет, по–видимому, многое, и вместе с тем — ничего существенного. Ирод соберет первосвященников и книжников и предложит им вопрос: где Христос раждается? Первосвященники и книжники пересмотрят всех пророков и скажут, что Он рождается в Вифлееме Иудейском. А потом? — потом волхвы, как одни пришли в Иерусалим, так одни пойдут и в Вифлеем, и найдут там Божественного Младенца так же с одною Матерью и Иосифом, как нашли их прежде бывшие там пастыри. А потом? Потом Матерь и старец поймут Отроча и будут ночью спасаться бегством в Египет от меча Иродова. Таким образом, Пророк и теперь, стоя у яслей Вифлеемских, еще с большей силою мог бы повторить древнюю жалобу свою: позна вол стяжавшаго его и осел ясли господина своего: Израиль же Мене не позна, и людие Мои не разумеша!
Что виною сего ужасного ослепления Иудеев? Недостаток света? Но волхвы издалека, из чужой страны, где господствовало идолопоклонство, пришли на поклонение Царю Иудейскому. Положим, что они возбуждены явлением звезды; а у Иудеев разве не было пророческих писаний, кои стоят всякой звезды? Притом и звезда сияла не для одних волхвов; на нее мог смотреть всякий. Самое появление восточных мудрецов в Иерусалиме было уже вместо проповеди и великого знамени для Иерусалимлян, ибо показывало, что весь мир начинает приходить в движение. Как же бы Иудеям остаться недвижимыми? Как не устремиться всем в Вифлеем? Не пойти, не узнать, не разыскать, хотя бы то было сопряжено с трудом и опасностью, ибо дело спасения стоит всякого труда и всякой опасности? Но ничего подобного не увидим в Иудеях. Отчего? От преступного равнодушия и холодности, оттого, что всякий любил больше свой временный покой, нежели свое вечное спасение. Ибо ничего нет тяжелее и неподвижнее души, преданной миру, оплотяневшей и пригвожденной к утехам земным: она за малыми и ничтожными вещами гоняется как дитя: плачет, когда у нее отнимут безделку, а на самое большое и важное не смотрит или отвращается, подобно как дети прячутся, когда им показать что‑либо величественное. Так было и с Иудеями. Пресправедливо выражается святой Павел, когда говорит, что они почивали на законе. Точно обряды Моисеевы были для них как мягкая подушка: исполняя их машинально, принимая обрезание, принося уреченные жертвы, давая десятину, совершая омовения, Иудеи думали, что таким образом делают все, что нужно, и что им после того ничего не остается, как войти в будущее Царство Мессии, и думая так, засыпали в беспечности. Мысль, что для входа в сие Царство необходима истина и правда или, по крайней мере, искреннее и нераскаянное покаяние во грехах, что это славное Царствие, и прийдя, может обойти их, яко недостойных, и достаться язычникам, — такая мысль не приходила никому и в голову. А на деле вышло другое: презираемые язычники оказались гораздо способнее к Царствию Божию; с радостью приняли то, что по неразумию отвергнуто Иудеями, и таким образом восхитили, так сказать, благодатное наследие у природных сынов и наследников.
Но посмотрим на самые события. Слышав же Ирод царь, смутися, и весь Иерусалим с ним (Мф. 2; 3). Ирод вдруг узнал о пришествии волхвов, ибо подозрительный характер, по свидетельству Иудейского историка, заставлял его стеречь все входы и исходы своего царства. Не смущаться же ему от вопроса волхвов о рождении Царя Иудейского было невозможно. Ибо Ирод, хотя назывался царем Иудейским, но был царь незаконный, иноплеменник, воцаренный римлянами, и ничем не искупивший своего самозванства, кроме крайних жестокостей, простиравшихся до того, что он, по одному подозрению, предавал смерти, даже собственных детей своих. Такому тирану без трепета нельзя было и помыслить о появлении на свет великого Потомка Давидова, Коего будущее владычество он, без сомнения, представлял себе не иначе, как в чувственном виде, то есть, что Мессия свергнет его с престола и потребует от него отчета во всех жестокостях и безумии.
«Но чесо ради, — вопрошает святой Златоуст, — смутися Иерусалим; ибо Спаса и Благодетеля и Освободителя исперва быти Христа пророцы предвозвестиша? Подобаше убо им и хвалитися яко у них родися Царь, и Перекую к ним привлече страну; и будут имети всех подручных себе». Действительно, если бы Иерусалимляне имели здравое понятие о Мессии и, вместе с тем, любовь к Нему, то весть о рождении Мессии должна бы их крайне обрадовать, как исполнение давних, вековых ожиданий, как начало благодатного Царства Божия на земле и славы народа Израильского. Но сего не было в Иерусалимлянах; а, между тем, каждый, по случаю вести о рождении Мессии, тотчас представлял себе новые гонения от того же Ирода, и смущался духом. Смущались многие и тем, что имели совесть нечистую, жизнь не Израильскую, нравы языческие; а с такими качествами как предстать Мессии? Как явиться в Его Царство? Но как бы то ни было, только Провидение, очевидно, достигло в сем случае своей цели, дав знать через волхвов всему Иерусалиму и, следовательно, всей Иудее, что час события пророчеств настал, что давно ожидаемый Избавитель пришел, что Ветхий Завет оканчивается, и начинается Новый.
Слышав же… царь смутися, и весь Иерусалим с ним. У смущенного таким образом Ирода, вероятно, первая мысль была — для истребления ужасной вести истребить самих вестников. Но когда безчеловечие внушало такую мысль, привычная хитрость и лукавство (ибо Ирод столько же был лукав, как и жесток) удерживали и внушали другое.«Что пользы, — думал тиран, — если я убью теперь волхвов? Весть, от них разнесшаяся, этим не уничтожится, а скорее усилится. А что всего важнее — новорожденный Младенец таким образом уцелеет, ибо теперь еще неизвестно, где Он и кто. Лучше воспользоваться этим случаем другим образом: велеть собрать первосвященников и книжников, узнать от них, где, по мнению этих суеверных Иудеев, должно родиться их Христу; потом отправить волхвов к Нему, и через них узнать, где находится мой будущий соперник: тогда ничто не спасет Его от моей мести; тогда, если окажется нужным, и волхвы заплатят мне за свои вести и опасное волнение, произведенное приходом их в народе». Все это казалось Ироду, без сомнения, верхом мудрости и умения действовать сообразно обстоятельствам, а между тем, все это послужит ни к чему другому, как только к исполнению намерений Провидения — привести в известность у всего народа Иудейского рождения Царя его.
И собрав вся первосвященники и книжники людския, вопрошаше от них: где Христос раждается? (Мф. 2; 4). Лучше не мог в настоящем случае поступить Ирод, если б был на самом деле усердным чтителем Бога Израилева и обетованного Мессии; ибо, во–первых, уже то весьма много служит к чести Новорожденного, что вот целое сословие людей, первых в государстве, самых освященных и самых ученых, вместе с царем занимается не только лицом Его, даже местом рождения; а во–вторых, немалая важность и в том, что все первосвященники и книжники, по прилежном сличении пророчеств, скажут громко и твердо именно то самое, что сбылось теперь на деле, то есть, что Христос, как должен был родиться, так и действительно родился в Вифлееме Иудейском. Лучшего и полнейшего засвидетельствования истины в этом случае нельзя и представить; и мы обязаны им тому же самому Ироду, то есть коварству его, или лучше сказать, Промыслу, запявшему его в сем коварстве.
Но что первосвященники и книжники? Они же рекоша ему: в Вифлееме Иудейстем (Мф. 2; 5).«Смотри, — замечает при этом один учитель Церкви, — как первосвященники Иудейские, несмотря на свою худость нравственную, соответствуют цели знания своего, указывая народу, что находится в законе и пророках. Посему‑то и Спаситель в свое время скажет: вся убо, елика ащерекут вам блюсти, соблюдайте и творите: по делом же их не творите (Мф. 23; 3). Ибо дела точно не соответствовали словам; как, например, и теперь первосвященники укажут путь в Вифлеем, а сами останутся в Иерусалиме, подобно тем бездушным знакам, стоящим на больших путях, кои всем и всегда указывают дорогу, а сами — ни с места.
Первосвященникам и нельзя, впрочем, было не знать, или не сказать теперь истины; потому что она давно изображена была в Писании преясно. Тако бо писано есть пророком: и ты, Вифлееме, земле Иудова, ни чим же менши еси во владыках Иудовых: из тебе бо изыдет Вождь, Иже упасет люди Моя Израиля (Мф. 2; 5–6). Некоторые из позднейших Иудеев начали относить пророчество сие не к Мессии, а к Зоровавелю, под предводительством коего Евреи возвратились некогда из плена Вавилонского; но таковые лжетолкователи постыждаются свидетельством предков своих, целого синедриона, относящего, как видите, пророчество сие к Мессии. Притом Зоровавель, хотя принадлежит к племени Давидову, но родился не в Вифлееме: да о нем нельзя сказать и того, что пророк далее говорит о Вожде, имеющем выйти из Вифлеема, то есть; что исходи же Его из начала от дний века (Мих. 5; 2).
Услышав о решении синедриона Иудейского, волхвы немало должны были удивиться, как сии люди, имея в руках такие пророчества, позволяющие все определять по ним, не знали доселе, что Христос действительно родился. Но их могло удивить теперь и многое другое в Иерусалиме, если б у них была охота и время судить поступки других, а не заниматься своим делом. Одно из двух могли подумать волхвы, смотря на Иерусалимлян: или что Провидение имеет особенную причину скрывать от Евреев рождение Божественного Отрочати, или что Евреи крайне небрежны в сем важном деле; а вероятно, подумали они и то и другое, ибо то и другое было на самом деле. Один Ирод до времени мог представляться волхвам в самом благоприятном свете. Ибо что, казалось, может быть чище и благороднее его поступков? Будучи царем над Евреями, он не только не гневается, по–видимому, за весть о рождении Царя Иудейского, не только не скрывает сей вести, а еще собрал целый совет народный для беспристрастного исследования о месте Его рождения. Уже это служило ему к похвале в глазах волхвов; а еще более то, как он поступил с ними далее. Ибо что делает Ирод?
Тогда Ирод тай призва волхвы, и испытоваше от них время явлъшияся звезды (Мф. 2; 7). Что Ирод призывает волхвов тайно, и что с таким прилежанием выпытывает время явления чудесной звезды — это могло родить подозрение насчет его искренности и намерения, но чтобы проникнуть в эту бездну коварства, надлежало иметь не такой простой и добрый взгляд, какой был у волхвов. С другой стороны, все это легко было толковать в сторону самую добрую, почесть следствием благоразумия Ирода, не хотящего до времени волновать народа своим открытым сношением с чужестранцами, желающего точнее узнать все обстоятельства события, для него, по–видимому, столь вожделенного. Тем паче волхвам легко было утвердиться в этих последних мыслях, когда Ирод, отобрав от них нужные сведения, не только не возвратил их назад, не только не удержал в Иерусалиме и не лишил свободы, не только не показал никакого вида неудовольствия, а обласкал по–царски и сам послал их в Вифлеем и, послав, сказал: шедше испытайте известно о Отрочати: егда же обрящете, возвестите ми, да и аз шед поклонюся Ему (Мф. 2; 8). Слова хитрые: род извинения и тайного неприметного наказа.«Видите сами, — как бы так говорил Ирод волхвам, — что это дело чрезвычайно необыкновенное, что на всем этом событии лежит печать тайны. Вам, на востоке, сказано, а мы все, в Иерусалиме, ничего доселе не знали. Из пророков видно, что Мессия должен родиться в Вифлееме; но где именно и как? — это не указано. Да может быть, и не угодно Промыслу, чтобы кто‑либо до времени знал это. Вы воззваны к Рожденному самим небом: итак, идите пока одни, дабы не произвести безвременно молвы и шума; но, узнав все точнее, возвратитесь и скажите нам. Тогда, если это окажется согласным с положением Рожденного, я первый — явно или тайно, как будет для Него лучше, — поспешу явиться для воздания чести, Ему подобающей: да и аз, шед, поклонюся Ему». Шед, то есть отвергнув всякую пышность, без колесниц и телохранителей, без всякой свиты, в виде простого странника и богомольца.
Так, казалось, все обдумано было хитростью Ирода. Но сие‑то самое коварство и послужит к запятию его жестокости. Волхвы, безбедно, даже с честью выйдут теперь из Иерусалима. Им известно уже, где Христос рождается; остается только поспешить к цели своих желаний. И вот они на пути. Но когда одни недоумения кончились, другие должны были явиться. В Вифлееме не один дом: куда обратиться? Надобно опять искать и спрашивать, подобно тому, как спрашивали в Иерусалиме. Но для Иерусалима вопрос о рождении Царя Иудейского был нужен, ибо служил провозвестием о Мессии; для Вифлеема — не нужен. Самое время было крайне дорого: притаившаяся на время жестокость Ирода могла вдруг пробудиться и пасть бедою над Вифлеемом преждевременно, когда в нем еще заключено было Спасение всего мира. Притом терпение волхвов уже довольно испытано; время вознаградить их за веру и безпокойства. Все это исчислено, взвешено Промыслом, и — перед волхвами опять небесный вождь. И се, звезда, юже видешапрежде на востоце, идяше пред ними (Мф. 2; 9). Можете судить о радости при этом святых путешественников, когда они паки увидели первого своего руководителя, который притом предстал им теперь уже не в прежнем, неопределенном своем виде, — только являясь на востоке, — а взявшись, так сказать, прямо и непосредственно вести их: и се, звезда… идяше пред ними!
И возрадовашася радостию велиею… видевше звезду. Возрадовались: ибо увидели, что путь их не напрасен; возрадовались, потому что из рук человеческих опять видимо перешли в руки Божий, паки вступили в непосредственное сношение с самим небом. В Иерусалиме, как ни льстили им, как ни хитрили пред ними, но доброе, исполненное истинной любви к Рожденному, сердце волхвов не могло не тяготиться внутренно, не чувствовать, что они не на своем месте, — не желать прежней свободы, прежнего указания свыше. И вот, чудная звезда паки пред ними! Краткий путь до Вифлеема теперь по тому самому пройден еще скорее; так что Ирод не мог собраться с новыми мыслями, а волхвы, следуя за звездою, уже были у конца своего пути и своих желаний. Пришедшизвезда, ста верху, идеже бе Отроча (Мф. 2; 9), то есть, вероятно, так опустилась с высоты, что можно было, по падающим вниз лучам ее, без труда узнать искомое место.
Какое это место? Евангелист Матфей называет его храминою: и пришедши в храмину. Значит, Святая Мария и Иосиф оставили уже теперь вертеп и нашли себе пристанище в каком‑либо доме в самом Вифлееме, о чем, без сомнения, и не преминул позаботиться святой старец, сокрушавшийся и о том, что нельзя было сделать сего прежде, во время самого рождения. А может быть, Божественное Отроча и доселе оставалось в вертепе и яслях, и святой Матфей называет храминою этот же самый вертеп, ибо словохрамина употребляется в Писании о всяком обиталище, даже о гнездах птиц. Но как бы то ни было, если и переменилось место, то все прочее осталось то же: прежняя простота и бедность, прежнее безмолвие и уединение; так что, если бы волхвы водились внешним блеском, то и теперь было чем сто раз соблазниться в положении новорожденного Царя Израилева. Ибо как они нашли Его? — Пришедше в храмину видеша Отроча с Мариею, Материю Его (Мф. 2; 11). Вот вся свита великого Царя, предвозвещенного пророками и звездою! Даже Иосифа, по–видимому, теперь не было, за отсутствием, конечно, ради необходимых вещей и, может быть, по тайному распоряжению Промысла, дабы не представилось волхвам, что он есть отец Отрочати. Впрочем, о волхвах можно сказать, что они были выше всего видимого, ибо, несмотря на бедность, окружающую Отроча и Матерь, они, как только увидели Его, падше поклонишася Ему; то есть, оказали такой знак почтения, какой приличен лицу Божественному. Почему оказали такое почтение? По ясному ли прозрению в тайну Его Божества? Но такого прозрения не вдруг достигли самые апостолы; такого прозрения не обнаружено ясно в Писаниях даже некоторых пророков. Что же повергло волхвов к подножию Младенца? Повергло чистое сердце, коему обещано зрение Бога, и которое теперь, предваряя ясное убеждение ума, невольно преклонялось пред Словом, ставшим плотию, подобно тому, как Иоанн, еще во чреве матери, взыгрался радостью, от одного приближения (по месту) к Сему Божественному Отрочати, находившемуся также во чреве Матернем.
И отверзше сокровища своя, принесоша Ему дары: злато и ливан и смирну. Три дара, как бы во знамение Божества триипостасного и для означения трех видов ходатайственного служения Богочеловека: злато яко Царю и Главе рода человеческого; ливан яко Первосвященнику и Учителю; смирну, яко Человеку и Ходатаю, имеющему смертью Своею разрушить державу смерти. Принесены злато, ливан и смирна, яко лучшее из всего, что было на Востоке, чем славилось отечество волхвов. Впрочем и здесь, по замечанию святого Златоуста, видно возвышенное направление их мыслей: они не приносят ни одной из тех чувственных жертв, коими выражалось у самих Евреев почтение Богу истинному, а дары бескровные, прознаменуя сим и как бы предначиная богослужение Нового Завета и наши жертвы духовные. Посему тот же святой Златоуст называет волхвов»первенцами церковными». Явиться пред нового Царя с дарами требовало и усердие и обыкновение тогдашнего времени; а между тем, дары никогда не были так нужны и вовремя, как теперь. Ибо положение Святой Девы и Иосифа было самое стесненное. Даже из того, что имели в Назарете, не могли они взять многого, надеясь скоро возвратиться; а теперь предстояло, как увидим, бегство в Египет. С чем бы отправились в эту чуждую страну без помощи, полученной от волхвов? Таким образом, дары их, можно сказать, были даром свыше — на путь. Кому? Тому, Кто пришел обогатить нас всех Своею безприкладною нищетою! Тому, Кто Сам дает всем жизнь, дыхание и вся! Когда подумаешь о сем, братие, то теряешься мыслию в бездне снисхождения Божественного и тех уничижений, кои претерпел за нас Спаситель наш. А мы все еще не можем бросить самолюбия и гордости житейской, не научимся любить, подобно Ему, простоты и смирения; все еще преданы роскоши безумной и преступным утехам чувственности!
Теперь оставалось одно затруднение: как и куда возвратиться волхвам? По естественному ходу дел, они, без сомнения, пошли бы теперь паки в Иерусалим — к Ироду, чтобы сдержать свое обещание, и поделиться с ним и со всем Иерусалимом той радостью и святым восторгом, коими исполнена была душа их. Но это было бы сопряжено с крайней опасностью для Отрочати и для них самих. Кто же вразумит святых странников? Звезда уже не могла сделать сего; употреблено другое средство. Весть приемше во сне не возвратитися ко Ироду, иным путем отыдоша во страну свою (Мф. 2; 12). Весть приемше во сне: значит, в Вифлееме проведено ими не несколько только часов, а день или два. Можно ли било скоро оставить то место, куда шли так долго и с таким усердием, не насладиться многократным лицезрением Божественного Отрочати, не расспросить о всем Его Матерь, не узнать всех обстоятельств рождения, столь чудного? Весть приемше во сне; подобно тому, как это было, и еще будет не раз, с Иосифом. Не сказано, однако же, что^ы в этом сне говорил волхвам Ангел: могло быть довольно вразумления безличного, тайного озарения мысли, но такого, что волхвы не могли не почесть его за глас Божий, коему надобно последовать неуклонно.
Хотите ли знать, что потом было с волхвами — дома? Евангелие не сказывает сего, ибо изводит их на среду и занимается ими не более того, сколько им дано было участвовать в великом событии Вифлеемском. Но Святое Предание как в других случаях, так и в сем, дополняя сказание Евангельское, говорит, что волхвы не удовольствовались тем, что совершили путешествие в Иудею; во всю жизнь продолжали следовать за звездою, возвещали всем то, что сами сподобились видеть, и таким образом, подвизавшись подвигом добрым на земле, удостоились вечной славы на небеси. Нетленные телеса их перенесены впоследствии с Востока в Константинополь, и соделались сами предметом благоговейного поклонения для верующих.
Все это, без сомнения, поучительно, но для нас поучительнее всего в волхвах — их святое путешествие, как пример веры, любви, преданности и терпения. Таким образом, у яслей Христовых два рода людей — пастыри и волхвы, то есть, люди самые простые и люди самые образованные.
Для чего так? Да разумеем, что Господь и Спаситель наш приемлет всех и каждого: приятна Ему и простота безкнижная, когда она соединена с верным исполнением своего звания, с чистотой совести и жизни; не отриновенна у Него и мудрость человеческая, когда она умеет подчинять себя озарению свыше и употреблять свои познания во славу Божию и на пользу ближних. Так было теперь, в самом начале; так будет и после: в сан апостольский изберутся большей частью рыбари, взят будет и Павел, наставленный во всей мудрости Иудейской. Посему, пастырь ли кто Вифлеемский, то есть человек простой и некнижный, да не скучает своей простотой: у Спасителя достанет света и премудрости, дабы Евангелием и озарением от Духа, заменить для него все пособия наук и искусств человеческих, вразумить его во всем, что нужно для его спасения. Волхв ли кто восточный, то есть, человек знакомый с науками, обладающий многими познаниями, — да не полагается на свою мудрость, да ищет света горнего, да последует ему со смирением волхвов, будучи уверен, что, если он захочет принести рожденному Отрочати дары своих способностей и познаний, то они и ныне будут приняты Им с той же благосклонностью, хотя Сам по Себе Он и не имеет в них нужды. Аминь.
Слово на второй день праздника Рождества Христова, на литургии
Мы видели, братие мои, что волхвы вследствие вести, приятой во сне, отошли из Вифлеема в свое отечество другим путем, а не через Иерусалим, как предполагалось ими сделать по просьбе Ирода. Не знаем, открыта ли им была причина сего распоряжения, но причина была важная. В мрачной душе Ирода при первой вести о рождении Царя Иудейского, тотчас возникло ужасное намерение истребить будущего соперника своего, каким представлял Его себе сей кровожадный деспот. Принадлежа к числу Иудеев по одному имени, не имея в душе никакой веры, тем паче веры в пророков и их предсказания, Ирод по тому самому нисколько не разделял святых ожиданий народа Божия касательно пришествия Мессии, не имел к Его Лицу никакого благорасположения; напротив, видя в Нем возникающую отрасль племени Давидова, коему по всем правам принадлежал престол царский, он почитал Мс. сию таким опасным врагом для себя и своего дома, против коего должно употребить все средства. Самым надежным казалось — лишить Его жизни; и вот, Ирод ожидает теперь только возврата волхвов и вести от них о том, кто именно и где это Отроча, дабы дать повеление умертвить Его. Надлежало потому и премудрости Божией взять меры против сего безумия; и они взяты, через удаление, на время, как увидим сейчас, Божественного Отрочати не только из Вифлеема, но и из всех пределов владычества Иродова.
Отшедишм же им (волхвам), се, Ангел Господень во снеявися Иосифу, глаголя: состав, пойми Отроча и Матерь Его, и бежи во Египет, и буди тамо, дондеже реку ти: хощет бо Ирод искати Отрочате, да погубит Е (Мф. 2; 13).
Не такого печального сновидения мог ожидать святой старец, после того, что непосредственно видел и слышал он пред сим наяву. Ибо что видел и слышал? Видел пастырей, оставивших среди нощи самые стада свои, дабы поспешить на поклонение Новорожденному, и восточных мудрецов с дарами пред Ним; слышал о чудесной звезде, о хвалебных хорах Ангелов, о намерении Ирода прийти и поклониться Отрочати. После таких радостных событий и известий можно было возлечь на одр ночной с уверенностью, что все трудности и искушения кончились, что теперь будет продолжаться ряд явлений самых утешительных. Иное было в будущем, и притом самоближайшем! Отшедшым же волхвам, се, Ангел Господень во сне явися: — то есть в первую, вероятно, ночь после волхвов; ибо медлить было нельзя: злоба Ирода не дремала. Не уснут, — говорит Премудрый, — нечестивые, аще не сотворят зла. Но что явившийся Ангел? Востав, — говорит, — пойми Отроча и Матерь, и беги во Египет. Востав, то есть, нимало не медля, в эту же самую ночь, сей же час. Пойми Отроча и Матерь; разбуди, если то нужно, возьми за руку, веди, хотя бы и не хотелось идти — в такой путь, в такой час. Отроча и Матерь; первее всего Отроча — главную драгоценность, а с Ним и Матерь; Матерь, а не жену твою, как я прежде называл Ее при первом явлении моем, ибо теперь тебе все известно; ты знаешь, что у Сего Отрочати нет отца, у этой Жены нет мужа. Пойми и бежи, как бегут из дома, в коем пожар, как спасаются от зверя или неприятеля — с возможной скоростью и усилием. И буди тамо, дондеже реку ти. Не навсегда останетесь вы в Египте, а на время, пока пройдет буря: тогда я опять явлюсь тебе, и скажу, что делать; ибо вы под особенным Промыслом, вас не может постигнуть никакое зло; с вами везде сила Вышнего; посему нет причины унывать и отчаиваться.
Несмотря на такое предостережение и вместе успокоение, если бы Иосиф захотел на сей раз слушать плоти и крови, то много бы, по замечанию святого Златоуста, нашлось для него причин к смущению и противоречию. Ты мог бы, святой старец, сказать Ангелу: ты сам прежде говорил, что Рожденный спасет люди Своя; а теперь что выходит? Он не спасает и Себя Самого; нам должно для спасения Его жизни оставить родину, переселиться в иноплеменную страну, — и как переселиться? Вдруг, не приготовясь, без всяких средств, предавшись опасному бегству, ночью. Где же исполнение того, что обещано? Но Иосиф ничего подобного не говорил и не думал. Почему? Потому, — отвечает тот же святой Златоуст, — что был муж верен: вера и верность горнему водительству, преданность и послушание были главными свойствами души Иосифовой; а свойства сии происходили оттого, что в сей душе не было никаких земных видов и привязанностей, господствовала одна чистая любовь, которая, по свидетельству святого Павла, всему веру емлет, вся уповает, вся терпит… николиже отпадает (1 Кор. 13; 7–8). В сем отношении Иосиф весьма похож на Авраама, так что если бы Авраам был теперь при Святой Деве, то действовал бы так же, как действует Иосиф. Что же он делает? То, что повелено. Иосиф же востав, поят Отроча и Матерь Его нощию, и отыде во Египет (Мф. 2; 14). Слова простые, но выражающие глубокую преданность и вместе действие самое умилительное.
Представьте святого старца, вдруг востающего среди мрачной ночи с бедного ложа; представьте, как он, преисполненный тем, что слышал от Ангела, слабыми стопами подходит с благоговением к спящей Отроковице и Младенцу, и тихо возбуждает Ее от сна; как потом объявляет смиренно о крайней необходимости сей же час оставить не только дом, но и отечество, и отправиться не медля в Египет; как потом Святая Двоица немедленно собирается в путь, укладывает небольшое число необходимых вещей; как Матерь приемлет на руки спавшее Отроча и помещает Его вместе с Собою на бедном животном; как старец следует возле них дрожащими стопами; и все это ночью! Скажите, кто бы из нас без крайней нужды мог решиться на такой путь? Ибо путь из Вифлеема в Египет и ныне крайне труден и опасен: надобно идти по горам и дебрям, по местам безводным, среди сыпучих песков, при непрестанной опасности от зверей и разбойников. И этим‑то путем, ночью, бежит теперь Спаситель мира, возлежа яко Младенец на персях Матери!
Но почему, спросит кто‑либо, избран местом убежища Египет, а не другая какая‑либо земля? Потому что со стороны Вифлеема Египет был ближайшей из лучше населенных, смежных стран; потому что в Египте было множество Иудеев, среди коих Иосиф и Мария удобнее могли найти себе пристанище; потому, наконец, что Египет духовно образует собою плачевное состояние греха и смерти, из коего Сын Божий пришел извести род человеческий, как некогда Моисей извел народ Израильский из Египта. Кроме сего евангелист присовокупляет, что через бегство в Египет должно было прийти в исполнение древнее пророчество о Мессии, в коем от лица Божия говорится: из Египта воззвах Сына Моего. Читая сие место у пророка, иной может подумать, что здесь под словом Сын разумеется не Мессия, а самый народ Израильский, изведенный некогда из Египта: ибо о нем у пророка идет речь прежде и после сих слов, как то и стараются толковать это место древние и нынешние Иудеи. Но мы не имеем нужды много спорить с ними при сем случае и защищать Евангелиста, относящего означенные слова не к народу Израильскому, а к Спасителю. Ибо что нужды, если пророк говорит, по–видимому, о народе Израильском? Обетованный Искупитель не есть ли глава и представитель сего народа? В судьбе Израиля не могла ли быть предызображена судьба Мессии?«Кого, — продолжает святой Златоуст, — можно назвать вернее Сыном Божиим? Того ли, кто поклонялся тельцу, служил Веельфегору и приносил детей в жертву бесам, или Того, Кто по естеству Сын и чтит Родившего? Посему евангелист, яко орган того же Духа Божия, Коим провещали пророки, не напрасно видит теперь в бегстве Спасителя в Египет исполнение того, что было предобразовано пребыванием некогда в сем же Египте народа Израильского».
Каким образом достигли Отроча и Матерь Египта, где вселились, что произошло там с Ними, или с Египтом от них, долго ли продолжалось пребывание, — о всем этом Евангелист ни слова, ибо цель его сказания не та, чтобы обнять и перечислить все деяния Сына Божия и все, что с Ним происходило (таким образом, как замечает святой Иоанн, целый мир не вместил бы пишемых книг - Ин. 21; 25), а чтобы из соделанного Им и из происшедшего с Ним показать, что Он точно есть обетованный Избавитель мира и Спаситель всех человеков.
Дополняя умолченное Евангелистом, древнее предание говорит, что когда Божественный Младенец с Пречистою Матерью Своею вступил в первый Египетский город — Илиополь; то все идолы и истуканы его пали, подобно тому, как пал некогда истукан Дагона от ковчега Завета, внесенного во храм его, и что сего чудесного падения и посрамления идолов некоторые из жрецов Египетских уже давно ожидали, предваренные пророчеством Иеремии, бывшего некогда в Египте. То же предание указует доселе место жительства святого семейства, источник, из коего оно утоляло жажду, и остатки древа, под коим находило убежище от зноя дневного. Эти‑то обстоятельства, без сомнения, имел в виду святой Златоуст, когда в слух своих слушателей говорил, что Господь всю страну Египетскую Своим пришествием освяти.
Следы и плоды сего священнотаинственного освящения во множестве открылись в Египте вскоре по вознесении Господа, с первой проповедью апостолов. Египет, усвоив себе, по выражению святого Златоуста, Искупителя в то время, когда принял и соблюдал Его в бегстве от Ирода, не оказался и перед апостолами чуждым и не знающим Его. Нигде вера христианская не пустила так скоро корней и не распространилась с такой силой, как в Египте. Там образовалось первое христианское училище, давшее и наставников и защитников христианству на все ужасное время гонений от язычников; там возникли первые сонмы святых пустынножителей, остающихся доселе образцами жизни подвижнической; из Египта вышло множество исповедников и мучеников. Спустя четыре века по рождении Спасителя, Египет был еще так богат верою и добродетелями христианскими, что святой Златоуст мог сравнивать его с небом, наполненным всякого рода светилами. Теперь другое — светильник Церкви Александрийской давно, давно померк и едва не сдвигнут вовсе с места своего: но ходяй посреде седми светилников златых (Откр. 2; 1) не забудет места Своего убежища от гонения Иродова, и, спасшись в Египте Сам, не даст ему погибнуть во тьме прелести Магометовой. Имеющий очи видеть может уже замечать там зарю будущего дня Боговедения.
И бе тамо, — продолжает евангелист, — да умертвия Иродова. Ибо можно было возвратиться назад и ранее, например, тотчас после того, как окончилось бешенство Ирода над Вифлеемом и его младенцами. Но Промысл не дозволил сего, дабы совершенно освободить не только Отроча от нового какого‑либо преследования, но и Матерь со старцем от нового страха и опасений за Него. Ирод, впрочем, недолго мог быть причиною странствования Мессии за пределами Своего земного Отечества: дни его были уже изочтены, хотя он, как увидим завтра, и успел ко многим злодеяниям прибавить еще одно ужасное деяние.
Оставляя теперь Спасителя нашего в Египте, извлечем, братие, из бегства Его в сию страну то наставление, которое само собою следует к нашему руководству на путях жизни. И с нами в разных видах может встретиться подобное тому, что было с нашим Спасителем, то есть опасности и гонения. Как нам поступать в таком случае? Так же, как поступал Он — не вдаваться в опасность, уклоняться от нее, сколько возможно, не ожидать для нашего спасения каких‑либо чрезвычайных средств свыше, а пользоваться теми, кои находятся в руках наших. Ибо у Сына ли Божия не было чудес и знамений для Своего спасения от Ирода? Он и теперь мог представить, если бы восхотел, в защиту Свою более, нежели дванадесять легионов (Мф. 26; 53), но вместо Ангелов употребляет старца и Матерь; бежит, подобно последнему из сынов человеческих, в Египет, и таким образом спасает Себя. Так должно поступать и нам, пользуясь для своей безопасности естественными средствами, а не искушать Господа ожиданием в нашу защиту чудес и знамений, кои никогда не расточаются без крайней нужды.
Кроме того, взирая на Божественного Младенца, спасающегося бегством в Египет, и помышляя, с какими трудностями было сопряжено это путешествие и для Него и для Матери со старцем, мы должны восприять дух мужества и терпения и прогонять от себя обольстительную мысль, якобы, после того, как мы начали дело своего спасения и вступили на путь истины и правды, мы уже не должны подлежать напастям и огорчениям. Нет, кто хочет работать и служить Господеви, тот именно, по словам древнего мудреца, должен уготовить душу свою во искушение.
Истинный христианин есть всегдашний воин и подвижник. Его ожидает великая награда и покой, ожидает то, чего око не видело, ухо не слышало и что не восходило на самое сердце человеческое; но где ожидает? Не здесь, на земле, а там, на небе. Здесь жемноги скорби праведным; здесь в терпении надобно стяжевать душу свою. Имея в виду все сие, и мы терпением да течем на предлежагций нам подвиг спасения, взирая, яко на образец, на Самого Начальника и Совершителя веры, Господа Иисуса, Иже вместо предлежащей Ему радости и покоя, претерпе бегство в Египет, о срамоте нерадив (Евр. 12; 1–2) и тако, пройдя всю лествицу уничижения и страданий, седе одесную престола величествия на высоких (Евр. 8; 11), юже высоту да сподобимся узреть за наши малые страдания и мы все — Его всемощною благодатью. Аминь.
Беседа на третий день Рождества Христова
Немало уже, братие мои, представили мы вниманию вашему печальных событий; хотя излагаем пред вами повесть о рождении Того, Кто принес с Собою спасение и радость всему миру; немало уже, может быть, благодарных слез пролито над яслями Спасителя своего теми из вас, кои следуют за Евангельским повествованием о рождении Его не с хладным любопытством соглядатаев, а с верою и любовью, приемля к собственному сердцу все, что ни претерпевает Он в самые первые дни бытия Своего на бедной земле нашей. Но ныне нам должно занять внимание ваше именно тем, что в Евангельской повести есть самого печального и душевозмутительного: мы увидим уже на лицемерие, а кровавое неистовство Ирода, не смущение только Иерусалимлян, а плач и отчаяние Вифлеемлян, увидим потоки крови и слез, и чьей крови? Невинных младенцев, безжалостно избиваемых в колыбели. Чьих слез? Отцов и матерей, коих обезчадил безумный меч Ирода.
Поистине, если что может возмутить чувство, привести в недоумение рассудок, то подобное зрелище. Но оно не возмутит и не повергнет нас в уныние, если будем взирать на него не с какого‑либо холма Вифлеемского, а со святой высоты горнего Сиона. Ибо если вся земная жизнь Богочеловека была не что иное, как единое великое жертвоприношение Самого Себя за грехи всего рода человеческого, которое, начавшись в яслях Вифлеемских, окончилось только на Голгофе; то что удивительного, если при сей великой, всепримиряющей жертве, дается в самом начале место и другим малым, но чистым жертвам, каковы были младенцы Вифлеемские?
Тогда Ирод видев, яко поруган быстъ от волхвов, разгневася зело и послав изби вся дети сущыя в Вифлееме и во всех пределех его, от двою лету и нижайше, по времени, еже известно испыта от волхвов (Мф. 2; 16).
Тогда, то есть, когда протекло время, в которое волхвы, по расчету Ирода, должны были непременно возвратиться в Иерусалим, и когда, вероятно, вследствие донесения из Вифлеема, он узнал, что волхвы уже отправились в отечество свое - иным путем. Такой поступок со стороны волхвов, вместо произведения гнева, мог бы образумить Ирода, дать знать ему, что судьба Отрочати под особенным Промыслом Всевышнего, и что, следовательно, он покушается на невозможное, замышляя отнять у Него жизнь. Ибо почему не возвратились волхвы? Явно потому, что проникли в его душу и кровавый замысел. А кто мог сказать им о сем, кроме Ведущего все тайны сердец? Детоубийца, без сомнения, никому не открывал ужасного намерения, посему, если волхвы узнали о нем, то свыше, как то и было на самом деле. А мысль о том должна была остановить Ирода и заставить бросить безумное намерение. Но он не только не делает сего, а отсюда же берет случай к новому, ужасному неистовству, ибо»душа бесчувственная и неизлечимая, — как замечает святой Златоуст, — не принимает никакого врачевания, Богом даруемого».
Простой и самый разумный поступок волхвов кажется Ироду обидой нестерпимой и поруганием: он представляет себя обманутым, презренным, поруганным. Чем более он хитрил прежде с волхвами и притворялся, тем для него чувствительнее неудача. Возможно ли? Его перехитрили, его, Ирода!.. Посему в нем начинает действовать теперь уже не одна кровавая, но холодная политика тирана, а и оскорбленное самолюбие хитреца, слывшего непобедимым в кознях. Что же он делает? Бросает личину, которую носил доселе, и прямо берется за находящийся в его руках меч.«Волхвы ушли от меня, — думает сам с собою кипящий от стыда и злости тиран, — но не уйдет Отроча, ибо у меня в руках ключ к Его жизни, оставленный этими же волхвами; я знаю, хотя неопределенно, Его местопребывание. Они сказывали, что звезда явилась им в такое‑то время; значит, Младенец должен быть такого‑то возраста: пусть будет более; и мы возьмем выше, чтобы не пропустить жертвы. Чего жалеть? Взять меру двух лет, и приказать избить всех детей Вифлеемских, кои принадлежат к сему возрасту. Но Он, может быть, находится не в самом Вифлееме? Да, это может быть: надобно, и с сей стороны, расширить меру — пусть смерть младенцев простирается и на все окрестности Вифлеемские. Где дело идет о моем престоле и безопасности моего владычества, там нечего щадить лишней сотни жертв». И послав, изби вся дети, сущыя в Вифлееме и во всех пределех его. Изби вся дети: то есть, сделано точно так, как задумано и повелено.
Жестокость взяла все меры, чтобы не уцелела ни одна из обреченных жертв, как и действительно не уцелела, кроме Той великой Жертвы, Которая в свое время будет принесена на кресте за всех, а теперь, ради всех же, спасена Промыслом через удаление в Египет. Такая жестокость, чтобы не встревожить слишком чувство народное, без сомнения, произведена была самым скрытным образом: могли внезапно отобрать детей ниже двухлетнего возраста под каким‑либо благовидным предлогом, на известное только время, даже с выгодой для родителей, и потом внезапно совершить злодеяние. Можете представить, братие мои, что было с сердцем отцов и матерей, когда они узнали ужасную тайну! Евангелист не напрасно говорит, что тогда сбыстся реченное Иеремием пророком, глаголющим: глас в Раме слышан бысть, плачь и рыдание и вопль мног: Рахиль плачущися чад своих, и не хотяше утешитися, яко не суть (Мф. 2; 18). Подлинно, если когда Рахили нежной, яко праматери народа Израильского, довлело восстать из гроба и начать снова плакать и рыдать об участи чад своих, то теперь. У пророка она представляется восставшей из гроба и провождающей со слезами Израильтян, ведомых из отечества через Раму, место ее погребения, в плен Вавилонский. Теперь плена не было; но тягче всякого плена лежало на выи Израиля железное иго владычества Иродова; и верно, не одна матерь Вифлеемская, оплакивая дитя свое, повторяла те слова, кои у пророка исходят из уст плачущей Рахили.
А между тем, евангелист, относя к настоящему плачевному случаю пророчество Иеремиино, тем самым успокаивает наше чувство, как бы говоря так: не смущайся много слышимым и не жалей о матерях и младенцах. Если последние лишатся жизни, а первые утешения, то не потому, чтобы в этом мире все предоставлено было злобе и безумию таких извергов, каков был Ирод, и чтобы судьбою каждого из нас не управляла Божия Премудрость: нет, Ирод неистовствует и убивает детей по допущению свыше. В сем случае, как и во всех других, все было давно предвидено и определено, ибо давно было предсказано. И поскольку за этим кровавым зрелищем назирало око Существа всемогущего и всеблагого: то оно допущено не иначе, как по причинам самым премудрым и для целей самых благих.
И какие же бы это были причины и цели? — спросит кто‑либо. Не лучше ли было бы устранить вовсе это детоубийство? Не предавать невинных младенцев в жертву безумия Иродова? Не искуплять их смертью жизни Искупителя всего мира? Не соединять Его рождения в Вифлееме с таким горьким воспоминанием для Вифлеемлян?
Не будем отнимать, братие, важности у сих вопросов: они останавливали некогда на себе внимание и такого учителя Церкви, каков был святой Златоуст, и заставляли его входить в размышление о таинственных путях Божиих касательно судьбы человеческой на земле. Следуя за этим светильником вселенной, и нам нетрудно будет внести свет во мрак наших недоумений.
Допущено заклание невинных младенцев: что же было сделать? Удержать Ирода за руку? Но что же, была бы тогда свобода человеческая? В таком случае, пожалуй, можно желать, чтобы удерживаема была рука и всякого злодея. Но тогда превратился бы весь порядок вещей и действий; злодеяния, может быть, исчезли бы, но и добродетель потеряла бы всю цену; ибо сделалась бы не плодом чистого произвола, а следствием необходимости. Или бы сказать каждой из матерей избиенных младенцев, подобно как сказано было Иосифу: пойми отроча твое и бежи из Вифлеема? Но таким образом, во–первых, все пришло бы в Вифлееме в движение, и тайна рождения Мессии обнаружилась бы перед всеми. Притом не у всех была такая вера и послушание, как у Иосифа: иной не поверил бы Ангелу, явившемуся и не во сне. И вот, Провидение попущает вещам идти своим обыкновенным порядком, уготовляя в то же время праведную казнь тому, который злодействует так неистово, и воздаяние сторицею тем, кои страждут так невинно.
«Но можно ли при всем том, — скажешь, — не пожалеть об участи младенцев?«Конечно, такая участь жалка: надобно, однако же, возлюбленный, знать хорошо, о чем жалеешь. Чего лишились младенцы? Жизни временной. А много ли значит эта жизнь и что она такое? Мы полагаем в ней все и готовы отдать за нее все: самую совесть. А посмотрите, как взирали на эту суетную, мятежную и многоболезненную жизнь святые Божий человеки. Кто мя избавит от тела смерти сея? (Рим. 7; 24) -вопиет Павел. Увы мне, яко пришелствие мое продолжися! (Пс. 119; 5) — восклицает святой Давид. О чем воздыхали Давид и Павел, то дано теперь младенцам: лишение ли это, или паче награда? Младенцы не остались жить на этом свете; а что ожидало их на нем в те времена? Ожидали, во–первых, величайшие искушения душевные. Ибо это были времена крайнего оскудения веры и любви. Придя в возраст, обуянные тлетворным духом своего времени, они легко могли присоединиться к врагам Мессии, и вместе с другими участвовать в безумном крике перед Пилатом: кровь Его на нас и на чадех наших!
Ожидали убиенных и величайшие беды вещественные, ибо наступали времена смятений, междоусобных браней, ужасной последней войны Иудеев с Римлянами, так что Спаситель не без причины сказал на пути к Голгофе плакавшим о Нем женам: себе плачите и чад ваших: зане дние грядут, в няже рекут: блажены… утробы, яже неродиша, и сосцы, иже не доиша (Лк. 23; 28–29). Это именно блаженство (печальное, но блаженство) досталось теперь матерям Вифлеемским. Укрывшись от меча Иродова, младенцы, возмужав, могли многократно сделаться жертвою меча потомства Ирода, или жестоких прокураторов Римских. Что же было лучше — претерпеть смерть мученическую в невинном возрасте, не чувствуя ее ужасов, не испытав жизни и ее удовольствий, или узнав их, достигнув полного возраста и сил, обязавшись семейными отношениями, и что в сем случае важнее всего, очернив свою и душу и тело грехами и страстями? Не оставим без внимания и еще одного замечания святого Златоуста, что Промысл Божий не поступил бы тако предвосхищенным быти младенцем; аще бо они велицы нецыи имели быти и велие нечто исправити имущие.
Не было, наконец, ничего неприличного и для Божественного Отрочати допустить, чтобы рождение Его в Вифлееме сопровождено было мученической смертью младенцев Вифлеемских, Ему совозрастных. Это награда Вифлеему, что из него вдруг выйдет столько мучеников, что из него набрана почетная стража для Царя славы. Вифлеем не дал Ему пристанища ни в одной даже из общественных обителей своих; а Он первые места в небесных обителях Своих предоставляет Вифлеемлянам! Возрастные не способны были принять венцов; и вот — они даны их детям!
Но довольно уже мы занимались судьбою сих детей; время паки обратиться к Предвечному Младенцу. Умершу же Ироду, се, Ангел Господень во сне явися Иосифу во Египте, глаголя: востав пойми Отроча и Матерь Его и иди в землю Израилеву, изомроша бо ищущий души Отрочате (Мф. 2; 20).
Умершу же Ироду - по сему, самому обыкновенному выражению, можно подумать, что и смерть Иродова была обыкновенная. Между тем, она была самая мучительная и ужасная. Рука Божия так видимо отяготела над тираном, что он сам несколько раз покушался прервать свои дни насильственно. Пожираемый вживе червями, Ирод видимо от временных мук переходил к вечным. И евангелисту, казалось, весьма бы прилично было указать на такую смерть, как на казнь за гонение Божественного Отрочати и за избиение младенцев Вифлеемских; но он ни слова о сем, ибо таково свойство Богодухновенных писателей, что они бесстрастны как зеркало; говорят ни более, ни менее, как что им внушается от Духа Святаго. Поелику же сему всемогущему Духу неприличен язык укоризн человеческих, то и святые писатели не укоряют никого: сказывают только, что сделал Ирод, Пилат, Иуда, Каиафа; но суд и осуждение их предоставляют Тому, Кто будет в свое время судить всех.
Умершу же Ироду. Смерть сия последовала весьма скоро по преселении Святого Семейства во Египет, ибо Спаситель родился в последний год Иродова владычества. А как со смертию Ирода прекратилась причина странствования, то вот и является паки Ангел с вестию о том, и с повелением возвратиться в землю Израилеву. Востав, пойми Отроча и Матерь Его и иди в землю Израилеву. Иди уже, а не бежи, как говорено было прежде: ибо не было никакой нужды спешить. Изомроша бо, прибавляется, ищущии души Отрочате; хотя умер один Ирод, как один он собственно искал и души Его. Но здесь имеются в виду и клевреты Ирода, кои все как бы умерли с ним, ибо потеряли силу и престали служить его безумию и злобе.
Он же востав, поят Отроча и Матерь Его и прииде в землю Израилеву. Слышав же, яко Архелай царствует во Иудеи вместо Ирода отца своего, убояся тамо ити: весть же приемь во сне, отыде в пределы Га–лилейския и пришед вселися во граде, нарицаемем Назарет: яко да сбудется реченное Пророки, яко Назорей наречется (Мф. 2; 21–23).
Читая сие место, некоторые вопрошают: для чего здесь двукратное явление Ангела и двукратное вразумление Иосифа? Если сообразно пророчествам надлежало Спасителю обитать в Назарете, то почему бы не сказать небесному вестнику при явлении своем прямо: пойми Отроча и иди в Назарет? Таким образом был бы устранен для Иосифа повод к недоумениям и страху, а вместе с сим и причина к новому явлению Ангела для его вразумления. Так спрашивают некоторые, и даже готовы обратить это обстоятельство в предосуждение сказаний Евангельских. А мы со своей стороны спросили бы таковых, знают ли они тогдашнее состояние души Иосифовой? Уверены ли, что для нее не нужен был в каком‑либо отношении самый этот страх? Не служило ли недоумение, отсюда происшедшее, к усилению и обнаружению какого‑либо благого качества в Иосифе? Ибо Провидение, бодрствуя над судьбою Божественного Младенца, в то же время разными образами упражняло веру и смирение Его Матери и Иосифа. Для сего попускались, как мы видели, на них разные искушения; к сему же могли служить недоумения и нерешительность насчет избрания будущего местопребывания.
Слышав, яко Архелай царствует. Один из сынов Ирода, старший, и подобно ему весьма наклонный к жестокостям. Еще не быв утвержден на престоле от кесаря Римского, Архелай, во время праздника Пасхи, предал смерти более трех тысяч Иудеев за одну их нерасположенность к нему. Слух о таких поступках не мог вселять доверия: убояся тамо ити.«Но чего, — спросит кто‑либо, — бояться Тому, Коего все входы и исходы ограждались Провидением? Не знак ли это малодушия и недоверия? Нет. Что Иосиф был великодушен и верен, за это ручается все прочее; но он видел, что Промыслу не угодно употреблять чудес и знамений без крайней нужды. Посему, хотя он и не мог бояться того, чтобы Архелай или подобный тиран пресек нить жизни Божественного Младенца; но мог -и справедливо — опасаться, что новая какая‑либо опасность опять будет стоить великих трудностей и скорбей для Младенца и Матери. Почему и убояся тамо ити: весть же приемъ во сне, отиде в пределы Галилейския (Мф. 2; 22), кои принадлежали не жестокому Архелаю, а кроткому брату его, Ироду Антипе; ибо кесарь разделил царство Ирода на четыре части, по числу сынов его, наименовав их потому не царями, а четверовластни–ками, или тетрархами, как они и называются в Евангелии.
И пришед, вселися во граде, нарицаемем Назарет (Мф. 2; 23). В том же месте, где обитала Святая Дева во время первых дней обручения Иосифу и где последовало Ей благовестие от Архангела. У Иосифа было там, конечно, готовое, родовое жилище, что, при бедном положении Святого Семейства, значило немало. В сем‑то презренном и ничтожном, во мнении народа, городке (почему и говорили: от Назарета может ли что добро быти? - Ин. 1; 46).) суждено проводить земную жизнь Спасителю человеков до времени явления Его миру! Как бы в оправдание сего, евангелист присовокупляет, что Назарет, а не другое место избрано для жительства, да сбудется реченное пророки, яко Назорей наречется (Мф. 2; 23). Сим предсказанием отнимается у Назарета все, что было презренного в глазах Иудеев, ибо где пророчество, там и слава. Реченное пророки, а не пророком; потому не ищи сего пророчества прямо у какого‑либо пророка, в определенном месте, буквально: такого пророчества не найдешь ни в одной Священной Книге. Но коль скоро обратишь внимание на дух и силу слов; то у каждого пророка сыщешь не одно место, где будущий Мессия представляется униженным по всему, следовательно, и по месту обитания, где даже употреблено самое это слово. Пророчества вообще как картины: каждое из них имеет свое определенное значение и цель; но, кроме того, из совокупления разных пророчеств, как из сочетания разных картин, происходят новые образы, кои также имелись в виду у святых писателей, тем паче у Святаго Духа, их Собою исполнявшего.
Не руководствуясь этим правилом, ты не увидишь многого в пророках и, пожалуй, найдешь повод к нареканию на писателей Нового Завета, якобы они видели в пророках то, чего в них нет, как и поступают люди неопытные и маломыслящие, выдавая себя за дальновидных. Яко Назорей наречется - не в виде почетного наименования, приличного Лицу столь сильному, как Мессия, а в виде поношения, как, и действительно, Иудеи в упрек называли Спасителя Назарянином, и даже доныне называют. Аминь.
Беседа на день Обрезания Господня
И егда исполнишася осмъ дний, да обрежут Его, и нарекоша имя Ему Иисус, нареченное Ангелом прежде даже не зачатся во чреве (Лк. 2; 21)
Событие, о коем повествует Евангелист и коим намерены мы занять ныне внимание ваше, братие, совершилось прежде того, о чем беседовали мы с вами в прошедший раз, ибо бегство в Египет произошло не только после обрезания по закону Божественного Отрочати, но, вероятно, и после принесения Его, вчетыредесятый день, во храм. Но нам не хотелось прерывать повествования Евангельского, и той связи, которая находится между поклонением волхвов и бегством в Египет. А с другой стороны, когда приличнее настоящее сказание Евангелиста обратить в предмет размышления, как не в настоящий день, посвященный Церковью воспоминанию обрезания Господня? Благоговейное размышление о сем Таинстве подаст нам кроме сего самый лучший урок при вступлении нашем в новый год, показав на примере Спасителя, для чего христианин должен употреблять время, с каждым новым годом, как бы снова даруемое ему благодатью Божиею.
И егда исполнишася осмъ дний, да обрежут Его, и нарекоша имя Ему Иисус, нареченное Ангелом прежде даже не зачатся во чреве. Прежде всего скажем, что такое было у Евреев обрезание и для чего наблюдалось. Обрезание в Церкви ветхозаветной был священный обряд и вместе Таинство, посредством коего каждый новорожденный Израильтянин вводим был в завет с Богом, яко Верховным Правителем народа Еврейского. Установителем обрезания был Сам Бог, повелевший совершить его в первый раз Аврааму над собою и семейством своим; состояло же оно в обрезании крайней плоти у всякого младенца мужеского пола, и совершалось в осьмой день по рождении, как бы в день полноты бытия человеческого на земли, если судить применительно к дням творения мира. Вследствие обрезания — Бог Авраама, Исаака и Иакова становился Богом и обрезанного младенца, с чем вместе усвоялись последнему все обетования, данные праотцам народа Еврейского; равно как и обрезанный принимал на себя обязанность исполнять все, что было предписано сему народу от лица Божия, через Моисея и пророков, — все обряды и постановления, как нравственные, так и гражданские. Посему обрезание вскоре содела–лось народным, отличительным признаком Еврея, символом его союза с Богом, доказательством его прав и свидетельством обязанностей. Неучастие в обрезании было равносильно отречению от Иудейства. Сам Бог угрожал за сие не только лишением всех прав, но и самой жизни: погубится душа та от рода своего: яко завет Мой разори (Быт. 17; 14).
Поскольку обрезание было так важно и учреждено Самим Богом, а между тем составляло обряд кровавый и болезненный, то избрано в знамение завета, конечно, не без важных причин и целей. Каких именно? Не сказано ни Аврааму, ни Моисею, как бы для того, чтобы народ Израильский приучить к совершенному повиновению и безусловной преданности в волю Божию. Но самая сущность Таинства достаточно указывает на цель его. И, во–первых, при обрезании, очевидно, предполагается в каждом рождающемся природная нечистота, которая должна быть отвергнута, даже с пожертвованием тела и крови; следовательно, выражается вообще падшее, греховное состояние природы человеческой и необходимость в ее исправлении и очищении. Во–вторых, обрезанием обнаруживается готовность человека и решимость сражаться с испорченностью своей природы, а особенно распинать плоть свою с ее страстями и похотями. В–третьих, обрезанием свидетельствовалась вера в грядущего Искупителя всех грехов и Очистителя всех нечистот человеческих, Который имел крестом Своим умертвить и отсечь все зло, гнездящееся в падшей природе нашей. Обрезанный посредством пролияния, в духе веры, своей крови, входил, священнотаинственне, в участие в крови Сына Божия, единственного Источника всякой чистоты и исцеления. Посему обрезание и называется печатью правды веры. Поелику же духовные причины и цели не исключают и вещественных побуждений, то обрезание могло быть избрано в знамение завета и по его благотворным действиям на самое телесное благосостояние народа Еврейского.
Все сии причины и цели явно не касались достопоклоняемого лица Мессии, Сына Божия. Обрезание не было нужно для Него, ни как символ завета с Богом, ибо Сын всегда едино со Отцем; ни как знамение нечистоты природной и нужды в очищении, ибо Он родился от Духа Святаго, не сотворил ни единого греха, и явился во плоти не для того, чтобы достигнуть очищения Самому, а чтобы Собою очистить всех и каждого. Для чего же теперь приемлет Сын Божий обрезание, подобно последнему из сынов Израилевых? Для того, что Он принял на Себя не только естество наше, но и все грехи и неправды нашего естества, усвоил Себе последнее совершенно и навсегда, а грехи и нечистоты на время, для ответственности за них и для того, чтобы изгладить их Своею правдою и Своими страданиями. Апостол Павел премудро заметил, что Сын Божий, сообразно сей цели вочеловечения Своего, явился даже в подобии плоти греха, то есть, не в такой плоти, какую мы имели бы, оставшись безгрешными и невинными, а в подобной той, которую имеем теперь, по нашем падении. Явившись в сей плоти яко Ходатай и Искупитель, Сын Божий по тому самому подлежал уже всем обрядам и очистительным средствам, кои были предписаны в законе Моисеевом для нечистых сынов человеческих. Для сего именно Он приемлет теперь и обрезание, обрезуя в Себе нечистоту естества человеческого, подобно как для сего же Он будет принесен во храм и искуплен, яко первенец, двумя птенцами голубиными; для сего же приимет крещение от Иоанна, хотя оно совершалось во отпущение грехов, коих в Нем Самом не было нисколько. Поелику же Сын Божий будет принимать все сии обряды и Таинства не для Себя собственно, а за нас; и поелику однократным, личным приятием их, Он заменит многократное принятие их от всех сынов человеческих: то, приемля обряды ветхозаветные, Спаситель сим самым будет упразднять их, яко уже ненужные, и освобождать от них всех Своих последователей. Посему‑то именно в Новом Завете нет более ни обрезания осмидневного, ни жертвоприношения в четыредесятый день, ни крещения Иоаннова, ни Пасхи Израильской: все это окончилось на лице Спасителя нашего; и сие‑то самое выражает святой Павел, когда говорит, что Бог Отец послал Сына Своего, бываема под законом(обрядовым), да подзаконный искупит, да всыновление восприимем (Гал. 4; 4–5); то есть, да будем яко возрастные дети свободны от обрядового закона, бывшего пестуном для малолетних.
Егда исполнишася осмъ дний. По сему выражению можно подумать, что обрезание Господа совершилось в девятый день, между тем, оно совершилось в осьмой, как и всегда совершалось. Ибо народные образы выражения бывают различны у разных народов: особенно Еврейские нередко очень отличны от наших. Мы замечаем сие для того, чтобы показать, как неразумно некоторые из простолюдинов берутся иногда толковать Писание и, не понимая хорошо священного языка, а посему и смысла священных книг, выводят из слов и выражений то, чего в них нет вовсе, сами впадают и других ввергают в заблуждения самые грубые.
Поелику обрезание совершилось в осьмой день; то, вероятно, совершилось, не в вертепе уже, а в Вифлееме. Для совершения его в таком случае мог быть призван какой‑либо священник; в противном же случае мог совершить его и сам Иосиф, яко глава семейства, имея на то полное право. Таким образом, если до сих пор нужна была тайна, то она оставалась во всей силе.
Если в рождении по плоти видно великое снисхождение и истоща–ние Сына Божия, то в обрезании еще более, ибо в рождении принято Им на Себя естество наше, которое есть произведение Его же святой и всемогущей десницы, а в обрезании Сын Божий благоволил претерпеть то, что не следует само по себе из естества человеческого, а есть следствие нашей нечистоты и греховности, коих в Нем Самом не было вовсе. Обрезание Господа есть видимое начало Его крестной жертвы, ибо все прочие виды уничижения и страданий, кои будет претерпевать Он за нас во всю жизнь, составляли собою жертву безкровную, а здесь — железо и кровь, видимое предвестие гвоздей и венца тернового.
Инарекоша имя Ему Иисус, нареченное Ангелом прежде даже не зачатся во чреве. Как обрезанием показано, в каком состоянии застал нас Господь, и что нужно было сделать для исцеления нашего от проказы греховной; так в наречении имени Его указано, что Он принес с Собою для нас, и чего мы можем ожидать от Него. Ибо что означает имя Иисуса? Спасение. Какое? Всякое: духовное и телесное, временное и вечное, видимое и невидимое. От каких зол не страдает падший род человеческий! Страдает от тьмы в уме, от злости в воле, от нечистоты и томления в сердце, от болезней и смерти в теле. Все сии виды зла будут уничтожены Сыном Божиим; от всех их Он спасает совершенно и навсегда. Для сего именно нарекается Ему имя Иисуса, или Спасителя; ибо Он приемлет его не так, как нередко принимаются имена у нас, чтобы только носить имя, а с тем, чтобы осуществить его на самом деле. Посему и дано сие имя не как‑либо случайно, по желанию, например, Матери или святого Иосифа, а свыше, от Ангела, еще до зачатия Его во чреве: нареченное Ангелом прежде даже не зачатся во чреве. И Ангел, без сомнения, не сам измыслил его, а принял с благоговением от Самого Владыки Ангелов, из Него же, — как замечает апостол, — всяко отечество на небесех и на земли именуется(Еф. 3; 15). Посему‑то и несть бо иного имени под небесем… о немже подобает спастися (Деян. 4; 12), кроме имени Господа Иисуса; посему‑то пред сим достопоклоняемым именем и должно преклоняться всяко колено поклонится небесных и земных и преисподних, и всяк язык исповестъ, яко Господь Иисус Христос в славу Бога Отца (Флп. 2; 10–11).
Мы хорошо делаем, братие мои, что, по чувству благоговения, не даем сего имени никому. Кто из христиан осмелится носить имя Иисуса? Но крайне худо то, что сие всесвятое и сладчайшее имя из области благоговения преходит у многих в область невнимания и забвения. Ибо нет ли таких христиан, кои стыдятся произносить это имя, особенно при некоторых случаях? И почему стыдятся? Чтобы не показаться людьми необразованными!.. До того дошла наша лжеименная образованность! А она же велит с чувством произносить имя Сократов и Платонов, имя всякого человека, вышедшего своими деяниями из круга людей обыкновенных!.. Что же значат все великие имена в мире пред единым именем Иисуса? Ибо еще повторим — верно и всякого приятия достойно слово апостола, яко несть бо иного имени под небесем… о немже всем нам подобает спастися, кроме сего Божественного имени. А когда в нем наше спасение, то как нам не любить его и не благоговеть пред ним? Любя, как не повторять его часто и с услаждением? Благоговея пред ним, как не дорожить им, и не внушать к нему почтения во всяком, на кого только нам возможно действовать? Древние христиане так умели усвоять себе сладчайшее имя Спасителя, что после мученической кончины святого Игнатия оно нашлось видимо отпечатленным в его сердце. Если такое совершенство превыше нашей слабости, то, по крайней мере, не будем походить на язычников, не ведущих имени Иисусова. Нареченное Ангелом, прежде даже не зачатся во чреве. Так, до зачатия во чреве наречено имя от Ангела и Иоанну Крестителю (Лк. 1; 13). Так же наречено было некогда Самим Богом имя Исааку, когда он еще находился во чреслах отчих. Подобно тому давались предварительно имена свыше и другим. Для чего? Дабы усилить предсказание о рождении наименованием имеющего родиться, как уже рожденного, и дабы выразить именем истинный его характер и жизнь. Ибо мы даем имя наугад, как случится, по соображениям внешним, не имея в виду качеств того, кому даем, ибо не можем и знать их; посему у нас имена большей частью не соответствуют лицу и делу; да мы не обращаем на это и внимания: но свыше, с неба все видно; там заранее совершенно известно, каков будет рождающийся, и что будет с ним. Сообразно тому дается и имя; а данное таким образом, оно совершенно выражает человека, его характер и жизнь. Теперь это с некоторыми только, но в будущей жизни будет со всеми; там наши здешние имена исчезнут; каждый получит, как говорит Тайновидец, имя новое, егоже никтоже весть, токмо приемляй (Откр. 2; 17). Это новое имя, без сомнения, будет выражать совершенно человека, так что по имени будет и лицо. Имеющий в виду сию истину, и теперь, если прилунится избирать ему имя, то он будет избирать такое, которое было по его душе и сердцу, и выражало бы то, к чему он стремится преимущественно, то есть (Ибо к чему иначе стремиться человеку?) какую‑либо добродетель.
Но время уже нам от давно прошедшего события обратиться к настоящему дню, который в сравнении с другими днями также носит особенное и немалое имя — нового года. Как начало нового года — настоящий день требует нового урока, — такого притом, который бы стоило помнить весь год. — Где взять нам подобный урок для себя и вас? Возьмем в лице и примере Спасителя нашего, — в том, что с Ним ныне происходит, в Его пречистом обрезании и сладчайшем имени, на Нем нареченном. Видите, чем начал жизнь и действия Свои Тот, Который есть самая чистота и святость? Обрезанием. Не тем ли паче нам, нечистым и оскверненным грехами, должно употреблять время, нам даруемое, на совершение в нас духовного обрезания, то есть на отсечение всех богопротивных помыслов и предрассудков, на искоренение всех душетленных страстей и пожеланий, на изглаждение всех духовных и плотских скверн? В противном случае лучше было бы сократиться нашей жизни, нежели продолжаться во грехах и беззакониях. Если же она, по милосердию Господа, продолжена еще, то это знак, что там, горе, ожидают нашего покаяния, ожидают давно, с тех пор, как мы уклонились с пути правды и истины. Войдем же в дух и цель нового года; поймем истинную и единственную пользу, которую мы можем извлечь из времени, не на время только, а на целую вечность; перестанем искать спасения там, где никогда нельзя найти его, и обратимся к Тому, Кто затем и послан, для того и пришел во плоти, для того пролил уже ныне Кровь Свою, дабы спасти всех нас. Не раз уже, а многократно в настоящий день представал Он нам с сей искупительной Кровью, со Своим трогательным примером и со спасением для нас. Се паки предстал и ныне, предстал для некоторых, по всей вероятности, в последний раз. Не закроем же паки очей, не отвратим слуха по–прежнему; возьмем и мы нож самоотвержения христианского и, в духе веры о всесильном имени Иисуса, начнем обрезывать все, что в нас обрящется плотского и противного Закону Божию. Таким образом новый год воистину соделается для нас новым летом благодати, и мы будем совершать праздники Христовы не яко чуждые, но как собственные, коих значение отпечатлено в нашем сердце и жизни. Аминь.
Беседа в неделю по Рождестве Христове
Прошедшей беседою нашей с вами, братие мои, могло бы окончиться чтение повествований Евангельских о рождении Спасителя нашего, ибо все, что сказуют нам евангелисты о сем преславном событии, и важнейшая часть о нем же преданий церковных, изведены нами на среду и представлены вниманию вашему. Но простите, если мы, подобно земледельцам, хотим воспоминанием оградить посеянное и, собрав воедино все главные впечатления, предать их на сохранение уму и сердцу вашему. Может быть, и для вас, подобно путникам при окончании своего поприща, приятно будет обратить взор назад, еще раз вгзлянуть на пройденное, привести на память, что было слышано, и извлечь из того для себя запас на путь дальнейший. Ибо, хотя мы с окончанием настоящих празднеств не будем продолжать чтений Евангельских, а обратимся к другому роду собеседований, но вы не оставите, без сомнения, следовать чистой мыслью за деяниями Господа, и по примеру того, как поступали мы с вами в продолжение настоящих дней, сами будете при празднествах в честь Его, рассматривать событие празднуемое, углубляться в его смысл и цель, и таким образом извлекать из каждого празднества духовную пищу для своего ума и сердца.
Что же мы видели и чему научились? Видели тяжкие искушения, коим Пресвятая Матерь Господа со святым Иосифом подвергались перед рождением Господа, во время рождения и после того, до самого возвращения из Египта. И научились не страшиться искушений, не почитать их чем‑либо чуждым для тех, кои работают Господеви, но взирать на страдания и лишения, как на неизбежных спутников жизни истинно благочестивой, которая, состоя в самоотвержении и борьбе с плотью и кровью, потому самому питается и поддерживается верою и упованием благ грядущих, а не блаженством и утехами в настоящем.
Видели мы Божественное Отроча от самого явления на свет, и еще прежде, окруженное всеми видами земных уничижений, смиренно вписывающим достопокланяемое имя Свое в число подданных кесаря, не имущим где подклонить главу, возлежащим в вертепе и яслях; и поучились: богатые и знатные — не ставить за великое ни своей славы, ни своего богатства, а, напротив, взирать на них с опасением, яко на искушения и опасные соблазны для долу преклонной природы нашей; бедные и худородные — не малодушествовать от своего худородства и убожества, а, напротив, пользоваться ими, яко естественными проводниками к той драгоценной нищете духа, коей обещано царствие.
Видели мы смиренных пастырей Вифлеемских, по гласу Ангела текущих в Вифлеем, и первыми наслаждающихся лицезрением Спасителя мира; и уразумели, что никакое состояние недалеко от спасения, что раб верный, где бы ни стоял, нигде не будет забыт Домовладыкою, и что посему долг каждого истинного христианина думать не о том, какова стража, на коей стоит он, велика или мала, а о том, чтобы с верностью и без дремания стоять на сей страже, предоставляя временную и вечную судьбу свою Господу.
Видели мудрецов восточных с их познаниями и дарами у ног новорожденного Царя Израилева; и поняли, что Начальник и Совершитель веры нашей нисколько не отвергает познаний человеческих, когда они не выходят из пределов веры и смирения и не посягают безрассудно на тайны Его премудрости; что Он, напротив, Сам любит обнаруживать Себя в знамениях пред теми, кои, не полагаясь на свою мудрость, возводят очи горе и ожидают озарения свыше.
Видели младенцев Вифлеемских, яко первые весенние цветы, внезапно пожатых мечом Ирода; и с благоговением приметили, что земная жизнь наша не имеет сама по себе цены безусловной; что лишение ее не зло, коль скоро происходит по воле Божией, как, напротив, и продолжение ее не составляет благословения, когда самая жизнь не употребляется на дела благие.
Видели безумство и жестокость Ирода, отъемлющего бесчеловечно жизнь у невинных младенцев и покушающегося на убиение Самого Сына Божия; и с ужасом познали, в какую бездну зла и ожесточения повергают человека неверие и страсти; как еще в сей жизни, переходя от беззакония к беззаконию, при нераскаянности, можно ниспасть до состояния духов отверженных.
Видели, как жители Иерусалима и весь народ Еврейский, живя под сенью закона Моисеева и питаясь всегда словами пророческими, не умели возрасти в надлежащую меру веры и любви к обетованному Избавителю, не уразумели времени своего посещения, упустили драгоценный случай встретить восходящее Солнце правды; и восприяли правило — не полагаться на то, что мы — христиане, не почивать беспечно на обрядах и Таинствах, а показывать веру свою от дел, обнаруживать свое христианство нравами благими и жизнью чистою, без чего и мы, подобно Иудеям, будем отринуты в то время, егда паки Господь приидет.
Вот что мы видели, и не могли не видеть; ибо все это лежит, так сказать, на самой поверхности у яслей Спасителя нашего. Если бы кто решился остаться у сих яслей более, обратить внимание на все, их окружающее, тот, без сомнения, нашел еще более предметов и для удивления, и для поучения. Такому и мы можем указать, прежде всего, на чудное сочетание в лице Богочеловека величия с уничижением, вследствие чего постоянно виден в Нем и Сын Божий, славословимый Ангелами, возвещаемый звездою на востоке, поклоняемый мудрецами, и Сын Человеческий, почивающий в яслях, спасающийся бегством в Египет. Может указать на удивительное согласие пророчеств с исполнением, без всякого нарушения свободы человеческой. Каждый действует по своему произволу. Иосиф, например, поспешает в Вифлеем, а волхвы — в Иерусалим; и каждый, между тем, своим действием выполняет то, что предусмотрено и предвозвещено за несколько веков, выполняет, нисколько не думая о том. Бешенство самого Ирода давно предсказано и уже оплакано у пророка. Можем указать на примечательное отношение к рождению Спасителя мира самых главных современных событий в тогдашнем мире человеческом. Все, например, совокупилось тогда под единоначальством Августа кесаря, как бы в знамение того, как замечается в одном песнопении церковном, что с явлением Вождя и Главы с неба должно престатьмногоначалие человеков. Храм бога брани в Риме, бывший столь долгое время отверстым, в это именно время был заключен, как бы в доказательство того, что действительно, как воспевали Ангелы, явился на земли мир. Но что всего важнее, — душа верующая, которая знает, что Сын Божий для того вселился во утробу Девы, дабы потом верою вселиться в душу и сердце каждого последователя Своего, нигде не найдет лучшего поучения о том, как человек со своей стороны должен послужить сему благодатному вселению, кроме примера Сей же Пресвятой Девы. Характер Ее и святого Иосифа есть наилучший образец для душ, вожделевающих таинственного соединения с Господом.
Размышляйте убо, братие мои, сами поучайтесь, питайтесь духом, наслаждайтесь сердцем! Ибо что может быть благотворнее для христианина, как следовать чистой мыслью и чувством по всем следам жизни и деяний Господа и Спасителя своего? Тем паче, когда Он явился среди нас, жил и действовал яко един от нас, именно для того, дабы подать нам пример, да последуем стопам Его. А мы, оканчивая наши собеседования с вами о рождении по плоти Господа нашего, чувствуем нужду повергнуться в духе пред Божественным Младенцем, и возблагодарить Его благость за то, что она допустила нас, недостойных, принести к яслям Его убогое размышление наше о чудесах, сопровождавших Его рождение. Тот, Кто имеет слугами Ангелов и Архангелов, Кто воздвигает пророков и апостолов, Коего небеса поведают славу и вся Церковь гласит хвалу, не имеет нужды в нашем слабом слове и проповеди. Но мы, вещая о Нем, тем самым освящаем мысли и уста свои. О, если бы, как теперь предстояли мы с вами яслям и пеленам Господа нашего, дано было некогда вместе с вами же предстать и престолу славы Его! Тогда вместо всякого слова, мы пали бы к подножию Его, и гласом святых старцев, виденных Тайновидцем, воскликнули бы: Достоин еси Господи прияти славу и честь и силу, яко приял еси на Себя естество наше и искупил еси Богови нас кровию Своею!.. (Откр. 4; 2, 5, 9, 12). Аминь.
Николай Сербский — Рождество Христово (I). Евангелие о Первенце
Мф., 2 зач., 1:18–25.
Тот, кто с послушанием и смирением приступит к Господу Иисусу Христу, тот никогда более не пожелает от Него разлучиться.
Начальные упражнения новобранцев войска Христова суть упражнения в послушании и смирении.
С послушания и смирения начинается новый мир, новая тварь, новое человечество. Ветхий мир попрал послушание Богу и смирение пред Богом, и тем разрушил мост между землею и небом. Духовный стройматериал для восстановление этого моста — прежде всего, послушание и смирение.
Доколе Адам был богат послушанием и смирением, он едва мог провести различие между своим духом и Духом Божиим, между своей волей и волей Божией, между своими мыслями и мыслями Божиими. Он не мог ни чувствовать, ни хотеть, ни думать ничего такого, что не было бы в Боге и от Бога. Как ангелы Божий, так и Адам стоял в непосредственной близости Божией и из непосредственной близи созерцал Праисточник света, мудрости и любви. Живя внутри самого солнца, не имел он нужды возжигать какую‑нибудь свою свечу. Его свеча внутри солнца не горела бы и не светила.
Но когда Адам нарушил послушание и утратил смирение — а их всегда теряют или приобретают одновременно, тогда его непосредственное общение с Богом было прервано, мост разрушен, и он впал в страшную тьму и гнилую сырость, в коей вынужден был сам себе светить своею свечою, все‑таки данной ему по милости Божией, когда правда Божия изгнала его из Рая. Тогда он не только начал ощущать разницу между собою и Богом, между своею волей и волей Божией, своими чувствами и чувствами Божиими, своими мыслями и мыслями Божиими, не только стал ощущать и осознавать эту разницу, но едва–едва, в редкие часы просветления, мог заметить богообразие свое.
Увы, в такую бездну был низвергнут своим непослушанием и гордостью тот, кто первоначально был сотворен по образу и по подобию Самой Святой и Божественной Троицы! («В человеке непорочном образ Божий был источником блаженства, в человеке падшем он (лишь) надежда блаженства». Филарет Московский. Слово на Введение.) Увы, все мы — потомки Адамовы, все — низкие отростки из пня срубленного кедра, что некогда величественно возвышался и возносился над всеми Божиими творениями в Раю, низкие ростки, заглушаемые высокими волчцами грубой природы, спустившейся, словно завеса, между нами и Праисточником бессмертной любви.
Посмотрите только, как, будто по мановению волшебной палочки, непослушание и гордость прародителя человечества тут же меняют все творение вокруг него и его окружает целое войско непослушных и возгордившихся!
Пока Адам был послушен своему Творцу и смиренен пред Ним, все его окружение дышало послушанием и смирением. Но какая мгновенная смена декораций! В миг Адамова падения Адама окружают только непослушные. Вот рядом с ним непослушная Ева. Вот главный носитель непослушания и гордости — дух непослушания, сатана. Вот и вся природа, непослушная, взбунтовавшаяся и безумная. Плоды, дотоле сладостью таявшие в устах человека, начинают терзать его горечью. Трава, стлавшаяся под ноги его, как шелк, начинает царапать его колючками. Цветы, радовавшиеся, когда их царь вдыхал их аромат, начинают облекаться в броню терний, дабы оттолкнуть его от себя. Звери, ласкавшиеся к нему, как ягнята, начинают набрасываться на него с острыми клыками и горящими гневом глазами. Все занимает по отношению к Адаму положение мятежное и угрожающее. Так самый богатый из всей сотворенной природы почувствовал себя самым бедным. До того одетый славою архангельской, ныне он ощутил себя униженным, одиноким и — нагим; настолько нагим, что вынужден был занять у природы одежды для своей наготы, и телесной, и духовной. Для своего тела он стал заимствовать кожу у животных и листья у деревьев, а для своего духа стал заимствовать у всех вещей — у вещей! — знания и умения. Тот, кто ранее пил из полноводного источника жизни, ныне должен был ходить за скотами, наклоняться в грязь и пить из скотских следов как при физической, так и при духовной жажде.
Взгляните теперь на Господа нашего Иисуса Христа и Его окружение. Все они — само послушание и смирение! Архангел Гавриил, представитель ангельского послушания и смирения; Дева Мария — послушание и смирение; Иосиф — послушание и смирение; пастухи — послушание и смирение; волхвы восточные — послушание и смирение; звезды небесные — послушание и смирение. Послушные бури, послушные ветры, послушные земля и солнце, послушные люди, послушные скоты, послушен и сам гроб. Все послушно Сыну Божию, Новому Адаму, и все смиряется пред Ним, ибо и Он бесконечно послушен Своему Отцу и смиренен пред Оным.
Известно, что вместе со многими земными посевами, которые человек сажает и возделывает, охотно произрастают и некоторые иные травы и растения, не сеянные и не возделанные. Так и с добродетелями: если будешь старательно сеять и взращивать послушание и смирение в душе своей, то увидишь, что вскоре рядом с ними вырастет и целый букет прочих добродетелей. Одна из первых — простота, внутренняя и внешняя. Послушную и смиренную Деву Марию в то же самое время украшает и целомудренная простота. Точно так же и праведного Иосифа, точно так же и апостолов, и Евангелистов. Посмотрите только, с какой бесподобной простотою описывают Евангелисты величайшие события в истории человеческого спасения, в истории вселенной! Можете себе представить, сколь пространно и театрально мирской литератор описал бы, например, воскрешение Лазаря, если бы случайно стал очевидцем сего события? Или какую велеречивую и напыщенную драму он написал бы обо всем том, что происходило в душе Иосифа, послушного, смиренного и простого человека, в момент, когда он узнал: его подопечная и обручница беременна? А Евангелист в сегодняшнем Евангельском чтении описывает все это всего несколькими простыми предложениями:
Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго. До того Евангелист описывал родословие Господа Иисуса Христа, или, точнее сказать, родословную праведного Иосифа из племени Иудина, от колена Давидова. В родословной этой Евангелист перечислял людей, рожденных от людей, естественным путем и образом, как рождаются все смертные люди в мире. Вдруг он начинает описывать Рождество Господа и говорит:?????????????????????????????????…, словно хочет этим?? (а, же, однако) показать необычайность и вышеестественность Его Рождения, кое совершенно обособляется от образа рождения всех перечисленных предков Иосифа. Матерь Его Мария была обручена с Иосифом. В глазах людей это обручение могло считаться своего рода предисловием к брачной жизни; но в очах Марии и Иосифа оно не могло считаться таковым. Со слезами вымоленная у Бога, Дева Мария по обетованию родительскому была навеки посвящена Богу. Сие обетование родителей Она и со Своей стороны добровольно приняла, что показывает и Ее многолетнее служение в храме Иерусалимском. Если бы это зависело от Ее воли, она, несомненно, пребывала бы в храме до самой смерти, как Анна, дочь Фануилова (Лк.2:36–37), но закон предписывал иное, и иное должно было исполниться. Она была обручена Иосифу не для того, чтобы жить в браке, но именно для того, чтобы избежать брака. Все подробности обручения сего и его значения содержатся в Предании Церковном. И если бы люди ценили Предание, связанное с Богоматерью, с праведным Иосифом и со всеми личностями, упомянутыми в Евангелии, настолько, насколько они ценят предания, часто и самые глупые, связанные с мирскими царями, полководцами и мудрецами, всякому был бы ясен смысл обручения Пресвятой Девы с Иосифом. (Сщмч. Игнатий говорит, что Дева была обручена,«дабы Рождество Его было сокрыто от диавола и дабы диавол потому думал о Нем как о рожденном от законной жены, а не от девицы». То же и блж. Иероним. Толкование на Евангелие от Матфея. То же и свт. Григорий Неокесарийский. II слово на Благовещение).
Прежде нежели сочетались они, — эти слова не означают, будто бы они потом сочетались как муж и жена, Евангелист и не думает об этом. Евангелиста интересует в данном случае само Рождество Господа Иисуса Христа, и ничто более, и он пишет приведенные выше слова, чтобы показать: Его Рождение произошло без сочетания мужа и жены. Посему понимай слова Евангелиста точно так, как если бы он написал: и без сочетания их оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго. Лишь от Духа Святаго и мог быть зачат Тот, Кому предстояло среди царства духа тьмы и злобы восстановить Царство Духа света и любви. Как бы мог Он исполнить Свою Божественную миссию в мире, если бы пришел в мир по каналам земным, затворенные грехом и смердящим гнилостью смертною? В этом случае вино новое отдавало бы запахом мехов ветхих, и Тот, Кто пришел спасти мир, и Сам нуждался бы во спасении. — Только чудом мог быть спасен мир, чудом Божиим; в это веровал весь род человеческий на земле. И когда чудо Божие произошло, не следует сомневаться в нем, но следует преклониться пред ним и для себя в чуде сем найти лекарство и спасение. Как же поступает Иосиф, узнав, что Дева Мария имеет во чреве?
Иосиф же муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее. Он поступает, таким образом, по послушанию закону Божию. Он послушен воле Божией в той форме и настолько, в какой и насколько воля Божия до того времени была объявлена народу Израильскому. Он поступает и по смирению пред Богом. Не будь слишком строг, — предупреждает премудрый Соломон (Еккл.7:16). То есть: не будь слишком строг к согрешившим, но помни о своих немощах и своих грехах и старайся в отношении к грешникам строгость растворить милостью. Взращенный этим духом, Иосиф и не подумал предать Деву Марию суду за подозреваемый грех: и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее. Такой план показывает нам Иосифа как человека образцового, образцового в строгости и милости, какого вообще дух Ветхозаветного закона мог воспитать. Все у него просто и ясно, как это и могло быть в сердце человека, боящегося Бога.
Но как только Иосиф придумал удобный выход из неудобного положения, внезапно в его планы вмешалось небо, дав неожиданное повеление:
Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святаго. Ангел Божий, который до того благовестил Пречистой Деве пришествие в мир Богочеловека, ныне идет приготовить путь Ему и прямыми сделать стези Ему. Сомнение Иосифа — одно из препятствий на пути Его, и притом весьма сильное и опасное препятствие. Сие препятствие следует устранить. Дабы показать, как легко силам небесным сделать то, что для людей очень трудно, ангел является Иосифу не наяву, а во сне. Именуя Иосифа сыном Давидовым, ангел хочет одновременно и оказать ему честь, и вразумить. Как потомок царя Давида ты должен радоваться этой Божественной тайне более других людей, однако ты должен и понимать ее лучше других. Но как же ангел называет Деву женою его: не бойся принять Марию, жену твою? Точно так же, как и Господь со креста сказал Матери Своей: Жено! се, сын Твой, — а потом ученику Своему: се, Матерь твоя (Ин.19:26–27)! Воистину, небо бережливо на слова и не глаголет ничего лишнего. Если бы сего не следовало говорить, разве ангел сказал бы это? Хотя такое наименование Марии женою Иосифа является камнем преткновения для некоторых неверующих людей, оно есть защита чистоты от нечистых сил. Ибо слово Божие слушают не только люди, но все миры, и добрые, и злые. Тот, кто желал бы проникнуть во все тайны Божий, должен был бы иметь зрение Божие для всего тварного, видимого и невидимого.
Родившееся в Ней есть от Духа Святаго. Сие есть дело Божие, а не человеческое. Не смотри на природу и не бойся закона. Здесь действует Больший природы и Сильнейший закона, без Которого ни природа не имела бы жизни, ни закон — силы.
Из сообщенного ангелом Иосифу ясно, что Дева Мария ничего не рассказывала последнему о бывшем Ей ранее явлении великого архангела; как ясно и то, что ныне, когда Иосиф намеревался Ее отпустить, Она нисколько не оправдывалась. Весть архангела, как и все небесные тайны, кои Ей постепенно открывались, Она сохраняла…, слагая в сердце Своем (Лк.2:19; 2:51). В Своей вере в Бога и послушании Богу Она не страшилась никакого унижения пред людьми.«Если мои муки угодны Богу, почему бы мне не претерпеть их?» — говорили позднее некоторые мученики Христовы. Живя в непрестанной молитве и богомыслии, и Пречистая могла сказать:«Если Мое унижение угодно Богу, почему бы Мне не претерпеть его? Лишь бы Я была права пред Господом, познающим сердца, а люди пусть делают со Мною, что хотят». Ведала Она и то, что весь мир не может сделать с Нею ничего, чего не попустил бы Бог. Какое благодушное смирение пред Господом живым и какая предивная преданность воле Его! И кроме того — какое геройство духа у нежной Девы! Держава Господь боящихся Его, и завет Его явит им (Пс.24:14). Если грешники сейчас, как и во все времена, ищут для себя даже ложных свидетелей, Дева Мария, имея свидетелем не человека, а Всевышнего Бога, не оправдывается, не возмущается, но молчит — молчит и ждет, да оправдает Ее Сам Бог в свое время. И Бог скоро поспешил оправдать Свою Избранницу. Тот же самый ангел, который открыл Ей великую тайну Ее Зачатия, ныне поторопился заговорить вместо безмолвной Девы. Итак, объяснив Иосифу уже произошедшее, ангел Божий теперь идет далее и объясняет ему то, что должно произойти:
Родит же Сына, и наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их.«Не сказал он:«Родит тебе Сына», — но так просто сказал: родит; ибо родит (Его) не ему, но всему миру»(Златоуст). Ангел наставляет Иосифа вести себя с Новорожденным как настоящий отец, почему и говорит: и наречешь Ему имя. Иисус означает»Спаситель». Поэтому второе предложение и начинается с ибо; то есть: и наречешь Ему имя Спаситель, ибо Он спасет людей Своих от грехов их.
Архангел есть неложный вестник Божий. Он глаголет то, что узнает от Бога; он в Боге видит истину. Для него природа со своими законами словно и не существует. Он знает только о всемогуществе Бога живаго, как некогда знал и Адам. Сказав: Он спасет людей Своих от грехов их, — архангел предрек основное дело Христово. Христу подобает прийти для того, чтобы спасти людей не от какого‑нибудь второстепенного зла, но от главного зла, от греха, являющегося источником всего зла в мире. Ему подобает спасти древо человечества не от одной тучи гусениц, которая в некий год случайно напала на него, желая обглодать; но от червя в корне, от коего все древо сохнет. Он приходит не для того, чтобы спасти человека от человека или народ от народа, но для того, чтобы спасти всех людей и все народы от сатаны, сеятеля и властителя греха. Он приходит не так, как братья Маккавеи, или Варавва, или Бар–Кохба, чтобы поднять мятеж против римлян, которые, словно туча гусениц, напали на народ Израильский, желая уничтожить его; но как бессмертный и всеобщий Врач, пред Коим и израильтяне, и римляне, и греки, и египтяне, и все народы на земле суть больные и тяжелобольные, сохнущие от одного и того же микроба, от греха. Христос позднее в совершенстве исполнил предсказанное архангелом. Прощаются тебе грехи, — было Его победоносным словом на протяжении всего Его земного служения среди людей. В тех словах содержался и диагноз болезни, и лекарство. Грех — это диагноз болезни; прощение грехов — это лекарство. И Иосиф был удостоен первым из смертных людей в Новом Творении узнать истинную цель пришествия Мессии и истинную природу Его служения.
Изреченного архангелом Иосифу было достаточно, чтобы сей, в послушании новой и прямой заповеди Божией, отказался от своих мыслей, как и от плана отпустить Марию. Небо повелевает — Иосиф повинуется. Но обычный метод неба — не давать людям повелений без апелляции к человеческому пониманию и самоопределению. Богу с самого начала было важно, чтобы человек действовал как свободное существо. Ибо в свободе, в свободном самоопределении человека и состоит вся отрада человека. Без свободы человек был бы просто искусным механическим устройством Божиим, которое Бог поддерживал и приводил бы в движение исключительно по Своей воле и Своею силой. Таких устройств у Бога в природе достаточно, но человека Он сподобил исключительного положения, дав ему свободу, дабы тот определился: за Бога он или против Бога, за жизнь или за смерть. Положение весьма почетное, но в то же время и весьма опасное. Посему Бог и не просто заповедует Адаму: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, — но тут же добавляет: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь (Быт.2:16–17). Этим последним предложением Бог дает человеку довод для его разума и мотив для его воли, да не ест от запретного дерева: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь. Схоже поступает ныне и архангел с Иосифом. Дав ему повеление принять Марию и не отпускать Ее и объяснив, что Плод Девического чрева Ее есть от Духа Святаго, архангел напоминает Иосифу и о ясном пророчестве великого пророка: се, Дева во чреве пришлет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог (Ис.7:14).
То, что сказано ранее: и наречешь Ему имя Иисус, — не противоречит тому, что говорится теперь, а именно: и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог. В первом случае Иосифу повелевается наречь Ему имя Иисус, то есть Спаситель; а во втором случае утверждается, что Младенец будет назван, людьми и народом, Еммануил, то есть с нами Бог. Оба имени, каждое по–своему, выражают главнейший смысл пришествия Христова в мир и Его служения в мире. А именно, Он придет, чтобы простить грехи, чтобы помиловать и спасти людей от греха, посему и будет зваться Спаситель — Иисус. Но кто может прощать грехи, кроме одного Бога (Мк.2:7)? Никто в мире; никто ни на небе, ни на земле не имеет ни власти, ни силы прощать грехи и спасать от грехов — только один Бог. Ибо грех есть главный червь всемирной болезни. И никто не ведает бездонного ужаса греха так, как безгрешный Бог. И никто не может уничтожить червя греха в корне, кроме Бога. А поскольку Иисус прощал грехи и чрез то делал людей здоровыми, то Он и есть Бог среди людей. Если бы мы захотели привести имена в причинно–следственной связи, тогда имя»Еммануил»надо было бы поставить пред именем»Иисус». Ибо для того, чтобы Новорожденный мог совершить дело Спасителя, Он должен быть Еммануилом, то есть должен прийти как Бог среди нас. Но и в таком порядке смысл остается тот же. Все равно, как сказать, так или иначе; смысл не меняется, скажем ли мы:«Еммануил — посему Спаситель», — или:«Спаситель — ибо Еммануил». (Но кто наречет Ему имя Еммануил? Се, здесь говорится безлично.«Никто не нарек Его Еммануилом. По имени — никто, а по существу — все. Те, кто уверовал, соглашались, что с нами Бог, хотя Он живет среди нас как Человек». Монах Евфимий Зигабен. Толкование на Евангелие от Матфея). Во всяком случае, одно яснее всего в мире: что нет спасения этому миру, если в него не придет Бог; и что для нас, людей, нет ни лекарства, ни спасения, если Бог не будет с нами. Если Бог не будет с нами, и при том не как идея или прекрасная мечта, но с нами, как и мы: с душою, как и мы; во плоти, как и мы; в скорби и страдании, как и мы; и, наконец, в том, что нас более всего отличает от Бога, — в смерти, как и мы. Потому всякая вера, которая учит, что Бог не пришел во плоти и не может прийти во плоти, является ложной, ибо представляет Бога и бессильным, и немилосердным; представляет Его мачехою, а не матерью. Бессильным представляет Его, ибо всегда трусливо оберегает Его от величайшего поля битвы — поля битвы с сатаною, грехом и смертью. Надо сковать сатану, надо вырвать росток греха из корня души человеческой, надо уничтожить жало смерти — ах, надо совершить дело величайшее и тягчайшее того, как если бы нужно было весь мир держать на своих плечах. Наш Бог выдержал борьбу сию, и притом победоносно. Люди других вер боятся даже в мыслях позволить своим богам такую брань, в коей их противники могли бы победить. Да что это была бы за мать, если б она не склонилась до земли из любви к своему чаду, чтобы утешать его, баюкать его, агукать ему? А тем паче если ребенок оказался в пламени или среди зверей! О Господи, прости, что мы задаем такие вопросы! Какой бы Ты был милосердный Творец мира, если бы не спустился к нам по милости Твоей, если бы лишь из туманной и беспечальной дали смотрел на наше несчастье, и ни одного хладного перста не протянул бы в пламя наше, и ногою Твоею не ступил бы в ров, в коем нас терзают звери? Воистину, Ты сошел к нам, и еще ниже, чем требует какая бы то ни было земная любовь. Ты родился во плоти, дабы с плотскими пожить и плотских спасти. Ты причастился чаше страданий всех творений Твоих. Ни с кем Ты не разделил сей чаши горького причастия, но один испил ее до дна. Поэтому Ты наш Спаситель, ибо Ты был Бог среди нас; Ты был Бог среди нас, и поэтому Ты мог быть нашим Спасителем. Слава Тебе, Иисус Еммануил!
Что же касается Иосифа, то он со страхом и трепетом все отчетливее видел: рядом с ним ткется полотно, длиннее солнечного света и шире воздуха; полотно, для коего Сам Всевышний — основа, а ангелы и все творения — уток. Ему же выпал жребий послужить как орудие Божие в центре самого полотна Нового Творения. Доколе человек не почувствует, что Бог чрез него делает Свое дело, дотоле он слаб и немощен, неопределенен и сам себя презирает. Но когда человек почувствует, что Бог взял его в Свои руки, как кузнец — железо для ковки, он ощутит себя одновременно сильным и смиренным, ясным в поступках своих и хвалящимся Богом своим.
Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень, и принял жену свою, и не знал Ее. [Как] наконец Она родила Сына Своего первенца, и он нарек Ему имя: Иисус. Востав же Иосиф от сна, сотвори якоже повеле ему Ангел Господень, и прият жену свою. И не знаяше Ея, дондеже роди Сына Своего первенца, и нарече имя Ему Иисус. Когда мы читаем Святое Евангелие, то должны ум Евангельский переносить в себя, а не свой ум — в Евангелие. Сам дивясь, Евангелист повествует о чуде Рождества Спасителя. Для него главное — показать, что Рождение сие произошло чудесным образом. Вот уже четвертое доказательство этого, приведенное Евангелистом Матфеем в сегодняшнем Евангельском зачале. Сперва он сказал, что Дева Мария была лишь обручена Иосифу: обрученей бо бывши Матери Его Марии Иосифови… Во–вторых, он говорит: обретеся имущи во чреве от Духа Свята. В–третьих, Матфей сообщает, что ангел во сне объявляет о Ее чревоношении как о чудесном и вышеестественном. И вот теперь, в–четвертых, Евангелист повторяет ту же самую мысль с помощью слов: И не знаяше ея, дондеже (пока не) роди Сына Своего первенца. Таким образом, ясно как день, что Матфей и не думает говорить, будто бы после Рождества сего Иосиф сочетался с Мариею. То, чего не было, дондеже роди Сына Своего первенца, не было и потом, когда Она родила Сына. Если мы скажем о некоем человеке, что, пока длится богослужение в храме, он не обращает внимания на слова священника, мы, конечно, и не думаем этим сказать, что человек сей обращает внимание на слова священника по окончании богослужения. Или, если мы говорим о пастухе, что он поет, пока овцы пасутся, мы не имеем в виду, что пастух не поет, когда овцы перестают пастись. («Как говорится о времени Потопа, что ворон не возвратился в ковчег пока земля не высохла; он, разумеется, и после не возвратился. (Или) как Христос говорит: и се, Я с вами во все дни до скончания века; разве потом Он не будет с нами? Блж. Феофилакт.) Слово же первенец относится исключительно ко Господу Иисусу Христу (Пс.88:28; сравни: 2 Цар.7:12–16; Евр.1:5–6; Рим.8:29), Который есть первенец между всеми царями и первородный между многими братиями (Рим.8:29), то есть между спасенными и усыновленными людьми. Если бы слово первенец писалось с заглавной буквы, как имя собственное, не было бы никакой двусмысленности. Или если бы перед словом первенец стояла запятая, тоже не было бы никакой двусмысленности и никакого смущения. Между тем, как раз и следует читать слово первенец, как будто это имя собственное и перед ним стоит запятая: Она родила Сына Своего, Первенца. Господь наш Иисус Христос есть Первенец как Творец нового Царства, как Новый Адам.
О преподобном Аммоне (Жития святых, 4 октября) рассказывается, что он восемнадцать лет состоял в законном браке, не имея с женою никаких телесных связей. Святая великомученица Анастасия (22 декабря) также жила несколько лет в браке с Помплием, римским сенатором, не имея с ним никаких телесных связей. Мы приводим здесь лишь два примера из тысячи других. Своим пречистым девством, прежде Рождества, в Рождестве и по Рождестве, Дева Мария на протяжении всей истории Церкви подвигла на девственную жизнь тысячи и тысячи девиц и юношей. Взирая на Ее девство, многие законные жены разрывали брак и посвящали себя девственной чистоте. Взирая на Нее, многие закоренелые блудницы отвергали свою развратную жизнь, омывая свою оскверненную душу слезами и молитвой. Так как же можно даже подумать, что Пречистая Дева, столп и вдохновение христианской чистоты и девства на протяжении веков, могла быть в девстве ниже святых Анастасии, Феклы, Варвары, Екатерины, Параскевы и бесчисленного множества других? Или как можно даже подумать, что Она, носившая в теле Своем бесстрастного Господа, могла когда бы то ни было иметь и тень телесной страсти? Она, Бога носившая и Бога рождшая,«была Девою не только телом, но и духом», — говорит святитель Амвросий. Златоуст же, сравнивая Духа Святаго с пчелою, глаголет:«Как пчела не влетит в смрадный сосуд, так и Дух Святый не войдет в нечистую душу».
Но прервем разговор о том, чему следует посвятить меньше речей и больше восхищения. Там, где послушание Богу живому и смирение пред Ним, там и чистота. Послушливых и смиренных рабов Своих Господь исцеляет от всякой земной страсти и похоти. Поэтому посвятим себя очищению своей совести, своей души, своего сердца и своего ума, дабы и нам сподобиться благодатной силы Духа Святаго; дабы земля наконец перестала сеять свое семя во внутреннем человеке нашем — и Дух Святый зачал внутрь нас новую жизнь и нового человека, подобного Господу и Спасу нашему Иисусу Христу. Ему же подобает честь и слава, со Отцем и Святым Духом — Троице Единосущной и Нераздельной, ныне и присно, во все времена и во веки веков. Аминь.
Николай Сербский — Рождество Христовоc (II). Евангелие о Небесном Хлебе в соломе
Лк., 5 зач., 11:1–20.
В те дни владел землею кесарь Август. Его единоначалие на земле было образом Божия единоначалия в обеих вселенных: духовной и материальной. Многоглавый змий власти, с самого грехопадения отравляющий народы земли, остался только с одною главой. Все известные народы и племена земные покорялись власти Августа, прямо или косвенно, или только платя ему свою подать, или же признавая римских богов и римских чиновников. Борьба за власть на некоторое время утихла, и единовластие над миром было полностью в руках кесаря Августа. Над ним не было ни человека, ни бога. Ибо и сам он был провозглашен богом, и его изображению люди приносили жертвы: закланных животных и курение. От начала мира ни один смертный человек не достигал большего могущества, чем кесарь Август, который, не имея соперников, владел целым миром. И, воистину, от начала мира человек, сотворенный живым Богом, не опускался на такое дно ничтожества и отчаяния, как тогда, когда он стал обожествлять римского кесаря, человека со всеми немощами и слабостями человеческими, недолговечного, как верба, с желудком, кишками, печенью и почками, которые через несколько десятков лет превратятся в червоточный смрад и бездыханный прах; наконец, человека, статуи которого по всей империи пережили его, его силу и его империю.
В те дни внешнего мира и внутреннего отчаяния родился Господь наш Иисус Христос, Спаситель рода человеческого и Обновитель всей твари. Почему Он не родился как сын могущественнейшего кесаря, дабы сразу навязать всему миру новую веру, с помощью одного указа, без страданий и унижений, без крови и тернового венца, без креста и мрачного гроба? Единовластный кесарь мог все, и в какой‑нибудь день он мог повелеть, чтобы все идолы в его империи были разрушены, чтобы прекратилось поклонение ложным богам и установилась вера в одного–единственного Бога живаго, Творца неба и земли. Почему надо было Господу Иисусу Христу родиться в неизвестном народе, израильском? И в неизвестном селении, Вифлееме? И от неизвестной Девицы, Марии? Разве мудро было, чтобы Спаситель мира родился в таком уничижении, жил, страдал, умер и воскрес и только спустя полвека после Его пришествия в мир великая римская империя прослышала о Его имени? Разве Он не достиг бы успеха быстрее и легче, если бы родился в столице мира, в великолепном городе Риме, во дворце кесаря? И если бы звезда восточная засияла над Римом? И если бы ангелы Божии воспели песнь мира и благоволения над золоченой кровлей императорского дворца, дабы их услышали величайшие вельможи мира сего и, услышав, тут же обратились ко Христу как к Богочеловеку и Спасителю? И если бы Отрок Христос на Палатине обратил всех сыновей вельмож ко Своему Евангелию? Если бы Он на Форуме римском произнес Свою славную проповедь о блаженствах и тем умягчил сердца всех граждан двухмиллионного города Рима? Если бы, указ за указом, указ за указом, новая вера была бы утверждена, и Царство Небесное на земле установлено, и Христос воцарился бы не на престоле какого‑то там пастушеского царя Давида, а на престоле могущественнейшего кесаря Августа?
Что сказать на все сие? Говорим, что все это — смешное безумие. Да простит нам Господь, что мы произнесли все сии безумные слова, но мы сделали это с намерением благим — для вразумления тех, кому такое безумие может прийти в голову и в сердце при размышлении о Рождестве Господа Иисуса Христа. Дабы уничтожить безумие сие — что сделать не труднее, нежели сдуть пепел с горящих углей — мы сразу же напомним, что Бог сотворил первого человека из превеликой любви и существо его основал на двух принципах: на свободе и на смиренном послушании. Свобода заключалась в том, что человек мог располагать целым Раем по своей воле, есть от всякого райского плода и управлять животными, как хотел. Смиренное же послушание Богу должно было являться постоянным регулятором человеческой свободы. Ибо один Бог совершенен в свободе и не имеет нужды ни в каком регуляторе, так как Он не умеет и не может грешить. Смиренное послушание восполняло в человеке его несовершенство в мудрости и любви, так что он с дарованною ему от Бога свободой и с добровольным смиренным послушанием Богу был, как творение, полностью совершенен. Свою свободу Адам испробовал в Раю на миллионах тварей и вещей — не было ли сие доказательством бесконечной любви Божией? А свое смиренное послушание Адам должен был испытать с помощью одной–единственной заповеди Божией и на одном–единственном предмете в Раю, на дереве познания добра и зла. Не является ли и это доказательством бесконечного Божия человеколюбия и снисхождения? Но как только Ева и Адам приблизились к дереву испытания, они согрешили: их смирение обратилось в гордыню, их вера — в сомнение, а их послушание — в непослушание. И так совершенное творение Божие утратило равновесие ума, сердца и воли, ибо помыслило зло и пожелало зла; а тем самым оно оттолкнуло водящую руку Божию и пало в мертвящие объятия сатаны. Здесь — ключ и объяснение всех событий в истории человечества; и здесь — ключ и объяснение того, почему Господь наш Иисус Христос не родился в Риме как сын кесаря Августа и почему Он не навязал людям Своего спасительного учения посредством императорского указа и силы. Когда дитя вырвется у матери из рук и упадет в пропасть — какая мать, чтобы спуститься в бездну и спасти свое дитя, будет одеваться в шелка и возводить мраморную лестницу?
Бог мог окружить дерево искушения в Раю пламенем огненным, так, что Адам и Ева никогда не смогли бы к нему приступить. Но где бы тогда была свобода дивного создания Божия, человека, малого бога? Где — его различие от прочих, несвободных, творений?
Точно также, Бог мог сделать, чтобы Спаситель родился в Риме, назвался сыном кесаря и указом (что значит — огнем и мечом, как Мухаммед) навязал человеческому роду новую веру. Но опять — где была бы свобода дивного создания Божия, человека, малого бога.
Бог мог избрать путь еще более краткий. Он мог и не посылать в мир Сына Своего Единородного, но лишь отправить целое войско Своих святых ангелов, дабы они ослепили людей блеском своим и вострубили по всем концам земли; и люди бы в страхе и трепете пали на колени, познали бы Бога истинного и отвергли бы мрачное идолослужение. Но опять — где бы тогда была отрада свободы человеческой и отрада смиренного послушания Творцу? Где — разумная душа человеческая? Где — любовь и где — сыновство?
Господь наш Иисус Христос должен был ясно как белый день явить четыре вещи, кои заблудший и помраченный человек предал забвению, а именно: сыновнее смиренное послушание человека Богу; Отчую любовь Бога к человеку; утраченную царственную свободу человека; и, наконец, царственную силу Божию.
Сыновнее смиренное послушание Господь наш Иисус Христос явил уже тем, что решил родиться как Человек во плоти, ибо уничиженная плоть человеческая была для Него более унизительной пещерою, нежели пещера вифлеемская. Кроме того, Он показал Свое смиренное послушание тем, что родился в весьма скромной среде и нищенских условиях жизни: в малоизвестном народе, в еще менее известном селении и от Матери, совершенно не известной миру. Новому Адаму надлежало излечить ветхого Адама от непослушания и гордости. Лекарство заключалось в послушании и смирении. Потому Господь явился людям не из гордого Рима, но из Вифлеема и не из обожествляющего себя дома Августа, но из покаянного и смиренного дома Давидова.
Отчую любовь Бога к человеку Господь наш Иисус Христос показал, страдая с людьми и за людей. Как бы мог Господь явить любовь Божию чрез таковое страдание, если бы Он родился в Риме, в императорском дворце? Кто повелевает и правит с помощью указов, тот считает страдание унижением.
Царственную свободу человека над природой, над своею телесной и душевной природой, как и над всею окружающей физической природой, Господь наш Иисус Христос показал Своим терпеливым постом, Своею неустрашимостью пред всеми жизненными опасностями и скорбями — и Своими Божественными чудесами, кои обнаруживали Его полную власть над природой.
Царственное могущество Бога над жизнью и смертью Господь наш Иисус Христос особенно явил Своим славным и самобытным Воскресением от гроба.
Если бы Он родился в Риме как сын кесаря Августа, кто бы поверил в Его пост, в Его чудеса, в Его Воскресение? Разве не сказали бы люди, что все это оглашено, разглашено и раздуто с помощью широкой агитации и императорских богатств?
И, наконец, надо сказать: и смирению Сына Божия есть предел. Этот предел полагается грехом. Чрез такую нечистоту, духовную, моральную и телесную, какую представлял собою Рим и кесарев дворец в Риме, Бог не мог сойти в мир. Тот, Кому надлежало очистить человечество от нечистоты греховной, должен был родиться в чистоте, невинности и безгрешности.
Итак, отсюда ясно, что премудрость Божия, явленная при Рождестве Спасителя, а именно при выборе народа, рода, места и Матери, столь же неизреченно велика, как и премудрость Божия при первом сотворении мира. Все, что Бог делает, Он делает не как волшебник, но как Домостроитель. Он медленно созидает, но созидает на твердом основании. Он сеет и ожидает, пока земля произведет зелень, потом колос и наконец полное зерно в колосе. Он терпеливо сносит тысячи временных поражений, дабы прийти к одной вечной победе.
В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. И каждый должен был пойти в свой город записаться. Какая гордыня властителя мира! И какое унижение людей! Все, что сатана употребляет для унижения Божия, обращается, по премудрости Промыслителя, к его собственному унижению, к славе Божией и на пользу Домостроительства спасения человеческого. Единовластием кесаря над миром сатана намеревался унизить Бога, но Бог употребил единовластие сие для восстановления мира на земле в тот час, когда Царь мира должен был явиться роду человеческому. Всеобщей переписью населения сатана хотел обнаружить рабство всех людей одному обожествленному человеку, но Бог употребил перепись сию для исполнение пророчества о Рождении Спасителя в Вифлееме (сравни с блж. Феофилактом).
Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома ирода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. От Назарета до Вифлеема почти целых три дня пешего пути. Но поскольку Пресвятая Дева была беременна, можно полагать, что Божественное семейство провело в дороге и больше времени, пока не прибыло в город Давидов. Сколь утомительный и мучительный путь! Сперва идти по широкой и однообразной равнине Галилейской, затем подниматься и спускаться по горам Самарийским, потом медленно и осторожно шагать по каменистой и сухой Иудее. Если на таком долгом пути наряду с усталостью и не испытывать голода, то известно, что нельзя не испытать жажды. На этой дороге всего три колодезя! А можно себе представить, какая толпа народу ждала и толкалась возле каждого из них во время всемирной переписи! Но послушливый и смиренный Господь приходит в мир на тернистый путь и вступает на него еще во чреве Матери Своей. Повелевает кесарь, чтобы все его подданные записались, — и Тот, Коему серафимы суть подданные, послушно идет записаться как подданный тленного кесаря земного. Прежде нежели Он сказал Своему Предтече и сроднику Иоанну: надлежит нам исполнить всякую правду (Мф.3:15), — Он уже и делом показал сие, будучи еще во чреве Матери Своей. И прежде нежели Он изрек людям поучение: отдавайте кесарево кесарю (Лк.20:25), — Он буквально исполнил его еще до Своего исхода из чрева Матери Своей.
С Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. Славный Евангелист Лука, наученный и от светской мудрости, и от Духа Святаго, с особенною тщательностью подчеркивает факт вышеестественного зачатия Пресвятой Девы. Ко всем тем, кого может мучить сомнение в этом, Евангелист Лука вовремя является как помощник их совести. Святой Лука был врач; сперва врач телесный, физический, а уже позднее — врач духовный. Как ученый врач–практик, лекарь телесный, он должен был знать, что возможно в мире телесном. Но он был столь же храбр, сколь и предусмотрителен, чтобы констатировать и письменно засвидетельствовать небывалое событие, при коем высшая духовная сила вмешалась в законы физические и жизнь зачалась исключительным, нетелесным образом. Такое свидетельство врача действительно имеет неоценимое значение. На Девственном зачатии Марии святой Лука останавливается более, нежели прочие Евангелисты. Сперва он долго описывает нам беседу архангела Гавриила с Пресвятою Девой (Лк.1:26–38). Теперь он сообщает нам, что Иосиф пошел в Вифлеем, дабы записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая уже была беременна. Говоря о родословии Господа Иисуса Христа, он повествует нам: Иисус, начиная Свое служение, был лет тридцати, и был, как думали, сын Иосифов, Илиев (Лк.3:23). То есть: как думали люди, в действительности же Он был не сын Иосифов, но Сын Божий. Воистину, предивно и человеколюбиво Провидение Божие! Ради Домостроительства спасения человеческого Оно обращает гонителя Христианства Савла в величайшего защитника Христианства Павла, а телесного врача Луку — в величайшего в мире свидетеля события духовного.
И хотя Иосиф — от колена Давидова, а Давид — из города Вифлеема, ни у Давида, ни у Иосифа, его последнего потомка, нет в Вифлееме ни одного сродника. Иосиф приходит в Вифлеем, в свой город по истории и по духу, но ни по чему более. Нет ни единого родственника, который бы его принял; нет ни единого друга, который оказал бы ему гостеприимство. Не было им места в гостинице. Частные дома — чужие дома, в коих чужие люди принимают своих родных и друзей. Туда–сюда, нигде не было места, кроме как в одной пещере, в которую пастухи загоняют свои стада!
Иудея полна таких пещер. Тут пещеры пророков, пещера Манассии, пещера преподобного Саввы Освященного, пещера святого Харитона Великого, пещера святых братьев Хозевитов, пещеры над Мертвым морем, в коих Давид скрывался от Саула, пещеры под Горою Искушения. А кроме этих и иных пещер, ради славы вифлеемского вертепа осиянных славою святых, существуют и другие многочисленные пещеры, куда бедуины–пастухи до сего дня загоняют свой скот, в чем может лично удостовериться всякий, путешествующий по Святой Земле.
И родила Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли. И здесь, как и в Евангелии от святого Матфея, следует отделить слово Первенца от предыдущего слова Своего. Ибо речь идет не о первенце Пресвятой Девы, но о Божественном Первенце, Единородном Сыне Божием, Который в новом творении есть первородный между многими братиями (Рим.8:29). Таинственный Первенец в Царстве Тройческом в вечности и исторический Первенец в Церкви Божией, в видимом и невидимом Царстве Божием.
И спеленала Его, и положила Его в ясли. Лучше чистая солома, чем грязные шелка. Насколько же ясли безгрешнее дворца кесарева, а овечья пещера — Рима, столицы всемирной империи! Пусть любезный Младенец возлежит в пещере и яслях! Волы и овцы не ведают о грехе, да и пастухи ведают о нем меньше, нежели прочие люди. Господу Иисусу Христу светло там, где безгрешно, и тепло там, где грех не леденит грудь. Кто знает, сколько раз молодой сын Иессеев, Давид, заходил в эту пещеру! Отсюда он пошел на битву с Голиафом и убил его, вооруженного до зубов, одним камушком из пращи. В пещере сей ныне лежит Младенец, по человеческим законам — из рода того самого пастыря Давида. И Он пойдет против страшного голиафа, против сатаны, который царствует в Иерусалиме в лице голиафа–Ирода, а в Риме — в лице голиафа–Августа, а во всем мире — в виде голиафа–греха и величайшего из величайших голиафов — смерти. Все войско сатанинское вооружено до зубов; и засмеется оно, когда увидит Иисуса, идущего против него с оружием, с виду ничтожным, — как первый Голиаф смеялся над Давидом и его пращею с камушком. Иисусово победоносное оружие будет еще мягче камушка. Оно будет из дерева — деревянный Крест.
Стояла ночь и ночная тишина. Утомленные путники, подданные кесаря, отдыхали и крепким сном восстанавливали свои силы. Бодрствовали только пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вифлеемская пещера тогда должна была находиться вне города, иначе невозможно было бы пастухам из той страны пользоваться ею. Но позднее, когда сия славная пещера стала главной достопримечательностью Вифлеема, она была уже окружена городом. На расстоянии получаса ходьбы вниз под гору от Вифлеема и сегодня существует село, называемое»Пастухи», или»Пастыри». По преданию, здесь, на этом месте, пастухи стерегли стадо свое. Что они были удалены от пещеры и от Вифлеема, видно из их решения после явления ангелов: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь.
И вот, на сем месте, как свидетельствует истинное предание, предстал сторожащим стадо пастухам ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. Прекрасна слава Господня, осиявающая и ангелов, и праведников! И в смертном теле некоторые и ранее сподоблялись видеть свет славы Божией. Так, пророк Иезекииль говорит о собственном видении: А над сводом, который над головами их, было подобие престола по виду как бы из камня сапфира; а над подобием престола было как бы подобие человека вверху на нем. И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри него вокруг; от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние было вокруг него. В каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом (Иез.1:26–28). Но ангел из того небесного огня успокоил пастухов словами: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях. При Новом Творении ангелы выступают как аванпост Творца. Ангел сперва явился Пресвятой Деве Марии, потом праведному Иосифу, теперь пастухам, а затем явится и волхвам с Востока, в соответствии с чистотою и потребностями Домостроительства. Пресвятую Деву могущественный архангел приветствует словами — радуйся, Благодатная! Пастухам он также говорит: я возвещаю вам великую радость. Когда волхвы увидели звезду над пещерою, они возрадовались радостью весьма великою. Христос по сути есть радость неизглаголанная. Он приходит к узникам в темницу, чтобы их освободить, — может ли быть большая радость для познавших Его? И возвещающие о Его пришествии, пришествии Друга и Освободителя, могут ли сказать о редком Посетителе темницы большую правду, нежели то, что Он есть радость, и что грядет радость, и что пришла радость?
И как только изрек сие ангел Господень, внезапно явилось с ним многочисленное воинство небесное, славящее Бога. Лишь Господь Бог в лепоте более совершенен, чем ангелы. Лишь Его глас более сладкозвучен и животворящ, чем глас ангельский. Великий Исаия слышал этот преумилительный глас ангельский, взывающий: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его (Ис.6:3)! А величайший тайнозритель Нового Завета, святой Евангелист Иоанн, пишет о своем видении ангелов: И я видел, и слышал голос многих Ангелов вокруг престола и животных и старцев, и число их было тьмы тем и тысячи тысяч (Откр.5:11).
Такая величественная слава небесная открылась и простодушным пастухам вифлеемским. До того сию славу могли созерцать лишь отдельные избранники, и это первый случай, когда Священное Писание повествует, что целая группа смертных людей наяву видела и слышала бессмертное воинство ангельское. Сие знаменует то, что с пришествием на землю Христа небо настежь открывается для всех людей, с чистым сердцем жаждущих неба.
Но это явление ангелов принесло и другую весть, дотоле не известную людям и не сообщенную в Священном Писании. Сие — новая песнь, кою поют ангелы. Великий Исаия слышал, как ангелы поют: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Та песнь — песнь исключительно хвалы Богу. Но ныне ангелы поют пред пастухами песнь новую, которую можно было бы назвать программным гимном спасения. Эта новая песнь гласит: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
Когда люди прежде всего и в радости сердечной славят в вышних Бога (а не какого‑нибудь человеческого бога на земле в нижних), тогда последствием сего бывает на земле мир, а последствием того и другого — в человеках благоволение. Господь Иисус Христос и пришел на землю для того, чтобы вся земля воздала славу в вышних Богу и чрез то установился на земле мир и в человеках благоволение. Я Господь, и нет иного. Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю все это (Ис.45:6–7). Доколе праотец Адам непрестанно сердцем и устами воспевал славу Богу над собою, дотоле земля его существа была в мире, то есть его тело не распинали никакие похоти и страсти, но оно пребывало в совершенной гармонии с душою и духом; и дотоле он был исполнен благоволения, то есть любви как к своему Творцу, так и ко всему окружавшему его творению Божию. А когда он согрешил, сердце его сжалось от страха, уста его онемели от ужаса, немирность исполнила все существо его; и злая воля возросла в нем быстро, как во сне, злая воля по отношению и к Богу, и к жене своей, и ко всем прочим созданиям в Раю, и к себе самому. Тогда он почувствовал себя нагим и начал скрываться от лица Божия. От Адамова греха и до Христа лишь отдельные праведники, как‑то: Авель, Енох, Ной, Авраам, Исаак, Иаков и другие, умели и могли славить в вышних Бога, иметь на земле тела своего мир и к человекам благоволение. Остальные люди были вечно разделены в прославлении разных в нижних, на земле, богов, в прославлении разных фантазий или идолов, или самих себя, обожествленных. И наступила борьба и свара в человеках: какое божество следует славить? Непрославление истинного Бога и прославление ложных, вымышленных богов повлекло за собою отсутствие на земле, на всей земле, мира; а от всего этого произошла в человеках злая воля, превратившая жизнь человеческую в вавилонское смешение и адское пламя.
При Новом Творении надлежит восстановить сии три вещи, делавшие Адама в Раю счастливым. Потому при Рождестве Нового Адама, Господа нашего Иисуса Христа, ангельское воинство поет программный гимн спасения: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
Потому все апостолы в посланиях своих воздают славу и благодарение в вышних Богу, а апостол Павел восклицает: Ибо Он есть мир наш (Еф.2:14). И все угодники Божии, с самого начала, учат нас, что благие дела ценятся не по количеству даров, но по благоволению.«Ибо для Бога не существует жертвы богаче, нежели благоволение», — глаголет святитель Григорий Двоеслов (Беседы на Евангелие, книга I, беседа V).
После этого события, единственного в истории человеческой и достойного лишь Господа и Спаса нашего, ангелы сокрылись от очей человеческих, оставив пастухов в радостном удивлении.
Пойдем в Вифлеем, — сказали друг другу пастухи, — и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. Почему они говорят не»ангел», но Господь? Потому что ангел Божий предстал им в таком величии, сиянии и лепоте, что ум человеческий и Самого Господа Вседержителя не мог бы представить ни в величии большем, ни в сиянии блистательнейшем, ни в лепоте краснейшей. А кроме того, в Священном Писании много раз ангела Божия называют Господом. Это происходит от того, что истинные израильтяне были строги в вере в Единого Бога, так что все, узнанное чрез ангелов, считали исходящим от Самого Бога.
И посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. — И видим глагол сей бывший, егоже Господь сказа нам. Пастухи не говорят:«И посмотрим, случилось ли там это». У них нет ни малейшего сомнения, что должно было произойти открытое им Господом в такой славе. Их простые сердца вообще мало знакомы с сомнением. Сомнение более всего гнездится в сердцах, нечистых от грехов и страстей.
И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях. Можно себе представить, как быстро должны были бежать пастухи в гору по направлению к Вифлеему! Радость окрылила их. И вскоре они уже были в обществе святого семейства. В пещере, где они держали свои стада, нашел Себе приют Тот, Кому вся вселенная тесна; в яслях, куда они клали пищу для своих овец, лежал в пеленах Небесный Хлеб. (Вифлеем, или, по–еврейски, Bethlehem, означает дом хлеба. Таинственный смысл названия открывается Рождением в этом месте Господа нашего Иисуса Христа, Небесного Хлеба, Который жизнью питает все живущее.) Остатки жеванной овцами соломы служили постелью Тому, Кто от сотворения первого мира восседал на пламенных херувимах. Евангелист говорит: и нашли Марию и Иосифа. Обычно всегда сперва упоминается отец, а затем — мать; и доныне так, тем паче в те времена, когда женщина считалась по отношению к мужчине существом второстепенным. Однако Евангелист упоминает сначала Марию, вопреки обычаю всех времен. Он делает это намеренно, дабы выделить Богоматерь как единственного Иисусова Родителя на земле. Ибо Иосиф — не муж Марии, но лишь помощник Ее и защитник.
Увидев же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи. Воистину, пастухам и было что поведать. Очи их видели то, что видят мало чьи смертные очи на земле, и уши их слышали то, что мало чьи смертные уши слышат. И все слышавшие дивились. Стало быть, это относится не только к Марии и Иосифу, иначе не было бы сказано все, но и еще к некоторым другим, находившимся вблизи пещеры, в Вифлееме, коим по Промыслу Божию пастухи открыли сию пречудную тайну небесную.
А о Пресвятой Марии Евангелист Лука глаголет: А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем. Евангелист бесконечно внимателен к Благодатной Деве. Он постоянно следит за сердцем Ее и отмечает впечатления этого нежнейшего сердца, венчанного лишь с Духом Божиим. Она слушала все слова, которые небо и земля говорили о Сыне Ее, и слагала их в сердце Своем. Придет время, когда Она отверзет уста Свои, и вынесет богатства из сокровищницы сердца Своего, и поведает обо всех тайнах, от коих научатся и Евангелисты, и апостолы. Придет время, когда Она будет апостолом для апостолов и Евангелистом для Евангелистов. Сие будет после прославления Сына Ее. Когда Первенец сломит гробовую печать и воскреснет, тогда апостолы еще раз спросят друг друга:«Кто Он?«Кого вопросить им об этом? Ее, Ее Одну на земле. И тогда Она изречет им все слова, в сердце сохраненные, как слова архангела в Назарете, так и слова пастухов в Вифлееме, так и многие, многие другие слова и тайны, которые лишь Она могла узнать из ближайшего соприкосновения с Учителем апостолов.
Итак, Господь наш Иисус Христос родился не в Риме в императорском дворце, дабы с помощью силы и оружия стать властителем мира; но среди пастухов, дабы тем обозначить основной характер Своего миролюбивого общественного служения. Как пастырь милует овец своих и заботится о них, так и Он будет миловать всех людей и заботиться о них. И как пастырь беспокоится об одной больной или пропавшей овце более, нежели о девяноста девяти здоровых и не потерявшихся, так и Он будет более заботиться о грешниках, нежели о праведниках, то есть больше о людях, чем об ангелах. И как пастырь знает всякую овцу свою, и всякая овца знает пастыря своего, так будет и с Ним, Архипастырем, и Его словесной, человеческой паствой. И как пастыри усердно содержат ночную стражу у стада своего, когда все люди безмятежно спят, так и Он, Пастырь Добрейший, будет проводить многие и многие ночи, полные ужаса и искушений, содержа стражу У стада словесного и молясь за него в смиренном послушании Отцу Своему Небесному.
Всякое событие в Его жизни представляет собою целое Евангелие. И тогда, когда Он только что родился и не мог еще и уст Своих отверзть, чтобы изречь слово, Он самим способом, местом и средою Своего Рождества дал человечеству целое Евангелие.
Он не мог родиться в царском дворце, ибо у Него и не было задачи сделаться царем земным и владеть землею. Царство Его не от мира сего, мрачного, как туча, и преходящего, как сон. Он не мог родиться как сын царя земного, ибо Его средствами не могли быть огонь и меч, указ и сила; средства Его — ласковое врачевание болящих и постепенное возвращение их на стезю здравия. События Его жизни не противоречат Его учению, напротив: они подтверждают слова Его. Его жизнь вместе с Его словами составляет Его учение, Его спасительное Евангелие.
Столь премудро все, что было с Ним при Его пришествии в этот мир, что язык человеческий не может сего выразить. Потому смиренно и послушливо поклонимся Божией Премудрости, коя не только удовлетворяет наш человеческий ум, но и исполняет сердца наши радости; и, исполнившись радости, повторим ангельскую песнь: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! Слава Сыну Единородному, на небесах и на земле, на херувимском престоле на небесах и в вифлеемской соломе на земле, со Отцем и Святым Духом — Троице Единосущной и Нераздельной, ныне и присно, во все времена и во веки веков. Аминь.
Николай Сербский — Рождество Христово (III). Евангелие о восточных волхвах
Мф., 3 зач., 2:1–12.
Легче смертному человеку исследовать глубину моря и высоту звездного неба, нежели глубину и высоту Божественной мудрости в Домостроительстве человеческого спасения. Посему гораздо больше сынов человеческих предаются исследованию первого, а не второго. Больше тех, кто исследует глазами, а не духом. Кажется, только кажется, будто шире то поле, которое исследуют глаза; на самом же деле несравнимо шире, протяженнее и глубже исследуемое духом, ибо Дух все проницает, и глубины Божии (1 Кор.2:10).
Глубина Божественной мудрости не явилась при начале ветхого мира ни более глубокой, ни более высокой, чем она явилась при начале нового мира, начавшегося с Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Возьмите как пример этой неизглаголанной Божественной мудрости лишь описание Рождества Господа нашего, сделанное двумя святыми Евангелистами: Лукою и Матфеем. Вообще надо сказать, что все четыре Евангелиста, хотя каждый из них представляет собою дивную целостность, все‑таки дополняют друг друга, как звезда дополняет звезду, как лето дополняет весну, а зима — осень. И как невозможно представить себе Восток без Запада, а Север — без Юга, так и ни одного из Евангелистов невозможно представить без другого, двух из них — без третьего, трех — без четвертого. И еще: как четыре стороны света, каждая по–своему, открывают славу и величие живаго Триединого Бога, так и четыре Евангелиста, каждый по–своему, открывают славу и величие Христа Спасителя. Одни люди, в соответствии со своим темпераментом (а насчитывается четыре главных человеческих темперамента), находят более спокойствия и здоровья для своей телесной жизни на Востоке, другие — на Западе, третьи — на Севере, четвертые — на Юге. Про того, кто ни в одной из четырех сторон света не находит ни спокойствия, ни телесного здоровья, обычно говорят, что тут виноват не свет, а он сам. Точно так же одни люди, в соответствии со своим духовным устроением и расположением, находят более отдохновения и лекарства для души своей у Евангелиста Матфея, другие — у Марка, третьи — у Луки, четвертые — у Иоанна. Если же кто ни у одного из Евангелистов не находит отдохновения и лекарства для души своей, то тут виноваты не Евангелисты, но он сам. И вполне можно сказать: для него вообще нет лекарства. Премудр и премилостив Создатель людей. Он ведает разнообразие и слабости нашей человеческой природы, потому и предоставил к нашим услугам четыре Евангелия, дабы всякому из нас дать возможность, в соответствии с его духовной природою, усвоить одно из Евангелий быстрее и легче, нежели три остальных; но таким образом, чтобы это первое усвоенное Евангелие стало путеводителем и ключом к остальным.
Однако, да блеснет ярче мудрость Божественная, явленная в строении и чине Евангельского учения, остановимся сегодня на описании одного и того же события у двух Евангелистов, Луки и Матфея, — на их описании Рождества Господа нашего Иисуса Христа. Прежде всего, оба Евангелиста при этом описании имели пред собою одну и ту же богодухновенную задачу, а именно: в лице Господа Иисуса Христа ясно показать верным две взаимодополняющие существенные особенности, кои некогда украшали нашего праотца Адама в Раю, но были им утеряны, когда он причастился сатанинского греха. И хотя эти две существенные особенности кажутся противоположными, они дивно дополняют друг друга, как солнечный свет, сияющий сверху, и полевые цветы, растущие снизу. Одна особенность есть царственная свобода, а другая — сыновнее послушание. Они обуславливают друг друга, они делают друг друга безграничными, они могут друг друга ограничить, они могут друг друга уничтожить. Они рождаются как близнецы, как близнецы живут нераздельно и как близнецы могут нераздельно умереть. Безграничное послушание сопровождается безграничною свободой, ограниченное послушание — ограниченною свободой, а непослушание — несвободой. Оба сих святых Евангелиста стремятся явственно представить людям, с одной стороны, Царственную свободу Богочеловека, а с другой стороны — Его Сыновнее смиренное послушание.
Между тем, Лука говорит о римском кесаре Августе и о вифлеемских пастухах, в то время как Матфей не упоминает ни о ком из них. С другой стороны, Матфей говорит об Ироде, царе иудейском, и о восточных волхвах, в то время как Лука не упоминает ни о ком из них. Что это значит? Не означает ли это недостатка и несовершенства? Нет, но полноту двух источников, которые дополняют и переполняют друг друга.«Но, — спросит кто‑нибудь, — разве они точно так же не дополняли бы друг друга, если бы Лука упомянул о кесаре римском в связи с волхвами восточными, а Матфей — о царе Ироде в связи с пастухами вифлеемскими?«На первый взгляд может показаться, что в таком случае эти два Евангелиста точно так же дополняли бы друг друга и описания их не утратили бы ничего ни из своей внешней красоты, ни из внутреннего содержания. Разве пастухи вифлеемские не могли бы точно так же, как и волхвы восточные, принести царю Ироду и старейшинам иерусалимским весть, что в мире родился Новый Царь? И в сем случае, как и в том, Ирод, несомненно, совершил бы свое страшное злодеяние над многочисленными младенцами в Вифлееме и его окрестностях. Точно так же: разве не было бы столь же мудро упомянуть о кесаре Августе в связи с восточными волхвами, а не с вифлеемскими пастухами? Ибо, как простые пастухи не могли иметь никакого влияния на кесаря, так не могли бы никак повлиять на него и восточные волхвы, неожиданно появившиеся в Вифлееме и вскоре исчезнувшие, подобно их путеводной звезде.
Но все это лишь человеческое мудрование заблуждающегося и немощного плотского разума. Между тем, по глубокому и таинственному смыслу сии два Евангельских описания Рождества Христова разумны и хороши лишь тогда, когда все личности распределены у двух Евангелистов только так и никак иначе. О кесаре Августе следовало упомянуть в том же самом Евангелии, в той же самой главе этого Евангелия, где упомянуты и пастухи вифлеемские; а об Ироде — в том же самом Евангелии и в той же самой главе этого Евангелия, где упомянуты и волхвы восточные. Для чего? Для того, чтобы как можно сильнее подчеркнуть противоположность тех, кто за Христа, и тех, кто против Христа; тех, кто за истинную Божественную мудрость, и тех, кто против нее. Святой апостол Павел глаголет: Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное (1 Кор.1:27). В глазах людей никто не был тогда сильнее, чем кесарь Август, и никто не был немощнее, беднее и незначительнее, чем пастухи, тем паче пастухи из отдаленного и ничего не значащего Вифлеема. Господь наш Иисус Христос родился среди людей сих, немощных, бедных и ничего не значащих в глазах человеческих, им первым открылся и их первых прославил Своею славой. А могущественный кесарь Август умер в человеческой немощи, до смерти пребыв во мраке неведения и самообмана. С другой стороны, никто в мире не считал себя более мудрым, нежели тот народ, коим правил царь Ирод. Иудеи презирали все прочие народы как низшие и более глупые, чем они сами. Старейшины и книжники иудейские полагали, что только они обладают истиной и только они держат ключи от неба. Но когда небо распахнулось настежь, и Господь Иисус Христос сошел на землю, да вознесет людей на небо, они остались слепы и не видели ничего, в то время как презираемые ими язычники хлынули за Христом в отверстые врата небесные. Отсюда и удивительное событие: Ирод, услышав о новорожденном Царе царствующих, поспешил Его убить, а его самонадеянные приближенные и гордые мудрецы иерусалимские не посчитали нужным всего два часа пройти пешком до Вифлеема и увидеть Того, пришествия Коего ожидали сорок родов от Авраама; в то время как волхвы с Востока, из темных языческих стран, путешествовали месяцы, чтобы поклониться Царю Христу. Да сбудется столь ясно прореченное великим Исаией: Я открылся не вопрошавшим обо Мне; Меня нашли не искавшие Меня (то есть язычники).«Вот Я! вот Я!«говорил Я народу, не именовавшемуся именем Моим. Всякий день простирал Я руки Мои к народу непокорному (то есть иудеям), ходившему путем недобрым, по своим помышлениям (Ис.65:1–2).
Римский кесарь с одной стороны и вифлеемские пастухи с другой представляют собою противоположность в отношении земного могущества, богатства и величия. Ирод и иерусалимские книжники с одной стороны и волхвы восточные с другой представляют собою противоположность в обладании истинной правдой, или в познании истинного Бога. Господу было угодно избрать бедняков и язычников, чтобы чрез них посрамить великих и гордых. Ибо, прежде нежели Господь посрамил их, они посрамили Господа своею гордостью и непослушанием. Величайшие враги Божии — а чрез то и величайшие враги сами себе — суть возгордившиеся или своим земным богатством, или силою, или ученостью. Гордость вельмож и гордость ученых создает непреодолимую преграду между людьми и Богом, величайшую вражду с Богом. Но Бог не имеет и не может иметь врагов, кои Ему, Богу, могут навредить. Быть врагом Божиим значит не что иное, как быть врагом самому себе. Изгладить Бога из своей жизни значит не что иное, как изгладить самого себя из книги жизни. И гордые властители мира сего, и гордые ученые, думающие, будто они изгладили Бога из своей жизни и из мира, на самом деле изгладили самих себя из книги жизни. И эта их фантазия, что они якобы изгладили Бога живаго из мира, равноценна фантазии безумца, который зажмурился бы и крикнул, будто он изгладил яркое солнце со звездного неба. Гордые богачи и гордые ученые, к счастью, все‑таки составляют меньшинство человечества, ибо в мире больше бедных, чем богатых и больше нищих духом, чем горделиво ученых. Потому можно сказать, что гордые богачи римские и гордые мудрецы иерусалимские представляли пред Рожденным Христом меньшинство человечества, в то время как бедные пастухи вифлеемские и жаждущие правды волхвы восточные представляли большинство. Последние суть нищие духом, лучшие новобранцы для Царствия Христова, а первые — те, кому войти в это Царствие труднее, нежели верблюду пройти сквозь игольные уши.
Кто сии таинственные волхвы с Востока? И почему именно они пришли и поклонились Рожденному Иисусу? Нам сложно точно сказать, из какой восточной страны они пришли в Иерусалим, из Персии ли, или из Египта, или из Вавилона, или из далекой Индии; или же они, как глаголет одно прекрасное предание, отправились из этих нескольких восточных стран каждый наособицу, а на пути встретились и вместе прибыли поклониться Мессии. Но то, из какой именно восточной страны они пришли, имеет второстепенное значение; главное, что они приходят от имени всего звездопоклоннического Востока, дабы поклониться самой блистательной звезде на небе истории человеческой. Сие и хочет сообщить нам Евангелист: они пришли на поклонение Новорожденному с Востока и от имени Востока, а не от имени одной из восточных стран или одного из восточных народов.
Забыв единого, живаго и всемогущего Бога, Восток со временем полностью попал под власть сотворенной природы; а поскольку звезды являются мощнейшими телами в сотворенной природе, то можно сказать — под власть звезд. Сперва восточные народы верили, что звезды суть живые и могущественные существа, управляющие течением всех вещей на земле, в том числе и человеческой жизнью. Эти существа жители Востока обожествили и разделили их на добрые и злые. То были добрые и злые боги, кои своими огненными очами согревают или попаляют, помогают в жизни или отнимают жизнь. Люди равно приносили жертвы, даже и человеческие, и добрым, и злым богам, лишь бы только заручиться дружбой добрых и отклонить вражду злых. Ученые люди Востока, дабы спастись от сей грубой веры народной, начали изучать звезды и их влияние на жизнь людей. Они первые и создали учение о звездах, названное»астрология». Но учение это не принесло людям свободы, а раскрыло еще большее рабство и больший ужас. А именно, восточные волхвы–звездочеты решили, что звезды на самом деле не являются богами, как верил народ; но их господствующее влияние на все живые существа на земле так сильно и так математически точно, что ничто живое не может ни на один волос в пространстве и ни на одну секунду во времени освободиться от сей неотвратимой и слепой тирании звезд. Как будто не звезды сотворены для человека, а человек для звезд! От звезд зависит рождение человека, жизнь человека, счастье или несчастье, характер и развитие, все события в жизни, да и сама смерть! Таким образом, человек является абсолютным и бессильным рабом звезд, сном, в котором звезды еще раз переживают свою явь. Эта»наука»породила или же оправдала и вскормила все виды оккультизма, магии, ворожбы, гаданий, заговоров, чародейства и всего прочего, что в Христианстве названо одним именем — суеверие. То была темная и удушливая туча, коя с Востока распростерлась и на Запад и своею смертельной тяжестью придавила весь род человеческий. И так ученые звездочеты не освободили человеческой совести, но еще больше и сильнее поработили ее, создав железную систему фатализма, в которой человек задыхается от ужасного одиночества, оставленности и беспомощности.
Но в глубине человеческой души, исполненной сего астрологического мрака, милость Божия не дала погаснуть одной маленькой искре — если не веры, то хотя бы догадки, что человек все‑таки свободное существо, что он сотворен для свободы и идет в сретение свободе. Из этой догадки разгоралось стремление к свободе, наперекор всему звездному котлу над человечеством. А из этого стремления рождалась надежда, что появится человеколюбивая звезда, коя изведет людей из темницы мира, украшенной звездами, и введет в царство свободы, дабы люди таким образом умерли для стихий мира, жили же и были свободны в Боге (Кол.2:20). И сия желанная звезда появилась однажды ночью над озабоченными головами ученых Волхвов; она манила их в некий неведомый путь, и они быстро оставили все и пошли за нею. Похоже, что по дороге они разговаривали с этой таинственною звездой и от нее узнали многое! Похоже, от нее самой они узнали, что она не та звезда–освободительница, но лишь путеводная звезда к новорожденному Царю, Который и есть истинный Освободитель людей; что Царь Сей зовется Царь иудейский; что Он рожден в Иудее; что они должны принести Ему в дар три вещи: золото, ладан и смирну!
Святые отцы мудро мыслили, что эта путеводная звезда, ведшая волхвов с Востока в Вифлеем, и не была звезда, подобная прочим звездам, но была некая духовная сила в виде звезды. Ибо если Господь мог явиться пастуху Моисею в пламени купины, и Аврааму в лице трех юношей, и пророку Илии в веянии ветра и голосе, то почему Господь, или Его ангел, не мог явиться волхвам в виде звезды? По Своей милости Он снисходит к людям и является им в том облике, в коем они более всего ожидают Его увидеть. Как звезда Он явился волхвам, и искавшим Его в звездах. Но Он не хотел являться как звезда израильтянам, и не искавшим Его в звездах. Потому звезда, сиявшая волхвам на пути по всему Востоку, и скрылась над Иерусалимом. Иерусалиму Бог открывался иначе, и не нужно было, чтобы Он открылся тому в виде звезды. («Дабы иудеи, к своему стыду, от язычников приняли весть о Рождении Христа, для того звезда появляется на Востоке». Блж. Иероним. Толкование на Евангелие от Матфея.)
Придя в Иерусалим, волхвы осведомили Ирода и его приближенных о появлении удивительной звезды и о ее указании, что родился некий новый Царь иудейский. Вместо того чтобы возрадоваться — ибо Ироду, старейшинам и книжникам израильским и всему Иерусалиму дано было видеть то, что многие пророки и цари желали видеть… и не видели (Лк.10:24); вместо того чтобы восклицать от радости, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним. (Для чего пришли волхвы в Иерусалим? Во осуждение иудеям.«Если волхвы, будучи идолопоклонниками, уверовали (во Христа), какой ответ смогут дать иудеи?«Блж. Феофилакт. Толкование на Евангелие от Матфея.) Почему смутились говорившие о Нем каждый день и каждый день возносившие к Богу молитвы о Его пришествии? Почему они убоялись пришествия Того, Кого праотцы их ожидали тысячелетиями? Смутил их грех их, испугала их преступная их душа. В лице Мессии праведник ожидал Друга, грешник же — Судию. Прилепившиеся к земле и умом, и плотью, Ирод и книжники убоялись, как бы новый Царь не принудил их отлепиться от земли. Ирод и старейшины народные убоялись, как бы новый Царь не лишил их, как недостойных, их положения и не взял бы себе других соработников и помощников; а книжники убоялись, как бы Он не ниспроверг все их знание и не заставил бы на старости лет учить нечто новое.«На что Он нам, — могли думать они, — нам и без Него хорошо. Пусть Он явится другому поколению после нас, а не нам. Время есть. Потревожит Он нас, принудит нас ко многим новым занятиям, обличит наши беззакония, узнает о наших интригах, обнаружит нашу ничтожность, лишит нас нашего положения и приведет новых людей, Своих людей. Он оставит нас голодными, совершенно голодными, без хлеба и без власти; возьмет народ в Свои руки, нас же отвергнет, а вероятно, и возьмет под стражу, будет судить и казнит». Все то, что и ныне почувствовали бы и помыслили беззаконники, если бы им сказали:«Се, Христос грядет!» — почувствовали и помыслили и иерусалимские беззаконники под колпаками мудрецов и с жезлами власти в руках.
Но никто не устрашился так, как Ирод. Исполненный ужаса, собирает он первосвященников и книжников народных, чтобы они ясно сказали ему: как написано, где должно родиться Христу? Он был не иудей, но чужестранец, идумеец, и потому мог и не знать пророчеств о пришествии Мессии. Зараженные страхом своего господина, слуги быстро развернули книги пророческие и ответили: в Вифлееме Иудейском. И специально подчеркнули: в Иудейском, а не в каком‑нибудь другом Вифлееме, — по двум причинам. Во–первых, потому что существовал еще один Вифлеем в земле Завулоновой (Нав.19:15), а во–вторых, потому что Мессия ожидался только от колена Иудина, от которого происходит и царь Давид. И сам пророк подчеркивает это: и ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля (Мих.5:2; сравни Ин.7:42). А что Сей Вождь произойдет от колена Иудина, прорек еще праотец Иаков в Египте, когда пред смертью своею благословлял сыновей и прозорливо возвещал будущее их потомства. Возложив свои руки на главу Иудину, Иаков сказал: Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не приидет Примиритель, и Ему покорность народов (Быт.49:10).
Еще пророк Михей предвидел, что Христос будет пасти, или питать народ Свой, Израиля. Это значит, что Он будет не как прочие цари и князья, которые умеют лишь властвовать народами, но будет для народа питателем, как родитель для своих чад. В то время, когда Господь явился в мир, мир воистину алкал и жаждал пищи духовной. Что мир был таковым, лучше всего показывают два факта, бывших при Рождестве Спасителя. Во–первых, тот факт, что волхвы из далеких стран предпринимают долгое и опасное путешествие, дабы прийти к Тому, Кого они считали богатым пищей духовною. И, во–вторых, тот факт, что единственные мудрецы в тогдашнем мире, ведавшие о едином живом Боге, а именно, иерусалимские мудрецы, уже настолько изголодались, что даже не ощущали голода, словно потеряв сознание. Ибо, если бы они могли хоть сколько‑нибудь почувствовать голод, они бы устремились с волхвами в Вифлеем, чтобы увидеть Царя иудейского, Царя и Мессию своего. Ибо у человека, насыщенного пищею духовною, всегда появляется желание получить еще более духовной пищи. Таково свойство истинного духовного человека и истинной духовной пищи. Между тем, мудрецы иерусалимские в ответ на весть о Мессии остались словно парализованы и питались только гневом на Него и страхом за себя.
Сообщение мудрецов иерусалимских должно было вдвойне прогневать бесчеловечного Ирода. Во–первых, пророчество не оставляет никаких сомнений, что новому Царю подобает родиться в его, Ирода, царстве, то есть в Иудее, и при этом в непосредственной близости от столицы. Во–вторых, пророчество указывает и на характер нового Царя: Он упасет народ Свой, то есть Он будет для народа истинным Пастырем и будет заботиться о том, чтобы напитать алчущий народ Свой. И сие второе положение пророчества задело Ирода точно так же неприятно, как и первое. Значит, новый Царь будет лучше Ирода; Он будет заботиться о народе; Он будет питать и защищать народ, как пастырь питает и защищает стадо свое. Потому Он будет любезнее народу, чем Ирод, тиран и волк в человеческом обличье. Таким образом, подобный характер нового Царя угрожает царствованию Ирода и его потомства столь же сильно, как и Рождение Его у врат столицы. Страх быстро создал в голове Ирода и план самообороны. Этот план в данном случае был таким же кровожадным, как и во всех других, предыдущих, случаях, когда кто‑либо дерзал посягнуть на престол Ирода. Посему Ирод тайно призывает к себе волхвов и начинает их подробно расспрашивать будто бы о появлении чудесной звезды. Но для него главное не это. Он уже совершенно уверовал, что в мире родился его соперник, уверовал как из‑за ясных пророчеств, так и, еще в большей степени, из‑за появления звезды и прихода волхвов. Ибо если у Ирода вообще была хоть какая‑нибудь вера, то эта вера, конечно, имела характер астрологии и волхвований, как и вера всех правящих кругов Римской империи того времени. Главное для Ирода — то, чем он завершает свой разговор с волхвами и для чего он и призвал их к себе тайно; а именно, чтобы дать им поручение: пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему. Он хочет сделать волхвов своими шпионами, а затем и соучастниками в своем злодеянии, кое он уже в себе замыслил. Своих возвышенных гостей, которых жажда истины и свободы подвигла оставить свои дома и все земные удобства, подвергнуть себя долгому и опасному путешествию, кровавый вождь богоизбранного народа, Ирод, хочет вовлечь в свои интриги, в подготовку ужасного преступления, ради своей волчьей уверенности в своем логове! Какая адская бездна, и какой страшный плод на Адамовой ниве греха! Провидя такого правителя в народе израильском и задуманное им злодеяние, пророк Иезекееиль за много веков до того гремит против Ирода: И ты, недостойный, преступный вождь Израиля, которого день наступил ныне, когда нечестию его положен будет конец! так говорит Господь Бог: сними с себя диадему и сложи венец; этого уже не будет; униженное возвысится и высокое унизится. Низложу, низложу, низложу и его не будет, доколе не придет Тот, Кому принадлежит он, и Я дам Ему (Иез.21:25–27).
Оставив Ирода и власть имущую свору духовных и моральных бедняков вокруг него, волхвы с Востока, жаждущие истины, вышли из Иерусалима и отправились своим путем. Они шли по тем самым улицам, на коих в старину богодухновенные пророки предвещали пришествие Того Царя, на поклонение Которому они теперь следовали. Они шагали по могилам тех пламенных уст, заранее описавших многие особенности Царя царствующих. Однако они не знали ни об одной из Его особенностей; они не читали иудейских пророков, но сердца их подсказывали им, что в Царе Сем — все благое. Выходя из города, они должны были пройти мимо дома Давидова, на кровле коего Давид под звуки псалтыри воспел величественного Потомка своего. Они наконец оставили город, где живый Господь явил бесчисленные знамения о Христе, — оставили Иерусалим и пошли за единственным знамением, данным им от Господа, за блистающею восточною звездой, потаенно ждавшей их у врат Иерусалима.
[И] се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец. О, радость их! Они, конечно, должны были ехать верхом на верблюдах, во–первых, из‑за дальности пути, а во–вторых, из‑за песчаных пустынь, которые им надлежало миновать, чтобы попасть в Иерусалим, и которые пешком не пройдешь. Из Иерусалима они сперва поднимались в гору, потом ехали по каменистому плоскогорью, полями и оливковыми рощами, огражденными камнем, мимо гроба Рахили — и наконец прибыли в Вифлеем. Их очи смотрели на звезду, их сердца радовались звезде, их мысли непрестанно вращались вокруг Новорожденного. Но какая была радость, когда звезда остановилась над вифлеемскою пещерой! Евангелист пишет: они возрадовались радостью весьма великою.
С благоговейным страхом и радостью волхвы вошли внутрь, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и пав, поклонились Ему. Разумеется, они должны были увидеть Марию прежде, чем увидели Дитя, но Евангелист намеренно говорит сперва о Младенце, а затем — о Марии, в то время как Иосифа вообще не упоминает. Евангелист перечисляет членов Божественного семейства в соответствии со значением, которое они имели для гостей с далекого Востока. Для них самое важное — увидеть Царя, после — Его Матерь и только потом — прочих. Иосифа Провидение поставило рядом с Мариею для иудеев, а не для язычников. Из‑за иудеев Иосиф должен был назваться мужем Марии, чтобы таким образом защитить Ее от презрения законников и суровости законов земных; для пришедших же издалека язычников Иосиф как будто и не существует. Это и хочет сказать богомудрый Евангелист, упомянув Иисуса и Марию и пропустив имя Иосифа. Хотя несомненно, что волхвы не могли не видеть и Иосифа.
И пав, поклонились Ему. Они, падавшие пред звездами и поклонявшиеся им со страхом и ужасом, ныне с великою радостью падают на землю и поклоняются живому Господу, пришедшему на землю, дабы освободить их от рабства звездам и веры в слепую судьбу.
И, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну. Они принесли Ему три вида даров, чтобы сим знаменовать, еще и несознательно, Святую и Животворящую Троицу, во имя Которой и приходит Младенец Иисус к людям; и чтобы сим обозначить троякое служение Господа Иисуса Христа: царское, священническое и пророческое. Ибо золото представляет собою царское достоинство, ладан — священническое, а смирна — пророческое или жертвенное. Итак, Новорожденный Младенец будет Царем Царства бессмертного, будет Священником безгрешным и будет Пророком, Который, как и большинство пророков до Него, будет заклан. Всем людям ясно, что золото означает царя и царствование. Ясно и то, что ладан означает молитвенника, священника. И также ясно из Священного Писания, что смирна означает бессмертие: се, смирною Никодим действительно помазал мертвое тело Иисусово (Ин.19:39; сравни Пс.44:9; Мк.15:23), а тело помазывали, чтобы как можно дольше сохранить его от разложения и тления и хотя бы на некоторое время спасти от страшного смертного уничтожения. От Христа мир засияет, как от золота; и исполнится молитвы, как храм исполняется курения ладанного; и заблагоухает вся вселенная от Его учения и Его тела, как от смирны. И кроме того, все эти три дара представляют собою постоянство и неизменность: золото остается золотом, ладан остается ладаном, смирна остается смирною; ничто из них со временем не теряет своих свойств, но и спустя тысячу лет золото блистает, ладан горит, а смирна благоухает. Нельзя было найти на земле три вещи, которые бы так верно символизировали земную миссию Христову, которые бы яснее и красноречивее выразили постоянство — и вечность — Христова дела на земле и всех духовных и нравственных ценностей, принесенных Им с небес людям. Он принес истину, Он принес молитву, Он принес бессмертие. Какая другая вещь на земле представила бы истину лучше, чем золото? Делайте с золотом, что хотите, — оно не перестанет блистать. Какая другая вещь на земле представила бы молитву лучше, чем ладан? Как благовонное курение ладана распространяется по храму, так молитва распространяется по всей душе человеческой; как курение поднимается ввысь, так молитва души человеческой возносится к Богу. Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою. Правда, и другие вещи могут куриться, но ни одно другое курение не призывает душу к молитве, кроме курения ладана. И какая другая вещь на земле представила бы бессмертие лучше, чем смирна? Се, смертность порождает смрад, бессмертие же есть стойкий аромат. И так восточные волхвы символически высказали все вероисповедание христианское, начиная со Святой Троицы и заканчивая Воскресением и бессмертием Господа Иисуса Христа и Его последователей. Посему они не просто поклонники, но и пророки, пророки как христианского вероисповедания, так и жизни и служения Христовых. Все это они не могли узнать сами по себе, по своей человеческой мудрости, но узнали по Божию вдохновению, кое и подвигло их на путешествие в Вифлеем, дав им дивную звезду в качестве путеводительницы.
Завершив свое поклонение в Вифлееме, волхвы собирались возвратиться в Иерусалим, а потом тем же путем отправиться в свои земли. Ирод ожидал их с нетерпением, и они думали, по наивности своей, пойти к нему и разделить радость свою с сим безрадостным властителем. Но, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою. («Прежде нежели они увидели Младенца, звезда указывает им путь, а после того как они Его увидели, ангел беседует с ними (во сне), как с уже посвященными». Монах Евфимий Зигабен. Толкование на Евангелие от Матфея.) Они предались Провидению, и Провидение направляло стопы их. Они не знали сердца Иродова и его злого намерения, но всеведущее Провидение объявило им сие во сне и повелело не возвращаться по тому же пути, но отправиться на родину другою дорогой. («Нечто великое напоминают нам волхвы тем, что они возвращаются в свое отечество иным путем. Наше отечество есть Рай; поелику мы познали Иисуса, нам запрещается возвращение в Рай тем путем, коим мы идем. Ибо мы ушли из своего отечества путем гордости, непослушания, пристрастия к видимому миру, вкушения запретных плодов; а для возвращения должно идти путем плача, послушания, презрения видимого, обуздания плотских вожделений.«Свт. Григорий Двоеслов. Беседы на Евангелия, книга I, беседа X.) Конечно, это известие получили они чрез ангела Божия, как и праведный Иосиф несколько раз. Во всем послушные Богу, они тут же отправились другим путем, обошли Иерусалим и, радостно славя и хваля Бога и новорожденного Спасителя мира, пошли домой к своим близким, неся им больший дар, нежели тот, что они из своего дома взяли для Царя Христа. Ибо ныне они несли в сердцах своих Самого Царя Христа; то есть вместо оставленного золота, ладана и смирны они несли полные сердца истины, молитвы и бессмертного благоухания Христова.
И вот так за краткий промежуток времени под кров вифлеемской пещеры вошли для поклонения Христу пастыри и волхвы, самые простые и самые ученые люди в мире. Да покажут тем пример всем нам, как простым, так и ученым; да покажут, что все мы одинаково нуждаемся в Господе Иисусе Христе и все с равным смирением и послушанием должны поклоняться Ему как Жизнодавцу и славить Его как своего Бога и Спаса, со Отцем и Святым Духом — Троицу Единосущную и Нераздельную, ныне и присно, во все времена и во веки веков. Аминь.
Николай Сербский — Рождество Христово (IV). Евангелие о Свете во тьме египетской
Мф., 4 зач., 2:13–23.
Вот, Господь восседит на облаке легком и грядет в Египет. И потрясутся от лица Его идолы Египетские (Ис.19:1). Так великий Исаия пророчествует о событии, описанном в сегодняшнем Евангельском чтении. Событие сие есть бегство Господа нашего Иисуса Христа от меча Иродова, бегство Владыки от Своих рабов, Невинности — от разврата, Сильного — от бессильных.
Кого следует понимать под тем облаком легким, на коем Господь грядет в Египет? Богоматерь. Она была легка из‑за отсутствия грехов, из‑за отсутствия проклятия, из‑за красоты невинности, из‑за обилия Божией благодати. Носящая плоть — но словно бесплотная; облако — но облако легкое. Некогда Бог шел пред Израилем в столпе облачном (Исх.13:21), выводя Свой народ из Египта; а ныне, вот, Бог грядет на облаке легком в Египет, убегая от меча этого самого народа.
Почему бежит Жизнодавец от смертного человека? Неужели вопрос сей нельзя было решить быстрее и проще? Разве не мог Бог, Владыка жизни и смерти, повелеть ангелу взять душу царя Ирода, вместо того чтобы повелевать Иосифу бежать от Ирода даже в Египет? Мог всемогущий Бог сделать и это; но чего бы Он этим достиг? Вероятно, больше удовлетворил бы наш поверхностный человеческий разум, но урезал бы премудрый план нашего спасения. Как бы открылась в Евангелии ужасная искаженность человеческой природы неисчислимым множеством грехов, как бы обнаружилась необходимость человеческого спасения чрез непосредственное действие Божие, если бы Бог в ту ночь помешал злому умыслу Ирода, умертвив последнего? Как стала бы очевидна и для самых слепых из слепцов духовных яма греховная, в которую упало человечество, удалившись от Бога истинного как Вождя, если бы Самому Богу не пришлось бежать от людей?
Как только первые прибывшие издалека поклонники, волхвы с Востока, отошли из Вифлеема, — се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его. Ангелы Божии непрестанно бдят и несут службу возле Божественного Младенца, да не случится с Ним никакого зла. Они, служившие Ему от сотворения мира в бессмертном Царстве, служат Ему и ныне в царстве смертном. Они бесконечно удивлены тем, что бессмертный Владыка жизни решил облечься в смертную плоть, подверженную тысячам опасностей, что Царь стал рабом, зрак раба приим (Флп.2:7). Вот, и ангелы сходят к людям и живут близ людей, но они невидимы и в нашем смысле бесплотны. («Более, нежели людей, стыдись ангелов, коих вокруг нас много, и удаляйся от всякого постыдного дела». Прп. Нил Синайский. Мысли. См. Добротолюбие.) И когда они являются людям как телесные, их явление продолжается краткое время и их явленное небесное тело — не как наше земное тело, которое можно ранить или убить. Между тем, Христос родился в настоящем земном теле, которое можно ранить и убить. Потому и бежит Он от меча, дабы ты познал, что Он был истинный Человек, а не призрак, как думали некоторые еретики. Отсюда — бесчисленные явления ангелов, отсюда — их усердное бдение и неусыпная стража над Ним как над слабым Младенцем.
Хощет бо Ирод искати Отрочате, да погубит Е. Ангел говорит в будущем времени. Это значит, что Ирод еще ничего реально не предпринял против живаго Младенца. Но Ирод постоянно носит в сердце страх от Младенца и в мыслях — намерение убить Его. Никто на земле еще не знает о намерении Ирода. Но для Бога помыслы человеческие суть открытая книга, кою Он читает легко и ясно. Лишь единый Бог знает, что замышляет Ирод против Иисуса. Он единый может и открыть тайну, заключенную в злодейском уме Ирода. Он и открывает ее чрез Своего ангела Иосифу, и Иосиф послушно берет Младенца и Матерь Его и идет в Египет.
Да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит: из Египта воззвал Я Сына Моего (Ос.11:1). Конечно, не сие произошло потому, что Осия так предрек, но пророк так предсказал потому, что прозорливым духом видел сие сбывающимся. Поэтому, когда ныне Евангелист говорит: да сбудется, — он имеет в виду то же, как если бы он сказал:«и сбылось». Но как ничто в Святом Евангелии не является случайным, так не случаен и тот или иной оборот речи, употребленный в нем. Так и сие не случайно. Провидение хочет воздать честь Своим возлюбленным ветхозаветным ревнителям, пророкам. Провидение хочет научить нас: Оно исполняет слова Своих угодников, как и те исполнили слово Божие, волю Божию. Когда люди послушны Богу, и Бог послушен людям. И никто из смертных не может превзойти Бога в послушном служении людям — лишь бы сами люди послушно служили Богу. То, что пророки заранее сказали о Христе, сказал Сам Бог. Они взяли от Божьего и дали миру. Но они не присваивали себе принятого от Бога и не называли его своим. Потому Бог дарует верным Своим рабам заимствованное. И потому Бог ныне прославляет их тем, что вдохновляет Евангелиста написать: да сбудется реченное Господом через пророка. И так обычно пишут апостолы и Евангелисты во всем Новом Завете. Для Бога радость есть радовать послушных; для Бога слава есть прославлять смиренных и ревностных рабов Своих.
Возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, — повелевает ангел Божий Иосифу. Почему даже в Египет? И почему именно в Египет? Почему не в какую‑нибудь более близкую страну, например, в Сирию? Вот, Дамаск не входит в царство Ирода. Или в землю Моав? Или в какую‑нибудь другую близлежащую провинцию, не подчиняющуюся власти Ирода? Египет далеко. В наше время до него надо ехать на поезде целый долгий летний день от Иерусалима до египетской границы и еще полдня от границы до Каира, где, по преданию, поселилось святое семейство. Сколько же это долгих дней по песчаной безводной пустыне от Газы до самого перешейка, то есть до теперешнего канала! Можно несколько раз отправиться в Сирию и возвратиться назад, в то время как пешеход едва успеет один раз дойти до Каира. Почему Бог не пренебрег словом пророка, почему не укрыл и не спрятал Спасителя в ближайших окрестностях Иудеи? Разве Он должен был именно так, буквально, исполнить слово Своего пророка? Почему Он попустил, чтобы Младенец Иисус и Его утружденная Матерь мучились во время столь долгого путешествия?
Так мы скоры в своих человеческих мудрованиях и излишних вопросах! Спрашивая об этом, мы забываем, что план человеческого спасения есть план Самой Святой Троицы и в плане сем не может быть ошибки. Исполняя слово Своего пророка, Бог исполняет не слово пророка, но Свое собственное слово. Направляя Иисуса в Египет, Бог имеет в виду несколько целей, как и всегда при всяком деле Своем. Мы, люди, редко имеем в виду несколько целей, когда делаем одно дело; а Бог редко имеет одну цель при свершении какого бы то ни было Своего дела. Можно свободно сказать, что Он по бесконечной премудрости Своей имеет во всяком Своем деле много целей. Направляя Иисуса в Египет, Бог прежде всего ставит целью спасти жизнь Своего Сына от резни, которая вскоре произойдет в Вифлееме. Но кроме того Бог имеет в виду и много всего другого. Когда сыны Иакова хотели из зависти убить брата своего Иосифа, не нашел ли Иосиф себе спасения в Египте? Ныне, когда Ирод из зависти хочет убить Иисуса, Иисус находит спасение в Египте. Бог этим желает повторить для жестоковыйного народа иудейского тот же самый урок. Хвалясь чистотою своей веры в единого живаго Бога, иудеи из зависти спешат убить Чистейшего из чистейших, и Он бежит от них и находит, как некогда Иосиф, надежный приют для Своей жизни в Египте, столь ненавидимом и столь презираемом иудеями. Се, ненавидимый и презираемый Египет принимает под свой кров Мессию, Коего гордый и»премудрый»Иерусалим поспешает убить ножом. Этот урок Бог преподал иудеям более чем за тысячу лет до того чрез молодого и невинного Иосифа. И ныне повторяет его, дабы сим показать неисправление и неисправимость народа иудейского. В развращенном Египте, где люди обожествляют крокодилов, невинность и чистота находят себе спасение от гонений со стороны жителей Иерусалима, хвалящихся верою во всевышнего Бога. И это как во времена праотца Иакова, так и ныне, во времена Ирода! Сие Бог хочет показать народу израильскому, укрывая Младенца Иисуса в Египте. Потому и посылает Он Его в Египет, а не в Дамаск или какую‑нибудь иную область. («Посылается Он в Египет и потому, что Вавилон и Египет более всего в целом мире горели пламенем бесчестия. Потому из первого Он посылает волхвов, а во второй идет Сам, желая и первый, и второй направить на путь истины. Этим Он учит также и нас, что верные должны с самого начала ожидать страданий». Зигабен. Феофилакт.)
Тогда и другое поучительное сравнение можно провести между добродетельным Иосифом и Господом Иисусом Христом. Как изгнанный Иосиф из‑за своей чистоты и с Божией помощью сделался питателем и для Египта, и для своих братьев–злодеев, так и гонимый Иисус будет Питателем и Подателем хлеба жизни как для Египта, так и для Израиля и для всего мира. Ныне Иерусалим бросает в Него камнем, а Он в свое время ответит Иерусалиму хлебом.
И еще один урок. Некогда фараон повелел избить всех еврейских младенцев мужского пола. Однако того, кого Бог избрал в вождя народу израильскому, а именно, Моисея, фараон не только не смог убить, но и невольно и в неведении взял его в свой дворец, где вскормил и воспитал. Ныне же повелит Ирод избить всех младенцев в Вифлееме, дабы таким образом умертвить и Младенца Иисуса. Но Бог определил Иисуса в Вождя Своему народу и в Царя, Царствию Коего не будет конца. И не только Иродовы руки не смогут дотянуться до Того, к Кому устремляются, но и Ирод, и весь безбожный Иерусалим станут мертвым прахом, в то время как Воскресший Иисус будет прославляться на небе и на земле как Царь царствующих. Да будет и сие нам поучением: если мы прибегаем под руку Божию, не может нас коснуться рука человеческая.
И еще один урок. Бог некогда направил Израиля в Египет, чтобы препитать его. Но Израиль сделался неблагодарным и непослушным, начал оставлять чистоту веры, принимать египетское язычество и предаваться египетской тьме и египетскому разврату. Бог вывел Свой народ из Египта, дав ему вождя в лице Моисея и сотворив на глазах у Своего народа бесчисленные чудеса. Бог питал и поил его в пустыне в течение сорока лет, и в течение сорока лет народ роптал на Бога в неблагодарности и непослушании. Бог ввел Свой народ в Землю Обетованную, рассеял всех его врагов, утвердил его, устроил и обогатил. Но народ израильский непрестанно роптал на Бога в неблагодарности и непослушании. Господь Иисус Христос, напротив, безропотно бежит чрез пустыню в Египет, живет в бедности на чужбине, возвращается чрез пустыню в Израиль, без единого слова ропота, без единого помысла какого бы то ни было протеста против Отца Своего Небесного. И Он Сам и Его Пресвятая Матерь, и праведный Иосиф переживают за краткое время всю историю страданий израильского народа с сердцем, преисполненным благодарности, преданности и послушания Всевышнему. Как укор своевольному и непослушливому Израилю, как пример и урок всем нам.
Наконец, есть и одна важная общечеловеческая причина, по которой Господь наш Иисус Христос отправился в Египет, а не в какую‑нибудь иную страну. Се, Он начал Свою миссию в мире не тогда только, когда Ему исполнилось тридцать лет и Он отверз Свои Божественные уста, дабы учить. Он начал Свою миссию уже тогда, когда зачался. Уже Своим Зачатием от Духа Святаго Он приобрел Себе одного последователя. Это была Пресвятая Богородица. Не был ли и Иосиф обращен ко Христу, прежде нежели Христос родился? Разве Его Рождество не отверзло неба пастухам и не исполнило волхвов с Востока истины, молитвы и бессмертия? Разве Ирод, вместе с жестоковыйными старейшинами и книжниками иерусалимскими, не отпал от Него и не восстал против Него еще в то время, когда Он лежал в яслях? С самого Зачатия Своего Он уже стал для одних краеугольным камнем чертога спасения, а для других — камнем преткновения. С самого Зачатия Его люди вокруг Него начали делиться на козлов и овец. Прежде всех временно разделились в отношении к Нему Мария и Иосиф. Если Мария ведала, что Он есть Плод Духа Святаго, то Иосиф считал Его плодом греха. Но это их разделение длилось не долго. Однако разделение, созданное Его Рождеством между пастухами и волхвами с Востока, с одной стороны, и Иродом и мудрецами иерусалимскими, с другой стороны, осталось навсегда. Он пришел, чтобы сеять, но в то же время — и чтобы веять. И служение сие Он начал, зачавшись во плоти человеческой, продолжал до Своей смерти и славного Воскресения, и от Воскресения продолжает его и доныне, и будет продолжать его отныне до самого Страшного Суда. Он пришел в мир не для того, чтобы быть лишь мыслителем. Он ворвался в самую драму человеческой жизни, как во тьму египетскую, чтобы быть и светом, и вождем, и мыслителем, и делателем, и жертвою, и победой. Воистину, Он начал Свое дело в мире в тот момент, когда Его вестник, великий архангел Гавриил, спустился в Назарет и объявил о Его пришествии.
Потому следует в Его бегстве в Египет видеть бегство не только ради Своего спасения, но еще более — ради спасения человек, то есть ради одного значительного деяния в плане всеобщего спасения. Какое это деяние? Это соприкосновение, личное соприкосновение с хамитской расой. Он рожден в семитской расе. Однако Он был предопределен не только одной расе, но человечеству. Он должен был соприкоснуться со всеми тремя главными расами человечества. И Он сие сделал. В Иудее жили семиты. В Египте — хамиты. Возникает еще вопрос: где Он соприкоснулся с третьей человеческою расой, с иафетитами? Но разве римляне–иафетиты не владели и Египтом? И разве вся передняя Азия и Африка не были полны эллинов еще со времен Александра Великого? И, кроме того, разве весь Новый Завет не написан на одном из иафетитских языков — на греческом? И Пилат, осудивший Его на смерть, и сотник из стражи на Голгофе, исповедавший Его Сыном Божиим, — разве они оба не были иафетитами? Хамиты были прокляты праотцем Ноем из‑за Хамова греха, греха непочтения к своему родителю (Быт.9:20–27), а семиты и иафетиты благословлены. Но для пришедшего в мир Господа не существовало разницы между проклятыми и благословленными. Ибо все люди на земле находились под проклятием, все были в узах греха и смерти. Кроме этого личного соприкосновения в Своем младенчестве, Христос немного сообщался с хамитами и позднее как Учитель и Исцелитель, в пределах Тирских и Сидонских (Мк.7:24; сравни Мк.3:8). Но если бы кто‑нибудь спросил:«А чем мог Младенец Иисус помочь потомкам Хама в Египте, когда Он еще не мог ни говорить, ни творить чудес?» — можно было бы ответить вопросом:«Разве был в земной жизни Иисуса хоть один момент, в который бы Он не говорил — не всегда нужно говорить только языком — и не творил чудес?«И у солнца нет языка, но оно каждый день многое говорит всякому, умеющему слышать; и у него нет рук, чтобы творить чудеса, но оно ежедневно творит чудеса для всякого, умеющего видеть. Мы, смертные, не можем ни измерить, ни оценить все влияние Младенца Иисуса на Египет, но не может быть никакого сомнения, что оно было безмерно велико. Не исцелилась ли кровоточивая женщина, лишь прикоснувшись к краю Его одежды? Так как же может не оказать огромного влияния на людей в Египте одно Его чудотворное присутствие среди них? Впрочем, влияние Его пребывания в земле Хамовой ясно видно из последующей истории Христианства. В Египте расцвело самое блистательное и героическое монашество в Христианской Церкви, во главе с преподобным Антонием. В Египте пролилось много невинной мученической крови: не достаточно ли упомянуть лишь имена святых дев Варвары и Екатерины? Египет дал первоклассных великих богословов и мыслителей христианских. Египетские христиане выдержали страшную борьбу с крупнейшим христианским еретиком, Арием, посрамив и победив последнего и тем обогатив Церковь неоценимою победой. Египетский состав Символа веры утвержден Вселенскими Соборами в Никее, а святитель Афанасий Александрийский просиял как яркое солнце в некогда мрачной земле фараоновой.
Конечно, приводя эти причины, по которым Господь наш Иисус Христос укрылся от Ирода в Египте, мы не думаем, будто перечислили все полностью и исчерпывающе. Напротив, мы признаем, что не привели даже всех тех причин, кои могут быть доступны смертным людям; кольми паче тех, кои затворены как тайна в глубочайшей сокровищнице Домостроительства Божия.
А теперь снова возвратимся к злочестивому Ироду и посмотрим, что в состоянии сделать человек, озверевший от страсти властолюбия.
Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался, и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. Волхвы с Востока на самом деле не смеялись над Иродом. Они ничего ему не обещали. Ибо сказано в Евангелии: Они, выслушав царя, пошли. Но тиран Ирод привык: всякий, узнавший его волю, должен ее исполнить. Посему он почел осмеянием то, что волхвы не вернулись в Иерусалим известить его о Божественном Младенце.
Посему он весьма разгневался. Гнев был тем воздухом, который он вдыхал и выдыхал каждый день, — что всегда, без исключения, происходит с людьми, находящимися в рабстве у своих страстей. Мы можем почувствовать это и на себе: чем более мы предаемся какой‑либо страсти, тем более становимся чадами гнева. А гнев есть отец убийства, ибо в конце концов приводит к убийству. Каин в гневе убил брата своего Авеля (Быт.4:5). Саул разгневался на сына своего Ионафана и бросил копье в него, чтобы поразить его (1 Цар.20:30–33). Царь Навуходоносор разгневался на трех отроков: Седраха, Мисаха и Авденаго — и повелел бросить их в раскаленную печь (Дан.3:19–20). Первосвященники и книжники иудейские, слушая архидиакона Стефана, рвались сердцами своими и скрежетали на него зубами,…и единодушно устремились на него, и, выведя за город, стали побивать его камнями (Деян.7:54,57–58).
Разгневался Ирод, служитель всех богомерзких страстей на земле, и в гневе послал палачей своих, и избил всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, всех младенцев от двух лет и ниже. То, что некогда делал фараон с младенцами в Египте, делает ныне Ирод с младенцами в Вифлееме. Так часто бывает и с нами: мы сами впадаем в тот грех, который осуждаем в других. Тогда Ирод видев, яко поруган бысть от волхвов, разгневася зело, и послав изби вся дети сущыя в Вифлееме, и во всех пределех его, от двою лету и нижайше, по времени, еже известно испыта от волхвов. Не сказано»побиша»(они, палачи), но поби (он, Ирод). Тем Евангелист хочет всю вину за кровавое деяние возложить на отдавшего приказание Ирода, а не на исполнителей этого повеления. Пред Богом за сие ответственен Ирод, Ирод, а не палачи. Ибо палачам, вероятно, не пришел бы в голову диавольский план — избить стольких невинных детей, чтобы таким образом убить и того, кто им мешает. Вся вина падает только на Ирода. Евангелист хочет этим и нас научить: да остережемся делать зло даже через других людей. Если мы склоним кого‑нибудь к убийству, то мы убили, а не он; если мы склоним кого‑нибудь солгать, то мы солгали, а не он; если склоним кого‑нибудь к краже, то мы украли, а не он; если склоним кого‑нибудь к блуду, то мы блудники, а не он; и к какому бы греху мы ни склонили человека, мы являемся грешниками, а не он. И если бы Евангелист описывал грех этого совращенного нами человека, он упомянул бы наше, а не его имя, как и в данном случае он упоминает имя Ирода, как убийцы, а не имена палачей. Он даже и палачами их не называет, он их никак не называет. Он просто говорит: Ирод послал избить. Не говорит, кого послал, просто — послал. Ибо все равно, кого Ирод послал, поскольку к ответу за это преступление на суде Божием будет призван по имени только он, Ирод.
Что в сем устроенном Иродом кровопролитии погибло много детей, видно из того, что Евангелист особо подчеркивает: и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже. Он мог сказать:«и послал избить младенцев в Вифлееме и в пределах его, от двух лет и ниже». Но он намеренно указывает: всех младенцев и во всех пределах. Поскольку Вифлеем является городом, в пределах которого находится довольно много селений, то ясно, что было убито много детей.
Так первыми мучениками за Христа стали дети. Их преждевременная мученическая смерть объясняется бездною греха человеческого, оправдывается же венцом славы и бессмертия, который они стяжали в Царстве Христовом. Те, кого более всего любил Христос, первыми пострадали за Него. Те, кого Он позднее обнимал и благословлял (Мк.10:16), первыми причастились новозаветного мученичества. В Ветхом Завете за Бога погибали пророки, в Новом Завете за Бога погибают дети и все те, кто чист как дитя. Ибо заповедь Нового Завета есть: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф.18:3). Но все те, что обратятся и будут как дети, встретят своих иродов, более или менее кровожадных, которые из зависти будут бить и гнать их, и даже убивать. Ни один мученик за Христа не останется без своего венца в Царстве Христовом, и ни один ирод не избежит лютой казни, как и царь Ирод не смог избежать ее ни на земле, ни на небе. Воистину, жестоко обманывается всякий вооруженный грешник, думая, что он сильнее невинного младенца. Нет в мире ничего сильнее чистоты и невинности. Ибо за чистыми и невинными стоят ангелы Божии с пламенными мечами. И все мы часто обманываемся, когда, ослепленные грехом, думаем, будто мы, с нашею силой, властью и оружием, сильнее одного слабенького двухлетнего младенца. Надо только слышать исповеди детоубийц — и содрогнуться! Надо слышать, как убиенные дети преследуют своих убийц день и ночь, наяву и во сне, нигде не давая им мира и покоя, пока не приведут их или к покаянию, или в петлю. Тот, кто убил невинного, убил самого себя. Тот, кто погиб невинным, спасся и победил. Не цари сильны, а дети. Не цари победители, а дети. Это великая новость для ветхого мира. Это главный принцип Нового Мира Христова. Первый пример проклятия насильников и благословения умученных младенцев в Новом Творении являют собою Ирод и избитые дети вифлеемские. С тех пор как читается Святое Евангелие, изо дня в день, на Ирода изливаются проклятия, а на его невинные жертвы — благословение. И чего достиг Ирод своим преступлением? Ничего из всего того, чего хотел, и всего того, что заслужил. По Божию Провидению иногда злодея постигает казнь сразу после преступления, а иногда позднее, но всегда — неожиданно. Ибо Господь взыскивает за кровь, помнит ее, не забывает вопля угнетенных: Яко взыскаяй крови их помяну, не забы звания убогих (Пс.9:13). Когда злочестивый отец святой Варвары привел свою дочь на казнь за то, что она уверовала в Господа Иисуса Христа, и сам, своею рукою, отсек ей главу, — в тот же самый день молния ударила в его дом и убила его. Когда царь Ирод заклал невинных младенцев вифлеемских, не поразила его сразу молния, но случилось с ним нечто еще более ужасное. Вскоре он слег в постель и впал в страшные и продолжительные болезни, как‑то: горячку, лихорадку, подагру язвы и кровотечение. Но страшнее всего была болезнь детородных органов. Как свидетельствует его жизнеописатель (Иосиф Флавий. Книга I), эти органы распадались от тления и в них расплодились многочисленные черви. Убийца детей был наказан ужаснейшими мучениями в тех органах человеческого тела, кои Богом определены для чадородия. Смрад, исходивший от Ирода, разогнал из царского дворца всех. И в одиночестве, страданиях телесных и, наконец, безумии Ирод испустил свою черную душу, дабы она продолжила испытывать муки, от которых смерть освободила тело.
И так Новое Творение открывается не только радостью ангелов и пастырей в Вифлееме, но и плачем младенцев, рыданием матерей и злодейской яростью властолюбцев. Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет. Ибо дети сии суть потомки Рахили, праматери колена Вениаминова, населявшего Иудею вместе с коленом Иудиным. Се, и ветхая история человечества началась с крови и преступления; с крови и преступления, но без радости. Брат убил брата, Каин Авеля. И род человеческий опускался все ниже и ниже, от греха ко греху, от преступления к преступлению, пока не пал на самое дно греховного пекла. Почему Бог попустил новое преступление в Новом Творении? Почему не предотвратил убийство младенцев Иродом? Дабы показать ужасное падение человечества и открыть глубину пропасти, из коей Мессия должен был извлечь род человеческий. И что, разве на тернистом и узком пути спасения может быть меньше боли и слез, нежели на гладком и пространном пути погибели? Наконец, Бог не попустит грешным людям никакого страдания, которого не взял бы на Себя безгрешный Господь Иисус Христос. Закланы Иродом дети, находящиеся под грехом и прародительским проклятием, — будет заклан и Агнец Божий, Господь Иисус Христос, хотя Он не имеет греха и проклятия, будучи Источником добра и благостыни.
По смерти Ирода ангел Господень явился Иосифу и повелел ему с Младенцем и Пресвятою Девой возвратиться из Египта обратно, в родные места, ибо, говорит он, умерли искавшие души Младенца (сие свидетельствует против еретика Аполлинария, утверждавшего, будто Господь не имел души человеческой, но лишь тело). Ангел здесь глаголет во множественном числе, а это значит, что умер не только Ирод, но и еще некие люди, желавшие убить Младенца. Кто были люди сии? Конечно, некто из старейшин и книжников иерусалимских, встревожившихся и испугавшихся при известии, что родился Новый Царь (Мф.2:2–3).
Теперь предстоит новое тяжелое путешествие Господа Иисуса Христа, снова чрез пустыню песчаную и чрез пустыню человеческую. Сперва — трудный путь из Египта обратно в землю Иудейскую. Но вот, в Иудее воцарился Архелай, сын Иродов, дурная лоза от гнилого пня. Посему, и прежде нежели святое семейство прибыло в окрестности Иерусалима, ангел Божий направил их в отдаленную Галилею. Итак, последовало второе тяжелое путешествие, из Иудеи в Галилею, в город Назарет. Да исполнятся еще раз слова, что лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову! И, придя, поселился в городе, называемом Назарет, да сбудется реченное через пророков, что Он Назореем наречется. Нигде в сохранившихся пророческих книгах не указано, что Господь Иисус Христос наречется Назореем. Поэтому можно полагать, что или это пророчество было в неких иных книгах, погибших при частых переселениях народа Израильского и при ограблениях и разрушениях Иерусалима; или же, что сие пророчество было только изустным, осталось от некоего пророка и передавалось из поколения в поколение. Есть и еще места, на кои апостолы в Новом Завете ссылаются как на известные, между тем, они нигде в Ветхом Завете не записаны (Иуд.1:9,14–15; 2 Тим.3:8). Во всяком народе имеется больше неписаных, нежели писаных пророчеств; почему и у иудеев не могло быть, наряду с многочисленными писаными пророчествами, некоторых неписаных? («Употребляя множественное число: реченное через пророков. — Евангелист показывает, что не употребил точные слова Священного Писания, но только смысл их. Назорей означает»святой». А что Господь будет святым, о том говорит все Священное Писание». Блж. Иероним.) И вот мы видим Господа нашего Иисуса Христа снова в Назарете. Он ушел из Назарета во чреве Материнском, а возвращается в Назарет на Материнских руках. Но сколько событий, дивных и поучительных, разделяют уход из Назарета и возвращение в Назарет! Уход из Назарета произошел по повелению людей; бегство в Египет — из‑за гнева людей; возвращение в Иудею — из‑за смерти людей, искавших Души Его; бегство из Иудеи — из‑за новых злых людей; и наконец — возвращение в Назарет же. Всюду действуют люди, но всюду Всевышний Господь творит Свою волю и осуществляет Свой план спасения. Не много времени протекло от ухода до возвращения в Назарет, но была выполнена одна из великих Божественных миссий. Еще не отверзши уст Своих, Христос за это краткое время открыл людям бесчисленные тайны, и дал им огромные уроки, и показал им необоримость Своей Божественной силы. Он откликнулся на повеление кесаря и пошел в Вифлеем на перепись, и тем отдал кесарю кесарево и явил пример покорности закону и властям. Он родился в пещере, и тем явил пример бесконечного смирения и дал недвусмысленный урок: достоинство человека зависит не от места рождения его, но от духа, который в нем. Своим Рождеством Он настежь распахнул небеса и сделал так, что ангелы пели на грешной земле и беседовали с пастырями. Он сделал пастухов первыми Своими поклонниками, и тем показал, что в Царствие Свое Он будет избирать людей не по знатности происхождения, богатству, учености или общественному положению, но по невинности души, чистоте сердца и богобоязненности ума. Он привлек к Себе умнейших людей Востока, волхвов, и освободил их от звездопоклонничества, и научил поклоняться живому и всемогущему Богу во Святой Троице. Он открыл в Ироде и мудрецах иерусалимских всю бездну развращенной человеческой природы, исступленной от греха и порабощенной страстями. Чрез мученичество вифлеемских младенцев Он предрек страдальческий путь многих и многих последователей Своих, но и показал за краткое время, что невинность сильнее насилия и что Ирод на самом деле убил не младенцев, а самого себя. Он был гоним Иерусалимом, ибо в Иерусалиме Он в конце концов и пострадает — но и прославится. Он спасся от гонений со стороны богоизбранного народа в Египте, и тем повторил для Израиля великий и ясный урок. Он жил в Египте среди хамитов, чтобы и их коснуться Своим цельбоносным присутствием и направить на путь спасения, как Он сделал и с двумя другими человеческими расами, семитами и иафетитами, — да явит Свою нераздельную любовь ко всему роду человеческому. И всю сию огромную миссию Он выполнил молча, лежа на руках Своей Пресвятой Матери. Когда эта миссия была завершена, тогда Он возвратился в Назарет, дабы готовиться к новой. Ни одного мгновения на земле Он не прожил, не наполнив его исполинскими делами ради спасения человечества. Его орало, однажды погруженное в ниву мира, не останавливалось ни на мгновение; и не была бразда Его где‑то глубже, а где‑то мельче — но везде равно глубока. Все для спасения людей! Потому Церковь и славит и восхваляет Его как Единого Человеколюбца, со Отцем и Святым Духом — Троицу Единосущную и Нераздельную, ныне и присно, во все времена и во веки веков. Аминь.
Григорий Лебедев — Слово на Рождество Христово
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
В сегодняшний день, братия, с каким приветствием я могу обратиться к вам, как не с рождественской песнью:«Слава в вышних Богу!«Мы привыкли к этим словам, и они уже, может быть, мало дают нашему уму, но в эти рождественские дни песнь эта должна звучать как торжественный гимн Неба, потому что это песнь Неба. Ее пели ангелы, как сообщает евангелист Лука.
В этот священный момент церковного воспоминания, в рождественские дни, хотя вы и отвлечены своими занятиями, на миг отдайте свои мысли яслям, сердце сделайте вертепом и слейтесь с небесным хором ангелов и скажите:«Слава в вышних Богу!». Но я боюсь продолжать эту священную песнь, потому что не знаю, очищены ли ваши сердца, чтобы воспринять и другие слова:«На земли мир, в человеках благоволение». Я боюсь, что в вас слишком сильно мирское мудрствование, в свете которого эти слова есть величайшая ложь, величайшая фальшь и величайшее лицемерие.
Как понять людям, какой может быть мир? Какой может быть мир, когда вселенная подобна вулкану, когда кровопролитиям и воинам нет конца, когда мир — котел кипящий; война или приготовление к войне идут повсюду и вдруг — «благоволение в человеках»…«Одно лицемерие!» — говорит человеческий ум. Какое благоволение, когда земля содрогается от землетрясений и разъедается человеческой злобой и ненавистью? Выходит, песнь Церкви — ложь, лицемерие и фальшь, потому что мира нет. Тут что‑то не так. Не могли ангелы возвещать ложь.
Мир на земле есть. Он принесен. Если в безбожном мире нет мира, мы громче должны кричать:«Слава в вышних Богу и на земли мир!«Люди и человечество не имеют мира, но тем хуже для них. Значит, они банкроты в сооружении мира. Если они отвернулись от мира, при чем тут Бог? Если люди так умны, что не нуждаются в благоволении, а сами создают хаос, злобу и ненависть, при чем тут Бог?
Мир принесен. И какой мир! Мир необъятной глубины, по сравнению с тем миром, который хотели люди. Люди хотят покоя в своих квартирах. Люди и теперь готовы навязать Христу роль повелителя, который своими распоряжениями, приказаниями устраивает мир, и его солдаты охраняют его. Христос не думал о мире, охраняемом солдатами, о покое ваших квартир. Напротив, имев в виду мир человеческого устройства, Христос говорил:«Разве мир Я принес на землю? Я принес не мир, но меч». Не сразу ли вслед за ангельскою песнью полилась кровь младенцев? Это Ирод восстанавливал мир. То был не Христос, а люди! Зачем же вы это относите к Богу? Божий мир — другой, а тайна его — иная.
Эту тайну в величайшем восторге воспевает Церковь:«Приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе. Средостение градежа разрушишася, пламенное оружие падает, и херувим отступает от Древа жизни, и аз райския пищи причащаюся». Церковь объясняет:«Средостение градежа… разрушишася»… — вот какая война окончена, вот какой мир заключен: окончена война с Небом, оборона Неба от зла Земли.
До пришествия Христа Небо было как бы ограждено крепостной стеной от зла Земли и стоял, поставленный Богом, кордон — херувим, чтобы зло не перешло на Небо. Когда же на землю приходит Властелин и Творец — Иисус Христос, Он связывает зло — дьявола, объявляет мир и приказывает раскидать крепостную стену; приказывает снять охрану. Охрана у Источника жизни снимается, и херувим с пламенным мечом отступает от древа жизни. Небо открыто, и люди во всех своих немощах призываются в открытое Небо, чтобы вкусить сладость Неба:«Я райской пищи причащаюся».
Если и ты хочешь усвоить мир Божий, прежде всего свяжи в себе зло, уничтожь внутренний разлад и раздвоение, которые разлагают жизнь. Зло и грех делают жизнь немирною, и поэтому ты сбрось их. Потом родись духовно, как родился Христос. После этого мир обнимет души ваши; мир как просветление души, как ее парение, как чистая совесть, как внутренняя примиренность. Более того, мир обретут ваши внешние пути, как отражение внутреннего мира, потому что основой внешнего мира является внутренний, Христов мир.
Если люди не усвоили мира Христа, как у них может быть внешний мир? Мир повисает в воздухе. Вот почему лопаются все земные ухищрения в поисках мира — они обречены на постоянные неудачи. Укор, дерзко брошенный Христу, что Его мир фальшив, надо вернуть людям, миру, потому что их мир действительно призрачен.
Мира на земле нет — это правда. Его нет оттого, что люди отвернулись от мира Христа. В тоске об утраченном мире они не могут восклицать:«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человеках благоволение!«Слава Связавшему зло и Принесшему мир.
Поклонитесь же от всего сердца убогим яслям Вифлеемским, сделайте свое сердце вертепом Господа, свяжите зло, родитесь духом, и в этом возрождении вы обретете внутренний мир, который отразится и на ваших внешних путях. На земле нет мира, потому что человек отвернулся от божественного мира. В тоске об утраченном мире пусть еще громче звучит в душе звучная ангельская песнь и будет живой молитва о том, чтобы Господь установил Божий мир в душах ваших.
«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человеках благоволение». Аминь.
Григорий Лебедев — Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума…
Возлюбленные! Вот она знакомая, дорогая сердцу и волнующая песнь рождества. Вы только что слышал ее и ответили на нее крестом и поклоном приветствия Бога, как будто отдернулась завеса будничной жизни, и в жизнь ворвался столп ослепительного света и залил все. И все засияло, все засверкало!
С первых же слов рождественской песни волнующая тайна рождества заливает все чарующим светом. Это тайна открытия на земле Божественного Света. Рождество Христа засияло во вселенной Светом Разума. Свет Разума — Слово. Явление Божественного Разума — явление Бога Слова. Господь воплотился и пришел в мир, а в мире восторжествовал животворящий Свет Разума.
Рождество Христа — праздник явления Света. Это — праздник нового, второго творения жизни через влитие в нее Божественного Света. Эту мысль раскрывает нам св. апостол, который говорит, что до явления Света Разума, когда был нарушен контакт человека с Богом и человек был предоставлен самому себе, люди были объяты мраком тьмы. Этот мрак обволакивал всю человеческую жизнь. И запутался, и погиб маленький человеческий разум, погибло человеческое сердце, а с ними и вся человеческая жизнь. Но лучше скажем об этой безотрадности потерянной жизни словами самого апостола.
Поскольку люди»не заботились иметь Бога в разуме», не заботились руководствоваться светом,«то предал их Бог превратному уму», предоставил путаться во тьме заблуждения. Они»осуетились в умствованиях своих… заменили истину… ложью», свет — тьмою. За то, что люди не приняли любви истины, послал им Бог»действие заблуждения, так что они буду верить лжи»(Рим. 1,21, 25, 28, 2 Фес. 2,10–11).
Ложь, как тьма, окутала всю жизнь. Произошло полное извращение понятий, взглядов, убеждений, мнений и даже простых представлений, так что явная ложь казалась истиной. Так бесславно погиб человеческий ум, лишенный руководящего Света Разума — Бога. Так же безнадежно погибли и совесть, и сердце человеческое. Об этом тоже скажет апостол: когда люди потеряли Свет Истины, тогда»омрачилось несмысленное их сердце»(Рим. 1,21) и началось блуждание человека во тьме. Святой пишет:«И предал их Бог в похотях сердец их нечистоте»(Рим. 1,24).
Нечистота разлилась по всей земле. Апостол открывает нам, что делается с землей, где погас Свет Разума и где оборвалось»животворящее»попечение Бога. Вся мировая история, особенно в эпоху морального упадка человечества, есть прямая иллюстрация к словам апостола Павла. Как живая характеристика земли, лишенной творческого света, звучат того же апостола:
«Они (люди земли вне Бога) исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы»(Рим. 1,29–31). И вот эту среду разложения осиял Свет Разума…
Братия! Эго Бог, Бог — Слово. Это рождение Божественного Разума. Это осияние Его Света. Это творческое начало жизни. От Него — свет человеческого разума, свет совести как немеркнущей звезды.
Человек, невольник тьмы, умоли явившегося Христа подать тебе искру Света Разума и через неё осветить свою темную жизнь и впитать в себя Божественный Свет как истину жизни и как ее правду. Когда в душу проникает хотя бы искра Святого Разума, Божьего Света, тогда человек»звездам служащий», т. е. живущий до стихиям земли, увидит в самих этих стихиях хотя бы тень величайшего Устроителя и Промыслителя жизни — Бога, и, руководимый искрой Света, потянется к Солнцу Правды, в стихию Бога.
«Звездою учахуся Тебе кланяться, Солнцу Правды, и Тебе ведети с высоты Востока». Человек устремится познать Тебя, пришедшего, как заря жизни, с Востока. Познавши, человек поклонится Тебе, как Солнцу Правды, отогнавшему мрак, прекратившему бесплодную суету жизни и подавшему нам свет, тепло и блаженство.
Вот, братия, какова мысль сегодняшнего радостного торжества. Сегодня праздник Света жизни! Праздник явления Бога–Слова, Света Разума. Праздник явления Света как творческого возрождающего начала жизни.
И сегодня — праздник жизни! Сегодня восходит Солнце Разума. Сегодня рождается Христос, наш Свет и Спаситель наш, все оправдание наше. Господи, слава Тебе!
Слава Тебе, Воплотившемуся! Слава Тебе, изгнавшему мрак и грех! Слава Тебе, явившему нам Божественный Свет! Слава Тебе, осиявшему Своим Светом вселенную и нашу грешную землю! Слава Тебе, Солнце Правды, осиявшее и нас Твоими лучами!
Взойди же, Солнце Правды! Гряди, Господи! Освяти наши души! Спаси нас явлением Твоим! Аминь.
III. Богослужебные тексты
Минея Праздничная на русском языке. Рождество
Рождество по плоти Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа
25 декабря
ПОСЛЕДОВАНИЕ ЧАСОВ В НАВЕЧЕРИЕ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
ЧАС ПЕРВЫЙ
Священник: Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков.
Чтец: Аминь. Слава Тебе, Боже наш слава Тебе.
Царь Небесный: Трисвятое. Слава, и ныне: Пресвятая Троица: Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне: Отче наш: Священник: Ибо Твоё есть Царство: Чтец: Аминь. Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне: Придите, поклонимся: (3)
И после возгласа иерей кадит Евангелие на аналое, иконы, весь храм и братию по чину.
Псалом 5
Слова мои услышь, Господи, уразумей вопль мой, внемли гласу моления моего, Царь мой и Бог мой, ибо к Тебе помолюсь я, Господи. Рано утром услышь голос мой, рано утром предстану Тебе и буду взирать. Ибо Ты Бог, не желающий беззакония, не поселится при Тебе творящий зло, не пребудут и беззаконники пред очами Твоими; возненавидел Ты всех, делающих беззаконие. Ты погубишь всех, говорящих ложь; кровожадным и коварным гнушается Господь. Я же по множеству милости Твоей войду в дом Твой, поклонюсь пред храмом святым Твоим в страхе Твоём. Господи, поведи меня в правде Твоей ради врагов моих, направь пред Тобою путь мой. Ибо нет в устах их истины, сердце их суетно, гроб открытый — гортань их, языками своими обманывали. Осуди их, Боже, да отстанут они от замыслов своих, по множеству нечестия их изгони их, ибо они огорчили Тебя, Господи. И да возвеселятся все надеющиеся на Тебя, вовек возрадуются, и Ты поселишься среди них, и будут хвалиться Тобою любящие имя Твоё. Ибо Ты благословишь праведника, Господи, как оружием благоволения Ты оградил нас.
Псалом 44
Излило сердце моё слово благое, я изрекаю дела мои Царю; язык мой — трость книжника–скорописца. Цветущий красотою среди сынов человеческих! Излилась благодать из уст Твоих, поэтому благословил Тебя Бог навек. Опояшься мечом Твоим при бедре Твоём, Сильный, в совершенстве Твоём и красоте Твоей, и укрепись, и процветай, и царствуй ради истины, и кротости, и правды, и поведёт Тебя дивно десница Твоя! Стрелы Твои заострены, Сильный, — народы пред Тобою падут, — они — в сердце врагов Царя. Престол Твой, Боже, во век века, жезл правоты — жезл Царства Твоего. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие, поэтому помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более сотоварищей Твоих. Смирна, и бальзам, и кассия — от одежд Твоих, от чертогов слоновой кости, из которых веселят Тебя. Дочери царей в почёте у Тебя, предстала Царица справа от Тебя, в одежду златотканную облачённая, изукрашенная. Услышь, Дочь, и посмотри, и склони ухо Твоё, и забудь народ Твой и дом отца Твоего, ибо возжелал Царь красоты Твоей, ибо Он — Господь Твой. И Ты поклонишься Ему, и дочь Тира с дарами; лицо Твоё будут умолять богатые из народа. Вся слава Дочери Царя внутри; золотою бахромой Она одета, изукрашена. Приведутся к Царю девы вслед за Ней, подруг Её приведут к Тебе, приведут в веселии и радости, введут во храм Царя. Вместо отцов Твоих стали сыновья Твои, Ты поставишь их князьями по всей земле. Вспомнят имя Твоё во всяком роде и роде, потому народы прославят Тебя вовек и во век века.
Псалом 45
Бог нам прибежище и сила, помощник в скорбях, постигших нас тяжко. Поэтому не устрашимся, когда сотрясается земля и сдвигаются горы в сердце морей. Зашумели и взволновались воды их, потряслись горы от мощи Его. Речные потоки веселят город Божий — освятил обитель Свою Всевышний. Бог посреди него, и он не поколеблется, поможет ему Бог с раннего утра. Смутились народы, склонились царства, подал глас Свой Всевышний — поколебалась земля. Господь сил с нами, заступник наш — Бог Иакова! Придите и посмотрите на дела Божии, какие Он соделал чудеса на земле, упраздняя войны до концов земли, лук сокрушит и сломит оружие и щиты сожжёт огнём. Успокойтесь и познайте, что Я — Бог, вознесусь среди народов, вознесусь на земле. Господь сил с нами, заступник наш — Бог Иакова.
Слава, и ныне: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже. (3) Господи, помилуй. (3) Слава:
Тропарь, глас 4
Некогда вносилась в перепись со старцем Иосифом, / как происходящая от семени Давидова, в Вифлееме Мариам, / носящая во чреве Зачатого без семени. / Настало время родить, / и не было нигде места для ночлега; / но, как чертог приятный, / пещера Царице была показана. / Христос рождается, чтобы в нас восстановить / прежде падший Свой образ.
И ныне, Богородичен: Как назвать нам Тебя, о Благодатная? / Небом? Ибо чрез Тебя воссияло Солнце правды. / Раем? Ибо израстила Ты Цвет нетления. / Девой? Ибо Ты пребыла нетленной. / Чистой Матерью? Ибо держала во святых Твоих объятиях Сына, всех Бога. / Его моли о спасении душ наших.
Затем поем стихиры, творение Софрония, патриарха Иерусалимского, повторяя каждую из них дважды.
Стихиры первого часа, глас 8
Вифлеем, готовься, / да устраиваются ясли; / пещера, принимай: Истина пришла. / Тень пробежала, и Бог человеком от Девы явился, / приняв образ подобный нам и обо? жив то?, что принял. / Потому Адам обновляется, с Евою восклицая: / «На земли благоволение явилось, чтобы спасти род наш!» (2)
Стих: Бог от юга придёт, / и Святой — от горы осеняющей чащи. Авв 3:3а
Глас 3
Ныне таинственно спешит исполниться / пророческое предсказание, гласящее: / «И ты, Вифлеем, земля Иудина, / никак не меньший среди правителей, / ты, предутовляющий пещеру; / ибо из тебя выйдет для меня во плоти от Девы Отроковицы / Предводитель племен, Христос Бог, / Который будет пасти народ Свой, новый Израиль». / Воздадим Ему все величие!
Стих: Господи, услышал я весть Твою и убоялся, / уразумел дела Твои, и изумился.
Авв 3:2а
Ныне таинственно спешит исполниться:
Слава, глас 8: Так говорит Иосиф Деве: / «Мария, что такое, вижу я, случилось с Тобой? / Недоумеваю, и изумляюсь, и умом поражаюсь; / удались же тайно от меня скорее. / Мария, что такое, вижу я, случилось с Тобой? / Вместо чести — позор, вместо радости — скорбь, / вместо похвал Ты укор мне принесла! / Больше не вынести мне порицания от людей, / ибо от священников из храма Господня как непорочную я взял Тебя, / и вот, что за зрелище?»
И ныне: Так говорит Иосиф Деве:
Прокимен, глас 4
Господь сказал Мне: / «Ты — Сын Мой, Я сегодня родил Тебя».
Стих: Проси у Меня, и дам Тебе народы в наследие Твоё, и во владение Твоё — концы земли. Пс 2:8б, 9
Пророчества Михея чтение
Так говорит Господь: и ты, Вифлеем, дом Ефрафы, невелик, чтобы быть среди тысяч Иудиных: но из тебя произойдет Мне (Вождь –) Тот, Кому до? лжно быть Князем в Израиле, и происхождение Его из начала, от дней вечных. Потому Он отдаст их до того времени, когда рождающая родит; и тогда остальные из братьев Его обратятся к сынам Израиля. И станет, и посмотрит, и будет пасти стадо Свое в силе Господь; и в славе имени Господа Бога своего они пребудут, потому что Он ныне возвеличится до краев земли.
Мих 5:2–4
Послание к Евреям, зачало 303
Бог, многократно и многообразно говоривший в древности отцам в пророках, в эти последние дни говорил нам в Сыне, Которого поставил наследником всего, через Которого и сотворил века. Он, будучи сиянием славы и образом сущности Его, и держа все словом силы Своей, совершив Собою очищение грехов наших, воссел по правую сторону [престола] Величества на высоте, сделавшись настолько превосходнейшим Ангелов, насколько отличнейшее пред ними унаследовал Имя. Ибо кому когда из Ангелов сказал Бог: «Ты — Сын Мой, Я сегодня родил Тебя»? И еще: «Я буду Ему Отцом, и Он будет Мне Сыном»? А еще, когда Он вводит Первородного во вселенную, Он говорит: «И да поклонятся Ему все Ангелы Божии». И об Ангелах говорит: «Творящий Ангелов Своих духами и служителей Своих огнем пылающим», — а о Сыне: «Престол Твой, Боже, во век века, жезл правоты — жезл Царства Твоего. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие, поэтому помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более сотоварищей Твоих.» И: «В начале Ты, Господи, землю основал, и дело рук Твоих — небеса; они погибнут, а Ты пребудешь, и все, как одежда, обветшают, и, как одеяние, Ты свернёшь их, и изменятся. Но Ты — тот же, и годы Твои не кончатся.
Евр 1:1–12
Евангелие от Матфея, зачало 2
Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде чем сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая Ее обесславить, решил тайно отпустить Ее. Но когда он помыслил это, — вот, Ангел Господень во сне явился ему, говоря: «Иосиф, сын Давидов, не бойся принять Мариам, жену твою, ибо рожденное в Ней — от Духа Святого. И родит Она Сына, и наречешь имя Ему: Иисус, ибо Он спасет народ Свой от грехов их». А это все произошло, чтобы исполнилось сказанное Господом чрез пророка, который говорит: «Вот, Дева зачнет во чреве и родит Сына, и нарекут имя Ему: Эммануил», — что в переводе значит: «С нами Бог». Пробудившись от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень, и принял жену свою, и не знал Ее; доколе не родила Она Сына Своего, первенца, и он нарек имя Ему: Иисус.
Мф 1:18–25
Стопы мои направь по слову Твоему, и да не овладеет мною никакое беззаконие.
Избавь меня от клеветы человеческой, и сохраню заповеди Твои.
Яви свет лица Твоего рабу Твоему и научи меня повелениям Твоим. Пс 118:133 — 135
Да наполнятся уста мои хвалою Тебе, Господи, чтобы мне воспевать славу Твою, весь день — великолепие Твоё. Пс 70:8
Трисвятое. Слава, и ныне: Пресвятая Троица: Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне: Отче наш:
Священник: Ибо Твоё есть Царство: Чтец: Аминь.
Кондак, глас 3
Дева в сей день идет, чтобы Предвечное Слово / родить в пещере неизреченно. / Ликуй, вселенная, о том услышав, / прославь со Ангелами и пастухами / нас ради восхотевшего явиться / — Дитя младое, Предвечного Бога.
Господи, помилуй. (40)
Во всякое время и на всякий час принимающий поклонение и прославление на небе и на земле Христе Боже, долготерпеливый, многомилостивый, милосерднейший, любящий праведных и милующий грешных, всех призывающий ко спасению обещанием будущих благ! Сам, Господи, прими в час сей и наши молитвы и направь жизнь нашу к заповедям Твоим: души наши освяти, тела очисти, помышления исправь, мысли очисти и избавь нас от всякой скорби, бед и муки. Огради нас святыми Твоими Ангелами, чтобы ополчением их хранимые и наставляемые достигли мы единения в вере и разумения неприступной Твоей славы, ибо Ты благословен во веки веков. Аминь.
Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне:
Честью высшую Херувимов / и несравненно славнейшую Серафимов, / девственно Бога–Слово родившую, / истинную Богородицу — Тебя величаем.
Именем Господним благослови, отче.
Священник: Боже, сжалься над нами и благослови нас; яви нам свет лица Твоего и помилуй нас.
Чтец: Аминь.
Священник: Христе, Свет истинный, просвещающий и освящающий всякого человека приходящего в мир! Запечатлей на нас свет лица Твоего, да узрим в нем свет неприступный, и направь стопы наши к исполнению заповедей Твоих, по молитвам Пречистой Твоей Матери и всех Твоих святых. Аминь.
ЧАС ТРЕТИЙ
Придите, поклонимся Царю нашему, Богу!
Придите, поклонимся и припадем ко Христу, Царю, нашему Богу!
Придите, поклонимся и припадем к Самому Христу, Царю и Богу нашему!
Псалом 66
Боже, сжалься над нами и благослови нас, яви нам свет лица Твоего и помилуй нас, чтобы познали на земле путь Твой, во всех племенах — спасение Твоё. Да прославят Тебя народы, Боже, да прославят Тебя народы все. Да возвеселятся и возрадуются племена, ибо Ты будешь судить народы по правде и племена на земле направишь. Да прославят Тебя народы, Боже, да прославят Тебя народы все. Земля дала плод свой: благослови нас, Боже, Боже наш. Да благословит нас Бог, и да убоятся Его все концы земли.
Псалом 86
Основания Его на горах святых. Любит Господь врата Сиона больше всех селений Иакова. Славное сказано о тебе, город Божий. Упомяну о Рааве и Вавилоне знающим меня. И вот, иноплеменники, и Тир, и народ Эфиопов, они были там. «Матерь Сион!» — скажет человек; и Человек родился в нём, и основал его Сам Всевышний. Господь поведает это в списке народов, и князей этих, бывших в нём. Ибо всех веселящихся жилище в тебе.
Псалом 50
Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззаконие моё; совершенно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Ибо беззаконие моё я знаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Единому, я согрешил и злое пред Тобою сотворил, — да будешь оправдан в словах Твоих и победишь, если вступят с Тобою в суд. Ибо вот, я в беззакониях зачат, и во грехах родила меня мать моя. Ибо вот, Ты истину возлюбил, сокрытое и тайное премудрости Твоей мне открыл. Ты окропишь меня иссопом — и буду очищен; омоешь меня — и сделаюсь белее снега, дашь мне услышать радость и веселие — возрадуются кости униженные. Отврати лицо Твоё от грехов моих и все беззакония мои изгладь. Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и Дух Правый обнови внутри меня. Не отринь меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня. Возврати мне радость спасения Твоего и Духом Владычественным утверди меня. Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся. Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, Ты откроешь уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою. Ибо если бы жертвы Ты восхотел, я дал бы её, — к всесожжениям не будешь благоволить. Жертва Богу — дух сокрушённый, сердца сокрушённого и смиренного Бог не презрит. Облагодетельствуй, Господи, во благоволении Твоём Сион, и да будут воздвигнуты стены Иерусалима, — тогда примешь благосклонно жертву правды, возношение и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов.
Слава, и ныне: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже. (3) Господи, помилуй. (3) Слава:
Тропарь, глас 4
Некогда вносилась в перепись со старцем Иосифом, / как происходящая от семени Давидова, в Вифлееме Мариам, / носящая во чреве Зачатого без семени. / Настало время родить, / и не было нигде места для ночлега; / но, как чертог приятный, / пещера Царице была показана. / Христос рождается, чтобы в нас восстановить / прежде падший Свой образ.
И ныне, Богородичен: Богородица, Ты — Лоза истинная, / возрастившая нам жизни Плод; / Тебя умоляем: ходатайствуй, Владычица / с Апостолами и всеми святыми / о помиловании душ наших.
Затем поем стихиры, повторяя их дважды.
Стихиры третьего часа, глас 6
Это — Бог наш, / не сравнится с Ним никто иной, / рожденный от Девы и живший с людьми; / Сын Единородный видится лежащим / в бедных яслях подобно смертным, / и пеленами повивается Славы Господь; / и волхвов звезда направляет к поклонению Ему; / и мы поем: / «Троица Святая, спаси души наши». (2)
Глас 8
Стих: Бог от юга придёт, / и Святой — от горы осеняющей чащи. Авв 3:3а
Прежде рождества Твоего, Господи, / невещественные воинства поражались, / с трепетом созерцая таинство; / ибо Ты уподобиться новорожденному Младенцу благоволил, / свод небесный украсивший звездами; / и в яслях бессловесных животных возлежишь / Ты, держащий в руке все концы земли. / Подлинно, через такой Твой промысел / стало известно милосердие Твое, Христе. / Велика милость Твоя, слава Тебе!
Стих: Господи, услышал я весть Твою и убоялся, / уразумел дела Твои, и изумился. Авв 3:2а
Прежде рождения Твоего, Господи:
Слава, глас 3: «Иосиф, скажи нам: / как Деву, Которую взял ты из Святилища, / беременной приводишь в Вифлеем?» / «Я,» — говорит он, — «пророков исследовал / и, откровение получив через Ангела, удостоверился, / что Бога родит Мария неизъяснимо; / Ему на поклонение волхвы с Востока прибудут, / с дарами драгоценными служение совершая». / Воплотившийся нас ради, Господи, / слава Тебе!
И ныне: Иосиф, скажи нам:
Прокимен, глас 4
Младенец рожден был нам, / Сын, и дан нам.
Стих: Владычество Его было на плече Его. Ис 9:6а
Пророчества Варуха чтение
Это — Бог наш, не сравнится с Ним никто иной. Изобрел Он всякий путь познания и дал его Иакову, отроку Своему, и Израилю, возлюбленному Им. После (же) того Он на земле явился и обитал среди людей.
Это — книга повелений Божиих и закон, пребывающий вовек. Все, держащиеся её, (войдут) в жизнь, а оставляющие её умрут. Обращайся, Иаков, и возьмись за неё, пойди к сиянию при свете её. Не отдай другому славы твоей, и полезного для тебя — народу чужому. Блаженны мы, Израиль, что угодное Богу известно нам.
Вар 3:36–38; 4:1–4
Послание к Галатам, зачало 208а
Братья, прежде, чем придти вере, мы заключены были под стражею Закона в ожидании будущего откровения веры, так что Закон стал для нас детоводителем ко Христу, чтобы нам оправдаться верою; по пришествии же веры мы уже не под властью детоводителя. Ибо все вы чрез веру — сыны Божии во Христе Иисусе. Ибо сколько вас во Христа ни крестилось, все вы во Христа облеклись. Нет уже ни Иудея, ни Эллина, нет ни раба, ни свободного, нет мужского пола и женского; ибо все вы — одно во Христе Иисусе. Если же вы — Христовы, то вы — семя Авраамово и по обетованию наследники.
Гал 3:23–29
Евангелие от Луки, зачало 5
В те дни вышел указ от кесаря Августа о переписи всей вселенной. Эта перепись была первой в правление Квириния Сирией. И шли все записываться, каждый в свой город. Пошел же и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею в город Давидов, который зовется Вифлеем, потому что был он из дома и рода Давидова, записаться с Мариам, обрученною ему женою, которая была беременна. Было же: пока они находились там, исполнились дни, когда Она должна была родить. И родила Она Сына Своего, первенца, и спеленала Его и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице. И были в стране той пастухи, находившиеся в поле и несшие ночную стражу при стаде своем. И вот, Ангел Господень предстал им, и слава Господня осияла их, и устрашились они страхом великим. И сказал им Ангел: «Не бойтесь! Ибо вот, я благовествую вам радость великую, которая будет всему народу: что родился вам сегодня в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь. И вот вам знамение: вы найдете Дитя спеленатое лежащее в яслях». И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, хвалившее Бога и возглашавшее: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, среди людей — благоволение!» И было: когда отошли от них на небо Ангелы, и те люди, пастухи, сказали друг другу: «Дойдем же до Вифлеема и посмотрим, что это за событие случилось, о чем возвестил нам Господь». И они, поспешив, пришли, и нашли Мариам, и Иосифа, и Дитя, лежащее в яслях. Увидев же, поведали о слове, сказанном им об Этом Младенце. И все услышавшие удивились сказанному им пастухами. Мариам же сохраняла все слова эти, слагая в сердце Своем. И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за все, что они услышали и увидели так, как было сказано им.
Лк 2:1–20
Господь Бог благословен, благословен Господь на всякий день, даст успех нам Бог спасения нашего. Бог наш — Бог во спасение. Пс 67:20, 21
Трисвятое. Слава, и ныне: Пресвятая Троица: Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне: Отче наш:
Священник: Ибо Твоё есть Царство: Чтец: Аминь.
Кондак, глас 3
Дева в сей день идет, чтобы Предвечное Слово / родить в пещере неизреченно. / Ликуй, вселенная, о том услышав, / прославь со Ангелами и пастухами / нас ради восхотевшего явиться / — Дитя младое, Предвечного Бога.
Господи, помилуй. (40)
Во всякое время и на всякий час принимающий поклонение и прославление на небе и на земле Христе Боже, долготерпеливый, многомилостивый, милосерднейший, любящий праведных и милующий грешных, всех призывающий ко спасению обещанием будущих благ! Сам, Господи, прими в час сей и наши молитвы и направь жизнь нашу к заповедям Твоим: души наши освяти, тела очисти, помышления исправь, мысли очисти и избавь нас от всякой скорби, бед и муки. Огради нас святыми Твоими Ангелами, чтобы ополчением их хранимые и наставляемые достигли мы единения в вере и разумения неприступной Твоей славы, ибо Ты благословен во веки веков. Аминь.
Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне:
Честью высшую Херувимов / и несравненно славнейшую Серафимов, / девственно Бога–Слово родившую, / истинную Богородицу — Тебя величаем.
Именем Господним благослови, отче.
Священник: По молитвам святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.
Чтец: Аминь.
Молитва святого Мардария
Владыка Боже, Отче Вседержитель, Господи, Сын Единородный Иисусе Христе и Дух Святой! Единое Божество, единая Сила, помилуй меня грешного, и Тебе известными путями спаси меня, недостойного раба Твоего, ибо Ты благословен во веки веков. Аминь.
ЧАС ШЕСТОЙ
Придите, поклонимся Царю нашему, Богу!
Придите, поклонимся и припадем ко Христу, Царю, нашему Богу!
Придите, поклонимся и припадем к Самому Христу, Царю и Богу нашему!
Псалом 71
Боже, дай суд Твой царю, и правду Твою — сыну царя, чтобы судить народ Твой по правде и нищих Твоих — в суде. Да примут горы мир для народа, и холмы — правду. Он будет судить нищих из народа, и спасёт сынов бедных, и смирит клеветника, и пребудет с солнцем, и прежде луны, в роды родов. Он сойдёт, как дождь на руно, и как капля, падающая на землю. Воссияет во дни его правда и множество мира, доколе не упразднится луна. И будет он господствовать от моря до моря и от реки до концов вселенной. Пред ним припадут Эфиопы, и враги его лизать будут прах; цари Фарсиса и острова дары принесут, цари Аравии и Сава дары приведут, и поклонятся ему все цари земли, все народы рабски послужат ему. Ибо он избавил нищего из руки властителя, и бедного, у которого не было помощника. Пожалеет он нищего и бедного, и души бедных спасёт, от лихоимства и от неправды избавит души их, и почтенно имя его пред ними. И будет жить, и дадут ему от золота Аравии, и будут молиться о нём непрестанно, весь день благословлять его. Будет он утверждением на земле, на вершинах гор, превознесётся выше Ливана плод его, и процветут они из города, как трава земная. Да будет имя его благословенно вовеки, прежде солнца пребывает имя его, и благословятся в нём все племена земные, все народы назовут блаженным его. Благословен Господь, Бог Израилев, Один творящий чудеса, и благословенно имя славы Его вовек и во век века, и будет наполнена славою Его вся земля. Да будет, да будет!
Псалом 131
Вспомни, Господи, Давида и всю кротость его, как поклялся он Господу, дал обет Богу Иакова: «Не войду я в шатёр дома моего, не взойду на устланное ложе моё, не дам сна очам моим, и ве? кам моим — дремоты, и покоя вискам моим, пока не найду места Господу, жилища Богу Иакова!» Вот, мы услышали, что оно в Ефрафе, нашли его на равнинах лесистых, войдём в обители Его, поклонимся месту, где стояли ноги Его. Встань, Господи, на место покоя Твоего, Ты и ковчег святыни Твоей, — священники Твои облекутся в правду, и святые Твои радостью возрадуются. Ради Давида, раба Твоего, не отврати лица помазанника Твоего. Клялся Господь Давиду в истине и не отречётся от неё: «От плода чрева твоего посажу на престоле твоём; если сохранят сыны твои завет Мой и эти свидетельства Мои, которым научу их, и их сыны до века будут сидеть на престоле твоём». Ибо избрал Господь Сион, выбрал его в жилище Себе: «Это покой Мой во век века, здесь поселюсь, ибо Я избрал его. Добычу его благословением благословлю, нищих его насыщу хлебом, священников его облеку во спасение, и святые его радостью возрадуются. Там возращу рог Давиду, приготовил Я светильник помазаннику Моему: врагов его облеку стыдом, а на нём расцветёт святыня Моя».
Псалом 90
Живущий помощью Всевышнего под кровом Бога небесного водворится. Скажет Господу: «Заступник мой Ты и прибежище моё, Бог мой и уповаю на Него». Ибо Он избавит тебя от сети ловцов и от вести тревожной. За плечами Своими сокроет тебя, и под крыльями Его будешь безопасен, — как оружие окружит тебя истина Его. Не убоишься от страха ночного, от стрелы, летящей днём; от опасности, во тьме блуждающей, от несчастья и демона полуденного. Падет рядом с тобою тысяча, и десять тысяч справа от тебя, но к тебе не приблизятся. Только очами твоими посмотришь и воздаяние грешников увидишь. Ибо Ты, Господи, надежда моя! Всевышнего сделал ты прибежищем твоим. Не подступится к тебе зло, и бич не приблизится к шатру твоему, ибо Он Ангелам Своим заповедает о тебе сохранить тебя на всех путях твоих, — на руках понесут тебя, чтобы ты не споткнулся о камень ногою твоею. На аспида и василиска наступишь и попирать будешь льва и дракона. «Ибо на Меня он уповал, и избавлю его, прикрою его, ибо он познал имя Моё. Призовёт Меня, и услышу его, с ним Я в скорби, избавлю его и прославлю его, долгоденствием исполню его и явлю ему спасение Моё».
Слава, и ныне: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже. (3) Господи, помилуй. (3) Слава:
Тропарь, глас 4
Некогда вносилась в перепись со старцем Иосифом, / как происходящая от семени Давидова, в Вифлееме Мариам, / носящая во чреве Зачатого без семени. / Настало время родить, / и не было нигде места для ночлега; / но, как чертог приятный, / пещера Царице была показана. / Христос рождается, чтобы в нас восстановить / прежде падший Свой образ.
И ныне, Богородичен: Нет у нас дерзновения из‑за множества согрешений наших, / но Ты умоли от Тебя Рожденного, Богородица Дева! / Ибо силу многую имеет моление Матери ко благосклонному Владыке. / Не презри мольбы грешных, Всечистая, / ибо милостив и имеет силу спасать / Тот, Кто принял за нас страдание.
Затем поем стихиры, повторяя их дважды.
Стихиры шестого часа, глас 1
Придите, верные, Богом вдохновленные, возвысимся / и увидим ясно в Вифлееме / Божественное схождение к нам с высоты; / и, умом очистившись, / принесем в жизни добродетели вместо благоухающего мvра, / с верою заранее готовя от душевных сокровищ / наступление рождественских торжеств, взывая: / «Слава в Вышних Богу в Троице, / чрез Которого среди людей благоволение явилось / для искупления Адама от первородного проклятия, / ибо Он — Человеколюбец. (2)
Стих: Бог от юга придёт, / и Святой — от горы осеняющей чащи. Авв 3:3а
Глас 4
Слушай, небо, и внимай, земля, / да потрясутся её основания, / да охватит трепет преисподнюю: / ибо Бог и Творец вошел в образующуюся плоть, / и Создавший мощною рукою все творение / как произведение чрева созерцается. / О, глубина богатства, и премудрости, и ведения Божия! / Как непостижимы суды Его / и неиссле? димы пути Его!
Стих: Господи, услышал я весть Твою и убоялся, / уразумел дела Твои, и изумился. Авв 3:2а
Слушай, небо, и внимай, земля:
Слава, глас 5: Придите, христоносные люди, увидим чудо, / всякую мысль поражающее и пленяющее, / и, благоговейно поклоняясь, с верою будем воспевать. / В сей день к Вифлеему Дева, неся во чреве / приходит, чтобы родить Господа, / а хоры Ангелов спешат впереди. / И, видя это, взывал Иосиф обручник: / «Что за необычайное таинство в Тебе, Дева, совершается? / И как Ты собираешься родить, / не испытавшая ярма Телица?»
И ныне: Придите, христоносные люди, увидим чудо:
Прокимен, глас 4
«Из чрева прежде утренней звезды Я родил Тебя», / — клялся Господь, и не раскается.
Стих: Сказал Господь Господу моему: «Сиди справа от Меня». Пс 109:3в — 4а, 1
Пророчества Исаии чтение
Продолжил Господь беседу с Ахазом, говоря: «Испроси себе знамения у Господа Бога твоего в глубине или в высоте». И сказал Ахаз: «Не буду просить и не буду искушать Господа!» И сказал Исаия: «Послушайте же, дом Давидов! Разве мало для вас доставлять затруднение людям? И как вы Господу причиняете затруднение? Потому Господь Сам даст вам знамение: вот, Дева зачнет во чреве и родит Сына, и нарекут имя Ему: Эммануил. Масло и мед Он будет вкушать; прежде чем сможет Он познать или предпочесть худое, изберет доброе: ибо прежде, чем позна? ет этот Младенец доброе или злое, Он не подчинится пороку, чтобы избрать доброе».
И сказал Господь ко мне: «Возьми себе свиток новый, большой, и напиши на нём человеческим пером, что скоро совершится захват добычи — ибо он настал. И свидетелями Мне сделай верных людей: Урию священника и Захарию, сына Варахиина». И приступил я к Пророчице, и понесла Она во чреве и родила Сына. И сказал мне Господь: «Нареки Ему имя: «Скоро отними, быстро разграбь», ибо прежде чем научится Младенец звать отца или мать, захватит Он силу Дамаска и добычи Самарии пред лицом царя Ассирийского».
С нами Бог — познайте, народы, и покоряйтесь, услышьте до предела земли. Могучие, покоряйтесь: ведь если вновь усилитесь, вновь и побеждены будете. И какой бы совет вы ни замыслили, разрушит Господь, и какое бы слово ни сказали, не останется в силе у вас, ибо с нами Бог!
Ис 7:10–16; 8:1–4, 8–10
Послание к Евреям, зачало 304
В начале Ты, Господи, землю основал, и дело рук Твоих — небеса; они погибнут, а Ты пребудешь, и все, как одежда, обветшают, и, как одеяние, Ты свернёшь их, и изменятся. Но Ты — тот же, и годы Твои не кончатся. Кому же когда из Ангелов сказал Бог: «Сиди справа от Меня, доколе не положу врагов Твоих подножием ног Твоих»? Не все ли они служебные духи, посылаемые на служение для тех, кому предстоит наследовать спасение? Потому мы должны быть особенно внимательны к слышанному, чтобы не унесло нас течением. Ведь если сказанное чрез Ангелов слово оказалось твердым, и всякое преступление и ослушание получало справедливое воздаяние, то как мы избежим, пренебрегая столь великим спасением, которое, взяв начало с говорившегося Господом, в нас утвердилось слышавшими от Него?
Евр 1:10–2:3
Евангелие от Матфея, зачало 3
Когда Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни Ирода царя, вот, волхвы от восточных стран прибыли в Иерусалим и говорят: «Где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему». Услышав же это, царь Ирод встревожился, и весь Иерусалим с ним. И собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: «Где родится Христос?» Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано чрез пророка: «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничуть не меньший среди правителей Иудиных; ибо из тебя произойдет Вождь, Который будет пасти народ Мой, Израиля». Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, точно выведал от них время появления звезды. И послав их в Вифлеем, сказал: «Пойдите, точно разведайте о Младенце, а когда найдете, возвестите мне, чтобы и я пришел поклониться Ему». Они же, выслушав царя, пошли. И вот, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, пока не пришла и не стала над местом, где был Младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И войдя в дом, увидели Младенца с Марией, Матерью Его, и пав ниц, поклонились Ему; и открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну. И получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем удалились в страну свою.
Мф 2:1–12
Скоро да встретит нас сострадание Твоё, Господи, ибо мы обнищали весьма.
Помоги нам, Боже, Спаситель наш, ради славы имени Твоего, Господи, избавь нас, и прости грехи наши ради имени Твоего. Пс 78:8б, 9
Трисвятое. Слава, и ныне: Пресвятая Троица: Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне: Отче наш:
Священник: Ибо Твоё есть Царство: Чтец: Аминь.
Кондак, глас 3
Дева в сей день идет, чтобы Предвечное Слово / родить в пещере неизреченно. / Ликуй, вселенная, о том услышав, / прославь со Ангелами и пастухами / нас ради восхотевшего явиться / — Дитя младое, Предвечного Бога.
Господи, помилуй. (40)
Во всякое время и на всякий час принимающий поклонение и прославление на небе и на земле Христе Боже, долготерпеливый, многомилостивый, милосерднейший, любящий праведных и милующий грешных, всех призывающий ко спасению обещанием будущих благ! Сам, Господи, прими в час сей и наши молитвы и направь жизнь нашу к заповедям Твоим: души наши освяти, тела очисти, помышления исправь, мысли очисти и избавь нас от всякой скорби, бед и муки. Огради нас святыми Твоими Ангелами, чтобы ополчением их хранимые и наставляемые достигли мы единения в вере и разумения неприступной Твоей славы, ибо Ты благословен во веки веков. Аминь.
Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне:
Честью высшую Херувимов / и несравненно славнейшую Серафимов, / девственно Бога–Слово родившую, / истинную Богородицу — Тебя величаем.
Именем Господним благослови, отче.
Священник: По молитвам святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.
Чтец: Аминь.
Молитва святого Василия Великого
Боже и Господи Сил и всего творения Создатель, по милосердию беспримерной милости Твоей, Единородного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа ниспославший для спасения рода нашего и священным Его Крестом рукописание грехов наших разорвавший и им же восторжествовавший над начальствами и властителями тьмы! Сам, человеколюбивый Владыка, прими эти благодарственные и молебные прошения и от нас грешных, и избавь нас от всякого гибельного и мрачного согрешения и от всех стремящихся причинить нам зло видимых и невидимых врагов. Пригвозди страхом пред Тобою плоть нашу и не дай уклониться сердцам нашим к словам или помыслам порочным, но любовью к Тебе уязви души наши, чтобы мы, к Тебе всегда взирающие и исходящим от Тебя светом направляемые, созерцая Тебя, неприступный и вечный Свет, непрестанное славословие и благодарение Тебе воссылали, безначальному Отцу с Единородным Твоим Сыном и всесвятым, и благим, и животворящим Твоим Духом, ныне, и всегда, и во веки веков. Аминь.
ЧАС ДЕВЯТЫЙ
Придите, поклонимся Царю нашему, Богу!
Придите, поклонимся и припадем ко Христу, Царю, нашему Богу!
Придите, поклонимся и припадем к Самому Христу, Царю и Богу нашему!
Псалом 109
Сказал Господь Господу моему: «Сиди справа от Меня, доколе не положу врагов Твоих подножием ног Твоих». Жезл силы пошлёт Тебе Господь с Сиона, — и господствуй среди врагов Твоих! С Тобою власть в день силы Твоей, в блистаниях святых Твоих. «Из чрева прежде утренней звезды Я родил Тебя», — клялся Господь, и не раскается: «Ты — священник вовек, по чину Мелхиседека». Господь справа от Тебя сокрушил в день гнева Своего царей; совершит суд над народами, исполнит землю трупами, сокрушит на земле головы многих. Из потока на пути будет пить, поэтому поднимет голову.
Псалом 110
Я прославлю Тебя, Господи, всем сердцем моим в совете прямодушных и собрании. Велики дела Господни, совершенны во всём желания Его: славословие и великолепие — дело Его, и правда Его пребывает во век века. Сделал Он памятными чудеса Свои; милостив и сострадателен Господь: пищу дал боящимся Его, будет помнить вовек завет Свой. Силу дел Своих возвестил народу Своему, чтобы дать им наследие племён. Дела рук Его — истина и суд, верны все заповеди Его, утверждены во век века, совершенны в истине и правоте. Избавление послал народу Своему, заповедал навек завет Свой; свято и страшно имя Его. Начало премудрости — страх Господень, а разум добрый — всем ищущим её. Хвала Ему пребывает во век века.
Псалом 85
Склони, Господи, ухо Твоё и услышь меня, ибо я беден и нищ. Сохрани душу мою, ибо я благочестив, спаси раба Твоего, Боже мой, уповающего на Тебя. Помилуй меня, Господи, ибо буду взывать к Тебе весь день. Возвесели душу раба Твоего, ибо к Тебе, Господи, я возвысил душу мою. Ибо Ты, Господи, благ, и кроток, и многомилостив ко всем призывающим Тебя. Услышь, Господи, молитву мою и внемли гласу моления моего. В день скорби моей я воззвал к Тебе, ибо Ты услышал меня. Нет подобного Тебе среди богов, Господи, и нет равного по делам Твоим. Все народы, сколько Ты их сотворил, придут и поклонятся пред Тобою, Господи, и прославят имя Твоё. Ибо велик Ты, и творишь чудеса, Ты — Бог единый. Направь меня, Господи, на путь Твой, и буду ходить в истине Твоей. Да возвеселится сердце моё, в страхе имени Твоего. Исповедаюсь Тебе, Господи, Боже мой, всем сердцем моим и прославлю имя Твоё вовек, ибо велика милость Твоя ко мне, и избавил Ты душу мою из ада глубочайшего. Боже, законопреступники восстали на меня, и сборище сильных искало души моей, и не представили Тебя пред собою. И Ты, Господи, Боже мой, щедрый и милостивый, долготерпеливый и многомилостивый и истинный, взгляни на меня и помилуй меня, дай силу Твою отроку Твоему и спаси сына рабыни Твоей. Сотвори на мне знамение ко благу, и да увидят ненавидящие меня и постыдятся, ибо Ты, Господи, помог мне и утешил меня. Сотвори на мне знамение ко благу, и да увидят ненавидящие меня и постыдятся, ибо Ты, Господи, помог мне и утешил меня.
Слава, и ныне: Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже. (3) Господи, помилуй. (3) Слава:
Тропарь, глас 4
Некогда вносилась в перепись со старцем Иосифом, / как происходящая от семени Давидова, в Вифлееме Мариам, / носящая во чреве Зачатого без семени. / Настало время родить, / и не было нигде места для ночлега; / но, как чертог приятный, / пещера Царице была показана. / Христос рождается, чтобы в нас восстановить / прежде падший Свой образ.
И ныне, Богородичен: Ради нас рожденный от Девы и распятие претерпевший, / ниспровергший смертью смерть и явивший воскресение как Бог, / не презри, Благой, созданных рукою Твоею; / яви человеколюбие Твоё, Милостивый, / прими родившую Тебя Богородицу, ходатайствующую за нас, / и спаси, Спаситель наш, людей отчаявшихся.
Затем поем стихиры, повторяя их дважды.
Стихиры девятого часа, глас 7
Поражался Ирод, / видя волхвов благочестие, / но, гневом побеждаемый, / точно время прошедшее рассчитывал; / матери детей лишались, / и несозревшие возрастом младенцы горестно сжинались, / сосцы иссыхали, / и потоки молока иссякали, / великий был ужас! / Мы же, верные, сойдясь благоговейно, / поклонимся Христову Рождеству. (2)
Стих: Бог от юга придёт, и Святой — от горы осеняющей чащи. Авв 3:3а
Глас 2
Когда Иосиф, к Вифлеему направляясь, скорбью уязвлялся, / Ты, Дева, взывала к нему: / «Что ты, видя Меня беременной мрачнеешь и смущаешься, / совсем не понимая совершающегося во Мне страшного таинства? / Отложи, наконец всякий страх, постигая необычайное: / ибо ныне Бог во чреве Моем на землю сходит по милосердию и принимает плоть / Тот, Кому, рождающемуся зримо, как Он Сам благоволил, / ты и поклонишься, радости исполнившись, как Создателю твоему, / Которого Ангелы воспевают непрестанно / и славят со Отцом и Духом Святым!»
Стих: Господи, услышал я весть Твою и убоялся, уразумел дела Твои, и изумился. Авв 3:2а
Когда Иосиф, направляясь к Вифлеему:
Затем канонарх, стоя посреди храма, громким голосом возглашает следующую стихиру, глас 6:
В сей день рождается от Девы / в руке держащий все творение; / рубищем, как смертный, пеленается / неосязаемый по естеству; / Бог в яслях возлегает, / утвердивший словом небеса в начале; / молоком от сосцов питается / в пустыне дождем проливший народу манну; / волхвов призывает Жених Церкви; / принимает их дары Сын Девы. / Поклоняемся Рождеству Твоему, Христе; / поклоняемся Рождеству Твоему, Христе; / поклоняемся Рождеству Твоему, Христе: / покажи нам и Божественное Твое Богоявление!
И творим три поклона. Затем священник или диакон возглашает многолетия:
Святейшим патриархам православным: Константинопольскому, Александрийскому, Антиохийскому, Иерусалимскому, Грузинскому, Сербскому, Румынскому, Болгарскому, и всех прочих автокефальных церквей предстоятелям, многая лета.
Великому господину и отцу нашему, святейшему патриарху Московскому и всея Руси (имя), многая лета.
Господину нашему Преосвященнейшему (имя), епископу (имя его области) с богохранимой его паствою многая лета.
Преосвященным митрополитам, архиепископам и епископам, настоятелю святого храма сего, и всему священному причту многая лета.
Христианского благочестия ревнителям и защитникам Христовой Церкви и всем православным христианам подай, Господи, тишину и благоденствие, и изобилие плодов земных, и многая лета.
В монастырях: Спаси, Христе Боже, преподобного отца нашего игумена (или архимандрита, — имя), с братией во Христе, и святую обитель сию в мире сохрани, и храм сей святой утверди во веки веков. Аминь.
Хор: Спаси Христе Боже. (3)
Во время часов праздничное многолетие возглашается только в монастырях. В соборных же и приходских храмах — по окончании Литургии (или вечерни, если навечерие пришлось на субботу или воскресенье).
Затем оба лика поют ту же стихиру:
Слава, и ныне, глас 6: В сей день рождается от Девы / в руке держащий все творение:
На девятом часе диакон кадит весь храм.
Прокимен, глас 4
«Матерь Сион!» — скажет человек; / и Человек родился в нём.
Стих: Основания Его на горах святых. Пс 86:5а, 1а
Пророчества Исаии чтение
Младенец родился нам, Сын — и дан нам, Чье владычество было на плече Его, и называется имя Его: Великого Совета Ангел, чудный Советник, Бог крепкий, Властитель, Начальник мира, Отец будущего века, ибо привлеку Я мир на начальников: мир и здравие Ему! (И) велико владычество Его, и миру Его нет предела на престоле Давида и в царстве его, чтобы исправить его и поддержать его в суде и правде отныне и до века. Ревность Господа Саваофа соделает это!
Ис 9:6–7
Послание к Евреям, зачало 306
Братья, и Освящающий и освящаемые, все — от Единого; по этой причине Он не стыдится называть их братьями, говоря: «Возвещу имя Твоё братьям Моим, посреди собрания воспою Тебя». И еще: «Я буду уповать на Него». И еще: «Вот Я и дети, которых дал Мне Бог». А поскольку дети причастны плоти и крови, то и Он точно та? к же приобщился их, чтобы смертью лишить силы имеющего власть над смертью, то есть диавола, и избавить тех, которые в страхе смерти всю жизнь были подвержены рабству. Ибо Он, конечно, не природу Ангелов принимает, но семя Авраамово принимает. Потому Он должен был во всем уподобиться братьям, чтобы стать милостивым и верным Первосвященником в служении пред Богом для умилостивления за грехи народа. Ибо в том, что? Сам претерпел, быв искушён, Он может и искушаемым помочь.
Евр 2:11–18
Евангелие от Матфея, зачало 4
Когда волхвы удалились, — вот, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: «Встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе; ибо Ирод намерен искать Младенца, чтобы погубить Его». И он встав, взял Младенца и Матерь Его ночью и удалился в Египет; и был там до кончины Ирода, чтобы исполнилось сказанное Господом чрез пророка, который говорит: «Из Египта призвал Я Сына Моего». Тогда Ирод, увидев, что он осмеян волхвами, разгневался весьма и послал истребить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. Тогда исполнилось сказанное Иеремией пророком, который говорит: «Глас в Раме был слышен, плач, и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих, и не хочет она утешиться, потому что их нет». Когда же скончался Ирод, вот, Ангел Господень является во сне Иосифу в Египте и говорит: «Встань, возьми Младенца и Матерь Его и иди в землю Израилеву, ибо умерли искавшие души Младенца». И он встал, взял Младенца и Матерь Его и пришел в землю Израилеву. Услышав же, что Архелай царствует над Иудеей вместо Ирода, отца своего, убоялся туда идти; но, получив во сне откровение, удалился в пределы Галилейские. И придя, поселился в городе, именуемом Назарет, дабы исполнилось сказанное чрез пророков, что Он будет назван Назореем.
Мф 2:13–23
Не предай нас до конца ради имени Твоего, и не разрушь завета Твоего.
Не отними от нас милости Твоей ради Авраама, возлюбленного Тобою, ради Исаака, раба Твоего, и Израиля, святого Твоего. Дан 3:34,35
Трисвятое. Слава, и ныне: Пресвятая Троица: Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне: Отче наш:
Священник: Ибо Твоё есть Царство: Чтец: Аминь.
Кондак, глас 3
Дева в сей день идет, чтобы Предвечное Слово / родить в пещере неизреченно. / Ликуй, вселенная, о том услышав, / прославь со Ангелами и пастухами / нас ради восхотевшего явиться / — Дитя младое, Предвечного Бога.
Господи, помилуй. (40)
Во всякое время и на всякий час принимающий поклонение и прославление на небе и на земле Христе Боже, долготерпеливый, многомилостивый, милосерднейший, любящий праведных и милующий грешных, всех призывающий ко спасению обещанием будущих благ! Сам, Господи, прими в час сей и наши молитвы и направь жизнь нашу к заповедям Твоим: души наши освяти, тела очисти, помышления исправь, мысли очисти и избавь нас от всякой скорби, бед и муки. Огради нас святыми Твоими Ангелами, чтобы ополчением их хранимые и наставляемые достигли мы единения в вере и разумения неприступной Твоей славы, ибо Ты благословен во веки веков. Аминь.
Господи, помилуй. (3) Слава, и ныне:
Честью высшую Херувимов / и несравненно славнейшую Серафимов, / девственно Бога–Слово родившую, / истинную Богородицу — Тебя величаем.
Именем Господним благослови, отче.
Священник: Боже, сжалься над нами и благослови нас; яви нам свет лица Твоего и помилуй нас.
Чтец: Аминь.
Молитва святого Василия Великого
Владыка Господи Иисусе Христе, Боже наш, долготерпеливый к согрешениям нашим и даже до нынешнего часа доведший нас, когда Ты, вися на животворящем Древе указал благоразумному разбойнику путь ко входу в рай и смертью уничтожил смерть. Будь милостив нам, грешным и недостойным рабам Твоим, ибо мы согрешили и совершили беззаконие и не достойны поднять глаза наши и посмотреть на высоту небесную, ибо мы оставили путь правды Твоей и стали ходить по желанием сердец наших. Но умоляем Твою беспримерную благость: пощади нас, Господи, по множеству милости Твоей и спаси нас ради имени Твоего святого, ибо оскудели в суете дни наши. Избавь нас из руки противника и прости нам согрешения наши и умертви наше плотское помышление, чтобы сложив с себя ветхого человека, мы облеклись в нового и стали жить для Тебя, нашего Владыки и Благодетеля. И так, следуя Твоим повелениям, достигли места вечного покоя, где всех веселящихся жилище. Ибо Ты — действительно истинное веселие и радость любящих Тебя, Христе Боже наш и Тебе славу воссылаем с безначальным Твоим Отцом и всесвятым, и благим, и животворящим Твоим Духом ныне, и всегда, и во веки веков. Аминь.
ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫЕ
Псалом 102
Благословляй, душа моя, Господа, и вся внутренность моя — имя святое Его. Благословляй, душа моя, Господа, и не забывай всех благодеяний Его: Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои, избавляет от погибели жизнь твою, венчает тебя милостью и щедротами, исполняет благие желания твои, — обновится, как у орла, юность твоя. Творит милость Господь и суд всем обиженным. Он открыл пути Свои Моисею, сынам Израилевым — желания Свои. Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив, не до конца прогневается и не навек негодует. Не по беззакониям нашим Он соделал нам, и не по грехам нашим воздал нам, ибо, по высоте неба от земли, утвердил Господь милость Свою к боящимся Его; на сколько отстоит восток от запада, удалил Он от нас беззакония наши. Как милует отец сынов, помиловал Господь боящихся Его, ибо Он знает состав наш, помнит, что мы — прах. Человек — как трава дни его, как цвет полевой, так отцветёт, ибо дыхание прекратилось в нем — и не будет его, и не узнает он более места своего. Милость же Господня — от века и до века на боящихся Его, и правда Его — на сынах сынов хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их. Господь на небе уготовал престол Свой, и Царство Его всем владеет. Благословляйте Господа, все Ангелы Его, сильные мощью, исполняющие слово Его, как только услышат глас слов Его. Благословляйте Господа, все воинства Его, служители Его, исполняющие волю Его. Благословляйте Господа, все творения Его, на всяком месте владычества Его. Благословляй, душа моя, Господа!
Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!
Псалом 145
Хвали, душа моя, Господа. Хвалить буду Господа всю жизнь мою, петь Богу моему, пока существую. Не надейтесь на князей, на сынов человеческих, в которых нет спасения: выйдет дух его, и он возвратится в землю свою, в тот день погибнут все помышления его. Блажен тот, кому Бог Иакова — помощник его, надежда его — на Господа Бога своего, сотворившего небо и землю, море и все, что в них, хранящего истину вовек, совершающего суд обиженным, дающего пищу алчущим; Господь освобождает узников, Господь умудряет слепых, Господь поднимает поверженных, Господь любит праведных. Господь хранит пришельцев, сироту и вдову Он примет и путь грешных обратит в ничто. Будет царствовать Господь вовек, Бог Твой, Сион, в род и род.
И ныне, и всегда, и во веки веков. Аминь.
Единородный Сын и Слово Божие! / Бессмертный и благоволивший спасения нашего ради / воплотиться от Святой Богородицы и Приснодевы Марии, / неизменно вочеловечевшийся и распятый, Христе Боже, / смертью смерть поправший, / Один из Святой Троицы, / прославляемый со Отцом и Святым Духом, спаси нас.
Блаженны без пения:
Во Царствии Твоём помяни нас, Господи, когда придешь во Царствии Твоём.
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны скорбящие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня.
Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах.
Слава, и ныне:
Помяни нас, Господи, когда придешь во Царствии Твоём.
Помяни нас, Владыка, когда придешь во Царствии Твоём.
Помяни нас, Святой, когда придешь во Царствии Твоём.
Хор небесный воспевает Тебя и взывает: Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, полны небо и земля славою Твоей.
Стих: Придите к Нему и просветитесь, и лица ваши не постыдятся.
Хор небесный воспевает Тебя и взывает: Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, полны небо и земля славою Твоей.
Слава: Хор святых Ангелов и Архангелов со всеми небесными силами воспевает Тебя и взывает: Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, полны небо и земля славою Твоей.
И ныне: [Если служится Литургия, Символ веры не читаем, но сразу: Отпусти, оставь, прости, Боже, согрешения наши:
Символ веры
Верую во единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего и видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, от Отца рожденного прежде всех веков, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, через Которого всё произошло. Ради нас, людей, и нашего ради спасения сошедшего с небес, и воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы, и вочеловечившегося. Распятого же за нас при Понтии Пилате, и страдавшего, и погребенного. И воскресшего в третий день, по Писаниям. И восшедшего на небеса, и сидящего справа от Отца. И снова грядущего со славою судить живых и мёртвых, и Царству Его не будет конца. И в Духа Святого, Господа, Животворящего, от Отца исходящего, со Отцом и Сыном равно поклоняемого и славимого, говорившего чрез пророков. Во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь. Признаю одно Крещение для прощения грехов. Ожидаю воскресения мёртвых, и жизни будущего века. Аминь.]
Отпусти, оставь, прости, Боже, согрешения наши вольные и невольные, совершённые делом и словом, сознательно и по неведению, ночью и днём, в уме и мысли, — всё нам прости, как Благой и Человеколюбец.
Отче наш, Который на небесах! Да святится имя Твоё; да придёт Царство Твоё; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам сегодня; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого.
Священник: Ибо Твоё есть Царство: Чтец: Аминь.
Кондак, глас 3
Дева в сей день идет, чтобы Предвечное Слово / родить в пещере неизреченно. / Ликуй, вселенная, о том услышав, / прославь со Ангелами и пастухами / нас ради восхотевшего явиться / — Дитя младое, Предвечного Бога.
Господи, помилуй. (40)
И молитва:
Всесвятая Троица, единосущная держава, нераздельное Царство, Виновница всех благ, благоволи же и о мне, грешном, утверди, вразуми сердце моё и удали от меня всякую скверну, просвети моё помышление, чтобы мне всегда славить, воспевать, поклоняться и восклицать: один Свят, один Господь, Иисус Христос, во славу Бога Отца. Аминь.
Если служится Литургия, священник возглашает: Премудрость. мы же поем:
Достойно есть воистину / прославлять Тебя, Богородицу, / вечно блаженную и пренепорочную / и Матерь Бога нашего.
Священник: Пресвятая Богородица, спаси нас!
Мы же: Честью высшую Херувимов / и несравненно славнейшую Серафимов, / девственно Бога–Слово родившую, / истинную Богородицу — Тебя величаем.
Священник: Слава Тебе, Христе Боже: и прочее, и совершаем отпуст.
[Если нет Литургии, говорим: Да будет имя Господне благословенно отныне и до века. (3) Слава, и ныне:
Псалом 33
Буду благословлять Господа во всякое время, хвала Ему всегда на устах моих. В Господе восхвалится душа моя, — да услышат кроткие и возвеселятся. Возвеличьте Господа со мною и вознесём имя Его вместе. Я взыскал Господа, и Он услышал меня, и от всех скорбей моих избавил меня. Придите к Нему и просветитесь, и лица ваши не постыдятся. Этот нищий воззвал, и Господь услышал его, и от всех скорбей его спас его. Ополчится Ангел Господень вокруг боящихся Его и избавит их. Вкусите, и увидите, что благ Господь, — блажен муж, который уповает на Него. Бойтесь Господа, все святые Его, ибо нет недостатка у боящихся Его. Богатые обнищали и стали голодать, а ищущие Господа не потерпят нужды ни в каком благе. Придите, дети, послушайте меня, страху Господню научу вас. Кто — человек, желающий жить, кто хочет увидеть добрые дни? Удержи язык свой от зла и уста свои от коварных слов. Уклонись от зла и сотвори добро, взыщи мира и устремись к нему: очи Господни — на праведных, и уши Его — к молитве их; но лицо Господне — на творящих зло, чтобы истребить с земли память о них. Воззвали праведные — и Господь услышал их, и от всех скорбей их избавил их. Близко Господь к сокрушённым сердцем и смиренных духом спасёт. Много скорбей у праведных — и от всех их избавит их Господь. Хранит Господь все кости их, ни одна из них не сокрушится. Смерть грешников зла, и ненавидящие праведного погрешат. Избавит Господь души рабов Своих, и не погрешат все уповающие на Него.]
Достойно есть: И отпуст.
НА ВЕЛИКОЙ ВЕЧЕРНЕ
На «Господи воззвах» стихиры самогласные на 8, глас 2
Патриарха Германа: Придите, возрадуемся о Господе, / изъясняя нынешнее Таинство: / разделявшая нас с Богом стена разрушена, / пламенный меч обращается вспять / и Херувимы отступают от древа жизни / и я приобщаюсь к блаженствам рая, / из которого был изгнан за ослушание. / Ибо неизменный Образ Отца / и Начертание вечности Его / облик раба принимает, / от не испытавшей брака Матери произойдя / не потерпев при этом изменения. / Ибо Он остался, чем был — Богом истинным, / и принял на Себя то?, чем не был, / человеком сделавшись по человеколюбию. / Воскликнем Ему: / «Боже, рожденный от Девы, помилуй нас!» (2)
Анатолия: С рождением Господа Иисуса от святой Девы, / просветился весь мир: / пастухи играли на свирелях и волхвы поклонялись, / Ангелы воспевали — но Ирод тревожился, / что Бог во плоти явился, / Спаситель душ наших. (2)
Царство Твое, Христе Боже, / — Царство всех веков, / и владычество Твое во всяком роде и роде. / Воплотившийся от Духа Святого / и от вечно девственной Марии вочеловечившийся, / свет возжег Ты нам, Христе Боже, Твоим пришествием. / Свет от Света, Отчее сияние, / все творение Ты озарил. / Все что дышит восхваляет Тебя, / Начертание славы Отчей. / Существующий и Предсуществовавший / и воссиявший от Девы, помилуй нас! (2)
Что принесем Тебе в дар, Христе, / за то?, что Ты ради нас явился на земле как человек? / Ибо каждое из творений, Тобою созданных, / благодарность Тебе приносит: / Ангелы — песнь, небеса — звезду, / волхвы — дары, пастухи — удивление, / земля — пещеру, пустыня — ясли, / мы же — Матерь–Деву. / Предвечный Боже, помилуй нас! (2)
Слава, и ныне, глас тот же, Кассии: Когда Август стал единовластным на земле, / прекратилось многовластие среди людей; / и с Твоим вочеловечением от Девы чистой / идольское многобожие упразднилось. / Одному мирскому царству подчинились страны, / и в единое владычество Божества племена уверовали. / Переписаны были народы по указу Кесаря, / записались и мы, верные, во имя Божества / — Тебя, вочеловечившегося Бога нашего. / Велика Твоя милость, Господи, слава Тебе!
Вход. Прокимен дня. И чтения праздника с тропарями и стихами.
Если навечерие Рождества Христова придется на пятницу, поется прокимен: Кто Бог великий, как Бог наш: со своими стихами, дневной же оставляется.
1. Бытия чтение
В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была невидима и не устроена, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: «Да будет свет». И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и разделил Бог между светом и тьмою. И назвал Бог свет днем, а тьму назвал ночью. И был вечер, и было утро: день один.
И сказал Бог: «Да будет твердь посреди воды, и да будет отделять она воду от воды». И стало так. И сотворил Бог твердь, и разделил Бог между водою, (которая была) под твердью, и водою, (которая была) над твердью. И назвал Бог твердь небом. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день второй.
И сказал Бог: «Да соберется вода, (которая) под небом, в одно собрание, и да явится суша». И стало так. И собралась вода, (которая) под небом, в собрания свои, и явилась суша. И назвал Бог сушу землею, а скопления вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.
И сказал Бог: «Да произрастит земля зелень — траву, сеющую семя по роду и по подобию её, и дерево плодовитое, приносящее плод, у которого семя его в нем по роду его на земле». И стало так. И произвела земля зелень — траву, сеющую семя по роду и по подобию её, и дерево плодовитое, приносящее плод, у которого семя его в нем, по роду его на земле. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день третий.
Быт 1:1–13
2. Чисел чтение
Был Дух Божий на Валааме, и, начав притчу свою, он сказал: «Как прекрасны жилища твои, Иаков, шатры твои, Израиль: как долины тенистые, как сады при реках, как шатры, которые водрузил Господь, (и) как кедры у вод. Произойдет Человек от семени его, и овладеет племенами многими, и возвысится [более Гога] Царство Его и возрастет [Царство Его]. Бог привел его из Египта; как у единорога слава его: пожрет племена врагов своих, и тучность их истощит, и стрелами своими поразит врага. Возлег и упокоился Он как лев и как львенок: кто поднимет Его? Благословляющие тебя благословенны, и проклинающие тебя прокляты!
Взойдет звезда от Иакова и восстанет Человек от Израиля, и сокрушит вождей Моава и опустошит всех сынов Сифовых. И будет Эдом наследием, и будет наследием Исав, враг его, а Израиль проявил силу!»
Числ 24:2–3, 5–9, 17–18
3. Пророчества Михея чтение
В те дни, говорит Господь, соберу сокрушенную, и отвергнутую приму, и тех, кого Я отринул. И превращу сокрушенную в остаток и отвергнутую — в народ крепкий, и будет царствовать Господь над ними на горе Сионе отныне и до века.
Так говорит Господь: и ты, Вифлеем, дом Ефрафы, невелик, чтобы быть среди тысяч Иудиных: но из тебя произойдет Мне (Вождь –) Тот, Кому до? лжно быть Князем в Израиле, и происхождение Его из начала, от дней вечных. Потому Он отдаст их до того времени, когда Рождающая родит; и тогда остальные из братьев Его обратятся к сынам Израиля. И станет, и посмотрит, и будет пасти стадо Свое в силе Господь; и в славе имени Господа Бога своего они пребудут, потому что Он ныне возвеличится до краев земли.
Мих 4:6–7; 5:2–4
После 3 паримии чтец читает:
Тропарь, глас 6
Тайно родился Ты в пещере, / но небо о Тебе всем провозгласило как устами, / посылая звезду, Спаситель; / и привело к Тебе волхвов, / с верою поклоняющихся Тебе; / с ними помилуй нас!
Хор поет тот же тропарь.
Чтец: Основания Его на горах святых. Любит Господь врата Сиона больше всех селений Иакова. Славное сказано о тебе, город Божий. Упомяну о Рааве и Вавилоне знающим меня. Пс 86:1 — 4а
Хор: И привело к Тебе волхвов, / с верою поклоняющихся Тебе; / с ними помилуй нас.
Чтец: И вот, иноплеменники, и Тир, и народ Эфиопов, они были там. «Матерь Сион!» — скажет человек; и Человек родился в нём, и основал его Сам Всевышний. Пс 86:4б — 5
Хор: И привело к Тебе волхвов:
Чтец: Господь поведает это в списке народов, и князей этих, бывших в нём. Ибо всех веселящихся жилище в тебе. Пс 86:6 — 7
Хор: И привело к Тебе волхвов:
Чтец: Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!
Хор: И привело к Тебе волхвов:
Чтец: И ныне, и всегда, и во веки веков. Аминь.
Хор: И привело к Тебе волхвов:
Чтец: Тайно родился Ты в пещере, / но небо о Тебе всем провозгласило как устами, / посылая звезду, Спаситель;
И сам поет конец тропаря: И привело к Тебе волхвов, / с верою поклоняющихся Тебе; / с ними помилуй нас!
И продолжает чтения праздника:
4. Пророчества Исаии чтение
Так говорит Господь: Выйдет отрасль от корня Иессеева, и цвет от корня (его) взойдет; и почиет на нём Дух Божий: Дух премудрости и разума, Дух совета и крепости, Дух ве? дения и благочестия; исполнит Его Дух страха Божия: не по внешности Он будет судить и не по молве обличать, но будет судить смиренного правым судом, и обличит c прямотою славных земли, и поразит землю словом уст Своих, и Духом уст [Своих] истребит нечестивого. И будут правдой препоясаны чресла Его, и истиной обвиты ребра (Его). И волк будет пастись вместе с ягненком, и барс отдыхать вместе с козленком; и теленок, и бык, и лев вместе будут пастись, и малое дитя поведет их. И бык и медведь вместе будут пастись, и вместе детеныши их будут; и лев и вол будут вместе есть солому. И Дитя юное на нору аспидов и на гнездо порождений аспидов руку наложит; и не будут причинять зла, и не смогут погубить никого на горе святой Моей, ибо вся (земля) наполнится ве? дением Господа, как вода многая покрывает моря. И будет в тот день Корень Иессеев и Восстающий, чтобы начальствовать над язычниками: на Него язычники будут надеяться, и будет покой Его — честь!
Ис 11:1–10
5. Пророчества Варуха чтение
Это — Бог наш, не сравнится с Ним никто иной. Изобрел Он всякий путь познания и дал его Иакову, отроку Своему, и Израилю, возлюбленному Им. После (же) того Он на земле явился и обитал среди людей.
Это — книга повелений Божиих и закон, пребывающий вовек. Все, держащиеся её, (войдут) в жизнь, а оставляющие её умрут. Обращайся, Иаков, и возьмись за неё, пойди к сиянию при свете её. Не отдай другому славы твоей, и полезного для тебя — народу чужому. Блаженны мы, Израиль, что угодное Богу известно нам.
Вар 3:36–38; 4:1–4
6. Пророчества Даниила чтение
Сказал Даниил Навуходоносору: Ты, царь, смотрел: и вот, одно изваяние; велико то изваяние, и вид его превосходен. Стояло оно пред лицом твоим, и видение его — страшно. Изваяние, у которого голова — из золота чистого, руки, и грудь, и мышцы его — серебряные, чрево и бедра — медные, голени — железные, ноги — частью железные, а частью глиняные. Ты смотрел, доколе не отсечен был камень от горы без содействия рук, и ударил изваяние в ноги железные и глиняные, и разбил их прах до конца. Тогда сразу обратились в прах глина, железо, медь, серебро, золото, и сделались как пыль с летнего гумна, и подняло их силою ветра, и не нашлось места для них; а камень, ударивший изваяние, превратился в гору великую и наполнил всю землю. Это сон; и толкование его скажем пред царем: воздвигнет Бог небесный Царство, которое вовек не разрушится, и Царство Его другому народу не будет оставлено; и обратит оно в прах и развеет все царства, а само будет стоять вовеки — таким образом, как ты увидел, что от горы отсечен был камень без помощи рук и измельчил глину, железо, медь, серебро, золото. Бог Великий дал знать царю, что должно? совершиться после сего. И истинен этот сон, и верно толкование его!
Дан 2:31–36, 44–45
После 6 паримии чтец читает:
Тропарь, глас 6
Воссиял Ты, Христе, от Девы, / невещественное Солнце Правды, / и звезда указала Тебя, / Невместимого, в пещере вмещающегося, / приведя волхвов для поклонения Тебе. / С ними мы Тебя величаем: / «Жизни Податель, слава Тебе!»
Хор поет тот же тропарь.
Чтец: Господь воцарился, благолепием облёкся, облёкся Господь силою, и опоясался, ибо Он утвердил вселенную, и она не поколеблется. С тех пор готов престол Твой, Ты — от века. Пс 92:1, 2
Хор: И волхвов привела для поклонения Тебе. / С ними мы Тебя величаем: / «Жизни Податель, слава Тебе!»
Чтец: Возвысили реки, Господи, возвысили реки голоса свои, поднимут реки течения свои от шума вод многих. Пс 92:3
Хор: И волхвов привела для поклонения Тебе:
Чтец: Дивны валы морские, дивен на высотах Господь. Свидетельства Твои достоверны весьма; дому Твоему подобает святыня, Господи, на долгие дни. Пс 92:4б, 5
Хор: И волхвов привела для поклонения Тебе:
Чтец: Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!
Хор: И волхвов привела для поклонения Тебе:
Чтец: И ныне, и всегда, и во веки веков. Аминь.
Хор: И волхвов привела для поклонения Тебе:
Чтец: Воссиял Ты, Христе, от Девы, / невещественное солнце правды, / и звезда указала Тебя, / Невместимого, в пещере вмещающегося.
И сам поет конец тропаря: Приведя волхвов для поклонения Тебе. / С ними мы Тебя величаем: / «Жизни Податель, слава Тебе!»
И продолжает чтения праздника:
7. Пророчества Исаии чтение
Младенец родился нам, Сын — и дан нам, Чье владычество было на плече Его, и называется имя Его: Великого Совета Ангел, чудный Советник, Бог крепкий, Властитель, Начальник мира, Отец будущего века, ибо привлеку Я мир на начальников: мир и здравие Ему! (И) велико владычество Его, и миру Его нет предела на престоле Давида и в царстве его, чтобы исправить его и поддержать его в суде и правде отныне и до века. Ревность Господа Саваофа соделает это!
Ис 9:6–7
8. Пророчества Исаии чтение
Продолжил Господь беседу с Ахазом, говоря: «Испроси себе знамения у Господа Бога твоего в глубине или в высоте». И сказал Ахаз: «Не буду просить и не буду искушать Господа!» И сказал Исаия: «Послушайте же, дом Давидов! Разве мало для вас доставлять затруднение людям? И как вы Господу причиняете затруднение? Потому Господь Сам даст вам знамение: вот, Дева зачнет во чреве и родит Сына, и нарекут имя Ему: Эммануил. Масло и мед Он будет вкушать; прежде чем сможет Он познать или предпочесть худое, изберет доброе: ибо прежде, чем позна? ет этот Младенец доброе или злое, Он не подчинится пороку, чтобы избрать доброе».
И сказал Господь ко мне: «Возьми себе свиток новый, большой, и напиши на нём человеческим пером, что скоро совершится захват добычи — ибо он настал. И свидетелями Мне сделай верных людей: Урию священника и Захарию, сына Варахиина». И приступил я к Пророчице, и понесла Она во чреве и родила Сына. И сказал мне Господь: «Нареки Ему имя: «Скоро отними, быстро разграбь», ибо прежде чем научится Младенец звать отца или мать, захватит Он силу Дамаска и добычи Самарии пред лицом царя Ассирийского».
С нами Бог — познайте, народы, и покоряйтесь, услышьте до предела земли. Могучие, покоряйтесь: ведь если вновь усилитесь, вновь и побеждены будете. И какой бы совет вы ни замыслили, разрушит Господь, и какое бы слово ни сказали, не останется в силе у вас, ибо с нами Бог!
Ис 7:10–16; 8:1–4, 8–10
После 8 паримии малая ектения и после возгласа священника Трисвятое.
Прокимен, глас 1
Господь сказал Мне: «Ты — Сын Мой, / Я сегодня родил Тебя».
Стих: Проси у Меня, и дам Тебе народы в наследие Твоё, и во владение Твоё — концы земли. Пс 2:8б, 9
К евреям послания святого Апостола Павла чтение, зачало 303; в субботу или воскресенье, на вечерне, совершаемой отдельно от литургии, зачало 207.
Послание к Евреям, зачало 303
Бог, многократно и многообразно говоривший в древности отцам в пророках, в эти последние дни говорил нам в Сыне, Которого поставил наследником всего, через Которого и сотворил века. Он, будучи сиянием славы и образом сущности Его, и держа все словом силы Своей, совершив Собою очищение грехов наших, воссел по правую сторону [престола] Величества на высоте, сделавшись настолько превосходнейшим Ангелов, насколько отличнейшее пред ними унаследовал Имя. Ибо кому когда из Ангелов сказал Бог: «Ты — Сын Мой, Я сегодня родил Тебя»? И еще: «Я буду Ему Отцом, и Он будет Мне Сыном»? А еще, когда Он вводит Первородного во вселенную, Он говорит: «И да поклонятся Ему все Ангелы Божии». И об Ангелах говорит: «Творящий Ангелов Своих духами и служителей Своих огнем пылающим», — а о Сыне: «Престол Твой, Боже, во век века, жезл правоты — жезл Царства Твоего. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие, поэтому помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более сотоварищей Твоих.» И: «В начале Ты, Господи, землю основал, и дело рук Твоих — небеса; они погибнут, а Ты пребудешь, и все, как одежда, обветшают, и, как одеяние, Ты свернёшь их, и изменятся. Но Ты — тот же, и годы Твои не кончатся.
Евр 1:1–12
Аллилуиа, глас 5
Стих: Сказал Господь Господу моему: «Сиди справа от Меня, доколе не положу врагов Твоих подножием ног Твоих».
Стих: Жезл силы пошлёт Тебе Господь с Сиона, — и господствуй среди врагов Твоих!
Стих: «Из чрева прежде утренней звезды Я родил Тебя», — клялся Господь, и не раскается. Пс 109:1, 2, 3б
Евангелие от Луки, зачало 5
В те дни вышел указ от кесаря Августа о переписи всей вселенной. Эта перепись была первой в правление Квириния Сирией. И шли все записываться, каждый в свой город. Пошел же и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею в город Давидов, который зовется Вифлеем, потому что был он из дома и рода Давидова, записаться с Мариам, обрученною ему женою, которая была беременна. Было же: пока они находились там, исполнились дни, когда Она должна была родить. И родила Она Сына Своего, первенца, и спеленала Его и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице. И были в стране той пастухи, находившиеся в поле и несшие ночную стражу при стаде своем. И вот, Ангел Господень предстал им, и слава Господня осияла их, и устрашились они страхом великим. И сказал им Ангел: «Не бойтесь! Ибо вот, я благовествую вам радость великую, которая будет всему народу: что родился вам сегодня в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь. И вот вам знамение: вы найдете Дитя спеленатое лежащее в яслях». И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, хвалившее Бога и возглашавшее: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, среди людей — благоволение!» И было: когда отошли от них на небо Ангелы, и те люди, пастухи, сказали друг другу: «Дойдем же до Вифлеема и посмотрим, что это за событие случилось, о чем возвестил нам Господь». И они, поспешив, пришли, и нашли Мариам, и Иосифа, и Дитя, лежащее в яслях. Увидев же, поведали о слове, сказанном им об Этом Младенце. И все услышавшие удивились сказанному им пастухами. Мариам же сохраняла все слова эти, слагая в сердце Своем. И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за все, что они услышали и увидели так, как было сказано им.
Лк 2:1–20
Вместо «Достойно»
О Тебе радуется, Благодатная, всё творение: / Ангельский сонм и человеческий род. / Ты — освящённый храм и рай духовный, / слава девства, от Которой Бог воплотился и Младенцем стал / прежде всех веков Существующий Бог наш. / Ибо недра Твои Он в престол обратил / и чрево Твоё обширнее небес соделал. / О Тебе радуется, Благодатная, всё творение, / слава Тебе!
Причастен
Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних. Аллилуиа. (3) Пс 148:1
После отпуста Литургии параекклисиарх зажигает выносную свечу и ставит посреди церкви, а клир и оба лика вместе поют тропарь праздника, Слава, и ныне: кондак, и многолетие.
Всенощное бдение начинается с великого повечерия, с пением «С нами Бог», и вместо тропарей обычных: «Просвети очи мои:» тропарь праздника. Вместо: «Помилуй нас, Господи, помилуй нас:» кондак праздника. После великого славословия совершается лития.
Стихиры на литии самогласные, глас 1
преподобного Иоанна Дамаскина
В сей день по пророчеству небо и земля да возвеселятся. / Ангелы и люди! Духовно восторжествуем, / ибо Бог во плоти явился / тем, кто во тьме и в тени сидели, родившись от Девы; / пещера и ясли вместили Его. / Пастухи о чуде возвещают; / волхвы с востока в Вифлеем дары приносят; / мы же недостойными устами / подобно Ангелам хвалу Ему принесем: / «Слава в вышних Богу и на земле мир, / ибо пришел Ожидаемый народами, / пришел и спас нас от рабства врагу!»
Небо и земля в сей день соединились / при рождении Христа. / В сей день Бог на землю пришел, / а человек на небеса взошел. / Сегодня ради человека / во плоти видим Невидимый по естеству. / Потому и мы, славословя, воскликнем Ему: / «Слава в вышних Богу, и на земле мир: / его нам даровало пришествие Твое; / Спаситель наш, слава Тебе!»
«Слава в вышних Богу», / — в Вифлееме я слышу от бесплотных в сей день, / — «благоволившему, чтобы на земле установился мир!» / Ныне Дева — пространнее небес, / ибо воссиял свет омраченным / и возвысил смиренных, поющих подобно Ангелам: / «Слава в вышних Богу!»
По образу Своему созданного и по подобию, / увидев погибшим из‑за преступления, / Иисус сошел, преклонив небеса, / и вселился, изменения не претерпев, во чрево девственное, / дабы в нем обновить истлевшего Адама, взывающего: / «Слава явлению Твоему, Избавитель мой и Боже!»
Слава, глас 5, преподобного Иоанна Дамаскина
Волхвы, персидские цари, познав ясно, / что на земле родился Царь Небесный, / светлой звездой ведомые, достигли Вифлеема, / неся отборные дары: золото, и ладан, и смирну; / и павши, поклонились: ибо Вечного увидели в пещере / лежащим, как Младенца.
И ныне, глас 6, патриарха Германа
Ликуют все Ангелы на небесах, / и люди радуются в сей день, / торжествует и все творение / ради рожденного в Вифлееме Спасителя и Господа: / ибо все обольщение идолослужения прекратилось, / и царствует Христос вовеки!
Стихиры на стиховне самогласные
Патриарха Германа, глас 2
Великое и дивное чудо совершилось в сей день: / Дева рождает и чрево Её не повреждается. / Слово воплощается и с Отцом не разлучается. / Ангелы с пастухами славят, / и мы с ними воззовем: / «Слава в вышних Богу и на земле мир!»
Глас 3
Стих: «Из чрева прежде утренней звезды Я родил Тебя», / — клялся Господь, и не раскается. Пс 109:3в — 4а
В сей день рождает Дева Творца всего. / Эдем приносит Ему пещеру / и звезда показывает Христа, / Солнце, пребывающим во тьме. / Волхвы с дарами поклонились, верою просвещаемые, / и пастухи узрели чудо: / Ангелов воспевавших и возглашавших: / «Слава в вышних Богу!»
Стих: Сказал Господь Господу моему: / «Сиди справа от Меня». Пс 109:1а
Анатолия, глас тот же
Когда Господь Иисус родился в Вифлееме Иудейском, / с Востока пришедшие волхвы / поклонились Богу вочеловечившемуся, / и открыв сокровищницы свои / дары драгоценные приносили: / чистое золото — как Царю веков / и ладан — как Богу всего мира; / смирну же — как мертвому в течение трех дней Бессмертному. / Все народы, придите, поклонимся Родившемуся / для спасения душ наших.
Слава, глас 4, преподобного Иоанна Дамаскина
Возрадуйся, Иерусалим, / и торжествуйте, все любящие Сион. / В сей день узы давние осуждения Адамова развязаны, / рай для нас открыт. / Змий сделался бессилен: / ибо ту?, которую он первой обольстил, / увидел ныне ставшей Матерью Создателя. / О глубина богатства, и премудрости, и ве? дения Божия! / Смерть принесшая всякой плоти, орудие греха, / стала начатком спасения всего мира через Богородицу. / Ведь Младенец рождается от Нее, Всесовершенный Бог, / и рождением Своим запечатывает девство, / путы грехов развязывая пеленами, / и Своим младенчеством исцеляет / Еву от скорбных мук рождения. / Потому да ликует все творение и да играет, / ибо восстановить его явился Христос / и спасти души наши!
И ныне, глас тот же: В пещере Ты поселился, Христе Боже, / ясли приняли Тебя, / пастухи же с волхвами поклонились. / Тогда‑то и исполнилась проповедь пророков, / и Ангельские воинства удивлялись, взывая и возглашая: / «Слава нисхождению Твоему, Единый Человеколюбец!»
Тропарь, глас 4
Рождество Твое, Христе Боже наш, / озарило мир светом знания, / ибо чрез него звездам служащие / звездою были научаемы / Тебе поклоняться, Солнцу правды, / и знать Тебя, с высоты Восходящее Светило. / Господи, слава Тебе! (3)
НА УТРЕНИ
На «Бог Господь:» тропарь праздника трижды.
По 1 стихословии седален, глас 1
Подобен: Воины, охранявшие гроб Твой:
В яслях животных бессловесных / нас ради Ты был положен, / долготерпеливый Спаситель, / став Младенцем по Своей воле. / Но пастухи Тебя воспели, вместе с Ангелами взывая: / «Слава и хвала на земле Рожденному / и Обо? жившему природу земнородных, / Христу Богу нашему!»*
Слава, и ныне: повторяем то же.
По 2 стихословии седален, глас 3
Подобен: Красоте девства Твоего:
Предвечного и Непостижимого, / вечно существующего с невидимым Отцом, / Ты по плоти носила во чреве, Богородица, / Единого от неслиянной Троицы по Божеству. / Благодать Твоя просияла в мире, всеми воспеваемая; / потому мы взываем непрестанно: / «Радуйся чистая Дева — Матерь!»*
Слава, и ныне: повторяем то же.
Величание
Величаем Тебя, / Податель жизни, Христе, / нас ради ныне по плоти родившегося / от не познавшей мужа и пречистой Девы Марии.
Псалом избранный
Воскликните Господу, вся земля. / Воспойте же имени Его, воздайте славу хвалою Ему! / Поведайте о всех чудесах Его. / Скажите Богу: как страшны дела Твои! / Да веселятся небеса и радуется земля. / Воспойте Богу, пойте имени Его. / Славословие и великолепие — дело Его. / Избавление послал народу Своему. / Свято и страшно имя Его. / С Сиона благолепие красоты Его. / Бог же наш на небесах и на земле всё, что восхотел, сотворил. / Милости Твои, Господи, вовек буду петь. / Он призовёт Меня: «Отец мой Ты». / И Я первородным поставлю его, высочайшим среди царей земли. / И поклонятся ему все цари земли. / Кто Бог великий, как Бог наш? Ты — Бог творящий чудеса. / Сильной мышцею Твоей рассеял врагов Твоих. / Из чрева прежде утренней звезды Я родил Тебя. / Клялся Господь, и не раскается. / Ты — священник вовек, по чину Мелхиседека. / Господь сказал Мне: «Ты — Сын Мой, Я сегодня родил Тебя». / Проси у Меня, и дам Тебе народы в наследие Твое. / И во владение Твое — концы земли. / В начале книги написано о Мне. / Престол Твой, Боже, во век века. / Жезл правоты — жезл Царства Твоего. / Поэтому помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости. / Ибо Ты получишь удел во всех народах. / Благословен Господь вовек. Да будет, да будет.
Пс 65:1; 65:2; 104:2б; 65:3а; 95:11а; 67:5а; 110:3а; 110:9а; 110:9б; 49:2а; 113:11; 88:2а; 88:27а; 88:28; 71:11а; 76:14б — 15а; 88:11б; 109:3в; 109:4а; 109:4б; 2:8б; 2:9а; 2:8б; 39:8б; 44:7а; 44:7б; 44:8б; 81:8б; 88:53.
После полиелея седален, глас 4
Подобен: Поражен был Иосиф:
Придите, верные, увидим, где родился Христос; / последуем затем, куда ведет звезда, / с волхвами, восточными царями. / Ангелы поют там непрестанно, пастухи играют на свирелях песнь подобающую: / «Слава в вышних», — возглашая, — / «в пещере Рожденному от Девы Богородицы / в Вифлееме Иудейском!»
Слава, и ныне: повторяем то же.
Степенна, 1–й антифон 4–го гласа.
Прокимен, глас 4
«Из чрева прежде утренней звезды Я родил Тебя», — / клялся Господь, и не раскается.
Стих: Сказал Господь Господу моему: «Сиди справа от Меня, доколе не положу врагов Твоих подножием ног Твоих». Пс 109:3в — 4а, 1
Евангелие от Матфея, зачало 2
Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде чем сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая Ее обесславить, решил тайно отпустить Ее. Но когда он помыслил это, — вот, Ангел Господень во сне явился ему, говоря: «Иосиф, сын Давидов, не бойся принять Мариам, жену твою, ибо рожденное в Ней — от Духа Святого. И родит Она Сына, и наречешь имя Ему: Иисус, ибо Он спасет народ Свой от грехов их». А это все произошло, чтобы исполнилось сказанное Господом чрез пророка, который говорит: «Вот, Дева зачнет во чреве и родит Сына, и нарекут имя Ему: Эммануил», — что в переводе значит: «С нами Бог». Пробудившись от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень, и принял жену свою, и не знал Ее; доколе не родила Она Сына Своего, первенца, и он нарек имя Ему: Иисус.
Мф 1:18–25
После 50 псалма
Вместо «По молитвам Богородицы:» поем:
Слава: Все сегодня радости исполняется: / Христос родился от Девы.
И ныне: Все сегодня радости исполняется: / Христос родился в Вифлееме.
Стихира, глас 6
Слава в вышних Богу и на земле мир! / В сей день принимает Вифлеем Сидящего вечно с Отцом. / В сей день Ангелы рожденного Младенца как Бога славословят: / «Слава в вышних Богу и на земле мир, / среди людей благоволение!»
Каноны
Первый — св. Космы Маиумского, глас 1, и второй — св. Иоанна Дамаскина, глас 1; ирмосы обоих канонов исполняются дважды, тропари все поем на 12.
Песнь 1
Канон 1
Ирмос: Христос рождается — славьте! / Христос с небес — встречайте! / Христос на земле — воспряньте! / Пой Господу, вся земля / и с веселием воспойте, люди, / ибо Он прославился!
Того, кто создан был по образу Божию, / истлел от преступления, весь подвергся порче / и лишился лучшей, божественной жизни / вновь восстанавливает мудрый Создатель, / ибо Он прославился.
Творец, видя гибнущего человека, / которого Своими руками создал, / преклонив небеса, нисходит / и принимает все существо его, / истинно воплотившись от божественной и чистой Девы: / ибо Он прославился.
Премудрость, Слово и Сила, / Сын по естеству и Сияние Отчее, Христос Бог, / втайне от сил, — всех тех, что выше мира / и тех, что на земле, / вочеловечившись, вновь нас приобрел: / ибо Он прославился.
Канон 2
Ирмос: Спас народ творящий чудеса Владыка, / осушив некогда влажные морские волны, / а родившись по Своей воле от Девы, / Он пролагает нам удобопроходимый путь на небо: / Его, по естеству и Отцу равного и смертным, / мы прославляем.
Освященное чрево породило Слово, / ясно изображаемое несгораемым кустом терновым, / — Бога, с образом смертным соединенного, / разрешающего злосчастную утробу Евы / от древнего горького проклятия: / Его мы, смертные, прославляем.
Звезда волхвам ясно указала / существующее прежде солнца Слово, / грех пришедшее подавить, — / Тебя из сострадания к нам в убогой пещере пеленами повитого, / в Ком с радостью увидели они / и смертного и вместе — Господа.
Катавасия: первых хор — ирмос первого канона, второй хор — второго канона.
Песнь 3
Канон 1
Ирмос: Прежде веков от Отца рожденному / не по земным законам Сыну / и в последние времена от Девы / воплощенному без семени, / Христу Богу воззовем: / «Возвысивший наше достоинство, / свят Ты, Господи!»
Адам бренный, причастный высшему дыханию, / но к погибели увлеченный обольщением жены, / видя Христа, от жены рожденного, взывает: / «Ставший меня ради подобным мне, / свят Ты, Господи!»
Став низкому составу из глины сообразным / и причастностью к слабейшей плоти / уделив ей, Христе, от божественного естества, / смертным сделавшийся и пребывший Богом, / и возвысивший наше достоинство, / свят Ты, Господи.
Веселись Вифлеем, / царственный град владык Иудиных: / ибо Пастырь Израиля, / Тот, Кто на плечах Херувимов, Христос, / явно из Тебя происшедший / и возвысивший наше достоинство, / над всеми воцарился.
Канон 2
Ирмос: Внемли песнопениям служителей Твоих, / смиряя, Благодетель, поднятую бровь врага, / и вознося певцов превыше греха, Всевидящий, / неколебимо их, Блаженный, утвердив / на основании веры.
Хор свирельщиков поражался, / необыкновенным образом удостоившись / узреть то?, что превыше ума: / от Невесты пречистой всеблаженное рождение / и полк бесплотных, воспевавших / без семени воплощающегося Царя–Христа.
Слово, царствующее на высоте небесной, / по милосердию совершает все для нас, / — Он, прежде невещественный, а в дни последние / от не познавшей брака Отроковицы облеченный плотию, / чтобы привлечь к Себе падшего первозданного.
Ипакои, глас 8
Начаток язычников небо привело Тебе, / Младенцу, лежащему в яслях, / звездою призвав волхвов. / И изумили их не скипетры и престолы, / но последняя нищета. / Ибо что беднее пещеры? / И что смиреннее пелен? / Но в них просияло Божества Твоего богатство; / Господи, слава Тебе!
Песнь 4
Канон 1
Ирмос: Отрасль от корня Иессеева / и Цвет от него, / от Девы Ты произошел, Христе; / Ты пришел, достойный хвалы, / от горы, осененной чащей, / воплотившись от не знавшей мужа, / Невещественный и Бог. / Слава силе Твоей, Господи!
Ты, Кого в древности Иаков / ожиданием народов преднарек, / воссиял от племени Иудина, Христе, / и могущество Дамаска и добычи Самарии пришел отнять, / веру богоугодную на место заблуждения вводя. / Слава силе Твоей, Господи!
Воссияв, как звезда от Иакова, Владыка, / Ты исполнил радости посвященных в тайны слов / Валаама, древнего прорицателя, / мудрых наблюдателей звезд, / к Тебе как начаток языческих народов приведенных, / и открыто принял их, / дары Тебе приятные приносящих.
Ты нисшел в девическое чрево, / как дождь на руно, Христе, / и как капли росы, на землю падающие; / Эфиопы и Фарсийцы, как и Аравийские острова, / Сава и над всей землею Мидян властвующие / припали к Тебе, Спаситель: / слава силе Твоей, Господи!
Канон 2
Ирмос: Восстановление рода смертного предвозвещает / пророк Аввакум в песнопении, удостоившись / в древности неизреченно узреть его прообраз: / ибо произошел Младенец юный — Слово / от Горы — Девы — для восстановления людей.
Как равный смертным Ты пришел, Всевышний, / добровольно от Девы плоть приняв, / чтобы уничтожить яд змеиной головы, / всех ведя, Боже естеством, / к свету животворному от врат, лишенных солнца.
Народы, прежде в тление погруженные, / совершенно избегнув пагубы злого врага, / поднимите руки в хвалебных рукоплесканиях, / почитая единого Христа, как благодетеля, / из сострадания пришедшего / в свойственное нам состояние.
От корня Иесеева произросшая Дева! / Ты естества смертных пределы превзошла, / родив предвечное Слово Отчее, / как Само Оно благоволило / чрез запечатанное чрево Твое пройти / необычайным самоумалением.
Песнь 5
Канон 1
Ирмос: Ты, Бог мира и Отец милосердия, / послал нам Вестника великого Твоего замысла, / дарующего мир. / Потому, приведенные к свету Богопознания, / после ночи рассвет встречая, / славословим Тебя, Человеколюбец.
Подчинившись указу Кесаря, / Ты был вписан в число рабов, / и нас рабов врага и греха освободил; / обнищав же во всем, Христе, подобно нам, / этим самым единением и общением / Ты и бренного Адама обоготворил.
Вот Дева, — как сказано в древности, — зачав во чреве, / родила Бога вочеловечившегося, и пребывает Девой: / чрез Нее примирившись с Богом, мы, грешные, / по справедливости истинную Богородицу / с верою воспоем.
Канон 2
Ирмос: К нам, омраченным, после ночи дел заблуждения / ныне бодро исполняющим Тебе песнь, как благодетелю, / приди, Христе, подавая умилостивление и удобный путь, / чтобы обрести нам славу, по нему взбегая.
Навсегда пресекши явлением во плоти / жестокую вражду нашу с Собой, Владыка, / дабы властителя душепагубного силу сокрушить, / мир соединил с невещественными существами, / Родителя доступным для творения соделав.
Народ, прежде омраченный, наконец узрел / знамение — свет вышнего сияния; / язычников же Сын приводит к Богу в наследие, / благодать неизреченную подавая там, / где более грех процветал.
Песнь 6
Канон 1
Ирмос: Из утробы Иону, как младенца, изверг морской зверь, / таким, каким и принял, / а Слово, вселившись в Деву и плоть приняв, / прошло через Нее, сохранив Её неповрежденной; / ведь Само не подвергшись плотскому зачатию / и Родившую уберегло от страданий.
Пришел Христос, Бог наш, во плоти, / Которого Отец из чрева прежде утренней звезды рождает; / и Тот, Кто держит бразды правления Силами пречистыми, / ложится в ясли тварей бессловесных / и рубищем пеленается, но расторгает тем / запутанные узы согрешений.
Рожден от Адамова состава / и дан верным Сын, дитя младое, / но Он же — Отец и Властитель будущего века, / и зовется Ангелом Великого Совета; / Он — Бог крепкий / и все творение держащий в Своей власти.
Канон 2
Ирмос: Иона, находясь в морских глубинах, / молил придти и успокоить бурю: / а я, уязвленный стрелой мучителя, / Тебя призываю, Христе, истребителя зол, / чтобы Ты скорей пришел ко мне, беспечному.
Бог–Слово, бывшее в начале с Богом, / усмотрев, как сохранить присущее нам естество, / ныне укрепляет его, издревле немощное, / Сам в новое с ним общение снизойдя / и вновь его являя от страстей свободным.
Для нас, бедственно впавших во мрак согрешений, / чтобы воздвигнуть сынов прародителей, глубоко низвергшихся / пришел из чресл Авраама Обитающий во свете / и вопреки достоинству Своему благоволивший ныне / в яслях для спасения смертных возлечь.
Кондак, глас 3, самоподобен
Дева в сей день Сверхсу? щественного рождает, / и земля пещеру Неприступному приносит; / Ангелы с пастухами славословят, / волхвы же за звездою путешествуют, / ибо ради нас родилось / Дитя младое, предвечный Бог!
Икос: Вифлеем открыл Эдем, / придите, увидим это, — / втайне мы обрели усладу. / Придите, получим блаженства райские внутри пещеры: / там явился Корень, Который не поливали, производящий прощение; / там нашелся Колодец, Который не копали, из Которого испить Давид в древности возжелал. / Там Дева, родив Младенца, / тотчас утолила жажду Адама и Давида. / Потому поспешим туда, / где родилось Дитя младое, предвечный Бог.
Песнь 7
Канон 1
Ирмос: Отроки, воспитанные в благочестии, / повелением нечестивым пренебрегши, / угрожавшего огня не устрашились, / но, стоя посреди пламени, пели: / «Боже Отцов, благословен Ты!»
Пастухи, пребывая в поле, удостоились / поразительного светоносного явления; / ибо слава Господня озарила их, и Ангел взывал: / «Воспойте, ибо родился Христос, / Боже Отцов, благословен Ты!»
Внезапно, вместе со словом Ангела, / стали восклицать небесные воинства: / «Слава Богу в вышних, на земле мир, / среди людей благоволение: воссиял Христос; / Боже Отцов, благословен Ты!»
«Что это за речи?» — сказали пастухи, — / «Пойдем, посмотрим на случившееся, на божественного Христа». / достигнув же Вифлеема, они вместе с Родившей / Ему поклонялись, воспевая: / «Боже Отцов, благословен Ты!»
Канон 2
Ирмос: Отроки, уловленные любовью к Царю всех, / презрели безбожное злоречие / страшно разгневанного тирана, / и огонь безмерный покорился им, Владыке возглашавшим: / «Во веки благословен Ты!»
Служителей яростно пожигает, / а юношей спасает с ревом клокочущая печь / семикратным усиленная разжжением, — / тех, кого венчало пламя по воле Господа, / за благочестие им обильно подававшего росу.
Христе–Заступник! Ты противника смертным посрамил, / имея воплощение Своим покровом неизреченно, / приняв ныне наш образ, неся нам обо? жения богатство, / за пожелание которого мы некогда / с высоты в бездны мрачные сошли.
Дикий взором, в надмении неудержимый, / непристойно буйствовавший грех / мiра, беснующегося, как от стрекала, / Ты всемогуществом Своим низверг; / а тех, кого увлек он прежде, / в сей день спасаешь от его сетей, / добровольно воплотившись, Благодетель.
Песнь 8
Канон 1
Ирмос: Окропляющая росою печь / представила образ сверхъестественного чуда: / ибо она не опаляет юношей, которых приняла в себя, / как и огонь Божества утробы Девы, / в которую нисшел. / Поэтому воспоем песнь: / «Да благословляет все творение Господа / и превозносит во все века!»
Влечет дочь Вавилона от Сиона / плененных отроков Давидовых к себе, / но сама волхвов, дары несущих, посылает / умолять принявшую в Себя Бога Дочь Давидову; / потому воспоем песнь: / «Да благословляет все творение Господа / и превозносит во все века!»
Скорбь побудила отложить орудия пения, / ибо дети Сиона не пели в чуждых странах, — / но разрушает всякое заблуждение / и Вавилонское музыкальное согласие / из Вифлеема воссиявший Христос; / потому воспоем песнь: / «Да благословляет все творение Господа / и превозносит во все века!»
Овладел Вавилон добычею / и захваченным царства Сионского богатством; / а Христос влечет в Сион его сокровища / и царей–звездочетов путеводною звездой; / потому воспоем песнь: / «Да благословляет все творение Господа / и превозносит во все века!»
Канон 2
Ирмос: Юноши ветхозаветные, объятые огнем неопалимо, / чрево Отроковицы изображают, / сверхъестественно рождающее, запечатанное; / но то и другое совершая единым чудным действием, / к пению людей воздвигает благодать.
Избегнув пагубы — боготворимым быть по заблуждению, — / подобно юношам все творение с трепетом / непрестанно воспевает ума? лившееся Слово, / страшась приносить Ему недостойную мольбу, / как естеством непостоянное, хотя и мудрое усердием.
Приходишь Ты, народов Пробуждение, / возвращая заблудшее человеческое естество / с холмов пустынных на пастбище цветоносное, / явившись человеком и вместе — Богом по Своему промыслу, / чтобы насильственную мощь человекоубийцы усмирить.
На 9–ой песни «Честью высшую Херувимов» не поем, но поем припев праздника:
Величай, душа моя, / честью и славой высшую Небесных Воинств / Деву Пречистую Богородицу.
И ирмос: «Таинство вижу:» Затем второй хор поет тот же припев и ирмос. И исполняем прочие припевы на каждый тропарь по разу.
Песнь 9
Канон 1
Ирмос: Таинство вижу / необычайное и чудное: / пещера — небо, престол Херувимский — Дева, / ясли — вместилище, / где возлег невместимый Христос Бог, / Которого мы в песнях величаем.
Величай, душа моя, / Бога, от Девы плотию рожденного.
Величай, душа моя, / в пещере рожденного Царя.
Волхвы, видя необычайное движение / неведомой новой звезды, недавно явившейся, / блиставшей ярче светил небесных, / уразумели, что на земле родился Царь Христос / в Вифлееме для спасения нашего.
Величай, душа моя, / Бога, от волхвов поклонение принявшего.
Величай, душа моя, / звездою волхвам Возвещенного.
«Где новорожденное Дитя», — вопрошали волхвы — / «Царь, Чья звезда явилась? / Ведь мы пришли для поклонения Ему». / Тогда безумный Ирод–богоборец тревожился / и в ярости намеревался убить Христа.
Величай, душа моя, / Чистую Деву и Единственную Богородицу, / родившую Христа Царя.
Волхвы и пастухи пришли поклониться Христу, / родившемуся во граде Вифлееме.
Точно выведал Ирод время явления звезды, / под водительством которой поклоняются / в Вифлееме Христу волхвы с дарами; / ею же направляемые в свое отечество, / они жестокого детоубийцу оставили осмеянным.
Первый хор поет припев второго канона:
В сей день Дева рождает Владыку / внутри пещеры.
Канон 2
Ирмос: По страху нам легче бы хранить молчание, / как дело безопасное, / по любви же, Дева, / ткать песнопения, с усердием составленные, трудно; / но Ты, Матерь, и силу подавай / по мере природного призвания.
Второй же хор поет припев:
В сей день Владыка рождается, как Младенец, / от Матери–Девы.
И тот же ирмос: По страху нам легче бы хранить молчание:
Также и прочие припевы с тропарями:
В сей день пастухи видят Спасителя, / пеленами обвитого и лежащего в яслях.
В сей день Владыка рубищем пеленается: / Неосязаемый — как младенец.
В сей день все творение веселится и радуется, / ибо Христос родился от Девы Отроковицы.
Видев тусклые образы и тени прошедшие / Слова, новым из заключенных дверей явившегося / и свет истины почитая, о Матерь чистая, / мы чрево Твое достойно благословляем.
Небесные силы рожденного Спасителя, / как Господа и Владыку возвещают миру.
Вместо Слава: Величай, душа моя, / власть нераздельного в трех Лицах Божества.
Вместо И ныне: Величай, душа моя, / Избавившую нас от проклятия.
Достигнув желаемого / и удостоившись пришествия Бога, / ныне Христолюбивый народ ожидает / возрождения, ибо оно животворно; / подай же нам благодать, Дева Пречистая, / поклониться славе небесной!
Затем оба хора, сошедшись вместе, поют первый припев праздника и ирмос: «Таинство вижу:»
Затем второго канона припев и ирмос: «По страху нам легче бы хранить молчание:» И поклон.
Светилен
Посетил нас с высоты Спаситель наш, / прежде солнца восшедшее Светило; / и мы, пребывавшие во тьме и тени обрели истину, / ибо от Девы родился Господь. (3)
На «хвалите» стихиры самогласные на 4, глас 4, Андрея Иерусалимского
Веселитесь праведные, небеса, радуйтесь; / играйте горы, ибо родился Христос! / Восседает Дева, Херувимам подобная, / нося на лоне Бога — Слово воплощенное. / Пастухи Рожденного славят, / волхвы Владыке дары приносят. / Ангелы возглашают хвалу: / «Непостижимый Господи, слава Тебе!»
Богородица–Дева, родившая Спасителя, / Ты древнее проклятие Евы упразднила, / ибо стала Матерью по благоволению Отца, / нося в лоне Бога — Слово воплощенное. / Невозможно это таинство исследовать, / только верою его все мы славим, / восклицая с Тобою и возглашая: / «Неизъяснимый Господи, слава Тебе!»
Придите, воспоем Матерь Спасителя, / после рождения Его по–прежнему оставшуюся Девой: / «Радуйся, Град одушевленный Царя и Бога, — / Христос, в Него вселившись, совершил спасение» / С Гавриилом воспеваем Тебя, / с пастухами славим, восклицая: / «Богородица, ходатайствуй пред Воплотившимся из Тебя / о нашем спасении!»
Отец благоволил — / Слово стало плотию, / и Дева родила Бога вочеловечившегося. / Звезда возвещает, волхвы поклоняются, / пастухи удивляются и все творение радуется.
Слава, глас 6, патриарха Германа
Когда настало время на землю Твоего пришествия, / первая перепись вселенной совершилась; / тогда Ты намеревался записать и имена людей, / верующих рождеству Твоему. / Потому такой указ был Кесарем провозглашен: / ведь безначальное, вечное Твое Царство обновилось. / Вот почему и мы сверх дани вещественной приносим Тебе / православного богословия богатство, / как Богу и Спасителю душ наших.
И ныне, глас 2, преподобного Иоанна Дамаскина
В сей день Христос в Вифлееме рождается от Девы, / в сей день Безначальный начинается / и Слово воплощается. / Силы небесные радуются, / и земля с людьми веселится. / Волхвы дары приносят, / пастухи о чуде провозглашают, / мы же непрестанно будем взывать: «Слава в вышних Богу и на земле мир, / среди людей благоволение!»
Славословие великое.
Отпуст
В пещере родившийся и в яслях возлегший нашего ради спасения, Христос, истинный Бог наш, по молитвам пречистой Своей Матери, святых славных и всехвальных Апостолов и всех святых помилует и спасет нас, как благой и Человеколюбец.
НА ЛИТУРГИИ
Антифон 1, глас 2
Стих 1: Буду славить Тебя, Господи, всем сердцем моим, / возвещу все чудеса Твои. Пс 9:2
По молитвам Богородицы, Спаситель, спаси нас.
Стих 2: В совете прямодушных и собрании. / Велики дела Господни. Пс 110:1б — 2а
По молитвам Богородицы, Спаситель, спаси нас.
Стих 3: Совершенны во всём / желания Его. Пс 110:2б
По молитвам Богородицы, Спаситель, спаси нас.
Стих 4: Славословие и великолепие — дело Его, / и правда Его пребывает во век века.
Пс 110:3
По молитвам Богородицы, Спаситель, спаси нас.
Слава, и ныне: По молитвам Богородицы, Спаситель, спаси нас.
Антифон 2, глас 2
Стих 1: Блажен муж, боящийся Господа, / заповеди Его он возлюбит крепко. Пс 111:1
Спаси нас, Сын Божий, рожденный от Девы, поющих Тебе: аллилуиа.
Стих 2: Сильным на земле будет семя его, / род правых благословится. Пс 111:2
Спаси нас, Сын Божий, рожденный от Девы, поющих Тебе: аллилуиа.
Стих 3: Слава и богатство в доме его, / и правда его пребывает во век века. Пс 111:3
Спаси нас, Сын Божий, рожденный от Девы, поющих Тебе: аллилуиа.
Стих 4: Взошёл во тьме свет правым: / он милостив, и щедр, и праведен. Пс 111:4
Спаси нас, Сын Божий, рожденный от Девы, поющих Тебе: аллилуиа.
Слава, и ныне: Единородный Сын:
Антифон 3, глас 4
Стих 1: Сказал Господь Господу моему: / «Сиди справа от Меня». Пс 109:1а
Тропарь, глас 4
Рождество Твое, Христе Боже наш, / озарило мир светом знания, / ибо чрез него звездам служащие / звездою были научаемы / Тебе поклоняться, Солнцу правды, / и знать Тебя, с высоты Восходящее Светило. / Господи, слава Тебе!
Стих 2: Доколе не положу врагов Твоих / подножием ног Твоих. Пс 109:1б
Тропарь: Рождество Твое, Христе Боже наш:
Стих 3: Жезл силы пошлёт Тебе Господь с Сиона, — / и господствуй среди врагов Твоих!
Пс 109:2а
Тропарь: Рождество Твое, Христе Боже наш:
Стих 4: С Тобою власть в день силы Твоей, / в блистаниях святых Твоих. Пс 109:3а
Тропарь: Рождество Твое, Христе Боже наш:
Вход
«Из чрева прежде утренней звезды Я родил Тебя», — клялся Господь, и не раскается: «Ты — священник вовек, по чину Мелхиседека». Пс 109:3в — 4
Тропарь: Рождество Твое, Христе Боже наш:
Слава, и ныне:
Кондак, глас 3
Дева в сей день Сверхсущественного рождает, / и земля пещеру Неприступному приносит; / Ангелы с пастухами славословят, / волхвы же за звездою путешествуют, / ибо ради нас родилось / Дитя младое, предвечный Бог!
Вместо Трисвятого: Сколько вас во Христа ни крестилось, / во Христа вы все облеклись. Аллилуиа. (3)
Прокимен, глас 8
Вся земля да поклонится Тебе и да поёт Тебе, / да поёт же имени Твоему, Всевышний!
Стих: Воскликните Господу, вся земля, воспойте же имени Его, воздайте славу хвалою Ему! Пс 65:4, 1б — 2
Послание к Галатам, зачало 209
Братья, когда пришла полнота времени, послал Бог Сына Своего (Единородного), родившегося от жены, подчинившегося Закону, чтобы искупить тех, кто под Законом, чтобы нам получить усыновление. А так как вы — сыны, то послал Бог Духа Сына Своего в сердца наши, взывающего: «Авва, Отче!». Так что ты уже не раб, но сын; если же сын, то и наследник Божий через (Иисуса) Христа.
Гал 4:4–7
Аллилуиа, глас 1
Стих: Небеса проповедуют славу Божию, о творении же рук Его возвещает твердь.
Стих: День дню изливает речь и ночь ночи возвещает знание. Пс 18:2, 3
Евангелие от Матфея, зачало 3
Когда Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни Ирода царя, вот, волхвы от восточных стран прибыли в Иерусалим и говорят: «Где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему». Услышав же это, царь Ирод встревожился, и весь Иерусалим с ним. И собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: «Где родится Христос?» Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано чрез пророка: «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничуть не меньший среди правителей Иудиных; ибо из тебя произойдет Вождь, Который будет пасти народ Мой, Израиля». Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, точно выведал от них время появления звезды. И послав их в Вифлеем, сказал: «Пойдите, точно разведайте о Младенце, а когда найдете, возвестите мне, чтобы и я пришел поклониться Ему». Они же, выслушав царя, пошли. И вот, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, пока не пришла и не стала над местом, где был Младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И войдя в дом, увидели Младенца с Марией, Матерью Его, и пав ниц, поклонились Ему; и открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну. И получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем удалились в страну свою.
Мф 2:1–12
Вместо «Достойно»
Величай, душа моя, / честью и славой высшую Небесных Воинств Деву Пречистую Богородицу.
Ирмос, глас 1: По страху нам легче бы хранить молчание, / как дело безопасное, / по любви же, Дева, / ткать песнопения, с усердием составленные, трудно; / но Ты, Матерь, и силу подавай / по мере природного призвания.
Поем же это до отдания.
Причастен
Избавление послал Господь народу Своему. Аллилуиа. (3) Пс 110:9а
Минея Праздничная на церковнославянском языке. Рождество
Еже по плоти Рождество Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа
25 декабря
ПОСЛЕДОВАНИЕ ЧАСОВ,
ПЕВАЕМЫХ В НАВЕЧЕРИИ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Час первый
В начале втораго часа знаменует в кампан. И собравшимся во храм, облачится иерей в фелонь, диакон же в стихарь. И поставляет параекклисиарх аналогий украшен прямо царских врат, и вжигает свещу на свещнице. Иерей же исходит со Евангелием во храм, или в трапезу царскими враты, предходящу ему диакону с кадилом. И полагает иерей святое Евангелие на аналогии и, став пред аналогом, творит начало по обычаю. И по начале чтец: Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. И Царю Небесный: и прочая. И по возгласе кадит священник святое Евангелие на аналогии окрест и прочия иконы, и храм весь, и настоятеля, и братию. Чтец же чтет:
Псалом 5:
Глаголы моя внуши, Господи, разумей звание мое. Вонми гласу моления моего, Царю мой и Боже мой, яко к Тебе помолюся, Господи. Заутра услыши глас мой: Заутра предстану Ти, и узриши мя. Яко Бог, не хотяй беззакония, Ты еси, не приселится к Тебе лукавнуяй, ниже пребудут беззаконницы пред очима Твоима. Возненавидел еси вся, делающия беззаконие. Погубиши вся, глаголющия лжу, мужа кровей и льстива гнушается Господь. Аз же множеством милости Твоея вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему в страсе Твоем. Господи, настави мя правдою Твоею, враг моих ради исправи пред Тобою путь мой. Яко несть во устех их истины, сердце их суетно, гроб отверст гортань их, языки своими льщаху. Суди им, Боже, да отпадут от мыслей своих, по множеству нечестия их изрини я, яко преогорчиша Тя, Господи. И да возвеселятся вси, уповающии на Тя, во век возрадуются, и вселишися в них. И похвалятся о Тебе любящии Имя Твое. Яко Ты благословиши праведника, Господи, яко оружием благоволения венчал еси нас.
Псалом 44:
Отрыгну сердце мое слово благо, глаголю аз дела моя Цареви, язык мой — трость книжника скорописца. Красен добротою паче сынов человеческих, излияся благодать во устнах Твоих, сего ради благослови Тя Бог во век. Препояши меч Твой по бедре Твоей, Сильне. Красотою Твоею и добротою Твоею и наляцы, и успевай, и царствуй истины ради, и кротости, и правды, и наставит Тя дивно десница Твоя. Стрелы Твоя изощрены, Сильне, людие под Тобою падут в сердцы враг царевых. Престол Твой, Боже, в век века: жезл правости, жезл Царствия Твоего. Возлюбил еси правду и возненавидел еси беззаконие: сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости паче причастник Твоих. Смирна, и стакти, и кассия от риз Твоих, от тяжестей слоновых, из нихже возвеселиша Тя. Дщери царей в чести Твоей. Предста Царица одесную Тебе, в ризах позлащенных одеяна, преиспещрена. Слыши, Дщи, и виждь, и приклони ухо Твое, и забуди люди Твоя и дом отца Твоего, и возжелает Царь доброты Твоея: зане Той есть Господь Твой, и поклонишася Ему. И дщи Тирова с дары, лицу Твоему помолятся богатии людстии. Вся слава Дщере Царевы внутрь, рясны златыми одеяна и преиспещрена. Приведутся Царю девы в след Ея. Искренния Ея приведутся Тебе, приведутся в веселии и радовании, введутся в храм Царев. Вместо отец Твоих быша сынове Твои, поставиши я князи по всей земли. Помяну Имя Твое во всяком роде и роде. Сего ради людие исповедятся Тебе в век и во век века.
Псалом 45:
Бог нам прибежище и сила, Помощник в скорбех, обретших ны зело. Сего ради не убоимся, внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская. Возшумеша и смятошася воды их, смятошася горы крепостию Его. Речная устремления веселят град Божий: освятил есть селение Свое Вышний. Бог посреде его, и не подвижится, поможет ему Бог утро заутра. Смятошася языцы, уклонишася царствия, даде глас Свой Вышний, подвижеся земля. Господь сил с нами, Заступник наш Бог Иаковль. Приидите и видите дела Божия, яже положи чудеса на земли. Отъемля брани до конец земли, / лук сокрушит, и сломит оружие, и щиты сожжет огнем. Упразднитеся и разумейте, яко Аз есмь Бог: вознесуся во языцех, вознесуся на земли. Господь Сил с нами, Заступник наш Бог Иаковль.
Слава, и ныне, аллилуия (3). Господи помилуй (3).
Слава, тропарь предпразднства, глас 4:
Написовашеся иногда со старцем Иосифом, / яко от семене Давидова, в Вифлееме Мариам, / чревоносящи безсеменное Рождение. / Наста же время Рождества, / и место ни единоже бе обиталищу, / но, якоже красная палата, вертеп Царице показашеся. / Христос раждается прежде падший воскресити образ.
И ныне, Богородичен:
Что Тя наречем, о Благодатная? / Небо, яко возсияла еси Солнце Правды. / Рай, яко прозябла еси цвет нетления. / Деву, яко пребыла еси нетленна. / Чистую Матерь, яко имела еси на святых Твоих объятиях Сына, всех Бога. / Того моли спастися душам нашим.
Таже тропари сия по дважды поем. Творение Софрония, патриарха Иерусалимскаго, глас 8:
Вифлееме, уготовися, / благоукраситеся, ясли, / вертепе, приими: Истина прииде. / Сень мимотече, и Бог человеком от Девы явися, / вообразився якоже мы и обожив плоть. / Тем Адам обновляется, со Евою зовуще: / на земли благоволение явися спасти род наш.
Вторый лик, тойже тропарь без припева:
Стих: Бог от юга приидет / и Святый из Горы приосененныя чащи.
Глас 3:
Ныне пророческое прорицание исполнитися грядет, / тайно глаголющее: / и ты, Вифлееме, земле Иудова, / никакоже наречешися менши во владыках, / предуготовляющи вертеп: / из тебе бо ми изыдет Игумен языков во плоти, / от Девы Отроковицы Христос Бог, / Иже упасет люди Своя новаго Израиля; / дадим Ему вси величие.
Стих: Господи, услышах слух Твой и убояхся; / Господи, разумех дела Твоя и ужасохся.
Паки тойже тропарь. Таже: Слава, глас 8:
Сия глаголет Иосиф к Деве: / Марие, что дело сие, еже в Тебе зрю? / Недоумею, и удивляюся, и умом ужасаюся; / отай убо от мене буди вскоре. / Марие, что дело сие, еже в Тебе вижу? / За честь — срамоту, за веселие — скорбь, / вместо еже хвалитися, укоризну ми принесла еси. / Ктому не терплю уже поношений человеческих, / ибо от иерей из Церкве Господни яко непорочную Тя приях, / и что видимое?
И ныне, паки тойже.
Посем прокимен, глас 4:
Господь рече ко Мне: / Сын Мой еси Ты, Аз днесь родих Тя.
Стих: Проси от Мене, и дам Ти языки достояние Твое, и одержание Твое концы земли.
Таже, паремия. Пророчества Михеина чтение (глава 5):
Тако глаголет Господь: и ты, Вифлееме, доме Евфрафов, еда мал еси еже быти в тысящах Иудовыхъ? Из тебе бо Мне изыдет Старейшина, еже быти в князя во Израили, и исходи Его из начала от дней века. Сего ради даст я, до времене раждающия родит, и прочии от братий Его обратятся к сыном Израилевым. И станет, и узрит, и упасет стадо Свое крепостию Господь. И в славе имени Господа Бога Своего пребудут, зане ныне возвеличится даже до конец земли.
К Евреем послания святаго апостола Павла чтение. (зачало 303):
Многочастне и многообразне древле Бог, глаголавый отцем во пророцех. В последок дний сих глагола нам в Сыне, Егоже положи наследника всем, Имже и веки сотвори. Иже Сый сияние славы и образ Ипостаси Его, нося же всяческая глаголом силы Своея, Собою очищение сотворив грехов наших, седе одесную Престола величествия на высоких. Толико лучший быв Ангел, елико преславнее паче их наследствова имя. Кому бо рече когда от Ангел: Сын Мой еси Ты, Аз днесь родих Тя; и паки: Аз буду Ему во Отца, и Той будет Мне в Сына. Егда же паки вводит Первороднаго во вселенную, глаголет: и да поклонятся Ему вси Ангели Божии. И ко Ангелом убо глаголет: творяй Ангелы Своя духи и слуги Своя огнь палящ. К Сыну же: престол Твой, Боже, в век века, жезл правости, жезл Царствия Твоего. Возлюбил еси правду и возненавидел еси беззаконие, сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости паче причастник Твоих. И паки: в начале Ты, Господи, землю основал еси, и дела руку Твоею суть небеса. Та погибнут, Ты же пребываеши, и вся, якоже риза, обетшают, и, яко одежду, свиеши их, и изменятся; Ты же тойжде еси, и лета Твоя не оскудеют.
Иерей: От Матфея святаго Евангелия чтение (зачало 2):
Иисус Христово Рождество сице бе: обрученней убо бывши Матери Его Марии Иосифови, прежде даже не снитися има, обретеся имущи во чреве от Духа Свята. Иосиф же, муж Ея, праведен сый и, не хотя Ея обличити, восхоте тай пустити Ю. Сия же ему помыслившу, се Ангел Господень во сне явися ему, глаголя: Иосифе, сыне Давидов, не убойся прияти Мариам, жены твоея: рождшее бо ся в Ней от Духа есть Свята. Родит же Сына, и наречеши имя Ему Иисус. Той бо спасет люди Своя от грех их. Сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком, глаголющим: Се Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо, с нами Бог. Востав же Иосиф от сна, сотвори, якоже повеле ему Ангел Господень, и прият Жену свою. И не знаяше Ея, дондеже роди Сына Своего первенца, и нарече имя Ему Иисус.
Посем тропарь:
Стопы моя направи по словеси Твоему / и да не обладает мною всякое беззаконие. / Избави мя от клеветы человеческия, и сохраню заповеди Твоя. / Лице Твое просвети на раба Твоего / и научи мя оправданием Твоим.
Да исполнятся уста моя хваления Твоего, Господи, / яко да воспою славу Твою, / весь день великолепие Твое.
Таже Трисвятое и по Отче наш:
Кондак, глас 3:
Дева днесь Превечное Слово / в вертепе грядет родити неизреченно: / ликуй, вселенная, услышавши, / прослави со Ангелы и пастырьми / хотящаго явитися Отроча Младо, Превечнаго Бога.
Господи, помилуй, 40. И молитва:
Иже на всякое время и на всякий час, на Небеси и на земли, покланяемый и славимый, Христе Боже, Долготерпеливе, Многомилостиве, Многоблагоутробне, Иже праведныя любяй и грешныя милуяй, Иже вся зовый ко спасению обещания ради будущих благ. Сам, Господи, приими и наша в час сей молитвы и исправи живот наш к заповедем Твоим, души наша освяти, телеса очисти, помышления исправи, мысли очисти и избави нас от всякия скорби, зол и болезней, огради нас святыми Твоими Ангелы, да ополчением их соблюдаеми и наставляеми, достигнем в соединение веры и в разум неприступныя Твоея славы, яко благословен еси во веки веков, аминь.
Господи, помилуй (3).
Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу и ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
Честнейшую Херувим / и славнейшую без сравнения Серафим, / без истления Бога Слова рождшую, / сущую Богородицу, Тя величаем.
Именем Господним благослови, отче.
Священник возглашает:
Боже, ущедри ны и благослови ны, / просвети лице Твое на ны и помилуй ны.
Таже молитву сию:
Христе, Свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека, грядущаго в мир, да знаменается на нас свет Лица Твоего, да в нем узрим Свет неприступный, и исправи стопы наша к деланию заповедей Твоих молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех Твоих святых, аминь.
Час третий
Приидите, поклонимся: (3).
Таже псалом 66:
Боже, ущедри ны, и благослови ны, и просвети лице Твое на ны, и помилуй ны: познати на земли путь Твой, во всех языцех спасение Твое. Да исповедятся Тебе людие, Боже, да исповедятся Тебе людие вси. Да возвеселятся и да возрадуются языцы, яко судиши людем правотою и языки на земли наставиши. Да исповедятся Тебе людие, Боже, да исповедятся Тебе людие вси. Земля даде плод свой. Благослови ны, Боже, Боже наш. Благослови ны, Боже, и да убоятся Его вси концы земли.
Псалом 86:
Основания Его на горах святых, любит Господь врата Сионя паче всех селений Иаковлих. Преславная глаголашася о тебе, граде Божий. Помяну Раав и Вавилона ведущим Мя; и се иноплеменницы, и Тир, и людие Ефиопстии, сии быша тамо. Мати Сион речет: Человек и Человек родися в нем, и Той основа и Вышний. Господь повесть в писании людей и князей сих, бывших в нем. Яко веселящихся всех жилище в Тебе.
Псалом 50:
Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя. Яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих. Яко да оправдишися во словесех Твоих и победиши внегда судити Ти. Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси, безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие, возрадуются кости смиренныя. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и Дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего, возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу — дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожегаемая, тогда возложат на олтарь Твой тельцы.
Слава, и ныне, Аллилуия, (3). Господи, помилуй, (3).
Слава, тропарь, глас 4:
Написовашеся иногда со старцем Иосифом, / яко от семене Давидова, в Вифлееме Мариам, / чревоносящи безсеменное Рождение. / Наста же время Рождества, / и место ни единоже бе обиталищу, / но, якоже красная палата, вертеп Царице показашеся. / Христос раждается прежде падший воскресити образ.
И ныне, Богородичен:
Богородице, Ты еси лоза истинная, / возрастившая нам Плод живота, / Тебе молимся: / молися, Владычице, со святыми апостолы / помиловати души наша.
Таже тропари сия по дважды поем. Глас 6:
Сей Бог наш, / не вменится ин к Нему, / родивыйся от Девы, и с человеки поживе; / во яслех убогих / Сын Единородный лежащь видится человек / и пеленами повивается, иже славы Господь. / И волхвом звезда возвещает в Его поклонение. / И мы поим: Троице Святая, спаси души наша. (2)
Таже поем, глас 8:
Стих: Бог от юга приидет / и Святый из Горы приосененныя чащи.
Прежде Рождества Твоего, / трепетно зряще таинство Твое, Господи, / разумная воинства дивляхуся: / якоже бо Младенец родитися благоизволил еси, / небо украсивый звездами, / и во яслех безсловесных возлежиши, / дланию содержай всея земли концы. / Таковым бо смотрением уведено бысть милосердие Твое, Христе, / велия милость Твоя, слава Тебе.
Стих: Господи, услышах слух Твой и убояхся; / Господи, разумех дела Твоя и ужасохся.
И паки поем тойже тропарь. Посем Слава, глас 3:
Иосифе, рцы нам: / како, Юже от святых приял еси, / Деву непраздну приводиши в Вифлеем? / Аз, рече, пророки испытах / и, весть прием от Ангела, уверихся, / яко Бога родит Мария несказанно; / Емуже на поклонение волсви от востоков приидут, / с дары честными служаще. / Воплотивыйся нас ради, Господи, / слава Тебе.
И ныне, паки тойже тропарь.
Прокимен, глас 4:
Отроча родися нам, / Сын, и дадеся нам.
Стих: Егоже начальство бысть на раме Его.
Пророчества Варухова чтение (главы 3 и 4):
Сей Бог наш, и не приложится ин к Нему. Изобрете всяк путь художества, и даде и Иакову, отроку Своему, и Израилю, возлюбленному от Него. Посем же на земли явися и с человеки поживе. Сия книга повелений Божиих, и закон сый во веки; вси, держащиися ея, в живот внидут, оставившии же ю, умрут. Обратися, Иакове, и имися ея. Поиди к сиянию прямо света ея. Не даждь иному славы твоея и полезных тебе языку чуждему. Блажени есмы, Израилю, яко угодная Богу нам разумна суть.
Таже Апостол. К Галатом послания святаго апостола Павла чтение (зачало 208):
Братие, прежде, пришествия веры, под законом стрегоми бехом, затворени в хотящую веру открытися. Темже закон пестун нам бысть во Христа, да от веры оправдимся. Пришедшей же вере, уже не под пестуном есмы. Вси бо вы сынове Божии есте верою о Христе Иисусе: елицы бо во Христа крестистеся, во Христа облекостеся. Несть иудей, ни еллин, несть раб, ни свободь, несть мужеский пол, ни женский: вси бо вы едино есте о Христе Иисусе. Аще ли вы Христовы: убо Авраамле семя есте и по обетованию наследницы.
Иерей: От Луки святаго Евангелия чтение (зачало 5):
Во днех онех изыде повеление от кесаря Августа написати всю вселенную. Сие написание первое бысть, владящу Сириею Киринию. И идяху вси написатися, кождо во свой град. Взыде же и Иосиф от Галилеи из града Назарета во Иудею, во град Давидов, иже нарицается Вифлеем, зане быти ему от дому и отечества Давидова, написатися с Мариею, обрученною ему Женою, сущею непраздною. Бысть же, егда быша тамо, исполнишася дние родити Ей. И роди Сына Своего первенца, и повит Его, и положи Его в яслех, зане не бе им места во обители. И пастырие беху в тойже стране, бдяще, и стрегуще стражу нощную о стаде своем. И се Ангел Господень ста в них, и слава Господня осия их, и убояшася страхом велиим. И рече им Ангел: не бойтеся, се бо благовествую вам радость велию, яже будет всем людем, яко родися вам днесь Спас, иже есть Христос Господь, во граде Давидове. И се вам знамение: обрящете Младенца повита, лежаща в яслех. И внезапу бысть со Ангелом множество вой Небесных, хвалящих Бога и глаголющих: слава в Вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. И бысть, яко отыдоша от них на Небо Ангели, и человецы пастырие реша друг ко другу: прейдем до Вифлеема и видим глагол сей бывший, егоже Господь сказа нам. И приидоша, поспешшеся, и обретоша Мариам же и Иосифа и Младенца, лежаща во яслех. Видевше же, сказаша о глаголе, глаголанном им о Отрочати Сем. И вси слышавшии дивишася о глаголанных от пастырей к ним. Мариам же соблюдаше вся глаголы сия, слагающи в сердцы Своем. И возвратишася пастырие, славяще и хваляще Бога о всех яже слышаша и видеша, якоже глаголано бысть к ним.
Таже:
Господь Бог благословен, / благословен Господь день дне, / поспешит нам Бог спасений наших, / Бог наш, Бог спасати.
Посем Трисвятое, и по Отче наш:
Кондак, глас 3:
Дева днесь Превечное Слово / в вертепе грядет родити неизреченно: / ликуй, вселенная, услышавши, / прослави со Ангелы и пастырьми / хотящаго явитися Отроча Младо, Превечнаго Бога.
Господи, помилуй, 40. И молитва:
Иже на всякое время: Господи, помилуй (3). Слава, и ныне: Честнейшую Херувим: Именем Господним благослови, отче. Иерей: Молитвами святых отец наших:
Посем молитва:
Владыко Боже, Отче Вседержителю, Господи, Сыне Единородный, Иисусе Христе, и Святый Душе, едино Божество, едина сила, помилуй мя, грешнаго, и, имиже веси судьбами, спаси мя недостойнаго раба Твоего, яко благословен еси во веки веков, аминь.
На третием и шестом часех кадит диакон Евангелие и иконы, и настоятеля, и лики токмо.
И глаголем час шестый
Приидите, поклонимся: (3).
И псалом 71:
Боже, суд Твой цареви даждь и правду Твою сыну цареву: судити людем Твоим в правде и нищим Твоим в суде. Да восприимут горы мир людем и холми правду. Судит нищим людским, и спасет сыны убогих, и смирит клеветника. И пребудет с солнцем и прежде луны рода родов. Снидет, яко дождь на руно, и, яко капля, каплющая на землю. Возсияет во днех Его правда и множество мира, дондеже отымется луна. И обладает от моря до моря и от рек до конец вселенныя. Пред Ним припадут ефиопляне, и врази Его персть полижут. Царие Фарсийстии и острови дары принесут. Царие Аравстии и Сава дары приведут. И поклонятся Ему вси царие земстии, вси языцы поработают Ему. Яко избави нища от сильна и убога, Емуже не бе помощника. Пощадит нища и убога и души убогих спасет. От лихвы и от неправды избавит души их, и честно Имя Его пред ними. И жив будет, и дастся Ему от злата аравийска, и помолятся о Нем выну: весь день благословят Его. Будет утверждение на земли на версех гор, превознесется паче ливана плод Его. И процветут от града, яко трава земная. Будет Имя Его благословенно во веки, прежде солнца пребывает имя Его, и благословятся в Нем вся колена земная, вси языцы ублажат Его. Благословен Господь, Бог Израилев, творяй чудеса един. И благословено имя славы Его во век и в век века; и исполнится славы Его вся земля: буди, буди.
Псалом 131:
Помяни, Господи, Давида и всю кротость его. Яко клятся Господеви, обещася Богу Иаковлю: аще вниду в селение дому моего или взыду на одр постели моея, аще дам сон очима моима, и веждома моима дремание, и покой скраниама моима, дондеже обрящу место Господеви, селение Богу Иаковлю. Се слышахом я во Евфрафе, обретохом я в полях дубравы. Внидем в селения Его, поклонимся на место, идеже стоясте нозе Его. Воскресни, Господи, в покой Твой, Ты и кивот святыни Твоея. Священницы Твои облекутся правдою, и преподобнии Твои возрадуются. Давида ради раба Твоего не отврати лице помазаннаго Твоего. Клятся Господь Давиду истиною и не отвержется ея: от плода чрева твоего посажду на престоле твоем. Аще сохранят сынове твои завет Мой и свидения Моя сия, имже научу я, и сынове их до века сядут на престоле твоем. Яко избра Господь Сиона, изволи и в жилище Себе. Сей покой Мой во век века, зде вселюся, яко изволих и. Ловитву его благословляяй благословлю, нищия его насыщу хлебы. Священники его облеку во спасение, и преподобнии его радостию возрадуются. Тамо возращу рог Давидови, уготовах светильник помазанному Моему. Враги его облеку студом, на немже процветет святыня Моя.
Псалом 90:
Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна. Плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится. Обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище Твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и; покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его. Долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое.
Слава, и ныне, аллилуия (3). Господи помилуй (3).
Слава, тропарь, глас 4:
Написовашеся иногда со старцем Иосифом, / яко от семене Давидова, в Вифлееме Мариам, / чревоносящи безсеменное Рождение. / Наста же время Рождества, / и место ни единоже бе обиталищу, / но, якоже красная палата, вертеп Царице показашеся. / Христос раждается прежде падший воскресити образ.
И ныне, Богородичен:
Яко не имамы дерзновения за премногия грехи наша, / Ты иже от Тебе Рождшагося моли, Богородице Дево, / много бо может моление Матернее ко благосердию Владыки. / Не презри грешных мольбы, Всечистая, / яко милостив есть и спасти могий, / Иже и страдати о нас изволивый.
Таже тропари сия, глас 1:
Приидите, вернии, возведемся Божественне / и видим схождение Божественное свыше, / в Вифлееме к нам явленне, / и, умом очистившеся, житие принесем добродетели, / вместо мира предуготовляюще верно рождественныя входы, / от душевных сокровищ зовуще: / в Вышних слава Богу, / сущему в Троице, / Егоже ради в человецех благоволение явися, адама избавляя первородныя клятвы, яко человеколюбец. (2)
Стих: Бог от юга приидет / и Святый из Горы приосененныя чащи.
Глас 4:
Слыши, Небо, и внуши, земле, / да подвижатся основания, / да приимут трепет преисподняя: / яко Бог же и Творец в плотское одеяся здание, / и Иже державною рукою создавый тварь, / утробы зрится здание. / О, глубина богатства, и премудрости, и разума Божия / Яко неиспытаны судьбы Его / и неизследовани путие Его.
Стих: Господи, услышах слух Твой и убояхся, / Господи, разумех дела Твоя и ужасохся.
И паки тойже.
Слава, глас 5:
Приидите, христоноснии людие, да видим чудо, / всякий разум ужасающее и обдержащее, / и, благочестно воспевающе, вернии, поклонимся. / Днесь к Вифлеему непраздна сущи Дева приходит родити Господа, / лицы же ангельстии предтекут. / И, сия видев, вопияше Иосиф обручник: / что еже в Тебе странное таинство, Дево? / И како хощеши родити, Неискусобрачная Юнице?
И ныне, паки тойже.
Прокимен, глас 4:
Из чрева прежде денницы родих Тя, / клятся Господь и не раскается.
Стих: Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене.
И паремия.
Пророчества Исаиина чтение (главы 7 и 8):
Приложи Господь глаголати ко Ахазу, глаголя: проси себе знамения у Господа Бога твоего во глубину или в высоту. И рече Ахаз: не имам просити, ниже искусити Господа. И рече Исаия: услышите убо, доме Давидов: еда мал вам труд даяти человеком, и како Господу труд даете? Сего ради даст Господь Сам вам знамение: се Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Его Еммануил; масло и мед имать снести, прежде неже уведети Ему или изволити лукавое, изберет благое: Зане прежде, неже разумети Отрочати благое или злое, отринет лукавая, изберет благое. И рече Господь ко мне: приими себе свиток нов, велик и напиши в нем писалом человеческим, еже скоро пленение сотвори корыстей, настоят бо. И свидетели мне сотвори верны человеки, Урию иерея, и Захарию, сына Варахиина. И приступих ко пророчице, и во чреве прият и роди сына. И рече мне Господь: нарцы имя ему, скоро плени и напрасно испроверзи. Зане прежде, неже разумети отрочати назвати отца или матерь, приимет силу дамаскову и корысти самарийския прямо царю ассирийскому. С нами Бог, разумейте, языцы, и покаряйтеся. Услышите даже до последних земли, могущии, покаряйтеся, аще бо паки возможете и паки побеждени будете. И иже аще совет совещаваете, разорит Господь, и Слово, еже аще возглаголете, не пребудет в вас, яко с нами Бог.
Ко Евреем послания святаго апостола Павла чтение (зачало 304):
В начале Ты, Господи, землю основал еси, и дела руку Твоею суть Небеса. Та погибнут, Ты же пребываеши, и вся, якоже риза, обетшают, и, яко одежду, свиеши их, и изменятся, Ты же тойжде еси, и лета Твоя не оскудеют. Кому же от Ангел рече когда: седи одесную Мене, дондеже положу враги Твоя подножие ног Твоих. Не вси ли суть служебнии дуси, в служение посылаеми за хотящих наследовати спасение? Сего ради подобает нам лишше внимати слышанным, да не когда отпаднем. Аще бо глаголанное Ангелы слово бысть известно и всяко преступление и ослушание, праведное прият мздовоздаяние. Како мы убежим, о толицем нерадивше спасении, еже зачало приемше, глаголатися от Господа слышавшими в нас известися?
Иерей: От Матфея святаго Евангелия чтение (зачало 3):
Иисусу рождшуся в Вифлееме Иудейстем во дни Ирода царя, се волсви от восток приидоша во Иерусалим, глаголюще: где есть рождейся Царь Иудейский? Видехом бо звезду Его на востоце и приидохом поклонитися Ему. Слышав же, Ирод царь смутися, и весь Иерусалим с ним. И собрав вся первосвященники и книжники людския, вопрошаше от них: где Христос раждается? Они же рекоша ему: в Вифлееме Иудейстем; тако бо писано есть пророком: и ты, Вифлееме, земле Иудова, ничимже меньши еси во владыках Иудовых, из тебе бо изыдет Вождь, иже упасет люди Моя Израиля. Тогда Ирод тай призва волхвы и испытоваше от них время явльшияся звезды. И, послав их в Вифлеем, рече: шедше, испытайте известно о Отрочати; егда же обрящете, возвестите ми, яко да и аз, шед, поклонюся Ему. Они же, послушавше царя, идоша. И се звезда, юже видеша на востоце, идяше пред ними, дондеже, пришедше, ста верху, идеже бе Отроча. Видевше же звезду, возрадовашася радостию велиею зело. И, пришедше в храмину, видеша Отроча с Мариею, Материю Его, и, падше, поклонишася Ему, и, отверзше сокровища своя, принесоша Ему дары, злато, и ливан, и смирну. И, весть приемше во сне, не возвратитися ко Ироду, иным путем отыдоша во страну свою.
Таже:
Скоро да предварят ны щедроты Твоя, Господи, / яко обнищахом зело; / помози нам, Боже, Спасе наш, / славы ради Имене Твоего, Господи, избави нас / и очисти грехи наша, Имене ради Твоего.
Посем Трисвятое, и по Отче наш:
Кондак, глас 3:
Дева днесь Превечное Слово / в вертепе грядет родити неизреченно: / ликуй, вселенная, услышавши, / прослави со Ангелы и пастырьми / хотящаго явитися Отроча Младо, Превечнаго Бога.
Господи, помилуй, 40. И молитва:
Иже на всякое время: Господи, помилуй (3). Слава, и ныне: Честнейшую Херувим: Именем Господним благослови, отче. Иерей: Молитвами святых отец наших:
Посем молитва Великаго Василия:
Боже и Господи сил и всея твари Содетелю, Иже за милосердие безприкладныя милости Твоея Единороднаго Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, низпославый на спасение рода нашего, и честным Его Крестом рукописание грех наших растерзавый, и победивый тем начала и власти тьмы. Сам, Владыко Человеколюбче, приими и нас, грешных, благодарственныя сия и молебныя молитвы и избави нас от всякаго всегубительнаго и мрачнаго прегрешения и всех озлобити нас ищущих видимых и невидимых враг. Пригвозди страху Твоему плоти наша и не уклони сердец наших в словеса или помышления лукавствия, но любовию Твоею уязви души наша, да, к Тебе всегда взирающе и еже от Тебе светом наставляеми, Тебе, неприступнаго и присносущнаго зряще Света, непрестанное Тебе исповедание и благодарение возсылаем, Безначальному Отцу со Единородным Твоим Сыном и Всесвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
Таже час девятый
Приидите, поклонимся: (3).
И псалом 109:
Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене, дондеже положу враги Твоя подножие ног Твоих. Жезл силы послет Ти Господь от Сиона, и господствуй посреде врагов Твоих. С Тобою начало в день силы Твоея, во светлостех святых Твоих. Из чрева прежде Денницы родих Тя. Клятся Господь и не раскается, Ты Иерей во век, по чину Мелхиседекову. Господь одесную Тебе сокрушил есть в день гнева Своего цари. Судит во языцех, исполнит падения, сокрушит главы на земли многих. От потока на пути пиет, сего ради вознесет главу.
Псалом 110:
Исповемся Тебе, Господи, всем сердцем моим в совете правых и сонме. Велия дела Господня, изыскана во всех волях Его. Исповедание и великолепие дело Его, и правда Его пребывает в век века. Память сотворил есть чудес Своих, милостив и щедр Господь: пищу даде боящимся Его, помянет в век завет Свой. Крепость дел Своих возвести людем Своим, дати им достояние язык. Дела рук Его, истина и суд: верны вся заповеди Его, утвержены в век века, сотворены во истине и правоте. Избавление посла людем Своим, заповеда в век завет Свой, свято и страшно Имя Его. Начало премудрости — страх Господень, разум же благ всем творящим и. Хвала Его пребывает в век века.
Псалом 85:
Приклони, Господи, ухо Твое и услыши мя, яко нищ и убог есмь аз. Сохрани душу мою, яко преподобен есмь; спаси раба Твоего, Боже мой, уповающаго на Тя. Помилуй мя, Господи, яко к Тебе воззову весь день. Возвесели душу раба Твоего, яко к Тебе взях душу мою. Яко Ты, Господи, благ, и кроток, и многомилостив всем, призывающим Тя. Внуши, Господи, молитву мою и вонми гласу моления моего. В день скорби моея воззвах к Тебе, яко услышал мя еси. Несть подобен Тебе в бозех, Господи, и несть по делом Твоим. Вси языцы, елики сотворил еси, приидут, и поклонятся пред Тобою, Господи, и прославят Имя Твое, яко велий еси Ты и творяй чудеса, Ты еси Бог един. Настави мя, Господи, на путь Твой, и пойду во истине Твоей: да возвеселится сердце мое боятися Имене Твоего. Исповемся Тебе, Господи Боже мой, всем сердцем моим и прославлю Имя Твое в век. Яко милость Твоя велия на мне, и избавил еси душу мою от ада преисподнейшаго. Боже, законопреступницы восташа на мя, и сонм державных взыскаша душу мою и не предложиша Тебе пред собою. И Ты, Господи Боже мой, щедрый и милостивый, долготерпеливый, и многомилостивый, и истинный, призри на мя и помилуй мя, даждь державу Твою отроку Твоему и спаси сына рабы Твоея. Сотвори со мною знамение во благо, и да видят ненавидящии мя и постыдятся, яко Ты, Господи, помогл ми и утешил мя еси.
И паки: Сотвори со мною знамение во благо, и да видят ненавидящии мя и постыдятся, яко Ты, Господи, помогл ми и утешил мя еси.
Слава, и ныне, аллилуия (3). Господи помилуй (3).
Слава, тропарь, глас 4:
Написовашеся иногда со старцем Иосифом, / яко от семене Давидова, в Вифлееме Мариам, / чревоносящи безсеменное Рождение. / Наста же время Рождества, / и место ни единоже бе обиталищу, / но, якоже красная палата, вертеп Царице показашеся. / Христос раждается прежде падший воскресити образ.
И ныне, Богородичен:
Иже нас ради рождейся от Девы / и распятие претерпев, Благий, / испровергий смертию смерть и воскресение явлей яко Бог, / не презри, яже создал еси рукою Твоею. / Яви человеколюбие Твое, Милостиве. / Приими рождшую Тя Богородицу, молящуюся за ны. / И спаси, Спасе наш, люди отчаянныя.
Таже тропари сия, глас 7:
Удивляшеся Ирод, / зря волхвов благочестие, / и, гневом побеждаемь, / лета испыташе разстояния; / матери безчадствуемы бываху, / и безвременный возраст младенцев горце пожинашеся, / сосцы ссыхахуся, / и источницы млечнии удержавахуся, / велие бяше лютое. / Темже благочестно, вернии, сошедшеся, / поклонимся Христову Рождеству. (2)
Стих: Бог от юга приидет / и Святый из Горы приосененныя чащи.
Тропарь, глас 2:
Егда Иосиф, Дево, печалию уязвляшеся, / к Вифлеему идя, вопияла еси к нему: / что Мя зря непраздну дряхлуеши и смущаешися, / не ведый всяко еже во Мне страшнаго таинства? / Прочее отложи страх всяк, преславное познавая: / Бог бо низходит на землю милости ради, / во чреве Моем ныне аще и плоть прият. / Егоже, раждаема, узриши, якоже благоизволи, / и, радости исполнився, поклонишися яко Зиждителю твоему, / Егоже Ангели поют непрестанно / и славословят со Отцем и Духом Святым.
Стих: Господи, услышах слух Твой и убояхся; / Господи, разумех дела Твоя и ужасохся.
Паки тойже тропарь.
Таже, став посреде церкве, канонарх прочитает велегласно всю стихиру сию.
Глас 6:
Днесь раждается от Девы / рукою всю содержай тварь, / пеленами, якоже земен, повивается, / Иже существом неприкосновенен Бог. / В яслех возлежит / утвердивый Небеса словом в началех, / от сосцев млеком питается, / Иже в пустыни манну одождивый людем, / волхвы призывает Жених церковный, / дары сих приемлет Сын Девы. / Покланяемся Рождеству Твоему, Христе; / покланяемся Рождеству Твоему, Христе; / покланяемся Рождеству Твоему, Христе: / покажи нам и Божественная Твоя Богоявления.
И творим три поклоны.
Потом глаголет велегласно многолетны священник или диакон.
Ведомо же буди, яко сие многолетное поздравление в соборных церквах при архиереех и инде, где прилично, творится в навечерии по отпусте святыя Литургии, или по вечерни, егда бывает навечерие в субботу и неделю; во обителех же во всех Типиках чин положен сему бывати на часех в сем месте.
Таже оба лика вкупе поют предреченную стихиру.
Слава, и ныне, глас 6: Днесь раждается от Девы:
На девятом часе кадит диакон весь храм.
Прокимен, глас 4:
Мати Сион речет: / Человек, и Человек родися в нем.
Стих: Основания Его на горах святых.
Пророчества Исаиина чтение (глава 9):
Отроча родися нам, Сын, и дадеся нам, Егоже начальство бысть на раме Его; и нарицается Имя Его: великаго совета Ангел, чуден Советник, Бог Крепок, Властитель, Начальник мира, Отец будущаго века, приведет бо мир на начальники, и здравие Его, и велие начальство Его, и мира Его несть предела, на престол Давидов и на царство Его, исправити е и заступити е судьбою и правдою от ныне и до века. Ревность Господа Саваофа сотворит сия.
Ко Евреем послания святаго апостола Павла чтение (зачало 306):
Братие, святяй и освящаемии, от Единаго вси, еяже ради вины не стыдится братию нарицати их, глаголя: возвещу Имя Твое братии Моей, посреде Церкве воспою Тя. И паки: Аз буду надеяся Нань. И паки: се Аз и дети, яже Ми дал есть Бог. Понеже убо дети приобщишася плоти и крови, и Той приискренне приобщися техже, да смертию упразднит имущаго державу смерти, сиречь диавола, и избавит сих, елицы страхом смерти чрез все житие повинни беша работе. Не от Ангел убо когда приемлет, но от семене Авраамова приемлет; отнюдуже должен бе по всему подобитися братии, да милостив будет и верен первосвященник в тех, яже к Богу, во еже очистити грехи людския. В немже бо пострада, Сам искушен быв, может и искушаемым помощи.
Иерей: От Матфея святаго Евангелия чтение (зачало 4):
Отшедшим волхвом, се Ангел Господень во сне явися Иосифу, глаголя: востав, поими Отроча и Матерь Его, и бежи во Египет, и буди тамо, дондеже реку ти: хощет бо Ирод искати Отрочате, да погубит Е. Он же, востав, поят Отроча и Матерь Его нощию и отыде во Египет. И бе тамо до умертвия Иродова, да сбудется реченное от Господа пророком, глаголющим: от Египта воззвах Сына Моего. Тогда Ирод, видев, яко поруган бысть от волхвов, разгневася зело и, послав, изби вся дети, сущия в Вифлееме и во всех пределех его, от двою лету и нижайше по времени, еже известно испыта от волхвов. Тогда сбыстся реченное Иеремием пророком, глаголющим: глас в Раме слышан бысть, плачь, и рыдание, и вопль мног. Рахиль плачущися чад своих и не хотяше утешитися, яко не суть. Умершу же Ироду, се Ангел Господень во сне явися Иосифу во Египте, глаголя: востав, поими Отроча и Матерь Его и иди в землю Израилеву: изомроша бо ищущии души Отрочате. Он же, востав, поят Отроча и Матерь Его и прииде в землю Израилеву. Слышав же, яко Архелай царствует во Иудеи вместо Ирода, отца своего, убояся тамо ити. Весть же приемь во сне, отыде в пределы Галилейския. И, пришед, вселися во граде, нарицаемем Назарет. Яко да сбудется реченное пророки, яко Назорей наречется.
Таже:
Не предаждь нас до конца Имене Твоего ради, / и не разори завета Твоего, / и не отстави милости Твоея от нас / Авраама ради, возлюбленнаго от Тебе, / и за Исаака, раба Твоего, / и Израиля, святаго Твоего.
Посем Трисвятое, и по Отче наш:
Кондак, глас 3:
Дева днесь Превечное Слово / в вертепе грядет родити неизреченно: / ликуй, вселенная, услышавши, / прослави со Ангелы и пастырьми / хотящаго явитися Отроча Младо, Превечнаго Бога.
Господи, помилуй, 40. И молитва:
Иже на всякое время: Господи, помилуй (3). Слава, и ныне: Честнейшую Херувим: Именем Господним благослови, отче. Иерей: Молитвами святых отец наших:
Посем молитва Великаго Василия:
Владыко Господи, Иисусе Христе, Боже наш, долготерпевый о наших согрешениих и даже до нынешняго часа приведый нас, в оньже, на Животворящем Древе вися, благоразумному разбойнику иже в рай путесотворил еси вход и смертию смерть разрушил еси: очисти нас, грешных и недостойных раб Твоих, согрешихом бо и беззаконновахом и несмы достойни возвести очеса наша и воззрети на высоту Небесную, зане оставихом путь правды Твоея и ходихом в волях сердец наших. Но молим Твою безмерную благость: пощади нас, Господи, по множеству милости Твоея, и спаси нас Имене Твоего ради святаго, яко исчезоша в суете дние наши, изми нас из руки сопротивнаго, и остави нам грехи наша, и умертви плотское наше мудрование, да, ветхаго отложивше человека, в новаго облецемся и Тебе поживем, нашему Владыце и Благодетелю. И тако, Твоим последующе повелением, в вечный покой достигнем, идеже есть всех веселящихся жилище. Ты бо еси воистинну истинное веселие и радость любящих Тя, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем со Безначальным Твоим Отцем, и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
Посем псалом 102:
Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя Имя святое Его. Благослови, душе моя, Господа и не забывай всех воздаяний Его. Очищающаго вся беззакония твоя, исцеляющаго вся недуги твоя. Избавляющаго от истления живот твой, венчающаго тя милостию и щедротами. Исполняющаго во благих желание твое, обновится, яко орля, юность твоя. Творяй милостыни Господь и судьбу всем обидимым. Сказа пути Своя Моисеови, сыновом Израилевым хотения Своя. Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив. Не до конца прогневается, ниже в век враждует. Не по беззаконием нашим сотворил есть нам, ниже по грехом нашим воздал есть нам. Яко по высоте Небесней от земли, утвердил есть Господь милость Свою на боящихся Его. Елико отстоят востоцы от запад, удалил есть от нас беззакония наша. Якоже щедрит отец сыны, ущедри Господь боящихся Его. Яко Той позна создание наше, помяну, яко персть, есмы. Человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный, тако оцветет. Яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает ктому места своего. Милость же Господня от века и до века на боящихся Его. И правда Его на сынех сынов, хранящих завет Его и помнящих заповеди Его творити я. Господь на Небеси уготова престол Свой, и Царство Его всеми обладает. Благословите Господа, вси Ангели Его, сильнии крепостию, творящии слово Его, услышати глас словес Его. Благословите Господа, вся силы Его, слуги Его, творящии волю Его. Благословите Господа, вся дела Его, на всяком месте Владычества Его; благослови, душе моя, Господа.
Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу.
Псалом 145:
Хвали, душе моя, Господа, восхвалю Господа в животе моем. Пою Богу моему, дондеже есмь. Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения. Изыдет дух его и возвратится в землю свою, в той день погибнут вся помышления Его. Блажен, емуже Бог Иаковль помощник его, упование его на Господа Бога своего, сотворшаго Небо и землю, море и вся, яже в них, хранящаго истину в век, творящаго суд обидимым, дающаго пищу алчущим. Господь решит окованныя, Господь умудряет слепцы, Господь возводит низверженныя, Господь любит праведники, Господь хранит пришельцы, сира и вдову приимет и путь грешных погубит. Воцарится Господь во век, Бог Твой, Сионе, в род и род.
И ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
Единородный Сыне и Слове Божий, Безсмертен Сый / и изволивый спасения нашего ради / воплотитися от Святыя Богородицы и Приснодевы Марии, / непреложно вочеловечивыйся, / распныйся же, Христе Боже, / смертию смерть поправый, / Един Сый Святыя Троицы, / спрославляемый Отцу и Святому Духу, / спаси нас.
Таже:
Во Царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидеши, во Царствии Твоем.
Блажени нищии духом, яко тех есть Царство Небесное.
Блажени плачущии, яко тии утешатся.
Блажени кротции, яко тии наследят землю.
Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся.
Блажени милостивии, яко тии помиловани будут.
Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят.
Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся.
Блажени изгнани правды ради, яко тех есть Царство Небесное.
Блажени есте, егда поносят вам, и изженут, и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще Мене ради.
Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на Небесех.
Не глаголем же на блаженнах песней, яже в Минеи, ни Апостола, ни Евангелия.
Слава, и ныне:
Помяни нас, Господи, егда приидеши, во Царствии Твоем.
Помяни нас, Владыко, егда приидеши, во Царствии Твоем.
Помяни нас, Святый, егда приидеши, во Царствии Твоем.
Лик Небесный поет Тя и глаголет: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, исполнь Небо и земля славы Твоея.
Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся.
Лик Небесный поет Тя и глаголет: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, исполнь Небо и земля славы Твоея.
Слава:
Лик святых Ангел и Архангел / со всеми Небесными силами поет Тя и глаголет: / Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, / исполнь Небо и земля славы Твоея.
И ныне:
Исповедание Православныя веры, Перваго Собора.
(Аще есть Литургия, зде не глаголем, но по И ныне, глаголем: Ослаби, остави: и прочая.)
Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца Небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна, Единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с Небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна, и воскресшаго в третий день, по писанием. И возшедшаго на Небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца.
Втораго Собора.
И в Духа Святаго, Господа Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино Крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, аминь.
Таже молитва:
Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная, / яже в слове и в деле, / яже в ведении и не в ведении, / яже во дни и в нощи, / яже во уме и в помышлении, / вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец.
И по Отче наш:
Кондак, глас 3:
Дева днесь Превечное Слово / в вертепе грядет родити неизреченно: / ликуй, вселенная, услышавши, / прослави со Ангелы и пастырьми / хотящаго явитися Отроча Младо, Превечнаго Бога.
Господи, помилуй, 40.
Таже молитву сию:
Всесвятая Троице, / Единосущная Державо, / Нераздельное Царство, / всех благих Вина: / благоволи же и о мне, грешнем, / утверди, вразуми сердце мое / и всю мою отыми скверну. / Просвети мою мысль, / да выну славлю, пою, и покланяюся, и глаголю: / Един Свят, Един Господь, Иисус Христос / во славу Бога Отца, аминь.
Таже, Достойно есть: И отпуст дне. И бывает росход до часа вечерняго. Вечерня же бывает с Литургиею Василия Великаго во свое время. Псалом же, Благословлю Господа: глаголем на Литургии по заамвонной молитве.
Аще же несть литургии, глаголем зде:
Буди Имя Господне благословено от ныне и до века. (3)
Слава, и ныне: псалом 33:
Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротции и возвеселятся. Возвеличите Господа со мною, и вознесем Имя Его вкупе. Взысках Господа, и услыша мя и от всех скорбей моих избави мя. Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся. Сей нищий воззва, и Господь услыша и, и от всех скорбей его спасе и. Ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его и избавит их. Вкусите и видите, яко благ Господь. Блажен муж, иже уповает Нань. Бойтеся Господа вси святии Его, яко несть лишения боящимся Его. Богатии обнищаша и взалкаша, взыскающии же Господа не лишатся всякаго блага. Приидите, чада, послушайте мене, страху Господню научу вас. Кто есть человек, хотяй живот, любяй дни видети благи? Удержи язык твой от зла и устне твои, еже не глаголати льсти. Уклонися от зла и сотвори благо; взыщи мира и пожени и. Очи Господни на праведныя и уши Его в молитву их. Лице же Господне на творящия злая, еже потребити от земли память их. Воззваша праведнии, и Господь услыша их и от всех скорбей их избави их. Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь. Хранит Господь вся кости их, ни едина от них сокрушится. Смерть грешников люта, и ненавидящии праведнаго прегрешат. Избавит Господь души раб Своих, и не прегрешат вси, уповающии на Него.
Достойно есть: И отпуст.
Подобает ведати: Аще в субботу или в неделю будет навечерие, Литургия Златоустова поется. Великаго же Василия Литургия поется на самый праздник. Такожде творим и на праздник святых Богоявлений. Блюди, яко егда несть субботы или недели в навечерие, тогда бывает Литургия Василия Великаго, а в день праздника Литургия Златоустова бывает. Сице же и в праздник Богоявления.
Разумно же буди и о сем, яко от Христова Рождества и до святых Богоявлений никакоже пост, ни коленопоклонения бывают, ниже в церкви, ниже в келлиах.
Ведомо же буди: Аще случится Рождество Христово или Богоявление в неделю, воскресно ничтоже поем.
НА ВЕЛИЦЕЙ ВЕЧЕРНИ
При часе 7–м дне ударяет в великий кампан и во вся тяжкая; и, собравшеся во храм, начинаем вечерню по обычаю. Диакон глаголет: Благослови, владыко. Иерей: Благословено Царство: и по Аминь: предстоятель: Царю Небесный: Трисвятое и по Отче наш: Господи, помилуй: 12, Слава, и ныне: Приидите, поклонимся: трижды. И псалом: Благослови, душе моя, Господа: Посем диакон глаголет ектению великую. И аще убо в субботу вечера, поем: Блажен муж: кафисму всю, аще же в неделю вечера, поем точию 1–й антифон. Аще ли ин день, стихология не бывает, но по ектении абие поем: Господи, воззвах к Тебе: на глас 2. Иерей же творит проскомидию. Таже диакон кадит храм по обычаю, ликове же поют стихиры праздника на 8.
Глас 2, самогласны. Германово:
Приидите, возрадуемся Господеви, настоящую тайну сказующе: / средостение градежа разрушися, / пламенное oружие плещи дает, / и Херувим отступает от древа жизни, / и аз райския пищи причащаюся, / от негоже произгнан бых преслушания ради; / неизменный бо образ Oтечь, / образ присносущия Eго, / зрак раба приемлет, / от Неискусобрачныя Матере прошед, / не преложение претерпев, / eже бо бе пребысть, Бог Сый истинен, / и eже не бе прият, Человек быв человеколюбия ради. / Тому возопиим: / рождейся от Девы Боже, помилуй нас. (2)
Анатолиево: Господу Иисусу рождшуся от Святыя Девы, / просветишася всячeская: / пастырeм бо свиряющим и волхвом покланяющимся, / Ангелом воспевающим, Ирод мятяшеся, / яко Бог во плоти явися, / Спас душ наших. (2)
Царство Твое, Христе Боже, / Царство всех веков, / и Владычество Твое во всяком роде и роде, / воплотивыйся от Духа Святаго / и от Приснодевы Марии вочеловечивыйся, / свет нам возсия, Христе Боже, / Твое пришествие; / Свет от Света, Oтчее сияние, / всю тварь просветил eси, / всякое дыхание хвалит Тя. / Образ славы Oтчия, / Сый, и прежде Сый, / и возсиявый от Девы, Боже, помилуй нас. (2)
Что Тебе принесем, Христе, / яко явился eси на земли / яко Человек нас ради? / Каяждо бо от Тебе бывших тварей благодарение Тебе приносит: / Ангели — пение; небеса — звезду; / волсви — дары; пастырие — чудо; / земля — вертеп; пустыня — ясли; / мы же — Матерь Деву. / Иже прежде век, Боже, помилуй нас. (2)
Слава, и ныне, глас тойже. Кассиино:
Августу eдиноначальствующу на земли, / многоначалие человеков преста; / и Тебе вочеловечшуся от Чистыя, / многобожие идолов упразднися, / под eдинем царством мирским гради быша, / и во Eдино Владычество Божества языцы вероваша. / Написашася людие повелением кесаревым, / написахомся, вернии, Именем Божества, / Тебе, вочеловечшагося Бога нашего. / Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе.
Вход со Евангелием. Свете Тихий: Прокимен дне. И чтения по чину их, с тропари и со стихи их.
Аще прилучится навечерие Рождества Христова в пяток, прокимен поется: Кто Бог велий, яко Бог наш: со стихи своими. Дневный же оставляется.
Бытия чтение (глава 1):
В начале сотвори Бог Небо и землю. Земля же бе невидима и неустроена, и тьма верху бездны, и Дух Божий ношашеся верху воды. И рече Бог: да будет свет. И бысть свет. И виде Бог свет, яко добро; и разлучи Бог между светом и между тьмою. И нарече Бог свет день, и тьму нарече нощь. И бысть вечер, и бысть утро, день един. И рече Бог: да будет твердь посреде воды, и да будет разлучающи посреде воды и воды. И бысть тако. И сотвори Бог твердь; и разлучи Бог между водою, яже бе под твердию, и между водою, яже бе над твердию. И нарече Бог твердь небо; и виде Бог, яко добро. И бысть вечер, и бысть утро, день вторый. И рече Бог: да соберется вода, яже под небесем, в собрание едино, и да явится суша. И бысть тако. И собрася вода, яже под небесем, в собрания своя, и явися суша. И нарече Бог сушу землю и собрания вод нарече моря. И виде Бог, яко добро. И рече Бог: да прорастит земля былие травное, сеющее семя по роду и по подобию, и древо плодовитое, творящее плод, емуже семя его в нем, по роду на земли. И бысть тако. И изнесе земля былие травное, сеющее по роду и по подобию, и древо плодовитое, творящее плод, емуже семя его в нем по роду на земли. И виде Бог, яко добро. И бысть вечер, и бысть утро, день третий.
Числ чтение (глава 24):
Бысть Дух Божий на Валааме и, восприем притчи своя, рече: коль добри доми твои, Иакове, и скиния твоя, Израилю? Яко страны осеняющия, яко садие при реках, и яко скиния, яже водрузи Господь, и яко кедри при водах. Изыдет человек от семене его, и обладает языки многими, и возвысится царство его, и возрастет. Бог наставит его из Египта, яко славу единорога его. Пояст языки враг своих, и толщу их измождит, и стрелами своими устрелит врага. Возлег, почи, яко лев и яко скимен, кто возставит его? Благословящии Тя благословени, и проклинающии Тя прокляти. Возсияет звезда от Иакова, и востанет человек от Израиля, и ссечет князи Моавитския, и пленит вся сыны Сифовы, и будет Едом достояние, и будет наследие Исав враг его, и Израиль сотвори крепость.
Пророчества Михеина чтение (главы 4 и 5):
Во днех онех глаголет Господь: соберу сокрушенную и отриновенную прииму, яже отринух. И положу сотренную во останок и отриновенную в язык крепок, и воцарится Господь над ними в горе Сионстей от ныне и во веки. И ты, Вифлееме, доме Евфрафов, еда мал еси, еже быти в тысящах Иудовых. Из тебе бо Мне изыдет Старейшина, еже быти в Князя во Израили; и исходи Его из начала, от дней века. Сего ради даст я, до времене раждающия породит, и прочии от братий Его обратятся к сыном Израилевым. И станет, и узрит, и упасет паству Свою крепостию Господь. И в славе Имене Господа Бога своего пребудут, зане ныне возвеличится даже до конец земли.
Таже возгласит чтец, глас 6, и нам, воставшим, глаголет тропарь сей:
Тайно родился еси в вертепе, / но Небо Тя всем проповеда, / якоже уста, звезду предлагая, Спасе, / и волхвы Ти приведе, верою покланяющияся Тебе; / с нимиже помилуй нас.
Стих 1: Основания Его на горах святых, / любит Господь врата Сионя паче всех селений Иаковлих, / преславная глаголашася о Тебе, граде Божий. / Помяну Раав и Вавилона, ведущим мя.
И поем конец: И волхвы Ти приведе, верою покланяющияся Тебе; / с нимиже помилуй нас.
Стих 2: И се иноплеменницы, и Тир, и людие Ефиопстии, / сии быша тамо. / Мати Сион речет: / Человек и Человек родися в нем, / и Той основа и Вышний.
И паки: И волхвы Ти приведе, верою покланяющияся Тебе; / с нимиже помилуй нас.
Стих 3: Господь повесть в писании людей / и князей сих, бывших в нем, / яко веселящихся всех жилище в Тебе.
И паки: И волхвы Ти приведе, верою покланяющияся Тебе; / с нимиже помилуй нас.
Таже, Слава: поет лик правый конец тропаря. И ныне: левый поет такожде конец. Посем глаголет чтец весь тропарь. И поет сам конец его:
Тайно родился еси в вертепе, / но Небо Тя всем проповеда, / якоже уста, звезду предлагая, Спасе, / и волхвы Ти приведе, верою покланяющияся Тебе; / с нимиже помилуй нас.
И чтутся паки по обычаю чтения сия.
Пророчества Исаиина чтение (глава 11):
Тако глаголет Господь: изыдет Жезл от корене Иессеова, и Цвет от корене его взыдет, и почиет на Нем Дух Божий, Дух мудрости и разума, Дух совета и крепости, Дух ведения и благочестия, Дух страха Божия исполнит Его. Не по славе судит, ниже по глаголанию обличит, но судит правдою смиренных суд, и обличит правостию славныя земли, и поразит землю словом уст Своих, и Духом устен убиет нечестиваго. И будет правдою препоясан по чреслех Своих и истиною обвит по ребром Своим. Тогда пожирует волк со агнцем, и рысь почиет с козлищем, и телец, и лев, и юнец вкупе пожируют, и отроча мало поведет их. Телец и лев вкупе пасутся, и вкупе чада их будут; и лев, яко вол, снесть плевы. И отроча младо на пещеру аспидску и на ложе племене аспидска руку возложит. И не сотворят зла, ниже имут погубити ни единаго же на горе святей Моей, занеже наполнися вся земля познати Господа, яко воде мнозе покрыти моря. И будет в день он корень Иессеев и возстаяй владети языки; на него языцы уповают, и будет покой его честь.
Пророчества Варухова чтение (главы 3 и 4):
Сей Бог наш, и не приложится ин к Нему. Изобрете всяк путь художества, и даде и Иакову, отроку Своему, и Израилю, возлюбленному от Него. Посем же на земли явися и с человеки поживе. Сия книга повелений Божиих, и закон сый во веки; вси, держащиися ея, в живот внидут, оставившии же ю, умрут. Обратися, Иакове, и имися ея. Поиди к сиянию прямо света ея. Не даждь иному славы твоея и полезных тебе языку чуждему. Блажени есмы, Израилю, яко угодная Богу нам разумна суть.
Пророчества Даниилова чтение (глава 2):
Рече Даниил Навуходоносору: ты, царю, видел еси, и се образ един, образ оный велик, и обличие его округло, стояше пред лицем твоим, и видение его страшно. Образ, егоже глава от злата чиста; руце, и перси, и мышцы его сребряны; чрево и стегны медяны; голени железны; нозе часть убо железна, и часть некая скудельна. Видел еси, дондеже отторжеся камень от горы без рук и порази образ, на ноги железныя и скудельныя, и истни я до конца. Тогда истнишася во едино скудель, железо, медь, сребро, злато, и быша, яко прах от гумна жатвеннаго, и взят я множество дохновения, и место не обретеся им; камень же, поразивый образ, бысть в гору велию и исполни всю землю. Сие есть соние, и сказание его речем пред царем: возставит Бог Небесный Царство, еже во веки не истлеет, и Царство Его людем иным не оставится. И истнит, и измождит вся царствия, и то востанет во веки. Имже образом видел еси, яко от горы отсечеся камень без рук и сотры скудель, железо, медь, сребро, злато. Бог великий сказа царю, имже подобает быти по сих, и истинно соние и верно сказание Его.
Посем чтец глаголет тропарь сей, глас 6:
Возсиял еси, Христе, от Девы, разумное Солнце Правды, / и звезда Тя показа в вертепе, вмещающася Невместимаго. / Волхвы наставил еси на поклонение Твое, / с нимиже Тя величаем: / Жизнодавче, слава Тебе.
Стих 1, псалом 92: Господь воцарися, в лепоту облечеся, / облечеся Господь в силу и препоясася, / ибо утверди вселенную, яже не подвижится. / Готов престол Твой оттоле, / от века Ты еси.
Таже, паки: Волхвы наставил еси на поклонение Твое, / с нимиже Тя величаем: / Жизнодавче, слава Тебе.
Стих 2: Воздвигоша реки, Господи, / воздвигоша реки гласы своя. / Возмут реки сотрения своя / от гласов вод многих.
Таже, паки: Волхвы наставил еси на поклонение Твое, / с нимиже Тя величаем: / Жизнодавче, слава Тебе.
Стих 3: Дивны высоты морския, / дивен в высоких Господь. / Свидения Твоя уверишася зело: / дому Твоему подобает святыня, Господи, в долготу дний.
Слава, конец тропаря. И ныне, паки конец.
Таже тропарь, весь:
Возсиял еси, Христе, от Девы, разумное Солнце Правды, / и звезда Тя показа в вертепе, вмещающася Невместимаго. / Волхвы наставил еси на поклонение Твое, / с нимиже Тя величаем: / Жизнодавче, слава Тебе.
Конец же тропаря поет чтец сам и посем чтет:
Пророчества Исаиина чтение (глава 9):
Отроча родися нам, Сын, и дадеся нам, Егоже начальство бысть на раме Его; и нарицается Имя Его: великаго совета Ангел, чуден Советник, Бог Крепок, Властитель, Начальник мира, Отец будущаго века, приведет бо мир на начальники, и здравие Его, и велие начальство Его, и мира Его несть предела, на престол Давидов и на царство Его, исправити е и заступити е судьбою и правдою от ныне и до века. Ревность Господа Саваофа сотворит сия.
Пророчества Исаиина чтение (главы 7 и 8):
Приложи Господь глаголати ко Ахазу, глаголя: проси себе знамения у Господа Бога твоего во глубину или в высоту. И рече Ахаз: не имам просити, ниже искусити Господа. И рече Исаия: услышите убо, доме Давидов: еда мал вам труд даяти человеком, и како Господу труд даете? Сего ради даст Господь Сам вам знамение: се Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Его Еммануил; масло и мед имать снести, прежде неже уведети Ему или изволити лукавое, изберет благое: Зане прежде, неже разумети Отрочати благое или злое, отринет лукавая, изберет благое. И рече Господь ко мне: приими себе свиток нов, велик и напиши в нем писалом человеческим, еже скоро пленение сотвори корыстей, настоят бо. И свидетели мне сотвори верны человеки, Урию иерея, и Захарию, сына Варахиина. И приступих ко пророчице, и во чреве прият и роди сына. И рече мне Господь: нарцы имя ему, скоро плени и напрасно испроверзи. Зане прежде, неже разумети отрочати назвати отца или матерь, приимет силу дамаскову и корысти самарийския прямо царю ассирийскому. С нами Бог, разумейте, языцы, и покаряйтеся. Услышите даже до последних земли, могущии, покаряйтеся, аще бо паки возможете и паки побеждени будете. И иже аще совет совещаваете, разорит Господь, и Слово, еже аще возглаголете, не пребудет в вас, яко с нами Бог.
Посем ектениа малая и по возгласе Трисвятое.
Прокимен, глас 1:
Господь рече ко Мне: Сын Мой еси Ты, / Аз днесь родих Тя.
Стих: Проси от Мене, и дам Ти языки, достояние Твое и одержание Твое концы земли.
Апостол ко Евреем, зачало 303:
Многочастне и многообразне древле Бог, глаголавый отцем во пророцех. В последок дний сих глагола нам в Сыне, Егоже положи наследника всем, Имже и веки сотвори. Иже Сый сияние славы и образ Ипостаси Его, нося же всяческая глаголом силы Своея, Собою очищение сотворив грехов наших, седе одесную Престола величествия на высоких. Толико лучший быв Ангел, елико преславнее паче их наследствова имя. Кому бо рече когда от Ангел: Сын Мой еси Ты, Аз днесь родих Тя; и паки: Аз буду Ему во Отца, и Той будет Мне в Сына. Егда же паки вводит Первороднаго во вселенную, глаголет: и да поклонятся Ему вси Ангели Божии. И ко Ангелом убо глаголет: творяй Ангелы Своя духи и слуги Своя огнь палящ. К Сыну же: престол Твой, Боже, в век века, жезл правости, жезл Царствия Твоего. Возлюбил еси правду и возненавидел еси беззаконие, сего ради помаза Тя, Боже, Бог Твой елеем радости паче причастник Твоих. И паки: в начале Ты, Господи, землю основал еси, и дела руку Твоею суть небеса. Та погибнут, Ты же пребываеши, и вся, якоже риза, обетшают, и, яко одежду, свиеши их, и изменятся; Ты же тойжде еси, и лета Твоя не оскудеют.
Аллилуиа, глас 5:
Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене, / дондеже положу враги Твоя подножие ног Твоих.
Стих: Жезл силы послет Ти Господь от Сиона.
Стих: Из чрева прежде денницы родих Тя, клятся Господь и не раскается.
Евангелие Луки, зачало 5:
Во днех онех изыде повеление от кесаря Августа написати всю вселенную. Сие написание первое бысть, владящу Сириею Киринию. И идяху вси написатися, кождо во свой град. Взыде же и Иосиф от Галилеи из града Назарета во Иудею, во град Давидов, иже нарицается Вифлеем, зане быти ему от дому и отечества Давидова, написатися с Мариею, обрученною ему Женою, сущею непраздною. Бысть же, егда быша тамо, исполнишася дние родити Ей. И роди Сына Своего первенца, и повит Его, и положи Его в яслех, зане не бе им места во обители. И пастырие беху в тойже стране, бдяще, и стрегуще стражу нощную о стаде своем. И се Ангел Господень ста в них, и слава Господня осия их, и убояшася страхом велиим. И рече им Ангел: не бойтеся, се бо благовествую вам радость велию, яже будет всем людем, яко родися вам днесь Спас, иже есть Христос Господь, во граде Давидове. И се вам знамение: обрящете Младенца повита, лежаща в яслех. И внезапу бысть со Ангелом множество вой Небесных, хвалящих Бога и глаголющих: слава в Вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. И бысть, яко отыдоша от них на Небо Ангели, и человецы пастырие реша друг ко другу: прейдем до Вифлеема и видим глагол сей бывший, егоже Господь сказа нам. И приидоша, поспешшеся, и обретоша Мариам же и Иосифа и Младенца, лежаща во яслех. Видевше же, сказаша о глаголе, глаголанном им о Отрочати Сем. И вси слышавшии дивишася о глаголанных от пастырей к ним. Мариам же соблюдаше вся глаголы сия, слагающи в сердцы Своем. И возвратишася пастырие, славяще и хваляще Бога о всех яже слышаша и видеша, якоже глаголано бысть к ним.
(Дне же ряд: прокимен, апостол и Евангелие в навечерии Рождества Христова и Богоявления не чтется). И по ряду Божественная Литургия Великаго Василия.
Вместо Достойно: поем:
О Тебе радуется, Благодатная всякая тварь, / Ангельский собор и человеческий род, / освященный храме и раю словесный, / девственная похвало, / из Неяже Бог воплотися, / и Младенец бысть, прежде век Сый Бог наш: / ложесна бо Твоя престол сотвори / и чрево Твое пространнее Небес содела. / О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, слава Тебе.
Причастен един: Хвалите Господа с Небес, хвалите Его в Вышних.
По отпусте Литургии вжигает параекклисиарх свещник и поставляет среди церкве. Клирицы же, ставше оба лика вкупе, поют возгласно тропарь праздника, глас 4: Рождество Твое, Христе Боже наш: Слава, и ныне: кондак, глас 3: Дева днесь Пресущественнаго раждает: По окончании же кондака, многолетие. И входим в трапезу, и ядим варение с елеем, рыбы же не ядим, вино же пием, благодаряще Бога.
Ведати подобает, яко праздник Рождества Христова в кий день ни случится, поется повечерие великое сице:
О часе десятом нощи бывает благовест и потом трезвон во вся кампаны, иерей же со диаконом, оболкшеся, творят начало, якоже во вся праздники Владычни. Диакон глаголет: Благослови, владыко. Иерей: Благословен Бог наш: И кадящу иерею, глаголем повечерие великое от начала: Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Царю Небесный: Трисвятое, и прочее. С нами Бог: поем с пением. И вместо тропарей обычных: Просвети очи мои: глаголем тропарь праздника; и вместо: Помилуй нас, Господи, помилуй нас: глаголем кондак праздника. По Слава в Вышних: исходим в притвор, поюще.
На литии стихиры самогласны, глас 1.
Иоанна монаха:
Небо и земля днесь пророчески да возвеселятся, / Ангели и человецы духовно да торжествуют, / яко Бог во плоти явися / сущим во тьме и сени седящим, рождейся от Девы; / вертеп и ясли прияша Того; / пастырие чудо проповедуют; / волсви от восток в Вифлеем дары приносят. / Мы же хвалу недостойными устнами ангельски Тому принесем: / слава в Вышних Богу, и на земли мир, / прииде бо Чаяние языков, / пришед, спасе нас от работы вражия.
Небо и земля днесь совокупишася, / рождшуся Христу. / Днесь Бог на землю прииде, / и человек на Небеса взыде. / Днесь видимь eсть плотию, / eстеством невидимый, человека ради. / Сего ради и мы, славословяще, возопиим Eму: / Слава в Вышних Богу, и на земли мир, / дарова бо пришествие Твое, / Спасе наш, слава Тебе.
Слава в Вышних Богу, / в Вифлееме слышу от Безплотных днесь, / на земли мир благоволившему быти. / Ныне Дева Небес ширши: / возсия бо свет омрачeнным / и смирeнныя возвыси, ангельски поющия: / слава в Вышних Богу.
По образу и по подобию, истлевша преступлением / видев, Иисус, приклонив Небеса, сниде / и вселися во утробу девственную неизменно, / да в ней истлевшаго Адама обновит, зовуща: / слава явлению Твоему, Избавителю мой и Боже.
Слава, глас 5. Иоанна монаха:
Волсви, персидстии царие, / познавше яве на земли рождшагося Царя Небеснаго, / от светлыя звезды водими, / достигоша в Вифлеем, дары носяще избранныя, / злато, и ливан, и смирну, / и, падше, поклонишася: / видеша бо в вертепе Младенца лежаща безлетнаго.
И ныне, глас 6: [Германово:]
Ликуют Ангели вси на Небеси, / и радуются человецы днесь, / играет же вся тварь рождшагося ради в Вифлееме Спаса Господа, / яко всякая лесть идольская преста, / и царствует Христос во веки.
На стиховне стихиры самогласны, глас 2.
Германово: Велие и преславное чудо совершися днесь: / Дева раждает, и утроба не истлевает, / Слово воплощается и Oтца не отлучается, / Ангели с пастырьми славят, / и мы с ними вопием: / слава в Вышних Богу, и на земли мир.
Глас 3:
Стих: Из чрева прежде денницы родих Тя: / клятся Господь и не раскается.
Днесь раждает Дева Творца всех, / Eдем приносит вертеп, / и звезда показует Христа солнца сущим во тьме; / с дары волсви поклонишася, / верою просвещаеми, / и пастырие видеша чудо, / Ангелом воспевающим и глаголющим: / слава в Вышних Богу.
Глас тойже. Стих: Рече Господь Господеви моему: / седи одесную Мене.
Анатолиево: Господу Иисусу рождшуся в Вифлееме Иудейстем, / от восток пришедше, волсви / поклонишася Богу вочеловечшуся / и, сокровища своя усердно отверзше, / дары честныя приношаху: / искушено злато, яко Царю веков; / и ливан, яко Богу всех; / яко тридневному же мертвецу, смирну Безсмертному. / Вси языцы, приидите, поклонимся рождшемуся / спасти души наша.
Слава, глас 4. Иоанна монаха:
Веселися, Иерусалиме, / торжествуйте, вси, любящии Сиона: / днесь временный разрешися соуз осуждения Адамова. / Рай нам отверзеся. / Змий упразднися, / юже бо прельсти первее, / ныне узре Содетелеву бывшу Матерь. / О, глубина богатства, и премудрости, и разума Божия / Яже исходатаивши смерть всей плоти, греховный сосуд / спасения начало бысть миру всему Богородицы ради. / Младенец бо раждается из Нея, Всесовершенный Бог, / и Рождеством девство печатствует, / пленицы греховныя разрешаяй пеленами, / и младенства ради Eвины врачует яже в печалех болезни; / да ликовствует убо вся тварь и да играет, / обновити бо ю прииде Христос и спасти души наша.
И ныне, глас тойже:
В вертеп вселился eси, Христе Боже, / ясли Тя восприяша, / пастырие же и волсви поклонишася. / Тогда убо пророческая исполнися проповедь, / и Ангельския силы дивляхуся, вопиюще и глаголюще: / слава схождению Твоему, Eдине Человеколюбче.
Таже, Ныне отпущаеши: Трисвятое. По Отче наш:
Тропарь, глас 4:
Рождество Твое, Христе Боже наш, / возсия мирови свет разума, / в нем бо звездам служащии / звездою учахуся / Тебе кланятися, Солнцу Правды, / и Тебе ведети с высоты востока. / Господи, слава Тебе. (3)
Таже, Буди Имя Господне: пением трижды; псалом 33: Благословлю Господа на всякое время: Конец: Не лишатся всякаго блага. Таже чтение праздника в толковании, еже от Матфея, слово 4. Посем, Слава в Вышних Богу: и ексапсалмы, по обычаю.
НА УТРЕНИ
На Бог Господь: тропарь праздника трижды.
По 1–й стихологии седален, глас 1.
Подобен: Гроб Твой, Спасе:
Во яслех нас ради безсловесных положился еси, / Долготерпеливе Спасе, младенствовав волею; / пастырие же Тя воспеша со Ангелы, зовуще: / слава и хвала на земли рожденному / и обожившему земнородных существо / Христу Богу нашему.
Слава, и ныне, тойже и чтение.
По 2–м стихологии седален, глас 3.
Подобен: Красоте девства:
Превечнаго и Непостижимаго, / Соприсносущнаго Невидимому Отцу, / во утробе плотски носила еси, Богородице, / едино и неслиянное Троицы Божество. / Просия благодать Твоя в мире, Всепетая. / Темже непрестанно вопием: / радуйся, Чистая Дево Мати.
Слава, и ныне, тойже и чтение.
Величание:
Величаем Тя, / Живодавче Христе, / нас ради ныне плотию рождшагося / от Безневестныя и Пречистыя Девы Марии.
Псалом избранный
Воскликните Господеви вся земля. / Пойте же имени Его. Дадите славу хвале Его. / Поведите вся чудеса Его. / Рцыте Богу: коль страшна дела Твоя. / Да возвеселятся небеса, и возрадуется земля. / Воспойте Господеви, пойте имени Его. / Исповедание и великолепие дело Его. / Избавление посла людем Своим. / Свято и страшно имя Его. / От Сиона благолепие красоты Его. / Бог же наш на небеси и на земли вся, елика восхоте, сотвори. / Милости Твоя, Господи, во век воспою. / Той воззовет Мя: Отец Мой еси Ты. / И Аз первенца положу Его. Высока паче царей земных. / И поклонятся Ему вси царие земстии. / Кто бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог творяй чудеса. / Мышцею силы Твоея разгнал еси враги Твоя. / Из чрева прежде денницы родих Тя. / Клятся Господь, и не раскается. / Ты иерей во век, по чину Мелхиседекову. / Господь рече ко Мне: Сын Мой еси Ты. Аз днесь родих Тя. / Проси от Мене, и дам Ти языки достояние Твое. / И одержание Твое концы земли. / В главизне книжней писася о Мне. / Престол Твой Боже, в век века. / Жезл правости, жезл царствия Твоего. / Сего ради помаза Тя Боже, Бог Твой елеем радости. / Яко Ты наследиши во всех языцех. / Благословен Господь во век, буди, буди.
По полиелеи седален, глас 4.
Подобен: Удивися Иосиф:
Приидите, видим, вернии, где родися Христос, / последуем прочее, аможе идет звезда с волхвы, восточными цари; / Егоже Ангели поют непрестанно тамо, / пастырие свиряют песнь достойную, / слава в Вышних, глаголюще, / днесь в вертепе Рождшемуся от Девы и Богородицы / в Вифлееме Иудейстем.
Слава, и ныне, тойже.
Степенна, 1–й антифон 4–го гласа.
Прокимен, глас 4:
Из чрева прежде денницы родих Тя, / клятся Господь и не раскается.
Стих: Рече Господь Господеви моему: седи одесную Мене, дондеже положу враги Твоя подножие ног Твоих.
Евангелие от Матфея, зачало 2:
Иисус Христово Рождество сице бе: обрученней убо бывши Матери Его Марии Иосифови, прежде даже не снитися има, обретеся имущи во чреве от Духа Свята. Иосиф же, муж Ея, праведен сый и, не хотя Ея обличити, восхоте тай пустити Ю. Сия же ему помыслившу, се Ангел Господень во сне явися ему, глаголя: Иосифе, сыне Давидов, не убойся прияти Мариам, жены твоея: рождшее бо ся в Ней от Духа есть Свята. Родит же Сына, и наречеши имя Ему Иисус. Той бо спасет люди Своя от грех их. Сие же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком, глаголющим: Се Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, еже есть сказаемо, с нами Бог. Востав же Иосиф от сна, сотвори, якоже повеле ему Ангел Господень, и прият Жену свою. И не знаяше Ея, дондеже роди Сына Своего первенца, и нарече имя Ему Иисус.
По 50–м псалме, вместо, Молитвами Богородицы: поем:
Слава: Всяческая днесь радости исполняются, / Христос родися от Девы.
И ныне: Всяческая днесь радости исполняются, / Христос родися в Вифлееме.
Таже: Помилуй мя, Боже:
И стихира, глас 6:
Слава в Вышних Богу, / и на земли мир, / днесь восприемлет Вифлеем седящаго присно со Отцем, / днесь Ангели Младенца, рожденнаго боголепно, славословят: / слава в Вышних Богу, и на земли мир, / в человецех благоволение.
Канона два. Ирмосы обою канонов по дважды. Тропари же на 12. Канон первый, глас 1, творение кир Космы, егоже краегранесие: Христос вочеловечився, еже бе, Бог пребывает.
Песнь 1
Ирмос: Христос раждается — славите, / Христос с Небес — срящите. / Христос на земли — возноситеся. / Пойте Господеви, вся земля, / и веселием воспойте, людие, / яко прославися.
Истлевша преступлением, по Божию образу бывшаго, всего тления суща, / лучшия отпадша Божественныя жизни, / паки обновляет мудрый Содетель, яко прославися.
Видев Зиждитель гиблема человека, руками егоже созда, / приклонив Небеса, сходит; / Сего же от Девы Божественныя Чистыя / всего осуществует, воистинну воплощься, яко прославися.
Мудрость, Слово и Сила, / Сын Сый Отчий и сияние, Христос Бог, сил утаився, / елико премирных и елико на земли, / и, вочеловечся, обновил есть нас, / яко прославися.
Другий канон, глас тойже. Творение кир Иоанна.
Песнь 1
Ирмос: Спасе люди чудодействуяй Владыка, / мокрую моря волну оземленив древле; / волею же рождся от Девы, / стезю проходну Небесе полагает нам. / Егоже, по Существу равна же Отцу и человеком, славим.
Изнесе чрево священное Слово, яве неопально живописанное купиною, / смешена зраком человечим Бога, / Евы окаянную утробу клятвы древния разрешающее горькия, / Егоже, земнии славим.
Показа звезда прежде солнца Слово, пришедшее уставити грехи, / волхвом яве во убозем вертепе, милостиваго Тебе, пеленами повита, / Егоже, радующеся, видяху Самого — и Человека, и Господа.
Катавасия первого канона, ирмос, 1–й лик, и второго, 2–й лик.
Песнь 3
Ирмос: Прежде век от Отца рожденному нетленно Сыну / и в последняя от Девы / воплощенному безсеменно, / Христу Богу возопиим: / вознесый рог наш, / свят еси, Господи.
Иже дохновения причащся лучшаго Адам перстный / и к тлению поползся женскою лестию, / Христа от Жены видя, вопиет: / Иже мене ради по мне быв, Свят еси, Господи.
Сообразен бренному умалению растворением, Христе, быв / и причастием плоти горшия, подав Божественнаго естества, / землен быв, и пребыв Бог, / и возвысивый рог наш, / Свят еси, Господи.
Вифлееме, веселися, князей Иудовых Сый Царь: / Израиля бо пасый на рамех херувимских, из тебе пройде Христос яве / и вознесый рог наш над всеми воцарися.
Ин
Ирмос: Призри на пения рабов, Благодетелю, / врага смиряя вознесенную гордыню, / носяй же, Всевидче, греха превышше, / непоколеблемо утвержденныя, Блаже, певцы / основанием веры.
Невесты Пречистыя пребогатое Рождество видети паче ума сподобився, / лик свиряющих преклоняшеся странным образом, / чин же поющих Безплотных, Царя Христа, безсеменно воплощшагося.
Высотою царствуяй Небес / милосердием совершает о нас из Безневестныя Отроковицы: / невеществен Сый прежде, / но послежде Слово, одебелевшо плотию, / да падшаго к Себе привлечет первозданнаго.
Ипакои, глас 8:
Начаток языков Небо Тебе принесе, лежащему Младенцу во яслех, / звездою волхвы призвавый, яже и ужасаше / не скиптры и престоли, но последняя нищета: / что бо хуждше вертепа? / Что же смиреншее пелен? / В нихже просия Божества Твоего богатство. / Господи, слава Тебе.
Песнь 4
Ирмос: Жезл из корене Иессеева / и цвет от него, Христе, / от Девы прозябл еси, / из горы, Хвальный, приосененныя чащи, / пришел еси, воплощся от Неискусомужныя, / Невещественный и Боже: / слава силе Твоей, Господи.
Егоже древле прорече Иаков, / языков ожидание, Христе, от колена Иудова возсиял еси / и силу Дамаскову, Самарийскую же корысть пришел еси испроврещи, / лесть пременяя в веру боголепну: / слава силе Твоей, Господи.
Волхва древле Валаама словесы ученики, / мудрыя звездоблюстители, / радости исполнил еси, / звезда от Иакова, возсияв, Владыко, / языков начаток вводимый приял же еси яве: / слава силе Твоей, Господи.
Яко на руно, во чрево Девы сшел еси дождь, Христе, / и яко капли, на землю каплющия. / Ефиопия, и Фарсис, и Аравитстии острови же, / Сава, Мидов всю землю держащии, припадоша Тебе, Спасе: / слава силе Твоей, Господи.
Ин
Ирмос: Рода человеча обновление / древле, поя, пророк Аввакум предвозвещает, / видети неизреченно сподобився образ: / младый Младенец бо из горы — Девы изыде / людей во обновление, Слово
Равен произыде человеком Вышний, / волею плоть приим от Девы, / яд очистити змиевы главы, / приводя вся к Свету живоносному, / Бог Сый, от врат безсолнечных.
Языцы, иже древле тлею погружени, / пагубы зело вражия убежавше, / возносят руки с похвальными песньми, / единаго чтуще Христа, яко Благодетеля, / к нам милостивно пришедшаго.
Из корене израстши Иессеева, Дево, / уставы прешла еси человеческаго существа, / Отчее рождши Превечное Слово, / яко благоволи Сам запечатанную утробу проити / истощанием странным.
Песнь 5
Ирмос: Бог сый мира, Отец щедрот, / Великаго Совета Твоего Ангела, / мир подавающа, послал еси нам: / тем, Богоразумия к свету наставльшеся, / от нощи утренююще, / славословим Тя, Человеколюбче.
В рабех кесаревым повелением написатися покорься, / и нас, рабы сущия, врага и греха свободил еси, Христе, / весь же по нам обнищав, / и перстнаго от самаго единения и общения богосоделал еси.
Се Дева, якоже древле рече, / во чреве приемши, родила есть Бога вочеловечшася и пребывает Дева. / Еяже ради примирившеся Богу, грешнии, / Богородицу сущую воистинну, вернии, воспоим.
Ин
Ирмос: Из нощи дел омраченныя прелести / очищение нам, Христе, бодренно ныне совершающим песнь, яко Благодетелю, / прииди, подаваяй удобну стезю, / по нейже востекающе, обрящем славу.
Лютую вражду, юже к нам Владыка отсекая паки плотским пришествием, / да держащаго разрушит душетлеющаго, / мир сочетая с невещественными существы, / положив приступна, Рождшаго, твари.
Людие видеша, древле омраченнии, по днех свет вышния светлости, / языки же Богу наследие Сын приносит, / подая тамо неизреченную благодать, / идеже множайший процвете грех.
Песнь 6
Ирмос: Из утробы Иону младенца изблева морский зверь, / якова прият, / в Деву же всельшееся Слово / и плоть приемшее пройде сохраншее нетленну. / Егоже бо не пострада истления, / Рождшую сохрани неврежденну.
Прииде, воплощься, Христос Бог наш из чрева, / Егоже Отец прежде денницы раждает; / правления же держа пречистых сил, / в яслех скотиях возлежит и пеленами повивается, / разрешает же многоплетенныя пленицы прегрешений.
Юно из Адама отроча смешения, родися Сын и верным дадеся, / будущаго века Сей есть Отец и Начальник / и нарицается Великаго Совета Ангел. / Сей крепок Бог есть / и держай областию всю тварь.
Ин
Ирмос: Обитая Иона в преисподних морских, / приити моляшеся и бурю утолити; / унзен же аз мучащаго стрелою, / Христу воспеваю, зол губителю, / скоро приити Тебе к моей лености.
Иже бе исперва к Богу, Бог Слово / ныне утверждает немощное древле / видев сохранити, еже по нам существо, / имже Себе вторым общением абие проявляя страстей свободное.
Грядет нас ради из Авраамлих чресл / темнопадшия во мраце прегрешений / сыны воздвигнути, долу поникших, / иже во свете обитаяй и яслех чрез достояние, / ныне благоволив в человеческое спасение.
Кондак, глас 3. Самоподобен:
Дева днесь Пресущественнаго раждает, / и земля вертеп Неприступному приносит. / Ангели с пастырьми славословят, / волсви же со звездою путешествуют: / нас бо ради родися / Oтроча Младо, Превечный Бог.
Икос: Едем Вифлеем отверзе, / приидите, видим, пищу в тайне обретохом; / приидите, приимем сущая райская внутрь вертепа: / тамо явися корень ненапоен, / прозябая отпущение, / тамо обретеся кладезь неископан, / из негоже Давид пити древле возжадася. / Тамо Дева рождши Младенца, / жажду устави абие Адамову и Давидову. / Сего ради к Нему идем, / где родися Отроча Младо, Превечный Бог.
Песнь 7
Ирмос: Отроцы, благочестию совоспитани, / злочестиваго веления небрегше, / огненнаго прещения не убояшася, / но, посреде пламени стояще, пояху: / отцев Боже, благословен еси.
Пастырие, свиряюще, ужасно светоявление получиша: / слава бо Господня облиста их, и Ангел, воспойте, — вопия, — яко родися Христос, отцев Бог благословенный.
Внезапу с словом Ангеловым Небесная воинства, / слава, — вопияху, — Богу в Вышних, на земли мир, в человецех благоволение: / Христос возсия, отцев Бог благословенный.
Глагол что сей? — рекоша пастырие, — / пришедше, увидим бывшее, Божественнаго Христа. / Вифлеема же дошедше, с Рождшею покланяхуся, воспевающе: / отцев Боже, благословен еси.
Ин
Ирмос: Всецаря любовию уловленнии, отроцы / укориша безчисленно ярящася мучителя злобожное языковредие, / имже повинуся огнь многий, / Владыце глаголющим: / во веки благословен еси.
Слуги убо неистовно попаляет, / спасает же всепалящая со страхом юныя, / седмочисленным разжжением возвышена; / ихже венча пламень, независтно Господу подающу благочестия ради росу.
Помощниче, Христе, человеком, / противное гадание, воплощение неизглаголанное имеяй, посрамил еси; / богатство обожения носяй, воображся ныне, / Егоже ради упованием свыше в преисподний приидохом мрак.
Зле неудержанно возвышаемый, / нечестно бесящийся от развращения мира, / низложил еси всемощне грех, / яже привлече прежде, днесь же от сетей спасаеши, / воплощся волею, Благодетелю.
Песнь 8
Ирмос: Чуда преестественнаго / росодательная изобрази пещь образ: / не бо, яже прият, палит юныя, / яко ниже огнь Божества Девы, / в Нюже вниде утробу. / Тем воспевающе, воспоем: / да благословит тварь вся Господа / и превозносит во вся веки.
Влечет Вавилоня дщи отроки плененныя Давидовы от Сиона к себе, / дароносцы же слет волхвы дети, / Давидове Богоприятней дщери молящияся. / Тем, воспевающе, воспоим: / да благословит тварь вся Господа и превозносит во вся веки.
Органы уклониша плачевныя песни, / не пояху бо в земли чуждей отроцы Сионовы, / вавилонскую же разрешает лесть всю и мусикийския составы, / в Вифлееме возсияв, Христос. / Тем, воспевающе, воспоим: / да благословит тварь вся Господа и превозносит во вся веки.
Корысти Вавилон царства Сионя и плененное богатство прият, / сокровища же Христос в Сион сего, / и цари звездою наставляя, звездоблюстители влечет. / Тем, воспевающе, воспоим: / да благословит тварь вся Господа и превозносит во вся веки.
Ин
Ирмос: Утробу неопальну образуют Отроковицы / иже в Ветсем опаляемии юноши, / преестественно раждающую запечатленну. / Обоя же, содевающи чудодейство едино, / люди к пению возставляет благодать.
Пагубы убежавши, / еже обожитися прелестию, непрестанно поет излиявшагося Слова / юношески вся с трепетом тварь, / неславну хвалу, боящися, приносит, тленна сущи, / аще и мудре терпяше.
Грядеши, заблуждшее на пажить обращая цветотворную / из пустынных холмов языков востание, человеческое естество, / силу нужную человекоубийцы угасити, / муж же явився и Бог промышлением.
На 9–й песни вжигают свещи братия. Честнейшую: не поем, но поем припев праздника.
Величай, душе моя, / Честнейшую и Славнейшую Горних воинств, Деву Пречистую, Богородицу.
Песнь 9
И ирмос: Таинство странное вижу и преславное: / Небо — вертеп, Престол Херувимский — Деву, / ясли — вместилище, / в нихже возлеже Невместимый — Христос Бог, / Егоже, воспевающе, величаем.
Таже вторый лик поет тойже припев и ирмос. И прочих шесть припевов припеваем на кийждо тропарь по единожды:
Величай, душе моя, / от Девы Бога, плотию рождшагося.
Величай, душе моя, / в вертепе рождшагося Царя.
Изрядное течение зряще / волсви необычныя новыя звезды новосияющия, / Небеса просвещающия, Христа Царя знаменующия на земли, / рождшагося в Вифлееме на спасение наше.
Величай, душе моя, / от волхвов Бога покланяемаго.
Величай, душе моя, / от звезды волхвом Возвещеннаго.
Новорожденное, — волхвом, глаголющим, — / Отроча Царь, Егоже звезда яви, где есть? / Тому бо поклонитися приидохом. / Яряся, Ирод смущашеся, / Христа убити богоборец шатаяся.
Величай, душе моя, / Чистую Деву и Едину Богородицу, рождшую Христа Царя.
Волсви и пастырие приидоша поклонитися Христу, / рождшемуся в Вифлееме граде.
Испыта Ирод время звезды, / еяже вождением волсви в Вифлееме покланяхуся Христу с дары; / еюже, ко отечеству наставляеми, / лютаго детоубийцу оставиша поругана.
Таже первый лик поет втораго канона припев:
Днесь Дева раждает Владыку / внутрь вертепа.
И ирмос: Любити убо нам, яко безбедное страхом / удобее молчание, / любовию же, Дево, / песни ткати, спротяженно сложенныя, неудобно есть; / но и, Мати, силу, елико есть произволение, даждь.
Вторый же лик поет припев:
Днесь Владыка раждается, яко Младенец, / от Матере Девы.
И ирмос тойже: Любити убо нам:
Прочии же припеваем к тропарем:
Днесь пастырие видят Спаса, пеленами обвита / и лежаща во яслех.
Днесь Владыка рубищем пеленается, неосязаный, / яко Младенец.
Днесь всяка тварь веселится и радуется, / яко Христос родися от Девы Отроковицы.
Образы несветлы и сени приведены, / о Мати Чистая, видевше Слова, / нова явльшагося от врат заключенных, / мнящии же истинную светлость, достойно Твою благословим утробу.
Небесныя силы рождшагося Спаса Господа и Владыку / возвещают миру.
Вместо Слава:
Величай, душе моя, / Триипостаснаго и Нераздельнаго Божества державу.
Вместо же И ныне:
Величай, душе моя, / Избавльшую нас от клятвы.
Желание получивше и Божия пришествия христокраснии людие сподобльшеся, / ныне утешаются паки бытием: / яко живоносну благодать даеши, Дево Чистая, / поклонитися славе.
Таже оба лика, сошедшеся вкупе, поют первый припев праздника и ирмос: Таинство странное вижу: Посем втораго канона припев и ирмос: Любити убо нам: И поклон.
Светилен:
Посетил ны есть свыше Спас наш, Восток востоков, / и сущии во тьме и сени обретохом истину, / ибо от Девы родися Господь. (3)
На хвалитех поем стихиры самогласны 4,
Андрея Иерусалимскаго, глас 4:
Веселитеся, праведнии, / Небеса, радуйтеся, / взыграйте, горы, Христу рождшуся; / Дева седит, Херувимов подобящися, / носящи в недрех Бога Слова воплощенна; / пастырие рожденному дивятся; / волсви Владыце дары приносят, / Ангели, воспевающе, глаголют: / Непостижиме Господи, слава Тебе.
Богородице Дево, рождшая Спаса, / упразднила eси первую клятву Eвину, / яко Мати была eси благоволения Oтча, / носящи в недрех Божие Слово воплощенное. / Не терпит тайна испытания. / Верою eдиною Сию вси славим, / зовуще с Тобою и глаголюще: / Неизреченне Господи, слава Тебе.
Приидите, воспоим Матерь Спасову, / по Рождестве паки явльшуюся Деву: / радуйся, граде одушевленный Царя и Бога, / в немже Христос пожив, спасение содела. / С Гавриилом воспоем, / с пастырьми прославим, зовуще: / Богородице, моли из Тебе Воплощеннаго спастися нам.
Отец благоизволи, / Слово плоть бысть, / и Дева роди Бога вочеловечшася; / звезда возвещает, волсви покланяются, / пастырие чудятся, и тварь радуется.
Слава, глас 6. Германово:
Егда время eже на землю пришествия Твоего / первое написание вселенней бысть, / тогда восхотел eси человеков написати имена, / верующих Рождеству Твоему. / Сего ради таковое повеление от кесаря возгласися, / вечнаго бо Твоего Царствия безначальное / Рождеством Твоим обновися. / Тем Тебе приносим и мы паче именнаго даннословия / православнаго богатства Богословия, / яко Богу и Спасу душ наших.
И ныне, глас 2. Иоанна монаха:
Днесь Христос в Вифлееме раждается от Девы; днесь Безначальный начинается, / и Слово воплощается; / силы Небесныя радуются, / и земля с человеки веселится; / волсви Владыце дары приносят, / пастырие Рожденному дивятся. / Мы же непрестанно вопием: / слава в Вышних Богу, и на земли мир, / в человецех благоволение.
Славословие великое. По трисвятом тропарь праздника и ектении.
Отпуст:
Иже в вертепе Родивыйся и в яслех возлегий, нашего ради спасения, Христос, истинный Бог наш, молитвами пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных Апостол, и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец.
И знаменует игумен святым елеем братию от святаго кандила, еже пред праздничною иконою, поющим нам стихиру самогласну праздника и час первый. На 1–м часе тропарь праздника. По Трисвятом кондак праздника и прочая, и совершенный отпуст.
НА ЛИТУРГИИ
Антифон 1–й, псалом 110, глас 2:
Стих 1: Исповемся Тебе, Господи, всем сердцем моим, / повем вся чудеса Твоя.
Припев: Молитвами Богородицы, Спасе, спаси нас.
Стих 2: В совете правых и сонме / велия дела Господня.
Припев: Молитвами Богородицы:
Стих 3: Изыскана во всех волях Его.
Припев: Молитвами Богородицы:
Стих 4: Исповедание и великолепие дело Его, / и правда Его пребывает в век века.
Припев: Молитвами Богородицы:
Таже оба лика: Слава, и ныне: Молитвами Богородицы:
Антифон 2–й, псалом111, глас 2:
Стих 1: Блажен муж, бояйся Господа, / в заповедех Его восхощет зело.
Припев: Спаси ны, Сыне Божий, рождейся от Девы, поющия Ти: аллилуия.
Стих 2: Сильно на земли будет семя Его, / род правых благословится.
Припев: Спаси ны, Сыне Божий:
Стих 3: Слава и богатство в дому Его, / и правда Его пребывает в век века.
Припев: Спаси ны, Сыне Божий:
Стих 4: Возсия во тьме свет правым, / милостив и щедр, и праведен.
Припев: Спаси ны, Сыне Божий:
Таже оба лика вкупе: Слава, и ныне: Единородный Сыне:
Антифон 3, псалом 109, глас 4:
Стих 1: Рече Господь Господеви моему: / седи одесную Мене.
Тропарь, глас 4:
Рождество Твое, Христе Боже наш, / возсия мирови свет разума, / в нем бо звездам служащии / звездою учахуся / Тебе кланятися, Солнцу Правды, / и Тебе ведети с высоты востока. / Господи, слава Тебе.
Стих 2: Дондеже положу враги Твоя / подножие ног Твоих.
Тропарь: Рождество Твое, Христе Боже наш:
Стих 3: Жезл силы послет Ти Господь от Сиона, / и господствуй посреде врагов Твоих.
Стих 4: С Тобою начало в день силы Твоея, / во светлостех святых Твоих.
Входное:
Из чрева прежде денницы родих Тя, / клятся Господь и не раскается: / Ты Иерей во век по чину Мелхиседекову.
Тропарь высочайшим гласом: Рождество Твое, Христе Боже наш:
Слава, и ныне:
Кондак, глас 3:
Дева днесь Пресущественнаго раждает, / и земля вертеп Неприступному приносит. / Ангели с пастырьми славословят, / волсви же со звездою путешествуют: / нас бо ради родися / Oтроча Младо, Превечный Бог.
Вместо Трисвятаго: Елицы во Христа крестистеся, / во Христа облекостеся. Аллилуия.
Прокимен, глас 8:
Вся земля да поклонится Тебе и поет Тебе, / да поет же Имени Твоему Вышний.
Стих: Воскликните Господеви, вся земля, пойте же Имени Его, дадите славу хвале Его.
Апостол к Галатом, зачало 209:
Братие, егда прииде кончина лета, посла Бог Сына Своего Eдинороднаго, раждаемаго от жены, бываема под законом, да подзаконныя искупит, да всыновление восприимем. Да яко eсте сынове, посла Бог Духа Сына Своего в сердца ваша, вопиюща: Авва, Oтче. Темже уже неси раб, но сын: аще ли же сын, и наследник Божий Иисус Христом.
Аллилуиа, глас 1:
Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь.
Стих: День дни отрыгает глагол, и нощь нощи возвещает разум.
Евангелие Матфея, зачало 3:
Иисусу рождшуся в Вифлееме Иудейстем во дни Ирода царя, се волсви от восток приидоша во Иерусалим, глаголюще: где есть рождейся Царь Иудейский? Видехом бо звезду Его на востоце и приидохом поклонитися Ему. Слышав же, Ирод царь смутися, и весь Иерусалим с ним. И собрав вся первосвященники и книжники людския, вопрошаше от них: где Христос раждается? Они же рекоша ему: в Вифлееме Иудейстем; тако бо писано есть пророком: и ты, Вифлееме, земле Иудова, ничимже меньши еси во владыках Иудовых, из тебе бо изыдет Вождь, иже упасет люди Моя Израиля. Тогда Ирод тай призва волхвы и испытоваше от них время явльшияся звезды. И, послав их в Вифлеем, рече: шедше, испытайте известно о Отрочати; егда же обрящете, возвестите ми, яко да и аз, шед, поклонюся Ему. Они же, послушавше царя, идоша. И се звезда, юже видеша на востоце, идяше пред ними, дондеже, пришедше, ста верху, идеже бе Отроча. Видевше же звезду, возрадовашася радостию велиею зело. И, пришедше в храмину, видеша Отроча с Мариею, Материю Его, и, падше, поклонишася Ему, и, отверзше сокровища своя, принесоша Ему дары, злато, и ливан, и смирну. И, весть приемше во сне, не возвратитися ко Ироду, иным путем отыдоша во страну свою.
Вместо Достойно:
Величай, душе моя, / Честнейшую и Славнейшую Горних воинств, Деву Пречистую, Богородицу.
И ирмос: Любити убо нам, яко безбедное страхом / удобее молчание, / любовию же, Дево, / песни ткати, спротяженно сложенныя, неудобно есть; / но и, Мати, силу, елико есть произволение, даждь.
Причастен:
Избавление посла Господь людем Своим. Аллилуия, трижды.
На трапезе бывает утешение братии великое, и чтем слово Златоустаго, емуже начало: Древле убо патриарх:
Аще праздник Рождества Христова случится быти в среду и пяток, разрешаем убо миряне — на мясо, монаси же — на сыр и яица; и ядим убо от Рождества Христова по вся дни до навечерия Святаго Богоявления, мирстии убо — мясо, монаси же — сыр и яица.
IV. Современные комментарии
Сергей Аверинцев — Стихи о Рождестве. Из книги «Связь времен»
Я не решусь утверждать, что Владимир Соловьев, живший в эпоху глубокого упадка русской поэзии, когда возможности классической парадигмы уже были исчерпаны, а новые возможности еще не были открыты, был победителем именно как поэт, умеющий, до конца наложить свою волю на материал стиха. Но в истории духовной культуры человечества есть художники, которые были значительнее самих себя и видели больше, чем могли до конца воплотить. История мировой живописи может в самом крайнем случае обойтись, скажем, без немецких романтиков Филиппа Отто Рунге и Каспара Давида Фридриха, без библейских этюдов нашего Александра Иванова; история духа, Geistesgeschichte, как говорят немцы, — не может, и в ее контексте они значат едва ли не больше, чем сочные игры иных виртуозов кисти. Впрочем, слава Богу, жизнь духа и сферу литературного творчества невозможно до конца отделить друг от друга; а потому чрезвычайно нетривиальная мысль Владимира Соловьева врывалась в навязанную ему эпохой банализованпую поэтику, хотя бы отчасти выводя ее за пределы самой себя, возвышая над самой собой.
Стихотворение «Имману–Эль», написанное весной, в пору совсем не рождественскую, и по содержанию не похоже на рождественские стихи в привычном значении слова. Это скорее размышление над тайной мессианского имени «Имману–Эль» (в традиционной церковнославянско–русской передаче «Еммануил»). У пророка Исайи (7:14) сказано:
«Итак, Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
В начале Евангелия от Матфея (1:22–23) Ангел, явившийся во сне Иосифу, чтобы возвестить рождение Иисуса Христа от Девы Марии, напоминает сновидцу об этих словах. Мысль поэта–философа сосредоточена на значении еврейского словосочетания, означающего: «С–нами–Бог». Бог с нами: хотя простодушное время легенд ушло и многое стало невозможно, как бы ни скорбеть о былом, — Бог, живой Бог, как Его именует Писание, не остался в былом, «в уснувшей памяти веков», и Его должно искать не в космических феноменах, «не в злом огне и не в дыханьи бурном» (цитата из рассказа о пророке Илие в 3 Книге Царств, 19:11–12). Бог здесь и сейчас, hie et nunc, в самом средоточии живой и конкретной реальности человеческого существования со всей его прозой. О, что делается с интонацией поэта на исходе стихотворения! «…Владеешь ты всерадостною тайной: / Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог». Голос звучит непреложностью обещания — и непреложностью присяги, которую дают, приняв обещание, и в которой самая–самая суть того, что называется верой.
Имману–Эль
Во тьму веков та ночь уж отступила,
Когда, устав от горя и тревог,
Земля в объятьях неба опочила,
И в тишине родился С–Нами–Бог.
И многое уж невозможно ныне:
Цари на небо больше не глядят,
И пастыри не слушают в пустыне,
Как ангелы про Бога говорят.
Но вечное, что в эту ночь открылось,
Несокрушимо временем оно,
И Слово вновь в душе твоей родилось,
Рожденное под яслями давно.
Да! С нами Бог, — не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне и не в дыханьи бурном,
И не в уснувшей памяти веков.
Он здесь, теперь, средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!
11 марта 1892
Второе стихотворение Владимира Соловьева, на сей раз рождественское во вполне календарном смысле слова, ибо датированное самым кануном Рождества, притом посвященное другу философа (который позднее напишет о нем книгу), — еще дальше, однако, от настроения благостной и благополучной идиллии: может быть, это самое суровое рождественское стихотворение за все столетия христианской веры. Перспектива, в которой здесь предстает история христианства, трагична, более того, катастрофична: да, все поругано, увы, ничто не сбереглось. Взгляд поэта не отвращается от того, что Гейне когда‑то назвал «проклятыми вопросами». Мы ощущаем приближение самых последних, самых тяжелых раздумий Влад. Соловьева — об антихристе, о кощунственном искажении самого святого, о представляющейся рассудку страшно очевидной внешней неудаче самого дела Христова. Доказательство истины Божией ведется от противного: не благо, но боль совести, ясно свидетельствующей о зле как зле, сильнее всех сомнений, — она удостоверяет, что предмет веры все‑таки не есть благочестивая иллюзия. Но присутствие Бога в нашей жизни реально постольку, поскольку это победа над тем, кого Евангелие от Иоанна именует князем мира сего, ибо Царство Божие и власть князя мира сего радикально несовместимы. Прощаясь с учениками перед Голгофой, Христос говорил о грядущем пришествии Духа Святого:
«Он, придя, обличит мир о грехе, и о правде, и о суде: о грехе, что не веруют в Меня, и о правде, что Я иду к Отцу Моему, и уже не увидят Меня; о суде же, что князь мира сего осужден»
(Ин. 16:8–11).
Этот текст явственно предполагается не только последней строкой, содержащей прямую отсылку к нему, но и всем составом стихотворения в целом, ориентированным именно на острые мистические антитезы Евангелия от Иоанна (например, 1:5: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» — где «не объяла» можно также понять как «не постигла»). Все разделяется строго надвое — тьма и непостижимый, недостижимый для нее свет, ложь, отторгающая от себя истину и отторгаемая ею. Здесь открывается не утешение, но ориентир во тьме: вековечная грань между добром и злом.
Ночь на Рождество
Пусть всё поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось,
Недаром средь людей явился Бог;
К земле недаром небо приклонилось,
И распахнулся вечности чертог.
В незримой глубине пространства мирового
Источник истины живет не заглушён,
И над руинами позора векового
Глагол ее звучит, как похоронный звон.
Родился в мире свет, и свет отвергнут тьмою,
Но светит он во тьме, где грань добра и зла.
Не властью внешнею, а правдою самою
Князь века осужден и все его дела.
24 декабря 1894
Поэзия Вяч. Иванова (1866–1949), как кажется, образует со стихами Владимира Соловьева достаточно убедительное единство. Вполне очевидно, насколько парадигматической фигура Соловьева была для символизма в целом и специально для т. н. младших символистов, к коим Иванов традиционно причисляем в противность хронологии, но зато в послушании литературоведческой классификации; а специально в личном контексте биографии Иванова встреча с Владимиром Соловьевым была одним из наиболее центральных и основополагающих событий. Младший так вспоминал в своем автобиографическом тексте о старшем: «Он был и покровителем моей музы, и исповедником моего сердца».
Наконец, стилистический облик самого творчества Вяч. Иванова обнаруживает отчетливую связь с тем непрерывавшимся преемством русской метафизической поэзии, внутри которого соединительное звено между великим наследием Тютчева и позднего Фета времени «Вечерних огней», с одной стороны, и символизмом самого Иванова, с другой, — конечно, стихи Соловьева. (У позднего Иванова поименно названы Тютчев, Фет, Соловьев как поэты, «предуказавшие путь» — «созвездие родное»).
Стихотворение «Пещера» написано на Рождество 1917 г. Поначалу такая дата кажется чуть ли не парадоксом: едва ли в конце этого рокового года многие были заняты подобными мыслями… Остережемся, однако, видеть здесь что‑то вроде игры в бисер, которая свидетельствовала бы о равнодушии заумствовавшего поэта–эрудита к историческим катастрофам вокруг него; о том, насколько неравнодушен был его взгляд, достаточно свидетельствуют хотя бы его «Песни смутного времени», возникавшие об эту же самую пору. С другой стороны, он не был бы собой, если бы горестные аффекты и сарказмы политической сатиры[126] получали у него последнее слово. Главная тема его лирики той норы — надежда на мученическое возрождение русской христианской духовности:
…И вселенной земля наша тем послужит;
А Сатана изгнан вон, горько востужит,
Что одолеть не силен ее твердыни,
Божьи не горазд разорить святыни,
Но своею же победился победой…
В свете того, что мы знаем о цветении немногих верных душ в годы тотальной войны с верой, мы имеем право назвать эту надежду довольно прозорливой. И вот, когда мы, памятуя об этом, обращаемся к нижеследующему стихотворению, мы ощущаем, как древняя символика мифа, мистерии и античного платонизма бережно подготавливает призыв к внутреннему усилию надежды: именно тогда, когда душа темпа, как погребальная пещера Гроба Господня (новый гроб в скале — см. Ин. 19:41), она должна осознать себя самое как пещеру Вифлеема, пещеру Рождества. И сами собой вспоминаются слова Христа из Евангелия от Иоанна (12:24), которое было любимым Евангелием матери Вяч. Иванова и особенно много значило для него: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».
Пещера
Умозрение и вера
Говорят душе равно:
Небо звездное — пещера,
Матерь Божия оно.
Горних стран потребна мера,
Недр земных измерить дно.
Говорят душе равно
Умозрение и вера:
Вифлеемская пещера,
Новый гроб в скале — одно.
Скуй последнее звено:
Как небес ночная сфера,
Темен склеп, где спит зерно.
И в душе твоей темно,
И душа твоя — пещера.
25 декабря 1917
В 1944 г. Вяч. Иванову, доживавшему свои век в римском изгнании, па Малом Авеитпне, исполнилось 78 лет. Этот поздний год, притом изобиловавший тревогами заключительной фазы Второй Мировой войны — немецкая оккупация Рима, воздушные налеты союзников, уход немцев, разрушивших все водопроводы Вечного Города и оставивших его без электричества, — стал для него временем редкостного творческого расцвета: стихотворный цикл «Римский дневник 1944 года» вмещает почти полтораста стихотворений, часто превосходящих по сосредоточенной силе слова, по глубине и трезвенности мысли, по ответственности поэтического высказывания творчество Вяч. Иванова времен расцвета символизма. Рождественское стихотворение 1944 г., вошедшее в упомянутый цикл, — эсхатологическое видение на исходе войны, которой предстояло смениться долгой порой холодной войны. Упоминание легиона и успокаивающейся равнины мертвых вод — отсылка сразу и к евангельскому эпизоду изгнания из одержимого легиона бесов, которые входят в стадо свиней и вместе с ними ввергаются в воды озера (Мк. 5:1–13, Лк. 8:27–33), и к реминисценциям этого эпизода в «Бесах» Достоевского.
И снова ты пред взором видящим,
О Вифлеемская звезда,
Встаешь над станом ненавидящим
И мир пророчишь, как тогда.
А мы рукою окровавленной
Земле куем железный мир;
Стоит окуренный, восславленный,
На месте скинии кумир.
Но твой маяк с высот не сдвинется,
Не досягнет их ураган,
Когда на приступ неба вскинется
Из бездн морских Левиафан.
Равниной мертвых вод уляжется
Изнеможенный Легион,
И человечеству покажется,
Что всё былое — смутный сон.
И бесноватый успокоится
От судорог небытия,
Когда навек очам откроется
Одна действительность — твоя.
28 декабря 1944
Игумен Иларион (Алфеев) — Праздник как таинство праздник воссоздания. Из книги "Жизнь и учение св. Григория Богослова»
Проповедь Григория на Рождество Христово (Слово 38–е) открывает цикл из четырех праздничных Слов, произнесенных в Константинополе в 379–380 гг.[127] Проповедь начинается торжественной поэтической декламацией с обильными вкраплениями библейских цитат и аллюзий:
Христос рождается — славьте! Христос с небес — встречайте! Христос на земле — возноситесь! Воспойте Господу, вся земля.[128] И, чтобы сказать обоим вместе: Да возвеселятся небеса, и да торжествует земля[129] — ради»Небесного», потом»земного»![130] Христос во плоти — с трепетом и радостью возвеселитесь: с трепетом из‑за греха, с радостью из‑за надежды. Христос от Девы: женщины, храните девство, чтобы вам стать матерями Христа!.. Народ, сидящий во тьме незнания, да увидит великий свет знания![131] Древнее прошло, теперь все новое![132] Буква отступает, дух преобладает, тени убегают, истина приходит вместо них.[133] Мелхиседек приходит — рожденный без матери раждается без отца:[134] в первый раз без матери, во второй раз без отца. Законы природы нарушаются… Иоанн пусть возгласит: Приготовьте путь Господу.[135] А я возглашу силу дня: Бесплотный воплощается, Слово облекается плотью, Невидимый видится, Неосязаемый осязается, Вневременный получает начало, Сын Божий становится сыном человеческим…[136] |
Пользуясь риторическим приемом противопоставления, Григорий подчеркивает парадоксальный, таинственный и чудесный характер Боговоплощения. Всякое событие библейской истории есть чудо; вспоминая это событие, мы прикасаемся к чуду. В Рождестве Христовом происходит чудо встречи Божества с человечеством, Небесного человека–Христа с земным человеком–Адамом, а значит — и встречи каждого из нас с Богом воплотившимся. Празднуя Рождество Христово, мы узнаем Бога, Который вышел нам навстречу, прошел весь путь от Своего величия до нашего ничтожества, стал одним из нас. Поэтому и мы призываемся выйти навстречу Христу, вознестись умом от земли на небо. Путь Бога к человеку и человека к Богу, пришествие Бога на землю и восхождение человека на небо — главная тема рождественской проповеди Григория:
Ныне праздник Богоявления, или Рождества: ибо он называется и так, и иначе, причем два названия относятся к одной реальности.[137] Ибо Бог явился людям через рождение… От явления Его — имя Богоявления, а от рождения — Рождества. Таково наше торжество, это празднуем мы сегодня — пришествие Бога к людям, чтобы нам переселиться к Богу, или, точнее сказать, возвратиться, чтобы нам отложить ветхого человека и облечься в нового,[138] и чтобы, как мы умерли во Адаме, так нам и ожить во Христе,[139] со Христом рождаемыми, распинаемыми, погребаемыми и воскресающими.[140] |
Григорий называет Рождество праздником»воссоздания»,[141] таинством»второго общения»Бога с людьми.[142] История человечества началась с сотворения Богом человека, однако спасение падшего мира началось с Боговоплощения. Основная часть рождественской проповеди Григория содержит пересказ библейской истории от сотворения мира и человека до пришествия в мир Христа Спасителя. Григорий также пересказывает земную жизнь Иисуса от Рождества до Вознесения; говоря об отдельных событиях из жизни Христа, он называет их»таинствами», так как каждое из них имеет прямое отношение к спасению человека:
Ведь немного позже ты увидишь Иисуса и очищающимся в Иордане — мое очищение; лучше же сказать, через это очищение очищающим воды — ибо не имел нужды в очищении Сам Тот, Который берет на Себя грех мира;[143] увидишь и разверзающиеся небеса;[144] увидишь Его принимающим свидетельство от родственного Ему Духа, искушаемым и побеждающим искусителя, принимающим служение ангелов, исцеляющим всякую болезнь и всякую немощь в людях,[145] животворящим мертвых.., изгоняющим демонов, как Сам, так и через учеников, немногими хлебами насыщающим тысячи, ходящим по морю, предаваемым, распинаемым и распинающим мой грех, приносимым (в жертву) как агнец и приносящим как священник, погребаемым как человек и восстающим как Бог, а потом и восходящим на небо и приходящим со славой Своей. Вот сколько у меня праздников по поводу каждого таинства Христова! Но главное в них одно — мой путь к совершенству, воссоздание и возвращение к первому Адаму.[146]
Григорий говорит здесь о годичном круге церковных праздников и о том, как в течение литургического года вся жизнь Иисуса и все Его спасительное дело проходит перед глазами верующего. У Григория было глубоко личное отношение к Иисусу, Которого он часто называл»Иисус мой»,«Бог мой»,«Царь мой»; каждое событие из жизни Христа он считал своим личным праздником, так как был уверен в том, что эти события имеют прямое отношение к его спасению, восстановлению и обожению. В опыте Григория каждое»таинство»из жизни Христа становилось событием его собственной духовной биографии: настолько полно отождествлял он свой опыт с опытом Церкви, где жизнь Христа становится жизнью каждого верующего.
Каждый церковный праздник, в соответствии с учением Григория, должен быть для верующего новой ступенью на пути к совершенству, новым прозрением в жизнь и искупительный подвиг Мессии. Мы должны праздновать»не по–светски, но божественно, не по–мирскому, но сверхмирно».[147] По словам Григория, церковный праздник заключается не в том, чтобы вешать венки на дверях домов, собирать плясунов, украшать улицы, услаждать глаза зрелищами, а слух — светской музыкой; не в том, чтобы, подобно женщинам, облачаться в мягкие одежды, надевать украшения из драгоценных камней и золота, пользоваться косметикой; не в том, чтобы устраивать пиршества, наедаться роскошными блюдами и напиваться дорогостоящими винами, превосходя других в невоздержанности. Для верующего праздник заключается в том, чтобы прийти в храм и там насладиться словом Божиим и поклониться воплотившемуся Слову.[148]
Главная цель всех церковных праздников — научить христианина уподобляться Христу на всех этапах своего жизненного пути. На долю каждого человека выпадают страдания, но и жизнь Христа состояла из страданий и скорбей — от бегства в Египет до крестной смерти. Страдания и смерть привели Христа к воскресению и славе; так и жизнь верующего, если он подражает Христу в добрых делах и аскетических подвигах, если страдает и распинается вместе с Христом, становится для него путем к славе и обожению. Пройдя последовательно по всем этапам крестного пути Спасителя, христианин воскресает вместе с Ним и вводится Им в Царство Небесное:
Хорошо бежать вместе с гонимым Христом. Если Он задержится в Египте, призови Его из Египта, где ему воздают доброе поклонение.[149] Проходи непорочно через все возрасты и силы Христа, как Христов ученик. Очистись, обрежься,[150] сними лежащее на тебе от рождения покрывало. После этого учи в храме, изгони торговцев святынями; будь побиваем камнями, если нужно тебе и через это пройти: ты укроешься от бросающих в тебя камни — я хорошо знаю это — и пройдешь посреди них, как Бог; ведь Слово не побивается камнями.[151] Если приведут тебя к Ироду, не отвечай ему больше: он устыдится твоего молчания скорее, чем длинных речей других. Если бичуют тебя, стремись получить и остальное: вкуси желчь за вкушение,[152] выпей уксус,[153] взыщи оплеваний, прими пощечины и удары; увенчайся тернием — суровостью жизни по Богу; облекись в багряницу, прими трость и поклонение насмехающихся над истиной; наконец, охотно распнись, умри и похорони себя со Христом, чтобы с Ним воскреснуть, прославиться и воцариться, видя Бога, насколько возможно, и видимый Богом, в Троице поклоняемым и прославляемым…[154] |
Епископ Кассиан (Безобразов) — Рождество и Детство. Из книги "Начало Евангельской Истории»
О Рождестве Христовом повествуют два евангелиста: Матфей и Лука. Оба повествования взаимно друг друга дополняют. Лука начинает свое повествование раньше, чем Матфей: с благовестия священнику Захарии о рождестве Иоанна Предтечи (Лк I).
Нашего внимания требуют несколько специальных вопросов.
Первый вопрос: о точной дате Рождества Христова. Поскольку наше летосчисление есть летосчисление от Рождества Христова, вопрос может показаться праздным. Дата Рождества Христова должна быть тою чертою, тем, мы бы сказали, хронологическим нулем, от которого отсчитываются вверх и вниз события до Рождества Христова и события по Рождестве Христовом. Но в том‑то и дело, что христианская эра, установленная в VI–ом веке монахом Дионисием Малым, была вычислена неправильно. Существует несколько систем научной хронологии евангельской истории. Точная дата Рождества Христова не может считаться окончательно установленной. Чаще всего Рождество Христово относят к 4–му году до христианской эры. Для установления точной даты Рождества Христова должны быть приняты в соображение следующие указания Евангелия. Во–первых, из повествования Мф II глава вытекает, что Христос родился при жизни Ирода Великого. Косвенное подтверждение дает Лк (1:5), относя благовестие Захарии тоже ко «дням Ирода, царя Иудейского». От благовестия Захарии до Рождества Христова прошло не более пятнадцати месяцев (ср. Лк 1:24–26). Данные древних источников, при переводе их на христианское летосчисление, заставляют приурочить смерть Ирода Великого к 4–ому году до Рождества Христова. Следовательно, Христос родился не позже этого года. Трудно думать, чтобы Он родился и много раньше. Более точных указаний Евангелие от Мф не содержит. Во всяком случае, Иисус был еще младенцем, когда ангел возвестил Иосифу о смерти Ирода (2:19–21), и у читателя остается впечатление, что события Мф гл. II в целом относятся к последним годам Ирода. С другой стороны, евангелист Лука свидетельствует (3:23), что, начиная Свое служение, Господь был лет тридцати. В контексте отрывка начало служения связывается с крещением Господним от Иоанна. Дата Крещения в Евангелии не дается. Но ученые согласны в том, что служение Иоанна не могло быть продолжительным, и хронологические координаты Лк 3:1–2 должны относиться не только к служению Иоанна, но и к евангельской истории в целом. Иисусу было около тридцати лет «в пятнадцатый год Тиверия кесаря». Не входя в частности, можно считать вероятным, что пятнадцатый год Тиверия обнимал период времени от 1–го октября 27–го до 30–го сентября 28–го года по Рождестве Христовом нашей условной эры. Принимая во внимание, что указание Лк 3:23 есть указание приблизительное, и «около тридцати лет» может означать, как немногим менее тридцати лет, так и немногим более тридцати лет, мы без труда получаем ту же дату: 4–ый год до Рождества Христова.
Второй вопрос: о месте Рождества Христова. Евангельское повествование вопроса не вызывает. Его поставила либеральная «наука». Вопреки прямым указаниям Евангелия о Рождестве Христовом в Вифлееме (Лк 2:1–20, ср. Мф 2:1–18), очень многие критически настроенные ученые держатся убеждения, что Иисус родился в Назарете. На чем оно основано, если сами евангелисты свидетельствуют об ином? Вифлеем, как место Рождества Христова, вызывает сомнения либеральных исследователей, во–первых, потому, что Мессия, во исполнение пророческого слова (ср. Мф 2:4–6), должен был родиться в Вифлееме; во–вторых, потому, что предлагаемое евангелистом Лукой объяснение, в силу которого пребывание Иосифа в Вифлееме вызвано было переписью населения, кажется исторически несостоятельным. С другой стороны, «отечеством» Иисуса — patria — в Евангелии называется Назарет (ср. Лк 4:23–24 и параллельные места, правда, без обозначения города, Мф 13:54, Мк 6:1), и Сам Господь называется Назореем, или Назорянином (Ин 1:45–46 и надпись на кресте: Ин 19:19). В наши дни все большее и большее число независимых ученых признает эти соображения неубедительными. Если Мессия должен был родиться в Вифлееме, и Его ученики, естественно, хотели видеть исполнение пророчества, — это отнюдь не может означать, даже для либеральных ученых, что Мессия не мог родиться в Вифлееме. Порядок переписи в Лк 2, несомненно, отличается от того, какой применяется в наше время, и нам может казаться нецелесообразным. Однако, новейшие открытия привели к установлению, что около 100–го года нашей эры в Египте переписи производились именно тем порядком, какой указан у Евангелиста Лк Небезынтересно отметить, что современные светские историки, изучающие учреждения Римской империи, прямо ссылаются, когда говорят о переписях, на историческое свидетельство Лк И, наконец, последнее. В жизни Святого Семейства, пребывание в Вифлееме было кратковременным эпизодом. До Рождества Христова Иосиф и Мария жили в Назарете (Лк 1:26–27, 39, 56; 2:1–5), туда же они возвратились с Младенцем Иисусом (Лк 2:39, ср. Мф 2:22–23, где поселение в Назарете имеет место после — тоже эпизодического — пребывания в Египте). Детство и юность Господа протекали в Назарете (Лк 2:51 в общем контексте отрывка 40–52, ср. Мк 1:9). Лука прямо говорит, что там Он был воспитан (4:16). Не подлежит никакому сомнению, что для современников «отечеством» Иисуса мог слыть только Назарет. Тем самым, совершенно упраздняются те соображения, которые приводят либеральные ученые в обоснование их тезиса, что Христос родился не в Вифлееме, а в Назарете. В наше время их категорическое заявление является уже неоправданным, и на вопрос: где родился Христос? мы можем, доверяя Евангелию, смело отвечать: в Вифлееме.
Последний вопрос: о семейной среде, в которой протекало детство Христово. Оба Евангелиста, повествующие о Рождестве Христовом, — Матфей не менее определенно, чем Лука, — говорят, что Христос был зачат безмужно (Мф 1:18–25, Лк 1:26–38). Но, по закону, Его отец был Иосиф. Это вытекает из институтов иудейского брачного права, в силу которых потомство обручницы считалось законным потомством того, кому была обручена мать. Это с неизбежностью следует и из тех двух родословий, которые даны в Евангелии (Мф 1:1–17, Лк 3:23–38). Между родословиями наблюдаются очень существенные расхождения, которые до сих пор еще не получили и, очень вероятно, никогда не получат своего объяснения, хотя и не представляли, надо думать, никакой трудности для второго христианского поколения, которое не поколебалось принять оба Евангелия — с разногласящими родословиями — в священный канон Писания. Не подлежит сомнению одно: вопреки очень распространенному мнению, которое видит в одном родословии родословие Иосифа, а в другом — родословие Марии, — и то и другое родословие есть родословие Иосифа. Тайна бессемянного зачатия современникам не была известна. Для современников Христовых отец Иисуса был Иосиф. Семейная среда Иисуса была среда Иосифа. Его род был род Иосифов. Иосиф был Давидид. К какому колену принадлежала Пресвятая Дева, не сказано. Известное мнение, что Она принадлежала к роду Давидову, основано на обычае, что благочестивый Иудей должен был брать себе жену из своего же рода. Обручница Давидида Иосифа должна была, таким образом, и по своему происхождению принадлежать к роду Давидову. Это в Евангелии, как само собой разумеющееся, не написано. Мария была родственница Елизаветы (Лк 1:36). Как Сын Девы Марии, Господь Иисус Христос по плоти происходил из рода царя Давида
Главою семьи был Иосиф. По своему ремеслу, Иосиф был строительных дел мастер. В деревянной Европе греческое слово????????? (ср. Мф 13:55) получило значение «плотник». [[155]]Наши Евангелия ничего не говорят о смерти Иосифа. В дни общественного служения Христова упоминается только Матерь Его, Мария, и не упоминается Иосиф. Это общее впечатление не устраняется, при внимательном чтении, и такими указаниями, как Мф 13:55, Мк 6:3 и даже Ин 6:42. Можно думать, что Иосиф умер прежде вступления Христова на общественное служение. Неизвестно нам и прошлое Иосифа. В христианской письменности получили выражение два представления. В римско–католической Церкви возобладало мнение, что Иосиф, хранитель девства Пресвятой Богородицы, был строгий девственник сам. Другое представление, не менее распространенное, делает Иосифа вдовцом. Вопрос имеет значение потому, что с ним связано решение другой проблемы: о братьях Господних (ук. места: Мф 13:55–56, Мк 6:3. ср. еще Мф 12:46–50, Мк 3:31–35, Лк 8:19–21, а также Ин 7:1–10). Рационалистическое решение проблемы, широко распространенное в кругах даже консервативного протестантизма, будто братья Господни были дети Иосифа и Марии, происшедшие естественным порядком после Рождества Христова, неприемлемо для православного (а также и римско–католического) сознания, исповедующего догмат приснодевства Божией Матери. Оно не вытекает и из Евангелия. Из таких указаний, как Мф 1:25, Лк 2:7 можно вывести только то, что Мария не знала мужа и не имела детей до Рождества Христова а отнюдь не то, чтобы после Рождества Христова Она вступила, в супружеские отношения с Иосифом и имела детей от него. С другой стороны, то недоверчивое отношение, которое к Господу проявляют Его братья (ср., особенно Ин 7:1–10), будет до конца понятно, как отношение не младших к старшему, а старших к младшему. Отсюда вытекает и дальнейшее, распространенное в римско–католических кругах понимание братьев в смысле двоюродных братьев, связанное с представлением о девстве Иосифа, и подкрепляемое дополнительными соображениями, на которых мы в настоящей связи не имеем нужды останавливаться, выводит нас за пределы тесного круга семьи и, тем самым, оказывается менее пригодным для объяснения вышеуказанного отношения их к Господу, чем понимание братьев в смысле детей Иосифа от первого брака. В семье Иосифа дети его от первого брака были естественно братьями Иисуса, Который считался — и по закону был — его сыном от второго брака. Эта среда, в которой протекали детские и юношеские годы Христа, Спасителя, была благочестивая иудейская среда. Печать иудейского благочестия лежит на евангельском повествовании о событиях Рождества и Детства, в равной мере у Матфея и у Луки. Достаточно отметить благочестивую семью Предтечи (Лк I) и вспомнить двенадцатилетнего отрока Иисуса в Иерусалимском храме: в Иерусалим на праздник Пасхи. — а, вероятно, и на другие праздники, — родители Иисуса ходили каждый год (Лк 2:41).
Пересказ Евангелия, как уже было замечено, в нашу задачу не входит. Связное повествование о событиях Рождества мы получим, если будем читать Евангелие в следующем порядке: Лк 1:5–80; Мф 1; Лк 2:1–38; Мф 2. Волхвы, пришедшие издалека, с Востока (Мф 2:1), не могли прибыть в Иерусалим тотчас по Рождестве Христовом. Это учитывал и Ирод, повелевая избить Вифлеемских младенцев «от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов» (Мф 2:17). С другой стороны, совершенно не представимо, чтобы Иосиф и Мария могли понести младенца в Иерусалимский храм (Лк 2:22 и сл.) после поклонения волхвов, когда над Младенцем уже нависла смертельная опасность. Очевидно, в кратком указании Лк 2:39 надо подразумевать все содержание Мф 2: отбытие Святого Семейства из Иерусалима, обратно в Вифлеем, поклонение волхвов, бегство в Египет и, после смерти Ирода, поселение в Назарете, которое Лука не может понимать иначе, как возвращение в Назарет (2: 39, ср. 1:26–27, 2:1–5) [[156]].
О жизни Господа после Рождества и до Его выступления на общественное служение Евангелие хранит молчание. Единственное исключение составляет отрывок Лк 2:40–52. В благочестивой иудейской семье, Отрок возрастал под сенью закона. Одинаково показательны и паломничества в Иерусалим на праздники — Лука упоминает Пасху, — и беседа Двенадцатилетнего с учителями закона в храме. Его повседневная жизнь протекала в сыновнем повиновении (Лк 2:51). Ремесло Иосифа стало и Его ремеслом. Если, по Мф 13:55, земляки Христовы называют Его сыном тектона, то в параллельном месте Мк 6:3 тектоном называется Он Сам. Как и приемный отец Его, Иосиф, Господь, по Своему ремеслу, был строительных дел мастер.
Возрастание Иисуса протекало на глазах у Матери. После повествования о Благовещении и Рождестве Евангелие очень мало говорит о Пресвятой Деве. Неясность иных указаний (ср. Мк 3:21, 31–35 и парал.) была использована протестантами, отвергающими почитание Богородицы. Но, если братья Господни Его не понимали (ср. Ин 7:5), то за братьями, когда они «пошли взять» Иисуса, находившегося, по их мнению, в состоянии исступления, Матерь могла последовать из любви и сострадания. Весь путь земного служения Христова был путь страдания. Страдание Сына было страданием и Матери. Голгофа, была, предельная точка страдания. Но слова Симеона (Лк 2:35) получили оправдание, в своем пророческом значении, и раньше. Тайна богоматерней любви открывается верующему в трепетном опыте личного благочестия. Мы познаем Матерь, утешающую нас в скорбях и направляющую нас по пути спасения. Но молчание священных писателей нарушается краткими замечаниями Евангелиста Луки, общавшемся с Девой Марией после Вознесения Господня. Слова об Иисусе и слова Иисуса Матерь хранила, слагая в сердце Своем (Лк 2:19, 51). Возрастая на глазах у Матери, Господь приобщал и Ее к Своему служению.
Протоиерей Григорий Дебольский — Рождество Христово. Из книги "Дни богослужения Православной Кафолической Восточной Церкви»
Событие Рождества Спасителя.
За 5508 лет до рождества Христова сам Бог, за преступление заповеди Его изгоняя наших прародителей из рая, по своему великому милосердию обещал им Спасителя (Быт. 3, 15), и сие обещание неоднократно повторял (Быт. 22, 18; 2 Цар. 7, 12—13), чтобы приготовить людей к принятию Его. Все преобразования и пророчества, относившиеся к воплощению Сына Божия, исполнились. Седмины Данииловы оканчивались. Наступило четвертое железное царство Рима. Скипетр князя и вождя из колена Иудина, согласно предсказанию патриарха Иакова (Быт. 49, 10), наконец отнят был навсегда из дома Иудова со времени покорения Иудеи римлянами. В мире водворился всеобщий мир, предзнаменовавший, по предречению пророков Исайи (Ис. 2, 4) и Михея (Мих. 4, 3; 5, 5), пришествие Ходатая, имевшего примирить небо и землю. Многолетний опыт свидетельствовал о крайней немощи человеков без помощи Божией в познании и почтении Бога, особенно в исполнении Его св. законов и в примирении с Ним.«Мудрый Создатель, — говорит Церковь, — опять восстановляет человека, который, быв сотворен по образу Божию, растлел от преступления, весь подвергся повреждению и лишился высшей божественной жизни» [157]. Можно сказать, что вся вселенная [158], на основании божественного Откровения и вследствие живого сознания своих немощей, ожидала небесного Искупителя, Который сделался чаянием и утехою языков (Быт. 49, 10; Лк. 2, 25; 38).
Пред рождением Мессии римский император Август, во власти которого была и покоренная Иудея, дал повеление произвести в своей обширной империи всенародную перепись. Все подданные Римской империи пошли вписываться — каждый в свой отечественный город. Дева Мария и Иосиф жили в Назарете, городе галилейском. Но как оба они происходили из рода и дома Давидова, обитавшего в земле Иудовой, в Вифлееме, городе Давидовом, то сюда на свою родину, пошли и они. По прибытии в Вифлеем, где стечение народа было многочисленное, св. пришельцы в своей земле, за неимением лучшего помещения, остановились в вертепе, и здесь‑то исполнились предсказания пророков о рождестве Спасителя: се дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя ему Еммануил: еже есть сказаемо: с нами Бог (Ис. 7, 14; Мф. 1, 23); и ты Вифлееме, земле Иудова, ничимже менши ecu во владыках Иудовых: из тебе бо изыдет Вождь, иже упасет люди моя Израиля (Мих. 5, 2; Мф. 2, 6; Ин. 7, 42). Господь наш Иисус Христос родился от пречистыя Девы Марии непостижимо и неизреченно, в царство римского кесаря Августа, в лето от С. М. 5508 [159].«Под единым царством мирским были грады и воедино владычество Божества уверовали языки: повелением кесаревым была перепись, мы же во имя Тебя, вочеловечившегося Бога нашего, вписались в число верных» [160].«Повинуясь кесареву повелению, Христе, ты вписался в число рабов, и нас рабов врага и греха сделал свободными» [161].«При Августе кесаре написание прият родшийся Богочеловек, да вселенское бесчиние исправит» [162].
Безлетный Младенец, повитый пеленами, положен был в ясли, — в знамение глубокого уничижения, до которого ниспал человек–грешник, имеющий крайнюю нужду в небесной помощи Богочеловека.«Во яслех восклонися Господь, да бессловество человечества исправит [163]. В бессловесных яслях Тя полагает Дева, Божие Слово безначальное, мое бо разрешити бессловесие грядеши, еже подъях завистию змииною: пеленами же повитися, яко да рассторгнеши пленицы прегрешений моих» [164].
Но Божественная слава Богомладенца не утаилась в ночном мраке, в вертепе, в яслях и пеленах, — в этих первых образах Его смирения и уничижения. О рождении Спасителя тотчас узнали на земле, в разных странах мира, — вифлеемские пастухи и восточные мудрецы, — узнали и простые и мудрые. На поле близ вертепа, в коем родился Спаситель, находились вифлеемские пастухи, содержавшие ночную стражу у стада. Им явился Ангел и слава Господня осияла их. Се благовествую вам радость велию, яже будет всем людем, вещал им Ангел, яко родися вам днесь Спас, иже есть Христос Господь. И се вам знамение: обрящете младенца повита: лежаща в яслех (Лк. 2, 10—12). И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, хвалящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2, 14). Пастыри по отшествии от них Ангелов на небо, поспешили в Вифлеем, нашли Марию, Иосифа и лежащего в яслях Младенца–Господа и первые поклонились Ему. Возвестив Марии и Иосифу, что видели и слышали о Богомладенце, пастыри возвратились на место свое, славя и хваля Бога. А Мария соблюдаше вся глаголы сия, слагающи в сердцы своем (Лк. 2, 19).
Между тем не одни поля вифлеемские огласились славою лежащего в яслях Младенца, иже сый сияние славы и образ ипостаси Бога (Евр. 1, 3), но себе умали, а, зрак раба приим, в подобии человечестем быв, и образом обретеся якоже человек (Флп. 2, 7). Перед рождением Его явилась на востоке от Вифлеема чудесная звезда, или, как говорит св. Златоуст,«некая невидимая сила» [165], или, по мненио св. Димитрия Ростовского, ангельская [166]. Своим явлением она возвестила миру, что воссияла звезда от Иакова и восстал человек от Израиля пленить вся сыны Сифовы (Чис. 24, 17). Слова сии, произнесенные прорицателем Валаамом около 1450 лет до Рождества Христова, относят к событию рождения Спасителя Ориген [167], св. Киприан [168], писатели III века; св. Амвросий медиоланский [169], св. Ефрем Сирин [170], св. Григорий Нисский [171], св. Амфилохий иконийский [172], писатели IV века; также составитель пролога и св. Димитрий, митрополит ростовский [173], и Прав. Церковь в своих песнопениях. Она называет родившегося Христа звездою, воссиявшею от Иакова [174]. Необычайная звезда привела с востока на поклонение новорожденному Царю иудейскому волхвов или мудрецов (Дан. 1, 20; 5, 2), которые, падши пред Ним, поклонились и поднесли Ему дары — злато, ливан и смирну, — злато яко Царю, ливан яко Богу, смирну яко человеку смертну [175]. Волхвы, по изъяснению св. Димитрия, митрополита ростовского [176], и Церкви, были те цари Аравстии и Сава, из стран богатых золотом и благовониями (2 Пар. 9, 1), о которых предсказали пророки Давид (Пс. 71, 10), и Исайя (Ис. 60, 6), и вероятно принадлежали останкам Церкви Данииловой и начаткам языческой.«Воссияв звезда от Иакова, Владыка, Ты исполнил радости наблюдателей звезды, мудрых хранителей вещаний древнего прорицателя Валаама, и явно принял их, приведенных (к Тебе), как начаток язычников. Дщерь Вавилонская влечет к себе из Сиона плененных отроков Давидовых, а сама посылает с дарами сынов (своих) — волхвов поклониться дщери Давидовой, приявшей в себя Бога. Вавилон владел добычею и плененным богатством царства сионского, а Христос привлекает в Сион путеводною звездою и сокровища его, и царей звездоблюстителей». По словам Козьмы маиумского,«Ефиопия и Фарсис, острова Аравийские и Сава Мидийская пали пред Спасителем» [177].
И не только пастухи и волхвы узнали и исповедали Христа Спасителя, но и каждая тварь, по изречению Церкви, принесла родившемуся Господу дар: Ангелы — пение, небеса — звезду, пастыри — чудо, волхвы — дары, земля — вертеп, пустыня — ясли, люди — матерь Деву, язычество — начаток христианства в своих волхвах. Так в вифлеемском вертепе и сквозь уничижение рождшегося Спаса просияла божественная слава!
Древность и важность праздника.
В воспоминание рождества во плоти Господа нашего Иисуса Христа установлен Церковью праздник. Начало его относится ко временам апостолов. В Апостольских постановлениях говорится:«Храните, братия, дни праздничные, и, во–первых, день Рождества Христова, которое да празднуется вами в 25 день десятого месяца»(decembri) [178]. Там же, в другом месте, сказано: день Рождества Христова да празднуют, в он же нечаемая благодать дана человекам рождением Божия Слова из Марии Девы на спасение миру» [179]. Во II столетии на день Рождества Христова 25 декабря указывает Климент Александрийский [180]. В III веке о празднике Р. X., как о бывшем прежде, упоминает св. Ипполит, назначая чтение Евангелия в этот день из 1 главы Евангелия от Матфея [181]. Во время гонения христиан Диоклитианом, в начале IV века, в 303 году, никомидийские христиане в самый праздник Рождества Христова сожжены были во храме в числе 20 000 [182]. В том же веке, когда Церковь после гонений получила свободу вероисповедания и сделалась господствующей в Римской империи, праздник Рождества Христова находим во всей Вселенской Церкви, как можно видеть это из поучений св. Ефрема Сириянина, св. Василия Великого, Григория Богослова, св. Григория нисского, св. Амвросия, Златоустого и других Отцов Церкви IV века на праздник Рождества Христова. Св. Златоуст в слове своем, которое он говорил в 385 году, называет праздник Рождества Христова древним и очень давним. В том же веке на месте пещеры вифлеемской, прославленной рождением Иисуса Христа, равноапостольная царица Елена соорудила храм, о великолепии коего много старался державный ее сын [183]. В кодексе Феодосия, изданном в 438 году, и Юстиниана — в 535 году, излагается закон о всеобщем праздновании дня Рождества Христова [184]. В этом смысле, вероятно, Никифор Каллист, писатель XIV века, в своей истории говорит, что император Юстиниан в VI веке установил праздновать Рождество Христово по всей земле [185]. В V веке Анатолий, патриарх константинопольский, в VII веке Софроний и Андрей иерусалимские, в VIII веке св. Иоанн Дамаскин, Козьма маиумский и Герман патриарх цареградский, в IX преподобная Кассия и другие, которых имена неизвестны, написали для праздника Рождества Христова многие священные песнопения, употребляемые ныне Церковью для прославления светлопразднуемого события.
Примечание. Впрочем, в первые три века, когда гонения стесняли свободу христианского богослужения, в некоторых местах Востока — Церквях иерусалимской, антиохийской, александрийской и кипрской — праздник Рождества Христова соединялся с праздником крещения 6 января под общим именем Богоявления [186]. Причиной сего, вероятно, было мнение, что Христос крестился в день своего рождения, как можно заключать об этом из слов св. Златоуста, который в одной из бесед своих в день Р. X. говорит:«Не тот день, в который родился Христос, называется Богоявлением, но тот, в который Он крестился» [187]. К такому мнению могли подать повод слова евангелиста Луки, который, говоря о крещении Иисуса Христа, свидетельствует, что тогда бы Иисус, лет яко тридесять (Лк. 2, 23). Празднование Р. X. вместе с Богоявлением в некоторых Церквях восточных продолжалось до конца IV века [188], в иных — до V [189] или даже до VI века [190]; у армян продолжается доселе. Памятником древнего соединения праздников Рождества Христова и Богоявления доселе в Прав. Церкви служит совершенное сходство в отправлении этих праздников. Тому и другому предшествует сочевник, с одинаковым народным преданием, что в сочевники должно поститься до звезды. Чин богослужения в навечерия обоих праздников и в самые праздники совершенно одинаков, различен только по предмету.
День Рождества Христова издревле причислен Церковью к великим и дванадесятым праздникам, согласно с Божественным свидетелеством Евангелия, изображающего празднуемое событие величайшим, всерадостнейшим и чудесным. Се благовествую вам. Ангел глаголал вифлеемским пастырям, радость велию, яже будет всем людям. Яко родися вам днесь Спас, иже есть Христос Господь, во граде Давидове. И се вам знамение: обрящете Младенца повита, лежаща в яслех. Тогда же внезапу бысть со Ангелом множество вой небесных, хвалящих Бога и глаголющих: слава в вышних Богу, и на земли мир, во человецех благоволение. Вси слышавший дивишася о глаголанных от пастырей о родившемся Спасителе, и сами пастыри возвратишася, славяще и хваляще Бога о всех, яже слышаша и видеша (Лк. 2, 10—20). Так Рождество Христово, как событие высочайшее и чрезвычайное, сопровождалось дивной вестью пастырям и волхвам о всемирной радости для всех людей, яко родися Спас, Ангельским славословием родившемуся Спасу, поклонением Ему пастырей и волхвов, благоговейным удивлением многих, слышавших слова пастырей о родившемся Отрочати, славою и хвалою Его от пастырей.
Согласно с божественным свидетельством Евангелия, Отцы Церкви в своих богомудрых писаниях изображают праздник Р. X. величайшим, всемирным и радостнейшим, который служит началом и основанием для прочих праздников.«Из сокровищницы сего славного дня (Р. X.), — говорит св. Ефрем Сирин — все дни заимствуют блага свои. Велик, Господи, этот день Твой, всеми чествуется день Рождества Твоего» [191]. Св. Григорий Богослов в день Р. X. восклицал в слове своем, как и ныне Церковь поет:«Христос рождается, славьте! Христос с небес, выходите в сретение! Христос на земле, возноситесь! Пойте Господеви вся земля (Пс. 96, 1). И будем праздновать не пышно, но божественно; не по мирскому, но премирно, не наш праздник, но Того, Кто стал нашим, лучше же сказать, праздник нашего Владыки, не праздник немощствования, но уврачевания, не праздник созидания, но воссозидания» [192].«Вот настает, — говорит св. Златоуст о дне Рождества Христова, — праздник честнейший и важнейший всех праздников. Кто назовет его матерью всех праздников, тот не погрешит. Что же это за праздник? Это Рождество Христово по плоти; в этом празднике имеют начало и основание свое и Богоявление, и священная Пасха, Вознесение Господне и Пятидесятница. Если бы Христос не родился во плоти, то и не крестился бы, а это праздник Богоявления; и не пострадал бы, а это Пасха; и не послал бы Св. Духа, а это Пятидесятница. И так от праздника Рождества Христова начались наши праздники, как от источника различные потоки» [193]. В другом слове св. Златоуст называет Р. X. известным и знаменитым у всех от Фракии до Кадикса, и величие праздника изображает следующим образом.«К чему праотцы столь сильно стремились, что пророки предвозвещали и праведные желали видеть, то сегодня совершилось. Бог явился на земле во плоти и вселился между людьми. Возрадуемся и возвеселимся, возлюбленные! Иоанн взыгрался во чреве матери своей, когда Мария пришла к Елисавете — его матери; не более ли мы должны восклицать от внутренней радости, видя сегодня не только Марию, но и нашего Господа, нашего Спасителя! Не большим ли благоговением и удивлением должны исполниться мы, видя Его рождение и величайшее таинство вочеловечения Его, непостижимое для ума! В какое изумление пришли бы мы, если бы солнце сошло с неба, вращалось на земле, и лучи свои распространяло ко всем людям! Действительно, все обитатели земли были бы поражены таким чудом: не более ли мы должны исполниться глубочайшим удивлением, при совершившемся ныне гораздо важнейшем чуде, когда солнце правды распространяет свои лучи из нашей плоти и озаряет наши души! Поэтому и я весьма желал видеть день сей и притом так, чтобы он празднуем был всенародно, как я теперь вижу. Ибо пространство храма сего почти тесно для столь многочисленного собрания. Ожидайте награды за свою ревность от родшегося днесь Спасителя. Он силен наградить вас по достоинству за вашу пламенную ревность» [194]. Блаженный Августин называет праздник Рождества Христова годовым и говорит:«Христос предпослал Иоанна, да родится он тогда, когда дни начинают возрастать, прообразуя сим то, что говорит тот же Иоанн: Оному подобает расти, мне же малитися (Ин. 3, 30). В благоговейном послушании да празднуем день рождения Христа во образе раба. Еще не можем созерцать, что Он рожден прежде денницы: да повторяем то, что Он в часы ночные рожден от Девы. Неспособны мы еще быть на вечери Отца нашего: да познаем ясли Господа нашего Иисуса Христа» [195].
Прав. Церковь о величии праздника Рождества Христова возглашает:«Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума (Пс. 84, 12), в нем же служащие звездам (волхвы), звездою учахуся, Тебе кланятися солнцу правды, и Тебе ведети с высоты востока [196]: Господи, слава Тебе».
Продолжение и богослужение праздника.
Подобно важному гражданскому событию, о котором обыкновенно слух далеко разносится между людьми, событие великого праздника Рождества Христова распространяется на многие дни. В пределах предпразднества и попразднества праздник Рождества Христова продолжается 12 дней. Впрочем, на все богослужение Прав. Церкви, совершаемое ею с сентября — начала древнего церковного года — до дня праздника, можно взирать как на время Ветхого Завета, в котором многие верою видели и ожидали Мессию (Евр. 11, 1). В это пространство времени с сентября до праздника при богослужении своем Церковь преимущественно воспоминает ветхозаветных пророков, Праотцев и Отцев и события, предварившие рождение Иисуса Христа. Сии события и преставления многих ветхозаветных праведников Промысл так расположил, что воспоминания их в Прав. Церкви, предваряя праздник Рождества Христова, приготовляют нас к торжеству этого праздника. Так, 14 (1) сентября Церковь воспоминает праведного Иисуса Навина, который за 1445 л. [197] до Р. X. своим именем Иисус [198] предзнаменовал Иисуса Христа; в 4 день — Боговидца Моисея, за 1500 л. до Р. X. верою проразумевшего Христа (Евр. 11, 25—29) и бывшего преобразованием его (Втор. 18, 18; 34, 10; Ин. 5, 46; Деян. 3, 22); 18 (5) сентября — праведных Захарию и Елисавету — св. родителей Предтечи Христова; в 21 (8) сентября — Рождество Пресвятой Богородицы; в 22 (9) сентября — праведных ее родителей Иоакима и Анну; 5 октября (22 сентября) — Пророка Иону, за 800 л. до Р. X. бывшего преобразованием погребения и воскресения Христа (Иона. 2, 1; Мф. 12, 41); 6 октября (23 сентября) — Зачатие Предтечи Христова; 11 октября (23 сентября) — Пр. Варуха, за 600 л. до Р. X. провидевшего явление Господа на землю и житие Его с человеками (Вар. 3, 38); 22 (9) октября — праведного Авраама праотца, за 2150 лет до Р. X. с радостью видевшего исполнение данных ему обетовании (Евр. 11, 13); 30 (17 октября) — Пр. Осию, за 822 г. до Р. X. прозревшего воскресение Спасителя в третий день по смерти Его и победу Его над смертию (Ос. 6, 3; 13, 14); 1 ноября (19 октября) — Пр. Иоиля, за 800 л. до Р. X. провидевшего излияние Св. Духа на всякую плоть воскресшим и вознесшимся Господом (Иоил. 2, 28; Деян 2, 33). С 28 (15) ноября Церковь установила пост приготовительный к единению с родшимся Богочеловеком. Со дня Введения Богородицы во храм Церковь на утренних богослужениях начинает прославлять самое событие грядущего праздника пением:«Христос рождается, славите»и проч. 2 декабря (19 ноября) воспоминает пр. Авдия, пророчествовавшего около 900 л. до Христа; 14 (1) декабря пр. Наума, около 700 л. до Р. X.; 15 (2 декабря) — пр. Аввакума, около 600 л. до Р. X. утешавшего себя пришествием Спасителя (Авв. 1, 5; 4 Цар. 21, 10); 16 (3) — пр. Софонию, за 640 л. до Р. X. предзревшего время Нового Завета; 22 (9) — Анну — матерь Пресвятой Девы Марии за 15 л. до Р. X.; 29 (16) —- пр. Аггея, около 470 лет до Р. X. провидевшего будущую славу второго храма Иерусалимского (Агг. 2, 10); 30 (17) — пр. Даниила и трех отроков Ананию, Азария и Мисаила, за 600 лет до Р. X. видевших царство грядущего Мессии (Дан. 2, 31—45; 9, 24—27), и других. Кроме того, Церковь воспоминает ветхозаветных праведников, всех вместе, за две недели до праздника Рождества Христова, называя этот день воспоминания неделею св. Праотец (Евр. 11, 1), а в последнюю неделю пред праздником прославляет св. Отец, от которых по плоти родился Господь наш Иисус Христос (Рим. 9, 3—5).
За пять дней до праздника 2 января (20 декабря) начинается предпразднество, которое обыкновенно продолжается не более одного дня. В последний день пред праздником совершается навечерие Рождества Христова, свидетельствующее об особенной важности наступающего торжества; ибо навечерия бывают только пред важнейшими праздниками.
Навечерие пред праздником Рождества Христова совершается с древних времен. В IV веке было уже определено Церковью правило, кав праздновать навечерие, если оно будет в воскресный день [199]. В V веке Синезий, епископ птолемаидский [200], в VI — Григорий Двоеслов в навечерие Р. X. говорили поучения. Св. Григорий в навечерие Рождества Христова говорил:«Намереваясь с Божиею помощью совершить предстоящее торжество, я не намерен сегодня утомлять вашего внимания пространною беседою»и проч. Издревле в Церкви Православной в навечерие [201] совершаются часы, называемые Царскими [202], потому что древле с особенным благоговением присутствовали при сем богослужении цари, поклоняясь новорожденному Царю Царей, и им возглашалось тогда, как и ныне возглашается в знатнейших храмах многолетие, с произношением полного царского титула [203]. Царские часы начинаются и совершаются при открытых царских вратах, среди храма, пред Евангелием, положенным на аналой, как бы в знамение того, что ныне Спаситель уже не таится, как некогда во мраке вертепа, но сияет всем языкам. Пред Евангелием воскуряется кадильный фимиам в воспоминание ливана и смирны, принесенных с востока волхвами новорожденному Царю иудейскому. На часах 1, 3, 6 и 9 Церковь воспоминает пророчества и события, относящияся до Рождества Спасителя по плоти, — новорожденного Царя иудейского, потомка Давидова. С чтением пророчеств Церковь соединяет на часах глаголы ап. Павла и евангелистов, свидетельствуя чтением Апостольским и Евангельским об исполнении пророчеств. Священные чтения сопровождаются торжественными песнопениями, изъясняющими чтения.
На 1 часе навечерия в псалмах 44 и 45 [204] мы слышим пророчество о Божестве и вечном царстве Спасителя, Который красен добротою паче сынов человеческих, Который есть сильный и вечный Царь правды — Господь; и сей Господь сия с нами, заступник наш Бог Иаковль. В паремии [205] 1 часа слышим пророчество Михеево о месте рождения вечного Царя правды и мира: и ты Вифлееме доме Евфрафов [206], еда мал ecu, еже быти в тысящах Иудиных; из тебе бо мне изыдёт Старейшина, еже быти в князя во Иэраили, исходи же Его из начала от дней века (Мих. 5, 2). Чтение Апостола возвещает о несравненном величии и превосходстве Сына Божия пред Ангелами (Евр. 1, 1—10). Чтение Евангелия благовествует о зачатии и рождении Иисуса Христа от Духа Свята и Марии Девы (Мф. 1, 18—25).
На 3 часе в псалмах 66 и 86 [207] Церковь произносит пророчественную песнь Давида о грядущем спасении всех народов и служении Богу истинному и о будущей славе Сиона. В паремии словами пр. Варуха Церковь вещает, что Спаситель есть Бог наш. На земле явися и с человеки поживе (Вар. 3, 36—38; 4, 1—4) [208]. Чтение из Послания к Галатам проповедует об усыновлении нашем Богу верою о Христе Иисусе (Гал. 3, 23—29). В Евангелии от Луки Церковь благовествует о путешествии Иосифа и Марии, по случаю народной переписи, из Назарета в Вифлеем и о преестественном здесь рождении Спасителя (Лк. 2, 1—19).
На 6 часе в псалмах 71 и 131 [209] Церковь произносит пророчество о принесении даров и поклонении народов Спасителю, яко Богу: царие Фарсийстии и острови дары принесут: царие Аравстии и Сава дары приведут: и поклонятся Ему вcu царие земстии, вcu языцы поработают Ему. И благословятся в нем вся колена земная. В паремии мы внимаем пророчеству Исайи (7—8) о пречистой Деве Матери Еммануилеве: се дева во чреве приимет и родит сына и нарекут ему имя Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог. Чтением Апостола Церковь прославляет божественную вечную славу Спасителя яко Сына Божия (Евр. 1, 10—14; 2, 1—3); Евангелие благовествует о поклонении волхвов новорожденному Царю иудейскому (Мф. 2, 1—12).
На 9 часе в псалмах 109, 110 [210] и 85 мы внимаем пророчеству Давида о Божестве, вечном священстве и царстве Иисуса Христа: Ты Иерей во век по чину Мелхиседекову. Вси языцы, елики сотворил ecu, приидут и поклонятся пред Тобою, Господи, и прославят имя твое. В паремии внимаем пророческим словам Исайи также о Божестве, вечном царстве, пророческом и священническом служении Спасителя: яко Отроча родися нам, Сын и дадеся нам, начальство быстъ на раме Его и порицается имя Его великого совета Ангел, чуден Советник, Бог крепок. Властитель, Начальник мира, Отец будущего века. И велие начальство его, и мира его нет предела (Ис. 9, 1). В Апостоле слышим об истинном вочеловечении Спасителя (Евр. 2, 11—18); в Евангелии об удалении в Египет и о возвращении Иисуса Христа в Назарет (Мф. 2, 13—23).
В полдень навечерия, если оно будет не в субботу и не в день воскресный, совершается Литургия св. Василия Великого, предваряемая вечернею [211]. На вечерне произносятся 8 паремий: первая о сотворении мира (Быт. 1, 1—14), духовно внушающая, что новорожденный Царь иудейский Иисус Христос есть Тот,«Им же вся быша»; вторая содержит пророчество Валаама о славе и могуществе царства Христова (Чис. 24, 2—18); третья прорекает, что Христос воцарится в горе Сионстей отныне и во веки: изыдет из Вифлеема, еже быти в князя во Израили: исходи же его из начала от дней века (Мих. 4, 6—8; 5, 2—4). По прочтении трех паремий, чтец возглашает тропари с припевом:«С ними же (волхвами) помилуй нас». После тропарей продолжается чтение паремий. Четвертая предсказывает о благодатном мире в царстве Христовом, в котором пастися будут вкупе волк с агнцем и рысь почиет с козлицем (Ис. 11, 1—10). Пятая содержит пророчество Варуха, указанное выше на 3 часе, о вочеловечении Сына Божия и житии Его на земле. Шестая — пророческое видение Даниила о царстве Христовом, которое во веки не истлеет (Дан. 2, 31—45). После этих трех паремий чтец опять возглашает тропари с припевом:«Жизнодавче, слава Тебе». Наконец, произносятся последние паремии: седьмая (Ис. 9, 1–21), бывшая на 9, и восьмая (Ис. 7, 1—25; 8, 1–22), бывшая на 6 часах навечерия. Апостол (Евр. 1, 1—10) на вечерне читается тот же, которой мы слышали на 1 часе, Евангелие (Мф. 1, 18—25) — на 3 часе навечерия.
Самый день Рождества Христова во плоти как важнейший и торжественнейший в богослужебных книгах Прав. Церкви называется Пасхою, праздником тридневным. В день его, по гласу Церкви,«всяческая радости исполняются. Ликуют Ангели вси на небеси, и радуются человецы: играет же вся тварь родшегося ради в Вифлееме Спаса Господа: яко всякая лесть идольская преста и царствует Христос во веки» [212]. Духовную свою радость в день Рождества Христова Церковь начинает и выражает особенно пророческим, утешительным пением на великом повечерии, которым начинается всенощное бдение: С нами Бог. Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог. Услышите даже до последних земли, яко с нами Бог, могущий покоряйтеся, яко с нами Бог (Ис. 8, 9). Таким образом, великая радость Церкви в праздник Р. X. проистекает из благодарственного воспоминания снисхождения и единения Бога с человеками: о чем благовествует она на утрене и в Евангелии о зачатии и рождении Спасителя от Духа Свята и Марии Девы (Мф. 1, 8—25). Бдение продолжалось древле всю ночь.«От ночи до утра славословим Тебя, человеколюбче», — говорит Козьма маиумский в каноне на Рождество Христово[213].
Божественную Литургию в праздник постановлено совершать»порану труда ради бденного». Антифоны на Литургии произносятся из Псалмов 110, 111 и 109, изображающих дивные дела Божий в благодатном царстве Сына Божия. Вместо»Святый Боже»поют:«елице во Христа крестистеся, во Христа облекостеся», в назидание новопросвященных, которые приняли таинство крещения в навечерие праздника Богоявления, с которым древле соединялся и праздник Рождества Христова. Чтение Апостола на Литургии возвещает о благодатном нашем усыновлении Богу верою во Иисуса Христа, Искупителя мира (Гал. 4, 4—7), а Евангелие благовествует о поклонении волхвов новорожденному Царю иудейскому (Мф. 2, 1—12).
После Литургии Церковь совершает благодарственное молебствие Господу Богу об избавлении Церкви и Державы Российской от нашествия французов и с ними двадесяти язык, к 1812 году [214]. После сего славного избавления, Богом даровавшего благословенной России, Прав. Церковь, всегда молитвенно помогающая Отечеству, и особенно в годину испытания своими молитвами содействовавшая славной победе, увековечила эту победу ежегодным торжественным в праздник Рождества Христова благодарением Господу — Защитнику правды. Торжественное благодарение Богу начинается пением пророческих слов Исайи:«С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог»и проч. Все последование молебного пения поучительно внушает нам, что судьбы вселенной в деснице Вышнего: яже Бог Святый совеща, кто разорит: и руку Его высокую кто отвратит»(Ис. 14, 27) [215]; что тот,«иже во яслех вифлеемских, яко агнец возлег, сопротивных крепость, яко лев сокрушает и верные овцы своя на путь правды, спасения и мира наставляет и упасает» [216]; что, наконец, вера и верность есть самая надежная защита царств и народов.«Слава в вышних Богу и на земли мир, — поет Церковь, — се бо агнец Вифлеемск льва и змия нами поправ, миру мир дарова». В паремии мы поучительно слышим слова пророка Исайи о гордыни, до небес превозносившейся и до ада низверженной:«Ты рекл еси во уме твоем: на небу взыду, и выше звезд небесных поставлю престол мой, сяду на горе высоце, на горах высоких, я же к северу. Ныне же во ад снидеши. Видевший тя удивятся и рекут: сей человек раздражаяй землю, потрясаяй цари, положивый вселенную всю пусту и грады ее рассыпа, — будет в попрание»(Ис. 14, 1–32). Чтение Апостола указует на патриархов, судей и пророков народа Божия, иже верою победиша царствия, быша крепцы во бранех, обратиша в бегство полки чуждых. И внушает нам: терпением да течем на предлежащий нам подвиг, взирающе на начальника веры Иисуса (Евр. 11, 32; 12, 2). Чтение Евангелия благовествует: услышати имате брани, зрите не ужасайтеся: подобает бо всем сим быти. Восстанет бо язык на язык, и царство на царство: и будут глади и пагубы и труси по местом. Избранных же ради прекратятся дние оны (Мф. 24, 6; 7, 21—22). В коленопреклоненной, исполненной высокого назидания молитве Церковь, благодаря Господа, вещает:«Ты глаголал еси древле сыновом Израилевым, яко аще не послушают гласа твоего, наведеши на них язык бесстуден лицем, иже сокрушит их во градех их (Втор. 28, 15; 50; 52). И мы видехом, яко прииде глагол страшный сей на ня и на отцы наши. Обаче, прещения Твоего не убоявшеся, оставихом путь правды Твоея, и отеческая предания ни во что же вменивше, прогневахом Тя о чуждих. Их же ради, якоже древле сынов Израилевых, тако и нас объят лютое обстояние и о их же ревновахом наставлениих, этих врагов имеяхом буиих и зверонравных (2 Мак. 4, 15—16). Даждь нам Господи память сего славного Твоего посещения тверду и не престанну имети в себе, яко да в тебе утверждении сыновним страхом и твоею крепостью ограждении, выну славословим имя твое». Молебствие оканчивается возглашением многолетия благополучно царствующему государю императору и всему его дому; умилительным пением:«вечная память»сокрушившему врага императору Александру I и возглашением многолетия христолюбивому, всероссийскому, победоносному воинству.
Сообразно великой радости, принесенной миру Рождеством Спасителя, Прав. Церковь издревле постановила совершать богослужение в день Рождества Христова без коленопреклонений, кроме благодарного молебна за избавление Отечества от врагов, разрешать по древнему обычаю [217] пост, в какой бы день недели не случился праздник, и весь день праздника сопровождать церковным звоном.
Торжественное прославление Рождества Христова после богослужения в храмах Божиих вносится Церковию в жилища верующих. Подобно Ангелам, которые возвестили радость велию вифлеемским пастырям и пели хвалу Богу, священнослужители по древнему обыкновению возвещают и поют славу Богу и родившемуся Спасителю в домах прав, христиан, начиная это славленые в доме Божием, к навечерие праздника, после Литургии. По окончании ее»постановлено вжигать свещник и поставлять его посреди церкви; а ликам стать вкупе среди храма и петь возгласно:«Рождество твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума»и проч.;«Дева днес Пресущественного рождает»и проч.
На другой день праздника, 8 января (26 декабря), Церковь созывает нас для богослужения в честь Пресвятой Богородицы, от которой благоволил родиться Спаситель по человечеству, а следующую неделю, если она будет ранее нового года, посвящает памяти св. Богоотец Иосифа обрученника, Давида Царя и Иакова брата Божия, союзом родства по плоти соединенных с родившимся Богочеловеком. Попразднество праздника Рождества Христова оканчивается 13 января (31 декабря).
Поучительность праздника.
Празднованием Рождества Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа по плоти Церковь торжественно и всенародно утверждает веру нашу в тот важный православный догмат, который произнес и исповедал четвертый Вселенский Собор в 451 году:«Поучаем исповедати единого и тогожде Сына, Господа нашего Иисуса Христа, совершенна в божестве и совершенна в человечестве: истинно Бога и истинно человека: единосущна Отцу по Божеству и единосущна тогожде нам по человечеству: рожденна прежде век от Отца по Божеству, в последние же дни тогожде, ради нас и ради нашего спасения, от Марии Девы Богородицы, по человечеству»и проч. Поэтому праздник Рождества Христова служит к обличению лжеучителей, которые считали Сына Божия простым человеком: таковы были в век Апостольский Керинф и Евион [218]; в IV веке ариане, осужденные на первом Вселенском Соборе; в V веке несториане, разделявшие во Иисусе Христе два естества и осужденные в 431 году третьим Вселенским Собором, бывшим в Ефесе, и другие. Служит также к обличению и тех лжеучителей, которые, считая недостойным Божества рождение Господа по плоти, учили, что тело Его было только мнимое, призрачное, таковы были докеты [219], возникшие при апостолах и обличенные св. Иоанном Богословом (1 Ин. 4, 2—3; 2 Ин. 1, 7) [220], в V веке евтихиане, сливавшие вопреки Несторианам два естества во Иисусе Христе и называемые монофизитами [221], осужденные четвертым Вселенским Собором, и другие.
Подобно апостолам и древним св. Отцам и писателям, Церковь в своих песнопениях и поучениях в праздник Рождества Христова обличает лжеучителей. Канон Козьмы маиумского на Рождество Христово начальными буквами ирмосов и тропарей (акростихом) говорит:«Христос вочеловечившись пребывает, как и был, Богом».«Творец, видя погибель человека, которого создал своими руками, — произносит Церковь в каноне праздника, — принимает все существо его, истинно воплотившись от Божественной чистой Девы» [222]. Уставоположник времен, — говорит Пролог на рождество Христово, — подчиняется в своем рождении обыкновенному сроку времени,«да никто же мечтание или привидение вознепщует» [223].
Прославляя в родившемся Богочеловеке истинное соединение Бога с человеками, праздник Рождества Христова нравственно поучает нас святой жизни, достойной родившегося Господа. Своим рождением на земле Он преискренне, приобщися плоти и крови нашей, и не стыдится братию нарицати нас (Евр. 2, 14); своим вочеловечением Он вступил в благодатное сродство и братство с нами. Чтобы быть нам достойными этого высокого вечного общения и союза, чтобы не отвергнуть от себя Господа, пришедшего к нам, как некогда отвергли его иудеи, во своя прииде и свои его не прияша (Ин. 1, 11): нам надобно удаляться от тьмы греха и приближаться к свету веры, благочестия и добрых дел. Кое бо причастие правде к беззаконию; или кое общение свету ко тьме; кое согласие Христови с велиаром (2 Кор. 6, 14—15).«Кто является в день Рождества Христова нечистым и оскверненным, — говорит св. Амвросий медиоланский, — тот не чтит Рождества Христова, тот, хотя телом и присутствует при торжестве Господнем, но духом своим далек от Спасителя. Ибо нечистый не может иметь общения со Святым, скупый с Милосердым, растленный с Девственным» [224] и проч.
Поведение христиан в праздник.
К достойному празднованию в день Рождества Христова Церковь и закон гражданский призывают всех нас. Древле, как и ныне, в этот праздник христиане оставляли мирские и житейские дела. Места присутственные освобождались от присутствия; рабам давалась свобода от трудов. Все спешили во храмы Божий к общественному богослужению, во время которого причащались св. тайн и слушали пастырские поучения [225]. После богослужения занимались делами благочестия, согласно с постановлениями гражданскими и внушениями св. Отец. Так некогда в день Рождества Христова поучал св. Ефрем Сириянин:«Ныне воссиял день милости, да не преследует же никто ближнего своего мщением за нанесенную им обиду; настал день радости, да не будет никто виною печали и скорби для другого. Это день безоблачный и ясный, да обуздается же гнев, — возмутитель мира и спокойствия. Это день, в который Бог снисшел к грешникам, да устыдится же праведник превозноситься пред грешником; это день, в который Господь твари сошел к рабам, да не стыдится же господин с подобною любовию снизойти к слугам своим; это день, в который Богатый обнищал нас ради, да не устыдятся богатые разделять свою трапезу с бедными» [226]. Благоговение русского царя Алексея Михайловича в день Рождества Христова и в другие праздники простиралось до того, что некоторые преступники освобождаемы были из темниц и бедные получали вспоможение [227]. Напротив, издревле запрещены в великие праздники Рождества Христова общественные игры, зрелища и увеселения, нарушающие святость праздника.
Согласно с пророчеством Исайи о Спасителе: изыдет жезл из корене Иессеова, и цвет от корене его взыдет.(Ис. 11, 1) и согласно со словами песнопения Церкви в честь события Рождества Христова:«Христе–отрасль от корня Иесеева и цвет от него, — произрос Ты от Девы» [228], некоторые из родителей в праздник Рождества Христова поставляют для детей своих сухия ветви (елки), украшая их светом светильников и сластями. Эти ветви могут служить поучительным образом того, что природа наша сама по себе, как безжизненная и бесплодная ветвь, только во Христе Иисусе, — источнике жизни, света и радости, может прозябнуть и принести духовные плоды: любы, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, веру, кротость, воздержание (Гал. 5, 22—23).
Святки
Двенадцать дней после праздника Рождества Христова обыкновенно называются святками, т. е. святыми днями, потому что эти двенадцать дней освящены великими событиями Рождества Христова и Богоявления, которых празднование вероятно было короче, когда праздники Рождества Христова и Богоявления соединены были в один день [229]. По разделении же их празднование распространилось на все дни, промежуточные от, 7 января (25 декабря) до 19 (6) января, и чрез то составляющие как бы один день праздника. Эти дни называются и св. вечерами, потому что христиане по древнему обычаю свои дневные занятия прекращают вечером, может быть, в воспоминание событий Рождества и Крещения Спасителя, бывших в ночное или вечернее время [230]. Святить двенадцать дней после праздника Рождества Христова Церковь начала с древних времен. Некоторое указание на священие этих дней можно находить в 13 беседах св. Ефрема Сириянина, произнесенных им в 13 дней — от 7 января (25 декабря) по 19 (6) января; в словах св. Амвросия медиоланского и св. Григория Нисского. Св. Амвросий говорит:«Господь рождением своим на земле принес свет и людям и дням» [231], св. Григорий Нисский в слове на день Р. X. размышляет:«Ныне мрак начинает умаляться и свет, увеличиваясь более и более, сокращает пределы ночи. Гибельная ночь греха, возросшая до последней крайности и беззакониями всякого рода доведенная до крайней степени нечестия, ныне перестает умаляться и редеть». Из этих слов можно заключить, что дни после праздника Рождества Христова особенно знаменательны для христианина: при явлении Солнца правды они должны вести нас к свету, освящению и достижению полноты благодатного озарения во Иисусе Христе. Древле двенадцатидневное празднование Святок [232] подтверждается Церковным Уставом преподобного Саввы Освященного, умершего в 530 году, изложенным по древнему чиноположению, по которому во дни святок»никакоже пост, ниже коленопреклонения бывают, ниже в церкви, ниже в келлиях», и возбранено совершать священнодействие брака [233]. Подтверждается также кодексом Юстиниана, изданным в 535 году. По сказанию Кедрина Юстиниан 12 дней Святок проводил с особенным благоговением к Богу и разделял щедрую милостыню бедным, как бы в знамение увеличения света духовного, именем коего называются добрые дела (Лат 5, 16). Вторым Туронским Собором в 567 году все дни от Рождества Христова до Богоявления названы праздничными [234].
Между тем святость этих дней и вечеров, которые по имени и цели их надлежит нам наиболее святить богослужением общественным и частным, во многих местах, к сожалению, особенно нарушается соблазнительными и суеверными гаданиями и иными обычаями языческих празднеств, отправлявшихся некогда около 7 января (25 декабря) и Нового года [235]. Заботясь о христианской чистоте нашего поведения, Церковь и правительство строго запрещают все суеверные обычаи, которым иногда следуют некоторые из нас в Святки и другие времена года. В правилах шестого Вселенского Собора говорится:«Прибегающие к волшебникам или другим подобным, чтобы узнать от них что‑либо сокровенное, согласно с прежними отеческими о них постановлениями, да подлежат правилу шестилетней епитимий. Той же епитимий надлежит подвергать и тех, которые производят гадания о счастии, судьбе, родословии и множество других подобных толков, равно и так именуемых облакогонителей, обаятелей, делателей предохранительных талисманов и колдунов. Закосневающих же в этом и не отвращающихся от таковых пагубных и языческих вымыслов определяем совсем извергать из Церкви, как священные правила повелевают. Ибо кое общение свету ко тьме, говорит Апостол, или кое сложение церкви Божией со идолы; или кем часть верному с неверным; коеже согласие Христови с велиаром (2 Кор. 6, 14—16). Так называемые календы (т. е. языческие празднования первого дня каждого месяца), Вота (языческое празднование Пану), Врумалия (празднование языческому божеству Вакху) и народное сборище в первый день марта желаем совсем исторгнуть из жития верных. Также и всенародные пляски, великий вред и пагубу причинить могущие, равно и в честь богов, ложно так еллинами именуемых, мужеским или женским полом производимые пляски и обряды, по старинному и чуждому христианского жития обычаю совершаемые, отвергаем и определяем: никому из мужей не одеваться в женскую одежду, не свойственную мужу; не носить масок. Поэтому тех, которые отныне, зная это, дерзнут делать что‑либо из вышесказанного, клириков, — повелеваем извергать из священного чина, а мирян — отлучать от общения церковного» [236]. Это соборное постановление сделано согласно с Писанием, в котором говорится: да не будет утварь мужеска на жене, ни да облачится муж в ризу женску, яко мерзость есть Господеви Богу твоему всяк творяй сия (Втор. 22, 5). Согласно с правилами Священного Писания и Церкви, православное наше правительство запрещает»в навечерие Рождества Христова и в продолжение святое заводить, по старинным идолопоклонническим преданиям, игрища и, наряжаясь в кумирския одеяния, производить по улицам пляски и петь соблазнительные песни» [237].
Иоанн (Крестьянкин) — Слово в Неделю пред Рождеством Христовым
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Предпразднуем людие Христово Рождество и, вознесше ум, к Вифлеему вознесемся мыслию… — слышим мы, други наши, в последнее воскресенье пред Рождеством Христовым призыв Святой Церкви к глубокому размышлению о сущности приближающегося великого праздника.
Событие, совершившееся двадцать столетий назад, было столь велико, что равного ему не было в истории земли. «Велия благочестия тайна, Бог явися во плоти».
Маленький безвестный Вифлеем, и в нем, в убогом вертепе, бедные «скотии ясли» стали для всего мира центром внимания и точкой отсчета нового времени, ибо в них возлег Невместимый Христос Бог.
Бог — Властитель мира — явился смиренным Младенцем, в Котором в момент рождения мало кто прозрел Божие величие, и славу, и силу. А ведь этого Младенца мир ждал с начала своей истории, приняв в пророчествах обетование Божие о явлении на земле Спасителя и Искупителя человечества: «и ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля» (Мф. 2, 6). И вот рождением Христа пришел конец всем пророчествам о Нем. И то, что было в Ветхом Завете прикровенно и туманно, озарилось явлением Божественного Младенца и стало явно.
Много младенцев рождалось в Вифлееме, и знатных, и именитых, но ни в одном из них мир не заподозрил Того единственного, Которым надлежало ему спастись и в ожидании Которого он томился.
Все в мире изменилось только с рождением Иисуса Христа, ибо Им кончилось время закона, и благодать властно преобразила все живое и отерла слезы безнадёжия.
Приведу весьма отдаленную аналогию: вот все мы с вами безошибочно узнаем действие Божией благодати на наши души, на наши сердца. Все меняется в нас — светлеют лица, радостию и светом лучатся глаза, благодатная тишина покоит сердце. И это не только в нас происходит. Благодать, коснувшись нас, преобразует и все вокруг нас — природа, вопреки законам естества, откликается на то, что происходит с нами.
И то же, и даже несравненно явственнее, ощутил мир с рождением Богомладенца Христа. И не могло быть иначе, дорогие мои, ведь Вечный явился во времени и Бестелесный — во плоти, и с Ним вошла в мир вечность. И все живое озарилось нетварным светом Божества и вечности. И Церковь поет: «Тайно родился еси в вертепе, но небо Тя всем проповеда, якоже уста…»
Родился Христос — Бог и Человек, и рождением начался Его крестный путь — труд по спасению мира и созиданию нового человека — чада Божия.
А Вифлеемская пещера, вместившая смиренное величие Сына Божия и Сына человеческого, стала прообразом Святой Православной Церкви, где ежедневно при служении литургии, на проскомидии, как в яслях, на жертвеннике возлежит Богомладенец Христос, вмещающий в Себе всю жизнь от рождения до великой Голгофской жертвы —«…се Агнец Божий, вземляй грехи мира» (Ин. 1, 29).
И каждый год, и каждый день мир переживает Таинство Жизни Христа на земле. Каждый день Христос и рождается, и служит, и умирает, и воскресает, совоскрешая мир Собою. И пред лицом вечности все «дни плоти» Господа Иисуса Христа представляют собой один момент, в котором вочеловечение, и крестная смерть, и воскресение связаны воедино.
У Бога один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день, и это и есть вечность, вторгшаяся в земное время. И наши жизни тоже тому пример, ибо и они текут в вечность, стирая время. Оглянитесь на жизнь свою. Только начавшись, она уже стремительно движется к своему концу, и беспредельный океан вечности готов поглотить нас.
И человеческое сердце во мгновение своей жизни должно тоже стать подобием Вифлеемской пещеры, где рождается, возрастает, живет и царствует Христос — Бог и Человек. И, открываясь навстречу Христу Спасителю, оно, наше сердце, освятится Его Божественным светом и станет сильным Его Божественной силой. И «скоты» — наши человеческие страсти, живущие в нем, — бегут из него во внешнюю тьму, и мы сможем принести чистым сердцем Богу дар — свою любовь, соцарствуя ею Христу и Богу.
Сегодня, в преддверии Рождества Христова, когда земное время разделилось пополам, как церковная завеса, и мир стал «до» и «после» Рождества Христова, Святая Церковь вспоминает благодарной памятью тех, которые жили верой, ожиданием, и кто своей жизнью, своей плотью стали сродниками явившегося в мир Богочеловека Христа. Ведь Христос — Бог, приобщившийся человечеству, не новосотворенный Богом Человек, но и Его человечность уходит в историю человечества, жившего до Рождества Христова на земле.
Человечество сотворило в своих ложеснах, в своих недрах Ту, Которая стала Матерью Божией, Честнейшей Херувим и Славнейшей без сравнения Серафим.
И вот молитвенная память о тех, кто послужил приуготовлению человеческой природы Христа, возносится ныне в Церкви:«Родословие Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраамова. Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…» — слышим мы слова Святого Евангелия сегодня (Мф. 1, 1–2). И далее длинный перечень имен и имен. И за каждым именем — конкретный человек, который своей жизнью участвовал в рождении Христа Спасителя. Из тысячелетия в тысячелетие ткалась плоть и человечество Христа.
И нельзя, други наши, не отметить одной отрадной для нас мысли.
В этой лествице человеческих имен сохранена для нас память не только тех, кто достиг жизнью своей святости, но и тех, кто шел сквозь грех, пробивался сквозь человеческую немощь и из тьмы искал света, правды и святости. И не всегда человек осуществлял в жизни свои искания и мечты, но он жил верой, шел к Богу, хотел жить Богом.
И Христос соединился с человеческим родом, избрав в нем не только праведных и не только святых. Он Сам, будучи искушаем грехом, знал меру человеческой немощи и слабости и, быв подобен человеку во всем, кроме греха, Своей Божественной любовью всех воплотил в Себя и всех искупил Собою.
Своей человеческой святостью Христос оправдал всех: и тех, кто был Его плотью и кровью, и тех, кто родился от Него духом. И Ветхий Израиль, живший до Рождества Христова, и мы, Новый Израиль, явившийся в мир вместе с Рождеством Христовым под сенью Божией благодати, объединяемся одними чувствованиями, яже во Христе Иисусе. И вера, надежда и любовь — главные из них. И именно эти чувствования делают всех нас родными и близкими вопреки пространству и времени, разделяющим людей. Эти чувствования можно назвать одним словом — жаждой Бога.
Ветхозаветные святые отцы, «сидящие во тьме и сени смертной», верою в осуществление ожидаемого жили и творили чудеса: «…побеждали царства, творили правду… заграждали уста львов, угашали силу огня… были побиваемы камнями… те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам… и ущельям земли» (Евр. 11, 33–34, 37, 38). Только вера в обетование Божие рождала надежду, и надежда питалась верой и терпеливым ожиданием.
Я не буду вспоминать подвиги веры ветхозаветных святых отцов. Напомню только, дорогие мои, что они не изнемогали в ожидании и жили терпением и надеждой не день, и не год, и не 100 лет, но 5508 лет. Сколько поколений кануло в вечность за эти тысячелетия.
Но это ожидание было их внутренней потребностью, ибо с ними был Бог. И «все сии умерли в вере, не получив обетований, а только издали видели оные, и радовались, и говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле» (Евр. 11, 13). Жизнью свидетельствуя об истинности веры своей, они искали и стремились к лучшему, то есть к Небесному Отечеству, которого Художник и Строитель Бог.
И вот исполнилось время — родился Христос Бог, и новый ряд святых Божиих начинает Он Собою, и мы, грешные, по благодати Господа состоим в этом ряду.
Святой апостол Павел называет Иисуса Христа новым Адамом, от которого произошло новое святое потомство, украшенное Его именем и предназначенное к вечному спасению. Это великое потомство составляют все христиане, принявшие Его учение, рожденные от воды и Духа во имя Его, питающиеся Божественным Телом Его и Кровию в Таинстве Святого Причастия, вскормленные и живущие в лоне Его Церкви.
Наше родство со Христом не плотское, но духовное, и оно требует постоянного сродства в мыслях, чувствах, желаниях, стремлениях. И имея по сравнению с ветхозаветным человечеством высшие преимущества — сыновнюю близость в отношении к Богу, дары Божией благодати, укрепляющие, и освещающие, и просвещающие всего человека, и несомненную веру в будущую жизнь, — мы все же должны быть внимательными к себе, чтобы быть едины духом со Христом не только по рождению, но и по жизни. Ибо немощь падшей человеческой природы и мы носим в себе, как и наши ветхозаветные предки. Но мы уже не озираемся по сторонам с воплем о помощи, мы знаем, что с нами Бог! С нами живые примеры многих и многих святых Божиих, зовущих нас за собой по пути спасения.
Вот и сегодня нельзя умолчать о двух из них, чья память приходится на этот день.
Один — святой епископ, воспитавшийся «при ногу» сотаинника Христова святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Это святитель Игнатий Богоносец, живший в I веке христианства. Другой — святой праведный батюшка Иоанн Кронштадтский, чудотворец, прославленный в XX веке, всего три года назад. И оба они в такой полноте явили свою любовь к Богу, что растворились в ней.
Игнатий Богоносец был во время жизни Христа Спасителя ребенком, и Предание гласит, что это его обнял Господь Иисус Христос во время беседы с учениками, говоря: «…если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). И Божия благодать почила на мальчике Игнатии и повела его по пути спасения, вверив его сначала в научение Иоанну Богослову, а потом вручив ему и епископский жезл, чтобы править слово истины в только что нарождающемся народе Божием. И она же, Божия благодать, венчала его за имя Христово мученическим венцом.
И имя Богоносец, полученное им оттого, что Господь Иисус Христос держал его, еще ребенка, на Своих руках, утвердилось за ним и за его ревностную любовь к Богу, жажду Бога всей жизнью.
При языческом императоре Траяне святой епископ был представлен на суд за проповедь имени Христова и приговорен к страшной казни — съедению дикими зверями.
Во время путешествия из Антиохии в Рим, к месту казни, святитель Игнатий пишет семь посланий к своей пастве, которые раскрывают его душу, объятую пламенем любви ко Христу: «Теперь пишу я, полный жизни, объятый желанием любви умереть за Христа. Я — пшеница Божия; да измолот буду зубами зверей, чтобы мне быть чистым хлебом для Бога. Ныне начинаю быть Христовым учеником, — ныне, когда не желаю ничего ни из видимого, ни из невидимого, а чтобы только достигнуть мне Христа».
Слыша, что он беспрестанно повторяет имя Иисуса Христа, ведущие его на казнь спросили об этом. И святитель Игнатий отвечал, что в его сердце написано имя Иисуса, и потому уста постоянно исповедуют Того, Кого он в сердце всегда носит. Бог даровал святителю Игнатию безбоязненно встретить ужасную смерть. А на сердце святого мученика, оставшемся целым, увидели запечатленными начальные буквы имени любимого им Иисуса Христа.
Мужественная смерть мученика и сила его молитвы прекратила на время гонения на христиан. Император Траян издал особый указ о том, чтобы прекратить на христиан всякое гонение.
И мы, немощные грехом, не имеем сами дерзновения и сил, но помощью святых идем ко Христу.
Вот и великий, живой столп нашего времени, соединяющий небо с землею, — святой праведный Иоанн Кронштадтский — яркое свидетельство истинности православного христианства. Удивительный молитвенник пред Престолом Божиим при жизни, он получил венец святости задолго до своего прославления от людей за то сияние Божией благодати, которое излучал, за те неисчислимые чудеса, которые являл и являет по сей день.
Святой праведный Иоанн Кронштадтский примером своей жизни учит нас, как надо жить вечными истинами в наше время, достигая совершенства духовного горением духа к Ходатаю Нового Завета Иисусу.
Он видимо не совершал подвигов, он просто жил как все люди, но жил в Боге и все делал ради Него и во имя Его. Главным делом жизни святого праведного Иоанна Кронштадтского — доброго пастыря — были пламенное служение литургии и такая же пламенная молитва. И вся его жизнь и деятельность всецело питались и вдохновлялись священническим предстоянием у святого престола в алтаре. Молитва его была увенчана многочисленными чудесными исцелениями, и он не скрывал этих чудес, но источником своей молитвенной силы указывал Святые Таинства.
Святой праведный Иоанн показал нам совершенную жизнь, он принес свою жизнь в жертву Богу и людям. И всемогущество Божией любви самовластно проявлялось чрез него, превращая его в жертву живую, благоприятную Богу. Христос, с младенческих лет войдя в его сердце, взрастил его в полную меру возраста Христова, и он теперь предстоит за нас и за Россию пред лицем Божиим в Царстве Небесном. И оттуда зовет нас: «Россия, будь такой, какой ты нужна Христу!»
«Приидите же вси, други наши, Христово Рождество верно предпразднуем ныне». Поревнуем новозаветным святым и ветхозаветным праведникам в их сильной жажде сретить, увидеть и принять Иисуса Христа рождшегося и, подобно им, принесем Ему свою любовь и смирение, чтобы убогие ясли наших сердец стали любимыми яслями Богомладенца Христа на земле.
И не забывайте, чадца Божии, — бессильно зло, мы вечны, с нами Бог! Аминь.
30 декабря 2006 года
Андрей Кураев — Благовещение. Из книги "Школьное богословие»
День празднования Благовещения всегда один и тот же — 7 апреля. А день Пасхи каждый год меняет свое место. И все же Благовещение обычно находится невдалеке от Страстной недели. Оно как бы готовит людей к переживанию самых напряженных дней богослужебного года.
Эта близость Благовещения и Страстной не случайна. В предпасхальные дни люди вспоминают Распятие. Само слово»Cтрастная»означает»исполненная страданий». В жизни любого человека есть место страданиям. В Евангелии же описываются не просто страдания людей, но страдания Бога. Того Бога, что создал весь мир и людей. Того Бога, у которого нет тела. Того Бога, Который находится по ту сторону любых страданий. Спросите любого философа:«Может ли Божество, Абсолют страдать?». И ответ будет один:«Страдание — это нехватка чего‑то, а в Абсолюте есть все, и потому никакой нехватки или страдания там быть не может».
Но произошло немыслимое: Бог оказался распятым. Абсолют оказался столь исполнен страдания, что вскричал:«Боже мой, Боже мой, почему Ты Меня оставил?». Все Евангелие говорит об этой тайне: Бог из любви к людям сделал себя доступным для смерти и страдания. Как? — «Слово стало плотью». Не переставая быть Богом, Творец принял в себя полноту человеческой жизни — со всеми радостями и печалями, присущими человеческому телу и человеческой душе.
То тело, которое страдало на Голгофе, Он создал Себе в Марии. Не будь этого чуда Благовещения — не было бы и искупительной тайны Голгофы и радости Пасхи.
Собственно, то событие, которое именуется»Благовещение», означает зачатие Иисуса Христа. Действием благодати Божией в лоне Марии началось развитие новой человеческой жизни. Не от Бога–Отца зачала Мария, не от Архангела Гавриила и не от своего нареченного мужа Иосифа. Циничные»физиологические»аргументы лучше оставить при себе — христиане не хуже скептиков знают законы биологии, а потому и говорят о Чуде. И чудо состоит не столько в том, что Дева, не знавшая мужа, стала вынашивать ребенка, но, что сам Бог отождествил Себя с этим ребенком и со всем, что произойдет в Его жизни.
Однако это чудо не могло произойти лишь по воле Бога. Наверное, главная тайна Библии — это откровение о том смирении, с которым Творец относится к людям. Его любовь создала мир, и в нем — неповторимость каждого из нас. И вот, оказывается, Творец не насилует людей, оставляет нам необходимое пространство свободы и как бы»уходит»из созданного Им мира — чтобы откликнуться и»вернуться»на встречный зов доверия и любви.
Итак, Бог не просто вселяется в Деву. Через архангела Гавриила Он (Вседержитель, Владыка и Господь) смиренно просит согласия отроковицы. И лишь когда Он слышит человеческое согласие:«Да будет мне по слову Твоему», — лишь тогда Слово становится плотью.
Так начинается евангельская история. Впереди — Рождество и бегство в Египет, искушения в пустыне и исцеления одержимых, Тайная Вечеря и арест, Распятие и Воскресение…
Вся история нашего спасения начинается с того, что Небесный Вестник ждет ответа земной девушки. Бог не просто говорит к человеку, Он еще желает слышать человека. Праздник Благовещения соименен Евангелию (по–гречески»евангелие»как раз и означает»благая, радостная весть»). Поэтому в храме икона Благовещения всегда находится в самом центре — на Царских вратах, то есть на вратах, ведущих из храма в алтарь. Через эти врата к людям и выносится Чаша, позволяющая причаститься к Телу и Крови Сына Марии.
Кроме того, на Царских Вратах обычно помещаются четыре иконки апостолов, оставивших нам свои Евангелия. Так вся символика Царских врат связана с благовествованием: через Благовещение Слово стало той плотью, которую мы можем вкусить в Причастии. А принять участие в этой Вечной Трапезе мы можем лишь потому, что позваны апостолами–благовестниками.
Итак, Марии о тайне Христа возвестил Ангел. Остальные люди об этом узнают от людей: от апостолов и от их учеников и преемников. Если человек не расслышит рассказ о Евангелии — он ничего и не узнает о нем. А если не узнает — то и жизнь его не переменится. А не будет перемены в жизни человека — так в какую вечность войдет его вечная душа, если она пройдет мимо Христа?
Но сегодня люди живут поразительно»альтруистически». О себе они почти не думают. Христос сказал:«Люби ближнего, как самого себя»А себя‑то мы любим? Нет, не тело, а душу? Почти все сегодня и знают и верят, что есть жизнь после смерти. Но при этом не вопрошают о том:«Господи, как мне умирать будет?». Нет — мыслят более широко и интересуются не своей, чужой жизнью. Что произошло в Америке? Как выразился Ельцин? Чем питаются акулы? А мимо того, что единственно важно для каждой души, что определит нашу судьбу не на ближайший год, а на вечность — проходим. В довольно свободной стране все же состоялся заговор молчания вокруг Евангелия.
Средства массовой информации охотнее, чаще, заинтересованнее говорят о колдовстве и астрологических выдумках, чем о Евангелии. Если принести в редакцию газеты материал о православном богословии, скажут:«Мы — газета светская». И тут же опубликуют проповедь новых язычников (например рериховцев), рекламу шаманов — «биоэнергетиков»или тот же гороскоп. Сектантский мир по–видимости многообразен, но по сути своей един. Секты проводят людей мимо Христа.«Забудь о Боге. Мне молись — мои верней награды» — так говорит их дружный хор.
Что ж — тем неожиданнее будет радость находки. В мире стареет и исчезает все — кроме Евангелия. И когда эти сверхновые и ультрасовременные»учения»сектантов погаснут, как они гасли в каждом веке — тогда мы вновь услышим светлое пение:«Богородице Дево, радуйся!…».
Андрей Кураев — О Христе. Из книги "Школьное богословие»
Разговор о Библии — это разговор о Христе. Поэтому, прежде чем разбирать частные сюжеты, имеет смысл несколько слов сказать о Том, Кто является и автором Священного Писания, и основным предметом его повествования.
Евангелие — это не книга»вечных правил»или»народной мудрости». Это не философский трактат. Это рассказ об одном, конкретном и историческом Сыне Человеческом.
Если мы внимательно прочитаем Евангелия, то увидим, что главным предметом проповеди Самого Христа является Он Сам. Не призыв к любви или покаянию. Нет, более всего, чаще всего, по сути, непрестанно Он говорит о Себе.«Я — Путь, Истина и Жизнь».«Веруйте в Бога и в Меня веруйте».«Я — свет миру»,«Я — хлеб жизни»,«Никто не приходит к Отцу, как только Мною»(Ин. 14,6);«Исследуйте Писания, они свидетельствуют о Мне»(Ин. 5,39).
Более того, Спаситель ясно указывает, что именно в этом и состоит новизна религиозной жизни, привнесенная им:«Доныне вы ничего не просили во имя Мое; просите, и получите, чтобы радость ваша была совершенна»(Ин. 16,24).
Христос не совершил ничего такого, о чем можно было бы говорить, отличая и отделяя это от Его Я. Фарисеев Он вопрошает:«Что вы думаете о Христе? Чей Он сын?»(Мф. 22,42). Он спрашивает учеников не о том, какого мнения люди о Его проповедях, но о том — «за кого люди почитают Меня?.. А вы за кого почитаете Меня?»(Мф. 16,13–15). Здесь дело не в принятии системы, учения — а в принятии Личности.
Новый Завет возвещает Иисуса в первую очередь не как учителя, который сообщил людям нечто принципиально важное, за что мы всегда будем благоговейно чтить его, но чья личность вообще‑то безразлична для человека, воспринявшего его учение.
Кто же Он? Ответ на этот вопрос дает первая глава Евангелия от Иоанна.«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Все через Него начало быть… В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его… Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли… И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины… Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил».
Итак, Тот, кто»обитал с нами» — это миротворческий Разум, некогда создавший вселенную. Греческий термин Logos означает не только»слово», но и»разум»,«закон». Это Слово отличается от Бога:«Слово было Бог» — но при этом»Слово было у Бога»(точнее — «к Богу» — pros ton Theon — Слово не просто рождается от Отца, но к Нему же и обращено как самостоятельная личность). В монотеистическом контексте, каковым несомненно является Евангелие, это различие может быть осмыслено только как обнаружение тайны Тройческого бытия Бога. Нет никакого сущностного зазора между Отцом и Сыном. Не было такого времени, когда Сына, Слова не было. И Слово Божие и Дух Божий совечны Отцу. Отец — абсолютный источник всего бытия, в том числе бытия Сына и Духа. Но Сыну и Духу передается вся полнота Отческого бытия, без малейшего изъяна. Так три Личности оказываются обладателями одной и той же абсолютной Божественной природы.
Апостолом Иоанном Бог называется любовью («Бог есть любовь»). Эта любовь прежде всего осуществляется во внутренних отношениях Отца, Сына и Духа, то есть в Троице.
Слово как Единородный (единственный) Сын Отца рождено до сотворения мира. Более того, сам мир получил свое бытие через Него. Но вот, когда настает»полнота времен», когда человечество уже подготовлено к принятию истинного учения о Боге, когда лучшие из язычников уже устали от игрищ с божествами и духами, а лучшие из иудеев поняли, что даже самое тщательное исполнение предписаний закона не может наполнить бесконечную жажду человеческого сердца — тогда Слово стало плотью. Тогда Сын рождается еще раз. Если первый раз он родился от Небесного Отца (без матери), то второй раз Он рождается от матери (без земного отца).
Его Личность остается единственной и той же самой. Его Божественная природа (то есть, совокупность всех тех качеств, которые можно приписать Божественному Абсолюту) сохраняется неизменной. Не перестав быть тем, чем Он был прежде создания мира и прежде Своего воплощения, Он приобретает теперь и такие качества, которыми ранее обладать не мог. Бог как чисто духовное бытие не может иметь тела. Но с момента Рождества Сын его имеет. Бог как вечное бытие не может умереть. Но, став человеком, Сын делает Себя доступным для смерти. Бог как полнота всего не может ни в чем нуждаться. Но, воплотившись, Сын начинает испытывать все человеческие потребности как Свои. Голод и жажда, усталость и скорбь о потерях, ревность и и боль от непонятости теперь входят в Его жизнь.
И еще он принял человеческое имя — Иисус. С момента Рождества предвечное Слово Божие соединяется с человеческим именем — Иисус.
Очень важно понять, что Он не перестал быть Богом. Богом в том исключительном, уникальном понимании, какое открыл Ветхий Завет. Не одним из»богов», но Тем, Единственным. И еще Он стал человеком. Именно стал, а не»начал казаться». Он не просто принял облик человека, а действительно принял в Себя все свойственное для человеческого бытия (кроме греха). Не только тело, но и душу и волю человека Он сделал Своими.
Поэтому при чтении Евангелия нужно уметь различать — в каких поступках и словах проявляет себя человеческая природа, воля, душа Иисуса, а в каких действует и говорит Божественная полнота Его бытия. Это — если задавать вопрос,«Что проявляет себя в данном случае». Однако если ставить вопрос:«Кто это делает?», то ответ всегда будет одинаковым: за всеми действиями обеих природ Иисуса стоит единственная Личность Слова.«Что страдает на голгофском Кресте?» — страдает человеческое тело и душа Иисуса.«Кто страдает на Кресте? О Ком можно сказать, что именно Его личность испытывает эти страдания как свои? — Это Личность Божественного Слова…
Эти вопросы можно приложить и к Рождеству. Мария, чистая земная девушка, не могла родить Вечного Бога. Но она дала Слову свою плоть. Если спрашивать:«Что именно родила Мария?» — то придется сказать:«тело младенца»[227]. Но если спросить:«Кого родила Мария»? Спросить:«Кто мог бы сказать о том тельце, которое она держала на руках:«Это я; это мое тело»?», — то евангельский ответ очевиден — это Бог. И потому Мария называется»Богородицей». А старец Симеон, через 40 дней взявший младенца на руки и внесший его в Храм, называется»Богоприимец». Мальчик Игнатий, которого Иисус однажды взял на руки, получил имя»Богоносец»(позднее он вошел в историю Церкви как первый христианский писатель послеапостольского поколения — св. Игнатий Богоносец). Люди же, распинавшие Иисуса (хоть и не ведали они, Кого именно они пытаются убить), стали»Богоубийцами».
Теперь можно подойти к изъяснению таинства Рождества Спасителя.
Чтобы начать его не своими словами, но словом Церкви, приведу Рождественскую проповедь св. Григория Богослова (IV век):
«Христос рождается: славьте! Христос с небес: выходите на сретение! Христос на земле: возноситесь! Да возвеселится земля ради Небесного, потом Земного! Опять рассеивается тьма, опять является свет. Буква уступает, дух преобладает; тени проходят, их место заступает истина. Рожденный без матери рождается без отца: в первый раз без матери, во второй — без отца. Нарушаются законы естества: мир горний должен наполниться. Бесплотный воплощается, Слово отвердевает, Невидимый становится видимым, Неосязаемый осязается, Безлетный начинается. Сын Божий делается сыном человеческим».
Пусть Иудеи соблазняются, Эллины смеются, еретики притупляют язык! Тогда они уверуют, когда увидят Его восходящим на небо; если же и не тогда, то когда узрят Его грядущего с неба и возседшаго судить. Но сие будет после, а сейчас праздник Богоявления, или Рождества; ибо так и иначе называется день сей, потому что Бог явился человекам через рождение. Сие празднуем ныне — пришествие Бога к человекам, чтобы нам возвратиться к Богу.
Итак, будем праздновать не пышно, не по мирскому — не наш праздник, но праздник Того, Кто стал нашим. Не праздник создания, но воссоздания. Не будем венчать преддверия домов, составлять хоры, украшать улицы, пресыщать зрение, оглашать слух свирелями… Не будем вдаваться в козлогласования и пьянства. Не будем устраивать роскошные трапезы в угождение чреву. Пусть ни земля, ни море не приносят нам в дар дорогой грязи — так научился я величать предметы роскоши! Не будем стараться превзойти друг друга невоздержностью тогда, когда другие терпят нужду. Предоставим язычникам служить божеству чревоугодием. Но если чем должно насладиться нам — насладимся словом и Божиим законом и сказаниями о причинах настоящего торжества, чтобы наслаждение у нас было не чуждое Создавшему нас.
Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать: всегда есть. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, оттеняется Он в один какой‑то облик действительности через набрасывание некоторых очертаний и убегает прежде, нежели будет уловлен. И это, кажется мне, для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а не постижимым приводить в удивление, через удивление — возбуждать большее желание, и через желание очищать, и через очищение соделовать нас богоподобными…
Шествуй непорочно по всем возрастам и силам Христовым. Бежит ли Христос в Египет — с Ним и ты охотно беги. Хорошо бежать со Христом гонимым. Потом учи во храме, изгони торгующих святынею, претерпи, если нужно побиение камнями; очень знаю, что слово не побивается камнями. Приведен ли будешь к Ироду — не отвечай ему больше. Твое молчание уважит он больше, чем длинные речи других. Увенчайся тернием — суровостью жизни по Богу. Распнись со Христом — да с Ним и воскреснешь, зря Бога и Им зримый. Зря Бога, Которого молим: да будет и ныне, сколь сие возможно для узников плоти, Он явлен нам о Христе Иисусе, Господе нашем. Ему слава во веки. Аминь».
Андрей Кураев — В каком году от рождества христова родился Христос? Из книги «Школьное богословие»
Каждая газета первой своей новостью сообщает о том, что в семье плотника из Назарета двадцать (или почти двадцать) веков назад родился малыш. Ведь каждая газета и каждое информационное сообщение начинаются с даты, а дата указывает на точку отсчета:«такой‑то год от Рождества Христова».
Недавно позади остался 2000 год… Началось третье тысячелетие…
Нет, это не из»воспоминаний о будущем». С 1993 года началось третье тысячелетие новой эры, третье тысячелетие от Рождества Христова. Если бы события 1992 года описывал древнерусский летописец, он записал бы так:«В лето 7500 от сотворения мира…». А если бы ему предложили исчисление лет вести не от ветхозаветных времен, а от евангельских — он записал бы о»лете 2000–ом от Рождества Гоcпода нашего Иисуса Христа во плоти».
Нынешняя, западная хронология, принятая в России в ходе петровских реформ, отстает от традиционного православного календаря на 8 лет. К сожалению, сама дата Рождества была неверно вычислена в шестом веке западным монахом Дионисием Малым. Его вычисления и легли в основу западных календарей.
В допетровской России, однако, была своя система летоисчисления. Она велась»от сотворения мира». Не знаю, как время»сотворения мира», но вот дату Рождества Христова она помнила точнее. Рождество она относила на семь лет раньше, чем это сделал Дионисий. При этом Рождение Христа приходилось на 5500 год»от сотворения мира». Святцы патриарха Иосифа, например, так определяли дату Рождества:«Родися Господь наш Иисус Христос в лето Августа царя, единовластителя тогда во вселенной. В лето от создания мира 5500, индикта 10, круга Солнцу 12, Луны 9, в среду».
В Требнике патриарха Филарета (Романова) так говорилось о ней в»Чине приходящих от ересей»:«Проклинаю ложное исповедание их (латинян) и прелестное их летописцев указание, яко Господь наш Иисус Христос воплотися не в лето пять тысящ пять сотое».
Если бы современный счет»от Рождества Христова»совпадал с древнерусским и византийским счетом, то при переводе летописей, считающих годы»от сотворения мира»на современный календарь, надо было бы просто вычесть 5500 лет. Но в том‑то и дело, что год Рождества западная традиция и восточная определяют по разному. И потому при переводе приходится вычитать 5508. Например, если в древнерусском тексте стоит дата»лето 6496», это означает 988 год от Р. Х.
Это — если речь идет о веках Новой эры, а при подсчете событий, бывших до Рождества, надо делать поправку не на 8, а на 7 лет: поскольку первому году нового счисления предшествует не»нулевой год», а первый год до н. э., то и при переходе рубежа эр разрыв в исчислении лет на Западе и Востоке уменьшается на год и сокращается до семи лет.
Так, первый год христианской эры по православному летоисчислению соответствует седьмому году до н. э. в западном календаре, а, в свою очередь, 1992 год по католическому календарю соответствует 2000–му году по православному счету времени.
Итак, по древнеправославному календарю третье тысячелетие началось с 1993 года. Ныне мы вошли в XXI столетие от действительного Рождества Христова и, кстати,«конца света»при этом не произошло (если не считать нескольких сектантских шоу под этим названием).
Восточно–христианская традиция сохранила более точную память о тех событиях в Палестине. В пользу восточно–христианского календаря говорят и многие научные данные. Еще Кеплер пришел к выводу, что Вифлеемская рождественская звезда могла быть видима на земном небосклоне только в 7 году до н. э. Исторические свидетельства, собранные о. Александром Менем в его книге»Сын Человеческий», приводят к той же дате. К ней же склоняются и Ф. Фаррар в»Первых днях христианства»и В. Болотов в своих»Лекциях по истории древней Церкви». Сегодня, однако, только старообрядцы в своих календарях продолжают указывать годы по традиционному церковному летоисчислению (о годе Рождества см., например, Старообрядческий церковный календарь на 1986 г., С.36).
Учитывая сложности, связанные с определением года Рождества, есть ли возможность вычислить день, когда родился Иисус? Да, есть. Первое из событий Нового Завета, описываемое в Евангелии, может быть датировано достаточно точно.«Во дни Ирода, царя иудейского, был священник из Авиевой чреды, именем Захария… Однажды, когда он в порядке своей чреды служил пред Богом, по жребию, как обыкновенно было у священников, досталось ему войти в храм Господень для каждения; тогда явился ему Ангел Господень». (Лк. 1,5–11).
Итак, Захария — из»Авиевой чреды». Священнослужение в Ветхом Завете было потомственным, и, чтобы каждой семье было определено время ее служения в Храме, царь Давид разделил священнический род левитов на»чреды», то есть смены. Авиевой чреде жребий выпал восьмым (1 Пар. 24,10). Всего таких чред было 24. Следовательно, в год каждой чреде доставалось по две недели служения. Как служитель восьмой чреды, Авий служил в конце четвертого месяца по богослужебному еврейскому календарю.
Богослужебный календарь начинался с месяца нисан (авив). Поскольку лунный календарь Ветхого Завета и наш солнечный календарь не совпадают — месяц нисан (месяц цветов) соответствует марту–апрелю современного календаря. Плюс к этому 12–й месяц года адар раз в три года повторялся и был дважды в году — чтобы компенсировать укороченность лунного месяца в сравнении с солнечным (в год разница достигает 12 дней
Добавим четыре месяца — и мы получаем август как время служения Захарии. Захария возвращается домой (не сразу после видения, а»когда окончились дни службы его» — Лк. 1,23)[228] и вскоре»после сих дней зачала Елисавета, жена его»(Лк. 1,24). Итак, время зачатия Елисаветой Иоанна Предтечи можно определить как сентябрь (23 сентября ст. ст. в церковном календаре). Время рождения Иоанна Предтечи, таким образом, оказывается девятью месяцами позже — в июне (24 июня по церковному календарю). Однако в период беременности Елисаветы произошло еще одно событие. Деве Марии было возвещено, что она родит Христа. Мария не решается открыть возвещенное ей своему мужу, а из родственников у нее была жива только Елисавета.
В течение пяти месяцев Елисавета скрывала свою чудесную беременность (Лк. 1,25), а в шестой месяц ее беременности»послан был Ангел Гавриил от Бога в Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосиф». Значит, Благовещение Марии происходит шесть месяцев спустя после зачатия Иоанна Предтечи. Это — март (по церковному календарю Благовещение празднуется 25 марта). Спустя девять месяцев наступает Рождество Христа. Месяцем Рождества оказывается декабрь (25 декабря).
Точные даты здесь, конечно, неизвестны. И все же библейский рассказ позволяет достаточно четко указать на середину зимы как на время Рождества. В древней Церкви Рождество отмечалось 6 января по старому стилю (когда сейчас отмечается день Богоявления, Крещения Господня).
В начале V века празднование Рождества было совмещено с днем зимнего солнцестояния. У народов Ближнего Востока, к тому времени в большинстве своем уже принявших христианство, осталась привычка праздновать день Солнца в тот день, когда солнечное время суток начинало прирастать. По языческому календарю в этот день совершались празднования бога Митры. Чтобы обратить уже устоявшиеся праздничные настроения людей в этот день с воспоминаний языческих на воспоминания о евангельских событиях, было решено разделить празднование Рождества и Крещения, отнеся Рождество на 12 дней и, наложив его на народные торжества, 25 декабря. Так появились Святки. Миссионерски–полемический характер установления празднования Рождества сказывается в том, что богослужебные гимны этого дня поют о Христе как о»Солнце правды», озарившем затянувшуюся зиму язычества. Заметим, что приурочивание дня Рождества ко дню зимнего солнцестояния имело не астрономическую мотивировку, а чисто вероучительную.
Такова традиционная форма установления новой веры: не через полное разрушение прежних символов и святынь, а через переадресование их смысла. Кстати, и первоначальное празднование Богоявления 6 января связано не с тем, что в древности точнее помнили дату Рождества, а с теми же миссионерскими потребностями. День Богоявления своей датой обязан еретикам–гностикам. Именно валентиниане первыми установили Праздник Богоявления (Теофании) с освящением Нила на 11 число месяца Туби (6 янв ст. ст.). В противовес им христиане установили свой праздник. Эта древняя полемичность нашего празднования Крещения видна до сих пор в молитвах чина великого освящения воды.«Естества нашего роды свободил еси, девственную освятил еси утробу рождеством Твоим» — это против учения гностиков о происхождении тела человека из рук злого Демиурга и о деторождении как акте вмешательства этой злой силы.«Вся тварь воспевает Тя явльшегося: Ты бо еси Бог наш на земли явился еси и с человеки пожил еси» — против учения об Иисусе Христе как только об одном из тварных небожителей — эонов.«Ты и Иорданские струи освятил еси, с небесе ниспославый Святаго Твоего Духа» — против оккультно–гностического учения, согласно которому Иисус стал Сыном Божиим только тогда, когда Он вошел в Иордан.«И главы тамо гнездящихся сокрушил еси змиев» — против учения, согласно которому Иисус получил дар ведения в Иордане от змея, прежде обольстившего Еву в раю[229].
К V веку гностицизм уже был преодолен. Появились иные миссионерские и литургические задачи — и потому как Западная, так и Восточная Церковь приняли это новое празднество. И только Армянская Церковь, в начале V века уже начавшая откалываться от Вселенской Церкви, удержала прежнюю традицию и поныне отмечает Рождество и Крещение в один день 6 января.
Позднее богослужебный календарь начал смещаться по сравнению со строго астрономическим. День зимнего солнцестояния начал отходить от 25 декабря юлианского стиля. Время от времени предпринимались реформы богослужебных календарей, но точного совпадения все же нет нигде.
Католическая Церковь празднует Рождество 25 декабря по григорианскому календарю (хотя солнцестояние приходится сейчас на 21 декабря). Так же отмечают Рождество православные Церкви Греции, Румынии, Болгарии, Польши, Сирии, Ливана и Египта. Русская Православная Церковь продолжает жить по более архаичному юлианскому календарю, где 25 декабря соответствует седьмому января календаря григорианского. Вместе с Россией в этот день отмечают Рождество Иерусалимская, Сербская, Грузинская Церкви и монастыри Афона. Однако приходы Русской Православной Церкви, находящиеся в странах Западной Европы, имеют разрешение праздновать Рождество вместе с народами тех стран, среди которых они живут. Таким образом, хотя различие в датах празднования Рождества и досадно, это различие не воспринимается как повод для внутрицерковных разделений.
Русской же Церковью изменение календарного стиля не инициируется, очевидно, по той причине, что сегодня уже нет полемической необходимости приноровлять празднование Рождества ко дню зимнего солнцестояния, поскольку никто из россиян не воспринимает 21 декабря как»день Митры». Поэтому богослужебный календарь может сегодня уже не быть жестко привязанным к астрономическим событиям. Время астрономов и часовщиков и время Литургии не обязаны совпадать.
Итак, астрономические феномены не могут рассматриваться как мерило литургического времени; миссионерские же аргументы скорее склоняют в пользу сохранения»старого»стиля. Предположим, Русская Церковь со следующего года меняет дату своего праздника. Однако это новшество потребует участия государства. Прежде всего потому, что Рождество — это детский праздник. А 25 декабря — это еще учебный день. Согласится ли Министерство образования ради церковного календаря кончать учебный года перед Сочельником, то есть не позже 23 декабря? Или при первой же попытке поставить этот вопрос те же газеты, которые требуют сейчас переноса празднования Рождества, начнут говорить о том, что в»светском и многоконфессиональном»государстве школьное расписание не должно зависеть от богослужебного календаря? Более того, поскольку вторая четверть и так самая короткая в школьном учебном году, ее сокращение почти на неделю потребует, очевидно, переноса на более ранний срок осенних каникул. И тогда, ради празднования Рождества, потребуется осенние каникулы разъединить с»октябрьскими праздниками». Отрыв школьных каникул от»революционных традиций»я бы только приветствовал. Но в реальной жизни современной России это означало бы спровоцировать возрождение антицерковных пережитков у определенной части людей, причем пожилых людей как раз того порогового возраста, для которых предельно важна близость с Церковью.
Далее — а на какую дату должны мы перенести Рождество? На 25 декабря? Так эта дата с точки зрения астрономии тоже не является датой зимнего солнцестояния (21 декабря). Если следовать велениям астрономии — мы теперь должны обогнать даже католиков. А если просто перейти к католической дате 25 декабря, то это действие, будучи абсурдным с точки зрения научной, окажется странным с точки зрения церковно–политической. Нельзя ради единства с дальними менять свою жизнь так, чтобы войти в разрыв с ближними. В конце концов западные страны и День Победы празднуют 8 мая, а не Девятого. (Но попробуйте предложить нашим ветеранам такую реформу календаря — и они справедливо увидят в этом очередное кощунство.)
Да и прежде чем предлагать православным перекроить свой календарь, этот же совет неплохо было бы предложить католикам. И посмотреть: а возможна ли календарная реформа современной Римской Церкви, последние десятилетия всячески приветствующей любые изменения? И тогда обнаружится, что перевод западного Рождества к астрономически верному 21 декабря весьма затруднителен.
Представьте, что отныне Рождество празднуется 21 декабря. Связка»Рождество–Новый год»оказывается под угрозой. Столь длительные каникулы не может себе позволить ни политическая, ни финансовая, ни экономическая жизнь. Значит, общенационального праздника из такого Рождества уже не получится. Каникулы останутся только новогодними (только»рождественскими»их не позволит сделать пресса под тем же лозунгом»многоконфессиональности»). Выход из такого положения мог бы быть только один — одновременное изменение гражданского календаря: все названия дней сдвинуть так, чтобы нынешний день 21 декабря назывался»двадцать пятым», а 28 декабря называть»Новым годом», первым января. Однако потеря трех дней, особенно в конце года, может вызвать непредсказуемые затруднения в деловой жизни. Кроме того, гражданский календарь должен быть изменен одновременно во всех странах. Когда католическая церковь была светским властителем и прочно держала в своей власти всю Европу — она могла одновременно реформировать и церковный и гражданский календарь. Кстати, отсутствие такого рода административной централизации в православии не позволило в начале нашего века провести аналогичную реформу: часть православных Церквей ввела новый стиль, сохранив старую систему вычисления Пасхи; часть осталась при старом стиле; наконец, Финская Церковь приняла и новую пасхалию, и новый стиль. Сегодня явно утопическим выглядит требование изменить гражданский календарь в угоду одной из конфессий. Так что и католикам придется смириться с тем, что богослужебный календарь будет жить сам по себе, а астрономический — сам.
Впрочем, вопрос о календаре совсем скоро вновь станет неотложным: при переходе в XXI век по григорианскому календарю, еще на одни сутки увеличится разрыв между юлианским, церковным календарем, и светским. И Рождество придется праздновать уже не 7, а 8 января… Так что перемены в церковном календаре скоро будут — неясно только, в какую сторону: воспользуются ли высшие церковные инстанции необходимостью календарной реформы для того, чтобы увеличить разрыв со светским календарем, или же для того, чтобы этот разрыв снять.
Сама по себе двухнедельная разница в праздновании Рождества была бы беспроблемна, если бы не глобализм современных средств массовой информации. 25 декабря весь эфир был уже заполнен радостными восклицаниями и поздравлениями. Если бы эти поздравления были адресованы конкретно русским католикам — они были бы вполне уместны. К, сожалению, зачастую они формулировались гораздо более масштабно:«Вас, дорогие телезрители!».
Государственное телевидение Польши не устраивает рождественские шоу в день православного празднования Рождества. Во Франции или Германии в православную Пасху теле и радио каналы отнюдь не переполнены поздравлениями. А ведь в этих странах православных не меньше, чем католиков в России, и тем не менее общенациональные системы вещания в крайнем случае лишь напоминают, что у таких‑то сограждан сегодня такой‑то праздник, но не призывают всех вообще разделить этот специфический праздник меньшинства.
Да, у католиков к 25 декабря рождественский пост уже заканчивается, но у православных‑то он еще идет, и две самые значимые, самые богатые духовными переживаниями его недели еще впереди. Поздравлять же с праздником, который еще не наступил, не всегда возможно. Дело в том, что литургический календарь включает в себя весьма резкие, разительные перепады. Перед самым Рождеством — Сочельник, день самого строгого поста, воздержания практически от всякой пищи. Перед Пасхой — Страстная седмица, дни духовной скорби и воспоминания Крестного пути Спасителя.
Человек не может жить в непрерывном празднике. Чередование будней и праздников, дней воспоминаний радостных и печальных должны составлять календарь. Каждый народ выработал свой календарь, свою чреду праздников и постов. И не случайно каждый новый политический режим в России ХХ века пытался составить свой цикл праздников (вспомним хотя бы объявление нерабочим днем дня»ельцинской конституции»). Бог с ним, с политическим календарем. Но пусть уж хотя бы церковный календарь останется у русского народа такой, какой он есть[230].
Те же, кого не интересуют астрономические проблемы, обычно высказывают один аргумент в пользу переноса Рождества на 25 декабря нового стиля: получить возможность праздновать Новый год вне рождественского поста. Но богослужебная реформа, проводимая по гастрономическим соображениям, еще более странна, чем богослужебная реформа, проводимая по соображения астрономическим.
А по мне, так чем дальше будет отходить Рождество от»Нового года», тем лучше. Так легче не пропить радость Рождества в новогодних застольях. Когда взыгравшаяся неоязыческая плоть отыграет свое, когда все газеты и все телеведущие наконец охрипнут от поздравлений с годом»голубой свиньи», тогда, может быть, слышнее прозвучит тихая рождественская песнь:«Христос рождается — славите…».
Андрей Кураев — Волхвы и пастухи Из книги "Школьное богословие»
Мы привыкли видеть спокойный, семейный, полусказочный лубок Рождества: волхвы, ангелы, пастухи, улыбка Матери и теплое дыхание животных у яслей…
Но смотрите, какие тревожные нотки еще есть в евангельском рассказе о Рождестве. Отнюдь не из идиллической»любви к природе»Мария рождает Сына не в человеческом дому, а в хлеву. Просто в ту ночь перед Матерью оказались закрыты все двери Вифлеема: никто не согласился дать ей приют… В мире людей Спаситель с первого же мгновения Своей жизни бездомен…
Волхвы, разыскивая Христа, вопрошали на улицах Иерусалима:«Где родившийся Царь иудейский?». И тут же они были вызваны на допрос к правителю. Мы не замечаем необычности и дерзости этого их вопроса, но святитель Иоанн Златоуст поясняет: один такой вопрос мог стоить им жизни. Ирод не имел прав на престол, и к власти он пришел с помощью римлян. Как всякий узурпатор, он боялся за свою власть, всюду подозревая заговоры. Это о нем, о Ироде Великом, римский император Август сказал свое блестящее словечко:«В стране Ирода безопаснее быть свиньей, чем царским сыном». Свиней‑то иудеи в пищу не употребляли; а Ирод действительно убивал собственных сыновей, едва только у него возникали подозрения о планах их собственного скорейшего воцарения.
И в эту страну, в её столицу, приходят чужестранцы (волхвы пришли из Персии) и спрашивают:«Где родившийся Царь иудейский?». Это столь же безопасно, как в Москве 1952 года на Красной площади спрашивать прохожих»Где нам найти нового правителя страны?».
Но чувство долга, веры и призвания было сильнее у волхвов, чем политическая»рассудительность». Наверное, только поэтому они все‑таки нашли дорогу к Вифлеему.
Сразу после поклонения волхвов Иосиф берет Марию и ее Сына и бежит из Иудеи в Египет, спасаясь от Ирода. В Вифлееме же, куда на перепись собралось множество народа, по приказу царя были убиты все малыши в возрасте до 2 лет.
Бог, родившийся человеком в Вифлееме, пришел в этот мир не просто, чтобы стать человеком, но принять на себя муку наших грехов и смерти и преодолеть эту тяжесть усилием Воскресенья. Вифлеемская колыбель — Голгофский крест — покинутая Иерусалимская гробница: таков путь предвечного Сына Божия, две тысячи лет назад ставшего еще и Сыном Марии. И предстоящий крест, и угроза с первого мгновения осеняют собою Его жизнь.
…В христианской мистике часто можно встретить простую, но дерзновенную мысль:«Христос мог хоть тысячу раз рождаться в Вифлееме, но нет тебе в этом никакой пользы, если Он хотя бы раз не родится в твоей собственной душе».
Эти строки, несущие в себе следы духовного поиска прежних (как многим кажется) эпох, сейчас забыты, недоступны, малопонятны. Но многие из тех, кто не читал святых Отцов, помнят строчку Иосифа Бродского:«В Рождество все немножко волхвы..». Да, мы все — на дороге в Вифлеем. Все мы — жители Вифлеема. Мы ищем Христа — и мы же закрываем перед Ним двери наших домов и душ. Мы хотим увидеть Бога — но отнюдь не хотим жить в Его Присутствии. Что‑то в нашей душе тянется к Небу, а что‑то боится его и скрывается.«Груз тяжких дум наверх меня тянул, а крылья плоти вниз влекли, в могилу," — так об этом свидетельствовал Высоцкий.
А вот в чем мы мало похожи на волхвов — это в том, что они подставили себя под смертельную угрозу не для того, чтобы что‑то получить от Младенца, а лишь для того, чтобы передать Ему свои собственные дары. Как же редко»в сем христианнейшем из миров»человек ищет Христа не ради ожидаемой от Него маленькой получки (в виде поправления здоровья или устроения дел), а только, чтобы сказать Ему из глубины своего сердца:«Ты знаешь, Господи, я понял: оказывается я не сам пришел в этот мир, а Ты меня привел сюда, Ты подарил мне жизнь, и поэтому моя жизнь по праву благодарения принадлежит уже Тебе, а не мне…».
Да, много, слишком много сказано за последние годы о душевном мире и спокойствии, которые приносит с собою Вера. Но как примирить эти банальности, похожие на рекламные обещания неотвратимого успеха, с таким свидетельствами:«У Христа — у креста»;«Значит — Бог в мои двери, раз дом — сгорел». Первое — русская поговорка, второе — цветаевская строка…
Вера приносит мир и свет и радость. Но эта радость приходит не сама собой. Ее надо уметь принять. А суставы души закостенели в привычных сочетаниях — и разжать свою душу так, чтобы она могла впустить в себя Евангелие, бывает и трудно, и больно. Вера приносит Пасху. Но Пасхе предшествует тайна Креста. Миновать ее нельзя: иначе и Рождество потеряешь, и Пасху не обретешь.
Поэтому стоит предупредить: за мир в душе надо сражаться, за спокойствие надо подвизаться (это — от слова»подвиг»). Даже смирение и христианское терпение требуют немалого мужества, как и сердечная чистота требует гнева, отторгающего от сердца дурные помыслы.
Из Вифлеема путь всегда ведет в Египет, на чужбину, в скитания, в бегство… Две вещи обещает Христос Своим ученикам: Свою любовь и ненависть мира… Как много людей могут сказать, что их искушения стали сильнее после крещения или монашеского пострига. Как легко, и, что самое страшное, как незаметно человек может потерять уже обретенного Христа. Младенца надо уберечь от Ирода, чистоту души надо беречь от грязи, лучик благодати — защитить от греха. И жемчужинку Веры, появившуюся в душе не стоит сразу выставлять напоказ, пусть ее свет наберет силу. И лишь тогда позволить ему стать видимым людям.
Понимая, что подойти к Вифлеему означает объявить о своем вступлении во вселенскую войну добра против зла, расслышим же заповедь, которую чаще всего слышали люди из уст Христа:«Не бойтесь!».
Не бойтесь! — «Ибо Я победил мир». И в подтверждение этих странных слов палестинского Проповедника не от дня воцарения Ирода или Августа, Пилата или Цезаря ведет летоисчисление мир, а от дня рождения Сына Марии. И как бы ни хотели новые и новые узурпаторы заставить мир вести счет от дня их маленького торжества, рано или поздно календарный листок все равно скажет: счет от»Великой Революции»или»Славной Победы»опять устарел… Наш счет — от Рождества Христова. А в Рождество — все немножко волхвы…
Волхвов в Вифлеем привела звезда. Волхвы — это, по сути, астрологи. Ни Библия, ни Церковь не одобряют увлечения гороскопами и астрологиями[231]. Но для чуда нет преград — «Ведь чудо есть чудо, и чудо есть Бог»(Б. Пастернак). И поэтому Господь приводит астрологов к принятию Евангелия через их же собственную лжемудрость. Вы доверяете только знакам небес? Вы считаете, что через исследование планетных путей проще понять Бога, чем через голос совести и души? Вы считаете, что не в человеке, а в звездном небе Богу подобает проявлять Себя? Что ж, звезда и приведет вас к Богу, который стал человеком (человеком, а не звездой).
В рождественском тропаре (церковном песнопении) об этом сказано:«В Твоем Рождестве те, кто служат звездам, от звезды научились кланяться Тебе, Солнцу правды». Крупнейший исследователь православной иконографии Л. Успенский пишет, что»в поклонении волхвов Церковь свидетельствует о том, что она видит и освящает всякую человеческую науку, ведущую к ней, признавая, что относительный свет внехристианского откровения ведет тех, кто ему служит, к совершенному поклонению»*.
Сама же вифлеемская звезда в церковной традиции обычно понимается как ангел, принявший вид, более понятный для языческих мудрецов.
Пожалуй, в последний раз в священной истории человечества Бог обращается к людям через знамение в небесах, открывая таким образом Свою волю. Затем Христос будет говорить тем, кто в поисках последней истины засматривается на небеса, но не вглядывается в свою душу:«Лицемеры! различать лице неба вы умеете, а знамений времен не можете. Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка. И, оставив их, отошел.»(Мф. 16,3–4).
Отныне лишь один религиозный смысл можно вычитать в небе: тот, что небо не самочинно, что у него есть Творец.«А что же такое этот Бог? Я спросил землю, и она сказала:«это не я», и все, живущее на ней, исповедало то же. Я спросил море, бездны и пресмыкающихся, и они ответили:«мы не бог твой; ищи над нами». Я спросил у веющих ветров, и все воздушное пространство с обитателями своими заговорило:«ошибается Анаксимен: я не бог». Я спрашивал небо, солнце, луну и звезды:«мы не бог, которого ты ищешь», — говорили они. И я сказал всему, что обступает двери плоти моей:«скажите мне о Боге моем — вы ведь не бог, — скажите мне что‑нибудь о Нем». И они вскричали громким голосом:«Творец наш, вот кто Он». Мое созерцание было моим вопросом, их ответом — их красота»(Августин)*.
Итак, книга природы может пытливому уму поведать, что у нее есть Творец. А для распознания воли Творца нужно обращаться к другой Книге. Об этом будут века спустя говорить преемники евангельских волхвов — Галилей и Коперник, Кеплер*, Ньютон, Ломоносов…
Кроме волхвов у колыбели Богомладенца были еще и пастухи. Они были со своими стадами недалеко от Вифлеема. Явление ангелов, позвавших их к Спасителю, описывается в Евангелии от Луки*. В этом рассказе необычно, в частности, то, что пастухи находятся со своими стадами в поле в середине зимы. Эти поля находились в непосредственной близости от Иерусалима (по современным представлениям, Вифлеем просто пригород Иерусалима).«Стада, которые паслись здесь, назначались для храмовых жертв, а, следовательно, пастухи, которые стерегли их, не были обыкновенными пастухами. Эти стада паслись наружи круглый год, потому что о них говорится (в иудейских источниках — А. К.), что они бывали на полях даже за тридцать дней до Пасхи, то есть, в феврале, когда количество дождя в Палестине бывает весьма значительно. Понятно, что эти пастухи, состоявшие в некотором отношении к Храму, знакомы были с идеей Мессии и ожидали Его не менее пламенно, чем другие иудеи. Быть может, в том обстоятельстве, что ангел возвещает о рождении Мессии прежде всего этим пастухам, сказывается особое дело Промысла: пастухам дается знать, что отныне наступает время, когда им уже не нужно будет гонять в храм животных для заклания, что теперь грехи всего человечества берет на Себя родившийся Мессия, Который принесет однажды и навсегда жертву»*.
Ангелы воспели пастухам первое песнопение христианской эры:«Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение». Смысл этой трехсоставной молитвы: Рождество Спасителя призывает горний мир ангелов восславить рождение Творца на земле; Рождество приносит примирение и соединение людей с Богом уже на земле; Рождество открывает людям благоволение Творца. В латинском переводе эта молитва выглядит несколько иначе: он полагает, что»благоволение», упоминаемое Евангелием, принадлежит не Богу, а людям. Поэтому последняя часть латинского перевода звучит как»мир в людях доброй воли»(pax in hominibus bonae voluntatis). Отсюда произойдет выражение, ставшее штампом современной политической журналистики — «люди доброй воли».
Итак, ангелы привели в Вифлеем волхвов и пастухов.
У яслей встретились язычники и иудеи. Для евангелиста Луки вряд ли это случайная деталь. Он сам носит нееврейское имя и, вероятно, был греком из Антиохии*. В отличие от Матфея, Лука почти не цитирует ветхозаветных пророчеств о Мессии, а родословное древо Иисуса начинает не от Авраама, а от Адама и самого Бога, подчеркивая тем самым, что служение Христа принадлежит не только Израилю, но и всему человечеству.
Эта же идея примирения народов во Христе в православной иконографии символизируется помещением вола и осла у яслей Вифлеемской пещеры (см. статью об Иконографии Рождества).
А что же привело туда само Святое семейство?
Андрей Кураев — Перепись. Из книги "Школьное богословие»
Иосиф и Мария оказались в Вифлееме по причине переписи. Лука, из чьего Евангелия мы знаем об этом, человек образованный, по мирской профессии — врач (Колос. 4,14). И для его Евангелия характерны исключительная добросовестность и точность изложения. Неоднократно он дает конкретные сведения, помогающие хронологически определить время описываемых событий. Например:«В пятнадцатый же год правления Тиверия кесаря, когда Понтий Пилат начальствовал в Иудее, Ирод был четвертовластником в Галилее, Филипп, брат его, четвертовластником в Итурее и Трахонитской области, а Лисаний четвертовластником в Авилинее, при первосвященниках Анне и Каиафе, был глагол Божий к Иоанну, сыну Захарии, в пустыне». (Лк. 3,1–2). Так Лука указывает начало проповеди Иоанна Предтечи. Говоря же о более ранних событиях, Лука упоминает и о повелении императора Августа сделать перепись подвластного ему населения*.
Перепись проходила по иудейским обычаям, и каждый должен был записаться не как гражданин Рима, а как член своего рода. Местом сбора потомков Давида был определен Вифлеем, пригород Иерусалима. Современный иудейский богослов
Д. Флуссер, проведя анализ евангельских повествований с точки зрения гебраистики (то есть науки об истории и культуре еврейского народа), делает такой вывод:«Я повторял распространенное мнение о том, что во времена Иисуса не было известно ни одного потомка царя Давида. А значит, последователи Иисуса лишь задним числом объявили его»сыном Давида», тем самым узаконив его мессианское звание. Однако, как оказалось, это мнение не вполне оправданно. А именно, как выяснилось, право то меньшинство ученых, которое предполагало, что в то время среди евреев было немало потомков Давида. Я и сам представил свидетельство в пользу этого предположения, опубликовав в одном научном журнале надпись на гробнице времен Иисуса, которая гласит, что там лежат кости тех, кто происходит»из дома Давидова». Так что если бы оказалось, что Иисус на самом деле был потомком царя Давида, он не был бы белой вороной»*.
Поскольку потомков Давида оказалось довольно‑таки много, городок был переполнен. В гостинице не оказалось места для Иосифа и его спутницы.
Это обыденное сообщение Евангелия как бы приоткрывает завесу над тем, что произойдет дальше с Сыном Марии. Люди закрыли двери своих домов перед Сыном Божиим. В городе не нашлось места для Его Матери. Иисус рождается вне города, как бездомный. Назарет, место где пройдет детство Христа, вынудит Его сказать горькие слова:«не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем». Его жизнь будет проходить в странствии по городам Палестины, и, однажды, с его уст сорвется печальное признание:«Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову.». Даже умрет Он за городскими стенами, за стенами Иерусалима. Ночь Рождества Святое Семейство встречает в хлеву, в загоне для скота на окраине Вифлеема.
Итак, рождественские ясли находятся на окраине Вифлеема; Вифлеем — пригород Иерусалима; Иерусалим — окраина Римской Империи… Сама Римская империя находилась на окраине религиозной истории Земли (в которой гораздо более значимые и величественные следы оставили религиозные культуры Египта и Греции, Вавилона и Индии). Сегодня мы знаем, что и сама Земля находится отнюдь не в центре Солнечной системы, что живем мы на самой окраине нашей Галактики… Что это — признак глубокой, неустранимой провинциальности и человечества и христианства? Наверно, нет. Просто зримый урок: физическое пространство и метафизическое не совпадают. Смысл нашей жизни нельзя искать в физических законах. Человеческое сердце тоже бьется не прямо в геометрическом центре его тела. Ни одно государство не пошлет свое посольство прямо в пространственно–географический центр России, но (с точки зрения математика»иррационально») предпочтет войти в связь с»окраиной» — Москвой.
Итак, ни центр человеческого пространства, ни центральный момент человеческого времени не определяются по шкале, абстрагированной от самого человека. Не на окраине мира, не в глубине времен рождается Христос. Но там, куда Он приходит и оказывается центр мира и центр человеческой истории.
Божественный Логос не соединяется с рафинированным умом какого‑нибудь раввина, не вселяется в царские палаты римского императора, не является в виде неотразимо красивого и умного трибуна и вождя. Он рождается беспомощным ребенком в семье плотника.
В христианском богословии для объяснения происшедшего будет принят термин»кеносис» — самоумаление Бога. Кеносис — Это Мощь, превозмогшая Саму Себя. Как педагогу для разговора с детьми надо умалить себя, заговорить их словами и образами, так и Богу, чтобы вразумить людей, надо умалить Себя. Чтобы возвести людей — Богу надо спуститься к людям. Чтобы это возведение было не следствием страха, повинующегося непостижимому чуду, Бог приходит»в образе раба». Он мог бы увлечь людей каскадом чудес. Но тогда люди будут в состоянии принести Творцу самый великий дар. Тот, который Он и ждет от нас: дар любви, родившейся в свободном сердце*.«Большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; После землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь.»(3 Цар. 19,11–12).
Андрей Кураев — Сочельник. Из книги "Школьное богословие»
В этой главке я дам слово русскому поэту из поколения «шестидесятников» — Владимиру Соколову.
Сегодня день под Рождество.
Чтоб тишь не возмутить,
Не надо делать ничего,
Не надо в сад входить.
Не скрипни дверцей, рукавом
Снежинки не задень.
Сегодня день под Рождество,
Слепящий Божий день.
И если ангела в тени
Увидишь невзначай,
Своим восторгом не спугни,
Светись, не замечай.
Сегодня день под Рождество,
Настолько Божий день,
Что не боятся никого
Ни лань и ни олень.
Сегодня ветви так висят,
Что просто нет беды,
И всюду — Гефсиманский сад,
Где только есть сады.
Сегодня день под Рождество.
И страшное на вид,
Сегодня все мертвым мертво,
Что бытию грозит,
И если Бог шепнет звезде
Неслышно о тебе,
То значит в божеском труде
Твоей сиять звезде,
Сегодня день под Рождество,
Тишайший Божий день,
Не тронь пылинки рукавом,
Снежинки не задень.
И Белоснежного в тени
С поникшей головой —
Лишь краем ока сохрани,
То охранитель твой.
Он отдыхает невдали
И шепчет между тем:
O, не спеши, дитя земли,
В обещанный Эдем,,.,
Андрей Кураев — Икона Рождества. И книги "Школьное богословие»
Важнейшая задача иконы — показать незримый внутренний мир христианина; через видимые краски передать духовный смысл происходящего с человеком при его встрече с Богом. Соответственно, о многих иконографических сюжетах можно сказать, что они»искажают»видимость во имя восстановления чистого смысла события*.
Чтобы понять необычность иконографического изображения Рождества, подумаем, как можно было бы»естественно»,«нормально»изобразить его. Рождественские открытки и здравый смысл предлагают, прежде всего, представить себе хлев с одной–двумя овечками и Мать, ласково и любовно взирающую на Младенца.
Но если мы всмотримся в икону Рождества — как ни странно, именно этих двух, казалось бы, самых естественных деталей мы не увидим.
Что заметнее всего, нет хлева. Нет деревянной или глинобитной постройки, нет соломы, нет кормушки, нет овечек. Младенец лежит не в построенных человеческими руками яслях, а в пещере.
Почему же пещера? — Потому, что иконописец старается передать смысл происходящего; ее свидетельство отвечает на вопрос — «что это значит для нас, людей, и для нашего спасения?». Дело не только в том, что родился младенец. Пусть даже чудесный младенец и рожденный чудесным образом. Смысл того, что произошло с Марией, передают не столько»хроники»Матфея или Луки, сколько позднейшее богословское свидетельство Иоанна:«Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины»(Ин. 1,14).
А Евангелие от Иоанна вообще является смысловым, богословским комментарием к событиям, описанным в трех более ранних Евангелиях. Для Иоанна, писавшего позднее остальных евангелистов и, по свидетельству древнейших церковных историков, восхотевшего дополнить уже имевшиеся описания жизни Христа раскрытием духовного смысла евангельской истории, было недостаточно чистой хронографии.
В приведенной выше фразе из Евангелия от Иоанна резюмируется смысл Рождества. Значит, икона Рождества станет понятнее, если соотнести ее не только с повествованиями Луки и Матфея, но и со свидетельством Иоанна Богослова. Весь смысл Рождества — Боговоплощение: воплощение Бога, чисто духовного Существа, никогда не имевшего никакого, даже самого»тонкого»тела. Итак,«Слово стало плотью». Горний мир соединился с земным.«Достигло до вас Царствие Божие»(Лк. 11,20). Что же Евангелие говорит об этом Царстве и с чем сравнивает его?
Оказывается, это новое Царство не просто налагается поверх обыденной человеческой жизни, не парит над миром человека, подобно тому, как»тарелочка»нимба витает над головами святых на западных картинах. Оно входит в самую сердцевину нашего мира и, придя»извне», старается нашу жизнь преобразить»изнутри».
«Царствие Божие внутрь вас есть», — возвещает Спаситель (Лк. 17,21). И это Царство Он сравнивает с пшеничным зерном, брошенным в землю; и с горчичным зерном, посеянном на поле; и с кладом, зарытым в землю; и с закваской, брошенной в тесто; и с неводом, брошенным в море (см. Мф., 13). У всех этих сравнений есть общая черта: Царство влагается внутрь другой стихии. Этими образами раскрывается главное содержание Нового Завета: Бог пришел в мир. Стена грехов и богоотчужденности, воздвигнутая между человеком и Богом, разрушена.
Тогда понятна символика пещеры на иконе Рождества: пещера — это образ мира, в самую глубину которого входит Бог, подобно зерну или закваске, вбрасываемым в поле или в тесто. Пещера — это сердцевина земли, средоточие материальности. И вот в это средоточие добровольно входит Тот, о Ком сказано:«Бог есть дух»(Ин. 4,24).
Пещера дается темным фоном: тьма без малейшего просвета. И на фоне этой тьмы сияет чистейшая белизна одежд Младенца.«Свет во тьме светит, и тьма не объяла его»(Ин. 1,5). Этот стих из Евангелия от Иоанна может быть прочитан по разному. Русский перевод можно назвать оптимистичным. Свет воссиял — а тьма не смогла его»объять», заключить, победить. Однако если мы возьмем древнейший латинский перевод Евангелия (Вульгату), то увидим другое значение того же стиха:«Свет во тьме светит, и тьма не была пронизана им (et tenebrae eam non comрrehenderunt)». Это гораздо более суровое, пессимистическое видение евангельских событий: тьма осталась тьмой, несмотря на воссияние света.
Глагол греческого оригинала katelaben допускает оба перевода. По–гречески katalambano обычно означает»воспринимать»,«улавливать»,«усваивать», но может означать также — «охватывать»,«захватывать»,«настигать»(при погоне), в конечном счете — «овладевать»,«побеждать». Итак, евангелист, с одной стороны, говорит о непобедимости света, а с другой — о поразительной невосприимчивости мирского мрака к свету Евангелия.
Свет осаждаем мраком и все же не смешивается с ним. Этим светом был создан мир («все чрез Него начало быть,.., что начало быть» — и этот же мир Его не принял и не познал.«Был Свет истинный,.. в мире был,.. и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли… Люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы»(Ин. 1;3,9–11; 3,19).
Рождение Сына Божия среди людей, вхождение Предвечного Бога в наш мир не опрокинуло обычный порядок вещей. Творец неба и земли сошел на землю, однако солнце и звезды (кроме одной) продолжали свой обычный ход. Небо не раскололось, реки не потекли вспять, люди не онемели от ужаса, или мистического восторга.«Вот, Отрок Мой, Которого Я держу за руку, избранный Мой, к которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд; не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать его на улицах; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит; будет производить суд по истине», — так за семь столетий до ночи Рождества описал грядущего Сына Божия пророк Исаия (Ис. 42,1–3). Мир остается практически неизменным. Его слепящая тьма еще слишком многим застит глаза, лишь некоторые находят дорогу к Вифлеемским яслям… А кто‑то будет искать эту дорогу лишь для того, чтобы принести смерть новорожденному Царю.
В иконе вообще символика света чрезвычайно важна. Евангелие насыщено светом и световыми образами — и язык иконы, конечно, тоже не может быть другим.«Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий; на живущих в тени смертной свет воссияет,.. чтобы открыть глаза слепых, чтобы узников вывести из заключения и сидящих во тьме — из темницы»(Ис. 9,2; 42,7).«Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни»(Ин. 8,12).«В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков»(Ин. 1,4).«Доколе Я в мире, Я свет миру»(Ин. 9,5).
Итак, Бог в мире — это свет миру. До Христа и, кроме Него, такой полноты светоносности мир не имеет. Но — «вы имеете полноту в Нем»(Кол. 2,10),«от полноты Его все мы приняли»(Ин. 1,16). Христос пришел не для того, чтобы Собою явить некую небывалую»диковинку» — вот, мол, и Бог и человек одновременно. Та новизна, что открылась в Нем, должна обновлять и каждую отдельную человеческую жизнь. Человек стал другим после Христа, чем был до Него. Его природа изменилась; метафизическая мутация, издавна, со времен Адама, искажавшая человеческий образ, была изжита Боговоплощением, Крестом и Пятидесятницей. Теперь Бог уже не издалека, из‑за гор и туч обращается к человеку, но говорит внутри нашего сердца. Именно потому, что теперь уже не только»Я свет миру»(Ин. 9,5), но и»вы — свет мира»(Мф. 5,14). Теперь ученики Христа, верные Ему, те, в ком Он живет и действует, они теперь — живое и очевидное проявление (эпифания) Бога, ибо в них изобразился Христос (Гал. 4,19).«Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного»(Мф. 5,16). Вот та вершина, на которую позван христианин. Не просто верить во Христа. И не просто творить добрые дела (даже во имя Его). Но жить так, чтобы при встрече с ним через человека явно проступал бы облик Спасителя. Чтобы видя его добрые дела, люди прославляли не его самого, а Отца, Который на небесах.
Один духовный писатель сказал, что никто никогда бы не стал монахом, если бы не увидел однажды на лице другого человека сияние вечной Жизни… Именно этот свет осветил некогда апостолов, и именно этот свет покорил могущественнейшую в мире империю двенадцати рыбакам.«Потому что наше благовествование у вас было не в слове только, но и в силе и во Святом Духе… Вы сами знаете, каковы были мы для вас между вами»(1 Фес. 1,5). Посмотрите, как тесно апостолы увязывают внутреннее доброе устроение духа и успехи внешней проповеди:«Он (Варнава),.. убеждал всех держаться Господа искренним сердцем, Ибо он был муж добрый и исполненный Духа Святого и веры. И приложилось довольно народа к Господу»(Деян. 11, 23–24).
«Я прославился в них», — говорит Христос о Своих учениках (Ин. 17,10). На библейском языке»слава Божия»(теофания) означает именно приобщенность, проявленность, причастность (см., например:«Бог прославился в Нем… Бога Он явил — Ин. 13,31; 1,13).
«Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить», — молится Христос Отцу накануне Своих страданий.«Слава Христова» — слава крестная. Совмещение этих двух понятий:«славы»(победы) и креста (страдания) — и было самым неудобопонятным в Христовой проповеди.«Тогда (накануне Страстной седмицы) приступила к Нему мать сыновей Зеведеевых (апостолов Иакова и Иоанна) с сыновьями своими, кланяясь и чего‑то прося у Него. Он сказал ей: чего ты хочешь. Она говорит Ему: скажи, чтобы сии два сына мои сели у Тебя один по правую сторону, а другой по левую в Царствии Твоем. Иисус сказал в ответ: не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь?»(Мф. 20,20–22). В момент величайшего прославления Христа, в момент исполнения Им Его служения по правую и левую руку от Него будут распятые разбойники… А чашу Ему предстоит пить в кровавом поту в Гефсимании… Но»славу, которую Ты дал Мне, Я дал им»(Ин. 17,22). И если кто хочет разделить с Ним славу Его — тому она будет дана. Но вместе с Его страданиями.«Чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься»(Мф. 20,23).
В людях, готовых своими добрыми делами светить миру и являть Отца, готовых принять месть мира за свою неотмирность, есть тот же свет, что сиял, пока Христос»был в мире»и, который впервые затеплился в Вифлеемских яслях. И там же впервые встретился с тьмой.
Так, уже с самого начала в Евангелии и в иконографической передаче Евангельских событий появляются тревожные нотки. Та же двузначность свершающегося: и спасение, и суд вершатся одновременно — передается и через животных, стоящих у колыбели. Иконописец изображает только вола и осла, но не видно ожидаемых ягнят. В Евангелии о животных вообще нет ни слова. Чтобы понять смысл такого выбора, вспомним ветхозаветное пророчество:«Слушайте, небеса, и внимай, земля, потому что Господь говорит: Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня. Вол знает владетеля своего, и осел — ясли господина своего; а Израиль не знает [Меня], народ Мой не разумеет.»(Ис. 1,2–3).
Трагические новозаветные судьбы Израиля уже предсказаны, и на иконе однозначно явлены. Вол и осел встречают Творца всякой жизни. Простые пастухи идут по зову Ангела. Иноземцы приведены звездой. Но нет у яслей новорожденного Царя Израиля ни ветхозаветного священства, ни израильских владык, ни книжников, ни знатоков Закона.
«Итак, спрашиваю: неужели они преткнулись, чтобы совсем пасть? Никак. Но от их падения спасение язычникам, чтобы возбудить в них ревность. Вам говорю, язычникам… Они отломились неверием, а ты держишься верою. Не гордись, но бойся. Ибо если Бог не пощадил природных ветвей, то смотри, пощадит ли и тебя. Итак видишь благость и строгость Божию: строгость к отпадшим, а благость к тебе»(Рим. 11, 11,13,20–22). Так апостол Павел объясняет причину, по которой»свои»не приняли Искупителя. Теперь вспомним еще один ветхозаветный текст:«не паши на воле и осле вместе»(Втор. 22,10). Мы знаем, что для первых книг Библии очень важен мотив разделения, предохранения от смешения. Израиль не должен утратить свое знание Единого Бога через смешение с язычниками. Но к Христу призываются все люди — откуда бы они ни происходили. Важно не их происхождение. Важно их призвание. Готовы ли вы следовать за Христом, принять Его в качестве своего единственного Господа? Если да — то»Нет уже Иудея, ни язычника… ибо все вы одно во Христе Иисусе.»(Гал. 3,28). И вот, у яслей Богочеловека встречаются вол и осел. В церковной символике, это встреча израильского народа и языческого.
Еще одна особенность иконы Рождества, отстраняющая ее от буквалистского прочтения евангельского повествования и от наших ожиданий, — это взаиморасположение Матери и Младенца. Мария не смотрит на Младенца. Более того, она лежит отдельно от Него, не в пещере, рядом с Ним, а на склоне горы. Появление на иконе горы, изображение Марии наподобие камня, лежащего на горном склоне, связано с ветхозаветным пророчеством Даниила, истолковавшего вещий сон вавилонского царя Навуходоносора:«Тебе, царь, было такое видение: вот, какой‑то большой истукан… У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево его и бедра его медные, голени его железные, ноги его частью железные, частью глиняные. Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их… А камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю»(Дан. 2,31–35). Истукан на глиняных ногах — это языческая империя, а камень, который»в последние дни»(Дан. 2,28) сокрушит владычество язычества и собою наполнит вселенную — это Царство, воздвигнутое Богом, Царство Вечное, Царство Божие (Дан. 2,22).«Последними днями»в Новом Завете называются дни земной жизни Христа,«когда пришла полнота времени»(Гал. 4,4).
Опять, как и в Евангелии, мы видим ту же символику Царства Божия, символику зерна: из малого вырастает вселенское. Это вечное Царство, по пророчеству Даниила, будет дано Сыну Человеческому и получено Им от»Ветхого Днями»(Дан. 7,13–14). В Новом Завете имя Сына Человеческого, как имя мессианское, будет прилагать к Себе Иисус. Кроме того, в Евангелии и образ камня относится ко Христу (Мф. 2,42–44; Лк. 20,17–18). Это камень будет краеугольным, камнем созидания и преткновения и потребует личного, выбирающего отношения к себе, как об этом предсказывал ветхозаветный пророк Исаия («Я полагаю в основание на Сионе камень:.. верующий в него не постыдится» — Ис.28,16). И, наконец, Даниил подчеркивает, что»камень отторгнут был от горы не руками», а Богом (Дан. 2.45), прообразуя тем самым чудесность, Божественность рождения Христа.
А потому с камнем соотносится не только Рожденный, но и чудесно Родившая — Мария. Начало пути»камню»дала именно Она. через Нее Он начал свой земной путь. Поэтому иконографически именно Мария соотносится с камнем, лежащим на склоне горы (есть даже особая иконография, именующаяся»Богородица — Гора Несекомая»).
Так, в изображении Матери и Младенца соединяются два ряда символов Царства Божия. Младенец в пещере напоминает молящемуся о Новозаветных образах Царства, а Мария на склоне горы обращает нас к ветхозаветным ожиданиям этого Царства.
Особо стоит отметить, что Мария на иконе не смотрит на Младенца. То, что только что произошло, в Символе Веры выражается словами — «нас ради человек и нашего ради спасения». Сын Божий пришел на землю, чтобы облегчить тяжесть человеческой муки. Но мучительные сомнения в эти минуты беспокоят земного восприемника Христа — Иосифа — формального мужа Марии.
Мария родилась после долгих молитв и ожиданий ее родителей. Это — «вымоленный ребенок». Чудом получив себе дочку от Бога, родители Марии (Иоаким и Анна) решили Богу посвятить дитя. С детства Мария росла при Иерусалимском Храме. Когда она достигла порога девичества, ее родители скончались. Законы ритуальной чистоты не позволяли жить в Храме повзрослевшей девушке. Монастырей ветхозаветный мир не знал. Более того, общественное мнение и религия Израиля вполне сурово относились к бездетным людям, особенно к женщинам, особенно из рода Давида, к которому принадлежала Мария (так как никто не знал, от кого именно родится долгожданный Мессия). И как знать, может быть именно та женщина, что сейчас отказалась от брака и деторождения, могла бы стать матерью Избавителя, и, может, ее нынешнее бесплодие еще на годы отлагает пришествие Радостного Дня… Закон предписывал каждой девушке как можно скорее выйти замуж. Но у Марии было ощущение, что ее жизненное призвание связано с чем‑то иным, чем обычный брак. Она упросила священников выдать ее замуж лишь формально. Из Храма ее вывели, чтобы передать на попечение старому вдовцу, имевшему детей от первой жены, и, обещавшему хранить чистоту Девы (дети Иосифа в Евангелиях называются»братьями Иисуса»).
Иосиф стал»обручником»Марии. И именно на него и устремляет свой взгляд Богоматерь на иконах Рождества. Иосиф обуреваем сомнениями. Он знает, что на деле, он не муж Марии. А, значит — не отец Ребенка. Что делать? По закону жена, нарушившая верность супругу, должна быть до смерти закидана камнями. Выдать Марию на суд или просто тайно отпустить ее из своего дома, чтобы она жила дальше как пожелает? Не завершить ли фиктивный брак фиктивным разводом? Позднейшая христианская этика допускает только одну причину для развода — неверность одного из супругов (и в очень редких случаях — бесплодие брака). Но ветхозаветные обычаи допускали обычный развод по согласию супругов. Итак, что сделать с Марией?… Сам Иосиф в конце концов склоняется к более мягкому исходу.«Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее»(Мф. 1,19). Евангелие нам рассказывает, что эти сомнения посещали Иосифа, еще когда он лишь заметил непраздность своей нареченной жены. И сразу же Евангелие повествует о разрешении этих сомнений:«Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого»(Мф.1,20).
Икона Рождества напоминает о борениях Иосифа, и, потому, Мария взирает на того, кому первая весть о чудесном Рождестве причинила боль.
Исторически, хронологически искушение Иосифа началось задолго до самой ночи Рождества. Но икона сводит разновременные события, чтобы подчеркнуть необычность, чудесность совершающегося. То, что не в состоянии помыслить человек, что не вмещается ни в какие физические и метафизические представления — стало фактом, самым важным фактом бытия.
Другое чудо, другое разрешенное сомнение, представленное на иконе, — уверение Саломии. Если сцена искушения Иосифа обычно находится в левом нижнем углу иконы, то уверение Саломии — напротив, в правом нижнем углу. Апокрифическое»Первоевангелие Иакова»рассказывает, что Саломия не поверила свидетельству повивальной бабки о девственности Родившей, и, омывая Роженицу, дерзнула сама проверить невероятное сообщение. За неверие рука ее была парализована. В ответ на свои покаянные слезы Саломия услышала:«поднеси руку твою к Младенцу и подержи Его, и будет тебе спасение и радость», что Саломия и исполнила. На иконе показывается, как обретшая веру Саломия обмывает Младенца*.
Сюжет уверения Иосифа должен подтвердить чудесность, необычность, божественность Рождества. Сцена омовения, напротив, призвана подтвердить подлинность воплощения: Сын Божий не просто кажется человеком, но действительно стал человеком. Все, что требуется малышам, необходимо и Ему. Иисус — истинный Бог и истинный человек. Без ясного утверждения обеих этих истин невозможно быть христианином.
Наконец, в иконе Рождества есть еще ряд образов, помогающих усвоить смысл Рождества как границы, как встречи Ветхого и Нового Заветов. Народ Ветхого Завета — «Израиль по плоти» — представлен пастухами, в то время как человечество, от язычества пришедшее прямо ко Христу, минуя суровость Ветхого Завета, представлено волхвами–персами. В христианской книжности нередко волхвов и пастухов видят как аллегорию различных путей к единой Истине — пути разума и пути веры. Пастухи — образ людей, чистых душой, простых и неученых, но доверяющих своему сердцу и Богу. Пастухи, приняв от Ангела благовестие, в чистоте и простоте сердца приняли возвещенное Им и поспешили к яслям. Волхвы же — это астрологи, астрономы, ученые люди, которые по своим вычислениям и расчетам узнали время Рождества Всемирного Царя и отправились на Его поиски. Это образ людей, которые через познание мира приходят к признанию Творца. На иконах обычно пастухи стоят непосредственно у входа в пещеру, а волхвы еще далеко, за холмом. Путь пастухов прямее и короче, чем путь жаждущих»исследованием найти Бога»(Иов. 11,7). Волхвы на иконе разного возраста. Впереди указывает на звезду самый юный. Во всяком возрасте можно найти Христа и поклониться ему. Но лучше сделать это не в»одиннадцатый час»своей жизни, а в»первый»(Мф. 20).
Наконец, на иконе Рождества представлены Ангелы. Обычно на древних иконах один Ангел обращает лик к небу, второй — склоняется к пастухам. Это зримое выражение двойного ангельского служения: их назначение в славословии Богу и в возвещении людям Божьей воли.
Собрана вся Вселенная — ибо это праздник ее обновления. Святитель Григорий Богослов писал:«Рождество — не праздник новизны, но обновления». Пришествием Бога старый мир не сжигается, не уничтожается, не обессмысливается, и вместо него не творится новый. Мир прежний — обновляется.«Воплощение Божие дает универсуму новый смысл, который есть цель и оправдание его существования, и его грядущее Преображение. Вот почему все творение участвует в таинстве рождения Искупителя»*.
Словесной иконой совершающегося является праздничный кондак:«Дева днесь Пресущественного (то есть Того, Кто выше всякого существования) рождает и земля вертеп (пещеру, убежище) Неприступному приносит; ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют: нас бо ради родися Отроча младо — Превечный Бог».
Андрей Кураев — Чудо встречи. Из книги "Школьное богословие»
Cретение. Последний из зимних праздников. Последний праздник перед Великим Постом. Рождество–Крещение–Сретение. Три раза зимними вечерами Церковь напоминала о том, как Бог приходил к людям. Затем, весенними днями Поста, начнется уже путь наших порывов к Богу, и, шаг за шагом, неделю за неделей, мы будем тщиться вытягивать себя из распутицы наших грехов…
А пока — три действия, три шага, которые сначала сделал к нам Тот, Кто дал начало нашей Вселенной, но затем вдруг Сам вошел внутрь нашего мира и нашей жизни. В Рождестве Он стал человеком. В Крещении принял на Себя тяжесть наших, а не Своих грехов. В Сретении Он просто вручил Себя в руки людей…
«Сретение»на церковнославянском значит»встреча». На сороковой день после рождения Младенца Мария приносит своего первенца в иерусалимский храм, чтобы священник посвятил Его Богу. Сын Марии в Своих руках хранит всю Вселенную — но в этот день Он сам несется руками священника… Бог к человеку несом человеком же…
И само Сретение — это встреча человека и Бога. Старый, очень старый иерусалимский священник Симеон всю жизнь ждал встречи с Богом. Даже сама старость была дана ему как наказание за то, что когда‑то он потерял веру. И в ту минуту давних сомнений ему было сказано: ты не умрешь, пока сам не увидишь исполнения пророчеств. И вот этот день пришел. И что же — разверзлись небеса, и в ликующем хоре Ангелов сошел к Симеону Горний Свет? Огненная ли колесница, что являлась Илии и Иезекиилю, промчалась пред Симеоном? Облако ли с гремящим гласом и блистаниями молний, из которого некогда Моисей услышал десять заповедей, осияло старца? Нет. Пришла молоденькая мать, и на руках у нее был месячный малыш… Но тот сердечный трепет, который был знаком и Моисею, и Илие, и Иезекеиилю, пронзил вдруг Симеона, и в его сердце сказались давно готовые слова:«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…».«Теперь Ты отпускаешь меня, отпускаешь уйти дорогой отцов, разрешаешь пройти через дверь смерти, и эти врата уже не страшны для меня — ибо я видел Спасение мое и Твоих людей»…
Понимаете ли вы смысл этого чуда? К человеку Бога приносят не ангелы, а люди! И до сих пор ту дорогу, что ведет к Небу, нам указывают не архангелы и не дивные видения, а люди, их человеческое слово и человеческое действие. Простые люди, в чьих словах и пересказах Евангелия наше сердце вдруг опознает лучик Правды. Но когда затем мы идем по этому лучу, то оказывается, что этот способ передачи нам Небесного Евангелия через земных людей отнюдь не был случаен. Оказывается, без людей вообще нельзя прийти к Богу. И если Творец не возгнушался стать одним из нас, то, значит, так часто встречающееся желание»чистой духовности»(без людей, без Церкви, без общения с людьми в молитве и таинствах), очевидно же происходит не от Бога.
Встреча с Богом. Пытаться рассказать, как и из чего она происходит — это сложнее, чем пытаться написать инструкцию о том, как настоящая любовь прорастает в человеческом сердце. Но все же пусть эта аналогия нам поможет. Представьте, в день десятилетия своей свадьбы супруги вспоминают, как произошла их первая встреча. И смеются, потому что слишком несоразмерны оказались первые мотивы и причины знакомства и те плоды (включая малыша, что недавно занял детскую кроватку), которые в результате появились.«Я‑то тогда подошел, честно говоря, просто надеясь, что ты дашь мне списать!»«А я стала разговаривать с тобою, потому что надеялась, что ты познакомишь меня с твоим другом, и кроме того, у тебя была такая смешная прическа!..». Поклонник какой‑нибудь абстрактно–платонической любви, наверно, услышав такой разговор, сказал бы, что это все низко и просто‑таки оскорбляет»великое таинство любви»…
Во всяком случае именно так принято сегодня говорить о тех вполне обыденных обстоятельствах, которые подводят человека к вере. Человек пришел в храм помолиться еще не о спасении своей души, а просто о выздоровлении от гриппа:«Ах, какая пошлость!». Некто переступил впервые церковный порог и простоял впервые в жизни Литургию потому, что считает, что это как‑то поможет его политической карьере — конечно, прежде всего ему придется прочитать груду возмущенных газетных рецензий. Другой пожертвовал на восстановление храма часть своей прибыли — конечно, теоретики любви скажут, что это не»подлинная вера». Но как бы и по каким мотивам человек ни приближался к вере — надо прежде всего порадоваться тому, что движение есть, и не затоптать его неуместной иронией… Человек делает первый шаг:«ищу покоя»;«нет смысла»;«может, выздоровлю». И конечно, можно свысока смеяться над этим — мол, к Богу за утюгом. Но — «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…».
В Московской семинарии в семидесятые годы был замечательный случай. Юноша на вступительном собеседовании не смог ответить ни на один вопрос. Он не знал»Отче наш», не имел даже представления о»Символе веры»; Литургия и Богослужение явно еще не касались его жизни. Измученный экзаменатор, наконец, спрашивает его:«Ну, хорошо, но хоть что‑нибудь ты знаешь?». И в ответ абитуриент вдруг начинает наизусть читать отрывок из Евангелия от Иоанна, отрывок без сюжетного начала и без конца…«Что это?» — спрашивают его.«Не знаю. Но просто я стоял на остановке, и долго не было автобуса. И вдруг ветром к моим ногам поднесло листок бумаги. Я поднял его — там было написано это. И пока я читал, я сердцем понял, что все это — правда!«… Его ответ был сочтен достаточным…
Но чаще в тех стенах, на тех же экзаменах в ответ на вопрос о первом шаге к монастырским воротам слышно другое, хотя и не менее чудесное:«познакомился со священником»;«случайно встретился с семинаристом»;«друзья свозили на паломничество в Лавру». Мы же помним, что в Сретении человек помогает человеку найти Бога.
Это было в четвертом веке. Был старец — человек святой жизни, но в богословии отнюдь не искушенный. Первое его свойство проявлялось, в частности, в том, что каждый раз, когда он совершал Литургию, он видел сослужащих ему ангелов. А вот второе привело к тому, что в своих молитвах он неосторожно начал употреблять выражения вполне еретического характера. Заметив это, один проходивший мимо богослов однажды обратил его внимание на ошибки. Старец не придал значения его словам: ведь раз ангелы не отступают от моей службы, значит, я служу по–православному! Наконец, уступив настояниям своего исправителя, старец спрашивает у ангелов:«Правда ли то, что сказал мне этот человек?».«Послушайся его: он правильно говорит», — отвечали ему ангелы.«Почему же этого не сказали мне вы?»«Бог так устроил, чтобы люди были исправляемы людьми же», — был ответ ангелов…
Сретение: Бог среди людей. И люди, которых приход Бога не разъединил, а сблизил друг с другом… И вся христианская этика и аскетика — не более, чем искусство не потерять эту дарованную нам близость с Богом и с людьми*.
П. В. Лопухин. Толковая Библия. Из Евангелия от Матфея о Рождестве Христовом
Глава 1
18. Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго.
18. (Лк II:1–2). В начале этого стиха евангелист употребляет то же самое слово, какое и в начале 1–го стиха: генезис. В русск. и славянском это слово теперь переводится словом: рождество. Перевод опять неточный за неимением подходящего русского слова. В собственном смысле лучше было бы перевести так: «происхождение Иисуса Христа (от девы Марии) было так». Обручальные обряды у иудеев несколько походили на наши, бывающие при благословении жениха и невесты. Об обручении составлялся договор или же давалось в присутствии свидетелей торжественное устное обещание в том, что такой‑то человек берет за себя замуж такую‑то невесту. По обручении невеста считалась обрученной женой своего жениха. Их союз можно было уничтожить только правильным разводом. Но между обручением и браком, как и у нас, протекали иногда целые месяцы (см. Втор XX:7 [[238]]). Мария — слово греческое; по–арамейски — Мариам, а по–евр. — Мирьям или Мириам, слово производится от еврейского мери — упрямство, строптивость — или от рум, «быть возвышенным, высоким». По Иерониму, имя это значит domina. Все производства сомнительны. — Прежде, нежели они сочетались, т. е. прежде, чем была самая свадьба. Жили ли Иосиф и Мария в одном доме после обручения, неизвестно. По Златоусту, «Мария жила уже у него (Иосифа) в доме». Но выражение: «не бойся принять Марию, жену твою», по–видимому, показывает, что Иосиф и Мария не жили в одном доме. Другие толкователи согласны с Златоустом. — Оказалось, — сделалось заметным для посторонних лиц. — От Духа Святаго. Все обстоятельства, о которых говорит евангелист, отличаясь чудесным характером, нам непонятны (ср. Лк III:22; Деян I:16; Еф IV:30 [[239]]).
19. Иосиф же муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее.
19. Муж ее, — слово муж, по буквальному переводу с греческого, означает буквально мужа, а не обрученного. Но ясно, что евангелист употребляет это слово в смысле защитника, покровителя и даже, может быть, обрученного. Иначе в его собственном повествовании было бы очевидное противоречие. В Свящ. Писании слова муж и жена иногда употребляются не в смысле супругов (Быт XXIX:21 [[240]]; Втор XXII:23–24 [[241]]). — Будучи праведен — евр. цадик. Так назывались люди благочестивые, всегда старавшиеся исполнять постановления закона. Почему здесь Иосиф называется так, ясно. Увидев, что Мария беременна, он подумал, что она сделала дурное, и так как закон наказывал за дурные дела, то и Иосиф вознамерился наказать Марию, хотя это наказание, вследствие его доброты, и должно было отличаться легкостью. Слово «праведен», однако, не означает: добр или любвеобилен. В Евангелии ясно можно наблюдать борьбу чувств в душе Иосифа: с одной стороны, он был праведен, а с другой — относился с сожалением к Марии. По закону он должен был употребить власть и наказать ее, но по любви к ней не желал ее огласить, т. е. ославить, рассказать другим о ней и затем на основании своего оглашениями рассказа потребовать наказания Марии. Слово «праведен» выражением «не желая» не объясняется; это — последнее — дополнительное и особое деепричастие (в греч. причастие). Иосиф был строгий блюститель закона и, кроме того, не желал огласить Марию. Слово «огласить» читается в греческом различно: 1. По одному чтению «огласить» (???????????) следует объяснять так: подать пример, выставить на показ ради примера. Слово редкое, у греков не употребительное, а в Новом Завете встречающееся только в Кол II:15 [[242]]. Оно может быть равнозначительно выражению: «просто отпустить». 2. Во многих других рукописях употреблено более сильное слово — пристыдить или подвергнуть опасности, огласить затем, чтобы навлечь нечто худое, предать смерти как женщину, не оказавшуюся верною (???????????????). Хотел — здесь в греческом употреблено другое слово, а не «не желая» — означает решение, желание привести намерение свое в действие. Греческое слово, переведенное словом «отпустить», означает «развестись». Развод мог быть тайный и явный. Первый совершался в присутствии только двух свидетелей, без объяснения причин развода. Второй торжественно и с объяснением причин развода на суде. Иосиф вознамерился сделать первое. «Тайно» может означать здесь и тайные переговоры, без разводного письма. Это, конечно, было противозаконно Втор 24, 1; но разводное письмо, если бы оно и было секретным, противоречило бы употребленному в Евангелии слову «тайно».
20. Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святаго;
20. Но когда Иосиф помыслил это, — в слове «помыслил» в греч. подразумеваются колебания и сомнения и даже страдания, — «се, Ангел Господень…» Слово «се», по–русски «вот», употребляется преимущественно в Евангелиях Матфея и Луки и придает особенную силу последующей за ним речи. Читатель или слушатель приглашаются здесь к особенному вниманию. Далее евангелист повествует, каким образом сомнения и колебания Иосифа были устранены. Ангел Господень во время благовещения явился Деве Марии наяву, потому что с ее стороны требовалось сознательное отношение к благовестию Ангела и согласие: благовестие Ангела Марии относилось к будущему и было высшее. Иосифу Ангел является во сне, избирая сон как бы орудием или средством, и при том менее совершенным, чем бодрственное видение, для сообщения божественной воли. Благовестие Иосифу не имело такого значения, как благовестие Марии, — было просто предостережением. — Ангел значит вестник, посланник; но здесь разумеется не простой вестник, а Господень. Как можно заключать из Евангелия Луки, это был Ангел Гавриил. Он сказал Иосифу во сне (Иосиф, сын Давидов — в греческом именительные падежи вместо зват.), чтобы он не боялся принять Марию, жену свою. Не бойся — здесь в значении: не сомневайся что‑либо сделать. — Принять — толкование этого слова находится в зависимости от того, была ли Мария в доме Иосифа или вне его. Если была, то «принять» будет означать восстановление ее прав как обрученной; если не была, то, кроме этого восстановления, слово будет означать еще и принятие ее в дом Иосифа из дома ее отца или родственника. Жену твою: не в смысле «как жену твою». Причина, почему Иосиф должен был принять Марию — родившееся в ней, т. е. еще не родившийся или появившийся на свет младенец, а только зачавшийся, поэтому и средний род. Со времени сновидения Иосиф должен был сделаться хранителем и покровителем и самой матери, и Младенца.
21. родит же Сына, и наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их.
21. Родит же сына — глагол (???????) употреблен тот же самый, какой и в 25–м ст., указывает на самый акт рождения (ср. Быт XVII:19 [[243]]; Лк I:13). Глагол?????? употребляется только тогда, когда нужно обозначить происхождение детей от отца. И наречешь — (так в греч.; в слав. и некоторых русских изданиях: нарекут) вместо нареки, назови, будущее вместо повелит., употребляется и у нас для выражения смягченных приказаний, иногда совсем не отличаясь по форме от повелительного (напишите, напишете, выучите, посмотрите, посмотрите и проч.). Ибо Он спасет людей Своих от грехов их. Он, именно Он, Он один, спасет народ (греч.) — Свой, т. е. известный народ, принадлежащий именно Ему, а не кому‑либо другому. Прежде всего разумеется здесь еврейский народ — так мог понимать слова эти Иосиф; затем люди из всякого народа, — однако из еврейского и из других народов только те лица, которые суть Его последователи, веруют в Него, принадлежать собственно Ему. — От грехов их (греч. его, т. е. народа) — не от наказания за грехи, но от самых грехов — замечание весьма важное, указывающее на подлинность Евангелия Матфея. В самом начале евангельского благовестия, еще когда последующая деятельность Христа не выяснилась и не определилась, указывается, что Иисус Христос спасет народ Свой от грехов его, не от мирского подчинения светской власти, но именно от грехов, преступлений против заповедей Божьих. Здесь мы имеем ясное обозначение природы будущей «духовной деятельности Христа».
22. А все сие произошло, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит:
22. Неизвестно, чьи слова изложены в этом стихе, Ангела или евангелиста. По словам Златоуста «достойно чуда и достойно самого себя воскликнул Ангел, говоря» и т. д. Т. е. Ангел, по Златоусту, «отсылает Иосифа к Исаии, дабы, пробудившись, если и забудет его слова, как совершенно новые, будучи вскормлен писанием, вспомнил слова пророческие, а вместе с тем привел на память и его слова». Такое мнение поддерживается и некоторыми новейшими толкователями на том основании, что, если считать эти слова принадлежащими евангелисту, то речь Ангела представлялась бы неясною и незаконченною.
23. се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог.
23. Приведенные Ангелом (или, по другому мнению, самим евангелистом) слова встречаются у Ис VII:14 [[244]]. Они приведены с незначительными отступлениями по переводу LXX; сказаны были Исаией иудейскому царю Ахазу по случаю нашествия на Иудею царей сирийского и израильского. Слова пророка ближе всего указывали на современные ему обстоятельства. Употребленное в еврейском подлиннике и греч. перев. слово «дева» означает буквально деву, имеющую родить сына естественным путем и от мужа (см. Ис VIII:3 [[245]]), где та же дева называется пророчицей. Но затем мысль пророка расширяется, он начинает созерцать будущие события, которые наступят при полной перемене современных ему обстоятельств — вместо нашествия царей израильского и сирийского Иудею подчинит царь ассирийский. Он «пойдет по Иудее, наводнит ее и высоко поднимется — дойдет до шеи; и распростертие крыльев ее будет во всю ширину земли Твоей, Еммануил!» (Ис VIII:8). Если в первом пророчестве следует разуметь обыкновенную деву, обыкновенное рождение и обыкновенного иудейского мальчика, названного Еммануилом, то в VIII:8 именем этим, как это видно из слов пророка, называется Сам Бог. Хотя пророчество и не относилось в талмудических писаниях к Мессии, однако ясно можно видеть, что оно имеет высший смысл. Мессианское приложение пророчества сделано было впервые в Евангелии Матфея. Если слова 23–го ст. и были словами Ангела, то выражение «что значит» и проч. следует приписать самому евангелисту. Это обычное греческое выражение, показывающее, что еврейское слово или слова переводятся или толкуются при переводе с еврейского на греческий. По мнению некоторых толкователей, «что значит» служит доказательством, что Евангелие Матфея было первоначально написано не на еврейском языке, а на греческом. С другой стороны, говорили, что когда Евангелие было переведено на греческий, то уже в это время было вставлено выражение или переводчиком, или самим евангелистом.
24. Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень, и принял жену свою,
24. Когда Иосиф пробудился от сна, то поступил так, как повелел (соб. предначертал, установил, определил) ему Ангел Господень.
25. и не знал ее. Как наконец Она родила Сына Своего первенца, и он нарек Ему имя: Иисус.
25. (Лк II:7). В этом стихе нужно объяснить прежде всего слова как наконец, буквально до, слав. дондеже, доколе. По мнению древних и новых толкователей, слово это не имеет такого значения: «до, следовательно после» (ср. Быт VIII:7 [[246]], 14 [[247]]; Пс LXXXIX:2 [[248]] и проч.). Правильное объяснение этого стиха таково: евангелист говорит только о времени до рождения Младенца, а о последующем времени не говорит и не рассуждает. Вообще «что было после рождения, о том предоставляется судить тебе самому» (Злат.). Слова «первенца» нет в самых важных и древних рукописях, Син. и В. Но в других рукописях, менее важных, но зато многочисленных, слово это прибавлено. Оно встречается у Луки II:7, где нет разночтений. Означает и первого—последнего, но не всегда. В некоторых случаях — первого сына, за которым следовали другие. Он нарек — выражение это относится к Иосифу. Он нарек имя Младенцу согласно повелению Ангела и в силу своей власти, как законного, хотя и не природного, отца (ср. Лк I:62–63).
Глава 2
Поклонение волхвов Спасителю (1–12). Бегство Иосифа и Марии с Младенцем в Египет (13–15). Избиение Иродом младенцев в Вифлееме (16–18). Возвращение из Египта в Назарет (19–23).
1. Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят:
1. При объяснении этого стиха нужно, прежде всего, обратить внимание на вероятность быстрой смены событий первоначального детства Спасителя. Мы с трудом можем предполагать, чтобы пребывание Его в Вифлееме после рождения было продолжительно, что протекло много времени от рождения Его до принесения в храм, и от бегства в Египет до возвращения из этой страны. Вероятнее всего, на все эти события потребовалось лишь несколько месяцев. Общепринятое в настоящее время мнение о порядке событий Рождества Христова таково: отправление Иосифа и Марии в Вифлеем (Лк II:12); Рождество Христово (Мф I:18–25; Лк II:3–7); поклонение пастухов и сретение (Лк II:8–39); поклонение волхвов и бегство в Египет (Мф II:1–18), а затем возвращение в Назарет (Мф II:19–23; Лк II:39). — Слова: когда Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим… можно было бы понимать в греческом тексте двояко, если бы он соответствовал русскому, — т. е. что или Иисус родился во дни Ирода, или волхвы пришли во дни Ирода. Но последнему пониманию препятствует слово???? — вот (в русск. пропущено; слав. «се»), которое разделяете речь и заставляет относить слова «во дни царя Ирода» к слову родился. Почему слово «вот» или «се» выпущено в русском переводе, нам неизвестно. Для такого опущения в существующих кодексах нет никаких оснований. — В Вифлееме Иудейском: что Иисус Христос родился в Вифлееме Иудейским, — в этом согласуются два евангелиста Матфей и Лука (II:4). Вифлеем, где родился Спаситель, называется в Евангелии Иудейским, в отличие от другого Вифлеема, который находился в колене Завулоновом, недалеко от озера Галилейского (Нав XIX:15 [[249]]), хотя евангелист и не хотел здесь сообщать географических сведений. Вифлеем назывался в древности еще другим именем — Ефрафа (Быт XXXV:16 [[250]], 19 [[251]]; XLVIII:7 [[252]]; Мих V:2 [[253]] — еврейск. ст. 1, и во многих других местах Ветхого Завета). Здесь Рахиль родила Иакову Вениамина, «роды ее были трудны», она умерла и погребена по дороге в Ефрафу, т. е. в Вифлеем, Сюда Руфь пришла с Ноэмминью (Руфь I:19 [[254]]), собирала здесь колосья на поле Вооза, вышла за него замуж и родила ему Овида, у которого был сын Иессей, отец Давида (Руфь IV:14 [[255]]). Так как Давид родился и жил первоначально в Вифлееме, то он называется еще «городом Давидовым» (Лк II:4, 11). В настоящее время Вифлеем — такой же маленький городок, каким был всегда и прежде, на три часа пути от Иерусалима (верстах в 10–12), по дороге в Хеврон, расположен в стороне от этой дороги версты на полторы, к востоку. Весной местность около Вифлеема, когда пробивается трава, распускаются деревья и цветут полевые душистые анемоны, очень живописна. С плоских крыш вифлеемских домов можно видеть сильно понижающуюся к юго–востоку местность, где много закругленных бело–желтоватых холмов, и вдали виднеется Мертвое море, лежащее тысячи на четыре футов ниже местности, на которой расположен Вифлеем. В Вифлееме нет ни речек, ни ручейков, и воду берут обыкновенно из цистерн, которые наполняются дождевой водой. Но в равнине несколько дальше к югу от Вифлеема протекает ручей, где много воды, из «прудов Соломоновых». Жители трудолюбивы, занимаются преимущественно выделыванием и продажей разных вещиц путешественникам и обработкой земли, которая отличалась издавна плодородием. На месте рождения Христа и теперь существует пещера, увешанная дорогими лампадами. Во дни царя Ирода: т. е. Ирода, называемого «великим». Он был сын идумеянина Антипатра, а мать у него была арабка. Он был коронован царем иудейским в Риме и после того должен был завоевывать себе царство оружием. Евреи его ненавидели, несмотря на то, что в угоду им он перестроил иерусалимский храм с большим великолепием. Ирод был очень жесток и не брезговал ничем с целью упрочить за собой царство. Он казнил своего шурина (брата своей жены, Мариамны), тестя, тещу, троих сыновей и многих других лиц, подозревая их в заговорах против себя. Умер по достаточно точным вычислениям в 750 году от основания Рима, вскоре после рождения Спасителя, на 38 году своего царствования и на 70 году жизни. Подробные сведения об его царствовании сообщаются у Иосифа Флавия в его сочинении «Древности иудейские». гл. 14–17. — Волхвы с востока. О происхождении волхвов, которые пришли на поклонение к Спасителю, ничего определенного неизвестно, кроме того, что они пришли из восточных стран относительно, конечно, Иерусалима. Существует немало указаний, что волхвы, которые и по–еврейски, и по–гречески назывались маги, жили во многих странах и у многих народов — в Аравии, Персии, Халдее и Парфии. В последнее время, на основании новейших открытий ассиро–вавилонских клинообразных надписей, немецким экзегетом Цаном и другими предложена гипотеза о происхождении магов, которая представляется наиболее вероятною. Вкратце она заключается в следующем. Выражение «с востоков» (???????????), без члена и во множественном числе, сообщает представление о неопределенной дали в восточном направлении от Палестины, и уже по одному этому устраняет мысль об Аравии, — если бы даже царство набатейцев, которое в Гал I:17 [[256]] ср. 2 Кор XI:32 [[257]] называется Аравиею, бывшее к востоку от Иудейской области, и простиралось до Дамаска. Если обратить внимание на то, что выражения ев. Матфея указывают прежде всего на магов как на астрологов (Мф совсем не говорит, что это были какие‑нибудь фокусники и чародеи, которых тогда много было в римской империи), то нельзя сомневаться, что волхвы пришли из какой‑нибудь местности парфянского царства, тогда господствовавшего почти над всей Месопотамией или непосредственно, или через зависимых от него, подчиненных парфянам, царей, как это было в Едессе и Адиавене. Таким образом, волхвы пришли или из Вавилонии, или из какой‑нибудь другой части Месопотамии, или же из прилегающих к ним местностей. О вавилонских магах говорится несколько раз в Библии. Так в Иер XXXIX:3 [[258]] и 13 [[259]] упоминается раб–маг («начальник магов») как титул вельможи, сопровождавшего Навуходоносора. В книге пророка Даниила не встречается слова маг, но перечисляются различные мудрецы, заклинатели, снотолкователи и проч. — они называются касдим–халдеи как особый класс (II:2 [[260]], 10 [[261]]; IV:4 [[262]]; V:11 [[263]]). В других местах они называются «мудрецами вавилонскими» (II:12 [[264]], 48 [[265]]), а также и халдеями (II:4 [[266]], 10 [[267]]). Словом «халдеи» греки и римляне обыкновенно называли касту священников и ученых у вавилонян, их характеристикой постоянно считали занятия астрономией и астрологией. Дары, принесенные магами, изобилуют не в одной только Аравии. Таково мнение Цана. Что эти восточные маги интересовались Палестиной, в доказательство цитируют такие изречения «магов и астрологов Ниневии и Вавилона»: «когда звезда находится на ее (Девы–созвездие) левом роге, будет затмение кольца Агарру» (= Финикии и Палестины); «когда Лев темен, торговля Агарру встретить помехи»; «когда Венера является в Деве, урожай Агарру будет хорош»; «когда Юпитер вступает в середину луны, возникнет нужда в Агарру»; «когда Сатурн, звезда Агарру, делается тусклым, худо для Агарру; будет враждебное нападение на Агарру». Следует при этом припомнить, что в Месопотамии жил Валаам, пророчествовавший о звезде Иакова. Название волхвов «царями» следует считать позднейшими вымыслами, равно как и их имена Валтасар, Каспар, или Иаспар, и Мельхиор, впервые указанные (Бедой) только в седьмом веке по Р. X., также определения их числа (трое — соответственно трем, принесенным ими, дарам, или по числу лиц Св. Троицы) и достоинства, как представителей трех главных народностей, происшедших от Сима, Хама и Иафета. Одно только может считаться достоверным: волхвы не были иудеями. Это видно из их вопроса: где родившийся царь иудейский (а не наш царь)? а также из очевидного незнакомства их с лицом, каким был Ирод и которому и во время которого нельзя было предлагать безопасно вопросов, подобных тому, какой предложили маги, незнания волхвов, где находится Вифлеем, и проч.
2. где родившийся Царь Иудейский? ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему.
2. Относительно звезды волхвов существует несколько мнений и предположений.
1. Думают, что звезда, явившаяся волхвам, была не обыкновенная, а чудесная. Так полагает Иоанн Златоуст, мнение которого разделяется многими экзегетами, в том числе и новейшими. Так английский комментатор Евангелия Матфея Морисон, возражая против мнения Кеплера (см. ниже), говорит, что это мнение несостоятельно ни с научной, ни с экзегетической стороны. «Из ст. 2 мы заключаем, что звезда, которую видели маги, не была звездой, появившейся на небе в современном и научном смысле термина звезда. Она не была ни постоянной звездой, отстоящей от земли на огромное расстояние, ни планетой, обращающейся вокруг нашего солнечного центра. Маги никогда не думали о звездах как об отдаленных мирах. Звезда была для них только светящейся небесной точкой. И такая светящаяся точка явилась им на западе от них, когда они наблюдали небесный свод. Она явилась им, указывая на Иудею, и звала их туда. Почему же она не могла быть чудесной звездой? Иисус Христос был центром огромного круга сверхъестественных существ; а этот круг пересекал во многих точках множество других кругов, и во внешней, и человеческой природе. Отсюда — приготовления к Его явлению не только среди иудеев, но и среди окружающих язычников… Отсюда же и сосредоточение чудес при Его рождении, жизни и смерти и около них. Отсюда же (почему нет?) и звезда волхвов». [[268]]
Против этого мнения можно возразить, что ни из Евангелия, ни из других каких‑либо источников (которых, кстати, и нет) совсем не видно, чтобы звезда волхвов руководила ими на пути в Иерусалим. Если бы путешествие волхвов совершилось под руководством звезды, то спрашивается, почему она привела их в Иерусалим, а не прямо в Вифлеем? Не противоречит подобным предположениям самый вопрос волхвов о месте рождения Царя Иудейского? Далее, ясно, что волхвы отправились в Вифлеем не потому, что путь туда указан был им звездой, а потому, что узнали о месте рождения Христа, хотя бы и не сами лично, а через посредство других, от «первосвященников и книжников» (ст. 4). Когда звезда явилась волхвам снова на пути в Вифлеем, то это было только подтверждением уже полученных ими раньше сведений, которые были бы им совсем не нужны (и о них незачем было бы и упоминать) при исключительно чудесном руководстве. Наконец, мнение Морисона о том, что звезда явилась волхвам на западе от них и в направлении к Иерусалиму, совершенно произвольно и противоречит ясному утверждению самих волхвов, что звезда явилась им на востоке.
Если устранять из этих и подобных явлений все естественное, то это значит не только насиловать евангельский текст, но и умалять чудесное значение самых евангельских событий. Какая польза для какого‑нибудь чуда, если мы будем объяснять его другим чудом? Приобретает ли ясность и делается ли понятным какое‑нибудь чудо от подобных объяснений? Чудо не есть действие или событие, совершаемое при помощи других чудес, а есть чудо само по себе. В настоящем случае чудо есть явление Бога во плоти. Природа могла свидетельствовать об этом чуде естественным образом, нисколько не умаляя главного чуда, подобно тому, как солнце не получает никакого умаления или увеличения своего блеска, если мы днем гасим или зажигаем в своей комнате лампу. Правда, пришествие в мир Искупителя сопровождалось чудесами; но рядом с ними были и такие явления и события, которые мы вполне можем и должны причислить к разряду естественных и даже ненормально естественных (уродливых, как напр., избиение младенцев) событий.
2. Второе мнение принадлежит знаменитому астроному Кеплеру (1571–1630), наблюдавшему в 1603–1604 годах соединение планет Юпитера и Сатурна, к которым в следующем году присоединилась еще планета Марс, так что из трех планет составилась одна планета, светившая несколько времени. Соединение это было, конечно, только видимое, оптическое, на самом деле планеты были столь же отдалены одна от другой, как и в другое время; только глазу казалось, что они слились или соединились. При помощи математических вычислений Кеплер нашел, что такое соединение планет бывает однажды в 800 лет. Если отчислить от 1604 г. 800 и потом еще 800 лет, то окажется, что время соединения планет как раз падает на время Рождества Христова. На основании этих соображений Кеплер определил год рождения Христа 748 от основания Рима. Но последующие ученые находили эту дату не точной и не вполне соответствующей евангельским рассказам (Христос родился незадолго до смерти Ирода в 750 году от основания Рима [[269]]) и определяли год рождения Христа — 25 декабря 749 годом от основания Рима. Определение времени рождения Христа — 25 декабря 749 года хорошо согласуется и с некоторыми другими данными, по которым можно определить год рождения, объясняет также и обстоятельство, почему Ирод велел убить младенцев в Вифлееме от двух лет и ниже — потому что новая звезда явилась, по вычислениям Кеплера и других, года за два до Р. X., в 747 г. от осн. Рима. Однако против такого толкования выставляют то возражение, что в ст. 9 говорится, очевидно, о той же самой звезде, о какой и во втором стихе, которая по–гречески называется?????. Если «звезда» ст. 9 образовалась из соединения трех планет, то каким образом случилось, что она «шла» пред волхвами и остановилась над домом, где был Младенец? Далее указывают и еще на одно обстоятельство. Если бы звезда волхвов, говорят, была соединением трех планет, то названа была бы?????? — созвездие, а не????? — звезда, и этому соображению придают в настоящем случай решающее значение. Но такие возражения едва ли сильны. На русском языке мы отличаем «созвездие» от «звезды» тем, что под «созвездием» разумеем группу звезд, не соединенных ни оптически, ни в природе (напр., созвездия Большой или Малой Медведицы). Можно думать, что и греки разумели под?????? именно такие созвездия. Но если бы несколько звезд, напр., Большой Медведицы, соединились в одну, то как греки, так и мы назвали бы такое соединение звездой (?????), что было бы неточным научным термином, но совершенно понятным на обыденном языке. К этому прибавим, что Цан ссылается на всякий хороший греческий словарь, из которого можно узнать, что различия между?????? и????? у лучших греческих писателей не проводится. В Н. З. Лк XXI:25??????? соответствует Мф XXIV:29 —???????. Таким образом, возражение, основанное на различении созвездия от звезды, отпадает. Но как же объяснить обстоятельства, что эта звезда шла пред волхвами и остановилась над домом, где был Младенец? Выше было сказано, что волхвы направлены были в Вифлеем не звездой, а людьми. Когда они вышли из Иерусалима, то та самая звезда, которую они видели раньше, приобрела для них новое и более определенное значение, и им казалось, что она идет пред ними. Другими словами, это было просто оптическое явление. Такое толкование, правда, принимается только немногими учеными (между прочим, известным апологетом Эбрардом и Цаном), но в нем нет ничего неестественного и произвольного. Когда мы идем или едем, то нам постоянно кажется, что, напр., луна движется пред нами и мы не можем ее обогнать. Почему не было того же и с волхвами? «Звезда двигалась, пока они двигались; когда они остановились, и звезда остановилась» (Цан).
Мнение Кеплера принимается в настоящее время многими серьезными толкователями и о нем можно сказать, что это лучшее и наиболее обоснованное мнение. Если принять его, то нет надобности прибегать и к дальнейшим предположениям, напр., о том, что звезда, которую видели волхвы на пути в Вифлеем, была не та, которую они видели раньше, а другая. Выражение «на востоке» также спорное и требует объяснения. Некоторые думают, что это выражение означает «при восхождении», другие возражают против них на том основании, что тогда по–гречески стояло бы «при восхождении ее» (????????????????). Это возражение не сильно. Говоря «при восхождении», волхвы указывают не только на то, что видели, как эта звезда восходила или восходит, но косвенно, и на самое время ее появления. Они видели звезду в самом начале, когда она только что восходила или взошла.
Гораздо более трудный вопрос о том, каким образом волхвы узнали по звезде, что родился именно царь, и притом царь Иудейский. Тут мы можем рассуждать только о вероятностях, причем должны несколько отрешиться от современных представлений о звездном небе и войти, насколько это возможно, в самую психологию волхвов.
И современному человеку, привыкшему, вследствие успехов астрономии, смотреть на звездное небо иначе, чем смотрели на него древние, может казаться, что небесный свод усеян письменами, которых не мог еще прочитать и объяснить ни один человек. Тут какой‑то особый язык, язык звезд. Тут какие‑то особенные письменные знаки, которые гораздо мудренее всяких египетских иероглифов. Эти письмена, видимые нами на небесном своде, не слиты между собою. За исключением только Млечного пути, где звезды только кажутся слитыми и представляют для нашего взора почти сплошную туманность, ни одна более близкая к нам звездочка не загораживает другой, не сливается с нею. Этого не могло бы быть, если бы в звездном мире царил хаос. Таким образом, и нам звезды могут говорить о порядке, в котором они движутся по велению и уставу Вседержителя. Но древние могли читать то, что написано на звездах, иначе, чем мы. Для их взора небесный свод был не совокупностью многих, отстоящих один от другого на далекое расстояние, миров, а рядом блестящих точек, с движениями которых так или иначе сообразовалась наша земная жизнь. Находились люди, которые посвящали себя изучению этих блестящих точек и по ним старались предсказать судьбу отдельных людей, народов и царств. Небесное знание, таким образом, не было научным, но служило больше практическим и земным целям. Однако, дело не обходилось и без науки. Счет звезд, их распределение по созвездиям, сравнение одних звезд с другими, изучение их движений — всем этим мы обязаны древним и преимущественно арабским астрологам. Звезда, которая явилась волхвам, была замечена на небе только ими и, может быть, немногими другими людьми, интересовавшимися небесными явлениями. В то время как волхвы волновались вследствие необычайного, усмотренного ими, небесного явления, тысячи и миллионы других людей в это время не замечали на небе ничего особенного, потому что звезда, во всяком случае, была не настолько велика, чтобы привлекать к себе взоры не знающих астрологии. Даже в то время, когда астрология перешла в астрономию и сделалась наукой, звезду увидел едва ли не один только Кеплер и описал ее, а многие другие отнеслись, может быть, к этому явлению равнодушно. Необыкновенная звезда должна была, по понятиям волхвов, предвещать и необыкновенное событие. Если она явилась года за два до Р. X., то волхвы могли переговариваться о ней между собой, и, может быть, сталкиваясь в это время с иудеями, рассеянными тогда по всему миру, узнали от них, что в Иерусалиме ожидают великого Царя, и отправились туда, чтобы поклониться Ему. Слово «поклониться» имеет на греч. почти всегда одинаковое значение — падать ниц на землю и кланяться кому‑либо. Здесь встречается указание на чисто восточные, и притом только языческие, обычаи. Иудеи, помня вторую заповедь, не кланялись земным владыкам, а только Богу. Иудейский писатель Филон De Sos. 28 извиняет рассказанное в Быт XLII:6 [[270]] древним обычаем. Поклонение людям вызывало протесты (Деян X:26; Откр XIX:10 [[271]]). У язычников было иначе. У них, по словам Геродота (Ист. I, 134 в начале), «вместо приветствия других целуют их в уста, если же другой будет немного похуже, то целуют его в щеки; а если кто‑нибудь много меньше другого, то поклоняется ему, припадая (??????????)». Словом «поклоняться» обозначалось, таким образом, почтение со стороны низшего лица высшему; и это же слово означает и поклонение богам или Богу. Но говоря о своем намерении поклониться Христу, волхвы едва ли представляли Его как Бога; несомненно только, что они представляли Его как Царя и притом необыкновенного, о рождении которого возвестила звезда.
3. Услышав это, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним.
3. Вести о прибытии волхвов Ирод услышал, вероятно, от других. Ирод царь встревожился. Слово тревожиться (греч.) употребляется о морском волнении и значит волноваться. В переносном смысле означает какие бы то ни было душевные волнения и беспокойство. Если обратить внимание, сколько трудов положил Ирод на приобретение себе трона, припомнить, как он ездил в Рим с этою целью, его убийства, казни подозреваемых лиц, а потом и беспокойное состояние Иудеи и Иерусалима, где было достаточно самых маловажных причин для сильных волнений, то тревога Ирода делается понятной. Она вошла у него, можно сказать, в привычку и, по–видимому, не оставила его даже пред самой смертью. В нем было какое‑то безумное, болезненное стремление обеспечить трон за собой и за своим потомством и, что всего удивительнее, — такое стремление происходило, по–видимому, не столько из любви к потомству, сколько из честолюбия или каких других мотивов. Встревожился с Иродом и весь Иерусалим. Комментаторы согласны в том, что причиною тревоги Иерусалима была тревога Ирода. Это вполне и естественно. Но в приложении к Иерусалиму слово указывает, вероятно, и на несколько иные явления. Иерусалим встревожился вследствие опасений, как бы чего не наделал Ирод. Слово «весь» можно принимать за гиперболическое общее выражение, употребленное для обозначения господствующего, преобладающего настроения, или общественного мнения. Подобные выражения употребляются часто. Так: весь город ужаснулся, хотя, конечно, в нем находились и люди, которые были свободны от ужаса. Слово Иерусалим встречается у Мф обыкновенно в среднем роде множ. числа, в един. числе женского рода только здесь и, может быть, 3, 5. Однажды (23, 37) у Матфея встречается особенная форма (?????????? вм.??????????).
4. И, собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу?
5. Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано через пророка:
5. Первосвященники и книжники не имели возможности сообщить Ироду каких‑либо точных и определенных сведений, и только сослались на древнее пророчество, может быть в надежде, что Ирод, старавшийся казаться иудеем, поверит их словам, и ответ их покажется ему удовлетворительным.
6. и ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля.
6. Пророчество Михея евр. V:1 (по Русск. Биб. 2–й [[272]]) по буквальному переводу с еврейского читается так: «и ты, Вифлеем Ефрафа, мал ты, чтобы быть среди племен Иуды, из тебя Мне выйдет вождь для Израиля и происхождение Его от века, от дней вечности». LXX (V:2): «и ты, Вифлеем, дом Ефрафа, самый малый, чтобы быть в тысячах Иуды; из тебя Мне выйдет начальник (архонт, по другому чтению, вождь?????????) Израиля и исходы Его изначала, от дней вечных». Разности между еврейским и греч. LXX текстом зависели от того, что еврейское слово элеф, здесь употребленное, имеет разные значения, означает и начало, племя, семью, и тысячу. Из сказанного видно, что слова евангелиста Матфея не сходны ни с еврейским текстом, ни с переводом LXX. Сделано ли было такое изменение самим евангелистом, или он только буквально передал слова первосвященников и книжников, — в этом не представляется большой важности. Отступление объясняют так: слова пророка Михея приведены не по еврейскому подлиннику и не по переводу LXX потому, что в то время были распространены толкования священной книги и переводы, которые не дозволялось записывать. Они были родом истолковательного перевода «В то время каждый составлял таргум (толкование) для самого себя». Это явление обычное в Новом Завете. В толковании Мих V:1 (евр.) значилось «Вифлеем земля Иудина» вместо «Ефрафа»; и «воеводств» вместо «тысячами». Как бы, однако, мы ни переводили слова Мих V:1 (евр.), в них содержалось пророчество о Христе, или о Мессии, и о том, что Он родится в Вифлееме. Перевод через???????? ясно показывает, что евангелист прочитал у Михея не беэлефе (племя, семья), а беалуфе (начальники и главные места жительства колен, воеводства). Вифлеем в этом выражении олицетворяется. — Земля Иудина, собств. земля Иуды. Нет надобности подразумевать под землей только город Вифлеем, а следует разуметь самую землю, на которой он стоял, или, еще лучше, округ, окрестности Вифлеема.
7. Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды
7. Ирод не надеялся, что волхвы сообщат ему какие‑нибудь точные сведения о Царе; но о времени появления звезды он мог узнать от волхвов точно. Точные сведения о звезде могли помочь ему ориентироваться в этом темном для него вопросе, сообразить, как действовать дальше, потому что время появления звезды совпадало, по его мнению (как и волхвов), с временем рождества нового Царя. Слова «появления звезды» можно иначе передать (с греч.) так: «время являющейся звезды»; перевод же: «время, когда появилась звезда» считается неточным. Некоторые толкователи думают, что Ирод уже в это время начал подозревать, что волхвы не возвратятся к нему, и на этот случай выведывал у них о звезде, чтобы решить дело и без них.
8. и, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему.
9. Они, выслушав царя, пошли. И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец.
8–9. Явившаяся волхвам звезда была та же самая, какую они видели у себя дома и, может быть, во время путешествия в Иерусалим. В этом убеждает нас не подлежащее перетолкованиям сообщение евангелиста о «звезде», которую «волхвы видели на востоке». Но она получила теперь для них иной смысл. Прежде они знали ее только как звезду, возвещавшую о рождении какого‑то великого Царя. Теперь они были уверены, что этот Царь уже родился и именно в Вифлееме. Прибавилось новое знание о Царе. Если обратить внимание на то, какая разница существует в воззрениях людей на одни и те же предметы, зависящая от просвещения и развития их духа, то легко понять психологическое состояние волхвов. Им теперь казалось, что звезда идет перед ними, радуется вместе с ними, указывает им место (т. е. Вифлеем), где родился Младенец. Волхвы походили на морских путешественников, плавающих по звездам, указывающим путь. Среди волнений и бурь, — какая радость видеть звезду, указывающую на тихую пристань!
10. Увидевши же звезду, они возрадовались радостью весьма великою,
11. и, вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его и, падши, поклонились Ему; и, открывши сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну.
11. Евангелист не сообщает, каким образом волхвы нашли дом, где был Младенец. Это, по–видимому, трудно объяснить, если предположить, что звезда, которая шла пред ними, была естественною звездою. Но трудность устраняется, если мы вспомним, что о Младенце начали уже говорить в Вифлееме. Едва ли возможно сомневаться, что поклонение вифлеемских пастухов совершилось раньше, чем поклонение волхвов; пастухи рассказывали о том, что им было возвещено Ангелами о Младенце, «и все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи» (Лк II:18). Очень вероятно, что этих слышавших было первоначально немного, но это нисколько не устраняет появления даже стоустной молвы о Младенце, по крайней мере, в Вифлееме. Подтверждение этого находим и в обстоятельстве, что Мать и Младенец теперь помещались уже в «доме», а не в прежней гостинице или пещере (Пуст. муч.). Русск. и славянский переводы «открывши сокровища свои» не точны. По всей вероятности, в русском употреблено слово сокровища в соответствии с слав. переводом и еще потому, что греч.???????? в некоторых случаях действительно значит сокровище, напр. Мф VI:19–21; Лк XII:33; Евр XI:26 [[273]] и проч. Но в некоторых случаях оно означает «место, куда складываются драгоценные вещи», и здесь именно обозначается это последнее. Потому что было бы непонятно, каким образом волхвы могли открыть (точный смысл греч. слова?????? ср. Мф XVII:27) свои сокровища, т. е. золото, ладан и смирну. Таким образом, вместо сокровища следует принять сокровищницы и смысл будет понятен. — Волхвы принесли Христу: золото, ладан и смирну по восточному обычаю, соблюдавшемуся во время представления царям, посольств к ним и проч. Отправляя своих сыновей в Египет, Иаков приказывает им взять подарки «человеку тому» (Иосифу) «несколько бальзама и несколько меду, стираксы и ладану, фисташков и миндальных орехов» (Быт XLIII:11 [[274]]). Отправляя своего сына, Давида, к Саулу, Иессей взял «осла с хлебом и мех с вином и одного козленка, и послал с Давидом, сыном своим к Саулу» (1 Цар XVI:20). Эти примеры характеристичны. Из них видно, что дары подносились по достатку приносивших. В данном случае волхвы принесли Христу произведения земли своей. С своим приношением сами они едва ли соединяли какой‑нибудь символический смысл. Но этот смысл сделался понятен последующим толкователям, которые в золоте, принесенном Христу, видели указание на Его царское достоинство, в ладане — почитание Его как Бога, а в смирне — указание на смерть его как человека.
12. И, получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою.
12. Волхвы удалились на восток иным путем, т. е. не пошли на север по дороге, которая вела к Иерусалиму, а на восток или на юг, — в последнем случае с тем, чтобы опять повернуть на восток.
13. Когда же они отошли, — се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его.
13. Ангел Господень является во сне (то же слово, как и в ст. 12 —???????) одному Иосифу, но не Богоматери, что было совершенно естественно, так как Иосиф во всех случаях является здесь хранителем Младенца и Его Матери. Беги в Египет, несомненно, что из всех мест, где могли укрыться Мать и ее Младенец, удобнее всех был Египет. Он издавна был местом, где спасались еврейские беглецы. Там около времени рождения Христа Спасителя жило много евреев. Египет в это время находился под властью римлян. Место, где поселился Иосиф с Мариею и Младенцем, в Евангелии не указывается, равно как не сообщается никаких подробностей об их пребывании в Египте. Предание указывает на Матарею близ Леонтополя в илиопольском округе, след, в нижнем Египте, у самой Нильской дельты. Известно, что за 150 лет до Р. X. в Леонтополе был устроен еврейским беглецом, священником Онией, храм. Леонтополь находился за Нилом. Матарею же отождествляют иногда с Оном или Илиополем. Но где находился этот город, в точности неизвестно. — В словах: «хочет искать Младенца, чтобы погубить Его», очевидно, указывается на намерение Ирода, проявившееся уже после удаления волхвов. Прежде он тайно хотел погубить Младенца, теперь он открыто ищет Его, чтобы погубить.
14. Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью и пошел в Египет,
15. и там был до смерти Ирода, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит: из Египта воззвал Я Сына Моего.
15. Смерть Ирода последовала около 12 апреля 750 года. Если так, то нужно предположить, что Младенец недолго жил в Египте, всего несколько месяцев от конца декабря 748 до конца апреля 750 года от основания Рима. Мнение, что Иосиф пробыл в Египте год или два, следует считать несостоятельным. — «Из Египта воззвал Я сына Моего» (Ос XI:1 [[275]]). Как Израиль был избавлен Богом из Египта, так и Христос был вызван оттуда, — но при новых обстоятельствах, несходных с прежними. Параллель между пребыванием Израиля и Христа в Египте могла представиться уму евангелиста, и он указывает на нее, чтобы поставить Христа в связь не только с происхождением Израиля от Авраама, но и с самой историей Израиля. «Иисус Младенец был вызван из Египта подобно юному Израильскому народу, чтобы показать нам, что Он есть истинное семя Авраама».
16. Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов.
16. Указывается на злодеяние Ирода, проявленное им в избиении вифлеемских младенцев. Против подлинности этого места, равно как и исторического значения фактов, здесь изображаемых, возражают, что об избиении младенцев ничего не было известно Иосифу Флавию. По поводу этого можно сказать, что об избиении младенцев молчат и евангелисты, кроме Матфея. Почему это так, на вопрос этот в настоящее время нельзя дать вполне удовлетворительного ответа. Однако факт, сообщаемый Матфеем, не теряет от этого своего исторического значения, потому что вполне согласуется с теми сведениями, какие мы имеем о выдающемся по своей жестокости и кровожадности характере Ирода. — В настоящее время ученые согласны в том, что число убитых младенцев не было велико, так как Вифлеем никогда не был городом большим. Указание в богослужебных книгах на 14 тысяч и даже на 144 000 младенцев следует считать позднейшими, ни на чем не основанными и крайними преувеличениями, возникшими, вероятно, из желания усилить вину Ирода. Но его преступление нисколько не уменьшается и не увеличивается вследствие того, убил ли он 20 или 14 000 младенцев, оставаясь одинаково позорным и бесчеловечным и в том, и в другом случае.
П. В. Лопухин. Толковая Библия. Из Евангелия от Луки о Рождестве Христовом
Глава 1
26. В шестой же месяц послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет,
27. к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве: Мария.
26–27. В шестой месяц — по зачатии Иоанна Предтечи Елизаветою (ср. 36 ст.), т. е. примерно в Марте 749–го года от основания Рима. — В город Галилейский. См. Мф II:22–23. — К Деве… См. Мф I:18 и 19 ст. По преданиям церковным, Пресвятая Дева, дочь Илия, иначе Елиакима, и Анны, будучи трехлетнею отроковицею, по обету ее родителей, приведена была на жительство в храм, где и воспитывалась благочестивыми женщинами, жившими при храме в особом помещении. Возросши, она принесла обет девства на всю жизнь, и Иосифу она была обручена только для сохранения ее девства и для того Иосиф мог дать имя свое имевшему родиться от нее Мессии (Сын Иосифа, Лк III:23). Пресвятая Дева не должна была подвергнуться нареканиям и осуждению, когда бы обнаружилось, что она не праздна (Злат.). — Из рода Давидова. Это прибавление может относиться и к Иосифу, и к Марии. Вероятнее, впрочем, полагать, что здесь — в первоначальном еврейском источнике рассказа — обозначено происхождение Иосифа прежде всего, так как родословий женских обычно евреи не приводили в своих повествованиях. — По преданию, Пресвятая Дева читала в это время книгу пророка Исаии, именно то место из нее, где содержится пророчество о рождении Еммануила от Девы, и размышляла о том, кто будет эта великая Дева.
28. Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами.
28. Радуйся. Обычное приветствие, равняющееся нашему: здравствуй. — Благодатная — точнее: облагодатствованная или удостоившаяся особых милостей от Бога. — Господь с Тобою. Это не пожелание только, а засвидетельствование действительного факта. Ангел знает, что Господь действительно пребывает с Мариею. — Благословенна Ты между женами. Эти слова в новых изданиях греческого текста обыкновенно выключаются, как заимствованные будто бы из ст. 42–го. Но они имеются в некоторых уважаемых древних греческих кодексах и переводах. Они указывают на то, что Пресвятая Дева — самая счастливейшая между женами.
29. Она же, увидев его, смутилась от слов его и размышляла, что бы это было за приветствие.
29. Пресвятая Дева не неверие и сомнение обнаруживает, а, как Дева в высшей степени смиренная, смущается только чрезвычайностью похвалы, какой удостоилась от Ангела. Не смея от смущения прямо обратиться с вопросом к Ангелу, она сама в себе старалась разобрать, что могло означать для нее такое необыкновенное приветствие.
30. И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога;
30. Ты обрела благодать. Эти слова разъясняют и утверждают прежнее обращение Ангела к Деве: «благодатная». Она, конечно, приобрела милость от Бога особыми своими добродетелями, своими душевными качествами — верою, смирением, чистотою.
31. и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус.
31. Ангел говорит здесь явно словами пророка Исаии (VII:14 [[276]]), которыми пророк предвозвестил рождение Мессии от Девы (См. Мф I:21).
32. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его;
33. и будет царствовать над домом Иакова во веки, и Царству Его не будет конца.
32–33. Здесь изображаются свойства и деятельность имеющего родиться Сына Пресвятой Девы. — Он будет велик — велик именно тем, что наречется или будет (ср. Мф V:9–19) Сыном Всевышнего — конечно, как человек, потому что по Божеству Он вечно сын Вышнего Бога (Феофил.). — Престол Давида, отца Его. О пришествии великого Царя из рода Давида предсказано было самому Давиду (2 Цар VII:12–19 [[277]]). Но если Сын Пресвятой Девы называется здесь потомком Давида, то этим самым ясно показывается, что Пресвятая Дева происходила из рода Давидова: она только одна — без Иосифа — здесь выступает рождающею Мессию, потомка Давидова, Который таковым здесь представляется именно по матери. — Над домом Иакова. Пока Мессия изображается только, как Царь народа избранного: речь Ангела движется в кругу пророческих представлений о мессианском царстве, по которым, действительно, это царство будет основано прежде всего в народе Израильском. Конечно, этим не исключалась возможность и язычникам с течением времени стать членами этого царства.
34. Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю?
34. Вопрос Пресвятой Девы не есть выражение сомнения или тем больше неверия: это естественное желание узнать, как совершится такое необычайное рождение Царя–Мессии. Так как Дева была уже в это время обручена Иосифу, то она этими словами показывает, что это обручение не повлечет за собою никаких супружеских отношений между нею и Иосифом: это, так сказать, уже дело решенное [[278]]…
35. Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим;
35. В ответ на смиренный вопрос Пресвятой Девы Ангел говорит, что она зачнет Сына по особому сверхъестественному действию Божию: на Нее найдёт Св. Дух и сила Всевышнего покроет Ее (?????????? от???? тень. Образ заимствован от облака, закрывающего известное пространство своею тенью). Очевидно, что здесь речь идет об особенном предочистительном действии Духа Божия на утробу Пресвятой Девы. Такое предочищение требовалось потому, что Пресвятая Дева, несмотря на Свою чистоту, все‑таки была несвободна от прародительского греха. Чтобы Сыну Её не был передан этот грех, для этого и нужно было, предварительно зачатию, очистить утробу Пресвятой Девы, так чтобы зачатый Ею младенец был безгрешен уже по началу своей человеческой жизни. — Дух святый и сила Всевышнего. Нужно ли различать эти выражения? Одни толкователи считают оба выражения совершенно тожественными по содержанию, видя здесь так называемый параллелизм членов. Другие же различают оба выражения и под Духом Святым разумеют 3–е лицо Св. Троицы, а под силою Всевышнего 2–ое Лицо Св. Троицы — Сына Божия. Из этих двух мнений более правильным следует признать первое, так как везде в Ветхом Завете Дух Святый является источником Божественных сил, передаваемых людям. Здесь также о Духе Св. говорится и в отношении к Его очищающей силе, которая, конечно, является силою Божиею вообще (сила Всевышнего, т. е. Бога). След., оба выражения, несомненно, параллельны между собою. — Поэтому‑то, и в символе веры Прав. Церкви говорится, что Сын Божий воплотился от Духа Святого — конечно, впрочем, в том смысле, что Дух Св. предуготовил недра Пресвятой Девы к зачатию безгрешного Богочеловека, освятил Ее утробу и помог Ей зачать во утробе, что было невозможно для Нее по природе (Зигабен). Но Христос не был обязан Своим рождением одному Духу Святому, как толковали некоторые еретики: тут действовало Божество вообще, так как все три Лица действуют всегда нераздельно. — Посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим, т. е. Тот, Кто рождается от Тебя свято, без порока, по наитию Св. Духа, назовется и по человечеству Сыном Бога (ср. 3 ст. Пр. Богословский с. 207). Заметить нужно, что в этом выражении «святое» (???????) есть подлежащее, а «рождаемое» — прилагательное. Таким образом, особенное логическое ударение здесь лежит на этом слове «святое». Ангел хочет указать, очевидно, на полную безгрешность имеющего родиться от Девы Младенца. — Затем, образ «осенения» заимствован, вероятно, из кн. Исход, где говорится, что облако, в котором был Иегова, осенило новосозданную скинию (XL:35 [[279]]).
36. вот и Елисавета, родственница Твоя, называемая неплодною, и она зачала сына в старости своей, и ей уже шестой месяц,
37. ибо у Бога не останется бессильным никакое слово.
38. Тогда Мария сказала: се, Раба Гоcподня; да будет Мне по слову твоему. И отошел от Нее Ангел.
36–38. Чтобы укрепить веру Пресвятой Девы, Ангел указывает на событие также чудесное, хотя и несравненно низшее, чем рождение Мессии Богочеловека от Девы, именно на разрешение неплодства Елизаветы. — Родственница твоя. Левиты могли брать себе жен из других колен. Поэтому, если предположить, что матери Пресвятой Девы и Елизаветы были родом из колена Иудина и приходились одна другой сестрами, то ничто не препятствовало одной из них выйти за потомка Левия, а другой — за потомка Иуды. — Ибо у Бога не останется… т. е., раз Бог сказал — Его слово непременно сбудется (ср. Быт XVIII:14 [[280]]). Этим изречением Ангел обосновывает то, что выше сказал о разрешении неплодства Елизаветы: это разрешение было делом объявленной Захарии всесильной воли Божией. — Се, раба Господня… Это — смиренное согласие послужить беспрекословно воле Божией. Пресвятая Дева не могла не предчувствовать тех тяжелых испытаний, какие начнутся для нее, когда нареченный ее супруг узнает о том, что она зачала, и, тем не менее, она идет, как послушная раба Божия, на все эти испытания, очевидно, надеясь на то, что Промысл Божий все устроит в конце концов. — По слову твоему, т. е. так, как ты сказал.
39. Вставши же Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну, в город Иудин,
39. О самом зачатии Мариею Христа евангелист не говорит ни слова: оно, как само собою понятно, наступило тотчас же, как Пресвятая Дева сказала: «да будет мне по слову твоему». Теперь евангелист описывает путешествие Пресвятой Девы к Елизавете, на которую ей указал Ангел, как на знамение для укрепления ее веры. Этим знамением Пресвятая Дева не хочет пренебречь и немедленно сбирается в путь. — В нагорную страну. И Назарет, где, жила Пресвятая Дева, собственно, тоже лежал на горах. Но «нагорною» или «горною» страною принято было у иудеев называть собственно ту часть Иудеи, которая состояла из горной цепи. — В город Иудин, т. е. в один из городов, принадлежавших колену Иудину. По новейшим расследованиям, это был город Вет–Захария, следы которого найдены на месте, принадлежащем в настоящее время русскому правительству. Это место находится близ Вифлеема.
40. и вошла в дом Захарии, и приветствовала Елисавету.
41. Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее; и Елисавета исполнилась Святаго Духа,
40–41. Приветствие Марии, т. е. обыкновенное еврейское приветствие: «мир тебе». — Взыграл младенец… Вместе с первым словом Матери Господа младенец, находившийся в утробе Анны, дал знать о себе какими‑то движениями, которые были не болезненны, как обыкновенно бывает, а напротив, привели Елизавету в радостное настроение. Что младенец исполнился при этом Св. Духа (Богословский с. 224) — этого евангелист не говорит. Только о матери — Елизавете — он замечает, что она исполнилась Св. Духа; благодаря просвещению, полученному тотчас от Духа, она и поняла, что пред нею стоит мать Мессии, которую радостным движением приветствовал и находившийся в ее утробе младенец.
42. и воскликнула громким голосом, и сказала: благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего!
42. Елизавета повторяет почти тоже самое приветствие, какое сказал Марии и Ангел (ст. 26). Но она прибавляет, что Мария уже носит во чреве своем Мессию: плод ее чрева и теперь уже благословен и будет всегда благословляем людьми.
43. И откуда это мне, что пришла Матерь Господа моего ко мне?
44. Ибо когда голос приветствия Твоего дошел до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моем.
43–44. После первого излияния восторженного чувства, Елизавета начинает смиренно размышлять о том, по какой причине она удостоилась столь великой чести как посещение ее матерью Мессии (Господа). — Ибо… Здесь Елизавета указывает основание, по которому она объявила Марию материю Мессии. Откровение об этом она получила от Св. Духа, Который дал ей понять движение младенца в ее утробе как его приветствие приблизившемуся Мессии.
45. И блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа.
45. Блаженна Уверовавшая. Елизавета знает даже и то, что Мария уверовала в слова Ангела (ст. 38): Дух Св., так сказать, открыл пред нею всю картину Благовещения. Она говорит о Марии в третьем лице, потому что представляет себе Благовещение событием уже прошедшим, как бы вошедшим уже в историю — она повествует… — Потому что… Кажется, союз «потому что» лучше заменить здесь союзом «что» (??? может иметь и такое значение). Елизавета должна была указать содержание «веры» Марии, сказать, во что именно та уверовала. Она и делает это, вообще обозначая все, возвещенное Марии Ангелом, словами: «сказанное ей от Господа«. — Совершится — точнее: наступит полное осуществление (??????????????).
46. И сказала Мария: величит душа Моя Господа,
47. и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем,
48. что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды;
46–48а. В этих стихах содержится первая строфа хвалебной песни Богоматери. Здесь, как равно и в следующих строфах, Пресвятая Дева выражает чувство своего благоговения пред Богом словами ветхозаветных священных гимнов и прежде всего словами песни Анны, матери Самуила (1 Цар II:1 [[281]] и сл.). — И сказала Мария [[282]]. Это замечание указывает на то, что следующая песнь есть личное излияние чувств Пресвятой Девы, а не сказана по особому внушению Св. Духа. — Величит, — т. е. возвышает, прославляет. — Душа — центр внутренней жизни человека. Дух — духовный, высший руководитель внутренней жизни человека. Впрочем, то и другое понятие — душа (????) — и дух (??????) могут быть признаны просто синонимами. — Возрадовался — по греч. аорист (?????????). Это означает поворотный пункт в душевной жизни Богоматери, какой представляет собою получение радостного приветствия от Ангела (ст. 48). Возвращаясь к этому уже прошедшему событию, Мария прославляет Бога. — Спасителе моём. По отношению к Марии Бог явился Спасителем (?????), т. е. освободителем от всякого зла или, так как Мария собственно не терпела доселе никакого несчастия, ее Благодетелем. А в чем это благодеяние — она говорит далее. — Что призрел на смирение рабы Своей. Мария называет себя смиренною рабою Бога, показывая этим, что она занимала в народе Израильском очень незаметное положение и была крайне бедна (смирение — не добродетель смирения, на какую Мария, конечно, не стала бы указывать как на причину милости к ней Бога, а именно низкое, бедное положение ср. Ис II:4 по сл. тексту (??? ссылка)).
49. что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его;
. и милость Его в роды родов к боящимся Его;
48б–50. Во второй строфе Мария благодарит Бога за благодеяния, оказанные и ей и всему человеческому роду. — Отныне — т. е. с того момента, как Елизавета первая прославила Пресвятую Деву. — Будут ублажать, т. е. прославлять, восхвалять. — Все роды, т. е. все грядущие поколения людей. — Что — правильнее: «потому что». — Сотворил мне величие — сделал для меня величайшее, неслыханное дело: она — Матерь Мессии! — Сильный. Так называет она здесь Бога, потому что Он по отношению к ней проявил Свое необычайное могущество (ср. песнь св. Анны). — И свято имя Его. Пред этою фразою лучше поставить точку, потому что фраза эта представляет начало изображения действий Бога по отношению ко всему человечеству: о себе Пресвятая Дева уже кончила говорить. Имя есть откровение существа и силы Божией. Это — Сам Иегова в Своем обнаружении пред человечеством. Обнаружения эти святы, т. е. в высшей степени чисты, справедливы, — совершенны все дела Божии. — И милость Его. Наряду с святостью, т. е. чистотою, праведностью, Мария ставит милость или милосердие Божие. Бог не только свят, но и благ, милосерд. — В роды родов — по более правильному чтению: «в роды и роды» (?????????????????? — по нашему же греч. тексту??????????????? = до самих отдаленных поколений), т. е. передается от одного поколения к другому. Господь милостив к отцам, к детям, внукам и т. д. — Боящимся Его. Впрочем, Бог милостив к людям дотоле, пока они боятся Его. Страх пред Богом это то же, что благочестие (ср. Пс СX: X [[283]]).
51. явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их;
52. низложил сильных с престолов, и вознес смиренных;
53. алчущих исполнил благ и богатящихся отпустил ни с чем;
51–53. В третьей строфе Мария отдельными штрихами изображает всемогущество, святость и милосердие Иеговы, какие она только кратко указала в предшествующей строфе. (Здесь все идут аористы, обозначающие, что говорящая представляет себе при каждой отдельной фразе какое‑либо событие из истории народа Израильского). — Явил силу мышцы Своей. У человека при борьбе действует мышца ручная. Бог также здесь представляется борцом, у которого необыкновенно сильная мышца (ср. Иов XL:4 [[284]]). — Расcеял надменных помышлениями сердца их. Надменные, гордые люди имеют в сердце или в душе своей много помышлений или великих замыслов, но Бог их рассеял, — т. е. всех разогнал, когда они замыслили боговраждебное дело совершить общими силами. (Может быть, здесь разумеется рассеяние народов во время Вавил. столпотворения). — Низложил сильных престолов и вознес смиренных. Сильные — это знатные и богатые люди, пользовавшиеся своими преимуществами во вред всему народу, смиренные — люди низкого звания и бедные: Бог ставил последних на место первых. — Алчущих исполнил… Мысль та же, что и в предшествующей фразе. Блага здесь разумеются, несомненно, только материальные: этого предположения требует контекст речи.
54. воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость,
55. как говорил отцам нашим, к Аврааму и семени его до века.
54–55. В пятой строфе Мария восхваляет Бога за Его милости, в частности, к народу Израильскому. — Воспринял — точнее: вступился — (?????????? ср. Ис XLI, в по слав. тексту). Этим Мария указывает на послание народу Израильскому Мессии, Который скоро родится от нее. Теперь уже Израильский народ не будет вдали от Бога — Бог снова протянул к нему Свои объятия и защитит его от его врагов. — Воспомянув милость — точнее: чтобы вспомнить о милости (неопредел. наклонение???????? i здесь заступает место предложения цели). Казалось, что Бог забыл осуществить те милости, какие некогда Сам обещал патриархам народа еврейского и их потомству. Народ еврейский не только не сделался самым счастливым народом, но его положение было намного хуже, чем положение многих языческих народов. Теперь наступает другое время. Господь осуществить все обетования Свои относительно милостей, какие должен получить народ еврейский. И эти милости пребудут до века, т. е. на все времена. Выражение: «как говорил…» вставочное. Оно объясняет, почему Мария дело Божие определяет как «воспоминание». Вспоминают только то, что было сказано или сделано раньше. Господь обещал патриархам — и исполнил теперь Свое обещание. Мария пока еще не определяет в точности, как она понимает «милости», какие даны будут народу Израильскому «навеки»: все изображение дела Божия в ее песни носит характер общности.
56. Пребыла же Мария с нею около трех месяцев, и возвратилась в дом свой.
56. Пресвятая Дева еще не жила в доме Иосифа (здесь говорится, что она возвратилась в дом «свой») и потому могла так долго оставаться в доме Елизаветы, не возбуждая недоверия и опасений в Иосифе. Только приближение времени разрешения Елизаветы должно было побудить ее удалиться в свой город, так как иначе, если бы она осталась здесь и на это время, она сделалась бы предметом наблюдения для родственниц Елизаветы, которые, конечно, явились бы к ней по разрешении ее от бремени (ст. 57).
Глава 2
1. В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле.
1. В те дни — выражение неопределенное, но, по связи с предыдущим, можно полагать, означающее время, когда родился Иоанн Креститель. — Вышло повеление — издан был указ. По мнению Богословского, здесь речь идет собственно об издании или обнародовании указа в Иудее: в Риме он стал известным раньше (с. 341). — От Кесаря Августа, т. е. от римского императора, имя которому было Август (впоследствии имя «Август» — священнейший — стало общим прозвищем римских императоров) — Первоначально Август назывался просто Октавианом. — Сделать перепись, т. е. описание лиц и предметов, на которые налагался государственный налог (подати и пошлины). При этом описании, как можно заключать из ст. 2–го, где это описание поставлено в одной линии с цензом Квириния, делалось внесение известных, подлежащих налогу, лиц в особые податные книги. — По всей земле, — точнее: по всей вселенной (??????????????????). Здесь разумеется вся римская империя; римские императоры носили титул: «владыки вселенной».
2. Эта перепись была первая в правление Квириния Сириею.
2. Сия перепись была первая в правление Квириния Сириею, т. е. эта перепись была первая в целом ряду последовавших за нею переписей и случилась она при Квиринии, когда тот правил Сириею. Евангелист, очевидно, хочет отметить, что в год рождества Христова Иудея стояла на крайней степени унижения: она изображает из себя страну, вполне подчиненную язычникам, которые берут с нее подати. — В правление — (?????????????), т. е. в то время, когда Квириний был вообще начальником Сирии, на положении проконсула или прокуратора. — Квириния. П. Сульпиций Квириний (по–латыни — Квирин) был прокуратором Сирии от 6–го до 11–го года по Р. X. и умер в Риме в 21–м году. Но как же с этим показанием истории примирить свидетельство ев. Луки, по которому этот Квириний правил Сирией пред самым рождеством Христа? Единственно подходящим предположением в разрешении этого трудного вопроса может быть догадка некоторых толкователей (прежде всего — Цумпта, а потом Кейля, Вигуру и др.), по которой Квириний был два раза правителем Сирии: в 750–753 г. от основ. Рима и в 760–766 гг. (Вигуру). Основанием для этого предположения служит надпись, найденная на одном римском (тибуртинском) памятнике. В этой надписи, довольно поврежденной, упоминается о каком‑то правителе, который дважды правил Сириею в царствование Августа. Имеются основания полагать, что здесь разумеется именно Квириний. В таком случае он мог производить два раза перепись: первый раз — до рождества Христа, во второй — после этого события. Таким образом, ев. Лука не противоречит истории [[285]].
3. И пошли все записываться, каждый в свой город.
3. И пошли все записываться… т. е. все те, кто не жил в своем родном городе. Родословные записи у евреев тщательно сохранялись, как свидетельствуют об этом помещение родословий Христа в Евангелиях Матфея и Луки, а также родословие Иосифа Флавия, которое этот историк сообщает в своей биографии.
4. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова,
5. записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна.
4–5. Пошел — точнее: восшел (?????). Иудея и Иерусалим мыслились как выше других Палестинских областей стоящие места, в силу их особого теократического значения. — Из Назарета — См. Мф II:22–23. Предполагают, что Иосиф жил в Назарете временно: тут имелась для него работа. — Когда же предки Марии поселились в Назарете — неизвестно. — Город Давидов, т. е. город, где родился Давид. — Из дома и рода Давидова. Племена, происшедшие от сыновей Иакова, назывались колена (?????), ветви от сыновей этих патриархов — роды (или отечества???????), а отдельные семейства в таких родах — домы (?????). Иосиф, след., был из семьи, происходящей от Давида, и принадлежал к той же самой ветви, к какой принадлежал Давид. — С Мариею. Это выражение стоит в зависимости от гл. «пошел», а не с глаголом «записаться»: записать Марию в число плательщиков налога, если только это было нужно, Иосиф мог и один. — Обрученною. Этот глагол (?.??????????.) ев. Лука употребляет с тем намерением, чтобы дать понять читателям, что и в браке Иосиф не был мужем Марии по существу, в действительности: она продолжала только пользоваться его попечением и только считалась его женою. — Которая была беременна. Вот настоящая причина, почему Иосиф взял с собою Марию: нельзя было ее, беременную, оставить одну на долгое время, потому что путешествие в Вифлеем могло действительно протянуться долго. Мария в Назарете осталась бы беззащитною.
6. Когда же они были там, наступило время родить Ей;
7. и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице.
6–7. Родила Сына… Из того, что Мария не пользовалась ничьими услугами при этом, а сама спеленала младенца, конечно, согласно обычаю, прежде омывши его и осоливши солью (Иез XVI:4 [[286]]), св. отцы заключают, что разрешение для нее не сопровождалось обычными для рождающих женщин болями. — Первенца — см. Мф I:25. — В ясли. Из этого упоминания о яслях, куда кладется корм для скота, видно, что Пресвятая Дева с Иосифом поместились в загоне для скота, при гостинице [[287]]. Помещения в этой последней оказались все заняты, в общей же комнате им остановиться было неудобно, ввиду с часу на час ожидавшегося разрешения Марии. По древнему преданию, этот загон был устроен в пещере (Иустин муч. Разг. с Триф. 78. Ориг. прот. Цельса I, 51), которая находилась не в самом городе, а близ него. Над этою, указываемою преданием, пещерою царица Елена устроила храм в честь Богородицы Марии.
8. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего.
9. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим.
10. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям:
11. ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь;
12. и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях.
8–12. B той стране. Как видно из некоторых мест Талмуда, Мессия, по верованию иудеев, должен был появиться в «башне стада», которая находилась близ города Вифлеема, по дороге к Иерусалиму. Стада, которые паслись здесь, назначались для храмовых жертв, а, следовательно, пастухи, которые стерегли их, не были обыкновенными пастухами. Эти стада паслись наруже круглый год, потому что о них гoворится, что они бывали на полях даже за тридцать дней до Пасхи, т. e. в фeвpaле, когда количество дождя в Палестине бывает весьма значительно. Понятно, что эти пастухи, как стоявшие в некотором отношении к храму, знакомы были с идеею Мессии и ожидали Его не менее пламенно, чем другие иудеи. Быть может, в том обстоятельстве, что Ангел возвещает о рождении Мессии прежде всего этим пастухам, сказывается особое дело Промысла: пастухам дается знать, что отныне наступает время, когда им уже не нужно будет гонять в храм животных для заклания, что теперь грехи всего человечества берет на Себя родившийся Мессия, Который принесет однажды навсегда удовлетворяющую Божественному Правосудию жертву… — Содержали ночную стражу, т. е. на них выпала обязанность ночью сторожить стада. Отсюда можно заключать, что Христос родился ночью. Месяц и день рождения на основании Евангелий определить невозможно. Предание же устанавливает для этого или 6–е января или 25–е декабря. Наша Церковь усвоила последнюю дату. — Слава Господня — это что‑то вроде светлого облака, в каком является Бог (ср. Деян VII:2). — Убоялись страхом, т. е. очень испугались. — Не бойтесь… См. ст. 13 и 14. — Всем людям, т. е. всему Израильскому народу (??????????). — Спаситель — см. Мф I:21; Лк I:68 и [288]. — Знак — не знамение чудесное, которое может служить для укрепления веры пастухов в ангельское благовестие, — пастухи не усомнились в словах Ангела, — а просто примета, по которой они могут узнать новорожденного Мессию: в Вифлееме в то время могли быть и другие новорожденные младенцы. Но в яслях едва ли можно было найти другое какое дитя… Младенца — именно только что родившегося (??????).
13. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее:
14. слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
13–14. Многочисленное воинство небесное — буквально: «множество, масса (??????) небесного войска», т. е. Ангелов, которые и в Ветхом Завете являются окружающими престол Божий (3 Цар XXII:19 [[289]]; 2 Пар XVIII:18 [[290]]; Пс СII:21 [[291]]; Дан VII:10 [[292]]). — Слава в вышних — теперь, в настоящий момент, подрз. гл «есть», а не: «будет». За дарование миру Мессии Бог прославляется теперь на небе Ангелами: Ангелы только что сошли с неба и объясняют пастухам, как там (в вышних) встречена весть о рождении Спасителя (ср.? ф???:9). — И на земле мир. Под миром они разумеют не только спокойствие, которое представляется уже водворившимся на земле с рождением Христа, но все спасение, носителем которого является Новорожденный (ср. I:79). — В человеках благоволение. Одни кодексы читают так, как наш слав., и русск. тексты —??????????????????, другие —?????.????????. И то и другое чтение имеет свои основания. Лучше признать правильным наше чтение, потому что в таком случае получается три отдельных положения, совершенно равных по размеру (новое «трисвятое», по выражению Эдершейма, с. 240).
15. Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь.
16. И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях.
15–16. С полною верою в слова Ангела, пастухи отправились к Вифлеему и нашли все согласным с тем, что им было возвещено о рожденном Младенце, Они, вероятно, прежде всего направились к гостинице, у которой, по обычаю, горел фонарь. В другие дома ночью они и не смели, конечно, обращаться с вопросом о новорожденном Мессии…
17. Увидев же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем.
18. И все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи.
19. А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем.
17–19. Рассказу пастухов о явлении Ангела дивились не только Иосиф с Марией, но и все пребывавшие в то время в Вифлееме, которым — может быть, на другой день — пастухи также рассказали о случившемся с ними. — Слагая в сердце своем — точнее: «сравнивая, сопоставляя (???????????)» с бывшим ей самой откровением от Ангела… В этих словах евангелист сам дает указание, чьими рассказами он руководился при описании первых дней жизни Спасителя; это, конечно, прежде всего были воспоминания Марии.
20. И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за все то, что слышали и видели, как им сказано было.
20. Пастухи возвратились потом к своим стадам, по дороге передавая разным лицам о случившемся с ними. Рассказали они, несомненно, об этом и в Иерусалиме, когда погнали туда животных для принесения их в жертву, и многие с восторгом приняли эту весть: по крайней мере, очень вероятно, что Симеон и Анна, встретившие Господа при принесении Его в храм, уже были подготовлены к этому явлению новорожденного Мессии рассказами пастухов.
Александр Мень — Введение во храм Пресвятой Богородицы
4 декабря
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Старинное предание, заключенное в одном из древних писаний, рассказывает нам о том, что престарелые Иоаким и Анна с детства посвятили свою Дочь Богу, и мы сегодня празднуем подготовку этого великого сосуда — Пресвятой Божией Матери. Когда родители привели Ее в храм, им трудно было, наверно, смириться с тем, что малое Дитя разлучается с ними, разлучается с родным домом и, посвященное Богу отныне уже не принадлежит своим кровным близким: отныне уже целиком вручена Господу. Но в то же время у них была радость, которая одолевала их естественное родительское чувство, радость того, что они исполнили обещание, данное Богу.
Вы все знаете рассказ, который мы вспоминаем в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, о том, как Иоаким и Анна, будучи бездетными, молили Бога, просили о том, чтобы Он даровал им потомство и обещали, что рожденное дитя будет всецело посвящено Богу.
И когда пришло время, они не стали откладывать, как мы часто с вами делаем, не стали колебаться, как мы часто с вами поступаем: в трудную минуту приносим обещание Богу говорим многое, готовы на многое, но когда проходит беда, когда проходит нужда, мы забываем свои обещания и откладываем их выполнение.
На самом деле мы все подобны Иоакиму и Анне. Только в отличие от них, праведников, мы в большинстве своем отягчены множеством грехов и чувствуем свое бесплодие — бесплодие жизненное, бесплодие добрых дел. Поэтому мы молимся о том, чтобы Господь сделал нас плодотворящими, чтобы мы оставили после себя не просто потомство во плоти, но нечто, сделанное во славу Божию.
И когда Господь откликается на нашу молитву, мы забываем благодарить Его. А Он откликается всегда, потому что Он уже избавил нас от духовного бесплодия, избавил от недуга страшного греха силой Своей крови, которая сняла с нас проклятие. Никто и никогда не мог и не может этого сделать. Господь освободил нас! Он нас исцелил, призвал в Свое Царство и печать проклятия и зла снял с нас.
И как бы ни были велики наши грехи, сила крови Христовой всегда превозмогает, если только мы пожелаем, если только захотим, если только всем сердцем своим устремимся к Нему.
Да, Господи, Ты дал нам эту силу Духа! Как же мы отблагодарим Тебя? Что мы принесем Тебе в награду? Вот Иоаким и Анна пожертвовали свою Дочь, разлучились с Ней, чтобы Она служила при Храме Божием, как говорит Предание. А что можем мы отдать, что нужно Богу? Ведь Ему принадлежит все, весь мир.
В псалме 49–м говорится: напрасно человек хочет обрадовать Бога лампадами и свечами, ибо Ему принадлежит каждое светило на небе и все жертвы, которые приносит человек. Разве не вся земля уже принадлежит Богу? Что же такое дорогое мы можем Ему принести?
В Писании Господь говорит, обращаясь к человеку:
«Сыне, даждь мне сердце твое!»[293]
Вот то, что Богу еще не принадлежит, то, что наше, то, что Он нам свободно отдал и ждет, захотим ли мы своею любовью отблагодарить Его за Его бесконечную любовь?
Каждый человек хорошо знает, как важно получить ответ на любовь. Нам это понятно.
Рассказывают: однажды в детский дом пришли состоятельные люди. Они хотели взять мальчика на воспитание. И они стали ему говорить: пойдем с нами, у нас прекрасный дом, автомобиль, все удобства, ты будешь жить, ни о чем не беспокоясь. Мальчик их выслушал и сказал: «Если вы дадите мне и комнату отдельную, и книги, и игрушки, и машина будет катать меня, это мне не нужно. Если вы за этим пришли, то мне это не нужно». «А что же тебе нужно?» «Мне нужно, чтобы меня любили», — ответил он.
Вот чего искала детская душа. Впрочем, каждая душа человеческая этого ищет прежде всего, больше всего! И Сам Господь может сказать, как сказало это дитя. Прежде всего Ему нужно, чтобы мы любили Его, любили всем сердцем своим, всею силою своею, всем помышлением своим. А любить — это значит выполнять заповеди Божий. Как радуется Господь, когда мы бываем достойны имени христианина или христианки! Как радуется Он, когда мы из любви к Нему стараемся держать высоко знамя чести христианской. Когда люди, глядя на нас, могут сказать: «Вот эти верующие — они лучше нас, они лучше других. Они честнее, добрее, правдивее и справедливее других».
Вот тогда радуется Господь! Потому что тогда Он видит, что мы воистину Его любим и заповеди Его соблюдаем.
Так вот, дорогие мои, если мы хотим отблагодарить Спасителя за то бесконечное, что Он нам дал, мы должны постараться любовью ответить на любовь, на Его добро ответить добром, принесенным в мир, в котором мы живем и где должны и призваны исполнять Его святую волю.
Аминь.
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Воля Божия всегда выше воли человеческой. Всегда в Священном Писании Господь говорит Свое первое слово. Вот почему в Евангелии мы читаем: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал» [294]. «Я вас призвал», — говорит Господь.
И мы здесь — не по собственному желанию, а по Божию призыву. Господь призвал нашего праотца Авраама, отца верующих. Не Авраам призвал Бога, а Бог призвал его и сказал: иди, и твори волю Мою. Также было и с пророком Моисеем, которого Господь подвигнул на великие деяния. Так было со всеми другими Божиими мужами, которых Он призывал на служение. Также случилось и с Девой Марией, которую Отец Небесный призвал на великий подвиг — быть Матерью Искупителя рода человеческого. Конечно, Она не ожидала, конечно, Она была смущена, как говорит нам евангелист Лука, смущена благой вестью ангельской. «Как будет сие?» — спросила Она.
И когда призывает нас Господь, мы, смертные, грешные люди, должны быть готовы воспринять Его слово. Иначе оно прозвучит, как голос вопиющего в пустыне, который мы не услышим, и пойдем по своей житейской дороге глухими к Его призыву.
Поэтому все те, кто был призван Богом и выполнил Его волю, как смог, — они готовились к этому. Душа их была готова. И нет сомнения, что Дева Мария, Назаретская Дева, которая жила, никем не ведомая, в безвестности, Она тоже была готова к явлению ангела, который ей возвестил о великом жребии быть Матерью Господа. Как Она готовилась, Священное Писание не говорит — евангелист нам просто свидетельствует, что ангел Гавриил был послан в Назарет к Деве, обрученной Иосифу.
Но старинное предание, заключенное в одном из древних писаний–апокрифов, рассказывает нам о самом главном, о том, что с детства родители посвятили Ее Богу. Да, с самого детства! И сегодня мы празднуем подготовку этого великого сосуда Божия, Пресвятой Матери, к ангельской вести. Пусть мы ничего не знали бы об этом, мы все‑таки должны были бы догадаться, что не случайно Бог избрал именно ее: Она была готова, воля ее была устремлена к Господу, сердце ее было открыто Небу.
Ее приводят в Храм, поскольку Она сама станет Храмом Божиим. Но если древний Храм имел святая святых закрытым, алтарь закрытым, то Матерь Божия явила нам Сына Своего, Который открыт всем, открыт каждому, кто хочет услышать Его голос, воспринять Его благодать, войти в Его спасение и в радость вечной жизни.
Поэтому и мы с вами, подражая всем избранникам Божиим, должны стремиться быть готовыми принять Божию благодать, Божию силу. Готовить себя молитвой, сосредоточенностью, посещением храма, участием в таинствах, постоянным чтением слова Божия, верой, верой, и еще раз верой. Вера — доверие к Богу — открывает наши уши к слову Божию, открывает наше сердце к принятию Его великой благодати и спасения. Потому что спасение наше есть тайна Божия и тайна человеческая. Без человека Бог не может спасти человека. Без нашего участия, нашего сердца, нашей воли Божие спасение пройдет мимо, как луч света, который пытается проникнуть в дом, но твердо закрыты ставни и толстые стены не дают проникнуть туда лучу света.
Так откроем ставни своей души, откроем двери своего сердца, чтобы слово Божие могло войти в нас.
Аминь.
4 декабря 1988 г.
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Вы все знаете, как родители Божией Матери трехлетним младенцем привели Ее в дом Божий, чтоб посвятить Господу. Но посмотрим сегодня на эту картину: приходят люди и Богу приносят дар; этот дар — их дитя. Самое дорогое, что они могли принести. И мы с вами должны подумать сегодня о том, что мы можем принести Господу в дар. И вообще, нуждается ли Он в дарах наших?
Когда‑то пророк Божий говорил, что вы, люди, ставите светильники перед алтарем, но Господь зажигает светильники на небе. Вы приносите в жертву агнцев и тельцов, скот свой, но Творцу принадлежат все звери, населяющие землю. Что может быть Ему даром, ибо Он все создал и ни в чем не нуждается? Зачем же Богу что‑то дарить, приносить, отдавать, жертвовать? Подумайте над очень важными словами, которые произносятся каждый раз во время Божественной литургии: «Твоя от Твоих Тебе приносяще от всех и за вся». Самый дорогой дар мы приносим во время литургии, когда все молимся, чтобы Господь к нам пришел! Мы говорим: «Твоя от Твоих». Мы, Божий, приносим Тебе Твое же, то, что Ты нам дал! И самое главное — мы приносим свое сердце. Потому что именно этого ждет Господь.
В прежние времена бывало так, что богатый человек, желая принести дар Богу на свои средства ставил церковь. И таких церквей по стране у нас было множество. Купцы после удачных сделок и операций своих давали обещание и строили богатейшие, красивейшие храмы. Мало из этих храмов сохранилось. А те, которые сохранились, в большинстве своем не слышат голоса молитв, и стоят эти церкви, как здания, употребляемые для другого, а то и совсем заброшенные. Значит, не всегда наш дар богоугоден, а только когда сердце наше чистое.
И каждый из нас, когда думает, что же может он принести Господу, наконец, понимает, что ничего. Потому что жизнь — Он нам дал; все, что было в жизни, — Он нам дал; все наши способности — от Него, все от Него! Что же можем мы Ему принести? И вот в Священном Писании Господь говорит: «Сыне, даждь Мне сердце твое». Значит, единственный дар, который действительно Господу радостен и нужен, — это наша ответная любовь к Нему. И это‑то надо принести в дар Ему. Самый драгоценный дар — это наше сердце!
Как родители Девы Марии через Нее, через младенца, которого они посвящали Богу приносили свое сердце на алтарь Господу, так и мы можем принести его. Они ведь долго не имели детей, и Он им эту Дочь подарил. Они этот дар принесли и освятили. Он нам многое дал в жизни. И мы это Ему приносим и говорим: Господи, вот все, что есть в нашем сердце, освяти, благослови и прими.
Поэтому наш труд, наши усилия, наши слезы, наши печали, наши страдания, наши радости — все это мы можем принести Ему в дар — и перед Ним, перед Его алтарем сказать: Господи, вот все, что у меня есть, да будет это освящено Тобой. Пусть мои дела, труды принадлежат Тебе, пусть мои печали и радости принадлежат Тебе. И пусть, наконец, моя жизнь, все, что у меня есть, принадлежит Тебе.
Вот единственный дар, который мы можем принести нашему Господу, Который есть любовь и Который ожидает от нас нашего сердца — великого дара.
Аминь.
Александр Мень — Начало Рождественского поста
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Однажды святой Григорий Богослов, молясь в Константинопольском храме в праздник Рождества Христова, обратился к народу с восторженной речью, которую начал словами:
«Христос рождается! Выходите Ему навстречу! Христос сходит с Небес, чтобы нас поднять!»
Святитель Григорий был не только великим богословом Церкви, но и великим поэтом, слагателем церковных гимнов. Его слова: «Христос рождается! Идите Ему навстречу!» — полюбились жителям Константинополя, и каждый раз они их повторяли, и даже сложили песнопение, которое предваряет праздник Рождества Христова. С этого воскресенья мы уже начали петь эти ирмосы: «Христос рождается! Славите! Христос с Небес срящите», то есть «Идите Ему навстречу, готовьтесь к Его приходу». Начинается Рождественский пост, и мы готовимся к празднику Рождества Христова.
Но не нужно думать, что праздник — это просто приятное время, когда мы можем порадоваться, поздравить друг друга, утешиться в своих печалях! Нет, праздник Рождества Христова — это напоминание о том, что Господь пришел на землю умереть и страдать вместе с нами, чтобы каждый из нас получил жизнь вечную, чтобы каждый из нас приобщился к спасению. Этот праздник есть день выбора: кто‑то принимает Его, а кто‑то отвергает.
Для нас, принявших Слово Христово, подготовка к празднику есть приготовление к встрече самого Господа! Да, Он сам как бы вновь приходит на землю, чтобы посетить тебя в твоей жизни, чтобы спросить тебя о том, как ты жил, что ты привнес в сокровище своего сердца и своих дел. Христос рождается — идите Ему навстречу, готовьтесь к Нему.
Сам Господь много раз в различных притчах говорил о том, как люди должны готовиться к встрече. В Священном Писании у пророка Амоса есть грозные слова:
«Приготовься к сретению Бога твоего» [295].
Это не означает, что надо готовиться к встрече только последнего Суда Божия. К каждому из нас Господь приходит сегодня, здесь. Приходит и требует от нас отчета так, как потребовал господин у своих слуг, которым дал таланты. Не надо думать, что притчи Господни содержат хоть что‑то лишнее — в них каждое слово имеет значение.
Вспомним притчу о десяти девах. Они должны были ждать жениха, должны были стоять на страже. Но он медлил, и они заснули. Так и мы с вами: быть может, медлит Господь явить Себя — а мы духовно спим, когда надо быть на страже. Быть готовыми всегда! Потому что всегда, в любой момент Он может потребовать от нас отчета. Только тогда будет радостна эта встреча, если мы хоть что‑то сделаем, хоть как‑то подготовимся. Когда вы ждете дорогого гостя, как бывает печально, какое бывает у вас смущенье, если он приходит внезапно, а вы не успели убрать свой дом, не успели приготовить стол. Так бывает с человеком. Но когда мы ждем самого Господа, Который посетит нас, благословит и озарит нас Духом Своим Святым, — как должны мы приготовить «дом» свой, то есть душу свою, сердце свое, как должны мы его очистить! Может ли в это грязное помещение неочищенной нашей души войти светлый гость — Христос, Который рождается?!
И вот, дорогие мои, мне хотелось бы, чтобы Рождественский пост был для вас не только временем воздержания, а временем приготовления. Чтобы вы верили и надеялись, что в праздник Рождества Христова вы все ощутите Его действительное пришествие, Его близость, Его благодатную силу!
А пока будем готовиться и очищать свое сердце молитвой, покаянием, неустанно углубляться в Слово Божие — в Священное Писание. Будем бороться со всей нечистотой, которая есть в нашем сердце и в наших поступках, трудиться друг для друга, готовиться и внимать Господу! И каждый воскресный день будут звучать для нас слова, напоминающие о близости священного ДНЯ:
«Христос рождается — славите! Христос с Небес — срящите!» Готовьтесь идти Ему навстречу — грядет Господь наш!
Аминь.
7 декабря 1980 г.
Александр Мень — В преддверии Рождества Христова
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Итак, мы уже с вами вступаем в преддверие Рождества Христова. Снова ждем мы, когда зажжется рождественская звезда, снова, как будто это происходит сегодня, увидим глазами и Богомладенца, и пещеру, и пастухов, и волхвов, и все то, что окружает этот великий, дивный и радостный праздник.
Но сейчас еще Иосиф и Мария идут по дороге к городу Вифлеему. Час приближается. Матерь Божия с бременем устала от долгого пути, Она ждет, когда же наконец окажется Она в городе своего праотца Давида, в городе Вифлееме, где она сможет отдохнуть и где наступит великий час рождения в мир ее Сына, ибо ей обещано, что Сын ее будет Спасителем всего человеческого рода. И вот поздно вечером они входят на улицы города, идут в гостиницу, но там уже множество народа.
Они приехали сюда записываться по приказанию императора. Ни в одной гостинице нет места для Матери Спасителя мира. И тогда Иосиф, усталый и огорченный, стучится в дома, и никто ему не открывает, все двери заперты. Люди спят, и никто не хочет приютить усталую женщину и ее престарелого провожатого. Так встречает мир своего Избавителя и Искупителя. Он стучится в виде двух утомленных путников, а мир закрывает свои двери и окна. И только в хлеву для скота, куда пастухи всегда в ненастье загоняли своих овец, нашел пристанище Господь наш Иисус и Его Матерь — Мария.
Поскольку мы знаем, что пришествие Его в этот мир совершилось не только тогда, но совершается всегда, подумаем о том, как мы Его встретим? Нам горько смотреть на это зрелище, на тихий, робкий стук, на просьбы Иосифа и скорбное молчание Матери Божией. И отказ, отказ, еще раз отказ. А мы — сумеем ли мы принять идущего к нам Господа?
Он и сегодня вновь рождается в мир, который так же, как две тысячи лет тому назад, нуждается в искуплении, спасении и освобождении. Какими бы ни были великие достижения мира сего, он все равно страдает; у него нет ни мира, ни покоя. Он ищет счастья, но его не находит. И грех возрастает, и скорбь, и вражда, и ненависть. В те времена, по крайней мере, когда явился Господь, почти во всем мире не было войн. А теперь, мы знаем, что нет почти такого участка земли, где люди бы не воевали друг с другом.
Ко всем народам звучит голос Христа–Спасителя:
«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня» [296].
Он стучится в дверь, Он стучится в каждое сердце, в мое и твое сердце.
Он стучится тогда, когда в нас просыпается дух молитвы. Он стучится тогда, когда мы встаем утром и чувствуем, что жизнь нам подарена, подарена кем‑то, кого мы должны благодарить. Он стучится тогда, когда рядом с нами оказывается человек, нуждающийся в сочувствии, в поддержке, в помощи. Он стучится к нам и тогда, когда перед нами стоит искушение, когда мы должны выбрать свой путь. И Он нам тихо, почти что шепотом напоминает: вот настоящая дорога, выбери ее. И когда мы ошибаемся, когда нам становится горько, когда мы готовы возненавидеть себя — Он тоже стучится к нам в сердце, чтобы пробудить в нем покаяние.
Потому что только Он является нашим Спасителем, только Он может приобщить нас к Царству Божию, Царству Небесному, только Он может дать нам полное и настоящее, единственное счастье. Он, наш Господь Иисус.
Зажигается Его звезда, звезда над миром, и люди должны угадать ее среди множества звезд! И вот в далекой стороне волхвы, мудрецы, люди, овладевшие многими тайными познаниями, бросают все и пускаются в дальний и опасный путь, чтобы поклониться Младенцу. Ибо они знают, что никакая человеческая мудрость, никакие человеческие познания не могут заменить спасения, которое может дать только Бог! Вот почему они идут по этой дороге, идут за Вифлеемской звездой, и она их приводит к колыбели Младенца. И они находят там не какие‑то особенные тайны, не какие‑то особенные зрелища. Что же они находят, эти волхвы, познавшие всю мудрость мира?
Маленькое плачущее Дитя в пещере, где загон для скота. Но их мудрость была так велика, что позволила им увидеть в Нем Избавителя мира. Они поклонились и принесли Ему золото, ладан и смирну — потому что знали, что в этом крошечном Младенце сияет Дух Божий и Господне спасение, наконец, пришло в темный страдающий мир.
И мы с вами должны сегодня уподобиться пастухам, которые оставили свое стадо и пошли в эту пещеру. Уподобиться волхвам, которые оставили свою мудрость и пошли к Господу! Уподобиться всем тем, кто готов был Его принять. А те, кто крепко запер свои двери, кто не захотел внять гласу Божию, те пропустили драгоценный момент своей жизни, когда Господь звал, а они остались равнодушны. И как нам будет страшно и горько потом, ибо жизнь проходит, а мы не можем ничего сделать для себя.
Поэтому двери нашего сердца, глаза нашей души должны сегодня открыться. И мы должны сказать: Господи, Ты к нам идешь! И Ты идешь только ради нас, потому что Ты хочешь все наше испытать: и рождение, и болезнь, и скорбь, и смерть! Ты будешь среди нас — Человек среди людей. И вот ради этой Твоей бескорыстной любви мы должны открыть Тебе свое сердце. Открыть, чтобы Ты поселился в нашем сердце, чтобы Твой свет в нас воссиял — сегодня! завтра! всегда! В этой жизни и в вечности! И чтобы никогда огонь любви к Тебе в нас не угасал.
Аминь.
Александр Мень — Рождество Христово
7 января (Эта проповедь–обращение записана отцом Александром на магнитофонную пленку и передана друзьям, к которым он не смог приехать на Рождество.)
Дорогие друзья! Мне бы очень хотелось быть сегодня с вами, и вот я, хотя бы мысленно, хотя бы на расстоянии, хотя бы своим словом пытаюсь оказаться с вами за одним столом в этот день, который для нас всех является теплым, святым, семейным, торжественным. Днем осуществленного пророчества, днем, который символизирует для нас самое дорогое — что Господь приходит к нам, чтобы у нас здесь родиться. В этот день читаются слова из пророков — три главных пророчества. Я хочу вам их напомнить.
Первое пророчество о том, что имя рожденного Младенца будет Еммануил, «с нами Бог». На самом деле, если у нас нет сил, если у нас нет успеха, если у нас нет многого, о чем мечтают люди, к чему стремятся, на что надеются, но с нами Бог, то все равно мы тогда побеждаем. И человек всегда этого хочет, к этому стремится, даже не осознавая этого ясно: чтобы был с нами Бог.
Это мое вам самое задушевное пожелание в Рождественский день, чтобы вы хоть какие‑то мгновения чувствовали, что Он с нами. Он приходит незаметно. Я очень люблю слова знаменитого мистика Мэйстера Экхарта: «В молчании Бог произносит Свое слово». И хотя жизнь наша очень бедна этим молчанием — у нас много шума, суеты, часто вполне необходимых повседневных занятий, — мы должны вырывать для этого молчания хоть немного, чтобы почувствовать, как Бог произносит в нас Свое Слово.
И тогда становится понятным, что же имел в виду пророк, когда говорил о том, что Избавитель придет тихо и незаметно, что Он не сломает надломившейся трости, не угасит льна, который уже дымится, курится и вот–вот погаснет. Тихо и незаметно. И результатом будет то, что есть в третьем пророчестве Исайи: «Лев ляжет рядом с ягненком» [297].
В мировом, космическом, во вселенском масштабе — это только грядущее. Но вот вся тайна нашей веры в том, что она совмещает грядущее с сегодняшним, что Царство Божие — оно ожидаемо, и оно здесь. Поэтому эта метаморфоза — лев ляжет рядом с ягненком — эта метаморфоза будущего, метаморфоза преображенной твари, где уже не будет взаимного пожирания, есть также и символ иного состояния нашего духа.
И мы будем знать, что Господь к нам пришел, когда в нас утихнут хищные звери, когда прекратится внутренняя война, взаимное уничтожение и восстание темных стихий внутри нас. Вот это и будет мир в людях доброй воли, «в человецех благоволение».
Слова эти вам всем знакомы. Именно о них пели ангелы. Значит, Бог дает нам мир! Он посылает этот внутренний мир в самое средоточие бурной и накаленной жизни. Но Он посылает его не просто так, а человекам благоволения, людям доброй воли, то есть тем, кто стремится к этому, кто хочет, кто упорно стоит у двери и ждет, когда Он откроет и когда мы сможем сказать: «С нами Бог! Приди, Господи, к нам, будь нашим Гостем в этот Рождественский день».
Всех вас поздравляю, обнимаю, благословляю. До скорой встречи!
Краткое поздравление отца Александра, обращенное к прихожанам Сретенского храма после чтения послания патриарха. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Поздравляю вас всех с праздником Рождества Христова. В этот день Церковь нам напоминает: Ангел сказал пастухам, что «родился сегодня для вас Господь, Который есть Спаситель Христос» [298]. Смотрите, какие слова: не просто «родился», а «родился для вас», то есть для всех нас! Рождение Христово значит, что Бог приблизился к миру и к каждому из нас, ко всем нам. Он пребывает теперь вместе с нами. Вот это знание, эту веру, это чувство, переживание сохраним все эти дни и как можно дольше; пускай вся наша жизнь будет нам радостью, даже в печали, когда мы вспомним, что родился для нас Господь Иисус.
[Обрыв записи.]
Александр Мень — Прости, нас грешных
Обратимся сердцем к Богу, и родится в нас Христос
Рождество Христово
Мы пришли сегодня причаститься, соединиться с Господом в день Его Рождества, когда Он родился на земле, для того чтобы стать одним из нас, одним из смертных людей, чтобы пережить с нами все человеческие страдания, разочарования, горести, одиночество, смерть— все! Пережить все, кроме греха. Для нас с вами это начало новой жизни. Бог входит в обычное, простое, земное, в обыкновенную человеческую жизнь, значит, она уже перестает быть простой, перестает быть земной и обычной. Она становится освященной. И когда к нам приходит это ощущение — оно и называется рождением в нас Господа.
В этот день мы должны все вместе молиться о том, чтобы Господь в нас родился, и мы родились для новой жизни. Это будет второе рождение. Ведь Он сам ясно и точно сказал, что тот, кто не родится второй раз, тот не может войти в Царство Божие.
Что значит «родиться второй раз»? Не всем это было понятно. Представьте себе человека тяжелобольного, прикованного к постели, живущего месяцами в больнице; но вот какими‑то особыми чудодейственными лекарствами этого человека поднимают на ноги. И он, у которого ноги не двигались, глаза еле смотрели, руки были слабы, в теле он чувствовал боль, и каждая часть его тела была как будто обвешана гирями — вдруг он почувствовал легкость, силу, радость жизни! Вот тогда и говорят, что «он второй раз родился». Иной раз бывает так: человек испытывает острую опасность, его жизни что‑то угрожает, но потом, благодаря Божию заступничеству, он от нее избавляется. Я знал людей, которые оказывались в тяжелых передрягах, но потом им давалась жизнь… И они начинали жить как бы заново. Они заново рождались.
Человек, который для себя что‑то понял, открыл что‑то важное, что‑то пережил — он заново родился. Он на все смотрит по–другому. Для него и люди, и природа, и события его жизни, и книги, которые он читает, — все он видит другими глазами, во всем звучит совсем новая музыка! Звучит так, как будто у него открылись новые органы чувств, новые каналы для переживаний. Каждый из вас знает, что есть в жизни такие мгновения, когда мы как бы рождаемся заново. Поэтому мы все можем сказать, что да, Господь нас родил вторично для новой жизни.
Став христианами, мы уже родились для новой жизни. Но это возрождение является не разовым моментом переживания Божия присутствия, после которого вы начинаете идти по безводной каменистой пустынной дороге, где больше уже вас никто не сопровождает, не поддерживает, не указывает вам путь. Нет, время от времени это чувство второго рождения снова приходит к нам. И оно особенно важно в такие моменты, которые связаны с церковными праздниками или с собственными праздниками года: скажем, день твоего рождения или день ангела, — в эти дни нужно особенно молиться, чтобы Господь опять прикоснулся к тебе Своим как бы раскаленным языком пламени! — и все тогда преображается. Это совершенно особенное переживание. Этого надо ждать! Этого надо у Господа просить!
И вот Рождество Христово. Конечно, нам всем бесконечно дорого, что Господь родился, — и это было давно, две тысячи лет назад. Но ведь нам важно, что Он и теперь есть и что Он рождается ныне. Но когда мы это осознаем, когда мы это чувствуем, когда мы этому радуемся, невольно приходит мысль: а куда Он пришел? В какую жизнь? К кому?.. К нам, полным самолюбия, всяческого себялюбия, суетности, мыслей, наполненных самыми ничтожными, просто микроскопическими, ненужными, как мусор, вещами; к людям, которые не умеют обуздывать ни свои глаза, ни свой язык, ни свое сердце, ни свои чувства. К людям, у которых в глубине шевелятся самые низкие, пошлые и глупые чувства: зависть, осуждение, превозношение! К людям, которые не управляют ничем в своем теле и в своей душе. Начинаем есть — не можем удержаться, не знаем меры; все движения нашего тела — это леность, чувственность, блудные грехи — ничем не руководим, все пускаем на самотек. И вот это начинает выползать: в нас образуется сначала одна рана, и в ней заводится паразит, червяк, затем другая рана, третья, и в конце концов мы с ног до головы оказываемся покрыты этими струпьями, паразитами, этой гадостью, которая нашу душу превращает в комок недугов.
Можно все это очистить? Мы знаем, что нет. Мы с вами не дети (хоть тут есть с нами дети) и знаем, что происходит: человек очищает, а рана опять возникает. Какой же здесь выход? Выход у нас один. Господь говорит: Я — ваш Спаситель. Я возьму на Себя ваши грехи. Я Своей кровью смою всех этих паразитов, вымою, очищу вашу душу — только придите и принесите Мне ее. Как говорит Господь в Писании: «Сыне, даждь Ми сердце твое»1. Сегодня и мы с вами приносим свое сердце и говорим:
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
1 Притч 23:26
Господи, пусть Твой огонь выжжет в нас все злое, мерзкое, черное, дурное, неблагодарное. Пусть Дух Твой поселится в нашем сердце, чтобы мы становились носителями Твоего Божественного Духа, чтобы Он в нас сиял, от нас излучался во все стороны, чтобы люди знали, что в нас рождается Христос и что мы Его встретили и приняли.
И не нужно думать, что мы недостойны. Никто никогда недостоин, ибо к человеку Бог пришел не потому, что человек был этого достоин, а потому что Бог есть любовь! Любовь — это то, что изливается, что отдает себя, что обнимает всех! И Божия любовь обнимает нас и дает нам силу жить. Мы живем Им! Вот почему апостол говорит: «Не я живу, а живет во мне Христос»1. Потому что когда «я живу» — что я такое? Ходячее собрание душевных и телесных немощей. А когда «во мне Христос», то мы распрямляем плечи и говорим: да, через нас действовал Господь! И тогда не будет у нас ни гордости, ни самомнения, ни превозношения, а только чувство покаяния и благодарности. Потому что мы будем знать, что наши дары — это не наши! Это все от Него. Мы будем навсегда избавлены от всякого превозношения, от всякого риска слишком высоко взлететь, чтобы потом нелепо упасть вниз.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
1 Гал 2:20
Итак, это главное. Я специально сегодня не перечисляю всех грехов. Потому что сегодня праздник. Не будем сегодня в этом копаться. Увидим только, что наша душа грязна, темна, она подобна тому вертепу, той пещере, где родился Господь. Он родился там, где люди, может быть, считали недостойным родиться: не в благоустроенном доме, не там, где мать и младенец окружены заботой, а на скотном дворе, на заднем дворе, по–нашему в сарае. Так вот, наша душа — это такой же сарай, в который также может прийти Господь, если мы этого захотим. Об этом будем молиться. Все остальное в сторону. Все остальное не имеет значения. Только верою в Иисуса Христа спасаемся.
Господи, приди и вселись в нас и очисти нас от всякой скверны.
7 января 1987
Александр Мень — Свет во тьме
Эта проповедь записана отцом Александром на магнитофонную пленку и передана друзьям, к которым он не смог приехать на Рождество.
Дорогие друзья! Мне бы очень хотелось быть сегодня с вами, и вот я, хотя бы мысленно, хотя бы на расстоянии, хотя бы своим словом пытаюсь оказаться с вами за одним столом в этот День, который для нас всех является теплым, святым, семейным, торжественным. Днем осуществленного пророчества, Днем, который символизирует для нас самое дорогое, — что Господь приходит к нам, чтобы у нас здесь родиться. В этот день читаются слова из пророков — три главных пророчества. Я хочу вам их напомнить.
Первое пророчество о том, что имя рожденного младенца будет Еммануил, «С нами Бог». На самом деле, если у нас нет сил, если у нас нет успеха, если у нас нет многого того, о чем люди мечтают, к чему стремятся, на что надеются, но с нами Бог, то все равно мы тогда побеждаем. И человек всегда этого хочет, к этому стремится, даже не осознавая этого ясно: чтобы был с нами Бог.
Это мое вам самое задушевное пожелание в Рождественский День, чтобы вы хоть какие‑то мгновения чувствовали, что Он с нами. Он приходит незаметно. Я очень люблю слова знаменитого мистика Мейстера Экхарта, что Бог произносит Свое слово в молчании… «В молчании Бог произносит Свое слово». И хотя жизнь наша очень бедна этим молчанием — у нас много шума, суеты, часто вполне необходимых повседневных занятий — мы должны вырывать для этого молчания хоть немного, чтобы почувствовать, как Бот произносит в нас Свое Слово.
И тогда становится понятным, что же имел в виду пророк, когда говорил о том, что Избавитель придет тихо и незаметно, что Он не сломает надломившейся трости, не угасит льна, который уже дымится, курится и вот–вот погаснет. Тихо и незаметно. И результатом будет то, что есть в третьем пророчестве Исайи: «Лев ляжет рядом с ягненком».
В мировом, космическом, во вселенском масштабе — это только грядущее. Но вот вся тайна нашей веры в том, что она совмещает грядущее с сегодняшним, что Царство Божие — Оно ожидаемо, и Оно здесь. И поэтому эта метаморфоза — лев ляжет рядом с ягненком — эта метаморфоза будущего, метаморфоза преображенной твари, где уже не будет взаимного пожирания, есть также и символ иного состояния нашего духа.
И мы будем знать, что Господь к нам пришел, когда в нас утихнут хищные звери, когда прекратится внутренняя война, взаимное уничтожение и восстание темных стихий внутри нас. Вот это и будет мир в людях доброй воли, «в человецех благоволение».
Слова эти вам всем знакомы. Именно о них пели ангелы. Значит Бог дает нам мир! Он посылает этот внутренний мир в самое средоточие бурной и накаленной жизни. Но Он посылает его не просто так, а человекам благоволения, людям доброй воли, то есть тем, кто стремится к этому, кто хочет, кто упорно стоит у двери и ждет, когда Он откроет и когда мы сможем сказать: «С нами Бог! Приди, Господи, к нам, будь нашим Гостем в этот Рождественский день».
Всех вас поздравляю, обнимаю, благословляю. До скорой встречи!
Александр Мень — Рождество Христово. Из книги «Таинство, слово, образ»
Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии звездою учихуся Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока, Господи, слава Тебе.
Как было уже сказано. Рождество Христово празднуется 25 декабря, то есть 7 января по новому стилю [299]. Предваряет его Рождественский пост, который начинается 15(28) ноября.
Два воскресенья («недели»), предшествующие празднику, посвящены памяти предков Христа по плоти и ветхозаветных праведников. Богослужение этих дней отражает библейскую историю как подготовку к Боговоплощению. Читается «Родословие Иисуса Христа» из Евангелия от Матфея. Это «драгоценное родство», как называл его митрополит Иосиф, напоминает нам о великой тайне. Бог становится человеком, Братом людей, чтобы бесконечно приблизить их к Себе.
* * *
И вот вновь слышится ангельская песнь: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».
Почему так волнует нас сказание евангелистов о Младенце, рожденном в убогом вертепе? Почему так непохож на другие праздник Рождества? Быть может, причина здесь кроется в воспоминаниях детства, связанных со снегом, тихо падающим за окном, с запахом свечей и елки, с рождественскими напевами и звездными зимними ночами? Нет, не только память о детстве трогает нас в день Рождества, да многие и не имеют таких воспоминаний. Есть у этого праздника неумирающая реальная сила. Миру, погруженному в сумрак, «воссиял свет Разума», и Его сияние неугасимо. Слабый Ребенок бросает вызов царству насилия и ненависти, испытывает сердца, будит совесть…
Для Христа не нашлось места в доме. Он родился в хлеву. Но разве так было только во дни переписи Августа? Разве не происходит это из века в век?
Сколько душ испуганно затворяют свои двери, когда Христос стучится в них! Одни боятся нарушить свой покой или стеснить себя, другие оглушены заботами, а в иных давно угасла духовная жажда, огонь давно уже не тлеет в их душах. Правда, есть и такие, что непрочь отвести Богу некоторое место в своей жизни, но чаще всего это место похоже на задворки…
Перед нами другая картина. Окрестности Вифлеема, пастухи, расположившиеся вокруг костров под открытым небом. Это те люди, которые не раздумывают и не колеблются. Полные доверия к Богу, поспешат они в город, где первыми удостоятся припасть к колыбели Спасителя.
На улицах Иерусалима волхвы разыскивают Царя Иудейского. В их лице встретить Христа идет древняя языческая мудрость. Волхвы не слышали ангельских гимнов, не видели сияния Славы — только загадочная звезда указывала им цель. Путь волхвов — это тернистый путь человеческого разума, путь «умножающих знание». Но и он может приводить к обретению Бога.
И наконец. Ирод. Представитель земной, человеческой власти. Он готов даже поверить, что Новорожденный — Мессия, но это не помеха его кровавым замыслам. И в каждом столетии ироды, тайно страшась и открыто ненавидя, защищают свою власть ценой преступлений…
Звонят рождественские колокола, «Христос раждается — славите, Христос с небес — срящите…». Эта благая весть требует выбора: за кем идти — за Иродом или за пастухами и волхвами.
* * *
Рождество, великий день всего христианского мира, издавна сопровождалось красочными народными обычаями. Оно стало своего рода семейным праздником. Повсюду горят огни, символизирующие домашний очаг [300]. Во многих странах в рождественскую ночь зажигают свечи на елках, дети поют песни (колядки, от греч. «каланда», новомесячие), носят по улицам изображение звезды.
Канун праздника именуется навечерием, или сочельником. В сочельник читают так называемые «царские часы»[301]. На каждом часе звучат праздничные Апостол и Евангелие. Литургия сочельника совершается вместе с вечерней (в древности она служилась во вторую половину дня). Ночная служба под Рождество начинается с великого повечерия. При пении «С нами Бог…» чтец произносит слова пророчества Исаии о Спасителе (9,6).
Тропарь праздника (по–русски): Рождество Твое, Христе Боже наш, осветило мир светом Разума, ибо в нем (этом свете) те, кто поклонялись звездам (волхвы), были звездой научены поклоняться Тебе — Солнцу правды, и познать Тебя с высоты востока (то есть оттуда, откуда была видна рождественская звезда). Господи, слава Тебе!
Кондак праздника:
Дева днесь Пресущественнаго рождает, и земля вертеп Неприступному приносит: Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют: нас бо ради родися Отроча младо, превечный Бог.
Воскресенье, которое следует за Рождеством, посвящено памяти Иосифа Обручника и царя Давида, предка Христа по плоти.
Александр Мень — из книги «Свет миру»
ГДЕ ИИСУС РОДИЛСЯ
Рождество Христово совершилось в маленькой стране, носившей название Земля Израиля, или Иудея. В то время она была под властью Римского государства. Находится она между тремя главными материками нашего полушария — Азией, Африкой и Европой.
Предки жившего там народа — израильтян, или иудеев, поселились в стране задолго до рождения Иисуса Христа.
Но почему Бог выбрал именно это место и этот народ для встречи с родом человеческим?
Израильтяне не оставили знаменитых памятников, подобных пирамидам в Египте или храмам в Греции, не завоевывали соседних земель. Однако они владели чудесным сокровищем — верой в единого Бога, Творца неба и земли.
Другие народы только строили о Нем догадки. Большинство из них поклонялись множеству богов и считали, что эти боги заведуют различными силами природы. Были боги грома и молнии, боги дождя и земли, войны и охоты. Их изображали в виде статуй. Рассказывали занимательные истории об их жизни и приключениях.
Израильтяне же отказались от всех богов ради веры в единого Создателя.
Их наставник по имени Моисей даже запретил им изображать Бога, чтобы люди всегда помнили, что Он невидим.
Бог открыл истину людям, которые доверились Ему. Давал им заповеди праведной жизни. Мудрецы Израиля, особенно те, кого называли пророками, вестниками, записывали Его слово в книгах.
Так начинала создаваться Библия.
Придет время, говорили пророки, когда Бог сам явится на земле. А затем все злое будет побеждено, жизнь преобразится и человек будет счастлив, соединившись со своим Создателем.
Пророки называли это грядущим Царством Божиим.
Народ с надеждой ждал, когда наступит предсказанное Царство. Люди спорили о том, каким будет Небесный Царь, который придет для спасения мира.
— Он будет великим Воином, — говорили одни.
— Он сожжет старый мир зла и создаст новый мир Добра, — говорили другие.
— Он будет кроткий и любящий Спаситель, — возражали третьи. Так приблизился срок великого события.
БЛАГОВЕЩЕНИЕ
В старой Руси был обычай — выпускать весенним праздником птиц из клеток. Обычай напоминал о святом даре свободы.
Праздник этот называется Благовещение, что значит Провозглашение Радостной Вести. Вести о том, что Спаситель идет к людям.
Первой эту Весть услышала будущая Мать Иисусова. В северной области Земли Израилевой, Галилее, в маленьком городке Назарете жила Девушка по имени Мария. Она бесконечно любила Бога и всей душой верила, что Небесный Царь, Мессия, придет спасти людей. Она хотела целиком посвятить себя Создателю, жить в молитве и труде. Но в те времена женщина обязательно должна была иметь семью. Поэтому Мария вручила свою судьбу престарелому плотнику Иосифу, который дал торжественное обещание взять Ее в жены.
Но еще до того, как Она вошла в дом плотника, Марии было видение. Перед Ней появился таинственный вестник от Бога. Он сказал, что с этого момента Она становится Матерью Христа, Божественного Царя.
Земного отца у Него не будет. И назовется Он Сыном Божиим… Сердце замерло у Марии, когда Она слышала эти слова. Но Она со смирением и готовностью приняла волю Божию.
Накануне свадьбы Иосиф узнал, что Мария ждет ребенка. Опечаленный плотник решил, что Она изменила своему слову, а значит, и он свободен от своего обещания.
Но в эту же ночь он услышал во сне голос, повелевающий ему не отказываться от Марии, ибо Ее Дитя родится от Бога. «Ты назовешь Его Иисус (что значит Господь–Спаситель), ибо Он спасет людей от грехов их».
Иосиф понял, что это голос Божий. И когда настало утро, пошел к Марии и назначил день бракосочетания.
ХРИСТОС РОЖДАЕТСЯ
В те времена Римским государством управлял император Август.
Он задумал узнать, сколько людей живет в его стране и в подвластных землях. Это было нужно царю, чтобы рассчитать количество налога, которое должно попасть в его казну.
Начали перепись и в Израиле, где правил жестокий царь Ирод, друг Рима.
Слуги царя, посланные вести учет, сверялись с книгами, хранившимися в каждом городе. Поэтому был дан приказ всем, кто живет не дома, вернуться.
Родиной Иосифа был город Вифлеем. Там хранились записи его семьи. Поэтому он должен был отправиться в Вифлеем.
Он побоялся оставить Марию, ждавшую ребенка, в Назарете и взял Ее с собой. К тому же он знал, что, по предсказанию пророков, Спаситель должен родиться в Вифлееме, отечестве древнего царя Давида. Иосиф посадил жену на ослика и пустился в дорогу.
Когда они добрались до Вифлеема, оказалось, что весь город переполнен из‑за переписи и им негде заночевать.
Наконец какой‑то человек сжалился и пригласил их в пещеру при доме, где он держал свой скот. Овцы в это время года паслись в поле, и Иосиф с Марией смогли там расположиться на ночь.
И тогда появилось на свет чудесное Дитя. Его спеленали и положили на солому в каменные ясли, кормушку для скота.
А рано утром у пещеры послышались голоса. Это пришли пастухи. Их лица были радостными, голоса взволнованными. Наперебой они рассказывали, что Ангел Божий явился им в поле и возвестил о рождении Христа.
Итак, Христос родился не во дворце, а в бедном доме. И даже не в самом доме, а в хлеву. И вместо царедворцев Его колыбель окружали простые и добрые пастухи, прославлявшие Бога за спасение.
Александр Мень — Рождество
Лекция была прочитана 14 января 1990 г. в Клубе «Красная Пресня»
События Священной истории очень часто пронизаны острыми контрастами, и один из контрастов Рождественских событий — это истинный царь и царь ложный. Истинный царь рождается в пещере, ложный царь господствует во дворце. Это царь Ирод. Здесь перед нами не какая‑то легенда, символика. Это конкретная, реальная и достаточно мрачная история.
Когда говорят: жестокий, как Ирод, не нужно думать, что речь идет только о младенцах, которых он перебил в Вифлееме. Ирод, прозванный Великим, царствовал с 37 года до н. э. по 4 год до н. э. Он насильственно захватил Иудею. Он не был законным царем, а пришел к власти при поддержке римлян, которые ему покровительствовали. Одно время он ориентировался на царицу Клеопатру, и даже подумывал, не жениться ли на ней (женат он был десять раз).
После поражения Клеопатры и Антония в битве при Акции в 30 году до н. э. Ирод стал верным, преданным союзником, вассалом императора Августа, единодержавного диктатора всего -Средиземноморского мира, всей Римской империи того времени. Август всегда его поддерживал, хотя и изумлялся той вакханалии убийств, которая творилась во дворце Ирода.
Ирод жил на широкую ногу, строил много роскошных зданий, украсил Иерусалимский храм, построил театры, ипподромы, всевозможные дворцы для себя — летние, зимние, и в _столице, и на берегу, в Кесарии. Народ его ненавидел, день его смерти потом считали праздником. У него был комплекс узурпатора — комплекс любого тирана. Каждый тиран — или параноик, или становится параноиком.
Так вот. Ирод был типичным в этом отношении человеком. Можно сказать, что в каком‑то микромасштабе это была некая сталинская фигура. Он подозревал всех в шпионаже. Единственным человеком, которого он любил, была его жена Мариамна. Но поскольку она происходила из рода хасмонеев, свергнутой Иродом иудейской династии, то, естественно, он заподозрил и ее.
Кончилось все это процессом и казнью Мариамны. Мариамна, я повторяю, была единственным человеком, которого он любил, и Ирод сам чуть не сошел с ума после ее казни. Он казнил и несколько своих сыновей, подозревая их в том, что они хотят лишить его престола, причем последнее убийство было особенно страшным и нелепым.
Сын был заключен в тюрьму, опять же по подозрению в шпионаже, в измене (как у Ивана Грозного — все это стандартно). Ирод в это время был тяжело болен, это было буквально накануне его смерти. Вдруг во дворце раздались крики, стоны и плач — так показалось сидящему в тюрьме сыну. И он сказал солдату, который его охранял в тюрьме: «Открывай ворота, отец умер, хватит мне тут сидеть». Но тот оказался исправным служакой и побежал наверх выяснить, в чем дело. Узнав, что шум был по недоразумению, что Ирод жив, сообщил ему, что вот так и так мне сказал ваш сын. И это стоило сыну жизни.
Вот это безумие власти. Это абсолютная монархия. Как известно, власть портит любая, абсолютная власть портит абсолютно. Так вот, она должна быть в святой земле именно в тот момент, когда родился Христос — истинный Царь. Ибо слово Христос значит Царь, Царь душ. Царь света. Царь мира, Царь правды.
Почему Христос родился в Вифлееме, в то время как Дева Мария с Иосифом жили в Назарете, в Галилее? Было древнее пророчество, что великий Царь, Спаситель мира, родится именно в городе своего отдаленного предка, царя Давида. Чем был славен Давид? Как любой древний царь — он жил за тысячу лет до нашей эры — он воевал, у него были свои внутренние политические и внешние проблемы. Почему его имя стало легендарным и важным для церковной традиции? Почему мы связываем с ним Псалтирь, хотя далеко не все псалмы написаны Давидом?
Потому что Давид стал на все века символом человека, который больше всего полагался на веру в Бога. Любопытно, что Давид был посвящен на царство самым неожиданным образом. Когда пророк Самуил, духовный вождь ветхозаветного Израиля, понял, что царь отказывается подчиняться Божиему слову и Божиему закону, он получил повеление найти нового царя и дать ему помазание на царство.
И пошел он в Вифлеем. Вифлеем — небольшой город около Иерусалима, где обычно, с глубокой древности, были хлебные амбары. Вокруг были поля пшеницы и ячменя, и поэтому город назывался «дом хлеба», по–русски Вифлеем. Вот в этом городе была семья некоего Эшая или Иессея, у него было много сыновей. И пророк Самуил, придя туда, хотел выбрать, кто же будет из них царем. И вот они выходят, статные молодцы, воины. Он только берет свой кубок с освященным елеем, Чтобы помазать его — тайно, конечно, потому что царь еще на престоле — но голос Божий, внутренний, говорит: «Нет, не тот, не тот».
Ни один сильный, ни один красивый, ни один знаменитый. Он говорит, нет ли у вас кого‑нибудь еще, мне голос Божий говорит, что иной должен быть. Говорят: «Есть, но самый младший, он пастушок». И вот приходит юный Давид, с красивым приветливым лицом, с огненно–рыжими волосами. Библия никогда почти не дает портретов своих героев, такова ее литературная стилистика. Единственный случай во всем Писании — это Давид, о котором сказано, что он был красив лицом и с рыжими волосами, с красными волосами.
И пророк Самуил понял: вот, это он, — и помазал его на царство. Конечно, Давиду пришлось прятать эту тайну свою. И проявилось его могущество в знаменитом единоборстве с Голиафом. Оно стало нарицательным, стало сюжетом для множества картин, гравюр, статуй, фильмов. Вспомните Музей Изобразительных искусств — это обнаженный Давид стоит там, герой с пращой на плече. Там же есть статуя Давида работы Донателло.
Что там произошло? Это очень важный момент в Священной истории. Происходила битва между израильтянами и войском филистимлян — был такой народ, в древности, который занимал полосу теперешней Газы. И перед сражениями, как это было принято издавна, выходили мериться силой богатыри. Вы помните, Куликовская битва так же начиналась.
И вот вышел огромный филистимлянин Голиаф в железном панцире, со щитом (филистимляне в то время уже овладели секретом выплавки железа). Он ходил вдоль рядов израильтян и говорил: «Ну, кто выйдет со мной на единоборство?» А было суеверие в древности такое: кто выиграет в единоборстве, тот и обеспечит победу своего войска. И никому не хотелось брать на себя такую ответственность.
И вдруг вышел Давид. Он был мальчиком, небольшим в сравнении с этим великаном, и у него не было в руках ничего, кроме пращи и палки, которой он отгонял зверей, когда пас овец. И Голиаф сказал: «Что ты идешь на меня, как на собаку, с камнями и с палкой?» И тогда Давид ответил: «У тебя щит, меч, сила, у меня — Господь». Раскрутив пращу, он сразил в одно мгновение Голиафа и одолел его. Это очень забавно изображается в фильме Чарли Чаплина, если вы помните. Это вошло в мировую литературу и искусство. Давид побеждает великана потому, что надеется на Бога. Вот что становится центром его жизни.
И в городе Вифлееме, где Давид родился, пророк Нафан предсказывает рождение его отдаленного потомка, истинного Царя, Царя наших душ, Царя правды, Царя любви, добра, справедливости, веры и нашей надежды. Так вот, Христос рождается в Вифлееме благодаря стечению обстоятельств.
Иосиф берет свою жену, которая ждет ребенка, и они идут в Вифлеем, где скопилось уже много людей для того, чтобы пройти перепись населения (ценз), и невозможно было найти места в гостинице. Но вот время Деве Марии родить, и она пошла родить ребенка в хлев. Конечно, это образ унижения Христа, уничижения Его в этом мире.
Но, с другой стороны, мы должны помнить, что речь идет о Востоке. На Востоке, как и сейчас в Средней Азии, хлев не был -чем‑то низшим. Очень часто скот держали за перегородкой, и в старых русских деревнях так бывало, что из‑за загородки корова смотрит в комнату. Так что это был хлев, где можно найти тепло, укрыться, и там же была кормушка с соломой, ясли (вот откуда наше слово «ясли» для детей). «Ясли» означает «кормушка для скота». Туда и положили Младенца.
И потом приходят пастухи с поля. Они первые, им возвещена великая радость. Между прочим, у современных арабов–бедуинов, когда рождается первенец, есть традиционная формула. Повитуха говорит отцу: «Я возвещаю тебе великую радость, у тебя родился сын». И те же слова слышат пастухи в эту ночь: «Я возвещаю вам великую радость — родился в Вифлееме Спаситель для вас, Господь, найдете в пещере Мать и Младенца». И они идут поклониться Ему. «Пойдем, — они говорят, — пойдем, посмотрим, что возвестил нам Господь».
Здесь очень интересная деталь: никаких переговоров, обсуждений, никаких колебаний, только это импульсивное стремление — весть дана, идем! Это вера ясная, открытая сердцу.
А волхвы приходят только через два года, приходят только после того, как появляется звезда. Они рассчитывают, они верят в астрологию. Вы можете спросить меня: значит, астрология — это реальность, раз там явилась звезда и она была связана с Рождением Христа? Как наука, вероятно, да. Но не как религия. И, так или иначе, что‑то совершалось на небосклоне, что им показало на великое событие. До сих пор историки не знают, что это такое. Было мнение, что комета висела над миром в этот момент… возможно. Есть мнение, что это сверхновая звезда, были случаи, когда сверхновые светили так ярко, что чуть не днем солнце затмевали. Можно представить себе эффект, который это производило в древности.
Какое наиболее правдоподобное объяснение имеем мы у толкователей? Еще в эпоху Возрождения Иоганн Кеплер, один из основателей современной астрономии и механики, очень интересовавшийся астрологией и написавший ряд работ на эту тему, разбирая старинные астрологические манускрипты, нашел у иудейского толкователя Абрабанеля текст о том, что определенная конфигурация планет является знаком пришествия мессии, то есть небесного царя, посланного Богом; что если Сатурн и Юпитер сходятся, значит Он близок.
Кеплер, который был астрономом, математиком, физиком, произвел расчеты и установил, что за несколько лет до Рождества Христова именно такое схождение планет и было наблюдаемо. Уже в XX веке археологи, изучая документы вавилонских астрономов, нашли записи: именно в 7 году до нашей эры волхвы внимательно наблюдали за движением Сатурна и Юпитера. Все это вместе сложенное показывает, что в древнем мире многие заметили такое сочетание планет, и это было знаком Рождения Христа.
Но вы скажете: в Евангелии‑то упомянута звезда. Дело в том, что мы не знаем, как это слово звучало в первоначальном тексте, в устном предании на арамейском языке и на древнееврейском языке. Кроме того, на греческом нередко словом «звезда» обозначается целое созвездие. Поэтому приведенное толкование вполне возможно.
Еще один неясный вопрос. Волхвы появляются в Иерусалиме. Иерусалим Иродовых времен, город, который живет в страхе и напряжении. Но они этого ничего не знают. Почему они приходят именно в Иерусалим? Здесь не нужно было никакого откровения. Согласно древним документам, в то время по Востоку ходила молва, что именно оттуда придет Избавитель народов. Об этом пишет Корнелий Тацит в своей истории, в своих «Анналах». Об этом пишут очень многие античные авторы, тексты которых до нас дошли. И поэтому нет ничего удивительного в том, что волхвы эти двинулись в Иерусалим. Вопрос, откуда они пришли.
Слово «волхвы» древнерусское, в греческом оригинале Евангелия стоит другое слово — маги… Маги. Кто такие маги? Маги — это древнее персидское племя. В отдаленные времена это племя взяло на себя ритуальные функции, и поэтому слово «маг» стало обозначать «жрец», «служитель святилищ». А когда Запад — Греция и Рим — познакомились с персидскими магами, они стали употреблять слово «маг» как символ волшебного, таинственного, как мы теперь употребляем «магическое искусство», «маг и волшебник».
Так вот, маги пришли, вероятно, из Персии. Известно из документов, что Ирод вел переговоры с Ираном, которым тогда владела династия Сасонидов, парфянская династия. Он проложил туда дорогу, которая была вся уставлена крепостями, и любой торговый караван мог спокойно под защитой этих крепостей двигаться туда и обратно. Это было сделано в интересах международной торговли, связей политических… И волхвы могли прийти именно оттуда, поскольку они названы магами.
Но представьте себе: они приехали в город, где правил Ирод, и стали спрашивать: «Где тут у вас Царь родился?» Они‑то знали, что там только проливается кровь и никто не родился. Известно из исторических анналов, что было несколько мудрецов, которые пророчествовали о гибели семьи на основании звезд. И опять что‑то происходит такое. Схватить, казнить… Но тут, оказывается, пришли иностранцы. Ирод их вызывает и спрашивает, согласно Евангелию от Матфея: «Кого вы ищете?» Они объясняют, что видели звезду на востоке и пришли поклониться Царю. Спрашивает Ирод: «Давно ли было?» — «Около двух лет прошло», — отвечают.
Вы не удивляйтесь, потому что тогда путешествия были долгие. Сейчас мы можем проехать на поезде несколько часов, /на самолете час, а тогда это были месяцы движения… Достаточно сказать, что в средние века около месяца царский поезд ехал в Загорск.
Волхвы объясняют, а царь понимает, что где‑то родился новый претендент на престол и ищут его. И когда он понимает, что волхвы обманули, что, повинуясь вещему сну, они уходят, они покинули его государство, он отправляет солдат, чтобы они перебили всех детей около двухлетнего возраста. У нас есть даже такой печальный праздник в первые дни после Рождества, памяти четырнадцати тысяч младенцев, убиенных в Вифлееме. Но, конечно, это легендарное преувеличение. Я думаю, что в то время и жителей‑то четырнадцати тысяч в Вифлееме не было, едва ли там жило две тысячи человек вообще, мужчин, женщин и детей включая. В документах об этой акции мы ничего не находим. Только в Евангелии. Но уже сам характер Ирода, его бесконечные бойни показывают нам, что это было вполне правдоподобно.
Вот этот момент евангелисту важно было подчеркнуть: насилие, честолюбие, тирания не могут принять Благой Вести, они на нее ополчаются.
Кто же грозит коронованному убийце? Невинное Дитя… бессильное Дитя… на руках у Матери… Такова сила Тайны Духовной… Потому что Бог слаб в этом мире, Он пришел, умалив Себя. Вот это знаменательное слово, которое употребляет апостол и впоследствии Отцы Церкви, что Христос умалил Себя. Это необычайно важный момент во всем христианстве. Ибо человек действует насилием, человек навязывает структуры, порядки, идеи, лозунги…
Бог приходит к нам без насилия, Бог говорит всегда шепотом, Он всегда призывает нас. Если вы слышите голос громкий, настойчивый, на надрыве — это не голос Божий, это голос человеческий, даже если он говорит о чем‑то священном, если он нас принуждает (я имею в виду голос во внутреннем, в духовном смысле слова). Потому что каждый из нас для Творца — бесконечная драгоценность. Эта жемчужина есть дух, образ и подобие Божие.
А дух без свободы — ничто. И поэтому, оберегая свободу каждой души, Господь приходит в мир таким образом, чтобы человек имел право и свободу повернуться к Нему спиной или открытым сердцем.
Если вы помните, в одной из наших бесед мы читали стихи Алексея Константиновича Толстого о том, как книжник говорит, почему Он, то есть Христос, идет не в громе, не в славе, не в победе, почему не трубят трубы, почему не разбегаются враги? А Христос приходит в тишине. «В молчании Бог произносит Свое Слово», — говорит нам Майстер Экхарт, знаменитый немецкий мистик. Вот в этой тишине можно Его услышать и узнать каждому из нас.
Он рождается для того, чтобы быть на земле, быть с людьми, но Он приходит свободный и становится беззащитным. В этом тайна Креста и христианства — Он беззащитен, и только настоящая открытость сердца может нас привести к Нему. Он бесконечно могущ, но в это мгновение Он бесконечно слаб, потому что Он хочет, чтобы мы не испугались Его. Потому что, если бы мы Его испугались, никакой цены не имели бы ни наша вера, ни наша любовь.
Ни один писатель не смог адекватно передать образ Христа. Есть только один, пожалуй, — это английский писатель Льюис. У него есть цикл детских сказок, которые, я надеюсь, будут у нас скоро изданы. В этих сказках о волшебной стране Нарнии фигурирует как главный герой сокровенный, который периодически появляется и исчезает, огромный светящийся лев Аслан.
Мне лично кажется, что во всей мировой литературе это самый прекрасный, самый таинственный и самый адекватный образ Христа — под этим львом там Христос… Передать это нельзя, я надеюсь, что вы все это в скором времени прочтете.
В этой сказке даются скрытые символы догмата искупления, ибо Аслан приносит себя в жертву ради спасения людей. Льюис — единственный в мире писатель, который сумел закодировать в сказке, в легенде, закодировать всю тайну христианства. И вот этот гигантский Лев, когда он подходит к человеку, его когти уходят, он перестает быть грозным и страшным. Но на самом деле он и грозен, и страшен — в этом величие Клайва Льюиса, который это постиг. Светится гигантское пламя этого Льва, но когда герои поворачиваются, они видят зеленое поле и белого ягненка, который там сидит… Лев превращается в ягненка. Но это только для того, чтобы приблизиться к человеку.
И потому Он, Младенец на руках. Он — маленькое Дитя, способное погибнуть от любого ветерка, Он приходит к нам с вопросом, с главным вопросом: «Могу ли Я родиться в тебе, в твоей душе, в твоем доме, в твоей семье, среди твоих близких? Могу ли Я прийти к тебе? Пустишь ли ты Меня к себе?» Вот в чем тайна Рождества. Поэтому вспоминается в эти дни Иосиф, который хотел найти место для Младенца, которому предстояло родиться. И Он, этот Младенец, сегодня опять с нами.
И мне кажется, что мы часто похожи на людей, которые жили в Вифлееме. Наверное, они видели Мать усталую, которая шла, вот–вот готовая родить, изможденного Иосифа, но им было не до них. Так и нам не до Него, у нас свои заботы, свои хлопоты, свое время… А Вечность — вот она тут стоит. Бессмертное и самое прекрасное — то, что мы можем прозевать, проспать, пропустить.
И вот, чтобы этого не было, приходит к нам праздник Рождества. Звонят колокола, и в церкви поют: «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите» (то есть идите к Нему навстречу). Для того‑то нужен нам этот праздник, чтобы мы время от времени могли проснуться и понять, что есть бессмертное, что есть прекрасное, что есть единственное в нашей жизни, что дает ей стержень, смысл, красоту и вечность.
Протоиерей Георгий Митрофанов — Проповедь в праздник Рождества Христова
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Праздник Рождества Христова для многих из нас в той жизни, которая, действительно исполнена многих скорбей, многих испытаний, предстает праздником светлым и радостным. Образ Божественного младенца, явившегося в этот мир, чтобы спасти его, кажется для нас залогом и нашего спасения. И это правда по существу. Но нередко бывает так, что форма праздника, его даже подчас иконографический образ, и особенно те многочисленные ассоциации, которые сопровождают именно этот праздник Рождества Христова, побуждают нас забыть о самой сути этого праздника, которая заключается в нашем спасении, но спасении, которому суждено было осуществляться всей будущей жизнью этого Божественного младенца, жизнью, которая уже тогда, в момент Рождества Христова стала осуществляться как служение, но служение именно крестное.
Мир, в который для искупления его грехов пришел Спаситель, не хотел принять в свое лоно Христа. И Евангельское чтение, которое прозвучало на Утрени праздника Рождества Христова, неожиданно указало нам на эту весьма драматичную предысторию прихода в мир Спасителя. Ведь, действительно, олицетворявший всей своей жизнью праведность ветхозаветной Церкви Иосиф Обручник в какой‑то момент оказался перед страшным искушением: искушал его дьявол; искушал его, может быть, самым страшным искушением: он его искушал его же собственной праведностью.
Приняв в жены воспитанную при храме девушку, еще практически отроковицу, праведный Иосиф узнал, что она беременна, то есть узнал то, что по законам ветхозаветной Церкви должно было побудить его отринуть свою юную жену как блудницу, отдать ее первосвященникам, законным учителям, которые изрекли бы над ней свой приговор: ее должны были побить камнями. И зачинателем этого предписанного законом акта праведного наказания должен был выступить праведный Иосиф во исполнение правды всей ветхозаветной Церкви.
Здесь перед нами одна из первых коллизий между Ветхим и Новым Заветом. Наверно, праведный Иосиф не мог в полной мере вместить в себя то, что могла сказать ему Богородица о том, что Младенец во чреве ее — не плод блуда, а чудесно данный ей по благодати Святого Духа Спаситель, Мессия. Вряд ли мог поверить даже праведный Иосиф в истину этих слов, вот почему понадобилось новое откровение: откровение во сне, когда Ангел явился к Иосифу и сказал ему о том, что его юная жена, действительно, носит у себя во чреве чудесного Ребенка, Мессию. Мы можем задаться вопросом: а как бы было хорошо, чтобы нам хотя бы в Рождественскую ночь было дано какое‑то подобное откровение, чтобы все терзающее нас, искушающее нас ушло, и Ангел возвестил бы нам некую высшую правду. Но редко с кем даже в Рождественскую ночь происходят подобного рода чудеса, потому что редко кто, подобно праведному Иосифу, еще до прихода в мир Христа становится христианином, а он стал таковым христианином, ибо Евангелие указывает нам на то, что еще до того, как ему явился Ангел, великий ветхозаветный праведник решил нарушить Ветхий Завет во имя Завета Нового, нарушить закон во имя любви. И он готов был отпустить эту, согрешившую по всем ветхозаветным канонам девушку. И именно тогда, когда он, еще не зная Христа, поступил как христианин и превозмог любовью требования закона, ему было дано откровение. Откровение является результатом подвига веры. И Иосиф остался со своей юной женой, которой так никогда и не суждено было стать его земной супругой, ибо ее миссия в этом мире заключалась в неизмеримо большем.
И далее происходит великое чудо. Дьявол, казалось бы, очень изощренно продумал свое самое страшное искушение: искусив Иосифа его праведностью, он рассчитывал на то, что во имя праведного закона ветхозаветной Церкви люди, которые ждали Мессию веками, не дадут Ему прийти в этот мир. И как страшна и одновременно кощунственна была бы картина побивания камнями Пресвятой Богородицы за грех блуда. Но благодаря праведному Иосифу, это страшное дьявольское искушение было преодолено.
Однако мир ведь все равно не хотел принимать Спасителя, поэтому и места Ему не нашлось нигде, даже в гостинице, и Пресвятая Богородица родила Его в пещере. Увы, ставший своеобразной пасторалью Рождественский праздник показывает нам эту пещеру как некую идиллию: среди зверюшек рождается младенчик. А ведь это было страшно: пещера, которая была хлевом, стала местом прихода в мир Спасителя. Ничего лучшего, кроме хлева мир не приготовил для Него. И не так уж идилличны были эти пастухи, пришедшие поклониться Ему, ибо только они тогда отозвались на данное всему человечеству свыше откровение. Ни учителя народа, ни царь Ирод, ни все те, кто гордился своей принадлежностью к Богоизбранному народу, несшему многие века в этот мир истину Божественного откровения, не они удостоились этой великой благой вести, вернее — удостоились все, но вместить ее могли очень немногие.
И вот уже Литургическое Евангельское чтение праздника Рождества Христова указывает нам на новые опасности, которые подстерегали Святое семейство: Пресвятую Богородицу, Иосифа Обручника и Младенца. Несмотря на то, что вся полуязыческая мудрость в лице Волхов отозвалась на приход в мир Спасителя царь Ирод, царь того народа, который прежде всех других народов должен был признать Младенца Мессией, готов искать Его, чтобы уничтожить. И еще будет это избиение Вифлеемских младенцев, и будет бегство Иосифа в Египет.
«В чем же праздник Рождества Христова?» — можно задаться вполне естественным вопросом в эту Рождественскую ночь. Да прежде всего в том, что, несмотря на то, что весь мир и весь ад ополчились тогда на этого беззащитного Младенца, Он победил мир и превзошел ад. И дело было не только в том, что в пещере явился на свет Божественный Младенец, а дело было еще и в том, что рядом с Ним были те люди, от жен рожденные, — Пресвятая Богородица и Иосиф Обручник, которым достало веры, достало силы духа превзойти все искушения этого мира и преисподней. Именно им двоим в тот момент довелось не только пережить великое счастье Рождества Христова, но и великое испытание, когда в их руки — руки человеческие — была вверена судьба мира; судьба нашего спасения; судьба Божественного Младенца.
Справедливо праздник Рождества Христова считается праздником семейным, символизирующим собой величие семьи как малой Церкви. И мы, здесь стоящие, хорошо знаем, как трудно созидать эту семью в мире, в котором для большинства людей Христос не существует, ни как Бог, ни как Спаситель. И вместе с тем, только в семье как в малой Церкви может по существу, родиться тот, пусть даже и не Богочеловек, но просто человек, который сможет осуществить спасительную миссию, по крайней мере, для себя самого, если это не Богочеловек, а простой человек.
И сегодня, когда, может быть, пройдет радость этого Праздника, радость этой службы и уже наступят будни, будни, в которых праздник церковный очень легко становится праздником мирским, бессмысленным и суетным, постараемся вспомнить все‑таки о самом главном. История Рождества Христова заповедует нам помнить как непреложный закон бытия: великая радость рождения в мир Христа сопровождалась большим испытанием веры тех, кто связал себя со Христом уже тогда. Бог приходит в мир в качестве хрупкого, казалось бы, беззащитного Младенца тогда, когда человек является, по сути дела, совершителем прихода в мир Спасителя, как это стало с Пресвятой Богородицей. Спасение в этот мир приходит от Бога, но Бог настолько верит человеку, что вверяет Себя в его руки, самых разных людей и, в частности, так, как Он вверил Себя в руки человека тогда, когда пришел в этот ненавидящий Его мир беззащитным Младенцем.
Кто тогда спасал мир: Богочеловек или люди, которые приняли в свое лоно Спасителя — трудно сказать. И праздник Рождества Христова напоминает нам об одной из величайших тайн христианства: сначала люди спасли в этом мире Бога, а потом Бог спас этот мир. И вот в этом замечательном соработничестве Бога и человека заключается смысл спасения. Пусть же сегодняшний праздник побудит нас быть соработниками Бога, и пусть память о Младенце–Христе сделает нас в отношении Христа хоть немножко похожими на столь самозабвенно преданных Ему Его земных родителей. И тогда радость Рождества Христова, радость тех, кто радовался с Ним: и пастухов, и волхвов, и, конечно, Святого Семейства, — станет подлинной нашей радостью.
Аминь
Из книги «Новый Завет. Культурно–исторический комментарий»
1:18–25 Рождество Иисуса
Древние биографы нередко уделяли внимание чудесному появлению на свет своих героев (что особенно характерно для Ветхого Завета), но непорочное зачатие не находит близких параллелей в других источниках. Греки рассказывали истории о богах, которые оплодотворяли земных женщин, но данный текст ясно указывает, что зачатие не носило сексуального характера; в Ветхом Завете (как и в еврейских преданиях) Богу не приписываются сексуальные свойства. В отличие от древних легенд о чудесном рождении (в том числе в еврейской литературе, напр., 1 Енох. 106), обильно насыщенных мифологической символикой (свет, наполняющий дом при появлении младенца, и т. п.), этот отрывок написан в строго документальном стиле (ср. также: Исх. 2:1—10).
1:18. Обручение (erusin) в те времена было более обязывающим актом, чем современная помолвка, и обычно сопровождалось уплатой (по крайней мере, частичной) выкупа за невесту. Обручение, продолжавшееся, как правило, около года, означало, что жених и невеста связали себя клятвой принадлежать друг другу, но еще не вступили в брачные отношения, поэтому всякие посторонние связи рассматривались как прелюбодеяние (Втор. 22:23–27). Для официального объявления помолвки, помимо взаимного согласия, требовались два свидетеля, а также заявление жениха (по римскому обычаю достаточно было лишь согласия сторон). Хотя в римском обществе при обручении обменивались кольцами, об их использовании палестинскими евреями в этот период ничего неизвестно.
Марии было от двенадцати до четырнадцати лет (но не более шестнадцати), а Иосифу — от восемнадцати до двадцати; по всей вероятности, их брак устроили родители, с согласия Марии и Иосифа. Добрачные отношения между обрученными допускались в Иудее, но, очевидно, не одобрялись в Галилее, поэтому Мария и Иосиф, скорее всего, еще не оставались наедине друг с другом.
1:19. Прелюбодеяние каралось по ветхозаветному закону смертной казнью через побивание камнями; такое же наказание предусматривалось в случае нарушения верности в период обручения (Втор. 22:23,24). Вновозаветное время Иосиф мог просто потребовать развода с Марией и выставить ее на позор; смертный приговор в таких случаях был редкостью, если он вообще когда‑либо исполнялся. (Обряд обручения связывал людей очень крепко: так, если жених умирал, невеста считалась вдовой; расторгнуть же помолвку можно было только через развод.) Но женщина с ребенком, разведенная по причине своей неверности, едва ли могла найти себе другого мужа и обычно оставалась без средств к существованию, если у нее не было родителей.
Поскольку развод оформлялся простым документом в присутствии двух свидетелей, Иосиф мог развестись с Марией, не предавая дело огласке (судебное разбирательство назначалось только тогда, когда на разводенастаивала жена). Позднейшие раввинские предания обвиняют Марию в том, что она спала с другим мужчиной, но, судя по тому, что Иосиф взял ее в жены (ст. 24), он в это не верил.
1:20. В Ветхом Завете ангелы часто приносят людям весть во сне; в греческой литературе весть могут приносить умершие (или языческие боги). В Ветхом Завете упоминаются толкователи сновидений, например, Даниил (Дан. 1:17; 2:19–45) и Иосиф, сын Иакова(Быт. 37:5—11;40,41). Начинаясэто–го места и до конца второй главы, многие эпизоды Евангелия от Матфея включает сверхъестественное водительство (сны и звезда).
1:21. В древнееврейском языке имя Иисус (арам. Yeshud, греч. lesous) означает «Яхве спасет». Родители часто давали своим детям значимые имена, но если имя дал Бог, то оно приобретало особый смысл. Согласно учению Ветхого Завета, народ Божий будет спасен в надлежащее время через Мессию (Иер. 23:5,6), и в 1 в. еврейские читатели понимали это спасение как нечто большее, чем персональное прощение. Они молились одне, когда Бог избавит Свой народ от послед–ствий грехов — прежде всего от подчинения врагам; многие верили, что это избавление произойдет, когда весь народ переживет обновление и от всего сердца обратится к Богу. Иисус пришел, чтобы избавить Свой народ отличных грехов и тем самым спасти его от осуждения.
1:22,23. Матфей цитирует Ис. 7:14, обнаруживая хорошее знание контекста Книги Пророка Исайи. Согласно этому контексту, Ассирия опустошит Израиль и Сирию прежде, чем «сын» вырастет (Ис. 7:14–17), откуда, казалось бы, явствует, что Исайя имел в виду своего собственного сына (8:3,4). Но имена всех детей Исайи были символами, указывающими не только на них самих (8:18), а на кого может указывать имя «Ем–мануил», или «С нами Бог» (7:14), как не на сына Давидова, справедливо нареченного «Богом крепким» (9:6; ср.: 10:21; 11:1)?
1:24,25. Иосиф поступает подобно мужчинам и женщинам ветхозаветной эпохи, которые повиновались Божьему слову, даже если казалось, что это противоречит здравому смыслу. Брак — это договор (при обручении; в брачном контракте оговаривались, помимо прочего, финансовые вопросы отношений между семьями), брачная церемония и осуществление брачных отношений, обычно происходившее в первую ночь семидневного свадебного пира и служившее подтверждением брака. Здесь Иосиф признает Марию своей законной женой, но откладывает осуществление брачных отношений до тех пор, пока не родился Иисус. Еврейские учителя считали, что мужчины должны жениться молодыми, поскольку им трудно противиться искушению (многие даже обвиняли женщин за то, что они ходят с непокрытой головой, вызывая у мужчин вожделение). Поведение Иосифа, который живет с Марией, но полностью контролирует свои чувства, может служить идеалом чистоты и непорочности.
1:26–38 Ангел и Дева
Лука здесь противопоставляет простую веру подростка, Марии, истинной, но менее глубокой вере пожилого священника, Захарии. (Ср.: разительный контраст между Анной и Илием в 1 Цар. 1, 2; хотя там история развивается совсем по–другому, в обоих случаях Бог избирает смиренного и незаметного слугу стать глашатаем возрождения грядущего поколения.) Этот раздел обнаруживает параллели не только с ветхозаветным благовещением о рождении младенца, но и с ветхозаветными рассказами о призыве на служение: Мария была призвана исполнить роль матери Иисуса.
1:26,27. Поскольку Иосиф происходил из рода Давидова, то Иисус, как его законный сын, принадлежал к царской династии Давида. В иудаизме «дева» — молодая девушка четырнадцати лет или моложе. НазываяМарию «девой», Лука также указывает на то, что у нее не было половых связей с мужчиной (1:34,35). Назарет в то время был небольшой деревушкой с населением от 600 до 2 тыс. человек. О Гаврииле см. в коммент. к 1:19.
1:28,29. Бог часто вселял бодрость в Своих слуг, говоря, что Он с ними (напр.: Иер. 1:8). При встрече люди обычно приветствовали друг друга (напр.: «радуйтесь»), но официальное и общественное положение требовало специальной формы приветствия. Будучи совсем юной (возможно, двенадцати–четырнадцати лет) и незамужней женщиной,
Мария фактически не занимала никакого положения в обществе. Такие приветствия («благословенная»), а также обетования /«Господь с тобою») не были приняты в обществе, даже по отношению к высокопоставленным особам.
1–30. фраза «не бойся» (ср.: 1:13) характерна и для ветхозаветных откровений (напр.: Нав. 1:9; Суд. 6:23; Иер. 1:8; Дан. 10:12; ср.: Быт. 15:1).
Мария здесь включается в число тех кто приобрел особое расположение Бога (Быт. 6:8; 19:16,19; Исх. 33:13).
1:31. Этот стих следует образцу ветхозаветной вести о чудесном рождении, особенно пророчеству о рождении Еммануила в Ис. 7:14 (об этом см. в коммент. К Мф. 1:23).
1:32,33. Язык этих стихов восходит ко 2 Цар. 7:12–16, отождествляя будущего сына Марии с «Богом крепким»,«Мессией из Ис. 9:6,7 («Бог крепкий», или «сильный», — несомненно, божественный титул; ср.: Ис. 10:21). О вечном Царстве ср. также: Дан. 2:44; 4:3; 6:26; 7:14.
1:34,35. В иудаистской традиции «сень» — символ присутствия Бога среди Своего народа.
1:36,37. Смысл сказанного здесь в том, что Бог, Который совершил для Елисаветы то же, что и для Сарры, может совершить все что пожелает. Ср.: Быт. 18:14 (о рождении ребенка Саррой); Мария обладала болеесильной верой, чем ее древняя предшественница (Быт. 18:12–15).
1:38. Покорность Марии воле Господа описана характерным для Ветхого Завета языком подчинения и молчаливого согласия(напр.: 1 Цар. 1:18; 25:41; 2 Цар. 9:6,11; 4 Цар. 4:2; ср.: «Вил и Дракон», 9; см. особенно 2 Цар. 7:25).
1:39 Встреча двух матерей
1:39,40. Путь из Назарета в горную часть Иудеи мог занять от трех до пяти дней, в зависимости от того, как далеко находился Дом Елисаветы. Если учесть, сколь опасной была эта дорога, можно сказать, что юнойМарии нельзя отказать в смелости, хотя, возможно, она присоединилась по пути к какому‑нибудь каравану; в противном случае, родители вряд ли отпустили бы ее. В приветствии обычно содержалось благословение или пожелание мира.
1:41. Подобно танцам, прыжки выражали радость (напр.: Прем. 19:9). Евреи признавали, что плод в чреве матери способен чувствовать и откликаться на внешнее воздействие. Наряду с бытовавшими представлениями о том, что молитвы могут изменить пол ребенка перед самым рождением, раввин–ская традиция приписывала младенцам в утробе матери способность грешить, петь и т. п. Некоторые языческие источники сообщают о детях, игравших в материнском чреве или заговоривших в младенчестве, но обычно язычники воспринимали подобные проявления как зловещие предзнаменования; здесь активность Иоанна отражает его врожденную предрасположенность к восприятию Духа пророчествования. О Святом Духе см. в 1:15.
2:1–7 Путешествие в Вифлеем
Начиная с 6 г. н. э. широкомасштабная перепись населения проводилась каждые четырнадцать лет; до этого времени такие переписи были нерегулярными. Перепись, инициированная императором Августом с целью упорядочения взимания налогов, подчеркивает контраст между преходящей земной славой кесаря и небесной славой Христа во 2:1—14.
2:1. Перепись была необходима для установления размера налога; обычно она проводилась по отдельным регионам, так что местные власти исполняли указ кесаря не одновременно.
2:2. Некоторые исследователи оспаривают тот факт, что Квириний был в то время правителем Сирии. Достоверно известно, что Квириний управлял Сирией в период проведения позднейшей достопамятной переписи 6 г. н. э., когда жители Сепфоры и некоторые галилейские националисты подняли мятеж против высоких налогов. В данном отрывке, по–видимому, речь идет о более ранней переписи в царствование Ирода Великого (до 4 г. до н. э.); поэтому Лука говорит о том, что «эта перепись была первая в правление Квириния». Правитель Сирии упоминается потому, что Палестина тогда входила в состав римской провинции Сирии.
2:3. Хотя сведения о переписи в Египте показывают, что люди должны были возвращаться во время переписи в родной город, дом, в который они возвращались, должен был принадлежать им на правах собственности (переписчики регистрировали людей по их собственности), а не просто быть местом их рождения. В Вифлееме у Иосифа, вероятно, осталось имение; если перепись 6 г. может служить каким‑то ориентиром, то он мог не регистрировать собственность в Галилее.
2:4. Обнаруженные археологами образцы керамики показывают, что примерно в это время происходила миграция населения из района Вифлеема в Назарет; официальным местом жительства Иосифа по–прежнемуоставался Вифлеем, где он жил с детства.
2:5. Обручение предоставляло много законных прав в рамках брака, однако сексуальные отношения между женихом и невестой не допускались; Иосиф проявил мужество, взяв в жены беременную Марию, даже если(что вполне возможно) она тоже была из Вифлеема и должна была возвратиться туда. Хотя по налоговым законам, действовавшим на большей части территории империи, во время переписи должен был присутствовать только глава семейства, в провинции Сирия (в состав которой в то время входила Палестина) требовалось и присутствие женщин. Но, возможно, Иосиф просто не захотел оставить ее одну, поскольку она была уже на сносях, и особенно потому, что обстоятельства беременности лишали ее поддержки друзей.
2:6,7. Младенцев туго пеленали длинными полосками ткани, чтобы конечности выросли прямыми (ср.: Прем. 7:4). Роды обычно принимали повивальные бабки; учитывая, что у Марии это были первые роды, вполне вероятно (хотя из текста это не следует), что ей помогала повивальная бабка. Иудейский закон разрешал акушеркам в субботу преодолевать большие расстояния, чтобы помогать роженицам.
В начале II в. н. э. даже язычники хорошо знали предания о рождестве Иисуса в пещере, которая использовалась как хлев, позади жилого дома, и они показали это место императору Адриану. Там были ясли — кормушка для скота, иногда просто встроенная в землю. Слово, переведенное как «гостинница», возможно, на самом деле обозначает дом или комнату для гостей; поскольку все члены семейства Иосифа одновременно вернулись домой, Марии было удобнее рожать (или ухаживать за ребенком после родов) всвободной пещере.
2:8–20 Рождение истинного Царя
2:8. Исходя из того, что пастухи пасли стадо недалеко от Иерусалима, некоторые исследователи предположили, что эти животные предназначались для жертвоприношений в храме. Вероятно, рассказ о поклонении пастухов заставил задуматься многих верующих, которые относились к пастухам с презрением; распорядок дня пастухов не позволял им принимать активное участие в религиозной жизни. Тот факт, что пастухи находились в поле ночью, указывает на теплое, а не на зимнее время года (когда стадо пасли обычно днем). Римские христиане позднее стали праздновать 25 декабря как Рождество, но только для того, чтобы заменить римский языческий праздник, который справляли в этот день.
2:9. Явление ангелов, откровение славы Божьей и благоговейный трепет, охватывающий людей, присутствующих при подобных событиях, — все это составляет типичную ветхозаветную картину особых деяний Бога в человеческой истории.
2:10—12. «Не бойтесь»: см. коммент. к 1:13 30. «Великая радость» относится к вести о Божьем спасении (Ис. 52:7), но у язычников это понятие было связано с культом императора, предположительно почитаемого во всей империи. В частности, во время празднования дня рождения императора (язычники справляли дни рождения богов как всенародные праздники) приветствовали криками «спаситель» и «господь». Норождество Иисуса в хлеву, в яслях для скота, отличает истинного Царя от римского императора, верноподданные которого во времена Луки пришли бы в ужас и негодование при таком сравнении. «Знак», данный небесным посланником, характерен для пророческой литературы (напр.: Ис. 7:14; Иез. 12:11), и его роль заключается в том, чтобы не только выявить истину, но и доказать ее.
2:13,14. Хор небесного воинства противопоставляется земным хорам, прославляющим императора. Правившего тогда императора Августа прославляли за мир, который он принес народам земли. Прием обратного (антитетического) параллелизма («Богу» — «человекам»; «в вышних» — «на земле») показывает, что выражение «в вышних» означает «среди ангельского небесного воинства».
2:15—18. Пастухи, вероятно, проверяли в яслях, не появился ли на свет ягненок. Вифлеем был небольшим городком.
2:19,20. Мария сохранила рассказ пастухов в своем сердце, подобно тому как Иаков запомнил откровение Иосифа в Быт. 37:11 (ср–использование этого идиоматического выражения, напр., в Пс. 118:11; Прит. 6:21; Прем. 8:17).
2:21–40 Младенец и Его свидетели
2:21. См. коммент. к 1:57–59.
2:22—24. Эти стихи отсылают к Исх. 13:2 и Лев. 12:8. Родители Иисуса в точности исполнили предписания закона Моисея. Принесенная ими жертва показывает, что они были бедными людьми (Лев. 12:8). По обычаю, Мария должна была возложить 0 и на голубей, а затем священник должен был поместить их на юго–западный край жертвенника, надломить шею одной птицы жертву за грех, а другую сжечь как жертву всесожжения.
2–25,26. Эта встреча с Симеоном, несомненно, произошла в женском дворе. Грядущее избавление Богом Израиля описывалось как «утешение» (напр.: Ис. 49:13; 51:3; 52:9; 66' 13).«Святой Дух связывался главным образом с пророчествованием. О лицезрении Божьей»благодати при жизни ср.: Пс. 90:16, Тов. 10:13 и 11:9; иногда в Ветхом Завете Бог шадит праведников, не показывая им грядущих бедствий (напр.: 4 Цар. 22:20).
2:27–32. Молитва Симеона следует образцу ветхозаветного благочестия, представленного, например, в Быт. 46:30 и 49:6, и вызывает в памяти такие пророчества, как Ис. 42:6 и 49:6.
2:33–35. Пророчества в иудаистской и греко–римской традициях часто отличались неопределенностью, и понять, что они предвещают, было легче задним числом, чем в момент их произнесения. Слова Симеона, вероятно, указывают на «камень преткновения» в Ис. 8:14,15 и на грядущее воскресение. «Оружие» предвещает либо горе Марии по поводу страданий И исуса, либо открытие тайны, скрытой в ее сердце; вероятно, первое предпочтительнее (материнская боль может символизировать страдания сына, напр.: Суд. 5:28).
2:36. Хотя в Ветхом Завете упоминаются и пророчицы, в иудаистской традиции этого периода они уже не играли такой важной роли, как пророки–мужчины. Имя «Анна» (Тов. 1:9) то же, что и в 1 Цар. 1:2 (Hannah).
2:37,38. В еврейской и греко–римской культурах вдовы, которые не вступали в повторный брак, считались благочестивыми и верными. Известная по иудейским преданиям благочестивая вдова Иудифь жила в одиночестве до своей смерти, которая наступила в 105 лет. Если сложить две цифры, указанные в тексте: семь и восемьдесят четыре (Рассматривая 84 года как время ее вдовства, а не возраст), предполагая, что она, как и большинство еврейских девушек, вышла замуж в 14 лет, ей тоже могло быть в тот момент 105 лет. 2:39,40. См. коммент. К 1:80.
Архиепископ Вениамин (Пушкарь) — из книги «Священная Библейская История Нового Завета»
Благовещение Деве Марии. Лк. 1: 26–38
В то время, когда в Иудее праведные Захария и Елисавета ожидали рождения сына, в Назарете произошло великое историческое событие, которое явилось началом нашего спасения.
В шестой месяц после явления Ангела Захарии тот же Архангел Гавриил послан был от Бога в город Назарет к Пресвятой Деве Марии с радостной вестью, что Господь избрал Ее быть Матерью Спасителя мира.
Предание говорит, что Ангел явился в дом праведного Иосифа в то время, когда Дева Мария читала Книгу пророка Исайи и остановила свое внимание на словах: «Се, Дева во чреве пришлет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил» (Ис. 7: 14). Это пророчество настолько подействовало на Ее святую душу, что Она пожелала быть хотя бы служанкой у Той Девы, Которая сподобится быть Матерью Господа. В это самое время Пресвятой Деве в сиянии небесного света внезапно предстал Архангел Гавриил и, обращаясь к Ней, сказал: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами».
Мария, увидев Ангела и услышав его приветствие, смутилась от слов его и размышляла: «что бы это было за приветствие?» Тогда Ангел сказал Ей: «Не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова во веки, и Царству Его не будет конца».
Смущенная словами Ангела Пресвятая Дева в недоумении спросила его: «Как будет это, когда Я мужа не знаю?»
На Ее недоумение Ангел ответил, что все это совершится силою всемогущего Бога: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим. Вот и Елисавета, родственница Твоя, называемая неплодною, и она зачала сына в старости своей, и ей уже шестой месяц, ибо у Бога не остается бессильным никакое слово».
Тогда Пресвятая Дева Мария с глубоким смирением ответила Ангелу: «Се, раба Господня; да будет Мне по слову твоему».
И Архангел Гавриил отошел от Нее. Так вдали от блеска и суеты мира сего, в тиши Назарета совершилось давно ожидаемое великое событие Боговоплощения.
Святая Дева Мария — этот чистейший духовный сосуд, избранный от всего человечества — по слову Архангела приняла от Бога Духа Святого и стала Матерью Богочеловека — Христа, Искупителя мира.
Если первая Ева в раю отвергла милость Божию и нарушила Его заповедь и тем самым разрушила союз человека с Богом, то Вторая Ева — Пресвятая Дева Мария от лица всего греховного, но кающегося человечества смиренно ответила на радостную весть Архангела: «Се, раба Господня; да будет Мне по слову твоему». Святая Дева от лица всех людей дает согласие на благодатный союз с Богом, который когда‑то был прерван первыми людьми. Это смиренное послушание Девы Марии открыло дверь спасения человеческому роду. Совершилась великая тайна. Произошло примирение человека с Богом», и Слово стало Плотию и обитало с нами, полное благодати и истины». Так Бог через Святую Деву стал человеком, чтобы человека сделать богом по благодати.
Посещение Девой Марией Праведной Елисаветы. Лк. 1: 39–56
Благая весть о Боговоплощении еще оставалась в тайне. Душа Святой Девы Марии была переполнена неизреченной радостью о Боге Спасителе Своем. Но всемирное событие не могло долго оставаться в тайне.
И вот Святая Дева спешит из Назарета в горнее селение в Иудее, чтобы повидаться с Елисаветой и поделиться с ней своей радостью. Войдя в дом священника Захарии, Мария обратилась с приветствием к престарелой родственнице. Елисавета в это время уже шестой месяц носила в себе чудесного младенца, будущего Предтечу и Крестителя Христова Иоанна.
Как бы увидев перед собой грядущего Мессию, младенец во чреве пришел в радостное возбуждение. Вместе с тем и Елисавета была обрадована встречей и, исполнившись Святого Духа, стала громким голосом прославлять Божию Матерь: «Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего! И откуда это мне, что пришла Матерь Господа моего ко мне? Ибо когда голос приветствия Твоего дошел до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моем. И блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа».
В ответ на приветствие своей родственницы Святая Дева воспела чудную пророческую, хвалебно благодарственную песнь:
«Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов, и вознес смиренных…».
Эта песнь, исполненная глубокого духовного смысла, лилась из глубины благодарного и смиренного сердца Богородицы. И до настоящего времени эта дивная песнь Святой Девы поется Христовой Церковью за Утренним богослужением, наполняя души верующих радостным благоговением перед Пресвятой Богородицей. Она учит последователей Христовых, что величайшее и святейшее свойство души человеческой есть смирение, благодаря которому человек достигает истинного величия. Бог увидел смирение Святой Девы и сделал Ее Царицей неба, поставив Ее выше Ангелов небесных.
Пресвятая Богородица провела в доме Захарии около трех месяцев, освящая праведное семейство Своим благодатным присутствием, после чего возвратилась в Назарет к своему обручнику Иосифу.
Откровение Праведному, Иосифу о Боговоплощении. Мф. 1: 18–25
После спокойных дней, проведенных в доме своей родственницы, Святую Деву в Назарете ожидали испытания. Признаки Ее беременности становились заметны. Иосиф, не посвященный в тайну Боговоплощения, о которой, по скромности и смирению, Мария молчала, заметил Ее положение. Наружный Ее вид говорил Иосифу о неверности обрученной ему Невесты. За это Иосиф мог всенародно обличить Святую Деву и подвергнуть Ее строгой казни, установленной законом Моисея.
Но Иосиф был человек святой жизни. Он не радовался нравственному падению человека, а старался своей любовью и добротой покрыть его вину. Это же самое он хотел сделать и с нареченной своей Невестой. Не желая позорить Святую Деву перед народом, старец решил тайно отпустить Ее от себя, Дав Ей разводное письмо. Но как только он об этом подумал, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: «Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого; родит же Сына, и наречешь Ему имя Иисус, ибо он спасет людей Своих от грехов их. А все сие произошло, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит: «Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил, что значит: с нами Бог». Пробудившись от сна, праведный старец поступил так, как велел ему Ангел Господень. Отныне Иосиф понял, в чем заключалось его предназначение в родословии Иисуса: ему предстояло быть опорою и хранителем двух слабых существ: Девственной его Жены и Ее будущего Богомладенца.
Рождество Христово Лк. 2: 1–20; Мф. 1: 18–25
Наступило всемирное событие Рождества Христова. Но Израиль ожидал пришествия Мессии не из Назарета, а из Вифлеема, как об этом ясно предсказал пророк Михей (Мих. 5: 2).
И вот пророчество Михея начало исполняться. В то время, как Пресвятой Деве Марии приблизилось время родить Божественного Младенца, римский кесарь Август издал декрет о переписи населения во всей империи, в том числе и в Палестине. Согласно этому указу каждый иудей должен был пройти перепись в том городе, где жили его предки. Так как Иосиф и Дева Мария происходили из рода Давида, то они без промедления отправились в Вифлеем — город царя Давида. Всюду по дорогам двигалось множество людей: все спешили на перепись. После утомительного пути, поздно вечером, старец Иосиф и Дева Мария пришли в Вифлеем и стали искать гостиницу для ночлега. Но все гостиницы были переполнены, и будущей Матери Спасителя не нашлось места среди людей. Тогда Иосиф отыскал возле города пещеру, куда в ненастную погоду пастухи загоняли скот. Пещера была пуста; в ней находились только ясли для корма животных.
В этой пещере ночью у Пресвятой Девы Марии родился Младенец — Сын Божий Христос, Спаситель мира. Она спеленала Божественного Младенца и положила Его в ясли.
Так в обстановке крайней нищеты, в глубоком смирении через Святую Деву сошел на землю Бог, соединившись неслитно, неизменно, неразлучно, нераздельно с природой человеческой.
В убогом вертепе (пещере) совершилось великое событие: миру, погруженному в сумрак», воссиял свет Божественного разума». Сама Небесная Любовь пришла людям, чтобы спасти их от вечной смерти. Но люди как тогда, так и теперь часто бывают бесчувственными к Божию призыву, недостойными Его Любви.
Перед сколькими запертыми дверями стучал Иосиф в надежде найти кров для Святой Девы Марии! Но жители городка мирно спали, утомленные своими житейскими заботами и тревогами, двери домов были плотно закрыты. Бесчувствие, страх, лень, боязнь стеснить себя не давали им откликнуться на мольбы…
Но разве это было только тогда, во дни переписи Августа? Разве не повторяется это из века в век? Сколько людей со страхом затворяют дверь своей души, когда Христос стучится в нее. Они боятся нарушить свой сонный покой или стеснить себя, а иные просто коснеют в лености; духовная жажда угасла в них, огонь уже даже не тлеет. Правда, есть такие, которые не против отвести Богу некоторое место в жизни, но это только одно из многих мест, часто подобное забытым задворкам.
Поклонение пастухов. Лк. 2: 8–20
В эту радостную спасительную ночь ликовали небеса и земная природа, но люди спали — спал глубоким сном и Израиль. Он спал не только телесным сном, но и сном гораздо более глубоким и ужасным — сном духовным. Руководители еврейского народа, которые первыми должны были с радостью встретить своего Мессию, не могли и подумать, что Христос придет в таком смирении и уничижении. Их недуховные взоры обращались к роскошным дворцам, ибо оттуда они ожидали пришествия своего мессии — земного царя. Вот почему не им, а простым вифлеемским пастухам, людям с простым, добрым сердцем, Господь открыл радостную весть о рождении Христа Спасителя.
В эту святую ночь на холмах Иудеи пастухи сторожили свои стада. Быть может, они тихо беседовали о скором наступлении мессианских времен или просто думали об этом, как вдруг небо озарилось светом и Слава Господня осияла их. Перед собой они увидели Ангела Божия. Пастухи испугались, но посланник Небес сказал им: «Не бойтесь, я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях». Не успели еще отзвучать слова Ангельского благовестия, как пастухи увидели множество других Ангелов, которые дивным неземным пением прославляли Бога, взывая: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение?» Пение небесных посланников постепенно становилось тише и тише, пока Ангелы совсем не скрылись в глубинах ночи. На небе сияли лишь яркие звезды. Тогда пастухи сказали друг другу: «Пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь».
Придя в Вифлеем, они нашли там пещеру и увидели в ней Деву Богородицу, Иосифа и Божественного Младенца, лежащего в яслях. Пастухи поклонились Младенцу–Христу и рассказали о явлении им в поле ангелов. Святая Дева Мария радовалась словам пастухов», слагая их в сердце Своем».
Так на вифлеемских пастухах сбылись слова Спасителя: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5: 8).
Ю. Рубан — Рождество Христово
Младенец из Вифлеема
«И было во дни те: от императора Августа вышел указ о том, чтобы по всей земле шла перепись. Это была первая перепись, когда наместником Сирии был Квириний. Все шли на перепись, каждый в свой город. Направился также Иосиф из Галилейского города Назарета в Иудею, в Давидов город, именуемый Вифлеем, потому что был он из рода и дома Давида. Он шел на перепись вместе с обрученной ему Марией, Которая ожидала ребенка. И вот, когда они находились там, пришло Ей время для родов, и родила Она Сына Своего, первенца, и спеленала Его, и положила в ясли для скота, потому что на постоялом дворе не нашлось для них места»(Лк 2:1–7).
Несвоевременное путешествие
Этими лаконичными замечаниями евангелист Лука обозначил историческую обстановку и время рождения Иисуса Христа, а также причину, по которой Святое Семейство должно было совершить столь трудное и несвоевременное путешествие. Вспомним, что в 63 г. до н. э. Гней Помпей завоевал Палестину, вошедшую в состав новой римской провинции»Сирия». Властелины»Вселенной»(«Ойкумены»), как называли Римскую империю, были людьми мудрыми, старавшимися сохранять у населения покоренных государств иллюзию самоуправления. Без необходимости они не нарушали местные формы правления, поддерживая ими же назначаемых марионеточных царей, — одним из которых был печально известный Герод (Ирод) I Великий, восседавший на Иерусалимском престоле с 37 по 4 г. до н. э., — и с уважением относились к общественным и религиозным традициям.
Октавиан Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.), став в 27 г. до н. э. единодержавным императором, вскоре провел тщательную перепись населения восточных провинций, необходимую для упорядочения системы налогообложения. Провинцией Сирия тогда управлял проконсул Квириний, и именно его чиновники внесли в списки новых подданных державного Рима Иосифа, Марию и их только что родившегося в Вифлееме Сына, названного Иисусом («Господь спасает»). Римляне записывались по месту своего проживания, а иудеи, в силу устойчивых родовых традиций, — по месту происхождения. Мы знаем, что Иосиф и Мария являлись потомками царя Давида (умер ок. 970 г. до н. э.), родом из Вифлеема, расположенного в 7 километрах к юго–западу от Иерусалима. (Представители этой славной династии еще в VI столетии до н. э. были лишены трона и вели жизнь частных граждан, не афишируя своего происхождения.) Этим и объясняется столь несвоевременное для Девы Марии путешествие через всю Палестину, с севера на юг, в родной город предков, где у них не было своего дома и где из‑за наплыва народа им не нашлось в день прибытия места в гостинице.
Хорошо понятна и реакция царя Ирода: узнав о рождении законного наследника Иудейского престола, он повел себя так, как и поступают бесчеловечные самозванцы и узурпаторы.
Смысл Боговоплощения
«Бог стал Человеком, чтобы человек мог стать богом», — так сформулировал великую тайну боговоплощения раннехристианский мыслитель Ириней Лионский (II в.).
Бог явился во плоти, и это событие стало единой, универсальной точкой отсчета Всемирной истории, сообщившей цель и смысл всему временному космосу.«В Палестине совершился величайший факт всемирной истории, который должен быть признан центральным не только христианами: то, что произошло в Вифлееме, предопределило всю всемирную историю»(Николай Бердяев). Неудивительно, что именно День Рождения Вифлеемского Младенца, явившегося в мир незаметно и даже в загоне для скота (а вовсе не социальная или техническая революция!) стал краеугольной хронологической вехой, навсегда разделившей мировую историю на две эпохи: ДО и ПОСЛЕ Рождества Христова.
Евангелисты не указывают ни точного года (тогда еще не было единой эры), ни дня рождения Иисуса Христа, и мы определяем лишь период этого события: 7–5 годы до н. э. Календарная же дата праздника Рождества, 25 декабря, установленная еще в IV веке в качестве обязательной для всего христианского мира, имеет не историческое, но назидательно–символическое значение. Это — день зимнего солнцеворота, победа солнца над тьмой, победа»Солнца Правды»над тьмой языческого идолопоклонства.
Предложенная в 525 г. римским архивариусом Дионисием Малым эра»от Рождества Христова»завоевывала мир постепенно, распространяясь с Запада на Восток, а в России была введена лишь на рубеже 1699/1700 гг. До этого наши предки отсчитывали даты в рамках условно–символической эры»от сотворения мира».
В настоящее время христианская эра принята во всем мире, вольно или невольно признавшем тем самым, что более важной точки отсчета, чем празднуемый нами День Рождения Младенца из Вифлеема, просто не существует!
«Таинство чуждое вижу…»
Богослужение праздника сосредоточено на мистерии чудесного рождения Девой Марией Сына, Спасителя и Нового Адама, пришедшего в мир, чтобы восстановить в первоначальном достоинстве образ»древнего Адама» — всего ветхого человечества. Мы переживаем богочеловеческую диалектику таинства»чуждого и неимоверного»: пещера (вертеп) становится небом, Богоматерь — Херувимским престолом, а ясли — вместилищем возлежащего в них невместимого Бога и беспомощного Младенца одновременно.
Две тысячи лет тому назад, во дни императора Августа, для Богомладенца Иисуса не нашлось места даже на постоялом дворе, и Он родился в яслях для животных, согревавших Его своим дыханием. Мир, как и сейчас, был слишком занят собой, полагая задачи своего экономического и политического переустройства первостепенными. Но не все люди духовно слепы и глухи: и вот уже чистые сердцем простые пастухи, первыми (!) услышавшие от ангела о»великой радости», спешат к своей пещере и приветствуют лежащего на соломе Младенца. А вскоре медленно выходят, как бы из глубины веков, седые мудрецы («волхвы»), проделавшие огромный путь вслед за ниспосланной им Свыше звездой. Они искали Бога на путях трудных и тернистых и теперь, обретя, склоняются пред Его колыбелью, принеся дары.
Само Небо приблизилось к земле, чтобы человек взглянул в него и понял, что землей еще не кончается ни мир Божий, ни жизнь человеческая.
«Во дни царя Ирода…»
«Когда же родился Иисус в Вифлееме Иудейском, во дни царя Ирода, вот, волхвы (звездочеты) от восточных стран прибыли в Иерусалим и спрашивали:«Где новорожденный Царь Иудейский? Ведь мы видели, как восходит Его звезда, и пришли Ему поклониться». Услышав об этом, царь Ирод взволновался, а с ним и весь Иерусалим»(Евангелие от Матфея 2:1–2).
Где родившийся Царь?
Прошло около двух лет со времени той тревожной и благословенной ночи на окраине Вифлеема, где в яслях для скота появился на свет Младенец, Которому предстояло изменить лицо Вселенной. Иосиф и Мария разыскали дом, вероятно, когда‑то принадлежавший их предкам, и намеревались остаться в нем навсегда, но Провидение судило иначе. Их уединенная скромная жизнь внезапно оказалась прерванной появлением странных и экзотических по виду людей, принадлежавших к зороастрийской касте персидских звездочетов. Они тоже ждали пришествия Небесного Посланника, который прекратит извечную, по их мнению, борьбу между космическими силами Добра и Зла, являясь при этом единственным на Земле языческим народом, разделявшим с ветхозаветными иудеями мессианские настроения. Поэтому лишь они и пришли поклониться неведомому пока миру Царю.
Жители Иерусалима смотрели на пришельцев с испугом и недоумением, в ужасе отшатываясь при страшном вопросе о родившемся царе. Вспомним, что Иудеей уже более трех десятилетий правил жестокий и коварный чужеземец — Герод (Ирод) I»Великий»(37–4 гг. до н. э.), узурпировавший иерусалимский престол благодаря поддержке своих римских друзей — триумвиров Августа и Антония. Этот чудовищный человек казнил свою жену, принадлежавшую к свергнутой им династии Маккавеев, и двух любимых народом сыновей, заподозрив их в намерении лишить его трона, а перед смертью казнит еще одного сына.
Ирод и волхвы
Легко представить реакцию самозванца, которому всюду чудились заговоры, действительные и мнимые. Он легко узнал через знатоков Священного Писания о месте рождения законного наследника древней династии, основанной тысячелетием ранее знаменитым библейским царем Давидом из Вифлеема. Пророчество об этом содержится в книге ветхозаветного пророка Михея (5:2).
Затем Ирод пригласил ничего не подозревающих волхвов к себе, узнал у них время рождения Мессии и послал их в Вифлеем с коварным поручением.
Поклонившись Младенцу и приняв знак Свыше, волхвы не вернулись к жестокому царю. Иосиф получил в сновидении такое же предупреждение от ангела:
«Вставай, возьми Дитя и Матерь Его, и беги в Египет, и оставайся там, пока я не скажу тебе; потому что Ирод намерен разыскать Дитя, чтобы Его погубить»(Мф 2:13).
Так Ироду не удалось узнать, в каком доме проживало Святое Семейство в Вифлееме. Когда он понял,«что волхвы насмеялись над ним, пришел в великую ярость и послал солдат умертвить в Вифлееме и по всей округе всех младенцев в возрасте от двух лет и менее, в соответствии с тем сроком, который он выведал от волхвов»(Мф 2:16). Однако безумный замысел»устранить законного претендента на Иудейский престол»не удался. Иосиф уже увез семью в Египет, где было легко затеряться среди многоязычного населения.
Когда же родился Христос?
Период рождения Иисуса Христа определяется так: во время избиения вифлеемских младенцев Ему было не более двух лет, а после скорой смерти царя Герода I Великого (умер в 750 г. от основания Рима, то есть 13 марта 4 г. до н. э.), когда Святое Семейство вернулось в Палестину, Он был еще»Дитя»(Мф 2:21). Следовательно, Христос родился за 5–7 лет до начала эры, носящей теперь Его имя. Создатель нашего летосчисления римский аббат и папский архивариус Дионисий Малый (VI в.) ошибся в своих расчетах на несколько лет. Он отнес дату Рождества Христова к 754 г. от основания Рима (ab Urbe Condita). Вероятно, Дионисий опирался на авторитетный памятник, находившийся в его библиотеке, известный науке как»Хронограф 354 года». Здесь рождение Христа отнесено на год консульства Гая Цезаря и Эмилия Павла (т. е. 1 г. н. э.):«При этих консулах Господь Иисус Христос родился в 8–й день до январских календ (25 декабря) в пятницу 15–й луны».
ВОЛХВЫ
— «традиционный перевод греческого слова magoi (ед. ч. magos), означавшего прежде всего иранских, а затем также месопотамских и вообще ближневосточных и средневосточных жрецов и адептов традиционой мудрости, которые располагают тайными знаниями по астрологии, снотолкованию и т. п. (из чего развилось позднейшее значение термина»маг»)«(Сергей Аверинцев. Переводы… с. 196). (Не путать с древнерусскими волхвами–язычниками! Согласно Геродоту, маги — одно из шести племен, из которых образовался мидийский народ.«Волхвы явились в Иудею спустя около двух лет по зачатии Пресвятою Девою Господа нашего Иисуса Христа» — Некрасов А. Замечания к первым двум главам русского перевода Евангелия от Матфея // Правосл. Собеседник, 1884, февраль, с. 164). Они тоже ждали пришествия Небесного Посланника (Саошианта), который прекратит извечную, по их мнению, борьбу между космическими силами Добра и Зла, и являлись при этом единственным на Земле языческим народом, разделявшим в ветхозаветными иудеями мессианские настроения. Поэтому лишь они и пришли поклониться неведомому пока миру Царю. Рассказ евангелиста Матфея о волхвах указывает на участие язычников в мессианском Царстве. Св. Иоанн Златоуст называет их»начатком верующих из язычников».
Символическое соотношение поклонения Младенцу Христу пастухов и волхвов: сначала — представители иудейского народа, а уже затем — язычники. Волхвы олицетворяют языческий мир.
Символика даров. Золото — обычная дань Царю, указывает на царское достоинство Христа, потомка царя Давида; ладан, употребляющийся при богослужении, — указывает на божественность Младенца; мирра (смирна), широко распространенная на Востоке благовонная мазь, употреблявшаяся для умащения покойников, — указывает на будущую страдальческую смерть.
В Средние века о волхвах сложился разветвленный цикл легенд. Уже Ориген (†253 г.) исходит из того, что число волхвов соответствовало числу их даров, т. е. было равно трем, и это становится общепринятой версией. (В древнем сирийском и армянском варианте легенды — волхвов было двенадцать.) Они становятся царями и представителями трех рас человечества (см. у Дюрера — один из них — негр), а также — трех возрастов человека. Имена волхвов в раннехристианской литературе варьируются, позднее получает распространение западный вариант имен: Каспар, Бальтазар и Мельхиор. Вернувшись из Палестины, предались созерцательной жизни, затем встретились в Парфии с ап. Фомой и были им крещены. Стали проповедниками и приняли мученическую кончину. Мощи были найдены императрицей Еленой и перенесены сначала в Константинополь, потом в Милан и Кельн. Покровители путешественников. Предполагаемое царское достоинство волхвов сообщило празднику Богоявления на Западе название Festum (Trium) Regum,«Праздник (Трех) Царей», 6 января. В современном календаре –«(Бого)явление Господа», Epiphania Domini.
Жозе–Мариа де Эредиа
Эпифания
Вот Мельхиор, Гаспар и Балтазар, владыки,
Неся курильницу, и чашу, и ковчег,
Идут с верблюдами из‑за холмов и рек,
Как бы на росписях старинной базилики.
Они, смиренные, свершили путь великий
К Тому, Кто в этот мир рожден, чтобы вовек
Не знал страдания ни зверь, ни человек;
Им держит мантию невольник черноликий.
У яслей, где видны Мария и отец,
Они приветствуют, сняв с головы венец,
Дитя, довольное одеждой их порфирной.
Так в годы Августа пришли с далеких гор
Со многим золотом, и ладаном, и смирной
Владыки Балтазар, Гаспар и Мелхиор.
(Пер. студии М. Лозинского)
Протоиерей Димитрий Смирнов — Неделя перед Рождеством Христовым, святых отец
Сегодняшнее воскресенье носит название недели перед Рождеством, недели святых отец. Святыми отцами мы обычно называем учителей Церкви, а здесь имеются в виду люди, принадлежавшие роду, из которого вышел Спаситель. Почему мы их вспоминаем? Потому что хотя в каждом из них, как и в любом человеке, как и в нас, действовал грех, но в то же время они жили ожиданием пришествия Спасителя, Мессии, Избавителя, и эта главная идея их жизни была для них путеводной звездой. Они согрешали, потому что в те времена у них не было возможности приобщиться к благодати Божией, как мы сейчас приобщаемся, но тем не менее умели и каяться в своих грехах, и оплакивать их по–настоящему. Они ждали Христа–Спасителя, ждали прощения своих грехов и хотя и заблуждались на этом пути, но все‑таки главным для них было это ожидание, которое передавалось из рода в род и началось с Авраама.
Авраам не был праведником, но Бог его веру вменил ему в праведность, потому что тогда на всей земле верующих во Единого Бога Отца Вседержителя оставалось меньше, чем пальцев на одной руке, и, несмотря на свои грехи и какие‑то немощи человеческие, Авраам имел эту главную добродетель, которой не имел почти никто из живущих в то время. Он постоянно молился единому Богу и, будучи уже старым, поверил, когда Господь сказал, что у него будет дитя и что от него даже произойдет целый народ, из которого придет Спаситель мира.
Мы часто сомневаемся и в милостях Божиих, и во многих важных основах нашей веры, а Авраам не усомнился в словах Господних. И когда у него родился сын и Господь повелел:«Пойди и принеси его Мне в жертву», Авраам не сказал:«Если я сына своего в жертву принесу, как же от меня произойдет целый род?«Он взял сына и повел на гору, чтобы закласть, потому что действительно имел глубокое доверие к Богу, имел эту добродетель в наивысшей степени совершенства. Он был человеком несокрушимой веры, и она вменилась ему в праведность, Святая Церковь называет его отцом всех верующих. Поэтому Авраам для нас может быть таким образцом, хотя были у него и слабости, и недостатки, и всякие заблуждения.
Читающим Ветхий Завет часто непонятно, как же может такой человек быть в праведниках. С нашей, христианской точки зрения то, что он делал в своей жизни, неприемлемо. Но мы забываем, что та эпоха была не христианской, а эпохой самого страшного язычества, когда творились такие жуткие и страшные безобразия и такие грехи, о которых и читать‑то страшно, а если среди этого жить, то можно просто поседеть от ужаса. И все немощи Авраама просто бледнеют по сравнению с беззакониями, которыми была переполнена земля. Так же и царь Давид, и царь Соломон, и все другие, которые перечислялись в этой родословной Иисуса.
Родившийся Христос освящает Своим рождением все человечество, но особенно на Его роде почиет благодать Господня, ибо надежда на спасение присутствовала в каждом из тех людей, которые стоят в цепи рода Христова, и каждый из них послужил для Его пришествия, каким‑то образом уготовал его. Из худого рода не могла бы произойти Дева Богородица, ведь яблоко от яблони недалече падает. И в Ее рождении воплотилось все самое лучшее, что было в них.
Какое поучение мы можем из этого извлечь? Самая большая для нас проблема — это наш род, наши дети. Детей некоторые духовные люди называют»чумой двадцатого века». Сейчас совершается то, о чем говорил апостол Павел:«В последние дни… люди будут надменны, злоречивы, родителям непокорны». Если побеседовать с учителями, которые долго работают, то они говорят, что действительно нынешние дети совершенно другие. И даже если всю жизнь посвятить тому, чтобы воспитать свое дитя, это оказывается очень уж трудно, потому что окружение просто страшное.
Что же нам делать? Какие силы нужно положить на то, чтобы наш род также жил ожиданием пришествия в свое сердце Христа–Спасителя? Как передать детям, внукам, правнукам любовь к Богу? Передать можно только то, что имеешь, поэтому все попытки воспитания будут безуспешны, если человек сам не научится тому, что он хочет привить своим детям. И если он не сможет научить, показать, если он не сможет дать ребенку возможность почувствовать Христа, тогда родителя ждет неизбежное наказание. Оно заключается в том, что, когда дитя вырастет, родители всю оставшуюся жизнь будут смотреть на его фокусы, будут видеть все то, чего они в него не доложили, чего не смогли сделать, и от этого страдать.
И многие из нас мучаются, глядя на своих детей, но это не значит, что нужно отчаиваться и терять надежду. Ведь многие к Богу пришли в позднем возрасте и кто половину, кто треть, кто две трети своей жизни провели неизвестно где и неизвестно как. Чего же требовать от детей, когда они видели, что эту самую главную часть своей жизни родители жили без молитвы, без Бога? А теперь мы пытаемся их силком ко Христу привести, заставить действовать так, как бы нам хотелось? Это немыслимо и бесполезно. Строить лучше всегда с начала. Но если построить плохо, то придется потом все переделывать, что всегда и сложней, и муторней, и сопряжено с большими затратами. И так как мы начали поздно, нет ничего удивительного, если у нас будет плохо получаться. Но отчаиваться не надо, потому что строим‑то мы не сами, а с помощью Божией. И основное наше усердие, основное наше делание должно заключаться в молитве за детей. Первое дело, самое важное — детей нужно вымаливать. Второе дело — добрый пример.
Что случилось с детьми американскими, австралийскими, французскими, русскими, татарскими? Почему в них во всех идет один и тот же процесс? Почему так быстро падает нравственность? Нравственность эпохи Пушкина ненамного выше нравственности эпохи Некрасова, а теперь мы каждые десять лет наблюдаем такие провалы, что просто диву даешься. Взять, допустим, пьянство. Статистика говорит, что в 50–м году пили в 10 раз меньше, чем в 65–м году. Это один грех, а остальных лучше не касаться, об этом даже говорить срамно и стыдно. У детей нету доброго примера. Вот ребеночек лежит в колясочке, ножками, ручками сучит, и, конечно, он не пьяница, не наркоман, он не злодей, не хулитель, не матершинник, не вор. И даже если папа у него разбойник, а мама тоже оставляет желать много лучшего, он все равно ребеночек, он ангел. Душа у него чистая, хотя есть, конечно, есть и склонность ко греху, как у всякого человека. Но вот ребенок попадает в атмосферу нашего мира, и что он видит? Он растет среди ругани, склок, взаимных обид и постоянного вранья. Ребенок выходит на улицу, и что он слышит? Уже в песочнице начинаются всякие баталии, один у другого ломает. Мать говорит:«А ты ему наподдай, а ты с этим не водись». Если детки постарше, то только и слышишь: дура, дурак. Причем такими голосами ужасными, что думаешь: дети ли это? Вот включает ребеночек телевизор. Какие нравственные качества там прививают, что показывают? Кино про любовь? А в чем эта любовь выражается? В одном блуде.
И так весь мир, все, чем ребеночек окружен: и книги, и отношения между ребятами в школе, и в семье, — все направлено на то, чтобы его развратить и убить в нем святость. Куда ему, бедному, деваться? От церкви его всячески ограждают, а если он туда все‑таки придет, тут же какая‑нибудь тетка на него налетит: куда встал? не трогай… И его сердце впитывает одну только злобу, зависть, раздражение, одно только хамство, одну ложь. И конечно, сердце не выдерживает; он становится злым, замкнутым, уходит в дурные компании. Эти компании полублатные, но в них какое‑то подобие человеческих отношений все‑таки есть, хотя ребята и говорят нецензурные слова, и лифты ломают, и подъезды размалевывают. А потом, конечно, начинаются и табак, и выпивка, и наркотики, дальше блуд, преступления, ну а потом уже и тюрьма. Это все очень близко и рядом. А глядя на него, лежащего в колясочке, разве подумаешь, что в 17 лет он сядет за воровство? Да нет, и в голову не приходит.
Поэтому родители, если они действительно хотят воспитать ребенка, должны создать дома атмосферу рая, чтобы, где бы он ни был, что бы он ни делал, он сравнивал жизнь в миру и жизнь дома как ад и рай. Чтобы ему дома было хорошо, чтобы там была атмосфера любви, покоя, терпения, смирения, кротости, молитвы, милосердия.
А у нас как получается? Некоторые родители детей заставляют молиться насильно, ругаются, кричат; они думают, что так можно что‑то доброе привить. И в результате одно упоминание о Боге вызывает муку у ребенка. Некоторые раз в году ребеночка в храм приведут, скрутят его, он орет, вырывается. Во что бы то ни стало причастить! Ну и что? Он о церкви будет только с ужасом вспоминать. И многие взрослые вспоминают о ней как о чем‑то страшном, потому что их схватили, связали, куда‑то принесли, что‑то в рот воткнули; дикий крик, страх, обстановка незнакомая, много людей, огни горят… Это же не так все делается.
Если мы хотим, чтобы наш род продолжался, вера наша не угасла, чтобы наши дети, внуки, правнуки, праправнуки тоже пришли ко Христу, мы должны являть пример христианской жизни хоть в чем‑то, мы должны разительно отличаться от мирских людей, но не лицемерно, не маску на себя какую‑то надевать, потому что ребенка обмануть нельзя. Дети, в силу своего ангельского состояния, существа прозорливые, им открыты духовные вещи, которые для взрослых давно закрылись через их грех. Поэтому они прекрасно чувствуют людей, отношения, прекрасно понимают ложь, лицемерие, но понимают не умом, а непосредственно душой. Поэтому единственный способ воспитать правильно детей — начать воспитание самих себя. И если этого не произойдет, то никакие уговоры, крики, наказания, колотушки ничего не дадут и мы всю оставшуюся жизнь будем смотреть на своего ребеночка и, как в зеркале, видеть самих себя. Все, что в нас есть, — все это и будет там, смотри и любуйся! А это очень тяжело и мучительно. Почему Господь так устроил? Потому что иначе нас ничем не проймешь!
Да, детей своих мы любим и желаем им добра, но ведь каждый родитель лепит своего ребенка по образу своему и подобию, поскольку, кроме самого себя, он ничего не знает и не может сделать что‑то такое, чем сам не обладает. Воспитание заключается не в нравоучениях, не в том, чтобы говорить, как надо делать, а в том, чтобы это показывать. И здесь нам пример Сам Господь Бог. Он ведь нас не заставляет, ни к чему не принуждает, Он просто показывает, какая красота создание Божие. Все, что ни создал Господь, всегда прекрасно и всегда совершенно. Художнику, чтобы написать картину, нужно думать над композицией, над цветом, а у Господа в Его творении везде прекрасный пейзаж, все гармонично и слаженно. Как это удивительно! Или когда птицы в лесу поют, мы слышим, что получается замечательная музыка! И так куда мы ни взглянем. На небо ли — какая красота, что может быть красивей звезд? Или солнце, дерево, бабочка или ящерица! Что бы Бог ни создал, это все прекрасно и в высшей степени совершенно! А ведь жизнь земная — жалкое отражение жизни Небесной. Вот так Господь нас зовет к красоте духовной.
Христос никого в Царствие Небесное не загонял, Он просто рассказывал. Кто хотел, тот принял; кто не хотел, тот остался вне его. Господь уважает свободу человека. И воспитание может быть сопряжено только с уважением свободы, а не с подавлением человека. Нужно обязательно уважать свое дитя, потому что без этого не может быть любви, а только проявление самолюбия, собственный эгоизм и желание задавить человека и сделать его таким, каким ты хочешь.
Это не значит, что не надо ребенка наказывать, не надо ни к чему принуждать: пусть, мол, растет как сам знает. Нет, нужно и наказывать, и принуждать, но наказание должно быть сопряжено с любовью, как это и Господь делает. Он ведь нас тоже наказывает, но таким образом, чтобы мы из этого сделали выводы, поняли сами. Поэтому многие из нас уже в зрелом возрасте или даже в старости начинают кое‑что понимать — почему то произошло, зачем это случилось. Если человек приходит в храм первый раз и думает:«За что же это мне?» — то когда он приходит в сотый раз, он уже знает, за что. И начинает понимать, что ему надо в себе исправить, чтобы в дальнейшем не повторялось то же самое.
Вот на какие размышления нас должна наводить неделя святых отцов. Род Христов привел к совершенному плоду, Господь Иисус Христос смог вочеловечиться от Девы Марии и прийти в мир. И наш род тоже может принести достойный плод. Мы должны детей своих Богу посвящать, мы должны также трудиться над тем, чтобы их Дух Святой посетил, должны стараться привить им святость, показать, открыть им красоту Небесную. То, что святость, доброта и любовь оскудели в мире, оказывает нехорошее влияние на наших детей, из‑за этого оскудения происходит все то зло, которое мы видим.
Можно, конечно, настроить стадионов, устроить всякие кружки, секции, изостудии, музыкальные школы, но это ничуть не спасет, это будет лишь временное отвлечение некоторой группы детей от их бесплодного времяпрепровождения. Только благодать Святаго Духа может оградить от зла. Вот, например, дети в богатых странах имеют все: и стадионы, и дискотеки, и деньги, и любую одежду, что угодно, но на нравственности это не отражается никак. И нашим детям можно все дать, все построить, но доброты, любви, смирения, кротости, терпения, благодати не прибавится от этого ни на йоту. Думают, что детям, кроме подъезда, больше негде быть, а вот мы построим клубы — и они сразу станут хорошие. Это безумная надежда. Уже сколько раз пытались всех накормить, считая, что преступность тогда исчезнет. Но преступления вдруг начинают совершать очень богатые люди, дети
весьма обеспеченных родителей. И мы часто читаем в газетах: министр такой‑то проворовался. Казалось бы, ну куда ему еще, и так все есть. А почему? Потому что никакое благополучие житейское не прибавляет нравственности, а только благодать Святого Духа.
И вот над этим надо нам трудиться. Тогда наш род не оскудеет благодатью Божией, а, наоборот, можно будет надеяться, что наши дети еще приумножат то, что и мы успели в своей жизни стяжать. Господи, помоги!
Крестовоздвиженский храм, 3 января 1988 года
Митрополит Антоний Сурожский — Проповедь на Рождество Христово
После чтения Патриаршего послания:
К привету, к благословению, к молитвенной охране, которую простирает над нами Патриарх Московский, Глава Русской Церкви нашей, хочу прибавить и свое слово.
Рождество Христово, которое мы сегодня празднуем с такой легкостью сердца, с такой благодарностью и радостью, заслуживает внимания не только нас, людей, но и всей твари; потому что это Рождество Христово, Воплощение Слова Божия, принесло нам небывалую, непостижимую, новую весть как о Боге, так и о человеке и обо всей твари.
Бог, во Христе, явился нам небывалым и непостижимым образом. Языческие народы могли себе представить Бога великого. Бога небесного, как бы воплощающего все великое, величественное, дивное, о чем человек может мечтать на земле. Но только Бог мог открыться человеку, каким Он открылся в воплощении Христовом. Бог стал одним из нас, но не во славе, а в немощи; беспомощным и обездоленным; уязвимым и как будто побежденным; презренным для всех, кто верит только в силу и в земное величие. В эту первую ночь, когда Бог стал человеком, когда Сам Живой Бог обитал плотью среди нас на земле, Он приобщился к самой тяжелой человеческой обездоленности. Никто не принял Его Мать под кров свой; все сочли Его чужим, все отослали Его на далекий, бесконечный путь, который простирался перед странниками без крова и без привета. И они пошли, — и в эту первую ночь Христос приобщился всем тем, которые из века в век проходят через жизнь и телесно и духовно отброшенными, презренными, нежеланными, исключенными из человеческого общества.
А таких людей через историю человечества — несметное количество. И по сей день — увы! — в больших городах и просторах земных сколько таких людей, которым некуда пойти, которых никто не ждет, о которых никто не воздыхает, которым никто не готов открыть свой дом, потому что они чужие, или потому что страшно приобщиться судьбе людей, обездоленных не только несчастьем, но человеческой злобой; ставших чужими, потому что люди, другие люди из своего сердца и из своей судьбы их исключили. Одиночество — страшное, жгучее, убийственное одиночество, которое снедает сердца стольких людей, было долей Пречистой Девы Богородицы, Иосифа Обручника и только что родившегося Христа. Он был чужой, никем не желанный, исключенный и выброшенный. Это — начало Его пути; и на этом пути Он приобщился, как я сказал, всем, кто так живет и в наше время, чужими среди людей, которые должны быть для них братьями; презренны они, побеждены — подлостью, трусостью и злобой человеческой. Уязвимы они по хрупкости своей, по беззащитности своей. Наше дело, христиан, увидеть в них образ Того Бога, Которого мы благоговейно сегодня чтим, и так их принять, как мы приняли бы теперь Христа, если бы Он явился перед нами обездоленным, уязвимым, беспомощным, презренным, ненавидимым, гонимым…
Вот каким явился перед нами Бог, потому что Он захотел стать одним из нас, чтобы ни один человек на земле не стыдился своего Бога: будто Бог так велик, так далек, что к Нему приступа нет. Он стал одним из нас в нашем унижении и в обездоленности нашей; и Он не постыдился нас, стал как мы все; не только по материальной, земной, физической обездоленности, не только по душевной оставленности любовью людской, но потому что Он сроднился — через Свою любовь, через Свое понимание, через Свое прощение и милосердие, — Он сроднился и с теми, которых другие от себя отталкивали, потому что те были грешниками. Он пришел не праведных, Он пришел грешников возлюбить и взыскать. Он пришел для того, чтобы ни один человек, который потерял к себе самому уважение, не мог подумать, что Бог потерял уважение к нему, что больше Бог в нем не видит кого‑то достойного Своей любви. Христос стал человеком для того, чтобы все мы, все без остатка, включая тех, которые в себя потеряли всякую веру, знали, что Бог верит в нас, верит в нас в нашем падении, верит в нас, когда мы изверились друг во друге и в себе, верит так, что не боится стать одним из нас. Бог в нас верит, Бог стоит стражем нашего человеческого достоинства, Бог — хранитель нашей чести, и ради того, чтобы мы могли в это поверить, это увидеть воочию, наш Бог становится обездоленным, беспомощным человеком. Только те, которые верят в силу и ни во что иное, только те, которые верят в свою праведность, не найдут пути к Нему, пока не покаются, пока не увидят, что смирение, любовь, жалость, милосердие — закон жизни.
Но во Христе не только явился нам Бог с Его любовью, верой в нас, как страж нашего достоинства, как блюститель нашей правды, — Он явил нам величие человека. Если Бог мог сущностно стать человеком — неужели мы не понимаем, как велик человек? — что человек так велик, что Бог может стать человеком и человек остается собой? — и что так велика тварь, которую Бог призвал к бытию, что человек может вместить в себя Бога? — и что вещество, наша плоть, наша кровь, кость наша, все вещество наше способно быть Бого–носным, соединиться с Божеством и остаться собой? — и явиться нам в славе, величии, которого мы не видим, но которое видит Бог, ради которого Он нас сотворил и все сотворил?
Всмотримся в этот образ Воплощения: Христос нам явил смирение и любовь Божию, веру Божию во всю тварь, в нас, грешников, падших, и нам явил одновременно, как мы можем быть велики и как глубока, бездонно–глубока тварь Господня. Вот с этой верой мы можем жить, можем становиться людьми во всю меру Христова воплощения, и рассматривать мир, в котором мы живем, не только как мертвый материал, а как то, что призвано стать, в конце концов, как бы видимым одеянием Божества, когда Бог станет все во всем. Какая слава, какая радость и надежда! Воспоем благоговением, любовию и трепетом Воплощение Христово; оно для нас жизнь вечная уже на земле и оно — слава всего тварного в вечности на небеси. Аминь!
1970
Митрополит Антоний Сурожский - О Рождественском посте
В эти дни поста, которые приведут нас к торжеству Воплощения Господня, Церковь, словами Самого Христа, сурово и ясно нас предостерегает. В сегодняшней притче о безумном богаче Христос говорит о переполненных амбарах материальных благ; но мы все богаты очень по–разному, и не обязательно в первую очередь материально. Как мы твердо полагаемся на взаимоотношения наши с Богом, какую надежную опору находим в евангельских словах, словах Самого Христа, учении апостолов, нашей Православной вере! И чем дольше мы живём, тем больше накапливаем мыслей, знания, и сами сердца наши становятся богаче и богаче чувствами в ответ на красоту Божиего слова. Но спасает нас не это; спасает нас сила Божия, благодать Божия, которая постепенно учит нас и может очистить и преобразить нас. Но хотя Бог подает нам Свою благодать неограниченно, мы‑то оказываемся способны принять дары Божии лишь в очень малой мере. Мы почти неспособны распахнуть ей свое сердце; решимость изменяет нам; у нас не хватает смелости идти тем же путем, который мы сами избрали, потому что он так прекрасен и животворен.
Апостол Павел дает нам образ: мы подобны чахнущим веточкам, привитым, рана к ране, на животворящее дерево, которое есть Христос. Да, мы привиты, — но сколько живоносных соков сможет проникнуть в сосуды веточки? Сколько жизни будет дано и принято? Это зависит от того, насколько раскрыты сосуды веточки и сколько соков сможет течь в них свободно, — это зависит от нас.
Сейчас наступает время поста и собранности, которое приведет нас и поставит лицом к лицу перед Богом, пришедшим во плоти, чтобы спасти нас. Но Его приход — также и суд, потому что нельзя встретить Бога и не оказаться перед судом. И вот, найдется ли в нас что‑либо общее, роднящее нас с Сыном Божиим, Который по жертвенной, распинающейся любви отдает Себя в наши руки? Или придется нам встать перед Ним и сказать: я получил все Твои дары, но не принес плода, — как человек из притчи, который получил талант и схоронил, закопав в землю? Будем ли мы, как приглашенные на брачный пир царского сына, которые отказались прийти: один — потому что купил поле; он хотел стать землевладельцем, но земля поработила его; или другой, у которого было дело на земле, и ему некогда было отвлечься от своих занятий ради Бога, ради того, чтобы побыть с Ним. Или как тот, который нашел себе жену по сердцу, и в его сердце не осталось места, чтобы разделить радость царственного жениха?
Притча эта будет читаться в конце рождественского поста, перед самым приходом Спасителя, и как мы к ней подготовимся? Будем копить дальше и дальше, не принося плода?
Пост не означает, что нужно еще настойчивее, чем обычно, попрошайничать у Бога; пост не означает, что нужно приходить к Причастию чаще обычного. Пост это время, когда мы должны встать перед лицом суда Божиего, вслушаться в голос своей совести — и воздержаться от Причастия, если мы не можем приобщиться достойно. А приобщиться достойно означает, что перед каждым Причащением мы должны примириться с теми, с кем мы в раздоре; мы должны остановиться на помышлениях нашего ума и сердца, обличающих нас в измене Богу и неверности людям — и сделать что‑то в этом направлении; мы должны примириться с Богом Живым, чтобы не оказалось, что Он умирал за нас напрасно. Поэтому задача наша сейчас состоит в том, чтобы глубоко задуматься о себе самих, подвергнуть себя беспощадному, строгому суду и подойти к Приобщению через исповедь, через покаяние, через тщательное испытание собственной жизни, так, чтобы не оказаться осужденными, приступив небрежно к Святой Трапезе.
А это предполагает несколько простых, но необходимых вещей: нельзя приступать к Причастию, опоздав к началу литургии; нельзя приступать к Причастию, не приготовив себя, в течение всей предшествующей недели, молитвой, испытанием совести, Правилом перед Причащением. Если Правило слишком длинно, чтобы прочитать его в субботу вечером после всенощной, молитвы его можно распределить на всю неделю, присоединяя их к правилу вечерних и утренних молитв. Во всяком случае дисциплина, которая требуется от нас всегда, должна соблюдаться в эти дни еще неукоснительнее. И Православная Церковь учит, что желающие приступить к Причастию должны присутствовать на всенощной в субботу вечерам, так, чтобы подготовиться к встрече с Господом в день Его Воскресения.
Это всё — не просто формальные дисциплинарные»правила»; это призывы, которые ведут нас за руку в глубины духовной жизни, к более достойной — или, хотя бы, менее недостойной встрече Господа.
Вступим поэтому сейчас в Рождественский пост и приготовим себя строгой дисциплиной ума, внимательно испытывая движения сердца: как мы относимся к другим, к себе и к Богу, как мы учимся у Церкви молитве, поклонению и послушанию Божиим заповедям?
И отнесемся также более внимательно, чем мы это делаем обычно, к соблюдению физических правил поста. Они рассчитаны на то, чтобы помочь нам отряхнуть расслабленность и потворство своим слабостям, пробудить в нас чуткость и бодрость, не дать нам закоснеть в нашей приземленности, которая мешает нам воспарить к Богу.
Соблюдайте эти правила, готовьтесь внимательно через весь Рождественский пост, ожидая пришествия Господня, но не пассивно, а в том состоянии собранного бодрствования, с которым часовой на страже ожидает прибытия своего Царя. Будем помнить, что находиться в присутствии Божием — величайшая честь, самое святое, что с нами может случиться; это не»право»наше, а величайшая честь, которую Бог нам оказывает, и будем держать себя соответственно. Аминь!
М. Скабалланович — Рождество Христово. История праздника
Соперничая с Пасхой своей торжественностью, праздник Рождества Христова заставляет ожидать, что он появился в самые первые времена христианства, в век еще апостольский. Даже как‑то трудно себе представить, чтобы христиане когда‑либо могли не праздновать дня рождения своего Спасителя, чтобы они не «помнили и не святили» этого дня. На самом же деле было далеко не так и было по очень простой причине.
То не случайность, что христиане, исключая таких полухристиан, как протестанты, обыкновенно не празднуют дня рождения своего, а празднуют именины, т. е. день крещения своего. И это, так сказать, очень похвально и трогательно. Этим христианин показывает, что не великая была бы радость для мира, да и для него самого, что родился на земле лишний грешник, если б грешник этот в свое время не переродился в праведника (праведника, по крайней мере, в возможности) чрез таинство Крещения. Не будь этого духовного рождения, христианин о дне своего рождения мог бы только сказать с многострадальным Иовом: «погибни день, в который я родился, и ночь в которую сказано: зачался человек» (3,3). И этот пренебрежительный, мягко говоря, взгляд на день плотского рождения был искони присущ христианству, раннему даже в гораздо большой степени, чем позднейшему и современному. Это нам трудно понять, но это действительно было так, что древние христиане называли днем рождения день смерти человека, и называли самым серьезным образом. Для дня кончины мучеников самое принятое название было natalitia «родины».
При таком взгляде на день рождения вообще, могло ли придти на мысль христианам праздновать и день рождения Спасителя? Правда, Его рождение было настолько необычно, было таким счастьем для мира, что и сравнивать его нельзя с каким бы то ни было человеческим рождением. Но тогдашние христиане могли горячо и убежденно повторить за апостолом Павлом: «мы никого не знаем по плоти: если и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем» — «ни единаго вемы по плоти; аще же и разумехом по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем» (2 Кор. 5,16), Христос для них был до того небесным человеком, вторым Адамом, Господом с небесе, что мысль их не могла достаточно любовно останавливаться на Его плотском рождении. Слишком духовны были для этого тогдашние христиане, мало занимала их плоть. Кто внимательно читал послания ап. Павла, тот наверно поражался его кристально–духовным «мудрованием» о Христе, взглядом на Него, и тому понятно будет, что при таком взгляде, при преимущественном рассматривании Христа с этой стороны, скорее хотелось праздновать Его воскресение, вознесение на небо, ниспослание Духа Св., чем «еже по плоти» рождество Его. И действительно, все эти праздники древнее Рождества, несравненно древнее его празднование простого воскресения. Древнее его и праздники в честь мучеников, напр. праздник в честь св. Игнатия Богоносца, которым так кстати открывается в Православной Церкви предпразднество Рождества Христова.
Можно не преувеличивая сказать, что Древняя Церковь была принуждена внешними влияниями установить праздник в честь этого события. И странно, хотя после всего сказанного понятно, что раньше, чем Рождество Спасителя, она стала праздновать Его крещение. Но и последнее она стала праздновать не вполне sua sponte, по своей доброй воле. Ранее Православной Церкви этот праздник ввели у себя еретики — гностики и ввели потому, что они придавали самое большое значение в жизни Спасителя Его крещению. Климент Александрийский (III в.) тоном некоторого неодобрения говорит: «последователи же Василида празднуют и день крещения Его (Спасителя), проводя всю предыдущую ночь в чтениях». Из другого места того же писателя узнаем взгляд василидиан на событие крещения Христова: «Бог послал свой Ум, первое истечение Божества, и он как голубь сошел во Иордане на Иисуса, который до того был простой человек, доступный греху». Но ничего так не завлекало христиан в ересь, особенно в гностицизм, как богослужение гностиков, полное гармонических и красивых песен. Нужно было гностическому празднику противопоставить свой такой же, и вот тогдашняя Православная Церковь установила и у себя торжественный праздник в честь крещения Господня и назвала его Богоявлением (Theophaneia), внушая этим названием мысль, что в этот день Христос не стал впервые Богом, а только явил себя Богом, предстал как Бог, как Единый от Троицы. Мало того: чтобы еще более подорвать лжеумствование гностиков относительно крещения Христова, тогдашняя Православная Церковь стала присоединять к воспоминанию крещения воспоминание и рождения Христова; к последнему название «Богоявления» шло еще более, чем к крещению. То и другое, крещение и рождество, т. о. праздновалось в один день под общим именем «Богоявления», и именно в день, посвященный ранее одному крещению — 6 января; так по крайней мере было в IV, V и даже отчасти в VI в. в Палестине, Египте и других местах Востока, по свидетельству современных писателей. Армянская церковь, отделившаяся от кафолической в эту эпоху, сохранила эту практику доселе: она празднует Р. X. 6 янв. и не имеет праздника Крещения.
Впервые отделен был праздник Рождества Христова от Крещения в Римской Церкви в первой половине IV в., по преданию при папе Юлии. В одном римском календаре, составленном не позднее 354 г., под 25 дек. уже показано: «день рождения Христа в Вифлееме». Можно и догадываться, чем было вызвано это отделение и почему именно оно произошло в Риме. Языческий римский культ с особенною торжественностью чествовал зимний солнцеповорот, но не в тот день, когда он происходил (8–9 дек.), а в те дни, когда он становился для всех ощутительным, именно в конце декабря. Праздник в честь этого солнцеповорота по–видимому назывался днем «Непобедимого» (dies Invicti), т. е. днем непобедимого солнца, солнца, которого не могла одолеть зима и которое с этого времени идет к весне. В одном римском календаре IV в. именно 25 дек. показан этот языческий праздник. Приурочен он к этому именно дню, может быть, потому, что 18—23 декабря в римском культе посвящено было чествованию бога Сатурна, пожиравшего своих детей, чествованию потому носившему мрачный характер. За этим печальным праздником «бога времени» следовал светлый праздник «бога солнца», как и у нас пост предшествует великим праздникам. И после победы язычества над христианством праздник этот с особенным блеском совершался в Риме, по крайней мере так совершен он был при императоре Юлиане Богоотступнике (по его свидетельству). Чтобы отвлечь христиан от этого языческого праздника, думают, и перенесли в Риме с 6 янв. на этот день воспоминание Рождества Христова, рождения духовного незаходимого Солнца.
За Римом в этом отношении последовали мало–помалу и все Восточные Церкви. При этом замечательно, что из Восточных Церквей на праздник этот впервые произносят проповеди трое великих святителей: Василий Великий в Кесарии, Григорий Богослов в Константинополе и Иоанн Златоуст в Антиохии. Относительно св. Златоуста из его же бесед узнаем не только то, что именно он ввел в Антиохии этот праздник и притом по примеру запада, но с какою постепенностью и осторожностью делалось это нововведение. В беседе, произнесенной 20 декабря 386 ила 387 г., св. Златоуст говорил, что в наступающее 25 дек. впервые будет здесь праздноваться Рождество Христово, давно знакомое Западу; и в Антиохию слухи о таком празднике проникли уже лет 10 назад; св. отец сознается, что он давно уже желал ввести в Антиохии этот праздник и даже втайне молился об этом. В беседе на самый праздник проповедник выражает приятное удивление, что он собрал столько народа, между тем как до того о празднике много спорили: одни считали его нововведением, другие же возражали, что на Западе он издавна совершался от Фракии до Кадикса. Впоследствии предание, конечно римского происхождения, разукрасило эти действительные факты в пользу Рима и представило историю перенесения праздника с Запада на Восток в следующем связном виде. Кирилл или Ювеналий, епископ Иерусалимский, письмом к папе Юлию жаловался на неудобство праздновать Р. X. и крещение в один день: «нельзя идти в одно время в Вифлеем и на Иордан» и просил исследовать и определить день Рождества Христова; папа рекомендовал практику своей Церкви — празднование Р. X. 25 дек. Василий Великий поручил Григорию Богослову установить на Константинопольском соборе это празднование. Златоуст на это тоже дал согласие. Из Кипра призван был Епифаний, чтобы, в качестве урожденного еврея, на основании Писаний утвердить день.
Не роняет ли несколько значение праздника эта история его происхождения — то, что он появился только в противовес к языческому празднику и впервые в Западной Церкви? Главное, таким образом как будто оказывается, что 25 декабря не потому выбрано для этого праздника, что в этот день родился Христос, а по посторонним, случайным и местным соображениям. Но такой вывод был бы преждевременным. То правда, что Древней Церкви точно неизвестен был не только день, но и месяц рождения Христова. По словам Климента Александрийскаго (III в.), одни полагали это событие в мае — 20, другие в январе — 10 или 6; по другим свидетельствам III‑II вв. Рождество Христово приурочивается к 25 или 28 марта. Но уже в IV в. Церковь пришла к единодушному решению этого вопроса именно в пользу 25 декабря, и на основании приблизительно следующих соображений. Месяц и день смерти Христовой точно известен из Евангелий; а в Церкви издавна распространено было убеждение, что Христос должен был находиться на земле полное число лет, как число совершенное. Отсюда следовало, что Христос зачат был в тот же день, в который пострадал, след. в еврейскую пасху, которая в тот год приходилась, думали, 25 марта. Отсчитывая отсюда 9 месяцев, получали для Рождества Христова дату 25 дек. Эту дату принимает уже св. Ипполит (III в.); ее защищают св. Златоуст и бл. Августин.
Таким образом, весьма вероятно, что и самое событие Рождества Христова падало на время, когда оно и празднуется. Если должно быть соответствие между течением природной жизни в мире и благодатной жизни, то как не было более весны подходящего времени для зачатия и Воскресения Христова, так уместнее всего было Рождество Его в пору года, являющуюся лучшей после весны. Неудивительно, что и язычники с их почитанием природы приурочивали к этим временам года свои великие праздники. Как ни духовна христианская вера, но и она в своих праздниках не пошла в разрез с природою, хотя по более глубоким, чем язычество, основаниям.
Не случайность и не роняет праздника Р. X. и то, что он получил начало не так рано как другие, и первоначально на, Западе. Нужно было прекращение гонений на христианство, чтобы христианин научился ценить и земную жизнь и чтить начало ее, по крайней мере в Христе, так же, как конец. С другой стороны, нужно было влияние более трезвого и житейского Запада на созерцательный Восток, чтобы в круг христианских праздников введено было и «еже по плоти» Рождество Христово.
Дальнейшую историю праздника, и в частности службы его до того времени, от которого дошли до нас Типиконы и другие записи богослужебных последований, можно восстанавливать лишь на фоне общей истории богослужения. Одними из древнейших в современной рождественской службе являются, конечно, прокимен и вообще псаломские стихи; затем — тропари как отпустительный, так и тропари пророчеств (на паремиях). С введением в богослужебную практику стихирного творчества были конечно написаны стихиры и для такого великого праздника, как Рождество Христово, но какая из стихир древнейшая, трудно сказать; разве только первая стихира на «Господи воззвах» может быть признана старейшею в ряду других стихир. В VI в. на праздник Р. X. преп. Романом Сладкопевцем были написаны кондак и 24 икоса, из коих современная служба сохраняет лишь первые два (кондак и икос). Что касается рождественской службы в целом виде, то такая была в Минее VIII или даже VII в., принадлежавшей еп. Порфирию Успенскому. К сожалению, листы с изложением рождественской службы сильно попорчены.
По иерусалимскому канонарю (грузинской редакции) VII в. рождественское богослужение начинается с 6 часов (утра?) 24 декабря и открывается литанией в паству. Здесь совершалась какая‑то служба, состоявшая из эктении, молитвы, ипакои 8 гл.: «В вышних слава, на земли мир», со стихом: «Земля даде плод свой»… до — «концы земли», другого ипакои — тропаря: «Исаия убо предрече: се Дева», второй эктении и молитвы, прокимна 6 гл.: «Господь пасет мя», Аллилуиа 2гл.: «Пасый Израиля…», Евангелия Луки: «И пастырие беху в стране той» (II, 8—20).
После описанной службы следовала вечерня в вифлеемской пещере. Для нее в памятнике указываются следующие составные части. Тропарь, гл. 8: «Всея твари Cодетелю»; прокимен, гл. 4: «Господь рече ко мне: сын Мой…», стих: «Проси от Мене и дам», паремия (Ис. ХХIII, 2—6): «Сего ради сия рече Господь Бог израилев к пасущим людий моих… и Израиль пребудет в надежди», Апостол: «Многочастне и многообразне» (Евр. 1,1—12), Аллилуиа, псал. гл. 8: «Рече Господь Господеви моему, седи»…, Евангелие от Матф.: «Иисус Христово Рождество сице бе» (Зач. 2). К вечерне присоединены две песни не ясного назначения: на умовение рук, гл. 1 — «Господь родися в Вифлееме иудейстем» и святых даров: гл. 6, — «Что Тебе принесу».
С полночи начиналась новая служба, состоявшая из тропарей (напоминающих прокимны) и чтений. Тропарь 1, гл. 2: «Господу рождшуся в Вифлееме», стих: «Отрыгну сердце мое». Чтение — Бытия: «В начале сотвори Бог небо». Второй тропарь, гл. 4: «Веселитеся праведнии, небеса», стих из псал. 46; «Вси языцы восплещите», чтение — «Приложи Господь глаголати ко Ахазу (Ис. VII, 10—17). Третий тропарь, гл. 5: «Явися бо благодать Божия, спасительная», стих: «Велий Господь и хвален зело», чтение из Исхода «Бысть в стражу утреннюю». Тропарь четвертый, гл. 5: «Исполнися реченное пророком» 4), стих: «Боже, ущедри ны и благослови ны», чтение Мих. V, 2—7. Тропарь пятый, гл. 5: «Видехом в вертепе ясли», стих: «Боже суд Твой цареви», чтение из Притчей (I, 1—9). Тропарь шестой, гл. 8: «Днесь радуются небеса и ликуют», стих: «Благоволил еси Господи землю Твою», чтение Исаии: «Да быша огнем сожжени были, яко отроча родися нам… ревность Господа Саваофа сотвори сия» (IX, 5—7). Тропарь седьмой, гл. 8: «Откуду пришли есте волсви…», стих: «Основания Его на горах святых»; чтение из Исаии: «И изыде жезл из корене Иессеова» (XI, 1 —9). Тропарь 8, гл. 3: «Рожденному от Девы», стих: «Милости Твоя Господи»; чтение прор. Исаии: «Укрепитеся колена разслабленная» (XXXV, 3—10). Тропарь 9, гл. 8: «Христу явившуся, звезды»…, стих: «Рече Господь Господеви моему»…, чтение Исаии «На гору высоку взыди» (ХL, 9—17). Тропарь 10, гл. 2: «Царь иудейский и Избавитель», стих: «Исповедайтеся Господеви, яко благ»; чтение из Исаии: Иаков отрок мой» (ХLII, 1—8). Тропарь 11, гл. 6: «Град, его же возлюбил еси», стих: «Помяни Господи Давида», чтение из пр. Даниила: «В лето осмнадесятое».
После одиннадцатого чтения следовал прокимен: «Воскресни Господи в покой Твой», со стихом: «Помяни, Господи Давида», евангелие от Луки: «Бысть во дни тые изыде повеление от Кесаря», эктения, молитва и конец утрени.
На литургии в день праздника положены: тропарь— «Всея твари», прокимен, гл. 2: «Господь рече ко мне»…, со стихом: «Проси от мене», два ветхозаветных чтения: Притчей: «Господь созда мя начало путей»… (VIII, 22—31), из кн. пр. Даниила: «И видехом, се камень отвержеся от горы» (II, 34—35), и одно из Новаго Завета (Апостол): «Многочастне и многообразне» (Евр. I, 1—12). Аллилуиа, гл. 5: «Рече Господь Господеви», евангелие от Матaея: «Иисусу рождшуся в Виaлееме иудейстем» (Зач. 9). Тропари на умовение рук и «Святых даров» — вчерашнего дня.
По рассмотренному памятнику нет дней попраздества Р. X., а только под 26 декабря показана память царя Давида и Иакова, брата Господня, первого Архиепископа. На литургии этого дня указываются: тропарь, гл. 1: «О преславнаго чудесе», прокимен, гл 1: «Величаяяй спасения царева», со стихом: «Бог мой, непорочен путь Его», три чтения: 2 Цар., V, 3—10, соб. посл. Иакова (от начала) и из посл. Галат., I, 11. На умовении рук, гл. 5: «Священницы освященнии», иное: «Через Давида царя», Святых даров: «Плоть Господня и кровь».
В другой грузинской рукописи X в., так же запечатлевшей практику палестинскую, рождественские службы тоже приурочены к местам, освященным событием Рождества Христова, хотя самый тип этих служб гораздо ближе к современному нам. В этой рукописи записаны праздничные стихиры и каноны, начиная с дней предпразднества Р. X. Под 21 дек. здесь показана память: «предзнаменование и предпразднество Рождества Христова» и «память всех ветхозаветных патриархов». На этот день назначается «собор в пастве» (см. выше). Стихиры на Г. В. положены 4 гл., причем первая имеет начало: «Память первых отцев согласно, вернии, совершаем и днесь Христу Спасу нашему воспоим». 22 дек. показан «собор в той же пастве» и отмечается «Предзнаменование Рождества Избавителя нашего». Первой стихирой на Г. В. показана 1 гл: «Се время приближися спасения нашего, готовися вертепе, яко днесь Дева грядет»… На 23дек. — Предзнаменование Рождества Господа нашего Иисуса Христа». На Господи воззвах—стихиры гл. 4: «Сей Бог наш, и несть иного Бога разве Иисуса Христа нашего, яко же рече пророк»… Под тем же числом записана и другая память Иосифа праведного, названного отцом Господа. На Г. В. стихиры 4 гл.: «Иосифе богомудрый, радуйся и веселися, Его же бо пророцы хотеша видети, удостоился еси очима зрети и непорочно ему служити… Бездетно совершил еси, блаженне Иосифе, божественное пречистой Деве служение… Божественное от ангела, приял еси повеление, преподобне Иосифе, пояти во Египет Марию, обрученную тебе»… Канон на этот день — ямбический, творение знаменитого грузинского песнотворца Иоанна Мтбевари. Предпраздничные стихиры на Г. В. взяты из творений Андрея Критского, гл. 4: «Глас Исаии исполняется днесь: се ныне Дева плотию во чреве приятаго, неосязаемаго, в Вифлеем приводит… С рабами написался еси, Владыко, егда рукописание первых наших грехов разорити благоволил еси… Светлое и духовное облако, носяшее в себе росу небесную, к нам милостивно грядет». Канон на этот день 1 гл.: п. I— «Возвеселимся людие вернии, ибо Спас неизреченно нам днесь показася»…
Служба недели пред Р. X. положена после 23 д.; для нее показаны—стихиры на Г. В., 1 гл.: «О дивное чудо, Царя всех и Бога, прежде век от Отца рожденнаго, днесь на земли Дева в Вифлеем родити, яко человека, приходит»… и канон (ямбический) св. Иоанна Дамаскина, 1 гл.: «Из утробы пречистые Слово Божие показася», — ныне отсутствующий в рождественских службах.
24 дек., накануне Р. X., совершался собор в Вифлеемской пастве. На Г. В. стихиры Космы Маюмского, гл. 2: «Ангельския силы предходя днесь, в Вифлееме уготоваша ясли, ибо премудрость с неба сходит, Слово воплощается; услыши, церковь, глас радования Богородице, людие возопиим: благословено рождение Твое, Боже, слава Тебе», «Видя днесь небесные силы, поклонитися рожденному текущия, Иосиф удивися таинству Владыки»… «Победу над врагами от Бога восприимем и сокрушим силу велиара…» и др. Как видим, первая стихира, если она действительно принадле–жит преп. Косме, есть перифраз первой из нынешних предпразднственных стихир на хвалитех, приписываемых преп. Роману певцу. Далее указываются стихиры «на блаженных» утренних, конечно, ибо по иерусалимской практике блаженны входили в состав утрени (ср. современные утрени четверга 5 седм. в. поста, великия пятницы, чины погребений мирского и иерейского). В качестве тропаря указывается нынешняя стихира хвалитная на 25 декабря— «великий собор в Вифлееме». Из составных частей службы указываются только лишь стихиры на Г. В. грузинскаго происхождения, канон (не приводится описателем рукописи) и тропарь 2 гл.: «Днесь в Вифлееме открылось от века сокровенное избавления нашего таинство и воистину разрушися древняя вражда между людьми и ангелами, днесь бо родися плотию Еммануил — с нами Бог — избавитель и благовеститель мира; радуйся ныне Исаия богоносне, и веселися, се ныне грядет Господь Саваоф, седяй на облаце малом, сокрушити рукотворенные божества египетския и спасти отвергшийся род Адама, Его же хвалят пастыри со ангелы и взывают: Христе Боже, слава Тебе».
Из дней попразднственных в данной рукописи отмечается лишь 26 число, имеющее надписание: «праздник Рождества и память царя Давида и Иакова брата Господня».
По уставу великой Константинопольской Церкви IX в. предпразднетва Р. X. нет. Рождественская служба начинается с навечерия (paramone) 24 дек. Навечерне этого дня на обычных по уставу Вел. Церкви псалмах «Приклони Господи» и «Господи воззвах» положен тропарь, гл. 6: «Бога из Тебе воплощшагося разумехом Богородице, Того моли спастися душам нашим». По входе патриарха певец произносил прокимен, гл. 6: «Господь воцарися», со стихом: «Облечеся Господь». Диаконы становились на солее до начала антифонов на литургии. После прокимна и «Господи помилуй» следовала молитва антифона и пелись три малых антифона на амвоне. На слава 2–го антифона пелся тропарь, гл. 6: «Препрославленную Христову матерь»… По молитве эктении— «Премудрость» и седение. Начинались паремии вколичестве7, — те же, что и ныне, с пением современных же тропарей по 3–й и 6–й паремиях. После 7–го чтения из Исаии, — эктения и 3 антифона на амвоне; первый: «Заступи мя Господи», 2–й—псалом 2–й с припевом молитвами Богородицы, 8–й —псалом 29, — тройное аллилуиа вечернее. После этого — молитва Трисвятаго и Трисвятое. Диаконы по солее входили в алтарь и бывало седение синтрона. Если не было поста, то Евангелие возносилось в синтрон, патриарх садился на левой стороне, говорился прокимен гл. 1: «Господь рече ко мне», после чего бывало чтение из Исаии: «Приложи Господь глаголати ко Ахазу» (нынешняя 8–я паремия); Прокимен гл. 6: «Помолитеся и воздадите»…, стих: «Ведом во Иудеи Бог»…, Апостол и евангелие — нынешние навечерия. Причастен: «Хвалите Господа… Когда же навечерие приходилось в день постный (т. е. во все дни седмицы, кроме субботы и воскресения) — по Трисвятом сразу же следовал второй прокимен (т. е. «Помолитеся и воздадите»), потом — Апостол и Евангелие. А последнего чтения из Исаии, с прокимном пред ним, не было. После вечерней службы (т. е. вечерни и литургии) начиналось чтение из св. Григория Богослова и других отцов и продолжалось до панихиды (особая служба, заменявшая нынешнее бдение). В конце устава о навечерии праздника делается опять указание относительно того, в постный или не постный день случится навечерие, — если первое — то седения в синтроне не бывало, но на боковых скамьях.
Праздничная утреня по уставу Великой Церкви пелась на амвоне. Три монашествующих сходили (с катехуменов?) и пели 18 антифонов, говорился тропарь гл. 8: «Еже в начале Слово Божие рождшей ти, Богородице Дево, ангельская воинства на земли пастырие узреша, небесное пение Рожденному поющих, с ними же и мы, яко Божию Матерь, (Тя) величаем». Если же была вторая седмица (?), то тропарь гл. 8: «Еже превечное отчее в начале Слово, воплотившееся неизреченно от Тебе, Богомати, лик ангельский с небесе воспет и пастырие на земли зряще страхом, прославиша непостижимое таинство. Сего ради и мы, спасеннии рождеством Твоим, по долгу величаем». Иной тропарь на Бог Господь и на 50 псалме: «Рождество Твое, Христе Боже наш». Экзапостилорий показан нынешний. На литургии полагалось три антифона, прокимен, Апостол, аллилуиа, Евангелие и причастен — нынешние. На вечерне в этот день прокимен, как и ныне, «кто Бог велий».
Под 26 числом показан Собор Богородицы во Влахерне. Литургию служил патриарх. На литургии — два тропаря: «Радуйся благодатная», на слава, гл. 2. «Преблагословенна еси». Аллилуиарий иной, чем ныне, — «Из чрева прежде денницы», причастен: «Чашу спасения».
Дни попразднства по рассматриваемому уставу не отмечаются особыми службами; упоминается лишь о субботе по Р. X., для которой показаны нынешние, Апостол и Евангелие, и неделя по РX, к которой, как и теперь приурочена память Давида пророка, Иосифа обручника и Иакова брата Господня. Для 50 псалма и для входного на литургии показано два тропаря: «Благовествуй Иосифе» (нынешний) и «Яко Господень ученик» (ныне 23 окт.).
Т. о. по Уставу В. Церкви Рождественская служба во многом уже подходит к современной своими изменяющимися частями, отличаясь от нынешней лишь общим строем, свойственным уставу св. Софии. Весьма близко к описанному памятнику подходит Синайский канонарь X —XI в.. В нем указывается прокимен, Апостол и Евангелие навечерия Р. X., делается приведенное выше замечание о совпадении навечерия с постным днем. — В качестве особенности можно указать на замену трисвятаго на праздничной литургии особым стихом 8 гл.: «Христос родися на земли во яслех, пелены нося, оковы разрешая беззаконий наших». Прокимен: «Кто Бог велий» положено петь в течение 8 дней. Следовательно, эти дни мыслятся по канонарю попразднственными. Под 26 дек. отмечены: Собор Пр. Богородицы и память Давида, Иосифа и Иакова. Суббота и неделя по Р. X. отмечаются особыми апостольскими и евангельскими чтениями (нынешними).
По Евергетидскому типикону XI в. (в рукоп. XII в. Афинск. универс, № 788) предпразднство Р. X. начинается с 20 дек. (хотя в надписании памяти упоминания о предпр–е нет, но с этого дня полагаются предпразднственные песнопения). В этот день на Г. В. — 3 стихиры предпр–а, подобен: Яко добля.., Слава и ныне — «Христос грядый»… На стиховне гл. 2: «Доме Евфрафов» 2–жды и другой подобен: «Приидите земнороднии». На и ныне предир—а самогласен 1 гл. Предпразднуем людие. На повечерии — тропарь: «Готовися Вифлееме» и трипеснец нынешний. На утрени по 1 стихословии седален: гл. 1: «Приклонивый небеса», он же на Слава и Ныне (в этом типиконе и на следующие дни положено по одному седальну); по 2 стихословии — «Рождественных Христовых». Канон предпр–а твор. Иосифа, гл. 1 (нынешний). На стиховнах хвалитных, подобен гл. 1: «Прехвальнии мученицы», и ныне — самогласен: «Слыши небо»… Октоих по Евергет. типикону во дни предпр—а оставляется, но поется вместо прокимна и «Бог Госдодь аллилуиа, а Бог Господь — только 20 (ради Игнатия Богоносца) и 24–го числа. Часы — с стихословием.
На 21 число переносится память св. мученицы Евгении, с 24–го числа. На Г. В. стихиры предпр. —а гл. 4, подобен—Дал еси знамение — «Сей Бог наш» (что и ныне, первая 2–жды и 2–я однажды). Вместо прокимна — аллилуиа. На стиховне — подобен: Доме Евфрафов — «Приидите земнороднии», «Всех пророк»…, «Слово Отчее»… Слава и ныне — «Вифлееме земле иудова». На панихиде (вместо повечерия?) трипесенец нынешний, ирмосы по единожды, тропари по 2. На утрени аллилуиа и тропарь предпразднства. По 1 стихословии седален гл. 1: «Просветися тварь», по 2 каф. — гл. 2: «Неприступный Бог» (нынешний первый). Канонов 3, из них первый предпразднства: «Тристаты крепкия» (нынешний). Экзапостиларий: «Свят Господь»… На «Стиховне–хвалитех» гл. 6: Подобен: «Ангельския», Сл. и Ныне — «Вертепе благоукрасися».
22 дек., на Г. В. — предпразднства, гл. 4: подобен «Званный свыше», Сл. и Н. «Христос грядый». Аллилуиа. На стиховне предпразднства подобен «Доме Евфрафов»: «Радуйся Вифлееме», «Приидите вси Христово Рождество». На повечерии канон подобный великаго четверга (нынешний) на 4, с ирмосами. По 6 п. есть указание о кондаке Богородице из обычных. На утрени — 1 седален: гл. 4 «Девы прославите», 2 «От Персиды цари» (нынешний). Канонов 3, предпразднства, гл. 1: «Христа плотию младенствующа». На стиховне — хвалитех, подобен: Ангельския — «Горо мысленная», и «Трубы глас», «Свирелей пастырских», Сл. и Н. «Сионе торжествуй» (нынешние из других дней предпр–а).
23 дек., на Г. В. гл. 6: Подобен: Все отложше, Сл. и Н. «Вифлееме готовися»; на стиховне, подобен Доме Евфрафов: «Горы и холми», «Грядет Искупитель», Сл. и Н. «Готовися Вифлееме». На повечерии канон пад. вел. пятницы: К тебе утреннюю, по 2–жды тропари «без ирмосов, ирмосы же оставляют». На утрени, канон пр—тва: гл. 6 Феофана — Яко по суху (ныне 22 ч.).
24 дек. На вечерне стихология нет, на Г. В. 6 стихир предпр. — а, — самогласных, гл. 4: «Вифлееме готовися»,. «Христос грядый», «Исаие Ликуй», Слава и Ныне, гл. 5: «Не дряхлуй Иосифе». Прокимен дня. На стиховне, самогласны, гл. 2: «Се время», «Вифлееме земле Иудова», «Приидите вси Христово Рождество», Слава — «Доме Евфрафов», и Ныне: «Вертепе благоукрасися». Отпустительный — «Написовашеся», он же и для других служб.
На повечерии канон: Волною морскою. с ирмосами на 4; по 6 п. Богородичен от обычных.
На утрени, седальны: гл. 8: «Рождественных Христовых». По 2 стихологии: «Иже веков Владыка». Канона два— «написания», (ср. тропарь), оба по алфавиту, 2 гл. Во глубине, и 6 гл. подобен Волною морскою. По 3 п. ипакои, гл. 8., Свирелей пастырских», исполняют псалт и народ с хирономией. Кондак — Дева днесь. Свят Господь. По хвалитех: гл. 3 подобен: «Крестоявленно», Сл. и Н. гл. 8: «Приими Вифлееме».
Праздничная вечерня по Евергетидскому уставу излагается одинаково с современном уставом. На панихиде положено два канона предпразднства с 24 числа. По конце — чтение в Деяниях, по последованию этого чтения. На утрени по 1 стихословии седален, гл. 4: «Невместимый всеми», чтение слова Златоуста, которому начало: «Таинство странное и преславное»; по 2 стихословии седален гл. 4: «Что чудишися Мариам», чтение слова Златоуста: «Древле убо патриарси» (ныне — на трапезе). Стихословится иная кафизма: Рече Господь Господеви, на гл. 6, тихо (медленно), с большими аллилуариями и тотчас ипакои гл. 8: «Начаток языков» (ныне по 3 п. кан.), поет псалт и народ с хирономией. Чтение слова Григория Б.: «Христос рождается славите», на даяние одно (в один прием), степенны, прокимен и Евангелие, как ныне. Каноны нынешние — по нынешнему. По 3 п. седален гл. 8: «Да радуется небо». Чтение толкования на Мф. «Иисусу рождшуся». По 6 песни кондак и икосы — если есть время, то хотя 3. Слово Златоуста: «Что сие знамение пререкаемое вижу»: Экзапостиларий нынешний (и до отдания). На хвалитех — нынешния на 8. На литургии все, как ныне.
26 дек.: Праведнаго Иосифа обручника, роды Богородицы, Св. мч. Евфимия. на Г. В. стихиры нынешния хвалитные праздника и другие три праведных. Сл. и Н «Отец благоизволи». Прокимен нынешний. На стиховне — самогласны, гл. 8: «Преславное таинство», Слава и Ныне, гл. 2; «Днесь невидимое естество». Панихида оставляется. На утрени кафизмы нет, но тотчас 50 псалом; глаголем «Господеви поим» и ставим 12 стихов. Канонов 3: Христос раждается, гл. 4: Отверзу уста, творение монаха Гавриила, 3–й священномученика. По 3 п. седален Иосифа, гл. 1: подобен «Гроб твой» — «Отца яко воистину», Сл. и Н. «Во яслех нас ради», гл. той же. По 6 п. кондак — нынешний. На хвалитех—стиховнах, праздника гл. 6, не указано, какие стихиры, со стихами праздника, Сл. и Н., гл. 5, подобен «Радуйся»: — «Праведнаго Иосифа». На литургии, если нет недели, антифоны праздника. По входе—все нынешнее.
В субботу по Р. X. все, как ныне, только прокимен дневной. В неделю по Р. X., на Г. В. указаны другие стихиры святым, гл. 4, подобен Яко добля. С. Н. — праздника гл. той же: «Приидите воспоем». На стиховне воскресная 1–жды, и две самогласных праведным, гл. 6: «Память совершаем» и «Священных память» (нынешние славники на Г. В. и стиховне). С. Н. праздника. гл. 8: «Како изреку великое таинство». Тропарь— «Благовествуй Иосифе»…
На панихиде–агрипнии канон умилительный гласа и один из панихиды праздника. На Б. Г. тропари: воскресный и Иосифа. 2 кафизмы, полиелей и непорочны, с аллилуиариями 5 гласа, «глаголем же и подобные тропари воскресны» (Ангельский собор). Канонов три — воскресный на 6, праведных на 6 (нынешний) и святого дня на 4 (а великого святого — на 6; тогда воскресный на 4). По 3 п. седален гл. 1, С. Н. праздника, на тот же глас. Седален святого исполняется по 3–м стихословии с седальном праздника на тот же глас, а если святой имеет кондак, то поем его по 3 п. канона, а седален на стихословиях, оставляя воскресные седальны. По 6 п: кондак праздника и икос. Экзапостиарий Свят Господь. На хвалитех воскресны 4, праведных на 2:, гл. 1, подобен Небесных чинов (нынешние с I в.) Слава — нынешний. На литургии, как ныне.
31 дек. — отдание. Стихословия не. На Г. В. как ныне, только на С. Н. «Что Ти принесем». На стиховне — гл. 8: «Преславное таинство»… С. Н. «Днесь невидимое естество». На панихиде канон праздника «Песнь победную». На утрени кафизма одна и оба седальна праздника. Каноны — оба праздника, каждый на 6, катавасии обе. Все остальное, как в праздник. На литургии, на блаженных, п. 5–я канонов, с ирмосом первого канона. Апостол и Евангелие праздника.
В Афоно–Иверскомв Синаксаре XI в. (Студийскаго типа) кроме недель и субботы пред Р. X. указывается пятидневное предпразднство с 20 дек. Положено на Г. В. по три стихиры предпразднства, на стиховне — предпразднства. Тропарь положен нынешний: «Готовися Вифлееме». Тот же тропарь показан и на 24 дек. В этот день на Г. В. — стихиры предпразднства со стих. муч. Евгении, на утрени одна кафизма, 2 канона. Далее излагается чин царских часов. Вечерня праздничная начиналась, как и ныне, в седьмом (первом) часу дня., прокимен указан: Господь воцарися.
Если канун Р. X. случится в субботу или воскресенье, бывает последование предыдущей субботы или воскресенья (т. е. субботы пред Р. X. или недели Св. Отец). Бдение начинается с повечерия, состоящего из 90 п., песни. «С нами Бог» и 50 псалма.
На утрени тропарь — нынешний. Вместо обычной кафизмы говорят псалмы: I — «Хвалите имя Господне», II— «Рече Господь Господеви моему», «Исповемся Тебе Господи всем сердцем моим», III — «Хвалите Господа с небес». Ипакои праздника (стоя). Слово Григория Богослова: «Христос рождается славите». Евангелие нынешнее. На литургии — антифоны: I– «Исповемся Тебе, Господи», II — «Блажен муж, бояйся Господа», III — «РечеГосподь Господеви моему». На входе тропарь — «Собезначальное Слово Отцу и Духови».
26 дек. по этому уставу, как и ныне, положена память: «Собор Пр. Богородицы». На вечерни — прокимен нынешний, по стих: «Помяну имя Твое». На повечерии — канон Богородицы(не указано, какой). Утренния кафизмы с этого дня отменяются. По 3 песни— чтение о празднике ов. Иоанна Златоустаго. По 6 песни — ипакои и 50 пс. На литургии — антифоны праздничные. Прокимен, Апостол и Евангелие — нынешние. На этот же день показана память сожженных в Никомндии. Есть устав о недели по Р. X., в которую также положена память Св. Давида, Иосифа и Иакова, брата Господня. Есть также замечание о Евангелиях на тот случай, когда между Р. X. и Крещением случается две недели (воскресенья).
По славяно–русскому Студийскому уставу редакции патр. Константиноп. Алексия (рукоп. XI‑XIII в. в.) предпразднство начиналось с 22 дек.; трипеснцы не указаны; стихиры в большинстве случаев не такие, как ныне. 24 дек. на вечерни на Господи воззвах стихиры только предпразднства: тропарь «Готовися Вифлееме», каноны предпразднства «Христос раждается», другой «Поим Господеви» и мц. Евгении; катавасия — ирмосы Богоявления; по 3 песни ипакои гл. 3, «Сопль (свирелей) пастырских»; на хвалитех стихиры мученицы; часы не поются и поклонов не бывает в этот день.
В сочельник праздничная вечерня начинается в 9 ч.; на Господи воззвах стихиры на 6, Слава «Что Ти принесем» и все прочее как ныне; если в сочельник поста нет, то на трапезе после литургии сочиво, хлеб и вино по 1 чаше, а после вечерни рыба, по 3 чаши вина; на вечерне тропарь праздника не поется; повечерия вместе не поют, но каждый в своей келье. На праздничной утрене по 1 каф. ипакои гл. 8 «Неизреченными Твоим рождеством», Слава и ныне «О Тебе радуется»; по 2 каф. ипакои гл. 5 «Свидетельством твари», Слава и ныне богород. «Страшное Девы таинство»; если воскресение, степенны и Всякое дыхание приключившагося гласа; на каноне «уставляют стихов 12 и поются по дважды и стяхи и ирмосы их; по 3 песни седален «Приидите, видим верний»; на хвалитех Слава «Отец (благо) изволил есть», и ныне тоже; на стиховне гл. 6, «Ангельская предъидите», и ина два подобна тому: Трубный глас, Родила есть, Слава и Ныне глас той же, подобен: «Днесь висит на древе» — «Днесь раждается от Девы».
По Рукописям в XIV‑XV в. ныне действующего Иерусалимского устава не указаны трипеснцы в предпразднство, тропарь на вечерне указывается только в позднейших рукописях; повечерие начинается в 1–м часу ночи (7 ч. в.); не упоминается «Ныне отпущаеши» в конце повечерия.
По греческой Минее особенности Р. X и его предпразднства, в сравнении с нашей Минеей, таковы.
20 дек., на стиховне первою поставлена нынешняя вторая: «Вифлееме земле иудова», 3–я— «Доме Евфрафов», а нынешняя первая — на И ныне. На повечерии трипеснец только «Непроходимое». Не указано, как петь трипеснцы на повечерии. На утрени по одному седальну по каждом стихословии (что ныне—на С. и Н.) Хвалитные стихиры преп. Романа имеют действительное алфавитное расположение (в наших современных Минеях они переставлены).
21 дек. на Слава и Ныне стиховных: «Граде Вифлееме». На повечерии —двупеснец: «Велению мучителеву». На утрени седальнов 2, по 1 каф. — нынешний первый, по 3–й каф., — нынешний 2–й.
22 дек. на Г. В. те стихиры, кои в наших Минеях. положены в качестве предпразднственных в неделю св. отец. На повечерии трипеснец— «На камени мя веры», а наш полный канон: «Сеченое сечется» положено в этот день на утрени с каноном мц. Анастасии. Седальны — нынешние славники.
23 дек., на Г. В. гл. 4 «Исаии глас», «Светлый и одушевленный облак», «Снаписался еси рабом Владыко». На повечерии трипеснец «К тебе утренюю». —- На утрени седальны гл. 5: «Вифлееме готовися» и гл. 6: «От Персиды цари». Канон предпразднства, 2 гл. «Нетрену необычну», другой гл. 6 «Яко посуху» и мучеников критских.
24 дек. на Г. В. гл. 4: «В кимвалех возгласим». На стиховне, гл. 1, самогласны: «Предпразднуем людие Христово рождество» (у нас на Г. В. 20 дек.). На повечерии канона нет. На утрени седальны, что у нас по 1 стихословии; каноны: «Волною морскою», гл. 2 «По глубине постла» и мц. Евгении.
В самой праздничной службе отличия в. несущественные. Так, славник на стиховне начинается так: «Веселися Израилю», а в наших: «Веселися Иерусалиме». Седальны: 1, гл. 4: «Приидите видим» (в наших этот седален по полиелеи;; 2, гл. 4: «Что чудишися Мариам» (у нас 26 дек,), по полиелеи «Невместимый всеми».
По современному уставу Великой Церкви — отличия праздничной службы сдедующие: на Г. В. стихиры на 6. После первого чтения тропарь: Тайно родился еси… После 2–го чтения второй тропарь. 3–я паремия и эктения трисвятаго. Утреня начинается с литии. Каноны на 4; по 8 песни катавасия двойная и песнь 9–я с припевами.
По старообрядческому уставу предпразднство начинается с 20 дек. На этот день устав во всем сходный с нынешним, только седальнов на утренях по одному на каждом стихословии (как и в греческом). Относительно стихир в конце утреня этого дня есть такое замечание: «подобает ведати, яко стихиры предпразднственные самогласны, еже на слава, и ныне поются вечер две. На Господи воззвах, поем на славу стихиру самогласну едину, на стиховне, едину же. На хвалитех стихиру самогласну, на славу, поем едину, на стиховне едину. И егда скончаем сих, тогда паки начинаем от первые стихиры. Сице поем по вся дни прадпразднству и до навечерия Христова Рождества». О неделе св. отец, если она случится внутрь предпразднства дается устав, близкий к современному относительно совпадения недели св. отец с 24 числом. Только на Г. В. положено три стихиры воскресных, на благословении хлебов—Богородице Дево 2 и седальны воскресны, прочее же все, как ныне при совпадении недели пред Р. X. с 24 декабря.
В навечерии Р. X. устав во всем подобный нынешнему. Только относительно пения тропаря и кондака по литургии сказано «.. глаголет доместик праваго клироса, его же будет день, тропарь празднику. Конец же тропаря поем по гласу. Таже левый лик глаголет слава и ныне празднику кондак, а конец кондака тако же поем по гласу. Правый же лик восходит на крылос и поют многолетие».
В конце устава о соединении навечерия с субботою или неделею есть указ о поздравлении братией настоятеля: «По восстании от трапезы, уготованным сущим столом во игуменове кельи и сущу тамо вину и гликизме. И идет игумен в келью свою. Иконом же со эклисиархом, и с прочиею братиею идут ко игумену в келью, и поют велегласно тропарь… и кондак… и по сем глаголют: Спаси Христе Боже… и поклоняются ему (игумену). По сем седшим им мало, и раздает им от гликозмы по малу всем, и по единой чаши вина». Но этот обычай греческих обителей (и Великой Церкви) очевидно показался странным у нас на Руси, так что пред изложенным указанием сделано такое примечание: «В некиих же уставех, несповелением глаголет нам не ясти масла, но с произволением. Но ни особнем поздравлении игуменове есть. и в келии его повелевает. мнят яко ниже се когда было. и где бо есть свое иноком, еже краситися. и от трапезы приходити на другую трапезу, и гликизмы и винная пития примати. вещи бо непотребни от сего приемлюще, в чревообъядение впадают. но обаче обычая ради ныне бывающа, аще непреложно есть, но о сем возвестим».
Начало повечерия великого описывается более подробно, чем в современном уставе. Указано открывать Царские двери, совершать каждение. Диакон возглашает: «Благослови владыко», а священник— «Благословен Бог наш». На утрени, на 9 песни указано только два припева, по одному для каждого канона: «Величай душе моя в вертепе рождшагося Царя Христа» и «Величай душе моя, честнейшу горних воинств..».
А. П. Таушев — Рождество Христово. Из книги "Четвероевангелие. Руководство к изучению»
О рождестве Христовом и о событиях, связанных с ним, повествуют нам только два Евангелиста: св. Матфей и св. Лука. Св. Матфей сообщает об откровении тайны воплощения праведному Иосифу, о поклонении волхвов и бегстве семейства в Египет и об избиении вифлеемских младенцев, а св. Лука более подробно описывает обстоятельства, при которых родился Христос Спаситель в Вифлееме, и поклонении пастырей.
Откровение Иосифу тайны Воплощения
(Матф. 1:18–25).
Св. Матфей сообщает о том, что вскоре после обручения Пресвятой Девы со старцем Иосифом, «прежде, нежели сочетались они», то есть прежде заключения полного настоящего брака между ними, Иосифу стало ясным состояние зачатия во чреве, в котором находилась обрученная ему Мария. Будучи праведным, а значит справедливым и милосердным, Иосиф не захотел обличить мнимого Ее преступления перед всеми, чтобы не подвергать Ее позорной и мучительной смерти согласно закону Моисея (Второзак. 22:23–24), а намеревался тайно отпустить Ее от себя без оглашения причины. Но когда он помыслил это, явился ему Ангел Господень и объяснил, что «Родившееся в Ней есть от Духа Святого», а не плод тайного греха. Далее Ангел говорит: «Родит же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их»; имя Иисус, по–еврейски Иегошуа, значит — Спаситель. Чтобы Иосиф не сомневался в истинности сказанного, Ангел ссылается на древнее пророчество Исайи, которое свидетельствует о том, что это великое чудо бессеменного зачатия и рождение от Пресвятой Девы Спасителя мира было предопределено в предвечном совете Божием: «Се, Дева во чреве примет, и родит Сына…» (Исайя 7:14). Не следует думать, что пророчество не исполнилось, если пророк говорит: «нарекут ему имя Эммануил», а Рожденного от Девы Марии нарекли Иисусом. Эммануил — имя не собственное, а символическое, означающее «с нами Бог», то есть, когда совершится это чудесное рождение от Девы, люди будут говорить: «С нами Бог»; ибо в Его лице Бог сошел на землю и стал жить с людьми — это лишь пророческое указание на Божество Христово, указание на то, что этот чудесный Младенец будет не простым человеком, но Богом. Убежденный словами Ангела Иосиф «принял жену свою», то есть отказался от намерения отослать Ее от себя, оставил жить в своем доме как жену, и «не знал Ее, как наконец Она родила Сына Своего первенца». Это не значит, будто после рождения Иисуса он «познал» Ее и стал жить с Ней как с женой. Справедливо замечает Златоуст, что просто невероятно допустить, чтобы такой праведник, каким был Иосиф, решился бы «познать» Пресвятую Деву после того, как Она так чудесно сделалась матерью. В греческом тексте слово «эос» и в церковнославянском — «дондеже», означающие пока, до того как, никак нельзя понимать так, как хотят понимать их те, кто не чтит Пресвятой Девы: протестанты и сектанты; будто до рождения Иисуса Иосиф «не знал» Ее, а потом «познал». Он совершенно никогда не знал Ее. В Священном Писании слово «эос» употребляется, например, в описании об окончании потопа: «не возвратился ворон в ковчег доколь («эос») не иссякла вода от земли» (Быт. 6:8), но ведь он и потом не возвратился. Или также, например, слова Господа: «Я с вами во все дни до («эос») скончания века» (Мат. 28:20); ведь не значит же это, справедливо замечает блаженный Феофилакт, что после скончания века Христос уже не будет с нами. Нет! Тогда‑то именно тем более будет.
«Первенцем» же Иисус называется не потому, что Пресвятая Дева имела после Него других детей, а потому, что Он родился первым и притом единственным. В Ветхом Завете, например, Бог повелевает освятить Себе «всякого первенца», независимо от того, будут ли после него в семье другие дети или нет. А если в Евангелиях упоминаются «Братья Иисуса Христа» (Матф. 13:55; Иоан. 2:12 и др.), то это совсем не значит, будто они были Его родные братья. Как свидетельствует предание, это были дети Иосифа–обручника от первого брака.
Обстоятельства и время Рождества Христова
(Луки 2:1–20).
Подробнее всего об обстоятельствах Рождества Христова и о времени, когда произошло оно, говорит св. Евангелист Лука. Рождество Христово он приурочивает к переписи всех жителей Римской Империи, проведенной по велению «кесаря Августа», то есть римского императора Октавиана, который получил от римского сената титул Августа — «священного». К сожалению, точной даты этой переписи не сохранилось, но время правления Октавиана Августа, личности, хорошо известной в истории, дает нам возможность хотя бы приблизительно, а при помощи других данных, о которых будет сказано дальше, с точностью до нескольких лет определить год Рождества Христова. Принятое у нас теперь летоисчисление «от Рождества Христова» было введено в VI–м веке римским монахом Дионисием, названным Малым. В основание своих исчислений Дионисий поставил тот расчет, что Господь Иисус Христос родился в 754–м году от основания Рима, но, как показали более тщательные исследования, расчет его оказался ошибочным: Дионисий указал год, по крайней мере, на пять лет позже действительного. Однако, эта дионисианская эра, предназначавшаяся в начале только для церковного употребления, с 10–го века стала общераспространенной в христианских странах и принята в гражданском летоисчислении, хотя и признается ошибочной всеми хронологами. Действительный год Рождества Христова можно определить более точно на основании нижеследующих данных из Евангелия:
1) Время царствования Ирода Великого. Из Матф. 2:1–18 и Луки 1:5 совершенно ясно, что Христос родился, когда Ирод был у власти. Царствовал же он с 714–го года от основания Рима и умер в 750–м, за восемь дней до Пасхи, вскоре после лунного затмения. По вычислениям астрономов затмение это произошло в ночь с 13 на 14 марта, и иудейская Пасха приходилась в том году на 12 апреля. Следовательно, Ирод умер в начале апреля 750–го года от основания Рима, то есть, по крайней мере на четыре года раньше нашей эры.
2) Народная перепись, упомянутая у Луки 2:15, начата эдиктом Августа в 746–м году от основания Рима. В Иудее эта перепись началась еще при Ироде, потом приостановлена вследствие его смерти и была продолжена и закончена в то время, когда Сирией управлял Квириний, упоминаемый в Евангелии от Луки 2:2. В результате переписи в Палестине произошло народное восстание, и зачинщика его, Февду, сожгли по велению Ирода 12 марта 750–го года от основания Рима. Следовательно, перепись началась немного раньше.
3) Правление Тиверия Кесаря, в пятнадцатый год которого, по свидетельству св. Луки 3:1, св. Иоанн Креститель выступил на проповедь, а «Иисус, начиная Свое служение, был лет тридцати» (Луки 3:23). Август принял Тиверия в соправители за два года до своей смерти в январе 765–го года от основания Рима, и, следовательно, 15–й год его царствования начинался в январе 779–го. Так как по выражению ев. Луки, Господу Иисусу в то время было лет «тридцать», то следовательно, Он родился в 749 г.
4) Астрономические исчисления показывают, что годом крестной смерти Христа Спасителя мог быть только 783 г., (а она, по данным Евангелия, произошла в тот год, когда еврейская Пасха наступила вечером в пятницу). А так как Господу в то время шел тридцать четвертый год от рождения, то, следовательно, родился Он в 749 году от основания Рима.
Таким образом, все вышеприведенные данные единогласно свидетельствуют, что с большей долей вероятности следует признать 749–й год от основания Рима — годом Рождества Христова.
По недостатку данных в Четвероевангелии нельзя точно определить и день Рождества Христова. Восточная Церковь первоначально праздновала его в один день с Богоявлением под общим названием «Епифания» — «Явление Бога в мир» — 6 января. В Западной же Церкви Рождество Христово издавна праздновалось 25 декабря. С конца IV–го века и Восточная Церковь начала отмечать этот день 25 декабря. Дата эта была выбрана по следующим соображениям. Есть предположение, что Захария был первосвященником и что явление Ангела было ему за завесой во Святая святых, куда первосвященник входил лишь один раз в году — в день очищения. Этот день приходится по нашему календарю на 23 сентября, каковой день и стали считать днем зачатия Предтечи. На шестой месяц после этого произошло Благовещение Пресвятой Девы Марии, которое стали праздновать 25 марта, а через девять месяцев, то есть 25 декабря, родился Господь Иисус Христос. Однако ничто не подтверждает тот факт, что Захария был первосвященником, поэтому более вероятно другое, символическое, объяснение. Древние считали, что Христос, как второй Адам, был зачат от Пресвятой Девы во время весеннего равноденствия — 25 марта, когда, по древнейшему преданию был создан и первый Адам. Явился же миру Христос–свет, солнце правды, через девять месяцев во время зимнего солнечного поворота, когда день начинает увеличиваться, а ночь — уменьшаться. В соответствии с этим, зачатие Иоанна Крестителя, который был на шесть месяцев старше Господа, положено праздновать 23 сентября, во время солнечного равноденствия, а рождение его — во время солнечного поворота, 24 июня, когда дни начинают сокращаться. Еще святой Афанасий указывал на слова Иоанна Крестителя в Иоан. 3:30: «Ему должно расти, а мне умаляться».
У некоторых вызывает смущение замечание Евангелиста Луки о том, что перепись, во время которой родился Христос, «была первая в правление Квириния Сириею», тогда как по историческим данным Квириний был правителем Сирии спустя уже 10 лет после Рождества Христова. Скорее всего, недоразумение это разрешается таким образом: при переводе с греческого текста (и для этого есть сильные основания) вместо слова «сия» следовало бы поставить «самая» перепись. Указ о переписи был издан Августом еще до Рождества Христова, но из‑за начавшихся народных волнений и смерти Ирода она была приостановлена и окончена лишь через десять лет уже во время правления Квириния. Есть также данные, что Квириний дважды был правителем Сирии, и перепись, начатая в первое его правление, была закончена уже во второе, почему Евангелист и называет перепись, во время которой родился Господь, «первой».
Каждый должен был записаться «в своем городе». Римская политика всегда примерялась к обычаям побежденных, а еврейские обычаи требовали, чтобы запись велась по коленам, родам и племенам, для чего каждому требовалось явиться на перепись в тот город, где некогда жил глава его рода. А так как Иосиф был из рода царя Давида, он и должен был отправиться в Вифлеем — в город, где родился Давид. В этом виден замечательный промысел Божий: согласно предсказанию древнего пророка св. Михея 5:2, Мессии надлежало родиться в этом городе. По римским же законам в побежденных странах наравне с мужчинами и женщины подлежали поголовной переписи. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Пресвятая Дева Мария, в Ее положении, сопутствовала хранителю Своей девственности — старцу Иосифу, тем более, что Она, несомненно знавшая пророчество св. Михея, не могла не усмотреть в указе о переписи промыслительного действия Божия, направляющего Ее в Вифлеем.
«И родила Сына Своего первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице». Евангелист подчеркивает, что Пресвятая Дева Сама спеленала Своего новорожденного Младенца: значит роды были совершенно безболезненными. Опять же, «первенцем» Сын Ее называется не потому, что после Него у Пресвятой Девы были другие дети: по закону Моисея первенцем назывался всякий перворожденный младенец мужского пола, хотя бы был он и единственным в семье. Из‑за множества путешественников, приехавших раньше, а больше из‑за своей бедности, св. семейство вынуждено было поселиться в одной из пещер, какими богата Палестина и куда пастухи сгоняли скот в ненастную погоду. Здесь‑то и родился Божественный Мессия, положенный, вместо детской колыбели, в ясли, приняв тем самым от самого Своего рождения крест унижений и страданий для искупления человечества и самым Своим рождением давая нам урок смирения, этой высочайшей добродетели, которой Он потом постоянно учил Своих последователей. По древнему преданию во время рождения Спасителя около яслей стояли вол и осел, как бы знаком того, что «вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего; а Израиль не знает Меня, народ Мой не разумеет» (Исаи 1:3).
Но не одно унижение сопровождало рождение и всю земную жизнь Спасителя, а также и отблески Его Божественной славы. Пастухам, может быть, тем самым, которым принадлежала пещера и которые, благодаря хорошей погоде, ночевали в поле, явился Ангел Господень, осиянный Божественной славой, и возвестил им «великую радость» о рождении во граде Давидовом Спасителя, «Который есть Христос Господь». Здесь важно отметить слова Ангела о том, что эта «великая радость» будет «всем людям», то есть что Мессия пришел не для одних евреев, но для всего человеческого рода. Ангел при этом дал и «знамение», то есть знак, по которому они могут узнать Его: «Найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях». И как бы в подтверждение истинности слов Ангела явилось «многочисленное воинство небесное», целый сонм Ангелов, воспевавших дивную хвалу новорожденному Богомладенцу — Мессии: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение». Ангелы славят Бога, пославшего в мир Спасителя; они воспевают мир, который водворится в душах людей, уверовавших в Спасителя; они радуются за людей, которым возвращено Божие благоволение. Вышние силы, безгрешные вечные духи, непрестанно славят в небесах своего Творца и Господа, но в особенности они прославляют Его за чрезвычайное проявление Его Божественной благости, что и есть домостроительство Божие. Мир, принесенный на землю воплотившимся Сыном Божиим, нельзя смешивать с обыкновенным человеческим спокойствием и благосостоянием. Это есть мир совести в душе человека–грешника, искупленного Христом Спасителем, мир совести, примирения с Богом, с людьми и с самим собой. И лишь поскольку этот мир Божий, превосходящий всякий ум (Фил. 4:7), водворяется в душах людей, уверовавших во Христа, постольку и внешний мир становится достоянием человеческой жизни. Искупление проявило все величие Божественного благоволения, Божией любви к людям. Поэтому смысл славословия Ангелов в этом: достойно славят Бога небесные духи, ибо на земле водворяется мир и спасение, так как люди сподобились особенного Божиего благословения.
Пастухи, люди, видимо, благочестивые, тотчас поспешили туда, куда указал им Ангел, и первыми удостоились чести поклониться Христу–Младенцу. Они разглашали повсюду, куда только ни заглядывали, о явлении им Ангелов и о услышанном ими небесном славословии, и все, слышавшие их, дивились. Пресвятая Дева Мария, полная чувства глубокого смирения, запоминала все это, «слагая в сердце Своем».
Обрезание и Сретение Господне
(Луки 2:21–39).
По прошествии восьми дней над новорожденным Богомладенцем был совершен, согласно закону Моисея (Лев. 12:3), обряд обрезания и дано Ему нареченное Ангелом имя Иисус, что значит — Спаситель.
Женщина, родившая младенца мужского пола, по закону Моисея, считалась нечистой в течение 40 дней (а если родилась девочка — в течение 80). На 40–й день она должна была принести в храм жертву всесожжения — годовалого ягненка и жертву за грехи — молодого голубя или горлицу, в случае же бедности — двух горлиц или голубей, для каждой жертвы по одному. Подчиняясь этому закону, Пресвятая Дева и Иосиф принесли в Иерусалим также и Младенца, чтобы заплатить за Него по закону пять циклей. Закон этот существовал с давних времен, когда в ночь перед исходом евреев из Египта Ангел Господень истребил всех египетских первенцев, а все еврейские первенцы были посвящены служению при храме. С течением времени, когда на служение это было выделено только одно колено Левино, первенцы были освобождены от служения за особый выкуп в пять циклей серебра (Числ. 18:16). Из евангельского повествования видно, что Пресвятая Дева и Иосиф принесли жертву людей бедных: двух голубей.
Для чего же нужно было Господу, зачатие и рождение Которого было непричастно греху, и Его Пречистой Матери подчиняться закону об очищении?
Во–первых, чтобы этим «исполнить всякую правду» (Матф. 3:15) и показать пример совершенного подчинения закону Божию. А во–вторых, это было необходимо для будущего служения Мессии в глазах Его народа: необрезанный, Он не мог бы находиться в обществе народа Божия, Он не смог бы входить ни в храм, ни в синагогу, не мог бы иметь влияния на народ, ни быть признанным Мессией. Равно как и Пресвятая Матерь Его, не очистившись, не могла бы считаться истинной израильтянкой. Тайна непорочного зачатия и безгреховного рождения почти никому не была известна тогда, а потому все, требуемое законом, должно было быть исполнено в точности.
В храме при принесении Богоматерью жертвы и выкупа находился праведный и благочестивый старец Симеон, ждавший «утехи Израилевой», то есть обещанного Богом Мессию, явление Которого должно было принести утешение израильтянам (см. Исайя 40:1). Евангелист сообщает нам только то, что ему, Симеону, Святым Духом было предсказано не увидеть смерти своей до того, пока не сподобится он узреть ожидаемой им «утехи», то есть Христа Господня. Однако, по древнему преданию, Симеон был одним из семидесяти двух старцев, которые по поручению египетского царя Птоломея переводили священные книги с древнееврейского языка на греческий. Симеону пришлось переводить книгу пророка Исаии, и он усомнился в пророчестве о рождении Эммануила от Девы (Исаи 7:14), и тогда явился ему Ангел и предсказал, что он не умрет до тех пор, пока не увидит своими собственными глазами исполнение этого пророчества. По внушению Духа Божия он пришел в храм, очевидно туда, где был жертвенник всесожжения, и в принесенном Пресвятой Девой Младенце узнал Мессию–Христа. Старец взял Его в объятия свои, и из его уст излилась вдохновенная молитва благодарности Богу за возможность узреть в лице этого Младенца спасение, уготованное для человечества. «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром» произнес старец; с этой минуты порвалась связь, державшая его в жизни, и Ты, Владыко, отпускаешь меня из этой жизни в другую новую жизнь, «по глаголу Твоему», по предсказанию, данному мне от Тебя Святым Твоим Духом, «с миром», «ибо видели очи мои спасение Твое». Спасение, обещанное Богом миру через Искупителя–Мессию, которого я сподобился узреть, спасение, «Которое Ты уготовал пред лицом всех людей». Евангелист подчеркивает, что спасение уготовано не только для евреев, но и для всех народов. Это спасение есть «Свет к просвещению язычников» и «слава народа Божия Израиля», как вышедшая из его среды. Иосиф и Матерь Божественного Младенца дивились, вероятно, тому, что везде находились люди, которым Бог открывал тайну об этом Младенце.
Возвращая Младенца Матери и благословив Ее и Иосифа, по праву глубокого старца, на котором, очевидно, почивал Дух Святой, Симеон в пророческом вдохновении предрекает, что Младенец сей будет предметом споров и пререканий между последователями Его и врагами: «Да откроются помышления многих сердец», то есть, в зависимости от различности отношения людей к этому Младенцу, обнаружатся их сердечные расположения, настроения души: те, кто любит истину и стремится творить волю Божию, тот уверует во Христа, а те, кто любит зло и дела тьмы, тот возненавидит Христа и будет в оправдание своей злобы всячески клеветать на Него. Это, собственно, и исполнилось уже на примере книжников и фарисеев и исполняется до нашего времени на примере всех безбожников и христоненавистников. Для уверовавших в Него Он лежит «на восстание», или на вечное спасение, а для не уверовавших — «на падение», или на вечное осуждение их, на вечную погибель. Симеон прозревает духом и те страдания, которые придется претерпеть и Пречистой Матери за Ее Божественного Сына: «И Тебе Самой оружие пройдет душу».
Присутствовала при этом и Анна, «дочь Фануилова», которую Евангелист называет пророчицей за особенные действия в ней Святого Духа и за дар вдохновенной речи, которым обладала она. Евангелист, очевидно, хвалит ее, как честную вдовицу, посвятившую себя Богу, после того, как она, прожив с мужем всего 7 лет, дожила до 84–х летнего возраста, не отходя от храма, «постом и молитвою служа Богу день и ночь». Она тоже, подобно Симеону, восславила Господа и, видимо, в пророческом вдохновении повторила примерно то же самое, что сказал старец, всем, ожидающим избавления в Иерусалиме, то есть ждавшим пришествия Мессии.
Евангелист говорит далее, что исполнив все по закону, святое семейство вернулось в Галилею, «в город свой Назарет». Святой Лука опускает все, что случилось за Сретением, вероятнее всего потому, что об этом подробно повествует св. Матфей: о поклонении волхвов в Вифлееме, о бегстве святого семейства в Египет, об избиении младенцев Иродом и о возвращении святого семейства из Египта после смерти царя. Подобный способ сокращений мы часто находим у писателей священных книг.
Поклонение волхвов
(Матф. 2:1–12).
Когда родился Иисус «в Вифлееме Иудейском», пришли в Иерусалим волхвы с востока. Иудейским Вифлеем называется здесь потому, что был и другой Вифлеем, в Галилее, в колене Завулоновом. Волхвы, пришедшие поклониться Христу, были не то, что обычно подразумевается под этим названием, то есть не кудесники и не волшебники, творящие ложные чудеса, вызывающие духов, вопрошающие мертвых (Исх. 7:11 или Втор. 18:11), которых осуждает Слово Божие. То были люди ученые, тайновидцы, обладавшие большими знаниями, подобные тем, над которыми начальствовал Даниил в стране Вавилонской (Дан. 2:48). Они по звездам судили о будущем, изучали тайные силы природы. Такие волхвы в Вавилоне и Персии пользовались большим уважением, бывали жрецами и советниками царей. Евангелист говорит, что они пришли «с востока», не называя, из какой именно страны. По одним предположениям, этой страной была Аравия, по другим — Персия, по третьим — Халдея. Но употребленное Евангелистом слово магос — персидское, поэтому наиболее вероятно, что пришли они из Персии или же из страны, составлявшей прежде Вавилонское царство, так как там во время семидесятилетнего пленения иудеев предки этих волхвов, могли слышать от иудеев, что они ждут Великого Царя, Избавителя, Который покорит весь мир; там же жил пророк Даниил, предсказывавший о времени пришествия этого Великого Царя; там же могло сохраниться и предание о пророчестве волхва Валаама, предсказавшего восхождение звезды от Иакова (см. Числа 24:17).
Изучение звездного неба было одним из главных занятий персидских мудрецов. Господь и призвал их к поклонению Родившемуся Спасителю мира через явление необыкновенной звезды. На Востоке в это время было широко распространено убеждение, что в Иудею должен явиться Владыка мира, Которому подобает поклонение от всех народов мира. Поэтому, придя в Иерусалим, волхвы так уверенно спрашивают: «Где родившийся Царь Иудейский?»
Эти слова вызвали тревогу у Ирода Великого, так как сам он не имел никаких законных прав на иудейский престол, был Идумеянином и, будучи тираном, вызвал ненависть своих подданных к себе. С ним встревожился и весь Иерусалим, опасаясь, может быть, новых репрессий со стороны встревоженного необычайным известием Ирода.
Кровожадный Ирод, решивший уничтожить своего новорожденного, как он думал, соперника, созывает первосвященников и книжников и прямо задает им вопрос о месте рождения Царя Иудейского, Мессии: «Где должно родиться Христу?» Книжники тотчас же указали ему на всем известное пророчество Михея 5:2, приводя его не буквально, но сходно по смыслу, о том, что Мессия должен родиться в Вифлееме. Вифлеем значит — дом хлеба, а Ефрафа — плодоносное поле; названия, характеризующие особенное плодородие земли. В подлинном пророчестве Михея замечательно указание, что Мессия только «произойдет» из Вифлеема, но не будет жить там, и что действительное Его «происхождение от начала, от дней вечных» (Мих. 5:2). Ироду для верного исполнения его кровавого замысла хотелось еще также знать и время рождения Царя Иудейского и он призывает к себе волхвов, чтобы тайно допросить их о времени явления звезды, а затем посылает их в Вифлеем с тем, чтобы они, вернувшись, рассказали все, что узнают о Новорожденном. Когда волхвы отправились в Вифлееем, то звезда, которую они увидели на востоке, шла перед ними, указывая верный путь, пока не остановилась над тем местом, где находился новорожденный Младенец.
Что это была за звезда? — На этот счет существуют различные мнения. Св. Златоуст и блаж. Феофилакт думали, что это была некая Божественная и Ангельская сила, явившаяся в виде звезды. Что касается той звезды, которую все видели на востоке, многие полагают, что то была настоящая звезда, поскольку многие великие события в мире нравственном часто предварялись какими‑нибудь знамениями и в видимой природе. Интересно что, согласно вычислениям знаменитого астронома Кеплера, в год рождения Христа Спасителя было необыкновенно редкое совпадение в одной точке трех наиболее ярких планет, Юпитера, Марса и Сатурна, создавшее видимый эффект в виде необычайно яркой звезды. Это небесное явление, известное в астрономии под названием соединение планет, совпало с великим событием рождения на земле Сына Божия — Мессии, и в этом, конечно, проявление промысла Божия, призвавшего таким путем ученых язычников на поклонение родившемуся Мессии. Чудесный смысл этого прихода волхвов из далекой страны прекрасно объясняет св. Златоуст: «Так как иудеи, непрестанно слыша Пророков, возвещавших о пришествии Христовом, не обращали на это особенного внимания, то Господь внушил варварам прийти из отдаленной страны, расспрашивать о Царе, родившемся у иудеев, и уже те от персов узнают то, чему не хотели научиться у пророков».
Но, конечно, та звезда, которая указывала волхвам путь от Иерусалима до Вифлеема и затем «остановилась над тем местом, где был Младенец», уже не была ни настоящей звездой, ни планетой, а совершенно особым чудесным явлением. Увидев эту звезду, волхвы «возрадовались радостью весьма великою», несомненно потому, что в явлении этой звезды нашли новое подкрепление своей веры в действительное рождение необыкновенного Младенца. Далее сказано о волхвах, что они пришли в «дом» и там, «падши, поклонились» Новорожденному. Следовательно, волхвы пришли уже не в ту пещеру, в которой Христос родился; Младенец с Матерью могли к тому времени уже переселиться в обыкновенный дом. «Открывши сокровища свои», волхвы «принесли Ему дары: золото, как Царю, ладан, как Богу, и смирну, как человеку, имеющему вкусить смерть». Получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, замыслившему умертвить Богомладенца, волхвы иным путем, то есть не через Иерусалим, ушли в свою страну, вероятно, на юг от Вифлеема.
Бегство в Египет и избиение младенцев
(Матф. 2:13–23).
После ухода волхвов Ангел Господень, явившись во сне Иосифу, повелел ему, взяв Младенца и Матерь Его, бежать в Египет, что тот и исполнил, отправившись туда ночью. Египет находится на юго–западе от Иудеи, и до границы с ним надо было идти 100 верст. Он тоже был тогда римской провинцией, и в нем жило много иудеев; они имели там свои синагоги, но туда не простиралась власть Ирода, и святое семейство, остановившись у своих соотечественников, могло чувствовать себя в безопасности. На вопрос, почему Христос не спас Сам Себя от иродовых убийц, св. Златоуст отвечает: «Если бы Господь с первого Своего возраста начал творить чудеса, то Его не стали бы признавать за Человека» (Бес. на Матф. 7). О путешествии святого семейства в Египет сохранилось множество замечательных преданий. Одно из них гласит, что, когда Иосиф с Богомладенцем и Его Матерью вошли в идольский храм, где было 365 идолов, то все идолы пали на землю и разбились: так исполнилось над ними слово пророческое «Господь воссядет на облаке легком» (на руках Пречистой Девы Марии), «и потрясутся от лица Его идолы Египетские» (Исаи 19:1). В том, что Младенец–Иисус должен был бежать именно в Египет и затем вернуться оттуда, св. Евангелист видит исполнение пророчества Осии: «Из Египта вызвал Сына Моего» (11:1). У пророка слова эти относятся, собственно, к исходу еврейского народа из Египта, но так как избранный Богом народ еврейский был прообразом истинного первородного и единственного Сына Божия Иисуса Христа, то вывод еврейского народа из Египта послужил прообразом воззвания из Египта же Иисуса Христа. Как отмечает святой Златоуст, в событиях Ветхого Завета все имело значение прообразов, все послужило прообразами событий новозаветных.
Ирод разгневался, когда волхвы не вернулись в Иерусалим, счел себя «поруганным», осмеянным ими. Это привело его в еще большую ярость. Узнав от волхвов, что звезда явилась им больше года назад, он сделал вывод, что Младенец теперь если и старше года, то моложе двух лет, а потому издал жестокий указ избить в Вифлееме и его окрестностях всех младенцев «от двух лет и ниже», в расчете, что в числе их окажется и Иисус Христос. По преданию, убито было 14 000 младенцев, память которых, как мучеников за Христа, св. Церковь празднует ежегодно 29 декабря. Подобная жестокость была совершенно в характере Ирода, о котором, по свидетельству иудейского историка Иосифа Флавия, известно, что он из пустой подозрительности велел задушить свою жену и умертвить трех своих сыновей. Когда об этом доложили Августу, он сказал: «У Ирода лучше быть животным, чем сыном». До сих пор в окрестностях Вифлеема показывают гроты, в которых скрывались матери с младенцами на руках, пытаясь спасти их от воинов Ирода, и где они были умерщвлены вместе со своими детьми. В избиении младенцев св. Евангелист видит исполнение пророчества Иеремии: «Голос слышен в Раме; вопль и горькое рыдание» (Иер. 31:15). В этих словах пророк Иеремия описывает бедствия и скорбь иудейского народа, отводимого в вавилонский плен и собранного предварительно в Раме, в небольшом городке колена Вениаминова, на севере от Иерусалима. Пророк Иеремия, очевидец этого события, изображает его, как плач праматери Рахиль о чадах своих, отводимых на смерть. Св. Матфей видит в этом прообраз действительной гибели чад Рахили, погребенной вблизи Вифлеема. Нет точных данных о том, сколько времени св. семейство прожило в Египте, поскольку неизвестна точная дата Рождества Христова. Но указано ясно и определенно, что св. семейство вернулось в землю Израилеву вскоре же после смерти Ирода, а эта дата может считаться более или менее установленной. Умер Ирод, как свидетельствует Иосиф Флавий, в страшных мучениях в марте или начале апреля 750–го года от основания Рима. Если допустить, что Христос родился 25 декабря 749–го года от о. Р., св. семейство пробыло в Египте около двух месяцев. Если же считать, как некоторые, что Христос родился годом раньше, в 748–м, то можно полагать, что они провели там больше года, и что Богомладенцу было по возвращении из Египта около двух лет. Во всяком случае, Он был еще младенцем, как называет Его Ангел, повелевший Иосифу возвратиться в Израиль. В Израиле Иосиф, видимо, решил поселиться в Вифлееме, где, как ему казалось, должен был воспитываться сын Давидов — будущий Мессия–Христос. Но когда услышал он, что в Иудее воцарился самый худший из сыновей Ирода Архелай, кровожадный и жестокий, подобно отцу, то «убоялся туда идти» и, получив во сне новое откровение, направился в пределы Галилеи, где и поселился в городе Назарет, в котором жил он и прежде, занимаясь ремеслом плотника.
В этом св. Евангелист видит исполнение пророчества о том, что Господь Иисус Христос «Назореем наречется». Такого пророчества, однако, мы не находим в Ветхом Завете. Есть предположение, что это пророчество находилось в книге, потерянной евреями. Другое мнение, что Евангелист не указывает здесь на какое‑либо определенное пророчество, но имеет в виду общий характер всех пророчеств об уничиженном состоянии Христа–Спасителя во время Его земной жизни. Выйти из Назарета значило быть презираемым, униженным, отверженным. С другой стороны, назореями в Ветхом Завете назывались люди, посвятившие себя Богу; быть может, и это было причиной наименования Иисуса Христа Назореем, как высшего носителя назорейских обетов — полного посвящения Себя служению Богу.
Отрочество Иисуса Христа
(Луки 2:40–52).
До выхода Своего на общественное служение человеческому роду Господь Иисус Христос пребывал в безвестности. За этот период времени Евангелист Лука приводит единственный факт из Его жизни. Так как писал он свое Евангелие «по тщательном исследовании всего начала», то надо полагать, что других таких же выдающихся фактов в жизни Господа за этот ранний период не было. Общую характеристику этого периода св. Лука дает нам в таких словах: «Младенец же возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости; и благодать Божия была на Нем». Это и понятно, так как отрок Иисус был не только Богом, но и человеком, и, как человек, подлежал обычным законам человеческого развития. Только по мере развития своего, человеческая мудрость отражала или вмещала в себе всю глубину и полноту Божественного ведения, которой обладал отрок Иисус, как Сын Божий.
И вот, когда отроку Иисусу исполнилось 12 лет, эта Божественная мудрость впервые ярко проявила себя. По закону Моисея (Втор. 16:16), все евреи мужского пола обязаны были три раза в год являться в Иерусалим на праздники Пасхи, Пятидесятницы и Кущей; исключение делалось только для детей больных. Особенно строго требовалось посещение Иерусалима на Пасху. Отрок, достигший 12 лет, становился «Чадом закона»: с этого времени он должен был изучать все требования закона и исполнять его предписания, в частности, ходить в Иерусалим на праздники. Св. Лука говорит, что «родители» Иисуса каждый год ходили в Иерусалим. Тайна рождения Богомладенца оставалась сокровенной: Пресвятая Дева Мария и старец Иосиф не считали нужным и полезным открывать ее; и в глазах жителей Назарета Иосиф был мужем Марии и отцом Иисуса. Евангелист употребляет это выражение применительно к общественному мнению. В другом же месте (3:23) он прямо говорит о том, что Иосифа только считали отцом Иисуса, и, следовательно, на самом деле он не являлся таковым.
Празднование Пасхи продолжалось 8 дней, после чего богомольцы возвращались по домам, обыкновенно группами. Иосиф и Мария не заметили, как отрок Иисус остался в Иерусалиме, полагая, что Он идет где‑то поблизости от них в другой группе, с родственниками или знакомыми. Видя же, что Он долго не присоединяется к ним, они начали искать Его и, не найдя, в тревоге вернулись в Иерусалим, где только через три дня (надо полагать, со дня своего выхода из Иерусалима) нашли Его в храме, сидящего среди учителей, слушающего и вопрошающего их. Это происходило, вероятно, в одном из притворов храма, где раввины собирались, рассуждая друг с другом и с народом, поучая в законе всех желавших слушать их. В этой беседе отрок Иисус уже проявил Свою Божественную мудрость, почему все слушавшие и удивлялись разуму и ответам Его. Богоматерь, высказав Ему их тревогу за Него, называет Иосифа отцом Иисуса, поскольку иначе Она и не могла назвать его, так как в глазах всех Иосиф был отцом. На слова Матери отрок Иисус впервые открывает Свое назначение — исполнить волю пославшего Его и поправляет Мать Свою, указывая, что не Иосиф Его отец, но Бог: «Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» Но ни Мать Иисуса, ни Иосиф не поняли этих слов Его, потому что и им еще не была вполне открыта тайна дела Христа на земле. Однако «Матерь Его сохраняла все слова сии в сердце Своем», — это был особенно памятный для Нее день, когда Сын Ее впервые дал знать о Своем высоком предназначении. Так как еще не настало время общественного служения Иисуса, то Он послушно пошел с ними в Назарет и, как отмечает Евангелист, «был в повиновении у Своих земных родителей», разделяя, вероятно, труды Своего мнимого отца Иосифа, который был плотником. Возрастая, преуспевал Он в мудрости, и для внимательных все яснее становилась особая любовь Божия к Нему, что и привлекало к Нему и любовь людей.
Гилберт Кит Честертон — Еще несколько мыслей о Рождестве из Писатель в газете
Умные люди говорят, что мы, взрослые, не можем радоваться рождеству, как дети. Во всяком случае, так говорит Дж. С. Стрит — один из самых умных людей, пишущих теперь по–английски. Но я не уверен, что умные всегда правы; потому я и решил быть глупым, а теперь уж ничего не поделаешь. Вероятно, по глупости я радуюсь сейчас рождеству больше, чем в детстве. Конечно, дети рады рождеству — они радуются всему, кроме порки, хотя она и способствует усовершенствованию. Дети рады и не–рождеству, я же гневно и яростно презираю это гнусное установление. Ребенок рад новому мячику, который дядя Уильям, похожий на Санта Клауса всем, кроме сияния, сунул ему в чулок. Но если мячика нет, он слепит себе сто мячиков; их подарит ему не рождество, а зима. Говорят, снежки теперь запретили, как все добрые обычаи, и серьезный, преуспевающий делец не удостоится нежданно–негаданно Большой Серебряной Звезды — снежного следа на жилете. В определенном смысле мы вправе сказать, что дети радуются не одному времени года, а всем. Я больше люблю холод, чем жару; мне легче представить рай в снегах, чем в джунглях. Трудно объяснить, в чем тут дело, попробую сказать так: весь год я сам не слишком аккуратен, летом неаккуратно вокруг. Но хотя (по мнению нынешних биологов) мое сформированное наследственностью тело принадлежало в детстве к тому же физическому типу, что и теперь, в немощи, я отчетливо помню, что тогда я кипел свободой и силой в невыносимую жару. По прекрасному обычаю, нас отпускали погулять, когда жара мешала учиться, и я помню, как бывал счастлив, когда, отшвырнув Вергилия, пускался вскачь по лугу. Теперь мои вкусы изменились. Если сейчас каким‑нибудь непостижимым способом меня загонят на луг в жаркий день, я охотно возьму Вергилия, но бегать не стану и надеюсь, что не прослыву педантом.
Вот почему пожилые люди могут радоваться рождеству больше, чем дети. Больше радуются они и Вергилию. Что ни говори о холоде классиков, человек, сказавший, что в сельском доме не боишься ни царя, ни черни [302], понял бы Диккенса. Именно такие чувства понятнее взрослым, чем детям. Взрослые больше любят дом.
Я всегда считал, что Питер Пен[303] ошибся. Он был хороший мальчик, по–детски смелый, но и по–детски трусливый. Ему казалось, что умереть — великолепное приключение; он не понял, что еще смелее остаться жить. Если бы он согласился разделить участь собратьев, он бы открыл, сколько нужного и важного обретаешь, взрослея. Не сломив свою относительную детскую правоту, не узнаешь многих прекрасных вещей. Это единственный довод в пользу родительского авторитета. Мы вправе приказывать детям; начни мы убеждать их, мы бы лишили их детства.
Новая мораль повторяет ошибку Питера Пена. Теперь всякий скажет вам, что пускать корни — бессмысленно, нелепо. Спросите ближайшее дерево, и оно вам ответит, что это не так. Польза от корней есть, имя ей — плод. Неверно, что кочевник свободней крестьянина. Бедуин может нестись на верблюде, взметая пыль, но пыль совсем не свободна. Точно так же не свободен и странник, даже если и он — летит. На верблюде, как и в тюремной камере, не вырастишь капусты. Кстати, верблюды не так уж часто бегают. Большая часть кочующих существ передвигается медленно — нелегко тащить на себе дом. Цыгане и улитки тащат свой дом и едва тащатся сами. Я живу в совсем маленьком доме, но не смог бы таскать его на себе. Говорят, теперь многие живут в автомобилях. Однако, к моей радости, они в них и умирают. Готовя им страшную гибель, судьба карает их за то, что они не вняли опыту собратьев своих, цыган, и сестер улиток. Но чаще всего дом неподвижен. А все, что неподвижно, пускает корни. Корни пускает рождество; корни пускает зрелость. Брак — основа домашней жизни, но представим себе даже холостяка, у которого нет ни жены, ни ребенка. но есть хороший слуга, или садик, или домик, или пес. Сам того не зная, он пустил корни и смутно чувствует, что в его саду есть то, чего нет ни в раю, ни в городском парке. Он узнает то, чего не узнал Питер Пен: простой человеческий дом так же романтичен, как призрачный приют на вершине дерева или таинственно–укромная нора под корнями. А все потому, что он изучил свой дом, тогда как Питер и другие непокорные дети редко это делают. Ребенку положено мечтать о небывалой стране, которая «там, за стеной». Нам, взрослым, приходится думать о мире, который здесь и здесь останется. Вот почему, как мы ни плохи, мы знаем больше, чем дети, о радости рождества.
Гилберт Кит Честертон — Бог в пещере. Из книги "Вечный человек»
Эта книга начинается пещерой; именно с пещерой связывают ученые жизнь первобытного человека, и в пещере нашли древнейшие изображения животных. Вторая половина человеческой истории, подобная новому сотворению мира, тоже начиналась в пещере. И животные были тут, потому что пещера эта служила стойлом для горных жителей у Вифлеема[304]; там и сейчас загоняют скот на ночь в такие ущельица и гроты. Именно здесь, под землей, приютились двое бездомных, когда хозяева переполненных гостиниц захлопнули перед ними двери. Здесь, под самыми ногами прохожих, в погребе мира, родился Иисус Христос. Господь наш тоже был пещерным человеком. Он тоже рисовал странных, пестрых существ на стене мироздания; но Его рисунки обрели жизнь.
Легенды и поэмы, которым нет и не будет конца, повторяют на все лады немыслимый парадокс: руки, создавшие солнце и звезды, не могли дотянуться до тяжелых голов осла и вола[305]. На этом парадоксе, я сказал бы даже, на этой шутке зиждется вся поэзия нашей веры; и, как всякую шутку, ученые ее не замечают. Они скрупулезно растолковывают, сколь невероятно то, что мы сами подчеркиваем с вызовом, даже со смехом; они снисходительно объясняют, сколь дико то, что мы сами зовем немыслимым; они говорят, что это слишком хорошо, чтобы сбыться, — но ведь это сбылось. О контрасте между всемогуществом и детской беспомощностью говорили, пели и кричали тысячи раз в гимнах, колядках, картинках, действах, песнях и проповедях, и нам вряд ли нужен ученый, чтобы мы заметили некую странность. Все же я немного поговорю о ней, потому что она тесно связана с моей темой. В наше время очень любят подчеркивать роль воспитания в жизни, психологии — в воспитании. Нам непрерывно твердят, что первые впечатления формируют характер, и очень беспокоятся, как бы вкус ребенка не был отравлен на всю жизнь плохо раскрашенной игрушкой, нервная система — расшатана неблагозвучной считалкой. Однако нас сочтут тупыми догматиками, если мы скажем, что есть разница между тем, кто воспитан в христианстве, и другими людьми. Всякий католический ребенок знает по картинкам, всякий протестантский ребенок знает по рассказам о немыслимом сочетании понятий; оно поистине становится одним из его первых впечатлений. Эта разница не теологическая, а психологическая, она долговечней и прочней богословских убеждений. Она, как любят говорить ученые, неискоренима. Для любого агностика или атеиста, знавшего в детстве Рождество, хочет он того или нет, связаны на всю жизнь два понятия, которые для большей части человечества весьма далеки друг от друга: ребенок и неведомая сила, которая поддерживает звезды. Инстинктом и воображением он соединит их даже тогда, когда разум его не увидит в этом смысла. Для него всегда будет привкус веры в изображении матери с ребенком, привкус жалости и беззащитности в страшном имени Божием. Но эти понятия связаны не для всех. Они не связаны для китайцев или древних греков, даже таких великих, как Аристотель и Конфуций. Связывать Бога с младенцем ничуть не логичней, чем связывать тяготение с котенком. Для нас они связаны Рождеством, потому что мы — христиане по психологии, если не по убеждению. Это сочетание идей, как теперь говорят, меняет в корне нашу природу. Тот, кто знает это, отличается от незнающего. Я совсем не хочу сказать, что он лучше, — мусульманин или еврей могут быть лучше его. Просто в его гороскопе пересекаются две линии; всемогущество и беспомощность, божественность и детство рифмуются для него, и это созвучие не померкнет от тысяч повторений. Да, в Вифлееме поистине сошлись противоположности.
В пещере было положено начало тому, что придает христианству такую человечность. Если бы людям понадобился образец бесспорного, неиспорченного христианства, они бы, наверное, выбрали Рождество. Но Рождество очевиднейшим образом связано с тем, что считают (никак не пойму, почему) спорным и надуманным, — с поклонением Пречистой Деве. Взрослые моего детства требовали убрать из церквей Ее статуи с Младенцем. После долгих препирательств примирились на том, что отняли у Нее Младенца, — хотя, если рассуждать логически, с их собственной точки зрения, это должно быть еще хуже. Может быть, Мать не так опасна, если Ее обезоружить? Во всяком случае, все это похоже на притчу. Нельзя отделить статую матери от новорожденного ребенка, младенец не может висеть в воздухе, собственно говоря, вообще не может быть статуи младенца. Точно так же не можем мы подумать о Нем, не думая о Матери. В обыкновенной, человеческой жизни мы не можем прийти к новорожденному, не придя тем самым к его матери; мы можем общаться с ним только через мать. Отнимите Христа у Рождества или Рождество у Христа, иначе вам придется смириться с тем, что святые головы — рядом и сияния их почти сливаются, как на старых картинах.
Можно сказать, как ни грубо это звучит, что в тот час, в той складке или трещине серой горы мир был вывернут наизнанку. Раньше благоговейные и удивленные взоры обращались как бы наружу, с этих пор обратились внутрь, к самому маленькому. Бог был вовне, оказался в центре, а центр — бесконечно мал. С этих пор спираль духа центростремительна, а не центробежна. Во многих смыслах наша вера — религия маленьких вещей. Я уже говорил, что Предание — и в книгах, и в картинах, и в легендах — отдало дань парадоксу о Боге в яслях. Наверное, меньше говорилось о Боге в пещере. Как ни странно, о пещере вообще говорили мало. Рождество Христово переносили в любую страну, в любую эпоху, в любой ландшафт и город, подгоняли к самым разным обычаям и вкусам, — и это очень хорошо. Всюду мы видим хлев, но далеко не всюду — пещеру. Некоторые ученые по глупости нашли противоречие между преданием о яслях и преданием о пещере, чем доказали, что не были в Палестине. Им мерещится различие там, где его нет, но они не видят его там, где оно есть. Когда я читаю, например, что Христос вышел из пещеры, как Митра из скалы, мне кажется, что это пародия на сравнительное изучение религий. В каждом предании, даже ложном, есть суть, есть самое главное. Предание о божестве, появляющемся, как Паллада, в расцвете сил, без матери, без детства, по сути своей не похоже на рассказ о Боге, родившемся как самый простой ребенок и совершенно зависевшем от Матери. Мы можем отдать предпочтение любому из этих преданий, но не можем отрицать, что они — разные. Отождествлять их из‑за того, что в обоих есть скала, так же нелепо, как приравнивать потоп к Крещению, потому что и там и здесь есть вода. Миф Рождество или тайна, пещера играет в нем совсем особую роль — она говорит о том, что Бог наш был бездомным изгоем. Однако о пещере вспоминают реже, чем о других атрибутах Рождества.
Причина проста и связана с самой природой возникшего тогда мира. Нелегко увидеть и описать новое измерение. Христос не только родился на земле — Он родился под землей. Первое действие божественной трагедии развертывалось не выше зрителя, а ниже, на темной потаенной сцене. Почти невозможно выразить средствами искусства одновременные действия на разных уровнях бытия. Что‑то подобное могли изобразить в средние века; но чем больше узнавали художники о реализме и перспективе, тем труднее им становилось изобразить ангелов в небе, пастухов на холмах, сияние в самом холме. Может быть, к этому ближе всего подошли средневековые гильдии, которые возили по улицам вертеп в три этажа, где наверху было небо, внизу ад, а посредине — земля. Но в вифлеемском парадоксе внизу было небо.
В этом одном — дух мятежа, дух перевернутого мира. Трудно выразить или описать заново, как изменила саму идею закона и отношение к отверженным мысль о Боге, рожденном вне общества. Поистине после этого не могло быть рабов. Могли быть и были люди, носящие этот ярлык, пока Церковь не окрепла настолько, чтобы его снять, но уже не могло быть язычески спокойного отношения к рабству. Личность стала ценной в том особом смысле, в каком не может быть ценным орудие, и человек не мог более быть орудием, во всяком случае — для человека. Эту народную, демократическую сторону Рождества предание справедливо связывает с пастухами — крестьянами, которые запросто беседовали с Владычицей небес. Но с пастухами связано не только это, с ними связано и другое — то самое, о чем я говорил раньше и что замечали нечасто.
Люди из народа — такие, как пастухи, — везде и повсюду создавали мифы. Это они испытывали прежде всех не тягу к философии или сатанизму, а ту потребность, о которой мы говорили, — потребность в образах, приключениях, фантазии, в сказках, подобных поискам, в соблазнительном, даже мучительном сходстве природы с человеком, в таинственной значимости времен года и определенных мест. Они прекрасно поняли, что луг или лес мертвы без повести, а повесть — без героя. Но сухая разумность уже покушалась на неразумные сокровища крестьян, точно так же как рабовладение покушалось на их дома и земли. Крестьянские сообщества заволакивал сумрак скорби, когда несколько пастухов нашли то, что искали. Повсюду, кроме этого места, Аркадия увядала. Умер великий Пан, и пастухи разбрелись, как овцы. Но, хотя никто об этом не ведал, близился час свершения. Хотя никто об этом не слышал, далеко, в диких горах, кто‑то закричал от радости на неведомом языке. Пастухи обрели Пастыря.
То, что они нашли, было очень похоже на то, что они искали. Народ ошибался во многом, но он не ошибался, когда верил, что у святыни есть дом, а божеству ведомы границы пространства и времени. Дикарь, создавший нелепейшие мифы о спрятанном в коробочке солнце или о спасенном боге, которого подменили камнем, ближе к тайне пещеры, чем города Средиземноморья, примирившиеся с холодными отвлеченностями. Он понял бы лучше, что случилось в мире, чем те, в чьих руках становилась все тоньше и тоньше нить Платонова идеализма или Пифагоровой мистики. Пастухи нашли не Академию и не совершенную республику[306]. Они нашли наяву свой сон. С этого часа в мире не может быть мифов; ведь мифотворчество — это поиски.
Все мы знаем, что народ в рождественских мираклях и песнях одевал пастухов в костюмы своей страны и представлял Вифлеем своей родной деревней. Большинство из нас понимает, как это точно, мудро и тонко, как много здесь христианского, католического чутья. Многие видели грубый деревенский Вифлеем, но мало кто помнит, каким он был у тех, чье искусство кажется нам искусственным. Боюсь, в наше время не всем понравится, что во времена классицизма актеры и поэты одевали пастухов пастушками Вергилия. Но и они были правы. Превращая Рождество в латинскую эклогу, они нащупали одну из самых важных связей человеческой истории. Мы уже говорили, что Вергилий воплотил дух здорового язычества, победившего нездоровое язычество человеческих жертв. Но даже его здравая добродетель заболела тяжелой болезнью, и спасти ее могла только находка пастухов. Если мир устал от безумия, его может спасти лишь здравомыслие. Но он устал от здравомыслия; что же могло излечить его, если не то, что излечило? Не так уж нелепо представлять себе рождественскую радость аркадских пастушков. В одной из эклог Вергилия принято видеть пророчество о Рождестве[307]. Но и по другим эклогам, по самой интонации великого поэта мы чувствуем: его бы обрадовало то, что случилось в Вифлееме. В строке «Incipe, parve puer, risu cognoscere matrem» звучит что‑то большее, чем нежность Италии. Аркадские пастушки нашли бы в этой пещере все то, что было хорошего в последних преданиях латинян; только вместо куклы, сторожащей и скрепляющей семью, они обрели бы родившегося в семье Бога. И они, и все мифотворцы смело могли радоваться: здесь сбылось не только все мистическое, но и все вещественное в мифах. У мифологии много грехов, но она весома и телесна, как Воплощение. Теперь она могла бы воскликнуть: «Мы видели Бога, и Бог нас видел!» Античные пастушки могли плясать на холмах, посмеиваясь над философами. Однако и философы слышали.
Я не перестану удивляться старой повести о том, как, увенчанные величием царей, облаченные тайной магов, они пришли сюда из восточных стран. Истина, называемая преданием, мудро подарила им безвестность, и они остались для нас таинственными, как их прекрасные имена Мельхиор, Каспар, Бальтазар[308]. С ними пришел весь мир учености, считавшей звезды в Халдее, созерцавшей солнце в Персии; и мы не ошибемся, приписав им любопытство — перводвигатель ученых. Они могли бы воплощать тот же идеал, если бы звались Конфуцием, Пифагором, Платоном; они были из тех, кто ищет не сказки, но истины. Их жажда истины была жаждой Бога, и они тоже получили свое. Для философов, как и для мифотворцев, Вифлеем восполнил неполное.
Самые мудрые могли бы прийти туда, как и пришли волхвы, и подтвердить то, что было истинного в их учениях, правильного — в их раздумьях. Конфуций нашел бы здесь новые основания семьи, Будда увидел бы отречение от звезд, а не от алмазов — от Божеского, а не от царского сана. Мудрецы имели бы или обрели бы право сказать, что в их учениях есть истина. Но они пришли бы сюда учиться. Они пришли бы пополнить свои учения тем, о чем и не думали; уравновесить свой несовершенный мир тем, против чего, быть может, возражали. Будда явился бы из безличного рая поклониться Личности. Конфуций оставил бы поклонение предкам, чтобы поклониться Младенцу.
Мы должны понять, что новая Вселенная оказалась вместительнее старой. В этом смысле возникновение христианства шире сотворения мира — того мира, что был до Христа. Христианский мир включает и то, что уже было, и то, чего не было раньше. Хороший пример — китайское почитание старших. Никто не усомнится, что разумное почтение к родителям входит в Завет, по которому Сам Бог подчинялся в детстве родителям, «был в повиновении у них»[309]. Но и они подчинялись Ему, этого не найдешь у китайцев. Младенец Христос не похож на младенца Конфуция — в нашем мистическом чувстве Он останется младенцем навсегда. И я не знаю, что бы делал Конфуций с деревянным младенцем, если бы он ожил в его руках, как ожил он в руках святого Франциска[310].
В Церкви есть то, чего нет в мире. Мир сам по себе не может обеспечить нас всем. Любая другая система узка и ущербна по сравнению с Церковью; это не пустая похвальба, это — реальность. Найдем ли мы поклонение Младенцу у стоиков или сторонников Конфуция? Найдем ли у мусульман Марию — Мать, не знавшую мужа и славнейшую серафим? Найдем ли у тибетских монахов архистратига Михаила[311], воплотившего для каждого воина честь меча? Святой Фома Аквинат привел в систему всю ученость и разумность, и даже рациональность христианства. Аристотель тоже достиг вершин разума, однако Аквинат мог понять самые сложные доводы Аристотеля, но Аристотель вряд ли бы понял мистические отступления Фомы. Даже если вы не сочтете христианского философа более великим, чем языческий, вам придется признать его более широким. То же самое относится и к любой философии, ереси, движению. Что бы делал трубадур Франциск среди кальвинистов[312] или утилитаристов[313] Манчестерской школы[314]? Но Боссюэ[315] и Паскаль[316] не уступали в строгой рассудительности ни кальвинистам, ни утилитаристам. Что делала бы Жанна д'Арк среди квакеров[317], духоборов, толстовцев[318]? Но многие наши святые отдали жизнь, проповедуя мир и предотвращая брань. Как ни бьются над этим современные синкретисты, им не удается создать ничего, что было бы шире Церкви. Всякий раз они просто выбрасывают что‑нибудь не из Церкви, а из жизни: знамя, или харчевню, или детскую книжку про рыцарей, или плетень в конце поля. Теософы строят пантеон — но это пантеон для пантеистов. Они созывают парламент вер, думая объединить всех людей, — и объединяют всех умников. Такой самый пантеон был построен у Средиземного моря почти две тысячи лет тому назад, и христианам предложили поставить Христа бок о бок с Юпитером, Митрой, Озирисом, Аттисом, Аммоном. Они отказались, и переломилась история. Если бы они согласились, и они, и весь мир попали бы в ту тепло–холодную мутную жидкость, в которой уже растворялись мифы и мистерии. Но они отказались — и мир спасся. Мы не поймем, что такое Церковь и почему с давних пор так звенит ее голос, если не поймем, что однажды мир чуть не погиб от широты взглядов и братства всех вер.
Для нас очень важно, что волхвы — мудрецы и мистики — искали нового и нашли то, чего не искали. Ощущение неожиданности живет до сих пор в предании о Рождестве и даже в каждом рождественском празднике. Находка волхвов — как научное открытие. Для других участников этого действа — для ангелов, для Матери, для пастухов и для воинов Ирода[319] — все было, наверное, проще и сверхъестественнее, трогательней и грубее. Но что искали мудрецы, как не мудрость? Мудрецам нужен свет разума, и они увидели свет. Они увидели, что мудрость церкви объемлет все, а мудрость мудрецов — не все. Если бы Платон, Пифагор и Аристотель постояли хоть минуту в свете, который шел из маленькой пещеры, они бы поняли, что свет их собственных учений — полумрак. Я далеко не уверен, что они об этом не догадывались. Философия, как и мифология, была похожа на поиски. Именно потому волхвы так таинственны и величавы. Они нашли и открыли, что религия — шире философии и что в маленькой пещере уместилась вся широта религии. Вот почему нас так поражает все, что случилось в пещере. Когда мы читаем или думаем об этом, наши чувства по–детски просты, наши мысли — бесконечно сложны, и мудрость не поможет нам свести концы с концами, если Младенец — Отец, а Мать — Ребенок.
Мифология пришла с пастухами, философия — с волхвами. Но нельзя забывать о третьей стихии — о ней никогда не забывает наша вера и никогда не примиряется с ней. В первых сценах присутствовал враг, испоганивший мифы развратом и обративший мудрость в неверие. Сейчас он отвечал на прямой вызов и сам действовал прямо, а как он действует, мы уже видели. Говоря о сознательном бесопоклонстве, я рассказывал, как ненавидели детей, как приносили людей в жертву, и меньше сказал о том, как культ зла подтачивал исподволь здоровое язычество, отравлял непристойностью поэзию и обращал в безумие царственную спесь. В вифлеемском действе проявились и прямое, и косвенное его влияние. Правитель, подчиняющийся Риму, возможно, одетый, как римлянин, и живущий по римскому обычаю, почувствовал в этот час, что из глубин его души поднимаются странные страсти. Все мы знаем о том, как Ирод, встревоженный слухами о сопернике, припомнил жестокости азиатских деспотов и приказал перебить всех детей. Каждый знает об этом; но не каждый заметил, как тесно связано это с историей удивительных человеческих верований. Не каждый заметил, как знаменательна эта бойня рядом с коринфскими колоннами и римскими плитами порабощенного мира, покрытого лоском цивилизации. Когда темная страсть обуяла Ирода, провидец узрел бы за его плечом огромный мрачный призрак, страшную морду Молоха, ожидающего последней жертвы от правителя из Симова рода[320]. На первом пиру христианства на свой собственный лад пировали и бесы.
Если мы забудем об этом, мы не поймем не только сути христианства, но и сути Рождества. Для нас Рождество едино и по–детски просто. Однако, как и все в христианстве, оно и очень сложно. В нем есть и смирение, и веселье, и благодарность, и мистический трепет, и, кроме всего этого, бдение и беда. Это не только праздник, миротворцев, как не только праздник весельчаков. Рождество не больше похоже на индийскую мирную конференцию, чем на скандинавский зимний пир. В нем есть вызов, тот самый, из‑за которого звон колоколов так похож на залп победы. Неописуемый дух, который мы зовем рождественским, — словно дым взрыва, прогремевшего в холмах Иудеи почти две тысячи лет назад. Мы и сейчас узнаем его безошибочно, и он слишком неповторим, чтобы определить его словом «мир». По самой своей природе радость в пещере подобна ликованию в крепости или в тайном пристанище изгоя. Здесь прятались от врага, а враг уже ступал по каменным складкам, нависшим над ними, как небо; копыта Иродовых коней уже гремели над головой Спасителя. Скажу больше: ясли подобны передовому посту лазутчика, который смотрит, притаившись, на вражескую землю. Под башни и дворцы подведен подкоп. Недаром чувствовал царь Ирод, что под ним разверзлась земля.
Наверное, это самая тайная из тайн рождественской пещеры. Люди ищут под землею ад, здесь под землею — небо. Мир перевернулся; с этих пор все великое может действовать только снизу. Король может вернуть корону только мятежом. Церковь, особенно вначале, была не столько властью, сколько мятежом против князя мира сего. Оптимистов, отождествляющих усовершенствование с удобством, немало раздражает мысль о том, что мы в свое время попали под власть узурпатора. Но именно из‑за того, что опасность вполне реальна, Благая Весть стала поистине благой и новой. Олимп неподвижным облаком стоял в небе, мудрость восседала на престоле, когда Христос родился в пещере, а христианство — в катакомбах.
Они прятались под землей — вот он снова, странный и мятежный дух: нашу веру и презирают, и боятся. Пещера — только нора, в которую может забиться всякий сброд; но в ней — сокровище, которое не могут отыскать тираны. Святое Семейство укрылось здесь, потому что хозяин постоялого двора о нем не вспомнил и потому что о нем не забыл царь. То же самое мы вправе сказать и о первых христианах. Их боялись, когда они еще ничего не значили, во всяком случае — ничего не могли. Тихо, почти тайно они бросили вызов; они вышли из‑под земли, чтобы сокрушить землю и небо. Они не собирались разрушать громады из мрамора и золота — они смотрели сквозь них, как сквозь стекло. Христиан обвиняли в том, что они подожгли Рим[321]; но клеветники ближе к сути христианства, чем те, кто считает его каким‑то этическим обществом, которое немножко мучили за прописные истины или недолюбливали за безответность.
Ирод играет немалую роль в Вифлеемском действе: из‑за его угрозы мы узнаем, что Церковь гонима с самого начала и борется за свою жизнь. Многим покажется, что это как‑то несозвучно Рождеству — но именно так звучат рождественские колокола. Многие считают, что самая мысль о крестовом походе позорит крест — что ж, значит, он опозорен с колыбели. Сейчас я не собираюсь вести отвлеченные споры о том, нравственно ли бороться. Я просто хочу показать, какие понятия входят в нашу веру, и заметить, что все они приняли четкую форму уже в рождественском действе. Их три, в обычной жизни они глубоко различны, только христианство может их связать. Во–первых, человеку нужно, чтобы небо было определенным и даже уютным, как дом. Поэты и язычники, творя свои мифы, пытались рассказать нам, что бог может обитать в этом, вот этом мифе, что волшебное царство — реальная страна, а возвращение призрака может воскресить тело. Сейчас я говорю не о том, что рационалисты не желали считаться с этой жаждой; я говорю лишь о том, что язычники не могли жить, пока ее не удовлетворят. В истории Вифлеема и позже Иерусалима этого духа не меньше, чем в истории Делоса и Дельфов[322], но им и не пахнет во Вселенной Лукреция и Герберта Спенсера[323]. Во–вторых, наша философия шире всех других философий, бесконечно шире учения Спенсера и даже Лукреция. Христианство смотрит на мир через тысячу окон, а древние стоики или наши агностики — через одно. Оно смотрит на жизнь глазами самых разных людей. У него найдется ключ для всех настроений, для всех человеческих типов, ему ведомы тайны психики, бездны зла, оно умеет отличать ложное чудо от истинного, а его тонкость, такт, воображение — многообразны, как реальная жизнь, которую не охватишь заунывными или бодрыми трюизмами древней и новой этики. Многое накопилось в нем со времен Аквината, но и святому Фоме было бы тесно в мире Конфуция или Конта. И наконец, в–третьих, наша вера не только вещественней поэзии и вместительней философии — в ней есть еще и вызов, есть борьба. Она достаточно широка, чтобы принять любую истину, но не примет заблуждения. Любой человек любым оружием может бороться с нею и за нее; она старается как можно лучше узнать и понять то, против чего борется; но никогда не забывает, что ведет борьбу. Она возвещает мир на земле, но всегда помнит, что была война в небесах.
Эту троицу истин воплотили в рождественском действе пастухи, волхвы и царь, воевавший против младенцев. Просто неверно, что в других религиях и философиях есть это все; нельзя даже сказать, что они на это претендуют. Буддизм, может быть, не менее мистичен, но он и не хочет стать таким же воинственным. Ислам воинствен, но он и не думает стать таким же тонким и возвышенным. Конфуцианство удовлетворяет потребность мудрых в разумности и порядке, но оно и не собиралось удовлетворять тоску по чуду и тайне, по святости конкретных вещей. Ни один языческий миф или философская притча не трогают нас так сильно, как само слово «Вифлеем». Ни один рассказ о рождении бога или детских годах мудреца не стал Рождеством и даже не похож на него. Он всегда или слишком холоден, или слишком фриволен, или слишком разумен, или груб, или утончен. Слушая его или читая, никто из нас, чтобы он ни думал, не ощущает, что пришел домой. Мы можем восхищаться его красотой, или глубиной, или чем‑нибудь еще, но не всем сразу. В том‑то и дело, что предание о Рождестве, в отличие от всех преданий, не обращает наши мысли и чувства к величию — к тем исключительным, особенным созданиям, которые зовутся богами и героями, пусть даже самого возвышенного и здравого толка. Оно не гонит нас куда‑то вдаль, на край света. Скорее можно сказать, что оно возникает изнутри, встает из тайников сознания; так трогают нас маленькие вещи или тихие добродетели бедных. Мы находим забытую комнату в глубине нашего дома, открываем дверь — и видим свет; откапываем что‑то в глубине сердца — и попадаем в край добра. Сложено это не из того, что мир назвал бы крепким; вернее, крепость в легкости, в невесомости, все это было в нас, но вдруг мимолетное чувство стало вечным. Это было минутной слабостью, а стало силой и спасением. Несмелая речь и забытое слово окрепли навек, когда волхвы вернулись в дальние страны и умолкли шаги пастухов, а под слоями тьмы и камня осталось то, что человечней человечности.
Александр Шмеман — Рождественское Богослужение в Православной Церкви
Рождественский цикл
Празднование Рождества Христова (25 декабря) начинается с подготовительного периода. За сорок дней до празднования события рождения нашего Господа мы начинаем Рождественский пост, очищая душу и тело для того, чтобы должным образом войти в праздник и участвовать в великой духовной реальности Христова пришествия. Время поста не представляет собой особого литургического периода, подобно Великому посту; Рождественский пост имеет скорее «аскетическую», чем «литургическую» природу. Однако, период Рождественского поста отражается в церковной жизни рядом литургических особенностей, которые указывают на грядущий праздник.
Тема приближающегося Рождества в богослужениях сорокадневного подготовительного периода появляется постепенно. В начале поста — 15 ноября — ни в одном из песнопений еще не упоминается о Рождестве, затем, пять дней спустя, накануне празднования Введения во храм Пресвятой Богородицы, в девяти ирмосах рождественского канона мы слышим первое извещение о приближающемся событии: «Христос раждается, славите!»
С этими словами что‑то изменяется в нашей жизни, в самом воздухе, которым мы дышим, во всем строе церковной жизни. Мы как будто чувствуем где‑то вдали первый свет самой великой радости из всех возможных — пришествия Бога в Свой мир! Церковь возвещает таким образом приход Христа, воплощение Бога, Его вхождение в мир для спасения мира. Далее, в два воскресенья перед Рождеством, Церковь вспоминает Праотцев и Отцев: пророков и святых Ветхого Завета, которые подготовили пришествие Христа, претворив историю в ожидание спасения и восстановления человечества Богом. Наконец, 20 декабря Церковь начинает предпразднство Рождества, литургическая структура которого подобна Страстной седмице перед Пасхой — потому что с рождения Сына Божия в виде Младенца началось Его спасительное служение ради нашего спасения, которое далее приведет к завершающей крестной жертве.
Навечерие
24 декабря, в Навечерие Рождества, совершаются следующие богослужения:
1) Часы,
2) Вечерня и
3) Божественная литургия св. Василия Великого.
Появляясь в конце предпразднства и всего поста в целом, Часы соединяют в себе все темы праздника для того, чтобы торжественно возвестить их в последний раз. В специальных для каждого Часа псалмах, гимнах и библейских чтениях провозглашается радость и сила Христова пришествия. Это — последнее размышление о вселенском значении Рождества, о решающих и радикальных переменах, которые оно принесло всему творению.
Вечерня, которая обычно следует за часами, непосредственно начинает празднование, потому что, как мы знаем, литургический день начинается с вечера. Тон праздника задается пятью стихирами на «Господи воззвах…» Они — поистине взрыв радости о даре Христова воплощения, которое совершилось ныне. Восемь библейских чтений показывают, что Христос явился исполнением всех пророчеств, что Его Царство — Царство «всех веков», что вся человеческая история обретает в Нем свой смысл, а центром Его прихода в мир была вся вселенная.
Литургия св. Василия Великого, которая следует за Вечерней, в прошлом была крещальной литургией, за которой катехумены (готовящиеся ко Крещению) принимали Крещение, Миропомазание и становились членами Церкви — Тела Христова. Двойная радость праздника — для новокрещеных и прочих членов Церкви — выражена в прокимне дня:
Сын Мой еси Ты, Аз днесь родих Тя. Проси от Мене, и дам Ти языки достояние Твое, и одержание Твое концы земли.
В конце службы священник выносит на середину храма зажженную свечу и в окружении прихожан запевает тропарь и кондак праздника:
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет разума.
В нем бо звездам служащии звездою учахуся
Тебе кланятися, Солнцу правды,
И Тебе ведети с высоты Востока.
Господи, слава Тебе!
Всенощное бдение и Литургия
Поскольку праздничная Вечерня уже была отслужена, Всенощное бдение начинается с Великого повечерия и радостного возгласа пророка Исаии: «С нами Бог!» Утреня совершается по чину великих праздников. На ней впервые полностью поется канон «Христос раждается…» — один из самых красивых канонов в православном богослужении. Во время пения канона верующие прикладываются к иконе Рождества Христова. Далее следуют стихиры на Хвалитех, в которых радостно соединяется вся праздничная тематика:
Веселитеся, праведнии,
Небеса, радуйтеся,
Взыграйте, горы, Христу рождшуся!
Дева сидит, херувимом подобящися,
Носящи в недрех Бога Слова воплощенна;
Пастырие Рожденному дивятся,
Волсви Владыце дары приносят,
Ангели воспевающе глаголют:
Непостижиме Господи, слава Тебе!
Заключает празднование Рождества Христова непосредственно Литургия дня с ее праздничными антифонами, которые возвещают:
Жезл силы послет Ти Господь от Сиона, и господствуй посреде врагов Твоих. С Тобою начало в день силы Твоея во светлостех святых Твоих.
Попразднство
На следующий день совершается празднование Собора Пресвятой Богородицы. Соединяя рождественские гимны с песнопениями, прославляющими Матерь Божию, Церковь указывает на Марию как на того человека, благодаря которому стало возможным Боговоплощение. Человечество Христа — конкретно и исторически — есть то человечество, которое Он воспринял от Марии. Его Тело — это прежде всего Ее тело, Его жизнь — это Ее жизнь. Праздник Собора Пресвятой Богородицы, вероятно, является в христианской традиции наиболее древним праздником в честь Девы Марии, началом Ее церковного почитания.
Шесть дней попразднства продолжаются до 31 декабря и завершают рождественский период. В течение этих дней на богослужениях Церковь повторяет гимны и песнопения, прославляющие воплощение Христа, напоминая, что источник и основание нашего спасения можно отыскать только в Том, Кто, будучи предвечным Богом, ради нас пришел в мир и родился как маленький Младенец.
***
Перевод с английского священника Андрея Дудченко, 2001.
Оригинальный текст в издании:
The Services of Christmas: The Nativity of Our Lord Jesus Christ, David Anderson and John Erickson, Dept of Religious Education, Orthodox Church in America, Syosset, New York, 1981.
Александр Шмеман — Преодоление язычества
В Евангелии не указана точная дата рождения Иисуса Христа. Не указано даже время года, и судя по тому, что в евангельском повествовании говорится о пастухах, пасущих ночное стадо, можно подумать, что событие это произошло летом. Отсюда вопрос: откуда и как возникла христианская дата Рождества — 25 декабря[324]? Вопрос этот — не праздное любопытство. Отвечая на него, мы узнаём нечто и о сущности самой христианской веры, точнее — о понимании христианами своего отношения к внешнему, то есть Христа еще не знающему, в Него еще не верящему миру.
Дело в том, что одновременно с распространением в начале нашей эры христианства происходило в греко–римском мире столь же быстрое распространение последней большой языческой религии — культа солнца. В семидесятых годах III века римский император Аврелиан сделал даже эту религию солнца официальной религией всей Римской империи. Она прославляла солнце как источник жизни и потому — как высшую божественную силу. Как и всё язычество, это было обожествлением природы, природных живоносных сил. Главным же праздником религии солнца были дни так называемого зимнего солнцестояния, то есть последние дни декабря, когда после наибольшего отдаления земли от солнца снова начинается наше приближение к нему, и соответственно — возрастание тепла и света, приближение к весеннему воскресению природы и торжеству жизни над зимним умиранием. Астрономических законов вращения земли вокруг солнца, конечно, не знали еще люди той эпохи. Для них эта победа света над тьмой, это воскресение природы было божественным чудом. А в центре чуда — солнце источник света, источник жизни. Культ солнца и стал последней великой религией приговоренного уже к смерти язычества, а праздник зимнего солнцестояния в декабре — последним большим языческим праздником. Поэтому именно этот культ был для христиан главным противником и соперником, именно он дал христианству последний бой.
В начале IV века римский император Константин, сам бывший сначала солнцепоклонником, обратился в христианство. Кончилась эпоха гонений, христианская Церковь получила возможность открыто и беспрепятственно устраивать свою жизнь, строить храмы и, главное, проповедовать свободно свою веру. По вычислениям историков, в момент обращения Константина в христианство христиане составляли не больше 10 процентов всего населения империи, причем принадлежали они почти целиком к городскому населению. Слой земледельческий был почти не затронут христианством. И стало необходимо проповедь о Христе как о Спасителе донести до этих 90 процентов, обратить их к новой вере. А для этого нужно было победить язычество, и не внешними, принудительными мерами, а изнутри, то есть явив человеку не только превосходство христианства над язычеством, но и заключенную в нём универсальную и спасительную истину.
Главным методом обращения и стало использование христианами самих языческих верований, их как бы «сублимация» — их очищение и наполнение христианским смыслом. В декабре язычники праздновали рождение, рождество солнца. И вот в этот день стали христиане праздновать рождество Иисуса Христа, праздновать его как рождение подлинного, духовного солнца, вхождение в мир подлинного, духовного света… Ведь вот, даже и сейчас в день Рождества Христова в главном песнопении этого праздника мы слышим: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссияло миру свет разума… научил нас кланяться Тебе, Солнцу правды…» Как видим, христианство приняло привычную для язычников, для всей дохристианской культуры тему солнца как света и жизни и ее сделало раскрытием веры своей во Христа. «Вы верите в солнце, — как бы сказала Церковь миру, — но ведь само это природное, физическое солнце — символ, отблеск, орудие другого, высшего, духовного, Божественного Солнца — и в Нём жизнь, свет, победа… Вы прославляете рождение солнца физического — мы зовем вас прославлять пришествие в мир Божественного Солнца, зовем вас от физического, видимого возвести ваш ум к духовному и невидимому».
Так праздник Рождества Христова стал как бы исполнением того, что праздновало язычество: праздником события, завершающего, исполняющего чаяния, ожидания, верования всех людей. Всему тому, что вкладывал человек в свое поклонение солнцу: вере человека в смысл мира, в его светоносность, в его разумность и божественность — всему этому христианство как бы дало имя — Христос. Так возник праздник Рождества Христова, как одновременно и увенчание всех человеческих предчувствий и чаяний, всей неистребимой в человеке жажды смысла и добра, и в то же время — как начало новой религиозной эпохи. Эпохи уже не обожествления природы и ее слепых сил, а поклонения Тому, Кто над природой, хотя и отражен в ней. Кто — Сам источник всей жизни, содержание ее и цель. Так изнутри было преодолено язычество, то есть поклонение твари, а не Творцу, так освобожден был человек от порабощения миру и природе приятием от Христа «света разума».
Филип Янси — Рождение: визит на планету. Из книги "Иисус, Которого я не знал»
Всемогущий Бог, некогда восседавший На троне в своей величественной мантии, Стал светом, и в один из дней Нагим спустился в мир спасать своих детей.
Джордж Херберт
Разбирая кипу открыток, пришедших нам на последнее Рождество, я замечаю, что все эти символы уже запечатлелись в нашем мозгу В подавляющем большинстве случаев это пейзажные сцены, на которых городки Новой Англии, занесенные снегом, как правило, изображены с запряженными в сани лошадьми. На других открытках резвятся животные: не только северные олени, но и бурундуки, еноты, птицы и привлекательные серые мышки. На одной из открыток изображен африканский лев, своей широченной передней лапой ласково обнимающий ягненка.
К ангелам в последние годы с бешеной скоростью возвращается популярность, Hallmark и American Greetings не обходятся теперь без выдающихся изображений этих существ, с почему‑то скромным и застенчивым взглядом — совсем не тех созданий, которым приходилось начинать разговор со слов «Не бойся!» Открытки, целиком посвященные религиозной тематике (их заметно меньше), уделяют все свое внимание Святому Семейству, и вы можете, даже бросив на них беглый взгляд, определить, что эти люди не похожи на остальных. Они кажутся спокойными и безмятежными. Яркие золотые нимбы, похожие на короны из другого мира, парят над их головами.
Внутри эти открытки полны подчеркнуто светлых слов, таких как любовь, доброжелательность, радость, счастье и душевное тепло. Мне кажется, это здорово, что мы удостаиваем священный праздник таких домашних сантиментов. И все же, когда я обращаюсь к описанию первого Рождества, приведенному в Евангелии, мне видится это в совсем других тонах, и я чувствую, как созданное мной рушится.
Я вспоминаю один эпизод из телевизионного шоу «Тридцать три мелочи», в котором Хоуп, христианка, спорит со своим мужем, евреем по имени Майкл, по поводу праздников. «Что тебя так волнует этот праздник ханука? — спрашивает она. Неужели ты действительно веришь в горстку евреев, выстоявших против целой армии благодаря тому, что в их светильниках чудесным образом не иссякало масло?»
Майкл взорвался: «Ты думаешь, в Рождестве больше смысла? Может быть, ты веришь в то, что ангел явился девочке–подростку, которая потом забеременела без всякого секса и, приехав верхом в Вифлеем, провела там одну ночь в сарае и родила ребенка, которому суждено было стать Спасителем мира?»
Откровенно говоря, недоверчивость Майкла, как мне кажется, близка тому, что я прочитал в Евангелиях. Мария и Иосиф вынуждены переносить позор и насмешки со стороны семьи и соседей, которые относятся к произошедшему, скажем, как Майкл («Может быть, ты веришь в то, что ангел явился…»).
Даже те, кто верит в сверхъестественность произошедших событий, признают, что за ними следуют большие несчастья: старый дядюшка молится за спасение «от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас»; Симеон мрачно предупреждает деву Марию о том, что «тебе самой оружие пройдет душу»; в благодарственном молебне, который читает Мария, упоминаются низвергнутые правители и потерпевшие крах гордецы.
Вопреки тому, что пропагандируют открытки, Рождество не сделало жизнь на планете Земля сентиментальным царством любви. Вот что я, приблизительно, ощущаю, когда приходит Рождество, и я обращаюсь от оптимизма рождественских открыток к непреклонности Евангелия.
На рождественских сувенирах семья Иисуса изображается в виде фигурок, выгравированных на золотой фольге, где кроткая Мария получает Благую Весть как особое благословение. Но это совершенно не похоже на то, как Лука рассказывает эту историю. Мария, «увидев его (ангела), смутилась от слов его», а когда ангел произнес возвышенные слова о Сыне Всевышнего, царству которого не будет конца, Марии приходит в голову весьма земная мысль: «Как будет это, когда я мужа не знаю?»
Однажды одна молодая незамужняя девушка, занимавшаяся юриспруденцией, по имени Синтия, смело явилась в мою церковь в Чикаго и покаялась в грехе, о котором мы уже знали: мы каждое воскресение наблюдали, как ее непоседа сын бегал по церкви. Синтия прошла тяжелый путь женщины, родившей ребенка вне брака и заботившейся о нем после того, как его отец решил сбежать из города. Грех Синтии был не более тяжким, чем многие другие, однако он имел серьезные последствия. Она не могла скрыть результат одного единственного страстного порыва, который в течение нескольких месяцев ей приходилось терпеть в своей утробе, пока не появился ребенок, изменивший каждый час ее последующей жизни. Неудивительно, что еврейская девушка Мария была сильно напугана: ее ожидали такие же перспективы, только без страстного порыва.
Сегодня в Соединенных Штатах, где каждый год миллионы молодых девушек беременеют вне брака, ситуация, в которую попала Мария, несомненно, уже не столь сложна, но в строгом еврейском обществе первого века нашей эры новость, которую сообщил ангел, не могла быть особенно доброй. По закону, обрученную женщину, которая забеременела от любовника, забивали камнями.
Матфей повествует об Иосифе, который принимает великодушное решение развестись с Марией, не вынося это на суд общественности, но появляется ангел, чтобы рассеять его заблуждение по поводу измены. Лука рассказывает о трепещущей от страха Марии, которая поспешила к единственному человеку, способному понять, что ей пришлось пережить: к своей родственнице, Елисавете, которая чудесным образом забеременела в старости, также после ангельского благовещения. Елисавета поверила Марии и разделила ее радость, и все же эта сцена отчетливо демонстрирует разницу между двумя женщинами: вся округа говорит об исцелении утробы Елисаветы, тогда как Мария вынуждена скрывать позор ее собственного чуда.
Через несколько месяцев рождение Иоанна Крестителя вызывает всеобщее ликование, в котором участвуют повивальные бабки, любящие родственники и традиционный хор из местных жителей, празднующие появление на свет еврейского мальчика. Шесть месяцев спустя родился Иисус, вдали от дома, без повивальных бабок, родственников и деревенского хора. Для Римской переписи населения достаточно было присутствия главы семьи; не потому ли Иосиф повез свою беременную жену в Вифлеем, что он хотел избавить ее от бесчестия, которое бы пало на ее голову после рождения ребенка в родной деревне?
К. С. Льюис написал о божественном замысле: «Повествование заостряется все больше и больше, пока, в конце концов, не сводится к одной маленькой точке, подобной наконечнику копья, еврейской девушке, читающей молитву». Сегодня, когда я читаю истории о рождении Иисуса, я вздрагиваю при мысли о судьбе мира, зависящей от двух сельских подростков.
Часто ли Мария вспоминала слова ангела, когда чувствовала, как Сын Божий толкается в стенки ее матки?
Часто ли Иосиф гадал, чем была его собственная встреча с ангелом — всего лишь сон? — переживая горячий стыд перед односельчанами, от которых было не скрыть то, как менялась фигура его невесты?
Нам ничего не известно о деде и бабке Иисуса. Что они должны были чувствовать? Была ли их реакция такой же, как у большинства теперешних родителей не обрученных подростков, — взрывом морального негодования, за которым следует период угрюмой тишины, пока, в конце концов, на свет не появляется младенец с блестящими глазенками, который растапливает лед и устанавливает недолговечное семейное затишье? Или же они, как многие обеспеченные бабушки и дедушки в наше время, великодушно предложили взять ребенка к себе в дом?
Девять месяцев ужасных споров, тягостное предчувствие грядущего скандала — кажется, Господь создал самые что ни на есть унизительные обстоятельства для своего появления, словно пытаясь избежать обвинения в фаворитизме. На меня произвело впечатление то обстоятельство, что когда Сын Божий обрел человеческий облик, он испытал на себе действие правил, строгих правил: маленькие городки не очень благосклонны к молодым людям с сомнительным происхождением.
Малкольм Магериг заметил, что в наши дни, когда медицинские учреждения, занимающиеся планированием семьи, предлагают удобные пути исправления «ошибок», которые могут загубить доброе имя семьи, «рождение Иисуса в существующих условиях было бы, по сути дела, совершенно невозможно. Беременность Марии, при ее бедности и при неизвестном отце ребенка, послужила бы очевидным поводом для аборта; а ее разговоры о том, что она зачала в результате сошествия Святого Духа, стали бы основанием для психиатрического лечения и придали бы еще больше весомости поводу для прерывания беременности. Так, наше поколение, возможно нуждающееся в Спасителе более, чем какое‑либо другое из существовавших до него, слишком гуманно для того, чтобы позволить ему родиться».
Однако девственница Мария, чье материнство было незапланированным, повела себя иначе. Она выслушала ангела, подумала о последствиях и ответила: «се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему». Часто содеян-! ное Богом оборачивается двумя сторонами: большой радостью и большой печалью, и в своем простом ответе Мария приняла их обе. Она была первым человеком, который поверил Иисусу на слово, безоглядно, на свой страх и риск.
Когда в шестнадцатом веке иезуитский миссионер Маттео Риччи отправился в Китай, он взял с собой образцы религиозного искусства, чтобы наглядно представить историю христианства людям, которые никогда о ней не слышали. Китайцы с готовностью приняли изображения Девы Марии, держащей на руках своего ребенка, но когда он показал им изображения распятия и попытался объяснить, что Сын Божий прожил свою жизнь только для того, чтобы быть казненным, реакцией слушателей были отвращение и ужас. Они предпочли Деву и настаивали на поклонении ей более, нежели распятому Богу.
Когда я в очередной раз разбираю кипу своих рождественских открыток, я понимаю, что мы в христианских странах поступаем точно так же. Нам близок добрый семейный праздник, в котором нет ни малейшегонамека на скандал. Помимо этого, мы очищаем его от всех напоминаний о том, чем эта история, начавшаяся в Вифлееме, закончилась на Голгофе.
В Евангелиях от Луки и Матфея только один человек, кажется, понимает загадочную природу того, что привел в движение Господь: старец Симеон, который признал в младенце Мессию, подсознательно понимал, что конфликта не избежать. «Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий…», — сказал он и предсказал Марии, что ей самой оружие пройдет в душу. Симеон каким‑то образом почувствовал, что хотя внешне мало что изменилось —диктатор Ирод все еще был у власти, римские войска все еще вешали патриотов, Иерусалим все еще был переполнен нищими, — на самом деле изменилось все. Появилась новая сила, способная подчинить себе все мировые силы.
Сначала Иисус не выказывал страха перед этими силами. Он родился во время правления цезаря Августа, в то время, когда Римская империя почувствовала дуновение надежды. От Августа более, чем от какого‑либо другого правителя, ожидали того, что мог бы дать лидер и чего могло бы достичь общество.
Именно Август в действительности был тем человеком, который первым заимствовал из греческого слово «Евангелие», или «Благая весть», и сделал из него ярлык для нового мирового порядка, который представляло собой его правление. Империя провозгласила его богом и установила ритуал поклонения ему. Его просвещенный и стабильный режим будет, как верили многие, длиться вечно — окончательное решение проблемы правления.
Тем временем, в одном из захолустных углов Империи Августа рождение младенца по имени Иисус было упущено из виду летописцами той эпохи. Мы узнаем о нем в основном из четырех книг, написанных через много лет после его смерти, в период, когда менее одного процента римского населения слышало о его существовании. Биографы Иисуса также заимствуют слово евангелие, провозглашая некий абсолютно новый мировой порядок. Лишь однажды они упоминают имя Августа, мимоходом, чтобы засвидетельствовать факт переписи населения, подтверждавшей, что Иисус родился в Вифлееме.
Однако первые события в жизни Иисуса указывают на то, что невиданные беды еще впереди. Ирод Великий, царь иудейский, навязал римское правление на местах, и, по иронии истории, мы знаем имя Ирода благодаря избиению младенцев. Я никогда не видел ни одной рождественской открытки, на которой был бы изображен этот акт террора, поддержанный государством, однако это также было частью прихода Христа в мир. Хотя светская история не упоминает об этом зверстве, никто из знающих жизнь Ирода, не сомневается в этом. Он убил двух своих двоюродных братьев, свою жену Мариамну и двух своих сыновей. За пять дней до смерти он приказал арестовать многих горожан и повелел казнить их в день своей смерти, чтобы обеспечить надлежащую атмосферу траура в стране. Для такого деспота менее значительная процедура истребления в Вифлееме не представляла проблемы.
Действительно, в правление Ирода не проходило и дня без казни. Политическая обстановка во время рождения Иисуса напоминала Россию тридцатых годов двадцатого века под управлением Сталина. Горожане не имели права выступать на общественных собраниях. Повсюду были шпионы. В представлении Ирода, приказ вырезать младенцев, возможно, был актом предельного рационализма, превентивной мерой, призванной сохранить стабильность его царства от возможных претензий на престол со стороны другого.
В своей книге «Пока что» У. X. Оден предполагает, что могло происходить в сознании Ирода, когда он задумывал резню:
Сегодня был один из тех прекрасных зимних дней, холодных, сверкающих и абсолютно тихих, когда лай пастушьей собаки разносится на мили и величественные дикие горы подступают вплотную к городским стенам, и мысль необычайно свежа, в этот вечер, когда я стою высоко на башне у этого окна, во всей чарующей панораме равнины и гор ничто не указывает на то, что империя смертельно напугана опасностью более ужасной, чем вторжение татар на бегущих верблюдах или заговор преторианской гвардии… О Боже, почему этот несчастный младенец не мог родиться где‑нибудь в другом месте?
Таким образом, Иисус Христос пришел в мир, в котором бушевали раздор и террор, и провел свое детство спрятанный в Египте, как в укрытии. Матфей отмечает, что местные политики даже определили то место, где рос Иисус. Когда умер Ирод великий, ангел возвестил Иосифу, что тот спокойно может вернуться в Израиль, только не в ту местность, где правил сын Ирода Архелай. Вместо этого Иосиф со своей семьей отправился на север страны в Назарет, где они жили под властью другого сына Ирода, Антипы, про которого Иисус говорил «эта лисица» и который обезглавил Иоанна Крестителя.
Спустя несколько лет в непосредственное подчинение римлян переходит южная провинция с центром в Иерусалиме, самым жестоким и скандально известным правителем которой был Понтий Пилат. Обладающий большими связями, Пилат женился на внучке Августа Цезаря. По словам Луки, Ирод Антипа и римский правитель Пилат видели друг в друге врага, пока судьба не свела их, чтобы определить участь Иисуса. В этот день они объединились, в надежде на успех там, где потерпел неудачу Ирод Великий: избавившись от странного самозванца и сохранив царство.
От начала и до конца конфликт между Римом и Иисусом протекает исключительно односторонне. Казнь Иисуса, бесспорно, кладет конец всем страхам, по крайне мере, так казалось в то время. Тирания снова одерживает победу. Никому не приходило в голову, что его упрямые последователи могут пережить Римскую империю.
События Рождества, воспетые в гимнах, обыгранные детьми в церковных инсценировках, изображенные на открытках, стали настолько близки нам, что легко можно пропустить скрытую за ними истину.
* * *
Прочитав еще раз о том, как родился Иисус, я спросил себя, «Если Иисус пришел в мир, чтобы открыть нам Бога, то что я узнаю о Боге из этого первого Рождества?»
Ассоциации, которые приходят мне в голову, когда я размышляю над этим вопросом, застают меня врасплох. Смиренный, доступный, неудачник, смельчак — эти слова едва ли подходят для обращения к божеству.
Смиренный. До Иисуса практически ни один языческий автор не использовал слово «смиренный» в качестве положительной характеристики. Однако события Рождества неотвратимо указывают на нечто, кажущееся парадоксом: смиренный Бог. Бог, сошедший на землю, появился не из могучего вихря и не из всепожирающего пламени. Это невозможно себе представить, но Создатель всего и вся становится все меньше, меньше и меньше, почти превращаясь в яйцеклетку, единственную оплодотворенную яйцеклетку, которую едва видно невооруженным глазом, яйцеклетку, которая делится вновь и вновь, пока зародыш не примет форму и не начнет увеличиваться клетка за клеткой в чреве нервной девушки. «Бесконечность заточила себя в твою дорогую утробу», — изумляется поэт Джон Донн. Он «уничижил Себя… смирил Себя», — более прозаично выразился апостол Павел.
Я вспоминаю, как однажды во время Рождественских праздников я сидел в одном красивом зале в Лондоне, слушая «Мессию» Генделя, где целый хор поет о дне, когда «будет явлена слава Господа». Я провел утро в музее, рассматривая остатки величия Англии — драгоценные камни на короне, массивный золотой скипетр, покрытый позолотой экипаж лорд–мэра, — и мне пришло в голову, что только такие знаки богатства и силы должны были присутствовать в сознании современников Исайи, который впервые услышал это пророчество. Когда евреи читали слова Исайи, они, несомненно, с глубокой ностальгией вспоминали дни славы Соломона, когда «и сделал царь серебро и золото в Иерусалиме равноценным простому камню».
Однако величие того Мессии, который появился, было величием смирения. «Восклицание мусульман «Бог велик» — это истина, которая не нуждалась ни в каком сверхъестественном существе, чтобы быть донесенной до людей», — пишет отец Невилл Фиджис. «Истина, которой учил Иисус, в том, что Бог мал». Громогласный Бог, который повелевал армиями и империями, словно фигурами на шахматной доске, этот Бог появился в Палестине в образе ребенка, который не мог ни говорить, ни есть подобающую пищу, ни контролировать свой мочевой пузырь, ребенка, чьи безопасность, сытость и комфорт зависели от девушки–подростка.
В Лондоне, глядя на расположенную в зале Королевскую ложу, в которой сидели королева и ее семья, я уловил те типичные моменты, которые отличают правителя, шагающего по миру: охрана, звук фанфар, пышность одеяний и сияние драгоценных камней. Королева Елизавета Вторая недавно посетила Соединенные Штаты, и репортеры получали удовольствие, перечисляя атрибуты королевской власти: ее четыре тысячи фунтов багажа, включающих по два туалета на каждый случай, траурное одеяние на случай чьей‑нибудь кончины, сорок пинт плазмы, лайковые чехлы на туалетное сиденье. Она привезла с собой своего парикмахера, двух лакеев и множество другой прислуги. Краткий визит королевской особы в иностранную державу может совершенно легко обойтись в двадцать миллионов долларов.
Для сравнения, посещение Богом земли началось с хлева, в отсутствие слуг и иного места, кроме кормушки для скота, куда можно было бы положить новорожденного царя. И при этом событие, которое разделило историю и даже наш календарь на две части, имело очевидцами больше животных, чем людей. На него мог наступить мулл. «Как тихо, как тихо был нам дарован чудный дар».
На какое‑то мгновение ангелы озаряют небо, но кто видел это представление? Безграмотные наймиты, которые пасли чужие стада, «незнакомцы», от которых не осталось даже имени. У пастухов была репутация таких попрошаек, что почтенные евреи относились к ним ко всем без разбора как к «безбожникам», не пуская их дальше внутреннего двора храма. Вполне естественно, что именно им Богом было суждено праздновать рождение того, кто станет известен как заступник грешников.
В стихотворении Одена мудрецы возвещают: «О здесь и сейчас предел нашему бесконечному пути». Пастухи говорят: «О здесь и сейчас начало нашему бесконечному пути». Поиски мировой истины закончены; настоящая жизнь только началась.
Доступный. Тот из нас, кто вырос в традициях неформальной или домашней молитвы, вряд ли оценит то изменение в отношении человека к божеству, к которому стремился Иисус. Индусы приносят жертвы в храме. Коленопреклоненные мусульмане кланяются так низко, что касаются лбами земли. В большинстве религиозных традиций страх действительно является превалирующей эмоцией при обращении человека к Богу.
Безусловно, у евреев страх был неразрывно связан с поклонением. Пылающий куст Моисея, горячие угли Исайи, неземные видения Иезекииля — человек, «удостоенный» прямого общения с Богом, думал, что уйдет опаленным или наполовину искалеченным, как Иаков. Это были избранники судьбы: дети евреев также узнавали истории о святой горе в пустыне, которая становилась роковой для каждого, кто к ней прикоснется. Если вы не должным образом обращаетесь с ковчегом завета, вы погибли. Войдите в Святое–святых, и вы не вернетесь оттуда живым.
Для тех, кто отгораживал в храме алтарь для Бога и избегал произнесения вслух Его имени, явление Бога в виде младенца в яслях выглядело более чем странно. Вряд ли можно представить себе что‑либо менее священное, чем новорожденный, ручки и ножки которого плотно припеленуты к телу? В Иисусе Бог нашел способ наладить с человеком контакт, который не вызывал у последнего страх.
Действительно, страх никогда не был по–настоящему действенным. В Ветхом Завете гораздо меньше взаимопонимания человека с Богом. Необходим был новый подход, говоря словами Библии, Новый Завет, который бы не увеличивал гигантскую пропасть между человеком и Богом, а, напротив, строил через нее мост.
Одна из моих знакомых по имени Кэтти пользовалась игрой «угадай‑ка», чтобы ее шестилетний ребенок запомнил названия разных животных. Его ход: «Я загадал млекопитающее. Оно большое и совершает чудеса». Кэтти подумала некоторое время и сдалась. «Я не знаю». «Это же Иисус!» — сказал с триумфом ее сын. Кэтти рассказала мне, что ответ показался ей в тот момент неуважительным, но позднее, когда она задумалась об этом, то поняла, что ее сын случайно проник в самую глубину воплощения: Иисус как млекопитающее!
Я ближе познакомился с Воплощением, когда у меня был аквариум с морской водой. Содержать такой аквариум, как я понял, непростое дело. Мне даже пришлось завести небольшую химическую лабораторию, чтобы следить за уровнем содержания нитратов и аммиака. Я подкачивал в воду столько витаминов, антибиотиков, разных добавок и ферментов, что можно было заставить расти камни. Я фильтровал воду через стекловату и древесный уголь и облучал ее ультрафиолетом. Вы можете подумать, что, благодаря всей затраченной на это энергии, мои рыбки, по меньшей мере, должны были быть мне благодарны. Не тут то было. Всякий раз, как моя тень падала на аквариум, они прятались в ближайшую ракушку. Единственной эмоцией, которую они проявляли по отношению ко мне, был страх. Хотя я открывал крышку и бросал им еду в одно и то же время, три раза в день, они относились к каждому визиту, как к несомненному проявлению моего намерения их помучить. Я не мог убедить их в искренности моих намерений.
Для моих рыбок я был божеством. Я был слишком велик для них, мои действия были для них непостижимы. Мои акты милосердия они рассматривали как жестокость; мои попытки сохранить их здоровье они рассматривали как вред. Я начал понимать, что для того, чтобы изменить их восприятие, понадобится некая форма воплощения. Мне пришлось бы стать рыбой и говорить с ними на понятном им языке.
Человек, становящийся рыбой, не сравним с Богом, становящимся младенцем. И все же, в соответствии с Евангелием, именно это и произошло в Вифлееме. Бог, который создал мир, обрел форму внутри него, подобно тому, как художник может изобразить себя на картине или драматург может получить роль в своей собственной пьесе. Бог написал сценарий, только используя при этом реальных людей, на страницах реальной истории. Слово обрело плоть.
Неудачник. Меня коробит от одного написания этого слова, особенно в связи с именем Иисуса. Это резкое слово, видимо, восходит к слову «неудача» и всегда относилось к тем, кого заранее считали проигравшими, к жертвам несправедливости. Однако когда я читаю истории о рождении Иисуса, я не могу не прийти к выводу о том, что хотя, возможно, мир и предпочитает богатство и силу, Бог все же предпочитает неудачника. Он «низложил сильных с престола и вознес смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем».
Лацло Токес, румынский пастор, преследование которого всколыхнуло страну и вызвало мятеж против коммунистического правительства Чаушеску, рассказывает о том, как он пытался подготовить рождественскую проповедь для маленькой церкви в горах, куда он был сослан. Служба государственной безопасности производила облавы на диссидентов, и насилие царило по всей стране. Опасаясь за свою жизнь, Токес запер двери, сел за стол и снова перечитал истории, изложенные Лукой и Матфеем. В отличие от большинства пасторов, читающих проповеди в то Рождество, он выбрал в качестве текста стихи, описывающие избиение Иродом младенцев. Это был единственный сюжет, который непосредственно мог затронуть чувства прихожан. Угнетение, страх и насилие — постоянный удел гонимого судьбой человека был им хорошо знаком.
На следующий день, в Рождество, прошел слух об аресте Чаушеску. Звонили церковные колокола, и веселье охватило всю Румынию. Был свергнут еще один царь Ирод. Токес вспоминает: «Все события рождественской истории теперь предстали перед нами в новом, прекрасном свете, в свете истории, проистекающей из реальности нашей жизни… Для тех из нас, кто пережил эти дни Рождества 1989 года, они стали ярким, красочным отражением рождественской истории, времени, когда промысл Божий и бессмысленность человеческой жестокости были, казалось, так же естественны, как солнце и луна над вечными холмами Трансильвании». Впервые за сорок лет Румыния праздновала Рождество как официальный праздник.
Возможно, лучший способ постичь природу «гонимого судьбой» человека, составляющую сущность воплощения, — это попытаться выразить ее в тех словах, которые мы используем сегодня. Не венчанная женщина, ставшая матерью, лишенная крова, вынуждена была искать убежища, повсюду наталкиваясь только на жесткие требования об уплате налогов, исходящие от колониального правительства. Она жила в стране, которая только начала оправляться от жестоких гражданских войн и в которой все еще царил беспорядок, — ситуация, как две капли воды похожая на события в современной Боснии, Руанде или Сомали. Подобно половине всех рождающих сегодня матерей, она разрешилась от бремени в Азии, на ее отдаленной западной окраине, в той части мира, которая будет бессердечнее всех остальных подвергать испытаниям сына, которого она родила. Этот сын нашел прибежище в Африке, на континенте, который и до сих пор чаще других предоставляет другим укрытие.
Интересно, что думала Мария о своей торжествующей молитве, во время мучительных лет, проведенных в Египте. В сознании еврея Египет пробуждал яркие воспоминания о могущественном Боге, который сравнял с землей войско фараона и дал людям свободу; теперь Мария искала там спасения, отчаявшаяся, чужая в чужой стране, ищущая укрытия от ее собственного правительства. Мог ли ее ребенок, преследуемый, беззащитный, находящийся в бегах, осуществить огромные надежды своего народа?
Даже родной язык отражал их «гонимое положение»: Иисус говорил на арамейском — наречии, тесно связанном с арабским языком — острое напоминание о той зависимости от других империй, в которой находились евреи.
Некоторые чужеземные звездочеты (вероятно, из того региона, где сейчас находится Ирак) предрекли явление Иисуса, но евреями той эпохи они были объявлены «нечистыми». И в самом деле, как и все люди, занимающие высокий пост в государстве, они первым делом согласовали все с правящим в Иерусалиме царем, который ничего не знал о рождении младенца в Вифлееме. Увидев ребенка и поняв, кто он, эти визитеры совершили акт гражданского неповиновения: они обманули Ирода и на следующий день отправились домой, тем самым защитив ребенка. Они встали на сторону Иисуса, пойдя против силы.
Когда Иисус вырос, его чувства глубоко затронули бедные, бессильные, угнетенные — короче говоря, «неудачники». Сегодня теологи дискутируют на предмет того, уместна ли фраза «Бог отдает предпочтение бедным» как описание заботы Бога о гонимых людях. Поскольку Бог создал обстоятельства своего собственного рождения на планете Земля такими — отсутствие силы или благосостояния, отсутствие прав и справедливости — то его выбор говорит сам за себя.
Мужественный. В 1993 году я прочитал одну газетную заметку о «явлении Мессии» в районе Crown Heights в Бруклине, штат Нью–Йорк. Там живут двадцать тысяч любавичских евреев–хасидов, и в 1993 году многие из них уверовали в то, что Мессия явился им в образе раввина Менахема Менделя Шнеерсона.
Слух о публичном выступлении раввина охватил, как пожар, улицы района, и любавичцы со своими курчавыми пейсами, в черных плащах поспешили вниз по улице по направлению к синагоге, где обычно молился раввин. Этим счастливчикам достаточно было уже самого участия в этой гонке, они стартовали в направлении синагоги по малейшему сигналу, сотнями втискивались в главный зал, толкая друг друга локтями и даже взбираясь на основания колонн, чтобы захватить побольше места. Зал наполнила атмосфера ожидания и безумия, вполне естественных на трибунах во время спортивных состязаний, но не для церковной службы.
Раввину был девяносто один год. Год назад он пережил паралич, и к нему еще не вернулась речь. Когда занавес наконец раздвинулся, люди, столпившиеся в синагоге, увидели хрупкого старика с длинной бородой, который только размахивал руками, тряс головой и двигал бровями. Однако никто из пришедших не брал это в расчет. «Долгой жизни нашему мастеру, нашему учителю и нашему раввину, Царю и Мессии в веках!» — запели они хором, их голоса все больше сливались в единый звук, пока раввин не подал едва заметный дельфийский жест рукой, и занавес закрылся. Они уходили медленно, в состоянии исступленного восторга, унося с собой святость этого момента[325].
Прочитав впервые эту заметку, я чуть было не рассмеялся вслух. Кем надо быть, чтобы поверить в это надувательство — девяностолетнего немого Мессию в Бруклине? Но потом меня осенило: ведь я сам реагировал на раввина в точности как люди в первом веке реагировали на Иисуса. Мессия из Галилеи? Не плотников ли он сын?
Насмешка, которую вызвали во мне во время чтения раввин и его фанатичные последователи, дала мне ключ к пониманию восприятия людьми Иисуса при жизни. Его соседи спрашивали: «Не Его ли Мать называется Марией, и братья Его Иаков и Иосий, и Симон и Иуда? и сестры Его не все ли между нами? откуда же у Него все это?» Другой его земляк насмехался: «Из Назарета может ли быть что доброе?» Его собственная семья пыталась спрятать его, считая, что он не в своем уме. Знатоки религии собирались убить его. Что до людей «от сохи», то в какой‑то момент они говорили о нем: «Он одержим бесом и безумствует» так же искренне, как потом пытались сделать его царем.
Мне кажется, что Бог должен был обладать мужеством, чтобы отложить в сторону силу и величие и прийти к человеческим существам, которые встречали его с таким же смешанным чувством издевки и скептицизма, какое я испытал, впервые услышав о раввине Шнеерсоне из Бруклина. Нужна была смелость для того, чтобы рискнуть сойти на планету, известную своим грубым насилием, к людям того народа, который, как известно, отвергает своих пророков. Мог ли Бог совершить большую глупость?
Первая ночь в Вифлееме тоже потребовала мужества. Как должен был чувствовать себя в эту ночь Бог Отец, беспомощный, как и любой земной отец, наблюдая за тем, как его перепачканный в крови сын появился на свет в жестоком, холодном мире? В моей голове звучат строки из двух совершенно разных рождественских песен. Одна из них, «Маленький Господь Иисус не плачет», кажется мне стерилизованным вариантом того, что произошло в Вифлееме. Я представляю себе Иисуса, плачущего, как и любой другой младенец, в ту ночь, когда он вошел в мир, в мир, где, когда он повзрослеет, у него будет гораздо больше причин для слез. Вторая строчка, из песни «О малый город Вифлеем», кажется сегодня такой же проникновенной и правдивой, какой она была две тысячи лет назад: «Надежды и страхи всего мира отдыхают на тебе сегодня».
«Стоящее в стороне от других вероучений, христианство наделило Создателя, помимо прочих добродетелей, мужеством», — сказал Г. К. Честертон. Потребность в подобного род смелости возникла с первой ночи пребывания Иисуса на земле и не иссякала до последней.
Существует еще одно восприятие Рождества, которое я никогда не встречал на рождественских открытках, возможно, потому, что ни один художник, даже Уильям Блейк, не мог о нем судить. Двенадцатая глава Апокалипсиса приоткрывает занавес, чтобы дать нам мельком увидеть Рождество таким, каким бы оно должно было выглядеть, если бы мы посмотрели на него с расстояния, на которое удалена от Земли туманность Андромеды: Рождество глазами ангелов.
Это повествование разительно отличается от рождественских историй в Евангелиях. В Откровении Иоанна Богослова не упоминаются пастухи и царь–детоубийца; напротив, оно изображает дракона, ведущего жестокий бой на небесах. Женщина, облеченная в солнце, с венцом из двенадцати звезд на голове, кричит от боли, собираясь родить младенца. Внезапно в повествовании появляется большой красный дракон, увлекая своим хвостом с неба третью часть звезд и повергая их на землю. Он жадно сгибается над женщиной, готовый пожрать ее младенца, когда она родит. В последний момент младенец оказывается унесенным в безопасное место, женщина бежит в пустыню, и вселенская война начинается.
Что ни говори, Апокалипсис — необычная книга, и читатели должны проникнуться ее стилем, чтобы понять этот удивительный спектакль. Наша жизнь, кажется, представляет собой две истории, протекающие параллельно, одна на земле, а другая на небе. В Апокалипсисе же они увидены одновременно, что позволяет нам ненадолго заглянуть за кулисы этого представления. На земле родился младенец, царь узнал о нем, и началось преследование. На небе все начинается с Великого Вторжения, смелого рейда повелителя добра в империю зла.
Джон Мильтон величественно выразил это видение в своих поэмах «Потерянный рай» и «Возвращенный рай», в которых в центре повествования находятся небо и ад, а земля является всего лишь местом битвы их сил. Современный автор Д. Б. Филлипс также использовал этот прием, только на менее эпическом материале, и в это Рождество я обратился к фантазии Филлипса, чтобы попытаться освободиться от моей земной перспективы.
В версии Филлипса архангел показывает молодому ангелу все великолепие вселенной. Они наблюдают вращающиеся галактики и пылающие солнца, а затем перелетают через необъятные пространства космоса, пока, наконец, не попадают в особенную галактику, состоящую из пятисот биллионов звезд.
Когда они приблизились к звезде, которую мы называем нашим Солнцем, и к вращающимся вокруг него планетам, архангел указал на маленькую незначительную сферу, медленно вращающуюся вокруг своей оси. Маленькому ангелу она показалась нелепой как грязный теннисный мячик, его сознание было преисполнено глобальности и величия того, что он увидел до этого.
«Я хочу, чтобы ты обратил на нее особое внимание», — сказал архангел, указав на нее рукой.
«Но она кажется мне очень маленькой и довольно грязной, — ответил маленький ангел, — Что в ней особенного?»
Когда я читал книгу Филлипса, я думал о впечатлениях, переданных на Землю астронавтами с космического корабля «Аполлон»: они описывали нашу планету как «аккуратную, круглую, красивую и маленькую», как шар с голубыми, зелеными и коричневыми оттенками, подвешенный в пространстве. Джим Ловелл, размышляя впоследствии об этой сцене, сказал: «Это было просто еще одно небесное тело, приблизительно в четыре раза превосходившее по своим размерам Луну. Но оно заключало в себе все надежды, все, что в этой жизни знал и любил экипаж «Аполлона 8». Это было самое красивое зрелище из всего, что можно было увидеть в космосе». Это был взгляд с позиций человеческого существа.
Однако маленькому ангелу Земля не показалась столь впечатляющей. Он в ошеломленном недоумении слушал слова архангела о том, что эта планета, маленькая, незначительная и не особенно чистая, и есть та знаменитая планета, которую посетил Господь.
«Ты хочешь сказать, что наш великий и славный Принц… сошел во Плоти на этот третьесортный маленький шар? Для чего Ему это понадобилось?»…
Лицо маленького ангела скривилось от отвращения. «Не хочешь же ты сказать, — продолжил он, — что он пал так низко, чтобы стать одним из этих ползающих, пресмыкающихся созданий на этой непостоянной планете?»
«Именно это я и хочу сказать. И я не думаю, что ему бы понравилось, что ты говоришь о них в таком тоне, называя их «ползающими, пресмыкающимися созданиями». Поскольку, каким бы странным это нам ни казалось, он любит их. Он сошел к ним, чтобы поднять их до Себя».
Маленький ангел выглядел смущенным. Это было недоступно его пониманию.
Это недоступно также и моему пониманию. Однако я признаю, что эта идея является ключом к пониманию Рождества и, в действительности, есть краеугольный камень моей веры. Будучи христианином, я верю в то, что мы живем в двух параллельных мирах. Один мир состоит из холмов и озер, и хлевов, и политиков, и пастухов, пасущих стада в ночи. Другой мир состоит из ангелов, злых сил и каких‑то потусторонних пространств, называемых небесами и адом. Однажды ночью, в холоде, в темноте меж неровных холмов Вифлеема, судьбы этих двух миров драматически пересеклись. Бог, не знающий пи вчера, ни завтра, вошел во время и пространство. Бог, который не ведает никаких ограничений, заточил себя в кожу младенца, в зловещие оковы смертности.
«Который есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари», — напишет позднее апостол; «Он есть прежде всего и все Им стоит». Но несколько очевидцев рождественской ночи ничего из вышеперечисленного не увидели. Они увидели младенца, пытавшегося впервые двигать своими ручками и ножками.
Может ли она быть правдой, эта вифлеемская история о Создателе, решившем родиться на одной маленькой планете? Если да, то это — история, не похожая на все остальные. Нам никогда больше не придется сомневаться в том, имеет ли то, что случилось на маленьком грязном шарике, отношение ко всей остальной вселенной. Не удивительно, что сонм ангелов внезапно запел песню, поразив этим не только немногочисленных пастухов, но целую вселенную.
V. Рождественские мотивы в художественной литературе
Проза
Ганс Христиан Андерсен — Девочка со спичками
Как холодно было в этот вечер! Шел снег, и сумерки сгущались. А вечер был последний в году — канун Нового года. В эту холодную и темную пору по улицам брела маленькая нищая девочка с непокрытой головой и босая. Правда, из дому она вышла обутая, но много ли было проку в огромных старых туфлях? Туфли эти прежде носила ее мать — вот какие они были большие, — и девочка потеряла их сегодня, когда бросилась бежать через дорогу, испугавшись двух карет, которые мчались во весь опор. Одной туфли она так и не нашла, другую утащил какой‑то мальчишка, заявив, что из нее выйдет отличная люлька для его будущих ребят.
Вот девочка и брела теперь босиком, и ножки ее покраснели и посинели от холода. В кармане ее старенького передника лежало несколько пачек серных спичек, и одну пачку она держала в руке. За весь этот день она не продала ни одной спички, и ей не подали ни гроша. Она брела голодная и продрогшая и так измучилась, бедняжка!
Снежинки садились на ее длинные белокурые локоны, красиво рассыпавшиеся по плечам, но она, право же, и не подозревала о том, что они красивы. Изо всех окон лился свет, на улице вкусно пахло жареным гусем — ведь был канун Нового года. Вот о чем она думала!
Наконец девочка нашла уголок за выступом дома. Тут она села и съежилась, поджав под себя ножки. Но ей стало еще холоднее, а вернуться домой она не смела: ей ведь не удалось продать ни одной спички, она не выручила ни гроша, а она знала, что за это отец прибьет ее; к тому же, думала она, дома тоже холодно; они живут на чердаке, где гуляет ветер, хотя самые большие щели в стенах и заткнуты соломой и тряпками.
Ручонки ее совсем закоченели. Ах, как бы их согрел огонек маленькой спички! Если бы только она посмела вытащить спичку, чиркнуть ею о стену и погреть пальцы! Девочка робко вытянула одну спичку и… чирк! Как спичка вспыхнула, как ярко она загорелась! Девочка прикрыла ее рукой, и спичка стала гореть ровным светлым пламенем, точно крохотная свечечка.
Удивительная свечка! Девочке почудилось, будто она сидит перед большой железной печью с блестящими медными шариками и заслонками. Как славно пылает в ней огонь, каким теплом от него веет! Но что это? Девочка протянула ноги к огню, чтобы погреть их, — и вдруг… пламя погасло, печка исчезла, а в руке у девочки осталась обгорелая спичка.
Она чиркнула еще одной спичкой, спичка загорелась, засветилась, и когда ее отблеск упал на стену, стена стала прозрачной, как кисея. Девочка увидела перед собой комнату, а в пей стол, покрытый белоснежной скатертью и уставленный дорогим фарфором; на столе, распространяя чудесный аромат, стояло блюдо с жареным гусем, начиненным черносливом и яблоками! И всего чудеснее было то, что гусь вдруг спрыгнул со стола и, как был, с вилкой и ножом в спине, вперевалку заковылял по полу. Он шел прямо к бедной девочке, но… спичка погасла, и перед бедняжкой снова встала непроницаемая, холодная, сырая стена.
Девочка зажгла еще одну спичку. Теперь она сидела перед роскошной рождественской елкой. Эта елка была гораздо выше и наряднее той, которую девочка увидела в сочельник, подойдя к дому одного богатого купца и заглянув в окно. Тысячи свечей горели на ее зеленых ветках, а разноцветные картинки, какими украшают витрины магазинов, смотрели на девочку. Малютка протянула к ним руки, но… спичка погасла. Огоньки стали уходить все выше и выше и вскоре превратились в ясные звездочки. Одна из них покатилась по небу, оставив за собой длинный огненный след.
«Кто‑то умер», — подумала девочка, потому что ее недавно умершая старая бабушка, которая одна во всем мире любила ее, не раз говорила ей:«Когда падет звездочка, чья‑то душа отлетает к богу».
Девочка снова чиркнула о стену спичкой и, когда все вокруг осветилось, увидела в этом сиянии свою старенькую бабушку, такую тихую и просветленную, такую добрую и ласковую.
— Бабушка, — воскликнула девочка, — возьми, возьми меня к себе! Я знаю, что ты уйдешь, когда погаснет спичка, исчезнешь, как теплая печка, как вкусный жареный гусь и чудесная большая елка!
И она торопливо чиркнула всеми спичками, оставшимися в пачке, — вот как ей хотелось удержать бабушку! И спички вспыхнули так ослепительно, что стало светлее, чем днем. Бабушка при жизни никогда не была такой красивой, такой величавой. Она взяла девочку на руки, и, озаренные светом и радостью, обе они вознеслись высоко–высоко — туда, где нет ни голода, ни холода, ни страха, — они вознеслись к богу.
Морозным утром за выступом дома нашли девочку: на щечках ее играл румянец, на губах — улыбка, но она была мертва; она замерзла в последний вечер старого года. Новогоднее солнце осветило мертвое тельце девочки со спичками; она сожгла почти целую пачку.
— Девочка хотела погреться, — говорили люди. И никто не знал, какие чудеса она видела, среди какой красоты они вместе с бабушкой встретили Новогоднее Счастье.
О. Генри — Дары волхвов
Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра рождество.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.
Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью:«М–р Джеймс Диллингхем Юнг»«Диллингхем»развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове»Диллингхем»потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное»Д»? Но когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас:«Джим!«и нежные объятия миссис Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А это, право же, очень мило.
Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к рождеству. Что‑нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что‑нибудь, хоть чуть–чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.
В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.
Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу.
Глаза ее сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.
Надо вам сказать, что у четы Джеймс. Диллингхем Юнг было два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно — золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое — волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы — специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряди и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо; всякий раз доставал бы часы из кармана — специально для того, чтобы увидеть, как он рвет на себе бороду от зависти.
И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.
Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову — и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.
Вывеска, у которой она остановилась, гласила:«M‑me Sophronie. Всевозможные изделия из волос», Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.
— Не купите ли вы мои волосы? — спросила она у мадам.
— Я покупаю волосы, — ответила мадам. — Снимите шляпу, надо посмотреть товар.
Снова заструился каштановый водопад.
— Двадцать долларов, — сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.
— Давайте скорее, — сказала Делла.
Следующие два часа пролетели на розовых крыльях — прошу прощенья за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.
Наконец, она нашла. Без сомнения, что было создано для Джима, и только для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них перевернула вверх дном, Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не показным блеском, — такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела ее, она поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму, Она была такая же, как сам Джим. Скромность и достоинство — эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке.
Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения, причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.
Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась крутыми мелкими локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.
«Ну, — сказала она себе, — если Джим не убьет меня сразу, как только взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони–Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!»
В семь часов кофе был сварен, раскаленная сковорода стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток
Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. У нее была привычка обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей, и она торопливо зашептала:
— Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась.
Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него было худое, озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.
Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттера учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей стало Страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас — ни одно из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее, не отрывая взгляда, в лицо его не меняло своего странного выражения.
Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
— Джим, милый, — закричала она, — не смотри на меня так. Я остригла волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если б мне нечего было подарить тебе к рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!
— Ты остригла волосы? — спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.
— Да, остригла и продала, — сказала Делла. — Но ведь ты меня все равно будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.
Джим недоуменно оглядел комнату.
— Так, значит, твоих кос уже нет? — спросил он с бессмысленной настойчивостью.
— Не ищи, ты их не найдешь, — сказала Делла. — Я же тебе говорю: я их продала — остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, — продолжала она, и ее нежный голос вдруг зазвучал серьезно, — но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?
И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны и на несколько секунд займемся рассмотрением какого‑нибудь постороннего предмета. Что больше — восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.
Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.
— Не пойми меня ложно, Делл, — сказал он. — Никакая прическа и стрижка не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.
Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же — увы! — чисто по женски сменившийся потоком слез и стонов, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней — один задний и два боковых, — которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых волос. Они стоили дорого… Делла знала это, — и сердце ее долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:
— У меня очень быстро растут волосы, Джим!
Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:
— Ах, боже мой!
Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.
— Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай‑ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.
Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил обе руки под голову и улыбнулся.
— Делл, — сказал он, — придется нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.
Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы.
Перевод Е. Калашниковой
Чарльз Диккенс — Рождественские повести
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ В ПРОЗЕ
Святочный рассказ с привидениями
СТРОФА ПЕРВАЯ
Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уже если Скрудж прикладывал к какому‑либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес.
Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Учтите: я вовсе не утверждаю, будто на собственном опыте убедился, что гвоздь, вбитый в притолоку, как‑то особенно мертв, более мертв, чем все другие гвозди. Нет, я лично скорее отдал бы предпочтение гвоздю, вбитому в крышку гроба, как наиболее мертвому предмету изо всех скобяных изделий. Но в этой поговорке сказалась мудрость наших предков, и если бы мой нечестивый язык посмел переиначить ее, вы были бы вправе сказать, что страна наша катится в пропасть. А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: Марли был мертв, как гвоздь в притолоке.
Знал ли об этом Скрудж? Разумеется. Как могло быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами с незапамятных времен. Скрудж был единственным доверенным лицом Марли, его единственным уполномоченным во всех делах, его единственным душеприказчиком, его единственным законным наследником, его единственным другом и единственным человеком, который проводил его на кладбище. И все же Скрудж был не настолько подавлен этим печальным событием, чтобы его деловая хватка могла ему изменить, и день похорон своего друга он отметил заключением весьма выгодной сделки.
Вот я упомянул о похоронах Марли, и это возвращает меня к тому, с чего я начал. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать. Ведь если бы нам не было доподлинно известно, что отец Гамлета скончался еще задолго до начала представления, то его прогулка ветреной ночью по крепостному валу вокруг своего замка едва ли показалась бы нам чем‑то сверхъестественным. Во всяком случае, не более сверхъестественным, чем поведение любого пожилого джентльмена, которому пришла блажь прогуляться в полночь в каком‑либо не защищенном от ветра месте, ну, скажем, по кладбищу св. Павла, преследуя при этом единственную цель — поразить и без того расстроенное воображение сына.
Скрудж не вымарал имени Марли на вывеске. Оно красовалось там, над дверью конторы, еще годы спустя: СКРУДЖ и МАРЛИ. Фирма была хорошо известна под этим названием. И какой‑нибудь новичок в делах, обращаясь к Скруджу, иногда называл его Скруджем, а иногда — Марли. Скрудж отзывался, как бы его ни окликнули. Ему было безразлично.
Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий — он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых святках.
Жара или стужа на дворе — Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем — они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.
Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом:«Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?«Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря:«Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом».
А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как‑то сладко.
И вот однажды — и притом не когда‑нибудь, а в самый сочельник, — старик Скрудж корпел у себя в конторе над счетными книгами. Была холодная, унылая погода, да к тому же еще туман, и Скрудж слышал, как за окном прохожие сновали взад и вперед, громко топая по тротуару, отдуваясь и колотя себя по бокам, чтобы согреться. Городские часы на колокольне только что пробили три, но становилось уже темно, да в тот день и с утра все, и огоньки свечей, затеплившихся в окнах контор, ложились багровыми мазками на темную завесу тумана — такую плотную, что, казалось, ее можно пощупать рукой. Туман заползал в каждую щель, просачивался в каждую замочную скважину, и даже в этом тесном дворе дома напротив, едва различимые за густой грязно–серой пеленой, были похожи на призраки. Глядя на клубы тумана, спускавшиеся все ниже и ниже, скрывая от глаз все предметы, можно было подумать, что сама Природа открыла где‑то по соседству пивоварню и варит себе пиво к празднику.
Скрудж держал дверь конторы приотворенной, дабы иметь возможность приглядывать за своим клерком, который в темной маленькой каморке, вернее сказать чуланчике, переписывал бумаги. Если у Скруджа в камине угля было маловато, то у клерка и того меньше, — казалось, там тлеет один–единственный уголек. Но клерк не мог подбросить угля, так как Скрудж держал ящик с углем у себя в комнате, и стоило клерку появиться там с каминным совком, как хозяин начинал выражать опасение, что придется ему расстаться со своим помощником. Поэтому клерк обмотал шею потуже белым шерстяным шарфом и попытался обогреться у свечки, однако, не обладая особенно пылким воображением, и тут потерпел неудачу.
— С наступающим праздником, дядюшка! Желаю вам хорошенько повеселиться на святках! — раздался жизнерадостный возглас. Это был голос племянника Скруджа. Молодой человек столь стремительно ворвался в контору, что Скрудж не успел поднять голову от бумаг, как племянник уже стоял возле его стола.
— Вздор! — проворчал Скрудж. — Чепуха!
Племянник Скруджа так разогрелся, бодро шагая по морозцу, что казалось, от него пышет жаром, как от печки. Щеки у него рдели — прямо любо–дорого смотреть, глаза сверкали, а изо рта валил пар.
— Это святки — чепуха, дядюшка? — переспросил племянник. — Верно, я вас не понял!
— Слыхали! — сказал Скрудж. — Повеселиться на святках! А ты‑то по какому праву хочешь веселиться? Какие у тебя основания для веселья? Или тебе кажется, что ты еще недостаточно беден?
— В таком случае, — весело отозвался племянник, — по какому праву вы так мрачно настроены, дядюшка? Какие у вас основания быть угрюмым? Или вам кажется, что вы еще недостаточно богаты?
На это Скрудж, не успев приготовить более вразумительного ответа, повторил свое»вздор»и присовокупил еще»чепуха!».
— Не ворчите, дядюшка, — сказал племянник.
— А что мне прикажешь делать. — возразил Скрудж, — ежели я живу среди таких остолопов, как ты? Веселые святки! Веселые святки! Да провались ты со своими святками! Что такое святки для таких, как ты? Это значит, что пора платить по счетам, а денег хоть шаром покати. Пора подводить годовой баланс, а у тебя из месяца в месяц никаких прибылей, одни убытки, и хотя к твоему возрасту прибавилась единица, к капиталу не прибавилось ни единого пенни. Да будь моя воля, — негодующе продолжал Скрудж, — я бы такого олуха, который бегает и кричит:«Веселые святки! Веселые святки!» — сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста *.
— Дядюшка! — взмолился племянник.
— Племянник! — отрезал дядюшка. — Справляй свои святки как знаешь, а мне предоставь справлять их по–своему.
— Справлять! — воскликнул племянник. — Так вы же их никак не справляете!
— Тогда не мешай мне о них забыть. Много проку тебе было от этих святок! Много проку тебе от них будет!
— Мало ли есть на свете хороших вещей, от которых мне не было проку, отвечал племянник. — Вот хотя бы и рождественские праздники. Но все равно, помимо благоговения, которое испытываешь перед этим священным словом, и благочестивых воспоминаний, которые неотделимы от него, я всегда ждал этих дней как самых хороших в году. Это радостные дни — дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, — даже в неимущих и обездоленных, — таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких‑то существ иной породы, которым подобает идти другим путем. А посему, дядюшка, хотя это верно, что на святках у меня еще ни разу не прибавилось ни одной монетки в кармане, я верю, что рождество приносит мне добро и будет приносить добро, и да здравствует рождество!
Клерк в своем закутке невольно захлопал в ладоши, но тут же, осознав все неприличие такого поведения, бросился мешать кочергой угли и погасил последнюю худосочную искру…
— Эй, вы! — сказал Скрудж. — Еще один звук, и вы отпразднуете ваши святки где‑нибудь в другом месте. А вы, сэр, — обратился он к племяннику, вы, я вижу, краснобай. Удивляюсь, почему вы не в парламенте.
— Будет вам гневаться, дядюшка! Наведайтесь к нам завтра и отобедайте у нас.
Скрудж отвечал, что скорее он наведается к… Да, так и сказал, без всякого стеснения, и в заключение добавил еще несколько крепких словечек.
— Да почему же? — вскричал племянник. — Почему?
— А почему ты женился? — спросил Скрудж.
— Влюбился, вот почему.
— Влюбился! — проворчал Скрудж таким тоном, словно услышал еще одну отчаянную нелепость вроде»веселых святок». — Ну, честь имею!
— Но послушайте, дядюшка, вы же и раньше не жаловали меня своими посещениями, зачем же теперь сваливать все на мою женитьбу?
— Честь имею! — повторил Скрудж.
— Да я же ничего у вас не прошу, мне ничего от вас не надобно. Почему нам не быть друзьями?
— Честь имею! — сказал Скрудж.
— Очень жаль, что вы так непреклонны. Я ведь никогда не ссорился с вами, и никак не пойму, за что вы на меня сердитесь. И все‑таки я сделал эту попытку к сближению ради праздника. Ну что ж, я своему праздничному настроению не изменю. Итак, желаю вам веселого рождества, дядюшка.
— Честь имею! — сказал Скрудж.
— И счастливого Нового года!
— Честь имею! — повторил Скрудж. И все же племянник, покидая контору, ничем не выразил своей досады. В дверях он задержался, чтобы принести свои поздравления клерку, который хотя и окоченел от холода, тем не менее оказался теплее Скруджа и сердечно отвечал на приветствие.
— Вот еще один умалишенный! — пробормотал Скрудж, подслушавший ответ клерка. — Какой‑то жалкий писец, с жалованием в пятнадцать шиллингов, обремененный женой и детьми, а туда же — толкует о веселых святках! От таких впору хоть в Бедлам сбежать!
А бедный умалишенный тем временем, выпустив племянника Скруджа, впустил новых посетителей. Это были два дородных джентльмена приятной наружности, в руках они держали какие‑то папки и бумаги. Сняв шляпы, они вступили в контору и поклонились Скруджу.
— Скрудж и Марли, если не ошибаюсь? — спросил один из них, сверившись с каким‑то списком. — Имею я удовольствие разговаривать с мистером Скруджем или мистером Марли?
— Мистер Марли уже семь лет как покоится на кладбище, — отвечал Скрудж. — Он умер в сочельник, ровно семь лет назад.
— В таком случае, мы не сомневаемся, что щедрость и широта натуры покойного в равной мере свойственна и пережившему его компаньону, — произнес один из джентльменов, предъявляя свои документы.
И он не ошибся, ибо они стоили друг друга, эти достойные компаньоны, эти родственные души. Услыхав зловещее слово»щедрость», Скрудж нахмурился, покачал головой и возвратил посетителю его бумаги.
— В эти праздничные дни, мистер Скрудж, — продолжал посетитель, беря с конторки перо, — более чем когда‑либо подобает нам по мере сил проявлять заботу о сирых и обездоленных, кои особенно страждут в такую суровую пору года. Тысячи бедняков терпят нужду в самом необходимом. Сотни тысяч не имеют крыши над головой.
— Разве у нас нет острогов? — спросил Скрудж.
— Острогов? Сколько угодно, — отвечал посетитель, кладя обратно перо.
— А работные дома? — продолжал Скрудж. — Они действуют по–прежнему?
— К сожалению, по–прежнему. Хотя, — заметил посетитель, — я был бы рад сообщить, что их прикрыли.
— Значит, и принудительные работы существуют и закон о бедных остается в силе?
— Ни то, ни другое не отменено.
— А вы было напугали меня, господа. Из ваших слов я готов был заключить, что вся эта благая деятельность по каким‑то причинам свелась на нет. Рад слышать, что я ошибся.
— Будучи убежден в том, что все эти законы и учреждения ничего не дают ни душе, ни телу, — возразил посетитель, — мы решили провести сбор пожертвований в пользу бедняков, чтобы купить им некую толику еды, питья и теплой одежды. Мы избрали для этой цели сочельник именно потому, что в эти дни нужда ощущается особенно остро, а изобилие дает особенно много радости. Какую сумму позволите записать от вашего имени?
— Никакой.
— Вы хотите жертвовать, не открывая своего имени?
— Я хочу, чтобы меня оставили в покое, — отрезал Скрудж. — Поскольку вы, джентльмены, пожелали узнать, чего я хочу, — вот вам мой ответ. Я не балую себя на праздниках и не имею средств баловать бездельников. Я поддерживаю упомянутые учреждения, и это обходится мне недешево. Нуждающиеся могут обращаться туда.
— Не все это могут, а иные и не хотят — скорее умрут.
— Если они предпочитают умирать, тем лучше, — сказал Скрудж. — Это сократит излишек населения. А кроме того, извините, меня это не интересует.
— Это должно бы вас интересовать.
— Меня все это совершенно не касается, — сказал Скрудж. — Пусть каждый занимается своим делом. У меня, во всяком случае, своих дел по горло. До свидания, джентльмены!
Видя, что настаивать бесполезно, джентльмены удалились, а Скрудж, очень довольный собой, вернулся к своим прерванным занятиям в необычно веселом для него настроении.
Меж тем за окном туман и мрак настолько сгустились, что на улицах появились факельщики, предлагавшие свои услуги — бежать впереди экипажей и освещать дорогу. Старинная церковная колокольня, чей древний осипший колокол целыми днями иронически косился на Скруджа из стрельчатого оконца, совсем скрылась из глаз, и колокол отзванивал часы и четверти где‑то в облаках, сопровождая каждый удар таким жалобным дребезжащим тремоло, словно у него зуб на зуб не попадал от холода. А мороз все крепчал. В углу двора, примыкавшем к главной улице, рабочие чинили газовые трубы и развели большой огонь в жаровне, вокруг которой собралась толпа оборванцев и мальчишек. Они грели руки над жаровней и не сводили с пылающих углей зачарованного взора. Из водопроводного крана на улице сочилась вода, и он, позабытый всеми, понемногу обрастал льдом в тоскливом одиночестве, пока не превратился в унылую скользкую глыбу. Газовые лампы ярко горели в витринах магазинов, бросая красноватый отблеск на бледные лица прохожих, а веточки и ягоды остролиста, украшавшие витрины, потрескивали от жары. Зеленные и курятные лавки были украшены так нарядно и пышно, что превратились в нечто диковинное, сказочное, и невозможно было поверить, будто они имеют какое‑то касательство к таким обыденным вещам, как купля–продажа. Лорд–мэр в своей величественной резиденции уже наказывал пяти десяткам поваров и дворецких не ударить в грязь лицом, дабы он мог встретить праздник как подобает, и даже маленький портняжка, которого он обложил накануне штрафом за появление на улице в нетрезвом виде и кровожадные намерения, уже размешивал у себя на чердаке свой праздничный пудинг, в то время как его тощая жена с тощим сынишкой побежала покупать говядину.
Все гуще туман, все крепче мороз! Лютый, пронизывающий холод! Если бы святой Дунстан * вместо раскаленных щипцов хватил сатану за нос этаким морозцем, вот бы тот взвыл от столь основательного щипка!
Некий юный обладатель довольно ничтожного носа, к тому же порядком уже искусанного прожорливым морозом, который вцепился в него, как голодная собака в кость, прильнул к замочной скважине конторы Скруджа, желая прославить рождество, но при первых же звуках святочного гимна:
Да пошлет вам радость бог.
Пусть ничто вас не печалит…
Скрудж так решительно схватил линейку, что певец в страхе бежал, оставив замочную скважину во власти любезного Скруджу тумана и еще более близкого ему по духу мороза.
Наконец пришло время закрывать контору. Скрудж с неохотой слез со своего высокого табурета, подавая этим безмолвный знак изнывавшему в чулане клерку, и тот мгновенно задул свечу и надел шляпу.
— Вы небось завтра вовсе не намерены являться на работу? — спросил Скрудж.
— Если только это вполне удобно, сэр.
— Это совсем неудобно, — сказал Скрудж, — и недобросовестно. Но если я удержу с вас за это полкроны, вы ведь будете считать себя обиженным, не так ли?
Клерк выдавил некоторое подобие улыбки.
— Однако, — продолжал Скрудж, — вам не приходит в голову, что я могу считать себя обиженным, когда плачу вам жалование даром.
Клерк заметил, что это бывает один раз в году.
— Довольно слабое оправдание для того, чтобы каждый год, двадцать пятого декабря, запускать руку в мой карман, — произнес Скрудж, застегивая пальто на все пуговицы. — Но, как видно, вы во что бы то ни стало хотите прогулять завтра целый день. Так извольте послезавтра явиться как можно раньше.
Клерк пообещал явиться как можно раньше, и Скрудж, продолжая ворчать, шагнул за порог. Во мгновение ока контора была заперта, а клерк, скатившись раз двадцать — дабы воздать дань сочельнику — по ледяному склону Корнхилла вместе с оравой мальчишек (концы его белого шарфа так и развевались у него за спиной, ведь он не мог позволить себе роскошь иметь пальто), припустился со всех ног домой в Кемден–Таун — играть со своими ребятишками в жмурки.
Скрудж съел свой унылый обед в унылом трактире, где он имел обыкновение обедать, просмотрел все имевшиеся там газеты и, скоротав остаток вечера над приходно–расходной книгой, отправился домой спать. Он проживал в квартире, принадлежавшей когда‑то его покойному компаньону. Это была мрачная анфилада комнат, занимавшая часть невысокого угрюмого здания в глубине двора. Дом этот был построен явно не на месте, и невольно приходило на ум, что когда‑то на заре своей юности он случайно забежал сюда, играя с другими домами в прятки, да так и застрял, не найдя пути обратно. Теперь уж это был весьма старый дом и весьма мрачный, и, кроме Скруджа, в нем никто не жил, а все остальные помещения сдавались внаем под конторы. Во дворе была такая темень, что даже Скрудж, знавший там каждый булыжник, принужден был пробираться ощупью, а в черной подворотне дома клубился такой густой туман и лежал такой толстый слой инея, словно сам злой дух непогоды сидел там, погруженный в тяжелое раздумье.
И вот. Достоверно известно, что в дверном молотке, висевшем у входных дверей, не было ничего примечательного, если не считать его непомерно больших размеров. Неоспоримым остается и тот факт, что Скрудж видел этот молоток ежеутренне и ежевечерне с того самого дня, как поселился в этом доме. Не подлежит сомнению и то, что Скрудж отнюдь не мог похвалиться особенно живой фантазией. Она у него работала не лучше, а пожалуй, даже и хуже, чем у любого лондонца, не исключая даже (а это сильно сказано!) городских советников, олдерменов и членов гильдии. Необходимо заметить еще, что Скрудж, упомянув днем о своем компаньоне, скончавшемся семь лет назад, больше ни разу не вспомнил о покойном. А теперь пусть мне кто‑нибудь объяснит, как могло случиться, что Скрудж, вставив ключ в замочную скважину, внезапно увидел перед собой не колотушку, которая, кстати сказать, не подверглась за это время решительно никаким изменениям, а лицо Марли.
Лицо Марли, оно не утопало в непроницаемом мраке, как все остальные предметы во дворе, а напротив того — излучало призрачный свет, совсем как гнилой омар в темном погребе. Оно не выражало ни ярости, ни гнева, а взирало на Скруджа совершенно так же, как смотрел на него покойный Марли при жизни, сдвинув свои бесцветные очки на бледный, как у мертвеца, лоб. Только волосы как‑то странно шевелились, словно на них веяло жаром из горячей печи, а широко раскрытые глаза смотрели совершенно неподвижно, и это в сочетании с трупным цветом лица внушало ужас. И все же не столько самый вид или выражение этого лица было ужасно, сколько что‑то другое, что было как бы вне его.
Скрудж во все глаза уставился на это диво, и лицо Марли тут же превратилось в дверной молоток.
Мы бы покривили душой, сказав, что Скрудж не был поражен и по жилам у него не пробежал тот холодок, которого он не ощущал с малолетства. Но после минутного колебания он снова решительно взялся за ключ, повернул его в замке, вошел в дом и зажег свечу.
Правда, он помедлил немного, прежде чем захлопнуть за собой дверь, и даже с опаской заглянул за нее, словно боясь увидеть косицу Марли, торчащую сквозь дверь на лестницу. Но на двери не было ничего, кроме винтов и гаек, на которых держался молоток, и, пробормотав:«Тьфу ты, пропасть!», Скрудж с треском захлопнул дверь.
Стук двери прокатился по дому, подобно раскату грома, и каждая комната верхнего этажа и каждая бочка внизу, в погребе виноторговца, отозвалась на него разноголосым эхом. Но Скрудж был не из тех, кого это может запугать. Он запер дверь на задвижку и начал не спеша подниматься по лестнице, оправляя по дороге свечу.
Вам знакомы эти просторные старые лестницы? Так и кажется, что по ним можно проехаться в карете шестерней и протащить что угодно. И разве в этом отношении они не напоминают слегка наш новый парламент? Ну, а по той лестнице могло бы пройти целое погребальное шествие, и если бы даже кому‑то пришла охота поставить катафалк поперек, оглоблями — к стене, дверцами — к перилам, и тогда на лестнице осталось бы еще достаточно свободного места.
Не это ли послужило причиной того, что Скруджу почудилось, будто впереди него по лестнице сами собой движутся в полумраке похоронные дроги? Чтобы как следует осветить такую лестницу, не хватило бы и полдюжины газовых фонарей, так что вам нетрудно себе представить, в какой мере одинокая свеча Скруджа могла рассеять мрак.
Но Скрудж на это плевать хотел и двинулся дальше вверх по лестнице. За темноту денег не платят, и потому Скрудж ничего не имел против темноты. Все же, прежде чем захлопнуть за собой тяжелую дверь своей квартиры, Скрудж прошелся по комнатам, чтобы удостовериться, что все в порядке. И не удивительно — лицо покойного Марли все еще стояло у него перед глазами.
Гостиная, спальня, кладовая. Везде все как следует быть. Под столом никого, под диваном — никого, в камине тлеет скупой огонек, миска и ложка ждут на столе, кастрюлька с жидкой овсянкой (коей Скрудж пользовал себя на ночь от простуды) — на полочке в очаге. Под кроватью — никого, в шкафу никого, в халате, висевшем на стене и имевшем какой‑то подозрительный вид, тоже никого. В кладовой все на месте: ржавые каминные решетки, пара старых башмаков, две корзины для рыбы, трехногий умывальник и кочерга.
Удовлетворившись осмотром, Скрудж запер дверь в квартиру — запер, заметьте, на два оборота ключа, что вовсе не входило в его привычки. Оградив себя таким образом от всяких неожиданностей, он снял галстук, надел халат, ночной колпак и домашние туфли и сел у камина похлебать овсянки.
Огонь в очаге еле теплился — мало проку было от него в такую холодную ночь. Скруджу пришлось придвинуться вплотную к решетке и низко нагнуться над огнем, чтобы ощутить слабое дыхание тепла от этой жалкой горстки углей. Камин был старый–престарый, сложенный в незапамятные времена каким‑то голландским купцом и облицованный диковинными голландскими изразцами, изображавшими сцены из священного писания. Здесь были Каины и Авели, дочери фараона и царицы Савские, Авраамы и Валтасары, ангелы, сходящие на землю на облаках, похожих на перины, и апостолы, пускающиеся в морское плавание на посудинах, напоминающих соусники, — словом, сотни фигур, которые могли бы занять мысли Скруджа. Однако нет — лицо Марли, умершего семь лет назад, возникло вдруг перед ним, ожившее вновь, как некогда жезл пророка *, и заслонило все остальное. И на какой бы изразец Скрудж ни глянул, на каждом тотчас отчетливо выступала голова Марли — так, словно на гладкой поверхности изразцов не было вовсе никаких изображений, во зато она обладала способностью воссоздавать образы из обрывков мыслей, беспорядочно мелькавших в его мозгу.
— Чепуха! — проворчал Скрудж и принялся шагать по комнате. Пройдясь несколько раз из угла в угол, он снова сел на стул и откинул голову на спинку. Тут взгляд его случайно упал на колокольчик. Этот старый, давным–давно ставший ненужным колокольчик был, с какой‑то никому неведомой целью, повешен когда‑то в комнате и соединен с одним из помещений верхнего этажа. С безграничным изумлением и чувством неизъяснимого страха Скрудж заметил вдруг, что колокольчик начинает раскачиваться. Сначала он раскачивался еде заметно, и звона почти не было слышно, но вскоре он зазвонил громко, и ему начали вторить все колокольчики в доме.
Звон длился, вероятно, не больше минуты, но Скруджу эта минута показалась вечностью. Потом колокольчики смолкли так же внезапно, как и зазвонили, — все разом. И тотчас откуда‑то снизу донеслось бряцание железа словно в погребе кто‑то волочил по бочкам тяжелую цепь. Невольно Скруджу припомнились рассказы о том, что, когда в домах появляются привидения, они обычно влачат за собой цепи.
Тут дверь погреба распахнулась с таким грохотом, словно выстрелили из пушки, и звон цепей стал доноситься еще явственнее. Вот он послышался уже на лестнице и начал приближаться к квартире Скруджа.
— Все равно вздор! — молвил Скрудж. — Не верю я в привидения.
Однако он изменился в лице, когда увидел одно из них прямо перед собой. Без малейшей задержки привидение проникло в комнату через запертую дверь и остановилось перед Скруджем. И в ту же секунду пламя, совсем было угасшее в очаге, вдруг ярко вспыхнуло, словно хотело воскликнуть:«Я узнаю его! Это Дух Марли!» — и снова померкло.
Да, это было его лицо. Лицо Марли. Да, это был Марли, со своей косицей, в своей неизменной жилетке, панталонах в обтяжку и сапогах. Кисточки на сапогах торчали, волосы на голове торчали, косица торчала, полы сюртука оттопыривались. Длинная цепь опоясывала его и волочилась за ним по полу на манер хвоста. Она была составлена (Скрудж отлично ее рассмотрел) из ключей, висячих, замков, копилок, документов, гроссбухов и тяжелых кошельков с железными застежками. Тело призрака было совершенно прозрачно, и Скрудж, разглядывая его спереди, отчетливо видел сквозь жилетку две пуговицы сзади на сюртуке.
Скруджу не раз приходилось слышать, что у Марли нет сердца, но до той минуты он никогда этому не верил.
Да он и теперь не мог этому поверить, хотя снова и снова сверлил глазами призрак и ясно видел, что он стоит перед ним, и отчетливо ощущал на себе его мертвящий взгляд. Он разглядел даже, из какой ткани сшит платок, которым была окутана голова и шея призрака, и подумал, что такого платка он никогда не видал у покойного Марли. И все же он не хотел верить своим глазам.
— Что это значит? — произнес Скрудж язвительно и холодно, как всегда. Что вам от меня надобно?
— Очень многое. — Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что это голос Марли.
— Кто вы такой?
— Спроси лучше, кем я был?
— Кем же вы были в таком случае? — спросил Скрудж, повысив голос. — Для привидения вы слишком приве… разборчивы. — Он хотел сказать привередливы, но побоялся, что это будет смахивать на каламбур.
— При жизни я был твоим компаньоном, Джейкобом Марли.
— Не хотите ли вы… Не можете ли вы присесть? — спросил Скрудж, с сомнением вглядываясь в духа.
— Могу.
— Так сядьте.
Задавая свой вопрос, Скрудж не был уверен в том, что такое бестелесное существо в состоянии занимать кресло, и опасался, как бы не возникла необходимость в довольно щекотливых разъяснениях. Но призрак как ни в чем не бывало уселся в кресло по другую сторону камина. Казалось, это было самое привычное для него дело.
— Ты не веришь в меня, — заметил призрак.
— Нет, не верю, — сказал Скрудж.
— Что же, помимо свидетельства твоих собственных чувств, могло бы убедить тебя в том, что я существую?
— Не знаю.
— Почему же ты не хочешь верить своим глазам и ушам?
— Потому что любой пустяк воздействует на них, — сказал Скрудж. — Чуть что неладно с пищеварением, и им уже нельзя доверять. Может быть, вы вовсе не вы, а непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина. Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки, почем я знаю!
Скрудж был не очень‑то большой остряк по природе, а сейчас ему и подавно было не до шуток, однако он пытался острить, чтобы хоть немного развеять страх и направить свои мысли на другое, так как, сказать по правде, от голоса призрака у него кровь стыла в жилах.
Сидеть молча, уставясь в эти неподвижные, остекленелые глаза, — нет, черт побери, Скрудж чувствовал, что он этой пытки не вынесет! И кроме всего прочего, было что‑то невыразимо жуткое в загробной атмосфере, окружавшей призрака. Не то, чтоб Скрудж сам не ощущал, но он ясно видел, что призрак принес ее с собой, ибо, хотя тот и сидел совершенно неподвижно, волосы, полы его сюртука и кисточки на сапогах все время шевелились, словно на них дышало жаром из какой‑то адской огненной печи.
— Видите вы эту зубочистку? — спросил Скрудж, переходя со страху в наступление и пытаясь хотя бы на миг отвратить от себя каменно–неподвижный взгляд призрака.
— Вижу, — промолвило привидение.
— Да вы же не смотрите на нее, — сказал Скрудж.
— Не смотрю, но вижу, — был ответ.
— Так вот, — молвил Скрудж. — Достаточно мне ее проглотить, чтобы до конца дней моих меня преследовали злые духи, созданные моим же воображением. Словом, все это вздор! Вздор и вздор!
При этих словах призрак испустил вдруг такой страшный вопль и принялся так неистово и жутко греметь цепями, что Скрудж вцепился в стул, боясь свалиться без чувств. Но и это было еще ничто по сравнению с тем ужасом, который объял его, когда призрак вдруг размотал свой головной платок (можно было подумать, что ему стало жарко!) и у него отвалилась челюсть.
Заломив руки, Скрудж упал на колени.
— Пощади! — взмолился он. — Ужасное видение, зачем ты мучаешь меня!
— Суетный ум! — отвечал призрак. — Веришь ты теперь в меня или нет?
— Верю, — воскликнул Скрудж. — Как уж тут не верить! Но зачем вы, духи, блуждаете по земле, и зачем ты явился мне?
— Душа, заключенная в каждом человеке, — возразил призрак, — должна общаться с людьми и, повсюду следуя за ними, соучаствовать в их судьбе. А тот, кто не исполнил этого при жизни, обречен мыкаться после смерти. Он осужден колесить по свету и — о, горе мне! — взирать на радости и горести людские, разделить которые он уже не властен, а когда‑то мог бы — себе и другим на радость.
И тут из груди призрака снова исторгся вопль, и он опять загремел цепями и стал ломать свои бестелесные руки.
— Ты в цепях? — пролепетал Скрудж, дрожа. — Скажи мне — почему?
— Я ношу цепь, которую сам сковал себе при жизни, — отвечал призрак. Я ковал ее звено за звеном и ярд за ярдом. Я опоясался ею по доброй воле и по доброй воле ее ношу. Разве вид этой цепи не знаком тебе?
Скруджа все сильнее пробирала дрожь.
— Быть может, — продолжал призрак, — тебе хочется узнать вес и длину цепи, которую таскаешь ты сам? В некий сочельник семь лет назад она была ничуть не короче этой и весила не меньше. А ты ведь немало потрудился над нею с той поры. Теперь это надежная, увесистая цепь!
Скрудж глянул себе под ноги, ожидая увидеть обвивавшую их железную цепь ярдов сто длиной, но ничего не увидел.
— Джейкоб! — взмолился он. — Джейкоб Марли, старина! Поговорим о чем‑нибудь другом! Утешь, успокой меня, Джейкоб!
— Я не приношу утешения, Эбинизер Скрудж! — отвечал призрак. — Оно исходит из иных сфер. Другие вестники приносят его и людям другого сорта. И открыть тебе все то, что мне бы хотелось, я тоже не могу. Очень немногое дозволено мне. Я не смею отдыхать, не смею медлить, не смею останавливаться нигде. При жизни мой дух никогда не улетал за тесные пределы нашей конторы слышишь ли ты меня! — никогда не блуждал за стенами этой норы — нашей меняльной лавки, — и годы долгих, изнурительных странствий ждут меня теперь.
Скрудж, когда на него нападало раздумье, имел привычку засовывать руки в карманы панталон. Размышляя над словами призрака, он и сейчас машинально сунул руки в карманы, не вставая с колен и не подымая глаз.
— Ты, должно быть, странствуешь не спеша, Джейкоб, — почтительно и смиренно, хотя и деловито заметил Скрудж.
— Не спеша! — фыркнул призрак.
— Семь лет как ты мертвец, — размышлял Скрудж. — И все время в пути!
— Все время, — повторил призрак. — И ни минуты отдыха, ни минуты покоя. Непрестанные угрызения совести.
— И быстро ты передвигаешься? — поинтересовался Скрудж.
— На крыльях ветра, — отвечал призрак.
— За семь лет ты должен был покрыть порядочное расстояние, — сказал Скрудж.
Услыхав эти слова, призрак снова испустил ужасающий вопль и так неистово загремел цепями, тревожа мертвое безмолвие ночи, что постовой полисмен имел бы полное основание привлечь его к ответственности за нарушение общественной тишины и порядка.
— О раб своих пороков и страстей! — вскричало привидение. — Не знать того, что столетия неустанного труда душ бессмертных должны кануть в вечность, прежде чем осуществится все добро, которому надлежит восторжествовать на земле! Не знать того, что каждая христианская душа, творя добро, пусть на самом скромном поприще, найдет свою земную жизнь слишком быстротечной для безграничных возможностей добра! Не знать того, что даже веками раскаяния нельзя возместить упущенную на земле возможность сотворить доброе дело. А я не знал! Не знал!
— Но ты же всегда хорошо вел свои дела, Джейкоб, — пробормотал Скрудж, который уже начал применять его слова к себе.
— Дела! — вскричал призрак, снова заламывая руки. — Забота о ближнем вот что должно было стать моим делом. Общественное благо — вот к чему я должен был стремиться. Милосердие, сострадание, щедрость, вот на что должен был я направить свою деятельность. А занятия коммерцией — это лишь капля воды в безбрежном океане предначертанных нам дел.
И призрак потряс цепью, словно в ней‑то и крылась причина всех его бесплодных сожалений, а затем грохнул ею об пол.
— В эти дни, когда год уже на исходе, я страдаю особенно сильно, промолвило привидение. — О, почему, проходя в толпе ближних своих, я опускал глаза долу и ни разу не поднял их к той благословенной звезде, которая направила стопы волхвов к убогому крову. Ведь сияние ее могло бы указать и мне путь к хижине бедняка.
У Скруджа уже зуб на зуб не попадал — он был чрезвычайно напуган тем, что призрак все больше и больше приходит в волнение.
— Внемли мне! — вскричал призрак. — Мое время истекает.
— Я внемлю, — сказал Скрудж, — но пожалей меня. Джейкоб, не изъясняйся так возвышенно. Прошу тебя, говори попроще!
— Как случилось, что я предстал пред тобой, в облике, доступном твоему зрению, — я тебе не открою. Незримый, я сидел возле тебя день за днем.
Открытие было не из приятных. Скруджа опять затрясло как в лихорадке, и он отер выступавший на лбу холодный пот.
— И, поверь мне, это была не легкая часть моего искуса, — продолжал призрак. — И я прибыл сюда этой ночью, дабы возвестить тебе, что для тебя еще не все потеряно. Ты еще можешь избежать моей участи, Эбинизер, ибо я похлопотал за тебя.
— Ты всегда был мне другом, — сказал- Скрудж. — Благодарю тебя.
— Тебя посетят, — продолжал призрак, — еще три Духа.
Теперь и у Скруджа отвисла челюсть.
— Уж не об этом ли ты похлопотал, Джейкоб, не в этом ли моя надежда? спросил он упавшим голосом.
— В этом.
— Тогда… тогда, может, лучше не надо, — сказал Скрудж.
— Если эти Духи не явятся тебе, ты пойдешь по моим стопам, — сказал призрак. — Итак, ожидай первого Духа завтра, как только пробьет Час Пополуночи.
— А не могут ли они прийти все сразу, Джейкоб? — робко спросил Скрудж. — Чтобы уж поскорее с этим покончить?
— Ожидай второго на следующую ночь в тот же час. Ожидай третьего — на третьи сутки в полночь, с последнем ударом часов. А со мной тебе уже не суждено больше встретиться. Но смотри, для своего же блага запомни твердо все, что произошло с тобой сегодня.
Промолвив это, дух Марли взял со стола свой платок и снова обмотал им голову. Скрудж догадался об этом, услыхав, как лязгнули зубы призрака, когда подтянутая платком челюсть стала на место. Тут он осмелился поднять глаза и увидел, что его потусторонний пришелец стоит перед ним, вытянувшись во весь рост и перекинув цепь через руку на манер шлейфа. Призрак начал пятиться к окну, и одновременно с этим рама окна стала потихоньку подыматься. С каждым его шагом она подымалась все выше и выше, и когда он достиг окна, оно уже было открыто.
Призрак поманил Скруджа к себе, и тот повиновался. Когда между ними оставалось не более двух шагов, призрак предостерегающе поднял руку. Скрудж остановился.
Он остановился не столько из покорности, сколько от изумления и страха. Ибо как только рука призрака поднялась вверх, до Скруджа донеслись какие‑то неясные звуки: смутные и бессвязные, но невыразимо жалобные причитания и стоны, тяжкие вздохи раскаяния и горьких сожалений. Призрак прислушивался к ним с минуту, а затем присоединил свой голос к жалобному хору и, воспарив над землей, растаял во мраке морозной ночи за окном.
Любопытство пересилило страх, и Скрудж тоже приблизился к окну и выглянул наружу.
Он увидел сонмы привидений. С жалобными воплями и стенаниями они беспокойно носились по воздуху туда и сюда, и все, подобно духу Марли, были в цепях. Не было ни единого призрака, не отягощенного цепью, но некоторых (как видно, членов некоего дурного правительства) сковывала одна цепь. Многих Скрудж хорошо знал при жизни, а с одним пожилым призраком в белой жилетке был когда‑то даже на короткой ноге. Этот призрак, к щиколотке которого был прикован несгораемый шкаф чудовищных размеров, жалобно сетовал на то, что лишен возможности помочь бедной женщине, сидевшей с младенцем на руках на ступеньках крыльца. Да и всем этим духам явно хотелось вмешаться в дела смертных и принести добро, но они уже утратили эту возможность навеки, и именно это и было причиной их терзаний.
Туман ли поглотил призраки, или они сами превратились в туман — Скрудж так и не понял. Только они растаяли сразу, как и их призрачные голоса, и опять ночь была как ночь, и все стало совсем как прежде, когда он возвращался к себе домой.
Скрудж затворил окно и обследовал дверь, через которую проник к нему призрак Марли. Она была по–прежнему заперта на два оборота ключа, — ведь он сам ее запер, — и все засовы были в порядке. Скрудж хотел было сказать»чепуха!», но осекся на первом же слоге. И то ли от усталости и пережитых волнений, то ли от разговора с призраком, который навеял на него тоску, а быть может и от соприкосновения с Потусторонним Миром или, наконец, просто от того, что час был поздний, но только Скрудж вдруг почувствовал, что его нестерпимо клонит ко сну. Не раздеваясь, он повалился на постель и тотчас заснул как убитый.
СТРОФА ВТОРАЯ
Первый из трех Духов
Когда Скрудж проснулся, было так темно, что, выглянув из‑за полога, он едва мог отличить прозрачное стекло окна от непроницаемо черных стен комнаты. Он зорко вглядывался во мрак — зрение у него было острое, как у хорька, — и в это мгновение часы на соседней колокольне пробили четыре четверти. Скрудж прислушался.
К его изумлению часы гулко пробили шесть ударов, затем семь, восемь… — и смолкли только на двенадцатом ударе. Полночь! А он лег спать в третьем часу ночи! Часы били неправильно. Верно, в механизм попала сосулька. Полночь!
Скрудж нажал пружинку своего хронометра, дабы исправить скандальную ошибку церковных часов. Хронометр быстро и четко отзвонил двенадцать раз.
— Что такое? Быть того не может! — произнес Скрудж. — Выходит, я проспал чуть ли не целые сутки! А может, что‑нибудь случилось с солнцем и сейчас не полночь, а полдень?
Эта мысль вселила в него такую тревогу, что он вылез из постели и ощупью добрался до окна. Стекло заиндевело. Чтобы хоть что‑нибудь увидеть, пришлось протереть его рукавом, но и после этого почти ничего увидеть не удалось. Тем не менее Скрудж установил, что на дворе все такой же густой туман и такой же лютый мороз и очень тихо и безлюдно — никакой суматохи, никакого переполоха, которые неминуемо должны были возникнуть, если бы ночь прогнала в неурочное время белый день и воцарилась на земле. Это было уже большим облегчением для Скруджа, так как иначе все его векселя стоили бы не больше, чем американские ценные бумаги, ибо, если бы на земле не существовало больше такого понятия, как день, то и формула:«…спустя три дня по получении сего вам надлежит уплатить мистеру Эбинизеру Скруджу или его приказу…», не имела бы ровно никакого смысла.
Скрудж снова улегся в постель и стал думать, думать, думать и ни до чего додуматься не мог. И чем больше он думал, тем больше ему становилось не по себе, а чем больше он старался не думать, тем неотвязней думал.
Призрак Марли нарушил его покой. Всякий раз, как он, по зрелом размышлении, решал, что все это ему просто приснилось, его мысль, словно растянутая до отказа и тут же отпущенная пружина, снова возвращалась в исходное состояние, и вопрос:«Сон это или явь?» — снова вставал перед ним и требовал разрешения.
Размышляя так, Скрудж пролежал в постели до тех пор, пока церковные часы не отзвонили еще три четверти, и тут внезапно ему вспомнилось предсказание призрака — когда часы пробьют час, к нему явится езде один посетитель. Скрудж решил бодрствовать, пока не пробьет урочный час, а принимая во внимание, что заснуть сейчас ему было не легче, чем вознестись живым на небо, это решение можно назвать довольно мудрым.
Последние четверть часа тянулись так томительно долго, что Скрудж начал уже сомневаться, не пропустил ли он, задремав, бой часов. Но вот до его настороженного слуха долетел первый удар.
— Динь–дон!
— Четверть первого, — принялся отсчитывать Скрудж.
— Динь–дон!
— Половина первого! — сказал Скрудж.
— Динь–дон!
— Без четверти час, — сказал Скрудж.
— Динь–дон!
— Час ночи! — воскликнул Скрудж, торжествуя. — И все! И никого нет!
Он произнес это прежде, чем услышал удар колокола. И тут же он прозвучал: густой, гулкий, заунывный звон — ЧАС. В то же мгновение вспышка света озарила комнат), и чья‑то невидимая рука откинула полог кровати.
Да, повторяю, чья‑то рука откинула полог его кровати и притом не за спиной у него и не в ногах, а прямо перед его глазами. Итак, полог кровати был отброшен, в Скрудж, привскочив на постели, очутился лицом к лицу с таинственным пришельцем, рука которого отдернула полог. Да, они оказались совсем рядом, вот как мы с вами, ведь я мысленно стою у вас за плечом, мой читатель.
Скрудж увидел перед собой очень странное существо, похожее на ребенка, но еще более на старичка, видимого словно в какую‑то сверхъестественную подзорную трубу, которая отдаляла его на такое расстояние, что он уменьшился до размеров ребенка. Его длинные рассыпавшиеся по плечам волосы были белы, как волосы старца, однако на лице не видно было ни морщинки и на щеках играл нежный румянец. Руки у него были очень длинные и мускулистые, а кисти рук производили впечатление недюжинной силы. Ноги — обнаженные так же, как и руки, — поражали изяществом формы. Облачено это существо было в белоснежную тунику, подпоясанную дивно сверкающим кушаком, и держало в руке зеленую ветку остролиста, а подол его одеяния, в странном несоответствии с этой святочной эмблемой зимы, был украшен живыми цветами. Но что было удивительнее всего, так это яркая струя света, которая била у него из макушки вверх в освещала всю его фигуру. Это, должно быть, и являлось причиной того, что под мышкой Призрак держал гасилку в виде колпака, служившую ему, по–видимому, головным убором в тех случаях, когда он не был расположен самоосвещаться.
Впрочем, как заметил Скрудж, еще пристальней вглядевшись в своего гостя, не это было наиболее удивительной его особенностью. Ибо, подобно тому как пояс его сверкал и переливался огоньками, которые вспыхивали и потухали то в одном месте, то в другом, так и вся его фигура как бы переливалась, теряя то тут, то там отчетливость очертаний, и Призрак становился то одноруким, то одноногим, то вдруг обрастал двадцатью ногами зараз, но лишался головы, то приобретал нормальную пару ног, но терял все конечности вместе с туловищем и оставалась одна голова. При этом, как только какая‑нибудь часть его тела растворялась в непроницаемом мраке, казалось, что она пропадала совершенно бесследно. И не чудо ли, что в следующую секунду недостающая часть тела была на месте, и Привидение как ни в чем не бывало приобретало свой прежний вид.
— Кто вы, сэр? — спросил Скрудж. — Не тот ли вы Дух, появление которого было мне предсказано?
— Да, это я.
Голос Духа звучал мягко, даже нежно, и так тихо, словно долетал откуда‑то издалека, хотя Дух стоял рядом.
— Кто вы или что вы такое? — спросил Скрудж.
— Я — Святочный Дух Прошлых Лет.
— Каких прошлых? Очень давних? — осведомился Скрудж, приглядываясь к этому карлику.
— Нет, на твоей памяти.
Скруджу вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Дух надел свой головной убор. Почему возникло у него такое желание, Скрудж, вероятно, и сам не смог бы объяснить, если бы это потребовалось, но так или иначе он попросил Привидение надеть колпак.
— Как! — вскричал Дух. — Ты хочешь своими нечистыми руками погасить благой свет, который я излучаю? Тебе мало того, что ты — один из тех, чьи пагубные страсти создали эту гасилку и вынудили меня год за годом носить ее, надвинув на самые глаза!
Скрудж как можно почтительнее заверил Духа, что он не имел ни малейшего намерения его обидеть и, насколько ему известно, никогда и ни при каких обстоятельствах не мог принуждать его к ношению колпака. Затем он позволил себе осведомиться, что привело Духа к нему.
— Забота о твоем благе, — ответствовал Дух.
Скрудж сказал, что очень ему обязан, а сам подумал, что не мешали бы ему лучше спать по ночам, — вот это было бы благо. Как видно, Дух услышал его мысли, так как тотчас сказал:
— О твоем спасении, в таком случае. Берегись! С этими словами он протянул к Скруджу свою сильную руку и легко взял его за локоть.
— Встань! И следуй за мной!
Скрудж хотел было сказать, что час поздний и погода не располагает к прогулкам, что в постели тепло, а на дворе холодище — много ниже нуля, что он одет очень легко — халат, колпак и ночные туфли, — а у него и без того уже насморк… но руке, которая так нежно, почти как женская, сжимала его локоть, нельзя было противиться. Скрудж встал с постели. Однако заметив, что Дух направляется к окну, он в испуге уцепился за его одеяние.
— Я простой смертный, — взмолился Скрудж, — я могу упасть.
— Дай мне коснуться твоей груди, — сказал Дух, кладя руку ему на сердце. — Это поддержит тебя, и ты преодолеешь и не такие препятствия.
С этими словами он прошел сквозь стену, увлекая за собой Скруджа, и они очутились на пустынной проселочной дороге, по обеим сторонам которой расстилались поля. Город скрылся из глаз. Он исчез бесследно, а вместе с ним рассеялись и мрак и туман. — Был холодный, ясный, зимний день, и снег устилал землю.
— Боже милостивый! — воскликнул Скрудж, всплеснув руками и озираясь по сторонам. — Я здесь рос! Я бегал здесь мальчишкой!
Дух обратил к Скруджу кроткий взгляд. Его легкое прикосновение, сколь ни было оно мимолетно и невесомо, разбудило какие‑то чувства в груди старого Скруджа. Ему чудилось, что на него повеяло тысячью запахов, и каждый запах будил тысячи воспоминаний о давным–давно забытых думах, стремлениях, радостях, надеждах.
— Твои губы дрожат, — сказал Дух. — А что это катится у тебя по щеке?
Скрудж срывающимся голосом, — вещь для него совеем необычная, пробормотал, что это так, пустяки, и попросил Духа вести его дальше.
— Узнаешь ли ты эту дорогу? — спросил Дух.
— Узнаю ли я? — с жаром воскликнул Скрудж. — Да я бы прошел по нее с закрытыми глазами.
— Не странно ли, что столько лет ты не вспоминал о ней! — заметил Дух. — Идем дальше.
Они пошли по дороге, где Скруджу был знаком каждый придорожный столб, каждое дерево. Наконец вдали показался небольшой городок с церковью, рыночной площадью и мостом над прихотливо извивающейся речкой. Навстречу стали попадаться мальчишки верхом на трусивших рысцой косматых лошаденках или в тележках и двуколках, которыми правили фермеры. Все ребятишки задорно перекликались друг с другом, и над простором полей стоял такой веселый гомон, что морозный воздух, казалось, дрожал от смеха, радуясь их веселью.
— Все это лишь тени тех, кто жил когда‑то, — сказал Дух. — И они не подозревают о нашем присутствии.
Веселые путники были уже совсем близко, и по мере того как они приближались, Скрудж узнавал их всех, одного за другим, и называл по именам. Почему он был так безмерно счастлив при виде их? Что блеснуло в его холодных глазах и почему сердце так запрыгало у него в груди, когда ребятишки поравнялись с ним? Почему душа его исполнилась умиления, когда он услышал, как, расставаясь на перекрестках и разъезжаясь по домам, они желают друг другу веселых святок? Что Скруджу до веселых святок? Да пропади они пропадом! Был ли ему от них какой‑нибудь прок?
— А школа еще не совсем опустела, — сказал Дух. — Какой‑то бедный мальчик, позабытый всеми, остался там один–одинешенек.
Скрудж отвечал, что он это знает, и всхлипнул.
Они свернули с проезжей дороги на памятную Скруджу тропинку и вскоре подошли к красному кирпичному зданию, с увенчанной флюгером небольшой круглой башенкой, внутри которой висел колокол. Здание было довольно большое, но находилось в состоянии полного упадка. Расположенные во дворе обширные службы, казалось, пустовали без всякой пользы. На стенах их от сырости проступила плесень, стекла в окнах были выбиты, а двери сгнили. В конюшнях рылись и кудахтали куры, каретный сарай и навесы зарастали сорной травой. Такое же запустение царило и в доме.
Скрудж и его спутник вступили в мрачную прихожую; и, заглядывая то в одну, то в другую растворенную дверь, они увидели огромные холодные и почти пустые комнаты.
В доме было сыро, как в склепе, и пахло землей, и что‑то говорило вам, что здесь очень часто встают при свечах и очень редко едят досыта.
Они направились к двери в глубине прихожей. Дух впереди, Скрудж — за ним. Она распахнулась, как только они приблизились к ней, и их глазам предстала длинная комната с уныло голыми стенами, казавшаяся еще более унылой оттого, что в ней рядами стояли простые некрашеные парты. За одной из этих парт они увидели одинокую фигурку мальчика, читавшего книгу при скудном огоньке камина, и Скрудж тоже присел за парту и заплакал, узнав в этом бедном, всеми забытом ребенке самого себя, каким он был когда‑то. Все здесь: писк и возня мышей за деревянными панелями, и доносившееся откуда‑то из недр дома эхо и звук капели из оттаявшего желоба на сумрачном дворе, и вздохи ветра в безлистых сучьях одинокого тополя, и скрип двери пустого амбара, раскачивающейся на ржавых петлях, и потрескивание дров в камине — все находило отклик в смягчившемся сердце Скруджа и давало выход слезам.
Дух тронул его за плечо и указал на его двойника — погруженного в чтение ребенка. Внезапно за окном появился человек в чужеземном одеянии, с топором, заткнутым за пояс. Он стоял перед ними как живой, держа в поводу осла, навьюченного дровами.
— Да это же Али Баба! — не помня себя от восторга, вскричал Скрудж. Это мой дорогой, старый, честный Али Баба! Да, да, я знаю! Как‑то раз на святках, когда этот заброшенный ребенок остался здесь один, позабытый всеми, Али Баба явился ему. Да, да, взаправду явился, вот как сейчас! Ах, бедный мальчик! А вот и Валентин и его лесной брат Орсон * — вот они, вот! А этот, как его, ну тот, кого положили, пока он спал, в исподнем у ворот Дамаска, разве вы не видите его? А вон конюх султана, которого джины перевернули вверх ногами! Вон он — стоит на голове! Поделом ему! Я очень рад. Как посмел он жениться на принцессе!
То‑то были бы поражены все коммерсанты Лондонского Сити, с которыми Скрудж вел дела, если бы они могли видеть его счастливое, восторженное лицо и слышать, как он со всей присущей ему серьезностью несет такой вздор да еще не то плачет, не то смеется самым диковинным образом!
— А вот и попугай! — восклицал Скрудж. — Сам зеленый, хвостик желтый, и на макушке хохолок, похожий на пучок салата! Вот он!«Бедный Робин Крузо, сказал он своему хозяину, когда тот возвратился домой, проплыв вокруг острова. — Бедный Робин Крузо! Где ты был, Робин Крузо?«Робинзон думал, что это ему пригрезилось, только ничуть не бывало — это говорил попугай, вы же знаете. А вон и Пятница — мчится со всех ног к бухте! Ну же! ну! Скорей! — И тут же, с внезапностью, столь несвойственной его характеру, Скрудж, глядя на самого себя в ребячьем возрасте, вдруг преисполнился жалости и, повторяя: Бедный, бедный мальчуган! — снова заплакал. — Как бы я хотел… пробормотал он затем, утирая глаза рукавом, и сунул руку в карман. Потом, оглядевшись по сторонам, добавил: — Нет, теперь уж поздно.
— А чего бы ты хотел? — спросил его Дух.
— Да ничего, — отвечал Скрудж. — Ничего. Вчера вечером какой‑то мальчуган запел святочную песню у моих дверей. Мне бы хотелось дать ему что‑нибудь, вот и все.
Дух задумчиво улыбнулся и, взмахнув рукой, сказал:
— Поглядим на другое рождество.
При этих словах Скрудж–ребенок словно бы подрос на глазах, а комната, в которой они находились, стала еще темнее и грязнее. Теперь видно было, что панели в ней рассохлись, оконные рамы растрескались, от потолка отвалились куски штукатурки, обнажив дранку. Но когда и как это произошло, Скрудж знал не больше, чем мы с вами. Он знал только, что так и должно быть, что именно так все и было. И снова он находился здесь совсем один, в то время как все другие мальчики отправились домой встречать веселый праздник.
Но теперь он уже не сидел за книжкой, а в унынии шагал из угла в угол.
Тут Скрудж взглянул на Духа и, грустно покачав головой, устремил в тревожном ожидании взгляд на дверь.
Дверь распахнулась, и маленькая девочка, несколькими годами моложе мальчика, вбежала в комнату. Кинувшись к мальчику на шею, она принялась целовать его, называя своим дорогим братцем.
— Я приехала за тобой, дорогой братец! — говорила малютка, всплескивая тоненькими ручонками, восторженно хлопая в ладоши и перегибаясь чуть не пополам от радостного смеха. — Ты поедешь со мной домой! Домой! Домой!
— Домой, малютка Фэн? — переспросил мальчик.
— Ну, да! — воскликнуло дитя, сияя от счастья. — Домой! Совсем! Навсегда! Отец стал такой добрый, совсем не такой, как прежде, и дома теперь как в раю. Вчера вечером, когда я ложилась спать, он вдруг заговорил со мной так ласково, что я не побоялась, — взяла и попросила его еще раз, чтобы он разрешил тебе вернуться домой. И вдруг он сказал:«Да, пускай приедет», и послал меня за тобой. И теперь ты будешь настоящим взрослым мужчиной, продолжала малютка, глядя на мальчика широко раскрытыми глазами, — и никогда больше не вернешься сюда. Мы проведем вместе все святки, и как же мы будем веселиться!
— Ты стала совсем взрослой, моя маленькая Фэн! — воскликнул мальчик.
Девочка снова засмеялась, захлопала в ладоши и хотела погладить мальчика по голове, но не дотянулась и, заливаясь смехом, встала на цыпочки и обхватила его за шею. Затем, исполненная детского нетерпения, потянула его к дверям, и он с охотой последовал за ней.
Тут чей‑то грозный голос закричал гулко на всю прихожую:
— Тащите вниз сундучок ученика Скруджа! — И сам школьный учитель собственной персоной появился в прихожей. Он окинул ученика Скруджа свирепо–снисходительным взглядом и пожал ему руку, чем поверг его в состояние полной растерянности, а затем повел обоих детей в парадную гостиную, больше похожую на обледеневший колодец. Здесь, залубенев от холода, висели на стенах географические карты, а на окнах стояли земной и небесный глобусы. Достав графин необыкновенно легкого вина и кусок необыкновенно тяжелого пирога, он предложил детям полакомиться этими деликатесами, а тощему слуге велел вынести почтальону стаканчик»того самого», на что он отвечал, что он благодарит хозяина, но если»то самое», чем его уже раз потчевали, то лучше не надо. Тем временем сундучок юного Скруджа был водружен на крышу почтовой кареты, и дети, не мешкая ни секунды, распрощались с учителем, уселись в экипаж и весело покатили со двора. Быстро замелькали спицы колес, сбивая снег с темной листвы вечнозеленых растений.
— Хрупкое создание! — сказал Дух. — Казалось, самое легкое дуновение ветерка может ее погубить. Но у нее было большое сердце.
— О да! — вскричал Скрудж. — Ты прав, Дух, и не мне это отрицать, боже упаси!
— Она умерла уже замужней женщиной, — сказал Дух. — И помнится, после нее остались дети.
— Один сын, — поправил Скрудж.
— Верно, — сказал Дух. — Твой племянник. Скруджу стало как будто не по себе, и он буркнул:
— Да.
Всего секунду назад они покинули школу, и вот уже стояли на людной улице, а мимо них сновали тени прохожих, и тени повозок и карет катили мимо, прокладывая себе дорогу в толпе. Словом, они очутились в самой гуще шумной городской толчеи. Празднично разубранные витрины магазинов не оставляли сомнения в том, что снова наступили святки. Но на этот раз был уже вечер, и на улицах горели фонари.
Дух остановился у дверей какой‑то лавки и спросил Скруджа, узнает ли он это здание.
— Еще бы! — воскликнул Скрудж. — Ведь меня когда‑то отдали сюда в обучение!
Они вступили внутрь. При виде старого джентльмена в парике, восседавшего за такой высокой конторкой, что, будь она еще хоть на два дюйма выше, голова у него уперлась бы в потолок, Скрудж в неописуемом волнении воскликнул:
— Господи, спаси и помилуй! Да это же старикан Физзиуиг, живехонек!
Старый Физзиуиг отложил в сторону перо и поглядел на часы, стрелки которых показывали семь пополудни. С довольным видом он потер руки, обдернул жилетку на объемистом брюшке, рассмеялся так, что затрясся весь от сапог до бровей, — и закричал приятным, густым, веселым, зычным басом:
— Эй, вы! Эбинизер! Дик!
И двойник Скруджа, ставший уже взрослым молодым»человеком, стремительно вбежал в комнату в сопровождении другого ученика.
— Да ведь это Дик Уилкинс! — сказал Скрудж, обращаясь к Духу. Помереть мне, если это не он! Ну, конечно, он! Бедный Дик! Он был так ко мне привязан.
— Бросай работу, ребята! — сказал Физзиуиг. — На сегодня хватит. Ведь нынче сочельник, Дик! Завтра рождество, Эбинизер! Ну‑ка, мигом запирайте ставни! — крикнул он, хлопая в ладоши. — Живо, живо! Марш!
Вы бы видели, как они взялись за дело! Раз, два, три — они уже выскочили на улицу со ставнями в руках; четыре, пять, шесть — поставили ставни на место; семь, восемь, девять — задвинули и закрепили болты, и прежде чем вы успели бы сосчитать до двенадцати, уже влетели обратно, дыша как призовые скакуны у финиша.
— Ого–го–го–го! — закричал старый Физзиуиг, с невиданным проворством выскакивая из‑за конторки. — Тащите все прочь, ребятки! Расчистим‑ка побольше места. Шевелись, Дик! Веселей, Эбинизер!
Тащить прочь! Интересно знать, чего бы они ни оттащили прочь, с благословения старика. В одну минуту все было закончено. Все, что только по природе своей могло передвигаться, так бесследно сгинуло куда‑то с глаз долой, словно было изъято из обихода навеки. Пол подмели и обрызгали, лампы оправили, в камин подбросили дров, и магазин превратился в такой хорошо натопленный, уютный, чистый, ярко освещенный бальный зал, какой можно только пожелать для танцев в зимний вечер.
Пришел скрипач с нотной папкой, встал за высоченную конторку, как за дирижерский пульт, и принялся так наяривать на своей скрипке, что она завизжала, ну прямо как целый оркестр. Пришла миссис Физзиуиг — сплошная улыбка, самая широкая и добродушная на свете. Пришли три мисс Физзиуиг цветущие и прелестные. Пришли следом за ними шесть юных вздыхателей с разбитыми сердцами. Пришли все молодые мужчины и женщины, работающие в магазине. Пришла служанка со своим двоюродным братом — булочником. Пришла кухарка с закадычным другом своего родного брата — молочником. Пришел мальчишка–подмастерье из лавки насупротив, насчет которого существовало подозрение, что хозяин морит его голодом. Мальчишка все время пытался спрятаться за девчонку — служанку из соседнего дома, про которую уже доподлинно было известно, что хозяйка дерет ее за уши. Словом, пришли все, один за другим, — кто робко, кто смело, кто неуклюже, кто грациозно, кто расталкивая других, кто таща кого‑то за собой, — словом, так или иначе, тем или иным способом, но пришли все. И все пустились в пляс — все двадцать пар разом. Побежали по кругу пара за парой, сперва в одну сторону, потом в другую. И пара за парой — на середину комнаты и обратно. И закружились по всем направлениям, образуя живописные группы. Прежняя головная пара, уступив место новой, не успевала пристроиться в хвосте, как новая головная пара уже вступала — и вСЯКИЙ раз раньше, чем следовало, — пока, наконец, все пары не стали головными и все не перепуталось окончательно. Когда этот счастливый результат был достигнут, старый Физзиуиг захлопал в ладоши, чтобы приостановить танец, и закричал:
— Славно сплясали! — И в ту же секунду скрипач погрузил разгоряченное лицо в заранее припасенную кружку с пивом. Но будучи решительным противником отдыха, он тотчас снова выглянул из‑за кружки и, невзирая на отсутствие танцующих, опять запиликал, и притом с такой яростью, словно это был уже не он, а какой‑то новый скрипач, задавшийся целью либо затмить первого, которого в полуобморочном состоянии оттащили домой на ставне, либо погибнуть.
А затем снова были танцы, а затем фанты и снова танцы, а затем был сладкий пирог, и глинтвейн, и по большому куску холодного ростбифа, и по большому куску холодной отварной говядины, а под конец были жареные пирожки с изюмом и корицей и вволю пива. Но самое интересное произошло после ростбифа и говядины, когда скрипач (до чего же ловок, пес его возьми! Да, не нам с вами его учить, этот знал свое дело!) заиграл старинный контраданс»Сэр Роджер Каверли»и старый Физзиуиг встал и предложил руку миссис Физзиуиг. Они пошли в первой паре, разумеется, и им пришлось потрудиться на славу. За ними шло пар двадцать, а то и больше, и все — лихие танцоры, все такой народ, что шутить не любят и уж коли возьмутся плясать, так будут плясать, не жалея пяток!
Но будь их хоть, пятьдесят, хоть сто пятьдесят пар — старый Физзиуиг и тут бы не сплошал, да и миссис Физзиуиг тоже. Да, она воистину была под стать своему супругу во всех решительно смыслах. И если это не высшая похвала, то скажите мне, какая выше, и я отвечу — она достойна и этой. От икр мистера Физзиуига положительно исходило сияние. Они сверкали то тут, то там, словно две луны. Вы никогда не могли сказать с уверенностью, где они окажутся в следующее мгновение. И когда старый Физзиуиг и миссис Физзиуиг проделали все фигуры танца, как положено, — и бегом вперед, и бегом назад, и, взявшись за руки, галопом, и поклон, и реверанс, и покружились, и нырнули под руки, и возвратились, наконец, на свое место, старик Физзиуиг подпрыгнул и пристукнул в воздухе каблуками — да так ловко, что, казалось, ноги его подмигнули танцорам, — и тут же сразу стал как вкопанный.
Когда часы пробили одиннадцать, домашний бал окончился. Мистер и миссис Физзиуиг, став по обе стороны двери, пожимали руку каждому гостю или гостье и пожелали ему или ей веселых праздников. А когда все гости разошлись, хозяева таким же манером распрощались и с учениками. И вот веселые голоса замерли вдали, а двое молодых людей отправились к своим койкам в глубине магазина.
Пока длился бал, Скрудж вел себя как умалишенный. Всем своим существом он был с теми, кто там плясал, с тем юношей, в котором узнал себя. Он как бы участвовал во всем, что происходило, все припоминал, всему радовался и испытывал неизъяснимое волнение. И лишь теперь, когда сияющие физиономии Дика и юноши Скруджа скрылись из глаз, вспомнил он о Духе и заметил, что тот пристально смотрит на него, а сноп света у него над головой горит необычайно ярко.
— Как немного нужно, чтобы заставить этих простаков преисполниться благодарности, — заметил Дух.
— Немного? — удивился Скрудж.
Дух сделал ему знак прислушаться к задушевной беседе двух учеников, которые расточали хвалы Физзиуигу, а когда Скрудж повиновался ему, сказал:
— Ну что? Разве я не прав? Ведь он истратил сущую безделицу — всего три–четыре фунта того, что у вас на земле зовут деньгами. Заслуживает ли он таких похвал?
— Да не в этом суть, — возразил Скрудж, задетый за живое его словами и не замечая, что рассуждает не так, как ему свойственно, а как прежний юноша Скрудж. — Не в этом суть, Дух. Ведь от Физзиуига зависит сделать нас счастливыми или несчастными, а наш труд — легким или тягостным, превратить его в удовольствие или в муку. Пусть он делает это с помощью слова или взгляда, с помощью чего‑то столь незначительного и невесомого, чего нельзя ни исчислить, ни измерить, — все равно добро, которое он творит, стоит целого состояния. — Тут Скрудж почувствовал на себе взгляд Духа и запнулся.
— Что же ты умолк? — спросил его Дух.
— Так, ничего, — отвечал Скрудж.
— Ну а все‑таки, — настаивал Дух.
— Пустое, — сказал Скрудж, — пустое. Просто мне захотелось сказать два–три слова моему клерку. Вот и все.
Тем временем юноша Скрудж погасил лампу. И вот уже Скрудж вместе с Духом опять стояли под открытым небом.
— Мое время истекает, — заметил Дух. — Поспеши!
Слова эти не относились к Скруджу, а вокруг не было ни души, и тем не менее они тотчас произвели свое действие, Скрудж снова увидел самого себя. Но теперь он был уже значительно старше — в расцвете лет. Черты лица его еще не стали столь резки и суровы, как в последние годы, но заботы и скопидомство уже наложили отпечаток на его лицо. Беспокойный, алчный блеск появился в глазах, и было ясно, какая болезненная страсть пустила корни в его душе и что станет с ним, когда она вырастет и черная ее тень поглотит его целиком.
Он был не один. Рядом с ним сидела прелестная молодая девушка в трауре. Слезы на ее ресницах сверкали в лучах исходившего от Духа сияния.
— Ах, все это так мало значит для тебя теперь, — говорила она тихо. Ты поклоняешься теперь иному божеству, и оно вытеснило меня из твоего сердца. Что ж, если оно сможет поддержать и утешить тебя, как хотела бы поддержать и утешить я, тогда, конечно, я не должна печалиться.
— Что это за божество, которое вытеснило тебя? — спросил Скрудж.
— Деньги.
— Нет справедливости на земле! — молвил Скрудж. — Беспощаднее всего казнит свет бедность, и не менее сурово — на словах, во всяком случае, осуждает погоню за богатством.
— Ты слишком трепещешь перед мнением света, — кротко укорила она его. Всем своим прежним надеждам и мечтам ты изменил ради одной — стать неуязвимым для его булавочных уколов. Разве не видела я, как все твои благородные стремления гибли одно за другим и новая всепобеждающая страсть, страсть к наживе, мало–помалу завладела тобой целиком!
— Ну и что же? — возразил он. — Что плохого, даже если я и поумнел наконец? Мое отношение к тебе не изменилось.
Она покачала головой.
— Разве не так?
— Наша помолвка — дело прошлое. Оба мы были бедны тогда и довольствовались тем, что имели, надеясь со временем увеличить наш достаток терпеливым трудом. Но ты изменился с тех пор. В те годы ты был совсем иным.
— Я был мальчишкой, — нетерпеливо отвечал он.
— Ты сам знаешь, что ты был не тот, что теперь, — возразила она. — А я все та же. И то, что сулило нам счастье, когда мы были как одно существо, теперь, когда мы стали чужими друг другу, предвещает нам только горе. Не стану рассказывать тебе, как часто и с какой болью размышляла я над этим. Да, я много думала и решила вернуть тебе свободу.
— Разве я когда‑нибудь просил об этом?
— На словах — нет. Никогда.
— А каким же еще способом?
— Всем своим новым, изменившимся существом. У тебя другая душа, другой образ жизни, другая цель. И она для тебя важнее всего. И это сделало мою любовь ненужной для тебя. Она не имеет цены в твоих глазах. Признайся, сказала девушка, кротко, но вместе с тем пристально и твердо глядя ему в глаза, — если бы эти узы не связывали нас, разве стал бы ты теперь домогаться моей любви, стараться меня завоевать? О нет!
Казалось, он помимо своей воли не мог не признать справедливости этих слов. Но все же, сделав над собой усилие, ответил:
— Это только ты так думаешь.
— Видит бог, я была бы рада думать иначе! — отвечала она. — Уж если я должна была, наконец, признать эту горькую истину, значит как же она сурова и неопровержима! Ведь не могу же я поверить, что, став свободным от всяких обязательств, ты взял бы в жены бесприданницу! Это — ты‑то! Да ведь даже изливая мне свою душу, ты не в состоянии скрыть того, что каждый твой шаг продиктован Корыстью! Да если бы даже ты на миг изменил себе и остановил свой выбор на такой девушке, как я, разве я не понимаю, как быстро пришли бы вслед за этим раскаяние и сожаление! Нет, я понимаю все. И я освобождаю тебя от твоего слова. Освобождаю по доброй воле — во имя моей любви к тому, кем ты был когда‑то.
Он хотел что‑то сказать, но она продолжала, отворотясь от него:
— Быть может… Когда я вспоминаю прошлое, я верю в это… Быть может, тебе будет больно разлучиться со мной. Но скоро, очень скоро это пройдет, и ты с радостью позабудешь меня, как пустую, бесплодную мечту, от которой ты вовремя очнулся. А я могу только пожелать тебе счастья в той жизни, которую ты себе избрал! — С этими словами она покинула его, и они расстались навсегда.
— Дух! — вскричал Скрудж. — Я не хочу больше ничего видеть. Отведи меня домой. Неужели тебе доставляет удовольствие терзать меня!
— Ты увидишь еще одну тень Прошлого, — сказал Дух.
— Ни единой, — крикнул Скрудж. — Ни единой. Я не желаю ее видеть! Не показывай мне больше ничего!
Но неумолимый Дух, возложив на него обе руки, заставил взирать на то, что произошло дальше.
Они перенеслись в иную обстановку, и иная картина открылась их взору. Скрудж увидел комнату, не очень большую и не богатую, но вполне удобную и уютную. У камина, в котором жарко, по–зимнему, пылали дрова, сидела молодая красивая девушка. Скрудж принял было ее за свою только что скрывшуюся подружку — так они были похожи, — но тотчас же увидал и ту. Теперь это была женщина средних лет, все еще приятная собой. Она тоже сидела у камина напротив дочери. В комнате стоял невообразимый шум, ибо там было столько ребятишек, что Скрудж в своем взволнованном состоянии не смог бы их даже пересчитать. И в отличие от стада в известном стихотворении *, где сорок коровок вели себя как одна, здесь каждый ребенок шумел как добрых сорок, и результаты были столь оглушительны, что превосходили всякое вероятие. Впрочем, это никого, по–видимому, не беспокоило. Напротив, мать и дочка от души радовались и смеялись, глядя на ребятишек, а последняя вскоре и сама приняла участие в их шалостях, и маленькие разбойники стали немилосердно тормошить ее.
Ах, как бы мне хотелось быть одним из них! Но я бы никогда не был так груб, о нет, нет! Ни за какие сокровища не посмел бы я дернуть за эти косы или растрепать их. Даже ради спасения жизни не дерзнул бы я стащить с ее ножки — господи, спаси нас и помилуй! — бесценный крошечный башмачок. И разве отважился бы я, как эти отчаянные маленькие наглецы, обхватить ее за талию! Да если б моя рука рискнула только обвиться вокруг ее стана, она так бы и приросла к нему и никогда бы уж не выпрямилась в наказание за такую дерзость.
Впрочем, признаюсь, я бы безмерно желал коснуться ее губ, обратиться к ней с вопросом, видеть, как она приоткроет уста, отвечая мне! Любоваться ее опущенными ресницами, не вызывая краски на ее щеках! Распустить ее шелковистые волосы, каждая прядка которых — бесценное сокровище! Словом, не скрою, что я желал бы пользоваться всеми правами шаловливого ребенка, но быть вместе с тем достаточно взрослым мужчиной, чтобы знать им цену.
Но вот раздался стук в дверь, и все, кто был в комнате, с такой стремительностью бросились к дверям, что молодая девушка — с смеющимся лицом и в изрядно помятом платье — оказалась в самом центре буйной ватаги и приветствовала отца, едва тот успел ступить за порог в сопровождении рассыльного, нагруженного игрушками и другими рождественскими подарками. Тотчас под оглушительные крики беззащитный рассыльный был взят приступом. На него карабкались, приставив к нему вместо лестницы стулья, чтобы опустошить его карманы и отобрать у него пакеты в оберточной бумаге; его душили, обхватив за шею; на нем повисали, уцепившись за галстук; его дубасили по спине кулаками и пинали ногами, изъявляя этим самую нежную к нему любовь! А крики изумления и восторга, которыми сопровождалось вскрытие каждого пакета! А неописуемый ужас, овладевший всеми, когда самого маленького застигли на месте преступления — с игрушечной сковородкой, засунутой в рот, — и попутно возникло подозрение, что он уже успел проглотить деревянного индюка, который был приклеен к деревянной тарелке! А всеобщее ликование, когда тревога оказалась ложной! Все это просто не поддается описанию! Скажем только, что один за другим все ребятишки, — а вместе с ними и шумные изъявления их чувств, — были удалены из гостиной наверх и водворены в постели, где мало–помалу и угомонились.
Теперь Скрудж устремил все свое внимание на оставшихся, и слеза затуманила его взор, когда хозяин дома вместе с женой и нежно прильнувшей к его плечу дочерью занял свое место у камина. Скрудж невольно подумал о том, что такое же грациозное, полное жизни создание могло бы и его называть отцом и обогревать дыханием своей весны суровую зиму его преклонных лет!
— Бэлл, — сказал муж с улыбкой, оборачиваясь к жене, — а я видел сегодня твоего старинного приятеля.
— Кого же это?
— Угадай!
— Как могу я угадать? А впрочем, кажется, догадываюсь! — воскликнула она и расхохоталась вслед за мужем. — Мистера Скруджа?
— Вот именно. Я проходил мимо его конторы, а он работал там при свече, не закрыв ставен, так что я при всем желании не мог его не увидеть. Его компаньон, говорят, при смерти, и он, понимаешь, сидит там у себя один–одинешенек. Один, как перст, на всем белом свете.
— Дух! — произнес Скрудж надломленным голосом. — Уведи меня отсюда.
— Я ведь говорил тебе, что все это — тени минувшего, — отвечал Дух. Так оно было, и не моя в том вина.
— Уведи меня! — взмолился Скрудж. — Я не могу это вынести.
Он повернулся к Духу и увидел, что в лице его каким‑то непостижимым образом соединились отдельные черты всех людей, которых тот ему показывал. Вне себя Скрудж сделал отчаянную попытку освободиться.
— Пусти меня! Отведи домой! За что ты преследуешь меня!
Борясь с Духом, — если это можно назвать борьбой, ибо Дух не оказывал никакого сопротивления и даже словно бы не замечал усилий своего противника, — Скрудж увидел, что сноп света у Духа над головой разгорается все ярче и ярче. Безотчетно чувствуя, что именно здесь скрыта та таинственная власть, которую имеет над ним это существо, Скрудж схватил колпак–гасилку и решительным движением нахлобучил Духу на голову.
Дух как‑то сразу осел под колпаком, и он покрыл его до самых пят. Но как бы крепко ни прижимал Скрудж гасилку к голове Духа, ему не удалось потушить света, струившегося из‑под колпака на землю.
Страшная усталость внезапно овладела Скруджем. Его стало непреодолимо клонить ко сну, и в ту же секунду он увидел, что снова находится у себя в спальне. В последний раз надавил он что было мочи на колпак–гасилку, затем рука его ослабла, и, повалившись на постель, он уснул мертвым сном.
СТРОФА ТРЕТЬЯ
Второй, из трех Духов
Громко всхрапнув, Скрудж проснулся и сел на кровати, стараясь собраться с мыслями. На этот раз ему не надо было напоминать о том, что часы на колокольне скоро пробьют Час Пополуночи. Он чувствовал, что проснулся как раз вовремя, так как ему предстояла беседа со вторым Духом, который должен был явиться к нему благодаря вмешательству в его дела Джейкоба Марли. Однако, раздумывая над тем, с какой стороны кровати отдернется на этот раз полог, Скрудж ощутил вдруг весьма неприятный холодок и поспешил сам, своими руками, отбросить обе половинки полога, после чего улегся обратно на подушки и окинул зорким взглядом комнату. Он твердо решил, что на этот раз не даст застать себя врасплох и напугать и первый окликнет Духа.
Люди неробкого десятка, кои кичатся тем, что им сам черт не брат и они видали виды, говорят обычно, когда хотят доказать свою удаль и бесшабашность, что способны на все — от игры в орлянку до человекоубийства, а между этими двумя крайностями лежит, как известно, довольно обширное поле деятельности. Не ожидая от Скруджа столь высокой отваги, я должен все же заверить вас, что он готов был встретиться лицом к лицу с самыми страшными феноменами, и появление любых призраков — от грудных младенцев до носорогов — не могло бы его теперь удивить.
Однако будучи готов почти ко всему, он менее всего был готов к полному отсутствию чего бы то ни было, и потому, когда часы на колокольне пробили час и никакого привидения не появилось, Скруджа затрясло как в лихорадке. Прошло еще пять минут, десять, пятнадцать — ничего. Однако все это время Скрудж, лежа на кровати, находился как бы в самом центре багрово–красного сияния, которое лишь только часы пробили один раз, начало струиться непонятно откуда, и именно потому, что это было всего–навсего сияние и Скрудж не мог установить, откуда оно взялось и что означает, оно казалось ему страшнее целой дюжины привидений. У него даже мелькнула ужасная мысль, что он являет собой редчайший пример непроизвольного самовозгорания, но лишен при этом утешения знать это наверняка. Наконец он подумал все же — как вы или я подумали бы, без сомнения, с самого начала, ибо известно, что только тот, кто не попадал в затруднительное положение, знает совершенно точно, как при этом нужно поступать, и доведись ему, именно так бы, разумеется, и поступил, — итак, повторяю, Скрудж подумал все же, наконец, что источник призрачного света может находиться в соседней комнате, откуда, если приглядеться внимательнее, этот свет и струился. Когда эта мысль полностью проникла в его сознание, он тихонько сполз с кровати и, шаркая туфлями, направился к двери. Лишь только рука его коснулась дверной щеколды, какой‑то незнакомый голос, назвав его по имени, повелел ему войти. Скрудж повиновался.
Это была его собственная комната. Сомнений быть не могло. Но она странно изменилась. Все стены и потолок были убраны живыми растениями, и комната скорее походила на рощу. Яркие блестящие ягоды весело проглядывали в зеленой листве. Свежие твердые листья остролиста, омелы и плюща так и сверкали, словно маленькие зеркальца, развешенные на ветвях, а в камине гудело такое жаркое пламя, какого и не снилось этой древней окаменелости, пока она находилась во владении Скруджа и Марли и одну долгую зиму за другой холодала без огня. На полу огромной грудой, напоминающей трон, были сложены жареные индейки, гуси, куры, дичь, свиные окорока, большие куски говядины, молочные поросята, гирлянды сосисок, жареные пирожки, плумпудинги, бочонки с устрицами, горячие каштаны, румяные яблоки, сочные апельсины, ароматные груши, громадные пироги с ливером и дымящиеся чаши с пуншем, душистые пары которого стлались в воздухе, словно туман. И на этом возвышении непринужденно и величаво восседал такой веселый и сияющий Великан, что сердце радовалось при одном на него взгляде. В руке у него был факел, несколько похожий по форме на рог изобилия, и он поднял его высоко над головой, чтобы хорошенько осветить Скруджа, когда тот просунул голову в дверь.
— Войди! — крикнул Скруджу Призрак. — Войди, и будем знакомы, старина!
Скрудж робко шагнул в комнату и стал, понурив голову, перед Призраком. Скрудж был уже не прежний, угрюмый, Суровый, старик, и не решался поднять глаза и встретить ясный и добрый взор Призрака.
— Я Дух Нынешних Святок, — сказал Призрак. — Взгляни на меня!
Скрудж почтительно повиновался. Дух был одет в простой темно–зеленый балахон, или мантию, отороченную белым мехом. Одеяние это свободно и небрежно спадало с его плеч, и широкая грудь великана была обнажена, словно он хотел показать, что не нуждается ни в каких искусственных покровах и защите. Ступни, видневшиеся из‑под пышных складок мантии, были босы, и на голове у Призрака тоже не было никакого убора, кроме венчика из остролиста, на которых сверкали кое–где льдинки. Длинные темно–каштановые кудри рассыпались по плечам, доброе открытое лицо улыбалось, глаза сияли, голос звучал весело, и все — и жизнерадостный вид, и свободное обхождение, и приветливо протянутая рука, — все в нем было приятно и непринужденно. На поясе у Духа висели старинные ножны, но — пустые, без меча, да и сами ножны были порядком изъедены ржавчиной.
— Ты ведь никогда еще не видал таких, как я! — воскликнул Дух.
— Никогда, — отвечал Скрудж.
— Никогда не общался с молодыми членами нашего семейства, из которых я — самый младший? Я хочу сказать — с теми из моих старших братьев, которые рождались в последние годы? — продолжал допрашивать Призрак.
— Как будто нет, — сказал Скрудж. — Боюсь, что нет. А у тебя много братьев, Дух?
— Свыше тысячи восьмисот, — отвечал Дух.
— Вот так семейка! Изволь‑ка ее прокормить! — пробормотал Скрудж.
Святочный Дух встал.
— Дух, — сказал Скрудж смиренно. — Веди меня куда хочешь. Прошлую ночь я шел по принуждению и получил урок, который не пропал даром. Если этой ночью ты тоже должен чему‑нибудь научить меня, пусть и это послужит мне на пользу.
— Коснись моей мантии.
Скрудж сделал, как ему было приказано, да уцепился за мантию покрепче.
Остролист, омела, красные ягоды, плющ, индейки, гуси, куры, битая птица, свиные окорока, говяжьи туши, поросята, сосиски, устрицы, пироги, пудинги, фрукты и чаши с пуншем — все исчезло в мгновение ока. А с ними исчезла и комната, и пылающий камин, и багрово–красное сияние факела, и ночной мрак, и вот уже Дух и Скрудж стояли на городской улице. Было утро, рождественское утро и хороший крепкий мороз, и на улице звучала своеобразная музыка, немного резкая, но приятная, — счищали снег с тротуаров и сгребали его с крыш, к безумному восторгу мальчишек, смотревших, как, рассыпаясь мельчайшей пылью, рушатся на землю снежные лавины.
На фоне ослепительно белого покрова, лежавшего на кровлях, и даже не столь белоснежного — лежавшего на земле, стены домов казались сумрачными, а окна — и того еще сумрачнее и темнее. Тяжелые колеса экипажей и фургонов оставляли в снегу глубокие колеи, а на перекрестках больших улиц эти колеи, скрещиваясь сотни раз, образовали в густом желтом крошеве талого снега сложную сеть каналов, наполненных ледяной водой. Небо было хмуро, и улицы тонули в пепельно–грязной мгле, похожей не то на изморозь, не то на пар и оседавшей на землю темной, как сажа, росой, словно все печные трубы Англии сговорились друг с другом — и ну дымить, кто во что горазд! Словом, ни сам город, ни климат не располагали особенно к веселью, и тем не менее на улицах было весело, — так весело, как не бывает, пожалуй, даже в самый погожий летний день, когда солнце светит так ярко и воздух так свеж и чист.
А причина этого таилась в том, что люди, сгребавшие снег с крыш, полны были бодрости и веселья. Они задорно перекликались друг с другом, а порой и запускали в соседа снежком — куда менее опасным снарядом, чем те, что слетают подчас с языка, — и весело хохотали, если снаряд попадал в цель, и еще веселее — если он летел мимо. В курятных лавках двери были еще наполовину открыты *, а прилавки фруктовых лавок переливались всеми цветами радуги. Здесь стояли огромные круглые корзины с каштанами, похожие на облаченные в жилеты животы веселых старых джентльменов. Они стояли, привалясь к притолоке, а порой и совсем выкатывались за порог, словно боялись задохнуться от полнокровия и пресыщения. Здесь были и румяные, смуглолицые толстопузые испанские луковицы, гладкие и блестящие, словно лоснящиеся от жира щеки испанских монахов. Лукаво и нахально они подмигивали с полок пробегавшим мимо девушкам, которые с напускной застенчивостью поглядывали украдкой на подвешенную к потолку веточку омелы *. Здесь были яблоки и груши, уложенные в высоченные красочные пирамиды. Здесь были гроздья винограда, развешенные тароватым хозяином лавки на самых видных местах, дабы прохожие могли, любуясь ими, совершенно бесплатно глотать слюнки. Здесь были груды орехов — коричневых, чуть подернутых пушком, — чей свежий аромат воскрешал в памяти былые прогулки по лесу, когда так приятно брести, утопая по щиколотку в опавшей листве, и слышать, как она шелестит под ногой. Здесь были печеные яблоки, пухлые, глянцевито–коричневые, выгодно оттенявшие яркую желтизну лимонов и апельсинов и всем своим аппетитным видом настойчиво и пылко убеждавшие вас отнести их домой в бумажном пакете и съесть на десерт. Даже золотые и серебряные рыбки, плававшие в большой чаше, поставленной в центре всего этого великолепия, — даже эти хладнокровные натуры понимали, казалось, что происходит нечто необычное, и, беззвучно разевая рты, все, как одна, в каком‑то бесстрастном экстазе описывали круг за кругом внутри своего маленького замкнутого мирка.
А бакалейщики! О, у бакалейщиков всего одна или две ставни, быть может, были сняты с окон, но чего–чего только не увидишь, заглянув туда! * И мало того, что чашки весов так весело позванивали, ударяясь о прилавок, а бечевка так стремительно разматывалась с катушки, а жестяные коробки так проворно прыгали с полки на прилавок, словно это были мячики в руках самого опытного жонглера, а смешанный аромат кофе и чая так приятно щекотал ноздри, а изюму было столько и таких редкостных сортов, а миндаль был так ослепительно бел, а палочки корицы — такие прямые и длинненькие, и все остальные пряности так восхитительно пахли, а цукаты так соблазнительно просвечивали сквозь покрывавшую их сахарную глазурь, что даже у самых равнодушных покупателей начинало сосать под ложечкой! И мало того, что инжир был так мясист и сочен, а вяленые сливы так стыдливо рдели и улыбались так кисло–сладко из своих пышно разукрашенных коробок и все, решительно все выглядело так вкусно и так нарядно в своем рождественском уборе… Самое главное заключалось все же в том, что, невзирая на страшную спешку и нетерпение, которым все были охвачены, невзирая на то, что покупатели то и дело натыкались друг на друга в дверях — их плетеные корзинки только трещали, — и забывали покупки на прилавке, и опрометью бросались за ними обратно, и совершали еще сотню подобных промахов, — невзирая на это, все в предвкушении радостного дня находились в самом праздничном, самом отличном расположении духа, а хозяин и приказчики имели такой добродушный, приветливый вид, что блестящие металлические пряжки в форме сердца, которыми были пристегнуты тесемки их передников, можно было принять по ошибке за их собственные сердца, выставленные наружу для всеобщего обозрения и на радость рождественским галкам, дабы те могли поклевать их на святках *.
Но вот заблаговестили на колокольне, призывая всех добрых людей в храм божий, и веселая, празднично разодетая толпа повалила по улицам. И тут же изо всех переулков и закоулков потекло множество народу: это бедняки несли своих рождественских гусей и уток в пекарни *. Вид этих бедных людей, собравшихся попировать, должно быть очень заинтересовал Духа, ибо он остановился вместе со Скруджем в дверях пекарни и, приподымая крышки с проносимых мимо кастрюль, стал кропить на пищу маслом из своего светильника. И, видно, это был совсем необычный светильник, так как стоило кому‑нибудь столкнуться в дверях и завязать перебранку, как Дух кропил из своего светильника спорщиков и к ним тотчас возвращалось благодушие. Стыдно, говорили они, ссориться в первый день рождества. И верно, еще бы не стыдно!
В положенное время колокольный звон утих, и двери пекарен закрылись, но на тротуарах против подвальных окон пекарен появились проталины на снегу, от которых шел такой пар, словно каменные плиты тротуаров тоже варились или парились, и все это приятно свидетельствовало о том, что рождественские обеды уже поставлены в печь.
— Чем это ты на них покропил? — спросил Скрудж Духа. — Может, это придает какой‑то особенный аромат кушаньям?
— Да, особенный.
— А ко всякому ли обеду он подойдет?
— К каждому, который подан на стол от чистого сердца, и особенно — к обеду бедняка.
— Почему к обеду бедняка особенно?
— Потому что там он нужней всего.
— Дух, — сказал Скрудж после минутного раздумья, — дивлюсь я тому, что именно ты, из всех существ, являющихся к нам из разных потусторонних сфер, именно ты, Святочный Дух, хочешь во что бы то ни стало помешать этим людям предаваться их невинным удовольствиям.
— Я? — вскричал Дух.
— Ты же хочешь лишить их возможности обедать каждый седьмой день недели * — а у многих это единственный день, когда можно сказать, что они и впрямь обедают. Разве не так?
— Я этого хочу? — повторил Дух.
— Ты же хлопочешь, чтобы по воскресеньям были закрыты все пекарни, сказал Скрудж. — А это то же самое.
— Я хлопочу? — снова возмутился Дух.
— Ну, прости, если я ошибся, но это делается твоим именем или, во всяком случае, от имени твоей родни, — сказал Скрудж.
— Тут, на вашей грешной земле, — сказал Дух, — есть немало людей, которые кичатся своей близостью к нам и, побуждаемые ненавистью, завистью, гневом, гордыней, ханжеством и себялюбием, творят свои дурные дела, прикрываясь нашим именем. Но эти люди столь же чужды нам, как если бы они никогда и не рождались на свет. Запомни это и вини в их поступках только их самих, а не нас.
Скрудж пообещал, что так он и будет поступать впредь, и они, по–прежнему невидимые, перенеслись на глухую окраину города. Надо сказать, что Дух обладал одним удивительным свойством, на которое Скрудж обратил внимание, когда они еще находились возле пекарни: невзирая на свой исполинский рост, этот Призрак чрезвычайно легко приспосабливался к любому месту и стоял под самой низкой кровлей столь же непринужденно, как если бы это были горделивые своды зала, и нисколько не терял при этом своего неземного величия.
И то ли доброму Духу доставляло удовольствие проявлять эту свою особенность, то ли он сделал это потому, что был по натуре великодушен и добр и жалел бедняков, но только прямо к жилищу клерка — того самого, что работал у Скруджа в конторе, — направился он и повлек Скруджа, крепко уцепившегося за край его мантии, за собой. На пороге дома Боба Крэтчита Дух остановился и с улыбкой окропил его жилище из своего светильника. Подумайте только! Жилище Боба, который и получал‑то всего каких‑нибудь пятнадцать»бобиков», сиречь шиллингов, в неделю! Боба, который по субботам клал в карман всего–навсего пятнадцать материальных воплощений своего христианского имени! И тем не менее святочный Дух удостоил своего благословения все его четыре каморки.
Тут встала миссис Крэтчит, супруга мистера Крэтчита, в дешевом, дважды перелицованном, но зато щедро отделанном лентами туалете — всего на шесть пенсов ленты, а какой вид! — и расстелила на столе скатерть, в чем ей оказала помощь Белинда Крэтчит, ее вторая дочка, тоже щедро отделанная лентами, а юный Питер Крэтчит погрузил тем временем вилку в кастрюлю с картофелем, и когда концы гигантского воротничка (эта личная собственность Боба Крэтчита перешла по случаю великого праздника во владение его сына, и прямого наследника) полезли от резкого движения ему в рот, почувствовал себя таким франтом, что загорелся желанием немедленно щегольнуть своим крахмальным бельем на великосветском гулянье в парке. Тут в комнату с визгом ворвались еще двое Крэтчитов — младший сын и младшая дочка — и, захлебываясь от восторга, оповестили, что возле пекарни пахнет жареным гусем и они сразу по запаху учуяли, что это жарится их гусь. И зачарованные ослепительным видением гуся, нафаршированного луком и шалфеем, они принялись плясать вокруг стола, превознося до небес юного Пита Крэтчита, который тем временем так усердно раздувал огонь в очаге (он ничуть не возомнил о себе лишнего, несмотря на великолепие едва не задушившего его воротничка), что картофелины в лениво булькавшей кастрюле стали вдруг подпрыгивать и стучаться изнутри о крышку, требуя, чтобы их поскорее выпустили на волю и содрали с них шкурку.
— Куда это запропастился ваш бесценный папенька? — вопросила миссис Крэтчит. — И ваш братец Малютка Тим! Да и Марте уже полчаса как надо бы прийти. В прошлое рождество она не запаздывала так.
— Марта здесь, маменька, — произнесла молодая девушка, появляясь в дверях.
— Марта здесь, маменька! — закричали младшие Крэтчиты. — Ура! А какой у нас будет гусь, Марта!
— Господь с тобой, душа моя, где это ты нынче запропала! приветствовала дочку миссис Крэтчит и, расцеловав ее в обе щеки, хлопотливо помогла ей освободиться от капора и шали.
— Вчера допоздна сидели, маменька, надо было закончить всю работу, отвечала девушка. — А сегодня все утро прибирались.
— Ладно! Слава богу, что пришла наконец! — сказала миссис Крэтчит. Садись поближе к огню, душенька моя, обогрейся.
— Нет, нет! Папенька идет! — запищали младшие Крэтчиты, которые умудрялись поспевать решительно всюду. — Спрячься, Марта! Спрячься!
Марта, разумеется, спряталась, а в дверях появился сам отец семейства щуплый человечек в поношенном костюме, подштопанном и вычищенном сообразно случаю, в теплом шарфе, свисавшем спереди фута на три, не считая бахромы, и с Малюткой Тимом на плече. Бедняжка Тим держал в руке маленький костыль, а ноги у него были в металлических шинах.
— А где же наша Марта? — вскричал Боб Крэтчит, озираясь по сторонам.
— Она не придет, — объявила миссис Крэтчит.
— Не придет? — повторил Боб Крэтчит упавшим голосом. А он‑то мчался из церкви, как кровный скакун с Малюткой Тимом в седле, и пришел домой галопом! — Не придет к нам на первый день рождества?
Конечно, это была только шутка, но огорченный вид отца так растрогал Марту, что она, не выдержав характера, выскочила из‑за двери кладовой и бросилась отцу на шею, а младшие Крэтчиты завладели Малюткой Тимом и потащили его на кухню — послушать, как бурлит вода в котле, в котором варится завернутый в салфетку пудинг.
— А как вел себя наш Малютка Тим? — осведомилась миссис Крэтчит, вдоволь посмеявшись над доверчивостью мужа, в то время как тот радостно расцеловался с дочкой.
— Это не ребенок, а чистое золото, — отвечал Боб. — Чистое золото. Он, понимаешь ли, так часто остается один и все сидит себе и раздумывает, и до такого иной раз додумается — просто диву даешься. Возвращаемся мы с ним домой, а он вдруг и говорит мне: хорошо, дескать, что его видели в церкви. Ведь он калека, и, верно, людям приятно, глядя на него, вспомнить в первый день рождества, кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими.
Голос Боба заметно дрогнул, когда он заговорил о своем маленьком сыночке, а когда он прибавил, что Тим день ото дня становится все крепче и здоровее, голос у него задрожал еще сильнее.
Боб не успел больше ничего сказать — раздался стук маленького проворного костыля, и Малютка Тим, в сопровождении братца и сестрицы возвратился к своей скамеечке у огня. Боб, подвернув обшлага (бедняга, верно, думал, что им еще может что‑нибудь повредить!), налил воды в кувшин, добавил туда джина и несколько ломтиков лимона и принялся все это старательно разбалтывать, а потом поставил греться на медленном огне. Тем временем юный Питер и двое вездесущих младших Крэтчитов отправились за гусем, с которым вскоре и возвратились в торжественной процессии.
Появление гуся произвело невообразимую суматоху. Можно было подумать, что эта домашняя птица такой феномен, по сравнению с которым черный лебедь самое заурядное явление. А впрочем, в этом бедном жилище гусь и впрямь был диковинкой. Миссис Крэтчит подогрела подливку (приготовленную заранее в маленькой кастрюльке), пока она не зашипела. Юный Питер с нечеловеческой энергией принялся разминать картофель. Мисс Белинда добавила сахару в яблочный соус. Марта обтерла горячие тарелки. Боб усадил Малютку Тима в уголку, рядом с собой, а Крэтчиты младшие расставили для всех стулья, не забыв при этом и себя, и застыли у стола на сторожевых постах, закупорив себе ложками рты, дабы не попросить кусочек гуся, прежде чем до них дойдет черед.
Но вот стол накрыт. Прочли молитву. Наступает томительная пауза. Все затаили дыхание, а миссис Крэтчит, окинув испытующим взглядом лезвие ножа для жаркого, приготовилась вонзить его в грудь птицы. Когда же нож вонзился, и брызнул сок, и долгожданный фарш открылся взору, единодушный вздох восторга пронесся над столом, и даже Малютка Тим, подстрекаемый младшими Крэтчитами, постучал по столу рукояткой ножа и слабо пискнул:
— Ура!
Нет, не бывало еще на свете такого гуся! Боб решительно заявил, что никогда не поверит, чтобы где‑нибудь мог сыскаться другой такой замечательный фаршированный гусь! Все наперебой восторгались его сочностью и ароматом, а также величиной и дешевизной. С дополнением яблочного соуса и картофельного пюре его вполне хватило на ужин для всей семьи. Да, в самом деле, они даже не смогли его прикончить, как восхищенно заметила миссис Крэтчит, обнаружив уцелевшую на блюде микроскопическую косточку. Однако каждый был сыт, а младшие Крэтчиты не только наелись до отвала, но перемазались луковой начинкой по самые брови. Но вот мисс Белинда сменила тарелки, и миссис Крэтчит в полном одиночестве покинула комнату, дабы вынуть пудинг из котла. Она так волновалась, что пожелала сделать это без свидетелей.
А ну как пудинг не дошел! А ну как он развалится, когда его будут выкладывать из формы! А ну как его стащили, пока они тут веселились и уплетали гуся! Какой‑нибудь злоумышленник мог ведь перелезть через забор, забраться во двор и похитить пудинг с черного хода! Такие предположения заставили младших Крэтчитов помертветь от страха. Словом, какие только ужасы не полезли тут в голову!
Внимание! В комнату повалил пар! Это пудинг вынули из котла. Запахло, как во время стирки! Это — от мокрой салфетки. Теперь пахнет как возле трактира, когда рядом кондитерская, а в соседнем доме живет прачка! Ну, конечно, — несут пудинг!
И вот появляется миссис Крэтчит — раскрасневшаяся, запыхавшаяся, но с горделивой улыбкой на лице и с пудингом на блюде, — таким необычайно твердым и крепким, что он более всего похож на рябое пушечное ядро. Пудинг охвачен со всех сторон пламенем от горящего рома и украшен рождественской веткой остролиста, воткнутой в самую его верхушку.
О дивный пудинг! Боб Крэтчит заявил, что за все время их брака миссис Крэтчит еще ни разу ни в чем не удавалось достигнуть такого совершенства, а миссис Крэтчит заявила, что теперь у нее на сердце полегчало, и она может признаться, как грызло ее беспокойство — хватит ли муки. У каждого было что сказать во славу пудинга, но никому и в голову не пришло не только сказать, но хотя бы подумать, что это был очень маленький пудинг для такого большого семейства. Это было бы просто кощунством. Да каждый из Крэтчитов сгорел бы со стыда, если бы позволил себе подобный намек.
Но вот с обедом покончено, скатерть убрали со стола, в камине подмели, разожгли огонь. Попробовали содержимое кувшина и признали его превосходным. На столе появились яблоки и апельсины, а на угли высыпали полный совок каштанов. Зятем все семейство собралось у камелька»в кружок», как выразился Боб Крэтчит, имея в виду, должно быть, полукруг. По правую руку Боба выстроилась в ряд вся коллекция фамильного хрусталя: два стакана и кружка с отбитой ручкой.
Эти сосуды, впрочем, могли вмещать в себя горячую жидкость ничуть не хуже каких‑нибудь золотых кубков, и когда Боб наполнял их из кувшина, лицо его сияло, а каштаны на огне шипели и лопались с веселым треском. Затем Боб провозгласил:
— Веселых святок, друзья мои! И да благословит нас всех господь!
И все хором повторили его слова.
— Да осенит нас господь своею милостью! — промолвил и Малютка Тим, когда все умолкли.
Он сидел на своей маленькой скамеечке, тесно прижавшись к отцу. Боб любовно держал в руке его худенькую ручонку, словно боялся, что кто‑то может отнять у него сынишку, и хотел все время чувствовать его возле себя.
— Дух, — сказал Скрудж, охваченный сочувствием, которого никогда прежде не испытывал. — Скажи мне, Малютка Тим будет жить?
— Я вижу пустую скамеечку возле этого нищего очага, — отвечал Дух. — И костыль, оставшийся без хозяина, но хранимый с любовью. Если Будущее не внесет в это изменений, ребенок умрет.
— Нет, нет! — вскричал Скрудж. — О нет! Добрый Дух, скажи, что судьба пощадит его!
— Если Будущее не внесет в это изменений, — повторил Дух, — дитя не доживет до следующих святок. Но что за беда? Если ему суждено умереть, пускай себе умирает, и тем сократит излишек населения!
Услыхав, как Дух повторяет его собственные слова, Скрудж повесил голову, терзаемый раскаянием и печалью.
— Человек! — сказал Дух, — Если в груди у тебя сердце, а не камень, остерегись повторять эти злые и пошлые слова, пока тебе еще не дано узнать, ЧТО есть излишек и ГДЕ он есть. Тебе ли решать, кто из людей должен жить и кто — умереть? Быть может, ты сам в глазах небесного судии куда менее достоин жизни, нежели миллионы таких, как ребенок этого бедняка. О боже! Какая‑то букашка, пристроившись на былинке, выносит приговор своим голодным собратьям за то, что их так много расплодилось и копошится в пыли!
Скрудж согнулся под тяжестью этих укоров и потупился, трепеща. Но тут же поспешно вскинул глаза, услыхав свое имя.
— За здоровье мистера Скруджа! — сказал Боб. — Я предлагаю тост за мистера Скруджа, без которого не справить бы нам этого праздника.
— Скажешь тоже — не справить! — вскричала миссис Крэтчит, вспыхнув. Жаль, что его здесь нет. Я бы такой тост предложила за его здоровье, что, пожалуй, ему не поздоровилось бы!
— Моя дорогая! — укорил ее Боб. — При детях! В такой день!
— Да уж воистину только ради этого великого дня можно пить за здоровье такого гадкого, бесчувственного, жадного скареды, как мистер Скрудж, заявила миссис Крэтчит. — И ты сам это знаешь, Роберт! Никто не знает его лучше, чем ты, бедняга!
— Моя дорогая, — кротко отвечал Боб. — Сегодня рождество.
— Так и быть, выпью за его здоровье ради тебя и ради праздника, сказала миссис Крэтчит. — Но только не ради него. Пусть себе живет и здравствует. Пожелаем ему веселых святок и счастливого Нового года. То‑то он будет весел и счастлив, могу себе представить!
Вслед за матерью выпили и дети, но впервые за весь вечер они пили не от всего сердца. Малютка Тим выпил последним — ему тоже был как‑то не по душе этот тост. Мистер Скрудж был злым гением этой семьи. Упоминание о нем черной тенью легло на праздничное сборище, и добрых пять минут ничто не могло прогнать эту мрачную тень.
Но когда она развеялась, им стало еще веселее, чем прежде, от одного сознания, что со Скруджем–Сквалыжником на сей раз покончено. Боб рассказал, какое он присмотрел для Питера местечко, — если дело выгорит, у них прибавится целых пять шиллингов шесть пенсов в неделю. Крэтчиты младшие помирали со смеху при одной мысли, что их Питер станет деловым человеком, а сам юный Питер задумчиво уставился на огонь, устремив взгляд в узкую щель между концами воротничка и словно прикидывая, куда предпочтитедьнее будет поместить капитал, когда к нему начнут поступать такие несметные доходы. Тут Марта, которая была отдана в обучение шляпной мастерице, принялась рассказывать, какую ей приходится выполнять работу и по скольку часов трудиться без передышки, и как она рада, что завтра можно подольше поваляться в постели и хорошенько выспаться, благо праздник, и ее отпустили на весь день, и как намедни она видела одну графиню и одного лорда и лорд был»этакий невысокий, ну совсем как наш Питер». При этих словах Питер подтянул свой воротничок так высоко, что, если бы вы при этом присутствовали, вам, пожалуй, не удалось бы установить, есть ли у него вообще голова. А тем временем каштаны и кувшин уже не раз обошли всех вкруговую, и вот Малютка Тим тоненьким жалобным голоском затянул песенку о маленьком мальчике, заблудившемся в буран, и спел ее, поверьте, превосходно.
Конечно, все это было довольно убого и заурядно, никто в этом семействе не отличался красотой, никто не мог похвалиться хорошим костюмом, — насчет одежды у них вообще было небогато, — башмаки у всех просили каши, а юный Питер, судя по некоторым признакам, уже не раз имел случай познакомиться с ссудной кассой. И тем не менее все здесь были счастливы, довольны друг другом, рады празднику и благодарны судьбе, а когда они стали исчезать, растворяясь в воздухе, лица их как‑то особенно засветились, ибо Дух окропил их на прощанье маслом из своего факела, и Скрудж не мог оторвать от них глаз, а в особенности — от Малютки Тима.
Тем временем уже стемнело, и повалил довольно густой снег, и когда Скрудж в сопровождении Духа снова очутился на улице, в каждом доме во всех комнатах, от кухонь до гостиных, уже жарко пылали камины и в окнах заманчиво мерцало их веселое пламя. Здесь дрожащие отблески огня на стекле говорили о приготовлениях к уютному семейному обеду: у очага грелись тарелки, и чья‑то рука уже поднялась, чтобы задернуть бордовые портьеры и отгородиться от холода и мрака. Там ребятишки гурьбой высыпали из дому прямо на снег навстречу своим теткам и дядям, кузенам и кузинам, замужним сестрам и женатым братьям, чтобы первыми их приветствовать. А вот на спущенных шторах мелькают тени гостей. А вот кучка красивых девушек в теплых капорах и меховых башмачках, щебеча без умолку, перебегает через дорогу к соседям, и горе одинокому холостяку (очаровательным плутовкам это известно не хуже нас), который увидит их разрумянившиеся от мороза щечки!
Право, глядя на всех этих людей, направлявшихся на дружеские сборища, можно было подумать, что решительно все собрались в гости и ни в одном доме не осталось хозяев, чтобы гостей принять. Но это было не так. Гостей поджидали в каждом доме и то и дело подбрасывали угля в камин.
И как же ликовал Дух! Как радостно устремлялся он вперед, обнажив свою широченную грудь, раскинув большие ладони и щедрой рукой разливая вокруг бесхитростное и зажигательное веселье. Даже фонарщик, бежавший по сумрачной улице, оставляя за собой дрожащую цепочку огней, и приодевшийся, чтобы потом отправиться в, гости, громко рассмеялся, когда Дух пронесся мимо, хотя едва ли могло прийти бедняге в голову, что кто‑нибудь, кроме его собственного праздничного настроения, составляет ему в эту минуту компанию.
И вдруг — а Дух хоть бы словом об этом предупредил — Скрудж увидел, что они стоят среди пустынного и мрачного торфяного болота. Огромные разбросанные в беспорядке каменные глыбы придавали болоту вид кладбища каких‑то гигантов. Отовсюду сочилась вода — вернее, могла бы сочиться, если бы ее не сковал кругом, насколько хватал глаз, мороз, — и не росло ничего кроме мха, дрока и колючей сорной травы. На западе, на горизонте, закатившееся солнце оставило багрово–красную полосу, которая, словно чей‑то угрюмый глаз, взирала на это запустенье и, становясь все уже и уже, померкла, наконец, слившись с сумраком беспросветной ночи.
— Где мы? — спросил Скрудж.
— Там, где живут рудокопы, которые трудятся в недрах земли, — отвечал Дух. — Но и они не чуждаются меня. Смотри!
В оконце какой‑то хибарки блеснул огонек, и они поспешно приблизились к ней, пройдя сквозь глинобитную ограду. Их глазам предстала веселая компания, собравшаяся у пылающего очага. Там сидели старые–престарые старик и старуха со своими детьми, внуками и даже правнуками. Все они были одеты нарядно по–праздничному. Старик слабым, дрожащим голосом, то и дело заглушаемым порывами ветра, проносившегося с завываньем над пустынным болотом, пел рождественскую песнь, знакомую ему еще с детства, а все подхватывали хором припев. И всякий раз, когда вокруг старика начинали звучать голоса, он веселел, оживлялся, и голос его креп, а как только голоса стихали, и его голос слабел и замирал.
Дух не замешкался у этой хижины, но, приказав Скруджу покрепче ухватиться за его мантию, полетел дальше над болотом… Куда? Неужто к морю? Да, к морю. Оглянувшись назад, Скрудж, к своему ужасу, увидел грозную гряду скал — оставшийся позади берег. Его оглушил грохот волн. Пенясь, дробясь, неистовствуя, они с ревом врывались в черные, ими же выдолбленные пещеры, словно в ярости своей стремились раздробить землю.
В нескольких милях от берега, на угрюмом, затерянном в море утесе, о который день за днем и год за годом разбивался свирепый прибой, стоял одинокий маяк. Огромные груды морских водорослей облепили его подножье, а буревестники (не порождение ли они ветра, как водоросли — порождение морских глубин?) кружили над ним, взлетая и падая, подобно волнам, которые они задевали крылом.
Но даже здесь двое людей, стороживших маяк, разожгли огонь в очаге, и сквозь узкое окно в каменной толще стены пламя бросало яркий луч света на бурное море. Протянув мозолистые руки над грубым столом, за которым они сидели, сторожа обменялись рукопожатием, затем подняли тяжелые кружки с грогом и пожелали друг другу веселого праздника, а старший, чье лицо, подобно деревянной скульптуре на носу старого фрегата, носило следы жестокой борьбы со стихией, затянул бодрую песню, звучавшую как рев морского прибоя.
И вот уже Дух устремился вперед, над черным бушующим морем. Все вперед и вперед, пока — вдали от всех берегов, как сам он поведал Скруджу, — не опустился вместе с ним на палубу корабля. Они переходили от одной темной и сумрачной фигуры к другой, от кормчего у штурвала — к дозорному на носу, от дозорного — к матросам, стоявшим на вахте, и каждый из этих людей либо напевал тихонько рождественскую песнь, либо думал о наступивших святках, либо вполголоса делился с товарищем воспоминаниями о том, как он праздновал святки когда‑то, и выражал надежду следующий праздник провести в кругу семьи. И каждый, кто был на корабле, — спящий или бодрствующий, добрый или злой, — нашел в этот день самые теплые слова для тех, кто был возле, и вспомнил тех, кто и вдали был ему дорог, и порадовался, зная, что им тоже отрадно вспоминать о нем. Словом, так или иначе, но каждый отметил в душе этот великий день.
И каково же было удивление Скруджа, когда, прислушиваясь к завыванию ветра и размышляя над суровой судьбой этих людей, которые неслись вперед во мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и таинственной, как сама Смерть, — каково же было его удивление, когда, погруженный в эти думы, он услышал вдруг веселый, заразительный смех. Но тут его ждала еще большая неожиданность, ибо он узнал смех своего племянника и обнаружил, что находится в светлой, просторной, хорошо натопленной комнате, а Дух стоит рядом и с ласковой улыбкой смотрит не на кого другого, как все на того же племянника!
— Ха–ха–ха! — заливался племянник Скруджа. — Ха–ха–ха!
Если вам, читатель, по какой‑то невероятной случайности довелось знавать человека, одаренного завидной способностью смеяться еще более заразительно, чем племянник Скруджа, скажу одно: вам неслыханно повезло. Представьте меня ему, и я буду очень дорожить этим знакомством.
Болезнь и скорбь легко передаются от человека к человеку, но все же нет на земле ничего более заразительного, нежели смех и веселое расположение духа, и я усматриваю в этом целесообразное, благородное и справедливое устройство вещей в природе. Итак, племянник Скруджа покатывался со смеху, держась за бока, тряся головой и строя самые уморительные гримасы, а его жена, племянница Скруджа по мужу, глядя на него, смеялась столь же весело. Да и гости не отставали от хозяев — и тоже хохотали во все горло:
— Ха–ха–ха–ха–ха!
— Он сказал, что святки — это вздор, чепуха, чтоб мне пропасть! кричал племянник Скруджа. — И ведь всерьез сказал, ей–богу!
— Да как ему не совестно, Фред! — с возмущением вскричала племянница. Ох, уж эти женщины! Они никогда ничего не делают наполовину и судят обо всем со всей решительностью.
Племянница Скруджа была очень хороша собой, — на редкость хороша. Прелестное личико, наивно–удивленный взгляд, ямочки на щеках. Маленький пухлый ротик казался созданным для поцелуев, как оно без сомнения и было. Крошечные ямочки на подбородке появлялись и исчезали, когда она смеялась, и ни одно существо на свете не обладало парой таких лучезарных глаз. Словом, надо признаться, что она умела подзадорить, но и приласкать — тоже.
— Он забавный старый чудак, — сказал племянник Скруджа. — Не особенно приветлив, конечно, ну что ж, его пороки несут в себе и наказание, и я ему не судья.
— Он ведь очень богат, Фред, — заметила племянница. — По крайней мере ты всегда мне это говорил.
— Да что с того, моя дорогая, — сказал племянник. — Его богатство ему не впрок. Оно и людям не приносит добра и ему не доставляет радости. Он лишил себя даже приятного сознания, что… ха–ха–ха!., что он может когда‑нибудь осчастливить своими деньгами нас.
— Терпеть я его не могу! — заявила племянница, и сестры племянницы, да и все прочие дамы выразили совершенно такие же чувства.
— Ну, а по мне он ничего, — сказал племянник. — Мне жаль его, и я не могу питать к нему неприязни, даже если б захотел. Кто страдает от его злых причуд? Он сам — всегда и во всем. Вот, к примеру, он вбил себе в голову, что не любит нас, и не пожелал прийти отобедать с нами. К чему это привело? Лишился обеда, хотя и не бог весть какого.
— А я полагаю, что вовсе не плохого, — возразила племянница, и все поддержали ее, а так как они только что отобедали и собрались у камина, возле которого на столике уже горела лампа и был приготовлен десерт, то с мнением их нельзя не считаться.
— Что ж, рад это слышать, — промолвил племянник Скруджа. — А то я не очень‑то верю в искусство молодых хозяюшек. А вы что скажете, Топпер?
Топпер, который совершенно явно имел виды на одну из сестер хозяйки, отвечал, что всякий холостой мужчина — это жалкий отщепенец и не имеет права высказывать суждение о таком предмете. При этих словах сестра племянницы не та, что с розами у корсажа, а пухленькая, с гофрированной кружевной оборочкой у ворота, — залилась краской.
— Ну же, Фред, продолжай, — потребовала племянница Скруджа, хлопая в ладоши. — Вечно он начнет рассказывать и не кончит! Такой нелепый человек!
Племянник Скруджа снова покатился со смеху, и так как смех его был заразителен, все, как один, последовали его примеру, хотя пухленькая сестра племянницы и старалась противостоять заразе, усиленно нюхая флакончик с ароматическим уксусом.
— Я хотел только заметить, — сказал племянник Скруджа, — что его антипатия к нам и нежелание повеселиться с нами вместе лишили его возможности провести несколько часов в приятном обществе, что не причинило бы ему вреда. Это, я думаю, во всяком случае приятнее, чем сидеть наедине со своими мыслями в старой, заплесневелой конторе или в его замшелой квартире. И я намерен приглашать его к нам каждый год, хочет он того или нет, потому что мне его жаль. Он может до конца дней своих хулить святки, но волей–неволей станет лучше судить о них, если из года в год я буду приходить к нему и говорить от чистого сердца:«Как поживаете, дядюшка Скрудж?«Если это расположит его хотя бы к тому, чтобы отписать в завещании своему бедному клерку пятьдесят фунтов — с меня и того довольно. Мне, кстати, сдается, что мои слова тронули его вчера.
Его слова тронули Скруджа! Такая нелепая фантазия дала повод к новому взрыву смеха, но хозяину по причине его на редкость добродушного нрава было совершенно все равно, над кем смеются гости, лишь бы они веселились от души, и, стремясь поддержать их в этом настроении, он с довольным видом пустил вкруговую бутылку вина.
Напившись чая, решили заняться музыкой. В этом семействе музыка была в чести, и когда там принимались распевать песни на два, а то и на три голоса с хором, можете мне поверить, что исполняли их со знанием дела. Особенно отличался мистер Топпер, который очень усердно гудел басом, и при том без особой даже натуги, так что лицо у него не багровело и на лбу не надувались жилы. Племянница Скруджа недурно играла на арфе и в числе прочих музыкальных пьес исполнила одну простенькую песенку (совсем пустячок, вы бы через две минуты уже могли ее насвистать), которую певала когда‑то одна маленькая девочка, та, что приехала однажды вечером, чтобы увезти Скруджа из пансиона. Это воспоминание воскресил в душе Скруджа Дух Прошлых Святок, и теперь, когда Скрудж услыхал знакомую мелодию, картины былого снова ожили в его памяти. Скрудж слушал, и сердце его смягчалось все более и более, и ему уже казалось, что, внимай он чаще этим звукам в давно минувшие годы, и, быть может, он всегда стремился бы только к добру на счастье себе и людям, и не пришлось бы духу Джейкоба Марли вставать из могилы.
Однако не одной только музыке был посвящен этот вечер. Помузицировав, принялись играть в фанты. Ведь так отрадно порой снова стать хоть на время детьми! А особенно хорошо это на святках, когда мы празднуем рождение божественного младенца. Впрочем, постойте! Сначала играли в жмурки. Ну, конечно! И никто меня не убедит, что мистер Топпер действительно ничего не видел. Да я скорее поверю, что у него была еще одна пара глаз — на пятках. По–моему, они были в сговоре — он и племянник Скруджа. А Дух тоже был с ними заодно. Если бы вы видели, как мистер Топпер припустился прямиком за толстушкой с кружевной оборочкой, вы бы сами сказали, что это значит чересчур уж рассчитывать на легковерие человеческой натуры. Опрокидывая стулья, роняя каминные щипцы, налетая на фортепьяно, он неотступно гнался за ней по пятам и чуть не задохся, запутавшись в портьерах! Он всегда безошибочно знал, в каком конце комнаты находится пухленькая сестрица хозяйки, и не желал ловить никого другого. Даже если бы вы нарочно поддались ему (а кое‑кто и пытался это проделать), он бы, для отвода глаз, пожалуй, притворился, что хочет вас словить, — да только какой бы дурак ему поверил! — и тотчас устремился бы в другом направлении — за пухлой сестрицей.
— Это нечестно! — восклицала она, и не раз, и оно в самом деле было нечестно. Но как ни увертывалась она от него, как ни проскальзывала, шелестя шелковыми юбками, перед самым его носом, ему все же удалось ее поймать, и вот тут — когда он загнал ее в угол, откуда ей уже не было спасения, — вот тут поведение его стало поистине чудовищным. Сколь гнусно было его притворство, когда он делал вид, что не узнает ее и должен коснуться лент у нее на голове и какого‑то колечка на пальчике и какой‑то цепочки на шее, чтобы удостовериться, что это действительно она. Без сомнения, она не преминула высказать ему свое мнение о нем, когда они, укрывшись за портьерой, поверяли друг другу какие‑то секреты, в то время как с завязанными глазами бегал уже кто‑то другой.
Племянница Скруджа не играла в жмурки. Ее удобно устроили в уютном уголке, усадив в глубокое кресло и подставив под ноги скамеечку, причем Дух и Скрудж оказались как раз за ее спиной. Но в фантах и она приняла участие, а когда играли в»Любишь не любишь» — так находчиво придумывала ответы на любую букву алфавита, что привела всех в неописуемый восторг. Столь же блистательно отличилась она и в игре»Как, Когда, Где»и к тайной радости племянника Скруджа совершенно затмила всех своих сестер, хотя они тоже были весьма шустрые девицы, что охотно подтвердил бы вам мистер Топпер. Гостей было человек двадцать, не меньше, и все — и молод и стар — принимали участие в играх, а вместе с ними и Скрудж. В своем увлечении игрой он забывал, что голос его беззвучен для ушей смертных, и не раз громко заявлял о своей догадке, и она почти всегда оказывалась правильной, ибо самые острые иголки, что выпускает уайтчеплская игольная фабрика, не могли бы сравниться по остроте с умом Скруджа, за исключением, конечно, тех случаев, когда он считал почему‑либо необходимым прикидываться тупицей.
Такое его поведение пришлось, должно быть, Призраку по вкусу, ибо он бросил на Скруджа довольно благосклонный взгляд. Скрудж принялся, как ребенок, выпрашивать у него разрешения побыть с гостями, пока они не отправятся по домам, но Дух отвечал, что это невозможно.
— Они затеяли новую игру! — молил Скрудж. — Ну хоть полчасика, Дух! Только полчасика!
Игра называлась»Да и Нет». Племянник Скруджа должен был задрать какой‑нибудь предмет, а остальные — угадать, что он задумал. По условиям игры он мог отвечать на все вопросы только»да»или»нет». Под перекрестным огнем посыпавшихся на него вопросов удалось мало–помалу установить, что он задумал некое животное, — ныне здравствующее животное, довольно противное животное, свирепое животное, животное, которое порой ворчит, порой рычит, а порой вроде бы разговаривает, и которое живет в Лондоне, и ходит по улицам, и которое не водят на цепи и не показывают за деньги, и живет оно не в зверинце, и мясом его не торгуют на рынке, и это не лошадь, и не осел, и не корова, и не бык, и не тигр, и не собака, и не свинья и не кошка, и не медведь. При каждом новом вопросе племянник Скруджа снова заливался хохотом и в конце концов пришел в такой раж, что вскочил с дивана и начал от восторга топать ногами. Тут пухленькая сестричка племянницы расхохоталась вдруг так же неистово и воскликнула.
— Угадала! Я знаю, что вы задумали, Фред! Знак!
— Ну что? — закричал Фред.
— Это ваш дядюшка Скру–у–у–дж!
Да, так оно и было. Тут уж восторг стал всеобщим, хотя кое‑кто нашел нужным возразить, что на вопрос:«Это медведь?» — следовало ответить не»нет», а»да», так как отрицательный ответ мог сбить с толку тех, кто уже был близок к истине.
— Ну, мы так потешились насчет старика, — сказал племянник, — что было бы черной неблагодарностью не выпить теперь за его здоровье. Прошу каждого взять свой бокал глинтвейна. Предлагаю тост за дядюшку Скруджа!
— За дядюшку Скруджа! — закричали все.
— Пожелаем старику, где бы он сейчас ни находился, веселого рождества и счастливого Нового года! — указал племянник. — Он не захотел принять от меня этих пожеланий, но пусть они все же сбудутся. Итак, за дядюшку Скруджа!
А дядюшка Скрудж тем временем незаметно для себя так развеселился, и на сердце у него стало так легко, что он непременно провозгласил бы тост за здоровье всей честной компании, не подозревавшей о его присутствии, и поблагодарил бы ее в своей ответной, хотя и беззвучной речи, если бы Дух дал ему на это время. Но едва последнее слово слетело с уст племянника, как видение исчезло, и Дух со Скруджем снова пустились в странствие.
Далеко–далеко лежал их путь, и немало посетили они жилищ, и немало повидали отдаленных мест, и везде приносили людям радость и счастье. Дух стоял у изголовья больного, и больной ободрялся и веселел; он приближался к скитальцам, тоскующим на чужбине, и им казалось, что отчизна близко; к изнемогающим в житейской борьбе — и они окрылялись новой надеждой; к беднякам — и они обретали в себе богатство. В тюрьмах, больницах и богадельнях, в убогих приютах нищеты — всюду, где суетность и жалкая земная гордыня не закрывают сердца человека перед благодатным духом праздника, всюду давал он людям свое благословение и учил Скруджа заповедям милосердия.
Долго длилась эта ночь, если то была всею одна лишь ночь, в чем Скрудж имел основания сомневаться, ибо ему казалось, что обе святочные недели пролетели с тех пор, как он пустился с Духом в путь. И еще одну странность заметил Скрудж: в то время как сам он внешне совсем не изменился, Призрак старел у него на глазах. Скрудж давно уже видел происходящую в Духе перемену, однако до поры до времени молчал. Но вот, покинув детский праздник, устроенный в крещенский вечер, и очутившись вместе с Духом на открытой равнине, он взглянул на него и заметил, что волосы его совсем поседели.
— Скажи мне, разве жизнь духов так коротка? — спросил его тут Скрудж.
— Моя жизнь на этой планете быстротечна, — отвечал Дух. — И сегодня ночью ей придет конец.
— Сегодня ночью? — вскричал Скрудж.
— Сегодня в полночь. Чу! Срок близится. В это мгновение часы на колокольне пробили три четверти двенадцатого.
— Прости меня, если об этом нельзя спрашивать, — сказал Скрудж, пристально глядя на мантию Духа. — Но мне чудится, что под твоим одеянием скрыто нечто странное. Что это виднеется из‑под края твоей одежды — птичья лапа?
— Нет, даже на птичьей лапе больше мяса, чем на этих костях, последовал печальный ответ Духа. — Взгляни!
Он откинул край мантии, и глазам Скруджа предстали двое детей несчастные, заморенные, уродливые, жалкие и вместе с тем страшные. Стоя на коленях, они припали к ногам Духа и уцепились за его мантию.
— О Человек, взгляни на них! — воскликнул Дух. — Взгляни же, взгляни на них!
Это были мальчик и девочка. Тощие, мертвенно–бледные, в лохмотьях, они глядели исподлобья, как волчата, в то же время распластываясь у ног Духа в унизительной покорности. Нежная юность должна была бы цвести на этих щеках, играя свежим румянцем, но чья‑то дряхлая, морщинистая рука, подобно руке времени, исказила, обезобразила их черты и иссушила кожу, обвисшую как тряпка. То, что могло бы быть престолом ангелов, стало приютом демонов, грозящих всему живому. За все века исполненной тайн истории мироздания никакое унижение или извращение человеческой природы, никакие нарушения ее законов не создавали, казалось, ничего столь чудовищного и отталкивающего, как эти два уродца.
Скрудж отпрянул в ужасе. Когда эти несчастные создания столь внезапно предстали перед ним, он хотел было сказать, что они очень славные дети, но слова застряли у него в горле, как будто язык не пожелал принять участия в такой вопиющей лжи.
— Это твои дети. Дух? — вот и все, что он нашел в себе силы произнести.
— Они — порождение Человека, — отвечал Дух, опуская глаза на детей. Но видишь, они припали к моим стопам, прося защиты от тех, кто их породил. Имя мальчика — Невежество. Имя девочки — Нищета. Остерегайся обоих и всего, что им сродни, но пуще всего берегись мальчишки, ибо на лбу у него начертано»Гибель»и гибель он несет с собой, если эта надпись не будет стерта. Что ж, отрицай это! — вскричал Дух, повернувшись в сторону города и простирая к нему руку.
Поноси тех, кто станет тебе это говорить! Используй невежество и нищету в своих нечистых, своекорыстных целях! Увеличь их, умножь! И жди конца!
— Разве нет им помощи, нет пристанища? — воскликнул Скрудж.
— Разве нет у нас тюрем? — спросил Дух, повторяя собственные слова Скруджа. — Разве нет у нас работных домов?
В это мгновение часы пробили полночь.
Скрудж оглянулся, ища Духа, но его уже не было. Когда двенадцатый удар колокола прогудел в тишине, Скрудж вспомнил предсказание Джейкоба Марли и, подняв глаза, увидел величественный Призрак, закутанный с ног до головы в плащ с капюшоном и, подобно облаку или туману, плывший над землей к нему навстречу.
СТРОФА ЧЕТВЕРТАЯ
Последний из Духов
Дух приближался — безмолвно, медленно, сурово. И когда он был совсем близко, такой мрачной таинственностью повеяло от него на Скруджа, что тот упал перед ним на колени.
Черное, похожее на саван одеяние Призрака скрывало его голову, лицо, фигуру — видна была только одна простертая вперед рука. Не будь этой руки, Призрак слился бы с ночью и стал бы неразличим среди окружавшего его мрака.
Благоговейный трепет объял Скруджа, когда эта высокая величавая и таинственная фигура остановилась возле него. Призрак не двигался и не произносил ни слова, а Скрудж испытывал только ужас — больше ничего.
— Дух Будущих Святок, не ты ли почтил меня своим посещением? — спросил, наконец, Скрудж.
Дух ничего не ответил, но рука его указала куда‑то вперед.
— Ты намерен открыть мне то, что еще не произошло, но должно произойти в будущем? — продолжал свои вопросы Скрудж. — Не так ли, Дух?
Складки одеяния, ниспадающего с головы Духа, слегка шевельнулись, словно Дух кивнул. Другого ответа Скрудж не получил.
Хотя общество привидений стало уже привычным для Скруджа, однако эта молчаливая фигура внушала ему такой ужас, что колени у него подгибались, и, собравшись следовать за Призраком, он почувствовал, что едва держится на ногах. Должно быть, Призрак заметил его состояние, ибо он приостановился на мгновение, как бы для того, чтобы дать ему возможность прийти в себя.
Но Скруджу от этой передышки стало только хуже. Необъяснимый ужас пронизывал все его существо при мысли о том, что под прикрытием этого черного, мрачного савана взор Призрака неотступно следит за ним, в то время как сам он, сколько бы ни напрягал зрение, не может разглядеть ничего, кроме этой мертвенно–бледной руки и огромной черной бесформенной массы.
— Дух Будущих Святок! — воскликнул Скрудж. — Я страшусь тебя. Ни один из являвшихся мне призраков не пугал меня так, как ты. Но я знаю, что ты хочешь мне добра, а я стремлюсь к добру и надеюсь стать отныне другим человеком и потому готов с сердцем, исполненным благодарности следовать за тобой. Разве ты не хочешь сказать мне что‑нибудь?
Призрак ничего не ответил. Рука его по–прежнему была простерта вперед.
— Веди меня! — сказал Скрудж. — Веди! Ночь быстро близится к рассвету, и каждая минута для меня драгоценна — я знаю это. Веди же меня, Призрак!
Привидение двинулось вперед так же безмолвно, как и появилось. Скрудж последовал за ним в тени его одеяния, которое как бы поддерживало его над землей и увлекало за собой.
Они вступили в город — вернее, город, казалось, внезапно сам вырос вокруг них и обступил их со всех сторон. И вот они уже очутились в центре города — на Бирже, в толпе коммерсантов, которые сновали туда и сюда и собирались группами, и поглядывали на часы, и позванивали монетами в кармане, и в раздумье перебирали массивные золотые брелоки, словом, все было, как всегда, — знакомая Скруджу картина.
Дух остановился возле небольшой кучки дельцов. Заметив, что рука Призрака указывает на них, Скрудж приблизился и стал прислушиваться к их разговору.
— Нет, — сказал огромный тучный мужчина с чудовищным тройным подбородком. — Об этом мне ничего не известно. Знаю только, что он умер.
— Когда же это случилось? — спросил кто‑то.
— Да как будто прошедшей ночью.
— А что с ним было? — спросил третий, беря изрядную понюшку табаку из огромной табакерки. — Мне казалось, он всех переживет.
— А бог его знает, — промолвил первый и зевнул.
— Что же он сделал со своими деньгами? — спросил краснолицый господин, у которого с самого кончика носа свисал нарост, как у индюка.
— Не слыхал, не знаю, — отвечал человек с тройным подбородком и снова зевнул.
— Оставил их своей фирме, должно быть. Мне он их не оставил. Это‑то уж я знаю доподлинно. Шутка была встречена общим смехом.
— Похоже, пышных похорон не будет, — продолжал человек с подбородком. Пропади я пропадом, если кто‑нибудь придет его хоронить. Может, нам собраться компанией и показать пример?
— Что ж, если будут поминки, я не прочь, — отозвался джентльмен с наростом на носу. — За такой труд не грех и покормить.
Снова смех.
— Я, видать, бескорыстнее всех вас, — сказал человек с подбородком, так как никогда не надеваю черных перчаток и никогда не завтракаю второй раз, но тем не менее готов пойти, если кто‑нибудь присоединится. Ведь рассудить, так я, пожалуй, был самым близким его приятелем. Как‑никак, а при встречах мы всегда останавливались потолковать. Ну, до завтра, господа.
Собеседники разошлись в разные стороны и смешались с другими группами дельцов, а Скрудж, который знал всех этих людей, вопросительно посмотрел на Духа, ожидая от него объяснения.
Призрак двинулся к выходу. Перст его указывал на улицу, где только что повстречались двое людей. Скрудж прислушался к их беседе, полагая, что здесь он найдет, наконец, объяснение всему.
Этих людей он тоже знал как нельзя лучше. Оба были дельцами, весьма богатыми и весьма влиятельными. Скрудж всегда очень дорожил их мнением о себе. С деловой точки зрения, разумеется. Исключительно с деловой точки зрения.
— Добрый день, — сказал один.
— Добрый день, — отвечал другой.
— Слыхали? — сказал первый. — Он попал‑таки, наконец, черту в лапы.
— Да, слыхал, — отвечал другой. — Каков мороз!
— Самый рождественский. Вы не любитель покататься на коньках?
— Нет, нет. Мало у меня без того забот! Мое почтение!
Вот и все, ни слова больше. Встретились, потолковали н разошлись.
Поначалу Скрудж был несколько удивлен, что Дух может придавать значение такой пустой на первый взгляд беседе, но потом решил, что в словах этих людей заключен какой‑то скрытый смысл, и принялся размышлять, что же это такое. Разговоры эти едва ли могли иметь отношение к смерти Джейкоба, его старого компаньона, так как то было делом Прошлого, а областью Духа было Будущее. Но о ком же они толковали? У него же нет ни близких, ни друзей. Однако, ни секунды не сомневаясь, что в этих речах заложен глубокий нравственный смысл, направленный на его благо, Скрудж решил сберечь в памяти своей, как драгоценнейший клад, все, что приведется ему увидеть или услышать, а прежде всего внимательно наблюдать за своим двойником, когда тот появится. Его собственное поведение в будущем даст, казалось ему, ключ ко всему происходящему и поможет разгадать все загадки.
Скрудж снова заглянул на Биржу, ища здесь своего двойника, но на его обычном месте стоял какой‑то незнакомый человек. В этот час Скруджу полагалось уже быть на Бирже, однако он не нашел себя ни там, ни в толпе, теснившейся у входа. Впрочем, это не очень его удивило. Он увидел в этом лишь доказательство того, что принятое им в душе решение — совершенно изменить свой образ жизни — осуществилось.
Черной безмолвной тенью стоял рядом с ним Призрак с простертой вперед рукой. Очнувшись от своих раздумий, Скрудж заметил, что рука Призрака протянута к нему, а Невидимый Взор, — как ему почудилось, — пронизывает его насквозь. Скрудж содрогнулся и почувствовал, что кровь леденеет у него в жилах.
Покинув это оживленное место, они углубились в глухой район трущоб, куда Скрудж никогда прежде не заглядывал, хотя знал, где расположен этот квартал и какой дурной пользуется он славой. Узкие, грязные улочки; жалкие домишки и лавчонки; едва прикрытый зловонным тряпьем, пьяный, отталкивающий в своем убожестве люд. Глухие переулки, подворотни, словно стоки нечистот, извергали в лабиринт кривых улиц свою вонь, свою грязь, свой блуд, и весь квартал смердел пороком, преступлениями, нищетой.
В самой гуще этих притонов и трущоб стояла лавка старьевщика — низкая и словно придавленная к земле односкатной крышей. Здесь за гроши скупали тряпки, старые жестянки, бутылки, кости и прочую ветошь и хлам. На полу лавчонки были свалены в кучу ржавые гвозди, ключи, куски дверных цепочек, задвижки, чашки от весов, сломанные пилы, гири и разный другой железный лом. Кучи подозрительного тряпья, комья тухлого сала, груды костей скрывали, казалось, темные тайны, в которые мало кому пришла бы охота проникнуть. И среди всех этих отбросов, служивших предметом купли–продажи, возле сложенной из старого кирпича печурки, где догорали угли, сидел седой мошенник, довольно преклонного возраста. Отгородившись от внешнего мира с его зимней стужей при помощи занавески из полуистлевших лохмотьев, развешенных на веревке, он удовлетворенно посасывал трубку и наслаждался покоем в тиши своего уединения.
Когда Скрудж, ведомый Призраком, приблизился к этому человеку, какая‑то женщина с объемистым узлом в руках крадучись шмыгнула в лавку. Но едва она переступила порог, как в дверях показалась другая женщина тоже с какой‑то поклажей, а следом за ней в лавку вошел мужчина в порыжелой черной паре, и все трое были в равной мере поражены, узнав друг друга. С минуту длилось общее безмолвное изумление, которое разделил и старьевщик, посасывавший свою трубку. Затем трое пришедших разразились смехом.
— Уж будьте покойны, поденщица всегда поспеет первой! — воскликнула та, что опередила остальных. — Ну а прачка уж будет второй, а посыльный гробовщика — третьим. Смотри‑ка, старина Джо, какой случай! Ведь не сговариваясь сошлись, видал?
— Что ж, лучшего места для встречи вам бы и не сыскать, — отвечал старик Джо, вынимая трубку изо рта. — Проходите в гостиную. Ты‑то, голубушка, уж давно свой человек здесь, да и эти двое тоже не чужие. Погодите, я сейчас притворю дверь. Ишь ты! Как скрипит! Во всей лавке, верно, не сыщется куска такого старого ржавого железа, как эти петли, и таких старых костей, как мои. Ха–ха–ха! Здесь все одно другого стоит, всем нам пора на свалку. Проходите в гостиную! Проводите в гостиную!
Гостиной называлась часть комнаты, за тряпичной занавеской. Старик сгреб угли в кучу старым металлическим прутом от лестничного ковра, мундштуком трубки снял нагар с чадившей лампы (время было уже позднее) и снова сунул трубку в рот.
Тем временем женщина, которая пришла первой, швырнула свой узел на пол, с нахальным видом плюхнулась на табуретку, уперлась кулаками в колени и вызывающе поглядела на тех, кто пришел после нее.
— Ну, в чем дело? Чего это вы уставились на меня, миссис Дилбер? сказала она. — Каждый вправе позаботиться о себе. Он‑то это умел.
— Что верно, то верно, — сказала прачка. — И никто не умел так, как он.
— А коли так, чего же ты стоишь и таращишь глаза, словно кого‑то боишься? Никто же не узнает. Ворон ворону глаз не выклюет.
— Да уж, верно, нет! — сказали в один голос миссис Дилбер и мужчина. Уж это так.
— Вот и ладно! — вскричала поденщица. — И хватит об этом. Подумаешь, велика беда, если они там недосчитаются двух–трех вещичек вроде этих вот. Покойника от этого не убудет, думается мне.
— И в самом деле, — смеясь, поддакнула миссис Дилбер.
— Ежели этот старый скряга хотел, чтобы все у него осталось в целости–сохранности, когда он отдаст богу душу, — продолжала поденщица, почему он не жил как все люди? Живи он по–людски, уж, верно, кто‑нибудь приглядел бы за ним в его смертный час, и не подох бы он так один–одинешенек.
— Истинная правда! — сказала миссис Дилбер. — Это ему наказание за грехи.
— Эх, жалко, наказали‑то мы его мало, — отвечала та. — Да, кабы можно было побольше его наказать, уж я бы охулки на руку не положила, верьте слову. Ну, ладно, развяжите‑ка этот узел, дядюшка Джо, и назовите вашу цену. Говорите начистоту. Я ничего не боюсь — первая покажу свое добро. И этих не боюсь — пусть смотрят. Будто мы и раньше не знали, что каждый из нас прибирает к рукам, что может. Только я в этом греха не вижу. Развязывайте узел, Джо.
Но благородные ее друзья не пожелали уступить ей в отваге, и мужчина в порыжелом черном сюртуке храбро ринулся в бой и первым предъявил свою добычу. Она была невелика. Два–три брелока, вставочка для карандаша, пара запонок да дешевенькая булавка для галстука — вот, в сущности, и все. Старикашка Джо обследовал все эти предметы один за другим, оценил, проставил стоимость каждого мелом на стене и видя, что больше ждать нечего, подвел итог.
— Вот сколько вы получите, — сказал старьевщик, — и ни пенса больше, пусть меня сожгут живьем. Кто следующий?
Следующей оказалась миссис Дилбер. Она предъявила простыни и полотенца, кое‑что из одежды, две старомодные серебряные ложечки, щипчики для сахара и несколько пар старых сапог. Все это также получило свою оценку мелом на стене.
— Дамам я всегда переплачиваю, — сказал старикашка. — Это моя слабость. Таким‑то манером я и разоряюсь. Вот сколько вам следует. Если попросите накинуть еще хоть пенни и станете торговаться, я пожалею, что был так щедр, и сбавлю полкроны.
— А теперь развяжите мой узел, Джо, — сказана поденщица.
Старикашка опустился на колени, чтобы удобнее было орудовать, и, распутав множество узелков, извлек довольно большой и тяжелый сверток какой‑то темной материи.
— Что это такое? — спросил старьевщик. — Никак полог?
— Ну да, — со смехом отвечала женщина, покачиваясь на табурете. — Полог от кровати.
— Да неужто ты сняла всю эту штуку — всю, как есть, вместе с кольцами, — когда он еще лежал там?
— Само собой, сняла, — отвечала женщина. — А что такого?
— Ну, голубушка, тебе на роду написано нажить капитал, — заметил старьевщик. — И ты его наживешь.
— Скажите на милость, уж не ради ли этого скряги стану я отказываться от добра, которое плохо лежит, — невозмутимо отвечала женщина. — Не беспокойтесь, не на такую напали. Гляди, старик, не закапай одеяло жиром.
— Это его одеяло? — спросил старьевщик.
— А чье же еще? — отвечала женщина. — Теперь небось и без одеяла не простудится!
— А отчего он умер? Уж не от заразы ли какой? — спросил старик и, бросив разбирать веши, поднял глаза на женщину.
— Не бойся, — отвечала та. — Не так уж приятно было возиться с ним, а когда б он был еще и заразный, разве бы я стала из‑за такого хлама. Эй, смотри, глаза не прогляди. Да можешь пялить их на эту сорочку, пока они не лопнут, тут не только что дырочки — ни одной обтрепанной петли не сыщется. Самая лучшая его сорочка. Из тонкого полотна. А кабы не я, так бы зря и пропала.
— Как это пропала? — спросил старьевщик.
— Да ведь напялили на него и чуть было в ней не похоронили, — со смехом отвечала женщина. — Не знаю, какой дурак это сделал, ну а я взяла да и сняла. Уж если простой коленкор и для погребения не годится, так на какую же его делают потребу? Нет, для него это в самый раз. Гаже все равно не станет, во что ни обряди.
Скрудж в ужасе прислушивался к ее словам. Он смотрел на этих людей, собравшихся вокруг награбленного добра при скудном свете лампы, и испытывал такое негодование и омерзение, словно присутствовал при том, как свора непотребных демонов торгуется из‑за трупа.
— Ха–ха–ха! — рассмеялась поденщица, когда старикашка Джо достал фланелевый мешочек, отсчитал несколько монет и разложил их кучками на полу каждому его долю. — Вот как все вышло! Видали? Пока был жив, он всех от себя отваживал, будто нарочно, чтоб мы могли поживиться на нем, когда он упокоится. Ха–ха–ха!
— Дух! — промолвил Скрудж, дрожа с головы до пят. — Я понял, понял! Участь этого несчастного могла быть и моей участью. Все шло к тому… Боже милостивый, Это еще что?
Он отпрянул в неизъяснимом страхе, ибо все изменилось вокруг и теперь он стоял у изголовья чьей‑то кровати, едва не касаясь ее рукой. Стоял возле неприбранной кровати без полога, на которой под рваной простыней лежал кто‑то, хотя и безгласный, но возвещавший о своей судьбе леденящим душу языком.
В комнате было темно, слишком темно, чтобы что‑нибудь разглядеть, хотя Скрудж, повинуясь какому‑то внутреннему побуждению, и озирался по сторонам, стараясь понять, где он находится. Только слабый луч света, проникавший откуда‑то извне, падал прямо на кровать, где ограбленный, обездоленный, необмытый, неоплаканный, покинутый всеми — покоился мертвец.
Скрудж взглянул на Духа. Его неподвижная рука указывала на голову покойника. Простыня была так небрежно наброшена на труп, что Скруджу стоило чуть приподнять край — только пальцем пошевелить, — и он увидел бы лицо. Скрудж понимал это, жаждал это сделать, знал, как это легко, но был бессилен откинуть простыню — так же бессилен, как и освободиться от Призрака, стоящего за его спиной.
О Смерть, Смерть, холодная, жестокая, неумолимая Смерть! Воздвигни здесь свой престол и окружи его всеми ужасами, коими ты повелеваешь, ибо здесь твои владения! Но если этот человек был любим и почитаем при жизни, тогда над ним не властна твоя злая сила, и в глазах тех, кто любил его, тебе не удастся исказить ни единой черты его лица! Пусть рука его теперь тяжела и падает бессильно, пусть умолкло сердце и кровь остыла в жилах, — но эта рука была щедра, честна и надежна, это сердце было отважно, нежно и горячо, и в этих жилах текла кровь человека, а не зверя. Рази, Тень, рази! И ты увидишь, как добрые его деяния — семена жизни вечной — восстанут из отверстой раны и переживут того, кто их творил!
Кто произнес эти слова? Никто. Однако они явственно прозвучали в ушах Скруджа, когда он стоял перед покойником. И Скрудж подумал: если бы этот человек мог встать сейчас со своего ложа, что первое ожило бы в его душе? Алчность, жажда наживы, испепеляющие сердце заботы? Да, поистине славную кончину они ему уготовили!
Вот он лежит в темном пустом доме, и нет на всем свете человека — ни мужчины, ни женщины, ни ребенка — никого, кто мог бы сказать:«Этот человек был добр ко мне, и в память того, что как‑то раз он сказал мне доброе слово, я теперь позабочусь о нем». Только кошка скребется за дверью, заслышав, как пищат под шестком крысы, пытаясь прогрызть себе лазейку. Что влечет этих тварей в убежище смерти, почему подняли они такую возню? Скрудж боялся об этом даже подумать.
— Дух! — сказал он. — Мне страшно. Верь мне — даже покинув это место, я все равно навсегда сохраню в памяти урок, который я здесь получил. Уйдем отсюда!
Но неподвижная рука по–прежнему указывала на изголовье кровати.
— Я понимаю тебя, — сказал Скрудж. — И я бы сделал это, если б мог. Но я не в силах, Дух. Не в силах!
И снова ему почудилось, что Призрак вперил в него взгляд.
— Если есть в этом городе хоть одна душа, которую эта смерть не оставит равнодушной, — вне себя от муки вскричал Скрудж, — покажи мне ее, Дух, молю тебя!
Черный плащ Призрака распростерся перед ним наподобие крыла, а когда он опустился, глазам Скруджа открылась освещенная солнцем комната, в которой находилась мать с детьми.
Мать, видимо, кого то ждала — с тревогой, с нетерпением. Она ходила из угла в угол, вздрагивая при каждом стуке, поглядывала то на часы, то в окно, бралась за шитье и тотчас его бросала, и видно было, как донимают ее возгласы ребятишек, увлеченных игрой. Наконец раздался долгожданный стук, и она бросилась отворить дверь. Вошел муж. Он был еще молод, но истомленное заботой лицо его говорило о перенесенных невзгодах. Впрочем, сейчас оно хранило какое‑то необычное выражение: казалось, он чему‑то рад и вместе с тем смущен и тщетно пытается умерить эту радость.
Он сел за стол — обед уже давно ждал его у камина, — и когда жена после довольно длительного молчания нерешительно спросила его, какие новости, этот вопрос окончательно привел его в замешательство.
— Скажи только — хорошие или дурные? — спросила она снова, стараясь прийти ему на помощь.
— Дурные, — последовал ответ.
— Мы разорены?
— Нет, Кэрелайн, есть еще надежда.
— Да ведь это, если он смягчится! — недоумевающе ответила она. Конечно, если такое чудо возможно, тогда еще не все потеряно.
— Смягчиться уже не в его власти, — отвечал муж. — Он умер.
Если внешность его жены не была обманчива, — то это было кроткое, терпеливое создание. Однако, услыхав слова мужа, она возблагодарила в душе судьбу и, всплеснув руками, открыто выразила свою радость. В следующую секунду она уже устыдилась своего порыва и пожалела о нем, но все же таково было первое движение ее сердца.
— Выходит, эта полупьяная особа сообщила мне истинную правду вчера, когда я пытался проникнуть к нему и получить отсрочку на неделю, — помнишь, я рассказывал тебе. Я‑то думал, что это просто отговорка, чтобы отделаться от меня. Но оказывается, он и в самом деле был тяжко болен. Более того — он умирал!
— Кому же должны мы теперь выплачивать долг?
— Не знаю. Во всяком случае, теперь мы успеем как‑нибудь обернуться. А если и не успеем, то не может быть, чтобы наследник оказался столь же безжалостным кредитором, как покойный. Это была бы неслыханная неудача. Нет, мы можем сегодня заснуть спокойно, Кэрелайн!
Да, как бы ни пытались они умерить свою радость, у них отлегло от сердца. И у детей, которые, сбившись в кучку возле родителей, молча прислушивались к малопонятным для них речам, личики тоже невольно просветлели. Смерть человека принесла счастье в этот дом — вот что показал Дух Скруджу.
— Покажи мне другие, более добрые чувства, Дух, которые пробудила в людях эта смерть, — взмолился Скрудж, — или эта темная комната будет всегда неотступно стоять перед моими глазами.
И Дух повел Скруджа по улицам, где каждый булыжник был ему знаком, и по пути Скрудж все озирался по сторонам в надежде увидеть своего двойника, но так и не увидел его. И вот они вступили в убогое жилище Боба Крэтчита, которое Скруджу уже удалось посетить однажды, и увидали мать и детей, сидевших у очага.
Тишина. Глубокая тишина. Шумные маленькие Крэтчиты, сидят в углу безмолвные и неподвижные, как изваяния. Взгляд их прикован к Питеру, который держит в руках раскрытую книгу. Мать и дочь заняты шитьем. Но как они все молчаливы!
— И взяв дитя, поставил его посреди них!*
Где Скрудж еще раньше слыхал эти слова не в грезах, а наяву? А сейчас их, верно, прочел вслух Питер — в ту минуту, когда Скрудж и Дух переступали порог. Почему же он замолчал?
Мать положила шитье на стол и прикрыла глаза рукой.
— От черного глаза ломит, — сказала она.
От черного?! Ах, бедный, бедный, Малютка Тим!
— Вот уже и полегчало, — сказала миссис Крэтчит. — Глаза слезятся от работы при свечах. Не хватало еще, чтобы ваш отец застал меня с красными глазами. Кажется, ему пора бы уже быть дома.
— Давно пора, — сказал Питер, захлопывая книгу. — Но знаешь, мама, последние дни он стал ходить как‑то потише, чем всегда.
Все снова примолкли. Наконец мать сказала спокойным, ровным голосом, который всего лишь раз чуть–чуть дрогнул.
— А помнится, как быстро он ходил с Малюткой Тимом на плече.
— Да, и я помню! — вскричал Питер. — Я часто видел.
— И я видел! — воскликнул один из маленьких Крэтчитов, и дочери тоже это подтвердили.
— Да ведь он был как перышко! — продолжала мать, низко склонившись над шитьем. — А отец так его любил, что для него это совсем не составляло труда. А вот и он сам!
Она поспешила к мужу навстречу, и маленький Боб в своем неизменном шарфе — без него он бы продрог до костей, бедняга! — вошел в комнату. Чайник с чаем уже дожидался хозяина на очаге, и все наперебой стали наливать ему чай и ухаживать за ним. Затем двое маленьких Крэтчитов взобрались к отцу на колени, и каждый прижался щечкой к его щеке, как бы говоря:«Не печалься, папа! Не надо!»
Боб весело болтал с ребятишками и обменивался ласковыми словами со всеми членами своего семейства. Заметив лежавшее на столе шитье, он похвалил миссис Крэтчит и дочерей за прилежание и сноровку. Они закончат все куда раньше воскресенья, заметил он.
— Воскресенья? — А ты был там сегодня, Роберт? — спросила жена.
— Да, моя дорогая, — отвечал Боб. — И жалею, что ты не могла пойти. Тебе было бы отрадно поглядеть, как там все зелено. Но ты же будешь часто его навещать. А я обещал ему ходить туда каждое воскресенье. Сыночек мой, сыночек! — внезапно вскричал Боб. — Маленький мой! Крошка моя!
Слезы хлынули у него из глаз. Он не мог их сдержать. Слишком уж он любил сынишку, чтобы совладать с собой.
Он поднялся наверх — в ярко и весело освещенную комнату, разубранную зелеными ветвями остролиста. Возле постели ребенка стоял стул, и по всему видно было, что кто‑то, быть может всего минуту назад, был здесь, сидел у этой кроватки… Бедняга Боб тоже присел на стул, посидел немного, погруженный в думу, и когда ему удалось справиться со своей скорбью, поцеловал маленькое личико. Он спустился вниз умиротворенный, покорившийся неизбежности.
Опять все собрались у огня, и потекла беседа. Мать и дочери снова взялись за шитье. Боб принялся рассказывать им о необыкновенной доброте племянника Скруджа, который и видел‑то его всего–навсего один–единственный раз, но тем не менее сегодня, встретившись с ним на улице и заметив, что он немного расстроен, — ну просто самую малость приуныл, пояснил Боб, — стал участливо расспрашивать, что его так огорчило.
— Более приятного, обходительного господина я еще в жизни не встречал, — сказал Боб. — Ну, я тут же все ему и рассказал.«От всего сердца соболезную вам, мистер Крэтчит, — сказал он. — И вам и вашей доброй супруге». Кстати, откуда он это‑то мог узнать, не понимаю.
— Что»это», мой дорогой?
— Да вот — что ты добрая супруга, — отвечал Боб.
— Кто ж этого не знает! — вскричал Питер.
— Правильно, сынок, — сказал Боб. — Все знают, думается мне.«От всего сердца соболезную вашей доброй супруге, — сказал он. — Если я могу хоть чем‑нибудь быть вам полезен, прошу вас, приходите ко мне, вот мой адрес», сказал он и дал мне свою визитную карточку!
— И дело даже не в том, что он может чем‑то нам помочь, — продолжал Боб, — Дело в том, что он был так добр, — вот что замечательно! Ну, прямо, будто он знал нашего Малютку Тима и горюет вместе с нами.
— По всему видно, что это добрая душа, — заметила миссис Крэтчят.
— А если б ты его видела, моя дорогая, да поговорила с ним, что бы ты тогда сказала! — отвечал Боб.
Я ничуть не удивлюсь, если он пристроит Питера на какое‑нибудь хорошее местечко, помяни мое слово.
— Ты слышишь, Питер! — сказала миссис Крэтчит.
— А тогда, — воскликнула одна из девочек, — Питер найдет себе невесту и обзаведется своим домом.
— Отвяжись, — ухмыльнулся Питер.
— Конечно, со временем это может случиться, моя дорогая, — сказал Боб. — Однако спешить, мне кажется, некуда. Но когда бы и как бы мы ни разлучились друг с другом, я уверен, что никто из нас не забудет нашего бедного Малютку Тима… не так ли? Не забудет этой первой разлуки в нашей семье.
— Никогда, отец! — воскликнули все в один голос.
— И я знаю, — продолжал Боб, — знаю, мои дорогие, что мы всегда будем помнить, как кроток и терпелив был всегда наш дорогой Малютка, и никогда не станем ссориться — ведь это значило бы действительно забыть его!
— Никогда, никогда, отец! — снова последовал дружный ответ.
— Я счастлив, когда слышу это, — сказал Боб. — Я очень счастлив.
Тут миссис Крэтчит поцеловала мужа, а за ней — и обе старшие дочки, а за ними — и оба малыша, а Питер потряс отцу руку. Малютка Тим! В твоей младенческой душе тлела святая господня искра!
— Дух, — сказал Скрудж. — Что‑то говорит мне, что час нашего расставанья близок. Я знаю это, хотя мне и неведомо — откуда. Скажи, кто был этот усопший человек, которого мы видели?
Дух Будущих Святок снова повлек его дальше и, как показалось Скруджу, перенес в какое‑то иное время (впрочем, последние видения сменяли друг друга без всякой видимой связи и порядка — их объединяло лишь то, что все они принадлежали будущему) и привел в район деловых контор, но и тут Скрудж не увидел себя. А Дух все продолжал увлекать его дальше, как бы к некоей твердо намеченной цели, пока Скрудж не взмолился, прося его помедлить немного.
— В этом дворе, через который мы так поспешно проходим, — сказал Скрудж, — находится моя контора. Я работаю тут уже много лет. Вон она. Покажи же мне, что ждет меня впереди!
Дух приостановился, но рука его была простерта в другом направлении.
— Этот дом здесь! — воскликнул Скрудж. — Почему же ты указываешь в другую сторону, Дух?
Неумолимый перст не дрогнул.
Скрудж торопливо шагнул к окну своей конторы и заглянул внутрь. Да, это по–прежнему была контора — только не его. Обстановка стала другой, и в кресле сидел не он. А рука Призрака все также указывала куда‑то вдаль.
Скрудж снова присоединился к Призраку и, недоумевая — куда же он сам‑то мог подеваться? — последовал за ним. Наконец они достигли какой‑то чугунной ограды. Прежде чем ступить за эту ограду, Скрудж огляделся по сторонам.
Кладбище. Так вот где, должно быть, покоятся останки несчастного, чье имя предстоит ему, наконец, узнать. Нечего сказать, подходящее для него место упокоения! Тесное — могила к могиле, — сжатое со всех сторон домами, заросшее сорной травой — жирной, впитавшей в себя не жизненные соки, а трупную гниль. Славное местечко!
Призрак остановился среди могил и указал на одну из них. Скрудж, трепеща, шагнул к ней. Ничто не изменилось в обличье Призрака, но Скрудж с ужасом почувствовал, что какой‑то новый смысл открывается ему в этой величавой фигуре.
— Прежде чем я ступлю последний шаг к этой могильной плите, на которую ты указуешь, — сказал Скрудж, — ответь мне на один вопрос, Дух. Предстали ли мне призраки того, что будет, или призраки того, что может быть?
Но Дух все также безмолвствовал, а рука его указывала на могилу, у которой он остановился.
— Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу, — произнес Скрудж. — Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим. Скажи, ведь так же может измениться и то, что ты показываешь мне сейчас?
Но Призрак по–прежнему был безмолвен и неподвижен.
Дрожь пробрала Скруджа с головы до пят. На коленях он подполз к могиле и, следуя взглядом за указующим перстом Призрака, прочел на заросшей травой каменной плите свое собственное имя: ЭБИНИЗЕР СКРУДЖ.
— Так это был я — тот, кого видели мы на смертном одре? — возопил он, стоя на коленях.
Рука Призрака указала на него и снова на могилу.
— Нет, нет, Дух! О нет!
Рука оставалась неподвижной.
— Дух! — вскричал Скрудж, цепляясь за его подол. — Выслушай меня' Я уже не тот человек, каким был. И я уже не буду таким, каким стал бы, не доведись мне встретиться с тобой. Зачем показываешь ты мне все это если нет для меня спасения!
В первый раз за все время рука Призрака чуть приметно дрогнула.
— Добрый Дух, — продолжал молить его Скрудж, распростершись перед ним на земле. — Ты жалеешь меня, самая твоя природа побуждает тебя к милосердию. Скажи же, что, изменив свою жизнь, я могу еще спастись от участи, которая мне уготована.
Благостная рука затрепетала.
— Я буду чтить рождество в сердце своем и хранить память о нем весь год. Я искуплю свое Прошлое Настоящим и Будущим, и воспоминание о трех Духах всегда будет живо во мне. Я не забуду их памятных уроков, не затворю своего сердца для них. О, скажи, что я могу стереть надпись с этой могильной плиты!
И Скрудж в беспредельной муке схватил руку Призрака. Призрак сделал попытку освободиться, но отчаяние придало Скруджу силы, и он крепко вцепился в руку. Все же Призрак оказался сильнее и оттолкнул Скруджа от себя.
Воздев руки в последней мольбе, Скрудж снова воззвал к Духу, чтобы он изменил его участь, и вдруг заметил, что в обличье Духа произошла перемена. Его капюшон и мантия сморщились, обвисли, весь он съежился и превратился в резную колонку кровати.
СТРОФА ПЯТАЯ
Заключение
Да! И это была колонка его собственной кровати, и комната была тоже его собственная. А лучше всего и замечательнее всего было то, что и Будущее принадлежало ему и он мог еще изменить свою судьбу.
— Я искуплю свое Прошлое Настоящим и Будущим! — повторил Скрудж, проворно вылезая из постели. — И память о трех Духах будет вечно жить во мне! О Джейкоб Марли! Возблагодарим же Небо и светлый праздник рождества! На коленях возношу я им хвалу, старина Джейкоб! На коленях!
Он так горел желанием осуществить свои добрые намерения и так был взволнован, что голос не повиновался ему, а лицо все еще было мокро от слез, ибо он рыдал навзрыд, когда старался умилостивить Духа.
— Он здесь! — кричал Скрудж, хватаясь за полог и прижимая его к груди. — Он здесь, и кольца здесь, и никто его не срывал! Все здесь… и я здесь… и да сгинут призраки того, что могло быть! И они сгинут, я знаю! Они сгинут!
Говоря так, он возился со своей одеждой, выворачивал ее наизнанку, надевал задом наперед, совал руку не в тот рукав, и ногу не в ту штанину, словом, проделывал в волнении кучу всяких несообразностей.
— Сам не знаю, что со мной творится! — вскричал он, плача и смеясь и с помощью обвившихся вокруг него чулок превращаясь в некое подобие Лаокоона. Мне так легко, словно я пушинка, так радостно, словно я ангел, так весело, словно я школьник! А голова идет кругом, как у пьяного! Поздравляю с рождеством, с веселыми святками всех, всех! Желаю счастья в Новом году всем, всем на свете! Гоп–ля–ля! Гоп–ля–ля! Ура! Ура! Ой–ля–ля!
Он резво ринулся в гостиную и остановился, запыхавшись.
— Вот и кастрюлька, в которой была овсянка! — воскликнул он и снова забегал по комнате. — А вот через эту дверь проникла сюда Тень Джейкоба Марли! А в этом углу сидел Дух Нынешних Святок! А за этим окном я видел летающие души. Все так, все на месте, и все это было, было! Ха–ха–ха!
Ничего не скажешь это был превосходный смех, смех, что надо, — особенно для человека, который давно уже разучился смеяться. И ведь это было только начало, только предвестие еще многих минут такого же радостного, веселого, задушевного смеха.
— Какой же сегодня день, какое число? — вопросил Скрудж. — Не знаю, как долго пробыл я среди Духов. Не знаю. Я ничего не знаю. Я как новорожденное дитя. Пусть! Не беда. Оно и лучше — быть младенцем. Гоп–ля–ля! Гоп–ля–ля! Ура! Ой–ля–ля!
Его ликующие возгласы прервал церковный благовест. О, как весело звонили колокола! Динь–динь–бом! Динь–динь–бом! Дили–дили–дили! Дили–дили–дили! Бом–бом–бом! О, как чудесно! Как дивно, дивно!
Подбежав к окну, Скрудж поднял раму и высунулся наружу. Ни мглы, ни тумана! Ясный, погожий день. Колкий, бодрящий мороз. Он свистит в свою ледяную дудочку и заставляет кровь, приплясывая, бежать по жилам. Золотое солнце! Лазурное небо! Прозрачный свежий воздух! Веселый перезвон колоколов! О, как чудесно! Как дивно, дивно!
— Какой нынче день? — свесившись вниз, крикнул Скрудж какому‑то мальчишке, который, вырядившись, как на праздник, торчал у него под окнами и глазел по сторонам.
— ЧЕГО? — в неописуемом изумлении спросил мальчишка.
— Какой у нас нынче день, милый мальчуган? — повторил Скрудж.
— Нынче? — снова изумился мальчишка. — Да ведь нынче РОЖДЕСТВО!
«Рождество! — подумал Скрудж. — Так я не пропустил праздника! Духи свершили все это в одну ночь. Они все могут, стоит им захотеть. Разумеется, могут. Разумеется».
— Послушай, милый мальчик!
— Эге? — отозвался мальчишка.
— Ты знаешь курятную лавку, через квартал отсюда, на углу? — спросил Скрудж.
— Ну как не знать! — отвечал тот.
— Какой умный ребенок! — восхитился Скрудж. — Изумительный ребенок! А не знаешь ли ты, продали они уже индюшку, что висела у них в окне? Не маленькую индюшку, а большую, премированную?
— Самую большую, с меня ростом?
— Какой поразительный ребенок! — воскликнул Скрудж. — Поговорить с таким одно удовольствие. Да, да, самую большую, постреленок ты этакий!
— Она и сейчас там висит, — сообщил мальчишка.
— Висит? — сказал Скрудж. — Так сбегай купи ее.
— Пошел ты! — буркнул мальчишка.
— Нет, нет, я не шучу, — заверил его Скрудж. — Поди купи ее и вели принести сюда, а я скажу им, куда ее доставить. Приведи сюда приказчика и получишь от меня шиллинг. А если обернешься в пять минут, получишь полкроны!
Мальчишка полетел стрелой, и, верно, искусна была рука, спустившая эту стрелу с тетивы, ибо она не потеряла даром ни секунды.
— Я пошлю индюшку Бобу Крэтчиту! — пробормотал Скрудж и от восторга так и покатился со смеху. — То‑то он будет голову ломать — кто это ему прислал. Индюшка‑то, пожалуй, вдвое больше крошки Тима. Даже Джо Миллеру * никогда бы не придумать такой штуки, — послать индюшку Бобу!
Перо плохо слушалось его, но он все же нацарапал кое‑как адрес и спустился вниз, — отпереть входную дверь. Он стоял, поджидая приказчика, и тут взгляд его упал на дверной молоток.
— Я буду любить его до конца дней моих! — вскричал Скрудж, поглаживая молоток рукой. — А ведь я и не смотрел на него прежде. Какое у него честное, открытое лицо! Чудесный молоток! А вот и индюшка! Ура! Гоп–ля–ля! Мое почтение! С праздником!
Ну и индюшка же это была — всем индюшкам индюшка! Сомнительно, чтобы эта птица могла когда‑нибудь держаться на ногах — они бы подломились под ее тяжестью, как две соломинки.
— Ну нет, вам ее не дотащить до Кемден–Тауна, — сказал Скрудж. Придется нанять кэб.
Он говорил это, довольно посмеиваясь, и, довольно посмеиваясь, уплатил за индюшку, и, довольно посмеиваясь, заплатил за кэб, и, довольно посмеиваясь, расплатился с мальчишкой и, довольно посмеиваясь, опустился, запыхавшись, в кресло и продолжал смеяться, пока слезы не потекли у него по щекам.
Побриться оказалось нелегкой задачей, так как руки у него все еще сильно тряслись, а бритье требует сугубой осторожности, даже если вы не позволяете себе пританцовывать во время этого занятия. Впрочем, отхвати Скрудж себе кончик носа, он преспокойно залепил бы рану пластырем и остался бы и тут вполне всем доволен.
Наконец, приодевшись по–праздничному, он вышел из дому. По улицам уже валом валил народ — совсем как в то рождественское утро, которое Скрудж провел с Духом Нынешних Святок, и, заложив руки за спину, Скрудж шагал по улице, сияющей улыбкой приветствуя каждого встречного. И такой был у него счастливый, располагающий к себе вид, что двое–трое прохожих, дружелюбно улыбнувшись в ответ, сказали ему:
— Доброе утро, сэр! С праздником вас!
И Скрудж не раз говаривал потом, что слова эти прозвучали в его ушах райской музыкой.
Не успел он отдалиться от дому, как увидел, что навстречу ему идет дородный господин — тот самый, что, зайдя к нему в контору в сочельник вечером, спросил:
— Скрудж и Марли, если не ошибаюсь?
У него упало сердце при мысли о том, каким взглядом подарит его этот почтенный старец, когда они сойдутся, но он знал, что не должен уклоняться от предначертанного ему пути.
— Приветствую вас, дорогой сэр, — сказал Скрудж, убыстряя шаг и протягивая обе руки старому джентльмену. — Надеюсь, вы успешно завершили вчера ваше предприятие? Вы затеяли очень доброе дело. Поздравляю вас с праздником, сэр!
— Мистер Скрудж?
— Совершенно верно, — отвечал Скрудж. — Это имя, но боюсь, что оно звучит для вас не очень‑то приятно. Позвольте попросить у вас прощения. И вы меня очень обяжете, если… — Тут Скрудж прошептал ему что‑то на ухо.
— Господи помилуй! — вскричал джентльмен, разинув рот от удивления. Мой дорогой мистер Скрудж, вы шутите?
— Ни в коей мере, — сказал Скрудж. — И прошу вас, ни фартингом меньше. Поверьте я этим лишь оплачиваю часть своих старинных долгов. Можете вы оказать мне это одолжение?
— Дорогой сэр! — сказал тот, пожимая ему руку. — Я просто не знаю, как и благодарить вас, такая щедр…
— Прошу вас, ни слова больше, — прервал его Скрудж. — Доставьте мне удовольствие — зайдите меня проведать. Очень вас прошу.
— С радостью! — вскричал старый джентльмен, и не могло быть сомнения, что это говорилось от души.
— Благодарю вас, — сказал Скрудж. — Тысячу раз благодарю! Премного вам обязан. Дай вам бог здоровья!
Скрудж побывал в церкви, затем побродил по улицам. Он приглядывался к прохожим, спешившим мимо, гладил по головке детей, беседовал с нищими, заглядывал в окна квартир и в подвальные окна кухонь, и все, что он видел, наполняло его сердце радостью. Думал ли он когда‑нибудь, что самая обычная прогулка — да и вообще что бы то ни было — может сделать его таким счастливым!
А когда стало смеркаться, он направил свои стопы к дому племянника.
Не раз и не два прошелся он мимо дома туда и обратно, не решаясь постучать в дверь. Наконец, собравшись с духом, поднялся на крыльцо.
— Дома хозяин? — спросил он девушку, открывшую ему дверь. Какая милая девушка! Прекрасная девушка!
— Дома, сэр.
— А где он, моя прелесть? — спросил Скрудж.
— В столовой, сэр, и хозяйка тоже. Позвольте, я вас провожу.
— Благодарю. Ваш хозяин меня знает, — сказал Скрудж, уже взявшись за ручку двери в столовую. — Я пройду сам, моя дорогая.
Он тихонько повернул ручку и просунул голову в дверь. Хозяева в эту минуту обозревали парадно накрытый обеденный стол. Молодые хозяева постоянно бывают исполнены беспокойства по поводу сервировки стола и готовы десятки раз проверять, все ли на месте.
— Фред! — позвал Скрудж.
Силы небесные, как вздрогнула племянница! Она сидела в углу, поставив ноги на скамеечку, и Скрудж совсем позабыл про нее в эту минуту, иначе он никогда и ни под каким видом не стал бы так ее пугать.
— С нами крестная сила! — вскричал Фред. — Кто это?
— Это я, твой дядюшка Скрудж. Я пришел к тебе пообедать. Ты примешь меня, Фред?
Примет ли он дядюшку! Да он на радостях едва не оторвал ему напрочь руку. Через пять минут Скрудж уже чувствовал себя как дома. Такого сердечного приема он еще отродясь не встречал.
Племянница выглядела совершенно так же, как в том видении, которое явилось ему накануне. То же самое можно было сказать и про Топпера, который вскоре пришел, и про пухленькую сестричку, которая появилась следом за ним, да и про всех, когда все были в сборе.
Ах, какой это был чудесный вечер! И какие чудесные игры! И какое чудесное единодушие во всем! Какое счастье!
А наутро, чуть свет, Скрудж уже сидел у себя в конторе. О да, он пришел спозаранок. Он горел желанием попасть туда раньше Боба Крэтчита и уличить клерка в том, что он опоздал на работу. Скрудж просто мечтал об этом.
И это ему удалось! Да, удалось! Часы пробили девять. Боба нет. Четверть десятого. Боба нет. Он опоздал ровно на восемнадцать с половиной минут. Скрудж сидел за своей конторкой, настежь распахнув дверь, чтобы видеть, как Боб проскользнет в свой чуланчик.
Еще за дверью Боб стащил с головы шляпу и размотал свой теплый шарф. И вот он уже сидел на табурете и с такой быстротой скрипел по бумаге пером, словно хотел догнать и оставить позади ускользнувшие от него девять часов.
— А вот и вы! — проворчал Скрудж, подражая своему собственному вечному брюзжанию. — Как прикажете понять ваше появление на работе в этот час дня?
— Прошу прощения, сэр, — сказал Боб. — Я в самом деле немного опоздал!
— Ах, вот как! Вы опоздали? — подхватил Скрудж. — О да, мне тоже сдается, что вы опоздали. Будьте любезны, потрудитесь подойти сюда, сэр.
— Ведь это один–единственный раз за весь год, сэр, — жалобно проговорил Боб, выползая из своего чуланчика. — Больше этого не будет, сэр. Я позволил себе вчера немного повеселиться.
— Ну вот, что я вам скажу, приятель, — промолвил Скрудж. — Больше я этого не потерплю, а посему… — Тут он соскочил со стула и дал Бобу такого тумака под ложечку, что тот задом влетел обратно в свой чулан. — А посему, продолжал Скрудж, — я намерен прибавить вам жалования!
Боб задрожал и украдкой потянулся к линейке. У него мелькнула было мысль оглушить Скруджа ударом по голове, скрутить ему руки за спиной, крикнуть караул и ждать, пока принесут смирительную рубашку.
— Поздравляю вас с праздником, Боб, — сказал Скрудж, хлопнув Боба по плечу, и на этот раз видно было, что он в полном разуме. — И желаю вам, Боб, дружище, хорошенько развлечься на этих святках, а то прежде вы по моей милости не очень‑то веселились. Я прибавлю вам жалования и постараюсь что‑нибудь сделать и для вашего семейства. Сегодня вечером мы потолкуем об этом за бокалом рождественского глинтвейна, а сейчас, Боб Крэтчит, прежде чем вы нацарапаете еще хоть одну запятую, я приказываю вам сбегать купить ведерко угля да разжечь пожарче огонь.
И Скрудж сдержал свое слово. Он сделал все, что обещал Бобу, и даже больше, куда больше. А Малютке Тиму, который, к слову сказать, вскоре совсем поправился, он был всегда вторым отцом. И таким он стал добрым другом, таким тароватым хозяином, и таким щедрым человеком, что наш славный старый город может им только гордиться. Да и не только наш — любой добрый старый город, или городишко, или селение в любом уголке нашей доброй старой земли. Кое‑кто посмеивался над этим превращением, но Скрудж не обращал на них внимания смейтесь на здоровье! Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, — всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он понимал, что те, кто смеется, — слепы, и думал: пусть себе смеются, лишь бы не плакали! На сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно.
Больше он уже никогда не водил компании с духами, — в этом смысле он придерживался принципов полного воздержания, — и про него шла молва, что никто не умеет так чтить и справлять святки, как он. Ах, если бы и про нас могли сказать то же самое! Про всех нас! А теперь нам остается только повторить за Малюткой Тимом: да осенит нас всех господь бог своею милостью!
КОЛОКОЛА
Рассказ о Духах церковных часов
ПЕРВАЯ ЧЕТВЕРТЬ
Немного найдется людей, — а поскольку желательно с самого начала устранить возможные недомолвки между рассказчиком и читателем, я прошу отметить, что свое утверждение отношу не только к людям молодым или к малым детям, но ко всем решительно людям, детям и взрослым, старым и молодым, тем, что еще тянутся кверху, и тем, что уже растут книзу, — немного, повторяю, найдется людей, которые согласились бы спать в церкви. Я не говорю — в жаркий летний день, во время проповеди (такое иногда случалось), нет, я имею в виду ночью и в полном одиночестве. Я знаю, что при ярком свете дня такое мнение многим покажется до крайности удивительным. Но оно касается ночи. И обсуждать его следует ночью. И я ручаюсь, что сумею отстоять его в любую ветреную зимнюю ночь, выбранную для этого случая, в споре с любым из множества противников, который захочет встретиться со мною наедине на старом кладбище, у дверей старой церкви, предварительно разрешив мне — если требуется ему лишний довод — запереть его в этой церкви до утра.
Ибо есть у ночного ветра удручающая привычка рыскать вокруг такой церкви, испуская жалобные стоны, и невидимой рукой дергать двери и окна, и выискивать, в какую бы щель пробраться. Проникнув же внутрь и словно не найдя того, что искал, а чего он искал — неведомо, он воет, и причитает, и просится обратно на волю; мало того, что он мечется по приделам, кружит и кружит между колонн, задевает басы органа: нет, он еще взмывает под самую крышу и норовит разнять стропила; потом, отчаявшись, бросается вниз, на каменные плиты пола, и ворча заползает в склепы. И тут же тихонько вылезает оттуда и крадется вдоль стен, точно читая шепотом надписи в память усопших. Прочитав одни, он разражается пронзительным хохотом, над другими горестно стонет и плачет. А послушать его, когда он заберется в алтарь! Так и кажется, что он выводит там заунывную песнь о злодеяниях и убийствах, о ложных богах, которым поклоняются вопреки скрижалям Завета — с виду таким красивым и гладким, а на самом деле поруганным и разбитым. Ох, помилуй нас, господи, мы тут так уютно уселись в кружок у огня. Поистине страшный голос у полночного ветра, поющего в церкви!
А вверху‑то, на колокольне! Вот где разбойник ветер ревет и свищет! Вверху, на колокольне, где он волен шнырять туда–сюда в пролеты арок и в амбразуры, завиваться винтом вокруг узкой отвесной лестницы, крутить скрипучую флюгарку и сотрясать всю башню так, что ее дрожь пробирает! Вверху, на колокольне, там, где вышка для звонарей и железные поручни изъедены ржавчиной, а свинцовые листы кровли, покоробившиеся от частой смены жары и холода, гремят и прогибаются, если ступит на них невзначай нога человека; где птицы прилепили свои растрепанные гнезда в углах между старых дубовых брусьев и балок; и пыль состарилась и поседела; и пятнистые пауки, разжиревшие и обленившиеся на покое, мерно покачиваются в воздухе, колеблемом колокольным звоном, и никогда не покидают своих домотканых воздушных замков, не лезут в тревоге вверх, как матросы по вантам, не падают наземь и потом не перебирают проворно десятком ног, спасая одну–единственную жизнь! Вверху на колокольне старой церкви, много выше огней и глухих шумов города и много ниже летящих облаков, бросающих на него свою тень, — вот где уныло и жутко в зимнюю ночь; и там вверху, на колокольне одной старой церкви, жили колокола, о которых я поведу рассказ.
То были очень старые колокола, уж вы мне поверьте. Когда‑то давно их крестили епископы, — так давно, что свидетельство об их крещении потерялось еще в незапамятные времена и никто не знал, как их нарекли. Были у них крестные отцы и крестные матери (сам я, к слову сказать, скорее отважился бы пойте в крестные отцы к колоколу, нежели к младенцу мужского пола), и, наверно, каждый из них, как полагается, получил в подарок серебряный стаканчик. Но время скосило их восприемников, а Генрих Восьмой переплавил их стаканчики;* и теперь они висели на колокольне безыменные и бесстаканные.
Но только не бессловесные. Отнюдь нет. У них были громкие, чистые, заливистые, звонкие голоса, далеко разносившиеся по ветру. Да и не такие робкие это были колокола, чтобы подчиняться прихотям ветра: когда находила на него блажь дуть не в ту сторону, они храбро с ним боролись и все равно по–царски щедро дарили своим радостным звоном каждого, кому хотелось его услышать; известны случаи, когда в бурную ночь они решали во что бы то ни стало достигнуть слуха несчастной матери, склонившейся над больным ребенком, или жены ушедшего в плавание моряка, и тогда им удавалось наголову разбить даже северо–западного буяна, прямо‑таки расколошматить его, как выражался Тоби Вэк; ибо, хотя обычно его называли Трухти Вэк, настоящее его имя было Тоби, и никто не мог переименовать его (кроме как в Тобиаса) без особого на то постановления парламента: ведь в свое время над ним, так же как над колоколами, совершили по всем правилам обряд крещения, пусть и не столь торжественно и не при столь громких кликах народного ликования.
Должен признаться, что я лично разделяю суждение Тоби Вэка — уж кто‑кто, а он‑то имел полную возможность составить себе правильное суждение на этот счет. Что утверждал Тоби Вэк, то утверждаю и я. И я всегда готов постоять за него, хотя стоять‑то ему приходилось, да еще целыми днями (и очень тоскливое это было занятие) как раз перед дверью церкви. Дело в том, что Тоби Вэк был рассыльным, и именно здесь он дожидался поручений.
А каково дожидаться в таком месте в зимнее время, когда тебя просвистывает насквозь, и весь покрываешься гусиной кожей, и нос синеет, а глаза краснеют, и стынут ноги, и зуб на зуб не попадает, — это Тоби Вэк знал как нельзя лучше. Ветер — особенно восточный — налетал из‑за угла с такой яростью, словно затем только и принесся с того конца света, чтобы поизмываться над Тоби. И нередко казалось, что он сгоряча проскакивал дальше, чем следует, потому что, выметнувшись из‑за угла и миновав Тоби, он круто поворачивал обратно, словно восклицая:«Ах, вот он где!» — и тот же час куцый белый фартук Тоби вскидывало ему на голову (так задирают курточку напроказившему мальчишке), жиденькая тросточка начинала беспомощно трепыхаться в его руке, ноги выписывали самые невероятные кренделя, а всего Тоби, накренившегося к земле, крутило то вправо то влево, и так швыряло и било, и трепало и дергало, и мотало и поднимало в воздух, что еще немножко и показалось бы настоящим чудом, почему он не взлетает под облака — как то бывает иногда со скопищами лягушек, улиток и прочих легковесных тварей — и не проливается дождем, к великому удивлению местных жителей, на какой‑нибудь отдаленный уголок земли, где в глаза не видали рассыльных.
Но ветреные дни, хотя Тоби в эти дни и доставалось так немилосердно, все же были для него почти праздниками. Честное слово. Ему казалось, что в такие дни время идет быстрее и не так долго приходится ждать шестипенсовика; когда он бывал голоден и удручен, необходимость бороться с озорной стихией развлекала его и подбадривала. Мороз или, скажем, снег — это тоже было для него развлечение; он даже считал, что они ему на пользу, хотя в каком именно смысле на пользу, это он вряд ли сумел бы объяснить. Но так или иначе, ветер, мороз и снег, да еще, пожалуй, хороший крупный град приятно разнообразили жизнь Тоби Вэка.
Мокреть — вот что было хуже всего, — холодная, липкая мокреть, которая окутывала его, точно отсыревшая шинель, — другой шинели у него и не было, а без этой он предпочел бы обойтись! Мокрые дни, когда с неба неспешно и упорно сеял частый дождь, когда улица, так же как Тоби, давилась и захлебывалась туманом; когда от бесчисленных зонтов валил пар и, сталкиваясь на тесном тротуаре, они кружились, точно волчки, прыская во все стороны ледяными струйками; когда вода бурлила в сточных канавах и шумела в переполненных желобах; когда с карнизов и выступов церкви кап–кап–капало на Тоби и тонкая подстилка из соломы, на которой он стоял, мгновенно превращалась в грязное месиво, — вот это были поистине тяжелые дни. Тогда‑то, и только тогда, можно было увидеть, как мрачнело и вытягивалось лицо у Тоби, тревожно выглядывавшего из своего укрытия в уголке церковной стены — укрытия до того жалкого, что тень, которую оно летом отбрасывало на залитую солнцем панель, была не шире тросточки. Но стоило Тоби, отойдя от стены, раз десять протрусить взад–вперед по тротуару, чтобы немножко согреться, как он, даже в такие дни, снова веселел и повеселевший возвращался в свое убежище.
Трухти его прозвали за его любимый аллюр, усвоенный им для большей скорости, хотя и не дававший ее. Шагом он, возможно, передвигался бы быстрее; даже наверно так; но если бы отнять у Тоби его трусцу, он тут же слег бы и умер. Из‑за нее он в мокрую погоду бывал весь забрызган грязью; она причиняла ему уйму хлопот; ходить шагом было бы ему несравненно легче; но отчасти поэтому он и трусил рысцой с таким упорством. Щуплый, слабосильный старик, по своим намерениям Тоби был настоящим Геркулесом. Он не любил получать деньги даром. Мысль, что он честно зарабатывает свой хлеб, доставляла ему огромное удовольствие, а отказываться от удовольствий при его бедности было ему не по средствам. Когда в руки ему попадало письмо или пакет, за доставку которого он получал шиллинг, а то и полтора, его мужество, и без того не малое, еще возрастало. Он пускался трусить по улице, покрикивая быстроногим почтальонам, шагавшим впереди, чтобы они посторонились, ибо он свято верил, что непременно, рано или поздно, нагонит их, а потом и обгонит; и столь же твердо было его убеждение — не часто, впрочем, подвергавшееся проверке, — что он может донести любую тяжесть, какую вообще способен поднять человек.
Итак, даже выбираясь из своею уголка, чтобы погреться в дождливый день, Тоби трусил. Своими дырявыми башмаками прокладывая на слякоти ломаную линию мокрых следов; согнув ноги в коленях, засунув тросточку под мышку, дуя на озябшие руки и крепко их потирая, потому что очень уж плохо защищали их от холода поношенные серые шерстяные рукавицы, в которых отдельная комнатка отведена была только большому пальцу, а остальные помешались в общей зале, Тоби трусил и трусил. И сходя с панели на мостовую, чтобы посмотреть вверх на звонницу, когда заводили свою музыку колокола, Тоби тоже передвигался трусцой.
Последнее из упомянутых передвижений Тоби совершал по нескольку раз на дню: ведь колокола были его друзьями, и когда он слышал их голоса, ему всегда хотелось взглянуть на их жилище и подумать о том, как их там раскачивают и какие по ним бьют языки. Может, они еще потому его так интересовали, что было между ними и им самим много общего. Они висели на своем месте в любую погоду, под дождем и ветром; окружающие церковь дома они видели только снаружи; никогда не приближались к жаркому огню каминов, бросавшему отблески на оконные стекла и клубами дыма вырывавшемуся из труб; и могли только издали поглядывать на разные вкусные вещи, которые хозяева и мальчики из магазинов знай вручали толстым кухаркам то с парадного хода, то во дворике у кухонной двери. В окнах появлялись и снова исчезали лица иногда красивые лица, молодые, приветливые, иногда наоборот, — но откуда они появляются и куда исчезают, и бывает ли хоть раз в году, чтобы обладатели этих лиц, когда шевелят губами, сказали про него доброе слово, — обо всем этом Тоби (хотя он часто раздумывал о таких пустяках, стоя без дела на улице) знал не больше, чем колокола на своей колокольне.
Тоби не был казуистом — во всяком случае, не знал за собой такого греха, — и я не хочу сказать, что когда он только заинтересовался колоколами и из редких нитей своего первоначального знакомства с ними стал сплетать более прочную и плотную ткань, то перебрал одно за другим все эти соображения или мысленно устроил им торжественный смотр. А хочу я сказать и сейчас скажу, — что подобно тому как различные части тела Тоби, например, его пищеварительные органы, достигали известной цели самостоятельно, посредством множества действий, о которых он понятия не имел и которые, доведись ему узнать о них, чрезвычайно бы его удивили, — так и мозг Тоби, без его ведома и соучастия, привел в движение все эти пружины и колесики, да еще тысячи других в придачу, и таким образом породил его симпатию к колоколам.
Я мог бы даже сказать — любовь, и это не было бы оговоркой, хотя далеко не точно определяло бы очень сложное чувство Тоби. Ибо он, будучи сам человеком простым, наделял колокола загадочным и суровым нравом. Они были такие таинственные — слышно их часто, а видеть не видно; так высоко было до них, и так далеко, и такие они таили в себе звучные и мощные напевы, что он чувствовал к ним какой‑то благоговейный страх; и порой, глядя вверх на темные стрельчатые окна башни, он бывал готов к тому, что его вот–вот поманит оттуда нечто — не колокол, нет, но то, что ему так часто слышалось в колокольном звоне. И, однако же, Тоби с негодованием отвергал вздорный слух, будто на колокольне водятся привидения, — ведь это значило бы, что колокола сродни всякой нечисти. Словом, они очень часто звучали у него в ушах, и очень часто присутствовали в его мыслях, но всегда были у него на хорошем счету; и очень часто, заглядевшись с разинутым ртом на верхушку колокольни, где они висели, он так сворачивал себе шею, что ему приходилось лишний раз протрусить взад–вперед, чтобы вернуть ее в прежнее положение.
Этим‑то он и занимался однажды, холодным зимним днем, когда отзвук последнего из ударов, только что возвестивших полдень, сонно гудел под сводами башни как огромный музыкальный шмель.
— Время обедать, — сказал Тоби, труся взад–вперед мимо дверей церкви.
Нос у Тоби был ярко–красный, и веки ярко–красные, а плечи его находились в очень близком соседстве с ушами, а ноги совсем не желали гнуться, и вообще он, видимо, уже давно забыл, когда ему было тепло.
— Время обедать, а? — повторил Тоби, пользуясь своей правой рукавицей в качестве, так сказать, боксерской перчатки и колотя собственную грудь за то, что она озябла. — Нда–а.
После этого он минуты две трусил молча.
— Нет ничего на свете… — заговорил он снова, но тут же остановился как вкопанный и, выразив на лице неподдельный интерес и некоторую тревогу, стал тщательно, снизу доверху, ощупывать свой нос. Нос был пустячный, и, чтобы ощупать его, не потребовалось много времени.
— А я уж думал, он куда девался, — сказал Тоби, вновь пускаясь трусить по панели. — Нет, весь тут, сердешный. Да и вздумай он сбежать, я бы, ей–ей, не стал винить его. Служба у него в холодную погоду трудная, и надеяться особенно не на что — я ведь табак не нюхаю. Ему, бедняге, и во всякую‑то погоду приходится несладко: если в кои веки и учует вкусный запах, то скорей всего запах чужого обеда, который несут из пекарни.
Мысль эта напомнила ему про другую, оставшуюся незаконченной.
— Нет ничего на свете, — сказал Тоби, — столь постоянного, как время обеда, и нет ничего на свете столь непостоянного, как обед. В этом и состоит большое различие между тем и другим. Не сразу я до этого додумался. Интересно знать, может быть какой‑нибудь джентльмен решил бы, что такое открытие стоит купить для газетной статьи? Или для парламентской речи?
Тоби, конечно, шутил, — он тут же устыдился и с укором покачал головой.
— О, господи, — сказал Тоби, — газеты и без того полным–полны открытий, и парламент тоже. Взять хоть газету от прошлой недели, — он извлек из кармана замызганный листок и поглядел на него, держа в вытянутой руке, полным–полно открытий! Сплошные открытия! Я, как и всякий человек, люблю узнавать новости, — медленно проговорил Тоби, еще раз перегибая листок пополам и засовывая его обратно в карман, — но последнее время газеты читать — одно расстройство. Даже страх берет. Просто не знаю, до чего мы, бедняки, дойдем. Дай бог, чтобы дошли до чего‑нибудь хорошего в новом году, благо он наступает!
— Отец! Да отец же! — произнес ласковый голос у него над ухом.
Тоби ничего не слышал, он продолжал трусить взад–вперед, погруженный в свои мысли и разговаривая сам с собою.
— Выходит, будто мы всегда не правы, и оправдать нас нечем, и исправить нас невозможно, — сказал Тоби. — Сам‑то я неученый, где уж мне разобраться, имеем мы право жить на земле или нет. Иней раз думается, что какое–никакое, а все‑таки имеем, а иной раз думается, что мы здесь лишние. Бывает, до того запутаешься, что даже не можешь понять, есть в нас хоть что‑нибудь хорошее, или мы так и родимся дурными. Выходит, будто мы ведем себя ужасно, будто мы всем доставляем кучу хлопот; вечно на нас жалуются, кого‑то от нас предостерегают. Так ли, этак ли, а в газетах только о нас и пишут. Опять же новый год, — сказал Тоби сокрушенно. — Вообще‑то я могу перенести любую беду не хуже другого, даже лучше, потому что я сильный как лев, а это не про всякого скажешь, — но что если мы и в самом деле не имеем права на новый год… что если мы и в самом деле лишние…
— Отец! Да отец же! — повторил ласковый голос.
На этот раз Тоби услышал; вздрогнул; остановился; изменил направление своего взгляда, который перед тем был устремлен куда‑то вдаль, словно искал ответа в самом сердце наступающего года, — и тогда оказалось, что он стоит лицом к лицу со своей родной дочерью и смотрит ей прямо в глаза.
И какие же ясные это были глаза — просто чудо! Глаза, в которые сколько ни гляди, не измерить их глубины. Темные глаза, которые в ответ на любопытный взгляд не сверкали своенравным огнем, но струили тихое, честное, спокойное, терпеливое сияние — сродни тому свету, которому повелел быть творец. Глаза прекрасные, и правдивые, и полные надежды — надежды столь молодой и невинной, столь бодрой, светлой и крепкой (хотя они двадцать лет видели перед собой только труд и бедность), что для Тоби Вэка они превратились в голос и сказали:«По–моему, какое–никакое, а все‑таки право жить на земле мы имеем!»
Тоби поцеловал губы, которые возникли перед ним одновременно с этими глазами, и сжал цветущее личико между ладоней.
— Голубка моя, — сказал Тоби. — Что случилось? Я не думал, что ты сегодня придешь, Мэг.
— Я и сама не думала, что приду, отец, — воскликнула девушка, кивая головкой и улыбаясь. — А вот пришла. Да еще и принесла кое‑что.
— Это как же, — начал Тоби, с интересом поглядывая на корзинку с крышкой, которую она держала в руке, — ты хочешь сказать, что ты…
— Понюхай, милый, — сказала Мэг. — Ты только понюхай!
Тоби на радостях уже готов был приподнять крышку, но Мэг проворно отвела его руку.
— Нет, нет, нет, — сказала она, веселясь, как ребенок. — Надо растянуть удовольствие. Я приподниму только краешек, са–амый краешек, — и она так и сделала, очень осторожно, и понизила голос, точно опасаясь, что ее услышат из корзинки. — Вот так. Теперь нюхай. Что это?
Тоби всего разок шмыгнул носом над корзинкой и воскликнул в упоении:
— Да оно горячее!
— Еще какое горячее! — подхватила Мэг. — Ха–ха–ха! С пылу с жару!
— Ха–ха–ха! — покатился Тоби и даже подрыгал ногой. — С пылу с жару!
— Ну, а что это, отец? — спросила Мэг. — Ведь ты еще не угадал, что это. А ты должен угадать. Пока не угадаешь, не дам, и не надейся. Ты не спеши! Погоди минутку! Приоткроем еще немножечко. Ну, угадывай.
Мэг ужасно боялась, как бы он не отгадал слишком быстро; она даже отступила на шаг, протягивая к нему корзинку; и передернула круглыми плечиками; и заткнула пальцами ухо, точно этим могла помешать верному слову сорваться с языка Тоби; и все время тихонько смеялась.
А Тоби между тем, упершись руками в колени, пригнулся носом к корзинке и глубокомысленно потянул в себя воздух; и тут по морщинистому его лицу расплылась улыбка, словно он вдохнул веселящего газа.
— Пахнет очень вкусно, — сказал Тоби. — Это не… Это. часом, не кровяная колбаса?
— Нет, нет, нет! — в восторге закричала Мэг. — Ничего похожего!
— Нет, — сказал Тоби, снова принюхиваясь. — Пахнет словно бы нежнее, чем кровяная колбаса. Очень хорошо пахнет. С каждой минутой все лучше. Но для бараньих ножек запах слишком крепкий. Верно?
Мэг ликовала: ничто не могло быть дальше от истины, чем бараньи ножки, — кроме разве кровяной колбасы.
— Легкое? — сказал Тоби, совещаясь сам с собой. — Нет. Тут чувствуется что‑то этакое масляное, что с легким не вяжется. Свиные ножки? Нет, у тех запах слабее. А петушиные головы опять же пахнут пронзительнее. Не сосиски, нет. Я тебе скажу, что это. Это потроха!
— А вот и нет! — крикнула Мэг, торжествуя. — А вот и нет!
— Эх! Да что же это я! — сказал Тоби, внезапно выпрямляясь, насколько это было для него возможно. — Я, наверно, скоро собственное имя забуду. Это рубцы!
Он угадал; и Мэг, сияя от радости, заверила его, что таких замечательных тушеных рубцов еще не бывало на свете, — сейчас он и сам в этом убедится.
— Расстелем‑ка мы скатерть, — сказала Мэг, усердно хлопоча над корзинкой. — Ведь рубцы у меня в миске, а миску я завязала в платок; и если я решила раз в жизни загордиться, и расстелить его вместо скатерти, и назвать его скатертью, никакой закон мне этого не запретит, верно, отец?
— Словно бы и так, голубка, — отвечал Тоби. — Но они, знаешь ли, то и дело откапывают новые законы.
— Да, и как сказал тот судья — помнишь, я тебе читала недавно из газеты? — нам, беднякам, все эти законы надлежит знать. Ха–ха–ха! Нужно же такое выдумать! Ой, господи, какими умными они нас считают!
— Верно, дочка! — воскликнул Тоби. — И если б кто из нас вправду знал все законы, как бы они его жаловали! Такой человек просто разжирел бы, столько у него было бы работы, и все важные господа в округе водили бы с ним знакомство. Право слово!
— И он бы с аппетитом пообедал, если б от его обеда так вкусно пахло, весело закончила Мэг. — Ты не мешкай, потому что тут есть еще горячая картошка и полпинты пива в бутылке, только что из бочки. Тебе где накрывать, отец? На тумбе или на ступеньках? Фу–ты ну–ты, какие мы важные! Даже выбирать можем.
— Сегодня на ступеньках, родная, — сказал Тоби. — В сухую погоду — на ступеньках. В мокрую — на тумбе. На ступеньках‑то оно удобнее, потому как там можно обедать сидя; но в сырость от них ревматизм разыгрывается.
— Ну, милости прошу, — хлопая в ладоши, сказала Мэг. — Все готово. Красота, да и только. Иди, отец, иди.
С тех пор как содержимое корзинки перестало быть тайной, Тоби стоял и смотрел на дочь, да и говорил тоже, с каким‑то рассеянным видом, ясно показывающим, что, хоть она и занимала безраздельно его мысли, вытеснив из них даже рубцы, он видел ее не такой, какою она была в это время, но смутно рисовал себе трагическою картину ее будущего. Он уже готов был горестно тряхнуть головой, но вместо этого сам встряхнулся, словно разбуженный ее бодрым окликом, и послушно затрусил к ней. Только он собрался сесть, как зазвонили колокола.
— Аминь! — сказал Тоби, снимая шляпу и глядя вверх, откуда раздавался звон.
— Аминь колоколам, отец? — воскликнула Мэг.
— Это вышло, как молитва перед едой, — сказал Тоби, усаживаясь. — Они, если бы могли, наверняка прочитали бы хорошую молитву. Недаром они со мной так славно разговаривают.
— Это колокола‑то! — рассмеялась Мэг, ставя перед ним миску с ножом и вилкой. — Ну и ну!
— Так мне кажется, родная, — сказал Трухти, с великим усердием принимаясь за еду. — А разве это не все едино? Раз я их слышу, так ведь неважно, говорят они или нет. Да что там, милая, — продолжал Тоби, указывая вилкой на колокольню и заметно оживляясь под воздействием обеда, — я сколько раз слышал, как они говорят:«Тоби Вэк, Тоби Вэк, не печалься, Тоби! Тоби Вэк, Тоби Bэк, не печалься, Тоби!«Миллион раз? Нет, больше.
— В жизни такого не слыхивала! — вскричала Мэг.
Неправда, слыхивала, и очень часто, — ведь у Тоби это была излюбленная тема.
— Когда дела идут плохо, — сказал Тоби, — то есть совсем плохо, так что хуже некуда, тогда они говорят:«Тоби Вэк, Тоби Вэк, жди, работа будет! Тоби Вэк, Тоби Вэк, жди, работа будет!«Вот так.
— И в конце концов работа для тебя находится, — сказала Мэг, и в ласковом ее голосе прозвучала грусть.
— Обязательно, — простодушно подтвердил Тоби. — Не было случая, чтобы не нашлась.
Пока происходил этот разговор, Тоби прилежно расправлялся с сочным блюдом, стоявшим перед ним, — он резал и ел, резал и пил, резал и жевал, и кидался от рубцов к горячей картошке и от горячей картошки к рубцам с неслабеюшим, почти набожным рвением. Но вот он окинул взглядом улицу — на тот случай, если бы кому‑нибудь вздумалось позвать из окна или двери рассыльного, — и на обратном пути взгляд его упал на Мэг, которая сидела напротив него, скрестив руки и наблюдая за ним со счастливой улыбкой.
— Господи, прости меня! — сказал Тоби, роняя нож и вилку. — Голубка моя! Мэг! Что же ты мне не скажешь, какой я негодяй?
— О чем ты, отец?
— Сижу, — стал покаянно объяснять Тоби, — ем, нажираюсь, уплетаю за обе щеки, а ты, моя бедная, и кусочка не проглотила и глядишь, точно тебе и не хочется, а ведь…
— Да я проглотила, отец, и не один кусочек, — смеясь, перебила его дочь. — Я уже пообедала.
— Вздор, — отрезал Тоби. — Пообедала и еще мне принесла? Два обеда в один день — этого быть не может. Ты бы еще сказала, что наступят сразу два новых года или что я всю жизнь храню золотой и даже не разменял его.
— А все‑таки, отец, я пообедала, — сказала Мэг, подходя к нему поближе. — И если ты будешь есть, я тебе расскажу, как пообедала, и где; и откуда взялся обед для тебя; и… и еще кое‑что в придачу.
Тоби, казалось, все еще сомневался; но она поглядела на него своими ясными глазами и, положив руку ему на плечо, сделала знак поторопиться, пока мясо не остыло. Тогда он снова взял нож и вилку и принялся за еду. Но ел он теперь гораздо медленнее и покачивал головой, словно был очень собой недоволен.
— А я, отец, — начала Мэг после минутного колебания, — я обедала… с Ричардом. Его сегодня рано отпустили пообедать, и он, когда зашел навестить меня, принес свой обед с собой, ну мы… мы и пообедали вместе.
Тоби отпил пива и причмокнул губами. Потом, видя, что она ждет, сказал:«Вот как?»
— И Ричард говорит, отец… — снова начала Мэг и умолкла.
— Что же он говорит? — спросил Тоби.
— Ричард говорит, отец… — Снова молчание.
— Долгонько Ричард собирается с мыслями, — сказал Тоби.
— Он говорит, отец, — продолжала Мэг, подняв, наконец, голову и вся дрожа, но уже больше не сбиваясь, — что вот и еще один год прошел, и есть ли смысл ждать год за годом, раз так мало вероятия, что мы когда‑нибудь станем богаче? Он говорит, отец, что сейчас мы бедны, и тогда будем бедны, но сейчас мы молоды, а не успеем оглянуться — и станем старые. Он говорит, что если мы — в нашем‑то положении — будем ждать до тех пор, пока ясно не увидим свою дорогу, то это окажется очень узкая дорога… общая для всех… дорога к могиле, отец.
Чтобы отрицать это, потребовалось бы куда больше смелости, чем ее было у Трухти Вэка. Трухти промолчал.
— А как тяжело, отец, состариться и умереть, и думать перед смертью, что мы могли бы быть друг другу радостью и поддержкой! Как тяжело всю жизнь любить друг друга и порознь горевать, глядя, как другой работает, и меняется год от году, и старится, и седеет. Даже если б я когда‑нибудь успокоилась и забыла его (а этого никогда не будет), все равно, отец, как тяжело дожить до того, что любовь, которой сейчас полно мое сердце, уйдет из него, капля за каплей, и не о чем будет даже вспомнить — ни одной счастливой минуты, какие выпадают женщине на долю, чтобы ей в старости утешаться, вспоминая их, и не озлобиться!
Трухти сидел тихо–тихо. Мэг вытерла глаза и заговорила веселее, то есть когда смеясь, когда плача, а когда смеясь и плача одновременно:
— Вот Ричард и говорит, отец, что раз он со вчерашнего дня на некоторое время обеспечен работой, и раз я его люблю уже целых три года — на самом‑то деле больше, только он этого не знает, — так не пожениться ли нам в день Нового года; он говорит, что это из всего года самый лучший, самый счастливый день, такой день наверняка должен принести нам удачу. Конечно, времени осталось очень мало, но ведь я не знатная леди, отец, мне о приданом не заботиться, подвенечного платья не шить, верно? Это все Ричард сказал, да так серьезно и убедительно, и притом так ласково и хорошо, что я решила пойду поговорю с тобой, отец. А раз мне сегодня утром заплатили за работу (совершенно неожиданно!), а ты всю неделю недоедал, а мне так хотелось, чтобы этот день, такой счастливый и знаменательный для меня, отец, и для тебя тоже стал бы вроде праздника, я и подумала — приготовлю чего‑нибудь повкуснее и принесу тебе, сюрпризом.
— А ему и горя мало, что сюрприз‑то остыл! — произнес новый голос.
Чей голос? Да того самого Ричарда: ни отец, ни дочь не заметили, как он подошел, и теперь он стоял перед ними и поглядывал на них, а лицо у него все светилось, как то железо, по которому он каждый день бил своим тяжелым молотом. Красивый он был парень, ладный и крепкий, глаза сверкающие, как докрасна раскаленные брызги, что летят из горна; черные волосы, кольцами вьющиеся у смуглых висков; а улыбка… увидев эту улыбку, всякий понял бы, почему Мэг так расхваливала его красноречие.
— Ему и горя мало, что сюрприз остыл! — сказал Ричард. — Мэг, видно, не угадала, чем его порадовать. Где уж ей!
Трухти немедля протянул Ричарду руку и только хотел обратиться к нему с самым горячим выражением радости, как вдруг дверь у него за спиной распахнулась и высоченный лакей чуть не наступил на рубцы.
— А ну, дайте дорогу! Непременно вам нужно рассесться на нашем крыльце! Хоть бы разок для смеху пошли к соседям! Уберетесь вы с дороги или нет?
Последнего вопроса он, в сущности, мог бы и не задавать, — они уже убрались с дороги.
— Что такое? Что такое? — И джентльмен, ради которого старался лакей, вышел из дому той легко–тяжелой поступью, являющей как бы компромисс между иноходью и шагом, какой и подобает выходить из собственного дома почтенному джентльмену в летах, носящему сапоги со скрипом, часы на цепочке и чистое белье: нисколько не роняя своего достоинства и всем своим видом показывая, что его ждут важные денежные дела. — Что такое? Что такое?
— Ведь просишь вас по–хорошему, на коленях умоляешь, не суйтесь вы на наше крыльцо, — выговаривал лакей Тоби Вэку. — Так чего же вы сюда суетесь? Неужели нельзя не соваться?
— Ну, довольно, — сказал джентльмен. — Эй, рассыльный! — И он поманил к себе Тоби Вэка. — Подойдите сюда. Это что? Ваш обед?
— Да, сэр, — сказал Тоби, успевший между тем поставить миску в уголок у стены.
— Не прячьте его! — воскликнул джентльмен. — Сюда несите, сюда. Так. Значит, это ваш обед?
— Да, сэр, — повторил Тоби, облизываясь и сверля глазами кусок рубца, который он оставил себе на закуску как самый аппетитный: джентльмен подцепил его на вилку и поворачивал теперь из стороны в сторону.
Следом за ним из дому вышли еще два джентльмена. Один был средних лет и хлипкого сложения, с безутешно–унылым лицом, весь какой‑то нечищеный и немытый; он все время держал руки в карманах своих кургузых, серых в белую крапинку панталон, — очень больших карманах и порядком обтрепавшихся от этой_ его привычки. Второй джентльмен был крупный, гладкий, цветущий, в синем сюртуке со светлыми пуговицами и белом галстуке. У этого джентльмена лицо было очень красное, как будто чрезмерная доля крови сосредоточилась у него в голове; и, возможно, по этой же причине, от того места, где у него находилось сердце, веяло холодом.
Тот, что держал на вилке кусок рубца, окликнул первого джентльмена по фамилии — Файлер, — и оба подошли поближе. Мистер Файлер, будучи подслеповат, так близко пригнулся к остаткам обеда Тоби, чтобы разглядеть их, что Тоби порядком струхнул. Однако мистер Файлер не съел их.
— Этот вид животной пищи, олдермен, — сказал Файлер, тыкая в мясо карандашом, — известен среди рабочего населения нашей страны под названием рубцов.
Олдермен рассмеялся и подмигнул: он был весельчак, этот олдермен Кьют. И к тому же хитрец! Тонкая штучка! Себе на уме. Такого не проведешь. Видел людей насквозь. Знал их как свои пять пальцев. Уж вы мне поверьте!
— Но кто ест рубцы? — вопросил Файлер, оглядываясь по сторонам. — Рубцы — это безусловно наименее экономичный и наиболее разорительный предмет потребления из всех, какие можно встретить на рынках нашей страны. Установлено, что при варке потеря с одного фунта рубцов на семь восьмых одной пятой больше, чем с фунта любого иного животного продукта. Так что, собственно говоря, рубцы стоят дороже, нежели тепличные ананасы. Если взять число домашних животных, которых ежегодно забивают на мясо только в Лондоне и его окрестностях, и очень скромную цифру количества рубцов, какое дают туши этих животных, должным образом разделанные, находим, что той частью этих рубцов, которая непроизводительно расходуется при варке, можно было бы прокормить гарнизон из пятисот солдат в течение пяти месяцев по тридцати одному дню в каждом, да еще один февраль. Какой непроизводительный расход!
У Трухти от ужаса даже поджилки задрожали. Выходит, что он собственноручно уморил с голоду гарнизон из пятисот солдат!
— Кто ест рубцы? — повторил мистер Файлер, повышая голос. — Кто ест рубцы? Трухти конфузливо поклонился.
— Это вы едите рубцы? — спросил мистер Файлер. — Ну, так слушайте, что я вам скажу. Вы, мой друг, отнимаете эти рубцы у вдов и сирот.
— Боже упаси, сэр, — робко возразил Трухти. — Я бы лучше сам с голоду умер.
— Если разделить вышеупомянутое количество рубцов на точно подсчитанное число вдов и сирот, — сказал мистер Файлер, повернувшись к олдермену, — то на каждого придется ровно столько рубцов, сколько можно купить за пенни. Для этого человека не останется ни одного грана. Следовательно, он — грабитель.
Трухти был так ошеломлен, что даже не огорчился, увидев, что олдермен сам доел его рубцы. Теперь ему и смотреть на них было тошно.
— А вы что скажете? — ухмыляясь, обратился олдермен Кьют к краснолицему джентльмену в синем сюртуке. — Вы слышали мнение нашего друга Файлера. Ну, а вы что скажете?
— Что мне сказать? — отвечал джентльмен. — Что тут можно сказать? Кому в наше развращенное время вообще интересны такие субъекты, — он говорил о Тоби. — Вы только посмотрите на него! Что за чучело! Эх, старое время, доброе старое время, славное старое время! То было время крепкого крестьянства и прочего в этом роде. Да что там, то было время чего угодно в любом роде. Теперь ничего не осталось. Э~эх! — вздохнул краснолицый джентльмен. — Доброе старое время!
Он не уточнил, какое именно время имел в виду; осталось также неясным, не был ли его приговор нашему времени подсказан нелицеприятным сознанием, что оно отнюдь не совершило подвига, произведя на свет его самого.
— Доброе старое время, доброе старое время, — твердил джентльмен. — Ах, что это было за время! Единственное время, когда стоило жить. Что уж толковать о других временах или о том, каковы стали люди в наше время. Да можно ли вообще назвать его временем? По–моему- нет. Загляните в»Костюмы»Стратта *, и вы увидите, как выглядел рассыльный при любом из добрых старых английских королей.
— Даже в самые счастливые дни у него не бывало ни рубахи, ни чулок, сказал мистер Файлер, — а так как в Англии даже овощей почти не было, то и питаться ему было нечем. Я могу это доказать, с цифрами в руках.
Но краснолицый джентльмен продолжал восхвалять старое время, доброе старое время, славное старое время. Что бы ни говорили другие, он все кружился на месте, снова и снова повторяя все те же слова; так несчастная белка кружится в колесе, устройство которого она, вероятно, представляет себе не более отчетливо, чем сей краснолицый джентльмен — свой канувший в прошлое золотой век.
Возможно, что вера бедного Тоби в это туманное старое время не окончательно рухнула, так как в голове у него вообще стоял туман. Одно, впрочем, было ему ясно, несмотря на его смятение; а именно, что как бы ни расходились взгляды этих джентльменов в мелочах, все же для тревоги, терзавшей его в то утро, да и не только в то утро, имелись веские основания.«Да, да. Мы всегда не правы, и оправдать нас нечем, — в отчаянии думал Трухти. — Ничего хорошего в нас нет. Мы так и родимся дурными!»
Но в груди у Трухти билось отцовское сердце, неведомо как попавшее туда вопреки высказанному им выше убеждению; и он очень боялся, как бы эти умные джентльмены не вздумали предсказывать будущее Мэг сейчас, в короткую пору ее девичьего счастья.«Храни ее бог, — думал бедный Трухти, — она и так узнает все скорее, чем нужно».
Поэтому он стал знаками показывать молодому кузнецу, что ее нужно поскорее увести. Но тот беседовал с нею вполголоса, стоя поодаль, и так увлекся, что заметил эти знаки лишь одновременно с олдерменом Кьютом. А ведь олдермен еще не сказал своего слова, и так как он тоже был философ — только практический, о, весьма практический! — то, не желая лишиться слушателей, он крикнул:«Погодите!»
— Вам, разумеется, известно, — начал олдермен, обращаясь к обоим своим приятелям со свойственной ему самодовольной усмешкой, — что я человек прямой, человек практический; и ко всякому делу я подхожу прямо и практически. Так уж у меня заведено. В обхождении с этими людьми нет никакой трудности, и никакого секрета, если только понимаешь их и умеешь говорить с ними на их языке. Эй, вы, рассыльный! Не пробуйте, мой друг, уверять меня, или еще кого‑нибудь, что вы не всегда едите досыта, и притом отменно вкусно; я‑то лучше знаю. Я отведал ваших рубцов, и меня вам не»околпачить». Вы понимаете, что значит»околпачить», а? Правильное я употребил слово? Ха–ха–ха!
— Ей–же–ей, — добавил джентльмен, снова обращаясь к своим приятелям, надлежащее обхождение с этими людьми — самое легкое дело, если только их понимаешь.
Здорово он наловчился говорить с простолюдинами, Этот олдермен Кьют! И никогда‑то он не терял терпения! Не гордый, веселый, обходительный джентльмен, и очень себе на уме!
— Видите ли, мой друг, — продолжал олдермен, — сейчас болтают много вздора о бедности — «нужда заела», так ведь говорится? Ха–ха–ха! — и я намерен все это упразднить. Сейчас в моде всякие жалкие слова насчет недоедания, и я твердо решил это упразднить. Вот и все. Ей–же–ей, — добавил джентльмен, снова обращаясь к своим приятелям, — можно упразднить что угодно среди этих людей, нужно только взяться умеючи.
Тоби, действуя как бы бессознательно, взял руку Мэг и продел ее себе под локоть.
— Дочка ваша, а? — спросил олдермен и фамильярно потрепал ее по щеке.
Уж он‑то всегда был обходителен с рабочими людьми, Этот олдермен Кьют! Он знал, чем им угодить. И высокомерия — ни капли!
— Где ее мать? — спросил сей достойный муж.
— Умерла, — сказал Тоби. — Ее мать брала белье в стирку, а как дочка родилась, господь призвал ее к себе в рай.
— Но не для того, чтобы брать там белье в стирку? — заметил олдермен с приятной улыбкой.
Трудно сказать, мог ли Тоби представить себе свою жену в раю без ее привычных занятий. Но вот что интересно: если бы в рай отправилась супруга олдермена Кьюта, стал бы он отпускать шутки насчет того, какое положение она там занимает?
— А вы за ней ухаживаете, так? — повернулся Кьют к молодому кузнецу.
— Да, — быстро ответил Ричард, задетый за живое этим вопросом. — И на Новый год мы поженимся.
— Что? — вскричал Файлер. — Вы хотите пожениться?
— Да, уважаемый, есть у нас такое намерение, — сказал Ричард. — Мы даже, понимаете ли, спешим, а то боимся, как бы и это не упразднили.
— О! — простонал Файлер. — Если вы это упраздните, олдермен, вы поистине сделаете доброе дело. Жениться! Жениться!! Боже мой, эти люди проявляют такое незнание первооснов политической экономии, такое легкомыслие, такую испорченность, что, честное слово… Нет, вы только посмотрите на эту пару!
Ну что же! Посмотреть на них стоило. И казалось, ничего более разумного, чем пожениться, они не могли и придумать.
— Вы можете прожить Мафусаилов век, — сказал мистер Файлер, — и всю жизнь не покладая рук трудиться для таких вот людей; копить факты и цифры, факты и цифры, накопить горы фактов и цифр; и все равно у вас будет не больше шансов убедить их в том, что они не имеют права жениться, чем в том, что они не имели права родиться на свет. А уж что такого права они не имели, нам доподлинно известно. Мы давно доказали это с математической точностью.
Олдермен совсем развеселился. Он прижал указательный палец правой руки к носу, точно говоря обоим своим приятелям:«Глядите на меня! Слушайте, что скажет человек практический!» — и поманил к себе Мэг.
— Подойдите‑ка сюда, милая, — сказал олдермен Кьют.
Молодая кровь ее жениха уже давно кипела от гнева, и ему очень не хотелось пускать ее. Он, правда, сдержал себя, но когда Мэг приблизилась, он тоже шагнул вперед и стал рядом с ней, взяв ее за руку. Тоби по–прежнему держал другую ее руку и обводил всех по очереди растерянным взглядом, точно видел сон наяву.
— Ну вот, моя милая, теперь я преподам вам несколько полезных советов, — сказал олдермен, как всегда просто и приветливо. — Давать советы — это, знаете ли, входит в мои обязанности, потому что я — судья. Вам ведь известно, что я судья?
Мэг несмело ответила»да». Впрочем, то, что олдермен Кьют — судья, было известно всем. И притом какой деятельный судья! Был ли когда в глазу общества сучок зеленее и краше Кьюта!
— Вы говорите, что собираетесь вступить в брак, — продолжал олдермен. Весьма нескромный и предосудительный шаг для молодой девицы. Но оставим это в стороне. Сразу после свадьбы вы начнете ссориться с мужем, и в конце концов он вас бросит. Вы думаете, что этого не будет; но это будет, я‑то знаю. Так вот, предупреждаю вас, что я решил упразднить брошенных жен. Поэтому не пробуйте подавать мне жалобу. У вас будут дети, мальчишки. Эти мальчишки будут расти на улице, босые, без всякого надзора и, конечно, вырастут преступниками. Так имейте в виду, мой юный друг, я их засужу всех до единого, потому что я поставил себе цель упразднить босоногих мальчишек. Возможно (даже весьма вероятно), что ваш муж умрет молодым и оставит вас с младенцем на руках. В таком случае вас сгонят с квартиры и вы будете бродить по улицам. Только не бродите, милая, возле моего дома, потому что я твердо намерен упразднить бродячих матерей; вернее — всех молодых матерей, без разбора. Не вздумайте приводить в свое оправдание болезнь; или приводить в свое оправдание младенцев; потому что всех страждущих и малых сих (надеюсь, вы помните церковную службу, хотя боюсь, что нет) я намерен упразднить. А если вы попытаетесь — если вы безрассудно и неблагодарно, нечестиво и коварно попытаетесь утопиться, или повеситься, не ждите от меня жалости, потому что я твердо решил упразднить всяческие самоубийства! Если можно сказать, — произнес олдермен со своей самодовольной улыбкой, — что какое‑нибудь решение я принял особенно твердо, так это решение упразднить самоубийства. Так что смотрите мне, без фокусов. Так ведь у вас говорится? Ха–ха! Теперь мы понимаем друг друга.
Тоби не знал, ужасаться ему или радоваться, видя, что Мэг побелела как платок и выпустила руку своего жениха.
— А вы, тупица несчастный, — совсем уже весело и игриво обратился олдермен к молодому кузнецу, — что это вам взбрело в голову жениться? Зачем вам жениться, глупый вы человек! Будь я таким видным, ладным да молодым, я бы постыдился цепляться за женскую юбку, как сопляк какой‑нибудь. Да она станет старухой, когда вы еще будете мужчина в полном соку. Вот тогда я на вас посмотрю — как за вами будет всюду таскаться чумичка–жена и орава скулящих детишек!
Да, он умел шутить с простонародьем, этот олдермен Кьют!
— Ну, отправляйтесь восвояси, — сказал олдермен, — и кайтесь в своих грехах. Да не смешите вы людей, не женитесь на Новый год. Задолго следующего Нового года вы об этом пожалеете — такой‑то бравый молодец, на которого все девушки заглядываются! Ну, отправляйтесь восвояси.
Они отправились восвояси. Не под руку, не держась за руки, не обмениваясь нежными взглядами; она — в слезах, он — угрюмо глядя в землю. Куда девалась радость, от которой еще так недавно взыграло сердце приунывшего было старого Тоби? Олдермен (благослови его бог!) упразднил и ее.
— Раз уж вы здесь, — сказал олдермен Тоби Вэку, — я поручу вам отнести письмо. Только быстро. Вы это можете? Ведь вы старик.
Тоби, отупело глядевший вслед дочери, очнулся и кое‑как пробормотал, что он очень быстрый и очень сильный.
— Сколько вам лет? — спросил олдермен.
— Седьмой десяток пошел, сэр, — отвечал Тоби.
— О! Это намного выше средней цифры! — неожиданно вскричал мистер Файлер, как бы желая сказать, что он, конечно, человек терпеливый, но, право же, всему есть предел.
— Я и сам чувствую, что я лишний, сэр, — сказал Тоби. — Я… я еще нынче утром это подозревал. Ах ты горе какое!
Олдермен оборвал его речь, дав ему письмо, которое достал из кармана; Тоби получил бы кроме того и шиллинг; но поскольку мистер Файлер всем своим видом показывал, что в этом случае он ограбил бы какое‑то число людей на девять с половиной пенсов каждого, он получил всего шесть пенсов и еще подумал, что ему здорово повезло.
Затем олдермен взял обоих своих приятелей под руки и отбыл в наилучшем расположении духа; но тут же, словно вспомнив что‑то, он поспешно вернулся, уже один.
— Рассыльный! — сказал олдермен.
— Сэр? — откликнулся Тоби.
— Хорошенько смотрите за дочкой. Слишком она у вас красивая.
«Даже красота ее, наверно, у кого‑нибудь украдена, — подумал Тоби, глядя на монету, лежавшую у него в ладони, и вспоминая рубцы. — Очень даже просто: взяла и ограбила пятьсот знатных леди, каждую понемножку. Вот ужас‑то!»
— Слишком она у вас красивая, любезный, — повторил олдермен. — Такая добром не кончит, это ясно как день. Послушайте моего совета. Смотрите за ней хорошенько! — С этими словами он поспешил прочь.
— Виноваты. Кругом виноваты! — сказал Тоби, разводя руками. — Дурными родились. Не имеем права жить на свете.
И тут на него обрушился звон колоколов. Полный, громкий, звучный, но не было в нем утешения. Ни капли.
— Песня‑то изменилась! — воскликнул старик, прислушавшись. — Ни слова не осталось прежнего. Да и немудрено. Нет у меня права ни на новый год, ни на старый. Лучше умереть!
А колокола все заливались, даже воздух дрожал от их звона.«Упразднить, упразднить! Доброе время, старое время! Факты–цифры, факты–цифры! Упразднить, упразднить!«Вот что' они твердили, и притом так упорно и долго, что у Тоби круги пошли перед глазами.
Он сжал руками свою бедную голову, как будто боялся, что она разлетится вдребезги. Движение это оказалось весьма своевременным, ибо, обнаружив у себя в руке письмо и, следовательно, вспомнив о поручении, он машинально двинулся с места обычной своей трусцою и затрусил прочь.
ВТОРАЯ ЧЕТВЕРТЬ
Письмо, которое вверил Тоби олдермен Кьют, было адресовано некоей блистательной особе, проживавшей в некоем блистательном квартале Лондона. В самом блистательном его квартале. Это без сомнения был самый блистательный квартал, потому что те, кто в нем жил, именовали его»светом».
Тоби положительно казалось, что никогда еще он не держал в руке такого тяжелого письма. Не оттого, что олдермен запечатал его огромной печатью с гербом и не пожалел сургуча, — нет, очень уж большой вес имело самое имя, написанное на конверте, и груды золота и серебра, с которыми оно связывалось.
«Как непохоже на нас! — подумал Тоби в простоте души, озабоченно перечитывая адрес. — Разделите всех морских черепах в Лондоне и его окрестностях на число важных господ, которым они по карману. Чью долю они забирают себе, кроме своей собственной? А чтобы отнимать у кого‑нибудь рубцы — да они нипочем до этого не унизятся!»
И Тоби, бессознательно отдавая дань уважения такому благородству, бережно прихватил письмо уголком фартука.
— Их дети, — сказал Тоби, и глаза его застлало туманом, — их дочери… им‑то не заказано любить знатных джентльменов и выходить за них замуж; им можно становиться счастливыми женами и матерями; можно быть такими же красавицами, как моя Мэ…
Выговорить ее имя ему не удалось. Последняя буква застряла в горле, точно стала величиною с весь алфавит.
«Ну ничего, — подумал Тоби. — Я‑то знаю, что я хотел сказать. А большего мне и не требуется», — и с этой утешительной мыслью он затрусил дальше.
В тот день крепко морозило. Воздух был чистый, бодрящий, ядреный. Зимнее солнце, хоть и не могло дать тепла, весело глядело сверху на лед, который оно было бессильно растопить, и зажигало на нем яркие блестки.
В другое время Тоби, возможно, усмотрел бы в зимнем солнце поучение для бедняков; но сейчас ему было не до этого.
В тот день старый год доживал свои последние часы. Он покорно претерпел упреки и наветы клеветников и честно выполнил свою работу. Весна, лето, осень, зима. Он совершил положенный круг и теперь склонил усталую голову на вечный покой. Сам он не знал ни надежд, ни высоких порывов, ни прочного счастья, но, провозвестник многих радостей для тех, кто придет ему на смену, он взывал перед смертью о том, чтобы труд и терпение его не были забыты и чтобы ему умереть спокойно. Тоби, возможно, прочел бы в умирании года притчу для бедняков; но сейчас ему было не до этого.
И только ли ему? Или уже семьдесят сменявших друг друга лет обращалось с тем же призывом к английским труженикам и все напрасно!
На улицах царила суета, лавки были весело разукрашены. Новому году, как младенцу, имеющему унаследовать весь мир, готовили радостную встречу с приветствиями и подарками. Для нового года были припасены игрушки и книги, сверкающие безделушки, нарядные платья, хитрые планы обогащения; и новые изобретения, чтобы ему не соскучиться. Его жизнь была размечена в календарях и альманахах; фазы луны и движение звезд, приливы и отливы, все было заранее известно до одной минуты; продолжительность каждого его дня и каждой ночи была вычислена с такой же точностью, с какой мистер Файлер решал свои задачки про мужчин и женщин.
Новый год, новый год. Повсюду новый год! На старый год уже смотрели как на покойника; имущество его распродавалось по дешевке, как пожитки утонувшего матроса на корабле. Он еще дышал, а моды его уже стали прошлогодними и шли за бесценок. Сокровища его стали трухой по сравнению с богатствами его нерожденного преемника.
Тоби Вэку, по его мнению, нечего было ждать ни от старого года, ни от нового.
«Упразднить, упразднить! Факты–цифры, факты–цифры! Доброе время, старое время! Упразднить, упразднить», — он трусил и трусил под этот напев, и никакого другого его ноги не желали слушаться.
Но и этот напев, как ни был он печален, привел его в надлежащее время к цели. К особняку сэра Джозефа Баули, члена парламента.
Дверь отворил швейцар. И какой швейцар! Толстый, надутый, в ливрее! Бляха на груди у Тоби сразу потускнела рядом с его позументами.
Швейцар этот долго отдувался, раньше чем заговорить, — он задохнулся, так как опрометчиво встал со стула, не успев собраться с мыслями. Когда он обрел голос — а случилось это не скоро, потому что голос был глубоко упрятан под слоями жира и мяса, — то произнес сиплым шепотом:
— От кого?
Тоби ответил.
— Передайте сами вот туда, — сказал швейцар, указывая на дверь в конце длинного коридора. — Сегодня все доставляется прямо туда. Еще немножко — и вы бы опоздали: карета подана, а они и приезжали‑то в город всего на несколько часов, нарочно для этого дела.
Тоби старательно вытер ноги (и без того уже сухие) и двинулся в указанном ему направлении, примечая по дороге, что дом этот страх какой богатый, но весь затянутый чехлами и молчаливый — видно, хозяева и впрямь живут в деревне. Постучав в дверь, он услышал»войдите», а войдя, очутился в просторном кабинете, где за столом, заваленном бумагами и папками, сидели важная леди в капоре и не ахти какой важный джентльмен в черном, писавший под ее диктовку; в то время как другой джентльмен, постарше и гораздо поважнее, чья трость и шляпа лежали на столе, шагал из угла в угол, заложив руку за борт сюртука и поглядывая на висевший над камином портрет, который изображал его самого во весь рост, а роста он был немалого.
— В чем дело? — спросил этот джентльмен. — Мистер Фиш, будьте добры, займитесь.
Мистер Фиш извинился перед леди и, взяв у Тоби письмо, почтительно вручил его по назначению.
— От олдермена Кьюта, сэр Джозеф.
— Это все? Больше у вас ничего нет, рассыльный? — осведомился сэр Джозеф.
Тоби ответил отрицательно.
— Ни от кого никаких векселей, никаких претензий ко мне? Мое имя Баули, сэр Джозеф Баули. Если таковые имеются, предъявите их. Возле мистера Фиша лежит чековая книжка. Я ничего не откладываю на будущий год. В этом доме по всем решительно счетам расплачиваются в конце старого года. Так, чтобы, если безвременная… э–э…
— Смерть, — подсказал мистер Фиш.
— Кончина, сэр, — надменно поправил его сэр Джозеф, — пресечет нить моей жизни, я мог надеяться, что дела мои окажутся в полном порядке.
— Дорогой мой сэр Джозеф! — воскликнула леди, бывшая много моложе своего супруга. — Как можно упоминать о таких ужасах!
— Миледи Баули! — заговорил сэр Джозеф, время от времени начиная беспомощно барахтаться, когда мысли его достигали особенно большой глубины, — в эту пору года нам следует подумать о… э–э… о себе. Нам следует заглянуть в свою… э–э… свою счетную книгу. Всякий раз, с наступлением этого дня, столь знаменательного в делах человеческих, нам следует помнить, что в этот день происходит серьезный разговор между человеком и его… э–э… его банкиром.
Сэр Джозеф произнес эту речь так, словно хорошо сознавал заключенную в ней нравственную ценность и хотел даже Тоби Вэку предоставить возможность извлечь из нее пользу. Кто знает, не этим ли намерением объяснялось и то обстоятельство, что он все еще не распечатывал письма и велел Тоби подождать минутку.
— Вы просили мистера Фиша написать, миледи… — начал сэр Джозеф.
— Мистер Фиш, по–моему, уже написал это, — перебила его супруга, бросив взгляд на упомянутого джентльмена. — Но в самом деле, сэр Джозеф, я, кажется, не отошлю это письмо. Очень уж выходит дорого.
— Что именно дорого? — осведомился сэр Джозеф.
— Да это благотворительное общество. Они дают нам только два голоса при подписке на пять фунтов *. Просто чудовищно!
— Миледи Баули, — возразил сэр Джозеф, — вы меня удивляете. Разве наши чувства должны быть соразмерны числу голосов? Не вернее ли сказать, что, для человека разумного, они должны быть соразмерны числу подписчиков и тому здоровому состоянию духа, в какое их приводит столь полезная деятельность? Разве не чистейшая радость — иметь в своем распоряжении два голоса на пятьдесят человек?
— Для меня, признаюсь, нет, — отвечала леди. — Мне это досадно. К тому же, нельзя оказать любезность знакомым. Но вы ведь друг бедняков, сэр Джозеф. Вы смотрите на это иначе.
— Да, я друг бедняков, — подтвердил сэр Джозеф, взглянув на бедняка, при сем присутствующего. — Как такового меня можно язвить. Как такового меня не однажды язвили. Но мне не нужно иного звания.
«Какой достойный джентльмен, храни его бог!» — подумал Тоби.
— Я, например, не согласен с Кьютом, — продолжал сэр Джозеф, помахивая письмом. — Я не согласен с партией Файлера. Я не согласен ни с какой вообще партией. Моему другу бедняку нет дела до всех этих господ, и всем этим господам нет дела до моего друга бедняка. Мой друг бедняк, в моем округе, это мое дело. Никто, ни в одиночку, ни совместно, не вправе становиться между моим другом и мной. Вот как я на это смотрю. По отношению к бедняку я беру на себя… э–э… отеческую заботу. Я ему говорю:«Милейший, я буду обходиться с тобой по–отечески».
Тоби слушал очень внимательно, и понемногу на душе у него становилось легче.
— Тебе, милейший, — продолжал сэр Джозеф, задержавшись рассеянным взглядом на Тоби, — тебе нужно иметь дело только со мной. Не трудись думать о чем бы то ни было. Я сам буду за тебя думать. Я знаю, что для тебя хорошо; я твой родитель до гроба. Такова воля всемогущего провидения. Твое же назначение в жизни — не в том, чтобы пьянствовать, обжираться и все свои радости по–скотски сводить к еде, — Тоби со стыдом вспомнил рубцы, — а в том, чтобы чувствовать, как благороден труд. Бодро выходи с утра на свежий воздух и… э–э… и оставайся там. Проявляй усердие и умеренность, будь почтителен, умей во всем себе отказывать, расти детей на медные гроши, плати за квартиру в срок и ни минутой позже, будь точен в денежных: делах (бери пример с меня; перед мистером Фишем, моим доверенным секретарем, всегда стоит шкатулка с деньгами) — и можешь рассчитывать на то, что я буду тебе Другом и Отцом.
— Хороши же у вас детки, сэр Джозеф! — сказала леди и вся передернулась. — Сплошь ревматизм, лихорадка, кривые ноги, кашель, вообще всякие гадости!
— И тем не менее, миледи, — торжественно отвечал сэр Джозеф, — я для бедного человека Друг и Отец. Тем не менее я всегда готов его подбодрить. В конце каждого квартала он будет иметь доступ к мистеру Фишу. В день Нового года я и мои друзья всегда будем пить за его здоровье. Раз в год я и мои друзья будем обращаться к нему с прочувствованной речью. Один раз в своей жизни он, возможно, даже получит — публично, в присутствии господ небольшое вспомоществование. А когда все эти средства, а также мысль о благородстве труда перестанут ему помогать и он навеки успокоится в могиле, тогда, миледи, — тут сэр Джозеф громко высморкался, — тогда я буду… на тех же условиях… Другом и Отцом… для его детей.
Тоби был глубоко растроган.
— Благодарная у вас семейка, сэр Джозеф, нечего сказать! — воскликнула его супруга.
— Миледи, — произнес сэр Джозеф прямо‑таки величественно, — всем известно, что неблагодарность — порок, присущий этому классу. Ничего другого я и не жду.
«Вот–вот. Родимся дурными! — подумал Тоби. — Ничем нас не проймешь».
— Я делаю все, что в человеческих силах, — продолжал сэр Джозеф. — Я выполняю свой долг как Друг и Отец бедняков; и я пытаюсь образовать их ум, по всякому случаю внушая им единственное правило нравственности, какое нужно этому классу, а именно — чтобы они целиком полагались на меня. Не их дело заниматься… э–э… самими собой. Пусть даже они, по наущению злых и коварных людей, выказывают нетерпение и недовольство и повинны в непокорном поведении и черной неблагодарности, — а так оно несомненно и есть, — все равно я их Друг и Отец. Это определено свыше. Это в природе вещей.
Высказав столь похвальные чувства, он распечатал письмо олдермена и стал его читать.
— Как учтиво и как внимательно! — воскликнул сэр Джозеф. — Миледи, олдермен настолько любезен, что напоминает мне о выпавшей ему»великой чести» — он, право же, слишком добр! — познакомиться со мною у нашего общего друга, банкира Дидлса; а также осведомляется, угодно ли мне, чтобы он упразднил Уилла Ферна.
— Ах, очень угодно! — сказала леди Баули. — Он хуже их всех! Надеюсь, он кого‑нибудь ограбил?
— Н–нет, — отвечал сэр Джозеф, справляясь с письмом. — Не совсем. Почти. Но не совсем. Он, сколько я понимаю, явился в Лондон искать работы (искал где лучше, как он изволил выразиться) и, будучи найден спящим ночью в сарае, был взят под стражу, а наутро приведен к олдермену. Олдермен говорит (и очень правильно), что намерен упразднить такие вещи; и что, если мне угодно, он будет счастлив начать с Уилла Ферна.
— Да, конечно, пусть это будет назиданием для других, — сказала леди. Прошлой зимой, когда я ввела у нас в деревне вышивание по трафареткам, считая это превосходным занятием для мужчин и мальчиков в вечернее время, и велела положить на музыку, по новой системе стихи.
Будем довольны своим положением.
Будем на сквайра взирать с уважением,
Будем трудиться с любовью и рвением
И не предаваться греху объедения,
чтобы они могли петь, пока работают, — этот Ферн, — как сейчас его вижу притронулся к своей, с позволения сказать, шляпе и заявил:«Не взыщите, миледи, но разве можно меня равнять с девицей?«Я этого, конечно, ожидала; чего, кроме дерзости и неблагодарности, можно ожидать от этих людей? Но не в том дело. Сэр Джозеф! Накажите его в назидание другим!
— Кха! — кашлянул сэр Джозеф. — Мистер Фиш, будьте добры, займитесь…
Мистер Фиш тотчас схватил перо и стал писать под диктовку сэра Джозефа.
- «Секретно. Дорогой сэр! Премного обязан вам за любезный запрос касательно Уильяма Ферна, о котором я, к сожалению, не могу дать благоприятного отзыва. Я неизменно считал себя его Отцом и Другом, однако в ответ встречал с его стороны (случай, должен с прискорбием признать, довольно обычный) только неблагодарность и упорное противодействие моим планам. Уильям Ферн — человек непокорного и буйного нрава. Благонадежность его более чем сомнительна. Никакие уговоры быть счастливым, при полной к тому возможности, на него не действуют. Ввиду этих обстоятельств мне, признаюсь, кажется, что, когда он, дав вам время навести о нем справки, опять предстанет перед вами завтра (как он, по вашим словам, обещал, а я думаю, что в такой степени на него можно положиться), осуждение его на небольшой срок за бродяжничество пойдет на пользу обществу и послужит назиданием в стране, в которой — ради тех, кто, наперекор всему, остается Другом и Отцом бедняков, а также ради самих этих, в большинстве своем введенных в заблуждение людей, — назидания совершенно необходимы. Остаюсь…«и так далее.
— Право же, — заметил сэр Джозеф, подписав письмо и передавая его мистеру Фишу, чтобы тот его запечатал, — это предопределение свыше. В конце года я свожу счеты даже с Уильямом Ферном!
Тоби, который уже давно перестал умиляться и снова загрустил, с удрученным видом шагнул вперед, чтобы взять письмо.
— Передайте, что кланяюсь и благодарю. — сказал сэр Джозеф. — Стойте!
— Стойте! — как эхо повторил мистер Фиш.
— Вы, вероятно, слышали, — произнес сэр Джозеф необычайно веско, кое–какие замечания, которые я был вынужден сделать касательно наступающего торжественного дня, а также нашей обязанности привести свои дела в порядок и быть готовыми. Вы могли заметить, что я не ищу отговориться своим высоким положением в обществе, но что мистер Фиш — вот этот джентльмен — сидит здесь с чековой книжкой и, скажу больше, для того и находится здесь, чтобы я мог оплатить все мои счета и с завтрашнего дня начать новую жизнь. Ну, а вы, мой друг, можете ли вы положа руку на сердце сказать, что вы тоже подготовились к новому году?
— Боюсь, сэр, — пролепетал Трухти, кротко на него поглядывая, — что я… я немножко задержался с уплатой.
— Задержался с уплатой! — повторил сэр Джозеф Баули раздельно и угрожающе.
— Боюсь, сэр, — продолжал Трухти, запинаясь, — что я задолжал шиллингов десять или двенадцать миссис Чикенстокер.
— Миссис Чикенстокер! — повторил сэр Джозеф точно таким же тоном.
— Она держит лавку, сэр, — пояснил Тоби, — мелочную лавку. И еще немножко за квартиру. Самую малость, сэр. Я знаю, долги — это непорядок, но очень уж нам туго пришлось.
Сэр Джозеф дважды обвел взглядом свою супругу, мистера Фиша и Тоби. Потом безнадежно развел руками, показывая этим жестом, что на дальнейшую борьбу не способен.
— Как может человек, даже из этого расточительного и упрямого сословия… старый человек, с седой головой… как может он смотреть в лицо новому году, когда дела его в таком состоянии, как может он вечером лечь в постель, а утром снова подняться и… Ну, довольно, — сказал он, поворачиваясь к Тоби спиной. — Отнесите письмо. Отнесите письмо.
— Я и сам не рад, сэр, — сказал Тоби, стремясь хоть как‑нибудь оправдаться. — Очень уж нам тяжело досталось.
Но поскольку сэр Джозеф все твердил»0тнесите письмо, отнесите письмо!», а мистер Фиш не только вторил ему, но для вящей убедительности еще указывал на дверь, бедному Тоби ничего не оставалось, как поклониться и выйти вон. И очутившись на улице, он нахлобучил свою обтрепанную шляпу низко на глаза, чтобы скрыть тоску, которую вселяла в него мысль, что нигде‑то ему не перепадает ни крошки от нового года.
На обратном пути, дойдя до старой церкви, он даже не стал снимать шляпу, чтобы, задрав голову, посмотреть на колокольню. Он только приостановился там, по привычке, и смутно подумал, что уже темнеет. Где‑то над ним терялась в сумерках церковная башня, и он знал, что вот–вот зазвонят колокола, а в такую пору голоса их всегда доносились к нему точно с облаков. Но сейчас он не чаял поскорее доставить олдермену письмо и убраться подальше, пока они молчат, — он смертельно боялся, как бы они, вдобавок к тому припеву, что он слышал от них в прошлый раз, не стали вызванивать»Друг и Отец, Друг и Отец».
Поэтому Тоби поскорее разделался со своим поручением и затрусил к дому. Но был ли тому виной его аллюр, не очень удобный для передвижения по улице, или его шляпа, надвинутая на самые глаза, а только он, не протрусив и минуты, столкнулся с каким‑то встречным и отлетел на мостовую.
— Ох, простите великодушно! — сказал Трухти, в смущении сдвигая шляпу на затылок, от чего стала видна рваная подкладка и голова его уподобилась улью. — Я вас, сохрани бог, не ушиб?
Не такой уж Трухти был Самсон, чтобы ушибить кого‑нибудь, гораздо легче было ушибить его самого; он и на мостовую‑то отлетел наподобие волана. Однако он держался столь высокого мнения о собственной силе, что не на шутку встревожился и еще раз спросил:
— Я вас, сохрани бог, не ушиб?
Человек, на которого он налетел, — загорелый, жилистый мужчина деревенского вида, с проседью и небритый, — пристально поглядел на него, словно заподозрив шутку. Но убедившись, что Трухти и не думает шутить, ответил:
— Нет, друг, не ушибли.
— И малютка ничего? — спросил Трухти.
— И малютка ничего. Большое спасибо.
С этими словами он посмотрел на девочку, спящую у него на руках, и, заслонив ей лицо концом ветхого шарфа, которым была обмотана его шея, медленно пошел дальше.
Голос, каким он сказал»большое спасибо», проник Трухти в самое сердце. Этот прохожий, весь в пыли и в грязи после долгой дороги, был так утомлен и измучен, он оглядывался по сторонам так растерянно и уныло, — видно, ему приятно было поблагодарить хоть кого‑нибудь, за какой угодно пустяк. Тоби в задумчивости смотрел, как он плетется прочь, унося девочку, обвившую рукой его шею.
На мужчину в стоптанных башмаках — от них осталась только тень, только призрак башмаков, — в грубых кожаных гетрах, крестьянской блузе и шляпе с обвислыми полями смотрел в задумчивости Трухти, забыв обо всем на свете. И на руку девочки, обвившую его шею.
Человек уже почти слился с окружающим мраком, но вдруг он оглянулся и, увидев, что Тоби еще не ушел, остановился, точно сомневаясь, вернуться ему или идти дальше. Он сделал сперва первое, потом второе, потом решительно повернул обратно, и Тоби двинулся ему навстречу.
— Не можете ли вы мне сказать, — проговорил путник с легкой улыбкой, а вы, если можете, то конечно скажете, так я лучше спрошу вас, чем кого другого, — где живет олдермен Кьют?
— Здесь рядом, — ответил Тоби. — Я с удовольствием покажу вам его дом.
— Я должен был явиться к нему завтра, и не сюда, а в другое место, сказал человек, следуя за Тоби, — но я на подозрении и хотел бы оправдаться, чтобы потом спокойно искать заработка… не знаю где. Так он авось не посетует, если я нынче вечером приду к нему на дом.
— Не может быть! — вскричал пораженный Тоби. — Неужто ваша фамилия Ферн?
— А? — воскликнул его спутник, в изумлении к нему обернувшись.
— Ферн! Уилл Ферн! — сказал Тоби.
— Да, это мое имя, — подтвердил тот.
— Ну, если так, — закричал Тоби, хватая его за руку и опасливо озираясь, — ради всего святого, не ходите к нему! Не ходите к нему! Он вас упразднит, уж это как пить дать. Вот, зайдем‑ка сюда, в переулок, и я вам все объясню. Только не ходите к нему.
Новый его знакомец скорее всего счел его за помешанного, однако спорить не стал. Когда они укрылись от взглядов прохожих, Тоби выложил все, что знал, — какую скверную рекомендацию дал ему сэр Джозеф и прочее.
Герой его повести выслушал ее с непонятным спокойствием. Он ни разу не перебил и не поправил Тоби.
Время от времени он кивал головой, точно поддакивая старому, надоевшему рассказу, а вовсе не с тем, чтобы его опровергнуть, да раза два сдвинул на макушку шляпу и провел веснушчатой рукой по лбу, на котором каждая пропаханная им борозда словно оставила свой след в миниатюре. Вот и все.
— В общем, уважаемый, все это правда, — сказал он. — Кое–где я бы мог отделить плевелы от пшеницы, да ладно уж. Не все ли равно? Я порчу ему всю картину. На свое горе. Иначе я не могу; я бы завтра опять поступил точно так же. А что до рекомендации, так господа, прежде чем сказать о нас одно доброе слово, уж ищут–ищут, нюхают–нюхают, все смотрят, к чему бы придраться! Ну что ж! Надо надеяться, что им не так легко потерять доброе имя, как нам, а то пришлось бы им жить с такой оглядкой, что и вовсе жить не захочется. О себе скажу, уважаемый, что ни разу вот эта рука, — он вытянул вперед руку, не взяла чужого; и никогда не отлынивала от работы, хоть какой тяжелой и за любую плату. Даю на отсечение эту самую руку, что не вру! Но когда я, сколько ни работай, не могу жить по–человечески: когда я с утра до ночи голоден; когда я вижу, что вся жизнь рабочего человека этак вот начинается, и проходит, и кончается, без всякой надежды на лучшее, — тогда я говорю господам:«Не трогайте меня и оставьте в покое мой дом. Чтобы вашей ноги в нем не было, мне и без вас тошно. Не ждите, что я прибегу в парк, когда у вас там празднуют день рождения, или произносят душеспасительные речи. Играйте в свои игрушки без меня, на здоровье, желаю удовольствия. Нам не о чем говорить друг с другом. Лучше меня не трогать.
Заметив, что девочка открыла глаза и удивленно осматривается, он осекся, что‑то ласково зашептал ей на ухо и поставил ее на землю рядом с собой. Она прижалась к его пропыленной ноге, а он, медленно накручивая одну из ее длинных косичек на свой загрубелый указательный палец, снова обратился к Тоби:
— По природе я, мне кажется, человек покладистый, и уж конечно довольствуюсь малым. Ни на кого из них я не в обиде. Я только хочу жить по–человечески. А этого я не могу, и от тех, что могут, меня отделяет пропасть. Таких, как я, много. Их надо считать не единицами, а сотнями и тысячами.
Тоби знал, что сейчас он наверняка говорит правду, и покивал головой в знак согласия.
— Вот они меня и ославили, — сказал Ферн, — и уж наверно на всю жизнь. Выражать недовольство — незаконно, а я как раз и выражаю недовольство, хотя, видит бог, я бы куда охотнее был бодр и весел. Мне‑то что, мне в тюрьме будет не хуже, чем сейчас; но ведь этот олдермен, чего доброго, и впрямь меня засадит, раз за меня некому слова замолвить; а вы понимаете… — и он указал пальцем вниз, на ребенка.
— Красивое у нее личико, — сказал Тоби.
— Да, — отозвался Ферн вполголоса и бережно, обеими руками, повернув лицо девочки к себе, внимательно в него вгляделся. — Я сам об этом думал, и не раз. Я думал об этом, когда в очаге у меня не было ни единого уголька, а в доме — ни куска хлеба. Думал и в тот вечер, когда нас схватили, точно воров. Но они… они не должны подвергать эту малютку слишком большим испытаниям, верно, Лилиен? Это несправедливо.
Он говорил так глухо и смотрел на девочку так пристально и странно, что Тоби, пытаясь отвлечь его от мрачных мыслей, спросил, жива ли его жена.
— Я никогда и не был женат, — ответил тот, покачав головой. — Она дочка моего брата, круглая сирота. Ей девять лет. На вид меньше, верно? — но это оттого, что она сейчас устала и озябла. О ней там хотели позаботиться запереть в четырех стенах в работном доме, двадцать восемь миль от наших мест (так они позаботились о моем старике отце, когда он больше не мог работать, только он их недолго утруждал); но я взял ее к себе, и с тех пор она живет со мной. У ее матери была здесь, в Лондоне, одна знакомая женщина. Мы хотим ее разыскать, и хотим найти работу, но Лондон — большой город. Ну да ничего, зато есть где погулять, правда, Лилли?
Он улыбнулся девочке и пожал руку Тоби, которому его улыбка показалась печальнее слез.
— Я даже имени вашего не знаю, — сказал он, — но я открыл вам душу, потому что я вам благодарен, — вы мне оказали большую услугу. Я послушаюсь вашего совета и не пойду к этому…
— Судье, — подсказал Тоби.
— Да, раз уж его так называют. К этому судье. А завтра попытаем счастья где‑нибудь в пригородах, может там нам больше повезет. Прощайте. Счастливого нового года!
— Стойте! — крикнул Тоби, не выпуская его руки. — Стойте! Не будет новый год для меня счастливым, если мы так простимся. Не будет новый год для меня счастливым, если я отпущу вас с ребенком бродить неведомо где, без крыши над головой. Пойдемте ко мне! Я бедный человек, и дом у меня бедный; но на одну‑то ночь я могу вас приютить без всякого для себя ущерба. Пойдемте со мной. А ее я понесу! — говорил Трухти, беря девочку на руки. — Красоточка моя! Да я двадцать таких снесу и не почувствую. Вы скажите, если я иду слишком быстро. Ведь я скороход, всегда этим отличался! — Так говорил Трухти, хотя на один шаг своего усталого спутника он делал пять–шесть семенящих шажков и худые его ноги подгибались под тяжестью девочки.
— Да она легонькая, — тараторил Трухти, работая языком так же торопливо, как ногами: он не терпел, когда его благодарили, и боялся умолкнуть хотя бы на минуту, — легонькая, как перышко. Легче павлиньего перышка, куда легче. Раз–два–три, вот и мы! Первый поворот направо, дядя Уилл, мимо колодца, и налево в проулок прямо напротив трактира. Раз–два–три, вот и мы! Теперь на ту сторону, дядя Уилл, и запоминайте — на углу стоит паштетник. Раз–два–три, вот и мы! Сюда, за конюшни, дядя Уилл, и вон к той черной двери, где на дощечке написано»Т. Вэк, рассыльный»; и раз–два–три, и вот и мы, и вот мы и пришли, Мэг, голубку моя, и как же мы тебя удивили!
С этими словами Трухти, совсем запыхавшись, опустил девочку на пол посреди комнаты. Маленькая гостья взглянула в лицо Мэг и, сразу поверив всему, что увидела в этом лице, бросилась ей на шею.
— Раз–два–три, вот и мы! — прокричал Трухти, бегая по комнате и громко отдуваясь. — Дядя Уилл, у огня‑то теплее, что же вы не идете к огню? И раз–два–три, и вот и мы! Мэг, ненаглядная моя, а где чайник? Раз–два–три, вот и нашли, и сейчас он у нас вскипит!
Исполняя свой дикий танец, Трухти и вправду подхватил где‑то чайник и поставил его на огонь; а Мэг, усадив девочку в теплый уголок, опустилась перед ней на колени и, сняв с нее башмаки, растирала ее промокшие нот. Да, и смеялась, глядя на Трухти, — смеялась так ласково, так весело, что Трухти мысленно призывал на нее благословение божие: ибо он заметил, что, когда они вошли, Мэг сидела у огня и плакала.
— Полно, отец! — сказала Мэг. — Ты сегодня, кажется, с ума сошел. Просто не знаю, что бы сказали на это колокола. Бедные ножки! Совсем заледенели.
— Они уже теплые! — воскликнула девочка. — Уже согрелись!
— Нет, нет, нет, — сказала Мэг. — Мы еще их как следует не растерли. Уж мы так стараемся, так стараемся! А когда согреем ножки — причешемся, вон как волосы‑то отсырели; а когда причешемся — умоемся, чтобы бедные щечки разрумянились; а когда умоемся, нам станет так весело, и тепло, и хорошо…
Девочка, всхлипнув, обхватила ее руками за шею, потом погладила по щеке и сказала:
— Мэг! Милая Мэг!
Это было лучше, чем благословение, которое призывал на нее Тоби. Лучше этого не могло быть ничего.
— Да отец же! — вдруг воскликнула Мэг.
— Раз–два–три, вот и мы, голубка! — отозвался Тоби.
— Господи помилуй! — вскричала Мэг. — Он в самом деле сошел с ума! Капором нашей малютки накрыл чайник, а крышку повесил за дверью!
— Это я нечаянно, милая, — сказал Тоби, поспешно исправляя свою ошибку. — Мэг, послушай‑ка!
Мэг подняла голову и увидела, что он, предусмотрительно заняв позицию за стулом гостя, держит в руке заработанный шестипенсовик и делает ей таинственные знаки.
— Когда я входил в дом, милая, — сказал Тоби, — я приметил где‑то на лестнице пакетик чаю; и сдается мне, там еще был кусочек грудинки. Не помню точно, где именно он лежал, но я сейчас выйду и попробую его разыскать.
Показав себя столь хитроумным политиком, Тоби отправился купить упомяннутые им яства за наличный расчет в лавочке у миссис Чикенстокер; и вскоре вернулся, притворяясь, будто не сразу нашел их в темноте.
— Но теперь все тут, — сказал Тоби, ставя на стол чашки. — Все правильно. Мне так и показалось, что это чай и грудинка. Значит, я не ошибся. Мэг, душенька, если ты заваришь чай, пока твой недостойный отец поджаривает сало, все у нас будет готово в одну минуту. Странное это обстоятельство, — продолжал Тоби, вооружившись вилкой и приступая к стряпне, — странное, хотя и известное всем моим знакомым: я лично не жалую грудинку, да и чай тоже. Я люблю смотреть, как другие ими балуются, а сам просто не нахожу в них вкуса.
Между тем Тоби принюхивался к шипящему салу так, будто этот запах ему очень даже нравился; а заваривая чай в маленьком чайнике, он любовно заглянул в глубь этого уютного сосуда и не поморщился от ароматного пара, который ударил ему в нос и густым облаком окутал его лицо и голову. И однако же он не стал ни пить, ни есть, только попробовал кусочек для порядка и как будто бы даже облизнулся, тут же, впрочем, заявив, что ничего хорошего в грудинке не видит.
Нет. Дело Тоби было смотреть, как едят и пьют Уилл Ферн и Лилиен; и Мэг была занята тем же. И никогда еще зрители на банкете у лорд–мэра или на придворном обеде не испытывали такого наслаждения, глядя, как пируют другие, будь то хоть монарх или папа римский. Мэг улыбалась отцу, Тоби ухмылялся дочери. Мэг покачивала головой и складывала ладони, делая вид, что аплодирует Тоби; Тоби мимикой и знаками совершенно непонятно рассказывал Мэг, как, где и когда он повстречал этих гостей; и оба они были счастливы. Очень счастливы.
«Хоть я и вижу, — с огорчением думал Тоби, поглядывая на лицо дочери, что свадьба‑то расстроилась».
— А теперь вот что, — сказал Тоби после чая. — Малютка, ясное дело, будет спать с Мэг.
— С доброй Мэг! — воскликнула Лилиен, ластясь к девушке. — С Мэг.
— Правильно, — сказал Трухти. — И скорей всего она поцелует отца Мэг, верно? Отец Мэг — это я.
И как же доволен был Тоби, когда девочка робко подошла к нему и, поцеловав его, опять отступила под защиту Мэг.
— Какая умница, ну прямо царь Соломон, — сказал Тоби. — Раз–два–три, прочь пошли… да нет, не то. Я… Мэг, голубка, что это я хотел сказать?
Мэг взглядом указала на Ферна, который сидел рядом с ней и, отвернувшись от нее, ласкал детскую головку, уткнувшуюся ей в колени.
— Ну конечно, — сказал Тоби. — Конечно. Сам не знаю, с чего это я сегодня заговариваюсь. Не иначе как у меня ум за разум зашел, право. Уилл Ферн, идемте со мной. Вы устали до смерти, совсем разбиты, вам надо отдохнуть. Идемте со мной.
Ферн по–прежнему играл кудрями девочки, по–прежнему сидел рядом с Мэг, отвернувшись от нее. Он молчал, но движения его огрубелых пальцев, то сжимавших, то отпускавших светлые пряди, были красноречивее всяких слов.
— Да, да, — сказал Тоби, бессознательно отвечая на мысль, которую он прочел в лице дочери. — Бери ее к себе, Мэг. Уложи ее. Вот так! А теперь, Уилл, идемте, я вам покажу, где вы будете спать. Хоромы не бог весть какие просто чердак; но я всегда говорю, что чердак — это одно из великих удобств для тех, кто живет при каретнике с конюшнями; и квартира здесь дешевая, благо хозяин пока не сдал ее повыгоднее. На чердаке сколько угодно душистого сена, соседского, а уж чисто так, как только у Мэг бывает. Ну, веселей! Не вешайте голову. Дай бог вам нового мужества в новом году.
Дрожащая рука, перед тем ласкавшая ребенка, покорно легла на ладонь Тоби. И Тоби, ни на минуту не умолкая, отвел своего гостя спать так нежно, словно тот и сам был малым ребенком.
Воротившись в комнату раньше дочери, Тоби подошел к двери ее каморки и прислушался. Девочка читала молитву на сон грядущий; она помянула»милую Мэг», а потом спросила, как зовут его, отца.
Не сразу этот старый чудак успокоился настолько, что собрался помешать угли и пододвинуть стул к огню. Проделав все это и сняв нагар со свечи, он достал из кармана газету и стал читать. Сперва только бегло проглядывая столбец за столбцом, потом — с большим вниманием и хмуро сдвинув брови.
Ибо злосчастная эта газета вновь направила его мысли в то русло, по которому они шли весь день, и в особенности после всего, чему он за этот день был свидетелем. Заботы о двух бездомных отвлекли его на время и дали более приятную пищу для ума; но теперь, когда он остался один и читал о преступлениях и бесчинствах, совершенных бедняками, мрачные мысли опять его одолели.
И тут ему (уже не впервые) попалось на глаза сообщение о том, как какая‑то женщина в отчаянии наложила руки не только на себя, но и на своего младенца. Это преступление так возмутило его душу, переполненную любовью к Мэг, что он выронил газету и, потрясенный, откинулся на спинку стула.
— Как жестоко и противоестественно! — вскричал Тоби. — На такое способны только в корне дурные люди, люди, которые так и родились дурными, которым не должно быть места на земле. Все, что я слышал сегодня, — чистая правда; все это верно, и доказательств хоть отбавляй. Дурные мы люди!
Колокола подхватили его слова так неожиданно, зазвонили так явственно и громко, что казалось, они ворвались прямо в дом.
И что же они говорили?
«Тоби Вэк, Тоби Вэк, ждем тебя, Тоби! Тоби Вэк, Тоби Вэк, ждем тебя, Тоби! Навести нас, навести нас! Поднимись к нам, поднимись к нам! Мы тебя разыщем, мы тебя разыщем! Полно спать, полно спать! Тоби Тоби Вэк, дверь отворена, Тоби! Тоби Вэк, Тоби дверь отворена, Тоби!..»
И опять сначала, еще яростней, так что гудел уже кирпич и штукатурка стен.
Тоби слушал. Наверно, ему померещилось. Просто это говорит его раскаяние, что он убежал от них нынче перед вечером. Да нет, это в самом деле их голоса! Снова и снова, и еще десять раз то же самое:«Мы тебя разыщем, мы тебя разыщем! Поднимись к нам, поднимись к нам!» — оглушительно громко, на весь город.
— Мэг, — тихо сказал Тоби, постучав в ее дверь. — Ты что‑нибудь слышишь?
— Слышу колокола, отец. Они сегодня вовсю раззвонились.
— Спит? — спросил Тоби, придумав себе повод, чтобы заглянуть в комнату.
— Сладким сном. Только я еще не могу отойти от нее. Видишь, как она крепко держит мою руку?
— Мэг, — прошептал Тоби. — Ты послушай как следует.
Она прислушалась. Тоби было видно ее лицо, ничего на нем не отразилось. Она их не понимала.
Тоби вернулся к огню, сел и опять стал слушать в одиночестве. Так прошло некоторое время.
Но выдержать это не хватало сил. Неистовство колоколов было страшно.
«Если дверь на колокольню и вправду отворена, — сказал себе Тоби, поспешно снимая фартук, но забыв прихватить шляпу, — почему бы мне не слазить туда, чтобы самому убедиться? Если она заперта, никаких других доказательств мне не нужно. Хватит и этого».
Он крадучись вышел на улицу, почти уверенный в том, что дверь на колокольню окажется закрытой и запертой, — ведь он хорошо ее знал, а отворенной видел за все время раза три, не больше. Это была низкая дверь в темном углу за выступом, и висела она на таких больших железных петлях, а запиралась таким огромным замком, что замка и петель было больше, чем самой двери.
Велико же было удивление Тоби, когда он, подойдя с непокрытой головой к церкви, протянул руку в этот темный угол, шибко побаиваясь, что ее вот–вот кто‑то схватит, и борясь с желанием тут же ее отдернуть, — и вдруг оказалось, что дверь, отворявшаяся наружу, не только не заперта, но даже приотворена!
Растерявшись от неожиданности, он сперва думал было вернуться, или сходить за фонарем, или позвать кого‑нибудь с собой; но тотчас в нем заговорило природное мужество, и он решил идти один.
— Чего мне бояться? — сказал Трухти. — Ведь это же церковь! Может, просто звонари, входя, забыли затворить дверь.
И он пошел, нащупывая дорогу, как слепой, потому что было очень темно. И было очень тихо, потому что колокола молчали.
За порог намело с улицы кучи пыли, нога ступала по ней как по мягкому бархату, и от одного этого замирало сердце. Узкая лестница начиналась от самой двери, так что Тоби с первого же шагу споткнулся и при этом нечаянно толкнул дверь ногой; ударившись снаружи о стену, дверь с размаху захлопнулась, да так крепко, что он уже не мог отворить ее.
Однако это было лишним основанием для того, чтобы идти вперед. Тоби нащупал витую лестницу и пошел. Вверх, вверх, вверх, кругом и кругом; все выше, выше, выше!
Нельзя сказать, чтобы подниматься ощупью по этой лестнице было приятно: она была такая узкая и крутая, что рука его все время на что‑то натыкалась; и то и дело ему мерещился впереди человек или, может быть, призрак, бесшумно уступающий ему дорогу, так что он даже проводил рукой по гладкой стене вверх, ожидая нащупать лицо, и вниз, ожидая нащупать ноги, и мороз подирал его по коже. Несколько раз стена прерывалась нишей или дверью; пустоты эти чудились ему шириной во всю церковь, и он, пока снова не находил стену, ясно ощущал, будто стоит на краю пропасти и сейчас камнем свалится вниз.
Вверх, вверх, вверх; кругом и кругом; все выше, выше, выше.
Наконец в спертом, тяжелом воздухе пахнуло свежестью, потом потянул ветерок, потом задуло так сильно, что Тоби трудно стало держаться на ногах. Но он добрался до стрельчатого окна и, крепко ухватясь за что‑то, глянул вниз; он увидел крыши домов, дым из труб, тусклые кляксы огней (там Мэг удивляется, куда он пропал, и, может быть, зовет его) — мутное месиво из тьмы и тумана.
То была вышка, куда поднимались звонари. А держался Тоби за одну из растрепанных веревок, свисавших сквозь отверстия в дубовом потолке. Сперва он вздрогнул, приняв ее за пук волос; потом затрепетал от одной мысли, что мог разбудить большой колокол. Самые колокола помещались выше. И Тоби, точно завороженный или послушный какой‑то таинственной силе, полез выше, теперь уже по приставным лестницам, и с трудом, потому что лестницы были очень крутые и перекладины не слишком надежные.
Вверх, вверх, вверх; карабкаясь, цепляясь; все выше, выше, выше!
И вот, просунув голову между балками, он очутился среди колоколов. Огромные их очертания были едва различимы во мраке; но это были они. Призрачные, темные, немые.
Тоска и ужас стеснили его душу, едва он проник в это заоблачное гнездо из металла и камня. Голова у него кружилась. Он прислушался, а потом истошным голосом крикнул:
— Эй–эй–эй!
— Эй–эй–эй! — угрюмо откликнулось эхо. В смятении, задыхаясь от слабости и страха, Тоби огляделся невидящим взглядом и упал без чувств.
ТРЕТЬЯ ЧЕТВЕРТЬ
Темны тяжелые тучи и мутны глубокие воды, когда море сознания, пробуждаясь после долгого штиля, отдает мертвых, бывших в нем *. Чудища, вида странного и дикого, всплывают из глубин, воскресшие до времени, незавершенные; куски и обрывки несходных вещей перемешаны и спутаны; и когда, и как, и каким неисповедимым порядком одно отделяется от другого и всякое чувство, всякий предмет вновь обретает жизнь и привычный облик, того не знает никто, хотя каждый из нас каждодневно являет собою вместилище этой великой тайны.
Вот почему нет никакой возможности рассказать, когда и как кромешная тьма колокольни сменилась сияющим светом; когда и как пустую башню населили несчетные создания; когда и как докучный шепот»мы тебя разыщем», шелестевший у Тоби над ухом во время его сна или обморока, перешел в громкий и явственный возглас»полно спать!», когда и как рассеялось владевшее им смутное ощущение, что такого не бывает, хотя, с другой стороны, вот же все‑таки оно есть. Но сейчас он не спал и, стоя на тех самых досках, на которые давеча свалился замертво, видел перед собой колдовское зрелище.
Он видел, что башня, куда его занесли завороженные ноги, кишмя кишит крошечными призраками, эльфами, химерами колоколов. Он видел, как они непрерывно сыплются из колоколов — вылетают из них, выскакивают, падают. Видел их вокруг себя на полу, и в воздухе над собою; они удирали от него вниз по веревкам, смотрели па него сверху, с толстых балок, опоясанных железными скобами; заглядывали к нему через амбразуры и щели; расходились от него кругами, как вода от брошенного камня. Он видел их во всевозможных обличьях. Были среди них уродцы и пригожие собой, скрюченные и стройненькие. Были молодые и старые, добрые и жестокие, веселые и сердитые: он видел, как они пляшут, и слышал, как они поют; видел, как они рвут на себе волосы, и слышал, как они воют. Они роем вились в воздухе. Беспрестанно появлялись и исчезали. Скатывались вниз, взлетали кверху, уплывали вдаль, лезли под нос, проворные и неутомимые. Тоби Вэку, так же, как им, все было видно сквозь камень и кирпич, грифель и черепицу. Он видел их в домах, хлопочущими около спящих. Видел, как одних они успокаивают во сне, а других стегают плетками; одним орут что‑то в уши, другим услаждают слух тихой музыкой; одних веселят птичьим щебетом и ароматом цветов; на других, чей сон и без того тревожен, выпускают страшные рожи из волшебных зеркал, которые держат в руках.
Он видел этих призраков не только среди спящих, но и среди бодрствующих, видел их за делами несовместными и в обличьях самых противоречивых. Он видел, как один из них пристегнул множество крыльев, чтобы летать быстрее, а другой навесил на себя цепи и гири, чтобы лететь медленнее. Видел, как одни передвигали часовые стрелки вперед, другие назад, третьи же пытались вовсе остановить часы. Видел, как они разыгрывали тут свадьбу, а там похороны, в этой зале — выборы, а в той — бал; он видел их повсюду, в сплошном, неустанном движении.
Совсем ошалев от этого сонма юрких, удивительных тварей и от гама колоколов, все время оглушительно трезвонивших, Тоби прислонился к деревянной подпорке, чтобы не упасть, и бледный, в немом изумлении, озирался по сторонам.
Вдруг колокола смолкли. Мгновенная перемена! Весь рой обессилел; крошечные создания съежились, проворства их как не бывало; они пробовали взлететь, но тут же никли, умирали и растворялись в воздухе, а новых не возникало. Один, правда, еще довольно бойко спрыгнул с большого колокола и упал на ноги, но не успел он двинуться с места, как уже умер и пропал из глаз. Несколько штук из тех, что совсем недавно резвились на колокольне, оказались чуть долговечнее, — они еще вертелись и вертелись, но с каждым поворотом слабели, бледнели, редели и вскоре последовали за остальными. Дольше всех храбрился малюсенький горбун, который забрался в угол, где еще жило эхо; там он долго крутился и подскакивал совсем один и проявил такое упорство, что перед тем, как ему окончательно раствориться, от него еще оставалась ножка, потом носок башмачка; но в конце концов исчез и он, и колокольня затихла.
Тогда и только тогда старый Тоби заметил в каждом колоколе бородатую фигуру такой же, как колокол, формы и такую же высокую. Непостижимым образом то были и фигуры и колокола; и огромные, важные, они не сводили взгляда с застывшего от ужаса Тоби.
Таинственные, грозные фигуры! Они ни на чем не стояли, но повисли в ночном воздухе, и головы их, скрытые капюшонами, тонули во мраке под крышей. Они были недвижимые, смутные; смутные и темные, хотя он видел их при странном свете, исходившем от них же — другого света не было, — и все прижимали скрытый в черных складках покрывала палец к незримым губам.
Он не мог ринуться прочь от них через отверстие в полу, ибо способность двигаться совершенно его оставила. Иначе он непременно бы это сделал — да что там, он бросился бы с колокольни вниз головой, лишь бы скрыться от взгляда, который они на него устремили, который не отпустил бы его, даже если б вырвать у них глаза.
Снова и снова неизъяснимый ужас, притаившийся на этой уединенной вышке, где властвовала дикая, жуткая ночь, касался его, как ледяная рука мертвеца. Что всякая помощь далеко; что от земли, где живут люди, его отделяет бесконечная темная лестница, на каждом повороте которой сторожит нечистая сила; что он один, высоко–высоко, там, где днем летают птицы и голова кружится на них смотреть; что он отторгнут от всех добрых людей, — в такой час они давно разошлись по домам, заперли двери и спят; — все это он ощутил сразу, и его словно пронизало холодом. А тем временем и страхи его, и мысли, и глаза были прикованы к загадочным фигурам. Глубокий мрак, обволакивающий их, да и самая их форма и сверхъестественная их способность держаться в воздухе делали их не похожими ни на какие другие образы нашего мира; однако видны они были столь же ясно, как крепкие дубовые рамы, подпоры, балки и брусья, на которых висели колокола. Их окружал целый лес обтесанных деревьев; и из глубины его, из этой путаницы и переплетения, как из чаши мертвого бора, сгубленного ради их таинственных целей, они грозно и не мигая смотрели на Тоби.
Порыв ветра — о, какой холодный и резкий! — со стоном налетел на башню. И когда он замер, большой колокол, или дух большого колокола, заговорил.
— Кто к нам явился? — Голос был низкий, гулкий, и Тоби показалось, что он исходит из всех колоколов сразу.
— Мне послышалось, что колокола зовут меня, — сказал Тоби, умоляюще воздев руки. — Сам не знаю, зачем я здесь и как сюда попал. Уже сколько лет я слушаю, что говорят колокола. Они часто утешали меня.
— А ты благодарил их? — спросил колокол.
— Тысячу раз! — воскликнул Тоби.
— Как?
— Я бедный человек, — застыдился Тоби, — я мог благодарить их только словами.
— И ты всегда это делал? — вопросил дух колокола. — Никогда не грешил на нас?
— Никогда! — горячо вскричал Тоби.
— Никогда не грешил на нас скверными, лживыми, злыми словами?
Тоби уже готов был ответить:«Никогда!», но осекся и смешался.
— Голос Времени, — сказал дух, — взывает к человеку:«Иди вперед!«Время хочет, чтобы он шел вперед и совершенствовался; хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена, когда только началось Время и начался человек. Долгие века зла, темноты и насилия сменяли друг друга, несчетные множества людей мучились, жили и умирали, чтобы указать человеку путь. Кто тщится преградить ему дорогу или повернуть его вспять, тот пытается остановить мощную машину, которая убьет дерзкого насмерть, а сама, после минутной задержки, заработает еще более неукротимо и яростно.
— У меня и в мыслях такого не было, сэр, — сказал Трухти. — Если я сделал это, так как‑нибудь невзначай. Нарочно нипочем не стал бы.
— Кто вкладывает в уста Времени или слуг его, — продолжал дух, сетования о днях, тоже знавших невзгоды и падения и оставивших по себе глубокий и печальный след, видимый даже слепому, — сетования, которые служат настоящему только тем, что показывают людям, как нужна их помощь, раз кто‑то способен сожалеть даже о таком прошлом, — кто это делает, тот грешит. И в этом ты согрешил против нас, колоколов.
Страх Тоби начал утихать. Но он, как вы знаете, всегда питал к колоколам любовь и признательность; и когда он услышал обвинение в том, что так жестоко их обидел, сердце его исполнилось раскаянья и горя.
— Если б вы знали, — сказал Тоби, смиренно сжав руки, — а может, вы и знаете… если вы знаете, сколько раз вы коротали со мной время; сколько раз вы подбадривали меня, когда я готов был пасть духом; как служили забавой моей маленькой дочке Мэг (других‑то забав у нее почти и не было), когда умерла ее мать и мы с ней остались одни, — вы не попомните зла за безрассудное слово.
— Кто услышит в нашем звоне пренебрежение к надеждам и радостям, горестям и печалям многострадальной толпы; кому послышится, что мы соглашаемся с мудрецами, меряющими человеческие страсти и привязанности той же меркой, что и жалкую пищу, на которой человечество хиреет и чахнет, — тот грешит. И в этом ты согрешил против нас! — сказал колокол.
— Каюсь! — сказал Трухти. — Простите меня!
— Кому слышится, будто мы вторим слепым червям земли, упразднителям тех, кто придавлен и сломлен, но кому предназначено быть вознесенными на такую высоту, куда этим мокрицам времени не заползти даже в мыслях, продолжал дух колокола, — тот грешит против нас. И в этом грехе ты повинен.
— Невольный грех, — сказал Тоби. — По невежеству. Невольно.
— И еще одно, а это важнее всего, — продолжал колокол. — Кто отвращается от падших и изувеченных своих собратьев; отрекается от них, как от скверны, и не хочет проследить сострадательным взором открытую пропасть, в которую они скатились из мира добра, цепляясь в своем падении за травинки и кочки утраченной этой земли, и не выпускали их даже тогда, когда умирали, израненные, глубоко на дне, — тот грешит против бога и человека, против времени и вечности. И в этом грехе ты повинен.
— Сжальтесь надо мной! — вскричал Тоби, падая на колени. — Смилуйтесь!
— Слушай! — сказала тень.
— Слушай! — подхватили остальные тени.
— Слушай! — произнес ясный детский голос, показавшийся Тоби знакомым.
Внизу, в церкви, слабо зазвучал орган. Постепенно нарастая, мелодия его достигла крыши, заполнила хоры и неф. Она все ширилась, поднималась выше и выше, вверх, вверх, вверх, будя растревоженные сердца дубовых балок, гулких колоколов, окованных железом дверей, прочных каменных лестниц; и, наконец, когда стены башни уже не могли вместить ее, взмыла к небу.
Не удивительно, что и грудь старика не могла вместить такого могучего, огромного звука. Он вырвался из этой хрупкой тюрьмы потоком слез; и Трухти закрыл лицо руками.
— Слушай! — сказала тень.
— Слушай! — сказали остальные тени.
— Слушай! — сказал детский голос. На колокольню донеслось торжественное пение хора. Пели очень тихо и скорбно — за упокой, — и Тоби, вслушавшись, различил в этом хоре голос дочери.
— Она умерла! — воскликнул старик. — Мэг умерла! Ее дух зовет меня! Я слышу!
— Дух твоей дочери, — сказал колокол, — оплакивает мертвых и общается с мертвыми — мертвыми надеждами, мертвыми мечтами, мертвыми грезами юности; но она жива. Узнай по ее жизни живую правду. Узнай от той, кто тебе всех дороже, дурными ли родятся дурные. Узнай, как даже с прекраснейшего стебля срывают один за другим бутоны и листья и как он сохнет и вянет. Следуй за ней! До роковой черты!
Темные фигуры все как одна подняли правую руку и указали вниз.
— Призрак дней прошедших и грядущих будет тебе спутником, — сказал голос. — Иди. Он стоит за тобой.
Тоби оглянулся и увидел… девочку? Девочку, которую нес на руках Уилл Ферн! Девочку, чей сон — вот только что — охраняла Мэг!
— Я сам сегодня нес ее на руках, — сказал Трухти.
— Покажи ему, что такое он сам, — сказали в один голос темные фигуры.
Башня разверзлась у его ног. Он глянул вниз, и там, далеко на улице, увидел себя, разбившегося и недвижимого.
— Я уже не живой! — вскричал Трухти. — Я умер!
— Умер! — сказали тени.
— Боже милостивый! А новый год…
— Прошел, — сказали тени.
— Как! — крикнул он, содрогаясь. — Я забрел не туда, оступился в темноте и упал с колокольни… год назад?
— Девять лет назад, — ответили тени.
Отвечая, они опустили простертые руки; там, где только что были темные фигуры, теперь висели колокола.
И звонили: им опять пришло время звонить. И опять сонмы эльфов возникли неизвестно откуда, опять они были заняты диковинными своими делами, а едва смолкли колокола, опять стали бледнеть, пропадать из глаз, и растворились в воздухе.
— Кто они? — спросил Тоби. — Я наверно сошел с ума, но если нет, кто они такие?
— Голоса колоколов. Колокольный звон, — отвечала девочка. — Их дела и обличья — это надежды и мысли смертных, и еще — воспоминания, которые у них накопились.
— А ты? — спросил ошеломленно Трухти. — Кто ты?
— Тише, — сказала девочка. — Смотри!
В бедной, убогой комнате, склонившись над таким же вышиванием, какое он часто, часто видел у нее в руках, сидела Мэг, его родная, нежно любимая дочь. Он не пытался поцеловать ее; не пробовал прижать ее к сердцу; он знал, что это отнято у него навсегда. Но он, весь дрожа, затаил дыхание и смахнул набежавшие слезы, чтобы разглядеть ее получше. Чтобы только видеть ее.
Да, она изменилась. Как изменилась! Ясные глаза потускнели. Свежие щеки увяли. Красива по–прежнему, но надежда, где та молодая надежда, что когда‑то отдавалась в его сердце, как голос!
Мэг оторвалась от пялец и взглянула на кого‑то. Проследив за ее взглядом, старик отшатнулся.
Он сразу узнал ее в этой взрослой женщине. Так же завивались кудрями длинные шелковистые волосы; те же были полураскрытые детские губы. Даже в глазах, обращенных с вопросом к Мэг, светился тот же взгляд, каким она всматривалась в эти черты, когда он привел ее к себе в дом!
Тогда кто же это здесь, рядом с ним?
С трепетом заглянув в призрачное лицо, он увидел в нем что‑то… что‑то торжественное, далекое, смутно напоминавшее о той девочке, как напоминала ее и женщина, глядевшая на Мэг; а между тем это была она, да, она; и в том же платье.
Но тише! Они разговаривают!
— Мэг, — нерешительно сказала Лилиен, — как часто ты поднимаешь голову от работы, чтобы взглянуть на меня!
— Разве мой взгляд так изменился, что пугает тебя? — спросила Мэг.
— Нет, родная. Ты ведь и спрашиваешь это только в шутку. Но почему ты не улыбаешься, когда смотришь на меня?
— Да я улыбаюсь. Разве нет? — отвечала Мэг с улыбкой.
— Сейчас — да, — отвечала Лилиен. — Но когда ты думаешь, что я работаю и не вижу тебя, лицо у тебя такое грустное, озабоченное, что я и смотреть на тебя боюсь. Жизнь наша тяжелая, трудная, и улыбаться нам мало причин, но раньше ты была такая веселая!
— А сейчас разве нет? — воскликнула Мэг с непонятной тревогой и, поднявшись, обняла девушку. — Неужели из‑за меня наша тоскливая жизнь кажется тебе еще тоскливее?
— Если бы не ты, у меня бы никакой жизни не было! — сказала Лилиен, пылко ее целуя. — Если бы не ты, я бы, кажется, и не захотела больше так жить. Работа, работа, работа! Столько часов, столько дней, столько долгих–долгих ночей безнадежной, безотрадной, нескончаемой работы — и для чего? Не ради богатства, не ради веселой, роскошной жизни, не ради достатка, пусть самого скромного; нет, ради хлеба, ради жалких грошей, которых только и хватает на то, чтобы снова работать, и во всем нуждаться, и думать о нашей горькой доле! Ах, Мэг! — Она заговорила громче и стиснула руки на груди, словно от сильной боли. — Как может жестокий мир существовать и равнодушно смотреть на такую жизнь!
— Лилли! — сказала Мэг, успокаивая ее и откидывая ей волосы с лица, залитого слезами. — Лилли! И это говоришь ты, такая молодая, красивая!
— В том‑то и ужас, Мэг! — перебила девушка, отпрянув и умоляюще глядя ей в лицо. — Преврати меня в старуху, Мэг! Сделай меня сморщенной, дряхлой, избавь от страшных мыслей, которые смущают меня, молодую!
Трухти повернулся к своей спутнице. Но призрак девочки обратился в бегство. Исчез.
И сам он уже находился совсем в другом месте. Ибо сэр Джозеф Баули, Друг и Отец бедняков, устроил пышное празднество в Баули–Холле по случаю дня рождения своей супруги. А поскольку леди Баули родилась в первый день года (в чем местные газеты усматривали перст провидения, повелевшего леди Баули всегда и во всем быть первой), то и празднество это происходило на Новый год.
Баули–Холл был полон гостей. Явился краснолицый джентльмен, явился мистер Файлер, явился достославный олдермен Кьют, — этот последний питал склонность к великим мира сего и благодаря своему любезному письму весьма сблизился с сэром Джозефом Баули, стал прямо‑таки другом этой семьи, явилось и еще множество гостей. Явился и бедный невидимый Трухти и бродил по всему дому унылым привидением, разыскивая свою спутницу.
В великолепной зале шли приготовления к великолепному пиру, во время которого сэр Джозеф Баули, общепризнанный Друг и Отец бедняков, должен был произнести великолепную речь. До этого его Друзьям и Детям предстояло съесть известное количество пудингов в другом помещении; затем по данному знаку Друзья и Дети, влившись в толпу Друзей и Отцов, должны были образовать семейное сборище, в коем ни один мужественный глаз не останется не увлажненным слезой умиления.
Но это не все. Даже это еще не все. Сэр Джозеф Баули, баронет и член парламента, должен был сыграть в кегли — так‑таки сразиться в кегли — со своими арендаторами!
— Невольно вспоминаются дни старого короля Гарри, — сказал по этому поводу олдермен Кьют. — Славный был король, добрый король. Да. Вот это был молодец.
— Безусловно, — сухо подтвердил мистер Файлер. — По части того, чтобы жениться и убивать своих жен. Кстати сказать, число жен у него было значительно выше среднего *.
— Вы‑то будете брать в жены прекрасных леди, но не станете убивать их, верно? — обратился олдермен Кьют к наследнику Баули, имевшему от роду двенадцать лет. — Милый мальчик! Мы и оглянуться не успеем, — продолжал олдермен, положив руки ему на плечи и приняв самый глубокомысленный вид, как этот маленький джентльмен пройдет в парламент. Мы услышим о его победе на выборах; о его речах в палате лордов; о лестных предложениях ему со стороны правительства, о всевозможных блестящих его успехах. Да, не успеем мы оглянуться, как будем по мере своих скромных сил возносить ему хвалу на заседаниях городского управления. Помяните мое слово!
«Ох, какая же большая разница между обутыми и босыми!» — подумал Тоби. Но сердце его потянулось даже к этому ребенку: он вспомнил о босоногих мальчишках, которым предначертано было (олдерменом) вырасти преступниками и которые могли бы быть детьми бедной Мэг.
— Ричард, — стонал Тоби, блуждая среди гостей. — Где он? Я не могу найти Ричарда! Где Ричард?
Казалось бы, что здесь делать Ричарду, даже если он еще жив? Но от тоски и одиночества Тоби совсем потерял голову; и все блуждал среди нарядных гостей, ища свою спутницу и повторяя:
— Где Ричард? Покажи мне Ричарда! Во время этих блужданий навстречу ему попался доверенный секретарь мистер Фиш, страшно взволнованный.
— Что же это такое! — воскликнул мистер Фиш. — Где олдермен Кьют? Видел кто‑нибудь олдермена?
Видел ли кто олдермена? Да полно, разве кто‑нибудь мог не увидеть олдермена? Он был так обходителен, так любезен, так твердо помнил о естественном для каждого человека желании видеть его, что, пожалуй, единственный его недостаток в том и состоял, что он все время был на виду. И где бы ни находились великие мира сего, там же, в силу сродства избранных душ, находился и Кьют.
Несколько голосов крикнуло, что он — в том кружке, что собрался возле сэра Джозефа. Мистер Фиш направился туда, нашел его и потихоньку отвел к ближайшему окну. Трухти последовал за ними. Не умышленно. Ноги сами понесли его в ту сторону.
— Дорогой олдермен Кьют! — сказал мистер Фиш. — Отойдем еще подальше. Произошло нечто ужасное. Мне только сию минуту дали знать. Думаю, что сэру Джозефу лучше не сообщать об этом до конца праздника. Вы хорошо знаете сэра Джозефа и посоветуете мне, как быть. Поистине страшное и прискорбное событие!
— Фиш! — сказал олдермен. — Фиш, дорогой мой, что случилось? Надеюсь, ничего революционного? Никто не… не покушался на, полномочия мировых судей?
— Дидлс, банкир… — пролепетал Фиш. — Братья Дидлс… его сегодня здесь ждали… занимал такой высокий пост в Пробирной палатке…
— Неужели прекратил платежи? — вскричал олдермен. — Быть не может!
— Застрелился.
— Боже мой!
— У себя в конторе, — сказал мистер Фиш. — Сунул в рот двуствольный пистолет и спустил курок. Причин — никаких. Был всем обеспечен.
— Обеспечен! — воскликнул олдермен. — Да он был богатейший человек. Почтеннейший человек. Самоубийство! От собственной руки!
— Сегодня утром, — подтвердил Фиш.
— О бедный мозг! — воскликнул олдермен, набожно воздев руки. — О нервы, нервы! Тайны машины, называемой человеком! О, как мало нужно, чтобы нарушить ее ход, — несчастные мы создания! Возможно, неудачный обед, мистер Фиш. Возможно, поведение его сына, — я слышал, что этот молодой человек вел беспутный образ жизни и взял в привычку выдавать векселя на отца, не имея на то никакого права! Такой почтенный человек! Один из самых почтенных, каких я только знал! Это потрясающий случай, мистер Фиш. Это общественное бедствие! Я не премину надеть глубокий траур. Такой почтенный человек! Однако на все воля божия. Мы должны покоряться, мистер Фиш. Должны покоряться!
Как, олдермен! Ни слова о том, чтобы упразднить? Вспомни, праведный судия, как ты гордился и хвастал своей высокой нравственностью. Ну же, олдермен! Уравновесь чашки весов. Брось‑ка на эту, пустую, меня, да голод, да какую‑нибудь бедную женщину, у которой нужда и лишения иссушили жизненные соки, сделали ее глухой к слезам ее отпрысков, хотя они‑то имели право на ее участие, право, дарованное святой матерью Евой. Взвесь то и другое, ты, Даниил *, когда придет твой час предстать перед Страшным судом! Взвесь то и другое на глазах у тысяч страдальцев, для которых ты разыгрываешь свой жестокий фарс, и не думай, будто их так легко обмануть. А что, если у тебя самого помрачится разум — долго ли? — и ты перережешь себе горло в назидание своим сытым собратьям (если есть у тебя собратья), чтобы они поосторожнее читали мораль удрученным и отчаявшимся. Что тогда?
Слова эти возникли в сердце у Тоби, точно произнесенные не его, а чьим‑то чужим голосом. Олдермен Кьют заверил мистера Фиша, что поможет ему сообщить о печальном происшествии сэру Джозефу, когда кончится праздник. На прощанье, в сокрушении душевном стиснув руку мистера Фиша, он еще раз сказал:«Такой почтенный человек!«И добавил, что ему (даже ему!) непонятно, как допускаются на земле подобные несчастья.
— Впору предположить, хоть это, конечно, и не так, — сказал олдермен Кьют, — что временами в природе совершаются какие‑то страшные сдвиги, влияющие на всю систему общественного устройства. Братья Дидлс!
Игра в кегли прошла с огромным успехом. Сэр Джозеф сбивал кегли весьма искусно; его наследник тоже бросил шар, с более близкого расстояния; и все признали, что раз уж баронет и сын баронета играют в кегли, значит дела в стране поправляются, и притом очень быстро.
В надлежащее время был подан обед. Трухти, сам не pная зачем, тоже направился в залу, — его повлекло туда нечто, бывшее сильнее собственной его воли. Зала представляла собой прелестную картину; дамы были одна другой красивее; все гости — довольны, веселы и благодушны. Когда же в дальнем конце залы отворились двери и в них хлынули жители деревни в своих крестьянских костюмах, зрелище стало совершенно уже восхитительным. Но Тоби ни на что не смотрел, а только продолжал шептать:«Где Ричард? Он бы должен помочь ей, утешить ее! Я не вижу Ричарда!»
Уже было предложено несколько тостов; уж выпили за здоровье леди Баули; уже сэр Джозеф Баули поблагодарил гостей и произнес свою великолепную речь, в которой привел разнообразные доказательства тому, что он прирожденный Друг и Отец и прочее; и сам предложил тост: за своих Друзей и Детей и за благородство труда, — как вдруг внимание Тоби привлекло легкое замешательство в конце залы. После недолгой суеты, шума и пререканий какой‑то человек протиснулся сквозь толпу и выступил вперед.
Не Ричард. Нет. Но и об этом человеке Тоби много раз думал, пытался его разыскать. При менее ярком свете Тоби, возможно, не сообразил бы, кто этот изможденный мужчина, такой старый, седой, ссутулившийся; но сейчас, когда десятки ламп озаряли его большую шишковатую голову, он тотчас признал Уилла Ферна.
— Что такое! — вскричал сэр Джозеф, вставая с места. — Кто впустил сюда этого человека? Это преступник, только что из тюрьмы! Мистер Фиш, будьте так добры, займитесь…
— Одну минуту! — сказал Уилл Ферн. — Одну минуту! Миледи, нынче день рожденья — ваш и нового года. Разрешите мне сказать слово.
Она вступилась за него. Сэр Джозеф с присушим ему достоинством снова опустился на стул.
Гость–оборванец — одежда на нем была вся в лохмотьях — оглядел собравшихся и смиренно им поклонился.
— Добрые господа! — сказал он. — Вы пили за здоровье рабочего человека. Посмотрите на меня!
— Прямехонько из тюрьмы, — сказал мистер Фиш.
— Прямехонько из тюрьмы, — подтвердил Ферн. — И не в первый раз, не во второй, не в третий, даже не в четвертый.
Тут мистер Файлер брюзгливо заметил, что четыре раза это уже выше среднего и как, мол, не стыдно.
— Добрые господа! — повторил Уилл Ферн. — Посмотрите на меня! Вы видите, на что я стал похож — хуже некуда, мне теперь ни повредить больше нельзя, ни помочь; то время, когда ваши милостивые слова и благодеяния могли принести пользу мне, — он ударил себя в грудь и тряхнул головой, — то время ушло, развеялось, как запах прошлогоднего клевера. Я хочу замолвить слово за них, — он указал на работников, столпившихся в углу залы, — сейчас вы тут все в сборе, так выслушайте раз в жизни настоящую правду.
— Здесь не найдется никого, — сказал хозяин дома, — кто уполномочил бы этого человека говорить от его имени.
— Очень может быть, сэр Джозеф. Я тоже так думаю. Но это не значит, что в моих словах нет правды. Может, как раз это‑то их и подтверждает. Добрые господа, я прожил в этих местах много лет. Вон от той канавы виден мой домишко. Сколько раз нарядные леди срисовывали его в свои альбомы. Говорят, на картинках он получается очень красиво; но на картинках нет погоды, вот и выходит, что куда лучше его срисовывать, чем в нем жить. Ну ладно, я в нем жил. Как трудно и тяжко мне там жилось, про это я не стану рассказывать. Можете убедиться сами, в любой день, когда угодно.
Он говорил так же, как в тот вечер, когда Тоби встретил его на улице. Голос его стал более глухим и хриплым и временами дрожал; но ни разу он не поднялся до страстного крика, а звучал сурово и обыденно, под стать тем обыденным фактам, которые он излагал.
— Вырасти в таком доме порядочным, мало–мальски порядочным человеком труднее, чем вы думаете, добрые господа. Что я вырос человеком, а не зверем, — и то хорошо; это, как‑никак, похвала мне… такому, каким я был. А какой я стал — такого меня и хвалить не за что, и сделать для меня уже ничего нельзя. Кончено.
— Я рад, что этот человек пришел сюда, — заметил сэр Джозеф, обводя своих гостей безмятежным взглядом. — Не прерывайте его. Видимо, такова воля всевышнего. Перед нами пример, живой пример. Я надеюсь, я верю и жду, что мои друзья усмотрят в нем назидание.
— Я выжил, — вновь заговорил Ферн после минутного молчания. — Как — и сам не знаю, и никто не знает; но до того мне было трудно, что я не мог делать вид, будто я всем доволен, или прикидываться не тем, что я есть. Ну, а вы, джентльмены, что заседаете в судах, когда вы видите, что у человека на лице написано недовольство, вы говорите друг другу:«Это подозрительный субъект. Этот Уилл Ферн мне что‑то не нравится. Надо за ним последить!«Удивляться тут нечему, джентльмены, я просто говорю, что это так; и уж с этого часа все, что Уилл Ферн делает и чего не делает, — все оборачивается против него.
Олдермен Кьют засунул большие пальцы в карманы жилета и, откинувшись на стуле, с улыбкой подмигнул ближайшему канделябру, словно говоря:«Ну конечно! Я же вам говорил. Старая песня. Все это нам давно знакомо — и мне и человеческой природе».
— А теперь, джентльмены, — сказал Уилл Ферн, протянув к ним руки, и бледное лицо его на мгновение залилось краской, — вспомните ваши законы, ведь они как нарочно придуманы для того, чтобы травить нас и расставлять нам ловушки, когда мы дойдем до такого положения. Я пробую перебраться в другое место. И оказываюсь бродягой. В тюрьму его! Я возвращаюсь сюда. Иду в ваш лес за орехами и ломаю несколько веток — с кем не случается! В тюрьму его! Один из ваших сторожей видит меня среди бела дня с ружьем, около моего же огорода. В тюрьму его! Вышел из тюрьмы и, само собой, обругал этого сторожа как следует. В тюрьму его! Я срезал палку. В тюрьму его! Подобрал и съел гнилое яблоко или репу. В тюрьму его! Обратно идти двадцать миль; по дороге попросил милостыню. В тюрьму его! А потом уж где бы я ни был, что бы ни делал, непременно попадаюсь на глаза то констеблю, то сторожу, то еще кому‑нибудь. В тюрьму его, он бродяга, сколько раз сидел за решеткой, у него и дома‑то нет, кроме тюрьмы.
Олдермен глубокомысленно кивнул, как бы говоря:«Что ж, дом самый подходящий!»
— Ради кого я это говорю, неужели ради себя? — воскликнул Ферн. — Кто вернет мне мою свободу, мое доброе имя, невинность моей племянницы! Тут бессильны все лорды и леди, сколько их ни есть в Англии. Но прошу вас, добрые господа, когда имеете дело с другими, подобными мне, начинайте не с конца, а с начала. Дайте, прошу вас, сносные дома тем, кто еще лежит в колыбели; дайте сносную пищу тем, кто трудится в поте лица; дайте более человечные законы, чтобы не губить нас за первую же провинность, и не гоните нас за каждый пустяк в тюрьму, в тюрьму, в тюрьму! Тогда мы будем с благодарностью принимать всякое снисхождение, какое вы пожелаете оказать рабочему человеку, — ведь сердце у него незлое, терпеливое и отзывчивое. Но сперва вы должны спасти в нем живую душу. Ибо сейчас — пусть это пропащий, как я, или один из тех, что здесь собрались, — все равно, душой он не с вами. Верните себе его душу, господа, верните! Не дожидайтесь того дня, когда даже в библии его помутившемуся разуму почудится не то, что было в ней раньше, и знакомые слова предстанут его глазам такими, как они представали иногда моим глазам… в тюрьме:«Куда ты пойдешь, туда я не пойду; где ты будешь жить, там я не буду жить; народ твой — не мой народ, и твой бог — не мой бог!»*
Внезапно в зале началось какое‑то волнение и суета. Тоби подумал было, что это гости повскакали со своих мест, чтобы выгнать Ферна. Но в следующую минуту и зала и гости исчезли, и перед ним снова сидела его дочь, склонившись над работой. Только теперь каморка ее была другая, совсем уже нищенская; и Лилиен рядом с ней не было.
Пяльцы, за которыми Лилиен когда‑то работала, были убраны на полку и прикрыты. Стул, на котором она сидела, — повернут к стене. В этих мелочах и в осунувшемся от горя лице Мэг была целая повесть. Каждый прочел бы се с первого взгляда!
Мэг прилежно трудилась, пока не стемнело, а когда перестала различать нити, зажгла грошовую свечу и опять принялась за работу. Старый ее отец, невидимый, все стоял возле нее, смотрел на нее, любил ее — так любил! — и ласковым голосом говорил ей что‑то про прежние дни и про колокола. Хотя он и знал — бедный Трухти! — что она его не слышит.
Уже совсем поздно вечером в дверь постучали. Мэг отворила. На пороге стоял мужчина. Угрюмый, пьяный, неопрятный, истасканный, со свалявшимися волосами и нестриженой бородой; но по каким‑то признакам еще можно было угадать, что в молодости он был ладный и красивый.
Он стоял, ожидая разрешения войти, а она, отступив на шаг от двери, смотрела на него молча и печально. Желание Тоби исполнилось: он увидел Ричарда.
— Можно к тебе, Маргарет?
— Да. Войди. Войди!
Хорошо, что Тоби знал его раньше, чем он заговорил; не то, услышав этот грубый, сиплый голос, он бы ни за что не поверил, что перед ним Ричард.
В комнате было только два стула. Мэг уступила ему свой, а сама, отойдя немного в сторону, стояла и ждала, что он скажет. Но он сидел, тупо уставясь в пол, с застывшей, бессмысленной улыбкой. Он являл собой картину такого глубокого падения, такой предельной безнадежности, такого жалкого позора, что она закрыла лицо руками и отвернулась, чтобы скрыть свою боль.
Очнувшись от шороха ее платья или другого какого‑то звука, он поднял голову и заговорил, словно только сейчас переступил порог.
— Все за работой, Маргарет? Поздно ты кончаешь.
— Как всегда.
— А начинаешь рано?
— Начинаю рано.
— Вот и она так говорит. Говорит, что ты никогда не уставала; или не признавалась, что устала. Это когда вы жили вместе. Даже если падала в обморок от усталости и голода. Но это я тебе уже рассказывал в прошлый раз.
— Да, — отвечала она. — А я просила тебя больше ничего мне не рассказывать; и ты мне поклялся, Ричард, что не будешь.
— Поклялся, — повторил он с пьяным смехом, глядя на нее пустыми глазами. — Поклялся. Вот–вот. Поклялся! — Потом, точно снова очнувшись, сказал с неожиданной горячностью: — А как же мне быть, Маргарет? Как же мне быть? Она опять ко мне приходила!
— Опять! — воскликнула Мэг, всплеснув руками. — Значит, она так часто обо мне вспоминает! Опять приходила?
— Сколько раз, Маргарет, она не дает мне покою. Нагоняет меня на улице и сует мне в руку. Когда я работаю (ха–ха, это не часто бывает), она подходит ко мне тихонько по золе и шепчет мне в ухо:«Ричард, не оглядывайся. Ради всего святого, передай ей это». Приносит мне на квартиру, посылает в письмах; иногда стукнет в окно и положит на подоконник. Что я могу поделать? Вот, гляди!
Он протянул ей маленький кошелек и подкинул его на ладони, так что в нем забренчали монеты.
— Спрячь его, — сказала Мэг, — спрячь! Когда она опять придет, скажи ей, что я люблю ее всем сердцем. Что я каждый вечер молюсь за нее. Что, когда сижу одна за работой, все время о ней думаю. Что она со мной, днем и ночью. Что, если бы мне завтра умирать, я помнила бы о ней до последнего вздоха. Но что на деньги эти я и смотреть не хочу.
Он медленно убрал руку и, сжав деньги в кулаке, произнес не то задумчиво, не то сонно:
— Я ей так и сказал. Яснее ясного. Я после того раз десять относил ей этот подарок. Но когда она пришла и стала прямо передо мной, что мне было делать?
— Так ты ее видел! — вскричала Мэг. — Ты ее видел? Лилиен, золотая моя девочка! Лилиен!
— Я ее видел, — сказал он, не в ответ ей, но словно все так же медленно думая вслух. — Стоит передо мной и вся дрожит.«Как она выглядит, Ричард? Похудела? А меня вспоминает? Мое всегдашнее место у стола — что там теперь? А пяльцы, в которых она учила меня вышивать, она их сожгла, Ричард?«Так и говорила. Я сам слышал.
Сдерживая рыдания, с мокрым от слез лицом, Мэг склонилась над ним, чтобы не упустить ни слова.
А он, уронив руки на колени и весь подавшись вперед, точно с трудом разбирая стершуюся надпись на полу, продолжал говорить:
- «Ричард, я пала очень низко, и ты поймешь, каково мне было получить обратно эти деньги, раз я теперь решилась сама принести их тебе. Но ты любил ее когда‑то, еще на моей памяти. Люди вас разлучили; страх, ревность, сомнения, самолюбие сделали свое дело: ты отдалился от нее. Но ты ее любил, еще на моей памяти». Да, наверно любил, — сказал он вдруг, сам себя прерывая: — Наверно любил. Но не в этом суть.«Ричард, если ты ее любил, если помнишь то, что прошло и не вернется, сходи к ней еще раз. В последний раз. Расскажи ей, как я тебя упрашивала. Расскажи, как я положила тебе руку на плечо — на это плечо она могла бы сама склоняться, — и как смиренно я с тобой разговаривала. Расскажи ей, как ты поглядел мне в лицо и увидел, что красота, которой она когда‑то любовалась, исчезла без следа, что она бы расплакалась, увидев, какая я стала худая и бледная. Расскажи ей все, и тогда она не откажется их взять, не будет так жестока!»
Он посидел еще немного, задумчиво повторяя последние слова, потом опять очнулся и встал.
— Не возьмешь, Маргарет?
Она только качала головой и без слов молила его уйти.
— Покойной ночи, Маргарет.
— Покойной ночи.
Он оглянулся на нее, пораженный ее горем, а может и жалостью к нему, дрожавшей в ее голосе. То было быстрое, живое движение, мгновенная вспышка прежнего огня. В следующую минуту он ушел, И навряд ли эта вспышка помогла ему яснее увидеть, до какого бесчестия он докатился.
Как бы ни печалилась Мэг, какую бы ни терпела муку, душевную или телесную, а работать все равно было нужно. Она взялась за иглу. Наступила полночь, она все работала.
Ночь была холодная, огонь в очаге чуть тлел, и она встала, чтобы подбросить немножко угля. Тут прозвонили колокола — половина первого; а когда они смолкли, кто‑то тихо постучал в дверь. И только она подумала, кто бы это мог быть в такое неурочное время, как дверь отворилась.
О красота и молодость, вы, по праву счастливые, смотрите! О красота и молодость, благословенные и все вокруг себя благословляющие, вы, через кого совершается воля всеблагого творца вашего, смотрите!
Мэг увидела входящую; вскрикнула; назвала ее по имени:«Лилиен!»
Мгновение — и та упала перед ней на колени, ухватилась за ее платье.
— Встань, родная, встань! Лилиен, дорогая моя!
— Нет, нет, Мэг, поздно! Только так, рядом с тобой, касаться тебя, чувствовать на лице твое дыхание!
— Малютка Лилиен! Дитя моего сердца — родная мать не могла бы любить сильнее, — дай мне обнять тебя!
— Нет, Мэг, поздно! Когда я впервые тебя увидела, ты стояла передо мной на коленях. Дай мне умереть на коленях перед тобой. Не поднимай меня!
— Ты возвратилась. Сокровище мое! Мы будем вместе, будем вместе жить, работать, надеяться, вместе умрем!
— Поцелуй меня, Мэг, обними меня, прижми к груди; посмотри на меня, как бывало. Но не поднимай меня. Дай наглядеться на тебя напоследок вот так, на коленях!
О красота и молодость, вы, по праву счастливые, смотрите! О красота и молодость, вы, через кого совершается воля всеблагого творца вашего, смотрите!
— Прости меня, Мэг! Дорогая моя! Прости! Я знаю, вижу, что ты простила, но ты скажи это, Мэг!
И она сказала это, касаясь губами щеки Лилиен, обвив руками ту, чье сердце — теперь она это знала — вот–вот перестанет биться.
— Храни тебя спаситель, родная. Поцелуй меня еще раз! Он позволил ей сидеть у его ног и отирать их волосами головы своей *. Ах, Мэг, какое милосердие!
Едва она умерла, как возле старого Тоби опять возник призрак маленькой девочки, невинной и радостной, и, легко до него дотронувшись, поманил его за собой.
ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕТВЕРТЬ
Снова забрезжили в памяти грозные фигуры — духи колоколов; донесся до слуха слабый колокольный звон; закружился в глазах и в мозгу рой эльфов, и множился, множился, пока самое воспоминание о нем не затерялось в его несметности; снова мелькнула мысль, неведомо кем внушенная, что прошло еще сколько‑то лет, и теперь Тоби, стоя рядом с призраком девочки, видел перед собой простых смертных.
Смертные были упитанные, румяные, довольные. Их было всего двое, но раскраснелись они за десятерых. Они сидели у весело пылающего огня, по обе стороны низкого столика; и аромат горячего чая и пышек, — если только он не застаивался здесь дольше, чем во всякой другой комнате, — свидетельствовал о том, что столиком этим совсем недавно пользовались. Но поскольку посуда была вымыта и расставлена по местам в буфете, а длинная вилка для поджаривания хлеба висела в отведенном ей уголке, растопырив свои четыре пальца и словно требуя, чтобы с нес сняли мерку для перчатки, — видимых следов только что закончившейся трапезы не осталось, если не считать довольного мурлыканья разомлевшей, умывающейся лапкой кошки да ублаготворенных, чтобы не сказать лоснящихся физиономий ее хозяев.
Эти двое (явно супружеская пара) уютно расположились у огня так, чтобы ни ему, ни ей не было обидно, и глядя на искры, падающие в решетку, то задремывали, то снова просыпались, когда горячая головешка покрупнее со стуком скатывалась вниз, словно увлекая за собой остальные.
Впрочем, огню не грозила опасность потухнуть: он поблескивал не только в комнатке, и на стеклах двери, и на занавеске, до половины скрывавшей их, но и в лавочке за этой дверью. А лавочка была битком набита товаром обжора, а не лавочка, с пастью жадной и вместительной, что у акулы. Сыр, масло, дрова, мыло, соленья, спички, сало, пиво, волчки, сласти, бумажные змеи, конопляное семя, ветчина, веники, плиты для очага, соль, уксус, вакса, копченые селедки, бумага и перья, шпиг, грибной соус, шнурки для корсетов, хлеб, воланы, яйца и грифели — все годилось в пищу этой прожорливой лавчонке и все она заглатывала без разбора. Сколько еще было в ней всякого другого добра — сказать невозможно; но с потолка, подобно гроздьям диковинных фруктов, свисали мотки бечевки, связки лука, пачки свечей, сита и щетки; а жестяные ящички, издававшие разнообразные приятные запахи, подтверждали слова вывески над входной дверью, оповещавшей публику, что владелец этой лавочки имеет разрешение на торговлю чаем, кофе, перцем и табаком, как курительным так и нюхательным.
Бросив взгляд на те из перечисленных выше предметов, которые были видны при ярком пламени очага и не столь веселом свете двух закопченных ламп, тускло горевших в самой лавке, словно задыхаясь от ее изобилия; а затем взглянув на одно из лиц, обращенных к огню, Трухти тотчас узнал в раздобревшей пожилой особе миссис Чикенстокер: она всегда была склонна к полноте, даже в те дни, когда он знавал ее лично и за ним числился в ее лавке небольшой должок.
Второе лицо далось ему труднее. Тяжелый подбородок с такими глубокими складками, что в них можно засунуть целый палец; удивленные глаза, точно пытающиеся убедить сами себя, что нельзя же так беспардонно заплывать жиром; нос, подверженный малоприятному расстройству, в просторечии именуемом сопеньем; короткая, толстая шея; грудь, вздымаемая одышкой, и другие подобные прелести хоть и были рассчитаны на то, чтобы запечатлеться в памяти, но сначала не вызвали у Трухти воспоминания ни о ком из его прежних знакомых. А между тем ему помнилось, что где‑то он их уже видел. В конце концов в компаньоне миссис Чикенстокер по торговой линии, а также по кривой и капризной линии жизни, Tpyхти узнал бывшего швейцара сэра Джозефа Баули, который много лет назад прочно связался в его сознании с миссис Чикенстокер, ибо именно он, сей апоплексический младенец, впустил его в богатый особняк, где он покаялся в своих обязательствах перед этой леди и тем навлек па свою горемычную голову столь тяжкий укор.
После тех перемен, на какие насмотрелся Тоби, эта перемена не особенно его поразила; но сила ассоциации порою бывает очень велика, и он невольно заглянул в лавку, на косяк двери, где когда‑то записывали мелом долги покупателей. Своей фамилии он не увидел. Те фамилии, что значились там, были ему незнакомы, да и число их заметно сократилось против прежнего, из чего он заключил, что бывший швейцар предпочитает торговать за наличные и, войдя в дело, подтянул поводья чикенстокеровским неплательщикам.
Так грустно было Тоби, так он горевал о загубленной молодости своей несчастной дочери, что и тут не на шутку опечалился — даже в списке должников миссис Чикенстокер ему не нашлось места!
— Какая на дворе погода, Энн? — спросил бывший швейцар сэра Джозефа Баули и, протянув ноги к огню, потер их, насколько позволяли его короткие руки, словно говоря:«Если плохая — хорошо, что я дома, если хорошая — все равно никуда не пойду».
— Ветер и слякоть, — отвечала жена. — Того и гляди снег пойдет. Темно. И холодно очень.
— Вот и правильно, что мы поели пышек, — сказал бывший швейцар тоном человека, успокоившего свою совесть. — Вечер нынче как раз подходящий для пышек. А также для сладких лепешек. И для сдобных булочек.
Бывший швейцар назвал эти лакомства одно за другим, словно не спеша подсчитывая свои добрые дела. Затем он опять потер толстые свои ноги и, согнув их в коленях, чтобы подставить огню еще не поджарившиеся места, рассмеялся как от щекотки.
— Вы сегодня веселы, дорогой Тагби, — заметила супруга.
Фирма именовалась»Тагби, бывш. Чикенстокер».
— Нет, — сказал Тагби. — Нет. Разве что чуточку навеселе. Очень уж кстати пришлись пышки.
Тут он поперхнулся смехом, да так, что весь почернел, а чтобы изменить свою окраску, стал выделывать ногами в воздухе замысловатые фигуры, причем жирные эти ноги согласились вести себя сколько‑нибудь прилично лишь после того, как миссис Тагби изо всей мочи постукала его по спине и встряхнула, точно большущую бутыль.
— О господи, спаси и помилуй! — в испуге восклицала миссис Тагби. — Что же это делается с человеком!
Мистер Тагби вытер слезы и слабым голосом повторил, что он чуточку навеселе.
— Ну и довольно, богом вас прошу, — сказала миссис Тагби. — Я просто умру со страху, если вы будете так лягаться и биться.
Мистер Тагби пообещал, что больше не будет; но вся его жизнь была сплошною битвой, в которой он, если судить по усиливающейся с годами одышке и густеющей багровости лица, терпел поражение за поражением.
— Так вы говорите, моя дорогая, что на дворе ветер и слякоть, вот–вот пойдет снег, темно и очень холодно? — сказал мистер Тагби, глядя в огонь и возвращаясь к первопричине своей веселости.
— Погода хуже некуда, — подтвердила его жена, качая головой.
— Да, да, — проговорил мистер Тагби. — Годы в этом смысле все равно что люди. Одни умирают легко, другие трудно. Нынешнему году осталось совсем мало жизни, вот он за нее и борется. Что ж, молодец! Это мне по нраву. Дорогая моя, покупатель!
Миссис Тагби, услышав, как стукнула дверь, и сама уже встала с места.
— Ну, что угодно? — спросила она, выходя в лавку. — Ох, прошу прощенья, сэр, никак не ожидала, что это вы.
Джентльмен в черном, к которому она обратилась с этим извинением, кивнул в ответ, засучил рукава, небрежно сдвинул шляпу набекрень и уселся верхом на бочку с пивом, сунув руки в карманы.
— Там у вас наверху дело плохо, — сказал джентльмен. — Он не выживет.
— Неужто чердак? — вскричал Тагби, выходя в лавку и вступая в беседу.
— Чердак, мистер Тагби, — сказал джентльмен, — быстро катится вниз и скоро окажется ниже подвала.
Поглядывая то па мужа, то на жену, он согнутыми пальцами постучал по бочке, чтобы выяснить, сколько в ней пива, после чего стал выстукивать на пустой ее части какой‑то мотивчик.
— Чердак, мистер Тагби, — сказал джентльмен, снова обращаясь к онемевшему от неожиданности Тагби, — скоро отправится на тот свет.
— В таком случае, — сказал Тагби жене, — надо отправить его отсюда, пока он еще туда не отправился.
— Трогать его с места нельзя, — сказал джентльмен, покачивая головой. Я по крайней мере не могу взять на себя такую ответственность. Лучше оставьте его в покое. Он долго не протянет.
— Только из‑за этого, — сказал Тагби и так ударил кулаком по чашке весов, что она грохнула о прилавок, — только из‑за этого у нас с ней и бывали нелады, и вот, извольте видеть, что получилось! Все‑таки он умирает здесь. Умирает под этой крышей. Умирает в нашем доме!
— А где же ему было умирать, Тагби? — вскричала его жена.
— В работном доме. Для чего же и существуют работные дома!
— Не для того, — заговорила миссис Тагби горячо и убежденно. — Не для того! И не для того я вышла за вас, Тагби. Я этого не позволю, и не надейтесь, я этого не допущу. Скорее я готова разойтись с вами и больше вас не видеть. Еще когда над этой дверью стояла моя вдовья фамилия — а так было много лет, и лавка миссис Чикенстокер была известна всем в округе как честное, порядочное заведение, — еще когда над этой дверью, Тагби, стояла моя вдовья фамилия, я знала его, видного парня, непьющего, смелого, самостоятельного; знала и ее, красавицу и умницу, каких поискать; знала и ее отца (он, бедняга, залез как‑то во сне на колокольню, упал и разбился насмерть), такой работящий был старик, а сердце простое и доброе, как у малого ребенка; и уж если я их выгоню из своего дома, пусть ангелы выгонят меня из рая. А они и выгонят. И поделом мне будет!
При этих словах будто проглянуло ее прежнее лицо, — а оно до всех описанных перемен каждого привлекало своими симпатичными ямочками; и когда она утерла глаза и тряхнула головой и платком, глядя на Тагби с выражением непреклонной твердости, Трухти сказал:«Благослови ее бог!«Потом с замирающим сердцем стал слушать дальше, понимая пока одно — что речь идет о Мэг.
Если в гостиной Тагби вел себя веселее, чем нужно, то теперь он с лихвой расплатился по этому счету, ибо в лавке был мрачнее мрачного; он тупо уставился на жену и даже не пытался ей возражать, однако же, не спуская с нее глаз, втихомолку — то ли по рассеянности, то ли из предосторожности перекладывал всю выручку из кассы к себе в карман.
Джентльмен, сидевший на бочке, — видимо, он был уполномочен городскими властями оказывать врачебную помощь беднякам, — казалось, привык к мелким стычкам между супругами, почему и в этом случае не счел нужным вмешаться. Он сидел, тихо посвистывая и по капле выпуская пиво из крана, пока не водворилась полная тишина, а тогда поднял голову и сказал, обращаясь к миссис Тагби, бывшей Чикенстокер:
— Женщина и сейчас еще недурна. Как случилось, что она вышла за него замуж?
— А это, пожалуй, и есть самое тяжелое в ее жизни, сэр, — отвечала миссис Тагби, подсаживаясь к нему. — Дело‑то было так: они с Ричардом полюбили друг друга еще давным–давно, когда оба были молоды и хороши собой. Вот они обо всем договорились и должны были пожениться в день Нового года. Но Ричард послушал тех джентльменов и забрал в голову, что, мол, нечего себя губить, что скоро он об этом пожалеет, что она ему не пара, что такому молодцу, как он, вообще незачем жениться. А ее те джентльмены застращали, она стала такая смутная, все боялась, что он ее бросит, и что дети ее угодят на виселицу, и что выходить замуж грешно и бог его знает чего еще. Ну, короче говоря, они все тянули и тянули, перестали верить друг другу и, наконец, расстались. Но вина была его. Она‑то пошла бы за него, сэр, с радостью. Я сама сколько раз видела, как она аж в лице менялась, когда он, бывало, гордо пройдет мимо и не взглянет на нее; и ни одна женщина так не сокрушалась о мужчине, как она сокрушалась о Ричарде, когда он стал сбиваться с пути.
— Ах, так он, значит, сбился с пути? — спросил джентльмен и, вытащив втулку, заглянул в бочку с пивом.
— Да понимаете, сэр, по–моему, он сам не знал, что делает. По–моему, когда они расстались, у него даже разум помрачился. Не будь ему совестно перед теми джентльменами, а может и страшновато — как, мол, она его примет, — он бы на любые муки пошел, лишь бы опять получить согласие Мэг и жениться на ней. Это я так думаю. Сам‑то он никогда этого не говорил, и очень жаль. Он стал пить, бездельничать, водиться со всяким сбродом, — ведь ему сказали, что это лучше, чем свой дом и семья, которую он мог бы иметь. Он потерял красоту, здоровье, силу, доброе имя, друзей, работу — все потерял!
— Не все, миссис Тагби, — возразил джентльмен, — раз он обрел жену; мне интересно, как он обрел ее.
— Сейчас, сэр, я к этому и веду. Так шло много лет — он опускался все ниже, она, бедняжка, терпела такие невзгоды, что не знаю, как еще она жива осталась. Наконец он докатился до того, что никто уж не хотел и смотреть на него, не то что держать на работе. Куда ни придет, отовсюду его гонят. Вот он ходил с места на место, обивал–обивал пороги, и в сотый, наверно, раз пришел к одному джентльмену, который раньше часто давал ему работу (работал‑то он хорошо до самого конца); а этот джентльмен знал его историю, он разобиделся, рассердился, да и скажи ему:«Думаю, что ты неисправим; только один человек на свете мог бы тебя образумить. Пусть она попробует, а до того не будет к тебе больше моего доверия». Словом, что‑то в этом роде.
— Вот как? — сказал джентльмен. — Ну и что же?
— Ну, он и пошел к ней, бухнулся ей в ноги, сказал, что только на нее и надеется, просил–умолял спасти его.
— А она?.. Да вы не расстраивайтесь так, миссис Тагби.
— Она в тот вечер пришла ко мне насчет комнаты.«Чем он был для меня раньше, говорит, это лежит в могиле, как и то, чем я была для него. Но я подумала, и я попробую. В надежде спасти его. В память той беззаботной девушки (вы ее знали), что должна была выйти замуж на Новый год; и в память ее Ричарда». И еще она сказала, что он пришел к ней от Лилиен, что Лилиен доверяла ему, и она этого никогда не забудет. Вот они и поженились; и когда они сюда пришли и я их увидела, у меня была одна мысль: не дай бог, чтобы сбывались такие пророчества, как те, что разлучили их в молодости, и не хотела бы я быть на месте этих пророков!
Джентльмен слез с бочки и потянулся.
— Наверно, он с самого начала стал дурно с ней обращаться?
— Да нет, этого, по–моему, никогда не было, — сказала миссис Тагби, утирая слезы. — Некоторое время он держался, но отделаться от старых привычек не мог; скоро он опять поскользнулся и очень быстро докатился бы до прежнего, да тут его свалила болезнь. А ее он, по–моему, всегда жалел. Даже наверно так. Я видела его во время припадков: плачет, трясется и все старается поцеловать ей руку; я слышала, как он называл ее»Мэг»и говорил, что ей, мол, сегодня исполнилось девятнадцать лет. А теперь он уже сколько месяцев не встает с постели. Ей и за ним ходить и за ребенком — работать‑то она и не поспевала. А раз не поспевала, то ей и давать работу не стали. Уж как они жили — не знаю.
— Зато я знаю, — буркнул Тагби; он с хитрым видом поглядел на кассу, на полки с товарами, на жену и закончил: — Как кошка с собакой!
Его прервал громкий крик — горестный вопль, — донесшийся с верхнего этажа. Джентльмен поспешно направился к двери.
— Друг мой, — сказал он, оглядываясь на ходу, — можете не спорить о том, отправлять его куда‑нибудь или нет. Кажется, он избавил вас от этой заботы!
И джентльмен побежал наверх; миссис Тагби бросилась за ним, а мистер Тагби стал медленно подниматься следом, ворча что‑то себе под нос и больше обычного пыхтя и отдуваясь под тяжестью выручки, в которой, как на грех, оказалось множество медяков.
Трухти, послушный призраку девочки, вознесся по лестнице, как дуновение ветерка.
— Следуй за ней! Следуй за ней! — звучали у него в ушах неземные голоса колоколов. — Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!
Все было кончено. Все кончено — и вот она, гордость и радость отцовского сердца! Измученная, изможденная женщина плачет возле убогой кровати, нежно прижимая к груди младенца. Такого худенького, слабенького, чахлого младенца, такого для нее драгоценного!
— Слава богу! — воскликнул Тоби, молитвенно сложив руки. — Благодарение богу! Она любит свое дитя!
Джентльмен, по природе отнюдь не жестокосердый и не равнодушный (просто он видел такие сцены изо дня в день и знал, что в задачках мистера Файлера это самые ничтожные цифры, крошечные черточки в его вычислениях), положил руку на сердце, переставшее биться, послушал, есть ли дыхание, и сказал:«Страдания его кончились. Так оно и лучше». Миссис Тагби пыталась утешить вдову ласковыми словами, мистер Тагби — философскими рассуждениями.
— Ну, ну, — сказал он, держа руки в карманах, — нельзя малодушничать. Это не дело. Надо крепиться. Хорош бы я был, если бы смалодушничал, когда в бытность мою швейцаром у нашего крыльца как‑то вечером сцепились колесами целых шесть карет. Но я остался тверд, я так и не отпер двери!
Снова Тоби услышал голоса, говорившие:«Следуй за ней». Он повернулся к своей призрачной спутнице, но она стала подниматься в воздух, сказала:«Следуй за ней!» — и исчезла.
Он остался возле дочери; сидел у ее ног; заглядывал ей в лицо, ища хотя бы бледных следов прежней красоты; вслушивался в ее голос — не прозвучит ли в нем прежняя ласка. Он склонялся над ребенком. Хилый ребенок, старообразный, страшный своей серьезностью, надрывающий сердце тихим, жалобным плачем. Тоби готов был молиться на него. Он видел в нем единственное спасение дочери, последнее уцелевшее звено ее долготерпенья. Все свои надежды он, отец, возложил на этого хрупкого младенца; он ловил каждый взгляд, который бросала на него мать, и снова и снова восклицал:«Она его любит! Благодарение богу, она его любит!»
Он видел, как добрая женщина ухаживала за ней; как опять пришла к ней среди ночи, когда рассерженный супруг уснул и все затихло; как подбодряла ее, плакала с ней вместе, принесла ей поесть. Он видел, как наступил день и снова ночь, и еще день, и еще ночь. Время шло; мертвого унесли из обители смерти, и Мэг осталась в комнате одна с ребенком. Ребенок стонал и плакал, изводил ее, не давал ей покоя, и едва она, в полном изнеможении, забывалась дремотой, возвращал ее к жизни и маленькими своими ручонками опять тащил на дыбу. Но она оставалась неизменно терпеливой и ласковой. Любила его всей душой, всем своим существом была связана с ним так же крепко, как тогда, когда носила его под сердцем.
Все это время она терпела нужду — жестокую, безысходную нужду. С ребенком на руках бродила по улицам в поисках работы; держа его на коленях, поглядывая на обращенное к ней прозрачное личико, делала любую работу, за любого плату — за сутки труда столько фартингов, сколько цифр на циферблате. Может, она сердилась на него? Не заботилась о нем? Может, иногда глядела на него с ненавистью? Или хоть раз сгоряча ударила? Нет. Только этим и утешался Тоби — любовь ее ни на минуту не угасала.
Она скрывала свою крайнюю бедность ото всех и днем старалась уходить из дому, чтобы избежать расспросов единственного своего друга: всякая помощь, какую оказывала ей эта добрая женщина, вызывала новые ссоры между супругами; и ей было тяжко сознавать, что она вносит раздор в жизнь людей, которым так много обязана.
Она любила своего ребенка. Любила все сильней и сильней. Но однажды вечером в самой ее любви что‑то изменилось.
Она носила младенца по комнате, баюкая его тихим пением, как вдруг дверь неслышно отворилась и вошел мужчина.
— В последний раз, — сказал он.
— Уильям Ферн!
— В последний раз.
Он прислушивался, точно опасаясь погони, и говорил шепотом.
— Маргарет, мне скоро конец. Но я не мог не проститься с тобой, не поблагодарить тебя.
— Что вы сделали? — спросила она, глядя на него со страхом.
Он не отвел глаз, но промолчал.
Потом махнул рукой, будто отмахивался от ее вопроса, отметал его в сторону, — и сказал:
— Много прошло времени, Маргарет, но тот вечер я помню как сейчас. Не думали мы тогда, — прибавил он, окинув взглядом комнату, — что встретимся вот так. Твой ребенок, Маргарет? Дай его мне. Дай мне подержать твоего ребенка.
Он положил шляпу на пол и взял младенца. А сам весь дрожал.
— Девочка?
— Да.
Он заслонил крошечное личико рукой.
— Видишь, как я сдал, Маргарет, — я даже боюсь смотреть на нее. Нет. Подожди ее брать, я ей ничего не сделаю. Много прошло времени, а все же… Как ее зовут?
— Маргарет, — ответила она живо.
— Это хорошо, — сказал он. — Это хорошо!
Казалось, он вздохнул свободнее; и после минутного колебания он отнял руку и заглянул малютке в лицо. Но тут же снова прикрыл его.
— Маргарет! — сказал он, отдав ей ребенка. — Это лицо Лилиен.
— Лилиен!
— То же лицо, что у девочки, которую я держал на руках, когда мать Лилиен умерла и оставила ее сиротой.
— Когда мать Лилиен умерла и оставила ее сиротой! — воскликнула она исступленно.
— Почему ты кричишь? Почему так на меня смотришь? Маргарет!
Она опустилась на стул и, прижав ребенка к груди, залилась слезами. То она отстранялась и с тревогой глядела ему в лицо, то снова прижимала его к себе. И тут‑то к ее любви стало примешиваться что‑то неистовое и страшное. И тут‑то у ее старика отца заныло сердце.
«Следуй за ней! — прозвучало повсюду вокруг. — Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!»
— Маргарет! — сказал Ферн и, наклонившись, поцеловал ее в лоб. — В последний раз благодарю тебя. Прощай! Дай мне руку и скажи, что отныне ты меня не знаешь. Постарайся думать обо мне как о мертвом.
— Что вы сделали? — спросила она снова.
— Нынче ночью будет пожар, — сказал он, отодвигаясь от нее. — Всю зиму будут пожары, то там, то тут, чтобы по ночам было виднее. Как увидишь вдали зарево, так и знай — началось. Как увидишь вдали зарево, забудь обо мне; а если не сможешь, то вспомни, какой адский огонь запалили у меня в груди, и считай, что это его отсвет играет на тучах. Прощай!
Она окликнула его, но он уже исчез. Она сидела оцепенев, пока не проснулся ребенок, а тогда опять почувствовала и холод, и голод, и окружающею тьму. Всю ночь она ходила с ним из угла в угол, баюкая его, успокаивая. Временами повторяла вслух:«Как Лилиен, когда мать умерла и оставила ее сиротой!«Почему всякий раз при этих словах ее шаг убыстрялся, глаза загорались, а любовь становилась такой неистовой и страшной?
— Но это любовь, — сказал Трухти. — Это любовь. Она никогда не разлюбит свое дитя. Бедная моя Мэг!
Утром она особенно постаралась приодеть ребенка — тщетные старания, когда под рукой только жалкие тряпки! — и еще раз пошла искать себе пропитания. Был последний день старого года. Она искала до вечера, не пивши, не евши. Искала напрасно.
Она вмешалась в толпу отверженных, которые ждали, стоя в снегу, чтобы некий чиновник, уполномоченный творить милостыню от имени общества (не втайне, как велит нагорная проповедь, но явно и законно), соизволил вызвать их и допросить, а потом одному бы сказал:«Ступай туда‑то», другому.«Зайди на той неделе», а третьего подкинул как мяч и пустил гулять из рук в руки, от порога к порогу, покуда он не испустит дух от усталости, либо, отчаявшись, пойдет на кражу и тогда станет преступником высшего сорта, чье дело уже не терпит отлагательства. Здесь она тоже ничего не добилась. Она любила свое дитя, нипочем не согласилась бы с ним расстаться. А таким не помогают.
Уже ночь была на дворе — темная, ненастная ночь, — когда она, согревая ребенка на груди, подошла к единственному дому, который могла назвать своим. Измученная, без сил, она уже хотела войти и только тут заметила, что в дверях кто‑то стоит. То был хозяин дома, расположившийся таким образом, чтобы загородить собой весь вход, — при его комплекции это было нетрудно.
— А–а, — сказал он вполголоса, — так вы вернулись? Она взглянула на ребенка, потом обратила умоляющий взор к хозяину и кивнула головой.
— А вам не кажется, что вы и так уже прожили здесь достаточно долго, не платя за квартиру? — сказал мистер Тагби. — Вам не кажется, что вы и так уже забрали в этой лавке достаточно товаров в кредит?
Снова она обратила на него молящий взгляд.
— Может, вам бы сменить поставщиков? — сказал он. — И может, поискать бы себе другое жилище, а? Вам не кажется, что имеет смысл попробовать?
Она едва слышно проговорила, что время уже очень позднее. Завтра.
— Я понимаю, чего вам нужно, — сказал Тагби, — и к чему вы клоните. Вы знаете, что в этом доме существуют два мнения относительно вас, и вам, видно, очень нравится стравливать людей. А я не желаю ссор; я нарочно говорю тихо, чтобы избежать ссоры; но если вы станете упрямиться, я заговорю погромче, и тогда можете радоваться, ссоры не миновать, да еще какой. Но войти вы не войдете, это я решил твердо.
Она откинула волосы со лба и как‑то странно посмотрела на небо, а потом устремила взгляд во тьму, окутавшую улицу.
— Сегодня кончается старый год, и я не намерен, в угоду вам или кому бы то ни было, переносить в новый год всякие нелады и раздоры, — сказал Тагби. (Он тоже был Друг и Отец, только весом поменьше.) — И не совестно вам переносить такие повадки в новый год? Если вам нечего делать в жизни, как только малодушничать да ссорить мужа с женой, лучше бы вам вовсе не жить. Уходите отсюда!
«Следуй за ней! До роковой черты!»
Опять старый Тоби услышал голоса духов. Подняв голову, он увидел их в воздухе, они указывали на Мэг, уходящую вдаль по темной улице.
— Она любит свое дитя! — взмолился он в нестерпимой муке. — Милые колокола! Она его любит!
— Следуй за ней! — И темные фигуры, как тучи, понеслись ей вдогонку.
Тоби не отставал от них; вот он нагнал дочь, заглянул ей в лицо. Он увидел то неистовое и страшное, что применилось к ее любви, горело в ее глазах. Он услышал слова:«Как Лилиен! Стать такой, как Лилиен!», и она еще ускорила шаг.
Ах, если б что‑нибудь ее разбудило! Если бы проник в воспаленный мозг какой‑нибудь образ, или звук, или запах, способный вызвать нежные воспоминания! Если б стала перед нею хоть одна светлая картина прошедшего!
— Я был ее отцом! Отцом! — крикнул старик, простирая руки к черным теням, летящим в вышине. — Смилуйтесь над ней и надо мною! Куда она идет? Верните ее! Я был ее отцом!
Но они только указали на нее и повторили:«Следуй за ней! Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!»
Стоголосое эхо подхватило эти слова. Воздух был полон ими. Тоби словно вбирал их в себя при каждом вдохе. Они были везде, никуда от них не скрыться. А Мэг уже не шла, а бежала, и все тот же огонь пылал в ее взоре, все те же слова срывались с губ:«Как Лилиен! Стать такой, как Лилиен!»
Вдруг она остановилась.
— Хоть теперь верни ее! — воскликнул старик, схватившись за седую свою голову. — Моя дочка! Мэг! Верни ее! Отче милосердный, верни ее!
Она укутала младенца в свою рваную шаль. Горячечными руками ощупала его тельце, погладила по лицу, оправила на нем убогий наряд. Прижала его к исхудалой груди, словно давала клятву никогда с ним не разлучаться. И прильнула к нему сухими губами в последнем, мучительном порыве любви.
А потом она спрятала крошечную ручонку у себя за пазухой, возле наболевшего сердца, повернула сонное личико к себе и, опять сжав малютку в объятиях, побежала дальше, к реке.
К быстрой реке, клубящейся и мутной, где зимняя ночь была мрачна, как последние мысли многих других несчастных, искавших здесь избавления. Где редкие красные огни на берегу горели угрюмо и тускло, точно факелы, освещающие путь в небытие. Где ни одно обиталище живых людей не бросало тени на глубокую, непроглядную, печальную тьму.
К реке! К этим воротам в вечность стремила она свой бег, так же неудержимо, как воды реки стремились к морю. Тоби хотел коснуться ее, когда она сбегала к темной воде, но дикое, безумное лицо — неистовая, страшная любовь — отчаяние, презревшее все земные запреты, — пронеслось мимо него, как вихрь.
Он догнал ее. На мгновение она задержалась перед смертельным прыжком. Он упал на колени и в голос крикнул духам колоколов, парившим над ним:
— Я узнал правду! Узнал от той, кто мне всех дороже! О, спасите ее, спасите!
Он вцепился в ее платье, и платье не выскользнуло у него из рук. Произнося последние слова, он почувствовал, что к нему вернулось осязание, что он может ее удержать.
Духи колоколов не сводили с него пристального взгляда.
— Я узнал все! — вскричал старик. — Смилуйтесь надо мной в этот час, даже если я, из любви к ней, такой молодой и невинной, клеветал на Природу, на сердце матери, доведенной до отчаяния. Простите мою дерзость, Злобу и невежество, спасите ее!
Он почувствовал, что пальцы его слабеют. Колокола молчали.
— Смилуйтесь над ней! — вскричал он. — Ведь на страшный этот грех ее толкнула любовь — пусть больная любовь, но самая сильная, самая глубокая, какую только дано знать нам, падшим созданиям! Подумайте, сколько она выстрадала, если такие семена принесли такие плоды! Она была рождена для безгрешной жизни. Всякая любящая мать могла бы сделать то же после стольких испытаний. О, сжальтесь над моей дочерью, ведь она и сейчас жалеет свое дитя и только затем губит свою бессмертную душу, чтобы спасти его!
Он крепко обхватил ее. Теперь‑то он ее удержит! Сила его была безмерна.
— Я вижу среди вас призрак дней прошедших и грядущих! — воскликнул старик, приметив девочку и словно черпая вдохновение в устремленных на него сверху взглядах. — Я знаю, что Время хранит для нас наше наследие. Я знаю, что придет день и волна времени, поднявшись, сметет, как листья, тех, кто чернит нас и угнетает. Я вижу, она уже поднимается! Я знаю, что мы должны верить, и надеяться, и не сомневаться ни в себе, ни друг в друге. Я узнал это от той, кто мне всех дороже. Я снова обнимаю ее. О духи, милостивые и добрые, я запомню ваш урок. О духи, милостивые и добрые, спасибо!
Он мог бы говорить еще, но тут колокола, — старые знакомые колокола, его милые, преданные, верные друзья — зазвонили в честь нового года, да так радостно, так весело и задорно, что он вскочил на ноги и разрушил тяготевшие над ним чары.
— И очень прошу тебя, отец, — сказала Мэг, — воздержись ты от рубцов, пока не справишься у какого‑нибудь доктора, не вредно ли тебе их есть; ведь что ты тут вытворял — ой–ой–ой!
Она шила за столиком у огня — отделывала свое простенькое платье лентами, к свадьбе. И столько в ней было спокойного счастья, столько цветущей юности и светлой надежды, что Тоби громко ахнул, словно увидев ангела, а потом кинулся к ней с распростертыми объятиями.
Но он запутался ногами в упавшей на пол газете, и кто‑то успел проскочить между ним и дочерью.
— Нет! — крикнул этот кто‑то бодрым, ликующим голосом. — Даже вам не уступлю, даже вам. Первый поцелуй и Мэг в новом году достанется мне. Мне! Я целый час дожидался на улице, пока зазвонят колокола. Мэг, сокровище мое, с новым годом! Многих, многих тебе счастливых лет, дорогая моя женушка!
И Ричард осыпал ее поцелуями.
В жизни своей вы не видели ничего подобного тому, что тут сделалось с Трухти. Где бы вы ни жили, что бы ни видели на своем веку, все равно: ничего даже отдаленно похожего на это вам и не снилось! Он садился на стул, бил себя по коленкам и плакал; садился на стул, бил себя по коленкам и смеялся; садился на стул, бил себя по коленкам и смеялся и плакал одновременно; он вскакивал со стула и бросался обнимать Мэг; вскакивал со стула и бросался обнимать Ричарда; вскакивал со стула и бросался обнимать их обоих вместе; он то подбегал к Мэг и, сжав руками ее свежее личико, крепко ее целовал, то отбегал от нее задом, чтобы ни на минуту не терять ее из виду, и снова подбегал к ней, как фигурка в волшебном фонаре; а в промежутках плюхался на стул, но тут же снова вскакивал, точно подброшенный пружиной. Он в полном смысле слова был сам не свой от радости.
— А завтра твоя свадьба, голубка! — вскричал Трухти. — Настоящая, счастливая свадьба!
— Не завтра, а сегодня! — воскликнул Ричард, пожимая ему руку. Сегодня. Колокола уже возвестили новый год. Вы только послушайте.
Ох, как они звонили! Как же они звонили, дай им бог здоровья! Конечно, это были замечательные колокола — большие, голосистые, звучные, отлитые из лучшего металла, сработанные лучшими мастерами; однако никогда, никогда еще они так не звонили!
— Но ведь сегодня, родная, — сказал Трухти, — сегодня вы с Ричардом малость повздорили.
— Потому что он очень нехороший человек, отец, — отвечала Мэг. — Разве неправда, Ричард? Такой упрямец, такой горячка! Ему бы ничего не стоило отчитать этого важного олдермена, прямо‑таки упразднить его, — он думает, это так же просто, как…
— Поцеловать Мэг, — перебил ее Ричард. И поцеловал.
— Да, да, так же просто. Но я ему не позволила, отец. Какой в том был бы прок?
— Ричард, дружище! — сказал Трухти. — Ты всегда у нас был молодчина, и всегда будешь молодчина, до гробовой доски! Но ты, моя голубка, ты плакала у огня, когда я пришел. О чем ты плакала у огня?
— Я вспоминала, сколько мы с тобой прожили вместо, отец. И думала, что теперь тебе будет скучно одному. Вот и все.
Трухти снова попятился к своему спасительному стулу, но тут, разбуженная шумом, к ним вбежала полуодетая девочка.
— Да вот она! — вскричал Трухти, подхватывая ее на руки. — Вот наша маленькая Лилиен! Ха–ха–ха! Раз–два–три, вот и мы! И раз–два–три, и вот и мы! А вот и дядя Уилл! — И Трухти, прервав свои прыжки, сердечно его приветствовал. — Ах, дядя Уилл, какое мне было видение за то, что я привел вас к себе! Ах, дядя Уилл, друг дорогой, какую службу вы мне сослужили своим приходом!
Уилл Ферн не успел ответить, потому что в комнату ворвался целый оркестр, а за ним и толпа соседей, выкрикивающих»С новым годом, Мэг!»,«Счастливого брака!»,«Долгой жизни!«и прочие пожелания в том же духе. Барабан (закадычный друг Тоби) выступил вперед и сказал:
— Трухти Вэк, старина! Прошел слух, что твоя дочка завтра выходит замуж. Не найдется человека, который, зная тебя, не желал бы тебе счастья или, зная ее, не желал бы счастья ей. Или, зная вас обоих, не желал бы вам обоим всяческого благополучия, какое только может принести новый год. Вот мы и пришли встретить его музыкой и танцами.
Дружный крик одобрения был ответом на эту речь. Барабан, к слову сказать, был сильно под хмельком; ну, да бог с ним.
— Какое же счастье, — сказал Тоби, — внушать людям этакие чувства! Какие вы добрые друзья и соседи! А все она, моя милая дочка. Она это заслужила.
Минуты не прошло, как они приготовились к танцам (Мэг и Ричард в первой паре); и барабан уже совсем было собрался забарабанить во всю мочь, как вдруг за дверью послышался страшный шум и в комнату вбежала женщина лет пятидесяти, вида приятного и добродушного, а за ней мужчина с глиняным кувшином необъятных размеров, а за ним трещотка и колокольцы — маленькие, на деревянной раме, совсем непохожие на те, большие колокола.
Тоби сказал»миссис Чикенстокер!«и опять плюхнулся на стул и стал бить себя по коленкам.
— Собралась замуж, Мэг, а от меня утаила! — воскликнула добрая женщина. — А я бы не уснула в последнюю ночь старого года, если бы не зашла пожелать тебе счастья. Будь я прикована к постели, я бы и то пришла. А раз сегодня канун нового года и к тому же канун твоей свадьбы, моя милочка, я велела сварить кувшинчик пивного пунша и захватила с собой.
«Кувшинчик»поистине делал честь миссис Чикенстокер. Из него валил дым и пар, как из кратера вулкана, а мужчина, принесший его, совсем ослабел.
— Миссис Тагби! — сказал Трухти, в упоении описывая около нее круг за кругом, — то есть, вернее, миссис Чикенстокер. Сердечно вас благодарим! Счастливого вам нового года и долгой жизни!.. Миссис Тагби! — продолжал Трухти, расцеловавшись с нею, — то есть, вернее, миссис Чикенстокер. Познакомьтесь — это Уильям Ферн и Лилиен.
К его удивлению, сия достойная особа сильно побледнела, а затем густо покраснела.
— Неужели та Лилиен Ферн, — сказала она, — у которой мать умерла в Дорсетшире?
Уильям Ферн ответил»да», и они, быстро отойдя в сторонку, обменялись несколькими словами, после чего миссис Чикенстокер пожала ему обе руки, еще раз, л же по собственному почину, расцеловалась с Тоби и привлекла девочку к своей объемистой груди.
— Уилл Ферн! — сказал Тоби, надевая на правою руку свою серую рукавицу. — Не та ли это знакомая, которую вы надеялись разыскать?
— Та самая, — отвечал Ферн, кладя руки на плечи Тоби. — И она, видно, окажется почти таким же добрым другом, как тот, которого я уже нашел.
— Ах, вот оно что! — сказал Тоби. — Музыка, прошу. Окажите такую любезность.
Под звуки оркестра, колокольцев и трещоток и под не смолкнувший еще трезвон колоколов Трухти, отодвинув Мэг и Ричарда на второе место, открыл бал с миссис Чикенстокер и сплясал танец, не виданный ни до того, ни после, — танец, в основу коего была положена знаменитая его трусца.
Может, все это приснилось Тоби? Или его радости и горести, и те, кто делил их с ним, — только сон; и сам он только сон; и рассказчику эта повесть приснилась и лишь теперь он пробуждается? Если так, о ты, кто слушал его и всегда оставался ему дорог, не забывай о суровой действительности, из которой возникли эти видения; и в своих пределах — а для этого никакие пределы не будут слишком широки или слишком тесны — старайся исправить ее, улучшить и смягчить. Так пусть же новый год принесет тебе счастье, тебе и многим другим, чье счастье ты можешь составить. Пусть каждый новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сестры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которые определил им создатель.
СВЕРЧОК ЗА ОЧАГОМ
Сказка о семейном счастье
ПЕСЕНКА ПЕРВАЯ
Начал чайник! И не говорите мне о том, что сказала миссис Пирибингл. Мне лучше знать. Пусть миссис Пирибингл твердит хоть до скончания века, что она не может сказать, кто начал первый, а я скажу, что — чайник. Мне ли не знать! Начал чайник на целых пять минут — по маленьким голландским часам с глянцевитым циферблатом, что стояли в углу, — на целых пять минут раньше, чем застрекотал сверчок.
Да, да, часы уже кончили бить, и маленький косец с косой в руках, судорожно дергающийся вправо и влево на их верхушке перед мавританским дворцом, успел скосить добрый акр воображаемой травы, прежде чем сверчок начал вторить чайнику!
Я вовсе не упрям. Это всем известно. И не будь я убежден в своей правоте, я ни в коем случае не стал бы спорить с миссис Пирибингл. Ни за что не стал бы. Но надо знать, как было дело. А дело было так: чайник начал не меньше чем за пять минут, до того, как сверчок подал признаки жизни. И, пожалуйста, не спорьте, а то я скажу — за десять!
Позвольте, я объясню, как все произошло. Это давно бы надо сделать, с первых же слов, — но ведь когда о чем‑то рассказываешь, полагается начинать с самого начала; а как начать с начала, не начав с чайника?
Дело, видите ли, в том, что чайник и сверчок вздумали устроить своего рода соревнование — посостязаться в искусстве пения. И вот что их к этому побудило и как все произошло.
Под вечер — а вечер был ненастный — миссис Пирибингл вышла из дому и, стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору бесчисленные следы, похожие на неясный чертеж первой теоремы Эвклида, направилась к кадке и налила из нее воды в чайник. Затем она вернулась в дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте, потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила чайник на огонь. Тут она потеряла душевное равновесие или, может быть, только засунула его куда‑то на минутку, потому что вода была ужас какая холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода замочила ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся, и не без оснований, нашими ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно.
А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал повесить себя на верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь. В довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, сначала перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным лучшего применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно чайника. Даже корпус корабля»Ройал Джордж»* и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пирибингл вытаскивала ее наверх.
А чайник по–прежнему злился и упрямился; он вызывающе подбоченился ручкой и с дерзкой насмешкой задрал носик на миссис Пирибингл, как бы говоря:«А я не закиплю! Ни за что не закиплю!»
Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула золу со своих пухленьких ручек, похлопав их одной о другую, и, рассмеявшись, уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и опадало, вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке голландских часов, что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да и все вокруг недвижно, кроме пламени.
Тем не менее косец двигался, — его сводило судорогой дважды в секунду, точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его стало прямо‑таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из‑за дверцы, ведущей во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при каждом»ку–ку!», словно слышал некий загробный голос или словно что‑то острое кололо ему икры.
Перепуганный косец пришел в себя только тогда, когда часы перестали трястись под ним, а скрежет и лязг их цепей и гирь окончательно прекратился. Немудрено, что он так разволновался: ведь эти дребезжащие, костлявые часы не часы, а сущий скелет! — способны на кого угодно нагнать страху, когда начнут щелкать костями, и я не понимаю, как это людям, а в особенности голландцам, пришла охота изобрести такие часы. Говорят, что голландцы любят облекать свои нижние конечности в просторные»футляры», для которых не жалеют ткани, значит им безусловно не следовало бы оставлять свои часы столь неприкрытыми и незащищенными.
Тогда‑то, заметьте себе, чайник и решил приятно провести вечерок. Тогда‑то и выяснилось, что чайник немножко навеселе и ему захотелось блеснуть своими музыкальными талантами; что‑то неудержимо заклокотало у него в горле, и он уже начал издавать отрывистое звонкое фырканье, которое тотчас обрывал, словно еще не решив окончательно, стоит ли ему сейчас показать себя компанейским малым. Тогда‑то, после двух–трех тщетных попыток заглушить в себе стремление к общительности, он отбросил всю свою угрюмость, всю свою сдержанность и залился такой уютной, такой веселой песенкой, что никакой плакса–соловей не мог бы за ним угнаться.
И такой простой песенкой! Да вы поняли бы ее не хуже, чем любую книжку — быть может, даже лучше, чем кое–какие известные нам с вами книги. Теплое его дыхание вырывалось легким облачком, весело и грациозно поднималось на несколько футов вверх и плавало там, под сводом очага, словно по своим родным, домашним небесам, и чайник пел свою песенку так весело и бодро, что все его железное тельце гудело и подпрыгивало над огнем; и даже сама крышка, эта недавняя бунтовщица–крышка — вот как влияют хорошие примеры! — стала выплясывать что‑то вроде жиги и стучать по чайнику, словно юная и неопытная тарелочка, не уразумевшая еще, для чего существует в оркестре ее собственный близнец.
То, что песня чайника была песней призыва и привета, обращенной к кому‑то, кто ушел из дому и кто сейчас возвращался в свой уютный маленький домик к потрескивающему огоньку, в этом нет никакого сомнения. Миссис Пирибингл знала это, отлично знала, когда сидела в задумчивости у очага.
Нынче ночь темна, пел чайник, на дороге груды прелого листа, и внизу только грязь и глина, а вверху — туман и темнота; во влажной и унылой мгле одно лишь светлое пятно, но это отблески зари — обманчиво оно; небеса алеют в гневе; это солнце с ветром вместе там клеймо на тучках выжгли, на виновницах ненастья; длинной черной пеленою убегают вдаль поля, вехи инеем покрылись, но оттаяла земля; лед не лед, с водой он смешан, и вода и лед одно; все вокруг преобразилось, все не то, чем быть должно; но едет, едет, едет он!
Вот тут‑то, если хотите, сверчок и вправду начал вторить чайнику! Он так громко подхватил припев на свой собственный стрекочущий лад — стрек, стрек, стрек! — голос его был столь поразительно несоразмерен с его ростом по сравнению с чайником (какой там рост! вы даже не могли бы разглядеть этого сверчка!), что если бы он тут же разорвался, как ружье, в которое заложен чересчур большой заряд, если бы он погиб на этом самом месте, дострекотавшись до того, что тельце его разлетелось бы на сотню кусочков, это показалось бы вам естественным и неизбежным концом, к которому он сам изо всех сил стремился.
Чайнику больше уже не пришлось петь соло. Он продолжал исполнять свою партию с неослабным рвением, но сверчок захватил роль первой скрипки и удержал ее. Боже ты мой, как он стрекотал! Тонкий, резкий, пронзительный голосок его звенел по всему дому и, наверное, даже мерцал, как звезда во мраке, за стенами. Иногда на самых громких звуках он пускал вдруг такую неописуемую трель, что невольно казалось — сам он высоко подпрыгивает в порыве вдохновения, а затем снова падает на ножки. Тем не менее они пели в полном согласии, и сверчок и чайник. Тема песенки оставалась все та же, и соревнуясь, они распевали все громче, и громче, и громче.
Прелестная маленькая слушательница (она действительно была прелестная и молоденькая, хоть и похожая на пышку, но это, на мой вкус, не беда), прелестная маленькая слушательница зажгла свечку, бросила взгляд на косца, успевшего скосить целую копну минут на верхушке часов, и стала смотреть в окно, но ничего не увидела в темноте, кроме своего личика, отраженного в стекле. Впрочем, по–моему (да и по–вашему, будь вы на моем месте), сколько бы она ни смотрела, она не увидела бы ничего более приятного. Когда она вернулась и села на прежнее место, сверчок и чайник все еще продолжали петь, неистово состязаясь друг с другом. У чайника, по–видимому, была одна слабость: он ни за что не желал признать себя побежденным.
Оба они были взволнованы, как на гонках. Стрек, сгрек, стрек! — Сверчок вырвался на целую милю вперед. Гу, гу, гу–у–у–у! — Отставший чайник гудит вдали, как большой волчок. Стрек, стрек, стрек! — Сверчок завернул за угол. Гу, гу, гу–у–у! — Чайник гонится за ним по пятам, он и не думает сдаваться. Стрек, стрек, стрек! — Сверчок бодр, как никогда. Гу, гу, гу–у–у! — Чайник медлителен, но упорен. Стрек! стрек, стрек! — Сверчок вот–вот обгонит его. Гу, гу, гу–у–у! — Чайника не обгонишь.
Наконец они совсем запутались в суматохе и суете состязания, и понадобилась бы голова более ясная, чем моя или ваша, чтобы разобрать, чайник ли это стрекотал, а сверчок гудел, или стрекотал сверчок, а гудел чайник, или они оба вместе стрекотали и гудели. Но в одном усомниться нельзя: и чайник и сверчок как бы слили воедино каким‑то лишь им известным способом свои уютные домашние песенки и оба вместе послали их вдаль на луче свечи, проникавшем через окно на дорогу. И свет этот упал на человека, который в то время направлялся к нему в темноте, и буквально во мгновение ока объяснил ему все, воскликнув:«Добро пожаловать домой, старина! Добро пожаловать домой, дружок!»
Добившись этого, чайник изнемог и сложил оружие — он вскипел, проливая воду через край, и его сняли с огня. Миссис Пирибингл побежала к дверям, и тут поднялась немыслимая суматоха: застучали колеса повозки, раздался топот копыт, послышался мужской голос, взволнованный пес заметался взад и вперед, и откуда‑то таинственным образом появился младенец.
Откуда он взялся, когда успела миссис Пирибингл его подхватить, я не знаю. Но — так или иначе, а на руках у миссис Пирибингл был младенец, и она смотрела на него с немалой гордостью, когда ее нежно вел к очагу крепкий человек гораздо старше ее и гораздо выше ростом — настолько выше, что ему пришлось нагнуться, чтобы ее поцеловать. Но она стоила такого труда. Любой верзила, будь он даже шести футов и шести дюймов ростом и вдобавок страдай прострелом, охотно бы нагнулся.
— Боже мой! — воскликнула миссис Пирибингл. — Джон! В каком ты виде! Ну и погодка!
Нельзя отрицать — погода худо обошлась с Джоном. Густой иней опушил его ресницы, превратив их в ледяные сосульки, и огонь, отражаясь в каплях влаги, зажег маленькие радуги в его бакенбардах.
— Видишь ли, Крошка, — не сразу отозвался Джон, разматывая свой шарф и грея руки перед огнем, — погода стоит не… не совсем летняя. Значит, удивляться нечему.
— Пожалуйста, Джон, не называй меня Крошкой. Мне это не нравится, сказала миссис Пирибингл, надувая губки; однако по всему было видно, что это прозвище ей нравится, и даже очень.
— А кто же ты, как не Крошка? — возразил Джон, с улыбкой глядя на нее сверху вниз и легонько, насколько это было возможно для его могучей руки, обнимая жену за талию. — Ты крошка и, — тут он взглянул на младенца, — ты крошка и держишь… нет, не скажу, все равно ничего не выйдет… — но я чуть было не сострил. Прямо‑таки совсем собрался сострить!
По его словам, он частенько собирался сказать что‑нибудь очень умное, этот неповоротливый, медлительный честный Джон, этот Джон, такой тяжеловесный, но одаренный таким легким характером; такой грубый с виду и такой мягкий в душе; такой, казалось бы, непонятливый, а на самом деле такой чуткий; такой флегматичный, но зато такой добрый! О Мать Природа! Когда ты одариваешь своих детей той истинной поэзией сердца, какая таилась в груди этого бедного возчика, — кстати сказать, Джон был простым возчиком, — мы миримся с тем, что они говорят на прозаические темы и ведут прозаическую жизнь, и благословляем тебя за общение с ними!
Приятно было видеть Крошку, такую маленькую, с ребенком, словно с куклой, на руках, когда она в кокетливой задумчивости смотрела на огонь, склонив хорошенькую головку набок ровно настолько, чтобы эта головка естественно и вместе с тем чуть–чуть жеманно, но уютно и мило прислонилась к широкому плечу возчика. Приятно было видеть Джона, когда он с неуклюжей нежностью старался поддерживать свою легкую как перышко жену так, чтобы ей было поудобней, и его крепкая зрелость была надежной опорой ее цветущей молодости. Приятно было наблюдать за Тилли Слоубой, когда она, стоя поодаль, дожидалась, пока ей передадут ребенка, и, с глубочайшим вниманием, хотя ей было всего лет двенадцать — тринадцать, созерцала семейную группу, широко раскрыв рот и глаза, вытянув шею и словно вдыхая, как воздух, все, что видела. Не менее приятно было видеть, как возчик Джон после одного замечания, сделанного Крошкой насчет упомянутого младенца, хотел было его потрогать, но тотчас отдернул руку, как бы опасаясь раздавить его, и, нагнувшись, стал любоваться сыном с безопасного расстояния, преисполненный той недоуменной гордости, с какой добродушный огромный дог, вероятно, разглядывал бы маленькую канарейку, если бы вдруг узнал, что он ее отец.
— До чего он хорошенький, Джон, правда? До чего миленький, когда спит!
— Очень миленький, — сказал Джон, — очень! Он ведь постоянно спит, да?
— Что ты, Джон! Конечно, нет!
— Вот как! — проговорил Джон в раздумье. — А мне казалось, что глазки у него всегда закрыты… Эй! Смотри!
— Да ну тебя, Джон! Разве можно так пугать!
— Видишь, как он закатывает глазки, а? — удивленно проговорил возчик. Что это с ним? Он не болен? Смотри, как моргает обоими зараз! А на ротик‑то погляди! Разевает ротик, словно золотая или серебряная рыбка!
— Недостоин ты быть отцом, недостоин! — с важностью сказала Крошка тоном опытной мамаши. — Ну, как тебе знать, чем хворают дети, Джон! Ты даже не знаешь, как называются их болезни, глупый! — И, перевернув ребенка, лежавшего у него на левой руке, она похлопала его по спинке, чтобы подбодрить, рассмеялась и ущипнула мужа за ухо.
— Правильно! — согласился Джон, стаскивая с себя пальто. — Твоя правда, Крошка. Насчет этого я почти ничего не знаю. Знаю только, что нынче мне здорово досталось от ветра. Всю дорогу до дому он дул с северо–востока, прямо мне в повозку.
— Бедняжка ты мой, ветер и правда сильный! — вскричала миссис Пирибингл и тотчас засуетилась. — Эй, Тилли, возьми нашего дорогого малыша, а я пока займусь делом. Миленький! Так бы и зацеловала его. Право! Уйди, песик! Уйди, Боксер, не приставай… Дай мне только сначала приготовить чай, Джон, а потом я помогу тебе с посылками не хуже хлопотливой пчелки.«Как маленькая пчелка…«и так далее, помнишь, Джон, эту песенку? А ты выучил на память»Маленькую пчелку», когда ходил в школу, Джон?
— Не совсем, — ответил Джон. — Как‑то раз я ее чуть было не выучил. Но у меня, конечно, все равно ничего бы не вышло.
— Ха–ха–ха! — засмеялась Крошка. Смех у нее был очень веселый; вы такого никогда и не слыхивали. — Какой ты у меня миленький, славный дурачок!
Ничуть не оспаривая этого утверждения, Джон вышел из дому последить за тем, чтобы мальчик, метавшийся с фонарем в руках, как блуждающий огонек, перед окном и дверью, получше позаботился о лошади, которая была так толста, что вы не поверите, если я покажу вам ее мерку, и так стара, что день ее рождения затерялся во тьме веков. Боксер, чувствуя, что он должен оказать внимание всей семье в целом и беспристрастно распределить его между всеми ее членами, то врывался в дом, то выбегал на двор с удивительным непостоянством. Отрывисто лая, он то носился вокруг лошади, которую чистили у входа в конюшню; то как дикий бросался на свою хозяйку, но вдруг останавливался, показывая, что это только шутка, то неожиданно тыкался влажным носом в лицо Тилли Слоубой, сидевшей в низком кресле–качалке у огня, так что девочка даже взвизгивала от испуга; то назойливо интересовался младенцем; то, покружив перед очагом, укладывался с таким видом, точно решил устроиться тут на всю ночь; то снова вскакивал и, задрав крохотный обрубок хвоста, вылетал наружу, словно вдруг вспомнив, что у него назначено свидание и надо бежать во весь дух, чтобы попасть вовремя!
— Ну вот! Вот и чайник готов! — сказала Крошка, суетясь, как девочка, играющая в домашнюю хозяйку. — Вот холодная ветчина, вот масло; вот хлеб с поджаристой корочкой и все прочее! Если ты привез маленькие посылки, Джон, вот тебе для них бельевая корзина… Где ты, Джон? Тилли, осторожно! Ты уронишь нашего дорогого малютку в огонь'
Следует заметить, что хотя мисс Слоубой с жаром отвергла это предположение, она отличалась редкой и удивительной способностью навлекать на малыша разные беды и со свойственным ей невозмутимым спокойствием не раз подвергала опасности его молодую жизнь. Она была такая тощая и прямая, эта молодая девица, что платье висело на ее плечах как на вешалке и постоянно грозило с них соскользнуть. Костюм ее был замечателен тем, что из‑под него неизменно торчало некое фланелевое одеяние странного покроя, а в прореху на спине виднелся корсет или какая‑то шнуровка тускло–зеленого цвета. Мисс Слоубой вечно ходила с разинутым ртом, восхищаясь всем на свете, и, кроме того, была постоянно поглощена восторженным созерцанием совершенств своей хозяйки и ее малыша, так что, если она и ошибалась порой в своих суждениях, то эти промахи делали честь в равной мере и сердцу ее и голове; и хотя это не приносило пользы головке ребенка, которая то и дело стукалась о двери, комоды, лестничные перила, столбики кроватей и другие чуждые ей предметы, все же промахи Тилли Слоубой были только закономерным последствием ее непрестанного изумления при мысли о том, что с нею так хорошо обращаются и что она живет в таком уютном доме. Надо сказать, что о мамаше и папаше Слоубой не имелось никаких сведений, и Тилли воспитывалась на средства общественной благотворительности как подкидыш, а это слово сильно отличается от слова»любимчик»и по своим звукам и по значению.
Если бы вы только видели маленькую миссис Пирибингл, когда она возвращалась в дом вместе с мужем, держась за ручку бельевой корзины и всеми силами показывая, что помогает ее тащить (хотя корзину нес муж), это позабавило бы вас почти так же, как забавляло его. Пожалуй, это понравилось даже сверчку, — так мне по крайней мере кажется; во всяком случае, он снова начал стрекотать с большим рвением.
— Ну и ну! — проговорил Джон, по обыкновению растягивая слова. — Нынче вечером он развеселился, как никогда.
— И он обязательно принесет нам счастье, Джон! Так всегда бывало. Когда за очагом заведется сверчок, это самая хорошая примета!
Джон взглянул на нее с таким видом, словно чуть было не подумал, что она сама для него сверчок, который приносит ему счастье, и потому он вполне с нею согласен. Но, очевидно, у него, по обыкновению, ничего не получилось, ибо он так ничего и не сказал.
— В первый раз я услышала его веселую песепку в тот вечер, когда ты, Джон, привел меня сюда в мой новый дом, как хозяйку. Почти год назад. Помнишь, Джон?
О да! Джон помнит. Еще бы не помнить!
— Он стрекотал, словно приветствуя меня своей песенкой! Мне казалось, что он обещает мне так много хорошего, и мне стало так легко на душе. Он словно говорил, что ты будешь добрым и ласковым со мной и не станешь требовать (я тогда очень боялась этого, Джон), чтобы на плечах твоей глупенькой маленькой женушки сидела голова мудрой старухи.
Джон задумчиво потрепал ее по плечу, потом погладил по головке, как бы желая сказать:«Нет, нет! Этого я не требую, и плечи и головка очень нравятся мне такими, какие они есть». И немудрено! Они были очень милы.
— И сверчок говорил правду, Джон, потому что ты самый лучший, самый внимательный, самый любящий из всех мужей на свете. Наш дом — счастливый дом, Джон, и потому я так люблю сверчка!
— Да и я тоже, — сказал возчик. — И я тоже, Крошка.
— Я люблю его за то, что слушала его столько раз, и за все те мысли, что посещали меня под его безобидную песенку. Иной раз, в сумерки, когда я сидела тут одна, мне становилось так грустно, Джон, — это было еще до рождения малыша, ведь малыш, тот всегда развлекает меня и веселит весь дом, — но когда я думала о том, как ты будешь грустить, если я умру, и как грустно мне будет Знать, что ты потерял меня, дорогой, сверчок все стрекотал, стрекотал и стрекотал за очагом, и мне казалось, будто я уже слышу другой голосок, такой нежный, такой милый, и в ожидании его печаль моя проходила как сон. А когда меня охватывал страх — вначале это бывало, я ведь была еще так молода, Джон, — когда я начинала бояться, что брак наш окажется неудачным, оттого что мы не подойдем друг другу — ведь я была совсем ребенком, а ты годился мне скорей в опекуны, чем в мужья, — и что ты, сколько ни старайся, пожалуй, не сможешь полюбить меня так, как надеялся и желал, стрекотанье его опять подбодряло меня, и я снова начинала верить и радоваться. Я думала обо всем этом сегодня вечером, милый, когда сидела здесь и ждала тебя, и я люблю нашего сверчка за эти мысли!
— И я тоже, — сказал Джон. — Но что это значит, Крошка? Ты сказала, будто я надеюсь и хочу полюбить тебя? И что ты только болтаешь! Я полюбил тебя, Крошка, задолго до того, как привел сюда, чтобы ты стала хозяюшкой сверчка!
Она на миг взяла его за руку и, волнуясь, взглянула на него снизу вверх, словно хотела что‑то сказать ему. Но спустя мгновение очутилась на коленях перед корзиной и, оживленно лепеча, занялась посылками.
— Сегодня их не очень много, Джон, но я только что видела в повозке разные товары; правда, с ними больше хлопот, но возить их так же выгодно, как и мелочь; значит, нам не на что роптать, ведь так? Кроме того, ты по пути, наверное, раздавал посылки?
— Еще бы! — сказал Джон. — Целую кучу роздал.
— А что там такое в круглой коробке? Ай–ай–ай, Джон, да ведь это свадебный пирог!
— Догадалась! Ну, да на то ты и женщина, — сказал Джон в восхищении. Мужчине это и в голову не пришло бы. — Попробуй запрятать свадебный пирог хоть в шкатулку для чая, или в складную кровать, или в бочонок из‑под маринованной лососины, или вообще в самое неподходящее место, и бьюсь об заклад, что женщина непременно найдет его сию же минуту! Да, это пирог; я за ним заезжал в кондитерскую.
— А тяжелый‑то какой… фунтов сто весит! — воскликнула Крошка, притворяясь, что у нее не хватает сил поднять коробку. — От кого это, Джон? Кому его посылают?
— Прочитай надпись на той стороне, — ответил Джон.
— Ох, Джон! Как же это, Джон?
— Да! Кто бы мог подумать! — откликнулся Джон.
— Так, значит, — продолжала Крошка, сидя на полу и качая головой, — это Грубб и Теклтон, фабрикант игрушек!
Джон кивнул.
Миссис Пирибингл тоже кивнула — раз сто, не меньше, — но не одобрительно, а с видом безмолвного и жалостливого удивления; при этом она изо всех своих силенок поджала губки (а они не для того были созданы, в этом я уверен) и рассеянно словно в пространство смотрела на доброго возчика. Между тем мисс Слоубой, одаренная способностью машинально воспроизводить для забавы малыша обрывки любого услышанного ею разговора, лишая их при этом всякого смысла и употребляя все имена существительные во множественном числе, громко вопрошала своего юного питомца, действительна ли это Груббы и Теклтоны, фабриканты игрушек, и не заедут ли малыши в кондитерские за свадебными пирогами и догадываются ли мамы о том, что находится в коробках, когда папы привозят их домой, и так далее.
— Значит, это все‑таки будет! — промолвила Крошка -…Да ведь мы с нею еще девчонками вместе в школу ходили, Джон!
Быть может, он в эту минуту вспоминал ее или собирался вспомнить такой, какой она была в свои школьные годы. Он смотрел на нее задумчиво и радостно, но не отвечал ни слова.
— И он такой старый! Так не подходит к ней!.. Слушай, на сколько лет он старше тебя, Джон, этот Грубб и Теклтон?
— Скажи лучше, на сколько чашек чаю больше я выпью сегодня за один присест, чем Грубб и Теклтон одолеет за четыре! — добродушно отозвался Джон, придвинув стул к круглому столу и принимаясь за ветчину. — Что касается еды, то ем я мало, Крошка, но хоть и мало, зато с удовольствием.
Но даже эти слова, которые он неизменно повторял за едою, невольно обманывая сам себя (ибо аппетит у него был на славу и начисто опровергал их), даже эти слова не вызвали улыбки на лице его маленькой жены, — Крошка недвижно стояла среди посылок, тихонько отпихивая от себя ногой коробку со свадебным пирогом, и хотя глаза ее были опущены, ни разу даже не взглянула на свой изящный башмачок, который обычно так привлекал ее внимание. Погруженная в свои мысли, она стояла, позабыв и о чае и о Джоне (хотя он позвал ее и даже постучал ножом по столу, чтобы привлечь ее внимание), так что ему, наконец, пришлось встать и положить руку ей на плечо, — только тогда она бросила на него быстрый взгляд и поспешила занять свое место за чайным столом, смеясь над своей рассеянностью. Но не так, как смеялась всегда. И звук и тон ее смеха — все было теперь совсем иным!
Сверчок тоже замолчал. В комнате стало что‑то не так весело, как было. Совсем не так.
— Значит, все посылки тут, правда, Джон? — спросила Крошка, прерывая долгое молчание, во время которого честный возчик наглядно доказывал правильность по крайней мере второй части своего любимого изречения, ибо ел он с большим удовольствием, хотя отнюдь не мало. — Значит, все посылки тут, правда, Джон?
— Все тут, — сказал Джон. — Только… нет… я… — Он положил на стол нож и вилку и глубоко вздохнул. — Я хочу сказать… я совсем позабыл про старого джентльмена!
— Про какого джентльмена?
— В повозке, — ответил Джон. — В последний раз, что я его видел, он спал там на соломе. Я чуть не вспомнил о нем два раза, с тех пор как вошел сюда; но он снова выскочил у меня из головы. Эй? вы! Вставайте! Ах ты грех какой!
— Последние слова Джон выкрикнул уже во дворе, куда поспешил со свечой в руках.
Мисс Слоубой, заслышав какие‑то таинственные упоминания о»старом джентльмене»и связав с ними в своем озадаченном воображении некоторые представления суеверного характера *, пришла в полное замешательство и, поспешно вскочив с низкого кресла у очага, бросилась искать убежища за юбками своей хозяйки, но, столкнувшись у двери с каким‑то престарелым незнакомцем, инстинктивно обратила против него единственное наступательное оружие, которое было у нее под рукой. Таковым оружием оказался младенец, вследствие чего немедленно поднялся великий шум и крик, а проницательность Боксера только усилила общий переполох, ибо этот усердный пес, более заботливый, чем его хозяин, как выяснилось, все время сторожил спящего старика, — боясь, как бы тот не удрал, захватив с собой два–три тополевых саженца, привязанных к задку повозки, — и теперь счел долгом уделить ему особое внимание, хватая его за гетры и стараясь оторвать от них пуговицы.
— Вы, сэр, как видно, мастер спать, — сказал Джон, когда спокойствие восстановилось, обращаясь к старику, который недвижно стоял с непокрытой головой посреди комнаты, — так что я даже чуть было не спросил вас:«А где остальные шестеро?»* — но это значило бы сострить и уж конечно у меня бы все равно ничего путного не вышло. Но я уже совсем было собрался спросить вас об этом, — пробормотал возчик, посмеиваясь, — чуть было не спросил!
Незнакомец, у которого волосы были длинные и белые, черты лица красивые и какие‑то слишком четкие для старика, а глаза темные, блестящие и проницательные, с улыбкой оглянулся кругом и, степенно поклонившись, поздоровался с женой возчика.
Одет он был очень своеобразно и странно — слишком уж старомодно. Все на старике было коричневое. В руке он держал толстую коричневую палку или дубинку, и, когда ударил ею об пол, она раскрылась и оказалась складным стулом. Незнакомец невозмутимо сел на него.
— Вот, пожалуйста! — сказал возчик, обращаясь к жене. — Так вот он и сидел на обочине, когда я его увидел! Прямой как придорожный столб. И почти такой же глухой.
— Так и сидел, под открытым небом, Джон?
— Под открытым небом, — подтвердил возчик, — а уже стемнело.«Плачу за проезд», сказал он и протянул мне восемнадцать пенсов. Потом влез в повозку. И вот он здесь.
— Он, кажется, хочет уходить, Джон!
Вовсе нет. Старик только хотел сказать что‑то.
— Если позволите, я побуду здесь, пока за мной не придут, — мягко проговорил незнакомец. — Не обращайте на меня внимания.
Сказав это он из одного своего широкого кармана извлек очки, из другого книгу и спокойно принялся за чтение. На Боксера он обращал не больше внимания, чем на ручного ягненка!
Возчик с женой удивленно переглянулись. Незнакомец поднял голову и, переведя глаза с хозяина на хозяйку, проговорил:
— Ваша дочь, любезный?
— Жена, — ответил Джон.
— Племянница? — переспросил незнакомец.
— Жена! — проревел Джон.
— В самом деле? — заметил незнакомец. — Неужели правда? Очень уж она молоденькая!
Он спокойно отвернулся и снова начал читать. Но не прочел и двух строчек, как опять оторвался от книги и спросил:
— Ребенок ваш?
Джон кивнул столь внушительно, что внушительней и быть не могло, даже крикни он утвердительный ответ в переговорную трубу.
— Девочка?
— Ма–а–альчик! — проревел Джон.
— Тоже очень молоденький, а?
Миссис Пирибингл тотчас же вмешалась в разговор:
— Два месяца и три дня–а! Прививали оспу шесть недель тому наза–ад! Принялась очень хорошо–о! Доктор считает замечательно красивым ребе–онком! Не уступит любому пятиме–есячному! Все понимает, прямо на удивленье! Не поверите, уже хватает себя за но–ожки!
Маленькая мамаша так громко выкрикивала эти короткие фразы ему на ухо, что хорошенькое личико ее раскраснелось, и, совсем запыхавшись, ока поднесла ребенка к гостю в качестве неопровержимого и торжественного доказательства, в то время как Тилли Слоубой, издавая какие‑то непонятные звуки, вроде чиханья, прыгала, как телка, вокруг этого невинного, ни о чем не ведающего существа.
— Слушайте! Наверное, это пришли за ним, — сказал Джон. — Кто‑то идет к нам. Открой, Тилли!
Однако, прежде чем Тилли добралась до двери, кто‑то уже открыл ее снаружи, так как это была самая простая дверь со щеколдой, которую каждый мог поднять, если хотел, а хотели этого очень многие, потому что все соседи были охотники перемолвиться добрым словом с возчиком, хоть сам он и был неразговорчив. Когда дверь открылась, в комнату вошел маленький, тощий человек с землистым лицом; он был в пальто, сшитом, очевидно, из холщовой покрышки какого‑то старого ящика: когда он обернулся и закрыл дверь, чтобы холод не проник в комнату, оказалось, что на спине у него черной краской начерчены огромные заглавные буквы»Г»и»Т», а кроме того написано крупным почерком слово: СТЕКЛО.
— Добрый вечер, Джон! — сказал маленький человек. — Добрый вечер, сударыня! Добрый вечер, Тилли! Добрый вечер, господин, не знаю, как вас звать! Как поживает малыш, сударыня? Надеюсь, Боксер здоров?
— Все в добром здоровье, Калеб, — ответила Крошка. — Да стоит вам только взглянуть хотя бы на малыша, и вы сами это увидите.
— А по–моему, стоит только взглянуть на вас, — сказал Калеб.
Однако он не взглянул на нее; что бы он ни говорил, его блуждающий озабоченный взгляд, казалось, вечно устремлялся куда‑то в другое пространство и время, и то же самое можно было сказать о его голосе.
— Или взглянуть хотя бы на Джона, — сказал Калеб. — Либо на Тилли, коли на то пошло. И уж конечно на Боксера.
— Много работаете теперь, Калеб? — спросил возчик.
— Порядочно, Джон, — ответил тот с рассеянным видом, как человек, который ищет что‑то весьма важное, по меньшей мере — философский камень. — И даже очень порядочно. Теперь пошла мода на ноевы ковчеги. Мне очень хотелось бы усовершенствовать детей Ноя, но не знаю, как это сделать за ту же цену. Приятно было бы смастерить их так, чтобы можно было отличить, кто из них Сим, кто Хам, а кто их жены. Вот и мухи, надо сознаться, выходят совсем не того размера, какой нужен по сравнению со слонами. Ну, ладно! Нет ли у вас для меня посылки, Джон?
Возчик пошарил рукой в кармане пальто, которое снял, придя домой, и вынул крошечный горшок с цветком, тщательно обернутый мхом и бумагой.
— Вот! — сказал он, очень осторожно расправляя цветок. — Ни один листочек не попорчен. Весь в бутонах!
Тусклые глаза Калеба заблестели. Он взял цветок и поблагодарил возчика.
— Дорого обошелся, Калеб, — сказал возчик. — В это время года цветы очень уж дороги.
— Ничего. Для меня он дешев, сколько бы ни стоил, — отозвался маленький человек. — А еще что‑нибудь есть, Джон?
— Небольшой ящик, — ответил возчик. — Вот он.
- «Для Калеба Пламмера», — проговорил маленький человек, читая адрес по складам. — «Денежное». Денежное, Джон? Это, наверное, не мне.
- «Бережно», — поправил возчик, заглядывая ему через плечо.«Обращаться бережно». Откуда вы взяли, что»денежное»?
— Ну да! Конечно! — сказал Калеб. — Все правильно.«Бережно». Да, да, это мне. А ведь я мог бы получить и денежную посылку, если бы мой дорогой мальчик не погиб в золотой Южной Америке! Вы любили его, как сына, правда? Да вам это и говорить незачем. Я и так знаю.«Калебу Пламмеру. Обращаться бережно». Да, да, все правильно. Это ящик с глазами для кукол — для тех, которые мастерит моя дочь. Хотел бы я, Джон, чтобы в этом ящике были зрячие глаза для нее самой!
— И я бы хотел, будь это возможно! — воскликнул возчик.
— Благодарю вас, — отозвался маленький человек. — Ваши слова идут от сердца. Подумать только, что она даже не видит своих кукол… а они‑то таращат на нее глаза весь день напролет! Вот что обидно! Сколько за доставку, Джон?
— Вот я вас самого доставлю куда‑нибудь подальше, если будете спрашивать! — сказал Джон. — Крошка! Чуть было не сострил, а?
— Ну, это на вас похоже, — заметил маленький человек. — Добрая вы душа! Постойте, нет ли еще чего… Нет, кажется, все.
— А мне кажется, что не все, — сказал возчик. — Подумайте хорошенько.
— Что‑нибудь для нашего хозяина, а? — спросил Калеб, немного подумав. Ну, конечно! За этим‑то я и пришел; но голова у меня забита этими ковчегами и вообще всякой всячиной! Я и позабыл. А он сюда не заходил, нет?
— Ну, нет! — ответил возчик. — Он занят — за невестой ухаживает.
— Однако он хотел сюда заехать, — сказал Калеб, — он велел мне идти по этой стороне дороги, когда я буду возвращаться домой, и сказал, что почти наверное меня нагонит. Ну, пора мне уходить… Будьте добры, сударыня, разрешите мне ущипнуть Боксера за хвост?
— Калеб! Что за странная просьба!
— Впрочем, лучше не надо, сударыня, — сказал маленький человек. Может, это ему не понравится. Но мы только что получили небольшой заказ на лающих собак, и мне хотелось бы сделать их как можно больше похожими на живых — насколько это удастся за шесть пенсов. Вот и все. Не беспокойтесь, сударыня.
К счастью, вышло так, что Боксер и без этого стимула начал лаять с великим усердием. Но лай его возвещал о появлении нового посетителя, и потому Калеб, отложив изучение живых собак до более удобного времени, взвалил на плечо круглую коробку и поспешно распрощался со всеми. Он мог бы избавить себя от этого труда, так как на пороге столкнулся с хозяином.
— О! Так вы здесь, вот как? Подождите немного. Я подвезу вас домой. Джон Пирибингл, мое почтение! И нижайшее почтение вашей прелестной жене! День ото дня хорошеет! Все лучше становится, если только можно быть лучше! И все моложе, — задумчиво добавил посетитель, понизив голос, — как это ни странно!
— Что это вы вздумали говорить комплименты, мистер Теклтон? — сказала Крошка далеко не любезно. — Впрочем, не удивляюсь — ведь я слыхала о вашей помолвке.
— Так, значит, вы о ней знаете?
— Едва поверила, — ответила Крошка.
— Нелегко вам было поверить, да?
— Очень.
Фабрикант игрушек Теклтон, — его зачастую называли»Грубб и Теклтон», ибо так называлась его фирма, хотя Грубб давно продал свой пай в предприятии и оставил в нем только свою фамилию, а по мнению некоторых, и ту черту своего характера, которая ей соответствует, — фабрикант игрушек Теклтон имел призвание, которого не разгадали ни его родители, ни опекуны. Сделайся он при их помощи ростовщиком или въедливым юристом, или судебным исполнителем, или оценщиком описанного за долги имущества, он перебесился бы еще в юности и, вполне удовлетворив свою склонность творить людям неприятности, возможно, превратился бы к концу жизни в любезного человека, — хотя бы ради некоторого разнообразия и новизны. Но, угнетенный и раздраженный своим мирным занятием — изготовлением игрушек, он сделался чем‑то вроде людоеда и, хотя дети были источником его благополучия, стал их непримиримым врагом. Он презирал игрушки; он ни за что на свете сам не купил бы ни одной; он злобно наслаждался, придавая выражение жестокости физиономиям картонных фермеров, ведущих свиней на рынок, глашатаев, объявляющих о пропаже совести у юристов, заводных старушек, штопающих чулки или разрезающих паштеты, и вообще лицам всех своих изделий. Он приходил в восторг от страшных масок, от противных лохматых красноглазых чертей, выскакивающих из коробочек, от бумажных змеев с рожами вампиров, от демонических акробатов, не желающих лежать спокойно и вечно проделывающих огромные прыжки, до смерти пугая детей. Только эти игрушки приносили ему некоторое облегчение и служили для него отдушиной. На такие штуки он был великий мастер. Все, что напоминало кошмар, доставляло ему наслаждение. Дошло до того, что он однажды просадил уйму денег (хотя очень дорожил этими»игрушками»), фабрикуя, себе в убыток, жуткие диапозитивы для волшебного фонаря, на которых нечистая сила была изображена в виде сверхъестественных крабов с человеческими лицами. Немало денег потратил он, стараясь придать особую выразительность фигурам игрушечных великанов, и хоть сам не был живописцем, сумел все‑таки при помощи куска мела показать своим художникам, как изобразить на мордах этих чудовищ зловещую усмешку, способную нарушить душевное спокойствие любого юного джентльмена в возрасте от шести до одиннадцати лет на весь период рождественских или летних каникул.
Каким он был в своем деле — торговле игрушками, — таким (подобно большинству людей) был и во всем прочем. Поэтому вы легко можете догадаться, что под широким зеленым плащом, доходившим ему до икр, скрывался застегнутый на все пуговицы исключительно приятный субъект и что ни один человек, носивший такие же сапоги с тупыми носками и темно–красными отворотами, не обладал столь изысканным умом и не был столь обаятельным собеседником.
Тем не менее фабрикант игрушек Теклтон собирался жениться. Несмотря на все это, он собирался жениться. И даже — на молодой девушке, на красивой молодой девушке.
Не очень‑то он был похож на жениха, когда, весь скрючившись, стоял в кухне возчика с гримасой на сухом лице, надвинув шляпу на нос и глубоко засунув руки в карманы, до самого их дна, а его язвительная, злобная душа выглядывала из крошечного уголка его крошечного глаза, вещая всем недоброе, словно целая сотня воронов, слитая воедино. Но женихом он решил стать.
— Через три дня. В четверг. В последний день первого месяца в году. В этот день будет моя свадьба, — проговорил Теклтон.
Не помню, сказал ли я, что один глаз у него был всегда широко открыт, а другой почти закрыт и что этот полузакрытый глаз как раз и выражал его подлинную сущность? Как будто не сказал.
— В этот день будет моя свадьба! — повторил Теклтон, побрякивая деньгами.
— Да ведь в этот день годовщина нашей свадьбы! — воскликнул возчик.
— Ха–ха! — расхохотался Теклтон. — Странно! Вы точь–в–точь такая же пара, как мы. Точь–в–точь!
Невозможно описать, как возмутилась Крошка, услышав эти самоуверенные слова! Что же он еще скажет? Пожалуй, он способен вообразить, что у него родится точь–в–точь такой же малыш. Да он с ума сошел!
— Слушайте! На одно слово! — пробормотал Теклтон, слегка толкнув локтем возчика и отводя его в сторону. — Вы придете на свадьбу? Ведь мы с вами, знаете ли, в одинаковом положении.
— То есть как это — в одинаковом положении? — осведомился возчик.
— Оба мы годимся в отцы своим женам, — объяснил Теклтон, снова толкнув его локтем. — Приходите провести с нами вечерок перед свадьбой.
— Зачем? — спросил Джон, удивленный столь настойчивым радушием.
— Зачем? — повторил тот. — Странно вы относитесь к приглашениям. Да просто так, ради удовольствия — посидеть в приятной компании, знаете ли, и все такое.
— Я думал, вы не охотник до приятной компании, — сказал Джон со свойственной ему прямотой.
— Тьфу! Я вижу, с вами ничего не поделаешь, придется говорить начистоту, — заметил Теклтон. — Так вот, сказать правду, у вас с женой, когда вы вместе, такой… как выражаются кумушки за чаепитием, такой уютный вид. Мы‑то с вами знаем, что под этим кроется, но…
— Нет, я не знаю, что под этим кроется, — перебил его Джон. — О чем вы толкуете?
— Ладно! Пускай мы не знаем, что под этим кроется, — ответил Теклтон. Допустим, что не знаем, — какое это имеет значение? Я хотел сказать, что если у вас такой уютный вид, значит общество ваше произведет благоприятное впечатление на будущую миссис Теклтон. И хоть я и не думаю, что ваша супруга очень сочувствует моему браку, все же она невольно мне посодействует, потому что от нее веет семейным счастьем и уютом, а это всегда влияет даже на самых равнодушных. Так, значит, придете?
— Сказать по правде, мы уговорились провести годовщину нашей свадьбы дома, — сказал Джон. — Мы обещали это друг другу еще полгода назад. Мы думаем, что у себя дома…
— Э–э! Что такое дом? — вскричал Теклтон. — Четыре стены и потолок! (Отчего вы не прихлопнете своего сверчка? Я бы его убил. Я их всегда убиваю. Терпеть не могу их треска!) В моем доме тоже четыре стены и потолок. Приходите!
— Неужто вы убиваете своих сверчков? — спросил Джон.
— Я давлю их, сэр, — ответил тот, с силой топнув каблуком. — Так, значит, придете? Это, знаете ли, столько же в ваших интересах, сколько в моих, — женщины убедят друг друга, что они спокойны и довольны и ничего лучшего им не надо. Знаю я их! Что бы ни сказала одна женщина, другая обязательно начнет ей вторить. Они так любят соперничать, сэр, что, если ваша жена скажет моей жене:«Я самая счастливая женщина на свете, а муж мой самый лучший муж на свете, и я его обожаю», моя жена скажет то же самое вашей да еще подбавит от себя и наполовину поверит в это.
— Неужто вы хотите сказать, что она не… — спросил возчик.
— Что? — вскричал Теклтон с отрывистым резким смехом. — Что»не»?
Возчик хотел было сказать:«Не обожает вас». Но, взглянув на полузакрытый глаз, подмигивающий ему над поднятым воротником плаща (еще немного, и уголок воротника выколол бы этот глаз), понял, что Теклтон совершенно неподходящий предмет для обожания, и потому, заменив эту фразу другой, проговорил:
— Что она не верит в это?
— Ах вы проказник! Вы шутите! — сказал Теклтон.
Но возчик, хоть он с трудом понимал истинный смысл всех речей Теклтона, с таким серьезным видом уставился на собеседника, что тому пришлось объясниться несколько подробнее.
— Мне пришла блажь, — начал Теклтон и, раскрыв левую руку, постучал правой по указательному пальцу, как бы давая этим понять, что»вот это, мол, я, Теклтон, имейте в виду», — мне пришла блажь, сэр, жениться на молодой девушке, на хорошенькой девушке, — тут он стукнул по мизинцу, подразумевая под ним невесту; не легонько, но резко стукнул, как бы утверждая свою власть. — Я имею возможность потворствовать этой блажи, и я ей потворствую. Такая уж у меня причуда. Но… взгляните сюда!
Он показал пальцем на Крошку, которая в раздумье сидела у очага, подперев рукой украшенный ямочкой подбородок и глядя на яркое пламя. Возчик взглянул на нее, потом на Теклтона, потом на нее, потом снова на Теклтона.
— Конечно, она почитает мужа и повинуется ему, — сказал Теклтон, — и поскольку я не сентиментальный человек, этого для меня вполне довольно. Но неужели вы думаете, что в ее отношении к мужу есть нечто большее?
— Я думаю, — заметил возчик, — что выброшу из окна любого, кто вздумает отрицать это.
— Совершенно верно, — с необыкновенной поспешностью согласился Теклтон. — Безусловно! Вы несомненно так и сделаете. Конечно. Я в этом уверен. Спокойной ночи. Приятных сновидений!
Возчик, совсем сбитый с толку, невольно почувствовал себя как‑то неспокойно, неуверенно. И не смог это скрыть.
— Спокойной ночи, любезный друг! — сочувственно проговорил Теклтон. — Я ухожу. Я вижу, что мы с вами в сущности совершенно одинаковы. Вы не зайдете к нам завтра вечером? Ну что ж! Мне известно, что послезавтра вы будете в гостях. Там я встречусь с вами и приведу туда свою будущую жену. Это ей пойдет на пользу. Вы согласны? Благодарю вас… Что такое?
Жена возчика вскрикнула, и от этого громкого, резкого, внезапного крика вся комната словно зазвенела, как стеклянная. Миссис Пирибингл вскочила с места и стояла, оцепенев от ужаса и удивления. Незнакомец, подошедший поближе к огню погреться, стоял рядом с ее креслом. Но он был совершенно спокоен.
— Крошка! — вскричал возчик. — Мэри! Милая! Что с тобой?
Все тотчас окружили ее. Калеб, дремавший на коробке со свадебным пирогом, очнулся и спросонья схватил мисс Слоубой за волосы, но немедленно извинился.
— Мэри! — воскликнул возчик, поддерживая жену. — Ты больна? Что с тобой? Скажи мне, дорогая!
Она не ответила, только всплеснула руками и залилась безудержным смехом. Потом, выскользнув из мужниных объятий, опустилась на пол и, закрыв лицо передником, горько заплакала. Потом снова расхохоталась, потом снова расплакалась, а потом сказала, что ей очень холодно, позволила мужу подвести ее к очагу и села на свое место. Старик по–прежнему стоял совершенно спокойно.
— Мне лучше, Джон, — сказала она, — мне сейчас совсем хорошо… я… Джон!
Но Джон стоял с другого бока. Почему же она повернулась к старику, словно говорила это ему? Или все перепуталось у нее в голове?
— Пустяки, милый Джон… я чего‑то испугалась… что‑то вдруг встало у меня перед глазами… не знаю, что это было. Но теперь все прошло, совсем прошло.
— Я рад, что прошло, — пробормотал Теклтон, обводя комнату выразительным взглядом. — Интересно только, куда оно прошло и что это было. Хм! Калеб, подойдите поближе. Кто этот седой человек?
— Не знаю, сэр, — шепотом ответил Калеб. — Я никогда в жизни его не видел. Превосходная фигура для щелкунчика, совершенно новая модель. Приделать ему челюсть, спадающую до самого жилета, и прямо чудно получится.
— Недостаточно уродлив, — сказал Теклтон.
— И для спичечницы годится, — заметил Калеб, погруженный в созерцание. — Какая модель! Отвинтить ему голову, положить туда спички, а чиркать можно о подошвы, перевернув его вверх ногами, отличная будет спичечница! Хоть сейчас ставь ее на каминную полку в комнате любого джентльмена, — вот как он теперь стоит!
— Все‑таки он недостаточно уродлив, — сказал Теклтон. — Ничего в нем нет интересного! Пойдемте! Возьмите коробку!.. Ну, а у вас теперь все в порядке, надеюсь?
— Да, совсем прошло! Совсем прошло! — ответила маленькая женщина, торопливо махнув рукой, чтобы он поскорей уходил. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — сказал Теклтон. — Спокойной ночи, Джон Пирибингл! Осторожней несите коробку, Калеб. Посмейте только ее уронить — я вас убью! Ни зги не видно, а погода еще хуже прежнего, а? Спокойной ночи!
Еще раз окинув комнату острыми глазами, он вышел за дверь, а за ним последовал Калеб, неся свадебный пирог на голове.
Возчик был так поражен поведением своей маленькой жены и так занят старанием ее успокоить и уходом за нею, что вряд ли замечал присутствие незнакомца до этой самой минуты; но тут он вдруг спохватился, что старик остался их единственным гостем.
— Он, видишь ли, не из их компании, — объяснил Джон. — Надо намекнуть ему, чтобы уходил.
— Прошу прощенья, любезный, — проговорил старик, подойдя к нему, прошу в особенности потому, что ваша жена, к сожалению, почувствовала себя нехорошо; но провожатый, без которого я почти не могу обойтись из‑за своего убожества, — он тронул себя за уши и покачал головой, — провожатый мой не явился, и я боюсь, что вышло какое‑то недоразумение. Погода плохая потому‑то ваша удобная повозка (от души себе желаю никогда не ездить на худшей!) и показалась мне таким желанным убежищем, — погода все еще очень плохая, так разрешите мне переночевать у вас, а за койку я заплачу.
— Да, да, — вскричала Крошка. — Да, конечно, останьтесь!
— Вот как, — произнес возчик, изумленный тем, что она так быстро согласилась. — Ну что ж; ничего не имею против; но все‑таки я не совсем уверен, что…
— Тише! — перебила его жена. — Милый Джон!
— Да ведь он глухой, как камень, — заметил Джон.
— Я знаю, что он глухой, но… Да, сэр, конечно. Да! Конечно! Я сию минуту постелю ему постель, Джон.
Торопясь приготовить постель незнакомцу, она убежала, а возчик стоял как вкопанный, глядя ей вслед в полном замешательстве — ее волнение и беспокойная суетливость показались ему очень странными.
— Так, значит, мамы стелют постели! — залепетала мисс Слоубой, обращаясь к малышу, — и, значит, волосики у них сделались темными и кудрявыми, когда с них сняли шапочки, и, значит, они напугали бесценных милочек, когда те сидели у огоньков!
Когда человек в сомнении и замешательстве, мысль его зачастую ни с того ни с сего цепляется за пустяки, и возчик, медленно прохаживаясь взад и вперед, поймал себя на том, что мысленно повторяет дурацкие слова Тилли. Он столько раз повторял их, что выучил наизусть, и продолжал твердить все вновь и вновь, как урок, когда Тилли (по обыкновению всех нянек) уже растерла рукой безволосую головенку малыша, — насколько она это считала полезным, — и снова напялила на него чепчик.
«И напугали бесценных милочек, когда те сидели у огоньков! Удивляюсь, чего испугалась Крошка!» — раздумывал возчик, прохаживаясь взад и вперед.
Он всей душой хотел забыть клеветнические намеки фабриканта игрушек, но они тем не менее вызывали в нем какое‑то смутное неопределенное беспокойство. Ведь Теклтон был сметлив и хитер, а Джон с горечью сознавал, что соображает туго, и любой даже случайно оброненный намек всегда волновал его. Ему, конечно, и в голову не приходило связывать слова Теклтона с необычным поведением жены, но обе эти темы его размышлений сливались в его уме, и он не мог их разделить.
Вскоре постель была приготовлена, посетитель выпил чашку чаю, отказавшись от всякого другого угощения, и удалился. Тогда Крошка — она совсем оправилась, по ее словам, совсем оправилась — передвинула большое мужнино кресло к очагу, набила и подала Джону трубку, а сама, по обыкновению, села на свою скамеечку рядом с ним.
Она всегда сидела на этой скамеечке. И ей, вероятно, казалось, что скамеечка у нее очень ласковая и милая.
Тут я должен сказать, что ни один человек на свете не умел так превосходно набивать трубку, как она. Видеть, как она совала свой пухлый пальчик в головку трубки, потом продувала ее, чтобы прочистить, а покончив с этим, делала вид, будто в трубке остался нагар, и еще раз десять продувала ее и прикладывала к глазу, как подзорную трубу, причем хорошенькое личико ее задорно морщилось, — видеть все это было несказанно приятно! Да, она была настоящая мастерица набивать трубку табаком, а когда зажигала ее бумажным жгутиком, в то время как возчик держал трубку в зубах, и подносила огонь к самому носу мужа, не обжигая его, — это было искусство, высокое искусство!
Признавали это и сверчок с чайником, снова распевавшие свою песенку! Признавал это и яркий огонь, разгоревшийся вновь! Признавал это и маленький косец на часах, продолжавший свою незаметную работу! Признавал это и возчик, у которого морщины на лбу разгладились, а лицо прояснилось; он признавал это даже с большей готовностью, чем все прочие.
И пока он степенно и задумчиво попыхивал своей старой трубкой, а голландские часы тикали, а красный огонь пламенел, а сверчок стрекотал, гений его домашнего очага (ибо сверчок и был этим гением) возник, словно сказочный призрак, в комнате и вызвал в уме Джона множество образов его семейного счастья. Крошки всех возрастов и всех видов толпились в доме. Крошки — веселые девочки — бежали по полю впереди него и собирали цветы; застенчивые Крошки колебались, не зная, отвергнуть им мольбы его неуклюжего двойника или уступить им; новобрачные Крошки выходили из повозки у дверей и в смущении принимали ключи от хозяйства; маленькие Крошки–матери несли малышей крестить в сопровождении призрачных нянек Слоубой; зрелые, но все еще моложавые и цветущие Крошки следили глазами за Крошками–дочерьми, пляшущими на деревенских вечеринках; пополневшие Крошки сидели, окруженные и осаждаемые кучками румяных внучат; дряхлые Крошки тихо плелись, пошатываясь и опираясь на палочку. Появились и старые возчики со слепыми старыми Боксерами, лежащими у их ног, и новые повозки с молодыми возницами и надписью»Братья Пирибингл», на верхе, и больные старые возчики, обласканные нежнейшими руками, и могилы усопших старых возчиков, зеленеющие на кладбище. И когда сверчок показал ему все эти образы, — а Джон видел их ясно, хотя глаза его не отрывались от огня, — на сердце у возчика стало легко и радостно, и он от всей души возблагодарил своих домашних богов и совсем позабыл о Груббе и Теклтоне.
Но что это за призрак молодого человека, вызванный тем же самым волшебным сверчком — молодого человека, что стоит совсем один у самой Крошкиной скамеечки? Почему он медлит уходить и стоит почти рядом с Крошкой, опираясь на полку очага и непрестанно повторяя:«Вышла замуж! И не за меня!»
О Крошка! О неверная Крошка! Этому всему нет места ни в одном из видений твоего мужа. Так зачем же такая тень упала на его домашний очаг?
ПЕСЕНКА ВТОРАЯ
Жили–были Калеб Пламмер и его слепая дочь, одни–одинешеньки, как говорится в сказках, — а я благословляю сказки, надеюсь, вы тоже, за то, что они хоть как‑то скрашивают наш будничный мир! — жили–были Калеб Пламмер и его слепая дочь одни–одинешеньки в маленьком деревянном домишке, — не домишке, а потрескавшейся скорлупке какой‑то, которая, по правде говоря, казалась всего лишь прыщиком на огромном краснокирпичном носу фабрики»Грубб и Теклтон». Обиталище Грубба и Теклтона было самым роскошным на этой улице, зато жилище Калеба Пламмера можно было свалить одним–двумя ударами молотка и увезти обломки на телеге.
Если бы после такого разгрома кто‑нибудь оказал честь лачуге Калеба Пламмера и заметил ее отсутствие, он несомненно одобрил бы, что ее снесли, ибо это послужило к вящему украшению улицы. Лачуга прилепилась к владениям Грубба и Теклтона, как ракушка к килю корабля, как улитка к двери, как пучок поганок к стволу дерева. Но именно она была семенем, из которого выросло мощное древо Грубба и Теклтона, и под ее покосившейся кровлей Грубб еще не так давно скромно изготовлял игрушки для целого поколения мальчиков и девочек, которые играли в эти игрушки, рассматривали, что у них внутри, ломали их, а со временем, состарившись, засыпали вечным сном.
Я сказал, что здесь жили Калеб и его бедная слепая дочь. Но мне следовало бы сказать, что только сам Калеб здесь жил, а его бедная слепая дочь жила совсем в другом месте — в украшенном Калебом волшебном доме, не знавшем ни нужды, ни старости, в доме, куда горе не имело доступа. Калеб не был колдуном, но тому единственному колдовскому искусству, которым мы еще владеем — колдовству преданной, неумирающей любви, его учила Природа, и плодами ее уроков были все эти чудеса.
Слепая девушка не знала, что потолки в доме закопчены, а стены покрыты грязными пятнами; что там и сям с них обвалилась штукатурка и трещины без помехи ширятся день ото дня; что потолочные балки крошатся и прогибаются. Слепая девушка не знала, что железо здесь ржавеет, дерево гниет, обои отстают от стен; не знала истинного размера, вида и формы этой ветшающей лачуги. Слепая девушка не знала, что на обеденном столе стоит безобразная фаянсовая и глиняная посуда, а в доме поселились горе и уныние; не знала, что редкие волосы Калеба все больше и больше седеют у нее на незрячих глазах. Слепая девушка не знала, что хозяин у них холодный, придирчивый, равнодушный к ним человек, — короче говоря, не знала, что Теклтон — это Теклтон, — но была убеждена, что он чудаковатый остряк, охотник пошутить с ними и хотя для них он истинный ангел–хранитель, он не хочет слышать от них ни слова благодарности.
И все это было делом рук Калеба, делом рук ее простодушного отца! Но у него за очагом тоже обитал сверчок; Калеб с грустью слушал его песенки в те дни, когда его слепая дочка, совсем еще маленькой, потеряла мать, и этот сверчок–волшебник тогда внушил ему мысль, что и тяжкое убожество может послужить ко благу и что девочку можно сделать счастливой при помощи столь несложных уловок. Ибо все сверчки — могущественные волшебники, хотя люди обычно не знают этого (они очень часто этого не знают), и нет в невидимом мире голосов, более нежных и правдивых, голосов, более достойных беспредельного доверия и способных давать более добрые советы, чем голоса этих Духов Огня и Домашнего очага, когда они обращаются к людям.
Калеб с дочерью вместе трудились в своей рабочей каморке, служившей им также гостиной и столовой. Странная это была комната. В ней стояли дома, оконченные и неоконченные, для кукол любого общественного положения. Были тут пригородные домики для кукол среднего достатка; квартирки в одну комнату с кухней для кукол из простонародья; великолепные столичные апартаменты для высокопоставленных кукол. Некоторые из этих помещений были уже омеблированы на средства, которыми располагали куклы не очень богатые; другие можно было по первому требованию обставить на самую широкую ногу, сняв для них мебель с полок, заваленных креслами, столами, диванами, кроватями и драпировками. Знатные аристократы, дворяне и прочие куклы, для которых предназначались эти дома, лежали тут же в корзинах, тараща глаза на потолок; но, определяя их положение в обществе и помещая каждую особу в отведенные ей общественные границы (что, как показывает опыт в действительной жизни, к прискорбию, очень трудно), создатели этих кукол намного перегнали природу, — которая частенько бывает своенравной и коварной — и, не полагаясь на такие второстепенные отличительные признаки, как платья из атласа, ситца или тряпичных лоскутков, они вдобавок сделали свои произведения столь разительно не похожими друг на друга, что ошибиться было невозможно. Так, кукла благородная леди обладала идеально сложенным восковым телом, но — только она и равные ей. Куклы, стоящие на более низкой ступени общественной лестницы, были сделаны из лайки, а на следующей — из грубого холста. Что касается простолюдинов, то для изготовления их рук и ног брались лучинки из ящика с трутом, по одной на каждую конечность, и куклы эти тотчас же входили в отведенные для них границы, навсегда лишаясь возможности выбраться оттуда.
Кроме кукол, в комнате Калеба Пламмера можно было увидеть и другие образцы его ремесла. Тут были ноевы ковчеги, в которые звери и птицы еле–еле влезали; впрочем, их можно было пропихнуть через крышу, а потом хорошенько встряхнуть ковчег так, чтобы они утряслись получше. Образец поэтической вольности: к дверям почти всех этих ноевых ковчегов были подвешены дверные молотки — неуместная, быть может, принадлежность, напоминающая об утренних визитерах и почтальоне, но все же премилое украшение для фасада этих сооружений. Тут были десятки унылых тележек, колеса которых, вращаясь, исполняли очень жалобную музыку, множество маленьких скрипок, барабанов и других таких орудий пытки; бесконечное количество пушек, щитов, мечей, копий и ружей. Тут были маленькие акробаты в красных шароварах, непрестанно перепрыгивающие через высокие барьеры из красной тесьмы и свергающиеся вниз головой с другой стороны; были тут и бесчисленные пожилые джентльмены вполне приличной, чтобы не сказать почтенной наружности, которые очертя голову скакали через палки, горизонтально вставленные для этой цели во входные двери их собственных домов. Тут были разные животные; в частности, лошади любой породы, начиная от пегого бочонка на четырех колышках с меховым лоскутком вместо гривы и кончая чистокровным конем–качалкой, рьяно встающим на дыбы. Сосчитать эти смешные фигурки, вечно готовые совершать всевозможные нелепости, — как только повернешь заводной ключик, — было бы так же трудно, как назвать человеческую глупость, порок или слабость, которые не нашли своего игрушечного воплощения в комнате Калеба Пламмера. И ничто тут не было преувеличено: ведь и в жизни случается, что крошечные ключики заставляют людей проделывать такие штуки, на какие не способна ни одна игрушка.
Окруженные всеми этими предметами, Калеб с дочерью сидели за работой. Слепая девушка шила платье для куклы, Калеб красил восьмиоконный фасад красивого особняка и вставлял стекла в его окна.
Забота, наложившая свой отпечаток на морщинистое лицо Калеба, его сосредоточенный и отсутствующий вид были бы под стать какому‑нибудь алхимику или ученому, углубившемуся в дебри науки, и, на первый взгляд, представляли странный контраст с его занятием и окружающими его безделушками. Но безделушки, когда их изобретают и выделывают ради хлеба насущного, имеют очень важное значение. К тому же, я не берусь утверждать, что, будь Калеб министром двора, или членом парламента, или юристом, или даже крупным спекулянтом, он имел бы дело с менее нелепыми игрушками; но те игрушки вряд ли были бы такими же безобидными, как эти.
— Так, значит, отец, ты вчера вечером ходил по дождю в своем красивом новом пальто? — сказала дочь Калеба.
— Да, в моем красивом новом пальто, — ответил Калеб, бросив взгляд на протянутую веревку; описанное выше холщовое одеяние было аккуратно развешено на. ней для просушки.
— Как я рада, что ты заказал его, отец!
— И такому хорошему портному! — сказал Калеб. — Это самый модный портной. Для меня пальто даже слишком хорошо.
Слепая девушка оторвалась от работы и радостно засмеялась.
— Слишком хорошо, отец! Что может быть слишком хорошо для тебя?
— Мне почти стыдно носить это пальто, — продолжал Калеб, следя за тем, какое впечатление производят на нее эти слова и как светлеет от них ее лицо. — Ведь когда я слышу, как мальчишки и вообще разные люди говорят у меня за спиной:«Глядите! Вот так щеголь!», я прямо не знаю куда деваться. А вчера вечером от меня не отставал какой‑то нищий. Я ему говорю, что я сам бедный человек, а он говорит:«Нет, ваша честь, не извольте так говорить, ваша честь!«Я чуть со стыда не сгорел. Почувствовал, что не имею права носить такое пальто.
Счастливая слепая девушка! Как ей было весело, в какой восторг она пришла!
— Я тебя вижу, отец, — сказала она, сжимая руки, — вижу так же ясно, как если бы у меня были зрячие глаза; но когда ты со мной, они мне не нужны. Синее пальто…
— Ярко–синее, — сказал Калеб.
— Да, да! Ярко–синее! — воскликнула девушка, поднимая сияющее личико. Оно, кажется, того же цвета, что и небо! Ты уже говорил мне, что небо — оно синее! Ярко–синее пальто…
— Широкое, сидит свободно, — ввернул Калеб.
— Да! Широкое, сидит свободно! — вскричала слепая девушка, смеясь от всего сердца. — А у тебя, милый отец, веселые глаза, улыбающееся лицо, легкая походка, темные волосы, и в этом пальто ты выглядишь таким молодым и красивым!
— Ну, полно, полно, — сказал Калеб, — еще немного, и я возгоржусь.
— По–моему, ты уже возгордился! — воскликнула слепая девушка, в полном восторге показывая на него пальцем. — Знаю я тебя, отец! Ха–ха–ха! Я тебя уже раскусила!
Как резко отличался образ, живший в ее душе, от того Калеба, который сейчас смотрел на нее! Она назвала его походку легкой. В этом она была права. Много лет он ни разу не переступал этого порога свойственным ему медлительным шагом, но старался изменить походку ради нее; и ни разу, даже когда на сердце у него было очень тяжко, не забыл он, что нужно ступать легко, чтобы вселить в нее бодрость и мужество!
Кто знает, так это было или нет, но мне кажется, что растерянный, отсутствующий вид Калеба отчасти объяснялся тем, что старик, движимый любовью к своей слепой дочери, мало–помалу совсем отучился видеть все — в том числе и себя — таким, каким оно выглядело на самом деле. Да и как было этому маленькому человеку не запутаться, если он уже столько лет старался предать забвению собственный свой облик, а с ним — истинный облик окружающих предметов?
— Ну, готово! — сказал Калеб, отступив шага на два, чтобы лучше оценить свое произведение. — Так же похож на настоящий дом, как дюжина полупенсов на один шестипенсовик. Какая жалость, что весь фасад откидывается сразу! Вот если бы в доме была лестница и настоящие двери из комнаты в комнату! Но то‑то и худо в моем любимом деле — я постоянно заблуждаюсь и надуваю сам себя.
— Ты говоришь очень тихо. Ты не устал, отец?
— Устал? — подхватил Калеб, внезапно оживляясь. — С чего мне уставать, Берта? Я в жизни не знал усталости. Что это за штука?
Желая еще сильнее подчеркнуть свои слова, он удержался от невольного подражания двум поясным статуэткам, которые потягивались и зевали на каминной полке и чье тело, от пояса и выше, казалось, вечно пребывает в состоянии полного изнеможения, и стал напевать песенку. Это была застольная песня — что‑то насчет»пенного кубка». Старик пел ее с напускной лихостью, и от этого лицо его казалось еще более изнуренным и озабоченным.
— Как! Да вы, оказывается, поете? — проговорил Теклтон, просовывая голову в дверь. — Валяйте дальше! А вот я петь не умею.
Никто и не заподозрил бы этого. Лицо у него было, что называется, отнюдь не лицом певца.
— Я не могу позволить себе петь, — сказал Теклтон, — но очень рад, что вы можете. Надеюсь, вы можете также позволить себе работать. Но вряд ли хватит времени на то и на другое, сдается мне.
— Если бы ты только видела, Берта, как он мне подмигивает! — прошептал Калеб. — Ну и шутник! Кто его не знает, подумает, что он это всерьез… ведь правда?
Слепая девушка улыбнулась и кивнула.
— Говорят, если птица может петь, но не хочет, ее надо заставить петь, — проворчал Теклтон. — А что прикажете делать с совой, которая не умеет петь — да и незачем ей петь, — а все‑таки поет? Может, заставить ее делать что‑нибудь другое?
— С каким видом он мне сейчас подмигивает! — шепнул Калеб дочери. — Сил нет!
— Он всегда весел и оживлен, когда он с нами! — воскликнула Берта, улыбаясь.
— Ах, и вы здесь, вот как? — отозвался Теклтон. — Несчастная идиотка!
Он в самом деле считал ее идиоткой, основываясь на том — не знаю только, сознательно или бессознательно, — что она его любила.
— Так! Ну, раз уж вы здесь, как поживаете? — буркнул Теклтон.
— Ах, отлично; очень хорошо! Я так счастлива, что даже вы не могли бы пожелать мне большего счастья. Я ведь знаю — вы бы весь мир сделали счастливым, будь это в вашей власти.
— Несчастная идиотка, — пробормотал Теклтон. — Ни проблеска разума! Ни малейшего!
Слепая девушка взяла его руку и поцеловала; задержала ее на мгновение в своих руках и, прежде чем выпустить, нежно прикоснулась к ней щекой. В этом движении было столько невыразимой любви, столько горячей благодарности, что даже Теклтон был слегка тронут, и проворчал чуть мягче, чем обычно:
— Что еще такое?
— Вчера я поставила его у своего изголовья, когда ложилась спать, и я видела его во сне. А когда рассвело и великолепное красное солнце… Оно красное, отец?
— Оно красное по утрам и по вечерам, Берта, — промолвил бедный Калеб, бросив скорбный взгляд на хозяина.
— Когда солнце взошло и яркий свет — я почти боюсь наткнуться на него, когда хожу, — проник в мою комнату, я повернула горшочек с цветком в сторону, откуда шел свет, и возблагодарила небо за то, что оно создает такие чудесные цветы, и благословила вас за то, что вы посылаете их мне, чтобы подбодрить меня!
— Сумасшедшие прямехонько из Бедлама! — пробурчал себе под нос Теклтон. — Скоро придется надевать на них смирительную рубашку и завязывать им рот полотенцем. Чем дальше, тем хуже!
Слушая слова дочери, Калеб с отсутствующим видом смотрел перед собой, как будто сомневался (мне кажется, он действительно сомневался) в том, что Теклтон заслужил подобную благодарность. Если бы в эту минуту от него потребовали под страхом смерти либо пнуть ногой фабриканта игрушек, либо пасть ему в ноги — соответственно его заслугам, — и предоставили бы ему свободу выбора, — неизвестно, на что решился бы Калеб, и мне кажется, шансы разделились бы поровну. А ведь Калеб сам, своими руками и так осторожно, принес вчера домой кустик роз для дочери и своими устами произнес слова невинного обмана, чтобы она не могла даже заподозрить, как самоотверженно, с каким самоотречением он изо дня в день во всем отказывал себе ради того, чтобы ее порадовать.
— Берта, — сказал Теклтон, стараясь на этот раз говорить несколько более сердечным тоном, — подойдите поближе. Вот сюда.
— Ах! Я могу сама подойти к вам. Вам не нужно указывать мне путь! откликнулась она.
— Открыть вам один секрет, Берта?
— Пожалуйста! — с любопытством воскликнула она. Как просветлело ее незрячее лицо! Как внутренний свет озарял ее, когда она вслушивалась в его слова!
— Сегодня тот день, когда эта маленькая… как ее там зовут… эта балованная девчонка, жена Пирибингла, обычно приходит к вам в гости устраивает здесь какую‑то нелепую пирушку. Сегодня, так или нет? — спросил фабрикант игрушек тоном, выражавшим глубокое отвращение к подобным затеям.
— Да, — ответила Берта, — сегодня.
— Так я и думал, — сказал Теклтон. — Я сам не прочь зайти к вам.
— Ты слышишь, отец? — воскликнула слепая девушка в полном восторге.
— Да, да, слышу, — пробормотал про себя Калеб, устремив в пространство недвижный взгляд лунатика, — но не верю. Конечно, это обман, вроде тех, что я всегда сочиняю.
— Видите ли, я… я хочу несколько ближе познакомить Пирибинглов с Мэй Филдинг, — объяснил Теклтон. — Я собираюсь жениться на Мэй.
— Жениться! — вскричала слепая девушка, отшатываясь от него.
— Фор–мен–ная идиотка! — пробормотал Теклтон. — Она, чего доброго, не поймет меня. Да, Берта! Жениться! Церковь, священник, причетник, карета с зеркальными стеклами, колокольный звон, завтрак, свадебный пирог, бантики, бутоньерки, трещотки, колокольцы и прочая чепуховина. Свадьба, понимаете? Свадьба. Неужели вы не знаете, что такое свадьба?
— Знаю, — кротко ответила слепая девушка. — Понимаю!
— В самом деле? — буркнул Теклтон. — Это превосходит мои ожидания. Прекрасно! По этому случаю я хочу прийти к вам в гости и привести Мэй с ее матерью. Я вам кое–чего пришлю. Холодную баранью ногу или там еще что‑нибудь, посытнее. Вы будете ждать меня?
— Да, — отозвалась она.
Она опустила голову, отвернулась и стояла так, сложив руки и задумавшись.
— Вряд ли будете, — пробормотал Теклтон, взглянув на нее, — вы, должно быть, уже успели все перезабыть. Калеб!
«Вероятно, мне нужно сказать, что я здесь», — подумал Калеб.
— Да, сэр?
— Смотрите, чтобы она не забыла того, что я говорил ей.
— Она ничего не забывает, — ответил Калеб. — Это, пожалуй, единственное, чего она не умеет.
— Всяк, своих гусей принимает за лебедей, — заметил фабрикант игрушек, пожав плечами. — Жалкий старик!
Высказав это замечание чрезвычайно презрительным тоном, старый Грубб и Теклтон удалился.
Берта так задумалась, что не тронулась с места, когда он ушел. Радость покинула ее поникшее лицо, и оно сделалось очень печальным. Раза три–четыре она качнула головой, как бы оплакивая какое‑то воспоминание или утрату, но скорбные мысли ее не находили выхода в словах.
Калеб начал потихоньку запрягать пару лошадей в фургон самым несложным способом, то есть попросту приколачивая сбрую к различным частям их тела; только тогда девушка подошла к его рабочей скамейке и, присев рядом с ним, промолвила:
— Отец, мне так грустно во мраке. Мне нужны мои глаза, мои терпеливые, послушные глаза.
— Они тут, — сказал Калеб. — Всегда готовы служить. Они больше твои, чем мои, Берта, и готовы служить тебе в любой час суток, хотя часов этих целых двадцать четыре! Что им сделать для тебя, милая?
— Осмотри комнату, отец.
— Хорошо, — промолвил Калеб. — Сказано — сделано, Берта.
— Расскажи мне о ней.
— Она — такая же, как и всегда, — начал Калеб. — Простенькая, но очень уютная. Стены окрашены в светлую краску, на тарелках и блюдах яркие цветы; дерево на балках и стенной обшивке блестит; комната веселая и чистенькая, как и весь дом; это ее очень украшает.
Веселой и чистенькой она была лишь там, куда Берта могла приложить свои руки. Но во всех прочих углах старой покосившейся конуры, которую Калеб так преображал своей фантазией, не было ни веселых красок, ни чистоты.
— Ты в своем рабочем платье и не такой нарядный, как в красивом пальто? — спросила Берта, дотрагиваясь до него.
— Не такой нарядный, — ответил Калеб, — но все‑таки недурен.
— Отец, — сказала слепая девушка, придвигаясь к нему и обвивая рукой его шею, — расскажи мне о Мэй. Она очень красивая?
— Очень, — ответил Калеб.
Мэй и правда была очень красива. Редкий случай в жизни Калеба — ему не пришлось ничего выдумывать.
— Волосы у нее темные, — задумчиво проговорила Берта, — темнее моих. Голос нежный и звонкий, это я знаю. Я часто с наслаждением слушала ее. Ее фигура…
— Ни одна кукла в этой комнате не сравнится с нею, — сказал Калеб. — А глаза у нее!..
Он умолк, потому что рука Берты крепче обняла его за шею, и он со скорбью понял, что значит это предостерегающее движение.
Он кашлянул, постучал молотком, потом снова принялся напевать песню о пенном кубке — верное средство, к которому он неизменно прибегал в подобных затруднениях.
— Теперь о нашем друге, отец, о нашем благодетеле… Ты знаешь, мне никогда не надоедает слушать твои рассказы о нем… Ведь правда? — торопливо проговорила она.
— Ну, конечно, — ответил Калеб. — И это понятно.
— Ах! Да еще как понятно‑то! — воскликнула слепая девушка с таким жаром, что Кадеб, как ни чисты были его намерения, не решился поглядеть ей в лицо и смущенно опустил глаза, как будто она могла догадаться по ним о его невинном обмане.
— Так расскажи мне о нем еще раз, милый отец, — сказала Берта. — Много, много раз! Лицо у него ласковое, доброе и нежное. Оно честное и правдивое, в этом я уверена! Он так добр, что пытается скрыть свои благодеяния, притворяясь грубым и недоброжелательным, но доброта сквозит в каждом его движении, в каждом взгляде.
— И придает им благородство! — добавил Калеб в тихом отчаянии.
— И придает им благородство! — воскликнула слепая девушка. — Он старше Мэй, отец?
— Д–да, — нехотя протянул Калеб. — Он немного старше Мэй. Но это неважно.
— Ах, отец, конечно! Быть его терпеливой спутницей в немощи и старости; быть его кроткой сиделкой в болезни и верной подругой в страдании и горе; не знать усталости, работая для него; сторожить его сон, ухаживать за ним, сидеть у его постели, говорить с ним, когда ему не спится, молиться за него, когда он уснет, — какое это счастье! Сколько у нее будет поводов доказать ему свою верность и преданность! Она будет делать все это, отец?
— Конечно, — ответил Калеб.
— Я люблю ее, отец! Я чувствую, что могу любить ее всей душой! воскликнула слепая девушка. Она прижалась бедным своим слепым лицом к плечу Калеба, заплакала и плакала так долго, что он готов был пожалеть, что дал ей это счастье, орошенное слезами.
Между тем в доме Джона Пирибингла поднялась суматоха, потому что маленькая миссис Пирибингл, естественно, не могла и помыслить о том, чтобы отправиться куда‑нибудь без малыша, а снарядить малыша в путь–дорогу требовало времени. Нельзя сказать, чтобы малыш представлял собой нечто крупное в смысле веса и объема, но возни с ним было очень много, и все надо было проделывать с передышками и не торопясь. Так, например, когда малыш ценою немалых усилий был уже до известной степени одет и можно было бы предположить, что еще одно–два движения — и туалет его будет закончен, а сам он превращен в отменного маленького щеголя, которому сам черт не брат, на него неожиданно нахлобучили фланелевый чепчик и спешно засунули его в постель, где он, если можно так выразиться, парился между двумя одеяльцами добрый час. Затем его, румяного до блеска и пронзительно вопящего, вывели из состояния неподвижности, чтобы предложить ему… что? Так и быть, скажу, если вы позволите мне выражаться общими словами: чтобы предложить ему легкое угощение. После этого он снова заснул. Миссис Пирибингл воспользовалась этим промежутком времени, чтобы скромно принарядиться, и сделалась такой хорошенькой, каких и свет не видывал. В течение той же небольшой передышки мисс Слоубой впихивала себя в короткую кофту самого удивительного и хитроумного покроя — это одеяние не вязалось ни с нею, ни с чем‑либо другим во всей вселенной, но представляло собою сморщенный, с загнувшимися углами независимый предмет, который существовал самостоятельно, не обращая ни на кого ни малейшего внимания. К тому времени малыш снова оживился и соединенными усилиями миссис Пирибингл и мисс Слоубой тельце его было облачено в пелерину кремового цвета, а голова — в своего рода пышный пирог из бязи. И вот в должное время они все трое вышли во двор, где старая лошадь так нетерпеливо перебирала ногами, оставляя на дороге свои автографы, что будь это во время деловой поездки, она, наверное, успела бы с избытком отработать всю сумму пошлин, которые уплатил за день ее хозяин у городских застав, а Боксер смутно маячил вдали и, непрестанно оглядываясь, соблазнял лошадь двинуться в путь, не дожидаясь приказа.
Что касается стула или другого предмета, став на который миссис Пирибингл могла бы влезть в повозку, то вы, очевидно, плохо знаете Джона, если думаете, что такой предмет был нужен. Вы и глазом бы моргнуть не успели, а Джон уже поднял Крошку с земли, и она очутилась в повозке на своем месте, свежая и румяная, и сказала:
— Джон! Как тебе не стыдно! Подумай о Тилли!
Если бы мне разрешили, хотя бы в самых деликатных выражениях, упоминать об икрах молодых девиц, я сказал бы, что в икрах мисс Слоубой таилось нечто роковое, так как они были странным образом подвержены ранениям, и она ни разу не поднялась и не спустилась хоть на один шаг без того, чтобы не отметить этого события ссадиной на икрах, подобно тому как Робинзон Крузо зарубками отмечал дни на своем древесном календаре. Но, возможно, это сочтут не совсем приличным, и потому я не стану пускаться в подобные рассуждения.
— Джон! Ты взял корзину, в которой паштет из телятины и ветчины и прочая снедь, а также бутылки с пивом? — спросила Крошка. — Если нет, сию минуту поворачивай домой.
— Хороша, нечего сказать! — отозвался возчик. — Сама задержала меня на целую четверть часа, а теперь говорит: поворачивай домой!
— Прости, пожалуйста, Джон, — сказала Крошка в большом волнении, — но я, право же, не могу ехать к Берте — и не поеду, Джон, ни в коем случае без паштета из телятины с ветчиной, и прочей снеди, и пива, Стой!
Этот приказ относился к лошади, но та не обратила на него никакого внимания.
— Ох, да остановись же, Джон! — взмолилась миссис Пирибингл. Пожалуйста!
— Когда я начну забывать вещи дома, тогда и остановлюсь, — сказал Джон. — Корзина здесь, в целости и сохранности!
— Какое ты жестокосердое чудовище, Джон, что не сказал этого сразу, ведь я так испугалась! Я бы ни за какие деньги не поехала к Берте без паштета из телятины с ветчиной и прочей снеди, а также без бутылок с пивом, это я прямо говорю. Ведь с тех пор как мы поженились, Джон, мы аккуратно раз в две недели устраиваем у нее маленькую пирушку. А если это у нас разладится, я, право же, подумаю, что мы никогда уже не будем счастливы.
— Ты очень добрая, что с самого начала придумала эти пирушки, — сказал возчик, — и я уважаю тебя за это, женушка.
— Милый Джон, — ответила Крошка, густо краснея, — не надо меня уважать. Вот уж нет!
— Кстати, — заметил возчик, — тот старик…
Опять она смутилась, и так ясно это было видно!
— Он какой‑то чудной, — сказал возчик, глядя прямо перед собой на дорогу. — Не могу я его раскусить. Впрочем, не думаю, что он плохой человек.
— Конечно, нет… Я… я уверена, что он не плохой.
— Вот–вот! — продолжал возчик, невольно переводя на нее глаза, потому что она говорила таким тоном, словно была твердо убеждена в своей правоте. Я рад, что ты в этом так уверена, потому что я и сам так думаю. Любопытно, почему он вздумал проситься к нам в жильцы, правда? Это что‑то странно.
— Да, очень странно, — подтвердила она едва слышно.
— Однако он очень добродушный старикан, — сказал Джон, — и платит, как джентльмен, и я думаю, что слову его можно верить, как слову джентльмена. Я долго беседовал с ним сегодня утром, — он говорит, что теперь лучше понимает меня, потому что привык к моему голосу. Он много рассказывал о себе, и я много рассказывал ему о себе, и он задал мне кучу всяких вопросов. Я сказал ему, что, как тебе известно, мне приходится ездить по двум дорогам, один день — направо от нашего дома и обратно; другой день — налево от нашего дома и обратно (он нездешний, и я не стал объяснять ему, как называются здешние места), и он этому как будто очень обрадовался.«Так, значит, сегодня вечером я буду возвращаться домой той же дорогой, что и вы, говорит, а я думал, вы поедете в другую сторону. Вот это удача! Пожалуй, я попрошу вас опять подвезти меня, но на этот раз обещаю не засыпать так крепко». А в тот раз он спал действительно крепко, уж это верно!.. Крошка! О чем ты думаешь?
— О чем думаю, Джон? Я… я слушала тебя.
— Ах, так! Прекрасно, — сказал честный возчик. — А я поглядел сейчас на твое лицо и спохватился, что я‑то все говорю, говорю, а ты уж, кажется, думаешь о чем‑то другом. Спохватился все‑таки, честное слово!
Крошка не ответила, и некоторое время они ехали молча. Но нелегко было долго молчать в повозке Джона Пирибингла, потому что каждый встречный на дороге хотел как‑то приветствовать семейство возчика. Пусть это было только»здравствуйте» — да зачастую ничего другого и не говорили, — тем не менее ответное сердечное»Здравствуйте»требовало не только кивка и улыбки, но и такого же напряжения легких, как длиннейшая речь в парламенте. Иногда пешие или конные путники некоторое время двигались рядом с повозкой Джона специально для того, чтобы поболтать с ним и Крошкой, и тогда уж разговор завязывался самый оживленный.
Надо сказать, что Боксер лучше всех содействовал этим дружеским разговорам. Ведь благодаря ему возчик издалека узнавал приятелей, а приятели узнавали его.
Боксера знали все, кто встречался по дороге, особенно куры и свиньи, и, завидев, как он бочком подкрадывается, с любопытством насторожив уши и ожесточенно размахивая обрубком хвоста, все встречные немедленно отступали на самые отдаленные задворки, отказываясь от чести познакомиться с ним поближе. Ему до всего было дело — он шмыгал за угол на каждом перекрестке; заглядывал во все колодцы; проникал во все дома; врывался в самую гущу школьниц, вышедших на прогулку; вспугивал всех голубей; устрашал всех кошек, отчего их хвосты пушились и раздувались, и, как завсегдатай, забегал в трактиры. Где бы он ни появился, кто‑нибудь обязательно восклицал:«Эй, глядите! Да ведь это Боксер», и этот»кто‑нибудь»в сопровождении двух–трех других тотчас выходил на дорогу поздороваться с Джоном Пирибинглом и его хорошенькой женой.
В повозке лежало множество пакетов и свертков, так что приходилось часто останавливаться, чтобы выдавать их и принимать новые. И эти остановки были едва ли не самым приятным развлечением во время путешествия. Одни люди с таким пылким нетерпением ожидали предназначенных им посылок, другие так пылко изумлялись полученным посылкам, третьи с таким пылом и так пространно давали указания насчет посылок, которые отправляли, а Джон так живо интересовался каждой посылкой, что всем было весело, как во время игры. Приходилось везти и такие грузы, о которых надо было подумать и поговорить, извозчик держал совет с отправителями о том, как укладывать и размещать эти посылки; а Боксер, который обычно присутствовал на подобных, совещаниях, то прислушивался к ним в коротком приступе глубочайшего внимания, то носился вокруг собравшихся мудрецов в длительном приступе энергии и лаял до хрипоты. Крошка, свидетельница всех этих маленьких происшествий, с интересом наблюдала за ними со своего места, широко раскрыв глаза и напоминая очаровательный портрет, обрамленный верхом повозки, а молодые люди частенько заглядывались на нее, подталкивая друг друга локтем, шептались и завидовали возчику. Джону это доставляло безмерное удовольствие. Ведь он гордился тем, что его маленькой женушкой так восхищаются, и знал, что сама она не против этого; пожалуй, это ей даже нравится.
Правда, все вокруг заволокло туманом, как тому и подобает бить в январе месяце, а погода стояла холодная и сырая. Но кого могли смутить подобные пустяки? Конечно, не Крошку. И не Тилли Слоубой, считавшую, что ехать в повозке в любую погоду — это предел доступной людям радости и венец всех земных желаний. И не малыша, ручаюсь головой — никакой малыш не мог бы всю дорогу оставаться таким тепленьким и спать так крепко (хотя все младенцы мастера на то и на другое), как спал этот блаженный юный Пирибингл.
Конечно, в тумане нельзя было видеть на большое расстояние, однако удавалось все‑таки видеть очень многое! Поразительно, чего только не увидишь и в более густом тумане, если получше присмотреться к окружающему! Да что там — приятно было просто сидеть в повозке и смотреть на»кольца фей»* в полях и на иней, еще не растаявший в тени изгородей и деревьев, не говоря уж о том, какие неожиданно причудливые формы принимали деревья, когда выступали из тумана и потом снова скрывались в нем. Живые изгороди с перепутавшимися сучьями растеряли все свои листья, и промерзшие ветви качались на ветру; но они не вызывали уныния. На них было приятно смотреть, потому что при виде их желанный огонь домашнего очага казался еще более горячим, чем он был на самом деле, а зелень будущего лета — еще более яркой. Речка как будто застыла, но она все‑таки текла, текла довольно быстро, и то уже было хорошо. Вода в канале скорее ползла, чем текла, и казалась стоячей — это надо признать. Но ничего! Тем скорее она замерзнет, думали все, когда морозная погода установится окончательно, и можно будет кататься по льду на коньках и на санках, а грузные старые баржи, вмерзшие в лед где‑нибудь в затоне, будут целыми днями дымить своими заржавленными железными трубами, отдыхая на досуге.
В одном месте пылала большая куча сорной травы или соломы, и путники смотрели на огонь, такой бледный при дневном свете и лишь кое–где прорывающийся вспышками красного пламени; но в конце концов мисс Слоубой заявила, что дым»забивается ей в нос», поперхнулась — что случалось с нею по малейшему поводу — и разбудила малыша, который уже больше не мог заснуть. Теперь Боксер, бежавший на четверть мили впереди, миновал окраину городка и достиг поворота на ту улицу, где жили Калеб с дочерью, так что слепая девушка вышла с отцом из дому навстречу путникам задолго до того, как они подъехали.
Кстати сказать, обращение Боксера с Бертой отличалось кое–какими тонкими оттенками, которые неопровержимо убеждают меня в том, что он знал о ее слепоте. Он никогда не старался привлечь ее внимание, глядя ей в лицо, как делал с другими, но непременно прикасался к ней. Не знаю, кто мог рассказать ему о слепых людях и слепых собаках. Он никогда не жил у слепого хозяина, и, насколько мне известно, ни мистер Боксер–старший, ни миссис Боксер, ни кто‑либо другой из почтенных родственников Боксера–младшего с отцовской и материнской стороны не страдал слепотой. Быть может, он сам догадался о том, что Берта слепая; во всяком случае, он как‑то чувствовал это и потому теперь поймал ее за юбку и держал в зубах эту юбку до тех пор, пока миссис Пирибингл, малыш, мисс Слоубой и корзина не были благополучно переправлены в дом.
Мэй Филдинг уже пришла, пришла и мать ее, маленькая сварливая старушка с недовольным лицом, которая слыла необычайно важной дамой — по той простой причине, что сохранила талию, тонкую, как кроватный столбик, — и держалась очень по–светски и покровительственно, потому что некогда была богатой или воображала, что могла бы разбогатеть, если бы случилось что‑то, чего не случилось и, очевидно, не могло случиться. Грубб и Теклтон тоже находился здесь и занимал общество, явно чувствуя себя так же уютно и в своей стихии, как чувствовал бы себя молодой лосось на вершине Большой египетской пирамиды.
— Мэй! Милая моя подружка! — вскричала Крошка, бросаясь навстречу девушке. — Как я рада тебя видеть!
Подружка была так же рада и довольна, как сама Крошка, и можете мне поверить, что, когда они обнялись, на них было очень приятно смотреть. Теклтон несомненно обладал тонким вкусом — Мэй была прехорошенькая.
Бывает, знаете ли, что вы привыкнете к какому‑нибудь хорошенькому личику и вам случится увидеть его рядом с другим хорошеньким личиком; и первое лицо в сравнении со вторым покажется вам тогда некрасивым, увядшим и, пожалуй, не заслуживающим вашего высокого мнения о нем. Но тут этого не случилось, потому что красота Мэй только подчеркивала красоту Крошки, а красота Крошки — красоту Мэй; и это казалось естественным и приятным, и жаль было — чуть не сказал Джон Пирибингл, входя в комнату, — что они не родные сестры, — только этого и оставалось еще пожелать.
Теклтон принес баранью ногу и, ко всеобщему удивлению, еще торт (но маленькая расточительность — не беда, когда дело идет о нашей невесте: ведь женимся мы не каждый день), а вдобавок к этим лакомствам появились паштет из телятины с ветчиной и»прочая снедь», как выражалась миссис Пирибингл, а именно: орехи, апельсины, пирожные и тому подобная мелочь. Когда на стол было поставлено угощение, в том числе и доля участия самого Калеба огромная деревянная миска с дымящимся картофелем (с Калеба взяли торжественное обещание никогда не подавать никаких других яств), Теклтон отвел свою будущую тещу на почетное место. Стремясь к вящему украшению высокоторжественного пиршества, величавая старушка нацепила на себя чепец, долженствовавший внушать благоговейный ужас легкомысленной молодежи. Кроме того, на руках у нее были перчатки. Хоть умри, но соблюдай приличия!
Калеб сидел рядом с дочерью, Крошка — рядом со своей школьной подругой, а славный возчик сел в конце стола. Мисс Слоубой поместили вдали от всякой мебели — кроме того стула, на котором она сидела, — чтоб она ни обо что не могла ушибить голову малыша.
Тилли все время таращила глаза на игрушки и куклы, но и они таращили глаза на нее и всех гостей. Почтенные пожилые джентльмены у подъездов (все они проявляли кипучую деятельность), горячо интересовались собравшимся обществом и потому иногда приостанавливались перед прыжком, как бы прислушиваясь к беседе, а потом лихо перескакивали через палку все вновь и вновь, великое множество раз, не задерживаясь, чтобы перевести дыхание, и, видимо, бурно наслаждаясь всем происходящим.
Если бы эти пожилые джентльмены были склонны злорадствовать при виде разочарования Теклтона, они на этот раз получили бы полное удовлетворение. Теклтону было очень не по себе, и чем больше оживлялась его будущая жена в обществе Крошки, тем меньше ему это нравилось, хотя именно для этого он устроил их встречу. Он был настоящей собакой на сене, этот Теклтон, и когда женщины смеялись, а он не знал — чему, он тотчас забирал себе в голову, что они, наверное, смеются над ним.
— Ах, Мэй! — промолвила Крошка. — Подумать только, до чего все изменилось! Вот поболтаешь о веселых школьных временах и сразу помолодеешь.
— Но ведь вы не так уж стары! — проговорил Теклтон.
— А вы посмотрите на моего степенного, работящего супруга, — возразила Крошка. — Он меня старит лет на двадцать, не меньше. Ведь правда, Джон?
— На сорок, — ответил Джон.
— Не знаю уж, на сколько вы будете старить Мэй! — со смехом сказала Крошка. — Пожалуй, в следующий день ее рождения ей стукнет сто лет.
— Ха–ха! — засмеялся Теклтон. Но смех его звучал пусто, как барабан. И лицо у него было такое, как будто он с удовольствием свернул бы шею Крошке.
— Подумать только! — продолжала Крошка. — Помнишь, Мэй, как мы болтали в школе о том, каких мужей мы себе выберем? Своего мужа я воображала таким молодым, таким красивым, таким веселым, таким пылким! А мужа Мэй!.. Подумать только! Прямо не знаешь, плакать или смеяться, когда вспомнишь, какими мы были глупыми девчонками.
Мэй, очевидно, знала, что делать ей: она вспыхнула, и слезы показались у нее на глазах.
— Иногда мы даже прочили себе кое–кого в женихи — настоящих, не выдуманных молодых людей, — сказала Крошка, — но нам и во сне не снилось, как все выйдет на самом деле. Я никогда не прочила себе Джона, ну нет, я о нем и не думала! А скажи я тебе, что ты выйдешь замуж за мистера Теклтона, да ты бы, конечно, меня побила! Ведь побила бы, а, Мэй?
Мэй, правда, не сказала»да», но во всяком случае не сказала и»нет», да и никаким иным способом не дала отрицательного ответа.
Теклтон захохотал очень громко, прямо‑таки загрохотал. Джон Пирибингл тоже рассмеялся, по обыкновению добродушно, с довольным видом, но смех его казался шепотом по сравнению с хохотом Теклтона.
— И, несмотря на это, вы ничего не смогли поделать, вы не смогли устоять против нас, да! — сказал Теклтон. — Мы здесь! Мы здесь! А где теперь ваши молодые женихи?
— Одни умерли, — ответила Крошка, — другие забыты. Некоторые, стой они здесь в эту минуту, не поверили бы, что мы — это мы. Не поверили бы своим ушам и глазам, не поверили бы, что мы могли их забыть. Нет, скажи им об этом кто‑нибудь, они не поверили бы ни одному слову!
— Крошка! — воскликнул возчик. — Что это ты так, женушка?
Она говорила так горячо, так страстно, что ее несомненно следовало призвать к порядку. Муж остановил ее очень мягко, ведь ему только хотелось заступиться за старика Теклтона, — так по крайней мере казалось ему самому, — но его замечание подействовало, и Крошка, умолкнув, не сказала ни слова больше. Но даже в ее молчании чувствовалось необычное беспокойство, и проницательный Теклтон, покосившись на нее своим полузакрытым глазом, заметил это и запомнил для каких‑то своих целей.
Мэй не вымолвила ни слова, ни хорошего, ни плохого; она сидела очень тихо, опустив глаза и не выказывая никакого интереса ко всему происходящему. Тут вмешалась ее почтенная мамаша, заметив, что, во–первых, девушки по–девичьи и думают, а что было, то прошло, и пока молодые люди молоды и беспечны, они, уж конечно, будут вести себя как молодые и беспечные люди, и к этому добавила еще два–три не менее здравых и неоспоримых суждения. После этого она в порыве благочестия возблагодарила небо за то, что ее дочь Мэй была неизменно почтительной и послушной дочерью, но этого она, мать, не ставит себе в заслугу, хотя имеет все основания полагать, что Мэй стала такой дочерью только благодаря материнскому воспитанию. О мистере Теклтоне она сказала, что в отношении нравственности он безупречен, а с точки зрения годности его для брака он очень завидный зять, в чем не может усомниться ни один разумный человек. (Это она проговорила с большим воодушевлением.) Касательно же семьи, в которую он скоро должен будет войти после того, как долго этого добивался, то мистеру Теклтону известно, — как полагает миссис Филдинг, — что хотя у этой семьи средства ограниченные, но она имеет основания считаться благородной, и если бы некоторые обстоятельства, до известной степени связанные с торговлей индиго — так и быть, она упомянет об этом, но говорить о них более подробно не будет, — если бы некоторые обстоятельства сложились иначе, семья эта, возможно, была бы весьма богатой. Затем она сказала, что не будет намекать на прошлое и упоминать о том, что дочь ее некоторое время отвергала ухаживания мистера Теклтона, а также не будет говорить целого ряда других вещей, которые тем не менее высказала, и весьма пространно. В конце концов она заявила, что опыт и наблюдения привели ее к следующему выводу: те браки, в которых недостает того, что глупо и романтично называют любовью, неизменно оказываются самыми счастливыми, так что она предвидит в грядущем брачном союзе величайшее блаженство для супругов, — не страстное блаженство, но прочное и устойчивое. Речь свою она заключила, оповестив все общество о том, что завтрашний день есть тот день, ради которого она только и жила, а когда он минует, ей останется лишь пожелать, чтобы ее положили в гроб и отправили на кладбище для избранных покойников.
На эти речи отвечать было нечего — счастливая особенность всех речей, не относящихся к делу, — и общество, изменив тему разговора, перенесло свое внимание на паштет из телятины с ветчиной, холодную баранину, картофель и торт. Заботясь о том, чтобы пирующие не забыли про пиво, Джон Пирибингл предложил тост в честь завтрашнего дня — дня свадьбы — и пригласил всех выпить по полному бокалу, до того как сам он отправится в путь.
Надо вам знать, что Джон обычно только отдыхал у Калеба и кормил здесь свою старую лошадь. Ему приходилось ехать дальше, еще четыре или пять миль, а вечером на обратном пути он заезжал за Крошкой и еще раз отдыхал перед отъездом домой. Таков был распорядок дня на всех этих пирушках, с тех пор как они были установлены.
Из числа присутствующих двое, не считая жениха и невесты, отнеслись к его тосту без особого сочувствия. Это были: Крошка, слишком взволнованная и расстроенная, чтобы принимать участие в мелких событиях этого дня, и Берта, которая поспешно встала и вышла из‑за стола.
— До свидания! — решительно проговорил Джон Пирибингл, надевая толстое суконное пальто. — Я вернусь в обычное время. До свидания.
— До свидания, Джон! — откликнулся Калеб.
Он произнес это машинально и так же машинально помахал рукой — в это время он смотрел на Берту, и на лице у него застыло тревожное, недоуменное выражение.
— До свидания, малец! — шутливо сказал возчик и, наклонившись, поцеловал спящего ребенка. Тилли Слоубой уже орудовала ножом и вилкой, а своего питомца положила (как ни странно, не ушибив его) в постельку, приготовленную Бертой. — До свидания! Наступит день, так я полагаю, когда ты сам выйдешь на холод, дружок, а твой старик отец останется покуривать трубку и греть свои ревматические кости у очага. Как думаешь? А где Крошка?
— Я здесь, Джон! — вздрогнув, откликнулась та.
— Ну‑ка, — заметил возчик, громко хлопнув в ладоши, — где трубка?
— О трубке я забыла, Джон.
Забыла о трубке! Вот так чудеса! Она! Забыла о трубке!
— Я… я сейчас набью ее. Это быстро делается.
Однако сделала она это не очень быстро. Трубка, как всегда, лежала в кармане суконного пальто, вместе со сшитым Крошкой маленьким кисетом, из которого она брала табак; но теперь руки молодой женщины так дрожали, что запутались в завязках (хотя ручки у нее были очень маленькие и, конечно, могли бы высвободиться без труда), и возилась она очень долго. Трубку она набила и зажгла из рук вон плохо; а я‑то всегда так расхваливал Крошку за эти маленькие услуги мужу! Теклтон зловеще следил за всей процедурой полузакрытым глазом, и всякий раз как взгляд его встречался со взглядом Крошки (или ловил его, ибо едва ли можно утверждать, что глаз Теклтона встречался когда‑нибудь с глазами других людей; лучше сказать, что он был своего рода капканом, перехватывающим чужие взгляды), это чрезвычайно смущало миссис Пирибингл.
— Какая ты сегодня неловкая, Крошка! — сказал Джон. — Откровенно говоря, я сам набил бы трубку лучше тебя.
С этими добродушными словами он вышел, и вскоре целый оркестр в составе Джона, Боксера, старой лошади и повозки заиграл веселую музыку на дороге. Все это время Калеб стоял как во сне, глядя все с тем же растерянным выражением лица на свою слепую дочь.
— Берта! — мягко проговорил Калеб. — Что случилось? Как ты переменилась, милая, и — всего за несколько часов… с сегодняшнего утра. Ты была такой молчаливой и хмурой весь день! Что с тобой! Скажи!
— Ах, отец, отец! — воскликнула слепая девушка, заливаясь слезами. Как жестока моя доля!
Прежде чем ей ответить, Калеб провел рукою по глазам.
— Но вспомни, какой бодрой и счастливой ты была раньше, Берта! Какая ты хорошая, и сколько людей крепко любят тебя!
— Это‑то и огорчает меня до глубины сердца, милый отец! Все обо мне так заботятся! Всегда так добры ко мне! Калеб никак не мог понять ее.
— Быть… быть слепой, Берта, милая моя бедняжка, — запинаясь, проговорил он, — большое несчастье, но…
— Я никогда не чувствовала, что это несчастье! — вскричала слепая девушка. — Никогда не чувствовала этого вполне. Никогда! Вот только мне иногда хотелось увидеть тебя, увидеть его — только раз, милый отец, на одну минуточку, — чтобы узнать, какие они, те, кто мне так дорог, — она положила руки на грудь, — и кто хранится здесь! Чтобы узнать их и увериться в том, что я правильно их себе представляю. По временам (но тогда я была еще ребенком) я читала молитвы ночью и плакала при мысли о том, что твой образ и его образ, когда они поднимаются из моего сердца к небесам, может быть, не похожи на вас обоих. Но это горе жило во мне недолго. Оно проходило, и я снова была спокойной и довольной.
— И опять пройдет, — сказал Калеб.
— Отец! О мой добрый, кроткий отец, будь ко мне снисходителен, если я недобрая! — воскликнула слепая девушка. — Не это горе так тяготит меня теперь!
Отец ее не мог сдержать слез; девушка говорила с такой искренностью и страстностью, но он все еще не понимал ее.
— Подведи ее ко мне, — сказала Берта. — Я не могу больше скрывать и таить это в себе. Подведи ее ко мне, отец!
Она догадалась, что он медлит, не понимая ее, и сказала:
— Мэй. Подведи Мэй!
Мэй услышала свое имя и, тихонько подойдя к Берте, дотронулась до ее плеча. Слепая девушка тотчас же повернулась и взяла ее за руки.
— Посмотри мне в лицо, милая моя, дорогая! — сказала Берта. — Прочти его, как книгу, своими прекрасными глазами. Скажи мне — ведь оно говорит только правду, да?
— Да, милая Берта.
Не опуская неподвижного, незрячего лица, по которому быстро текли слезы, слепая девушка обратилась к Мэй с такими словами:
— Всей душой своей, всеми своими мыслями я желаю тебе добра, милая Мэй! Из всех дорогих воспоминаний, какие сохранились в моей душе, ни одного нет дороже, чем память о тех многих–многих случаях, когда ты, зрячая, во всем блеске своей красоты, заботилась о слепой Берте, а это было еще в нашем детстве, если только слепая Берта могла когда‑нибудь быть ребенком! Да благословит тебя небо! Да осветит счастье твой жизненный путь! Тем более, милая моя Мэй, — и Берта, придвинувшись к девушке, крепче прижалась к ней, тем более, моя птичка, что сегодня весть о том, что ты будешь его женой, чуть не разбила мне сердце! Отец, Мэй, Мэри! О, простите меня ради всего, что он сделал, чтобы облегчить тоску моей темной жизни, и верьте мне — ведь бог свидетель, что я не могла бы пожелать ему жены, более достойной его!
Тут она выпустила руки Мэй Филдинг и ухватилась за ее платье движением, в котором мольба сочеталась с любовью. Во время своей исповеди она опускалась все ниже и, наконец, упала к ногам подруги и спрятала слепое лицо в складках ее платья.
— Силы небесные! — воскликнул отец, сраженный правдой, которую он теперь узнал. — Неужто я обманывал ее с колыбели только для того, чтобы под конец разбить ей сердце!
Хорошо было для всех присутствующих, что Крошка, сияющая, услужливая, хлопотливая Крошка (ибо такой она и была при всех своих недостатках, хотя впоследствии вы, быть может, и возненавидите ее), хорошо было для всех присутствующих, говорю я, что Крошка находилась здесь, иначе трудно сказать, чем бы все это кончилось. Но Крошка, овладев собой, вмешалась в разговор, прежде чем Мри успела ответить, а Калеб вымолвить хоть слово.
— Успокойся, милая Берта! Пойдем со мною! Возьми ее под руку, Мэй. Так! Видите, она уже успокоилась, и какая же она милая, что так заботится о нас, — говорила бодрая маленькая женщина, целуя Берту в лоб. — Пойдем, милая Берта. Пойдем! А добрый отец ее пойдет с нею: правда, Калеб? Ну, конечно!
Да, в подобных случаях маленькая Крошка вела себя поистине благородно, и лишь закоренелые упрямцы могли бы ей противостоять. Заставив бедного Калеба и его Берту уйти в другую комнату, чтобы утешить и успокоить друг друга так, как на это были способны лишь они сами, она вскоре примчалась назад (по пословице,«свежая, как ромашка», но я скажу: еще свежее) и стала на страже около важной особы в чепце и перчатках, чтобы милая старушка ни о чем не догадалась.
— Принеси‑ка мне нашего бесценного малыша, Тилли, — сказала Крошка, придвигая стул к очагу, — а пока он будет лежать у меня на коленях, миссис Филдинг расскажет мне, как лучше ухаживать за грудными младенцами, и объяснит всякие вещи, в которых я совершенно не разбираюсь. Не правда ли, миссис Филдинг?
Даже Уэльский великан, который, согласно народному выражению, был такой»простак», что проделал сам над собой роковую хирургическую операцию, подражая фокусу, исполненному во время завтрака его злейшим врагом *, — даже этот простодушный великан и тот не попался бы в расставленную ему западню с такой легкостью, как попалась наша старушка в этот хитроумный капкан. Дело в том, что Теклтон к тому времени куда‑то вышел, а все остальные минуты две разговаривали, предоставив старушку самой себе, и этого было совершенно достаточно, чтобы она потом целые сутки предавалась размышлениям о своем достоинстве и оплакивала упомянутый таинственный кризис в торговле индиго. Однако столь подобающее уважение к ее опыту со стороны молодой матери было так неотразимо, что, слегка поскромничав, старушка начала самым любезным тоном просвещать собеседницу и, сидя прямо, как палка, против лукавой Крошки, за полчаса перечислила столько верных домашних средств и рецептов, что, если бы их применить, они могли бы прикончить и вконец уничтожить юного Пирибингла, даже будь он младенцем Самсоном.
Желая переменить тему разговора, Крошка занялась шитьем (она носила в кармане содержимое целой рабочей корзинки, но как ей это удавалось, я не знаю), потом понянчила ребенка, потом еще немного пошила, потом немного пошепталась с Мэй (в то время как почтенная старушка дремала) и, таким образом, занятая по своему обыкновению то тем, то другим, даже не заметила, как прошел день. А когда стемнело и пришла пора выполнить один важный пункт устава этих пирушек а именно: взять на себя хозяйственные обязанности Берты, Крошка помешала огонь, вымела очаг, накрыла стол к чаю, опустила занавеску и зажгла свечу. Потом она сыграла одну–две песни на самодельной арфе, которую Калеб смастерил для Берты, и сыграла прекрасно, потому что природа так устроила ее нежные маленькие ушки, что они были в дружбе с музыкой, как подружились бы и с драгоценными серьгами, если бы подобные серьги у Крошки были. Тем временем пробил час, назначенный для чаепития, и Теклтон вернулся, намереваясь принять участие в трапезе и общей беседе.
Калеб с Бертой незадолго перед тем возвратились, и Калеб сел за вечернюю работу. Но бедняга не мог сосредоточиться на ней, так тревожился он за дочь и так терзался угрызениями совести. Жаль было смотреть, как он сидел, праздный, на своей рабочей скамейке, грустно глядя на Берту, а лицо его, казалось, говорило:«Неужто я обманывал ее с колыбели только для того, чтобы под конец разбить ей сердце?»
Когда же наступил вечер и чаепитие кончилось, а Крошка уже успела перемыть все чашки и блюдца, короче говоря (я все‑таки должен перейти к этому — откладывать бесполезно), когда подошло время возчику вернуться, а всем — прислушиваться к любому отдаленному стуку колес, она снова переменилась: она то краснела, то бледнела и очень волновалась. Но не так, как волнуются примерные жены, прислушиваясь, не идут ли их мужья. Нет, нет и нет! Это было совсем другое волнение.
Стук колес. Топот копыт. Лай собаки. Звуки постепенно приближаются. Боксер царапает лапой дверь!
— Чьи это шаги? — вскрикнула Берта, вскочив с места.
— Чьи шаги? — отозвался возчик, стоя в дверях; загорелое лицо его было красно от резкого ночного ветра, словно ягода остролиста. — Мои, конечно!
— Другие шаги! — сказала Берта. — Шаги человека, что идет за вами!
— Ее не проведешь, — со смехом заметил возчик. — Входите, сэр. Вас примут радушно, не бойтесь!
Он говорил очень громко, и тут в комнату вошел глухой джентльмен.
— Вам он немножко знаком, Калеб, вы его один раз видели, — сказал возчик. — Вы, конечно, позволите ему передохнуть здесь, пока мы не тронемся в путь?
— Конечно, Джон, пожалуйста!
— Вот при ком совершенно безопасно говорить секреты, — сказал Джон. — У меня здоровые легкие, но можете мне поверить, трудненько им приходится, когда я с ним говорю. Садитесь, сэр! Все здесь — ваши друзья и рады видеть вас!
Сделав это заверение таким громким голосом, что не приходилось сомневаться в том, что легкие у него и впрямь здоровые, Джон добавил обычным тоном:
— Все, что ему нужно, это кресло у очага — будет себе сидеть и благодушно посматривать по сторонам. Ему угодить легко.
Берта напряженно прислушивалась к разговору. Когда Калеб подвинул гостю кресло, она подозвала отца к себе и тихо попросила описать наружность посетителя. Отец исполнил ее просьбу (на этот раз, не погрешив против истины — описание его было совершенно точным), и тогда она впервые после прихода незнакомца пошевельнулась, вздохнула и, по–видимому, перестала им интересоваться.
Добрый возчик был в прекрасном расположении духа и больше чем когда‑либо влюблен в свою жену.
— Нынче Крошка была нерасторопная! — сказал он, становясь рядом с нею, поодаль от остальных, и обнимая ее здоровенной рукой. — И все‑таки я почему‑то люблю ее. Взгляни туда, Крошка!
Он показал пальцем на старика. Она опустила глаза. Мне кажется, она задрожала.
— Он — ха–ха–ха! — он в восторге от тебя! — сказал возчик. — Всю дорогу ни о чем другом не говорил. Ну, что ж, он славный старикан. За то он мне и нравится.
— Желала бы я, чтобы он подыскал себе лучший предмет для восхищения, проговорила она, беспокойно оглядывая комнату, а Теклтона в особенности.
— Лучший предмет для восхищения! — жизнерадостно вскричал Джон. — Но такого не найдется. Ну, долой пальто, долой толстый шарф, долой всю теплую одежду, — и давайте уютно проведем полчасика у огонька! Я к вашим услугам, миссис. Не хотите ли сыграть со мной партию в криббедж? Вот и прекрасно! Крошка, карты и доску! * И стакан пива, женушка, если еще осталось.
Приглашение поиграть в карты относилось к почтенной старушке, которая приняла его весьма милостиво и с готовностью, и они вскоре занялись игрой. Вначале возчик то и дело с улыбкой оглядывался вокруг, а по временам, в затруднительных случаях, подзывал к себе Крошку, чтобы она заглянула ему через плечо в карты, и советовался с нею. Но его противница настаивала на строгой дисциплине в игре и вдобавок частенько поддавалась свойственной ей слабости — втыкать в доску больше шпеньков, чем ей полагалось, а все это требовало с его стороны такой бдительности, что он уже ничего другого не видел и не слышал. Таким образом, карты постепенно поглотили все внимание Джона, и он ни о чем другом не думал, как вдруг чья‑то рука легла на его плечо, и, вернувшись к действительности, он увидел Теклтона.
— Простите за беспокойство… но прошу вас… на одно слово. Немедленно!
— Мне ходить, — ответил возчик. — Решительная минута!
— Это верно, что решительная, — сказал Теклтон. — Пойдемте‑ка!
В лице его было нечто такое, что заставило возчика немедленно встать и поспешно спросить, в чем дело.
— Тише! — сказал Теклтон. — Джон Пирибингл, все это очень огорчает меня. Искренне огорчает. Я опасался этого. Я с самого начала подозревал это.
— Что такое? — спросил возчик испуганно.
— Тише! Пойдемте, и я вам покажу.
Возчик последовал за ним, не говоря ни слова. Они пересекли двор под сияющими звездами и через маленькую боковую дверь прошли в контору Теклтона, где было оконце, которое выходило в склад, запертый на ночь. В конторе было темно, но в длинном, узком складе горели лампы, и потому оконце было ярко освещено.
— Одну минуту! — проговорил Теклтон. — Вы можете заглянуть в это окно, как вы думаете?
— Почему же нет? — спросил Джон.
— Еще минутку! — сказал Теклтон. — Не применяйте насилия. Это бесполезно. И это опасно. Вы сильный человек и не успеете оглянуться, как совершите убийство.
Возчик взглянул ему в лицо и отпрянул назад, как будто его ударили. Одним прыжком он очутился у окна и увидел…
О тень, омрачившая домашний очаг! О правдивый сверчок! О вероломная жена!
Джон увидел ее рядом со стариком, но это был уже не старик — он держался прямо, молодцевато, и в руках у него был парик с седыми волосами, при помощи которого он проник в осиротевший теперь, несчастный дом. Джон увидел, что Крошка слушает незнакомца, а тот наклонил голову и шепчет ей что‑то на ухо; и она позволила ему обнять ее за талию, когда они медленно направлялись по тускло освещенной деревянной галерее к двери, через которую вошли. Он увидел, как они остановились, увидел, как она повернулась (это лицо, которое он так любил, в какой страшный час довелось Джону смотреть на него!), увидел, как обманщица своими руками надела парик на голову спутника и при этом смеялась над доверчивым мужем!
В первый миг он сжал в кулак могучую правую руку, точно готовясь свалить с ног льва. Но сейчас же разжал ее и заслонил ладонью глаза Теклтону (ибо он все еще любил Крошку, даже теперь), а когда Крошка и незнакомец ушли, ослабел, как ребенок, и рухнул на конторский стол.
Закутанный до подбородка, он потом долго возился с лошадью и с посылками, и вот, наконец, Крошка, готовая к отъезду, вошла в комнату.
— Едем, милый Джон! Спокойной ночи, Мэй! Спокойной ночи, Берта.
Как могла она расцеловаться с ними? Как могла она быть радостной и веселой при прощании? Как могла смотреть им в лицо, не краснея? Оказывается, могла. Теклтон внимательно наблюдал за нею, и она все это проделала.
Тилли, укачивая малыша, раз десять прошла мимо Теклтона, повторяя сонным голосом:
— Значит, вести о том, что они будут их женами, чуть не разбили им сердце, и, значит, отцы обманывали их с колыбелей, чтобы под конец разбить им сердца!
— Ну, Тилли, давай мне малыша! Спокойной ночи, мистер Теклтон. А где Джон, куда же он запропастился?
— Он пойдет пешком, поведет лошадь под уздцы, — сказал Теклтон, подсаживая ее в повозку.
— Что ты выдумал, Джон? Идти пешком? Ночью?
Закутанный возчик торопливо кивнул, а коварный незнакомец и маленькая нянька уже уселись на свои места, и старая лошадка тронулась. Боксер, ни о чем не подозревающий Боксер, убегал вперед, отбегал назад, бегал вокруг повозки и лаял торжествующе и весело, как всегда.
Теклтон тоже ушел — провожать Мэй и ее мать, а бедный Калеб сел у огня рядом с дочерью, встревоженный до глубины души, полный раскаяния, и, грустно глядя на девушку, твердил про себя:«Неужто я обманывал ее с колыбели только для того, чтобы под конец разбить ей сердце!»
Игрушки, которые были заведены ради забавы малыша, давно уже остановились, так как завод их кончился. В этой тишине, освещенные слабым светом, невозмутимо спокойные куклы, борзые кони–качалки с выпученными глазами и раздутыми ноздрями, пожилые джентльмены с подгибающимися коленями, стоящие скрючившись у подъездов, щелкунчики, строящие рожи, даже звери, попарно шествующие в ковчег, точно пансионерки на прогулке, — все они как будто оцепенели от изумления; неужели могло так случиться, что Крошка оказалась неверной, а Теклтон любимым!
ПЕСЕНКА ТРЕТЬЯ
Голландские часы в углу пробили десять, а возчик все еще сидел у очага. Он был так потрясен и подавлен горем, что, должно быть, напугал кукушку, и та, поспешив прокуковать свои десять мелодичных возгласов, снова скрылась в мавританском дворце и захлопнула за собою дверцу, словно не выдержав этого неприятного зрелища.
Если бы маленький косец вооружился острейшей из кос и с каждым ударом часов пронзал ею сердце возчика, он и то не мог бы нанести ему такие глубокие раны, какие нанесла Крошка.
Это сердце было так полно любви к ней, так связано с нею бесчисленными нитями чудесных воспоминаний, сплетавшихся день за днем из повседневных и разнообразных проявлений ее нежности; в это сердце она внедрилась так мягко и крепко; это сердце было так цельно, так искренне в своей верности, в нем таилась такая сила добра и неспособность ко злу, что вначале оно не могло питать ни гнева, ни мести, а могло лишь вмещать образ своего разбитого кумира.
Но медленно, очень медленно, в то время как возчик сидел, задумавшись, у своего очага, теперь холодного и потухшего, другие, гневные мысли начали подниматься в нем, подобно тому как резкий ветер поднимается к ночи. Незнакомец сейчас находится под его опозоренным кровом. Три шага — и Джон очутится у двери в его комнату. Один удар выбьет ее.«Вы не успеете оглянуться, как совершите убийство», — сказал Теклтон. Но какое же это убийство, если он даст возможность подлому негодяю схватиться с ним врукопашную? Ведь тот моложе.
Не вовремя пришла ему на ум эта мысль, нехороша она была для него. Злая эта была мысль, и она влекла его к мести, а месть способна была превратить его уютный дом в обитель привидений, мимо которой одинокие путники будут бояться идти ночью и где при свете затуманенной луны робкие люди увидят в разбитых окнах тени дерущихся и в бурю услышат дикие крики.
Тот моложе! Да, да! Тот любит ее и завоевал сердце, которое он, ее муж, не смог разбудить. Тот любит ее, и она избрала его еще в юности, она думала и мечтала о нем, она тосковала по нем, когда муж считал ее такой счастливой. Какая мука узнать об этом!
В это время она была наверху и укладывала спать малыша. Потом спустилась вниз и, видя, что Джон сидит, Задумавшись, у очага, близко подошла к нему, и — хотя он не услышал ее шагов, ибо душевные терзания сделали его глухим ко всем звукам, — придвинула свою скамеечку к его ногам. Он увидел ее только тогда, когда она коснулась его руки и заглянула ему в лицо.
Удивленно? Нет. Так ему показалось сначала, и он снова взглянул на нее, чтобы убедиться в этом. Нет, не удивленно. Внимательно, заботливо, но не удивленно. Потом лицо ее стало тревожным и серьезным, потом снова изменилось, и на нем заиграла странная, дикая, страшная улыбка. — Крошка угадала его мысли, стиснула руками лоб, опустила голову, и Джон уже ничего не видел, кроме ее распустившихся волос.
Будь он в этот миг всемогущим, он все равно пальцем не тронул бы ее, так живо в нем было возвышенное чувство милосердия. Но он не в силах был видеть, как она сжалась на скамеечке у его ног, там, где так часто сидела невинная и веселая, а он смотрел на нее с любовью и гордостью; и когда она встала и, всхлипывая, ушла, ему стало легче оттого, что место рядом с ним опустело и не нужно больше выносить ее присутствия, некогда столь желанного. Уже одно это было жесточайшей мукой, напоминавшей ему о том, каким, несчастным он стал теперь, когда порвались крепчайшие узы его жизни.
Чем сильнее он это чувствовал, тем лучше понимал, что предпочел бы видеть ее умершей с мертвым ребенком на груди, и тем больше возрастал его гнев на врага. Он огляделся по сторонам, ища оружия.
На стене висело ружье. Он снял его и сделал два–три шага к двери в комнату вероломного незнакомца. Он знал, что ружье заряжено. Смутная мысль о том, что справедливо было бы убить этого человека как дикого зверя, зародилась в его душе, разрослась и превратилась в чудовищного демона, который овладел ею целиком и неограниченно воцарился в ней, изгнав оттуда все добрые мысли.
Впрочем, это сказано неточно. Демон не изгнал добрых мыслей, но хитроумно преобразил их. Превратил их в бичи, которые гнали Джона вперед. Обратил воду в кровь, любовь в ненависть, кротость в слепую ярость. Ее образ, печальный, смиренный, но все еще с неодолимой силой взывающий к нежности и милосердию, не покидал Джона, но именно он повлек его к двери и, заставив вскинуть ружье на плечо и приложить палец к курку, крикнул в нем:«Убей его! Пока он спит!»
Джон повернул ружье, чтобы стукнуть в дверь прикладом; вот он уже поднял его; вот проснулось в нем смутное желание крикнуть тому человеку, чтобы он, ради всего святого, спасся бегством в окно…
Но вдруг тлеющие угли вспыхнули, залили весь очаг ярким светом, и застрекотал сверчок!
Ни один звук, ни один человеческий голос — даже ее голос — не мог бы так тронуть и смягчить Джона. Он ясно услышал безыскусственные слова, которыми она некогда выражала свою привязанность к этому сверчку; ее взволнованное, правдивое лицо, каким оно было тогда, снова предстало перед его глазами; ее милый голос — ах, что это был за голос! какой уютной музыкой он звучал у домашнего очага честного человека! — ее милый голос все звенел и звенел, пробуждая лучшие его чувства.
Он отшатнулся от двери, как лунатик, разбуженный во время страшного сновидения, и отложил ружье в сторону. Закрыв лицо руками, он снова сел у огня, и слезы принесли ему облегчение.
Но вот сверчок вышел из‑за очага и предстал перед Джоном в образе сказочного призрака.
- «Я люблю его, — послышался голос этого призрака, повторявший слона, памятные Джону, — люблю за то, что слушала его столько раз, и за все те мысли, что посещали меня под его безобидную песенку».
— Да, так она сказала! — воскликнул возчик. — Это правда!
- «Наш дом — счастливый Дом, Джон, и потому я так люблю сверчка!»
— Поистине он был счастливым, — ответил возчик, — она всегда приносила счастье этому дому… до сих пор.
— Такая кроткая, такая хлопотунья, жизнерадостная, прилежная и веселая! — прозвучал голос.
— Иначе я не мог бы любить ее так, как любил, — отозвался возчик.
Голос поправил его:
— Как люблю. Возчик повторил:
— Как любил.
Но уже неуверенно. Язык не слушался его и говорил по–своему, за себя и за него.
Призрак поднял руку, словно заклиная его, и сказал:
— Ради твоего домашнего очага…
— Очага, который она погасила, — перебил его возчик.
— Очага, который она — так часто! — освещала и украшала своим присутствием, — сказал сверчок, — очага, который без нее был бы просто грудой камней, кирпича и заржавленного железа, но который благодаря ей стал алтарем твоего дома; а на этом алтаре ты каждый вечер предавал закланию какую‑нибудь мелкую страсть, себялюбивое чувство или заботу и приносил в дар душевное спокойствие, доверие и сердце, переполненное любовью, так что дым этого бедного очага поднимался к небу, благоухая сладостней, чем самые драгоценные ароматы, сжигаемые на самых, драгоценных жертвенниках во всех великолепных храмах мира!.. Ради твоего домашнего очага, в этом тихом святилище, овеянный нежными воспоминаниями, услышь ее! Услышь меня! Услышь все, что говорит на языке твоего очага и дома!
— И защищает ее? — спросил возчик.
— Все, что говорит на языке твоего очага и дома, не может не защищать ее! — ответил сверчок. — Ибо все это говорит правду.
И пока возчик по–прежнему сидел в раздумье, подперев голову руками, призрак сверчка стоял рядом с ним, могуществом своим внушая ему свои мысли и показывая их ему, как в зеркале или на картине. Он был не один, этот призрак. Из кирпичей очага, из дымохода, из часов, трубки, чайника и колыбели; с пола, со стен, с потолка и лестницы; из повозки во дворе, из буфета в доме и всей хозяйственной утвари; из каждой вещи и каждого места, с которыми она соприкасалась и которые вызывали в душе ее несчастного мужа хоть одно воспоминание о ней, — отовсюду толпой появлялись феи. И они не только стояли рядом с Джоном, как сверчок, — они трудились не покладая рук. Они воздавали всяческий почет ее образу. Они хватали Джона за полы и заставляли смотреть туда, где возникал образ Крошки. Они теснились вокруг нее, и обнимали ее, и бросали цветы ей под ноги. Своими крохотными ручонками они пытались возложить венец на ее прекрасную головку. Они всячески выражали свою любовь и привязанность к ней; они говорили без слов, что нет на свете ни одного безобразного, злого или осуждающего существа, которое знало бы этот образ, ибо знают его только они, шаловливые феи, и восхищаются им.
Мысли Джона были верны ее образу. Она всегда жила в его душе.
Вот она села с иголкой перед огнем и навевает про себя. Такая веселая, прилежная, стойкая маленькая Крошка! Феи тотчас же кинулись к Джону, будто сговорившись, и все как одна впились в него глазами, словно спрашивая:«Неужели это та легкомысленная жена, которую ты оплакиваешь?»
Снаружи послышалась веселая музыка, громкие голоса и смех. Толпа молодежи ворвалась в дом; тут были Мэй Филдинг и множество хорошеньких девушек. Крошка была красивей всех и такая же молоденькая, как любая из них. Они пришли, чтобы позвать ее с собой. Они собирались на танцы. А чьи ножки, как не ее, были рождены именно для танцев? Но Крошка засмеялась, покачала головой и с таким ликующим вызовом показала на свою стряпню, варившуюся на огне, и на стол, накрытый к обеду, что стала еще милее прежнего. И вот она весело распрощалась с ними, кивая своим незадачливым кавалерам, одному за другим, по мере того как они уходили, но кивая с таким шутливым равнодушием, что одного этого было бы довольно, чтобы они немедленно пошли топиться, если только они были влюблены в нее; а так оно, наверное, и было в той или иной степени, — ведь никто не мог устоять против нее. Однако равнодушие было не в ее характере. О нет! Вскоре к дверям подошел некий возчик, и — милая! — с какой же радостью она его встретила!
И опять все феи разом кинулись к Джону и, пристально глядя на него, как будто спросили:«Неужели это жена, которая тебя покинула?»
Тень упала на зеркало или картину — называйте это как хотите. Огромная тень незнакомца в том виде, в каком он впервые стоял под их кровом, и она закрыла поверхность этого зеркала или картины, затмив все остальное. Но шустрые феи, усердные, как пчелки, так старались, что стерли эту тень, и поверхность снова стала чистой. И Крошка появилась опять, все такая же ясная и красивая.
Она качала в колыбели своего малыша и тихо пела ему, положив головку на плечо двойника того задумавшегося человека, близ которого стоял волшебный сверчок.
Ночь — я хочу сказать, настоящая ночь, не та, что протекала по часам фей, — теперь кончалась, и когда возчик мысленно увидел жену у колыбели ребенка, луна вырвалась из‑за облаков и ярко засияла в небе. Быть может, какой‑то тихий, мягкий свет засиял и в душе Джона: теперь он уже более спокойно мог думать о том, что произошло.
Тень незнакомца по временам падала на зеркало — огромная и отчетливая, — но она была уже не такой темной, как раньше. Всякий раз, как она возникала, феи издавали горестный стон и, с непостижимой быстротой двигая ручками и ножками, соскребали ее прочь. А всякий раз, как они добирались до Крошки и снова показывали ее Джону, ясную и красивую, они громко ликовали.
Они всегда показывали ее красивой и ясной, потому что они были духами семейного очага, которых всякая ложь убивает, и раз они могли знать только правду, то чем же была для них Крошка, как не тем деятельным, сияющим, милым маленьким созданием, которое было светом и солнцем в доме возчика?!
Феи пришли в необычайное волнение, когда показали, как она с малышом на руках болтает в кучке благоразумных старух матерей, делая вид, будто сама она необычайно почтенная и семейственная женщина, и как она, степенно, сдержанно, по–старушечьи опираясь на руку мужа, старается (она, такой еще не распустившийся цветок!) убедить их, что она отреклась от всех мирских радостей, а быть матерью для нее не ново; но в то же мгновение феи показали, как она смеется над возчиком за то, что он такой неловкий, как поправляет воротник его рубашки, чтобы придать мужу нарядный вид, и весело порхает по этой самой комнате, уча его танцевать!
Но когда феи показали ему Крошку вместе со слепой девушкой, они повернулись и уставились на него во все глаза, — ибо если Крошка вносила бодрость и оживление всюду, где ни появлялась, то в доме Калеба Пламмера эти ее качества, можно сказать, вырастали в целую гору и переливались через край. Любовь слепой девушки к Крошке, ее вера в подругу, ее признательность; милое старание Крошки уклониться от выражений благодарности; искусные уловки, с помощью которых она заполняла каждую минуту своего пребывания у Берты каким‑нибудь полезным занятием по хозяйству, и трудилась изо всех сил, делая вид, будто отдыхает; ее щедрые запасы неизменных лакомств в виде паштета из телятины с ветчиной и пива в бутылках; ее сияющее личико, когда, дойдя до двери, она оглядывалась, чтобы бросить на друзей последний прощальный взгляд; ее удивительное уменье казаться неотъемлемой принадлежностью мастерской игрушек, так что вся она, начиная с аккуратной ножки и до самой маковки, представлялась здесь чем‑то необходимым, без чего нельзя обойтись, — все это приводило фей в восторг и внушало им любовь к Крошке. А один раз они все вместе с мольбой взглянули на возчика и, в то время как некоторые из них прятались в платье Крошки и ласкали ее, как будто проговорили:«Неужели это жена, обманувшая твое доверие?»
Не раз, не два и не три за время этой долгой ночи, проведенной Джоном в размышлениях, феи показывали ему, как Крошка сидит на своей любимой скамеечке, поникнув головой, сжав руками лоб, окутанная распустившимися волосами. Такою он видел ее в последний раз. А когда они заметили, как она печальна, они даже не повернулись, чтобы взглянуть на возчика, а столпившись вокруг нее, утешали ее, целовали и торопились выразить ей свое сочувствие и любовь, а о нем позабыли окончательно.
Так прошла ночь. Луна закатилась; звезды побледнели, настал холодный рассвет; взошло солнце. Возчик все еще сидел, задумавшись, у очага. Он просидел здесь, опустив голову на руки, всю ночь. И всю ночь верный сверчок стрекотал за очагом. Всю ночь Джон прислушивался к его голоску. Всю ночь домашние феи хлопотали вокруг него. Всю ночь она, Крошка, нежная и непорочная, являлась в зеркале, кроме тех мгновений, когда на него падала некая тень.
Джон встал, когда уже совсем рассвело, умылся и оделся. Сегодня он не мог бы спокойно заниматься своей обычной работой — у него на это не хватило бы духу, — но это не имело значения, потому что сегодня был день свадьбы Теклтона, и возчик заранее нашел себе заместителя. Он собирался пойти вместе с Крошкой в церковь на венчание. Но теперь об этом не могло быть и речи. Сегодня исполнилась годовщина их свадьбы. Не думал он, что такой год может так кончиться!
Возчик ожидал, что Теклтон заявится к нему спозаранку, и не ошибся. Он всего лишь несколько минут ходил взад и вперед мимо дверей своего дома, как вдруг увидел, что фабрикант игрушек едет по дороге в карете. Когда карета подъехала, Джон заметил, что Теклтон принарядился к свадьбе и украсил голову своей лошади цветами и бантами.
Конь больше смахивал на жениха, чем сам Теклтон, чей полузакрытый глаз казался еще более неприятно выразительным, чем когда‑либо. Но возчик не обратил на это особого внимания. Мысли его были заняты другим.
— Джон Пирибингл! — сказал Теклтон с соболезнующим видом. — Как вы себя чувствуете сегодня утром, друг мой?
— Я плохо провел ночь, мистер Теклтон, — ответил возчик, качая головой, — потому что в мыслях у меня расстройство. Но теперь это прошло! Можете вы уделить мне с полчаса, чтобы нам поговорить наедине?
— Для этого я и приехал, — сказал Теклтон, вылезая из экипажа. — Не беспокойтесь о лошади. Обмотайте вожжи вокруг столба, дайте ей клочок сена, и она будет стоять спокойно.
Возчик принес сена из конюшни, бросил его лошади и вместе с Теклтоном направился к дому.
— Вы венчаетесь не раньше полудня, — проговорил возчик, — так, кажется?
— Да, — ответил Теклтон. — Времени хватит. Времени хватит.
Они вошли в кухню и увидели, что Тилли Слоубой стучит в дверь незнакомца, до которой было лишь несколько шагов. Один ее очень красный глаз (Тилли плакала всю ночь напролет, потому что плакала ее хозяйка) приник к замочной скважине, а сама она стучала изо всех сил, и вид у нее был испуганный.
— Позвольте вам доложить, никто не отвечает, — сказала Тилли, оглядываясь кругом. — Только бы никто не взял да не помер, позвольте вам доложить!
Мисс Слоубой подчеркнула это человеколюбивое пожелание новыми разнообразными стуками и пинками в дверь, но они ни к чему не привели.
— Может быть, мне войти? — сказал Теклтон. — Тут что‑то странное.
Возчик, отвернувшись от двери, сделал ему знак, чтобы он вошел, если хочет.
Итак, Теклтон пришел на помощь Тилли Слоубой. Он тоже принялся стучать и колотить ногой в дверь и тоже не добился никакого ответа. Но он догадался повернуть ручку двери и, когда дверь легко открылась, просунул голову в комнату, оглядел ее, вошел и тотчас выбежал вон.
— Джон Пирибингл, — шепнул Теклтон на ухо возчику, — надеюсь, ночью не произошло ничего… никаких безрассудств?
Возчик быстро обернулся к нему.
— Дело в том, что его нет, — сказал Теклтон, — а окно открыто! Правда, я не заметил никаких следов… но окно почти на одном уровне с садом… и я побаиваюсь, не было ли здесь драки. А?
Он почти совсем зажмурил свой выразительный глаз и очень сурово смотрел на возчика. И глаз его, и лицо, и все тело резко перекосились. Казалось, он хотел вывинтить правду из собеседника.
— Успокойтесь, — сказал возчик. — Вчера вечером он вошел в эту комнату, не обиженный мною ни словом, ни делом, и с тех пор никто в нее не входил. Он ушел по доброй воле. Я с радостью убежал бы отсюда и всю жизнь ходил бы из дома в дом, прося милостыни, если бы только мог изменить этим прошлое и сделать так, чтобы он никогда к нам не являлся. Но он пришел и ушел. А у меня с ним покончено навсегда.
— Вот как! Мне кажется, он отделался довольно легко, — сказал Теклтон, усаживаясь в кресло.
Возчик не заметил его насмешки. Он тоже сел и на минуту прикрыл лицо рукой, прежде чем заговорить.
— Вчера вечером, — проговорил он, наконец, — вы показали мне мою жену, жену, которую я люблю, когда она тайно…
— И с нежностью, — ввернул Теклтон.
-…встретилась с этим человеком наедине и помогла ему изменить его наружность. Хуже этого зрелища для меня быть не могло. И уж кому–кому, а вам я ни за что на свете не позволил бы показывать все это мне, если бы знал, что увижу.
— Признаюсь, у меня всегда были подозрения, — сказал Теклтон, потому‑то меня здесь и недолюбливали.
— Но так как именно вы показали мне это, — продолжал возчик, не обращая на него внимания, — и так как вы видели ее, мою жену, жену, которую я люблю, — и голос, и взгляд, и руки его стали тверже, когда он повторял эти слова, видимо исполняя какое‑то обдуманное решение, — так как вы видели ее в такой порочащей обстановке, справедливо и нужно, чтобы вы взглянули на все это моими глазами и узнали, что делается у меня на сердце и какого я об этом мнения. Потому что я решился, — сказал возчик, пристально глядя на собеседника, — и теперь ничто не может изменить мое решение.
Теклтон пробормотал несколько общих одобрительных фраз насчет необходимости того или иного возмездия, однако вид собеседника внушал ему большой страх. Как ни прост, как ни грубоват был возчик, в наружности его было что‑то достойное и благородное, а это бывает только в тех случаях, когда и душа человека возвышенная и честная.
— Я человек простой, неотесанный, — продолжал возчик, — и никаких заслуг не имею. Я человек не большого ума, как вам отлично известно. Я человек не молодой. Я люблю свою маленькую Крошку потому, что знал ее еще ребенком и видел, как она росла в родительском доме; люблю потому, что знаю, какая она хорошая; потому, что многие годы она была мне дороже жизни. Немало найдется мужчин, с которыми мне не сравниться, но я думаю, что никто из них не мог бы так любить мою маленькую Крошку, как люблю ее я!
Он умолк и некоторое время постукивал ногой по полу, потом продолжал:
— Я часто думал, что хоть я и недостаточно хорош для нее, но буду ей добрым мужем, потому что знаю ей цену, быть может, лучше других; так вот я сам себя уговорил и начал подумывать, что, пожалуй, нам можно будет пожениться. И, наконец, так и вышло, и мы действительно поженились!
— Ха! — произнес Теклтон, многозначительно качнув головой.
— В себе самом я разбирался; я знал, что во мне происходит, знал, как крепко я ее люблю и как счастлив я буду с нею, — продолжал возчик, — но я недостаточно, — и теперь я это понимаю, — недостаточно думал о ней.
— Ну, конечно! — сказал Теклтон. — Взбалмошность, легкомыслие, непостоянство, страсть вызывать всеобщее восхищение! Не подумали! Вы все это упустили из виду! Ха!
— Не перебивайте, пока вы меня не поймете, — довольно сурово проговорил возчик, — а вам до этого еще далеко. Если вчера я одним ударом свалил бы с ног человека, посмевшего произнести хоть слово против нее, то сегодня я растоптал бы его, как червяка, будь он даже моим родным братом!
Фабрикант игрушек, пораженный, смотрел на него. Джон продолжал более мягким тоном.
— Подумал ли я о том, — говорил возчик, — что оторвал ее — такую молодую и красивую — от ее сверстниц и подруг, от общества, украшением которого она была, в котором она сияла, как самая яркая звездочка, и запер ее в своем унылом доме, где ей день за днем пришлось скучать со мной? Подумал ли я о том, как мало я подходил к ее веселости, бойкости и как тоскливо было женщине такого живого нрава жить с таким человеком, как я, вечно занятым своей работой? Подумал ли я о том, что моя любовь к ней вовсе не заслуга и не мое преимущество перед другими, — ведь всякий, кто ее знает, не может не любить ее? Ни разу не подумал! Я воспользовался тем, что она во всем умеет находить радость и ниоткуда не ждет плохого, и женился на ней. Лучше бы этого не случилось! Для нее, не для меня.
Фабрикант игрушек смотрел на него не мигая. Даже полузакрытый глаз его теперь открылся.
— Благослови ее небо, — сказал возчик, — за то, что она так весело, так усердно старалась, чтобы я не заметил всего этого! И да простит мне небо, что я, тугодум, сам не догадался об этом раньше. Бедное дитя! Бедная Крошка! И я не догадывался ни о чем, хотя видел в ее глазах слезы, когда при ней говорили о таких браках, как наш! Ведь я сотни раз видел, что тайна готова сорваться с ее дрожащих губ, но до вчерашнего вечера ни о чем не подозревал! Бедная девочка! И я мог надеяться, что она полюбит меня! Я мог поверить, что она любит!
— Она выставляла напоказ свою любовь к вам, — сказал Теклтон. — Она так подчеркивала ее, что, сказать правду, это‑то и начало возбуждать во мне подозрение.
И тут он заговорил о превосходстве Мэй Филдинг, которая, уж конечно, никогда не выставляла напоказ своей любви к нему, Теклтону.
— Она старалась, — продолжал бедный возчик, волнуясь больше прежнего, я только теперь начинаю понимать, как усердно она старалась быть мне послушной и доброй женой, какой хорошей она была, как много она сделала, какое у нее мужественное и сильное сердце, и пусть об этом свидетельствует счастье, которое я испытал в этом доме! Это будет меня хоть как‑то утешать и поддерживать, когда я останусь здесь один.
— Один*? — сказал Теклтон. — Вот как! Значит, вы хотите что‑то предпринять в связи с этим?
— Я хочу, — ответил возчик, — отнестись к ней с величайшей добротой и по мере сил загладить свою вину перед нею. Я могу избавить ее от каждодневных мучений неравного брака и стараний скрыть эти мученья. Она будет свободна — настолько, насколько я могу освободить ее.
— Загладить вину… перед ней! — воскликнул Теклтон, крутя и дергая свои огромные уши. — Тут что‑то не так. Вы, конечно, не то хотели сказать.
Возчик схватил фабриканта игрушек за воротник и потряс его, как тростинку.
— Слушайте! — сказал он. — И постарайтесь правильно услышать. Слушайте меня. Понятно я говорю?
— Да уж куда понятнее, — ответил Теклтон.
— И говорю именно то, что хочу сказать?
— Да уж, видать, то самое.
— Я всю ночь сидел здесь у очага… всю ночь! — воскликнул возчик. — На том самом месте, где она часто сидела рядом со мной, обратив ко мне свое милое личико. Я вспомнил всю ее жизнь, день за днем. Я представил себе мысленно ее милый образ во все часы этой жизни. И, клянусь душой, она невинна, — если только есть на свете Высший суд, чтобы отличить невинного от виновного!
Верный сверчок за очагом! Преданные домашние феи!
— Гнев и недоверие покинули меня, — продолжал возчик, — и осталось только мое горе. В недобрый час какой то прежний поклонник, который был ей больше по душе и по годам, чем я, какой‑то человек, которому она отказала из‑за меня, возможно, против своей воли, теперь вернулся. В недобрый час она была застигнута врасплох, не успела подумать о том, что делает, и, став его сообщницей, скрыла его обман от всех. Вчера вечером она встретилась с ним, пришла на свидание, и мы с вами это видели. Она поступила нехорошо. Но во всем остальном она невинна, если только есть правда на земле!
— Если вы такого мнения… — начал Теклтон.
— Значит, пусть она уйдет! — продолжал возчик. — Пусть уйдет и унесет с собой мои благословения за те многие счастливые часы, которые подарила мне, и мое прощение за ту муку, которую она мне причинила. Пусть уйдет и вновь обретет тот душевный покой, которого я ей желаю! Меня она не возненавидит! Она будет лучше ценить меня, когда я перестану быть ей помехой и когда цепь, которой я опутал ее, перестанет ее тяготить. Сегодня годовщина того дня, когда я увез ее из родного дома, так мало думая о ее благе. Сегодня она вернется домой, и я больше не буду ее тревожить. Родители ее нынче приедут сюда — мы собирались провести этот день вместе, — и они отвезут ее домой. Там ли она будет жить или где‑нибудь еще, все равно я в ней уверен. Она покинет меня беспорочной и такой, конечно, проживет всю жизнь. Если же я умру — а я, возможно, умру, когда она будет еще молодая, потому что за эти несколько часов я пал духом, — она узнает, что я вспоминал и любил ее до своего смертного часа! Вот к чему приведет то, что вы показали мне. Теперь с этим покончено!
— О нет, Джон, не покончено! Не говори, что покончено! Еще не совсем. Я слышала твои благородные слова. Я не могла уйти украдкой, притвориться, будто не узнала того, за что я тебе так глубоко благодарна. Не говори, что с этим покончено, пока часы не пробьют снова!
Она вошла в комнату вскоре после прихода Теклтона и все время стояла здесь. На Теклтона она не взглянула, но от мужа не отрывала глаз. Однако она держалась вдали от него, насколько возможно дальше, и хотя говорила со страстной искренностью, но даже в эту минуту не подошла к нему ближе. Как не похоже это было на нее, прежнюю!
— Никакая рука не смастерит таких часов, что могли бы снова пробить для меня час, ушедший в прошлое, — сказал возчик со слабой улыбкой, — но пусть будет так, дорогая, если ты этого хочешь. Часы пробьют скоро. А что я говорю, это неважно. Для тебя я готов и на более трудное дело.
— Так! — буркнул Теклтон. — Ну, а мне придется уйти, потому что, когда часы начнут бить, мне пора будет ехать в церковь. Всего доброго, Джон Пирибингл. Скорблю о том, что лишаюсь удовольствия видеть вас у себя. Скорблю об этой утрате и о том, чем она вызвана!
— Я говорил понятно? — спросил возчик, провожая его до дверей!
— Вполне!
— И вы запомните то, что я вам сказал?
— Ну, если вы принуждаете меня высказаться, — проговорил Теклтон, сперва, осторожности ради, забравшись в свой экипаж, — признаюсь, что все это было очень неожиданно, и я вряд ли это позабуду.
— Тем лучше для нас обоих, — сказал возчик. — Прощайте. Желаю вам счастья!
— Хотел бы и я пожелать того же самого вам, — отозвался Теклтон, — но не могу. Поэтому ограничусь тем, что только поблагодарю вас. Между нами (я, кажется, уже говорил вам об этом, я не думаю, чтобы мой брак был менее счастливым, оттого, что Мэй до свадьбы не слишком мне льстила и не выставляла напоказ своих чувств. Прощайте! Подумайте о себе!
Возчик стоял и смотрел ему вслед, пока Теклтон не отъехал так далеко, что стал казаться совсем ничтожным — меньше цветов и бантов на своей лошади, а тогда Джон глубоко вздохнул и принялся ходить взад и вперед под ближними вязами, словно не находя себе места: ему не хотелось возвращаться в дом до тех пор, пока часы не начнут бить.
Маленькая жена его, оставшись одна, горько плакала; но по временам удерживалась от слез и, вытирая глаза, восклицала — какой у нее добрый, какой хороший муж! А раз или два она даже рассмеялась, да так радостно, торжествующе и непоследовательно (ведь плакала она не переставая), что Тилли пришла в ужас.
- 0–у, пожалуйста, перестаньте! — хныкала Тилли. — И так уж хватает всего — впору уморить и похоронить младенчика, позвольте вам доложить!
— Ты будешь иногда приносить его сюда к отцу, Тилли, когда я уже не смогу больше оставаться здесь и перееду к родителям? — спросила ее хозяйка, вытирая глаза.
- 0–у, пожалуйста, перестаньте! — вскричала Тилли, откидывая назад голову и испуская громкий вопль; в этот миг она была необыкновенно похожа на Боксера. — 0–у, пожалуйста, не надо! 0–у, что это со всеми сделалось и что все сделали со всеми, отчего все сделались такими несчастными! 0–у–у–у!
Тут мягкосердечная Слоубой разразилась жестоким воплем, особенно громогласным, потому что она так долго сдерживалась; и она непременно разбудила бы малыша и напугала бы его так, что с ним, наверное, случилось бы серьезное недомогание (скорей всего, родимчик), если бы не увидела вдруг Калеба Пламмера, который входил в комнату под руку с дочерью. Это напомнило Тилли о том, что надо вести себя прилично, и она несколько мгновений стояла как вкопанная, широко разинув рот и не издавая ни звука, а потом, ринувшись к кроватке, на которой спал малыш, принялась отплясывать какой‑то дикий танец, вроде пляски святого Витта, одновременно тыкаясь лицом и головой в постель и, по–видимому, получая большое облегчение от этих необыкновенных движений.
— Мэри! — проговорила Берта. — Ты не на свадьбе?
— Я говорил ей, что вас там не будет, сударыня, — прошептал Калеб. — Я кое‑что слышал вчера вечером. Но, дорогая моя, — продолжал маленький человек, с нежностью беря ее за обе руки, — мне все равно, что они говорят. Я им не верю. Я недорого стою, но скорее дал бы разорвать себя на куски, чем поверил бы хоть одному слову против вас!
Он обнял ее и прижал к себе, как ребенок прижимает куклу.
— Берта не могла усидеть дома нынче утром, — сказал Калеб. — Я знаю, она боялась услышать колокольный звон в, не доверяя себе, не хотела оставаться так близко от них в день их свадьбы. Поэтому мы встали рано и пошли к вам.
Я думал о том, что я натворил, — продолжал Калеб после короткой паузы, — и ругательски ругал себя за то, что причинил ей такое горе, а теперь прямо не знаю, как быть и что делать. И я решил, что лучше мне сказать ей всю правду, только вы, сударыня, побудьте уж в это время со мною. Побудете? спросил он, весь дрожа. — Не знаю, как это на нее подействует; не знаю, что она обо мне подумает; не знаю, станет ли она после этого любить своего бедного отца. Но для нее будет лучше, если она узнает правду, а я, что ж, я получу по заслугам!
— Мэри, — промолвила Берта, — где твоя рука? Ах, вот она, вот она! Девушка с улыбкой прижала к губам руку Крошки и прилегла к ее плечу. — Вчера вечером я слышала, как они тихонько говорили между собой и за что‑то осуждали тебя. Они были неправы.
Жена возчика молчала. За нее ответил Калеб.
— Они были неправы, — сказал он.
— Я это знала! — торжествующе воскликнула Берта. — Так я им и сказала. Я и слышать об этом не хотела. Как можно осуждать ее! — Берта сжала руки Крошки и коснулась нежной щекой ее лица. — Нет! Я не настолько слепа.
Отец подошел к ней, а Крошка, держа ее за руку, стояла с другой стороны.
— Я всех вас знаю, — сказала Берта, — и лучше, чем вы думаете. Но никого не знаю так хорошо, как ее. Даже тебя, отец. Из всех моих близких нет ни одного и вполовину такого верного и честного человека, как она. Если бы я сейчас прозрела, я нашла бы тебя в целой толпе, хотя бы ты не промолвила ни слова! Сестра моя!
— Берта, дорогая! — сказал Калеб. — У меня кое‑что лежит на душе, и я хотел бы тебе об этом сказать, пока мы здесь одни. Выслушай меня, пожалуйста! Мне нужно признаться тебе кое в чем, милая.
— Признаться, отец?
— Я обманул тебя и сам совсем запутался, дитя мое, — сказал Калеб, и расстроенное лицо его приняло покаянное выражение. — Я погрешил против истины, жалея тебя, и поступил жестоко.
Она повернула к нему изумленное лицо и повторила:
— Жестоко?
— Он осуждает себя слишком строго, Берта, — промолвила Крошка. — Ты сейчас сама это скажешь. Ты первая скажешь ему это.
— Он… был жесток ко мне! — воскликнула Берта с недоверчивой улыбкой.
— Невольно, дитя мое! — сказал Калеб. — Но я был жесток, хотя сам не подозревал об этом до вчерашнего дня. Милая моя слепая дочка, выслушай и прости меня! Мир, в котором ты живешь, сердце мое, не такой, каким я его описывал. Глаза, которым ты доверялась, обманули тебя.
По–прежнему обратив к нему изумленное лицо, девушка отступила назад и крепче прижалась к подруге.
— Жизнь у тебя трудная, бедняжка, — продолжал Калеб, — а мне хотелось облегчить ее. Когда я рассказывал себе о разных предметах и характере людей, я описывал их неправильно, я изменял их и часто выдумывал то, чего на самом деле не было, чтобы ты была счастлива. Я многое скрывал от тебя, я часто обманывал тебя — да простит мне бог! — и окружал тебя выдумками.
— Но живые люди не выдумки! — торопливо проговорила она, бледнея и еще дальше отступая от него. — Ты не можешь их изменить!
— Я это делал, Берта, — покаянным голосом промолвил Калеб. — Есть один человек, которого ты знаешь, милочка моя…
— Ах, отец! Зачем ты говоришь, что я знаю? — ответила она с горьким упреком. — Кого и что я знаю! — Ведь у меня нет поводыря! Я слепа и так несчастна!
В тревоге она протянула вперед руки, как бы нащупывая себе путь, потом в отчаянии и тоске закрыла ими лицо.
— Сегодня свадьба, — сказал Калеб, — и жених — суровый, корыстный, придирчивый человек. Он много лет был жестоким хозяином для нас с тобой, дорогая моя. Он урод — и душой и телом. Он всегда холоден и равнодушен к другим. Он совсем не такой, каким я изображал его тебе, дитя мое. Ни в чем не похож!
— О, зачем, — вскричала слепая девушка, которая, как видно, невыразимо страдала, — зачем ты это сделал? Зачем ты переполнил мое сердце любовью, а теперь приходишь и, словно сама смерть, отнимаешь у меня того, кого я люблю? О небо, как я слепа! Как беспомощна и одинока!
Удрученный отец опустил голову, и одно лишь горе и раскаяние были его ответом.
Берта страстно предавалась своей скорби; как вдруг сверчок начал стрекотать за очагом, и услышала его она одна. Он стрекотал не весело, а как‑то слабо, едва слышно, грустно. И звуки эти были так печальны, что слезы потекли из глаз Берты, а когда волшебный призрак сверчка, всю ночь стоявший рядом с возчиком, появился сзади нее и указал ей на отца, слезы ее полились ручьем.
Вскоре она яснее услышала голос сверчка и, несмотря на свою слепоту, почувствовала, что волшебный призрак стоит около ее отца.
— Мэри, — проговорила слепая девушка, — скажи мне, какой у нас дом? Какой он на самом деле?
— Это бедный дом, Берта, очень бедный и пустой. Он больше одной зимы не продержится — не сможет устоять против ветра и дождя. Он так же плохо защищен от непогоды, Берта, — продолжала Крошка тихим, но ясным голосом, как твой бедный отец в своем холщовом пальто.
Слепая девушка, очень взволнованная, встала и отвела Крошку в сторону.
— А эти подарки, которыми я так дорожила, которые появлялись неожиданно, словно кто‑то угадывал мои желания, и так меня радовали, сказала она, вся дрожа, — от кого они были? Это ты их присылала?
— Нет.
— Кто же?
Крошка поняла, что Берта сама догадалась, и промолчала. Слепая девушка снова закрыла руками лицо, но совсем не так, как в первый раз.
— Милая Мэри, на минутку, на одну минутку! Отойдем еще чуть подальше. Вот сюда. Говори тише. Ты правдива, я знаю. Ты не станешь теперь обманывать меня, нет?
— Нет, конечно, Берта.
— Да, я уверена, что не станешь. Ты так жалеешь меня. Мэри, посмотри на то место, где мы только что стояли, где теперь стоит мой отец, мой отец, который так жалеет и любит меня, и скажи, что ты видишь.
— Я вижу старика, — сказала Крошка, которая отлично все понимала, — он сидит, согнувшись, в кресле, удрученный, опустив голову на руки, — как бы ожидая, что дочь утешит его.
— Да, да. Она утешит его. Продолжай.
— Он старик, он одряхлел от забот и работы. Это худой, истощенный, озабоченный седой старик. Я вижу — сейчас он унылый и подавленный, он сдался, он больше не борется. Но, Берта, раньше я много раз видела, как упорно он боролся, чтобы достигнуть одной заветной цели. И я чту его седины и благословляю его.
Слепая девушка отвернулась и, бросившись на колени перед отцом, прижала к груди его седую голову.
— Я пpoзpeлa. Прозрела! — вскричала она. — Долго я была слепой, теперь глаза у меня открылись. Я никогда не знала его! Подумать только, ведь я могла бы умереть, не зная своего отца, а он так любит меня!
Волнение мешало Калебу говорить.
— Никакого красавца, — воскликнула слепая девушка, обнимая отца, — не могла бы я так горячо любить и лелеять, как тебя! Чем ты седее, чем дряхлее, тем дороже ты мне, отец! И пусть никто больше не говорит, что я слепая. Ни морщинки на его лице, ни волоса на его голове я не позабуду в своих благодарственных молитвах!
Калеб с трудом проговорил:
— Берта!
— И я в своей слепоте верила ему, — сказала девушка, лаская его со слезами глубокой любви, — и я считала, что он совсем другой! И, живя с ним, с тем, кто всегда так заботился обо мне, живя с ним бок о бок день за днем, я и не подозревала об этом!
— Веселый, щеголеватый отец в синем пальто, — промолвил бедный Калеб, он исчез, Берта!
— Ничто не исчезло! — возразила она. — Нет, дорогой отец! Все — здесь, в тебе. Отец, которого я так любила, отец, которого я любила недостаточно и никогда не знала, благодетель, которого я привыкла почитать и любить за участие его ко мне, — все они здесь, все слились в тебе. Ничто для меня не умерло. Душа того, что мне было дороже всего, — здесь, здесь, и у нее дряхлое лицо и седые волосы. А я уже не слепая, отец!
Все внимание Крошки было поглощено отцом и дочерью, но теперь, взглянув на маленького косца на мавританском лугу, она увидела, что через несколько минут часы начнут бить и тотчас же стала какой‑то нервной и возбужденной.
— Отец, — нерешительно проговорила Берта, — Мэри…
— Да, моя милая. — ответил Калеб, — вот она.
— А она не изменилась? Ты никогда не говорил мне неправды о ней?
— Боюсь, что я сделал бы это, милая, — ответил Калеб, — если бы мог изобразить ее лучше, чем она есть. Но если я менял ее, то, наверно, лишь к худшему. Ничем ее нельзя украсить, Берта.
Слепая девушка задала этот вопрос, уверенная в ответе, а все‑таки приятно было смотреть на ее восторг и торжество, когда она снова обняла Крошку.
— Однако, милая, могут произойти перемены, о которых ты и не думаешь, сказала Крошка. — Я хочу сказать, перемены к лучшему, перемены, которые принесут много радости кое–кому из нас. И если это случится, ты не будешь слишком поражена и потрясена? Кажется, слышен стук колес на дороге? У тебя хороший слух, Берта. Это едут по дороге?
— Да. Кто‑то едет очень быстро.
— Я… я… я знаю, что у тебя хороший слух, — сказала Крошка, прижимая руку к сердцу и говоря как можно быстрее, чтобы скрыть от всех, как оно трепещет, — я часто это замечала. А вчера вечером ты так быстро распознала чужие шаги! Но почему ты сказала, — я это очень хорошо помню, Берта, почему ты сказала:«Чьи это шаги?», и почему ты обратила на них особое внимание — я не знаю. Впрочем, как я уже говорила, произошли большие перемены, и лучше тебе подготовиться ко всяким неожиданностям.
Калеб недоумевал, что все это значит, понимая, что Крошка обращается не только к его дочери, но и к нему. Он с удивлением увидел, как она заволновалась и забеспокоилась так, что у нее перехватило дыхание и даже схватилась за стул, чтобы не упасть.
— В самом деле, это стук колес! — задыхалась она. — Все ближе! Ближе, вот уже совсем близко! А теперь, слышишь, остановились у садовой калитки! А теперь, слышишь — шаги за дверью, те же самые шаги, Берта, ведь правда? А теперь…
Она громко вскрикнула в неудержимой радости и, подбежав к Калебу, закрыла ему глаза руками, а в это время какой‑то молодой человек ворвался в комнату и, подбросив в воздух свою шляпу, кинулся к ним.
— Все кончилось? — вскричала Крошка.
— Да!
— Хорошо кончилось?
— Да!
— Вам знаком этот голос, милый Калеб? Вы слыхали его раньше? — кричала Крошка.
— Если бы мой сын не погиб в золотой Южной Америке… — произнес Калеб, весь дрожа.
— Он жив! — вскрикнула Крошка, отняв руки от глаз старика и ликующе хлопнув в ладоши. — Взгляните на него! Видите, он стоит перед вами, здоровый и сильный! Ваш милый, родной сын! Твой милый живой, любящий брат, Берта!
Честь и хвала маленькой женщине за ее ликованье! Честь и хвала ей за ее слезы и смех, с которыми она смотрела на всех троих, когда они заключили друг друга в объятия! Честь и хвала той сердечности, с какой она бросилась навстречу загорелому моряку с темными волосами, падающими на плечи и не отвернулась от него, а непринужденно позволила ему поцеловать ее в розовые губки и прижать к бьющемуся сердцу!
Кукушке тоже честь и хвала — почему бы и нет! — за то, что она выскочила из‑за дверцы мавританского дворца, словно какой‑нибудь громила, и двенадцать раз икнула перед всей компанией, как будто опьянела от радости.
Возчик, войдя в комнату, даже отшатнулся. И немудрено: ведь он нежданно–негаданно попал в такое веселое общество!
— Смотрите, Джон! — в восторге говорил Калеб. — Смотрите сюда! Мой родной мальчик из золотой Южной Америки! Мой родной сын! Тот, кого вы сами снарядили в путь и проводили! Тот, кому вы всегда были таким другом!
Возчик подошел было к моряку, чтобы пожать ему руку, но попятился назад, потому что некоторые черты его лица напоминали глухого старика в повозке.
— Эдуард! Так это был ты?
— Теперь скажи ему все! — кричала Крошка. — Скажи ему все, Эдуард! И не щади меня в его глазах, потому что я сама никогда не буду щадить себя.
— Это был я, — сказал Эдуард.
— И ты мог пробраться переодетым в дом своего старого друга? продолжал возчик. — Когда‑то я знал одного чистосердечного юношу — как давно, Калеб, мы услышали о его смерти и уверились в том, что он погиб? — Но тот никогда бы не сделал этого.
— А у меня был когда‑то великодушный друг, скорее отец, чем друг, сказал Эдуард, — но он не стал бы, не выслушав, судить меня, да и всякого другого человека. Это был ты. И я уверен, что теперь ты меня выслушаешь.
Возчик бросил смущенный взгляд на Крошку, которая все еще держалась вдали от него, и ответил:
— Что ж, это справедливо. Я выслушаю тебя.
— Так ты должен знать, что, когда я уехал отсюда еще мальчиком, — начал Эдуард, — я был влюблен и мне отвечали взаимностью. Она была совсем молоденькая девушка, и, быть может, скажешь ты, она не разбиралась в своих чувствах. Но я‑то в своих разбирался, и я страстно любил ее.
— Любил! — воскликнул возчик. — Ты!
— Да, любил, — ответил юноша. — И она любила меня. Я всегда так думал, а теперь я в этом убедился.
— Боже мой! — проговорил возчик. — Это тяжелей всего!
— Я был ей верен, — сказал Эдуард, — и когда возвращался, окрыленный надеждами, после многих трудов и опасностей, чтобы снова обручиться с ней, я за двадцать миль отсюда услышал о том, что она изменила мне, забыла меня и отдала себя другому, более богатому человеку. Я не собирался ее упрекать, но мне хотелось увидеть ее и узнать наверное, правда ли это. Я надеялся, что, может, ее принудили к этому, против ее воли и наперекор ее чувству. Это было бы плохим утешением, но все‑таки некоторым утешением. Так я полагал, и вот я приехал. Я хотел узнать правду, чистую правду, увидеть все своими глазами, чтобы судить обо всем беспристрастно, не оказывая влияния на свою любимую (если только я мог иметь на нее влияние) своим присутствием. Поэтому я изменил свою наружность — ты знаешь как, и стал ждать на дороге — ты знаешь где. Ты не узнал меня и она тоже, — он кивнул на Крошку, — пока я не шепнул ей кое–чего на ухо здесь, у этого очага, и тогда она чуть не выдала меня.
— Но когда она узнала, что Эдуард жив и вернулся, — всхлипнула Крошка, которой во время этого рассказа не терпелось высказать все, что было у нее на душе, — когда она узнала о том, что он собирается делать, она посоветовала ему непременно сохранить тайну, потому что его старый друг, Джон Пирибингл, слишком откровенный человек и слишком неуклюжий, когда приходится изворачиваться, да он и во всем‑то неуклюжий, — добавила Крошка, смеясь и плача, — и потому не сумеет держать язык за зубами. И когда она, то есть я, Джон, — всхлипывая, проговорила маленькая женщина, — сообщила ему все и рассказала о том, что его любимая считала его умершим, а мать в конце концов уговорила ее согласиться на замужество — ведь глупенькая милая старушка считала этот брак очень выгодным, — и когда она, то есть опять я, Джон, сказала ему, что они еще не поженились (но очень скоро поженятся) и что если это случится, это будет жертвой с ее стороны, потому что она совсем не любит своего жениха, и когда он, Эдуард, чуть не обезумел от радости, услышав это, тогда она, то есть опять я, сказала, что будет посредницей между ними, как это часто бывало в прежние годы, Джон, и расспросит его любимую и сама убедится, что она, то есть опять я, Джон, говорила и думала истинную правду. И это оказалось правдой, Джон! И они встретились, Джон! И они повенчались, Джон, час назад. А вот и новобрачная! А Грубб и Теклтон пусть умрет холостым! А я так счастлива, Мэй, благослови тебя бог!
Она всегда была неотразимой маленькой женщиной, — если только это сведение относится к делу, — но устоять против нее теперь, когда она так ликовала, было совершенно невозможно. Никто не слыхивал таких ласковых и очаровательных поздравлений, какими она осыпала себя и новобрачную.
Все это время честный возчик стоял молча, в смятении чувств. Теперь он бросился к жене, но Крошка протянула руку, чтобы остановить его, и снова отступила на шаг.
— Нет, Джон. Нет! Выслушай все! Не люби меня, Джон, пока не услышишь всего, что я хочу тебе сказать. Нехорошо было что‑то скрывать от тебя, Джон. Я очень в этом раскаиваюсь. Я не думала, что это плохо, пока вчера вечером не пришла посидеть рядом с тобой на скамеечке. Но когда я узнала по твоему лицу, что ты видел, как я ходила по галерее с Эдуардом, когда я догадалась о твоих мыслях, я поняла, что поступила легкомысленно и нехорошо. Но, милый Джон, как ты мог, как ты мог это подумать!
Маленькая, как она опять разрыдалась! Джон Пирибингл хотел было ее обнять. Но нет, этого она не позволила.
— Нет, Джон, погоди, не люби меня еще немножко! Теперь уже недолго! Если меня огорчила весть об этом браке, милый, то огорчила потому, что я помнила Мэй и Эдуарда в то время, когда они были такими молодыми и влюбленными, и знала, что на сердце у нее не Теклтон. Теперь ты этому веришь? Ведь правда, Джон?
Джон снова хотел было броситься к ней, но она снова остановила его:
— Нет, пожалуйста, Джон, стой там! Когда я подсмеиваюсь над тобой, Джон, а это иногда бывает, и называю тебя увальнем, и милым старым медведем, и по–всякому в этом роде, это потому, что я люблю тебя, Джон, так люблю, и мне так приятно, что ты именно такой, и я не хотела бы, чтобы ты хоть капельку изменился, даже если бы тебя за это завтра же сделали королем.
— Ура–а! — во все горло заорал Калеб. — Правильно!
— И когда я говорю о пожилых и степенных людях, Джон, и делаю вид, будто мы скучная пара и живем по–будничному, это только потому, что я еще совсем глупенькая, Джон, и мне иногда хочется поиграть с малышом в почтенную мать семейства и прикинуться, будто я не такая, какая есть.
Она заметила, что муж приближается к ней, и снова остановила его. Но чуть не опоздала.
— Нет, не люби меня еще минутку или две, пожалуйста, Джон! Я оставила напоследок то, о чем мне больше всего хочется сказать тебе. Милый мой, добрый, великодушный Джон! Когда мы на днях вечером говорили о сверчке, я чуть было не сказала, что вначале я любила тебя не так нежно, как теперь. Когда я впервые вошла в твой дом, я побаивалась, что не смогу любить тебя так, как надеялась, — ведь я была еще такая молодая, Джон! Но, милый Джон, с каждым днем, с каждым часом я люблю тебя все больше и больше. И если бы я смогла полюбить тебя больше, чем люблю, это случилось бы сегодня утром, после того как я услышала твои благородные слова. Но я не могу! Весь тот запас любви, который во мне был (а он был очень большой, Джон), я давным–давно отдала тебе, как ты этого заслуживаешь, и мне нечего больше дать. А теперь, милый мой муж, прижми меня к своему сердцу по–прежнему! Мой дом здесь, Джон, и ты никогда, никогда не смей прогонять меня!
Попробуйте посмотреть, как любая очаровательная маленькая женщина падает в объятия другого человека; это не доставит вам того наслаждения, какое вы получили бы, случись вам видеть, как Крошка бросилась на шею возчику. Такого воплощения полной, чистейшей, одухотворенной искренности, каким была Крошка в эту минуту, вы, ручаюсь, ни разу не видели за всю свою жизнь.
Не сомневайтесь, что возчик был вне себя от упоения, и не сомневайтесь, что Крошка — также, и не сомневайтесь, что все они ликовали, в том числе мисс Слоубой, которая плакала в три ручья от радости и, желая включить своего юного питомца в общий обмен поздравлениями, подавала малыша всем по очереди, точно он был круговой чашей.
Но вот за дверью снова послышался стук колес, и кто‑то крикнул, что это Грубб и Теклтон. Сей достойный джентльмен вскоре появился, разгоряченный и взволнованный.
— Что за черт, Джон Пирибингл! — проговорил Теклтон. — Произошло какое‑то недоразумение. Я условился с будущей миссис Теклтон, что мы встретимся с нею в церкви, но, по–моему, я только что видел ее на дороге, она направлялась сюда. Ах, вот и она! Простите, сэр, не имею удовольствия быть с вами знакомым, но, если можете, окажите мне честь отпустить эту девицу — сегодня утром она должна поспеть на довольно важное деловое свидание.
— Но я не могу отпустить ее, — отозвался Эдуард. — Просто не в силах.
— Что это значит, бездельник? — проговорил Теклтон.
— Это значит, что я прощаю вашу раздражительность, — ответил тот с улыбкой, — нынче утром я плохо слышу резкие слова, и не удивительно, если вспомнить, что еще вчера я был совсем глухой!
Как вздрогнул Теклтон! И какой взгляд он бросил на Эдуарда!
— Мне очень жаль, сэр, — сказал Эдуард, поднимая левую руку Мэй и отгибая на ней средний палец, — что эта девушка не может сопровождать вас в церковь; она уже побывала там сегодня утром, и потому вы, может быть, извините ее.
Теклтон пристально поглядел на средний палец Мэй, затем достал из своего жилетного кармана серебряную бумажку, в которую, по–видимому, было завернуто кольцо.
— Мисс Слоубой, — сказал Теклтон, — будьте так добры, бросьте это в огонь! Благодарю вас.
— Моя жена уже была помолвлена, давно помолвлена, и, уверяю вас, только это помешало ей сдержать обещание, данное вам, — заметил Эдуард.
— Мистер Теклтон окажет мне справедливость и признает, что я чистосердечно рассказала ему о своей помолвке и много раз говорила, что никогда не забуду о ней, — промолвила Мэй, слегка зардевшись.
— О, конечно! — сказал Теклтон. — Безусловно! Правильно. Истинная правда. Миссис Эдуард Пламмер, так, кажется?
— Так ее зовут теперь, — ответил новобрачный.
— Понятно! Пожалуй, я не узнал бы вас, сэр, — сказал Теклтон, пристально всмотревшись в его лицо и отвесив глубокий поклон. — Желаю вам счастья, сэр!
— Благодарю вас.
— Миссис Пирибингл, — проговорил Теклтон, внезапно повернувшись к Крошке, которая стояла рядом с мужем, — прошу вас извинить меня. Вы не очень любезно поступили со мной, но я все‑таки прошу у вас извинения. Вы лучше, чем я о вас думал. Джон Пирибингл, прошу меня извинить. Вы понимаете меня, этого довольно. Все в порядке, леди и джентльмены, и все прекрасно. Прощайте!
Этими словами он закончил свою речь и уехал, но сначала немного задержался перед домом, снял цветы и банты с головы своей лошади и ткнул это животное под ребра, показывая этим, что в приготовлениях к свадьбе что‑то разладилось.
Конечно, теперь все поняли, что священный долг каждого — так отпраздновать этот день, чтобы он навсегда остался в календаре Пирибинглов праздничным и торжественным днем. И вот Крошка принялась готовить такое угощение, которое осветило бы немеркнущей славой и ее дом и всех заинтересованных лиц, и сразу же погрузилась в муку по самые пухленькие локотки, а возчик скоро весь побелел, потому что она останавливала его всякий раз, как он проходил мимо, чтобы его поцеловать. А этот славный малый перемывал овощи, чистил репу, разбивал тарелки, опрокидывал в огонь котелки с водой и вообще всячески помогал по хозяйству, в то время как две стряпухи, так спешно вызванные от соседей, как будто дело шло о жизни и смерти, сталкивались друг с другом во всех дверях и во всех углах, а все и каждый везде и всюду натыкались на Тилли Слоубой и малыша. Тилли на этот раз превзошла самое себя: она поспевала всюду, вызывая всеобщее восхищение. В двадцать пять минут третьего она была камнем преткновения в коридоре; ровно в половине третьего — ловушкой на кухне и в тридцать пять минут третьего западней на чердаке. Голова малыша служила, так сказать, пробным камнем для всевозможных предметов любого происхождения — животного, растительного и минерального. Не было в тот день ни одной вещи, которая рано или поздно не вступила бы в тесное соприкосновение с этой головенкой.
Затем отправили целую экспедицию с заданием разыскать миссис Филдинг, принести слезное покаяние этой благородной даме и привести ее, если нужно, силой, заставив развеселиться и простить всех. И когда экспедиция обнаружила ее местопребывание, старушка ни о чем не захотела слышать, но произнесла (бесчисленное множество раз):«И я дожила до такого дня!», а затем от нее нельзя было ничего добиться, кроме слов:«Теперь несите меня в могилу», что звучало довольно нелепо, так как старушка еще не умерла, да и не собиралась умирать. Немного погодя она погрузилась в состояние зловещего спокойствия и заметила, что еще в то время, как произошло роковое стечение обстоятельств в связи с торговлей индиго, она предвидела для себя в будущем всякого рода оскорбления и поношения и теперь очень рада, что оказалась права, и просит всех не беспокоиться (ибо кто она такая? О господи! Никто!), но забыть о ней начисто и жить по–своему, без нее. От саркастической горечи она перешла к гневу и высказала следующее замечательное изречение:«Червяк — и тот не стерпит, коль на него наступишь»; * а после этого предалась кротким сожалениям и заявила, что, если бы ей доверились раньше, она уж сумела бы что‑нибудь придумать! Воспользовавшись этим переломом в ее настроении, участники экспедиции обняли ее, и вот старушка уже надела перчатки и направилась к дому Джона Пирибингла с безукоризненно приличным видом и свертком под мышкой, в котором находился парадный чепец, почти столь же высокий, как митра, и не менее твердый.
Потом подошло уже время родителям Крошки приехать, а их все не было, и все стали бояться, не случилось ли чего, и то и дело посматривали на дорогу, не покажется ли там их маленький кабриолет, причем миссис Филдинг неизменно смотрела в противоположную сторон}, и когда ей это говорили, она отвечала, что, кажется, имеет право смотреть, куда ей вздумается. Наконец они приехали! Это была толстенькая парочка, уютная и милая, как и все семейство Крошки. Приятно было смотреть на Крошку с матерью, когда они сидели рядом. Они были так похожи друг на друга!
Потом Крошкина мать возобновила знакомство с матерью Мэй. Мать Мэй всегда стояла на том, что она благородная, а мать Крошки ни на чем не стояла, разве только на своих проворных ножках. А старый Крошка {будем так называть Крошкиного отца, я забыл его настоящее имя, но ничего!) с самого начала повел себя несколько вольно; без всяких предисловий пожал почтенной даме руку; по–видимому, не нашел ничего особенного в ее чепце — кисея и крахмал, только и всего; не выразил никакого благоговения перед торговлей индиго, а сказал просто, что теперь уж с этим ничего не поделаешь, поэтому миссис Филдинг, подводя итог своим впечатлениям, заявила, что он, правда, хороший человек… но грубоват, милая моя.
Ни за какие деньги не согласился бы я упустить случай увидеть Крошку в роли хозяйки, председательствующей за столом в своем подвенечном платье — да пребудет мое благословение на ее прелестном личике! О нет, ни за что бы не согласился не видеть ее! А также славного возчика, такого веселого и румяного, сидящего на другом конце стола; а также загорелого, пышащего здоровьем моряка и его красавицу жену. А также любого из присутствующих. Пропустить этот пир — значило бы пропустить самый веселый и сытный обед, какой только может съесть человек; а не пить из тех полных чаш, из которых пирующие пили, празднуя свадьбу, было бы огромнейшим лишением.
После обеда Калеб спел песню о пенном кубке. И как верно то, что я жив и надеюсь прожить еще год–два, так верно и то, что на сей раз он спел ее всю до самого конца!
И как только он допел последний куплет, произошло совершенно неожиданное событие.
Послышался стук в дверь, и в комнату, пошатываясь, ввалился какой‑то человек, не сказав ни»позвольте войти», ни»можно войти?». Он нес что‑то тяжелое на голове. Положив свою ношу на самую середину стола, между орехами и яблоками, он сказал:
— Мистер Теклтон велел вам кланяться, и так как ему самому нечего делать с этим пирогом, то, может быть, вы его скушаете.
С этими словами он ушел.
Вы, конечно, представляете себе, что все общество было несколько изумлено. Миссис Филдинг, женщина необычайно проницательная, заявила, что пирог, наверное, отравлен, и рассказала историю об одном пироге, от которого целая школа для молодых девиц вся посинела, но сотрапезники хором разубедили ее, и Мэй торжественно разрезала пирог среди всеобщего ликования.
Никто еще, кажется, не успел отведать его, как вдруг снова раздался стук в дверь и вошел тот же самый человек с большим свертком в оберточной бумаге под мышкой.
— Мистер Теклтон просил передать привет и прислал кое–какие игрушки для мальчика. Они нестрашные.
Сделав это заявление, он снова удалился.
Общество вряд ли нашло бы слова, чтобы выразить свое изумление, даже если бы у него хватило времени их подыскать. Но времени не хватило — едва посыльный успел закрыть за собой дверь, как снова послышался стук и вошел сам Теклтон.
— Миссис Пирибингл! — проговорил фабрикант игрушек, сняв шляпу. — Прошу вас меня извинить. Прошу еще усерднее, чем сегодня утром. У меня было время подумать об этом. Джон Пирибингл! Я человек жесткий, но я не мог не смягчиться, когда очутился лицом к лицу с таким человеком, как вы, Калеб! Вчера вечером эта маленькая нянька, сама того не ведая, бросила мне намек, который я понял только теперь. Я краснею при мысли о том, как легко я мог бы привязать к себе вас и вашу дочь и каким я был презренным идиотом, когда считал идиоткой ее! Друзья, сегодня в доме моем очень пусто. У меня нет даже сверчка за очагом. Я всех их пораспугал. Будьте добры, позвольте мне присоединиться к вашему веселому обществу!
Через пять минут он уже чувствовал себя как дома. В жизни вы не видывали такого человека! Да что же он проделывал над собой всю свою жизнь, если сам до сей поры не знал, как он способен веселиться? Или что сделали с ним феи, если он так изменился?
— Джон, ты не отошлешь меня нынче вечером к родителям, нет? прошептала Крошка.
А ведь он чуть не сделал этого!
Недоставало только одного живого существа, чтобы общество оказалось в полном составе, и вот это существо появилось во мгновение ока и, терзаемое жестокой жаждой, забегало по комнате, напрасно стараясь просунуть голову в узкий кувшин. Боксер сопровождал повозку на всем ее пути до места назначения, но был очень огорчен отсутствием своего хозяина и обуреваем духом непокорства его заместителю. Послонявшись по конюшне, где он тщетно подстрекал старую лошадь взбунтоваться и самовольно вернуться домой, он проник в трактир и улегся перед огнем. Но, внезапно придя к убеждению, что заместитель Джона — обманщик и его нужно покинуть, снова вскочил, повернулся и прибежал домой.
Вечером устроили танцы. Я, пожалуй, только упомянул бы о них, не описывая их подробно, если бы танцы эти не были столь своеобразными и необыкновенными. Они начались довольно странным образом. Вот как.
Эдуард, молодой моряк, такой славный жизнерадостный малый, рассказывал всякие чудеса насчет попугаев, рудников, мексиканцев и золотоносного песка, как вдруг вскочил с места и предложил потанцевать — ведь арфа Берты была здесь, а девушка так хорошо играла на ней, что редко удается услышать такую игру. Крошка (ах, маленькая притворщица!) сказала, что для нее время танцев прошло, но мне кажется, что она сказала это потому, что возчик сидел и курил свою трубку, а ей больше всего хотелось сидеть возле него. После этого миссис Филдинг уже ничего не оставалось, как только сказать, что и для нее пора танцев прошла; и все сказали то же самое, кроме Мэй; Мэй охотно согласилась.
И вот Мэй и Эдуард начали танцевать одни под громкие рукоплескания, а Берта играла самые веселые мелодии, какие только знала.
Так! Но, верьте не верьте, не успели они поплясать и пяти минут, как вдруг возчик бросил свою трубку, обнял Крошку за талию, выскочил на середину комнаты и, громко стуча сапогами, пустился в пляс, да такой, что прямо загляденье. Не успел Теклтон это увидеть, как промчался через всю комнату к миссис Филдинг, обнял ее за талию и тоже пустился в пляс. Не успел Крошка–отец это увидеть, как вскочил и весело потащил миссис Крошку в самую гущу танцоров и оказался первым среди них. Не успел Калеб это увидеть, как схватил за руки Тилли Слоубой и тоже не ударил лицом в грязь; при этом мисс Слоубой была твердо уверена, что танцевать — это значит отчаянно нырять между другими парами и елико возможно чаще сталкиваться с ними.
Слушайте, как сверчок вторит музыке своим»стрек, стрек, стрек»и как гудит чайник!
Но что это? В то время как я радостно прислушиваюсь к ним и поворачиваюсь в сторону Крошки, чтобы бросить последний взгляд на это столь милое мне создание, она и все остальные расплываются в воздухе, и я остаюсь один. Сверчок поет за очагом, на полу лежит сломанная игрушка… вот и все.
БИТВА ЖИЗНИ
Повесть о любви
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Давным–давно, все равно когда, в доблестной Англии, все равно где, разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в долгий летний день, когда, волнуясь, зеленели немало полевых цветов, созданных Всемогущей Десницей, чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день, как их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли. Немало насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным листьям и травам, были запятнаны в тот день кровью умирающих людей и, уползая в испуге, оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в воздух кровь на краях своих крылышек. Вода в реке стала красной. Истоптанная почва превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих ног и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.
Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле, когда, взойдя над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от венчавших его деревьев, она поднялась на небо и взглянула на равнину, усеянную людьми, которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх, а некогда, прижавшись к материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в сладком сне! Не дай нам бог узнать те тайны, которые услышал зловонный ветер, проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той ночью царили смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз глядели на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех четырех стран света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.
А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в мелочах, ибо Природа, которая выше дурных человеческих страстей, скоро вновь обрела утраченную безмятежность и улыбалась преступному полю битвы, как она улыбалась ему, когда оно было еще невинным. Жаворонки пели над ним в высоте; ласточки носились взад и вперед, камнем падали вниз, скользили по воздуху; тени летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по лесу и брюквенному полю, но крышам и колокольне городка, утонувшего в садах, и уплывали в яркую даль, на грань земли и неба, где гасли алые закаты. На полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его убирали в житницы; река, некогда багровая от крови, теперь вертела колесо водяной мельницы; пахари, посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались своей работой; овцы и волы паслись на пастбище; мальчишки кричали и перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из деревенских труб; воскресные колокола мирно позванивали; старики жили и умирали; робкие полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли в положенные для них сроки; и все это — на страшном, обагренном кровью поле битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.
Но вначале среди растущей пшеницы кое–где виднелись густо–зеленые пятна, и люди смотрели на них с ужасом. Год за годом появлялись они на тех же местах, и было известно, что на этих плодородных участках множество людей и коней, погребенных вместе, лежат в удобренной их телами земле. Фермеры, пахавшие эти места, отшатывались при виде кишевших там огромных червей, а снопы, сжатые здесь, много лет называли»снопами битвы»и складывали отдельно, и никто не запомнит, чтобы хоть один такой»сноп битвы»положили вместе с последними собранными с полей снопами и принесли на»Праздник урожая». Долго еще из каждой проведенной здесь борозды появлялись на свет божий осколки оружия. Долго еще стояли на поле битвы израненные деревья; долго валялись на местах ожесточенных схваток обломки срубленных изгородей и разрушенных стен; а на вытоптанных участках не росло ни травинки. Долго еще ни одна деревенская девушка не решалась приколоть к волосам или корсажу цветок с этого поля смерти, — даже самый красивый, — и спустя многие годы люди все еще верили, что ягоды, растущие там, оставляют неестественно темные пятна на срывающей их руке.
И все же годы, хоть и скользили они один за другим так же легко, как летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы давнего побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем, пока не стали они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у камелька, но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько лет росли нетронутыми, теперь были разбиты сады, выстроены дома, и дети играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным–давно пошли на дрова, что пылали и трещали в каминах, и наконец сгорели. Темно–зеленые пятна в хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под ними в земле. Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски заржавленного металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда‑то эти обломки, и нашедшие их недоумевали и спорили об этом между собой. Старый, помятый панцирь и шлем уже так давно висели в церкви над выбеленной аркой, что дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в вышине, вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли ожить на мгновение — каждый в прежнем своем облике и каждый на том месте, где застигла его безвременная смерть, то сотни страшных изувеченных воинов заглянули бы в окна и двери домов; возникли бы у очага мирных жилищ; наполнили бы, как зерном, амбары и житницы; встали бы между младенцем в колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы вокруг мельничных колес, вторглись бы в плодовый сад, завалили бы весь луг и залегли бы грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где тысячи и тысячи людей пали в великом сражении.
Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет за сто до нашего времени, рос небольшой плодовый садик, примыкавший к старому каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, — садик, где в одно ясное осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с дружкой на траве, а несколько деревенских женщин, стоя на приставных лестницах, собирали яблоки с яблонь, порой отрываясь от работы, чтобы полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое зрелище: погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные, танцующие радостно и беззаботно.
Я думаю, — и, надеюсь, вы согласитесь со мной, — что, если б никто не старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с нами было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было смотреть на этих танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок на лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам, но танцевали они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны), и так же невозможно было не восхищаться ими, как им — не танцевать. И как они танцевали!
Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не так, как окончившие курс ученицы мадам Такой‑то. Ни в какой степени. Это была не кадриль, но и не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и не в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть–чуть в испанском стиле, — хоть сами того не ведали, — а это, как мне говорили, свободный и радостный стиль, и его прелесть — в том, стук маленьких кастаньет придает ему характер обаятельной и вольной импровизации. Легко кружась друг за дружкой, девушки танцевали то под деревьями сада, то опускаясь в рощицу, то возвращаясь на прежнее место, казалось, что их воздушный танец разливается по солнечному простору, словно круги, расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и развевающиеся юбки, упругая трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем возне, яркая листва, и пятнистые тени от нее на мягкой юной земле, ароматный ветер, веющий над полями и охотно вращающий крылья отдаленной ветряной мельницы, — словом, все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в мире, — все, казалось, танцевало.
Но вот младшая из танцующих сестер, запыхавшись и весело смеясь, бросилась на скамью передохнуть. Другая прислонилась к ближнему дереву. Бродячие музыканты — арфист и скрипач — умолкли, закончив игру блестящим пассажем, — так они, вероятно, желали показать, что ничуть не устали, хотя, сказать правду, играли они в столь быстром темпе и столь усердствовали, соревнуясь с танцорками, что не выдержали бы и полминуты дольше. С лестниц пчелиным жужжанием донесся гул одобрения, и сборщицы яблок, как пчелы, снова взялись за работу.
Взялись тем усерднее, быть может, что пожилой джентльмен, не кто иной, как сам доктор Джедлер (надо вам знать, что и дом и сад принадлежали доктору Джедлеру, а девушки были его дочерьми), поспешно вышел из дому узнать, что случилось и кто, черт возьми, так расшумелся в его усадьбе, да еще до завтрака. Он был великий философ, этот доктор Джедлер, и недолюбливал музыку.
— Музыка и танцы сегодня! — пробормотал доктор, остановившись. — А я думал, девочки со страхом ждут нынешнего дня. Впрочем, наша жизнь полна противоречий… Эй, Грейс! Эй, Мэрьон! — добавил он громко. — Что вы тут, все с ума посошли?
— А хоть бы и так, ты уж не сердись, отец, — ответила его младшая дочь, Мэрьон, подбежав к нему и заглядывая ему в лицо, — ведь сегодня чей‑то день рождения.
— Чей‑то день рождения, кошечка! — воскликнул доктор. — А ты не знаешь, что каждый день — это чей‑то день рождения? Или ты не слыхала, сколько новых участников ежеминутно вступает в эту — ха–ха–ха! невозможно серьезно говорить о таких вещах, — в эту нелепую и смехотворную игру, называемую Жизнью?
— Нет, отец!
— Ну, да конечно нет; а ведь ты уже взрослая… почти, — сказал доктор. — Кстати, — тут он взглянул на хорошенькое личико, все еще прижимавшееся к нему, — сдается мне, что это твой день рождения?
— Неужто вспомнил, отец? — воскликнула его любимая дочка, протянув ему алые губки для поцелуя.
— Вот тебе! Прими вместе с поцелуем мою любовь, — сказал доктор, целуя ее в губы, — и дай тебе бог еще много–много раз — какая все это чепуха! встретить день!
«Желать человеку долгой жизни, когда вся она — просто фарс какой‑то, подумал доктор, — ну и глупость! Ха–ха–ха!»
Как я уже говорил, доктор Джедлер был великий философ, сокровенная сущность его философии заключалась в том, что он смотрел на мир как на грандиозную шутку, чудовищную нелепость, не заслуживающую внимания разумного человека. Поле битвы, на котором он жил, глубоко на него повлияло, как вы вскоре поймете.
— Так! Ну, а где вы достали музыкантов? — спросил Доктор. — Того и гляди, курицу стащат! Откуда они взялись?
— Музыкантов прислал Элфред, — промолвила его дочь Грейс, поправляя в волосах Мэрьон, растрепавшихся во время танца, скромные полевые цветы, которыми сама украсила их полчаса назад, любуясь юной красавицей сестрой.
— Вот как! Значит, музыкантов прислал Элфред? — переспросил доктор.
— Да. Он встретил их, когда рано утром шел в город, — они как раз выходили оттуда. Они странствуют пешком и провели в городе прошлую ночь, а так как сегодня день рождения Мэрьон, то Элфред захотел сделать ей удовольствие и прислал их сюда с запиской на мое имя, в которой пишет, что, если я ничего не имею против, музыканты сыграют Мэрьон серенаду. — Вот–вот! — небрежно бросил доктор. — Он всегда спрашивает твоего согласия.
— И так как я согласилась, — добродушно продолжала Грейс, на мгновение умолкнув и откинув назад голову, чтобы полюбоваться хорошенькой головкой, которую украшала, — а Мэрьон и без того была в чудесном настроении, то она пустилась в пляс, и я с нею. Так вот мы и танцевали под музыку Элфред, пока не запыхались. И мы решили, что музыка потому такая веселая, что музыкантов прислал Элфред. — Правда, Мэрьон?
— Ах, право, не знаю, Грейс. Надоедаешь ты мне с этим Элфредом!
— Надоедаю, когда говорю о твоем женихе? — промолвила старшая сестра.
— Мне вовсе не интересно слушать, когда о нем говорят, — сказала своенравная красавица, обрывая лепестки с цветов, которые держала в руке, и рассыпая их по земле. — Только и слышишь, что о нем, — скучно; ну а насчет того, что он мой жених…
— Замолчи? Не говори так небрежно об этом верном сердце, — ведь оно все твое, Мэрьон! — воскликнула Грейс. — Не говори так даже в шутку. Нет на свете более верного сердца, чем сердце Элфреда!
— Да… да… — проговорила Мэрьон, с очаровательно–рассеянным видом, подняв брови и словно думая о чем‑то. — Это, пожалуй, правда. Но я не вижу в этом большой заслуги… Я… я вовсе не хочу, чтобы он был таким уж верным. Я никогда не просила его об этом. И если он ожидает, что я… Но, милая Грейс, к чему нам вообще говорить о нем сейчас?
Приятно было смотреть на этих грациозных, цветущих девушек, когда они, обнявшись, не спеша прохаживались под деревьями, и хотя в их разговоре серьезность сталкивалась с легкомыслием, зато любовь нежно откликалась на любовь. И, право, очень странно было видеть, что на глазах младшей сестры выступили слезы: казалось, какое‑то страстное, глубокое чувство пробивается сквозь легкомыслие ее речей и мучительно борется с ним.
Мэрьон была всего на четыре года моложе сестры, но как бывает в семьях, где нет матери (жена доктора умерла), Грейс, нежно заботившаяся о младшей сестре и всецело преданная ей, казалась старше своих лет, ибо не стремилась ни соперничать с Мэрьон, ни участвовать в ее своенравных затеях (хотя разница в возрасте между ними была небольшая), а лишь сочувствовала ей с искренней любовью. Велико чувство материнства, если даже такая тень ее, такое слабое отражение, как любовь сестринская, очищает сердце и уподобляет ангелам возвышенную душу!
Доктор, глядя на них и слыша их разговор, вначале только с добродушной усмешкой размышлял о безумии всякой любви и привязанности и о том, как наивно обманывает себя молодежь, когда хоть минуту верит, что в этих мыльных пузырях может быть что‑либо серьезное; ведь после она непременно разочаруется… непременно! Однако домовитость и самоотвержение Грейс, ее ровный характер, мягкий и скромный, но таивший нерушимое постоянство и твердость духа, особенно ярко представали перед доктором сейчас, когда он видел ее, такую и спокойную и непритязательную, рядом с младшей, более красивой сестрой, и ему стало жаль ее — жаль их обеих, — жаль, что жизнь это такая смехотворная нелепость. Ему и в голову не приходило, что обе его дочери или одна из них, может быть, пытаются превратить жизнь в нечто серьезное. Что поделаешь — ведь он был философ. Добрый и великодушный от природы, он по несчастной случайности споткнулся о тот лежащий на путях всех философов камень (его гораздо легче обнаружить, чем философский камень предмет изысканий алхимиков), который иногда служит камнем преткновения для добрых и великодушных людей и обладает роковой способностью превращать золото в мусор и все драгоценное — в ничтожное.
— Бритен! — крикнул доктор. — Бритен! Подите сюда!
Маленький человек с необычайно кислым и недовольным лицом вышел из дома и откликнулся бесцеремонным тоном:
— Ну, что еще?
— Где накрыли стол для завтрака? — спросил доктор.
— В доме, — ответил Бритен.
— А вы не собираетесь накрыть его здесь, как вам было приказано вчера вечером? — спросил доктор. — Не знаете, что у нас будут гости? Что нынче утром надо еще до прибытия почтовой кареты закончить одно дело? Что это совсем особенный случай?
— А мог я тут накрыть стол, доктор Джедлер, пока женщины не кончили собирать яблоки, мог или нет, как вы полагаете? А? — ответил Бритен, постепенно возвышая голос, под конец зазвучавший очень громко.
— Так, но ведь сейчас они кончили? — сказал доктор и, взглянув на часы, хлопнул в ладоши. — Ну, живо! Где Клеменси?
— Я здесь, мистер, — послышался чей‑то голос с одной из лестниц, и пара неуклюжих ног торопливо спустилась на землю. — Яблоки собраны. Ну, девушки, по домам! Через полминуты все для вас будет готово, мистер.
Та, что произнесла эти слова, сразу же принялась хлопотать с величайшим усердием, а вид у нее был такой своеобразный, что стоит описать ее в нескольких словах.
Ей было лет тридцать, и лицо у нее было довольно полное и веселое, но какое‑то до смешного неподвижное. Но что говорить о лице — походка и движения ее были так неуклюжи, что, глядя на них, можно было забыть про любое лицо на свете. Сказать, что обе ноги у нее казались левыми, а руки словно взятыми у кого‑то другого и что все эти четыре конечности были вывихнуты и, когда приходили в движение, совались не туда, куда надо, значит дать лишь самое смягченное описание действительности. Сказать, что она была вполне довольна и удовлетворена таким устройством, считая, что ей нет до него дела, и ничуть не роптала на свои руки и ноги, но позволяла им двигаться как попало, — значит лишь в малой степени воздать должное ее душевному равновесию. А одета она была так: громадные своевольные башмаки, которые упрямо отказывались идти туда, куда шли ее ноги, синие чулки, пестрое платье из набойки самого безобразного рисунка, какой только встречается на свете, и белый передник. Она всегда носила платья с короткими рукавами и всегда почему‑то ходила с исцарапанными локтями, которыми интересовалась столь живо, что постоянно выворачивала их, тщетно пытаясь рассмотреть, что же с ними происходит. На голове у нее обычно торчал маленький чепчик, прилепившись, где угодно, только не на том месте, которое у других женщин обычно покрыто этой принадлежностью туалета; зато — она с ног до головы была безукоризненно опрятна и всегда имела какой‑то развинченно–чистоплотный вид. Больше того: похвальное стремление быть аккуратной и подобранной, как ради спокойствия собственной совести, так и затем, чтобы люди не осудили, порой заставляло ее проделывать самые изумительные телодвижения, а именно — хвататься что‑то вроде длинной деревянной ручки (составлявшей часть ее костюма и в просторечии именуемой корсетной планшеткой) и сражаться со своими одеждами, пока не давалось привести их в порядок.
Так выглядела и одевалась Клеменси Ньюком, которая, должно быть, нечаянно исказила свое настоящее имя Клементина, превратив его в Клеменси (хотя никто этого знал наверное, ибо ее глухая дряхлая мать, которую та содержала чуть не с детских лет, умерла, дожив до необычайно глубокой старости, а других родственников нее не было), и которая хлопотала сейчас, накрывая да стол, но по временам бросала работу и стояла как вкопанная, скрестив голые красные руки и потирая исцапанные локти — правый пальцами левой руки и наоборот, — и сосредоточенно смотрела на этот стол, пока вдруг не вспоминала о том, что ей не хватает какой‑то вещи, и не кидалась за нею.
Вон сутяги идут, мистер! — сказала вдруг Клеменси не слишком доброжелательным тоном.
— А! — воскликнул доктор и пошел к калитке навстречу гостям. Здравствуйте, здравствуйте! Грейс, долгая! Мэрьон! К нам пришли господа Сничи и Крегс, где же Элфред?
— Он, наверное, сейчас вернется, отец, — ответила Грейс. — Ему ведь надо готовиться к отъезду, и нынче утром у него было столько дела, что он встал и ушел на свете. Доброе утро, джентльмены.
— С добрым утром, леди! — произнес мистер Сничи, — говорю за себя и за Крегса. (Крегс поклонился.) Мисс, — тут Сничи повернулся к Мэрьон, — целую вашу руку. — Сничи поцеловал руку Мэрьон. — И желаю (желал он или не желал, неизвестно, ибо на первый взгляд он не казался человеком, способным на теплое чувство к другим людям), желаю вам еще сто раз счастливо встретить этот знаменательный день.
— Ха–ха–ха! Жизнь — это фарс! — задумчиво рассмеялся доктор, засунув руки в карманы. — Длинный фарс в сотню актов!
— Я уверен, однако, — проговорил мистер Спичи, прислонив небольшой синий мешок с юридическими документами к ножке стола, — что вы, доктор Джедлер, никоим образом не захотели бы сократить в этом длинном фарсе роль вот этой актрисы.
— Конечно нет! — согласился доктор. — Боже сохрани! Пусть живет и смеется над ним, пока может смеяться, а потом скажет вместе с одним остроумным французом:«Фарс доигран; опустите занавес».
— Остроумный француз, — сказал мистер Сничи, быстро заглядывая в свой синий мешок. — ошибался, доктор Джедлер, и ваша философия, право же, ошибочна от начала до конца, как я уже не раз объяснял вам. Говорить, что в жизни нет ничего серьезного! А что же такое суд, как, по–вашему?
— Шутовство! — ответил доктор.
— Вы когда‑нибудь обращались в суд? — спросил мистер Сничи, отрывая глаза от синего мешка.
— Никогда, — ответил доктор.
— Ну, если это случится, — продолжал мистер Сничи, — вы, быть может, измените свое мнение.
Крегс, от имени которого всегда выступал Сничи и который сам, казалось, не ощущал себя как отдельную личность и не имел индивидуального существования, на этот раз высказался тоже. Мысль, выраженная в этом суждении, была единственной мыслью, которой он не разделял на равных началах со Сничи; зато ее разделяли кое–какие его единомышленники из числа умнейших людей на свете.
— Суд теперь слишком упростили, — изрек мистер Крегс.
— Как? Суд упростили? — усомнился доктор.
— Да, — ответил мистер Крегс, — все упрощается. Все теперь, по–моему, сделали слишком уж простым. Это порок нашего времени. Если жизнь — шутка (а я не собираюсь это отрицать), надо, чтобы эту шутку были очень трудно разыгрывать. Жизнь должна быть жестокой борьбой, сэр. Вот в чем суть. Но ее чрезмерно упрощают. Мы смазываем маслом ворота жизни. А надо, чтобы они были ржавые. Скоро они будут отворяться без скрипа. А надо, чтобы они скрежетали на своих петлях, сэр.
Изрекая все это, мистер Крегс как будто сам скрежетал на своих петлях, и это впечатление еще усиливалось его внешностью, ибо он был холодный, жесткий, сухой человек, настоящий кремень, — да и одет он был в серое с белым, а глаза у него чуть поблескивали, словно из них высекали искры. Все три царства природы — минеральное, животное и растительное, — казалось, нашли в этом братстве спорщиков своих представителей: ибо Сничи походил на сороку или ворона (только он был не такой прилизанный, как они), а у доктора лицо было сморщенное, как мороженое яблоко, с ямочками, точно выклеванными птицами, а на затылке у него торчала косичка, напоминавшая черенок.
Но вот энергичный красивый молодой человек в дорожном костюме, сопровождаемый носильщиком, тащившим несколько свертков и корзинок, веселый и бодрый — под стать этому ясному утру, — быстрыми шагами вошел в сад, и все трое собеседников, словно братья трех сестер Парок, или до неузнаваемости замаскированные Грации, или три вещих пророчицы на вересковой пустоши *, вместе подошли к нему и поздоровались с ним.
— Поздравляю с днем рождения, Элф! — весело проговорил доктор.
— Поздравляю и желаю еще сто раз счастливо встретить этот знаменательный день, мистер Хитфилд, — сказал Сничи с низким поклоном.
— Поздравляю! — глухо буркнул Крегс.
— Кажется, я попал под обстрел целой батареи! — воскликнул Элфред останавливаясь. — И… один, два, три… все трое не предвещают мне ничего хорошего в том великом море, что расстилается передо мною. Хорошо, что я не вас первых встретил сегодня утром, а то подумал бы, что это не к добру. Нет, первой была Грейс, милая ласковая Грейс, поэтому я не боюсь всех вас!..
— Позвольте, мистер, первой была я, — вмешалась Клеменси Ньюком. — Она гуляла здесь в саду, когда еще солнце не взошло, помните? А я была в доме.
— Это верно, Клеменси была первой, — согласился Элфред. — Значит, Клеменси защитит меня от вас.
— Ха–ха–ха! — говорю за себя и за Крегса, — сказал Сничи. — Вот так защита!
— Быть может, не такая плохая, как кажется, — проговорил Элфред, сердечно пожимая руку доктору, Сничи и Крегсу и оглядываясь кругом. — А где же… Господи боже мой!
Он рванулся вперед, отчего Джонатан Сничи и Томас Крегс на миг сблизились теснее, чем это было предусмотрено в их деловом договоре, подбежал к сестрам, и… Впрочем, мне незачем подробно рассказывать о том, как он поздоровался, сперва с Мэрьон, потом с Грейс; намекну лишь, что мистер Крегс, возможно, нашел бы его манеру здороваться»слишком упрощенной».
Быть может, желая переменить тему разговора, доктор Джедлер велел подавать завтрак, и все сели за стол. Грейс заняла место хозяйки, и предусмотрительно села так, что отделила сестру и Элфреда от всех остальных. Сничи и Крегс сидели в конце стола друг против друга, поставив синий мешок между собой для большей сохранности, а доктор занял свое обычное место против Грейс. Клеменси, как наэлектризованная, носилась вокруг стола, подавая кушанья, а меланхолический Бритен, стоя за другим, маленьким, столом, нарезал ростбиф и окорок.
— Мяса? — предложил Бритен, приближаясь к мистеру Сничи с большим ножом и вилкой в руках и бросая в гостя вопрос, как метательный снаряд.
— Непременно, — ответил юрист.
— А вы желаете? — спросил Бритен Крегса.
— Нежирного и хорошо прожаренного, — ответил сей джентльмен.
Выполнив эти приказания и положив доктору умеренную порцию (Бритен как будто знал, что молодежь и не думает о еде), он стал около владельцев юридической конторы настолько близко, насколько это позволяли приличия, и строгим взором наблюдал, как они расправлялись с мясом, причем он один лишь раз утратил суровое выражение лица. Это случилось, когда мистер Крегс, чьи зубы -были не в блестящем состоянии, чуть не подавился; тогда Бритен, внезапно оживившись, воскликнул:«Я думал уж, ему крышка!»
— Ну, Элфред, — сказал доктор, — давай поговорим о деле, пока мы завтракаем.
— Пока мы завтракаем, — сказали Сничи и Крегс, которые, видимо, не собирались прекращать это занятие.
Элфред не завтракал, а дел у него, должно быть, и без того хватало, но он почтительно ответил.
— Пожалуйста, сэр.
— Если и может быть что‑нибудь серьезное, — начал доктор, — в таком…
-…фарсе, как жизнь, сэр, — докончил Элфред.
-…в таком фарсе, как жизнь, — подтвердил доктор, — так это, что мы сегодня накануне разлуки жениха в невесты празднуем их день рождения… ведь это день, связанный со многими воспоминаниями, приятными для нас четверых, и с памятью о долгой дружбе. Впрочем, это не относится к делу.
— Ах, нет, нет, доктор Джедлер! — возразил молодой человек. — Это относится к делу, прямо к нему относится, и нынче утром об этом говорит мое сердце, да и ваше также, я знаю, — только не мешайте ему. Сегодня я уезжаю из вашего дома; с нынешнего дня я перестаю быть вашим подопечным; наши давние дружеские отношения прерываются и уже не возобновятся в том же самом виде, зато нас свяжут иные отношения, — он взглянул на Мэрьон, сидевшую рядом с ним, — но они столь значительны, что я не решаюсь говорить о них сейчас. Ну, ну, доктор, — добавил он, повеселев и слегка посмеиваясь над доктором, — есть же хоть зернышко серьезности в этой огромной мусорной куче нелепостей! Давайте согласимся сегодня, что хоть одно‑то есть.
— Сегодня! — вскричал доктор. — Что он только болтает! Ха–ха–ха!«Согласимся сегодня». Надо же выбрать из всех дней всего нелепого года именно этот день! Да ведь сегодня — годовщина великой битвы, разыгравшейся тут, на этом самом месте. Ведь здесь, где мы теперь сидим, где я видел сегодня утром, как плясали мои девочки, где только что для нас собирали яблоки, с этих вот деревьев, корни которых вросли не в почву, а в людей, здесь погибло столько жизней, что десятки лет спустя, уже на моей памяти, целое кладбище, полное костей, костной пыли и обломков разбитых черепов, было вырыто из земли вот тут, под нашими ногами. Однако из всех участников этой битвы не наберется и ста человек, знавших, за что они сражаются и почему, а из всех легкомысленных, но ликующих победителей — и сотни, знавших, почему они ликуют. Не наберется и полсотни человек, получивших пользу от победы или поражения. Не наберется и полдюжины, согласных между собой насчет причин этой битвы, или ее последствий, и, короче говоря, никто не составил себе о ней определенного мнения, кроме тех, кто оплакивал убитых. Ну, что же тут серьезного? — докончил со смехом доктор. — Сплошная чепуха!
— Но мне все это кажется очень серьезным, — сказал Элфред.
— Серьезным! — воскликнул доктор. — Если это считать серьезным, так надо сойти с ума или умереть, или влезть на вершину горы и сидеть на ней отшельником.
— К тому же… все это было так давно, — проговорил Элфред.
— Давно! — подхватил доктор. — А ты знаешь, что делали люди с тех пор? Знаешь ты, что еще они делали? Я‑то уж, во всяком случае, не знаю!
— Они порою начинали тяжбу в суде, — заметил мистер Сничи, помешивая ложечкой чай.
— К сожалению, закончить ее всегда было слишком просто, — сказал его компаньон.
— И вы извините меня, доктор, — продолжал мистер Сничи, — если я выскажу свое мнение, хотя вы уже тысячи раз имели возможность слышать его во время наших дискуссий: в том, что люди обращались в суд, и вообще во всей их судебной системе я вижу нечто серьезное, право же, нечто осязаемое, нечто действующее с сознательным и определенным намерением…
Клеменси Ньюком угловатым движением толкнула стол, и раздался громкий стук чашек и блюдцев.
— Эй! Что там такое? — вскричал доктор.
— Да все этот зловредный синий мешок, — сказала Клеменси, — вечно подвертывается под ноги.
— С определенным и сознательным намерением, как я уже говорил, продолжал Сничи, — а это вызывает уважение. Вы говорите, что жизнь — это фарс, доктор Джедлер? Несмотря на то, что в ней есть суд?
Доктор рассмеялся и взглянул на Элфреда.
— Согласен с вами, что война безумие, — сказал Сничи. — В этом мы сходимся. Объяснюсь подробнее: вот цветущая местность, — он ткнул вилкой в пространство, — некогда наводненная солдатами (которые все поголовно беззаконно нарушали границы чужих владений) и опустошенная огнем и мечом. Да–да–да! Подумать только, что находятся люди, добровольно подвергающие себя огню и мечу! Глупо, расточительно, прямо таки нелепо; когда об этом думаешь, нельзя не смеяться над своими ближними! Но посмотрите на эту цветущую местность, какой она стала теперь. Вспомните о законах, касающихся недвижимого имущества, наследования и завещания недвижимого имущества: залога и выкупа недвижимого имущества; пользования землей на правах аренды, владения ею, сдачи в аренду с условием вносить поземельный налог; вспомните, — продолжал мистер Сничи, который так разволновался, что даже причмокнул, вспомните о сложнейших законах, касающихся прав на владение и доказательства этих прав, вместе со всеми связанными с ними противоречащими один другому прецедентами и постановлениями парламента; подумайте о бесчисленном количестве хитроумных и бесконечных тяжб в Канцлерском суде, которым может положить начало эта приятная местность, и сознайтесь, доктор, что в жизни нашей имеется кое‑что светлое! Я полагаю, — добавил мистер Сничи, взглянув на компаньона, — что говорю за себя и за Крегса.
Мистер Крегс знаком выразил согласие с этими словами, и мистер Сничи, несколько освеженный своим красноречием, сказал, что не прочь съесть еще немножко мяса и выпить еще чашку чаю.
— Я не поклонник жизни вообще, — продолжал он, потирая руки и посмеиваясь, — ибо она полна нелепостей; полна еще худших вещей. Ну а разговоры о верности, доверии, бескорыстии и тому подобном! Какая все это чепуха! Мы знаем им цену. Но вы не должны смеяться над жизнью. Вам нужно разыгрывать игру; поистине очень серьезную игру! Все и каждый играют против вас, заметьте себе, а вы играете против них. Да, все это весьма интересно! На этой шахматной доске иные ходы очень хитроумны. Смейтесь, только когда вы выигрываете, доктор Джедлер, да и то не слишком громко. Да–да–да! И то не слишком громко, — повторил Сничи, качая головой и подмигивая с таким видом, словно хотел сказать:«Лучше не смейтесь, а тоже качайте головой и подмигивайте!»
— Ну, Элфред, что ты теперь скажешь? — воскликнул доктор.
— Я скажу, сэр, — ответил Элфред, — что вы, по–моему, окажете мне да и себе самому величайшее благодеяние, если постараетесь иногда забывать об этом поле битвы и ему подобных ради более обширного поля битвы Жизни, на которое каждый день взирает солнце.
— Боюсь, что взгляды доктора от этого не смягчатся, мистер Элфред, сказал Сничи. — Ведь в этой»битве жизни»противники сражаются очень яростно и очень ожесточенно. То и дело рубят, режут и стреляют людям в затылок. Топчут друг друга и попирают ногами. Прескверное занятие.
— А я, мистер Сничи, — сказал Элфред, — верю, что, несмотря на кажущееся легкомыслие людей и противоречивость их характера, бывают в битве жизни бесшумные победы и схватки, встречаются великое самопожертвование и благородное геройство, которые ничуть не становятся легче от того, что о них не говорят и не пишут; эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах и закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из таких подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека и внушить ему веру и надежду, хотя бы две четверти человечества воевали между собой, а третья четверть судилась с ними; и это важный вывод.
Сестры внимательно слушали.
— Ну, ну, — сказал доктор, — слишком я стар, чтобы менять свои убеждения даже под влиянием присутствующего здесь моего друга Сничи или моей доброй незамужней сестры Марты Джедлер, которая когда‑то давно пережила всякие, как она это называет, семейные злоключения и с тех пор всегда сочувствует всем и каждому; а взгляды ее настолько совпадают с вашими (хотя, будучи женщиной, она менее благоразумна и более упряма), что мы с нею никак не можем поладить и редко встречаемся. Я родился на этом поле битвы. Когда я был мальчиком, мысли мои были заняты подлинной историей этого поля битвы. Шестьдесят лет промчались над моей головой, и я видел, что весь христианский мир, в том числе множество любящих матерей и добрых девушек, вроде моих дочек, прямо‑таки увлекаются полями битвы. И во всем такие же противоречия. Остается только либо смеяться, либо плакать над столь изумительной непоследовательностью, и я предпочитаю смеяться.
Бритен, слушавший с глубочайшим и чрезвычайно меланхоличным вниманием каждого из говоривших, должно быть внезапно решил последовать совету доктора, если только можно было назвать смехом тот глухой, замогильный звук, что вырвался из его груди. Впрочем, и до и после этого лицо его оставалось неподвижным, и хотя кое‑кто из сидевших за завтраком оглянулся, удивленный загадочным звуком, но никто не понял, откуда этот звук исходит. Никто кроме Клеменси Ньюком, служившей вместе с Бритеном за столом, а та, расшевелив его одним из своих излюбленных суставов — локтем, — спросила укоризненным шепотом, над кем он смеется.
— Не над тобой! — сказал Бритен.
— А над кем же?
— Над человечеством, — ответил Бритен. — Вот в чем дело!
— Наслушался хозяина да сутяг этих, вот и дуреет с каждым днем! вскричала Клеменси, ткнув Бритена другим локтем для возбуждения его умственной деятельности. — Да знаешь ты или нет, где ты сейчас находишься? Хочешь, чтобы тебя уволили?
— Ничего я не знаю, — проговорил Бритен со свинцовым взором и неподвижным лицом. — Ничем не интересуюсь. Ничего не понимаю. Ничему не верю. И ничего не желаю.
Столь безнадежная характеристика его душевного состояния, возможно, была несколько преувеличена им самим в припадке уныния, однако Бенджамин Бритен, которого иногда в шутку называли»Мало–Бритеном», намекая на сходство его фамилии с названием»Великобритания», но желая отметить различие между ними (ведь мы иногда говорим»Молодая Англия»*, одновременно подчеркивая и ее связь со»Старой Англией»и их различие) — Бенджамин Бритен обрисовал свое умонастроение, в общем, довольно точно. Ведь для доктора он был примерно тем, чем Майлс был для монаха Бэкона *, и, слушая изо дня в день, как доктор разглагольствует перед разными людьми, стремясь доказать, что самое существование человека в лучшем случае только ошибка и нелепость, несчастный слуга постепенно погряз в такой бездне путаных и противоречивых размышлений, что Истина, которая, как говорится,«обитает на дне колодца», показалась бы плавающей по поверхности в сравнении с Бритеном, погруженным в бездонные глубины своих заблуждений. Одно он понимал вполне: новые мысли, обычно привносимые в эти дискуссии Сничи и Крегсом, не способствовали разъяснению его недоумений, но почему‑то всегда давали доктору преимущество н подтверждали его взгляды. Поэтому Бритен ненавидел владельцев юридической конторы, усматривая в них одну из ближайших причин своего душевного состояния.
— Но не об этом речь, Элфред, — сказал доктор. — Сегодня ты (по твоим же словам) выходишь из‑под моей опеки и покидаешь нас, вооруженный до зубов теми знаниями, которые получил в здешней школе и затем в Лондоне, а также той практической мудростью, которую мог тебе привить такой скромный старый деревенский врач, как я. Сегодня ты вступаешь в жизнь. Кончился первый испытательный срок, назначенный твоим покойным отцом, и ты — теперь уже сам себе хозяин — уезжаешь, чтобы исполнить его второе желание. Три года ты проведешь за границей, знакомясь с тамошними медицинскими школами, и уж конечно еще задолго до возвращения ты забудешь нас. Да что там! и полугода не пройдет, как ты нас позабудешь!
— Я забуду!.. Впрочем, вы сами все знаете, что мне с вами говорить! со смехом сказал Элфред.
— Ничего я не знаю, — возразил доктор. — А ты что скажешь, Мэрьон?
Мэрьон, водя пальчиком по своей чайной чашке, видимо хотела сказать, но не сказала, — что Элфред волен забыть их, если сможет. Грейс прижала к щеке цветущее личико сестры и улыбнулась.
— Надеюсь, я не был слишком нерадивым опекуном, — продолжал доктор, но, во всяком случае, сегодня утром меня должны формально уволить, освободить — и как это еще называется? — от моих опекунских обязанностей. Наши друзья Сничи и Крегс явились сюда с целым мешком всяких бумаг, счетов и документов, чтобы ввести тебя во владение состоявшим под моей опекой имуществом (жаль, невелико оно, так что распоряжаться им было нетрудно, Элфред, но ты станешь большим человеком и увеличишь его); иначе говоря, придется составить какие‑то смехотворные бумажонки, а потом подписать, припечатать и вручить их тебе.
— А также надлежащим образом засвидетельствовать, согласно закону, сказал Сничи, отодвинув свою тарелку и вынимая из мешка бумаги, которые его компаньон принялся раскладывать на столе. — Но так как я и Крегс распоряжались наследством вместе с вами, доктор, мы попросим обоих ваших слуг засвидетельствовать подписи. Вы умеете читать, миссис Ньюком?
— Я незамужняя, мистер, — поправила его Клеменси.
— Ах, простите! И как это я сам не догадался? — усмехнулся Сничи, бросая взгляд на необычайную фигуру Клеменси. — Вы умеете читать?
— Немножко, — ответила Клеменси.
— Утром и вечером читаете требник, — там, где написано про обряд венчания, — а? — в шутку спросил поверенный.
— Нет, — ответила Клеменси. — Это для меня трудно. Я читаю только наперсток.
— Читаете наперсток! — повторил Сничи. — Что вы этим хотите сказать, милейшая?
Клеменси кивнула головой:
— А еще терку для мускатных орехов.
— Да она не в своем уме! Это случай для Канцлерского суда! * — сказал Сничи, воззрившись на нее.
-…если только у нее есть имущество, — ввернул Крегс.
Тут вступилась Грейс, объяснив, что на обоих упомянутых предметах выгравировано по изречению, и они, таким образом, составляют карманную библиотеку Клеменси, ибо она не охотница читать книги.
— Так, так, мисс Грейс! — проговорил Сничи. — Ха–ха–ха! А я было принял эту особу за слабоумную. Уж очень похоже на то, — пробормотал он, поглядев на Клеменси. — Что же говорит наперсток, миссис Ньюком?
— Я незамужняя, мистер, — снова поправила его Клеменси.
— Ладно, скажем просто Ньюком. Годится? — сказал юрист. — Так что же говорит наперсток, Ньюком?
Не стоит говорить о том, как Клеменси, не ответив на вопрос, раздвинула один из своих карманов и заглянула в его зияющие глубины, ища наперсток, которого там не оказалось, и как она потом раздвинула другой карман, и, должно быть, усмотрев там искомый наперсток, словно драгоценную жемчужину, на самом дне, принялась устранять все мешающие ей препятствия, а именно: носовой платок, огарок восковой свечки, румяное яблоко, апельсин, монетку, которую хранила на счастье, баранью косточку, висячий замок, большие ножницы в футляре (точнее было бы назвать их недоросшими ножницами для стрижки овец), целую горсть неснизанных бус, несколько клубков бумажных ниток, игольник, коллекцию папильоток для завивки волос и сухарь, и как она вручала Бритену все эти предметы, один за другим, чтобы тот подержал их.
Не стоит говорить и о том, что в своей решимости схватить этот карман за горло и держать его в плену (ибо он норовил вывернуться и зацепиться за ближайший угол) она вся изогнулась и невозмутимо стояла в позе, казалось бы, несовместимой с человеческим телосложением и законами тяготения. Достаточно сказать, что она в конце концов торжествующе напялила наперсток на палец и забренчала теркой для мускатных орехов, причем оказалось, что запечатленные на них литературные произведения были уже почти неразборчивы — так часто эти предметы чистили и натирали.
— Это, стало быть, и есть наперсток, милейшая? — спросил мистер Сничи, посмеиваясь над Клеменси. — Что же говорит наперсток?
— Он говорит, — ответила Клеменси и, поворачивая наперсток, стала читать надпись на нем, но так медленно, как будто эта надпись опоясывала не наперсток, а башню, — он говорит:«Про–щай оби–ды, не пом–ни зла».
Сничи и Крегс расхохотались от всей души.
— Как ново! — сказал Сничи.
— Чересчур просто! — отозвался Крегс.
— Какое знание человеческой натуры! — заметил Сничи.
— Неприложимо к жизни! — подхватил Крегс.
— А мускатная терка? — вопросил глава фирмы.
— Терка говорит, — ответила Клеменси: — «Поступай… с другими так… как… ты… хочешь… чтобы поступали с тобой».
— Вы хотите сказать:«Наступай на других, а не то на тебя наступят»?
— Это мне непонятно, — ответила Клеменси, недоуменно качая головой. — Я ведь не юрист.
— Боюсь, что будь она юристом, доктор, — сказал мистер Сничи, внезапно повернувшись к хозяину и, видимо, желая предотвратить возможные отклики на ответ Клеменси, — она бы скоро убедилась, что это — золотое правило половины ее клиентов. В этом отношении они достаточно серьезны (хотя, по–вашему, жизнь — просто шутка), а потом валят вину на нас. Мы, юристы, в конце концов всего только зеркала, мистер Элфред; но с нами обычно советуются сердитые и сварливые люди, которые не блещут душевной красотой, и, право же, несправедливо ругать нас за то, что мы отражаем неприглядные явления. Я полагаю, — добавил мистер Сничи, — что говорю за себя и за Крегса.
— Безусловно, — подтвердил Крегс.
— Итак, если мистер Бритен будет так любезен снабдить нас глоточком чернил, — сказал мистер Сничи, снова принимаясь за свои бумаги, — мы подпишем, припечатаем и вручим, и давайте‑ка сделаем это поскорее, а то не успеем мы оглянуться, как почтовая карета проедет мимо.
Что касается мистера Бритена, то, судя по его лицу, можно было сказать с уверенностью, что карета проедет раньше, чем успеет оглянуться он, ибо стоял он с отсутствующим видом, мысленно противопоставляя доктора поверенным, поверенных доктору, а их клиентов — всем троим, и в то же время тщетно стараясь примирить изречения на мускатной терке и наперстке (новые для него) со всеми прочими философскими системами и путаясь так же, как путалась его великая тезка Британия во всяких теориях и школах. Но Клеменси, которая и на этот раз, как всегда, выступила в роли его доброго гения (хотя он ни во что не ставил ее умственные способности, ибо она редко утруждала себя отвлеченными размышлениями, зато неизменно оказывалась под рукой и вовремя делала все, что нужно), — Клеменси во мгновение ока принесла чернила и оказала ему еще одну услугу: привела его в себя с помощью своих локтей и столь успешно расшевелила его память — в более буквальном смысле слова, чем это обычно говорится, — этими легкими тычками, что он сразу же оживился и приободрился.
Как он терзался — подобно многим людям его звания, не привыкшим к перу и чернилам, — не решаясь поставить свое имя на документе, написанном не им самим, из боязни запутаться в каком то темном деле или каким‑то образом задолжать неопределенную, но громадную сумму денег, и как он, наконец, приблизился к документам, — приблизился неохотно и лишь под давлением доктора; и как он отказывался подписаться, пока не просмотрел всех бумаг (хотя они были для него китайской грамотой, по причине неразборчивого почерка, не говоря уж о канцелярском стиле изложения), и как он перевертывал листы, чтобы убедиться, нет ли какого подвоха на оборотной стороне; и как, подписавшись, он пришел в отчаяние, подобно человеку, лишенному состояния и всех прав, — рассказать обо всем этом мне не хватит времени. Не расскажу я и о том, как он сразу же воспылал таинственным интересом к синему мешку, поглотившему его подпись, и был уже не в силах отойти от него ни на шаг; не расскажу и о том, как Клеменси Ньюком, заливаясь ликующим смехом при мысли о важности и значении своей роли, сначала разлеглась по всему столу, расставив локти, подобно орлу с распростертыми крыльями, и склонила голову на левую руку, а потом принялась чертить какие то кабалистические знаки, весьма расточительно тратя чернила и одновременно проделывая вспомогательные движения языком. Не расскажу и о том, как она, однажды познакомившись с чернилами, стала жаждать их, подобно тому, как ручные тигры будто бы жаждут некоей живой жидкости, если они ее хоть раз отведали, и как стремилась подписать решительно все бумаги и поставить свое имя всюду, где только можно. Короче говоря, доктора освободили от опекунства и связанной с этим ответственности, а Элфреда, принявшего ее на себя, снарядили в жизненный путь.
— Бритен! — сказал доктор. — Бегите к воротам и посмотрите, не едет ли почтовая карета. Время бежит, Элфред!
— Да, сэр, да! — поспешно ответил молодой человек. — Милая Грейс, одну минутку! Мою Мэрьон, такую юную и прекрасную и всех пленяющую, мою Мэрьон, что мне дороже всего на свете… я оставляю, запомните это, Грейс!., на ваше попечение!
— Заботы о ней всегда были для меня священными, Элфред. А теперь будут священны вдвойне. Поверьте, я свято исполню вашу просьбу.
— Я знаю, Грейс. Я в этом уверен. Да и кто усомнится в этом, глядя на ваше лицо и слыша ваш голос? Ах, Грейс! Если бы я обладал вашим уравновешенным сердцем и спокойным умом, с какой твердостью духа я уезжал бы сегодня.
— Разве? — отозвалась она с легкой улыбкой.
— И все же, Грейс… нет, — сестра, вот как вас надо называть.
— Да, называйте меня так! — быстро отозвалась она. — Я рада этому. Не называйте меня иначе.
-…и все же, сестра, — сказал Элфред, — мы с Мэрьон предпочтем, чтобы ваша верность и постоянство пребывали здесь на страже нашего счастья. Даже будь это возможно, я не стал бы увозить их с собой, хоть они и послужили бы мне большой поддержкой!
— Почтовая карета поднялась на пригорок! — крикнул Бритен.
— Время не ждет, Элфред, — сказал доктор.
Мэрьон все время стояла в стороне, опустив глаза, а теперь, услышав крик Бритена, юный жених нежно подвел ее к сестре, и та приняла ее в свои объятия.
— Милая Мэрьон, я только что говорил Грейс, — начал он, — что, разлучаясь с вами, я вверяю вас ее попечению, как свое сокровище. А когда я вернусь и потребую вас обратно, любимая, и начнется наша светлая совместная жизнь, мы с величайшей радостью вместе станем думать о том, как нам сделать счастливой нашу Грейс; как нам предупреждать ее желания; как выразить ей нашу благодарность и любовь; как вернуть ей хоть часть долга, который накопится к тому времени.
Одна рука Мэрьон лежала в его руке; другая обвивала шею сестры. Девушка смотрела в эти сестринские глаза, такие спокойные, ясные и радостные, взглядом, в котором любовь, восхищение, печаль, изумление, почти благоговение слились воедино. Она смотрела в это сестринское лицо, точно оно было лицом сияющего ангела. Спокойным, ясным, радостным взглядом отвечала Грейс сестре и ее жениху.
— Когда же наступит время, — а оно должно когда‑нибудь наступить, сказал Элфред, — и я удивляюсь, почему оно еще не наступило, но Грейс про то лучше знает, ведь Грейс всегда права, — когда же и для нее наступит время избрать себе друга, которому она сможет открыть все свое сердце и который станет для нее тем, чем она была для нас, тогда, Мэрьон, мы докажем ей свою преданность, и — до чего радостно нам будет знать, что она, наша милая, добрая сестра, любит и любима так, как мы ей этого желаем!
Младшая сестра все еще смотрела в глаза старшей, не оглядываясь даже на жениха. А честные глаза старшей отвечали Мэрьон и ее жениху все тем же спокойным ясным, радостным взглядом.
— А когда все это уйдет в прошлое и мы состаримся и будем жить вместе (а мы непременно будем жить вместе, все вместе!) и будем часто вспоминать о прежних временах, — продолжал Элфред, — то эти дни покажутся нам самыми лучшими из всех, а нынешний день особенно, и мы будет рассказывать друг другу о том, что думали и чувствовали, на что надеялись и чего боялись перед разлукой и как невыносимо трудно нам было расставаться…
— Почтовая карета едет по лесу! — крикнул Бритен.
— Я готов!.. И еще мы будем говорить о том, как снова встретились и были так счастливы, несмотря ни на что; и этот день мы будем считать счастливейшим в году и праздновать его как тройной день рождения. Не правда ли, милая?
— Да! — живо откликнулась старшая сестра с сияющей улыбкой. — Да! Но, Элфред, не медлите. Время на исходе. Проститесь с Мэрьон. И да хранит вас бог! Он прижал к груди младшую сестру. А она освободилась из его объятий, снова прижалась к Грейс, и ее, отражавшие столько разнородных чувств, глаза, встретились опять с глазами сестры, такими спокойными, ясными и радостными.
— Счастливый путь, мальчик мой! — сказал доктор. — Конечно, говорить о каких‑либо серьезных отношениях или серьезных привязанностях и взаимных обязательствах и так далее в таком… ха–ха–ха! Ну, да и так знаешь мои взгляды — все это, разумеется, сущая чепуха. Скажу лишь одно: если вы с Мэрьон будете по–прежнему упорствовать в своих смешных намерениях, я не откажусь взять тебя когда‑нибудь в зятья.
— Карета на мосту! — крикнул Бритен.
— Иду, иду! — сказал Элфред, крепко пожимая руку доктору. — Думайте обо мне иногда, старый друг и опекун, думайте хоть сколько‑нибудь серьезно, если можете. Прощайте, мистер Сничи! До свидания, мистер Крегс!
— Едет по дороге! — крикнул Бритен.
— Надо же поцеловать Клеменси Ньюком ради старого знакомства. Жму вашу руку, Бритен! Мэрьон, милая моя, до свидания! Сестра Грейс, не забудьте! Спокойная, скромная, она вместо ответа повернулась нему лицом, сияющим и прекрасным а Мэрьон не шевельнулась, и глаза ее не изменили выражения.
Почтовая карета подкатила к воротам. Началась суета с укладкой багажа. Карета отъехала. Мэрьон стояла недвижно.
— Он машет тебе шляпой, милочка, — сказала Грейс. — Избранный тобою муж, дорогая! Посмотри! Младшая сестра подняла голову и чуть повернула ее. Потом отвернулась снова, потом пристально заглянула в спокойные глаза сестры и, рыдая, бросилась ей на шею.
— О Грейс! Благослови тебя бог! Но я не в силах видеть это, Грейс! Сердце разрывается!
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
На древнем поле битвы у Сничи и Крегса была благоустроенная небольшая контора, в которой они вели свое благоустроенное небольшое дело и сражались во многих мелких, но ожесточенных битвах от имени многих тяжущихся сторон. О них вряд ли можно было сказать, что в атаку они ходили бегом — напротив, борьба шла черепашьим шагом, — однако участие в ней владельцев фирмы очень напоминало участий в настоящей войне: они то стреляли в такого‑то истца, то целились в такого‑то ответчика, то бомбардировали в Канцлерском суде чье‑то недвижимое имущество, то бросались в драку с иррегулярным отрядом мелких должников, — все это в зависимости от обстоятельств и от того, с какими врагами приходилось сталкиваться.«Правительственный вестник»был столь же важным и полезным орудием на некоторых полях их деятельности, как и на других, более знаменитых полях битв; и про большинство сражений, в которых они показывали свое военное искусство, спорящие стороны впоследствии говорили, что им было очень трудно обнаружить друг друга или достаточно ясно разобрать, что с ними происходит, — столько им напустили дыму в глаза.
Контора господ Сничи и Крегса была удобно расположена на базарной площади, и в нее вела открытая дверь и две пологие ступеньки вниз, так что любой сердитый фермер, частенько попадающий впросак, мог с легкостью попасть в нее. Палатой для совещаний и залом для заседаний им служила невзрачная задняя комната наверху, с низким, темным потолком, который, казалось, мрачно хмурился, раздумывая над путаными параграфами закона. В этой комнате стояло несколько кожаных кресел с высокими спинками, утыканных большими медными гвоздями с пучеглазыми шляпками, причем в каждом кресле не хватало двух–трех гвоздей, выпавших или, быть может, бессознательно извлеченных большим и указательным пальцами сбитых с толку клиентов. На стене висела гравюра в рамке, изображавшая знаменитого судью в устрашающем парике, каждый локон которого внушал людям такой ужас, что их собственные волосы вставали дыбом. Пыльные шкафы, полки и столы были битком набиты кипами бумаг, а у стен, обшитых деревянной панелью, стояли рядами запертые на замок несгораемые ящики; на каждом было написано краской имя того, чьи документы там хранились, и эти имена обладали свойством притягивать взор сидящих здесь взволнованных посетителей, которые, словно околдованные злой силой, невольно читали их слева направо и справа налево и составляли из них анаграммы, делая вид что слушают Сничи и Крегса, но не понимая ни слова в их речах.
У Сничи и Крегса, компаньонов в делах, было по компаньону и в частной жизни, иначе говоря, по законной супруге. Но если Сничи и Крегс были близкими друзьями и вполне доверяли друг другу, то миссис Сничи, как это нередко бывает в делах жизни, принципиально сомневалась в Крегсе, а миссис Крегс принципиально сомневалась в Сничи.
— Ох, уж эти мне ваши Сничи! — неодобрительно говорила иногда миссис Крегс мистеру Крегсу, произвольно употребляя множественное число, как если бы речь шла о каких‑нибудь негодных штанах или другом предмете, не имеющем единственного числа. — Я просто не могу понять, что вы видите в ваших Сничи… Вы, по–моему, доверяете вашим Сничи гораздо больше, чем следует, и, и от души желаю, чтобы вам не пришлось когда‑нибудь убедиться в моей правоте.
А миссис Сничи так говорила мистеру Сничи о Крегсе:
— Кто‑кто, а уж этот человек безусловно водит вас нос, — ни в чьих глазах не доводилось мне видеть такого двуличия, как в глазах Крегса.
Однако, несмотря на это, все они, в общем, дружили между собой, а миссис Сничи и миссис Крегс даже основали крепкий союз, направленный против»конторы», Почитая ее общим своим врагом и хранилищем страшных тайн, в котором творятся неведомые, а потому опасные козни.
Тем не менее в этой конторе Сничи и Крегс собирали мед для своих семейных ульев. Здесь они иногда в ясный вечер засиживались у окна своей комнаты для совещаний, выходившей на древнее поле битвы, и дивились (обычно это бывало во время судебных сессий, когда обилие работы приводило юристов в сентиментальное расположение духа), — дивились безумию людей, которые не понимают, что гораздо лучше жить в мире, а для решения своих распрей спокойненько обращаться в суд. Дни, недели, месяцы, годы проносились здесь над ними, отмеченные календарем, постепенным исчезновением медных гвоздей с кожаных кресел и растущими кипами бумаг на столах. За три года, без малого, пролетевших со времени завтрака в плодовом саду, один из поверенных похудел, а другой потолстел, и здесь они сидели однажды вечером и совещались.
Не одни, но с человеком лет тридцати, который был худощав, бледен и небрежно одет, но тем не менее хорош собой, хорошо сложен и носил хороший костюм, а сейчас сидел в самом парадном кресле, заложив одну руку за полу сюртука и запустив другую в растрепанные волосы, погруженный в унылое раздумье. Господа Сничи и Крегс сидели близ него за письменным столом друг против друга. На столе стоял несгораемый ящик, без замка и открытый; часть его содержимого была разбросана по столу, а остальное беспрерывно проходило через руки мистера Сничи, который подносил к свече один документ за другим и, отбирая бумаги, просматривал каждую в отдельности, качал головой и передавал бумагу мистеру Крегсу, который тоже просматривал ее, качал головой и клал на стол. Время от времени они бросали работу и, словно сговорившись, смотрели на своего рассеянного клиента, покачивая головой. На ящике было написано:«Майкл Уордн, эсквайр», а значит, мы можем заключить, что и это имя и ящик принадлежали молодому человеку и что дела Майкла Уордна, эсквайра, были плохи.
— Все, — сказал мистер Сничи, перевернув последнюю бумагу. — Другого выхода действительно нет. Другого выхода нет.
— Все проиграно, истрачено, промотано, заложено, взято в долг и продано. Так? — спросил клиент, поднимая голову
— Все, — ответил мистер Сними.
— И сделать ничего нельзя, так вы сказали?
— Решительно ничего.
Клиент принялся грызть себе ногти и снова погрузился в раздумье.
— И мне даже опасно оставаться в Англии? Вы это утверждаете, а?
— Вам опасно оставаться в новой части Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, — ответил мистер Сничи.
— Значит, я просто–напросто блудный сын, не имеющий ни отца, к которому можно вернуться, ни свиней, которых можно пасти, ни отрубей, которыми можно питаться вместе со свиньями? Так? — продолжал клиент, покачивая одной ногой, закинутой на другую, и глядя в пол.
Мистер Сничи кашлянул, видимо не считая уместной столь образную характеристику положения, предусмотренного законом. Мистер Крегс тоже кашлянул, как бы желая выразить, что разделяет мнение своего компаньона.
— Разорен в тридцать лет! — проговорил клиент. — Недурно!
— Не разорены, мистер Уордн, — возразил Сничи. — но не так уж плохо. Вы всеми силами старались разориться, должен признать, но вы еще не разорены, можно навести порядок в…
— К черту порядок! — воскликнул клиент.
— Мистер Крегс, — сказал Сничи, — вы не одолжите щепотки табаку? Благодарю вас, сэр. Невозмутимый поверенный взял понюшку, видимо испытывая при этом большое удовольствие, и ни на что не обращая внимания, а клиент мало–помалу повеселел, улыбнулся и, подняв голову, сказал:
— Вы говорите — навести порядок в моих делах? А как долго придется наводить в них порядок?
— Как долго придется наводить в них порядок? — повторил Сничи, стряхивая с пальцев табак и неторопливо подсчитывая что‑то в уме. — В ваших расстроенных делах, сэр? Если они будут в хороших руках? Скажем, в руках Сничи и Крегса? Шесть–семь лет.
— Шесть семь лет умирать с голоду! — проговорил клиент с нервным смехом и в раздражении переменил позу.
— Шесть–семь лет умирать с голоду, мистер Уордн, — промолвил Сничи, это было бы поистине необычайно. За это время вы, показывая себя за деньги, могли бы нажить другое состояние. Но мы не считаем вас способным на это говорю за себя и за Крегса, — и, следовательно, не советуем этого.
— Ну а что же вы советуете?
— Необходимо привести в порядок ваши дела, как я уже сказал, — повторил Сничи. — Если мы с Креггом за это возьмемся, то через несколько лет они поправятся. Но чтобы дать нам возможность заключить с вами соглашение и соблюдать его, а вам — выполнить это соглашение, вы должны уехать, вы должны пожить за границей. Что же касается голодной смерти, то мы с самого начала могли бы обеспечить вам несколько сотен годового дохода… чтобы вам на эти деньги умирать с голоду… так‑то, мистер Уордн.
— Сотен! — проговорил клиент. — А я тратил тысячи!
— В этом нет никакого сомнения, — заметил мистер Сничи, неторопливо убирая бумаги в железный ящик. — Ника–ко–го сомнения, — повторил он как бы про себя, Задумчиво продолжая свое занятие.
Поверенный, очевидно, знал, с кем он имеет дело; во всяком случае, его сухость, проницательность и насмешливость благотворно повлияли на приунывшего клиента, и он сделался более непринужденным и откровенным. А может быть, и клиент знал, с кем он имеет дело, и если добивался полученного им сейчас поощрения, то — как раз затем, чтобы оправдать какие‑то свои намерения, о которых он собирался сказать. Подняв голову, он смотрел на своего невозмутимого советчика с улыбкой, внезапно перешедшей в смех.
— В сущности, — проговорил он, — мой твердокаменный друг…
Мистер Сничи махнул рукой в сторону своего компаньона:
— Я говорил за себя и за Крегса.
— Прошу прощения у мистера Крегса, — сказал клиент. — В сущности, мои твердокаменные друзья, — он наклонился вперед и слегка понизил голос, — вы еще не знаете всей глубины моего падения.
Мистер Сничи перестал убирать бумаги и воззрился на него. Мистер Крегс тоже воззрился на него.
— Я не только по уши в долгах, — сказал клиент, — но и по уши…
— Неужели влюблены! — вскричал Сничи.
— Да! — подтвердил клиент, откинувшись на спинку кресла, засунув руки в карманы и пристально глядя на владельцев юридической конторы. — По уши влюблен.
— Может быть — в единственную наследницу крупного состояния, сэр? спросил Сничи.
— Нет, не в наследницу.
— Или в какую‑нибудь богатую особу?
— Нет, не в богатую, насколько мне известно. Она богата лишь красотой и душевными качествами.
— В незамужнюю, надеюсь? — проговорил мистер Сничи очень выразительно.
— Конечно.
— Уж не дочка ли это доктора Джедлера? — спросил Сничи, и внезапно нагнувшись, расставил локти на коленях и вытянул вперед голову, не меньше чем на ярд.
— Да, — ответил клиент.
— Уж не младшая ли его дочь? — спросил Сничи.
— Да! — ответил клиент.
— Мистер Крегс, — сказал Сничи, у которого гора с плеч свалилась, — вы не одолжите мне еще щепотку табаку? Благодарю вас. Я рад заверить вас, мистер Уордн, что из ваших замыслов ничего не выйдет: она помолвлена, сэр, она невеста. Мой компаньон может это подтвердить. Нам это хорошо известно.
— Нам это хорошо известно, — повторил Крегс.
— Быть может, и мне это известно, — спокойно возразил клиент. — Ну и что же? Разве вы не знаете жизни И никогда не слыхали, чтобы женщина передумала?
— Случалось, конечно, что и девицы и вдовы давали обещание вступить в брак, а потом отказывали женихам, за что те предъявляли им иск о возмещении убытков, — заметил мистер Сничи, — но в большинстве подобных судебных дел…
— Каких там судебных дел! — нетерпеливо перебил его клиент. — Не говорите мне о судебных делах. Таких случаев было столько, что их описания займут целый том, и гораздо более толстый, чем любая из ваших юридических книг. Кроме того, неужели вы думаете, что я зря прожил у доктора полтора месяца?
— Я думаю, сэр, — изрек мистер Сничи, торжественно обращаясь к своему компаньону, — что если мистер Уордн не откажется от своих замыслов, то из всех бед, в какие он время от времени попадал по милости своих лошадей (а бед этих было довольно, и обходились они очень дорого, кому об этом и знать, как не ему самому, вам и мне?), самой тяжкой бедой окажется тот случай, когда одна из этих лошадей сбросила его у докторской садовой ограды и он сломал себе три ребра, повредил ключицу и получил бог знает сколько синяков. В то время мы не особенно об этом беспокоились, зная, что он живет у доктора и поправляется под его наблюдением; но теперь дело плохо, сэр. Плохо! Очень плохо. Доктор Джедлер тоже ведь наш клиент, мистер Крегс.
— Мистер Элфред Хитфилд тоже в некотором роде клиент, мистер Сничи, проговорил Крегс.
— Мистер Майкл Уордн тоже что‑то вроде клиента, — подхватил беспечный посетитель, — и довольно‑таки выгодного клиента: ведь он десять — двенадцать лет валял дурака. Как бы то ни было, мистер Майкл Уордн вел себя легкомысленно — вот плоды, они в этом ящике, — а теперь он перебесился, решил раскаяться и поумнеть. В доказательство своей искренности мистер Майкл Уордн намерен, если это ему удастся, жениться на Мэрьон, прелестной докторской дочке, и увезти ее с собой.
— Право же, мистер Крегс… — начал Сничи.
— Право же, мистер Сничи. и мистер Крегс, — перебил его клиент, — вы знаете свои обязанности по отношению к вашим клиентам и, конечно, осведомлены, что вам не подобает вмешиваться в обыкновенную любовную историю, в которую я вынужден посвятить вас доверительно. Я не собираюсь увозить девушку без ее согласия. Тут нет ничего противозаконного. Мистер Хитфилд никогда не был моим близким другом. Я не обманываю его доверия. Я люблю ту, которую любит он, и если удастся, завоюю ту, которую он хотел бы завоевать.
— Не удастся, мистер Крегс, — проговорил Сничи, явно встревоженный и расстроенный. — Это ему не удастся, сэр. Она души не чает в мистере Элфреде.
— Разве? — возразил клиент.
— Мистер Крегс, она в нем души не чает, сэр, — настаивал Сничи.
— Нет; я ведь недаром прожил у доктора полтора месяца, и я скоро усомнился в этом, — заметил клиент. — Она любила бы его, если бы сестре удалось вызвать в ней это чувство. Но я наблюдал за ними: Мэрьон избегала упоминать его имя, избегала говорить о нем, малейший намек на него явно приводил ее в смятение.
— Но почему бы ей так вести себя, мистер Крегс, как вы думаете? Почему, сэр? — спросил мистер Сничи.
— Я не знаю почему, хотя причин может быть много, — ответил клиент, улыбаясь при виде того внимания и замешательства, которые отражались в загоревшихся глазах мистера Сничи, и той осторожности, с какой он вел беседу и выпытывал нужные ему сведения, — но я знаю, что она именно так ведет себя. Она была помолвлена в ранней юности — если была помолвлена, а я даже в этом не уверен, — и, возможно, жалела об этом впоследствии. Быть может то, что я скажу сейчас, покажется фатовством, но, клянусь, я вовсе не хочу хвалиться, быть может, она полюбила меня, как я полюбил ее.
— Ай–ай! А ведь мистер Элфред был товарищем ее детских игр, вы помните, мистер Крегс, — сказал Сничи, посмеиваясь в смущении, — он знал ее чуть не с пеленок!
— Тем более вероятно, что он ей наскучил, — спокойно продолжал клиент, — и она не прочь заменить его новым женихом, который представился ей (или был представлен своей лошадью) при романтических обстоятельствах; женихом, который пользуется довольно интересной — в глазах деревенской барышни репутацией, ибо жил беспечно и весело, не делая никому большого зла, а но своей молодости, наружности и так далее (это опять может показаться фатовством, но, клянусь, я не хочу хвастаться) способен выдержать сравнение с самим мистером Элфредом.
На последние слова возражать, конечно, не приходилось, и мистер Сничи мысленно признал это, взглянув на собеседника. В самой беспечности Майкла Уордна было что‑то изящное и обаятельное. При виде его красивого лица и стройной фигуры казалось, что он может стать еще более привлекательным, если захочет, а если преодолеет свою лень и сделается серьезным (ведь он еще никогда в жизни не был серьезным), то сможет проявить большую энергию.«Опасный поклонник, — подумал проницательный юрист, — пожалуй, он способен вызвать желанную искру в глазах юной девушки».
— Теперь заметьте, Сничи. — продолжал клиент, поднявшись и взяв юриста за пуговицу, — и вы, Крегс! — Он взял за пуговицу и Крегса и стал между компаньонами так, чтобы ни один из них не смог увильнуть от него. — Я не прошу у вас совета. Вы правы, отмежевываясь от подобного дела, — такие серьезные люди, как вы, конечно не могут им заниматься. Я коротко обрисую свое положение и намерения, а потом предоставлю вам устраивать мои денежные дела как можно лучше: не забывайте, что, если я уеду вместе с прекрасной докторской дочкой (а так и будет, надеюсь, и под ее благотворным влиянием я стану другим человеком), это в первое время будет обходиться дороже, чем если бы я уехал один. Но я скоро заживу по–новому и все устрою.
— Мне кажется, лучше не слушать этого, мистер Крегс? — сказал Сничи, глядя на компаньона из‑за спины клиента.
— Мне тоже так кажется, — сказал Крегс. Но оба слушали, и очень внимательно.
— Хорошо, не слушайте, — сказал клиент. — А я все‑таки продолжаю. Я не хочу просить у доктора согласия, потому что он не согласится. Но я не причиню ему никакого вреда, не нанесу никакой обиды (к тому же он сам говорит, что в таких пустяках, как жизнь, нет ничего серьезного), если спасу его дочь, мою Мэрьон, от того, что, как мне известно, пугает ее и приводит в отчаяние, — спасу от встречи с ее прежним женихом. Она боится его возвращения, и это истинная правда. Пока что я еще никого не обидел. А меня так травят и терзают, что я мечусь словно летучая рыба. Я скрываюсь, я не могу жить в своем собственном доме и показаться в своей усадьбе; но и этот дом, и эта усадьба, и вдобавок много акров земли когда‑нибудь снова вернутся ко мне, как вы сами уверены и заверяете меня, и через десять лет Мэрьон в браке со мной наверное будет богаче (по вашим же словам, а вы не оптимисты), чем была бы в браке с Элфредом Хитфилдом, возвращения которого она боится (не забывайте этого) и который, как и всякий другой, любит ее уж конечно не сильнее, чем я. Пока что ведь никто не обижен? Дело это безупречно чистое. У Хитфилда прав на нее не больше, чем у меня, и если она решит выбрать меня, она будет моей; а решать я предоставлю ей одной. Ну, больше вы, очевидно, не захотите слушать, и больше я вам ничего не скажу. Теперь вы знаете мои намерения и желания. Когда я должен уехать?
— Через неделю, мистер Крегс? — спросил Сничи.
— Немного раньше, мне кажется, — ответил Крегс.
— Через месяц, — сказал клиент, внимательно всмотревшись в лица компаньонов. — Так вот, в четверг через месяц. Сегодня четверг. Успех ли мне предстоит, или неудача, ровно через месяц я уеду.
— Слишком долгая отсрочка, — сказал Сничи, — слишком долгая. Но пусть будет так… («Я думал, он запросит три месяца», — пробормотал он.) Вы уходите? Спокойной ночи, сэр.
— Спокойной ночи! — ответил клиент, пожимая руки владельцам конторы. Вы еще увидите, как я обращу на благо свое богатство. Отныне моей путеводной звездой будет Мэрьон!
— Осторожней на лестнице, сэр, — сказал Сничи, — там эта звезда не светит. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Поверенные стояли на верхней площадке с конторскими свечами в руках и смотрели, как их клиент спускается по ступенькам. Когда он ушел, они переглянулись.
— Что вы обо всем этом думаете, мистер Крегс? — спросил Сничи.
Мистер Крегс покачал головой.
— Помнится, в тот день, когда была снята опека, вы говорили, что в их прощании было что‑то странное, — сказал Сничи.
— Было, — подтвердил мистер Крегс.
— Может быть, он жестоко обманывается, — продолжал мистер Сничи, запирая на замок несгораемый ящик и убирая его, — а если нет, что ж, ведь легкомыслие и коварство довольно обычные человеческие свойства, мистер Крегс. А мне то казалось, что ее хорошенькое личико дышит правдой. Мне казалось, — продолжал мистер Сничи, надевая теплое пальто (погода была очень холодная), натягивая перчатки и задувая одну из свечей, — что в последнее время она стала более сильной и решительной, более похожей на сестру.
— Миссис Крегс того же мнения, — сказал Крегс.
— Нынче вечером я охотно пожертвовал бы кое–чем, — заметил мистер Сничи, человек добросердечный, — лишь бы поверить, что мистер Уордн просчитался; но хоть он и беспечен, и капризен, и неустойчив, он кое‑что понимает в жизни и людях (еще бы! ведь он недешево купил свои знания), поэтому особенно надеяться не на что. Лучше нам не вмешиваться; мы должны сидеть смирно, только это нам и остается, мистер Крегс.
— Только это, — согласился Крегс.
— Наш друг доктор смеется над такими вещами, — сказал мистер Сничи, качая головой, — хочу верить, что ему не придется искать утешения в своей философии. Наш друг Элфред разглагольствует о битве жизни, — он снова покачал головой, — хочу верить, что ему не придется потерпеть поражение в ближайшее же время. Вы уже взяли свою шляпу, мистер Крегс? Я сейчас погашу вторую свечу.
Мистер Крегс ответил утвердительно, а мистер Сничи погасил свечу, и они ощупью выбрались из комнаты для совещаний, столь же темной теперь, как занимавшее их дело да и все судебные дела вообще.
Место действия моего рассказа переносится в маленький кабинет, где в этот самый вечер обе сестры сидели вместе с постаревшим, но еще крепким доктором у весело пылавшего камина. Грейс шила. Мэрьон читала вслух книгу, лежавшую перед нею. Доктор, в халате и туфлях, сидел, — откинувшись на спинку кресла и протянув ноги на теплый коврик, слушал чтение и смотрел на своих дочерей.
На них было очень приятно смотреть. Самый огонь домашнего очага казался еще более ярким и священным оттого, что он озарял такие чудесные лица. 3а три года различие между обеими сестрами несколько сгладилось, и серьезность, давно уже свойственная старшей сестре, которая провела юность без матери, отражалась теперь на светлом личике младшей, светилась в ее глазах и звучала в ее голосе. Но по–прежнему младшая казалась и прелестнее и слабее старшей; по–прежнему она как бы склоняла голову на грудь сестры, ища совета и поддержки, по–прежнему доверялась ей во всем и смотрела ей в глаза. В эти любящие глаза, по–прежнему такие радостные, спокойные и ясные.
- «И, живя в своем родном доме, — читала вслух Мэрьон, — в доме, ставшем таким дорогим для нее благодаря этим воспоминаниям, она начала понимать, что великое испытание, предстоящее ее сердцу, скоро должно наступить, и отсрочить его нельзя. О родной дом, наш утешитель и друг, не покидающий нас и когда остальные друзья уходят — расставаться с ним в любой день жизни между колыбелью и могилой…»
— Мэрьон, милая! — проговорила Грейс.
— Кошечка, — воскликнул отец, — что с тобой?
Мэрьон коснулась руки которую ей протянула сестра, и продолжала читать, и хотя голос ее по–прежнему срывался и дрожал, она сделала усилие и овладела собой.
- «Расставаться с ним в любой день жизни между колыбелью и могилой всегда мучительно. О родной дом, столь верный нам, столь часто пренебрегаемый, будь снисходителен к тем, кто отвертывается от тебя, и не преследуй их упреками совести в их заблуждениях! Пусть ни добрые взгляды, ни памятные улыбки не сопутствуют твоему призрачному образу. Пусть ни один луч привязанности, радушия, мягкости, снисходительности, сердечности не изойдет от твоих седин. Пусть ни одно слово былой любви не зазвучит как приговор покинувшему тебя, но если ты можешь принять жесткое и суровое обличье, сделай это из сострадания к кающемуся!»
— Милая Мэрьон, сегодня не читай больше, — сказала Грейс, потому что Мэрьон расплакалась.
— Я не могу совладать с собой, — отозвалась Мэрьон и закрыла книгу. Слова эти будто жгут меня.
Доктора все это забавляло, и он со смехом погладил младшею дочь по голове.
— Что ты? Так расстраиваться из‑за какой то книжки! — сказал доктор Джедлер. — Да ведь это всего только шрифт и бумага! Все это, право же, не стоит внимания. Принимать всерьез шрифт и бумагу так же не умно, как принимать всерьез все прочее. Вытри же глазки, милая, вытри глазки. Героиня, конечно, давным–давно вернулась домой и все обошлось, а если нет, что ж, ведь настоящий дом — это всего лишь четыре стены, а книжный — просто тряпье и чернила… Ну, что там еще?
— Это я, мистер, — сказала Клеменси, выглянув из‑за двери.
— Так, а с вами что делается? — спросил доктор.
— Ах, со мной ничего не делается, — ответила Клеменси, и это была правда, если судить по ее начисто промытому лицу, как всегда сиявшему неподдельным добродушием, которое придавало ей, как она ни была неуклюжа, очень привлекательный вид. Правда, царапины на локтях, не в пример родинкам, обычно не считаются украшением женщины, но, проходя через жизнь, лучше повредить себе в этом узком проходе локти, чем испортить характер, а характер у Клеменси был прекрасный, без единой царапинки, не хуже, чем у любой красавицы в Англии.
— Со мной ничего не делается, мистер, — сказала Клеменси, входя в комнату, — но… Подойдите немножко поближе, мистер.
Доктор, слегка удивленный, последовал этому приглашению.
— Вы сказали, что я не должна давать вам это при барышнях, помните? проговорила Клеменси.
Заметив, как она впилась глазами в доктора и в какой необычный восторг или экстаз пришли ее локти (казалось, она обнимала самое себя), новичок в этой семье мог бы подумать что упомянутое ею»это» — по меньшей мере целомудренный поцелуй. В самом деле, доктор и тот на мгновение встревожился, но быстро успокоился, когда Клеменси, порывшись в обоих своих
— карманах — сначала в одном, потом в другом, потом снова в первом, вынула письмо, полученное по почте.
— Бритен ездил верхом по делам, — хихикнула она, протягивая доктору письмо, — увидел, что привезли почту, и подождал. В уголку стоят буквы Э. X. Держу пари, что мистер Элфред едет домой. Быть у нас в доме свадьбе! недаром нынче утром на моем блюдце оказались две чайные ложечки. Ох, господи, да когда же он, наконец, откроет письмо!
Ей так хотелось поскорее узнать новости, что весь этот монолог она выпалила, постепенно поднимаясь на цыпочках все выше и выше, скручивая штопором свой передник и засовывая его в рот, как в бутылку. Наконец, не выдержав ожидания, — доктор все еще не кончил читать письмо, — она снова стала на всю ступню и в немом отчаянии, не в силах дольше терпеть, накинула передник на голову, как покрывало.
— Сюда, девочки! — вскричал доктор. — Не могу удержаться: я никогда не умел хранить тайны. Впрочем, много ли найдется таких тайн, которые стоило бы хранить в этой… Ну, ладно, не о том речь! ЭлфреД едет домой, мои милые, на днях приедет!
— На днях! — воскликнула Мэрьон.
— Ага! Книжка уже позабыта? — воскликнул доктор, ущипнув ее за щечку. Так я и знал, что эта новость осушит твои глазки. Да.«Пусть это будет сюрпризом», говорит он в письме. Но нет, никаких сюрпризов! Элфреду надо устроить великолепную встречу.
— На днях! — повторила Мэрьон.
— Ну, может, и не»на днях», как тебе, нетерпеливой, хочется, — сказал доктор, — но все же очень скоро. Посмотрим. Посмотрим. Сегодня четверг, правда? Так вот, Элфред обещает приехать ровно через месяц.
— Ровно через месяц! — тихо повторила Мэрьон.
— Сегодня радостный день и праздник для нас, — весело проговорила Грейс, целуя ее. — Мы долго ждали его, Дорогая, и, наконец, он наступил.
Мэрьон ответила улыбкой, — печальной улыбкой, но полной сестринской любви. Она смотрела в лицо сестры, слушала ее спокойный голос, когда та говорила о том, как счастливы они будут после возвращения Элфреда, и у самой Мэрьон лицо светилось надеждой и радостью.
И еще чем‑то; чем‑то таким, что все ярче и ярче озаряло ее лицо, затмевая все другие душевные движения, и чего я не умею определить. То было не ликование, не торжество, не пылкий восторг. Все это не проявляется так спокойно. То были не только любовь и благодарность, хотя любовь и благодарность примешивались к этому чувству. И возникло оно не из своекорыстных мыслей, ибо такие мысли не освещают чело мерцающим светом, не дрожат на устах, не потрясают души трепетом сострадания, пробегающим по всему телу.
Доктор Джедлер, вопреки всем своим философским теориям, которые он, кстати сказать, никогда не применял на практике (но так поступали и более знаменитые философы), проявлял такой живой интерес к возвращению своего бывшего подопечного и ученика, как будто в этом событии и впрямь было нечто серьезное. И вот он снова уселся в кресло, снова протянул на коврик ноги в туфлях, снова принялся читать и перечитывать письмо и обсуждать его на все лады.
— Да, была пора, — говорил доктор, глядя на огонь, — когда во время его каникул он и ты, Грейс, гуляли под ручку, словно две живые куколки. Помнишь?
— Помню, — ответила она с милым смехом, и в руках у нее быстро замелькала иголка.
— Ровно через месяц, подумать только! — задумчиво промолвил доктор. — А ведь с тех каникул как будто прошло не больше года. Где же была тогда моя маленькая Мэрьон?
— Она не отходила от сестры, даже когда была совсем маленькой, — весело проговорила Мэрьон. — Ведь Грейс была для меня всем на свете, хотя сама она тогда была еще ребенком.
— Верно, кошечка, верно! — согласился доктор. — Она была рассудительной маленькой женщиной, наша Грейс, и хорошей хозяйкой и вообще деловитой, спокойной, ласковой девочкой; терпеливо выносила наши причуды, предупреждала наши желания, постоянно забывая в своих собственных, и все это — уже в раннем детстве. Ты даже в те времена никогда не была настойчивой и упрямой, милая моя Грейс… разве только с одним исключением.
— Боюсь, что с тех пор я очень изменилась к худшему, — со смехом сказала Грейс, не отрываясь от работы. — Что ж это за исключение, отец?
— Элфред, конечно! — сказал доктор. — С тобой ничего нельзя было поделать: ты просто требовала, чтобы тебя называли женой Элфреда; ну мы и называли тебя его женой, и как это ни смешно теперь, я уверен, что тебе больше нравилось бы называться женой Элфреда, чем герцогиней, — если бы мы могли присвоить тебе герцогский титул.
— Неужели? — бесстрастно проговорила Грейс.
— Как, разве ты не помнишь? — спросил доктор.
— Кажется, что‑то припоминаю, — ответила она, — но смутно. Все это было так давно. — И, продолжая работать, она стала напевать припев одной старинной песенки, которая нравилась доктору.
— Скоро у Элфреда будет настоящая жена, — сказала она вдруг, — и тогда наступит счастливое время для всех нас. Три года я тебя опекала, Мэрьон, а теперь мое опекунство подходит к концу. Тебя было очень легко опекать. Я скажу Элфреду, когда верну ему тебя, что ты все это время нежно любила его и что ему ни разу не понадобилась моя поддержка. Могу я сказать ему это, милая?
— Скажи ему, дорогая Грейс, — ответила Мэрьон, — что никто не смог бы опекать меня так великодушно, благородно, неустанно, как ты, и что все это время я все больше и больше любила тебя и, боже! как же я люблю тебя теперь!
— Нет, — весело промолвила сестра, отвечая на ее объятие, — этого я ему, пожалуй, не скажу; предоставим воображению Элфреда оценить мои заслуги. Оно будет очень щедрым, милая Мэрьон, так же, как и твое.
Снова Грейс принялась за работу, которую прервала, когда сестра ее заговорила с такой страстностью; и снова Грейс запела старинную песню, которую любил доктор. А доктор по–прежнему покоился в своем кресле, протянув ноги в туфлях на коврик, слушал песню, отбивая такт у себя на колене письмом Элфреда, смотрел на своих дочерей и думал, что из всех многочисленных пустяков нашей пустячной жизни эти пустяки едва ли не самые приятные.
Между тем Клеменси Ньюком, выполнив свою миссию и задержавшись в комнате до тех пор, пока не узнала всех новостей, спустилась в кухню, где ее сотоварищ мистер Бритен наслаждался отдыхом после ужина, окруженный столь богатой коллекцией сверкающих сотейников, начищенных до блеска кастрюль, полированных столовых приборов, сияющих котелков и других вещественных доказательств трудолюбия Клеменси, развешенных по стенам и расставленных по полкам, что казалось, будто он сидит в центре зеркального зала. Правда, вся эта утварь в большинстве случаев рисовала не очень лестные портреты мистера Бритена и отражала его отнюдь не единодушно: так, в одних»зеркалах»он казался очень длиннолицым, в других — очень широколицым, в некоторых довольно красивым, в других — чрезвычайно некрасивым, ибо все они отражали один и тот же предмет по–разному, так же как люди по–разному воспринимают одно и то же явление. Но все они сходились в одном — посреди них сидел человек, развалившись в кресле, с трубкой во рту и с кувшином пива под рукой, человек, снисходительно кивнувший Клеменси, когда она уселась за тот же стол.
— Ну, Клемми, — произнес Бритен, — как ты себя чувствуешь и что нового?
Клеменси сообщила ему новость, которую он принял очень благосклонно. Надо сказать, что Бенджамин с головы до ног переменился к лучшему. Он очень пополнел, очень порозовел, очень оживился и очень повеселел. Казалось, что раньше лицо у него было завязано узлом. а теперь оно развязалось и разгладилось.
— Опять, видно, будет работка для Сничи и Крегса, — Заметил он, лениво попыхивая трубкой. — А нас с тобой, Клемми, пожалуй, снова заставят быть свидетелями.
— Ах! — отозвалась его прекрасная соседка, излюбленным движением вывертывая свои излюбленные суставы. — Кабы это со мной было, Бритен!
— То есть?..
— Кабы это я выходила замуж, — разъяснила Клеменси.
Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался от всей души.
— Хороша невеста, нечего сказать! — проговорил он. — Бедная Клем!
Клеменси тоже захохотала, и не менее искренне, чем Бритен, — видимо, ее рассмешила самая мысль о том, что она может выйти замуж!
— Да, — согласилась она, — невеста я хорошая, правда?
— Ну, ты‑то уж никогда не выйдешь замуж, будь покойна, — сказал мистер Бритен, снова принимаясь за трубку.
— Ты думаешь, так‑таки и не выйду? — спросила Клеменси совершенно серьезно.
Мистер Бритен покачал головой.
— Ни малейшего шанса!
— Подумать только! — воскликнула Клеменси. — Ну что ж! А ты, пожалуй, соберешься когда‑нибудь жениться, Бритен, правда?
Столь прямой вопрос на столь важную тему требовал размышления. Выпустив огромный клуб дыма, мистер Бритен стал рассматривать его, наклоняя голову то вправо, то влево — словно клуб дыма и был вопросом, который предстояло рассмотреть со всех сторон, — и, наконец, ответил, что это ему еще не совсем ясно, но, впрочем… да–а… он полагает, что в конце концов вступит в брак.
— Желаю ей счастья, кто б она ни была! — вскричала Клеменси.
— Ну, счастливой она будет, — сказал Бенджамин, — в этом можешь не сомневаться.
— Но она не была бы такой счастливой, — сказала Клеменси, навалившись на стол, и, вся в мыслях о прошлом, уставилась на свечу, — и не получила бы такого общительного мужа, если бы не… (хоть я и не нарочно старалась тебя расшевелить, все вышло само собой, ей–ей), если бы не мои старанья; ведь правда, Бритен?
— Конечно, — ответил мистер Бритен, уже достигший того высокого наслаждения трубкой, когда курильщик, разговаривая, едва в состоянии приоткрывать рот и, недвижно блаженствуя в кресле, способен повернуть в сторону соседа одни лишь глаза, и то очень лениво и бесстрастно. — Да, я тебе, знаешь ли, очень обязан, Клем.
— Приятно слышать! — сказала Клеменси.
В то же время Клеменси сосредоточила и взоры свои и мысли на свечке и, внезапно вспомнив о целебных свойствах свечного сала, щедро вымазала свой левый локоть этим лекарством.
— Я, видишь ли, в свое время производил много исследований разного рода, — продолжал мистер Бритен с глубокомыслием мудреца, — ведь у меня всегда был любознательный склад ума — и я прочел множество книг о добре и зле, ибо на заре жизни сам был прикосновенен к литературе.
— Не может быть! — вскричала Клеменси в восхищении.
— Да, — сказал мистер Бритен, — два года без малого моей обязанностью было сидеть спрятанным за книжным прилавком, чтобы выскочить оттуда, как только кто‑нибудь вздумает прикарманить книжку; а после этого я служил посыльным у одной корсетницы–портнихи, и тут меня заставляли разносить в клеенчатых корзинках одно лишь сплошное надувательство; и это ожесточило мою душу и разрушило мою веру в человеческую натуру; а затем я то и дело слышал споры в этом доме, что опять‑таки ожесточило мою душу, и вот в конце концов я решил, что самое верное и приятное средство смягчить эту душу, самый надежный руководитель в жизни, это терка для мускатного ореха.
Клеменси хотела было сказать что‑то, но он помешал ей, предвосхитив ее мысль.
— В сочетании, — торжественно добавил он, — с наперстком.
- «Цоступай с другими так, как ты хочешь, чтобы…«и прочее, заметила Клеменси, очень довольная его признанием, и, удовлетворенно сложив руки, похлопала себя по локтям. — Кратко, но ясно, правда?
— Я не уверен, — сказал мистер Бритен, — можно ли считать эти слова настоящей философией. У меня на этот счет сомнение; но если бы все так поступали, на свете было бы куда меньше воркотни, так что от них большая польза, чего от настоящей философии не всегда можно ожидать.
— А помнишь, как ты сам ворчал когда‑то! — проговорила Клеменси.
— Да! — согласился мистер Бритен. — Но самое необыкновенное, Клемми, это то, что я исправился благодаря тебе. Вот что странно. Благодаря тебе! А ведь у тебя, наверно, и мысли‑то нет ни одной в голове.
Клеменси, ничуть не обижаясь, покачала этой головой, рассмеялась, крепко сжала себе локти и сказала:
— Пожалуй, и правда, нет.
— В этом сомневаться не приходится, — подтвердил мистер Бритен.
— Ну, конечно, ты прав, — сказала Клеменси. — А я и не говорю, что у меня есть мысли. Да мне они и не нужны.
Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался так, что слезы потекли у него по лицу.
— Какая же ты дурочка, Клемми! — в восторге проговорил он, покачивая головой и вытирая глаза.
Клеменси, отнюдь не собираясь спорить с ним, тоже покачала головой и расхохоталась так же искренне, как и он.
— Но все‑таки ты мне нравишься, — сказал мистер Бритен, — ты на свой лад предобрая, поэтому жму твою руку, Клем. Что бы ни случилось, я всегда буду тебя помнить и останусь твоим другом.
— В самом деле? — проговорила Клеменси. — Ну! Это очень мило с твоей стороны.
— Да, да, — сказал мистер Бритен, передавая ей свою трубку, из которой пора было выбить пепел. — Я буду тебя поддерживать… Хм! Что это за странный шум?
— Шум? — повторила Клеменси.
— Шаги в саду. Словно бы кто‑то спрыгнул с ограды, — сказал Бритен. — А что, наверху у нас все уже легли спать?
— Да, сейчас все улеглись, — ответила она.
— Так ты больше ничего не слыхала?
— Нет.
Оба прислушались, но ничего не услышали.
— Вот что, — произнес Бритен, снимая фонарь, — пойду‑ка я погляжу для спокойствия, пока сам спать не лег. Отопри дверь, Клемми, а я зажгу фонарь.
Клеменси тотчас повиновалась, но, отпирая дверь, твердила, что он прогуляется зря, что все это его выдумки, и тому подобное. Мистер Бритен сказал:«Очень может быть», но тем не менее вооружился кочергой и, выйдя за дверь, стал светить фонарем во все стороны.
— Тихо, как на кладбище, — проговорила Клеменси, глядя ему вслед, — и почти так же жутко!
Потом посмотрела назад, в кухню, и вскрикнула в испуге, потому что взгляд ее упал на чью то стройную фигурку.
— Что такое?
— Тише! — взволнованно прошептала Мэрьон. — Ты всегда любила меня, правда?
— Как же не любить, девочка моя! Конечно любила.
— Я знаю. И я могу тебе довериться, да? (Ведь мне сейчас некому довериться.)
— Можешь, — сказала Клеменси от всего сердца.
— Пришел один человек, — промолвила Мэрьон, указывая на дверь. — Я должна с ним увидеться и поговорить сегодня же. Майкл Уордн, уйдите ради бога! Не сейчас!
Клеменси вздрогнула в тревожном изумлении, — следуя за взглядом Мэрьон, она увидела на пороге темную фигуру.
— Еще мгновение, и вас увидят, — сказала Мэрьон. — Не сейчас! Спрячьтесь где‑нибудь и подождите, если можете. Я скоро приду.
Он помахал ей рукой и скрылся.
— Не ложись спать. Подожди меня здесь! — торопливо попросила Мэрьон служанку. — Я целый час искала случая поговорить с тобой. О, не выдавай меня!
Пылко схватив руку ошеломленной Клеменси, Мэрьон обеими руками прижала ее к груди, — жестом страстной мольбы, более выразительным, чем самые красноречивые слова, — и быстро убежала, а в дверях блеснул свет фонаря.
— Все тихо и мирно. Никого нет. Должно быть, мне показалось, — сказал мистер Бритен, запирая дверь и задвигая засовы. — Вот что значит иметь живое воображение! Клем, что с тобой?
Клеменси, не умея скрыть своего изумления и тревоги, бледная сидела в кресле и дрожала всем телом.
- «Что с тобой»! — передразнила она Бритена, нервно потирая руки и локти и стараясь не смотреть на него. — Вот ты какой, Бритен! Сам же напугал меня до смерти всякими шумами и фонарями и не знаю еще чем, а теперь говоришь»что с тобой»!
— Если ты до смерти испугалась фонаря, Клемми, — сказал мистер Бритен, хладнокровно задувая фонарь и вешая его на прежнее место, — то от этого»привидения»нетрудно избавиться. Но ты как будто не робкого десятка, добавил он, останавливаясь и внимательно ее разглядывая, — ты не струсила, когда послышался шум и я зажег фонарь. А теперь что тебе взбрело в голову? Неужто какая‑нибудь мысль, а?
Но когда Клеменси почти обычным своим тоном пожелала ему спокойной ночи и начала суетиться, делая вид, что сама собирается немедленно лечь спать, Мало–Бритен процитировал весьма новое и оригинальное изречение на тему о том, что женских причуд не понять, потом в свою очередь пожелал ей спокойной ночи и, взяв свою свечу, уже полусонный отправился на боковую.
Когда все стихло, Мэрьон вернулась.
— Отопри дверь, — сказала она, — и стой рядом со мною, пока я буду говорить с ним.
Казалось, она робеет, но в голосе ее звучала такая твердая и обдуманная решимость, что Клеменси не смогла противиться. Она тихонько отодвинула засовы, но, прежде чем повернуть ключ, оглянулась на девушку, готовую выйти из дому, как только откроется дверь.
Мэрьон не отвернулась и не опустила головы; она смотрела прямо на Клеменси, сияя молодостью и красотой. Клеменси в простоте души сознавала, как шатка преграда, стоявшая между счастливым домом, где цвела чистая любовь прелестной девушки, и будущим, что грозило горем этому дому и гибелью его самому дорогому сокровищу; и это так остро поразило ее доброе сердце и так переполнило его скорбью и состраданием, что она бросилась на шею Мэрьон, заливаясь слезами.
— Я мало что знаю, моя милая, — плакала Клеменси, почти ничего! Но я знаю, что этого не должно быть. Подумай, что ты делаешь!
— Я уже много думала, — мягко проговорила Мэрьон.
— Подумай еще раз, — умоляла Клеменси. — Подожди до завтра.
Мэрьон покачала головой.
— Ради мистера Элфреда, — сказала Клеменси с простодушной серьезностью. — Ведь ты так нежно любила его когда‑то!
Мэрьон на мгновение закрыла лицо руками и повторила»когда‑то!«таким тоном, словно это слово разрывало ей сердце.
— Позволь мне пойти туда, — упрашивала ее Клеменси. — Я передам ему все что хочешь. Не выходи нынче вечером. Ведь ничего хорошего из этого не получится. Ах, в недобрый час попал мистер Уордн сюда! Подумай о своем добром отце, дорогая… о своей сестре.
— Я думала, — сказала Мэрьон, быстро подняв голову. — Ты не понимаешь, что я делаю. Не понимаешь. Я должна поговорить с ним. Ты отговариваешь меня как мой лучший, самый верный друг, и я очень тронута, но я должна пойти. Ты проводишь меня, Клеменси, — продолжала она, целуя служанку, — или мне идти одной?
Горюя и недоумевая, Клеменси повернула ключ и открыла дверь. А Мэрьон, держа ее за руку, ушла в простиравшуюся за порогом темную непогожую ночь.
В темноте ночи Майкл встретился с Мэрьон, и они беседовали серьезно и долго, и рука, так крепко уцепившаяся за руку Клеменси, то дрожала, то мертвенно холодела, то сжимала пальцы спутницы, бессознательно подчеркивая бурные чувства, вызванные этой беседой. Когда они возвращались домой, он проводил девушку до дверей и, остановившись на мгновение, схватил ее другую руку и прижал ее к губам. Потом тихо скрылся.
Дверь снова заперта, засовы задвинуты, и вот Мэрьон опять под отчим кровом. Совсем еще юная, она, однако, не согнулась под бременем тайны, которую принесла сюда, и на лице ее отражалось чувство, которому я не нашел названия, а глаза сияли сквозь слезы.
Она вновь и вновь благодарила свою скромную подругу, повторяя, что всецело полагается на нее. Вернувшись в свою комнату, она упала на колени и, несмотря на тайну, тяготившую ее сердце, смогла молиться!
Спокойная и ясная, смогла встать после молитвы и, склонившись над спящей любимой сестрой, смотреть на ее лицо и улыбаться — печальной улыбкой, — целуя ее в лоб и шепча, что Грейс всегда была матерью для нее и что она, Мэрьон, любит ее, как дочь.
Смогла, отходя ко сну, обвить рукой спящей сестры свою шею (казалось, что рука Грейс сама обняла ее — нежная и заботливая даже во сне) и прошептать полураскрытыми губами:
— Благослови ее бог!
Смогла и сама погрузиться в мирный сон. И лишь в одном сновидении Мэрьон пролепетала невинно и трогательно, что она совсем одна и все близкие забыли ее.
Месяц проходит быстро, даже когда время идет самым медлительным своим шагом. Тот месяц, что должен был пройти между этой ночью и возвращением Элфреда, был скороходом и пронесся как облачко.
И вот настал долгожданный день. Непогожий зимний день, с ветром, который временами с такой силой обрушивался на старый дом, что тот, казалось, вздрагивал от его порывов. В такой день родной дом кажется родным вдвойне. В такой день уголок у камина кажется особенно уютным. Отблески пламени тогда ярче алеют на лицах людей, собравшихся у огонька, и любой подобный кружок сплачивается в еще более дружный и тесный союз против разъяренных стихий за стенами. В такой ненастный зимний день хочется получше завесить окна, чтобы мрак ночи не заглянул в комнаты; хочется радоваться жизни; хочется музыки, смеха, танцев, света и веселья!
Все это доктор припас в изобилии, чтобы отпраздновать возвращение Элфреда- Было известно, что Элфред приедет поздно вечером, и»когда он подъедет, — говорил доктор, — воздух ночной и тот у нас зазвенит. Все старые друзья соберутся встретить его. Ему не придется тщетно искать глазами тех, кого он знал и любил! Нет! Все они будут здесь!»
Итак, пригласили гостей, наняли музыкантов, накрыли столы, натерли пол для танцев и щедро приготовились встретить гостя как можно радушнее. Дело было на святках, а глаза Элфреда, наверное, отвыкли от яркой зелени английского остролиста, поэтому в зале развесили гирлянды этого растения, и его красные ягоды поблескивали, выглядывая из‑под листвы и словно готовясь приветствовать Элфреда на английский лад.
Это был хлопотливый день для всех домашних и особенно хлопотливый для Грейс, которая весело и несуетливо руководила окружающими и была душой всех приготовлений. Не раз в этот день (да не раз и в течение всего быстро промелькнувшего месяца) Клеменси смотрела на Мэрьон с тревогой, почти со страхом. Девушка была, пожалуй, бледнее обычного, но лицо ее дышало кротким спокойствием, красившим ее еще больше.
Вечером, когда она уже переоделась и волосы ее украсил венок, которым Грейс с гордостью обвила ее головку (искусственные цветы, составлявшие его, были любимыми цветами Элфреда и это Грейс выбирала их), лицо ее приняло прежнее выражение, задумчивое, почти печальное, но еще более вдохновенное, возвышенное и волнующее, чем раньше.
— Скоро я опять надену венок на эту прелестную головку, но он уже будет свадебным венком, — сказала Грейс. — Если нет, значит я плохой пророк, дорогая.
Сестра улыбнулась и обняла ее.
— Еще минутку, Грейс. Не уходи. Ты уверена, что ничего больше не нужно прибавить к моему наряду?
Не об этом она заботилась. Она не могла наглядеться на сестру, и глаза ее были с нежностью устремлены на лицо Грейс.
— Как я ни старайся, — ответила Грейс, — ничем я тебя украсить не смогу: милая моя девочка, ты сейчас так хороша, что краше быть невозможно. Никогда я не видела тебя такой красивой, как сейчас.
— Я никогда не была такой счастливой, — отозвалась Мэрьон.
— Да, но тебя ждет еще большее счастье. В другом доме, таком же веселом и светлом, как наш сегодня, — сказала Грейс, — скоро поселятся Эдфред и его молодая жена.
Мэрьон опять улыбнулась.
— Ты думаешь, Грейс, что в этом доме воцарится счастье. Я вижу это по твоим глазам. Да, милая, я знаю, что счастье там будет. Как радостно мне сознавать это!
Ну, — вскричал доктор, вбегая в комнату, — мы уже приготовились встретить Элфреда, а? Он приедет очень поздно, часов в одиннадцать ночи, поэтому у нас хватит времени раскачаться. Он увидит нас, когда веселье будет уже в разгаре. Подкиньте сюда дров, Бритен! Пусть остролист снова заблестит при свете лампы. Жизнь — это сплошная глупость, кошечка; верные влюбленные и прочее — все это глупости, но мы будем глупыми, как все, и примем нашего верного влюбленного с распростертыми объятиями. Честное слово, — проговорил доктор, с гордостью глядя на своих дочерей, — нынче вечером я плохо разбираюсь во всяких нелепостях, но мне ясно одно: я отец двух красивых девушек.
— Если одна из них когда‑нибудь сделала или сделает… сделает тебе больно, дорогой отец, если она огорчит тебя, ты прости ее, — сказала Мэрьон, — прости ее теперь, когда сердце ее переполнено. Скажи, что прощаешь ее. Что простишь ее. Что всегда будешь любить ее и… — Прочее осталось невысказанным, и Мэрьон прижалась лицом к плечу старика.
— Полно, полно, — мягко проговорил доктор, — ты говоришь — прости! А что мне прощать? Ну уж, знаете, если наши верные влюбленные возвращаются, чтобы так нас расстраивать, мы должны удерживать их на почтительном расстоянии; мы должны посылать им навстречу курьеров, чтобы те останавливали их на дороге — пусть плетутся мили по две в день, пока мы не будем совсем готовы их встретить. Поцелуй меня, кошечка. Простить! Какая же ты глупенькая девочка! Да если бы ты досаждала и дерзила мне хоть по сто раз на день, чего ты не делала, — я простил бы тебе все это, кроме такой просьбы. Поцелуй меня еще раз, кошечка. Вот так! Мы уже сосчитались и за прошлое и за будущее. Подбавьте сюда дров! Или вы хотите заморозить гостей в такую студеную декабрьскую ночь! Пусть у нас будет тепло, светло и весело, иначе я не прощу кое–кому из вас!
Вот как оживился старый доктор! И в огонь подбросили дров, и свет в комнатах горел ярко, и приехали гости, и поднялся оживленный говор, и по всему дому уже повеяло духом радости и веселья.
Все больше и больше гостей входило в дом. Блестящие глазки, сияя, смотрели на Мэрьон; улыбающиеся губы поздравляли ее с возвращением Элфреда; степенные матери обмахивались веерами и выражали надежду, что она окажется не слишком ребячливой и ветреной для тихой семейной жизни; восторженные отцы впадали в немилость за то, что слишком пылко восхищались ее красотой; дочери завидовали ей; сыновья завидовали жениху; бесчисленные влюбленные парочки пользовались удобным случаем пошептаться; все были заинтересованы, оживлены и ждали события.
Мистер и миссис Крегс вошли под руку, а миссис Сничи пришла одна.
— Как, вы одна? А где же ваш супруг? — спросил доктор.
Перо райской птицы на тюрбане миссис Сничи так затрепетало, как будто сама эта райская птица ожила, и миссис Сничи ответила, что мистер Крегс, без сомнения, знает, где ее супруг. А вот ей никогда ни о чем не говорят.
— Противная контора! — промолвила миссис Крегс.
— Хоть бы она сгорела дотла! — сказала миссис Сничи.
— Мистер Сничи… он… одно небольшое дело задерживает моего компаньона, и придет он довольно поздно, — проговорил мистер Крегс, беспокойно оглядываясь кругом.
— А–ах, дело! Ну, конечно! — произнесла миссис Сничи.
— Знаем мы, какие у вас дела! — сказала миссис Крегс.
Но они не знали, какие это были дела, и может быть, именно потому перо райской птицы на тюрбане миссис Сничи трепетало так взволнованно, а все висюльки на серьгах миссис Крегс звенели, как колокольчики.
— Удивляюсь, как это вы смогли отлучиться, мистер Крегс, — сказала его жена.
— Мистеру Крегсу безусловно повезло! — заметила миссис Сничи.
— Эта контора прямо‑таки поглощает их целиком, — промолвила миссис Крегс.
— Мужчина, имеющий контору, не должен жениться, — изрекла миссис Сничи.
Затем миссис Сничи решила, что ее взгляд проник в самую душу Крегса, и Крегс сознает это, а миссис Крегс заметила, обращаясь к Крегсу, что»его Сничи»втирают ему очки у него за спиной и он сам убедится в этом, да поздно будет.
Впрочем, мистер Крегс не обращал большого внимания на все эти разговоры, но беспокойно озирался по сторонам, пока глаза его не остановились на Грейс. Он сейчас же подошел к ней.
— Добрый вечер, сударыня, — сказал Крегс. — Как вы хороши сегодня! Ваша… мисс… ваша сестра, мисс Мэрьон, как она…
— Благодарю вас, она чувствует себя прекрасно, мистер Крегс.
— Она… Я… Она здесь? — спросил мистер Крегс.
— Конечно здесь! Разве вы не видите? Вон она! Сейчас пойдет танцевать, — ответила Грейс.
Мистер Крегс надел очки, чтобы в этом удостовериться; некоторое время смотрел на Мэрьон; потом кашлянул и, наконец, с облегчением сунул очки в футляр, а футляр — в карман.
Но вот заиграла музыка и начались танцы. Ярко горящие дрова потрескивали и рассыпали искры, а пламя вскидывалось и опадало, словно тоже решив пуститься в пляс за компанию. Порой оно гудело, как бы вторя музыке. Порой вспыхивало и сверкало, словно око этой старинной комнаты; а порой подмигивало, как лукавый старец, молодежи, шептавшейся в уголках. Порой заигрывало с ветками остролиста, и когда оно, вздрагивая и взлетая, бросало на них мерцающие отблески, казалось, что листья вернулись в холодную зимнюю ночь и трепещут на ветру. Порой веселье пламени превращалось в буйство и переходило все границы: и тогда оно с громким треском внезапно выкидывало в комнату, к мелькающим ногам танцоров, целый сноп безобидных искорок и прыгало и скакало, как безумное, в широком старом камине.
Второй танец уже подходил к концу, когда мистер Сничи дотронулся до плеча своего компаньона, смотревшего на танцующих.
Мистер Крегс вздрогнул, словно это был не приятель его, а призрак.
— Он уехал? — спросил мистер Крегс.
— Тише! Он просидел со мною три часа с лишком, — ответил Сничи. — Он входил во все. Проверял все, что мы для него сделали, и очень придирался. Он… хм!
Танец кончился. Мэрьон прошла мимо мистера Сничи, как раз когда он произнес последние слова. Но она не заметила ни его, ни его компаньона; медленно пробираясь в толпе, она оглянулась через плечо на сестру, стоявшую в отдалении; затем скрылась из виду.
— Вот видите! Все обошлось благополучно, — сказал мистер Крегс. — Он, вероятно, не говорил на эту тему?
— Ни слова.
— И он действительно уехал? Убрался подальше от греха?
— Да, свое обещание он сдержал. Сегодня он решил сплыть вниз по Темзе во время отлива в своей лодчонке–скорлупке и выбраться к морю с попутным ветром — в такую‑то темень, вот смельчак! Но зато он не рискует ни с кем встретиться. Отлив начинается за час до полуночи… а значит, он вот–вот начнется. Как я рад, что все это благополучно кончилось! — Мистер Сничи вытер потный, нахмуренный лоб.
— Что вы думаете, — спросил мистер Крегс, — относительно…
— Тише! — перебил его осторожный компаньон, глядя прямо перед собой. Я вас понимаю. Не упоминайте имен и не подавайте виду, что мы говорим о чем‑то секретном. Не знаю, что подумать, да сказать правду, и не интересуюсь этим теперь. У меня отлегло от сердца. Очевидно, его ослепило самомнение. Должно быть, девушка слегка кокетничала с ним, и только. Похоже на то. Элфред еще не приехал?
— Нет еще, — сказал мистер Крегс, — его ждут с минуты на минуту.
— Отлично, — мистер Сничи снова вытер лоб. — У меня отлегло от сердца. Ни разу я так не нервничал, с тех пор как мы стали компаньонами. А теперь я собираюсь приятно провести вечерок, мистер Крегс.
Миссис Крегс и миссис Сничи подошли к ним, как только он высказал это намерение. Райская птица отчаянно трепетала, а звон»колокольчиков»был отчетливо слышен.
— Ваше отсутствие было предметом всеобщего обсуждения, мистер Сничи, сказала миссис Сничи. — Надеюсь, контора удовлетворена.
— Чем удовлетворена, душенька? — спросил мистер Сничи.
— Тем, что поставила беззащитную женщину в смешное положение — ведь люди прохаживались на мой счет, — ответила его супруга. — Это совершенно в духе конторы, совершенно!
— А вот я лично, — промолвила миссис Крегс, — давно привыкла к тому, что контора во всех отношениях противодействует семейной жизни, и хорошо хоть, что она иногда открыто объявляет себя врагом моего спокойствия. Это по крайней мере честно.
— Душенька, — попытался умаслить ее мистер Крегс, — приятно слышать ваше доброе мнение, но ведь я‑то никогда не утверждал, что контора — враг вашего спокойствия.
— Еще бы! — подхватила миссис Крегс, поднимая настоящий трезвон своими»колокольчиками». — Сами вы этого, конечно, не утверждали. Если бы у вас на это хватило искренности, вы не были бы достойны своей конторы.
— Что касается моего опоздания сегодня вечером, душенька, — сказал мистер Сничи, предлагая руку жене, — то сам я скорблю об этом больше других, но, как известно мистеру Крегсу…
Тут миссис Сничи резко оборвала эту фразу, оттащив своего супруга в сторону и попросив его взглянуть на»этого человека». Пусть сделает ей удовольствие и посмотрит на него!
— На какого человека, душенька? — спросил мистер Спичи.
— На вашего задушевного друга; ведь я‑то вам не друг, мистер Сничи.
— Нет, нет, вы мне друг, душенька, — заспорил мистер Сничи.
— Нет, нет, не друг, — упиралась миссис Сничи, величественно улыбаясь. — Я знаю свое место. Так вот, не хотите ли взглянуть на своего задушевного друга, мистер Сничи, на вашего советчика, на хранителя ваших тайн, на ваше доверенное лицо, словом, на ваше второе»я»?
Привыкнув объединять себя с Крегсом, мистер Сничи посмотрел в его сторону.
— Если вы нынче вечером можете смотреть в глаза этому человеку, сказала миссис Сничи, — и не понимать, что вы обмануты, одурачены, пали жертвой его козней и рабски подчинены его воле в силу какого‑то непостижимого наваждения, которое невозможно объяснить и нельзя рассеять никакими моими предостережениями, то я могу сказать одно — мне жаль вас!
В то же самое время миссис Крегс разглагольствовала на ту же тему, но с противоположной точки зрения. Неужели, допытывалась она, Крегс так ослеплен своими Сничи, что перестал понимать, в какое положение он попал? Будет ли он утверждать, что видел, как»Сничи вошли»в эту комнату, но не распознал в»этом человеке»скрытности, хитрости, предательства? Будет ли он уверять ее, что самые движения»этого человека», когда он вытирал себе лоб и так воровато озирался по сторонам, не доказывают, что какое‑то темное дело обременяет совесть его драгоценных Сничи (если у них есть совесть)? Разве кто‑нибудь, кроме его Сничи, врывается на вечеринку, как разбойник? (Что, кстати сказать, было едва ли правильным описанием данного случая, ибо мистер Сничи очень скромно вошел в дверь.) И будет ли он упрямо доказывать ей среди бела дня (было около полуночи), что его Сничи должны быть оправданы, несмотря ни на что, наперекор всем фактам, разуму и опыту?
Ни Сничи, ни Крегс явно не пытались запрудить этот разлившийся поток, но позволили ему увлекать их по течению, пока стремительность его не ослабела. Это случилось как раз в то время, когда все стали готовиться к контрдансу, и тут мистер Сничи предложил себя в качестве кавалера миссис Крегс, а мистер Крегс галантно пригласил миссис Сничи, и после нескольких притворных отговорок, как, например:«Почему бы вам не пригласить какую‑нибудь другую даму», или:«Знаю я вас, вы обрадуетесь, если я вам откажу», или:«Удивляюсь, что вы можете танцевать где‑нибудь, кроме конторы»(но это уже было сказано игривым тоном), обе дамы милостиво приняли приглашение и заняли свои места.
У них давно вошло в обычай и танцевать друг с другом и сидеть рядом в таком же порядке на званых обедах и ужинах, — ведь эти супружеские пары были связаны долголетней тесной дружбой. Быть может,«двуличный Крегс»и»коварный Сничи»были для обеих жен такими же традиционными фикциями, какими были для их мужей Доу и Роу *, непрестанно перебегавшие из одного судебного округа в другой; а может быть, каждая из этих дам, стараясь очернить компаньона своего мужа, тем самым пыталась принять долю участия в работе конторы, чтобы не остаться совсем в стороне от нее. Так или иначе, и та и другая жена столь же серьезно и упорно предавались своему любимому занятию, как их мужья, — своему, и не допускали, что контора может преуспевать без их похвальных усилий.
Но вот райская птица запорхала в самой гуще танцующих;«колокольчики»принялись подскакивать и подванивать; румяное лицо доктора завертелось по всей комнате, как хорошо отполированный волчок; мистер Крегс, запыхавшись, начал уже сомневаться в том, что контрданс, как и все на свете,«слишком упростили», а мистер Сничи прыгал и скакал, лихо отплясывая»за себя и за Крегса»да еще за полдюжины танцоров.
Но вот и огонь в камине, приободрившись, благодаря свежему ветерку, поднятому танцующими, запылал еще ярче и взвился еще выше. Он был гением этой комнаты и проникал всюду. Он сиял в людских глазах, он сверкал в драгоценностях на белоснежных шейках девушек, он поблескивал на их сережках, как бы лукаво шепча им что‑то на ушко, он вспыхивал у них на груди, он мерцал на полу, расстилая им под ноги ковер из розового света, он расцветал на потолке, чтобы отблеском своим оттенить красоту их прелестных лиц, и он зажег целую иллюминацию на маленькой звоннице миссис Крегс.
Вот и свежий ветерок, раздувавший огонь, стал крепчать, по мере того как музыканты ускоряли темп, и танец продолжался с новым воодушевлением, а вскоре поднялся настоящий вихрь, от которого листья и ягоды остролиста заплясали на стене, как они зачастую плясали на дереве, и вихрь этот зашуршал по комнате, мчась по пятам за плясунами из плоти и крови, и чудилось, будто невидимая стайка фей завертелась позади них. И уже нельзя было разглядеть лицо доктора, все кружившего и кружившего по комнате; и уже казалось, что не одна, а добрый десяток райских птиц мечется в порывистом полете и что звенит целая тысяча колокольчиков; и вот, наконец, всю флотилию развевающихся юбок внезапно смело точно бурей, ибо оркестр умолк и танец кончился.
Как ни запыхался, как ни разгорячен был доктор, он все нетерпеливее ждал приезда Элфреда.
— Не видно ли чего, Бритен? Не слышно ли чего?
— Очень уж темно, далеко не видать, сэр. Очень уж шумно в доме — ничего не услышишь.
— Это верно! Тем веселее мы его встретим. Который час?
— Ровно двенадцать, сэр. Вот–вот подъедет, сэр.
— Помешайте огонь в камине и подбросьте туда еще полено, — сказал доктор. — Пусть он увидит, — наш дорогой мальчик! — какой иллюминацией мы его встречаем.
И он увидел это. Да! Он заметил свет, когда фаэтон еще только заворачивал за угол у старой церкви. Он узнал комнату, где горел огонь. Он увидел оголенные ветви старых деревьев, озаренных светом из окон. Он знал, что летом одно из этих деревьев мелодично шелестит под окном Мэрьон.
Слезы выступили у него на глазах. Сердце его билось так буйно, что он едва мог вынести свое счастье. Как часто думал он об этой минуте… как ярко представлял ее себе, где бы ни находился сам… как боялся, что она ни когда не наступит… как страстно желал ее и тосковал о ней… там, далеко!
Снова свет! Яркий, рдеющий; зажженный, конечно, для того, чтобы приветствовать его и помочь ему скорее добраться домой. Он поднял руку и замахал шляпой и громко крикнул, словно этот свет олицетворял его близких и они могли видеть и слышать его в то время, как он, торжествуя, мчался к ним по грязи и слякоти.
— Стой! — Он знал доктора и догадался обо всем. Доктор не захотел сделать сюрприз своим домашним. Но он, Элфред, все‑таки сделает им сюрприз: он пойдет пешком. Если калитка в сад открыта, он пройдет через нее, если нет — перелезть через садовую ограду легко, это он давно знает. И тогда он мгновенно очутится среди своих.
Он вышел из экипажа и приказал кучеру (с трудом выговаривая слова, так он был взволнован) постоять несколько минут, а потом ехать шагом, а сам побежал вперед, все убыстряя бег, подергал запертую калитку, перелез через ограду, спрыгнул на землю и остановился, тяжело дыша, в старом плодовом саду.
Деревья были опушены инеем, и при слабом свете луны, окутанной облаками, маленькие ветки казались увядшими гирляндами. Сухие листья потрескивали и шуршали под ногами Элфреда, когда он тихо пробирался к дому. Печаль зимней ночи охватила и землю и небо. Но алый свет весело сиял из окон навстречу путнику, тени людей мелькали в них, а говор и гул голосов сладостно приветствовали его слух.
Пробираясь вперед, он прислушивался, не прозвучит ли ее голос, пытаясь выделить его среди других голосов, и готов был поверить, что расслышал его; он уже подбежал к входной двери, как вдруг она распахнулась, и какая‑то женщина, выбегая, столкнулась с ним.
Она мгновенно отпрянула назад, тихо охнув.
— Клеменси! — воскликнул он. — Неужели вы меня не узнаете?
— Не входите! — ответила она, отталкивая его. — Уйдите! Не спрашивайте меня почему. Не входите!
— Что случилось? — вскрикнул он.
— Не знаю… Я… я боюсь подумать. Уйдите! Ах! В доме внезапно поднялся шум. Клеменси закрыла уши руками. Раздался громкий крик, — такой крик, что не услышать его было нельзя, и Грейс, как безумная, выскочила за дверь.
— Грейс! — Элфред обнял ее. — Что случилось? Она умерла?
Девушка высвободилась и, отстранившись, словно для того, чтобы рассмотреть его лицо, упала к его ногам.
Вокруг них столпились люди, выбежавшие из дома. Среди них был ее отец; в руках он держал исписанный листок бумаги.
Что случилось? — вскричал Элфред и, схватившись за голову, опустился на одно колено рядом с бесчувственной девушкой, в отчаянии перебегая глазами от лица к лицу. — Почему вы на меня не смотрите? Почему молчите? Разве вы меня не узнаете? Или вы все потеряли голос, что не можете сказать мне, что случилось? Среди толпы поднялся говор:
— Она ушла.
— Ушла! — повторил он.
— Убежала, мой милый Элфред! — произнес доктор срывающимся голосом и закрыл лицо руками. — Ушла из родного дома, покинула нас. Сегодня вечером! Она пишет, что сделала выбор, но ни в чем дурном не виновна… умоляет нас простить ее… надеется, что мы никогда ее не забудем… и вот… ушла.
— С кем? Куда?
Элфред вскочил, словно готовый броситься за нею в погоню, но когда люди расступились, чтобы дать ему дорогу, окинул их безумным взглядом, шатаясь, отпрянул назад и, снова опустившись на колени, сжал похолодевшую руку Грейс.
А люди засуетились, забегали туда–сюда, поднялся шум, началась суматоха, но все без толку. Одни гости разбрелись по дорогам, другие умчались на лошадях, третьи схватили факелы, четвертые стали переговариваться между собой, утверждая, что следов не найти и поиски бесполезны. Некоторые ласково заговаривали с Элфредом, стараясь утешить его; другие убеждали его, что Грейс нужно перенести в комнату, а он мешает этому. Он не слышал их и не трогался с места.
Снег валил все гуще. Элфред на мгновение поднял голову и ему почудилось, что это — белый пепел, сыплющийся на его надежды и страдания. Он окинул взглядом побелевшую землю и подумал, что следы ног Мэрьон, едва возникнув, будут стерты, заметены снегом, и даже эта память о ней скоро исчезнет. Но он не ощущал холода и не шевелился.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
С той ночи, как вернулся Элфред, мир постарел на шесть лет. Теплый осенний день склонялся к закату, только что прошел сильный ливень. Солнце внезапно выглянуло в прорыв между тучами, и древнее поле битвы, ослепительно и весело сверкнув ему навстречу одной из своих зеленых площадок, просияло ответным приветствием, разлившимся по всей округе, как будто вспыхнул вдруг радостный огонь маяка и ему ответили сотни других огней.
Как хороши были эти просторы, пылающие в солнечном свете, как чудесно было это роскошное пламя, словно вестник неба, озарившее все вокруг! Лес, дотоле казавшийся темной массой, открылся во всем разнообразии своих красок — желтой, зеленой, коричневой, красной — и своих деревьев с дождевыми каплями, сверкающими на листьях и искрящимися при падении. Пламенеющий яркой зеленью луг еще минуту назад казался слепым, а сейчас вновь обрел зрение и смотрел вверх, на ясное небо. Нивы, живые изгороди, заборы, усадьбы, скученные крыши, церковная колокольня, речка, водяная мельница — все, улыбаясь, выступило из хмурой мглы. Пгички нежно щебетали, цветы поднимали свои поникшие головки, свежие ароматы исходили от обновленной земли; голубое пространство вверху ширилось и растекалось, и вот уже косые лучи солнца насмерть пронзили хмурую гряду облаков, замешкавшуюся в бегстве, и радуга, душа всех красок, украшающих землю и небо, широко раскинула свою величественную триумфальную арку.
В этот час маленькая придорожная гостиница, уютно притулившаяся под огромным вязом, чей мощный ствол был окружен удобной скамьей для отдыхающих, особенно приветливо — как и подобает общественному зданию, — обращала свой фасад к путешественнику, соблазняя его многими немыми, но выразительными обещаниями радушного приема. Высоко на дереве ярко–красная вывеска с золотыми буквами, сиявшими на солнце, игриво поглядывала на прохожего из‑за зеленых веток, словно жизнерадостное личико, и сулила ему хорошее угощение. Колода, полная чистой, свежей воды, и земля под нею, усеянная клочками душистого сена, манили каждую проходившую здесь лошадь, и та настораживала уши. Малиновые шторы на окнах нижних комнат и чистые белые занавески на окнах маленьких спален во втором этаже с каждым дуновением ветерка, казалось, призывно кивали:«Войдите!«На ярко–зеленых ставнях надписи, начертанные золотом, повествовали о пиве и эле, о добрых винах и мягких постелях, и там же красовалось выразительное изображение коричневого кувшина с пеной, бьющей через край. На подоконниках стояли цветущие растения в ярко–красных горшках, красиво подчеркивавших белизну стен, а сумрак за входной дверью пестрили блики света, отраженного блестящей поверхностью бутылок и оловянных пивных кружек.
На пороге стоял сам хозяин гостиницы, который был под стать своему заведению: хоть и невысокий ростом, он был толст и широк в плечах, а стоял, заложив руки в карманы и слегка расставив ноги, — словом, всем своим видом выражая полное удовлетворение состоянием своего винного погреба и непоколебимую уверенность (слишком спокойную и твердую, чтобы стать чванством) во всех прочих достоинствах своей гостиницы. Изобильная влага, проступавшая всюду после недавнего дождя, была ему очень по душе. Ведь ничто вокруг сейчас не испытывало жажды. Несколько тяжелоголовых георгин, глядевших через забор опрятного, хорошо расчищенного сада, поглотили столько жидкости, сколько могли вместить, — пожалуй, даже немного больше, — и выпивка подействовала на них довольно скверно; зато шиповник, розы, желтофиоль, цветы на окнах и листья на старом вязе сияли, как воздержанные собутыльники, которые выпили не больше, чем это было для них полезно, отчего лучшие их качества засияли еще ярче. Осыпая вокруг себя землю росистыми каплями, они как бы щедро расточали невинное искрометное веселье, украшавшее все вокруг, и увлажняли даже те забытые уголки, куда и сильный дождь проникает лишь редко, но никому этим не вредили.
Когда эта сельская гостиница начала свое существование, ее снабдили необычной вывеской. Ей дали название»Мускатная терка». А под этими словами, заимствованными из домашнего обихода, на той же рдеющей доске высоко на дереве и такими же золотыми буквами было написано:«Бенджамин Бритен».
Взглянув еще раз на человека, стоявшего в дверях, и присмотревшись внимательнее к его лицу, вы, наверно, угадали бы, что это не кто иной, как сам Бенджамин Бритен, естественно изменившийся с течением времени, но — к лучшему, и поистине приятный хозяин гостиницы.
— Миссис Бритен что‑то запоздала, — сказал мистер Бритен, глядя на дорогу. — Пора бы и чай пить.
Но никакой миссис Бритен не появлялось, поэтому он не спеша вышел на дорогу и с величайшим удовлетворением устремил взор на свой дом.
— В такой вот гостинице, — молвил Бенджамин, — я хотел бы останавливаться, если бы не сам держал ее.
Потом он направился к садовой ограде и осмотрел георгины. Они в свою очередь смотрели на него, беспомощно и осовело повесив головы и подрагивая, когда с них падали тяжелые капли влаги.
— За вами придется поухаживать, — сказал Бенджамин. — Не забыть сказать ей об этом. Долго же она не едет!
Прекрасная половина мистера Бритена, очевидно, была наиболее прекрасной из его половин, ибо другая его половина — он сам — чувствовала себя совершенно заброшенной и беспомощной без первой.
— У нее как будто не так уж много дела, — сказал Бен. — Правда, после рынка ей надо было похлопотать кое о чем, но на это много времени не уйдет. А, вот она наконец!
И правда, на дороге, стуча колесами, показалась повозка, в которой на козлах торчал мальчик, заменявший кучера, а на сиденье со спинкой, заваленная множеством корзин и свертков, с огромным зонтом за плечами, промокшим насквозь и раскрытым для просушки, восседала полная женщина средних лет, сложив обнаженные до локтей руки на корзине, стоявшей у нее на коленях, — женщина, чье веселое, добродушное лицо, дышащее довольством, и неуклюжая фигура, качавшаяся из стороны в сторону в лад с толчками повозки, даже на расстоянии пробуждали какие‑то давние воспоминания. Этот исходивший от нее аромат былых дней не ослабел и тогда, когда она приблизилась; а как только лошадь остановилась перед»Мускатной теркой», пара обутых в башмаки ног высунулась из повозки и, ловко проскользнув между протянутыми руками мистера Бритена, тяжело опустилась на дорожку, причем башмаки эти не могли принадлежать никому, кроме Клеменси Ньюком.
Они и, правда, принадлежали ей, и она стояла в них, в этих башмаках, румяная и довольная, а лицо ее было промыто до такого же яркого блеска, как и в минувшие времена, но локти стали совсем гладкими — теперь на них даже виднелись ямочки, говорившие о том, как расцвела ее жизнь.
— Как ты поздно, Клеменси! — сказал мистер Бритен.
— Да видишь ли, Бен, у меня была куча дел! — ответила она, заботливо следя за тем, чтобы все ее свертки и корзинки были благополучно перенесены в дом. — Восемь, девять, десять… где же одиннадцатая? Ах, моя корзинка одиннадцатая! Все на месте! Убери лошадь, Гарри, и если она опять будет кашлять, дай ей вечером горячего пойла из отрубей. Восемь, девять, десять… Где же одиннадцатая? Ах, я забыла, все на месте! Как дети, Бен?
— Резвятся, Клемми, резвятся.
— Дай им бог здоровья, деточкам нашим! — сказала миссис Бритен, снимая шляпу, обрамлявшую ее круглое лицо (супруги уже перешли в буфетную), и приглаживая ладонями волосы. — Ну, поцелуй же меня, старина!
Мистер Бритен с готовностью повиновался.
— Кажется, я сделала все, что нужно, — промолвила миссис Бритен, роясь в карманах и вытаскивая наружу целую кипу тонких книжек и смятых бумажек с загнутыми уголками. — По всем счетам заплатила… Брюкву продала, счет пивовара проверила и погасила… трубки для курильщиков заказала, семнадцать фунтов четыре шиллинга внесла в банк. А насчет платы доктору Хитфилду за то, что он принимал у меня маленькую Клем, ты, конечно, догадываешься, Бен, — он опять не хочет брать денег.
— Так я и думал, — проговорил Бен.
— Да. Он говорит, что сколько бы у нас ни было детей, Бен, он никогда не возьмет с нас ни полпенни. Даже если их десятка два народится.
Лицо у мистера Бритена стало серьезным, и он уставился на стену.
— Ну разве это не любезно с его стороны? — сказала Клеменси.
— Очень, — согласился мистер Бритен. — Но к подобной любезности я не стал бы прибегать слишком часто.
— Конечно, — отозвалась Клеменси. — Конечно, нет. А еще пони… продала его за восемь фунтов и два шиллинга. Недурно, а?
— Очень хорошо, — сказал Бен.
— Ну, я рада, что ты доволен! — воскликнула его жена. — Так я и думала, и, пожалуй, это все, а значит, кончаю письмо и остаюсь известная вам К. Бритен… Ха–ха–ха! Вот! Забери все бумаги и спрячь их под замок. Ах! Подожди минутку! Надо наклеить на стену вот это печатное объявление. Оно еще совсем сырое, только что из типографии. Как приятно пахнет!
— Насчет чего это? — спросил Бен, рассматривая объявление.
— Не знаю, — ответила ему жена, — я не читала.
- «Продается с торгов… — начал читать хозяин»Мускатной терки»,…если окажется непроданным до назначенного срока…»
— Так всегда пишут, — сказала Клеменси.
— Да, но не всегда пишут вот что, — отозвался он. — Слушай‑ка:«Жилой дом»и проч.,«службы»и проч.,«ягодники»и проч.,«ограда»и проч.,«господа Сничи и Крегс»и проч.,«красивейшая часть незаложенного собственного имения Майкла Уордна, эсквайра, намеревающегося продлить свое пребывание за границей».
— Намеревающегося продлить свое пребывание за границей! — повторила Клеменси.
— Так тут написано, — проговорил Бритен. — Видишь?
— А я еще сегодня слышала, как в старом доме прошел слушок, будто вскоре от нее должны прийти вести — и более радостные и более подробные, чем раньше! — сказала Клеменси, горестно качая головой и похлопывая себя по локтям, должно быть потому, что воспоминания о прежней жизни пробудили в ней старые привычки. — Ай–ай–ай! Тяжело у них будет на сердце, Бен!
Мистер Бритен испустил вздох, покачал головой и сказал, что ничего в этом не понимает и давным–давно уже не пытается понять. Сделав это замечание, он принялся наклеивать объявление на окно с внутренней стороны. Клеменси после недолгих безмолвных размышлений поднялась, разгладила морщины на своем озабоченном челе и убежала взглянуть на детей.
Надо признать, что хозяин»Мускатной терки»питал глубокое уважение к своей супруге, но он по–прежнему относился к ней снисходительно, и Клеменси чрезвычайно забавляла своего мужа. Он очень удивился бы, скажи ему кто‑нибудь, что ведь это она ведет все хозяйство и своей неуклонной бережливостью, прямотой, добродушием, честностью и трудолюбием сделала его зажиточным человеком. Такие деятельные натуры никогда не говорят о своих заслугах, и очень часто видишь (на всех ступенях общественной лестницы), как их оценивают по их же собственной скромной мерке, в то же время неразумно восхищаясь поверхностным своеобразием и оригинальностью тех людей, чья внутренняя ценность так невысока, что если бы мы поглубже заглянули к ним в душу, то покраснели бы за то, что приравняли их к первым!
Мистеру Бритену было приятно думать о том, как он снизошел до Клеменси, женившись на ней. Она служила ему вечным доказательством доброты его сердца и кротости его характера, и если оказалась отличной женой, то в этом он видел подтверждение старой поговорки:«Добродетель в себе самой таит награду».
Он только что кончил наклеивать объявление, а оправдательные документы, касавшиеся всего, что сделала и этот день Клеменси, спрятал под замок, в шкаф для посуды, — все время посмеиваясь над деловыми способностями жены, и тут она сама вернулась с известием, что оба маленьких Бритена играют в каретном сарае под присмотром некоей Бетси, а маленькая Клем спит,«как картинка», после чего супруги уселись за столик пить чай, поджидавший прихода хозяйки. Они сидели в маленькой, очень опрятной буфетной, где, как и подобает, было множество бутылок и стаканов, где внушительные часы точно показывали время (половину шестого), где все стояло на своем месте и было донельзя начищено и натерто.
— Первый раз присела за весь день, — сказала миссис Бритен, глубоко вздохнув с таким видом, словно она уселась на целый вечер, но немедленно вскочив, чтобы подать мужу чашку чаю и намазать ему хлеб маслом. — Это объявление так живо напомнило мне о прежних временах!
— А, — произнес мистер Бритен, держа блюдце, как устрицу, и, как устрицу, проглатывая его содержимое.
— Через этого самого мистера Майкла Уордна, — сказала Клеменси, мотнув головой в сторону объявления о продаже, — я потеряла место.
— И заполучила мужа, — добавил мистер Бритен.
— Да, тоже через него, — согласилась Клеменси, — и я премного благодарна ему за это.
— Человек — раб привычки, — сказал мистер Бритен, глядя на жену поверх своего блюдца. — Как‑то так вышло, что я привык к тебе, Клем, ну и увидел, что не могу без тебя обойтись. Так что мы с тобой взяли да и поженились. Ха–ха! Мы с тобой! Кто бы мог подумать!
— Да уж, кто бы мог подумать? — вскричала Клеменси. — Это было очень благородно с твоей стороны. Бен.
— Ну, что ты! — возразил мистер Бритен с самоотверженным видом. — Тут и говорить не о чем.
— Нет, это так, Бен! — простодушно молвила его жена. — Я, право же, так думаю, и я очень тебе благодарна. Ах! — Она снова взглянула на объявление. Ты помнишь, когда узнали, что она ушла, моя милочка, и даже след ее простыл, я не смогла удержаться и все рассказала, столько же ради нее, сколько ради них; да и можно ли было удержаться?
— Во всяком случае, ты все рассказала, — заметил ее муж.
— А доктор Джедлер, — продолжала Клеменси, поставив на стол свою чашку и задумчиво глядя на объявление, — в горе и гневе выгнал меня из дому! За всю свою жизнь я ничем так не была довольна, как тем, что не сказала ему тогда ни одного дурного слова и что не было у меня к нему никакого дурного чувства даже в то время; а ведь потом он сам искренне раскаялся. Как часто он сидел в этой комнате и все твердил мне, что жалеет о своем поступке, и в последний раз это было как раз вчера, когда тебя не было дома. Как часто он сидел в этой самой комнате и часами говорил со мной о том о сем, притворяясь, будто это ему интересно, а на самом деде — только в память о былых днях и потому, что она любила меня, Бен!
— Да как же ты до этого додумалась, Клем? — спросил ее муж, удивленный тем, что она ясно осознала истину, которая лишь смутно мерещилась его пытливому уму.
— Право, не знаю, — ответила Клеменси, дуя на чай, чтобы остудить его. — Не могу объяснить тебе это, даже пообещай ты мне награду в сто фунтов.
Мистер Бритен, возможно, продолжал бы обсуждать эту метафизическую тему, если бы Клеменси вдруг не увидела в дверях за его спиной некий реальный факт в образе джентльмена, который носил плащ и сапоги, как все, кто путешествует верхом. Он как будто внимательно прислушивался к разговору и не спешил прервать его.
Тут Клеменси поспешно встала. Мистер Бритен тоже встал и поклонился гостю.
— Не хотите ли пройти наверх, сэр? Наверху есть очень хорошая комната, сэр.
— Благодарю вас, — сказал незнакомец, устремив пристальный взгляд на жену мистера Бритена. — Можно мне войти сюда?
— Конечно, сэр, войдите, если желаете, — ответила Клеменси, приглашая его войти. — Что вам будет угодно потребовать, сэр?
Незнакомец заметил объявление и начал читать его.
— Прекрасное имение, сэр, — заметил мистер Бритен.
Тот не ответил, но, кончив читать, обернулся и опять взглянул на Клеменси с таким же любопытством, как и раньше.
— Вы спросили меня… — начал он, не сводя с нее глаз.
— Что вам угодно заказать, сэр? — повторила Клеменси, поглядывая на него в свою очередь.
— Если вы дадите мне глоток эля, — ответил он, переходя к столу у окна, — и позволите выпить его здесь, не мешая вашему чаепитию, я буду вам очень благодарен.
Не тратя лишних слов, он сел и начал смотреть в окно. Это был стройный, хорошо сложенный человек во цвете лет. Лицо его, очень загорелое, было обрамлено густыми темными волосами, и он носил усы. Когда ему подали пиво, он налил себе стакан, любезно выпил за»процветание этого дома»и, поставив стакан на стол, добавил:
— Это новый дом, не правда ли?
— Не особенно новый, сэр, — ответил мистер Бритен.
— Ему лет пять или шесть, — сказала Клеменси, нарочито отчетливо произнося слова.
— Когда я вошел, мне показалось, что вы говорили о докторе Джедлере, сказал незнакомец. — Это объявление напоминает мне о нем, потому что я случайно кое‑что знаю о той истории, и по слухам и со слов одних моих знакомых… А что, старик жив?
— Да, он жив, сэр, — ответила Клеменси.
— Очень изменился?
— С каких пор, сэр? — спросила Клеменси необыкновенно подчеркнуто и выразительно.
— С тех пор, как его дочь… ушла.
— Да! С тех пор он очень изменился, — ответила Клеменси. — Он поседел и постарел и вообще уже не тот, что был, но, кажется, он теперь счастлив. С тех пор он помирился со своей сестрой и очень часто ездит к ней в гости. Это сразу же хорошо повлияло на него. Вначале он был совсем убит — прямо сердце кровью обливалось, когда, бывало, видишь, как он бродит и ропщет на жизнь; но спустя год–два он очень изменился к лучшему и стал часто говорить о своей ушедшей дочери, хвалит ее, да и жизнь вообще тоже! И он без устали твердит, со слезами на глазах, бедняга, какая она была красивая и хорошая. Он тогда уже простил ее. Это было примерно в то время, когда мисс Грейс вышла замуж. Помнишь, Бритен?
Мистер Бритен помнил это очень хорошо.
— Так, значит, сестра ее вышла замуж… — промолвил незнакомец. Немного помолчав, он спросил: — За кого?
Клеменси едва не опрокинула чайного подноса, так она разволновалась.
— Разве вы ничего не слыхали? — спросила она.
— Хотелось бы услышать, — ответил он, снова наполнив стакан и поднося его к губам.
— Ах! История это длинная, если рассказывать ее как следует, — сказала Клеменси и, опустив подбородок на левую ладонь, а правой рукой поддерживая левый локоть, покачала головой и, казалось, устремила взор назад, в прошлое, с тем же задумчивым выражением, с каким люди часто смотрят на огонь в очаге. — Это, право же, длинная история.
— А что, если рассказать ее вкратце? — предложил незнакомец.
— Если рассказать ее вкратце, — повторила Клеменси все тем же задумчивым тоном, как будто не обращаясь к собеседнику и не сознавая, что у нее есть слушатели, — что же тогда рассказывать? Что ее сестра и бывший жених горевали вместе и вместе вспоминали о ней, как об умершей; что они очень жалели ее и никогда не осуждали; что они напоминали друг другу о том, какая она была, и оправдывали ее — вот и все! Но об этом все знают. Уж я‑то знаю, во всяком случае. Кому и знать, как не мне, — добавила Клеменси, вытирая глаза рукой.
— И вот… — понукал ее незнакомец.
— И вот, — продолжала Клеменси, машинально подхватив его слова и не изменив ни позы, ни выражения лица, — и вот они в конце концов поженились. Они поженились в день ее рождения — этот день будет как раз завтра, — и свадьба была очень тихая, очень скромная, но живут они очень счастливо. Как‑то раз вечером, гуляя по саду, мистер Элфред сказал:«Грейс, пусть день рождения Мэрьон будет днем нашей свадьбы». Так и сделали.
— Значит, они счастливы в браке? — спросил незнакомец.
— Да, — ответила Клеменси. — Счастливей и быть нельзя. Одно только это горе у них и есть.
Она подняла голову, как бы внезапно вернувшись к действительности, и быстро взглянула на незнакомца. Увидев, что он отвернулся к окну и, кажется, погрузился в созерцание расстилавшейся перед ним дали, она принялась делать отчаянные знаки своему супругу: то показывала пальцем на объявление, то шевелила губами, словно все вновь и вновь и весьма выразительно повторяя ему одно и то же слово или фразу. Она не издавала ни звука, а ее немые жесты, как и почти все ее движения вообще, были чрезвычайно своеобразны; поэтому непостижимое поведение жены довело мистера Бритена до отчаяния. Он таращил глаза на стол, на незнакомца, на ложки, на жену… следил за ее пантомимой взором, полным глубокого изумления и замешательства… спрашивал ее на том же немом языке, грозит ли опасность их имуществу, ему самому или ей… отвечал на ее знаки другими знаками, выражавшими глубочайшее волнение и смущение… следил за движениями ее губ, стараясь угадать ее слова, произносил вполголоса:«малый гордый?»,«мак у лорда?»,«мелкий орден?«и все‑таки не мог догадаться, что низано она хочет сказать.
В конце концов Клеменси отказалась от своих безнадежных попыток сообщить что‑то мужу и, тихонько подвинув свой стул поближе к незнакомцу, сидела, как будто опустив глаза, но в действительности то и дело бросала на него внимательные взгляды, словно ожидая от него еще какого‑нибудь вопроса. Ей не пришлось долго ждать, ибо он вскоре заговорил:
— А что произошло с девушкой, после того как она ушла? Ее родные, вероятно, знают об этом? Клеменси покачала головой.
— Я слышала, — сказала она, — будто доктор Джедлер, должно быть, знает о ней больше, чем говорит. Мисс Грейс получала письма от сестры, в которых та писала, что она здорова и счастлива и стала еще счастливее, когда узнала, что мисс Грейс вышла замуж за мистера Элфреда; и мисс Грейс отвечала на эти письма Но все‑таки жизнь и судьба мисс Мэрьон окутаны тайной, которая не раскрыта до сих пор и которую… Она запнулась и умолкла.
— И которую? — повторил незнакомец.
— Которою, по–моему, только один–единственный человек мог бы раскрыть, — докончила Клеменси, часто дыша.
— Кто бы это мог быть? — спросил незнакомец.
— Мистер Майкл Уордн! — чуть не взвизгнула Клеменси, тем самым напрямик высказав мужу то, что перед этим лишь старалась дать ему понять, и одновременно показывая Майклу Уордну, что его узнали. — Вы помните меня, сэр? — спросила Клеменси, дрожа от волнения. — Я сейчас поняла, что помните! Вы помните меня в тот вечер в саду? Ведь это я была с нею.
— Да. Это были вы, — подтвердил он.
— Я самая, сэр, — подхватила Клеменси. — Никто, как я. А это, позвольте вам представить, мой муж. Бен, милый Бен, беги к мисс Грейс… беги к мистеру Элфреду. — беги куда‑нибудь. Бен! Приведи сюда кого‑нибудь, да поскорей!
— Стойте! — сказал Майкл Уордн, спокойно становясь между дверью и Бритеном. — Что вы хотите делать?
— Хочу, чтоб они узнали, что вы здесь, сэр! — вне себя ответила Клеменси, хлопая в ладоши. — Хочу сказать им, что они могут услышать о ней из ваших собственных уст; хочу уверить их, что она не совсем потеряна для них, что она вернется домой обрадовать отца и любящую сестру… и даже свою старую служанку, даже меня, — тут Клеменси ударила себя в грудь обеими руками, — и даст нам взглянуть на ее милое личико! Беги, Бен, беги!
И она по–прежнему толкала его к выходу, а мистер Уордн по–прежнему загораживал дверь, вытянув руку, не рассерженный, но печальный.
— Или, может быть, — сказала Клеменси, проносясь мимо мужа и в волнении хватая мистера Уордна за плащ, — может быть, она уже здесь, может быть, она тут, рядом? Судя по вашему виду, так оно и есть. Дайте же мне взглянуть на нее, сэр, прошу вас! Я нянчила ее. когда она была ребенком. Я видела, как она выросла и стала гордостью всей нашей округи. Я звала ее, когда она была невестой мистера Элфреда. Я старалась предостеречь ее, когда вы соблазняли ее уйти. Я знаю, каким был ее старый родной дом, когда она была его душою, и до чего он изменился с тех пор, как она ушла и пропала. Пожалуйста, сэр, дайте мне поговорить с нею!
Он смотрел на нее сострадательно и немного удивленно, но ничем не выразил своего согласия.
— Она, наверное, и не знает, — продолжала Клеменси, — как искренне они простили ее, как все родные любят ее, как рады они будут увидеть ее опять. Пожалуй, ей боязно вернуться домой. Может быть, она осмелеет, когда увидит меня. Только скажите мне правду, мистер Уордн, она с вами?
— Нет. — ответил он, покачав головой.
Этот ответ, и все его поведение, и черный костюм, и таинственное возвращение, и объявленное во всеуслышание намерение остаться за границей объясняли все. Мэрьон умерла!
Он не противоречил; значит, она умерла! Клеменси села, уронила голову на стол и заплакала.
В этот миг в комнату вбежал седовласый пожилой джентльмен, который совсем запыхался и дышал с таким трудом, что голос его едва можно было признать за голос мистера Сничи.
— Господи, мистер Уордн! — воскликнул поверенный, отводя в сторону Майкла. — Каким ветром принесло… — Но его самого, должно быть, принесло сюда столь сильным ветром, что он не мог продолжать, и лишь после небольшой паузы докончил слабым голосом: —…вас сюда?
— Недобрым ветром, к сожалению, — ответил Майкл Уордн. — Если бы вы слышали, о чем здесь говорили… если бы вы знали, как меня просили и умоляли совершить невозможное… какое смятение и горе я ношу в себе!
— Я догадываюсь обо всем этом. Но зачем вы вообще сюда пришли, дорогой сэр? — спросил Сничи.
— Зачем пришел! Как мог я знать, кто арендует этот дом? Я послал к вам своего слугу, потом сам зашел сюда, потому что этот дом показался мне незнакомым, а мне, естественно, любопытно видеть все — и новое и старое — в родных местах; к тому же я хотел снестись с вами раньше, чем покажусь в городе. Я хотел знать, что будут говорить люди обо мне. По вашему лицу я вижу, что вы можете сказать мне это. Если бы не ваша проклятая осторожность, я уже давно вступил бы во владение своим имуществом.
— Наша»осторожность»! — проговорил поверенный. — Буду говорить за себя и за Крегса — покойного. — Мистер Сничи бросил взгляд на траурную ленту своей шляпы и покачал головой. — Как можете вы осуждать нас, мистер Уордн? Ведь мы условились, что никогда больше не будем поднимать этот вопрос, ибо он был не такого рода, чтобы серьезные и трезвые люди вроде нас (я тогда записал ваше выражение) могли в него вмешиваться. Наша»осторожность»подумать только! Когда мистер Крегс, сэр, сошел в свою почитаемую могилу, искренне веря…
— Я дал торжественное обещание молчать до своего возвращения, когда бы я ни вернулся, — перебил его мистер Уордн, — и сдержал обещание.
— Так вот, сэр, я повторяю, — продолжал мистер Сничи, — что мы тоже обязались молчать. Мы обязались молчать из чувства долга по отношению к себе самим и по отношению к своим многочисленным клиентам, к вам в том числе, а вы были очень скрытны. Не нам было расспрашивать вас относительно столь деликатного предмета. Я кое‑что подозревал, сэр; но только шесть месяцев назад узнал правду и убедился, что вы потеряли Мэрьон.
— От кого вы узнали? — спросил клиент.
— От самого доктора Джедлера, сэр, — он в конце концов по своему почину доверил мне эту тайну. Он, он один знал всю правду уже несколько лет.
— И вы знаете ее? — спросил клиент.
— Знаю, сэр! — ответил Сничи. — И у меня есть основания думать, что правду откроют старшей сестре завтра вечером. Ей обещали это. А пока вы, может быть, окажете мне честь пожаловать ко мне домой, ибо в вашем доме вас не ждут. Но чтобы вам опять не попасть в неловкое положение, если вас узнают (хотя вы очень изменились, возможно я и сам не узнал бы вас, мистер Уордн), нам, пожалуй, лучше пообедать здесь и уйти вечером. Здесь можно отлично отобедать, мистер Уордн, и кстати сказать, этот дом принадлежит вам. Я и Крегс (покойный), мы иногда заказывали себе здесь отбивные котлеты, и нас прекрасно кормили. Мистер Крегс, сэр, — сказал Сничи, на мгновение крепко зажмурив глаза и снова открыв их, — был вычеркнут из списков жизни слишком рано.
— Простите, что я не выразил вам соболезнования, — отозвался Майкл Уордн, проводя рукой по лбу, — но сейчас я точно во сне. Мне нужно собраться с мыслями. Мистер Kpeгc… да… мне очень жаль, что вы потеряли мистера Крегса. — Но, говоря это, он смотрел на Клеменси и, видимо, сочувствовал Бену, утешавшему ее.
— Для мистера Крегса, сэр, — заметил Сничи, — жизнь оказалась, к сожалению, не столь простой, как это выходило по его теории, иначе он до сих пор был бы среди нас. Для меня это огромная потеря. Он был моей правой рукой, моей правой ногой, моим правым глазом, моим правым ухом — вот кем был для меня мистер Крегс Без него я парализован. Свой пай в деле он завещал миссис Крегс, ее управляющим, уполномоченным и доверенным. Его имя осталось в нашей фирме до сих пор. Иногда я, как ребенок, пытаюсь делать вид, что он жив. Вы, быть может, заметили, что я обычно говорю за себя и за Крегса–покойного, сэр… покойного, — промолвил чувствительный юрист, вынимая носовой платок.
Майкл Уордн, все время наблюдавший за Клеменси, повернулся к мистеру Сничи, когда тот умолк, и шепнул ему что‑то на ухо.
— Ах, бедняжка! — сказал Сничи, качая головой. — Да, она всегда была так предана Мэрьон. Она всегда любила ее от всего сердца. Прелестная Мэрьон! Бедная Мэрьон! Развеселитесь, миссис… теперь вас можно так называть, теперь вы замужем, Клеменси.
Клеменси только вздохнула и покачала головой.
— Полно, полно! Подождите до завтра, — мягко проговорил поверенный.
— Завтра не может вернуть мертвых к жизни, мистер, — всхлипывая, промолвила Клеменси.
— Да, этого»завтра»не может, иначе оно вернуло бы покойного мистера Крегса, — отозвался поверенный. — Но завтра могут обнаружиться кое–какие приятые обстоятельства; может прийти некоторое утешение. Подождите до завтра!
И Клеменси, пожимая его протянутую руку, сказала, что подождет; а Бритен, совсем упавший духом при виде своей расстроенной жены (ему уже мерещилось, что и все его дела пришли в расстройство), сказал, что это правильно, после чего мистер Спичи и Майкл Уордн пошли наверх и там вскоре начали беседовать, но так тихо, что голоса их были не слышны за стуком тарелок и блюд, шипением жира на сковороде, бульканьем в кастрюлях, глухим монотонным скрежетом вертела (прерывавшимся по временам страшным щелканьем: казалось, вертел в приступе головокружения смертельно поранил себе голову) и прочими кухонными шумами предобеденных приготовлений.
Следующий день выдался ясный, безветренный, и нигде осенние краски не были так хороши, как в тихом плодовом саду, окружавшем докторский дом. Снега многих зимних ночей растаяли на этой земле, увядшие листья многих летних дней отшуршали на ней с тех пор, как Мэрьон бежала. Крыльцо, обвитое жимолостью, зеленело снова, деревья отбрасывали на траву густые изменчивые тени, все окружающее казалось спокойным и безмятежным, как всегда; но где же сейчас была сама Мэрьон?
Не здесь… Не здесь… И будь она здесь, в своем старом родном доме, это показалось бы еще более странным, чем вначале казался этот дом без нее. Но на ее прежнем месте сидела женщина, чья любовь никогда не покидала Мэрьон, в чьей преданной памяти она оставалась неизменной — юной, сияющей, окрыленной самыми радужными надеждами; в чьем сердце (теперь это было сердце матери — ведь рядом с женщиной играла ее обожаемая дочка), — в чьем сердце она жила, не имея ни соперников, ни преемников; на чьих нежных губах сейчас трепетало ее имя.
Душа далекой девушки глядела из этих глаз — из глаз Грейс, ее сестры, сидевшей вместе со своим мужем в саду в годовщину их свадьбы и дня рождения Элфреда и Мэрьон.
Элфред не сделался великим человеком; он не разбогател; он не забыл родных мест и друзей своей юности; он не оправдал ни одного из давних предсказаний доктора. Но когда он тайно и неустанно делал добро, посещая жилища бедняков, сидел у одра больных, повседневно видел расцветающие на окольных тропинках жизни кротость и доброту — не раздавленные тяжкой стопой нищеты, но упруго выпрямляющиеся на ее следах и скрашивающие ее путь, — он с каждым годом все лучше познавал и доказывал правильность своих прежних убеждений. Жизнь его, хоть она и была тихой и уединенной, показала ему, как часто люди и теперь, сами того не ведая, принимают у себя ангелов, как и в старину, и как самые, казалось бы, жалкие существа — даже те из них, что на вид гадки и уродливы и бедно одеты, — испытав горе, нужду и страдания, обретают просветление и уподобляются добрым духам с ореолом вокруг головы.
Быть может, такая вот жизнь его на изменившемся поле битвы была более ценной, чем если бы он, не зная покоя, состязался с другими на пути тщеславия; и он был счастлив со своей женой, милой Грейс.
А Мэрьон? Или он забыл ее?
— С тех пор время летело быстро, милая Грейс, — сказал он (они только что говорили о памятной ночи), — а между тем кажется, будто это случилось давным–давно. Мы ведем счет времени по событиям и переменам внутри нас. Не по годам.
— Однако уже и годы прошли с того дня, как Мэрьон покинула нас, возразила Грейс. — Шесть раз, милый мой муж, считая сегодняшний, сидели мы здесь в день ее рождения и говорили о ее радостном возвращении, — ведь мы так страстно ожидали его, а оно все откладывалось. Ах, когда же она вернется? Когда?
Глаза ее наполнились слезами, а муж внимательно взглянул на нее и, подойдя ближе, сказал:
— Но, милая, Мэрьон писала тебе в прощальном письме, которое она оставила на твоем столе, а ты перечитывала так часто, что пройдут многие годы, прежде чем она сможет вернуться. Ведь так?
Грейс вынула письмо, спрятанное у нее на груди, поцеловала его и сказала:
— Да.
— Она писала, что все эти годы, как бы она ни была счастлива, она будет мечтать о том времени, когда вы встретитесь и все разъяснится; она умоляла тебя ждать этого, веря и надеясь, что ты послушаешься ее. Ведь так написано в том письме, не правда ли, милая?
— Да, Элфред.
— И в каждом письме, написанном ею с тех пор?
— Не считая последнего, которое я получила несколько месяцев назад: в нем она говорит о тебе и добавляет, что ты знаешь нечто такое, о чем я узнаю сегодня вечером.
Он посмотрел на солнце, быстро опускавшееся к горизонту, и сказал, что тайну ей откроют на закате.
— Элфред! — промолвила Грейс и с серьезным лицом положила ему руку на плечо, — в этом письме, в этом старом письме, которое, как ты сказал, я перечитывала так часто, написано еще кое‑что; об этом я никогда не говорила тебе. Но нынче, милый мой муж, когда назначенный час близок и вся наша жизнь как будто умиротворяется и затихает вместе с угасающим днем, я не могу хранить это в тайне.
— Что же это, милая?
— Уходя, Мэрьон написала мне в прощальном письме, что когда‑то ты поручил ее мне, а теперь она поручает мне тебя, Элфред. При этом она просила и умоляла меня, ради моей любви к ней и к тебе, не отвергать тех чувств, которые, как она думала (знала, по ее словам), ты перенесешь на меня, когда свежая рана заживет, просила не отвергать их, но поощрять и ответить на них взаимностью.
— И тем самым вернуть мне гордость и счастье, Грейс. Так она написала?
— Она хотела сказать, что это я буду счастлива и горда твоей любовью, ответила ему жена, и он обнял ее.
— Слушай, что я скажу тебе, милая! — промолвил он. — Нет, слушай меня вот так! — И он нежно прижал ее поднятую голову к своему плечу. — Я знаю, почему я до сих пор ничего не слыхал об этих строках, я знаю, почему до сих пор ни намека на них не было ни в одном твоем слове или взгляде. Я знаю, почему мою Грейс, хоть она и была мне верным другом, оказалось так трудно склонить на брак со мной. И, зная это, родная моя, я знаю, как драгоценно то сердце, что сейчас бьется на моей груди!..
Он прижимал ее к сердцу, а она плакала, но не от горя. Немного помолчав, он опустил глаза, взглянул на девочку, которая сидела у их ног, играя корзиночкой с цветами, и сказал ей:
— Посмотри на солнышко. Какое оно золотое и красное!
— Элфред! — сказала Грейс, быстро поднимая голову при этих словах. Солнце заходит. Ты не забыл о том, что я должна узнать, прежде чем оно зайдет?
— Ты узнаешь правду о Мэрьон, дорогая моя, — ответил он.
— Всю правду, — с мольбой проговорила она. — Не надо больше ничего скрывать от меня. Ты это обещал. Ведь так?
— Да, — ответил он.
— В день рождения Мэрьон, прежде чем зайдет солнце. А ты видишь, Элфред? Оно вот–вот зайдет.
Он обвил рукой ее талию и, пристально глядя ей в глаза, промолвил:
— Не я должен открыть тебе правду, милая Грейс. Ты услышишь ее из других уст.
— Из других уст? — едва слышно повторила она.
— Да. Я знаю твое верное сердце, я знаю, как ты мужественна, я знаю, что одного слова достаточно, чтобы тебя подготовить. Ты права: час настал. Пора! Скажи мне, что сейчас у тебя хватит твердости перенести испытание… неожиданность… потрясение, ибо вестник ждет у ворот.
— Какой вестник? — проговорила она. — И какие вести он несет?
— Я дал слово не говорить ничего больше, — ответил он, не отрывая от нее глаз. — Ты, быть может, понимаешь меня?
— Боюсь понять, — ответила она. Лицо его отражало такое волнение, хотя глаза казались спокойными, что это испугало ее. Вся дрожа, она снова прижалась лицом к ею плечу и умоляла его подождать хоть минуту.
— Мужайся, милая моя жена! Если ты достаточно тверда, чтобы встретить вестника, вестник ждет у ворот. Сегодня день рождения Мэрьон, и солнце уже заходит. Мужайся, мужайся, Грейс!
Она подняла голову и, глядя на него, сказала, что теперь готова. И когда она стояла и смотрела вслед уходящему мужу, лицо ее было так похоже на лицо Мэрьон, каким оно было в последние дни перед ее уходом, что это казалось каким‑то чудом. Элфред увел с собой дочку. Грейс позвала ее (девочка была тезкой далекой сестры) и прижала к своей груди. Но вот мать отпустила ее, и девочка побежала за отцом, а Грейс осталась одна.
Она не знала, чего боялась и на что надеялась, но стояла, не двигаясь с места и не отрывая глаз от крыльца, на которое поднялись ее муж и дочка перед тем, как войти в комнаты.
Ах, кто это выступил из темного входа в дом и стал на пороге? Эта девушка в белом платье, шуршащем на вечернем ветерке, эта головка, лежащая на груди отца и прижавшаяся к его любящему сердцу! О боже! Что это? Видение? Или это Мэрьон, живая, с криком вырвалась из объятий старика и, протянув руки, переполненная беспредельной любовью, устремилась к Грейс и бросилась в ее объятия?
— О Мэрьон, Мэрьон! О сестра моя! О любовь моего сердца! О радость, невыразимая радость и счастье снова встретиться с тобой!
Да, это был не сон, не призрак, вызванный надеждой и страхом, но сама Мэрьон, чудесная Мэрьон! Такая прекрасная, такая счастливая, такая не тронутая ни заботами, ни испытаниями, полная такой возвышенной и вдохновенной прелести, что в этот миг, когда заходящее солнце ярко осветило ее лицо, она казалась духом, посетившим землю с благой вестью.
Прижимаясь к сестре, упавшей на скамью, Мэрьон склонилась над нею, улыбаясь сквозь слезы, потом стала на колени, обняв ее обеими руками, и, ни на мгновение не сводя глаз с ее лица, озаренная золотым светом заходящего солнца, окутанная тишиной вечера, наконец заговорила, и голос ее был спокоен, тих, ясен и нежен, как этот вечерний час.
— Когда я жила здесь, Грейс, в своем милом родном доме, где опять буду жить теперь…
— Постой, любимая моя! Одно мгновение! О Мэрьон, вновь услышать твой голос!
В первую минуту Грейс была просто не в силах слышать этот столь любимый голос.
— Когда я жила здесь, Грейс, в своем милом родном доме, где опять буду жить теперь, я всей душой любила Элфреда. Я любила его преданно. Я готова была умереть за него, хотя была еще такой юной. В тайниках сердца я никогда не изменяла своей любви к нему, ни на мгновение. Она была мне дороже всего на свете. Хотя это было так давно, и теперь все это уже в прошлом и вообще все изменилось, но мне нестерпима мысль, что ты, которая умеешь так любить, можешь подумать, будто я не любила его искренне. Никогда я не любила его так глубоко, Грейс, как в тот час, когда он уезжал из этого дома в день нашего рождения. Никогда я не любила его так глубоко, милая, как в ту ночь, когда сама ушла отсюда!
Сестра, склонившись над нею, смотрела ей в лицо и сжимала ее в своих объятиях.
— Но, сам того не ведая, — продолжала Мэрьон с нежной улыбкой, — он завоевал другое сердце раньше, чем я поняла, что готова отдать ему свое… Это сердце — твое, сестра моя! — было так переполнено нежностью ко мне, так преданно, так благородно, что таило свою любовь и сумело скрыть эту тайну от всех глаз, кроме моих (нежность и благодарность ведь обострили мое зрение), и это сердце радовалось, жертвуя собой мне. Но я знала о том, что таилось в его глубине. Я знала, какую борьбу оно вынесло, знала, как неизмеримо драгоценно оно для Элфреда и как Элфред почитает его при всей своей любви ко мне. Я знала, в каком я долгу перед этим сердцем. Каждый день я видела перед собой достойный пример. Я знала: то, что ты сделала для меня, Грейс, я могу сделать для тебя, если захочу. Ни разу я не легла спать, не помолившись со слезами о том, чтобы сделать это. Ни разу я не легла спать, не вспомнив о том, что говорил Элфред в день своего отъезда и как верно он сказал (ибо это я знала, зная тебя), что борющиеся сердца каждый день одерживают такие победы, в сравнении с которыми победы на обычных полях битв кажутся совершенно ничтожными. И когда я все больше и больше думала о той великой битве, про которую он говорил, и о том, какое великое терпение мужественно проявляется в ней, тайно от всех, каждый день и каждый час, мой искус казался мне светлым и легким. И тот, кто сейчас видит наши сердца, дорогая, и знает, что в моем сердце нет ни капли горечи и страдания, нет ничего, кроме чистейшего счастья, тот помог мне решить, что я никогда не выйду за Элфреда. Он будет мужем Грейс и моим братом, говорила я себе, если путь мой приведет к этому счастливому концу; но никогда (О Грейс, как я тогда любила его), никогда я не стану его женой!
— О Мэрьон! О Мэрьон!
— Я пыталась казаться равнодушной к нему, — и Мэрьон прижала лицо сестры к своему, — но это мне удавалось с трудом, а ты всегда была его верной сторонницей. Я пыталась даже сказать тебе о своем»решении, но знала, что ты и слушать меня не станешь; ты не смогла бы меня понять. Близилось время его возвращения. Я почувствовала, что мне нужно действовать, прежде чем мы снова станем видеться каждый день. Я понимала, что лучше покончить разом, — лучше одно внезапное потрясение, чем долгие муки для всех нас. Я знала, что, если я уеду, все будет так, как получилось теперь, а ведь это сделало нас обеих такими счастливыми, Грейс! Я написала доброй тете Марте и попросила ее дать мне приют — в то время я не сказала ей всего о себе, но кое‑что объяснила, и она охотно согласилась. Когда я уже принимала это решение и внутренне боролась с собой и с любовью к тебе и родному дому, мистер Уордн случайно попал сюда и временно поселился у нас.
— В последние годы я иногда со страхом думала, что не ради него ты ушла! — воскликнула старшая сестра, и лицо ее мертвенно побледнело. — Ты никогда не любила его и вышла за него замуж, жертвуя собой ради меня!
— В то время, — сказала Мэрьон, притянув к себе сестру, — он собирался тайно уехать на долгий срок. Покинув наш дом, он написал мне письмо, в котором откровенно рассказал о своих делах и планах на будущее и сделал мне предложение. По его словам, он видел, что я без радости жду возвращения Элфреда. Мне кажется, он думал, что сердце мое не участвовало в нашей помолвке с Элфредом, или думал, что я когда‑то любила его, но потом разлюбила… а когда я старалась казаться равнодушной, он, возможно, считал, что я стараюсь скрыть свое равнодушие… не знаю. Но мне хотелось, чтобы ты считала меня навсегда потерянной для Элфреда, безнадежно утраченной… умершей для него! Ты понимаешь меня, милая?
Сестра внимательно смотрела ей в лицо. Казалось, ею овладели сомнения.
— Я увиделась с мистером Уордном и положилась на его честь; а накануне нашего отъезда открыла ему свою тайну. Он сохранил ее. Ты понимаешь меня, дорогая?
Грейс в смущении смотрела на нее. Она как будто ничего не слышала.
— Милая моя, сестра моя, — промолвила Мэрьон, — сосредоточься хоть на минутку и выслушай меня! Не смотри на меня так странно. Дорогая моя, есть края, где женщины, решив отказаться от неудачной любви или бороться с каким‑нибудь глубоким чувством и победить его, уходят в безнадежное уединение и навсегда отрекаются от мира, земной любви и надежд. Тогда эти женщины принимают имя, столь дорогое нам с тобой, и называют друг друга»сестрами». Но есть и другие сестры, Грейс: они живут в широком, не огражденном стенами мире, под вольным небом, в людных местах и, погруженные в суету жизни, стараясь помогать людям, ободрять их и делать добро, приобретают тот же опыт, что и первые, и хотя сердца их по–прежнему свежи и юны и открыты для счастья и путей к счастью, они могут сказать, что битва для них давно кончилась, победа давно одержана. И одна из них — я! Понимаешь ты меня теперь?
Грейс все так же пристально смотрела на нее, не отвечая ни слова.
— О Грейс, милая Грейс, — промолвила Мэрьон, еще нежней и ласковей прижимаясь к груди, от которой была отторгнута так долго, — не будь ты счастливой женой и матерью, не будь у меня здесь маленькой тезки, не будь Элфред — мой милый брат — твоим любимым мужем, откуда снизошло бы ко мне то блаженство, которое я чувствую теперь? Но какой я ушла отсюда, такой и вернулась. Сердце мое не знало иной любви, и руки своей я не отдавала никому. Я девушка, я все та же твоя незамужняя и не помолвленная сестра, твоя родная, преданная Мэрьон, которая любит тебя одну, Грейс, любит безраздельно!
Теперь Грейс поняла сестру. Лицо ее разгладилось, она облегченно зарыдала и, бросившись Мэрьон на шею, все плакала и плакала и ласкала ее, как ребенка.
Немного успокоившись, они увидели, что доктор и его сестра, добрая тетя Марта, стоят поблизости вместе с Элфредом.
— Сегодня печальный день для меня, — проговорила добрая тетя Марта, улыбаясь сквозь слезы и целуя племянниц. — Я принесла счастье всем вам, но потеряла свою дорогую подругу; а что вы можете дать мне взамен моей Мэрьон?
— Обращенного брата, — ответил доктор.
— Да, это, конечно, чего‑нибудь стоит, — сказала тетя Марта, — в таком фарсе, как…
— Пожалуйста, не надо, — произнес доктор покаянным тоном.
— Хорошо, не буду! — согласилась тетя Марта. — Но я считаю себя обиженной. Не знаю, что со мной будет без моей Мэрьон, после того как мы с нею прожили вместе целых шесть лет.
— Переезжай сюда и живи с нами, — ответил доктор. — Теперь мы не будем ссориться, Марта.
— А то выходите замуж, тетушка, — сказал Элфред.
— И верно, — подхватила старушка, — пожалуй, не сделать ли предложение Майклу Уордну, который, как я слышала, вернулся домой и после долгого отсутствия изменился к лучшему во всех отношениях. Но вот беда — я знала его еще мальчишкой, а сама я в то время была уже не первой молодости, так что он, чего доброго, не ответит мне взаимностью! Поэтому лучше уж мне поселиться у Мэрьон, когда она выйдет замуж, а до тех пор (могу вас уверить, что ждать придется недолго) я буду жить одна. Что ты на это скажешь, братец?
— Мне очень хочется сказать, что наш мир совершенно нелеп, и в нем нет ничего серьезного, — заметил бедный старый доктор.
— Можешь хоть двадцать раз утверждать это под присягой, Энтони, возразила ему сестра, — никто не поверит, если посмотрит тебе в глаза.
— Зато наш мир полон любящих сердец! — сказал доктор, обнимая младшую дочь и склоняясь над нею, чтобы обнять Грейс, так как он был не в силах различить сестер, — и это серьезный мир, несмотря на всю его глупость, в том числе и мою, а моей глупостью можно было бы наводнить весь земной шар. И всякий раз, как над этим миром восходит солнце, оно видит тысячи бескровных битв, которые искупают несчастье и зло, царящие на полях кровавых битв; а мы должны осторожно судить о мире, да простит нам небо, ибо мир полон священных тайн, и один лишь создатель его знает, что таится в глубине его самого скромного образа и подобия!
Вряд ли неискусное мое перо доставит вам более полное удовольствие, если я опишу подробно и представлю вашему взору блаженство этой семьи, некогда распавшейся, а теперь воссоединенной. Поэтому я не стану рассказывать, как смиренно вспоминал бедный доктор о горе, которое он испытал, когда потерял Мэрьон, и не буду говорить о том, какой серьезной ему теперь казалась жизнь, в которой каждый человек наделен крепко укоренившейся в нем любовью, а также о том, что такой пустяк, как выпадение одной ничтожной единицы из огромного нелепого итога поразило доктора в самое сердце. Не буду рассказывать и о том, как сестра, сострадая его отчаянию, давно уже мало–помалу открыла ему правду, помогла понять сердце дочери, добровольно ушедшей в изгнание, и привела его к этой дочери.
Не расскажу и о том, как Элфреду Хитфилду сказали правду в этом году, как Мэрьон увиделась с ним и обещала ему, как брату, что в день ее рождения Грейс, наконец, узнает все из ее уст.
— Простите, доктор, — сказал мистер Сничи, заглянув в сад, — нельзя ли мне войти?
Но он не стал дожидаться ответа, а подошел прямо к Мэрьон и радостно поцеловал ей руку.
— Будь мистер Крегс еще жив, дорогая мисс Мэрьон, — сказал мистер Сничи, — он проявил бы большой интерес к этому событию. Быть может, он подумал бы, мистер Элфред, что наша жизнь, пожалуй, не так проста, как он полагал, и что не худо бы нам упрощать ее по мере сил — ведь мистера Крегса нетрудно было убедить, сэр. Он охотно поддавался убеждению. Но если он охотно поддавался убеждению, то я… Впрочем, это слабость. Миссис Сничи, душенька (на этот призыв из‑за двери появилась миссис Сничи), вы среди старых друзей.
Миссис Сничи, поздравив всех присутствующих, отвела своего супруга в сторону.
— На минуту, мистер Сничи! — сказала она. — Не в моем характере тревожить прах усопших.
— Совершенно верно, душенька, — подтвердил ее супруг.
— Мистер Крегс…
— Да, душенька, он скончался, — сказал Сничи.
— Но я спрашиваю вас, — продолжала его супруга, — помните ли вы тот день, когда здесь устроили вечеринку? Только об этом я и спрашиваю. Если вы его не забыли, и если память не изменила вам окончательно, мистер Сничи, и если вы не совсем ослеплены своей привязанностью, я прошу вас сопоставить сегодняшний день с тем днем, прошу вспомнить, как я тогда просила и умоляла вас на коленях…
— Уж и на коленях, душенька! — усомнился мистер Сничи.
— Да, — подтвердила миссис Сничи убежденным тоном, — и вы это знаете. Я умоляла вас остерегаться этого человека… обратить внимание на его глаза… а теперь я прошу вас сказать, была я права или нет, и знал ли он в то время тайны, о которых не хотел говорить вам, или не знал?
— Миссис Сничи, — шепнул ей на ухо супруг — а вы, сударыня, тогда заметили что‑нибудь в моем взгляде?
— Нет! — резко проговорила миссис Спичи. — Не обольщайтесь.
— А ведь в ту ночь, сударыня, — продолжал он, дернув ее за рукав, — мы оба знали тайны, в которые не хотели никого посвящать, и были осведомлены о них в связи со своими профессиональными обязанностями. Итак, чем меньше вы будете говорить об этом, тем лучше, миссис Сничи, и пусть это послужит вам предостережением и побудит вас впредь быть умнее и добрее. Мисс Мэрьон, я привел с собой одну близкую вам особу. Пожалуйте сюда, миссис!
Прикрыв глаза передником, бедная Клеменси медленно подошла в сопровождении своего супруга, совершенно удрученного тяжелым предчувствием: ему казалось, что если жена его предастся отчаянию,«Мускатной терке»конец.
— Ну, миссис, — произнес поверенный, остановив Мэрьон, бросившуюся к Клеменси, и став между ними, — что с вами такое?
— Что со мной! — вскричала бедная Клеменси.
Но вдруг, изумленная, негодующая и к тому же взволнованная громким возгласом мистера Бритена, они подняла голову и, увидев совсем близко от себя милое незабвенное лицо, впилась в него глазами, всхлипнула, рассмеялась, расплакалась, взвизгнула, обняла Мэрьон, крепко прижала ее к себе, выпустила из своих объятий, бросилась на шею мистеру Сничи и обняла его (к великому негодованию миссис Сничи), бросилась на шею доктору и обняла его, бросилась на шею мистеру Бритену и обняла его и, наконец, обняла себя самое, накинув передник на голову и разрыдавшись под его прикрытием.
Вслед за мистером Сничи в сад вошел какой‑то незнакомец, и все это время стоял поодаль у калитки, никем не замеченный, ибо все наши герои были так поглощены собой, что ни на что другое у них внимания не хватало, а если какое и оставалось, то было целиком посвящено восторгам Клеменси. Незнакомец, должно быть, и не желал, чтобы его заметили — он стоял в стороне, опустив голову, и хотя на вид был молодец, казался совершенно подавленным, что особенно бросалось в глаза на фоне всеобщего ликования.
Увидели его только зоркие глаза тети Марты, и, едва заметив его, она тотчас же заговорила с ним. Вскоре она подошла к Мэрьон, стоявшей рядом с Грейс и своей маленькой тезкой, и что‑то шепнула ей на ухо, а Мэрьон вздрогнула и как будто удивилась, но, быстро оправившись от смущения, застенчиво подошла к незнакомцу вместе с тетей Мартой и тоже заговорила с ним.
— Мистер Бритен, — сказал между тем поверенный, сунув руку в карман и вынув из него какой‑то документ, по–видимому юридический, — поздравляю вас: теперь вы — полноправный и единоличный собственник арендуемого вами недвижимого имущества, точнее — дома, в котором вы в настоящее время живете и содержите разрешенную законом таверну или гостиницу и который носит название»Мускатная терка». Ваша жена потеряла один дом, а теперь приобретает другой, и все это благодаря моему клиенту мистеру Майклу Уордну. В один из этих прекрасных дней я буду иметь удовольствие просить вашего голоса для поддержки нашего кандидата на выборах *.
— А если изменить вывеску, это не повлияет на голосование, сэр? спросил Бритен.
— Ни в малейшей степени, — ответил юрист.
— Тогда, — сказал мистер Бритен, возвращая ему дарственную запись, будьте добры, прибавьте к названию гостиницы слова:«и наперсток», а я прикажу написать оба изречения на стене в гостиной — вместо портрета жены.
— И позвольте мне, — послышался сзади них чей‑то голос (это был голос незнакомца, а незнакомец оказался Майклом Уордном), — позвольте мне рассказать, какое доброе влияете оказали на меня эти изречения. Мистер Хитфилд и доктор Джедлер, я готов был тяжко оскорбить вас обоих. Не моя заслуга, что этого не случилось. Не скажу, что за эти шесть лет я стал умнее или лучше. Но, во всяком случае, я за это время познал, что такое угрызения совести. У вас нет оснований относиться ко мне снисходительно. Я злоупотребил вашим гостеприимством; однако впоследствии осознал свои заблуждения — со стыдом, которого никогда не забуду, но, надеюсь, и с некоторой пользой для себя, — осознал благодаря той, — он взглянул на Мэрьон, — которую смиренно молил о прощении, когда понял, какая она хорошая и как я недостоин ее. Через несколько дней я навсегда покину эти места. Я прошу вас простить меня.«Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой! Прощай обиды, не помни зла!»
Время, от которого я узнал, чем окончилась эта повесть и с которым имею удовольствие быть лично знакомым вот уже тридцать пять лет, сообщило мне, небрежно опираясь на свою косу, что Майкл Уордн никуда не уехал и не продал своего дома, но вновь открыл его и радушно принимает в нем гостей, а жену его, красу и гордость всей округи, зовут Мэрьон. Но, как я уже заметил, Время иногда перепутывает события, и я не знаю, насколько ему можно верить.
ОДЕРЖИМЫЙ ИЛИ СДЕЛКА С ПРИЗРАКОМ
ГЛАВА I
Дар принят
Все так говорили.
Я далек от утверждения, будто то, что все говорят, непременно правда. Все нередко и ошибаются. Как показывает опыт человечества, эти самые все уже так часто ошибались и порой так не скоро удавалось понять всю глубину их ошибки, что этому авторитету больше не следует доверять. Все могут быть и правы.«Но это не закон», — как говорит призрак Джайлса Скроггинса в известной балладе.
Грозное слово»призрак»будит во мне воспоминания…
Все говорили, что этот человек похож на одержимого. И на сей раз все были правы. Именно так он и выглядел.
Увидав его впалые щеки, его блестящие глаза, глубоко ушедшие в орбиты, всю его фигуру в черном, невыразимо мрачную, хотя ладную и стройную, его тронутые сединой волосы, падающие на лоб и виски подобно спутанным водорослям, — словно всю свою жизнь он был одинокой вехой, которую треплет и бьет бездонный людской океан, — кто не сказал бы, что это человек одержимый?
Глядя на него — молчаливого, задумчивого, неизменно скрытного и замкнутого, всегда сумрачного и чуждого веселости, и притом столь рассеянного, словно он постоянно уходил мыслью в далекое прошлое или прислушивался к давно отзвучавшим голосам, — кто не сказал бы, что так вести себя может только человек одержимый?
Услыхав его голос, медлительный, глубокий и печальный, чью природною силу и звучность он словно нарочно сдерживал и приглушал, кто не сказал бы, что это голос человека одержимого?
Видя, как он сидит в своей уединенной комнате, то ли библиотеке, то ли лаборатории — ибо, как известно всему свету, он ученый химик и профессор, к чьим словам прислушиваются изо дня в день толпы учеников, — видя, как он одиноко сидит там зимним вечером в молчаливом окружении колб с химическими веществами, приборов и книг, а тень от прикрытой абажуром лампы, точно исполинский жук, прилепилась на стене, и лишь она одна недвижна среди всех зыбких теней, которые неверное пламя камина отбрасывает от причудливых предметов, наполняющих комнату (иные из этих призрачных силуэтов — отражения стеклянных сосудов с какой‑либо жидкостью — трепещут порою в страхе, точно живые твари, знающие, что он властен разложить их на составные части, предать огню и обратить в пар); видя его в этот час, когда дневной труд окончен и он сидит, задумавшись, в кресле, перед багровым пламенем, пляшущим за ржавой каминной решеткой, и шевелит тонкими губами, с которых, однако, не слетает ни звука, точно с безмолвных уст мертвеца, — кто не сказал бы, что, должно быть, и этого человека и эту комнату посещают привидения?
Кто, отдавшись во власть крылатого воображения, не поверил бы, что все вокруг этого человека отмечено печатью чего‑то сверхъестественного и живет он среди призраков?
Жилище его — в заброшенном крыле старинного колледжа — так угрюмо и так напоминает склеп; некогда то было величавое здание, высившееся на открытом месте, ныне оно кажется лишь обветшалой прихотью давно забытых зодчих; закопченное, потемневшее от времени и непогоды, оно стиснуто со всех сторон неудержимо растущим огромным городом, задушено камнем и кирпичом, словно старый колодец. Прямоугольные дворики колледжа лежат как бы на дне глубоких провалов — среди высоких стен и домов, что за долгие годы выросли по соседству и поднялись куда выше его приземистых труб; вековые деревья осквернены копотью всех окрестных печей, ибо в хмурые ненастные дни дым, не имея сил вытянуться кверху, удостаивает сползать даже в такие низины; жалкая травка чуть прозябает на этой пропитанной сыростью почве и тщетно силится разрастись хотя бы в подобие настоящих газонов; мощеные дорожки отвыкли от звонкого шума шагов и даже от чьих‑либо взоров, — разве что из окна соседнего дома, словно из другого мира, случайно глянет кто‑нибудь и с недоумением спросит себя, что это за глухой закоулок; солнечные часы прячутся в углу среди кирпичных стен, куда за сто лет не пробился ни единый солнечный луч; зато этот забытый солнцем уголок облюбовала зима — и снег залеживается тут еще долго после того, как повсюду он сойдет, и злой восточный ветер гудит здесь, точно огромный волчок, когда в других местах все давно уже тихо и спокойно.
Внутри, в самом сердце своем — у камина — обиталище Ученого было такое старое и мрачное, такое ветхое и вместе прочное; так еще крепки источенные червями балки над головой, так плотно сбит потускневший паркет, ступенями спускающийся к широкому камину старого дуба; окруженное и сдавленное со всех сторон наступающим на него огромным городом, оно было, однако, так старомодно, словно принадлежало иному веку, иным нравам и обычаям; такая тишина тут царила и, однако, такое громовое эхо откликалось на далекий человеческий голос или на стук захлопнувшейся двери, что не только в соседних коридорах и пустых комнатах гудело оно, но перекатывалось, ворча и рыча, все дальше и дальше по дому, пока не замирало в духоте забытых подвалов, где столбы низких нормандских сводов * уже наполовину ушли в землю.
Жаль, что вы не видели его, когда он сумерничает у себя глухою зимней порой!
Когда воет и свистит пронизывающий ветер и солнце, едва видное сквозь туман, склоняется к закату. Когда стемнело ровно настолько, что все предметы кажутся огромными и неясными, но не совсем еще расплылись во тьме. Когда тем, кто сидит у огня, в рдеющих углях начинают мерещиться странные лица и чудовищные образы, горы и пропасти, засады и сражения. Когда на улицах гонимые ветром пешеходы почти бегут, низко наклоняя голову. Когда те, кому приходится повернуть навстречу ветру, в испуге останавливаются на углу, ибо колючий снег вдруг залепил им глаза, хоть до сих пор его и не видно было, он падал так редко и уносился по ветру так быстро, что и следа не оставалось на окоченевшей от холода земле. Когда люди наглухо закрывают окна своих домов, сберегая тепло и уют. Когда газовые фонари вспыхивают и на оживленных и на тихих улицах, на которые быстро опускается темнота. Когда прозябший запоздалый пешеход, ускоряя шаг, начинает заглядывать в окна кухонь, где жарко топятся печи, и благоухание чужих обедов щекочет ему ноздри, дразня и без того разыгравшийся аппетит.
Когда путники, продрогнув до костей, устало глядят вокруг, на угрюмые леса и рощи, которые шумят и трепещут под порывами ветра. Когда моряков в открытом море, повисших на обледенелых вантах, безжалостно швыряет во все стороны над ревущей пучиной. Когда на скалах и мысах горят огни одиноких недремлющих маяков и застигнутые тьмою морские птицы бьются грудью о стекло их огромных фонарей и падают мертвыми. Когда ребенок, читая при свете камина сказки»Тысячи и одной ночи», дрожит от страха, ибо ему вдруг привиделся злополучный Кассим–баба, разрубленный на куски и подвешенный в Пещере Разбойников; а еще страшнее ему оттого, что скоро его пошлют спать, и придется идти наверх по темной, холодной, нескончаемой лестнице, — и как бы не попалась ему там навстречу злая старушонка с клюкой, та самая, что выскакивала из ящика в спальне Торговца Абуды.
Когда в конце деревенских улиц гаснет последний слабый отсвет дня и свод ветвей над головой черен и угрюм. Когда в лесах и парках стволы деревьев и высокий влажный папоротник, и пропитанный сыростью мох, и груды опавшей листвы тонут в непроглядной тьме. Когда над плотиной, и над болотом, и над рекой встает туман. Когда весело видеть огни в высоких окнах помещичьего дома и в подслеповатых окошках сельских домиков. Когда останавливается мельница, кузнец запирает кузницу, колесник — свою мастерскую, закрываются заставы, плуг и борона брошены в поле, пахарь с упряжкой возвращается домой и бой часов на колокольне звучней и слышнее, чем в полдень, и сегодня уже никто больше не отворит калитку кладбища.
Когда из сумрака повсюду выходят тени, весь день томившиеся в неволе, и собираются толпою, точно призраки на смотр. Когда они грозно встают в каждом углу и, хмурясь, выглядывают из‑за каждой приотворенной двери. Когда они безраздельные хозяева чуланов и коридоров. Когда они пляшут по полу, и по стенам, и по потолку жилой комнаты, пока огонь в камине не разгорелся, и отступают, точно море в час отлива, едва пламя вспыхнет ярче. Когда игра теней странно искажает все привычные домашние предметы, и няня обращается в людоедку, деревянная лошадка в чудище, и малыш, которому и смешно и страшно, уже сам себя не узнает — и, даже щипцы у очага, кажется ему, больше не щипцы, а великан, он стоит, широко расставив ноги, упершись руками в бока, и, конечно, уже учуял, что тут пахнет человечиной, и готов перемолоть человечьи кости и испечь себе из них хлеб.
Когда те же тени будят у людей постарше иные мысли и показывают им иные картины. Когда они подкрадываются из всех углов, принимая облик тех, кто отошел в прошлое, кто спит в могиле, кто сокрыт в глубокой, глубокой бездне, где вечно бодрствует все то, что могло бы быть, но чего никогда не было.
В эти‑то часы Ученый и сидит у камина, глядя в огонь. Пламя то вспыхивает, то почти гаснет, и то скроются, то вновь нахлынут тени. Но он не поднимает глаз; приходят ли тени, уходят ли, он все так же пристально глядит в огонь. Вот когда вам надо бы на него посмотреть.
Вместе с тенями пробуждаются звуки и выползают из потаенных углов по зову сумерек, но от того лишь становится еще глубже сгустившаяся вокруг него тишина. Ветер чем‑то гремит в трубе и то поет, то завывает по всему дому. Вековые деревья за стеною так качаются и гнутся, что одинокий ворчливый старик ворон, не в силах уснуть, снова и снова изъявляет свое недовольство негромким, дремотным, хриплым карканьем. То содрогнется в тиши под ударами ветра окно, то жалобно скрипнет на башенке ржавый флюгер и часы на ней возвестят, что еще четверть часа миновало, то с треском осыплются угли в камине.
Так сидел он однажды вечером, и вдруг его раздумья нарушил стук в дверь.
— Кто там? — откликнулся он. — Войдите!
Нет, разумеется, никто не опирался на спинку его кресла; ничье лицо не склонялось над ним. И, конечно, никто не прошел здесь неслышной, скользящей походкой, когда он вдруг вскинул голову и заговорил. Но ведь в комнате нет ни одного зеркала, в котором могла бы на миг отразиться его собственная тень; а между тем Нечто темное прошло и скрылось!
— Боюсь, сэр, — озабоченно проговорил, появляясь на пороге румяный человек средних лет; он ногою придержал дверь и протиснулся в комнату со своей ношей — деревянным подносом, затем понемногу, осторожно стал отпускать дверь, чтобы она не захлопнулась с шумом, — боюсь, что сегодня ужин сильно запоздал. Но миссис Уильям так часто сбивало с ног…
— Ветром? Да, я слышал, как он разбушевался.
— Ветром, сэр. Еще слава богу, что она вообще добралась до дому. Да, да. Это все ветер, мистер Редлоу. Ветер.
Он поставил поднос на стол и теперь хлопотал, зажигая лампу и расстилая скатерть. Не докончив, кинулся поправлять огонь в камине, потом опять взялся за прежнее занятие. Зажженная лампа и вновь весело запылавший камин с такой быстротой преобразили комнату, что казалось, отрадная перемена вызвана одним лишь появлением этого бодрого, хлопотливого, румяного человека.
— Видите ли, сэр, стихии всегда заставляют миссис Уильям терять равновесие. Она не в силах с ними совладать.
— Да? — коротко, но добродушно отозвался Редлоу.
— Да, сэр — Миссис Уильям может потерять равновесие по причине Земли; к примеру, в прошлое воскресенье, когда было так сыро и скользко, а ее пригласила на чай новая невестка, и она хоть и шла пешком, непременно хотела прийти в наиприличнейшем виде, не запачкав платья, потому что она ведь гордая. Миссис Уильям может потерять равновесие по причине Воздуха; так оно случилось раз на Пикхемской ярмарке, когда одна приятельница говорила ее покачаться на качелях, и на нее они сразу подействовали, как пароход. Миссис Уильям может потерять равновесие по причине Огня; так оно случилось, когда подняли тревогу, будто в доме ее матери пожар, она тогда пробежала две мили в ночном чепце. Миссис Уильям может потерять равновесие по причине Воды; так случилось в Бэттерси, когда ее племянник, Чарли Свиджер–младший, повез ее кататься под мостом, а ему от роду двенадцать лет и он совсем не умеет управляться с лодкой.«Но это все стихии. Вот если уберечь миссис Уильям от стихий, тогда‑то сила ее духа и покажет себя.
Он умолк, дожидаясь ответа, и в ответ снова послышалось»да», добродушное, но столь же краткое, как и в первый раз.
— Да, сэр! О да! — сказал мистер Свиджер, все еще занятый приготовлениями к обеду и попутно перечислявший вслух все, что ставил на стол. — То‑то оно и есть, сэр. Я и сам всегда это говорю, сэр. Нас, Свиджеров, многое множество!.. Перец… Да вот хотя бы мой отец, сэр, отставной страж и хранитель нашего колледжа, восьмидесяти семи лет от роду. Он доподлинный Свиджер!.. Ложка…
— Это верно, Уильям, — последовал кроткий и рассеянный ответ, когда говоривший снова умолк на минуту.
— Да, сэр, — продолжал мистер Свиджер. — Я всегда это самое и говорю, сэр. Он, можно сказать, ствол нашего древа!.. Хлеб… Далее перед вами его преемник, аз недостойный… Соль… и миссис Уильям, оба Свиджеры… Нож и вилка… Дальше идут мои братья и их семьи, все Свиджеры — мужья с женами, сыновья и дочери. Да еще двоюродные братья, дядья и тетки и всякая другая родня, ближняя и дальняя, и седьмая вода на киселе. Да еще свойственники, да сватья… Бокал… Так ведь если все Свиджеры возьмутся за руки, получится хоровод вокруг всей Англии!
Не дождавшись на сей раз никакого ответа от своего погруженного в раздумье слушателя, мистер Уильям подошел поближе и, чтоб заставить его очнуться, будто ненароком стукнул по столу графином. Убедившись, что хитрость удалась, он тотчас продолжал, словно слеша выразить свое горячее согласие:
— Да, сэр! Я и сам всегда это говорю, сэр. Мы с миссис Уильям часто так говорим.«На свете довольно Свиджеров, и незачем нам с тобой подбавлять еще», — говорим мы… Масло… По правде сказать, сэр, что до забот, так мой отец один стоит целого семейства… Соусники… и это только к лучшему, что у нас нет своих детей, хотя миссис Уильям еще и от этого такая тихая. Подавать уже дичь и пюре, сэр? Когда я уходил, миссис Уильям сказала, что через десять минут все будет готово.
— Подавайте, — сказал Ученый, словно пробуждаясь от сна, и начал медленно прохаживаться по комнате.
— Миссис Уильям опять принялась за свое, сэр, — сказал нынешний страж и хранитель колледжа, подогревая у огня тарелку и заслоняя ею лицо от жара. Редлоу остановился посреди комнаты, видимо заинтересованный.
— Я и сам всегда это говорю, сэр. Она иначе не может! Есть в груди миссис Уильям материнские чувства, которые уж непременно найдут выход.
— А что она такое сделала?
— Да, видите ли, сэр, ведь она вроде как мать всем молодым джентльменам, которые съехались к нам со всех сторон в наше старинное заведение, чтоб послушать ваши лекции… прямо удивительно, до чего накаляется этот самый фаянс в такой мороз! — Он перевернул тарелку и подул на пальцы.
— Ну, и что же? — промолвил Редлоу.
— Это самое я и говорю, сэр, — подхватил мистер Уильям, оживленно кивая ему через плечо. — Вот именно, сэр! Наши студенты все до единого любят ее, как родную мать. Всякий день то один, то другой заглядывает в сторожку, и каждому не терпится что‑нибудь рассказать миссис Уильям или о чем‑нибудь ее попросить. Я слышал, между собою они называют ее просто»Свидж». Но я вам вот что скажу, сэр. Лучше пускай твою фамилию как угодно переиначат, но любя, чем называют тебя по всем правилам, а самого и в грош не ставят! Для чего человеку фамилия? Чтоб знали, кто он есть. А если миссис Уильям знают не просто по фамилии — я хочу сказать, знают по ее достоинствам и доброте душевной, — так бог с ней, с фамилией, хоть она по–настоящему и Свиджер. Пусть зовут ее Свидж, Видж, Бридж — господи боже! Да, да, хоть бридж, хоть покер, преферанс, пасьянс, я даже не против подкидного, если им так больше нравится!
Заканчивая эту тираду, он подошел к столу и поставил, вернее уронил на него тарелку, перегретую до того, что она обожгла ему пальцы; и в эту самую минуту в комнату вошел предмет его восхвалений, с новым подносом в руках и с фонарем, а за нею следовал почтенного вида седовласый старец.
Миссис Уильям, как и ее супруг, была с виду скромным и простодушным созданием, ее круглые румяные щеки были почти того же цвета, что и форменный жилет мистера Уильяма. Но светлые волосы мистера Уильяма стояли дыбом, устремляясь ввысь, и, казалось, вслед за ними и брови взлетели так высоко, потому и глаза раскрыты во всю ширь в постоянной готовности все видеть и всему изумляться; у миссис же Уильям волнистые темно–каштановые волосы были тщательно приглажены и скромнейшим, аккуратнейшим, образом убраны под чистенький, опрятный чепец. Даже темно–серые панталоны мистера Уильяма вздергивались у лодыжек, словно беспокойный характер заставлял их то и дело озираться по сторонам; у миссис же Уильям ровно ниспадающие до полу юбки в крупных цветах, белых с розовым, под стать ее румяному миловидному лицу, были столь аккуратны и безукоризненно отглажены, словно даже зимний ветер, бушующий за дверьми, не в силах был потревожить ни единой их складки. Отвороты фрака на груди мистера Уильяма и его воротник вечно имели такой вид, точно они вот–вот оторвутся и улетят, от ее же гладкого корсажа веяло безмятежным спокойствием, которое послужило бы ей защитою от самых черствых и грубых людей, нуждайся она в защите. Кто был бы столь жесток, чтобы наполнить сердце, бьющееся в этой груди скорбью, заставить его громко стучать от страха или трепетать от стыда! Кто не почувствовал бы, что этот мир и покой надо охранять, как невинный сон младенца!
— Ты точна, как всегда, Милли, — сказал мистер Уильям и взял у нее из рук поднос. — Как же иначе! Вот и миссис Уильям, сэр! Он сегодня совсем тень тенью, — шепнул он жене, беря у нее поднос. — Уж такой сиротливый и несчастный, я его таким еще не видывал.
Тихая и спокойная до того, что ее присутствие было почти незаметно, Милли бесшумно и неторопливо поставила на стол принесенные блюда; мистер Уильям, немало побегав и посуетившись, ухватил, наконец, один только соусник и держал его наготове.
— А что это в руках у старика? — спросил Редлоу, садясь за свою одинокую трапезу.
— Остролист, сэр, — негромко ответила Милли.
— Вот и я говорю, сэр, — вмешался Уильям, выступая вперед со своим соусником. — Ягодки на нем как раз поспевают в эту пору. Подливка, сэр!
— Еще одно рождество наступило, еще год прошел! — пробормотал Ученый и тяжело вздохнул. — Длиннее стал бесконечный счет воспоминаний, над которыми мы трудимся и трудимся, на горе себе, пока Смерть ленивой рукою все не спутает и не сотрет, не оставив следа… А, это вы, Филипп! — сказал он громче, обращаясь к старику, который стоял поодаль с охапкой глянцевитых ветвей; миссис Уильям спокойно брала у него из рук веточки, неслышно подрезала их ножницами и украшала комнату, а старик свекор с интересом следил за каждым ее движением.
— Мое вам почтение, сэр! — отозвался старик. — Я поздоровался бы и раньше, да ведь, скажу не хвалясь, я знаю ваши привычки, мистер Редлоу, вот и ждал, пока вы сами со мной заговорите. Веселого вам рождества, сэр, и счастливого нового года, и еще многих, многих лет. Я и сам прожил их немало — ха–ха! — смело могу и другому пожелать того же. Мне уже восемьдесят семь годков.
— И много ли из них было веселых и счастливых? — спросил Редлоу.
— Много, сэр, много, — ответил старик.
— Видно, память его сдает? Это вполне естественно в таком возрасте, понизив голос, обратился Редлоу к Свиджеру–младшему.
— Ни чуточки, сэр, — возразил мистер Уильям. — Я это самое и говорю, сэр. У моего отца память на диво. В целом свете не сыскать другого такого человека. Он не знает, что значит забывать. Поверите ли, сэр, я именно про это всегда говорю миссис Уильям.
Мистер Свиджер, из вежливости никогда и ни с кем не желавший спорить, произнес все это тоном решительного и безоговорочного согласия, словно он ни на волос не расходился во мнении с мистером Редлоу.
Ученый отодвинул свою тарелку и, поднявшись из‑за стола, подошел к старику, который стоял в другом конце комнаты, задумчиво разглядывая веточку остролиста.
— Вероятно, эта веточка напоминает вам еще многие встречи нового года и проводы старого, не так ли? — спросил он, всматриваясь в лицо старика, и положил руку ему на плечо.
— О, много, много лет! — встрепенувшись, отозвался Филипп. — Мне уже восемьдесят семь.
— И все они были веселые и счастливые? — тихо спросил Ученый. — Веселые и счастливые, а, старик?
— Вон с каких пор я это помню — пожалуй, вот таким был, не больше, сказал Филипп, показывая рукою чуть повыше колена и рассеянно глядя на собеседника. — Помню, день холодный, и солнце светит, и мы идем на прогулку, и тут кто‑то говорит — уж верно это была моя дорогая матушка, хоть я и не помню ее лица, потому что в то рождество она захворала и умерла, — так вот, говорит она мне, что этими ягодами кормятся птицы. А малыш — то есть я — и вообразил, будто у птиц оттого и глаза такие блестящие, что зимой они кормятся блестящими ягодками. Это я хорошо помню. А мне уже восемьдесят семь.
— Веселых и счастливых! — в раздумье повторил Редлоу и сочувственно улыбнулся согбенному старцу. — Веселых и счастливых — и вы ясно их припоминаете?
— Как же, как же! — вновь заговорил старик, уловив его последние слова. — Я хорошо помню каждое рождество за все годы, что я учился в школе, и сколько тогда было веселья. В ту пору я был крепким парнишкой, мистер Редлоу; и верите ли, на десять миль окрест нельзя было сыскать лучшего игрока в футбол. Где сын мой Уильям? Ведь правда, Уильям, другого такого не сыскать было и за десять миль?
— Я всегда это говорю, батюшка! — торопливо и почтительно подтвердил Уильям. — Уж вы‑то самый настоящий Свиджер, другого такого на свете нет!
— Так‑то! — Старик покачал головой и снова поглядел на веточку остролиста. — Многие годы мы с его матерью (Уильям — наш меньшой) встречали рождество в кругу наших детей, у нас были и сыновья, и дочки, большие и поменьше, и совсем малыши, а глаза у всех, бывало, так и блестят — куда уж там остролисту! Многие умерли; и она умерла; и сын мой Джордж, наш первенец, которым она гордилась больше всех, теперь совсем пропащий человек; а посмотрю я на эту ветку — и опять вижу их всех живыми и здоровыми, как тогда; и Джорджа я, слава богу, тоже вижу невинным ребенком, каким он был тогда. Это большое счастье для меня, в мои восемьдесят семь лет.
Редлоу, вначале пристальным и неотступным взглядом изучавший лицо старика, медленно опустил глаза.
— Когда мы потеряли все, что у нас было, оттого что со мною поступили нечестно, и мне пришлось пойти сюда сторожем, — продолжал старик, — а было это больше пятидесяти лет тому назад… где сын мой Уильям? Тому больше полувека, Уильям!
— Вот и я это говорю, батюшка, — все так же поспешно и уважительно откликнулся сын. — В точности так оно и есть. Дважды ноль — ноль, и дважды пять — десять, и выходит сотня.
— Приятно было мне тогда узнать, что один из наших основателей — или, правильнее сказать, один из тех ученых джентльменов, которые помогали нам доброхотными даяниями в дни королевы Елизаветы, потому что основаны мы еще до ее царствования (по всему чувствовалось, что и предмет этой речи и его собственные познания составляют величайшую гордость старика), — завещал нам среди всего прочего известную сумму на покупку остролиста, чтобы к рождеству украшать им стены и окна. Что‑то в этом есть уютное, душевное. Мы тогда были здесь еще чужими и приехали как раз на рождество, и нам сразу приглянулся портрет этого джентльмена, тот самый, который висит в большой зале, где в старину, пока наши незабвенные десять джентльменов не порешили выдавать студентам стипендию деньгами, помещалась наша трапезная. Такой степенный джентльмен с острой бородкой, в брыжах, а под ним свиток, и на свитке старинными буквами надпись:«Боже, сохрани мне память!«Вы знаете про этого джентльмена, мистер Редлоу?
— Я знаю, что есть такой портрет, Филипп.
— Да, конечно, второй справа, повыше панелей. Вот я и хотел сказать он‑то и помог мне сохранить память, спасибо ему; потому что, когда я каждый год вот так обхожу весь дом, как сегодня, и украшаю пустые комнаты свежим остролистом, моя пустая старая голова тоже становится свежее. Один год приводит на память другой, а там припоминается еще и еще! И под конец мне кажется, будто в день рождества Христова родились все, кого я только любил в своей жизни, о ком горевал, кому радовался, а их было многое множество, потому что я ведь прожил восемьдесят семь лет!
— Веселых и счастливых… — пробормотал про себя Редлоу.
В комнате стало как‑то странно темнеть.
— Так что, сами видите, сэр, — продолжал Филипп; его старческие, морщинистые, но все еще свежие щеки раскраснелись во время этой речи и голубые глаза блестели, — я много чего храню в памяти заодно с нынешним днем. Ну, а где же моя тихая Мышка? В мои годы, грешным делом, становишься болтлив, а надо еще обойти и дом и пристройки, если только мы прежде не закоченеем на морозе, если нас не собьет с ног ветром и мы не заблудимся в темноте.
Не успел он договорить, как тихая Мышка уже спокойно стала рядом с ним и молча взяла его под руку.
— Пойдем, моя милая, — сказал старик. — Не то мистер Редлоу не примется за свой обед, пока он совсем не застынет. Надеюсь, сэр, вы мне простите мою болтовню. Добрый вечер, и позвольте еще раз пожелать вам веселого…
— Постойте! — сказал Редлоу, вновь усаживаясь за стол, как видно, не потому, что в нем пробудился аппетит, а просто чтобы успокоить старика. Уделите мне еще минуту, Филипп. Уильям, вы собирались рассказать мне о чем‑то, что делает честь вашей уважаемой супруге. Быть может, ей не будет неприятно послушать, как вы ее превозносите. Так в чем же там было дело?
— Да ведь, видите ли, сэр, — замялся Уильям Свиджер, в явном смущении косясь на жену, — миссис Уильям на меня смотрит…
— А вы разве боитесь глаза миссис Уильям?
— Да нет, сэр, — возразил Свиджер, — я как раз это самое и говорю. Не такие у нее глаза, чтоб их бояться. А то господь бог не создал бы их такими кроткими. Но я не хотел бы… Милли! Это про него, знаешь. Там, в Старых домах…
В замешательстве отыскивая неизвестно что на столе, мистер Уильям бросал красноречивые взгляды на жену и исподтишка кивал на Ученого, даже незаметно указывал на него большим пальцем, словно убеждая ее подойти поближе.
— Насчет того, ты же знаешь, душенька, — сказал он. — Там, в Старых домах. Расскажи, милочка! Ты же по сравнению со мной настоящий Шекспир. Там, ну, ты же знаешь, душенька. Студент…
— Студент? — повторил Редлоу и поднял голову.
— Вот я же и говорю, сэр! — с величайшей охотой согласился мистер Уильям. — Если бы не тот бедный студент в Старых домах, чего ради вы бы захотели услышать об этом от самой миссис Уильям? Миссис Уильям, милочка… там, в Старых домах…
— Я не знала, — сказала Милли спокойно и чистосердечно, без малейшей поспешности или смущения, — что Уильям сказал вам об этом хоть слово, а то я не пришла бы сюда. Я просила его не рассказывать. Там есть молодой джентльмен, сэр, он болен — и, боюсь, очень беден. Он так болен, что не мог поехать на праздники домой, и живет один–одинешенек в очень неподходящем помещении для джентльмена, в Старых домах… то есть в»Иерусалиме». Вот и все, сэр.
— Почему же я о нем ни разу не слыхал? — спросил Ученый, поспешно вставая. — Почему он не дал мне знать, что очутился в таком тяжелом положении? Болен! — Дайте мою шляпу и плащ. Беден! — Где это? Какой номер дома?
— Нет, сэр, вам нельзя туда идти, — сказала Милли и, оставив свекра, стала на дороге Редлоу; лицо ее выражало спокойную решимость, руки были сложены на груди.
— Нельзя?
— Нет, нет! — повторила Милли, качая головой, словно речь шла о чем‑то совершенно невозможном и немыслимом. — О6 этом и думать нечего!
— Что это значит? Почему?
— Видите ли, сэр, — доверительно стал объяснять мистер Уильям, — это самое я и говорю. Уж поверьте, молодой джентльмен никогда не поведал бы о своих невзгодах нашему брату–мужчине. Миссис Уильям заслужила его доверие, но это совсем другое дело. Все они доверяют миссис Уильям, все открывают ей душу. Ни один мужчина у него и полсловечка не выведал бы, сэр; но женщина, сэр, да еще к тому же миссис Уильям!..
— Вы рассуждаете очень здраво, Уильям, и я отдаю должное вашей деликатности, — согласился Редлоу, глядя прямо в кроткое, спокойное лицо Милли. И, прижав палец к губам, потихоньку вложил ей в руку кошелек.
— Ох, нет, сэр, ни за что! — воскликнула она, поспешно возвращая кошелек. — Час от часу не легче! Это и вообразить невозможно!
И такая она была степенная, домовитая хозяйка, таким глубоким и прочным было ее душевное спокойствие, что, едва успев возразить Ученому, она уже тщательно подбирала случайные листочки, упавшие мимо ее подставленного фартука, пока она подстригала остролист.
Вновь распрямившись, она увидела, что Редлоу все еще смотрит на нее удивленно и с недоумением, — и спокойно повторила, поглядывая в то же время, не осталось ли еще где‑нибудь на полу незамеченной веточки:
— Ох, нет, сэр, ни за что! Он сказал, что уж вам‑то никак нельзя про него знать, и помощи он от вас никакой не примет, хоть он и ваш ученик. Я с вас не брала слова молчать, но я полагаюсь на вашу честь, сэр.
— Почему же он так говорит?
— Право, не умею вам сказать, сэр, — отвечала Милли, подумав минуту. Я ведь не большого ума женщина; я просто хотела, чтоб ему было удобно и уютно, и прибирала у него в комнате. Но я знаю, что он очень бедный и одинокий, и, видно, некому о нем позаботиться. Что это темно как!
В комнате становилось все темнее. Угрюмые тени сгустились за креслом Ученого.
— Что еще вам о нем известно?
— У него есть нареченная, и они поженятся, как только ему будет на что содержать семью, — сказала Милли. — По–моему, он для того и учится, чтоб потом было чем заработать кусок хлеба. Я уж давно вижу, что он все силы кладет на ученье и во всем себе отказывает. Да что же это, до чего темно!
— И холодно стало, — вставил старик Свиджер, зябко потирая руки. Что‑то дрожь пробирает, и на душе нехорошо. Где сын мой Уильям? Уильям, сынок, подкрути‑ка фитиль в лампе да подбрось угля в камин!
И опять зазвучал голос Милли, точно мирная, чуть слышная музыка.
— Вчера под вечер, когда мы с ним поговорили (последние слова она сказала совсем про себя), он задремал и во сне все что‑то бормотал про кого‑то, кто умер, и про какую‑то тяжкую обиду, которую нельзя забыть; но кого это обидели, его или кого другого, не знаю. Только, если кто и обидел, так уж верно не он.
— Коротко сказать, мистер Редлоу, — подойдя поближе, шепнул ему на ухо Уильям, — даже если миссис Уильям пробудет тут у вас до следующего нового года, сама она все равно не скажет, сколько добра она сделала бедному молодому человеку. Господи, сколько добра! Дома все как всегда, отец мой в тепле и холе, нигде ни соринки не сыщешь даже за пятьдесят фунтов наличными, и как ни погляди, миссис Уильям вроде бы всегда тут… а на самом деле миссис Уильям все бегает да бегает взад и вперед, взад и вперед, и хлопочет о нем, будто о родном сыне!
В комнате стало еще темней, еще холоднее, и мрак и тени все сгущались за креслом.
— А ей и этого мало, сэр. Не дальше как нынче вечером (с тех пор и двух часов не прошло)по дороге домой миссис Уильям видит на улице мальчишку — не мальчишку, а прямо какого‑то звереныша, сидит он на чужом крыльце и дрожит от холода. Как поступает миссис Уильям? Подбирает этого ребенка и приводит его к нам, и согревает, и кормит, и уж не отпустит до утра рождества, когда у нас по обычаю раздают бедным еду и теплое белье. Можно подумать, что он отродясь не грелся у огня и даже не знает, что это такое: сидит у нас в сторожке и смотрит на камин во все глаза, никак не наглядится. По крайней мере он там сидел, — подумав, поправился мистер Уильям, — а теперь, может быть, уже и удрал.
— Дай бог ей счастья! — громко сказал Ученый. — И вам тоже, Филипп! И вам, Уильям. Я должен обдумать, как тут быть. Может быть, я все‑таки решу навестить этого студента. Не стану вас больше задерживать. Доброй ночи!
— Покорно вас благодарю, сэр, покорно вас благодарю! — отозвался старик. — И за Мышку, и за сына моего Уильяма, и за себя. Где сын мой Уильям? Возьми фонарь, Уильям, ты пойдешь первый по этим длинным темным коридорам, как в прошлом году и в позапрошлом, а мы за тобой. Ха–ха, я‑то все помню, хоть мне и восемьдесят семь!«Боже, сохрани мне память!«Очень хорошая молитва, мистер Редлоу, ее сочинил ученый джентльмен с острой бородкой и в брыжах — он висит вторым по правую руку над панелями, там, где прежде, пока наши незабвенные десять джентльменов не порешили по–новому со стипендией, была большая трапезная.«Боже, сохрани мне память!«Очень хорошая молитва, сэр, очень благочестивая. Аминь! Аминь!
Они вышли и хоть и придержали осторожно тяжелую дверь, но, когда она затворилась за ними, по всему дому загремело нескончаемое раскатистое эхо. И в комнате стало еще темнее.
Редлоу опустился в кресло и вновь погрузился в одинокое раздумье. И тогда ярко–зеленый остролист на стене съежился, поблек — и на пол осыпались увядшие, мертвые ветки.
Мрачные тени сгустились позади него, в том углу, где с самого начала было всего темнее. И постепенно они стали напоминать — или из них возникло благодаря какому‑то сверхъестественному, нематериальному процессу, которого не мог бы уловить человеческий разум и чувства, — некое пугающее подобие его самого.
Безжизненное и холодное, свинцово–серого цвета руки и в лице ни кровинки — но те же черты, те же блестящие глаза и седина в волосах, и даже мрачный наряд — точная тень одежды Редлоу, — таким возникло оно, без движения и без звука обретя устрашающую видимость бытия. Как Редлоу оперся на подлокотник кресла и задумчиво глядел в огонь, так и Видение, низко наклонясь над ним, оперлось на спинку его кресла, и ужасное подобие живого лица было точно так же обращено к огню с тем же выражением задумчивости.
Так вот оно, то Нечто, что уже прошло однажды по комнате и скрылось! Вот он, страшный спутник одержимого!
Некоторое время Видение, казалось, так же не замечало Редлоу, как и Редлоу — его. Откуда‑то издалека с улицы доносилась музыка, там пели рождественские гимны, и Редлоу, погруженный в раздумье, казалось, прислушивался. И Видение, кажется, тоже прислушивалось.
Наконец он заговорил — не шевелясь, не поднимая головы.
— Опять ты здесь! — сказал он.
— Опять здесь! — ответило Видение.
— Я вижу тебя в пламени, — сказал одержимый. — Я слышу тебя в звуках музыки, во вздохах ветра, в мертвом безмолвии ночи.
Видение наклонило голову в знак согласия.
— Зачем ты приходишь, зачем преследуешь меня?
— Я прихожу, когда меня зовут, — ответил Призрак.
— Нет! Я не звал тебя! — воскликнул Ученый.
— Пусть не звал, — сказал Дух, — не все ли равно. Я здесь.
До этой минуты отблески пламени играли на двух лицах — если тот ужасный лик можно назвать лицом; оба все еще смотрели в огонь, словно не замечая друг друга. Но вот одержимый внезапно обернулся и в упор посмотрел на привидение. Оно столь же внезапно вышло из‑за кресла и в упор посмотрело на Редлоу. Так могли бы смотреть друг на друга живой человек и оживший мертвец, в котором он узнал бы самого себя. Ужасна эта встреча в глухом, пустынном углу безлюдного старого здания, в зимнюю ночь, когда ветер, таинственный путник, со стоном проносится мимо, а куда и откуда — того не ведала ни одна душа с начала времен, и несчетные миллионы звезд сверкают в вечных пространствах, где наша земля — лишь пылинка, и ее седая древность младенчество.
— Взгляни на меня! — сказал Призрак. — Я тот, кто в юности был жалким бедняком, одиноким и всеми забытым, кто боролся и страдал, и вновь боролся и страдал, пока с великим трудом не добыл знание из недр, где оно было сокрыто, и не вытесал из него ступени, по которым могли подняться мои усталые ноги.
— Этот человек — я, — отозвался Ученый.
— Никто не помогал мне, — продолжало Видение. — Я не знал ни беззаветной материнской любви, ни мудрых отцовских советов. Когда я был еще ребенком, чужой занял место моего отца и вытеснил меня из сердца моей матери. Мои родители были из тех, что не слишком утруждают себя заботами и долг свой скоро почитают исполненным; из тех, кто, как птицы — птенцов, рано бросают своих детей на произвол судьбы, — и если дети преуспели в жизни, приписывают себе все заслуги, а если нет — требуют сочувствия.
Видение умолкло; казалось, оно намеренно дразнит Редлоу, бросает ему вызов взглядом, и голосом, и улыбкой.
— Я — тот, — продолжало Видение, — кто, пробиваясь вверх, обрел друга. Я нашел его, завоевал его сердце, неразрывными узами привязал его к себе. Мы работали вместе, рука об руку. Всю любовь и доверие, которые в ранней юности мне некому было отдать и которых я прежде не умел выразить, я принес ему в дар.
— Не всю, — хрипло возразил Редлоу.
— Это правда, не всю, — согласилось Видение. — У меня была сестра.
— Была! — повторил одержимый и опустил голову на руки.
Видение с недоброй улыбкой придвинулось ближе, сложило руки на спинке кресла, оперлось на них подбородком и, заглядывая сверху в лицо Редлоу пронзительным взором, словно источавшим пламя, продолжало:
— Если я и знавал в своей жизни мгновенья, согретые теплом домашнего очага, тепло и свет исходили от нее. Какая она была юная и прекрасная, какое это было нежное, любящее сердце! Когда у меня впервые появилась своя жалкая крыша над головой, я взял ее к себе — и мое бедное жилище стало дворцом! Она вошла во мрак моей жизни и озарила ее сиянием. Она и сейчас предо мною!
— Только сейчас я видел ее в пламени камина. Я слышал ее в звуках музыки, во вздохах ветра, в мертвом безмолвии ночи, — отозвался Редлоу.
— Любил ли он ее? — точно эхо откликнулось Видение, вторя его задумчивой речи. — Пожалуй, когда‑то любил. Да, конечно. Но лучше бы ей любить его меньше — не так скрытно и нежно, не так глубоко; лучше бы не отдавать ему безраздельно все свое сердце!
— Дай мне забыть об этом! — гневно сказал Ученый и предостерегающе поднял руку. — Дай мне вычеркнуть все это из памяти!
Призрак, по–прежнему недвижимый, все так же пристально глядя на Редлоу холодными, немигающими глазами, продолжал:
— Мечты, подобные ее мечтам, прокрались и в мою жизнь.
— Это правда, — сказал Редлоу.
— Любовь, подобная ее любви, хоть я и неспособен был любить так самоотверженно, как она, родилась и в моем сердце, — продолжало Видение. — Я был слишком беден тогда и жребий мой слишком смутен, я не смел какими‑либо узами обещания или мольбы связать с собою ту, которую любил. Я и не добивался этого — я слишком сильно ее любил. Но никогда еще я не боролся так отчаянно за то, чтобы возвыситься и преуспеть! Ведь подняться хотя бы на пядь — значило еще немного приблизиться к вершине. И, не щадя себя, я взбирался все выше. В ту пору я работал до поздней ночи, и в минуты передышки, уже под утро — когда сестра, моя нежная подруга, вместе со мною засиживалась перед остывающим очагом, где угасали в золе последние угольки, — какие чудесные картины будущего рисовались мне!
— Только сейчас я видел их в пламени камина, — пробормотал Редлоу. Они вновь являются мне в звуках музыки, во вздохах ветра, в мертвом безмолвии ночи, в круговороте лет.
— Я рисовал себе свой будущий домашний очаг, свое счастье с той, что вдохновляла меня в моих трудах. И мою сестру, которой я дал бы приданое, чтобы она могла стать женою моего любимого друга, — у него было небольшое состояние, у нас же — ни гроша. И наши зрелые годы, и полное, ничем не омраченное счастье, и золотые узы, которые протянутся в далекое будущее и соединят нас и ваших детей в одну сверкающую цепь, — сказал Призрак.
— И все это были ложь и обман, — произнес одержимый. — Почему я обречен вечно вспоминать об этом!
— Ложь и обман, — все тем же бесстрастным голосом откликнулось Видение, глядя на него в упор все тем же холодным, пристальным взглядом. — Ибо мой друг, которому я верил, как самому себе, стал между мною и той, что была средоточием всех моих надежд и устремлений, и завоевал ее сердце, и вся моя хрупкая вселенная рассыпалась в прах. Моя сестра по–прежнему жила под моим кровом и еще более щедро, чем прежде, расточала мне свою нежность и преданность и поддерживала во мне бодрость духа; она дождалась дня, когда ко мне пришла слава и давняя мечта моя сбылась, хотя то, ради чего я добивался славы, было у меня отнято, а затем…
— А затем умерла, — договорил Редлоу. — Умерла, по–прежнему любящая и счастливая, и все мысли ее до последней минуты были только о брате. Да почиет в мире!
Видение молчало, неотступно глядя на него.
— Помню ли! — вновь заговорил одержимый. — О да. Так хорошо помню, что даже сейчас, после стольких лет, когда давно угасшая полудетская любовь кажется такой наивной и нереальной, я все же вспоминаю об этом сочувственно, как будто это случилось с моим младшим братом или сыном. Иной раз я даже спрашиваю себя: когда же она впервые отдала ему свое сердце и питало ли прежде это сердце нежные чувства ко мне? Некогда, мне кажется, она меня любила. Но это все пустяки. Несчастливая юность, рана, нанесенная рукою того, кого я любил и кому верил, и утрата, которую ничто не может возместить, куда важнее подобных фантазий.
— Так несу я в душе Скорбь и Обиду, — сказало Видение. — Так я терзаю себя. Так память стала моим проклятием. И если бы я мог забыть свою скорбь и свои обиды, я забыл бы их!
— Мучитель! — воскликнул Редлоу, вскочив на ноги; казалось, он готов гневной рукою схватить своего двойника за горло. — Зачем ты вечно глумишься надо мной?
— Берегись! — раздался в его ушах грозный голос Призрака. — Коснись меня — и ты погиб.
Редлоу замер, точно обращенный в камень этими словами, и только не сводил глаз с Видения. Оно неслышно отступало, подъятая рука словно предостерегала или грозила; темная фигура торжествующе выпрямилась, и на губах Призрака мелькнула улыбка.
— Если б я мог забыть мою скорбь и мои обиды, я забыл бы их, — повторил он. — Если б я мог забыть мою скорбь и мои обиды, я забыл бы их!
— Злой дух, владеющий мною, — дрогнувшим голосом промолвил одержимый, перестань нашептывать мне эти слова, ты обратил мою жизнь в беспросветную муку.
— Это только отзвук. — сказал Дух.
— Если это лишь отзвук моих мыслей, — а теперь я вижу, что так и есть, — за что же тогда меня терзать? Я думаю не о себе одном. Я страдаю и за других. У всех людей на свете есть свое горе, почти у всякого — свои обиды; неблагодарность, низкая зависть, корысть равно преследуют богатых и бедных, знатных и простолюдинов! Кто не хотел бы забыть свою скорбь и свои обиды!
— Поистине, кто не хотел бы забыть их и от этого стать чище и счастливее? — сказал Дух.
— О, эти дни, когда уходит старый год и наступает новый, — продолжал Редлоу, — сколько воспоминаний они пробуждают! Найдется ли на свете хоть один человек, в чьей душе они не растравили бы вновь какое‑нибудь давнее горе, старую рану? Что помнит старик, который был здесь сегодня, кроме бесконечной цепи горя и страданий?
— Однако заурядные натуры, непросвещенные умы и простые души не чувствуют и не понимают этого так, как люди развитые и мыслящие, — заметило Видение, и недобрая улыбка вновь скользнула по его недвижному лицу.
— Искуситель, — промолвил Редлоу, — твой безжизненный лик и голос несказанно страшат меня, и пока я говорю с тобой, смутное предчувствие еще большего ужаса закрадывается в мою душу. В твоих речах я вновь слышу отголосок собственных мыслей.
— Пусть это будет для тебя знаком моего могущества, — сказал Призрак. Слушай! Я предлагаю тебе забыть всю скорбь, страдания и обиды, какие ты знал в своей жизни!
Забыть! — повторил Редлоу.
— Я властен стереть воспоминание о них, так что останется лишь слабый, смутный след, но вскоре изгладится и он, — сказало Видение. — Что ж, решено?
— Подожди! — воскликнул одержимый, в страхе отступая от занесенной над ним руки. — Я трепещу, сомневаюсь, я не верю тебе; неизъяснимый страх, который ты мне внушаешь, обращается в безмерный ужас, я этого не вынесу. Нет, я не хочу лишиться добрых воспоминаний, не хочу утратить ни капли сочувствия, благодетельного для меня или для других. Что я потеряю, если соглашусь? Что еще исчезнет из моей памяти?
— Ты не утратишь знаний; ничего такого, чему можно научиться из книг; ничего, кроме сложной цепи чувств и представлений, которые все связаны с воспоминаниями и питаются ими. Вместе с воспоминаниями исчезнут и они.
— Разве их так много? — тревожно спросил одержимый.
— Они являлись тебе в пламени камина, в звуках музыки и вздохах ветра, в мертвом безмолвии ночи, в круговороте лет, — с презрением ответил Дух.
— И это все?
Видение не ответило.
С минуту оно молча стояло перед Ученым, потом двинулось к камину и здесь остановилось.
— Решайся, пока не поздно! — сказало оно.
— Помедли! — в волнении произнес Редлоу. — Я призываю небеса в свидетели, что никогда я не был ненавистником рода человеческого, никогда не был угрюм, равнодушен или жесток с теми, кто окружал меня. Если в своем одиночестве я слишком много думал о том, что было и что могло бы быть и слишком мало ценил то, что есть, от этого ведь страдал только я один и никто другой. Но если в моем теле заключен яд, а я знаю противоядие, разве я не вправе к нему прибегнуть? Если яд заключен в моей душе и с помощью этой страшной тени я могу изгнать его оттуда, разве не вправе я его изгнать?
— Так что же, — сказал Призрак, — решено?
— Еще одну минуту! — поспешно возразил Редлоу. — Да, я все забыл бы, если б мог! Разве я один думал об этом? Разве не мечтали об этом тысячи и тысячи людей, поколение за поколением? Память каждого человека обременена скорбью и страданиями. И мои воспоминания так же тягостны, как воспоминания всех людей, но у других не было подобного выбора. Да, пусть так, я согласен! Я забуду свое горе, свои обиды и страдания, я этого хочу!
— Так решено? — сказал Призрак.
— Решено!
— Решено. Прими же от меня дар, ты, которого я ныне покидаю, и неси его всем и всюду, куда бы ты ни пошел. Способность, с которой ты пожелал расстаться, не вернется к тебе — и отныне ты будешь убивать ее в каждом, к кому приблизишься. Твоя мудрость подсказала тебе, что помнить о скорби, обидах и страданиях — удел всего рода людского и что люди стали бы счастливее, если бы тягостные и печальные события не оставляли в их памяти никакого следа. Ступай же! Осчастливь человечество! Свободный от подобных воспоминаний, ты с этой минуты вольно или невольно будешь всем дарить эту благословенную свободу. Неизменно и непрестанно она будет исходить от тебя. Ступай! Наслаждайся великим благом, которым ты завладел и которое принесешь другим!
Так говорило Видение, подняв бескровную руку, точно совершая какое‑то страшное заклятие, и понемногу подступало все ближе к одержимому — и он видел, что, хоть губы Видения искривились пугающей улыбкой, но глаза не улыбаются, а смотрят все так же холодно, пристально и грозно; и вдруг оно растаяло и исчезло.
Редлоу оцепенел, не в силах пошевелиться, охваченный ужасом и изумлением, и в ушах его снова и снова отдавались, точно угасающее вдалеке эхо, слова:«Ты будешь убивать ее в каждом, к кому приблизишься». И в это время откуда‑то донесся пронзительный крик. Он раздавался не в коридоре за дверью, но в другом конце старого здания; казалось, это кричит кто‑то заплутавшийся в темноте.
Ученый в растерянности оглядел себя, как бы стараясь увериться, что это в самом деле он, и отозвался; голос его прозвучал громко и дико, ибо неизъяснимый ужас все еще владел им, словно он и сам заплутался.
Крик повторился, на этот раз ближе; Редлоу схватил лампу и откинул тяжелую завесу, которая отделяла его комнату от примыкавшего к ней зала, где он читал лекции, — этим путем он всегда выходил к студентам и возвращался к себе. Обычно на этих скамьях, широким амфитеатром уходивших вверх, он видел множество молодых, оживленных лиц, которые, как по волшебству, загорались пытливым интересом, стоило ему войги; но сейчас здесь не было и признака жизни, и мрачный пустой зал смотрел на него в упор, точно сама Смерть.
— Эй! — крикнул Редлоу. — Эй! Сюда! Идите на свет! — И пока он так стоял, придерживая одной рукой завесу, а другою подняв лампу, и всматривался в темноту зала, что‑то живое метнулось мимо него в комнату, точно дикая кошка, и забилось в угол.
— Что это? — быстро спросил Редлоу.
Через минуту, стоя над странным существом, сжавшимся в углу, он лучше разглядел его, но и теперь не мог понять, что же это такое.
Куча лохмотьев, которые все рассыпались бы, если б их не придерживала на груди рука, по величине и форме почти младенческая, но стиснутая с такой судорожной жадностью, словно она принадлежала злому и алчному старику. Круглое, гладкое личико ребенка лет шести–семи, но искаженное, изуродованное следами пережитого. Блестящие глаза, но взгляд совсем не ребяческий. Босые ноги, еще прелестные детской нежностью очертаний, но обезображенные запекшейся на них кровью и грязью. Младенец–дикарь, маленькое чудовище, ребенок, никогда не знавший детства, существо, которое с годами может принять обличье человека, но внутренне до последнего вздоха своего останется только зверем.
Уже привычный к тому, что его гонят и травят, как зверя, мальчик, весь съежившись под взглядом Редлоу, отвечал ему враждебным взглядом и заслонился локтем, ожидая удара.
— Только тронь! — сказал он. — Я тебя укушу.
Всего лишь несколько минут назад сердце Ученого больно сжалось бы от подобного зрелища. Теперь он холодно смотрел на странного гостя; напряженно стараясь что‑то припомнить, сам не зная что, он спросил мальчика, зачем он здесь и откуда пришел.
— Где та женщина? — ответил мальчик. — Мне надо ту женщину.
— Какую?
— Ту женщину. Она меня привела и посадила у большого огня. Она очень давно ушла, я пошел ее искать и заблудился. Мне тебя не нужно. Мне нужно ту женщину.
Внезапно он метнулся к выходу, босые ноги глухо застучали по полу; Редлоу едва успел схватить его за лохмотья, когда он был уже у самой завесы.
— Пусти меня! Пусти! — бормотал мальчик сквозь зубы, отбиваясь изо всех сил. — Что я тебе сделал! Пусти меня к той женщине, слышишь!
— Тут далеко. Надо идти другой дорогой, — сказал Редлоу, удерживая его и по–прежнему тщетно пытаясь вспомнить что‑то связанное с этим маленьким чудовищем. — Как тебя зовут?
— Никак.
— Где ты живешь?
— Как это — живу?
Мальчик мотнул головой, отбрасывая волосы, упавшие на глаза, и мгновенье глядел в лицо Редлоу, потом опять стал вырываться, без конца повторяя:
— Пусти меня, слышишь? Я хочу к той женщине!
Ученый подвел его к двери.
— Сюда, — сказал он, все еще недоуменно глядя на мальчика, но уже с растущим отвращением и брезгливостью, порожденной равнодушием. — Я отведу тебя к ней.
Колючие глаза, чужие на этом детском лице, оглядели комнату и остановились на столе, с которого еще не были убраны остатки обеда.
— Дай! — жадно сказал мальчик.
— Разве она не накормила тебя?
— Так ведь завтра я опять буду голодный. Я каждый день голодный.
Почувствовав, что его больше не держат, он прыгнул к столу, точно хищный зверек, и крепко прижал к лохмотьям на груди хлеб и кусок мяса.
— Вот! Теперь веди меня к той женщине!
Ученый вдруг понял, что ему противно дотронуться до этого оборвыша, и, жестом приказав мальчику следовать за ним, уже хотел переступить порог, но вздрогнул и остановился.
«Прими от меня дар и неси его всем и всюду, куда бы ты ни пошел!»
Эти слова Призрака донеслись до него с порывом ветра, и он весь похолодел.
— Я не пойду туда сегодня, — прошептал он чуть слышно. — Я никуда сегодня не пойду. Мальчик! Иди прямо по этому сводчатому коридору, минуешь высокую темную дверь, выйдешь во двор и там увидишь в окне огонь.
— Это окно той женщины? — переспросил мальчик.
Редлоу кивнул, и маленькие босые ноги глухо застучали по полу, торопливо убегая прочь. С лампой в руках Редлоу вернулся к себе, поспешно запер дверь и, опустившись в кресло, закрыл лицо руками, точно страшась самого себя.
Ибо теперь он поистине был один. Один, один.
ГЛАВА II
Дар разделен
Маленький человечек сидел в маленькой комнатке, отделенной от маленькой лавочки маленькой ширмой, сплошь заклеенной маленькими газетными вырезками. Компанию маленькому человечку составляло любое количество маленьких детей, какое вам заблагорассудится назвать, — по крайней мере так могло показаться с первого взгляда: столь внушительное впечатление производили они на этом весьма ограниченном пространстве.
Из этой мелюзги двое чьими‑то мощными усилиями были уложены на кровать, стоявшую в углу, где они могли бы мирно опочить сном невинности, если бы не прирожденная склонность пребывать в бодрствующем состоянии и при этом все время то выскакивать из кровати, то снова вскакивать на нее. Непосредственной целью этих буйных вторжений в бодрствующий мир была стена из устричных раковин, возводимая в другом углу комнаты еще двумя юными созданиями; на каковую крепость двое из кровати совершали непрестанные нападения (подобно тем ненавистным пиктам и скоттам, что осаждают на первых порах изучения истории почти всех юных бриттов) и затем отступали на собственную территорию.
В придачу к суматохе, возникавшей при этих набегах и при контратаках, когда те, что подверглись нападению, увлеченно преследуя обидчиков, с размаху кидались на постель, где под одеялом пытались укрыться беглецы, еще один маленький мальчик, сидевший в другой маленькой кроватке, вносил свою скромную лепту в общий беспорядок, швыряя башмаки и еще кое–какие мелкие предметы, безобидные сами по себе, но в качестве метательных снарядов не очень мягкие и приятные, в нарушителей своего покоя, которые незамедлительно отвечали ему такими же любезностями.
Помимо этого еще один маленький мальчик — самый большой из всех, но все‑таки маленький — ковылял взад и вперед, перегнувшись набок и с великим трудом передвигая ноги под тяжестью крупного младенца; иные оптимистически настроенные родители воображают, будто таким способом ребенка можно убаюкать. Но, увы! Мальчик и не подозревал, что глаза младенца глядят поверх его плеча с неистощимым любопытством и только еще зарождающейся готовностью созерцать и наблюдать окружающее.
То был воистину не младенец, а ненасытный Молох, на чей алтарь изо дня в день приносилось в жертву существование упомянутого брата. Характер младенца, можно сказать, составляли два качества: неспособность пять минут кряду пробыть на одном месте без реву и неспособность уснуть, когда это от него требовалось.
«Малютка Тетерби»была столь же известной персоной в квартале, как почтальон или мальчишка–подручный в трактире. Она странствовала на руках маленького Джонни Тетерби от крыльца к крыльцу, тащилась в хвосте ребячьей оравы, сопровождавшей бродячих акробатов или ученую обезьяну, и, завалившись на бок, являлась с пятиминутным опозданием к месту любого происшествия, какое только привлекало зевак в любой час дня и любой день недели. Где бы ни собралась детвора поиграть, маленький Молох был тут как тут и доводил Джонни до седьмого пота. Если Джонни хотелось побыть где‑нибудь подольше, маленький Молох принимался буянить и не желал оставаться на одном месте. Если Джонни хотелось уйти из дому, Молох спал и надо было сторожить его сон. Если Джонни хотел посидеть дома, Молох не спал и надо было нести его гулять. И, однако, Джонни был искренне убежден, что ему поручено образцовое дитя, которому нет равного во всем Британском королевстве; он довольствовался теми клочками окружающего мира, которые ему удавалось углядеть из‑за платьица Молоха или поверх широких оборок его чепца, и, вполне довольный своей участью, бродил повсюду, сгибаясь под тяжестью Молоха, точно слишком маленький носильщик со слишком большим тюком, который никому не адресован и никогда не может быть доставлен по назначению.
Маленький человечек, сидевший в маленькой комнатке и тщетно пытавшийся среди всей этой сумятицы мирно читать газету, был отцом описанного семейства и главою фирмы, которую вывеска над входом в маленькую лавочку именовала»А. Тетерби и Компания, книгопродавцы». Строго говоря, он был единственным, к кому относились это наименование и титул, ибо»Компания»существовала лишь как поэтический вымысел, совершенно безличный и не имеющий под собою никакой реальной почвы.
Лавочка Тетерби помещалась на углу»Иерусалима». В витрине устроена была солидная выставка литературы, состоявшая главным образом из старых иллюстрированных газет и книжечек о пиратах и разбойниках во многих выпусках с продолжением. Предметом торговли были также трости и бабки. Некогда здесь торговали еще и кондитерскими изделиями; но, как видно, в»Иерусалиме»на подобные предметы роскоши не было спроса, ибо в витрине не осталось почти ничего от этой отрасли коммерции, если не считать подобия стеклянного фонарика, в котором томилась пригоршня леденцов; они столько раз таяли на солнце летом и смерзались зимой, что теперь уже нечего было и надеяться извлечь их на свет божий и съесть — разве что вместе с фонарем. Фирма Тетерби пытала счастья в нескольких направлениях. Однажды она даже сделала робкую попытку заняться игрушками; ибо в другом стеклянном фонаре хранилась кучка крохотных восковых кукол, перемешанных самым жалостным и непостижимым образом, так что одна упиралась пятками в затылок другой, а на дне плотным слоем лежал осадок из сломанных рук и ног. Она пробовала сделать шаг в направлении торговли дамскими шляпками, о чем свидетельствовали два–три проволочных каркаса, лцелевших в углу витрины. Она некогда возмечтала обрести достаток и благополучие, торгуя табаком, и вывесила изображение трех коренных жителей трех основных частей Британской империи, сосредоточенно наслаждающихся этим ароматным зельем; подпись в стихах поясняла, что всем троим табачок одинаково нужен; кто с понюшкой, кто с трубкой, кто со жвачкою дружен; но и из этого, как видно, ничего не вышло, только картинку засидели мухи. Было, очевидно, и такое время, когда фирма с отчаяния возложила свои надежды на поддельные драгоценности, ибо за стеклом виднелся картон с дешевыми печатками и другой с пеналами, и загадочный черный амулет неведомого назначения, с ярлычком, на котором указана была цена — девять пенсов. Но по сей день»Иерусалим»не купил ни одного из этих сокровищ. Короче говоря, фирма Тетерби так усердно старалась тем или иным способом извлечь из»Иерусалима»средства к существованию и, по–видимому, так мало в этом преуспела, что в наилучшем положении явно оказалась»Компания»:«Компанию», существо бесплотное, ничуть не волновали столь низменные неприятности, как голод и жажда, ей не приходилось платить налогов и у нее не было потомства, о котором надо заботиться.
Сам же Тетерби, чье потомство, как уже упоминалось, заявляло о своем присутствии в маленькой комнатке слишком шумно, чтобы можно было не замечать его и спокойно читать, отложил газету, несколько раз кряду рассеянно, кругами, прошелся по комнате, точно почтовый голубь, еще не определивший, в какую сторону ему направиться, безуспешно попытался поймать на лету одну из проносившихся мимо фигурок в длинных ночных рубашках, — и вдруг, накинувшись на единственного ни в чем не провинившегося члена семейства, надрал уши няньке маленького Молоха.
— Скверный мальчишка! — приговаривал мистер Тетерби. — Почему ты ни капельки не сочувствуешь своему несчастному отцу, который с пяти часов утра на ногах и так устал и измучился за долгий, трудный зимний день? Почему ты непременно должен своими озорными выходками нарушать его покой и сводить его с ума? Разве не довольно того, сэр, что в то время, как ваш брат Дольф в такой холод и туман трудится, мается и выбивается из сил, вы здесь утопаете в роскоши и у вас есть… у вас есть малютка и все, чего только можно пожелать, — сказал мистер Тетерби, очевидно полагая, что большей благодати и вообразить нельзя. — И при этом тебе непременно нужно обращать свой дом в дикий хаос и родителей доводить до помешательства? Этого, что ли, ты добиваешься? А, Джонни? — Задавая эти вопросы, мистер Тетерби всякий раз делал вид, будто хочет снова приняться за сыновние уши, но в конце концов передумал и не дал воли рукам.
— Ой, папа! — прохныкал Джонни. — Я же ничего плохого не делал! Я так старался убаюкать Салли! Ой, папа!
— Хоть бы моя маленькая женушка поскорей вернулась, — смягчаясь и уже каясь в своей горячности, произнес мистер Тетерби. — Об одном мечтаю; хоть бы моя маленькая женушка поскорей вернулась! Не умею я с ними. У меня от них голова идет кругом, и всегда‑то они меня перехитрят. Ох, Джонни! Неужели мало того, что ваша дорогая мамочка подарила вам всем такую милую сестричку, — и он указал на Молоха. — Прежде вас было семеро и ни одной девочки, и чего только не претерпела ваша дорогая мамочка, ради того, чтобы у вас была сестричка, так неужели же вам этого мало? Почему вы так озорничаете, что у меня голова идет кругом?
Все более смягчаясь по мере того, как брали верх его собственные нежные чувства и чувства его незаслуженно оскорбленного сына, мистер Тетерби под конец заключил Джонни в объятия и тотчас рванулся в сторону, чтобы поймать одного из истинных нарушителей тишины и спокойствия. Он удачно взял старт, после короткого, но стремительного броска совершил тяжелый бег с препятствиями по местности, пересеченной несколькими кроватями, одолел лабиринт из стульев и успешно захватил в плен дитя, которое тут же подвергнуто было справедливому наказанию и уложено в постель. Пример этот возымел могущественное и, по всей видимости, гипнотическое действие на младенца, швырявшегося башмаками, ибо он тотчас погрузился в глубокий сон, хотя лишь за минуту перед тем был весьма оживлен и бодр. Не оставили его без внимания и два юных зодчих, которые скромно и с величайшей поспешностью ретировались в смежную крохотную каморку, где и улеглись в постель. Сотоварищ захваченного в плен тоже постарался так съежиться в своем гнездышке, чтобы его и заметить нельзя было. И мистер Тетерби, остановись, чтобы перевести дух, неожиданно обнаружил, что вокруг него царят мир и тишина.
— Моя маленькая женушка — и та не могла бы лучше управиться с ними, сказал мистер Тетерби, утирая раскрасневшееся лицо. — Хотел бы я, чтобы ей самой пришлось сейчас их утихомиривать, очень бы хотел!
Мистер Тетерби поискал среди газетных вырезок на ширме подходящую к случаю и назидательно прочел детям вслух следующее:
- «Бесспорен тот факт, что у всех замечательных людей были замечательные матери, которых они впоследствии чтили как своих лучших друзей». Подумайте о своей замечательной матери, дети мои, — продолжал мистер Тетерби, — и учитесь ценить ее, пока она еще с вами!
Он снова удобно уселся у камина, закинул ногу на ногу и развернул газету.
— Пусть кто‑нибудь, все равно кто, еще раз вылезет из кровати, — кротко и ласково произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности, — «и крайнее изумление станет уделом этого нашего уважаемого современника!» — Последнее выражение мистер Тетерби нашел среди вырезок на ширме. — Джонни, сын мой, позаботься о твоей единственной сестре Салли; ибо никогда еще на твоем юном челе не сверкала столь драгоценная жемчужина.
Джонни сел на низенькую скамеечку и благоговейно согнулся под тяжестью Молоха.
— Какой великий дар для тебя эта малютка, Джонни! — продолжал отец, — и как ты должен быть благодарен!«Не всем известно», Джонни, — теперь он снова обратил взгляд на ширму, — «но это факт, установленный при помощи точных подсчетов, что огромный процент новорожденных младенцев не достигает двухлетнего возраста, а именно…»
— Ой, папа, пожалуйста, не надо! — взмолился Джонни. — Я просто не могу, как подумаю про Салли!
Мистер Тетерби сжалился над ним, и Джонни, еще глубже восчувствовав, какое сокровище ему доверено, утер глаза и вновь принялся баюкать сестру.
— Твой брат Дольф сегодня запаздывает, Джонни, — продолжал отец, помешивая кочергой в камине. — Он придет домой замерзший, как сосулька. Что же это случилось с нашей бесценной мамочкой?
— Вот, кажется, мама идет! И Дольф! — воскликнул Джонни.
— Да, ты прав, — прислушавшись, ответил отец. — Это шаги моей маленькой женушки.
Ход мысли, приведший мистера Тетерби к заключению, что жена его маленькая, остается его секретом. Из нее без труда можно было выкроить двух таких, как он. Даже увидев ее одну всякий подумал бы:«Какая рослая, дородная, осанистая женщина!» — а уж рядом с мужем она казалась настоящей великаншей. Не менее внушительны были ее размеры и по сравнению с ее миниатюрными сыновьями. Однако в дочери миссис Тетерби наконец‑то нашла свое достойное отражение; и никто не знал этого лучше, чем жертвенный агнец Джонни, который с утра до ночи испытывал на себе вес и размеры своего требовательного идола.
Миссис Тетерби ходила за покупками и вернулась с тяжелой корзиной; сбросив шаль и чепец, она устало опустилась на стул и приказала Джонни сейчас же принести ей малютку, которую она желала поцеловать. Джонни повиновался, потом вернулся на скамеечку и опять скорчился на ней в три погибели; но тут Адольф Тетерби–младший, который к этому времени размотал нескончаемый пестрый шарф, обвивавший его чуть ли не до пояса, потребовал и для себя такой же милости. Джонни снова подчинился, потом опять вернулся на свою скамеечку и скорчился на ней; но тут мистер Тетерби, осененный вдохновением, в свою очередь заявил о своих родительских правах. Когда это третье пожелание было выполнено, несчастная жертва совсем выбилась из сил; она еле добралась назад к своей скамеечке, снова скорчилась на ней и, едва дыша, поглядывала на родителей и старшего брата.
— Что бы ни было, Джонни, — сказала мать, качая головой, — береги ее или никогда больше не смей смотреть в глаза своей матери.
— И своему брату, — подхватил Дольф.
— И своему отцу, — прибавил мистер Тетерби.
Джонни, трепеща при мысли о грозящем ему отлучении, заглянул в глаза Молоху, убедился, что покуда сестра цела и невредима, умелой рукой похлопал ее по спине (которая в эту минуту была обращена кверху) и стал покачивать на коленях.
— Ты не промок, Дольф? — спросил отец. — Поди сюда, сынок, сядь в мое кресло и обсушись.
— Нет, папа, спасибо, — ответил Адольф, ладонями приглаживая волосы и одежду. — Я вроде не очень мокрый. А что, лицо у меня здорово блестит?
— Да, у тебя такой вид, сынок, как будто тебя натерли воском, — сказал мистер Тетерби.
— Это от погоды, — объяснил Адольф, растирая щеки рукавом потрепанной куртки. — Когда такой дождь, и ветер, и снег, и туман, у меня лицо иной раз даже сыпью покрывается. А уж блестит вовсю!
Адольф–младший, которому лишь недавно минуло десять лет, тоже пошел по газетной части: нанявшись в фирму более преуспевающую, нежели отцовская, он продавал газеты на вокзале, где сам он, маленький и круглолицый, точно купидон в убогом наряде, и его пронзительный голосишко были всем так же знакомы и привычны, как сиплое дыхание прибывающих и отходящих локомотивов. Он был еще слишком юн для коммерции, и, быть может, ему не хватало бы невинных развлечений, свойственных его возрасту, но, к счастью, он придумал себе забаву, помогающую скоротать долгий день и внести в него разнообразие без ущерба для дела. Это остроумное изобретение, как многие великие открытия, замечательно было своей простотой: оно заключалось в том, что Дольф в разное время дня заменял слово»листок»другими, созвучными. Так, хмурым зимним утром, пока не рассвело, расхаживая по вокзалу в клеенчатом плаще, в шапке и теплом шарфе, он пронизывал сырой, промозглый воздух криком:«Утренний листок»! Примерно за час до полудня газета называлась уже»Утренний блисток», затем, около двух часов пополудни она превращалась в»Утренний кусток», еще через два часа в»Утренний свисток»и, наконец, на заходе солнца — в»Вечерний хвосток», что очень помогало нашему молодому джентльмену сохранять веселое расположение духа.
Миссис Тетерби, его почтенная матушка, которая, как уже упоминалось, сидела, откинув на спину шаль и чепеу, и в задумчивости вертела на пальце обручальное кольцо, теперь поднялась, сняла верхнюю одежду и начала накрывать стол скатертью.
— О господи, господи боже ты мой! — вздохнула она. — И что только творится на свете!
— Что же именно творится на свете, дорогая? — спросил, оглянувшись на нее, мистер Тетерби.
— Ничего, — сказала миссис Тетерби.
Муж поднял брови, перевернул газету и, глаза его побежали по странице вверх, вниз, наискось, но читать он не читал; ему никак не удавалось сосредоточиться.
Тем временем миссис Тетерби расстилала скатерть, но делала это так, словно не готовила стол к мирному семейному ужину, а казнила его за какие‑то грехи: без всякой нужды с размаху била его ножами и вилками, шлепала тарелками, щелкала солонкой и, наконец, обрушила на него каравай хлеба.
— О господи, господи боже ты мой! — промолвила она. — И что только творится на свете!
— Голубка моя, ты уже один раз это сказала, — заметил муж. — Что же такое творится на свете?
— Ничего, — отрезала миссис Тетерби.
— Ты и это уже говорила, София, — мягко заметил муж.
— Ну и пожалуйста, могу еще повторить: ничего! И еще, пожалуйста: ничего! И еще, пожалуйста: — ничего! Вот, на тебе!
Мистер Тетерби обратил взор на свою подругу жизни и с кротким удивлением спросил:
— Чем ты расстроена, моя маленькая женушка?
— Сама не знаю, — отозвалась та. — Не спрашивай. И вообще с чего ты взял, что я расстроена? Ни капельки я не расстроена.
Мистер Тетерби отложил газету до более удобного случая, поднялся и, сгорбившись, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь по комнате (его походка вполне соответствовала всему его кроткому и покорному облику), обратился к двум своим старшим отпрыскам.
— Твой ужин сейчас будет готов, Дольф, — сказал он. — Твоя мамочка под дождем ходила за ним в харчевню. Это очень великодушно с ее стороны. И ты тоже скоро получишь что‑нибудь на ужин, Джонни. Твоя мамочка довольна тобою, мой друг, потому что ты хорошо заботишься о твоей драгоценной сестричке.
Миссис Тетерби молчала, но стол, видимо, уже не вызывал у нее прежней враждебности; покончив с приготовлениями, она достала из своей вместительной корзинки солидный кусок горячего горохового пудинга, завернутый в бумагу, и миску, от которой, едва с нее сняли покрывавшую ее тарелку, распространился такой приятный аромат, что три пары глаз в двух кроватях широко раскрылись и уже не отрывались от пиршественного стола. Мистер Тетерби, словно не замечая безмолвного приглашения, продолжал стоять и медленно повторял:«Да, да, твой ужин сейчас будет готов, Дольф, твоя мамочка ходила за ним по дождю в харчевню. Это очень, очень великодушно с ее стороны». Он повторял эти слова до тех пор, пока миссис Тетерби, которая уже некоторое время за его спиной обнаруживала всяческие признаки раскаяния, не кинулась ему на шею и не расплакалась.
— Ох, Дольф! — вымолвила она сквозь слезы. — Как я могла так себя вести!
Это примирение до такой степени растрогало Адольфа–младшего и Джонни, что оба они, точно сговорившись, подняли отчаянный рев, отчего немедленно закрылись три пары круглых глаз в кроватях и окончательно обратились в бегство еще двое маленьких Тетерби, которые как раз выглянули украдкой из своей каморки в надежде поживиться каким‑нибудь лакомым кусочком.
— Понимаешь, Дольф, — всхлипывала миссис Тетерби, — когда я шла домой, я того и думать не думала, все равно как младенец, который еще и на свет‑то не родился…
Мистеру Тетерби, по–видимому, не понравилось это сравнение.
— Скажем лучше, как новорожденный младенец, дорогая, — заметил он.
— И думать не думала, все равно как новорожденный младенец, — послушно повторила за ним миссис Тетерби, — Джонни, не гляди на меня, а гляди на нее, не то она упадет у тебя с колен и убьется насмерть, и тогда сердце твое разорвется, и поделом тебе… И когда домой пришла, думать не думала, совсем как наша малютка, что вдруг возьму да и разозлюсь. Но почему‑то, Дольф… Тут миссис Тетерби умолкла и опять начала вертеть на пальце обручальное кольцо.
— Понимаю! — сказал мистер Тетерби. — Очень хорошо понимаю. Моя маленькая женушка расстроилась. Тяжелые времена, и тяжелая работа, да и погода такая, что дышать тяжело, — все это иной раз удручает. Понимаю, милая! Ничего удивительного! Дольф, мой друг, — продолжал мистер Тетерби, исследуя вилкой содержимое миски, — твоя мамочка, кроме горохового пудинга, купила в харчевне еще целую косточку от жареной поросячьей ножки, и на косточке осталось еще вдоволь хрустящих корочек, и подливка есть, и горчицы сколько душе угодно. Давай‑ка твою тарелку, сынок, и принимайся, пока не остыло.
Второго приглашения не потребовалось: у Адольфа–младшего при виде еды даже слезы навернулись на глаза; получив свою порцию, он уселся на привычном месте и с великим усердием принялся за ужин. О Джонни тоже не забыли, но положили его долю на ломоть хлеба, чтобы подливка не капнула на сестру. По той же причине ему было велено свой кусок пудинга до употребления держать в кармане.
На поросячьей ножке когда‑то, наверно, было побольше мяса, но повар в харчевне, без сомнения, не забывал об этой ножке, когда отпускал жаркое предыдущим покупателям; зато на подливку он не поскупился, и эта привычная спутница свинины тотчас вызывала в воображении ее самое и приятнейшим образом обманывала вкус. Гороховый пудинг, хрен и горчица опять‑таки были здесь все равно что на Востоке роза при соловье: не будучи сами свининой, они еще совсем недавно жили с нею рядом; и в целом получалось столько ароматов, словно на стол был подан поросенок средней величины. Благоухание это неодолимо притягивало всех Тетерби, лежавших в постели, — и хотя они притворялись мирно спящими, но, стоило родителям отвернуться, как малыши точно из‑под земли вырастали перед братьями, молчаливо требуя от Дольфа и Джонни какого‑либо съедобного доказательства братской любви. Те, отнюдь не жестокосердые, дарили им крохи своего ужина, и летучий отряд разведчиков в ночных рубашках непрестанно сновал по комнате, что очень беспокоило мистера Тетерби; раза два он даже вынужден был предпринять атаку, и тогда партизаны в беспорядке отступали.
Миссис Тетерби ужинала без всякого удовольствия. Казалось, какая‑то тайная мысль не дает ей покоя. Один раз она вдруг без видимой причины засмеялась, немного погодя без причины всплакнула и, наконец, засмеялась и заплакала сразу, — и настолько ни с того ни с сего, что муж пришел в совершенное недоумение.
— Моя маленькая женушка, — сказал он, — не знаю, что творится на свете, но, видно, что‑то неладное и тебе оно не на пользу.
— Дай мне глоточек воды, — сказала миссис Тетерби, стараясь взять себя в руки, — и не говори сейчас со мною и не обращай на меня внимания. Просто не обращай внимания.
Мистер Тетерби дал ей воды и тотчас накинулся на злополучного Джонни (который был исполнен сочувствия), вопрошая, чего ради он погряз в чревоугодии и праздности и не догадывается подойти с малюткой поближе, чтобы ее вид утешил мамочку. Джонни незамедлительно приблизился, сгибаясь под своей ношей; но миссис Тетерби махнула рукой в знак того, что сейчас ей не выдержать столь сильных чувств, и под страхом вечной ненависти всех родных злополучному Джонни было запрещено двигаться далее; он вновь попятился к скамеечке и скорчился на ней в прежней позе.
После короткого молчания миссис Тетерби сказала, что теперь ей лучше, и начала смеяться.
— София, женушка, а ты вполне уверена, что тебе лучше? — с сомнением в голосе переспросил ее супруг. — Может, это у тебя опять начинается?
— Нет, Дольф, нет, — возразила жена, — теперь я пришла в себя.
С этими словами она пригладила волосы, закрыла глаза руками и опять засмеялась.
— Какая же я была злая дура, что могла думать так хоть одну минуту! сказала она. — Поди сюда, Дольф, и дай мне высказать, что у меня на душе. Я тебе все объясню.
Мистер Тетерби придвинул свое кресло поближе, миссис Тетерби снова засмеялась, крепко обняла его и утерла слезы.
— Ты ведь знаешь, Дольф, милый, — сказала она, — что, когда я была незамужняя, у меня был богатый выбор. Одно время за мною ухаживали сразу четверо; двое из них были сыны Марса.
— Все мы чьи‑нибудь сыны, дорогая, — сказал мистер Тетерби. — Или чьи‑нибудь дочки.
— Я не то хочу сказать. — возразила его супруга. — Я хочу сказать, военные. Они были сержанты.
— А–а! — протянул мистер Тетерби.
— Так вот, Дольф, можешь мне поверить, никогда я про это не думаю и не жалею; я же знаю, что у меня хороший муж, и я готова чем угодно доказать, что я так ему предана, как…
— Как ни одна маленькая женушка на свете, — сказал мистер Тетерби. Очень хорошо. Очень, очень хорошо.
В голосе мистера Тетерби звучало столь ласковое снисхождение к воздушной миниатюрности супруги, словно сам он был добрых десяти футов ростом; и миссис Тетерби столь смиренно приняла это как должное, словно сама она была ростом всего в два фута.
— Но понимаешь, Дольф, — продолжала она, — на дворе рождество, и все, кто только может, празднуют, и всякий, у кого есть деньги, старается что‑нибудь купить… вот я походила, поглядела — и немножко расстроилась. Сейчас столько всего продают — есть такие вкусные вещи, что слюнки текут, а есть такие красивые, что не налюбуешься, и такие платья, что наслаждение их надеть, — а тут приходится столько рассчитывать да высчитывать, пока решишься потратить шесть пенсов на что‑нибудь самое простое и обыкновенное; а корзинка такая огромная, никак ее не наполнишь; а денег у меня так мало, ни на что не хватает… Ты меня, верно, за это ненавидишь, Дольф?
— Пока еще не очень, — сказал мистер Тетерби.
— Хорошо же! Я скажу тебе всю правду, — покаянно продолжала жена, — и тогда ты, пожалуй, меня возненавидишь. Я все ходила по холоду и смотрела, и вокруг было столько хозяек с большущими корзинками, и все они тоже ходили и смотрели, и высчитывали и приценивались: и так я из‑за всего этого разогорчилась, что мне пришло на мысль: может, я жила бы лучше и была бы счастливее, если бы… если бы не… — она снова начала вертеть на пальце обручальное кольцо и покачала низко оплщенной головой.
— Понимаю, — тихо сказал муж, — если бы ты совсем не вышла замуж или если б вышла за кого‑нибудь другого?
— Да! — всхлипнула миссис Тетерби. — Как раз это самое я и подумала. Теперь ты меня ненавидишь, Дольф?
— Да нет, — сказал мистер Тетерби, — пока еще все‑таки нет.
Миссис Тетерби благодарно чмокнула его и опять заговорила:
— Я начинаю надеяться, что ты и не возненавидишь меня, Дольф, хоть я еще и не сказала тебе самого плохого. Уж и не знаю, что это было за наважденье. То ли я заболела, то ли вдруг помешалась, или еще что, но только я не могла ничего такого припомнить, что нас с тобою связывает и что примирило бы меня с моей долей. Все, что у нас было в жизни хорошего и радостного, показалось мне вдруг таким пустым и жалким. Я бы за все это гроша ломаного не дала. И только одно лезло в голову: что мы с тобой так бедны, а надо столько ртов прокормить.
— Ну что ж, милая, — сказал мистер Тетерби и ободряюще похлопал ее по руке, — ведь в конце концов так оно и есть. Мы с тобою бедны, и нам надо прокормить много ртов — все это чистая правда.
— Ах, Дольф, Дольф! — воскликнула жена и положила руки ему на плечи. Мой хороший, добрый, терпеливый друг! Вот я совсем немножко побыла дома — и все стало совсем иначе. Все стало по–другому, Дольф, милый. Как будто воспоминания потоком хлынули в мое закаменевшее сердце, и смягчили его, и переполнили до краев. Я вспомнила, как мы с тобой бились из‑за куска хлеба, и сколько у нас было нужды и забот с тех пор, как мы поженились, и сколько раз болели и мы с тобой, и наши дети, и как мы часами сидели у изголовья больного ребенка, — все это мне вспомнилось, будто заговорило со мною, будто сказало, что мы с тобой — одно, и что я — твоя жена и мать твоих детей, и не может быть у меня никакой другой доли, и не надо мне другой доли, и не хочу я ее. И тогда наши простые радости, которые я готова была безжалостно растоптать, стали так дороги мне, так драгоценны и милы. Просто подумать не могу, до чего я была несправедлива. Вот тогда я и сказала, и еще сто раз повторю: как я могла так вести себя, Дольф, как я могла быть такой бессердечной!
Добрая женщина, охваченная глубокой нежностью и раскаянием, плакала навзрыд; но вдруг она вскрикнула, вскочила и спряталась за мужа. Так страшно крикнула она, что дети проснулись, повскакали с постелей и кинулись к ней. И в глазах ее тоже был ужас, когда она показала на бледного человека в черном плаще, который вошел и остановился на пороге.
— Кто этот человек? Вон там, смотри! Что ему нужно?
— Дорогая моя, — сказал мистер Тетерби, — я спрошу его об этом, если ты меня отпустишь. Что с тобой? Ты вся дрожишь!
— Я его только что видела на улице. Он поглядел на меня и остановился рядом. Я его боюсь!
— Боишься его? Почему?
— Я не знаю… я… стой! Дольф! — крикнула она, видя, что муж направляется к незнакомцу.
Она прижала одну руку ко лбу, другую к груди; странный трепет охватил ее, глаза быстро и беспорядочно перебегали с предмета на предмет, словно она что‑то потеряла.
— Ты больна, дорогая? Что с тобой?
— Что это опять уходит от меня? — чуть слышно пробормотала миссис Тетерби. — Что это от меня уходит? Потом сказала отрывисто:
— Больна? Нет, я совершенно здорова, — и невидящим взглядом уставилась себе под ноги.
Мистер Тетерби вначале тоже невольно поддался испугу, и его отнюдь не успокаивало последующее странное поведение жены; но наконец он осмелился заговорить с бледным посетителем в черном плаще; а тот все еще стоял не шевелясь, опустив глаза.
— Чем мы можем вам служить, сэр? — спросил мистер Тетерби.
— Простите, я, кажется, напугал вас, — сказал посетитель, — но вы были заняты разговором и не заметили, как я вошел.
— Моя маленькая женушка говорит — может быть, вы даже слышали ее слова, — что вы сегодня уже не первый раз ее пугаете, — ответил мистер Тетерби.
— Очень сожалею. Я припоминаю, что видел ее на улице, но только мимоходом. Я не хотел ее пугать.
Говоря это, он поднял глаза, и в ту же самую минуту миссис Тетерби тоже подняла глаза. Странно было видеть, какой ужас он ей внушал и с каким ужасом сам в этом убеждался, — и, однако, он не сводил с нее глаз.
— Меня зовут Редлоу, — сказал он. — Я ваш сосед, живу в старом колледже. Если не ошибаюсь, у вас квартирует один молодой джентльмен, наш студент?
— Мистер Денхем? — спросил Тетерби.
— Да.
То был вполне естественный жест и притом мимолетный, его можно было и не заметить, — но прежде чем снова заговорить, маленький человечек провел рукою по лбу и быстрым взглядом обвел комнату, словно ощущая вокруг какую‑то перемену. В тот же миг Ученый обратил на него такой же полный ужаса взгляд, какой прежде устремлен был на его жену, отступил на шаг и еще больше побледнел.
— Комната этого джентльмена наверху, сэр, — сказал Тетерби. — Есть и более удобный отдельный ход; но раз уж вы здесь, поднимитесь вот по этой лесенке, — он показал на узкую внутреннюю лестницу, — тогда вам не придется опять выходить на холод. Вот сюда — наверх и прямо к нему в комнату, если хотите его повидать.
— Да, я хочу его повидать, — подтвердил Ученый. — Не можете ли вы дать мне огня?
Неотступный взгляд его усталых, страдальческих глаз и непонятное недоверие, омрачавшее этот взгляд, словно бы смутили мистера Тетерби. Он ответил не сразу; в свою очередь пристально глядя на посетителя, он стоял минуту–другую, словно зачарованный или чем‑то ошеломленный.
Наконец он сказал:
— Идите за мною, сэр, я вам посвечу.
— Нет, — отвечал Ученый, — я не хочу, чтобы меня провожали или предупреждали его о моем приходе. Он меня не ждет. Я предпочел бы пойти один. Дайте мне, пожалуйста, свечку, если можете без нее обойтись, и я сам найду дорогу.
Он так спешил уйти, что, беря из рук Адольфа Тетерби свечу, случайно коснулся его груди. Отдернув руку с такой поспешностью, как будто нечаянно ранил человека (ибо он не знал, в какой части его тела таится новоявленный дар, как он передается и каким именно образом его перенимают разные люди), Ученый повернулся и начал подниматься по лестнице.
Но, поднявшись на несколько ступенек, он остановился и поглядел назад. Внизу жена стояла на прежнем месте, снова вертя на пальце обручальное кольцо. Муж, повесив голову, угрюмо размышлял о чем‑то. Дети, все еще льнувшие к матери, робко смотрели вслед посетителю и, увидев, что он обернулся и тоже смотрит на них, теснее прижались друг к дружке.
— А ну, хватит! — прикрикнул на них отец. — Ступайте спать, живо!
— Тут и без вас повернуться негде, — прибавила мать. — Ступайте в постель!
Весь выводок, испуганный и грустный, разбрелся по своим кроватям: позади всех тащился маленький Джонни со своей ношей. Мать с презреньем оглядела убогую комнату, раздраженно оттолкнула тарелки, словно хотела убрать со стола, но тут же отказалась от этого намерения, села и предалась гнетущему, бесплодному раздумью. Отец уселся в углу у камина, нетерпеливо сгреб кочергой в одну кучку последние чуть тлеющие угольки и согнулся над ними, словно желая один завладеть всем теплом. Они не обменялись ни словом.
Ученый еще больше побледнел и, крадучись, точно вор, снова стал подниматься по лестнице; оглядываясь назад, он видел перемену, происшедшую внизу, и равно боялся как продолжать путь, так и возвратиться.
— Что я наделал! — сказал он в смятении. — И что я собираюсь делать!
— Стать благодетелем рода человеческого, — послышалось в ответ.
Он обернулся, но рядом никого не было; нижняя комната уже не была ему видна, и он пошел своей дорогой, глядя прямо перед собою.
— Только со вчерашнего вечера я сидел взаперти, — хмуро пробормотал он, — а все уже кажется мне каким‑то чужим. Я и сам себе как чужой. Я точно во сне. Зачем я здесь, что мне за дело до этого дома, да и до любого дома, какой я могу припомнить? Разум мой слепнет.
Он увидел перед собою дверь и постучался. Голос из‑за двери пригласил его войти, так он и сделал.
— Это вы, моя добрая нянюшка? — продолжал голос. — Да зачем я спрашиваю? Больше некому сюда прийти.
Голос звучал весело, хотя и был очень слаб; осмотревшись, Редлоу увидел молодого человека, который лежал на кушетке, придвинутой поближе к камину, спинкою к двери. В глубине камина была сложена из кирпича крохотная, жалкая печурка с боками тощими и ввалившимися, точно щеки чахоточного; она почти не давала тепла, и к догоравшему в ней огню было обращено лицо больного. Комната была под самой крышей, обдуваемой ветром, печка, гудя, быстро прогорала, и пылающие угольки часто–часто сыпались из‑за отворенной дверцы.
— Они звенят, когда падают из печки, — с улыбкой сказал студент, — так что, если верить приметам, они не к гробу, а к полному кошельку. Я еще буду здоров и даже с божьей помощью когда‑нибудь разбогатею, и, может быть, проживу так долго, что смогу радоваться на свою дочку, которую назову Милли в честь самой доброй и отзывчивой женщины на свете.
Он протянул руку через спинку кушетки, словно ожидая, что Милли возьмет ее в свои, но, слишком слабый, чтобы подняться, остался лежать, как лежал, подсунув под щеку ладонь другой руки.
Ученый обвел взглядом комнату; он увидел стопки бумаг и книг рядом с незажженной лампой на столике в углу, сейчас запретные для больного и прибранные к сторонке, но говорившие о долгих часах, которые студент проводил за этим столом до своей болезни и которые, возможно, были ее причиной; увидел и предметы, свидетельствовавшие о былом здоровье и свободе, например, куртку и плащ, праздно висевшие на стене теперь, когда хозяин их не мог выйти на улицу; и несколько миниатюр на камине и рисунок родного дома — напоминание об иной, не столь одинокой жизни; и в раме на стене — словно бы знак честолюбивых стремлений, а быть может и привязанности гравированный портрет его самого, незваного гостя. В былые времена и даже еще накануне Редлоу смотрел бы на все это с искренним участием и каждая мелочь что‑то сказала бы ему о живущем здесь человеке. Теперь это были для него всего лишь бездушные предметы; а если мимолетное сознание связи, существующей между ними и их владельцем, и мелькнуло в мозгу Редлоу, оно лишь озадачило его, но ничею ему не объяснило, и он стоял неподвижно, в глухом недоумении осматриваясь по сторонам.
Студент, чья худая рука так и осталась лежать на спинке кушетки, не дождавшись знакомого прикосновения, обернулся.
— Мистер Редлоу! — воскликнул он, вставая. Редлоу предостерегающе поднял руку.
— Не подходите! Я сяду здесь. Оставайтесь на своем месте.
Он сел на стул у самой двери, мельком поглядел на молодого человека, который стоял, опираясь одной рукой о кушетку, и опустил глаза.
— Я случайно узнал — как именно, это неважно, — что один из моих слушателей болен и одинок, — сказал он. — Мне ничего не было о нем известно, кроме того, что он живет на этой улице. Я начал розыски с крайнего дома — и вот нашел.
— Да, я был болен, сэр, — ответил студент не только скромно и неуверенно, но почти с трепетом перед посетителем. — Но мне уже несравненно лучше. Это был приступ лихорадки — нервной горячки, вероятно, — и я очень ослаб, но теперь мне уже много лучше. Я не могу сказать, что был одинок во время болезни, это значило бы забыть протянутую мне руку помощи.
— Вы говорите о жене сторожа? — спросил Ред–лоу.
— Да. — Студент склонил голову, словно отдавая доброй женщине безмолвную дань уважения.
Ученый все сильнее ощущал холодную скуку и безразличие; трудно было узнать в нем человека, который лишь накануне вскочил из‑за обеденного стола, услыхав, что где‑то лежит больной студент, — теперь он был подобен мраморному изваянию на собственной могиле. Вновь поглядев на студента, все еще стоявшего опершись на кушетку, он сразу отвел глаза и смотрел то под ноги, то в пространство, как бы в поисках света, который озарил бы его померкший разум.
— Я припомнил ваше имя, когда мне сейчас назвали его там, внизу, и мне знакомо ваше лицо. Но разговаривать с вами мне, очевидно, не приходилось?
— Нет.
— Мне кажется, вы сами отдалялись от меня и избегали встреч?
Студент молча кивнул.
— Отчего же это? — спросил Ученый без малейшей заинтересованности, но с каким‑то брюзгливым любопытством, словно из каприза. — Почему именно от меня вы старались скрыть, что вы здесь в такое время, когда все остальные разъехались, и что вы больны? Я хочу знать, в чем причина?
Молодой человек слушал это со все возраставшим волнением, потом поднял глаза на Редлоу, губы его задрожали, и, стиснув руки, он с неожиданной горячностью воскликнул:
— Мистер Редлоу! Вы открыли, кто я! Вы узнали мою тайну!
— Тайну? — резко переспросил Ученый. — Я узнал тайну?
— Да! — ответил студент. — Вы сейчас совсем другой, чем обычно, в вас нет того участия и сочувствия, за которые все вас так любят, самый ваш голос переменился, в каждом вашем слове и в вашем лице принужденность, и я теперь ясно вижу, что вы меня узнали. И ваше старание даже сейчас это скрыть только доказательство (а видит бог, я не нуждаюсь в доказательствах!) вашей прирожденной доброты и той преграды, что нас разделяет.
Холодный, презрительный смех был ему единственным ответом.
— Но, мистер Редлоу, — сказал студент, — вы такой добрый и справедливый, подумайте, ведь если не считать моего имени и происхождения, на мне нет даже самой малой вины, и разве я в ответе за то зло и обиды, которые вы претерпели, за ваше горе и страдания?
— Горе! — со смехом повторил Редлоу. — Обиды! Что они мне?
— Ради всего святого, сэр! — взмолился студент. — Неужели эти несколько слов, которыми мы сейчас обменялись, могли вызвать в вас такую перемену. Я не хочу этого! Забудьте обо мне, не замечайте меня. Позвольте мне, как прежде, оставаться самым чужим и далеким из ваших учеников. Знайте меня только по моему вымышленному имени, а не как Лэнгфорда…
— Лэнгфорда! — воскликнул Ученый.
Он стиснул руками виски, и мгновенье студент видел перед собою прежнее умное и вдумчивое лицо Редлоу. Но свет, озаривший это лицо, вновь погас, точно мимолетный солнечный луч, и оно опять омрачилось.
— Это имя носит моя мать, сэр, — с запинкой промолвил студент. — Она приняла это имя, когда, быть может, могла принять другое, более достойное уважения. Мистер Редлоу, — робко продолжал он, — мне кажется, я знаю, что произошло. Там, где исчерпываются мои сведения и начинается неизвестность, догадки, пожалуй, подводят меня довольно близко к истине. Я родился от брака, в котором не было ни согласия, ни счастья. С младенчества я слышал, как моя матушка говорила о вас с уважением, почтительно, с чувством, близким к благоговению. Я слышал о такой преданности, о такой силе духа и о столь нежном сердце, о такой мужественной борьбе с препятствиями, перед которыми отступают обыкновенные люди, что с тех пор, как я себя помню, мое воображение окружило ваше имя ореолом. И, наконец, у кого, кроме вас, мог бы учиться такой бедняк, как я?
Ничто не тронуло Редлоу, ничто не дрогнуло в его лице, он слушал, хмуро и пристально глядя на студента, и не отвечал ни словом, ни движением,
— Не могу сказать вам, — продолжал тот, — я все равно не нашел бы слов, — как я был взволнован и растроган, увидев вашу доброту, памятную мне по тем рассказам. Недаром же с такой признательностью, с таким доверием произносят наши студенты (и особенно беднейшие из нас) самое имя великодушного мистера Редлоу. Разница наших лет и положения так велика, сэр, и я так привык видеть вас только издали, что сам удивляюсь сейчас своей дерзости, когда осмеливаюсь об этом говорить. Но человеку, который… которому, можно сказать, когда‑то была не совсем безразлична моя матушка, теперь, когда все это осталось далеко в прошлом, быть может интересно будет услышать, с какой невыразимой любовью и уважением смотрю на него я, безвестный студент; как трудно, как мучительно мне все время держаться в стороне и не искать его одобрения, тогда как одно лишь слово похвалы сделало бы меня счастливым; и, однако, я полагаю своим долгом держаться так и впредь, довольствуясь тем, что знаю его, и оставаясь ему неизвестным. Мистер Редлоу, — докончил он упавшим голосом, — то, что я хотел вам сказать, я сказал плохо и бессвязно, потому что силы еще не вернулись ко мне; но за все, что было недостойного в моем обмане, простите меня, а все остальное забудьте!
Редлоу по–прежнему хмуро и пристально смотрел на студента, ничто не отразилось на его лице, но когда юноша при последних словах шагнул вперед, словно желая коснуться его руки, он отпрянул с криком:
— Не подходите!
Молодой человек остановился, потрясенный, не понимая, — откуда этот ужас, это нетерпеливое, беспощадное отвращение, — и растерянно провел рукою по лбу.
— Прошлое есть прошлое, — сказал Ученый. — Оно умирает, как умирают бессловесные твари. Кто сказал, что прошлое оставило след в моей жизни? Он бредит или лжет! Какое мне дело до ваших сумасбродных фантазий? Если вам нужны деньги, вот они. Я пришел предложить вам денег; только за этим я и пришел. Что еще могло привести меня сюда? — пробормотал он и опять сжал ладонями виски. — Ничего другого не может быть, и однако…
Он швырнул на стол кошелек и весь отдался этим смутным раздумьям; студент поднял кошелек и протянул его Ученому.
— Возьмите это назад, сэр, — сказал он гордо, но без гнева. — И я хотел бы, чтобы вместе с этим кошельком вы унесли также воспоминание о ваших словах и о вашем предложении.
— Вы этого хотите? — переспросил Редлоу, и глаза его дико блеснули. Вот как?
— Да, хочу!
Редлоу впервые подошел к нему вплотную, принял кошелек, взял студента за руку повыше локтя и посмотрел ему в лицо.
— Болезнь приносит с собою скорбь и страдание, не так ли? — спросил он и засмеялся.
— Так, — удивленно ответил студент.
— И лишает покоя, и приносит тревогу и заботы, и страх за будущее, и еще много тягот душевных и телесных? — продолжал Ученый с какой‑то дикой, нечеловеческой радостью. — И обо всем этом лучше бы позабыть, не так ли?
Студент не ответил, но опять смятенно провел рукою по лбу. Редлоу все еще держал его за рукав, как вдруг за дверью послышался голос Милли.
— Ничего, мне и так видно, — говорила она. — Спасибо, Дольф. Не надо плакать, милый. Завтра папа с мамой помирятся и дома все опять будет хорошо. Так ты говоришь, у него гость?
Редлоу, прислушиваясь, разжал пальцы и выпустил руку студента.
— С первой минуты я страшился встречи с нею, — пробормотал он едва слышно. — От нее неотделима эта спокойная доброта, и я боюсь повредить ей. Вдруг я стану убийцей того, что есть лучшего в этом любящем сердце.
Милли уже стучала в дверь.
— Что же мне делать, не обращать внимания на пустые страхи или и дальше избегать ее? — шептал Ученый, в смущении озираясь по сторонам.
В дверь снова постучали.
— Из всех, кто мог бы сюда прийти, именно с ней я не хочу встречаться, — хрипло, тревожно произнес Редлоу, обращаясь к студенту. — Спрячьте меня!
Студент отворил узенькую дверь в каморку с косым потолком, помещавшуюся под скатом крыши. Редлоу поспешно прошел в каморку и захлопнул за собою скрипучую дверцу.
Тогда студент снова лег на свою кушетку и крикнул Милли, что она может войти.
— Милый мистер Эдмонд, — сказала Милли, оглядевшись, — а внизу мне сказали, что у вас сидит какой‑то джентльмен.
— Здесь никого нет, я один.
— Но к вам кто‑то приходил?
— Да, приходил.
Милли поставила на стол свою корзинку и подошла сзади к кушетке, словно хотела взять протянутую руку, — но руки ей не протянули. Слегка удивленная, она тихонько наклонилась над кушеткой, заглянула в лицо лежащего и ласково коснулась его лба.
— Вам опять стало хуже к вечеру? Днем у вас голова была не такал горячая.
— А, пустяки! — нетерпеливо сказал студент. — Ничуть мне не хуже!
Еще более удивленная, но без тени упрека на лице, она отошла от него, села по другую сторону стола и вынула из корзинки узелок с шитьем. Но тут же передумала, отложила шитье и, неслышно двигаясь по комнате, начала аккуратно расставлять все по местам и приводить в порядок; даже подушки на кушетке она поправила таким осторожным, легким движением, что студент, который лежал, глядя в огонь, кажется, этого и не заметил. Потом она подмела золу, высыпавшуюся из камина, села, склонила голову в скромном чепчике над своим шитьем и тотчас принялась за дело.
— Это вам новая муслиновая занавеска на окно, мистер Эдмонд, промолвила она, проворно работая иглой. — Она будет очень мило выглядеть, хоть и стоит совсем дешево, и к тому же она защитит ваши глаза от света. Мой Уильям говорит, что сейчас, когда вы так хорошо пошли на поправку, в комнате не должно быть слишком светло, не то у вас от яркого света закружится голова.
Эдмонд ничего не ответил, только заворочался на кушетке, но было в этом столько нетерпения и недовольства, что иголка замерла в руках Милли, и она с тревогой посмотрела на него.
— Вам неудобно лежать, — сказала она, отложила шитье и поднялась. Сейчас я поправлю подушки.
— И так хорошо, — ответил он. — Оставьте, пожалуйста. Вечно вы беспокоитесь по пустякам.
Говоря это, он поднял голову и посмотрел на нее холодно, без малейшего проблеска благодарности, так что, когда он опять откинулся на подушки, Милли еще с минуту стояла в растерянности. Но потом она все же снова села и взялась за иглу, не укорив его даже взглядом.
— Я все думаю, мистер Эдмонд, о том, о чем вы и сами так часто думали, когда я сидела тут с вами последнее время: как это верно говорится, что беда научит уму–разуму. После вашей болезни вы станете ценить здоровье, как никогда не ценили. Пройдет много–много лет, опять наступит рождество, и вы вспомните эти дни, как вы тут лежали больной, один, потому что не хотели вестью о своей болезни огорчать милых вашему сердцу, — и родной дом станет вам вдвойне мил и отраден. Правда же, это хорошо и верно люди говорят?
Она была так занята своим шитьем, так искренне верила в справедливость того, о чем говорила, да и вообще такая она была спокойная и уравновешенная, что ее мало заботило, какими глазами посмотрит на нее Эдмонд, выслушав эти слова; поэтому не согретый благодарностью взгляд, который он метнул в нее вместо ответа, не ранил ее.
— Ах, — сказала Милли, задумчиво склонив набок свою хорошенькую головку и не отрывая глаз от работы, — даже я все время об этом думала, пока вы были больны, мистер Эдмонд, а где же мне с вами равняться, я женщина неученая и нет у меня настоящего разумения. Но только эти бедняки, которые живут внизу, и вправду к вам всей душой, а я как погляжу, что вы совсем из‑за них растрогаетесь, так и думаю: уж, верно, и это для вас какая‑то награда за нездоровье, и у вас на лице это можно прочитать, прямо как по книге, что, если бы не горе да страдания, мы бы и не приметили, сколько вокруг нас добра.
Она хотела еще что‑то сказать, но остановилась, потому что больной поднялся с кушетки.
— Не будем преувеличивать ничьих заслуг, миссис Уильям, — небрежно бросил он. — Этим людям, смею сказать, в свое время будет заплачено за каждую самую мелкую услугу, которую они мне оказали; вероятно, они этого и ждут. И вам я тоже весьма признателен.
Она перестала шить и подняла на него глаза.
— Не надо преувеличивать серьезность моей болезни, — продолжал студент. — Этим вы не заставите меня почувствовать еще большую признательность. Я сознаю, что вы проявили ко мне участие, и, повторяю, я вам весьма обязан. Чего же вам еще?
Шитье выпало из рук Милли, и она молча смотрела, как он, раздосадованный, ходит по комнате, порою остановится на минуту и снова шагает взад и вперед.
— Еще раз повторяю, я вам весьма обязан. Ваши заслуги бесспорны, так зачем же ослаблять мою признательность, предъявляя ко мне какие‑то непомерные претензии? Несчастья, горе, болезни, беды! Можно подумать, что я был на волосок от десяти смертей сразу!
— Неужто вы думаете, мистер Эдмонд, — спросила Милли, вставая и подходя к нему, — что, когда я говорила об этих бедняках, я намекала на себя? На себя? — И она с улыбкой простодушного удивления приложила руку к груди.
— Ах, да ничего я об этом не думаю, моя милая, — возразил студент. — У меня было небольшое недомогание, которому вы с вашей заботливостью (заметьте, я сказал — заботливостью!) придаете чересчур большое значение; ну, а теперь все прошло, и довольно об этом.
Холодно посмотрев на Милли, он взял книгу и подсел к столу.
Милли еще минту–другую смотрела на него, и постепенно улыбка ее погасла. Потом, отойдя к столу, где оставалась ее корзинка, она тихо спросила:
— Мистер Эдмонд, может быть, вам приятнее побыть одному?
— Не вижу причин вас удерживать. — отозвался он,
— Вот только… — нерешительно промолвила она, показывая на шитье.
— А, занавеска, — он презрительно засмеялся. — Ради этого не стоит оставаться.
Она свернула свою работу и уложила в корзинку. Потом остановилась перед Эдмондом, глядя на него с такой терпеливой мольбой, что и он поневоле поднял на нее глаза, и сказала:
— Если я вам понадоблюсь, я с охотой приду опять. Когда я вам была нужна, я приходила с радостью, никакой заслуги в этом нет. Может, вы боитесь, как бы теперь, когда вы пошли на поправку, я вас не обеспокоила. Но я не стала бы вам мешать, право слово, я бы приходила только, пока вы еще слабы и не можете выйти из дому. Мне от вас ничего не нужно. Но только верно, что вам надо бы обращаться со мной по справедливости, все равно как если бы я была настоящая леди — даже та самая леди, которую вы любите. А если вы подозреваете, будто я из корысти набиваю себе цену за ту малость, что я старалась сделать, чтобы вам, больному, было тут немножко повеселее, так этим вы не меня, а себя обижаете. Вот что жалко. Мне не себя, мне вас жалко.
Будь она исполнена бурного негодования, а не сдержанности и спокойствия; будь ее лицо столь же гневным, сколь оно было кротким, и кричи она вместо того, чтобы говорить таким тихим и ясным голосом, — и то после ее ухода комната не показалась бы студенту такой пустой и одинокой.
Мрачно смотрел он недвижным взором на то место, где она только что стояла, и в это время из своего убежища вышел Редлоу и направился к двери.
— Когда тебя вновь постигнет недуг — и пусть это будет поскорее! сказал он, яростно глядя на студента, — умри здесь! Издохни, как собака!
— Что вы со мной сделали? — воскликнул студент, удерживая его за край плаща. — Вы сделали меня другим человеком! Что за проклятие вы мне принесли? Верните мне мою прежнюю душу!
— Сначала верните душу мне! — как безумный, крикнул Редлоу. — Я заражен! Я заражаю других! Я несу в себе яд, отравивший меня и способный отравить все человечество! Там, где прежде я испытывал участие, сострадание, жалость, я теперь обращаюсь в камень. Самое присутствие мое вредоносно, всюду, где я ни пройду, я сею себялюбие и неблагодарность. Лишь в одном я не столь низок, как те, кого я обращаю в злодеев: в тот миг, как они теряют человеческий облик, я способен их ненавидеть.
С этими словами он оттолкнул юношу, все еще цеплявшегося за его плащ, и, ударив его по лицу, выбежал в ночь, где свистел ветер, падал снег, неслись по небу облака и сквозь них смутно просвечивал месяц — и всюду и во всем чудились ему слова Призрака: их насвистывал ветер, нашептывал падающий снег, он читал их в проносящихся по небу облаках, в лунном свете и в угрюмых тенях:«Прими от меня дар и неси его всем и всюду, куда бы ты ни пошел!»
Куда он шел — этого он сам не знал, и ему было все равно, лишь бы оставаться одному. Перемена, которую он ощущал в себе, обратила шумные улицы в пустыню, и его собственную душу — в пустыню, и толпы людей вокруг, людей с бесконечно разными судьбами, терпеливо и мужественно сносящих то, что выпало каждому на долю, — в несчетное множество песчинок, которые ветер сметает в беспорядочные груды и вновь раскидывает без смысла и без цели. Видение предсказало, что былое вскоре изгладится из его памяти и сгинет без следа, по этот час еще не настал, сердце Ученого пока еще не совсем окаменело, и, понимая, во что обратился он сам и во что обращает других, он старался избегать людей.
И тут, пока он торопливо шагал все вперед и вперед, ему вспомнился мальчик, ворвавшийся к нему в комнату. И он припомнил, что из всех, с кем он встречался после исчезновения Призрака, лишь в этом мальчике не заметно было никакой перемены.
Каким отвратительным чудовищем ни казался ему этот маленький звереныш, Редлоу решил отыскать его и проверить, вправду ли его близость никак не влияет на мальчика; и тут же еще одна мысль родилась у него.
Итак, не без труда сообразив, где он находится, он повернул к своему старому колледжу, к той его части, где находился главный вход, к единственному месту, где плиты мощеного двора были истерты шагами многих и многих студентов.
Сторожка помешалась сразу же за чугунными воротами и составляла часть четырехугольника, образованного зданиями колледжа. Рядом была невысокая арка; укрывшись под нею — Редлоу знал это, — можно было заглянуть в окно скромной комнаты Свиджеров и увидеть, есть ли кто‑нибудь дома. Ворота были закрыты, но Редлоу, просунув руку между прутьями решетки, привычно нащупал засов, отодвинул его, тихо прошел во двор, вновь запер ворота и прокрался под окно, стараясь как можно легче ступать по хрустящему подмерзшему снегу.
Тот самый огонь, на свет которого он накануне вечером послал мальчика, и сейчас весело пылал за окном, и от него на землю ложился яркий отблеск. Бессознательно избегая освещенного места, Редлоу осторожно обошел его и заглянул в окно. Сперва ему показалось, что в комнате никого нет и пламя бросает алый отсвет только на потемневшие от времени стены и балки потолка; но всмотревшись пристальнее, он увидел того, кого искал: мальчик спал, свернувшись в клубок на полу перед камином. Редлоу шагнул к двери, отворил ее и вошел.
Мальчишка лежал так близко к огню, что, когда Редлоу нагнулся к нему, чтобы разбудить, его обдало нестерпимым жаром. Едва ощутив на плече чужую руку, спящий мгновенно очнулся, привычным движением вечно гонимого существа стиснул на груди свои лохмотья, не то откатился, не то отбежал в дальний угол комнаты и, съежившись на полу, выставил одну ногу, готовый защищаться.
— Вставай! — сказал Ученый. — Ты меня не забыл?
— Отстань! — ответил мальчик. — Это ее дом, а не твой.
Однако пристальный взгляд Ученого все же усмирил его — настолько, что он не пытался отбиваться, когда его поставили на ноги и начали разглядывать.
— Кто обмыл тебе ноги и перевязал раны и царапины? — спросил Ученый.
— Та женщина.
— И лицо тебе тоже она умыла?
— Да.
Редлоу задавал эти вопросы, чтобы привлечь к себе взгляд мальчика, — он хотел заглянуть ему в глаза; и с тем же намерением взял его за подбородок и отбросил со лба спутанные волосы, хоть ему и было противно прикасаться к этому оборвышу. Мальчик зорко, настороженно следил за его взглядом, готовый защищаться: как знать, что этот человек станет делать дальше? И Редлоу ясно видел, что в нем не произошло никакой перемены.
— Где все? — спросил он.
— Женщина ушла.
— Я знаю. А где старик с белыми волосами и его сын?
— Это который ее муж? — переспросил мальчик.
— Ну, да. Где они оба?
— Ушли. Где‑то что‑то стряслось. Их позвали. И они скорей пошли, а мне велели сидеть тут.
— Пойдем со мной, — сказал Ученый, — и я дам тебе денег.
— Куда идти? А сколько дашь?
— Я дам тебе столько шиллингов, сколько ты за всю свою жизнь не видал, и скоро приведу тебя обратно. Ты найдешь дорогу туда, откуда ты к нам пришел?
— Пусти! — сказал мальчик и неожиданно вывернулся из рук Ученого. — Не пойду я с тобой. Отвяжись, а то я кину в тебя огнем!
И он присел на корточки перед очагом, готовый голой рукой выхватить оттуда горящие уголья.
Все, что испытал до сих пор Ученый, видя, как, точно по волшебству, меняются люди от его тлетворной близости, было ничтожно перед необъяснимым, леденящим ужасом, объявшим его при виде этого маленького дикаря, которому все было нипочем. Кровь стыла в его жилах, когда он смотрел на это бесстрастное, не доступное никаким человеческим чувствам чудовище во образе ребенка, на поднятое к нему хитрое и злое лицо, на крохотную, почти младенческую руку, замершую наготове у решетки очага.
— Слушай, мальчик! — сказал он. — Веди меня куда хочешь, но только в такое место, где живут люди очень несчастные или же очень дурные. Я хочу им помочь, я не сделаю им зла. А ты, как я уже сказал, получишь деньги, и я приведу тебя обратно. Вставай! Идем скорей! — И он поспешно шагнул к двери, в страхе, как бы не вернулась миссис Уильям.
— Только ты меня не держи, я пойду один, и не трогай меня, — сказал мальчик, опуская руку, угрожающе протянутую к огню, и медленно поднимаясь с полу.
— Хорошо!
— И я пойду вперед тебя или сзади, как захочу?
— Хорошо!
— Дай сперва денег, тогда я пойду.
Ученый вложил в протянутую ладонь, один за другим, несколько шиллингов. Сосчитать их мальчик не умел, он только всякий раз говорил:«одна»,«еще одна», и алчными глазами смотрел то на монету, то на дающего. Ему некуда было положить деньги, кроме как в рот, и он сунул их за щеку.
Вырвав листок из записной книжки, Редлоу карандашом написал, что уводит мальчика с собой, и положил записку на стол. Затем сделал мальчишке знак идти. И тот, по обыкновению придерживая на груди свои лохмотья, как был босой и с непокрытой головою, вышел в зимнюю ночь.
Не желая снова проходить через ворота — ибо он страшился встречи с тою, кого все время так избегал, — Ученый углубился в коридоры, в которых накануне заплутался мальчик, и через ту часть здания, где находилось и его жилище, прошел к небольшой двери, от которой у него был ключ. Они вышли на улицу, и Редлоу остановился и спросил своего спутника, тотчас же отпрянувшего, узнает ли он это место.
Маленький дикарь минуту–другую озирался по сторонам, потом кивнул и пальцем показал, куда им теперь надо идти. Редлоу сейчас же зашагал в этом направлении, и мальчик уже не так опасливо и подозрительно, как прежде, двинулся следом; на ходу он то вынимал монеты изо рта и натирал их до блеска о свои лохмотья, то опять закладывал за щеку.
Трижды за время пути им случалось поравняться и идти рядом. Трижды, поравнявшись, они останавливались. Трижды Ученый искоса поглядывал на лицо своего маленького провожатого и всякий раз содрогался от одной и той же неотвязной мысли.
В первый раз эта мысль возникла, когда они пересекали старое кладбище и Редлоу растерянно остановился среди могил, тщетно спрашивая себя, почему принято думать, что один вид могилы может тронуть душу, смягчить или утешить.
Во второй раз — когда из‑за туч вышла луна и Редлоу, подняв глаза к посветлевшему небу, увидел ее по всем ее великолепии, окруженную несметным множеством звезд; он помнил их названия и все, что говорит о каждой из них наука, но он не увидел того, что видел в них прежде, не почувствовал того, что чувствовал прежде в такие же ясные ночи, поднимая глаза к небу.
В третий — когда он остановился, чтобы послушать донесшуюся откуда‑то печальную музыку, но услыхал одну лишь мелодию, издаваемую бездушными инструментами; слух его воспринимал звуки, но они не взывали ни к чему сокровенному в его груди, не нашептывали ни о прошлом, ни о грядущем, и значили для него не больше, чем лепет давным–давно отжурчавшего ручья и шелест давным–давно утихшего ветра.
И всякий раз он с ужасом убеждался, что, как ни огромна пропасть, отделяющая разум ученого от животной хитрости маленького дикаря, как ни не схожи они внешне, на лице мальчика можно прочитать в точности то же, что и на его собственном лице.
Так они шли некоторое время — то по людным улицам, где Редлоу поминутно оглядывался назад, думая, что потерял своего провожатого, но чаще всего обнаруживал его совсем рядом с другой стороны; то по таким тихим, пустынным местам, что он мог бы сосчитать быстрые, частые шаги босых ног за спиною; наконец они подошли к каким‑то тесно прижавшимся друг к другу полуразрушенным домам, и мальчик, тронув Редлоу за локоть, остановился.
— Вон тут! — сказал он, указывая на дом, в окнах которого кое–где светился огонь, а над входом качался тусклый фонарь и была намалевана надпись:«Постоялый двор».
Редлоу огляделся; он посмотрел на эти дома, потом на весь этот неогороженный, неосушенный, неосвещенный клочок земли, где стояли — вернее наполовину уже развалились — эти дома и по краю которого тянулась грязная канава; потом на длинный ряд не одинаковых по высоте арок — часть какого‑то моста или виадука, также служившего границей этого странного места; чем ближе к Редлоу, тем все меньше, все ниже становились арки, и вторая от него была не больше собачьей конуры, а от самой ближней осталась лишь бесформенная груда кирпича; потом он перевел взгляд на мальчика, остановившегося рядом: тот весь съежился и, дрожа от холода, подпрыгивал на одной ноге, поджимая другую, чтобы хоть немного ее согреть; однако в его лице, в выражении, с каким он смотрел на все вокруг, Редлоу так ясно узнал себя, что в ужасе отшатнулся.
— Вон тут! — повторил мальчик, снова указывая на дом. — Я обожду.
— А меня впустят? — спросил Редлоу.
— Скажи, что ты доктор. Тут больных сколько хочешь.
Редлоу пошел к двери и, оглянувшись на ходу, увидел, что мальчик поплелся к самой низкой арке и заполз под нее, точно крыса в нору. Но Редлоу не ощутил жалости, это странное существо пугало его; и когда оно поглядело ему вслед из своего логова, он, точно спасаясь, ускорил шаг.
— В этом доме уж наверно конца нет горю, обидам и страданиям, — сказал Ученый, мучительно силясь яснее вспомнить что‑то, ускользавшее от него. — Не может причинить никакого вреда тот, кто принесет сюда забвенье.
С этими словами он толкнул незапертую дверь и вошел.
На ступеньках лестницы сидела женщина и то ли спала, то ли горько задумалась, уронив голову на руки.
Видя, что трудно тут пройти, не наступив на нее, а она его не замечает, Редлоу нагнулся и тронул ее за плечо. Женщина подняла голову, и он увидел лицо совсем еще юное, но такое увядшее и безжизненное, словно, наперекор природе, вслед за весною настала внезапно зима и убила начинавшийся расцвет.
Женщина не обнаружила ни малейшего интереса к незнакомцу, только отодвинулась к стене, давая ему пройти.
— Кто вы? — спросил Редлоу и остановился, держась за сломанные перила.
— А вы как думаете? — ответила она вопросом, снова обращая к нему бледное лицо.
Он смотрел на этот искалеченный венец творенья, так недавно созданный, так быстро поблекший; и не сострадание — ибо источники подлинного сострадания пересохли и иссякли в груди Редлоу, — но нечто наиболее близкое состраданию из всех чувств, какие за последние часы пытались пробиться во мраке этой души, где сгущалась, но еще не окончательно наступила непроглядная ночь, — прозвучало в его голосе, когда он произнес:
— Я здесь, чтобы, если можно, облегчить вашу участь. Быть может, вы сокрушаетесь потому, что вас обидели?
Она нахмурилась, потом рассмеялась ему в лицо; но смех оборвался тяжелым вздохом, и женщина снова низко опустила голову и охватила ее руками, запустив пальцы в волосы.
— Вас мучит старая обида? — опять спросил Редлоу.
— Меня мучит моя жизнь, — сказала она, мельком взглянув на него.
Он понял, что она — одна из многих, что эта женщина, поникшая у его ног, — олицетворение тысяч таких же, как она.
— Кто ваши родители? — спросил он резко.
— Был у меня когда‑то родной дом. Далеко, в деревне. Мой отец был садовник.
— Он умер?
— Для меня умер. Все это для меня умерло. Вы джентльмен, вам этого не понять! — И снова она подняла на него глаза и рассмеялась.
— Женщина! — сурово сказал Редлоу. — Прежде чем дом и семья умерли для тебя, не нанес ли тебе кто‑нибудь обиды? Как ты ни стараешься о ней забыть, не гложет ли тебя, наперекор всему, воспоминание о старой обиде? И не терзает ли оно тебя снова и снова, все сильнее день ото дня?
Так мало женственного оставалось в ее облике, что он изумился, когда она вдруг залилась слезами. Но еще больше изумился и глубоко встревожился он, заметив, что вместе с пробудившимся воспоминанием об этой старой обиде в ней впервые ожило что‑то человеческое, какое‑то давно забытое тепло и нежность.
Он слегка отодвинулся от нее и тут только увидел, что руки ее выше локтя покрыты синяками, лицо все в ссадинах и на груди кровоподтеки.
— Кто вас так жестоко избил? — спросил Редлоу.
— Я сама. Это я сама себя поранила! — быстро ответила женщина.
— Не может быть.
— Я и под присягой так скажу. Он меня не трогал. Это я со злости сама себя исколотила и бросилась с лестницы. А его тут и не было. Он меня и пальцем не тронул!
Она лгала, глядя ему прямо в глаза, — и в этой решимости сквозили последние уродливые и искаженные остатки добрых чувств, еще уцелевшие в груди несчастной женщины; и совесть горько упрекнула Редлоу за то, что он стал на ее пути.
— Горе, обиды и страдания! — пробормотал он, со страхом отводя глаза. Вот они, корни всего, что связывает ее с прошлым, с тем, какою она была до своего падения. Богом тебя заклинаю, дай мне пройти!
Страшась еще раз взглянуть на нее, страшась до нее дотронуться, страшась одной лишь мысли, что он может оборвать последнюю нить, еще удерживающую эту женщину на краю пропасти, на дне которой уже нет надежды на небесное милосердие, Редлоу плотнее завернулся в плащ и торопливо проскользнул по лестнице наверх.
Поднявшись на площадку, он увидел приотворенную дверь, и в эту самую минуту какой‑то человек со свечой в руках хотел закрыть ее изнутри, но при виде Редлоу в волнении отшатнулся и неожиданно, как бы против воли, произнес его имя.
Удивленный тем, что здесь кто‑то знает его, Редлоу остановился и попытался вспомнить, не знакомо ли ему это изможденное и испуганное лицо. Но не успел он над этим задуматься, как к его величайшему изумлению из комнаты вышел старик Филипп и взял его за руку.
— Мистер Редлоу, — промолвил старик, — вы верны себе, всегда верны себе, сэр! Вы услыхали про это и пришли помочь чем можете. Но, увы, слишком поздно, слишком поздно!
Редлоу, растерянный и недоумевающий, покорно пошел за Филиппом в комнату. Здесь на складной железной кровати лежал человек, подле стоял Уильям Свиджер.
— Поздно! — пробормотал старик, печально глядя ка Ученого, и слезы поползли по его щекам.
— Вот и я говорю, батюшка, — шепотом подхватил Уильям. — Так оно и есть. Раз он задремал, будем пока тише воды, ниже травы, это единственное, что нам остается делать. Вы совершенно правы, батюшка!
Редлоу остановился у кровати и посмотрел на тело, простертое на убогом тюфяке. То был человек совсем еще не старый, однако видно было, что едва ли он дотянет до утра. За четыре или пять десятилетий всевозможные пороки наложили неизгладимое клеймо на его лицо, и, сравнивая его с лицом стоявшего тут же Филиппа, всякий сказал бы, что тяжкая рука времени обошлась со старцем милостиво и даже украсила его.
— Кто это? — спросил Ученый, оглядываясь на стоявших вокруг.
— Это мой сын Джордж, мистер Редлоу, — сказал старик, ломая руки. Джордж, мой старший сын, которым его мать гордилась больше, чем всеми другими детьми!
И он припал седой головой к постели умирающего.
Редлоу перевел глаза с Филиппа на того, кто сперва так неожиданно назвал его по имени, а потом все время держался в тени, в самом дальнем углу. Это был человек примерно его возраста, судя по всему безнадежно опустившийся и нищий; Редлоу не мог припомнить среди своих знакомых никого, кто дошел бы до такой степени падения, но было что‑то знакомое в фигуре этого человека, когда он стоял отвернувшись, и в его походке, когда он затем вышел из комнаты, — и Ученый в смутной тревоге провел рукою по лбу.
— Уильям, — сумрачно прошептал он, — кто этот человек?
— Вот видите ли, сэр, — отозвался Уильям, — это самое я и говорю. Чего ради ему было вечно играть в азартные игры и все такое прочее и понемножку сползать все ниже и ниже, так что под конец уже, оказывается, ниже некуда!
— Так вот как он до этого дошел? — сказал Редлоу, глядя вслед ушедшему, и опять провел рукою по лбу.
— Именно так, сэр, — подтвердил Уильям Свиджер. — Он, видно, кое‑что смыслит во врачевании больных, сэр, и странствовал с моим несчастным братом (тут мистер Уильям утер глаза рукавом), и когда они добрались до Лондона и остановились в этом доме на ночлег — каких только людей иной раз не сведет судьба! — он ухаживал за братом и по его просьбе пришел за нами. Печальное Зрелище, сэр! Но так уж, видно, ему на роду написано. Я только боюсь за батюшку, он этого не переживет!
При этих словах Редлоу поднял глаза и, припомнив, где он, и кто его окружает, и какое проклятье он несет с собой, — удивленный неожиданной встречей, он совсем было забыл об этом, — поспешно отступил на шаг, сам не зная, бежать ли сейчас же из этого дома, или остаться.
Уступая какому‑то мрачному упрямству, с которым ему теперь постоянно приходилось бороться, он решил, что останется.
«Ведь только вчера я заметил, что память этого старика хранит одно лишь горе и страдания, ужели сегодня я не решусь помрачить ее? — сказал он себе. — Ужели те воспоминания, которые я могу изгнать, так дороги этому умирающему, что я должен бояться за него? Нет, я отсюда не уйду».
И он остался, но трепетал от страха, наперекор всем этим рассуждениям; он стоял поодаль, завернувшись в свой черный плащ и не глядя в сторону постели, только прислушивался к каждому слову, и казался сам себе злым духом, принесшим в этот дом несчастье.
— Отец! — прошептал больной, выходя из оцепенения.
— Джордж, сынок! Мальчик мой! — отозвался старик Филипп.
— Ты сейчас говорил, что когда‑то давно я был любимцем матери. Как страшно думать теперь о тех далеких днях!
— Нет, нет, — возразил старик. — Думай об этом. Не говори, что это страшно. Для меня это не страшно, сынок.
— От этого у тебя сердце разрывается, — сказал больной, чувствуя, что на лицо ему падают отцовские слезы.
— Да, да, — сказал Филипп, — сердце мое разрывается, но это хорошо. Горько и грустно мне вспоминать о тех временах, но это хорошо, Джордж. Думай и ты о том времени, думай о нем — и сердце твое смягчится! Где сын мой Уильям? Уильям, сынок, ваша матушка нежно любила Джорджа до последнего вздоха, и ее последние слова были:«Скажи ему, что я простила его, благословляла его и молилась за него». Так она мне сказала, и я не забыл ее слов, а ведь мне уже восемьдесят семь!
— Отец! — сказал больной. — Я умираю, я знаю это. Мне уже немного осталось, мне трудно говорить даже о том, что для меня всего важнее. Скажи, есть для меня после смерти хоть какая‑то надежда?
— Есть надежда для всех, кто смягчился и покаялся, — ответил старик. Для них есть надежда. О господи! — воскликнул он, с мольбою складывая руки, и поднял глаза к небу. — Только вчера я благодарил тебя за то, что помню моего злосчастного сына еще невинным ребенком. Но какое утешение для меня в этот час, что и ты не забыл его!
Редлоу закрыл лицо руками и отшатнулся, точно убийца.
— О, потом я все загубил, — слабо простонал больной. — Загубил я свою жизнь!
— Но когда‑то он был ребенком, — продолжал старик. — Он играл с другими детьми. Вечером, прежде чем лечь в постель и уснуть безгрешным детским сном, он становился на колени рядом со своей бедной матерью и читал молитву. Много раз я видел это; и я видел, как она прижимала его голову к груди и целовала его. Горько нам с нею было вспоминать об этом, когда он стал на путь зла и все наши надежды, все мечты о его будущем рассыпались в прах, и все же это воспоминание, как ничто другое, привязывало нас к нему. Отец небесный, ты, кто добрее всех земных отцов! Ты, что так скорбишь о заблуждениях твоих детей! Прими снова в лоно твое этого заблудшего! Внемли ему — не такому, каков он стал, но каким был. Он взывает к тебе, как — столько раз нам это чудилось — взывал он к нам.
Старик воздел трясущиеся руки, а сын, за которого он молился, бессильно припал головою к его груди, словно и в самом деле снова стал ребенком и искал у отца помощи и утешенья.
Случалось ли когда‑либо человеку трепетать, как затрепетал Редлоу среди наступившей затем тишины! Он знал, что должно случиться, и знал, что это наступит быстро и неотвратимо.
— Минуты мои сочтены, мне трудно дышать, — сказал больной, приподнимаясь на локте и другой рукой хватая воздух. — А я припоминаю, я должен был что‑то еще сказать… тут был сейчас один человек… Отец, Уильям… постойте! Что это, мерещится мне или там стоит что‑то черное?
— Нет, это не мерещится, — ответил старик.
— Это человек?
— Вот и я говорю, Джордж, — вмешался Уильям, ласково наклоняясь к брату. — Это мистер Редлоу.
— Я думал, он мне почудился. Попросите его подойти ближе.
Редлоу, который был еще бледнее умирающего, подошел к нему и, повинуясь движению его руки, присел на край постели.
— Здесь такая боль, сэр, — сразал Джордж, приложив руку к сердцу, и во взгляде его была немая мольба, и тоска, и предсмертная мука, — когда я смотрю на моего бедного отца и думаю, скольким несчастьям я был виною, сколько принес обид и горя, и потому…
Что заставило его запнуться? Была ли то близость конца, или начало иной, внутренней перемены?
-…потому я постараюсь сделать, что могу, хорошего, вот только мысли путаются, все бегут, бегут. Тут был еще один человек. Видели вы его?
Редлоу не мог выговорить ни слова; ибо, когда он увидел уже хорошо знакомый роковой признак — руку, растерянно коснувшуюся лба, — голос изменил ему. Вместо ответа он лишь наклонил голову.
— У него нет ни гроша, он голодный и нищий. Он сломлен, разбит, и ему не на что надеяться. Позаботьтесь о нем! Не теряйте ни минуты! Я знаю, он хотел покончить с собой.
Неотвратимое наступало. Это видно было по его лицу. Оно менялось на глазах, ожесточалось, все черты стали резче и суше, и ни тени скорби не осталось на нем.
— Разве вы не помните? Разве вы не знаете его? — продолжал больной.
Он на мгновенье закрыл глаза, опять провел рукой по лбу, потом вновь посмотрел на Редлоу, но теперь это был взгляд вызывающий, наглый и бездушный.
— Какого черта! — заговорил он, злобно озираясь. — Вы тут меня совсем заморочили! Я жил — не трусил и помру не трусом. И убирайтесь все к дьяволу!
Он откинулся на постель и заслонился обеими руками, чтобы с этой минуты ничего больше не видеть и не слышать и умереть ко всему равнодушным.
Если бы молния небесная поразила Редлоу, он и тогда не так отпрянул бы от этой постели. Но и старик Филипп, который отошел было на несколько шагов, пока сын разговаривал с Ученым, а теперь вновь приблизился, тоже вдруг отступил с видимым отвращением.
— Где сын мой Уильям? — поспешно спросил он. — Уйдем отсюда, Уильям. Идем скорее домой.
— Домой, батюшка? — изумился Уильям. — Разве вы хотите покинуть родного сына?
— Где тут мой сын? — спросил старик.
— Как это где? Вот же он!
— Он мне не сын! — возразил Филипп, весь дрожа от гнева. — Такому негодяю нечего ждать от меня. На моих детей приятно поглядеть, и они обо мне заботятся, и всегда меня накормят и напоят, и готовы услужить. Я имею на это право! Мне уже восемьдесят семь!
— Вот и хватит, пожили, слава богу, куда еще, — проворчал Уильям, засунув руки в карманы и исподлобья глядя на отца. — Право, не знаю, какой от вас толк. Без вас в нашей жизни было бы куда больше удовольствия.
— Мой сын, мистер Редлоу! — сказал старик. — Хорош сын! А этот малый еще толкует мне про моего сына! Да разве мне когда было от него хоть на грош удовольствия?
— Что‑то и мне от вас тоже немного было удовольствия, — угрюмо отозвался Уильям.
— Дай‑ка подумать, — сказал старик. — Сколько уже лет на рождество я сидел в своем теплом углу, и никогда меня не заставляли на ночь глядя выходить на улицу в такой холод. И я праздновал и веселился, и никто меня не беспокоил и не расстраивал, и не приходилось мне ничего такого видеть (он указал на умирающего). Сколько же это лет, Уильям? Двадцать?
— Пожалуй, что и все сорок, — проворчал Уильям. — Да, как погляжу я на своего батюшку, сэр, — продолжал он, обращаясь к Редлоу совершенно новым для него брюзгливым и недовольным тоном, — хоть убейте, не пойму, что в нем хорошего? Сколько лет прожил — и весь век только и знал, что есть, пить и жить в свое удовольствие.
— Мне… мне уже восемьдесят семь, — бессвязно, как малый ребенок, забормотал Филипп. — И не припомню, когда я чем‑нибудь очень расстраивался. И не собираюсь расстраиваться теперь из‑за этого малого. Уильям говорит, это мой сын. Какой он мне сын. А бывало, я весело проводил время, сколько раз и счету нет. Помню, однажды… нет, забыл… отшибло… Что‑то такое я хотел рассказать, про крикет и про одного моего приятеля, да вот отшибло. Кто же это был такой… любил я его, что ли? И что‑то с ним такое сталось… помер он, что ли? Нет, не помню. Да и какое мне дело? Мне и дела нет.
Он слабо захихикал, покачал головой и сунул руки в карманы жилета. В одном кармане он нащупал веточку остролиста, оставшуюся там, должно быть, со вчерашнего вечера, вытащил ее и стал разглядывать.
— Ишь ты, ягодки! — сказал он. — Жалко, что невкусные. Помнится, я был еще маленький, вон такой, и шел гулять… постойте‑ка, с кем же это я гулял? Нет, не припомню… Не помню, с кем я там гулял и кого любил, и кто любил меня. Ишь ты, ягодки! Когда ягодки, всегда бывает весело. Что ж, и на мою долю причитается веселье, и за мною должны ухаживать, чтоб мне было тепло и уютно: ведь я бедный старик, мне уже восемьдесят семь. Мне восемь… десят… семь… Во…семь…десят… семь!
Жалкий, бессмысленный вид, с каким старик, повторяя эти слова, откусывал и выплевывал листочки остролиста; холодный, бесчувственный взгляд, которым смотрел на него в эти миауты его младший сын, так неузнаваемо переменившийся; непоколебимое равнодушие, с каким старший его сын перед смертью закостенел в грехе, — ничего этого Редлоу больше уже не видел; ибо он оторвался, наконец, от того места, к которому словно приросли его ноги, и выбежал из дома.
Его провожатый выполз из своего убежища и, когда он дошел до арок виадука, уже ждал его.
— Назад к той женщине? — спросил он.
— Да, — ответил Редлоу. — Прямой дорогой к ней, и поскорее.
Сначала мальчик шел впереди него; но этот обратный путь больше походил на бегство, и вскоре ему уже еле–еле удавалось, семеня маленькими босыми ногами, не отставать от широко шагавшего Редлоу. Шарахаясь от каждого встречного, плотно завернувшись в плащ и придерживая его так, как будто даже мимолетное прикосновение к его одежде грозило каждого отравить смертоносным ядом, Ученый шел все вперед и ни разу не замедлил шаг, пока они не оказались у той самой двери, откуда пустились в путь. Редлоу отпер ее своим ключом, вошел и в сопровождении мальчика поспешил по темным коридорам и переходам к себе.
Мальчик следил за каждым его движением, и когда Редлоу, заперев дверь, оглянулся, тотчас отступил, так что между ними оказался стол.
— Лучше не тронь! — сказал он. — Ты меня зачем сюда привел? Чтоб отнять деньги?
Редлоу швырнул ему еще несколько шиллингов. Мальчик кинулся на них, словно хотел своим телом заслонить монеты от Редлоу, чтобы тот, соблазнившись их блеском, не вздумал их отобрать; и только когда Ученый опустился в кресло возле своей лампы и закрыл лицо руками, он стал торопливо, крадучись подбирать деньги. Покончив с этим, он тихонько подполз ближе к камину, уселся в стоявшее там просторное кресло, вытащил из‑за пазухи какие‑то корки и огрызки и принялся жевать, глядя широко раскрытыми глазами в огонь и то и дело косясь на монеты, которые он сжимал в горсти.
— И больше у меня никого не осталось на свете! — сказал себе Редлоу, глядя на мальчика со все возрастающим страхом и отвращением.
Сколько времени прошло, прежде чем он оторвался от созерцания этого странного существа, внушавшего ему такой ужас, — полчаса или, может быть, почти вся ночь, — он не знал. Но мальчик вдруг нарушил глубокую тишину, царившую в комнате: подняв голову, он прислушался к чему‑то, потом вскочил и бросился к двери с криком:
— Вот она идет!
Ученый перехватил его на бегу, и тут в дверь постучали.
— Пусти меня к ней, слышишь? — сказал мальчик.
— Не сейчас, — возразил Ученый. — Сиди здесь. Сейчас никто не должен ни входить сюда, ни выходить. Кто там?
— Это я, сэр, — откликнулась Милли. — Пожалуйста, откройте.
— Нет! — сказал он. — Ни за что!
— Мистер Редлоу, мистер Редлоу! Пожалуйста, сэр, откройте!
— Что случилось? — спросил он, удерживая мальчика.
— Вы видели того несчастного, сэр, ему стало хуже, и, что я ни говорю, он упорствует в своем ужасном ослеплении. Отец Уильяма вдруг впал в детство. И самого Уильяма не узнать. Видно, уж очень неожиданно на него все это обрушилось; я и понять не могу, что с ним; он на себя не похож. Ох, мистер Редлоу, бога ради, помогите, посоветуйте, что мне делать!
— Нет! Нет! Нет! — ответил Ученый.
— Мистер Редлоу, милый! Умоляю вас! Джордж что‑то говорил во сне про какого‑то человека, которого вы там видели. Он боится, что этот человек покончит с собой.
— Пусть лучше покончит с собой, чем приблизится ко мне!
— Джордж в бреду говорил, что вы знаете этого человека, что он когда‑то был вам другом, только очень давно; он разорился; и он отец того студента… быть беде, чует мое сердце… отец того молодого джентльмена, который был болен. Что же делать? Где его отыскать? Как его спасти? Мистер Редлоу, ради бога, посоветуйте! Помогите, умоляю вас!
Редлоу слушал, все время удерживая мальчика, который как безумный рвался к двери.
— Призраки! Духи, карающие за нечестивые мысли! — воскликнул Редлоу, в смертной тоске озираясь по сторонам. — Услышьте меня! Я знаю, во мраке моей души мерцает искра раскаяния, дайте же ей разгореться, чтобы я увидел, как велико мое несчастье. Долгие годы я объяснял ученикам, что в материальном мире нет ничего лишнего; ни единый шаг, ни единый атом в этом чудесном здании не пропадает незамеченным, но, исчезнув, оставляет пробел в необъятной вселенной. Теперь я знаю, что таков же закон человеческих воспоминаний о добре и зле, о радости и скорби. Сжальтесь же надо мною! Снимите с меня заклятие!
Никакого ответа, лишь голое Милли повторяет:«Помогите, помогите мне, откройте!» — да мальчик рвется у него из рук.
— Тень моя! Дух, посещавший меня в самые тяжкие, самые беспросветные часы! — в отчаянии вскричал Редлоу. — Вернись и терзай меня днем и ночью, но только возьми обратно свой дар! А если он должен остаться при мне, лиши меня страшной власти наделять им других. Уничтожь зло, содеянное мною. Пусть я останусь во мраке, но верни свет тем, у кого я его отнял. Я ведь с первой минуты щадил эту женщину, и отныне я не выйду отсюда. Я умру здесь и некому будет протянуть мне руку помощи, ни души не будет со мною, кроме Этого дикаря, которому неопасна моя близость, — так услышь же меня!
И опять не было ответа, только мальчик по–прежнему рвался из рук Редлоу да за дверью все громче, все отчаянней звала Милли:«Помогите! Откройте мне! Когда‑то он был вам другом. Как найти его, как его спасти? Все так переменились, мне больше не у кого искать помощи, умоляю вас, умоляю, откройте!»
ГЛАВА III
Дар возвращен
Темная ночь все еще стояла над миром. На равнинах, с горных вершин, с палубы кораблей, затерявшихся в морском просторе, можно было далеко на горизонте различить бледную полоску, которая обещала, что когда‑нибудь настанет рассвет; но обещание это было еще далеким и смутным, и луна с трудом пробивалась сквозь ночные облака.
И подобно тому, как ночные облака, проносившиеся между небом и землей, закрывали луну и окутывали Землю мраком, все сгущаясь и нагоняя друг друга, проносились тени в мозгу Редлоу, помрачая его разум. Как тени ночных облаков, капризны и неверны были сменяющие друг друга мгновенные озарения и минуты забытья; и как ночные облака все снова заслоняли пробившийся на мгновенье лунный свет, так и в его сознании после краткой случайной вспышки тьма становилась еще непрогляднее.
Глубокая, торжественная тишина стояла над громадой старинного здания, и его стены, утлы, башенки то таинственно чернели среди снегов, то исчезали, сливаясь с окружающей тьмою, смотря по тому, показывалась или вновь скрывалась за тучами луна. А в комнате Ученого, в слабом свете угасавшей лампы, все было смутным и сумрачным; после того как голос за дверью умолк и стук прекратился, тут воцарилось гробовое молчание; лишь изредка в камине, среди седеющей золы, слышался едва различимый звук, словно последний вздох умирающего огня. Перед камином на полу крепким сном спал мальчик. Ученый неподвижно сидел в кресле; с той минуты, как умолк зов за дверью, он не шевельнулся, точно обращенный в камень.
И вот снова зазвучали рождественские напевы, которые он уже слышал раньше. Сначала он слушал так же равнодушно, как тогда на кладбище; но мелодия все звучала, тихая, нежная, задумчивая, она плыла в ночном воздухе, и вскоре Ученый поднялся и простер к ней руки, точно это приближался друг, кто‑то, кого он мог, наконец, обнять, не причинив ему зла. Лицо его стало не таким напряженным и недоумевающим; легкая дрожь прошла по телу; и вот слезы выступили у него на глазах, он низко опустил голову и закрыл лицо руками.
Память о скорби, обидах и страданиях не возвратилась к нему; он знал, что ее уже не вернуть; ни секунды он не верил и не надеялся, что она вновь оживет. Но что‑то беззвучно затрепетало в глубине его существа, и теперь он снова мог взволноваться тем, что таила в себе далекая музыка. Пусть она лишь скорбно говорила ему о том, какое бесценное сокровище он утратил. — и за это он горячо возблагодарил небеса.
Последняя нота замерла в воздухе, и Редлоу поднял голову, прислушиваясь к еле уловимым отзвукам. Напротив него, так близко, что их разделяло только скорчившееся на полу тело спящего мальчика, стоял Призрак, недвижный и безмолвный, и смотрел на него в упор.
Как и прежде, он был ужасен, но не столь беспощадно грозен и суров так показалось Ученому, и робкая надежда пробудилась в нем, когда он, дрожа, смотрел в лицо Духа. На этот раз Дух явился не один, призрачная рука его держала другую руку.
И чью же? Кто стоял рядом с Призраком, была ли то сама Милли, или только ее тень и подобие? Как всегда, она тихо склонила голову и, казалось, с жалостью смотрела на спящего ребенка. Сияние озаряло ее лицо, но Призрак, стоя с нею рядом, оставался по–прежнему темным, лишенным красок.
— Дух! — сказал Ученый, вновь охваченный тревогой. — Никогда я не упорствовал и не был самонадеян, если это касалось ее. Только не приводи ее сюда! Пощади!
— Это всего лишь тень, — ответило Видение. — При первом свете утра отыщи ту, чей образ сейчас пред тобою.
— Неужели рок бесповоротно осудил меня на это? — вскрикнул Ученый.
— Да, — подтвердило Видение.
— Погубить ее спокойствие и доброту? Сделать ее такою же, как я сам? Как те, другие?
— Я сказал: отыщи ее, — возразил Призрак. — Больше я ничего не говорил.
— Но ответь, — воскликнул Редлоу, цепляясь за надежду, которая словно бы скрывалась в этих словах, — могу ли я исправить то зло, что я причинил?
— Нет, — ответил Дух.
— Я не прошу исцеления для себя, — сказал Редлоу. — От чего я отказался — я отказался по своей воле, и моя утрата только справедлива. Но для тех, кого я наделил роковым даром; кто никогда его не искал; на кого нежданно–негаданна обрушилось проклятие, о котором они и не подозревали, и не в их власти было его избегнуть, — неужели же я не могу ничего сделать для этих несчастных?
— Ничего, — ответил Призрак.
— Если так, не может ли кто‑нибудь другой помочь им?
Застыв подобно изваянию, Призрак некоторое время не спускал с него глаз; потом вдруг повернулся и посмотрел на тень, стоявшую рядом.
— Она поможет? — воскликнул Редлоу, тоже глядя на образ Милли.
Призрак выпустил, наконец, руку тени и тихо поднял свою, словно отпуская Милли на волю. И она, не шевелясь, не меняя нозы, начала медленно отступать или, может быть, таять в воздухе.
— Постой! — крикнул Редлоу с волнением, которое он бессилен был выразить словами. — Помедли хоть минуту! Сжалься! Я знаю, что‑то переменилось во мне вот только сейчас, когда в лочи звучала музыка. Скажи, быть может, ей мой пагубный дар больше не опасен? Можно ли мне приблизиться к ней без страха? О, пусть она подаст мне знак, что для меня еще есть надежда!
Призрак по–прежнему смотрел не на Редлоу, а на тень, и ничего не ответил.
— Скажи одно — знает ли она, что отныне в ее власти исправить зло, которое я причинил людям?
— Нет, — ответил Призрак.
— Но, быть может, ей дана такая власть, хоть она этого и не знает?
— Отыщи ее, — повторил Призрак. И тень медленно исчезла.
И снова они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга тем же страшным, неотступным взглядом, как в час, когда Редлоу принял роковой дар; а между ними на полу, у ног Призрака, по–прежнему лежал спящий мальчик.
— Грозный наставник, — промолвил Ученый, с мольбой опускаясь на колени, — ты, которым я был отвергнут, но который вновь посетил меня (и я готов поверить, что в этом новом появлении и в твоих смягчившихся чертах мне блеснула искра надежды), я буду повиноваться, ни о чем не спрашивая, лишь бы вопль, вырвавшийся из глубины моего измученного сердца, был услышан, лишь бы спасены были те, кого я погубил и кому ни один человек помочь уже не в силах. Но есть еще одно…
— Ты говоришь об этом существе, — прервало Видение и указало на распростертого у его ног мальчика.
— Да, — отвечал Ученый. — Ты знаешь, о чем я хочу спросить. Почему этот ребенок один не пострадал от моей близости и почему, почему открывал я в его мыслях страшное сходство с моими собственными мыслями?
— Это, — сказало Видение, вновь указывая на спящего, — совершенный пример того, чем становится человек, лишенный всех тех воспоминаний, от которых отказался ты. В памяти его нет ни единого смягчающего душу следа скорби, обиды или страданий, ибо этот несчастный, с самого рожденья брошенный на произвол судьбы, живет хуже зверя и никогда иной жизни не знал, ни разу человеческое участие, человеческое чувство не заронило зерна подобных воспоминаний в его ожесточенное сердце. Все в этом заброшенном создании — мертвая, бесплодная пустыня. И все в человеке, лишенном того, от чего по доброй воле отказался ты, — такая же мертвая, бесплодная пустыня. Горе такому человеку! И стократ горе стране, где есть сотни и тысячи чудовищ, подобных этому. И Редлоу содрогнулся, охваченный ужасом.
— Каждый из них, — сказало Видение, — каждый до последнего сеятель, и урожай суждено собрать всему роду человеческому. Каждое зернышко зла, сокрытое в этом мальчике, даст всходы разрушения, и они будут сжаты, собраны в житницы, и снова посеяны всюду в мире, и столь распространится порок, что человечество достойно будет нового потопа. Равнодушно взирать хотя бы на одного подобного ему — преступнее, нежели молча терпеть наглые, безнаказанные убийства на улице среди бела дня.
Видение устремило взор на спящего мальчика. И Редлоу тоже с неведомым дотоле волнением посмотрел на него.
— Каждый отец; мимо которого днем ли, в ночных ли своих блужданьях проходят незамеченными подобные существа; каждая мать среди любящих матерей этой земли, бедная или богатая; каждый, кто вышел из детского возраста, будь то мужчина или женщина, — каждый в какой‑то мере в ответе за это чудовище, на каждом лежит тяжкая вина. Нет такой страны в мире, на которую не навлекло бы оно проклятья. Нет на свете такой веры, которой бы оно не опровергало самым своим существованием; нет на свете такого народа, который бы оно не покрыло позором.
Ученый стиснул руки и, трепеща от страха и сострадания, перевел взгляд со спящего на Видение, которое стояло над мальчиком, сурово указывая на него.
— Вот пред тобою, — продолжал Призрак, — законченный образец того, чем пожелал стать ты. Твое тлетворное влияние здесь бессильно, ибо из груди этого ребенка тебе нечего изгнать. Его мысли страшно схожи с твоими, ибо ты пал так же противоестественно низко, как низок он. Он — порождение людского равнодушия; ты — порождение людской самонадеянности. И там и здесь отвергнут благодетельный замысел провидения — и с противоположных полюсов нематериального мира оба вы пришли к одному и тому же.
Ученый склонился к мальчику и с тем же состраданием, какое испытывал к самому себе, укрыл спящего и уже не отстранялся от него более с отвращением или холодным равнодушием.
Но вот вдалеке просветлел горизонт, тьма рассеялась, в пламенном великолепии взошло солнце — и коньки крыш и трубы старинного здания засверкали в прозрачном утреннем воздухе, и дым и пар над городом стал точно золотое облако. Даже старые солнечные часы в глухом и темном углу, где ветер всегда кружил и свистал с непостижимым для ветра постоянством, стряхнули рыхлый снег, осыпавший за ночь их тусклый, унылый лик, и весело поглядывали на завивающиеся вокруг белые тонкие вихорьки. Надо думать, что утро как‑то ощупью, вслепую проникло и в заброшенные, холодные и сырые подвалы с их низкими нормандскими сводами, наполовину ушедшими в землю; что оно пробудило ленивые соки в ползучих растениях, вяло цеплявшихся за стены, — и в этом удивительном хрупком мирке тоже встрепенулось медлительное жизненное начало, таинственным образом ощутив наступление дня.
Семейство Тетерби было уже на ногах и не теряло времени зря. Мистер Тетерби снял ставни с окна своей лавчонки и одно за другим открыл ее сокровища взорам населения»Иерусалима», столь равнодушного ко всем этим соблазнам. Адольф–младший давным–давно ушел из дому и предлагал читателям уже не»Утренний листок», а»Утренний блисток». Пятеро младших Тетерби, чьи десять кpyглых глаз успели покраснеть от попавшего в них мыла и от растирания кулаками, претерпевали в кухне все муки умывания холодной водой под бдительным взором миссис Тетерби. Джонни, уже покончивший со своим туалетом (ему никогда не удавалось умыться спокойно, ибо его подгоняли и поторапливали всякий раз, как Молох бывал настроен требовательно и непримиримо, а так бывало всегда), бродил взад и вперед у входа в лавку, больше обычного изнемогая под тяжестью своей ноши; к весу самого Молоха прибавился еще немалый вес различных вязанных из шерсти приспособлений для защиты от холода, образовавших вместе с капором и голубыми гетрами единую непроницаемую броню.
У этого дитяти была одна особенность: вечно у него резались зубки. То ли они никогда до конца не прорезались, то ли, прорезавшись, вновь исчезали — неизвестно; во всяком случае, если верить миссис Тетерби, их резалось столько, что хватило бы на вывеску трактира»Бык и Волчья пасть». Поэтому у талии Молоха (которая находилась непосредственно под подбородком) постоянно болталось костяное кольцо, такое огромное, что оно могло бы сойти за четки недавно постригшейся монахини, — и однако, когда младенцу требовалось унять зуд в чесавшихся деснах, ему позволяли тащить в рот самые разнообразные предметы. Рукоятки ножей, набалдашники тростей, ручки зонтов, пальцы всех членов семейства и в первую очередь Джонни, терка для мускатных орехов, хлебные корки, ручки дверей и прохладная круглая головка кочерги — таковы были самые обычные инструменты, без разбора употреблявшиеся для успокоения дитяти. Трудно учесть, сколько электричества добывалось за неделю из его десен путем непрестанного трения. И все же миссис Тетерби неизменно повторяла:«Вот прорежется зубок, и тогда наша крошка снова придет в себя». Но зуб так и не прорезывался на свет божий, и крошка по–прежнему пребывала где‑то вне себя.
Нрав маленьких Тетерби за последние несколько часов претерпел прискорбные изменения. Мистер и миссис Тетерби — и те переменились не так сильно, как их отпрыски. Всегда это был бескорыстный, доброжелательный и послушный народец, который безропотно и даже великодушно сносил лишения (а лишены они были многого) и радовался, точно пиршеству, самой скромной и скудной трапезе. Теперь же споры разгорались не только из‑за мыла и воды, но из‑за завтрака, который еще и на стол‑то не был подан. Каждый маленький Тетерби кидался с кулаками на всех остальных маленьких Тетерби; и даже Джонни — многотерпеливый, кроткий и преданный Джонни — поднял руку на Молоха! Да, да! Миссис Тетерби, по чистой случайности подойдя к двери, увидела, как он коварно выбрал в вязаной броне местечко по–уязвимее и шлепнул драгоценное дитя!
Во мгновенье ока миссис Тетерби за шиворот втащила его в дом и с лихвой отплатила ему за это неслыханное кощунство.
— Ах ты бессердечное чудовище! — воскликнула она. — Да как у тебя хватило духу?
— А чего у нее зубы никак не прорежутся? — возвысил голос юный мятежник. — Надоело до смерти. Попробовала бы ты сама с ней понянчиться!
— И попробую, сэр! — сказала мать, отбирая у Джонни его опозоренную ношу.
— Вот и попробуй! — повторил Джонни. — Не больно тебе это понравится. На моем месте ты бы давно пошла в солдаты. Я непременно пойду. В армии по крайности нет грудных младенцев.
Мистер Тетерби, явившийся на место происшествия, не стал карать мятежника, а только потер себе подбородок, — видно, такая неожиданная точка зрения на профессию военного заставила его призадуматься.
— Если его не наказать, мне самой впору пойти в солдаты, — промолвила миссис Тетерби, глядя на мужа. — Тут у меня ни минуты покоя нет. Я просто раба, да, да, чернокожая раба из Виргинии (это преувеличение, вероятно, было навеяно смутными воспоминаниями, связанными с неудачной попыткой фирмы Тетерби по части торговли виргинским табаком). Круглый год у меня ни отдыха, ни удовольствия! Ах, чтоб тебя бог любил! — перебила сама себя миссис Тетерби, так сердито встряхивая младенца, что это плохо вязалось со столь благочестивым пожеланием. — Да что с ней сегодня такое?!
Не в силах этого понять и не достигнув ясности путем встряхивания младенца, миссис Тетерби уложила его в люльку, села подле, скрестила руки и принялась гневно качать ее ногою.
— Что ты стоишь, Дольф? — сказала она мужу. — Неужто тебе нечего делать?
— Ничего я не желаю делать, — ответил мистер Тетерби.
— А я уж наверно не желаю, — сказала миссис Тетерби.
— А я и под присягой покажу, что не желаю, — ска–рал мистер Тетерби.
В эту минуту завязалось сражение между Джонни и пятью его младшими братьями: накрывая стол к завтраку, они стали отнимать друг у друга хлеб и теперь щедро отвешивали один другому тумаки; самый маленький, с удивительной для столь юного возраста предусмотрительностью, не вмешивался в драку, а только ходил вокруг и дергал воинов за ноги. Мистер и миссис Тетерби с великим пылом ринулись в гущу боя, словно отныне то была единственная почва, на которой они могли действовать в согласии; без малейшего следа прежней кротости и добросердечия они сыпали удары во все стороны и, покарав правых и виноватых, вновь уселись каждый на свое место.
— Хоть бы ты газету почитал, чем сидеть сложа руки, — заметила миссис Тетерби.
— А что там читать, в газете? — с крайней досадой отозвался мистер Тетерби.
— Как что? — сказала миссис Тетерби. — Полицейскую хронику.
— Вот еще, — возразил мистер Тетерби. — Какое мне дело, кто там что натворил или что с кем сотворили.
— Читай про самоубийства, — предложила миссис Тетерби.
— Мне это неинтересно, — отвечал ее супруг.
— Кто родился, кто помер, кто свадьбу сыграл — ничего тебе не интересно?
— По мне хоть бы с сегодняшнего дня и до скончания века никто больше не рождался на свет, а с завтрашнего все начали бы помирать; меня это не касается. Вот когда придет мой черед, тогда другое дело, — проворчал мистер Тетерби. — А что до свадеб, так я и сам женат, знаю, велика ли от этого радость.
Судя по недовольному виду миссис Тетерби, она вполне разделяла мнение мужа; однако она тут же стала противоречить ему, просто ради того, чтобы поспорить.
— Ну, у тебя, известно, семь пятниц на неделе, — сказала она. — Сам же слепил ширму из газет и сидишь, вычитываешь чего‑то детям по целому часу без передышки.
— Не вычитываю, а вычитывал, — возразил муж. — Больше ты этого не увидишь. Теперь‑то я стал умнее.
— Ха, умнее! Как бы не так! Может, ты и лучше стал?
От этого вопроса в груди мистера Тетерби что‑то дрогнуло. Он удрученно задумался, снова и снова проводя рукою по лбу.
— Лучше? — пробормотал он. — Не думаю, чтоб кто‑нибудь из нас стал лучше, да и счастливее. Лучше? Разве?
Он обернулся к своей ширме и стал водить по ней пальцем, пока не напал на нужную ему вырезку.
— Вот это, помнится, все мы особенно любили, — тупо и растерянно промолвил он. — Бывало, дети заспорят о чем‑нибудь, даже потасовка случится, а прочитаешь им эту историю — и они растрогаются до слез и сразу помирятся, будто от сказки про то, как малыши заблудились в лесу и малиновка укрыла их листьями.«Прискорбный случай крайней нищеты. Вчера мужчина небольшого роста с младенцем на руках, в сопровождении шести детей в возрасте от двух до десяти лет, одетых в лохмотья и, по–видимому, изголодавшихся, предстал перед почтенным мировым судьей и сделал следующее заявление…«Уф! Ничего не понимаю, — прервав чтение, воскликнул мистер Тетерби. — Просто непостижимо, мы‑то тут при чем?
— До чего же он стар и жалок, — говорила себе между тем миссис Тетерби, наблюдая за мужем. — В жизни не видала, чтоб человек так переменился. О, господи, господи, принести такую жертву!
— Какую еще жертву? — брюзгливо осведомился муж.
Миссис Тетерби покачала головой и, ни слова не отвечая, стала так яростно трясти люльку, что младенца подбрасывало, точно щепку в бурном море.
— Может, ты хочешь сказать, милая моя, что это ты принесла жертву, выйдя за меня замуж? — начал супруг.
— Вот именно! — отрезала супруга.
— Тогда вот что я тебе скажу, — продолжал он так же угрюмо и сердито, как и она. — В брак‑то ведь вступают двое, и если кто принес жертву, так это я. И очень жалею, что жертва была принята.
— Я тоже жалею, что ее приняла, Тетерби, от души жалею, можешь не сомневаться. Уж, верно, ты жалеешь об этом не больше, чем я.
— Понять не могу, что я в ней нашел, — пробормотал Тетерби. — Уж, во всяком случае, если в ней что и было хорошего, так теперь ничего не осталось. Я и вчера про это думал, когда после ужина сидел у огня. До чего толста, и стареет, куда ей до других женщин!
— Собой он нехорош, — бормотала меж тем миссис Тетерби. — Виду никакого, маленький, и горбится, и плешь у него…
— Уж конечно я был не в своем уме, когда женился на ней, — ворчал мистер Тетерби.
— Уж конечно помраченье на меня нашло. Иначе понять нельзя, как это я за него вышла, — раздумывала вслух миссис Тетерби.
В таком настроении они сели завтракать. Юные Тетерби не привыкли рассматривать эту трапезу как занятие, требующее неподвижности, а превращали ее в танец или пляску, скорее даже в какой‑то языческий обряд, во время которого они издавали воинственные клики и потрясали в воздухе кусками хлеба с маслом; при этом обязательны были также сложные передвижения из дому на улицу и обратно и прыжки с крыльца и на крыльцо. Но сейчас между детьми вспыхнула ссора из‑за стоявшего на столе кувшина с разбавленным молоком, из которого они пили все по очереди, и страсти до того разгорелись, что это прискорбное зрелище заставило бы перевернуться в гробу достопочтенного доктора Уотса *. Лишь когда мистер Тетерби выпроводил всю ораву на улицу, настала минута тишины; но тотчас обнаружилось, что Джонни крадучись вернулся обратно, припал к кувшину и пьет, давясь от жадности, неприлично спеша, задыхаясь и издавая странные звуки, подобающие разве что чревовещателю.
— Сведут они меня в могилу, эти дети, — заметила миссис Тетерби, изгнав преступника. — Да уж скорей бы, что ли.
— Беднякам вообще не следует иметь детей, — откликнулся мистер Тетерби. — Радости от них никакой.
В эту минуту он подносил к губам чашку, которую сердито пододвинула к нему жена; миссис Тетерби тоже готовилась отпить из своей чашки; и вдруг оба они так и застыли, точно завороженные.
— Мама! Папа! — крикнул, вбегая в комнату, Джонни. — К нам миссис Уильям идет!
И если когда‑либо с сотворения мира был на свете мальчик, который заботливее старой опытной няньки вынул бы младенца из колыбели и, нежнейшим образом баюкая и тетешкая его, весело отправился бы с ним гулять, то мальчиком этим был Джонни, а младенцем — Молох.
Мистер Тетерби отставил чашку; миссис Тетерби отставила чашку. Мистер Тетерби потер лоб, и миссис Тетерби потерла лоб. Лицо мистера Тетерби стало смягчаться и светлеть; и лицо миссис Тетерби стало смягчаться и светлеть.
— Господи помилуй, — сказал про себя мистер Тетерби, — с чего это я озлился? Что такое стряслось?
— Как я могла опять злиться и кричать на него после всего, что я говорила и чувствовала вчера вечером! — всхлипнула миссис Тетерби, утирая глаза краем фартука.
— Не чудовище ли я? — сказал мистер Тетерби. — Неужто у меня нет сердца? София! Женушка моя маленькая!
— Дольф, милый!
— Я… со мной что‑то такое сделалось, Софи, что и подумать тошно, признался муж.
— А со мной‑то, Дольф! Я была еще хуже! — в отчаянии воскликнула жена.
— Не убивайся так, моя Софи. Никогда я себе этого не прощу. Ведь я чуть не разбил твое сердце.
— Нет, Дольф, нет. Это я, я во всем виновата!
— Не говори так, мой маленькая женушка. Ты такая великодушная, от этого совесть мучает меня еще сильнее. София, милая, ты не представляешь себе, какие у меня были мысли. Конечно, вел я себя отвратительно, но знала бы ты, что у меня было на уме!
— Ох, не думай про это, Дольф, милый, не надо! — вскричала жена.
— София, — сказал мистер Тетерби, — я должен тебе открыться. У меня не будет ни минуты покоя, пока я не скажу всю правду. Маленькая моя женушка…
— Миссис Уильям уже совсем близко! — взвизгнул у дверей Джонни.
— Маленькая моя женушка, — задыхаясь, выговорил мистер Тетерби и ухватился за стул в поисках опоры. — Я удивлялся тому, что был когда‑то в тебя влюблен… Я забыл о том, каких прелестных детей ты мне подарила, и сердился, зачем ты не так стройна, как мне хотелось бы… Я… я ни разу не вспомнил о том, — не щадя себя, продолжал мистер Тетерби, — сколько у тебя было тревог и хлопот из‑за меня и из‑за детей; ты бы таких забот вовсе не знала, если бы вышла за другого, который бы лучше зарабатывал и был неудачливей меня (а такого уж наверно найти нетрудно). И мысленно я попрекал тебя, потому что тебя немножко состарили тяжелые годы, бремя которых ты мне облегчала. Можешь ты этому поверить, моя женушка? Я и сам с трудом верю, что думал такое!
Смеясь и плача, миссис Тетерби порывисто сжала ладонями лицо мужа.
— Ох, Дольф! — воскликнула она. — Какое счастье, что ты так думал! До чего я рада! Ведь сама‑то я думала, что ты нехорош собой, Дольф! И это правда, милый, но мне лучшего и не надо, мне бы только глядеть на тебя до последнего моего часа, когда ты своими добрыми руками закроешь мне глаза. Я думала, что ты мал ростом — и это правда, но от этого ты мне только дороже, а еще дороже потому, что ты мой муж, и я тебя люблю. Я думала, что ты начинаешь горбиться — и это правда, но ты можешь опереться на меня, и я все–все сделаю, чтоб тебя поддержать. Я думала, что у тебя и вида‑то нет никакого, но по тебе сразу видно, что ты добрый семьянин, а это самое лучшее, самое достойное на свете, и да благословит бог наш дом и нашу семью, Дольф!
— Ур–ра! Вот она, миссис Уильям! — крикнул Джонни.
И в самом деле, она вошла, окруженная маленькими Тетерби. На ходу они целовали ее и друг друга, целовали маленькую сестричку и кинулись целовать отца с матерью, потом опять подбежали к Милли и восторженно запрыгали вокруг нее.
Мистер и миссис Тетерби радовались гостье ничуть не меньше, чем дети. Их так же неодолимо влекло к ней; они бросились ей навстречу, целовали ее руки, не отходили от нее ни на шаг; они просто не знали, куда ее усадить, как приветить. Она явилась к ним как олицетворение доброты, нежной заботливости, любви и домашнего уюта.
— Да что же это! Неужто вы все так рады, что я пришла к вам на рождество? — удивленная и довольная сказала Милли и даже руками всплеснула. — Господи, как приятно!
А дети так радостно кричали, так теснились к ней и целовали ее, столько любви и веселья изливалось на нее, такой от всех был почет, что Милли совсем растрогалась.
— О господи! — сказала она. — Вы меня заставляете плакать от счастья. Да разве я этого стою? Чем я заслужила, что вы меня так любите?
— Как же вас не любить! — воскликнул мистер Тетерби.
— Как же вас не любить! — воскликнула миссис Тетерби.
— Как же вас не любить! — веселым хором подхватили дети. И снова стали плясать и прыгать вокруг нее, и льнули к ней, и прижимались розовыми личиками к ее платью, и ласкали и целовали Милли и ее платье, и все им казалось мало.
— Никогда в жизни я не была так растрогана, как нынче утром, — сказала она, утирая глаза. — Я должна вам сейчас же все рассказать. Приходит на рассвете мистер Редлоу и просит меня пойти с ним к больному брату Уильяма Джорджу, да так ласково просит, точно я — не я, а его любимая дочь. Мы пошли, и всю дорогу он был такой добрый, такой кроткий и, видно, так на меня надеялся, что я поневоле всплакнула, до того мне стало приятно. Пришли мы в тот дом, а в дверях нам повстречалась какая‑то женщина (вся в синяках, бедная, видно, кто‑то ее прибил); иду я мимо, а она схватила меня за руку и говорит:«Да благословит вас бог».
— Хорошо сказано! — заметил мистер Тетерби. И миссис Тетерби подтвердила, что это хорошо сказано, и все дети закричали, что это хорошо сказано.
— Мало того, — продолжала Милли. — Поднялись мы по лестнице, входим в комнату, а больной уже сколько времени не шевелился и ни слова не говорил, и вдруг он поднимается на постели и плачет, и протягивает ко мне руки, и говорит, что он вел дурную жизнь, но теперь от всего сердца раскаивается, и скорбит об этом, и так ясно понимает греховность своего прошлого, как будто, наконец, рассеялась черная туча, застилавшая ему глаза, и умоляет меня попросить несчастного старика отца, чтобы тот простил его и благословил, а я чтобы прочитала над ним молитву. Стала я читать молитву, а мистер Редлоу подхватил, да как горячо, а потом уж так меня благодарил, так благодарил, и бога благодарил, что сердце мое переполнилось и я бы, наверно, расплакалась, да больной просил меня посидеть возле него, и тут уж, конечно, я с собой совладала. Я сидела с ним, и он все держал меня за руку, пока не уснул; тогда я тихонько отняла руку и встала (мистер Редлоу непременно хотел, чтобы я поскорее пошла к вам), а Джордж и во сне стал искать мою руку, так что пришлось кому‑то сесть на мое место, чтоб он думал, будто это опять я взяла его за руку. О господи! — всхлипнула Милли. — Я так счастлива, так благодарна за все это, да и как же иначе!
Пока она рассказывала, в дверях появился Редлоу; он остановился на мгновенье, поглядел на Милли, тесно окруженную всем семейством Тетерби, и молча поднялся по лестнице. Вскоре он опять вышел на площадку, а молодой студент, опередив его, бегом сбежал вниз.
— Добрая моя нянюшка, самая лучшая, самая милосердная на свете! сказал он, опускаясь на колени перед Милли и взяв ее за руку. — Простите мне мою черную неблагодарность!
— О господи, господи! — простодушно воскликнула Милли. — Вот и еще один. И этот меня любит. Да чем же мне всех вас отблагодарить!
Так просто, бесхитростно она это сказала и потом, закрыв лицо руками, заплакала от счастья, что нельзя было не умиляться и не радоваться, на нее глядя.
— Не знаю, что на меня нашло, — продолжал студент. — Точно бес в меня вселился… может быть, это от болезни… я был безумен. Но теперь я в своем уме. Я вот сейчас говорю — и с каждым словом прихожу в себя. Я услыхал, как дети выкрикивают ваше имя, и от одного этого разум мой прояснился. Нет, не плачьте, Милли, дорогая! Если бы только вы могли читать в моем сердце, если б вы знали, как оно переполнено благодарностью, и любовью, и уважением, вы не стали бы плакать передо мною. Это такой горький упрек мне!
— Нет, нет, — возразила Милли. — Это совсем не упрек! Ничего такого! Я плачу от радости. Даже удивительно, что вы вздумали просить у меня прощенья за такую малость, а все‑таки мне приятно.
— И вы опять будете меня навещать? И закончите ту занавеску?
— Нет, — сказала Милли, утирая глаза, и покачала головой. — Теперь вам больше не понадобится мое шитье.
— Значит, вы меня не простили? Она отвела его в сторону и шепнула:
— Пришла весточка из ваших родных краев, мистер Эдмонд.
— Как? Что такое?
— Может, оттого, что вы совсем не писали, пока вам было очень худо, или, когда стало получше, все‑таки почерк ваш переменился, но только дома заподозрили правду; как бы там ни было… но только скажите, не повредят вам вести, если они не дурные?
— Конечно, нет.
— Так вот, к вам кто‑то приехал! — сказала Милли.
— Матушка? — спросил студент и невольно оглянулся на Редлоу, который уже сошел с лестницы.
— Тсс! Нет, не она.
— Больше некому.
— Ах, вот как! — сказала Милли. — Уж будто некому?
— Но это не… — он не успел договорить, Милли закрыла ему рот рукой.
— Да, да! — сказала она. — Одна молоденькая мисс (она очень похожа на тот маленький портрет, мистер Эдмонд, только еще краше) так о вас тревожилась, что не знала ни минуты покоя, и вчера вечером она приехала вместе со своей служанкой. Вы на своих письмах всегда ставили адрес колледжа, вот она и приехала туда; я нынче утром ее увидала, еще прежде, чем мистера Редлоу. И она тоже меня любит, — прибавила Милли. — О господи, и она тоже!
— Сегодня утром! Где же она сейчас?
— А сейчас, — шепнула Милли ему в самое ухо, — она сидит у нас в сторожке, в моей маленькой гостиной, и ждет вас.
Здмонд крепко стиснул ее руку и готов был сейчас же бежать, но она остановила его.
— Мистер Редлоу так переменился — он сказал мне нынче поутру, что потерял память. Будьте к нему повнимательней, мистер Эдмонд. Все мы должны быть к нему внимательны, он в этом очень нуждается.
Молодой человек взглядом уверил Милли, что ее предупреждение не пропало даром; и, проходя мимо Ученого к дверям, почтительно и приветливо поклонился.
Редлоу ответил поклоном, исполненным учтивости и даже смирения, и посмотрел вслед студенту. Потом склонился головою на руку, словно пытаясь пробудить в себе что‑то утраченное. Но оно исчезло безвозвратно.
Перемена, совершившаяся в нем под влиянием музыки и нового появления Призрака, заключалась в том, что теперь он постоянно и глубоко чувствовал, сколь велика его утрата, и сожалел о ней, и ясно видел, как непохож он стал на всех вокруг. От этого ожил в нем интерес к окружающим и родилось смутное покорное сознание своей беды, подобное тому, какое возникает у иных людей, чей разум ослабел с годами, но сердце не очерствело и к чьим старческим немощам не прибавилось угрюмое равнодушие.
Он сознавал, что, пока он все больше искупает благодаря Милли зло, им причиненное, с каждым часом, который он проводит в ее обществе, все глубже утверждаются в нем эти новые чувства. Поэтому, а также потому, что Милли будила бесконечную нежность в его душе (хоть он и не питал надежды на исцеленье), Редлоу чувствовал, что всецело зависит от нее и что она — опора ему в постигшем его несчастье.
И когда Милли спросила, не пора ли им уже воротиться домой, к Уильяму и старику Филиппу, он с готовностью согласился — его и самого тревожила мысль о них, — взял ее под руку и пошел с нею рядом; глядя на него, трудно было поверить, что он — мудрый и ученый человек, для которого все загадки природы — открытая книга, а она — простая, необразованная женщина; казалось, роли их переменились и он не знает ничего, она же — все.
Когда они вдвоем выходили из дома Тетерби, Редлоу видел, как теснились и ластились к ней дети, слышал их звонкий смех и веселые голоса; видел вокруг сияющие детские лица, точно цветы; на глазах у него родители этих детей снова обрели довольство и любовь. Он всем сердцем ощутил простоту и безыскусственность, которой дышало все в этом бедном доме, куда вновь вернулось спокойствие; он думал о том пагубном недуге, который внес он в эту семью и который, не будь Милли, мог бы распространиться и тлетворным ядом отравить все и вся; и, быть может, не следует удивляться тому, что он покорно шел с нею рядом и крепко прижимал к себе ее нежную руку.
Когда они вошли в сторожку, старик Филипп сидел в своем кресле у огня, неподвижным взглядом уставясь в пол, а Уильям, прислонясь к камину с другой стороны, не сводил глаз с отца. Едва Милли появилась в дверях, оба вздрогнули и обернулись к ней, и тотчас лица их просияли.
— О господи, господи, и они тоже мне рады! — воскликнула Милли, остановилась и ликуя захлопала в ладоши. — Вот и еще двое!
Рады ей! Слово»радость»слишком слабо, чтобы выразить то, что они чувствовали. Милли бросилась в объятия мужа, раскрытые ей навстречу, склонила голову ему на плечо, и он был бы счастлив весь этот короткий зимний день не отпускать ее ни на минуту. Но и старик свекор не мог обойтись без нее. Он тоже протянул руки и в свою очередь заключил ее в объятия.
— Где же это столько времени пропадала моя тихая Мышка? — спросил он. Ее так долго не было! А я никак не могу без моей Мышки. Я… где сын мой Уильям? Я, кажется, спал, Уильям.
— Вот и я говорю, батюшка, — подхватил сын. — Мне, знаете ли, приснился ужасно нехороший сон. Как вы себя чувствуете, батюшка? Здоровы ли вы нынче?
— Да я молодцом, сынок.
Приятно было видеть, как мистер Уильям пожимал отцу руку, и похлопывал его по спине, и гладил по плечу, всячески стараясь выказать ему внимание.
— Вы, батюшка, замечательный человек! Как ваше драгоценное? Вы и вправду благополучны? — повторял Уильям и снова жал отцу руки, снова похлопывал его по спине и нежно гладил по плечу.
— Отродясь не был крепче и бодрее, сынок.
— Вы, батюшка, замечательный человек! Вот в этом‑то вся суть! — с жаром произнес Уильям. — Как подумаю: сколько пережил мой отец, сколько испытал превратностей судьбы, сколько за его долгий век выпало ему на долю горя и забот! Ведь оттого и голова у него побелела. Вот я и думаю: как бы мы ни почитали его, как бы ии старались лелеять его старость, все мало! Как ваше драгоценное, батюшка? Вы и вправду нынче вполне здоровы?
Должно быть, мистер Уильям и по сей день повторял бы этот вопрос, снова и снова жал бы отцу руку, и хлопал его по спине, и гладил по плечу, если бы старик краешком глаза не увидел Ученого, которого прежде не замечал.
— Прошу прощенья, мистер Редлоу, — сказал он, — но я не знал, что вы здесь, сэр, а то я не стал бы вести себя так вольно. Вот нынче рождество, мистер Редлоу, и как поглядел я на вас, так и вспомнил те времена, когда вы были еще студентом и уж до того усердно учились, что даже на рождество все бегали в библиотеку. Ха–ха! Я так стар, что и это помню, и хорошо помню, да, да, хоть мне и все восемьдесят семь. Как раз когда вы кончили учиться и уехали, померла моя бедная жена. Вы помните мою бедную жену, мистер Редлоу?
— Да, — ответил Ученый.
— Да, — повторил старик. — Добрая была душа. Помню, как‑то раз в рождественское утро пришли вы к нам сюда с молодой мисс… прошу прощенья, мистер Редлоу, но, кажется, это была ваша сестра и вы в ней души не чаяли?
Ученый посмотрел на него и покачал головой.
— Сестра у меня была, — равнодушно сказал он. Больше он ничего не помнил.
— В то рождественское утро вы с нею заглянули к нам, — продолжал Филипп, — и как раз повалил снег, и моя жена пригласила молодую мисс войти и присесть к огню, его всегда на рождество разводили в большой зале, где прежде, до того, как наши незабвенные десять джентльменов порешили по–другому, была трапезная. Я там был; и вот, помню, стал я мешать в камине, чтоб огонь разгорелся пожарче и согрел хорошенькие ножки молодой мисс, а она в это время прочитала вслух подпись, что под тем портретом:«Боже, сохрани мне память!». И они с моей бедной женой завели речь про эту подпись. И удивительное дело (ведь кто бы мог подумать, что им обеим недолго оставалось жить!), обе в один голос сказали, что это очень хорошая молитва, и если им не суждено дожить до старости, они бы горячо молились об этом за тех, кто им всего дороже.«За моего брата», — сказала молодая мисс.«За моего мужа, сказала моя бедная жена. — Боже, сохрани ему память обо мне, не допусти, чтобы он меня забыл!»
Слезы, такие горькие и мучительные, каких он еще никогда в своей жизни не лил, заструились по щекам Редлоу. Филипп, всецело поглощенный воспоминаниями, не замечал ни этих слез, ни встревоженного лица Милли, явно желавшей, чтобы он прервал свой рассказ.
— Филипп, — сказал Редлоу и положил руку на плечо старика. — Я несчастный человек. Тяжко, хотя и по заслугам, покарала меня десница господня. Я не в силах понять то, о чем вы говорите, друг мой: я потерял память.
— Боже милостивый! — воскликнул старик.
— Я утратил воспоминания о горе, обидах и страданиях, — продолжал Ученый, — а вместе с ними утратил все, что надо помнить человеку.
Кто увидел бы, какая безмерная жалость выразилась на лице Филиппа, как он пододвинул свое просторное кресло, усадил Редлоу и горестно смотрел на него, соболезнуя столь огромной утрате, тот хоть отчасти понял бы, насколько дороги старости подобные воспоминания.
В комнату вбежал мальчик–найденыш и кинулся к Милли.
— Пришел, — сказал он. — Там, в той комнате. Мне его не надо.
— Кто пришел? — спросил Уильям.
— Тсс! — отозвалась Милли.
Повинуясь ее знаку, он и старик Филипп тихо вышли. Редлоу, даже не заметивший этого, поманил к себе мальчика.
— Мне она больше нравится, — ответил мальчик, держась за юбку Милли.
— Так и должно быть, — со слабой улыбкой сказал Редлоу. — Но ты напрасно боишься подойти ко мне. Я больше не буду таким злым, как раньше. Тем более с тобою, бедняжка!
Сперва мальчик все же не решался подойти; но потом, уступая легонько подталкивавшей его Милли, понемногу приблизился и даже сел у ног Ученого. Тот, сочувственно и понимающе глядя на ребенка, положил руку ему на плечо, а другую протянул Милли. Она наклонилась, заглянула ему в лицо и, помолчав, сказала:
— Мистер Редлоу, можно мне с вами поговорить?
— Ну конечно! — ответдл он, подняв на нее глаза. — Ваш голос для меня как музыка.
— Можно мне кое о чем спросить?
— Спрашивайте о чем хотите.
— Помните, что я говорила, когда стучалась к вам вчера вечером? Про одного человека, который когда‑то был вам другом, а теперь стоит на краю гибели?
— Да, я припоминаю, — не совсем уверенно ответил Редлоу.
— Вы поняли, о ком я говорила? Не сводя глаз с Милли, Редлоу провел рукою по волосам мальчика и покачал головой.
— Я скоро отыскала этого человека, — сказала Милли своим ясным, добрым голосом, который казался еще яснее и добрее оттого, что она смотрела на Редлоу такими кроткими глазами. — Я воротилась в тот дом, и с божьей помощью мне удалось найти его. И вовремя. Еще совсем немного — и было бы слишком поздно.
Редлоу перестал гладить волосы мальчика, прикрыл другой рукою руку Милли, чье робкое, но ласковое прикосновенье, казалось, проникало ему прямо в душу, как и ее голос и взгляд, и внимательней посмотрел на нее.
— Этот человек — отец мистера Эдмонда, того молодого джентльмена, которого мы давеча видели. На самом деле его зовут Лэнгфорд. Припоминаете вы это имя?
— Да, я припоминаю это имя.
— А этого человека?
— Нет, человека не помню. Может быть, он когда‑то нанес мне обиду?
— Да!
— А, вот что. Тогда это безнадежно… безнадежно.
Редлоу покачал головой и, как будто безмолвно умоляя о сострадании, тихонько сжал руку Милли, которую все еще не выпускал из своей.
— Вчера вечером я не пошла к мистеру Эдмонду, — продолжала Милли. Мистер Редлоу! Попробуйте слушать меня так, как если бы вы все хорошо помнили.
— Я весь — внимание.
— Во–первых, я еще не знала тогда, правда ли, что это его отец; и потом, я боялась, я не знала, как он после своей болезни перенесет такое известие, если это правда. А когда я узнала, кто этот человек, я все равно не пошла, но уже по другой причине. Он очень долго жил врозь с женою и сыном, он стал чужим в своем доме, когда сын был еще крошкой, так он мне сам сказал, — покинул, бросил на произвол судьбы тех, кого должен бы любить и беречь больше всего на свете. И ведь он был прежде джентльменом, а за эти годы падал все ниже и ниже, и вот, смотрите сами… — Она поспешно выпрямилась, вышла из шйанаты и тотчас вернулась в сопровождении того несчастного, которого Редлоу видел минувшей ночью.
— Вы меня знаете? — спросил Ученый.
— Я был бы счастлив, а это слово мне не часто случалось произносить, я был бы счастлив, если бы мог ответить: нет! — сказал этот человек.
Редлоу смотрел на него, жалкого и униженного, и смотрел бы еще долго в тщетной надежде припомнить и понять, но тут Милли вновь склонилась над ним, взяла его за руку, и он перевел на нее вопрошающий взгляд.
— Посмотрите, как низко он пал, совсем погибший человек! — шепнула она, указывая на вошедшего, но не сводя глаз с лица Редлоу. — Если б вы могли припомнить все, что с ним связано, неужто в вашем сердце не шевельнулась бы жалость? Подумайте, ведь когда‑то он был вам дорог (пусть это было очень давно, пусть он обманул ваше доверие) — и вот что с ним сталось!
— Надеюсь, что я пожалел бы его, — ответил Редлоу. — Да, наверно пожалел бы.
Он мельком взглянул на стоявшего у дверей, но тотчас опять перевел глаза на Милли и смотрел на нее так пристально и пытливо, словно силился постичь то, о чем говорила каждая нотка ее голоса, каждый лучистый взгляд.
— Вы человек ученый, а я ничему не училась, — сказала Милли. — Вы весь свой век все думаете, а я думать не привыкла. Но можно я вам скажу, почему мне кажется, что хорошо нам помнить обиды, которые мы потерпели от людей?
— Скажите.
— Потому что мы можем прощать их.
— Милосердный боже! — молвил Редлоу, поднимая глаза к небу. — Прости мне, что я отверг твой великий дар, который роднит смертных с тобою!
— И если память когда‑нибудь вернется к вам (а мы все на это надеемся и будем об этом молиться), разве не будет счастьем для вас вспомнить сразу и обиду и то, что вы простили ее? — продолжала Милли.
Снова Ученый взглянул на стоявшего у дверей — и опять устремил внимательный взгляд на Милли; ему казалось, что луч света от ее сияющего лица проникает в его окутанную сумраком душу.
— Он не может возвратиться домой. Он и не хочет туда возвращаться. Он знает, что принес бы только стыд и несчастье тем, кого он так бессердечно покинул, и что лучший способ загладить свою вину перед ними — это держаться от них подальше. Если дать ему совсем немного денег, только умно и осторожно, он уехал бы куда‑нибудь в дальние края и там жил бы, никому не делая зла, и, сколько хватит сил, искупал бы зло, которое причинил людям прежде. Для его несчастной жены и для его сына это было бы величайшим благодеянием, только самый добрый, самый лучший друг мог бы сделать для них так много, и они об этом никогда бы не узнали. А для него это спасенье, подумайте, ведь он болен и телом и душой, у него ни честного имени, ничего на свете не осталось.
Редлоу притянул ее к себе и поцеловал в лоб.
— Так тому и быть, — сказал он. — Я доверяюсь вам, сделайте это за меня немедля и сохраните в тайне. И скажите этому человеку, что я охотно простил бы его, если бы мне дано было счастье вспомнить — за что.
Милли выпрямилась и обратила к Лэнгфорду сияющее лицо, давая понять, что ее посредничество увенчалось успехом; тогда он подошел ближе и, не поднимая глаз, обратился к Редлоу.
— Вы так великодушны, — сказал он, — вы и всегда были великодушны. Я вижу, сейчас, глядя на меня, вы стараетесь отогнать от себя мысль о том, что я наказан по заслугам. Но я не гоню этой мысли, Редлоу. Поверьте мне, если можете.
Ученый сделал Милли знак приблизиться — и, слушая Лэнгфорда, смотрел ей в лицо, словно искал в нем разгадки, объяснения тому, что слышал.
— Я слишком жалкое ничтожество, чтобы говорить о своих чувствах. Я слишком хорошо помню, какой путь мною пройден, чтобы рядиться перед вами в слова. Но первый шаг по краю пропасти я сделал в тот день, когда обманул вас, — и с тех пор я шел к своей гибели неуклонно, безнадежно, безвозвратно. Это я должен вам сказать.
Редлоу, все не отпуская руку Милли, обернулся к говорящему, и на лице его была скорбь. А может быть, и нечто подобное печальному воспоминанию.
— Возможно, я был бы иным человеком и вся моя жизнь была бы иною, не сделай я того первого рокового шага. Но, может быть, это и не так, и я не пытаюсь оправдать себя. Ваша сестра покоится вечным сном, и это, вероятно, лучше для нее, чем если бы она была со мною, даже если б я оставался таким, каким вы считали меня когда‑то; даже если б я был таков, каким в ту пору сам себе казался.
Редлоу торопливо махнул рукой, словно давая понять, что не надо об этом говорить.
— Я говорю с вами, точно выходец из могилы, — продолжал Лэнгфорд. — Я и сошел бы вчера в могилу, если бы меня не удержала вот эта благословенная рука.
— О господи, и этот тоже меня любит! — со слезами прошептала Милли. Еще один!
— Вчера, клянусь, я скорей умер бы с голоду, чем попросил у вас хотя бы корку хлеба. Но сегодня, уж не знаю почему, мне так ясно вспомнилось все, что было между нами, так все всколыхнулось в душе, что я осмелился прийти, как она мне советовала, и принять ваш щедрый дар, и поблагодарить вас, и умолять вас, Редлоу: в ваш последний час будьте так же милосердны ко мне в мыслях, как были вы милосердны в делах.
Он повернулся было, чтобы уйти, потом прибавил:
— Быть может, вы не оставите моего сына, хотя бы ради его матери. Я надеюсь, он будет этого достоин. Я же никогда больше его не увижу, разве что мне дано будет прожить еще долгие годы и я буду уверен, что не обманул вас, приняв вашу помощь.
Уже выходя, он поднял глаза и впервые посмотрел в лицо Редлоу. Тот, пристально глядя на него, точно во сне, протянул руку. Лэнгфорд вернулся и тихо, едва касаясь, взял ее в свои; потом, понурив голову, медленно вышел из комнаты.
Милли молча пошла проводить его до ворот, а Ученый поник в своем кресле и закрыл лицо руками. Через несколько минут она вернулась вместе с мужем и свекром (оба очень тревожились о Редлоу), но, увидев его в такой позе, сама не стала и им не позволила его беспокоить; она опустилась на колени подле его кресла и стала укрывать пледом уснувшего мальчика.
— Вот в этом‑то вся суть! Я всегда это говорю, батюшка! — в восхищении воскликнул ее супруг. — Есть в груди миссис Уильям материнские чувства, которые уж непременно найдут выход!
— Да, да, ты прав, — отозвался старик. — Ты прав, сын мой Уильям!
— Видно, это к лучшему, Милли, дорогая, что у нас нет своих детей, — с нежностью сказал Уильям. — А все‑таки мне иной раз грустно, что у тебя нет ребеночка, которого ты бы любила и лелеяла. Бедное наше дитя, ты так ждала его, такие надежды на него возлагала, а ему не суждено было жить на свете… от этого ты и стала такая тихая, Милли.
— Но я рада, что могу вспоминать о нем, Уильям, милый, — промолвила Милли. — Я каждый день о нем думаю.
— Я всегда боялся, что ты очень много о нем думаешь.
— Зачем ты говоришь — боялся? Для меня память о нем — утешение. Она столько говорит моему сердцу. Невинное дитя, никогда не знавшее земной жизни — оно для меня все равно что ангел, Уильям.
— Ты сама — ангел для нас с батюшкой, — тихо сказал Уильям. — Это я хорошо знаю.
— Как подумаю, сколько я надежд на него возлагала, сколько раз представляла себе, как он будет улыбаться, лежа у моей груди, а ему не пришлось тут лежать, и как он поглядит на меня, а его глазки не увидели света, — молвила Милли, — так еще больше сочувствую всем, кто надеялся на хорошее, а мечты их не сбылись. Как увижу хорошенького ребеночка на руках у любящей матери — все бы для него сделала, потому что думаю: может, и мой был бы на него похож, и я была бы такая же гордая и счастливая.
Редлоу поднял голову и посмотрел на Милли.
— Мне кажется, мой маленький всегда здесь, рядом, и всегда говорит со мною, — продолжала Милли. — Он просит меня за бедных брошенных детей, как будто он живой. Он говорит — и я узнаю его голос. Когда я слышу, что какой‑нибудь молодой человек несчастлив, попал в беду или сделал что дурное, я думаю: а вдруг это случилось бы с моим сыном и господь отнял его у меня из милосердия. Даже в седых старцах, вот как батюшка, я вижу свое дитя: ведь и наш сын мог бы дожить до преклонных лет, когда нас с тобой давно уже не было бы на свете, и тоже нуждался бы в любви и уважении тех, кто помоложе.
Тихий голос Милли звучал еще тише, чем всегда; она взяла мужа за руку и прислонилась головою к его плечу.
— Дети так меня любят, что иногда мне даже чудится — это, конечно, глупо, Уильям, — будто они, уж не знаю как и почему, сочувствуют мне и моему маленькому и понимают, что их любовь мне дороже всех сокровищ. Может, с тех пор я и стала тихая, Уильям, но только во многом я стала счастливее. И знаешь, почему еще я счастлива? Потому, что даже в те дни, когда мой сыночек родился неживой, и его только что схоронили, и я была так слаба, и мне было так грустно, и я не могла не горевать о нем, мне пришло на ум: надо вести праведную жизнь, и, может быть, когда я умру, на небесах светлый ангелочек назовет меня мамой!
Редлоу рухнул на колени.
— О ты, — вскричал он, — примером чистой любви милосердно возвративший мне память — память о распятом Христе и обо всех праведниках, погибших во имя его, благодарю тебя и молю: благослови ее!
И поднявшись, прижал Милли к груди: слезы обильней прежнего потекли по ее лицу — и, плача и смеясь, она воскликнула:
— Он пришел в себя! И он ведь тоже меня очень любит, правда? О господи, господи, и этот тоже!
Тут в комнату вошел Эдмонд, ведя за руку прелестную девушку, которая робела и не решалась войти. И Редлоу, совсем к нему переменившийся, кинулся Эдмонду на шею и умолял их обоих стать ему детьми. Ибо в этом молодом человеке и его избраннице он увидел как бы свое собственное суровое прошлое, но умиротворенное и смягченное, и к ним устремилось его сердце, словно голубка, долго томившаяся в одиноком ковчеге, — под сень раскидистого древа.
Потом — ибо рождество это пора, когда громче, нежели в любое иное время года, говорит в нас память обо всех горестях, обидах и страданиях в окружающем нас мире, которым можно помочь, и, так же как и все, что мы сами испытали на своем веку, побуждает нас делать добро, — он положил руку на голову спящего мальчика и, безмолвно призвав во свидетели того, кто в старину возлагал руку на детей и во всеведении своем предрекал горе тем, кто отвратит от него хоть одного из малых сих, поклялся взять этого ребенка под свою защиту, наставлять его и возродить в нем душу живую.
Потом он весело протянул руку Филиппу и сказал, что в этот день праздничный обед должен состояться в большой зале, где прежде, до того, как десять незабвенных джентльменов порешили по–иному, была трапезная; и надо созвать на обед всех тех членов семейства Свиджер, — ведь оно, по словам Уильяма, столь многочисленно, что, взявшись за руки, Свиджеры окружили бы хороводом всю Англию, — всех тех, которые успеют собраться сюда за такой короткий срок.
Так они и сделали. В тот же день в бывшей большой трапезной собралось столько Свиджеров, взрослых и детей, что попытка сосчитать их лишь посеяла бы в умах недоверчивых читателей сомнение в правдивости этой истории. Поэтому мы не сделаем подобной попытки. И, однако, они собрались, их было много, очень много, и их ждали добрые вести, ибо появилась надежда на выздоровление Джорджа, который, после того как его еще раз навестили отец, брат и Милли, вновь уснул спокойным сном. На праздничном обеде присутствовало и семейство Тетерби, включая юного Адольфа, который явился, закутанный в свой разноцветный шарф, как раз в ту самую минуту, когда подали жаркое. Джонни с сестричкой прибыли, разумеется, с опозданием, валясь, по обыкновению, на бок; он едва дышал от усталости, у нее, как предполагали, резались сразу два зуба, — но все это было в порядке вещей и никого не тревожило.
Грустно было видеть, как мальчик без роду, без племени смотрел на игры других детей, не умея с ними говорить и не зная, как с ними резвиться, более чуждый детским забавам, чем одичавший пес. Грустно, хоть и по–иному, было видеть, как даже самые маленькие дети чутьем понимали, что этот мальчик — не такой, как они, и робко подходили к нему, заговаривали с ним, ласково брали за руку, отдавали ему кто конфету, кто игрушку, старались утешить и развлечь его. Но он не отходил от Милли и уже начинал смотреть на нее с любовью — и этот тоже, как она выражалась! — и так как все дети нежно любили ее, то им это было приятно, и, видя, как он посматривает на них из‑за ее кресла, они радовались, что он с нею рядом.
Это видел Ученый, который сидел за праздничным столом подле Эдмонда и его невесты, со стариком Филиппом и остальными.
Иные впоследствии говорили, что все здесь рассказанное только почудилось Ученому; другие — что однажды в зимние сумерки он прочитал все это в пламени камина; третьи — что Призрак был лишь воплощеньем его мрачных мыслей, Милли же — олицетворением его подлинной мудрости. Я не скажу ничего.
…Разве только одно. Когда все они собрались в старой трапезной при ярком свете пылающего камина (обедали рано и другого огня не зажигали), снова из потаенных углов крадучись вышли тени и заплясали по комнате, рисуя перед детьми сказочные картины и невиданные лица на стенах, постепенно преображая все реальное и знакомое, что было в зале, в необычайное и волшебное. Но было в этой зале нечто такое, к чему опять и опять обращались взоры Редлоу, и Милли с мужем, и старого Филиппа, и Эдмонда с его нареченной, — нечто такое, чего ни разу не затемнили и не изменили неугомонные тени. С темных панелей стены, с портрета, окруженного зеленой гирляндой остролиста, как живой смотрел на них спокойный человек с бородою, в брыжах: он отвечал им взглядом, и в отсвете камина лицо его казалось особенно серьезным. А ниже, такие отчетливые и ясные, точно чей‑то голос повторял их вслух, стояли слова:
«БОЖЕ, СОХРАНИ МНЕ ПАМЯТЬ!»
КОММЕНТАРИИ
«Рождественские повести»были написаны Диккенсом в 40–х годах («Рождественский гимн в прозе» — 1843,«Колокола» — 1844,«Сверчок за очагом» — 1845,«Битва жизни» — 1846,«Одержимый» — 1848) и выходили отдельными книжками к рождеству, то есть в конце декабря, почему и получили название»Рождественских книг».
Позднее, с 1850 по 1867 год, Диккенс писал»Рождественские рассказы»для декабрьских — «святочных» — номеров издававшихся им журналов»Домашнее слово»(с 1850 г.) и»Круглый год»(с 1859 г.), причем писал их зачастую в соавторстве со своим другом Уилки Коллинзом, а иногда и с другими писателями.
«Рождественские повести»не случайно приурочены к рождественским праздникам. Их возникновение имеет свою историю.
В феврале 1843 года ученый экономист Смит, представитель прогрессивной английской интеллигенции, член правительственной комиссии по вопросам детского труда, попросил Диккенса, как писателя, пользовавшегося всенародной популярностью и уважением, выступить в печати за проведение закона об ограничении рабочего дня на заводах и фабриках. Он сообщил Диккенсу поистине потрясающие данные о чудовищных условиях труда фабричных рабочих и в частности факты об эксплуатации детей на промышленных предприятиях.
Диккенс полностью разделял взгляды Смита и его прогрессивных единомышленников и согласился написать памфлет»К английскому народу, в защиту ребенка–бедняка», но затем отказался от этого намерения, решив выступить с протестом против эксплуатации не как публицист, а как писатель.
«…не сомневайтесь. — писал Диккенс Смиту 10 марта 1843 года, — что, когда вы узнаете, в чем дело, и когда узнаете, чем я был занят, и где, и как, — вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз, да что там — в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я мог бы применить, если бы выполнил мой первоначальный замысел».
В таких словах Диккенс сообщал Смиту, что он задумал цикл рассказов, публикуемых ежегодно к дням рождества.
Рождество — любимый традиционный праздник англичан — связано для Диккенса с определенными нравственными представлениями, в частности с иллюзией примирения врагов и забвения обид, установления мира и доброжелательных отношений между людьми, к каким бы классам они ни принадлежали.
«Рождественские повести»были задуманы Диккенсом как социальная проповедь в занимательной художественной форме. Воздействуя посредством образов и ситуаций своих святочных сказок на эмоции читателей, Диккенс обращался с проповедью как к»бедным», так и к»богатым», ратуя за улучшение»доли бедняка»и стремясь к нравственному»исправлению богачей».
Нет нужды доказывать наивность попыток Диккенса добиться решения классовых противоречий посредством апелляции к добросердечию буржуа–капиталистов. Существенно другое. Прежде чем высказать свои нравоучительные идеи, Диккенс считал необходимым изобразить зло и несправедливость, существующие в английском буржуазном обществе. Выступая с позиций гуманизма, писатель в своих рождественских повестях обличает пороки господствующих классов. В первых и наиболее значительных из этих повестей громко звучат сатирические мотивы, продиктованные глубокой и большой тревогой писателя о судьбе обездоленных, его искренним возмущением против их угнетателей.
Из пяти больших повестей, помещенных в настоящем томе, только первая целиком посвящена празднику рождества. Действие второй повести происходит под Новый год, в четвертой и пятой рождественские празднества даны лишь как эпизоды, в»Сверчке»святки не упоминаются вовсе. Однако это не помешало сложиться мнению, что Диккенс»изобрел рождество», поскольку все повести объединены общим идейным замыслом и пропитаны общим настроением. Диккенс облекает свои рождественские повести в форму сказки, щедро черпая из народного творчества образы призраков, эльфов, фей и духов умерших и дополняя фольклор своей неистощимой фантазией. Сказочный элемент оттеняет картины жестокой действительности, причем сказка и действительность, причудливо переплетаясь, иногда как бы меняются местами. Так, в»Колоколах»счастливый конец, написанный в реалистическом плане, производит впечатление сказки, тогда как сны и видения бедного Тоби, несмотря на участие в них всяких фантастических созданий, изображают ту действительность, которую автор в заключительных строках повести призывает читателя по мере сил изменять и исправлять. Социально наиболее насыщены первая и вторая повести, которые писались одновременно с романом»Мартин Чезлвит». В»Рождественском гимне», как и в»Мартине Чезлвите», основная тема — губительное влияние на человека корысти и погони за богатством.«Колокола»предвещают роман»Тяжелые времена»(1854). Здесь Диккенс с негодованием обрушивается на теорию Мальтуса об»избыточном населении»и на манчестерскую школу бездушного практицизма, а в олдермене Кьюте и мистере Файлере нетрудно распознать прообразы Баундерби и Грэдграйнда из»Тяжелых времен».
В трех последующих повестях социальные мотивы звучат глуше, а то и совсем затихают. Здесь Диккенса занимают больше проблемы морально–этические: взаимное доверие как основа семейного счастья, самопожертвование в любви, влияние чистой и благородной души на окружающих и другие подобные мотивы. В последней повести — «Одержимый», совпадающей по времени с романом»Домби и сын», — мы находим ту же, что и в романе, тему наказанной гордыни, разработанную на этот раз в романтико–философском плане.
Обращение Диккенса к форме повести–сказки свидетельствует о том, что он сам чувствовал, как утопично его представление о безоблачном рождественском счастье, всепрощении в классовом мире. Некоторые заблуждения на этот счет сохранились у Диккенса до конца его творческого пути, но из позднейших романов явствует, что его взгляды на возможность нравственного усовершенствования буржуазного общества претерпели серьезные изменения и к самой этой идее он стал относиться гораздо более трезво и скептически.
В настоящем томе помещены иллюстрации как современников Диккенса (Лич, Стэнфилд, Барнард), так и художников, работавших в начале нашего века (Рэкхем и Брок).«Рождественский гимн»дан с иллюстрациями Брока; в»Колоколах»одна иллюстрация (Тоби Вэк) — работы Лича, остальные — Барнарда; в»Сверчке» — иллюстрации Брока; в»Битве жизни» — одна иллюстрация Стэнфилда (гостиница»Терка») остальные — Барнарда; в»Одержимом» — тоже одна иллюстрация Стэнфилда (старинный колледж), остальные — Лича.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ГИМН В ПРОЗЕ
…вогнал кол из остролиста. — Ветками остролиста по старинному обычаю украшают на рождестве комнаты и праздничные блюда. Это растение стало в Англии как бы символом рождества.
Св. Дунстан — в молодости золотых дел мастер, впоследствии архиепископ Кентерберийский. Считается покровителем ювелиров. Существует легенда, что однажды он схватил черта за нос раскаленными щипцами и не отпускал до тех пор, пока черт не дал обещания больше не искушать его.
…как некогда жезл пророка… — намек на библейскую легенду о пророке Аароне, чей жезл чудесным образом расцвел и даже принес плоды миндаля.
Валентин и его лесной брат Орсон — герои средневекового французского романа. Орсон был похищен и вскормлен медведицей и долго жил в лесах среди зверей.
…в отличие от стада в известном стихотворении… — Имеется в виду стихотворение Вордсворта»Написано в марте», где есть такие строки:
Коровки довольны,
Пастись им привольно,
Сорок щиплют траву, как одна.
…двери были еще наполовину открыты… — В праздники лавки закрывались рано, как только начиналась служба в церквах.
…на подвешенную к потолку веточку омелы. — По английскому обычаю, мужчине разрешается поцеловать девушку, если он на святках поймает ее под веткой омелы, подвешенной к потолку или к люстре.
…дабы те могли поклевать их на святках. — Парафраза Шекспира. В»Отелло»(акт I, сц. 1–я) Яго говорит:«Если бы мое поведение отражало мои чувства, я скоро стал бы ходить с душой нараспашку и мое сердце расклевали бы галки».
…несли своих рождественских гусей и уток в пекарни. — До 80–х годов прошлого века среди бедного населения английских городов было принято, за неимением в доме удобной печи, носить заготовленные блюда в пекарню, где их жарили или пекли за небольшую плату.
Ты же хочешь лишить их возможности обедать каждый седьмой день недели… — Речь идет о возглавлявшейся духовенством кампании за то, чтобы в праздники никакая торговля не производилась. Этот запрет, временами проводившийся в жизнь, больно ударял по рабочему населению, так как рабочие только в праздники и могли пойти в лавку.
И взяв дитя, поставил его посреди них. — Строка из евангелия.
Джо Миллер — автор опубликованного в 1739 году сборника шуток и анекдотов.
КОЛОКОЛА
Когда‑то давно их крестили епископы… — Обычай давать новым колоколам имена существовал в старину и в России.
…Генрих Восьмой переплавил их стаканчики. — При Генрихе VIII (1509–1547) Англия отказалась признавать власть папы римского и король стал официально»главою церкви». В Англии было закрыто несколько сот монастырей и конфисковано несметное количество церковного имущества.
Стратт Джозеф — художник–график и историк английского быта (1749–1802).
…только два голоса при подписке на пять фунтов. — В Англии, наряду с благотворительностью официальной — через приходы, распределявшие средства, поступающие в виде»налога на бедных», — существовало множество частных благотворительных обществ, собиравших пожертвования среди богатых людей и предоставлявших им, в соответствии с суммой пожертвования, то или иное число голосов при выборах правления и административного персонала данного общества.
…по новой системе… — Речь идет о новой системе нотной записи, введенной в Германии в начале XIX века, а несколько позже принятой и в Англии.
…отдает мертвых, бывших в нем… — намек на библейское»Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим».
…число жен у него было значительно выше среднего. — Генрих VIII был женат шесть раз. С двумя из своих жен он развелся, две других были казнены по его приказу.
Взвесь то и другое, ты, Даниил… — намек на библейского пророка Даниила, который истолковал таинственную надпись, появившуюся на стене дворца царя Валтасара. Часть надписи гласила:«Ты взвешен на весах и найден очень легким».
«Куда ты пойдешь, туда я не пойду… твой бог не мой бог!» — парафраза библейского текста. Руфь, отказавшись после смерти мужа вернуться в свой родной дом, говорит свекрови:«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой бог моим богом».
Он позволил ей сидеть у его ног и отирать их волосами головы своей… намек на евангельскую легенду о грешнице, которую Христос простил за искреннее раскаяние.
Всю зиму будут пожары… — Английские крестьяне и батраки, доведенные до отчаяния нуждой и безработицей, еще с 30–х годов XIX века стали прибегать к поджогам как к средству борьбы против землевладельцев и богатых фермеров. Зимой 1843–1844 года, то есть за год до того, как были написаны»Колокола», эти поджоги необычайно участились. Газеты того времени чуть ли не каждую неделю приводят случаи, когда крестьяне сжигали стога сена, скирды хлеба, надворные постройки. В большинстве случаев не удавалось установить, кем был совершен поджог.
СВЕРЧОК ЗА ОЧАГОМ
«Ройал Джордж» — английский военный корабль, затонувший на рейде Спитхед в 1782 году.
«…некоторые представления суеверного характера… — «Старым джентльменом»в Англии называют черта.
«А где остальные шестеро?» — намек на легенду о семи юношах христианах, бежавших из Эфеса от преследований императора Деция и проспавших 230 лет в горной пещере.
«Кольца фей» — круги особенно густой или, наоборот, увядшей травы, представляющие собой, по народному поверью, следы хороводов, которые водят по ночам феи.
…подражал, фокусу, исполненному во время завтрака его злейшим врагом. — В английской народной сказке»Джек — победитель великанов»герой, смышленый крестьянский паренек, так перехитрил уэльского великана: подсунув себе под куртку кожаный мешок, он незаметно сложил в него огромный мучной пудинг, которым потчевал его великан, а потом, пообещав показать ему чудо, распорол ножом мешок и достал пудинг. Глупый великан, не желая отстать от него, тоже схватил нож, вспорол себе живот и умер.
Крошка, карты и доску! — В карточной игре криббедж счет ведется на особой доске с 61 отверстием на каждого игрока. В эти отверстия втыкаются шпеньки в соответствии с выигранными очками.
«Червяк — и тот не стерпит, коль на него наступишь»… — вошедшая в поговорку строка из»Генриха VI»Шекспира:«И самый ничтожный червяк возмутится, если на него наступить».
БИТВА ЖИЗНИ
…три вещих пророчицы на вересковой пустоши… — три ведьмы из трагедии Шекспира»Макбет», напророчившие герою власть и славу.
«Молодая Англия» — название недолговечной реакционной партии, возникшей в начале 40–х годов и боровшейся за сохранение»хлебных законов»и за возврат к феодальным формам общественных отношений.
Ведь для доктора он был примерно тем, чем Майлс был для монаха Бэкона. — «Монах Бэкон» — великий ученый английского средневековья Роджер Бэкон (1214? — 1294), неоднократно подвергавшийся преследованиям со стороны церкви. Народное предание превратило его в волшебника. В пьесе Роберта Грина»Монах Бэкон и монах Бонгэй»(1591) он тоже представлен как волшебник. Майлс — его подручный в той же пьесе Грина.
Это случай для Канцлерского суда! — Дела об имуществе умалишенных разбирались в Канцлерском суде.
Доу и Роу. — Вплоть до середины XIX века вымышленные имена Джон Доу и Ричард Роу употреблялись в английском судопроизводстве для обозначения любого истца и ответчика.
…просить вашего голоса для поддержки нашего кандидата на выборах. Избирательным правом в то время пользовались только домовладельцы или квартиронаниматели, платившие не менее десяти фунтов в год арендной платы.
ОДЕРЖИМЫЙ
Нормандский свод — полукруглый свод, известный под названием романского и введенный в архитектуру Англии после норманского завоевания (1066).
Доктор Уотс. — Исаак Уотс (1674–1748) — английский богослов и поэт, автор множества церковных гимнов и нравоучительных стихов для детей. Среди этих стихов есть и такие:
Пусть все споры меж волками
Разрешаются клыками,
Их другому не учили.
Пусть когтит ягненка лев,
Утоляя кровью гнев,
Таким его сотворили.
Но не должен ты, дитя,
Гневной страсти поддаваться,
Ноготки даны тебе
Не затем, чтоб ими драться.
Ян Добрачинский — Письмо 9 из книги Письма Никодима
Дорогой Юстус!
Не знаю, как тебя и благодарить. Ученый молодой доктор из Антиохии, которого ты мне порекомендовал, был у меня и осмотрел Руфь. Он мне понравился: это человек широкого ума, пусть он и грек, но умеет приноровиться к нашим обычаям. Что он сказал? Что она должна выздороветь… Если бы это было так! Но, к сожалению, все его предшественники говорили то же самое. Мне неприятно повторять тебе это в ответ на твою доброту… Но пойми: я уже столько раз слышал подобные заверения! Люди постоянно присылают ко мне всевозможных врачей, и каждый расхваливает своего. Но я уже боюсь всякого нового лица, нового разочарования… Возможно, этот Лука честнее других. Он не маскирует свои обещания таинственными словами, за которыми ничего не стоит. Он выставляет свои знания открыто, как товар, и терпеливо объясняет, что надо сделать, что можно сделать, и что рекомендуется попробовать. Я уверен, что этот человек не сложит оружия до конца, хотя неизвестно, окажется ли результативным хотя бы одно из его предписаний и будет ли время испробовать все средства? Повозка по–прежнему катится вниз. Сколько еще ей суждено катиться дальше?
Лишь Он один мог ее спасти. Но Он прошел мимо меня точно так же, как мимо страждущих назарян. Он покарал их. За что же Он карает меня? Меня, который согласился взять на себя то, что Он называет Своим «крестом». Во мне начинает шевелиться тревожное предчувствие, что за этими Его словами кроется нечто более опасное, чем можно было предположить поначалу. Его слова затягивают… А Он, похоже, человек ненасытный, готовый пожинать то, чего не посеял.
Сухой зной выжег все вокруг, земля стала, словно пепел, мягкая и податливая. Когда по вечерам разыгрывается ветер, то он вздымает целые тучи рыжей пыли. Кедрон высох. Масличная гора отражает зной блестящей зеленью оливковых деревьев. Виноградники посерели, трава пожухла и стала ломкой, пальмы низко свесили свои ветви, как усталые верблюды свешивают головы. В тяжелых листьях созрели фиги. Люди, изнемогая, лежат в тени, и ждут не дождутся вечернего ветра. Все из Ксистоса и Бецеты сбежались в притвор Соломона. Кого там теперь только не встретишь. В городе никого не осталось. Верхушка священнослужителей и все, кто побогаче, покинули Иерусалим и отправились в свои летние владения. Обычно в эту пору я тоже уезжаю к себе в Эммаус. Раньше я никогда не оставался летом в такую жару в городе, но на этот раз я вынужден остаться: болезнь Руфи не позволяет нам тронуться с места…
Мы переживаем нечто похожее на осаду: красная пустыня подступила к воротам города и подстерегает его, как гиена свою добычу. С каждым днем вода в Силоамской купальне становится все ниже. В густом и словно маслянистом воздухе носятся целые полчища черных мух. Я сижу около Руфи и отгоняю их. У нее закрыты глаза, она тяжело дышит. Ее бледные руки, бессильно свешивающиеся с кровати, выражают невыносимую печаль. Куда мне деться от этого зрелища…
До сих пор мне еще не представился случай поговорить об Учителе. Из членов Великого Совета я видел только Иоиля бар Гориона. Я уже писал тебе, как я его ненавижу. Маленький, вечно сгорбленный, он уверяет всех и каждого, что несет на своих плечах грехи всего Израиля. Я застал его за молитвой о грешниках: он стоял с воздетыми вверх руками, и то и дело покачивался, ударяясь головой об стену. Мне пришлось долго ждать, пока он закончит. Наконец, он повернулся ко мне и сделал вид, что только сейчас обнаружил мое присутствие. Он приветствовал меня с преувеличенной сердечностью, явно отдающей фальшью.
— О, кого я вижу! Великий равви, мудрый равви, Никодим бар Никодим… Ты уже вернулся? Как я рад. А мы тут спрашивали у всех, где ты и почему тебя так давно не видно в городе. Правда ли, равви, что ты был в Галилее? Тут приходили люди, утверждавшие, что видели тебя там. Грязные брехуны! Они болтали неслыханные вещи, будто ты стоял в толпе нечистых амхаарцев и слушал какого‑то мошенника, который к великой радости галилейской черни сплетает им всякие небылицы. Я сказал Иоханану бар Заккаи — да почитается имя великого и мудрого равви — чтобы он как следует разбранил этих врунов. Я сказал ему: «Наш равви Никодим никогда не прикоснулся бы к амхаарцу, как ни один из нас никогда не прикоснется к трупу или к свинье…»
Я вынужден был поблагодарить его за столь лестное о себе мнение. Потом спросил:
— Вы здесь что‑нибудь слышали о… Пророке из Назарета?
Маленькие глазки Иоиля вспыхнули. Зрачки у него всегда бегают, словно две маленькие мышки, из угла в угол. Он скривился, словно укусил кислый лимон и стал подхихикивать, сцепив пальцы и потирая ладони.
— Почтенный мудрый равви шутит. Пророк? Какой пророк? Из Назарета? Из Назарета бывают только пьяницы, преступники и сумасшедшие. Об Этом лжеце уже недавно шел разговор у нас в Синедрионе, о Нем говорили даже больше, чем заслуживает Такой… Нам известно о Нем все…
Иоиль сжал губы, в уголках которых обильно выступили белые комочки слюны. Но через минуту он уже снова потирал руки и посмеивался:
— Хорошо, что почтенный мудрый равви уже вернулся. Галилея — темное место! Там на каждом шагу верные вынуждены сталкиваться с гоями…
Виделся я и Ионафаном сыном Ханана. Его прислал ко мне первосвященник. Речь шла о том, чтобы мы вдвоем представляли Синедрион на торжествах, которые собирается устроить Антипа в честь своего дня рождения. Мне это совсем не улыбается: я не терплю иродовых ублюдков! Каиафа тоже обратился ко мне с подобной просьбой, и чтобы меня уговорить, даже прислал мне корзину чудесных фруктов для Руфи. Так как Антипа знает, что никто из уважающих себя израильтян (насчет саддукеев я не уверен) не согласится войти в Тивериаду, которую он построил на кладбище, то тетрарх собирается провести торжества в Махероне. В устье Иордана гостей будут встречать две галеры. Празднование обещает быть необыкновенно пышным: во–первых, Антипе исполняется пятьдесят пять лет, а во–вторых он хочет похвастаться Иродиадой, которая его окончательно взяла в оборот. Однако ходят слухи, что главная причина этого празднества — предполагаемое присутствие прокуратора Пилата. Раньше Антипа был с ним не особенно в ладах, но сейчас он вздумал расположить Пилата в свою пользу: отчасти по наущению Иродиады (она вполне способна руководить подобной игрой), а возможно, и по приказу самого Вителлия. И он прав. Пилат уже несколько раз посылал на него жалобы кесарю…
Итак, я ответил Ионафану согласием. При случае я спросил его, не слыхал ли он об Учителе? Мой вопрос вызвал у него приступ веселья:
— Ты меня спрашиваешь, что я о Нем слышал? — говорил он со смехом, — это я должен у тебя спросить. О Нем ходят слухи, что Он — фарисей. Кто‑то сказал Кайафе, что Он повторяет учение Гиллеля, другие говорят, что Он сочиняет притчи в духе Гамалиила. Сознайся, Никодим, это ваш человек? Да я шучу! Ваш — не ваш, какая разница! Никого не волновала бы Его болтовня, но простонародье чересчур бурно на нее реагирует. Не успели еще с одним разобраться… Я хочу быть с тобой откровенен, — голос Ионафана посерьезнел, — мы решили обратить на Него внимание Антипы. Пусть он Им займется. А то бывают ведь такие, которые готовы понаделать дел, только чтобы подразнить римлян. Но мы полагаем — и ты, надеюсь, с этим согласишься, ты человек рассудительный, — что чем больше мы будем сами заботиться о том, чтобы устранить из нашей жизни все, что может раздражать римлян, тем больше они будут доверять нам, и тем больше мы сможем от них получить. Ты разве не согласен со мной, Никодим? Вы, ученые, любите дополнять Закон своими толкованиями, и в этом, между нами говоря, нет ничего дурного, но только до тех пор, пока соблюдается единство веры и Храма. Но ты прекрасно понимаешь, что всякое учение, вера и мораль кончаются, когда первый попавшийся бродяга из пустыни начинает изображать из себя Иуду Маккавея! Не забудь, что Сепфорис расположен на той же горе, что и Назарет…
В самом деле — на той самой. Только с другой стороны. Кресты, которые двадцать пять лет назад там понаставил Копоний, наверняка должны были отбрасывать тень на Назарет. Когда я был там…
Собственно, об этом я в первую очередь и собирался тебе написать, а не о том водовороте дел, который снова закружил меня в Иерусалиме. Находясь в Галилее, я успел отвыкнуть от городской суеты. Там человек размышляет неторопливо, впитывает в себя тишину, распознает даже едва уловимые звуки. А здесь ни на что не хватает времени, только успевай поворачиваться и заодно всегда будь готов к тысяче неожиданностей. Здесь надо кричать, чтобы тебя услышали, иные же звуки, кроме крика, тут не различимы. Глупая жизнь, но как из нее вырваться?
Оставив Учителя на горе, которую местные называют «двугорбой» я вместо того, чтобы возвращаться обратно берегом Иордана, свернул в Назарет. Помнишь, как ты многократно повторял мне, что для того, чтобы хорошенько узнать человека, надо приглядеться к тому месту, где он появился на свет и провел свое детство. Назарет пользуется дурной славой. Но я сказал себе, что даже общепринятое мнение может оказаться ошибочным, поэтому следует самому все проверить. За пару дней я не спеша добрался до места.
Назарет — селение, каких много в Галилее. Здесь возвышенность образует полукруг, и в самом центре этого склона располагается Назарет. Уже издали видно рассыпанную по склону горстку белых домиков, выглядывающих из‑за черных кипарисов. У подножья горы под каменной аркой бьет источник, окруженный изгородью из камней. Тут я и остановился, изнемогая от жажды и усталости. Вокруг сновали женщины с кувшинами на голове, но не было никого, кто мог бы проводить меня и показать дорогу. Спустя некоторое время появился какой‑то левит, приветствовавший меня со всем почтением. Я обратился к нему с просьбой проводить меня на постоялый двор, где я мог бы переночевать. Мы пошли в гору той самой дорогой, по которой гуськом, пересмеиваясь, женщины спускались за водой. Они были высокие, красивые, стройные, и все как одна — черноволосые. Среди них не было видно светлокожих девушек с волосами цвета меди, каких можно встретить у нас в Иудее. Вдали, из‑за холма, пересеченного белой дорогой, Фавор вздымал свою тяжелую голову. Долгие годы эта картина была у Него перед глазами. Среди домов я еще издали заметил синагогу, также окруженную частоколом из кипарисов. Постоялый двор располагался прямо у дороги, на некотором расстоянии от первых застроек местечка. Я поблагодарил левита и собрался уже попрощаться с ним, однако тот не ушел до тех пор, пора не дождался хозяина и не поручил меня его заботам. По дороге мы беседовали, и когда левит узнал, кто я, его учтивость перешла почти в угодливость. Наконец, он удалился, отдавая многочисленные поклоны. Хозяин, в свою очередь, тоже начал лебезить передо мной. Должен признаться, что эти знаки уважения были мне приятны. Отправляясь в Назарет, я ожидал самого худшего: грубости и неучтивости. Я был приятно удивлен. Хозяин собрал мне поесть под тенью раскидистого фигового дерева. Я произнес молитву и только было собрался приняться за еду, как вдруг услышал крик:
— Равви! Не ешь!
Я удивленно поднял голову: во двор спешили какие‑то люди. По их одежде было нетрудно догадаться, что это старейшины здешней синагоги. Их привел мой левит. На лбу у пришедших были филактерии и вообще они выглядели людьми набожными и почтенными. Старший кликнул хозяина и стал строго допытываться, не осквернил ли по случайности какой‑нибудь нечистый пищу или посуду из тех, что мне подали. Оказалось, однако, что никакого повода для опасений не было. Тогда старший обратился ко мне с церемонным приветствием, многократно выражая радость по поводу того, что я почтил своим прибытием их убогую обитель; кроме того, он извинился передо мной за свой окрик.
— Прости, досточтимый равви, — сказал он, — но с этим народом никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Они позволяют своим женщинам дотрагиваться буквально до всего. А ведь сказано: «Среди тысячи людей можно найти одного праведного мужа, но не найдешь ни одной женщины…» Прости меня, и соблаговоли покойно отведать то, что принес тебе этот человек…
Я был поистине удивлен такой предупредительностью и пригласил их разделить со мной трапезу. Погода стояла дивная: зной уже спал, и ветер раскачивал над нами ветви фигового дерева. Мы пили кислое молоко, ели запеченную курицу, закусывая хлебом и салатом из лука. В город возвращались стада: было слышно блеяние овец и крики пастухов. Немного подкрепившись, мы поудобней расположились на лавках, которые хозяин вынес для нас под дерево.
— Осмелюсь спросить, досточтимый равви, что привело тебя в наш город? — наконец, произнес старший. — В этой убогой дыре, называемой Назаретом, нет ничего, что могло бы порадовать глаз столь почтенного гостя. К тому же, о нашем городе идет дурная слава. Впрочем, это несправедливо, поверь мне, равви… У нас здесь, конечно, всяких людей хватает… где без грешников? Но по мере того, как мы трудимся и учим людей слову Божьему, грешников становится все меньше и меньше. Если бы только мудрый равви пожелал сам в этом убедиться…
— Не сомневаюсь, что так оно и есть, — отвечал я. — Когда я слушаю вас, почтенные, то начинаю понимать, что все, что болтают о назарянах — ложь…
— Слова великого равви для нас словно оливковая повязка на свежей ране… — заявил один из них.
— Слова мудреца дороже золота, — добавил левит.
— Не соблаговолишь ли ты, равви, завтра в синагоге порадовать наш слух твоими мудрыми речами? — снова затянул старший. — Уже давно не слышали здесь никого, столь достойного…
— Какая честь для Назарета, если говорить будет сам раввуни Никодим сын Никодима! — запел другой, сам упиваясь дарованным мне титулом.
Я чувствовал, что не могу сопротивляться их медоточивым словам. Хоть я и привык к уважению, но их речи принудили меня согласиться.
— Соблаговоли пожертвовать нам хотя бы крупицу твоей мудрости, — просили они, принимая мое молчание за нерешительность. — Не откажи. «Не пожалей хлеба для нищего, а слова Божия для жаждущего», — говорил великий Гиллель.
— Снизойди, равви. Здесь у нас никто не бывает. Мы уже давным–давно не слышали наставлений ученого из Иерусалима….
— Всегда учат одни и те же…
— Разве что осмелится какой‑нибудь…
Человек, сказавший это, сразу осекся под испепеляющими взглядами остальных. Я сразу догадался, что он имел в виду ту самую Его проповедь.
— Вы, наверное, имели в виду этого вашего… Иисуса? — спросил я.
Вокруг меня вдруг воцарилась тишина, как будто я сказал что‑то неприличное. Мои гости сидели молча, перебрасываясь косыми взглядами. Они негодовали на того, кто выскочил с упоминанием об Учителе.
— Да, — сказал, наконец, один из них, — Симон бар Арак упомянул тут об Этом… Мы не любим о Нем говорить, — искренне признался он, — мы исключили Этого Человека из синагоги за кощунства… Однако Он все еще остается безнаказанным и продолжает учить и обманывать людей…. Его надо побить камнями! — закончил он сурово.
Я окинул взглядом окружавших меня людей, которые все, как один, сжав губы, убежденно кивали головами.
— Равви Иегуда прав, — громко подтвердил кто‑то из них. Этот Человек навлек позор на наш город… Это из‑за Него так плохо говорят о Назарете!
— Действительно ли вина Его так велика? — спросил я. Они снова молча кивнули.
— Он ведь родом отсюда, из Назарета? — продолжал допытываться я.
— К сожалению, — признал старший.
— Он рос между нами, как волчонок среди собак! — вскричал левит с ненавистью в голосе.
— Или как змея в трещине стены, — сказал другой тем же тоном.
— Никто Его ни в чем не подозревал…
— Мы давали Ему заказы… Он строгал для нас всякую всячину.
— К сожалению, — повторил равви Иегуда и, вздохнув, добавил, — собственно говоря, мы могли бы Его отсюда выставить. Он не родился в Назарете.
— Разве нет?
— Нет. В наших родовых книгах, которые моим предшественникам удалось спрятать от людей Ирода, — гореть им вечно в геенне огненной — не отмечено Его рождения. Его отец был иудеем… Низко пал царский род, — процедил он сквозь стиснутые зубы.
— Так, значит, это правда, что Он из рода Давидова?
— У нас так записано. Однако здесь могла быть ошибка… Тебе ведь лучше всех известно, почтенный равви, каким испытаниям подверглось величие народа Израилева. Пророк Исайя сказал: «Неверные князья — товарищи воров». Только в мудрости подобных тебе, равви, наше спасение, а не в крови Давидовой…
— Но ведь сказано в Писании, что родится от Давида Дитя Справедливости… — воспротивился тут левит.
Равви Иегуда надменно возразил:
— Есть такие, которые так учат. Однако самые выдающиеся знатоки Писания говорят, — он с заискивающим почтением взглянул на меня, приглашая улыбкой поддержать его, — что только люди чистые — истинные потомки Давида… Не всякое слово пророков следует толковать дословно…
— Справедливо, — заметил я.
— Равви сказал, — заявил он тоном, пресекающим все дальнейшие споры.
Левит умолк, чувствуя, что остался без поддержки. Иегуда победоносно выпрямился и стал рассказывать:
— В те времена, когда всю страну, наверное, за грехи Ирода, постигло страшное землетрясение, в Назарет из Иудеи пришел Иаков сын Нафана, плотник… Поселился у нас, начал работать… Потом родился у него сын Иосиф. А было это тогда, когда римский глава покидал Иерусалим, забрав с собой Антигона и Аристовула — последнего из рода Маккавеев… Этот Иосиф привез себе из Иерусалима жену, дочь Иоакима, ткача. А вскоре случилось то, что римляне — будь они прокляты! — в первый раз, вопреки закону Всевышнего, приказали пересчитать сынов Израиля. Иосиф, как того требовала перепись, поехал на место происхождения своего рода — в Вифлеем, захватив с собой жену… Она как раз носила ребенка. Поехали — и не вернулись. По неизвестной причине… А возможно, что и была причина: опытные женщины говорили, что дитя должно родится раньше срока, и что было оно зачато еще до того, как невеста поселилась в доме жениха. Да впрочем никому не было до них тогда особого дела. Это было время войн Иуды, сына Езекии, Симона, Атронгая… Когда Иосиф вернулся с Женой и с ребенком, все уже кончилось. Где они были? Неизвестно. Понятно, что они не были все время в Вифлееме. Ходили слухи, что, они отправились в Египет… Так говорят. Впрочем, дело не в этом. Они вернулись и начали работать. Иосиф, как и его отец, был плотником, и он обучил Сына своему ремеслу. Жена его была мастерица на все руки: и пряла, и ткала, и шила… Детей у них больше не было. Иосиф был хорошим ремесленником, так что у него не было недостатка в работе. Но он заболел, и жена была вынуждена еще больше работать, чтобы прокормиться. В конце концов, он умер. Этот… их Сын ходил тогда в школу вместе со мной… Он был намного моложе меня, но я Его помню, как Он сидел рядом с другими мальчиками и выкрикивал слова Торы. Я думаю, что они были очень бедны: я никогда не видел на Нем сандалий, и Он донашивал старый плащ своего отца… Потом Он начал работать, и у Него тоже не было недостатка в заказах. Он уже не был ребенком и вступил в тот возраст, когда мужчина приобретает право говорить в синагоге. Но Он никогда не говорил. Он стоял в дверях рядом с самым нищенским сбродом, которому впору подавать милостыню, и только слушал. Но вдруг однажды…
— Он ушел из города! — вскричал тот, который первым упомянул про Учителя.
— Он отправился, ни о чем не позаботившись, — подхватил другой. — Он бросил все: верстак, дом — и ушел.
— Он не выполнил своих обязанностей по отношению к матери! — возмущенно возвысил голос левит.
— Это правда, — равви Иегуда с суровостью в голосе подтвердил его слова, — если бы она не работала, пришлось бы общине содержать ее.
— Плохой сын! Плохой сын! — твердил левит, тряся головой.
— Амхаарец всегда останется амхаарцем…
Зло таится в человеке, чтобы потом неожиданно проявиться…
Они говорили все одновременно, возбуждаясь все больше. Они так размахивали руками, что один столкнул у другого со лба ящичек со словами Писания. Было очевидно, что они страшно ненавидели Его. Воспоминание о Нем мучило их, как нарыв, о котором невозможно ни на секунду забыть. Они перекрикивали друг друга, размашисто жестикулировали под хлопанье длинных рукавов. Их смуглые пальцы скрючивались на манер когтей. Лишь спустя несколько минут равви Иегуда заметил, что я поражен подобным взрывом. Резким «ша» он утихомирил своих спутников, и, склонив голову, с улыбкой произнес:
— Прости, великий досточтимый равви… Мы переборщили. Но Этот Человек опозорил имя нашего города перед всем Израилем… Впрочем, это — амхаарец, и Он не заслуживает такого внимания… Прости нас… Мудрец Господень не смотрит на пса, что лает рядом…
— Прости, — повторили и остальные, — мы позволили себе говорить о Том, Кто недостоин того, чтобы о Нем слышали твои уши… Прости…
Они жмурили глаза и оскаливали зубы, но в их глазах продолжало гореть возмущение. Они повторяли: «Прости», — но все никак не могли найти тему, которая отвлекла бы их от Иисуса. Меня же интересовало только это. Я спросил:
— Так каким же Он был, когда еще жил среди вас? Вы говорите, что Он — плохой Сын… Он всегда был таким? Он был злым мальчиком или нечестным работником? Не совершил ли Он чего‑нибудь предосудительного? Чем Он заслужил всеобщую неприязнь? Может быть, вы не откажетесь мне рассказать? Это любопытно…
Я поочередно взглянул на каждого из них. Они закусили губы, чтобы снова не взорваться. Ждали, что скажет Иегуда. Он откликнулся через минуту:
— Что ж сказать… Он, собственно, никому ничего плохого не сделал…
Они снова застыли, как над невкусной едой, которую выбросить неудобно, но и проглотить невозможно.
— А Его родители, — безжалостно выпытывал я. — Его отец?…
— Иосиф был хорошим ремесленником, — выдавил старший, — он добросовестно делал свое дело…
— А Мать?
Ответ упал, как падает упрямое яблоко — только после того, как хорошенько потрясешь стволом:
— Нет, она хорошая женщина…
Кто‑то неохотно добавил:
— Она помогала другим.
Другой бросил, как бросают монету, которой надо расплатиться за вино:
— Ухаживала за больными…
Как запоздалое эхо, с другого конца стола долетело:
— Многие Ее благословляют…
Иегуда тяжело оперся ладонью о край стола, словно хотел преградить путь этому хвалебному потоку. Потом сказал с холодным бешенством:
— Но Она Его Мать!
— Правда, ведь это Она Его родила! — бросил левит.
— Из‑за Нее все это, — добавил третий.
— Но все же, — я чувствовал, что еще один вопрос, и они возненавидят меня так же, как Его, — раз вы говорите, что Он никому не сделал зла, никого не обманул, то почему все‑таки…
— Если бы Он хотел честно работать, — прервал меня равви Иегуда, глядя куда‑то вдаль, — никто бы Его ни чем не упрекал. Он был хорошим плотником…
—… помогал другим…
— Знал Писание…
— Правильно исполнял предписанное Законом…
— И если бы… — начал было тот, который первый заговорил об Учителе, и тут же прервался, испугавшись, что опять скажет что‑нибудь не то.
— Тогда почему же вы стали Ему врагами? — спросил я. Старший выстукивал что‑то пальцами по столу.
— Врагами, — переспросил он презрительно, оглянувшись на товарищей, — врагами, — повторил он и пожал плечами. — «Грешник — враг Господа», — процитировал он. — Это выглядит так, как если бы топор взбунтовался против дровосека… Никто из нас Ему не враг… «Амхаарец не достоин ни улыбки, ни презрения мудреца…» — цитировал он дальше.
Воцарилась тишина. Разговор дальше не клеился. Они ушли обиженные.
На следующее утро я позвал мальчишку, обряжающего ослов, и спросил его:
— Ты не знаешь, где дом Иисуса, сына Иосифа–плотника?
— Знаю, — ответил он.
— Проводи меня туда! Заработаешь монетку…
Мальчишка с энтузиазмом побежал вперед. Было утро. Солнце выглядывало из‑за Фавора, словно ребенок, прячущийся в стоге сена и подсматривающий, ищут ли его. Мы поднялись почти на самый верх холма и оказались выше основного скопища домов. Под гладкой стеной скалы виднелось несколько мазанок из глины, прилепившихся к камню, подобно птичьим гнездам. Миновав их, я остановился на широком, поросшим травой хребте. С другой стороны гора плавно спускалась к долине Израиля. Справа за склоном должен был лежать Сепфорис. Передо мной торчала гора Кармил, вернее даже не «торчала», а словно вырастала из оловянно–серой морской глади. Я спустился вниз к мазанкам. Сопровождавший меня мальчишка радостно подпрыгивал: видно, надежда получить серебряную монетку, привела его в хорошее настроение. Он то убегал вперед, то возвращался ко мне. Передо мной мелькали его смуглые икры. (О, Адонаи, я так и вижу опухшие, давно не целованные солнцем ноги Руфи!…) Вдруг он остановился и спросил:
— Ты хочешь увидеть, равви, где жил этот шотех?
— Хочу, — ответил я. — Но почему ты так Его называешь?
Мальчуган беспечно почесал живот через дырку в рваной рубашке.
— Так все о Нем говорят… — отвечал он.
В его детских глазах мелькнула хитринка; он тряхнул пейсами:
—… а другие говорят, что Он великий чудотворец…
Мы стояли перед мазанкой. Старые тяжелые двери были заперты на деревянный засов, судя по всему, изготовленный руками хозяина. Я поднял дверную скобу. Изнутри повеяло холодом, видно, давно уже никто не впускал сюда горячих солнечных лучей. Я вошел в дом, а со мной — полуденный зной. Я увидел убогую обстановку, подобную той, какую можно встретить в жилище любого галилейского крестьянина–бедняка: кое–какая утварь, ручная мельница, верстак у стены. Глинобитный пол был тщательно выметен, плотничий инструмент аккуратно развешен по стене, как и полагается в шабат. В углу комнаты лежали части какой‑то недоконченной работы, кажется, это был стол. У дверей стояли два каменных сосуда, наполненных водой. Я переводил взгляд с одного предмета на другой: мне хотелось побольше узнать о людях, которые здесь жили. На верстаке не было ни стружечки. На потемневшей от времени доске (похоже, она перешла от деда к Внуку) отчетливо белел свежевыструганный деревянный крест. Снова крест! Должно быть, Он все время о нем думает. Что за странное пристрастие к орудию позорной казни?
Впрочем, вокруг не было ничего особенно примечательного. Я вышел обратно на улицу и спросил мальчишку:
— Его Мать тоже здесь больше не живет?
— Нет, — отвечал он, — она переехала. Говорят, в Вифсаиду…
«Хотела быть ближе к Сыну…» — подумал я. Впрочем, к чему Ей было здесь оставаться? Из ненависти к Нему теперь Ей здесь тоже не подали бы и кружки воды. «Жаль, что я так и не увидел Ее», — промелькнуло у меня в голове. Но мне уже не хотелось возвращаться обратно к озеру. Я достал монетку и протянул мальчишке. Он жадно схватил ее своими грязными пальцами. Я повернулся и пошел вниз. Меня вдруг охватила такая злость на здешних жителей, что вместо того, чтобы остаться учить в синагоге, как я обещал, я немедля тронулся в обратный путь.
Итак, Он происходит из рода Давидова… И родился не в Назарете, а в Вифлееме. Надо бы и туда сходить и своими глазами все посмотреть… В Вифлееме… Тебе не припоминается пророчество Михея? «Вифлеем, самый малый из городов иудейских, из тебя произойдет царь Израиля, рожденный в вечности…» Везет же Ему на пророчества!
Представь себе, этот врач из Антиохии говорил мне, что греки как будто охвачены ожиданием кого‑то или чего‑то… Поистине, мы живем в любопытное время…
Но для меня не существует ничего, кроме болезни Руфи…
Ф. М. Достоевский — У Христа на елке из книги Дневник писателя
Но я романист, и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне всё мерещится, что это где‑то и когда‑то случилось, именно это случилось как раз накануне Рождества, в каком‑то огромном городе и в ужасный мороз.
Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой‑то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком‑то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая‑то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда‑то и где‑то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться‑то он где‑то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему наконец в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел до подвала. Он еще бы и раньше пошел, да всё боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.
Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой‑нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.
Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету‑то, свету‑то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что‑то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него, болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей–поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, Господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем–совсем как живые! Какой‑то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из‑за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать‑то ему хочется, но так смешно–смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто‑то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать–бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»
— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.
Он подумал было, что это всё его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто‑то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: всё блестит, всё сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.
— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.
— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестнице к дверям петербургских чиновников; другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, [326] третьи умерли у иссохшей груди своих матерей (во время самарского голода), [327] четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, [328] и все‑то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…
А внизу, наутро, дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.
И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том‑то и дело, мне всё кажется и мерещится, что всё это могло случиться действительно, — то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.
Сельма Лагерлеф — Святая ночь из книги Легенды о Христе
Когда мне было пять лет, меня постигло очень большое горе. Более сильного я, кажется, с тех пор и не знала: умерла моя бабушка. До самой своей кончины она проводила дни, сидя в своей комнате на угловом диване и рассказывая нам сказки.
Бабушка рассказывала их с утра до вечера, а мы, дети, тихо сидели возле нее и слушали. Чудесная это была жизнь! Никаким другим детям не жилось так хорошо, как нам.
Лишь немногое сохранилось у меня в памяти о моей бабушке. Помню, что у нее были красивые, белые как снег волосы, что она ходила совсем сгорбившись и постоянно вязала чулок.
Помню еще, что, кончив рассказывать какую‑нибудь сказку, она обыкновенно опускала свою руку мне на голову и говорила:
— И все это такая же правда, как то, что мы сейчас видим друг друга.
Помню я и то, что она умела петь чудесные песни, но пела она их не часто. В одной из этих песен речь шла о рыцаре и о морской царевне, и у нее был припев: «Ветер холодный–холодный над морем подул».
Помню еще короткую молитву и псалом, которым она меня научила.
Обо всех сказках, которые она мне рассказывала, у меня осталось лишь бледное, смутное воспоминание. Только одну из них я помню так хорошо, что могла бы пересказать ее и сейчас. Это маленькая легенда о Рождестве Христовом.
Вот почти все, что я могу припомнить о своей бабушке, кроме того, что я помню лучше всего, — ощущение великой утраты, когда она покинула нас.
Я помню то утро, когда диван в углу оказался пустым, и было невозможно представить, когда же кончится этот день. Этого я не забуду никогда.
И помню я, как нас, детей, подвели к усопшей, чтоб мы простились с ней и поцеловали ее руку. Мы боялись целовать покойницу, но кто‑то сказал нам, что ведь это последний раз, когда мы можем поблагодарить бабушку за все радости, которые она нам доставляла.
И я помню, как сказки и песни вместе с бабушкой уехали из нашего дома, уложенные в длинный черный ящик, и никогда больше не возвращались.
Что‑то ушло тогда из жизни. Точно навсегда заперли дверь в широкий, прекрасный, волшебный мир, в котором мы прежде свободно бродили. И никого не нашлось, кто сумел бы отпереть эту дверь.
Мы постепенно научились играть в куклы и игрушки и жить так, как все другие дети, и могло показаться, что мы больше не тоскуем о бабушке и не вспоминаем о ней.
Но даже и в эту минуту, спустя много лет, когда я сижу и вспоминаю все слышанные мною легенды о Христе, в моей памяти встает сказание о Рождестве Христовом, которое любила рассказывать бабушка. И теперь мне хочется самой рассказать его, включив в мой сборник.
Это было в Рождественский сочельник, когда все уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Мы были, кажется, одни во всем доме. Нас не взяли, потому что одна из нас была слишком мала, другая слишком стара. И обе мы горевали о том, что не можем побывать на торжественной службе и увидеть сияние рождественских свечей.
И когда мы сидели с ней в одиночестве, бабушка начала свой рассказ.
— Когда‑то в глухую, темную ночь один человек вышел на улицу, чтобы раздобыть огня. Он переходил от хижины к хижине, стучась в двери, и просил: «Помогите мне, добрые люди!
Моя жена только что родила ребенка, и мне надо развести огонь, чтобы согреть ее и младенца».
Но была глубокая ночь, и все люди спали. Никто не откликался на его просьбу.
Человек шел все дальше и дальше. Наконец он заметил вдали мерцающее пламя. Он направился к нему и увидел, что это костер, разведенный в поле. Множество белых овец спало вокруг костра, а старый пастух сидел и стерег свое стадо.
Когда человек приблизился к овцам, он увидел, что у ног пастуха лежат и дремлют три собаки. При его приближении все три проснулись и оскалили свои широкие пасти, точно собираясь залаять, но не издали ни единого звука. Он видел, как шерсть дыбом поднялась у них на спине, как их острые, белые зубы ослепительно засверкали в свете костра и как все они кинулись на него. Он почувствовал, что одна схватила его за ногу, другая — за руку третья вцепилась ему в горло. Но крепкие зубы словно бы не повиновались собакам, и, не причинив ему ни малейшего вреда, они отошли в сторону.
Человек хотел пойти дальше. Но овцы лежали так тесно прижавшись друг к другу, спина к спине, что он не мог пробраться между ними. Тогда он прямо по их спинам пошел вперед, к костру. И ни одна овца не проснулась и не пошевелилась…
До сих пор бабушка вела рассказ не останавливаясь, но тут я не могла удержаться, чтобы ее не перебить.
— Отчего же, бабушка, они продолжали спокойно лежать? Ведь они так пугливы? — спросила я.
— Это ты скоро узнаешь, — сказала бабушка и продолжала свое повествование: — Когда человек подошел достаточно близко к огню, пастух поднял голову. Это был угрюмый старик, грубый и неприветливый со всеми. И когда он увидел, что к нему приближается незнакомец, он схватил длинный, остроконечный посох, с которым всегда ходил за стадом, и бросил в него. И посох со свистом полетел прямо в незнакомца, но, не ударив его, отклонился в сторону и пролетел мимо, на другой конец поля.
Когда бабушка дошла до этого места, я снова прервала ее:
— Отчего же посох не попал в этого человека?
Но бабушка ничего не ответила мне и продолжала свой рассказ:
— Человек подошел тогда к пастуху и сказал ему: «Друг, помоги мне, дай мне огня! Моя жена только что родила ребенка, и мне надо развести огонь, чтобы согреть ее и младенца!».
Старик предпочел бы ответить отказом, но, когда он вспомнил, что собаки не смогли укусить этого человека, овцы не разбежались от него и посох, не задев его, пролетел мимо, ему стало не по себе, и он не посмел отказать ему в просьбе.
«Бери, сколько тебе нужно!» — сказал пастух.
Но костер уже почти догорел, и вокруг не осталось больше ни поленьев, ни сучьев, лежала только большая куча жару; у незнакомца же не было ни лопаты, ни совка, чтобы взять себе красных угольков.
Увидев это, пастух снова предложил: «Бери, сколько тебе нужно!» — и радовался при мысли, что человек не может унести с собой огня.
Но тот наклонился, выбрал себе горстку углей голыми руками и положил их в полу своей одежды. И угли не обожгли ему рук, когда он брал их, и не прожгли его одежды; он понес их, словно это были яблоки или орехи…
Тут я в третий раз перебила рассказчицу:
— Бабушка, отчего угольки не обожгли его?
— Потом все узнаешь, — сказала бабушка и стала рассказывать дальше: — Когда злой и сердитый пастух увидел все это, он очень удивился: «Что это за ночь такая, в которую собаки кротки, как овечки, овцы не ведают страха, посох не убивает и огонь не жжет?» Он окликнул незнакомца и спросил его: «Что это за ночь такая? И отчего все животные и вещи так милостивы к тебе?» «Я не могу тебе этого объяснить, раз ты сам этого не видишь!» — ответил незнакомец и пошел своей дорогой, чтобы поскорее развести огонь и согреть свою жену и младенца.
Пастух решил не терять этого человека из виду, пока ему не станет ясно, что все это значит. Он встал и пошел следом за ним до самого его обиталища. И пастух увидел, что у незнакомца нет даже хижины для жилья, что жена его и новорожденный младенец лежат в горной пещере, где нет ничего, кроме холодных каменных стен.
Пастух подумал, что бедный невинный младенец может насмерть замерзнуть в этой пещере, и, хотя он был суровым человеком, он растрогался до глубины души и решил помочь малютке. Сняв с плеч свою котомку, он вынул оттуда мягкую белую овчину и отдал ее незнакомцу, чтобы тот уложил на нее младенца.
И в тот самый миг, когда оказалось, что и он тоже может быть милосерден, глаза его открылись, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать.
Он увидел, что вокруг него стоят плотным кольцом ангелочки с серебряными крылышками. И каждый из них держит в руках арфу, и все они поют громкими голосами о том, что в эту ночь родился Спаситель, который искупит мир от греха.
Тогда пастух понял, почему все в природе так радовалось в эту ночь, и никто не мог причинить зла отцу ребенка.
Оглянувшись, пастух увидел, что ангелы были повсюду. Они сидели в пещере, спускались с горы и летали в поднебесье; они проходили по дороге и, минуя пещеру, останавливались и бросали взоры на младенца. И повсюду царили ликование, радость, пение и веселье…
Все это пастух увидел среди ночной тьмы, в которой раньше ничего не мог разглядеть. И он, обрадовавшись, что глаза его открылись, упал на колени и стал благодарить Бога… — При этих словах бабушка вздохнула и сказала: — Но то, что видел пастух, мы тоже могли бы увидеть, потому что ангелы летают в поднебесье каждую рождественскую ночь. Если бы мы только умели смотреть!.. — И, положив мне руку на голову, бабушка прибавила: — Запомни это, потому что это такая же правда, как то, что мы видим друг друга. Дело не в свечах и лампадах, не в солнце и луне, а в том, чтобы иметь очи, которые могли бы видеть величие Господа!
Николай Лесков — Святочные рассказы (цикл)
ЖЕМЧУЖНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе — о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
«Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, — говорил Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, — все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому «на долгих“, в общем тарантасе или «на сдаточных“, — да и ямщик‑то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а «куфарка«у него неопрятище, — так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, — изловишь какую‑нибудь гадость во щах да эту «куфарку«обругаешь, а она тебя на ответ — вдесятеро иссрамит, так от впечатлений‑то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, — ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному — бери тарелку, не спрашивай; ешь — пожевать некогда; динь–динь–динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда».
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
— Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько‑нибудь фантастичен, имел какую‑нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец — чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
— Ну, я не совсем с вами согласен, — отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
— Я думаю, — продолжал он, — что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все‑таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
— Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой‑нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
— А что же? — я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
— Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
— О, будьте уверены, — я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
— Да, — отвечал тот, — вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила — приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: «Жените меня».
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: «Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, — хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!»
— Ну да постой же, — говорим, — все это прекрасно и пусть будет по–твоему, — Господь тебя благослови, — женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
— Что же — времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, — вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
— Э, — говорю, — да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слóва «психопат» тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, — говорю, — с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело. Жена говорит мне:
— У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: «Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать — жените меня на ней!»
Я отвечаю жене:
— Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
— Нет, позволь, — отвечает жена, — отчего же это непременно «одурел»? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
— Что это такое я уважал?
Безотчетные симпатии, влечения сердца.
— Ну, — говорю, — матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего‑нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это — что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
— Да, а ты что же имеешь против Машеньки? — она именно такая и есть, как ты говоришь, — девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
— Как! — воскликнул я, — так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
— Признание, — отвечает, — не признание, а разве это не видно? Любовь ведь — это по нашему женскому ведомству, — мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
— Вы, — говорю, — все очень противные свахи: вам бы только кого‑нибудь женить, а там что из этого выйдет — это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
— А я ничего, — говорит, — не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой — прекрасный человек и Маша — премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
— Как! — закричал я, себя не помня, — они уже и слово друг другу дали?
— Да, — отвечает жена, — это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, — он, наверно, понравится старикам, и потом…
— Что же, что потом?
— Потом — пускай как знают; ты только не мешайся.
— Хорошо, — говорю, — хорошо, — очень рад в подобную глупость не мешаться.
— Глупости никакой не будет.
— Прекрасно.
— А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
— Очень рад! Только не мешает, — говорю, — моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
— Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева — все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
— Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, — и Маше ничего не даст.
— Почем это знать? Он ее больше всех любит.
— Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их «особенная» любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя — он на том стоит, и состоянию‑то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого‑то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
— То есть как это, — говорит, — на бобах?
— Ну, матушка, это ты дурачишься.
— Нет, не дурачусь.
— Да разве ты не знаешь, что такое значит «оставить на бобах»? Ничего не даст Машеньке, — вот и вся недолгa.
— Ах, вот это‑то!
— Ну, конечно.
— Конечно, конечно! Это быть может, но только я, — говорит, — никогда не думала, что по–твоему — получить путную жену, хотя бы и без приданого, — это называется «остаться на бобах».
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас — в чужой огород, а вам по соседству шпильку в бок…
— Я говорю вовсе не о себе…
— Нет, отчего же?..
— Ну, это странно, ma chère![329]
— Да отчего же странно?
— Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
— Ну, думал.
— Нет — совсем и не думал.
— Ну, воображал.
— Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
— Да чего же ты кричишь?!
— Я не кричу.
— И «черти»… «черт»… Что это такое?
— Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
— Ну вот то‑то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе приданое…
— Э–ге–ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого, «начав — как бог, окончил — как свинья». Я принял обиженный вид, — потому, что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, — и, покачав головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь, почувствовал неодолимую жажду отмщения — снова отворил дверь и сказал:
— Это свинство!
А она отвечает:
— Mersi, мой милый муж.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте — это после четырех лет самой счастливой и ничем ни на минуту нем возмущенной супружеской жизни!.. Досадно, обидно — и непереносно! Что за вздор такой! И из‑за чего!.. Все это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему нравится и на ком ему жениться?.. Господи — в этом сыну родному нынче не укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому, наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная женщина?.. Да и меня, слава богу, никто негодяем не называл, а между тем вот мы с него, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой… И все из‑за пустяков, из‑за чужой шутовской прихоти…
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь — носильное удобное платье, сработанное мужу жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется расцеловать и просить в чем‑то прощения.
— Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой, что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю — в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
— Где же барыня?
— А они, — отвечает, — уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу. Я вам сейчас чай приготовлю.
«Какова! — думаю, — значит, она своего упорства не оставляет, — она таки хочет женить брата на Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат — воплощенная честность и деликатность. Тем лучше, — пусть он их надует — и брата и мою жену. Пусть она обожжется на первом уроке, как людей сватать!»
Я получил из рук горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.
Занятие это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя с братом возвратились в два часа и оба превеселые. Жена говорит мне:
— Не хочешь ли холодного ростбифа и стакан воды с вином? а мы у Васильевых ужинали.
— Нет, — говорю, — покорно благодарю.
— Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.
— Вот как!
— Да — мы превесело провели время и шампанское пили.
— Счастливцы! — говорю, а сам думаю: «Значит, эта бестия, Николай Иванович, сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром. Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом — быть бычку на обрывочку».
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно было б, что я снова не вытерпел бы — во что‑нибудь вмещался, и мы дошли бы до какой‑нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий меня встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
— Это что же такое?
— А это дары жениха невесте, — объяснила мне моя жена.
— Ага! так вот уже как! Поздравляю.
— Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло, сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
— Да и прекрасно, — говорю, — незачем было меня и ждать.
— Ты, кажется, остришь?
— Нисколько я не острю.
— Или иронизируешь?
— И не иронизирую.
— Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое карканье, они будут пресчастливы.
— Конечно, — говорю, — уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая пословица: «Кто думает три дни, тот выберет злыдни». Не выбирать — вернее.
— А что же, — отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, — ведь это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
— Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи к девушкам сватаются.
— Да, сватаются — это правда, но выбора, как осмотрительного или рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
— Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например, выбрал — именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
— И врешь.
— Как вру?!
— Врешь — потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
— А за что же?
— За то, что я тебе понравилась.
— Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
— Нимало — достоинства во мне есть, а ты все‑таки на мне не женился бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
— Однако же, — говорю, — я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для чего же я это делал?
— Чтобы смотреть на меня.
— Неправда — я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
— Что за пустой смех!
— Нисколько не пустой. Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и изучать не мог.
— Это почему?
— Сказать?
— Сделай милость, скажи!
— Потому, что ты был в меня влюблен.
— Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
— Мешало.
— Нет, не мешало.
— Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением.
— Ну… однако, — говорю, — ты уж это как‑то… очень реально.
А сам думаю: «Ведь это правда!»
А жена говорит:
— Полно думать, — худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у них встречаем Рождество, и ты должен принести ей и брату свое поздравление.
— Очень рад, — говорю. И поехали.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Там было подношение даров и принесение поздравлений, и все мы порядочно упились веселым нектаром Шампани.
Думать и разговаривать или отговаривать было уже некогда. Оставалось только поддерживать во всех веру в счастье, ожидающее обрученных, и пить шампанское. В этом и проходили дни и ночи то у нас, то у родителей невесты.
В этаком настроении долго ли время тянется?
Не успели мы оглянуться, как уже налетел и канун Нового года. Ожидания радостей усиливаются. Свет целый желает радостей, — и мы от людей не отстали. Встретили мы Новый год опять у Маменькиных родных с таким, как деды наши говорили, «мочимордием», что оправдали дедовское речение: «Руси есть веселие пити». Одно было не в порядке. Машенькин отец о приданом молчал, но зато сделал дочери престранный и, как потом я понял, совершенно непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье… Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже подумали очень хорошо.
«Ого–го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца».
Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой. Притом ожерелье сделано в старом вкусе, что называлось рефидью, ряснами, — назади начато небольшим, но самым скатным кафимским зерном, а потом все крупней и крупнее бурмицкое, и, наконец, что далее книзу, то пошли как бобы, и в самой середине три черные перла поражающей величины и самого лучшего блеска. Прекрасный, ценный дар совсем затмевал сконфуженные перед ним дары моего брата. Словом сказать — мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при подаче ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: «Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это — вечное».
Но у женщин ведь на всё свои точки зрения, и Машенька, получив ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучив удобную минуту, даже сделала Николаю Ивановичу у окна выговор, который он по праву родства выслушал. Выговор ему за подарок жемчуга следовал потому, что жемчуг знаменует и предвещает слезы. А потому жемчуг никогда для новогодних подарков не употребляется.
Николай Иванович, впрочем, ловко отшутился.
— Это, — говорит, — во–первых, пустые предрассудки, и если кто‑нибудь может подарить мне жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса, то я ее сейчас возьму. Я, сударыня, тоже в свое время эти тонкости проходил, и знаю, чего нельзя дарить. Девушке нельзя дарить бирюзы, потому что бирюза, по понятиям персов, есть кости людей, умерших от любви, а замужним дамам нельзя дарить аметиста avec flèches d’Amour,[330] но тем не мене я пробовал дарить такие аметисты, и дамы брали…
Моя жена улыбнулась. А он говорит:
— Я и вам попробую подарить. А что касается жемчуга то надо знать, что жемчуг жемчугу рознь. Не всякий жемчуг добывается со слезами. Есть жемчуг персидский, есть из Красного моря, а есть перлы из тихих вод — d’eau douce,[331] тот без слезы берут. Сентиментальная Мария Стюарт только такой и носила perle d’eau douce, из шотландских рек, но он ей не принес счастья. Я знаю, что надо дарить, — то я и дарю моей дочери, а вы ее пугаете. За это я вам не подарю ничего avec flèches d’Amour, а подарю вам хладнокровный «лунный камень». Но ты, мое дитя, не плачь и выбрось из головы, что мой жемчуг приносит слезы. Это не такой. Я тебе на другой день твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких предрассудков бояться нечего…
Так это и успокоилось, и брата с Машенькой после крещенья перевенчали, а на следующий день мы с женою поехали навестить молодых.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мы застали их вставшими и в необыкновенно веселом расположении духа. Брат сам открыл нам двери помещения, взятого им для себя, ко дню свадьбы, в гостинице, встретил нас весь сияя и покатываясь со смеху.
Мне это напомнило один старый роман, где новобрачный сошел с ума от счастья, и я это брату заметил, а он отвечает:
— А что ты думаешь, ведь со мною в самом деле произошел такой случай, что возможно своему уму не верить. Семейная жизнь моя, начавшаяся сегодняшним днем, принесла мне не только ожиданные радости от моей милой жены, но также неожиданное благополучие от тестя.
— Что же такое еще с тобою случилось?
— А вот входите, я вам расскажу.
Жена мне шепчет:
Верно, старый негодяй их надул.
Я отвечаю:
— Это не мое дело.
Входим, а брат подает нам открытое письмо, полученное на их имя рано по городской почте, и в письме читаем следующее:
«Предрассудок насчет жемчуга ничем вам угрожать не может: этот жемчуг фальшивый».
Жена моя так и села.
— Вот, — говорит, — негодяй!
Но брат ей показал головою в ту сторону, где Машенька делала в спальне свой туалет, и говорит:
— Ты неправа: старик поступил очень честно. Я получил это письмо, прочел его и рассмеялся… Что же мне тут печального? я ведь приданого не искал и не просил, я искал одну жену, стало быть мне никакого огорчения в том нет, что жемчуг в ожерелье не настоящий, а фальшивый. Пусть это ожерелье стоит не тридцать тысяч, а просто триста рублей, — не все ли равно для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало, как это сообщить Маше? Над этим я задумался и сел, оборотясь лицом к окну, а того не заметил, что дверь забыл запереть. Через несколько минут оборачиваюсь и вдруг вижу, что у меня за спиною стоит тесть и держит что‑то в руке в платочке.
«Здравствуй, — говорит, — зятюшка!»
Я вскочил, обнял его и говорю:
«Вот это мило! мы должны были к вам через час ехать, а вы сами… Это против всех обычаев… мило и дорого».
«Ну что, — отвечает, — за счеты! Мы свои. Я был у обедни, — помолился за вас и вот просвиру вам привез».
Я его опять обнял и поцеловал.
«А ты письмо мое получил?» — спрашивает.
«Как же, — говорю, — получил».
И я сам рассмеялся.
Он смотрит.
«Чего же, — говорит, — ты смеешься?»
«А что же мне делать? Это очень забавно».
«Забавно?»
«Да как же».
«А ты подай‑ка мне жемчуг».
Ожерелье лежало тут же на столе в футляре, — я его и подал.
«Есть у тебя увеличительное стекло?»
Я говорю: «Нет».
«Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе имею. Изволь смотреть на замок под собачку».
«Для чего мне смотреть?»
«Нет, ты посмотри. Ты, может быть, думаешь, что я тебя обманул».
«Вовсе не думаю».
«Нет — смотри, смотри!»
Я взял стекло и вижу — на замке, на самом скрытном месте микроскопическая надпись французскими буквами: «Бургильон.»
«Убедился, — говорит, — что это действительно жемчуг фальшивый?»
«Вижу».
«И что же ты мне теперь скажешь?»
«То же самое, что и прежде. То есть: это до меня не касается, и вас только буду об одном просить…»
«Проси, проси!»
«Позвольте не говорить об этом Маше».
«Это для чего?»
«Так…»
«Нет, в каких именно целях? Ты не хочешь ее огорчить?»
«Да — это между прочим».
«А еще что?»
«А еще то, что я не хочу, чтобы в ее сердце хоть что‑нибудь шевельнулось против отца».
«Против отца?»
«Да».
«Ну, для отца она теперь уже отрезанный ломоть, который к караваю не пристанет, а ей главное — муж…»
«Никогда, — говорю, — сердце не заезжий двор: в нем тесно не бывает. К отцу одна любовь, а к мужу — другая, и кроме того… муж, который желает быть счастлив, обязан заботиться, чтобы он мог уважать свою жену, а для этого он должен беречь ее любовь и почтение к родителям».
«Ага! Вот ты какой практик!»
И стал молча пальцами по табуретке барабанить, а потом встал и говорит:
«И, любезный зять, наживал состояние своими трудами, но очень разными средствами. С высокой точки зрения они, может быть, не все очень похвальны, но такое мое время, было, да я и не умел наживать иначе. В людей я не очень верю, и про любовь только в романах слыхал, как читают, а на деле я все видел, что все денег хотят. Двум зятьям я денег не дал, и вышло верно: они на меня злы и жен своих ко мне не пускают. Не знаю, кто из нас благороднее — они или я? Я денег им не даю, а они живые сердца портят. А я им денег не дам, а вот тебе возьму да и дам! Да! И вот, даже сейчас дам!»
И вот извольте смотреть!
Брат показал нам три билета по пятидесяти тысяч рублей.
— Неужели, — говорю, — все это твоей жене?
— Нет, — отвечает, — он Маше дал пятьдесят тысяч, а я ему говорю:
«Знаете, Николай Иванович, — это будет щекотливо… Маше будет неловко, что она получит от вас приданое, а сестры ее — нет… Это непременно вызовет у сестер к ней зависть и неприязнь… Нет, бог с ними, — оставьте у себя эти деньги и… когда‑нибудь, когда благоприятный случай примирит вас с другими дочерьми, тогда вы дадите всем поровну. И вот тогда это принесет всем нам радость… А одним нам… не надо!»
Он опять встал, опять прошелся по комнате и, остановясь против двери спальни, крикнул:
«Марья!»
Маша уже была в пеньюаре и вышла.
«Поздравляю, — говорит, — тебя».
Она поцеловала его руку.
«А счастлива быть хочешь?»
«Конечно, хочу, папа, и… надеюсь».
«Хорошо… Ты себе, брат, хорошего мужа выбрала!»
«Я, папа, не выбирала. Мне его бог дал».
«Хорошо, хорошо. Бог дал, а я придам: я тебе хочу прибавить счастья. — Вот три билета, все равные. Один тебе, а два твоим сестрам. Раздай им сама — скажи, что ты даришь…»
«Папа!»
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на землю и обняла, радостно плача, его колена. Смотрю — и он заплакал.
«Встань, встань! — говорит. — Ты нынче, по народному слову, «княгиня“— тебе неприлично в землю мне кланяться».
«Но я так счастлива… за сестер!..»
«То‑то и есть… И я счастлив!.. Теперь можешь видеть, что нечего тебе было бояться жемчужного ожерелья.
Я пришел тебе тайну открыть: подаренный мною тебе жемчуг — фальшивый, меня им давно сердечный приятель надул, да ведь какой, — не простой, а слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей. А вот у тебя муж простой души, да истинной: такого надуть невозможно — душа не стерпит!»
— Вот вам весь мой рассказ, — заключил собеседник, — и я, право, думаю, что, несмотря на его современное происхождение и на его невымышленность, он отвечает и программе и форме традиционного святочного рассказа.
Впервые опубликовано — журнал «Новь», 1885.
НЕРАЗМЕННЫЙ РУБЛЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Есть поверье, будто волшебными средствами можно получить неразменный рубль, т. е. такой рубль, который, сколько раз его ни выдавай, он все‑таки опять является целым в кармане. Но для того, чтобы добыть такой рубль, нужно претерпеть большие страхи. Всех их я не помню, но знаю, что, между прочим, надо взять черную без единой отметины кошку и нести ее продавать рождественскою ночью на перекресток четырех дорог, из которых притом одна непременно должна вести к кладбищу.
Здесь надо стать, пожать кошку посильнее, так, чтобы она замяукала, и зажмурить глаза. Все это надо сделать за несколько минут перед полночью, а в самую полночь придет кто‑то и станет торговать кошку. Покупщик будет давать за бедного зверька очень много денег, но продавец должен требовать непременно только рубль, — ни больше, ни меньше как один серебряный рубль. Покупщик будет навязывать более, но надо настойчиво требовать рубль, и когда, наконец, этот рубль будет дан, тогда его надо положить в карман и держать рукою, а самому уходить как можно скорее и не оглядываться. Этот рубль и есть неразменный или безрасходный, — то есть сколько ни отдавайте его в уплату за что‑нибудь, — он все‑таки опять является в кармане. Чтобы заплатить, например, сто рублей, надо только сто раз опустить руку в карман и оттуда всякий раз вынуть рубль.
Конечно, это поверье пустое и недостаточное; но есть простые люди, которые склонны верить, что неразменные рубли действительно можно добывать. Когда я был маленьким мальчиком, и я тоже этому верил.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Раз, во времена моего детства, няня, укладывая меня спать в рождественскую ночь, сказала, что у нас теперь на деревне очень многие не спят, а гадают, рядятся, ворожат и, между прочим, добывают себе «неразменный рубль». Она распространилась на тот счет, что людям, которые пошли добывать неразменный рубль, теперь всех страшнее, потому что они должны лицом к лицу встретиться с дьяволом на далеком распутье и торговаться с ним за черную кошку; но зато их ждут и самые большие радости… Сколько можно накупить прекрасных вещей за беспереводный рубль! Что бы я наделал, если бы мне попался такой рубль! Мне тогда было всего лет восемь, но я уже побывал в своей жизни в Орле и в Кромах и знал некоторые превосходные произведения русского искусства, привозимые купцами к нашей приходской церкви на рождественскую ярмарку.
Я знал, что на свете бывают пряники желтые, с патокою, и белые пряники — с мятой, бывают столбики и сосульки, бывает такое лакомство, которое называется «резь», или лапша, или еще проще — «шмотья», бывают орехи простые и каленые; а для богатого кармана привозят и изюм, и финики. Кроме того, я видал картины с генералами и множество других вещей, которых я не мог купить, потому что мне давали на мои расходы простой серебряный рубль, а не беспереводный. Но няня нагнулась надо мною и прошептала, что нынче это будет иначе, потому что беспереводный рубль есть у моей бабушки и она решила подарить его мне, но только я должен быть очень осторожен, чтобы не лишиться этой чудесной монеты, потому что он имеет одно волшебное, очень капризное свойство.
— Какое? — спросил я.
— А это тебе скажет бабушка. Ты спи, а завтра, как проснешься, бабушка принесет тебе неразменный рубль и скажет, как надо с ним обращаться.
Обольщенный этим обещанием, я постарался заснуть в ту же минуту, чтобы ожидание неразменного рубля не было томительно.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Няня не обманула: ночь пролетела как краткое мгновение, которого я и не заметил, и бабушка уже стояла над моею кроваткою в своем большом чепце с рюшевыми мармотками и держала в своих белых руках новенькую, чистую серебряную монету, отбитую в самом полном и превосходном калибре.
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай в церковь. После обедни мы, старики, зайдем к батюшке, отцу Василию, пить чай, а ты один, — совершенно один, — можешь идти на ярмарку и покупать все, что ты сам захочешь. Ты сторгуешь вещь, опустишь руку в карман и выдашь свой рубль, а он опять очутится в твоем же кармане.
— Да, говорю, — я уже все знаю.
А сам зажал рубль в ладонь и держу его как можно крепче. А бабушка продолжает:
— Рубль возвращается, это правда. Это его хорошее свойство, — его также нельзя и потерять; но зато у него есть другое свойство, очень невыгодное: неразменный рубль не переведется в твоем кармане до тех пор, пока ты будешь покупать на него вещи, тебе или другим людям нужные или полезные, но раз, что ты изведешь хоть один грош на полную бесполезность — твой рубль в то же мгновение исчезнет.
— О, — говорю, — бабушка, я вам очень благодарен, что вы мне это сказали; но поверьте, я уж не так мал, чтобы не понять, что на свете полезно и что бесполезно.
Бабушка покачала головою и, улыбаясь, сказала, что она сомневается; но я ее уверил, что знаю, как надо жить при богатом положении.
— Прекрасно, — сказала бабушка, — но, однако, ты все‑таки хорошенько помни, что я тебе сказала.
— Будьте покойны. Вы увидите, что я приду к отцу Василию и принесу на загляденье прекрасные покупки, а рубль мой будет цел у меня в кармане.
— Очень рада, — посмотрим. Но ты все‑таки не будь самонадеян: помни, что отличить нужное от пустого и излишнего вовсе не так легко, как ты думаешь.
— В таком случае не можете ли вы походить со мною по ярмарке?
Бабушка на это согласилась, но предупредила меня, что она не будет иметь возможности дать мне какой бы то ни было совет или остановить меня от увлечения и ошибки, потому что тот, кто владеет беспереводным рублем, не может ни от кого ожидать советов, а должен руководиться своим умом.
— О, моя милая бабушка, — отвечал я, — вам и не будет надобности давать мне советы, — я только взгляну на ваше лицо и прочитаю в ваших глазах все, что мне нужно.
— В таком разе идем, — и бабушка послала девушку сказать отцу Василию, что она придет к нему попозже, а пока мы отправились с нею на ярмарку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Погода была хорошая, — умеренный морозец, с маленькой влажностью; в воздухе пахло крестьянской белой онучею, лыком, пшеном и овчиной. Народу много, и все разодеты в том, что у кого есть лучшего. Мальчики из богатых семей все получили от отцов на свои карманные расходы по грошу и уже истратили эти капиталы на приобретение глиняных свистулек, на которых задавали самый бедовый концерт. Бедные ребятишки, которым грошей не давали, стояли под плетнем и только завистливо облизывались. Я видел, что им тоже хотелось бы овладеть подобными же музыкальными инструментами, чтобы слиться всей душою в общей гармонии, и… я посмотрел на бабушку…
Глиняные свистульки не составляли необходимости и даже не были полезны, но лицо моей бабушки не выражало ни малейшего порицания моему намерению купить всем бедным детям по свистульке. Напротив, доброе лицо старушки выражало даже удовольствие, которое я принял за одобрение: я сейчас же опустил мою руку в карман, достал оттуда мой неразменный рубль и купил целую коробку свистулек, да еще мне подали с него несколько сдачи. Опуская сдачу в карман, я ощупал рукою, что мой неразменный рубль целехонек и уже опять лежит там, как было до покупки. А между тем все ребятишки получили по свистульке, и самые бедные из них вдруг сделались так же счастливы, как и богатые, и засвистали во всю свою силу, а мы с бабушкой пошли дальше, и она мне сказала:
— Ты поступил хорошо, потому что бедным детям надо играть и резвиться, и кто может сделать им какую‑нибудь радость, тот напрасно не спешит воспользоваться своею возможностию. И в доказательство, что я права, опусти еще раз свою руку в карман попробуй, где твой неразменный рубль?
Я опустил руку и… мой неразменный рубль был в моем кармане.
— Ага, — подумал я, — теперь я уже понял, в чем дело, и могу действовать смелее.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я подошел к лавочке, где были ситцы и платки, и накупил всем нашим девушкам по платью, кому розовое, кому голубое, а старушкам по малиновому головному платку; и каждый раз, что я опускал руку в карман, чтобы заплатить деньги, — мой неразменный рубль все был на своем месте. Потом я купил для ключницыной дочки, которая должна была выйти замуж, две сердоликовые запонки и, признаться, сробел; но бабушка по–прежнему смотрела хорошо, и мой рубль после этой покупки благополучно оказался в моем кармане.
— Невесте идет принарядиться, — сказала бабушка: — это памятный день в жизни каждой девушки, и это очень похвально, чтобы ее обрадовать, — от радости всякий человек бодрее выступает на новый путь жизни, а от первого шага много зависит. Ты сделал очень хорошо, что обрадовал бедную невесту.
Потом я купил и себе очень много сластей и орехов, а в другой лавке взял большую книгу «Псалтирь», такую точно, какая лежала на столе у нашей скотницы. Бедная старушка очень любила эту книгу, но книга тоже имела несчастие придтись по вкусу племенному теленку, который жил в одной избе со скотницею. Теленок по своему возрасту имел слишком много свободного времени, и занялся тем, что в счастливый час досуга отжевал углы у всех листов «Псалтиря». Бедная старушка была лишена удовольствия читать и петь те псалмы, в которых она находила для себя утешение, и очень об этом скорбела.
Я был уверен, что купить для нее новую книгу вместо старой было не пустое и не излишнее дело, и это именно так и было: когда я опустил руку в карман, рубль был снова на своем месте.
Я стал покупать шире и больше, — я брал все, что по моим соображениям, было нужно, и накупил даже вещи слишком рискованные, — так, например, нашему молодому кучеру Константину я купил наборный поясной ремень, а веселому башмачнику Егорке — гармонию. Рубль, однако, все был дома, а на лицо бабушки я уж не смотрел и не допрашивал ее выразительных взоров. Я сам был центр всего, — на меня все смотрели, за мною все шли, обо мне говорили.
— Смотрите, каков наш барчук Миколаша! Он один может скупить целую ярмарку, у него, знать, есть неразменный рубль.
И я почувствовал в себе что‑то новое и до тех пор незнакомое. Мне хотелось, чтобы все обо мне знали, все за мною ходили и все обо мне говорили — как я умен, богат и добр.
Мне стало беспокойно и скучно.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
А в это самое время, — откуда ни возьмись, — ко мне подошел самый пузатый из всех ярмарочных торговцев и, сняв картуз, стал говорить:
— Я здесь всех толще и всех опытнее, и вы меня не обманете. Я знаю, что вы можете купить все, что есть на этой ярмарке, потому что у вас есть неразменный рубль. С ним не штука удивлять весь приход, но, однако, есть кое‑что такое, чего вы и за этот рубль не можете купить.
— Да, если эта будет вещь ненужная, — так я ее, разумеется, не куплю.
— Как это «ненужная»? Я вам не стал бы и говорить про то, что не нужно. А вы обратите внимание на то, кто окружает нас с вами, несмотря на то, что у вас есть неразменный рубль. Вот вы себе купили только сластей да орехов, а то вы все покупали полезные вещи для других, но вон как эти другие помнят ваши благодеяния: вас уж теперь все позабыли.
Я посмотрел вокруг себя и, к крайнему моему удивлению, увидел, что мы с пузатым купцом стоим, действительно, только вдвоем, а вокруг нас ровно никого нет. Бабушки тоже не было, да я о ней и забыл, а вся ярмарка отвалила в сторону и окружила какого‑то длинного, сухого человека, у которого поверх полушубка был надет длинный полосатый жилет, а на нем нашиты стекловидные пуговицы, от которых, когда он поворачивался из стороны в сторону, исходило слабое, тусклое блистание.
Это было все, что длинный, сухой человек имел в себе привлекательного, и, однако, за ним все шли и все на него смотрели, как будто на самое замечательное произведение природы.
Я ничего не вижу в этом хорошего, — сказал я моему новому спутнику.
— Пусть так, но вы должны видеть, как это всем нравится. Поглядите, — за ним ходят даже и ваш кучер Константин с его щегольским ремнем, и башмачник Егорка с его гармонией, и невеста с запонками, и даже старая скотница с ее новою книжкою. А о ребятишках с свистульками уже и говорить нечего.
Я осмотрелся, и в самом деле все эти люди действительно окружали человека с стекловидными пуговицами, и все мальчишки на своих свистульках пищали про его славу.
Во мне зашевелилось чувство досады. Мне показалось все это ужасно обидно, и я почувствовал долг и призвание стать выше человека со стекляшками.
— И вы думаете, что я не могу сделаться больше его?
— Да, я это думаю, — отвечал пузан.
— Ну, так я же сейчас вам докажу, что вы ошибаетесь! — воскликнул я и, быстро подбежав к человеку в жилете поверх полушубка, сказал:
— Послушайте, не хотите ли вы продать мне ваш жилет?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Человек со стекляшками повернулся перед солнцем так, что пуговицы на его жилете издали тусклое блистание, и отвечал:
— Извольте, я вам его продам с большим удовольствием, но только это очень дорого стоит.
— Прошу вас не беспокоиться и скорее сказать, мне вашу цену за жилет.
Он очень лукаво улыбнулся и молвил:
— Однако вы, я вижу, очень неопытны, как и следует быть в вашем возрасте, — вы не понимаете, в чем дело. Мой жилет ровно ничего не стоит, потому что он не светит и не греет, и потому я его отдаю вам даром, но вы мне заплатите по рублю за каждую нашитую на нем стекловидную пуговицу, потому что эти пуговицы хотя тоже не светят и не греют, но они могут немножко блестеть на минутку, и это всем очень нравится.
— Прекрасно, — отвечал я, — я даю вам по рублю за каждую вашу пуговицу. Снимайте скорей ваш жилет.
— Нет, прежде извольте отсчитать деньги.
— Хорошо.
Я опустил руку в карман и достал оттуда один рубль, потом снова опустил руку во второй раз, но… карман мой был пуст… Мой неразменный рубль уже не возвратился… он пропал… он исчез… его не было, и на меня все смотрели и смеялись.
Я горько заплакал и… проснулся…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Было утро; у моей кроватки стояла бабушка, в ее большим белом чепце с рюшевыми мармотками, и держала в руке новенький серебряный рубль, составлявший обыкновенный рождественский подарок, который она мне дарила.
Я понял, что все виденное мною происходило не наяву, а во сне, и поспешил рассказать, о чем я плакал.
— Что же, — сказала бабушка, — сон твой хорош, — особенно если ты захочешь понять его, как следует. В баснях и сказках часто бывает сокрыт особый затаенный смысл. Неразменный рубль — по–моему, это талант, который Провидение дает человеку при его рождении. Талант развивается и крепнет, когда человек сумеет сохранить в себе бодрость и силу на распутии четырех дорог, из которых с одной всегда должно быть видно кладбище. Неразменный рубль — это есть сила, которая может служить истине и добродетели, на пользу людям, в чем для человека с добрым сердцем и ясным умом заключается самое высшее удовольствие. Все, что он сделает для истинного счастия своих ближних, никогда не убавит его духовного богатства, а напротив — чем он более черпает из своей души, тем она становится богаче. Человек в жилетке сверх теплого полушубка — есть суета, потому что жилет сверх полушубка не нужен, как не нужно и то, чтобы за нами ходили и нас прославляли. Суета затемняет ум. Сделавши кое‑что — очень немного в сравнении с тем, что бы ты мог еще сделать, владея безрасходным рублем, ты уже стал гордиться собою и отвернулся от меня, которая для тебя в твоем сне изображала опыт жизни. Ты начал уже хлопотать не о добре для других, а о том, чтобы все на тебя глядели и тебя хвалили. Ты захотел иметь ни на что ненужные стеклышки, и — рубль твой растаял. Этому и следовало быть, и я за тебя очень рада, что ты получил такой урок во сне. Я очень бы желала, чтобы этот рождественский сон у тебя остался в памяти. А теперь поедем в церковь и после обедни купим все то, что ты покупал для бедных людей в твоем сновидении.
— Кроме одного, моя дорогая.
Бабушка улыбнулась и сказала:
— Ну, конечно, я знаю, что ты уже не купишь жилета со стекловидными пуговицами.
— Нет, я не куплю также и лакомств, которые я покупал во сне для самого себя.
Бабушка подумала и сказала:
— Я не вижу нужды, чтобы ты лишил себя этого маленького удовольствия, но… если ты желаешь за это получить гораздо большее счастие, то… я тебя понимаю.
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба заплакали. Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше не хочешь.
Каждый может испробовать сделать в своем нынешнем положении мой опыт, и я уверен, что он найдет в словах моих не ложь, а истинную правду.
Впервые опубликовано — журнал «Задушевное слово», 1883.
ЗВЕРЬ
И звери внимаху святое слово.
Житие старца Серафима
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Отец мой был известный в свое время следователь. Ему поручали много важных дел, и потому он часто отлучался от семейства, а дома оставались мать, я и прислуга.
Матушка моя тогда была еще очень молода, а я — маленький мальчик.
При том случае, о котором я теперь хочу рассказать, мне было всего только пять лет.
Была зима, и очень жестокая. Стояли такие холода, что в хлевах замерзали ночами овцы, а воробьи и галки падали на мерзлую землю окоченелые. Отец мой находился об эту пору по служебным обязанностям в Ельце и не обещал приехать домой даже к Рождеству Христову, а потому матушка собралась сама к нему съездить, чтобы не оставить его одиноким в этот прекрасный и радостный праздник. Меня, по случаю ужасных холодов, мать не взяла с собою в дальнюю дорогу, а оставила у своей сестры, у моей тетки, которая была замужем за одним орловским помещиком, про которого ходила невеселая слава. Он был очень богат, стар и жесток. В характере у него преобладали злобность и неумолимость, и он об этом нимало не сожалел, а напротив, даже щеголял этими качествами, которые, по его мнению, служили будто бы выражением мужественной силы и непреклонной твердости духа.
Такое же мужество и твердость он стремился развить в своих детях, из которых один сын был мне ровесник.
Дядю боялись все, а я всех более, потому что он и во мне хотел «развить мужество», и один раз, когда мне было три года и случилась ужасная гроза, которой я боялся, он выставил меня одного на балкон и запер дверь, чтобы таким уроком отучить меня от страха во время грозы.
Понятно, что я в доме такого хозяина гостил неохотно и с немалым страхом, но мне, повторяю, тогда было пять лет, и мои желания не принимались в расчет при соображении обстоятельств, которым приходилось подчиняться.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В имении дяди был огромный каменный дом, похожий на зaмок. Это было претенциозное, но некрасивое и даже уродливое двухэтажное здание с круглым куполом и с башнею, о которой рассказывали страшные ужасы. Там когда‑то жил сумасшедший отец нынешнего помещика, потом в его комнатах учредили аптеку. Это также почему‑то считалось страшным; но всего ужаснее было то, что наверху этой башни, в пустом, изогнутом окне были натянуты струны, то есть была устроена так называемая «Эолова арфа». Когда ветер пробегал по струнам этого своевольного инструмента, струны эти издавали сколько неожиданные, столько же часто странные звуки, переходившие от тихого густого рокота в беспокойные нестройные стоны и неистовый гул, как будто сквозь них пролетал целый сонм, пораженный страхом, гонимых духов. В доме все не любили эту арфу и думали, что она говорит что‑то такое здешнему грозному господину и он не смеет ей возражать, но оттого становится еще немилосерднее и жесточе… Было несомненно примечено, что если ночью срывается буря и арфа на башне гудит так, что звуки долетают через пруды и парки в деревню, то барин в ту ночь не спит и наутро встает мрачный и суровый и отдает какое‑нибудь жестокое приказание, приводившее в трепет сердца всех его многочисленных рабов.
В обычаях дома было, что там никогда и никому никакая вина не прощалась. Это было правило, которое никогда не изменялось, не только для человека, но даже и для зверя или какого‑нибудь мелкого животного. Дядя не хотел знать милосердия и не любил его, ибо почитал его за слабость. Неуклонная строгость казалась ему выше всякого снисхождения. Оттого в доме и во всех обширных деревнях, принадлежащих этому богатому помещику, всегда царила безотрадная унылость, которую с людьми разделяли и звери.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Покойный дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные собаки, которые брали медведей. Этих собак называли «пьявками». Они впивались в зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что медведь, в которого впивалась зубами пиявка, убивал ее ударом своей ужасной лапы или разрывал ее пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от зверя живая.
Теперь, когда на медведей охотятся только облавами или с. рогатиной, порода собак–пьявок, кажется, совсем уже перевелась в России; но в то время, о котором я рассказываю, они были почти при всякой хорошо собранной, большой охоте. Медведей в нашей местности тогда тоже было очень много, и охота за ними составляла большое удовольствие.
Когда случалось овладевать целым медвежьим гнездом, то из берлоги брали и привозили маленьких медвежат. Их обыкновенно держали в большом каменном сарае с маленькими окнами, проделанными под самой крышей. Окна эти были без стекол, с одними толстыми, железными решетками. Медвежата, бывало, до них вскарабкивались друг по дружке и висели, держась за железо своими цепкими, когтистыми лапами. Только таким образом они и могли выглядывать из своего заключения на вольный свет божий.
Когда нас выводили гулять перед обедом, мы больше всего любили ходить к этому сараю и смотреть на выставлявшиеся из‑за решеток смешные мордочки медвежат. Немецкий гувернер Кольберг умел подавать им на конце палки кусочки хлеба, которые мы припасали для этой цели за своим завтраком.
За медведями смотрел и кормил их молодой доезжачий, по имени Ферапонт; но, как это имя было трудно для простонародного выговора, то его произносили «Храпон», или еще чаще «Храпошка». Я его очень хорошо помню: Храпошка был среднего роста, очень ловкий, сильный и смелый парень лет двадцати пяти. Храпон считался красавцем — он был бел, румян, с черными кудрями и с черными же большими глазами навыкате. К тому же он был необычайно смел. У него была сестра Аннушка, которая состояла в поднянях, и она рассказывала нам презанимательные вещи про смелость своего удалого брата и про его необыкновенную дружбу с медведями, с которыми он зимою и летом спал вместе в их сарае, так что они окружали его со всех сторон и клали на него свои головы, как на подушку.
Перед домом дяди, за широким круглым цветником, окруженным расписною решеткою, были широкие ворота, а против ворот посреди куртины было вкопано высокое, прямое, гладко выглаженное дерево, которое называли «мачта». На вершине этой мачты был прилажен маленький помостик, или, как его называли, «беседочка».
Из числа пленных медвежат всегда отбирали одного «умного», который представлялся наиболее смышленым и благонадежным по характеру. Такого отделяли от прочих собратий, и он жил на воле, то есть ему дозволялось ходить по двору и по парку, но главным образом он должен был содержать караульный пост у столба перед воротами. Тут он и проводил большую часть своего времени, или лежа на соломе у самой мачты, или же взбирался по ней вверх до «беседки» и здесь сидел или тоже спал, чтобы к нему не приставали ни докучные люди, ни собаки.
Жить такою привольною жизнью могли не все медведи, а только некоторые, особенно умные и кроткие, и то не во всю их жизнь, а пока они не начинали обнаруживать своих зверских, неудобных в общежитии наклонностей то есть пока они вели себя смирно и не трогали ни кур, ни гусей, ни телят, ни человека.
Медведь, который нарушал спокойствие жителей, немедленно же был осуждаем на смерть, и от этого приговора его ничто не могло избавить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Отбирать «смышленого медведя» должен был Храпон. Так как он больше всех обращался с медвежатами и почитался большим знатоком их натуры, то понятно, что он один и мог это делать. Храпон же и отвечал за то, если сделает неудачный выбор, — но он с первого же раза выбрал для этой роли удивительно способного и умного медведя, которому было дано необыкновенное имя: медведей в России вообще зовут «мишками», а этот носил испанскую кличку «Сганарель». Он уже пять лет прожил на свободе и не сделал еще ни одной «шалости». — Когда о медведе говорили, что «он шалит», это значило, что он уже обнаружил свою зверскую натуру каким‑нибудь нападением.
Тогда «шалуна» сажали на некоторое время в «яму», которая была устроена на широкой поляне между гумном и лесом, а через некоторое время его выпускали (он сам вылезал по бревну) на поляну и тут его травили «молодыми пьявками» (то есть подрослыми щенками медвежьих собак). Если же щенки не умели его взять и была опасность, что зверь уйдет в лес, то тогда стоявшие в запасном «секрете» два лучших охотника бросались на него с отборными опытными сворами, и тут делу наставал конец.
Если же эти собаки были так неловки, что медведь мог прорваться «к острову» (то есть к лесу), который соединялся с обширным брянским полесьем, то выдвигался особый стрелок с длинным и тяжелым кухенрейтеровским штуцером и, прицелясь «с сошки», посылал медведю смертельную пулю.
Чтобы медведь когда‑либо ушел от всех этих опасностей, такого случая еще никогда не было, да страшно было и подумать, если бы это могло случиться: тогда всех в том виноватых ждали бы смертоносные наказания.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ум и солидность Сганареля сделали то, что описанной потехи или медвежьей казни не было уж целые пять лет. В это время Сганарель успел вырасти и сделался большим, матерым медведем, необыкновенной силы, красоты и ловкости. Он отличался круглою, короткою мордою и довольно стройным сложением, благодаря которому напоминал более колоссального грифона или пуделя, чем медведя. Зад у него был суховат и покрыт невысокою лоснящеюся шерстью, но плечи и загорбок были сильно развиты и покрыты длинною и мохнатою растительностью. Умен Сганарель был тоже как пудель и знал некоторые замечательные для зверя его породы приемы: он, например, отлично и легко ходил на двух задних лапах, подвигаясь вперед передом и задом, умел бить в барабан, маршировал с большою палкою, раскрашенною в виде ружья, а также охотно и даже с большим удовольствием таскал с мужиками самые тяжелые кули на мельницу и с своеобразным шиком пресмешно надевал себе на голову высокую мужичью островерхую шляпу с павлиным пером или с соломенным пучком вроде султана.
Но пришла роковая пора — звериная натура взяла свое и над Сганарелем. Незадолго перед моим прибытием в дом дяди тихий Сганарель вдруг провинился сразу несколькими винами, из которых притом одна была другой тяжче.
Программа преступных действий у Сганареля была та же самая, как и у всех прочих: для первоученки он взял и оторвал крыло гусю; потом положил лапу на спину бежавшему за маткою жеребенку и переломил ему спину; а наконец: ему не понравились слепой старик и его поводырь, и Сганарель принялся катать их по снегу, причем пооттоптал им руки и ноги.
Слепца с его поводырем взяли в больницу, а Сганареля велели Храпону отвести и посадить в яму, откуда был только один выход — на казнь…
Анна, раздевая вечером меня и такого же маленького в то время моего двоюродного брата, рассказала нам, что при отводе Сганареля в яму, в которой он должен был ожидать смертной казни, произошли очень большие трогательности. Храпон не продергивал в губу Сганареля «больнички», или кольца, и не употреблял против него ни малейшего насилия, а только сказал:
— Пойдем, зверь, со мною.
Медведь встал и пошел, да еще что было смешно — взял свою шляпу с соломенным султаном и всю дорогу до ямы шел с Храпоном обнявшись, точно два друга.
Они таки и были друзья.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Храпону было очень жаль Сганареля, но он ему ничем пособить не мог. — Напоминаю, что там, где это происходило, никому никогда никакая провинность не прощалась, и скомпрометировавший себя Сганарель непременно должен был заплатить за свои увлечения лютой смертью.
Травля его назначалась как послеобеденное развлечение для гостей, которые обыкновенно съезжались к дяде на Рождество. Приказ об этом был уже отдан на охоте в то же самое время, когда Храпону было велено отвести виновного Сганареля и посадить его в яму.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В яму медведей сажали довольно просто. Люк, или творило ямы, обыкновенно закрывали легким хворостом, накиданным на хрупкие жерди, и посыпали эту покрышку снегом. Это было маскировано так, что медведь не мог заметить устроенной ему предательской ловушки. Покорного зверя подводили к этому месту и заставляли идти вперед. Он делал шаг или два и неожиданно проваливался в глубокую яму, из которой не было никакой возможности выйти. Медведь сидел здесь до тех пор, пока наступало время его травить. Тогда в яму опускали в наклонном положении длинное, аршин семи, бревно, и медведь вылезал по этому бревну наружу. Затем начиналась травля. Если же случалось, что сметливый зверь, предчувствуя беду, не хотел выходить, то его понуждали выходить, беспокоя длинными шестами, на конце которых были острые железные наконечники, бросали зажженную солому или стреляли в него холостыми зарядами из ружей и пистолетов.
Храпон отвел Сганареля и заключил его под арест по этому же самому способу, но сам вернулся домой очень расстроенный и опечаленный. На свое несчастие, он рассказал своей сестре, как зверь шел с ним «ласково» и как он, провалившись сквозь хворост в яму, сел там на днище и, сложив передние лапы, как руки, застонал, точно заплакал.
Храпон открыл Анне, что он бежал от этой ямы бегом, чтобы не слыхать жалостных стонов Сганареля, потому что стоны эти были мучительны и невыносимы для его сердца.
— Слава богу, — добавил он, — что не мне, а другим людям велено в него стрелять, если он уходить станет. А если бы мне то было приказано, то я лучше бы сам всякие муки принял, но в него ни за что бы не выстрелил.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем‑нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: «Молодец Храпошка», а потом хлопнул три раза в ладоши.
Это значило, что дядя требует к себе своего камердинера Устина Петровича, старичка из пленных французов двенадцатого года.
Устин Петрович, иначе Жюстин, явился в своем чистеньком лиловом фрачке с серебряными пуговицами, и дядя отдал ему приказание, чтобы к завтрашней «садке», или охоте на Сганареля, стрелками в секретах были посажены Флегонт — известнейший стрелок, который всегда бил без промаха, а другой Храпошка. Дядя, очевидно, хотел позабавиться над затруднительною борьбою чувств бедного парня. Если же он не выстрелит в Сганареля или нарочно промахнется, то ему, конечно, тяжело достанется, а Сганареля убьет вторым выстрелом Флегонт, который никогда не дает промаха.
Устин поклонился и ушел передавать приказание, а мы, дети, сообразили, что мы наделали беды и что во всем этом есть что‑то ужасно тяжелое, так что бог знает, как это и кончится. После этого нас не занимали по достоинству ни вкусный рождественский ужин, который справлялся «при звезде», за один раз с обедом, ни приехавшие на ночь гости, из коих с некоторыми дети.
Нам было жаль Сганареля, жаль и Ферапонта, и мы даже не могли себе решить, кого из них двух мы больше жалеем.
Оба мы, то есть я и мой ровесник — двоюродный брат, долго ворочались в своих кроватках. Оба мы заснули поздно, спали дурно и вскрикивали, потому что нам обоим представлялся медведь. А когда няня нас успокоила, что медведя бояться уже нечего, потому что он теперь сидит в яме, а завтра его убьют, то мною овладевала еще большая тревога.
Я даже просил у няни вразумления: нельзя ли молиться за Сганареля? Но такой вопрос был выше религиозных соображений старушки, и она, позевывая и крестя рот рукою, отвечала, что наверно она об этом ничего не знает, так как ни разу о том у священника не спрашивала, но что, однако, медведь — тоже божие создание, и он плавал с Ноем в ковчеге.
Мне показалось, что напоминание о плаванье в ковчеге вело как будто к тому, что беспредельное милосердие Божие может быть распространено не на одних людей, а также и на прочие божьи создания, и я с детской верою стал в моей кроватке на колени и, припав к подушке, просил величие божие не оскорбиться моею жаркою просьбою и пощадить Сганареля.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Наступил день Рождества. Все мы были одеты в праздничном и вышли с гувернерами и боннами к чаю. В зале кроме множества родных и гостей, стояло духовенство: священник, дьякон и два дьячка.
Когда вошел дядя, причт запел «Христос рождается». Потом был чай, потом вскоре же маленький завтрак и в два часа ранний праздничный обед. Тотчас же после обеда назначено было отправляться травить Сганареля. — Медлить было нельзя, потому что в эту пору рано темнеет, а в темноте травля невозможна и медведь может легко скрыться из вида.
Исполнилось все так, как было назначено. Нас прямо из‑за стола повели одевать, чтобы везти на травлю Сганареля. Надели наши заячьи шубки и лохматые, с круглыми подошвами, сапоги, вязанные из козьей шерсти, и повели усаживать в сани. А у подъездов с той и другой стороны дома уже стояло множество длинных больших троечных саней, покрытых узорчатыми коврами, и тут же два стременных держали под уздцы дядину верховую английскую рыжую лошадь, по имени Щеголиху.
Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и как только он сел в седло, покрытое черною медвежью шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и «змеиными головками», весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом.
У самого леса были сделаны секреты или тайники за кустами, и там должны были находиться Флегонт и Храпошка.
Тайников этих не было видно, и некоторые указывали только на едва заметные «сошки», с которых один из стрелков должен был прицелиться и выстрелить в Сганареля.
Яма, где сидел медведь, тоже была незаметна, и мы поневоле рассматривали красивых вершников, у которых за плечом было разнообразное, но красивое вооружение: были шведские Штраубсы, немецкие Моргенраты, английские Мортимеры и варшавские Колеты.
Дядя стоял верхом впереди цепи. Ему подали в руки свору от двух сомкнутых злейших «пьявок», а перед ним положили у орчака на вальтрап белый платок.
Молодые собаки, для практики которых осужден был умереть провинившийся Сганарель, были в огромном числе и все вели себя крайне самонадеянно, обнаруживая пылкое нетерпение и недостаток выдержки. Они визжали, лаяли, прыгали и путались на сворах вокруг коней, на которых сидели доезжачие, а те беспрестанно хлопали арапниками, чтобы привести молодых, не помнивших себя от нетерпения псов к повиновению. Все это кипело желанием броситься на зверя, близкое присутствие которого собаки, конечно, открыли своим острым природным чутьем.
Настало время вынуть Сганареля из ямы и пустить его на растерзание!
Дядя махнул положенным на его вальтрап белым платком и сказал: «Делай!»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Из кучки охотников, составлявших главный штаб дяди, выделилось человек десять и пошли вперед через поле.
Отойдя шагов двести, они остановились и начали поднимать из снега длинное, не очень толстое бревно, которое до сей поры нам издалека нельзя было видеть.
Это происходило как раз у самой ямы, где сидел Сганарель, но она тоже с нашей далекой позиции была незаметна.
Дерево подняли и сейчас же спустили одним концом в яму. Оно было спущено с таким пологим уклоном, что зверь без затруднения мог выйти по нем, как по лестнице.
Другой конец бревна опирался на край ямы и торчал из нее на аршин.
Все глаза были устремлены на эту предварительную операцию, которая приближала к самому любопытному моменту. Ожидали, что Сганарель сейчас же должен был показаться наружу; но он, очевидно, понимал в чем дело и ни за что не шел.
Началось гонянье его в яме снежными комьями и шестами с острыми наконечниками, послышался рев, но зверь не шел из ямы. Раздалось несколько холостых выстрелов, направленных прямо в яму, но Сганарель только сердитее зарычал, а все‑таки по–прежнему не показывался.
Тогда откуда‑то из‑за цепи вскачь подлетели запряженные в одну лошадь простые навозные дровни, на которых лежала куча сухой ржавой соломы.
Лошадь была высокая, худая, из тех, которых употребляли на ворке для подвоза корма с гуменника, но, несмотря на свою старость и худобу, она летела, поднявши хвост и натопорщив гриву. Трудно, однако, было определить: была ли ее теперешняя бодрость остатком прежней молодой удали, или это скорее было порождение страха и отчаяния, внушаемых старому коню близким присутствием медведя? По–видимому, последнее имело более вероятия, потому что лошадь была хорошо взнуздана, кроме железных удил, еще острою бечевкою, которою и были уже в кровь истерзаны ее посеревшие губы. Она и неслась и металась в стороны так отчаянно, что управлявший ею конюх в одно и то же время драл ей кверху голову бечевой, а другою рукою немилосердно стегал ее толстою нагайкою.
Но, как бы там ни было, солома была разделена на три кучи, разом зажжена и разом же с трех сторон скинута, зажженная, в яму. Вне пламени остался только один тот край, к которому было приставлено бревно.
Раздался оглушительный, бешеный рев, как бы смешанный вместе со стоном, но… медведь опять‑таки не показывался…
До нашей цепи долетел слух, что Сганарель весь «опалился» и что он закрыл глаза лапами и лег вплотную в угол к земле, так что «его не стронуть».
Ворковая лошадь с разрезанными губами понеслась опять вскачь назад… Все думали, что это была посылка за новым привозом соломы. Между зрителями послышался укоризненный говор: зачем распорядители охоты не подумали ранее припасти столько соломы, чтобы она была здесь с излишком. Дядя сердился и кричал что‑то такое, чего я не мог разобрать за всею поднявшеюся в это время у людей суетою и еще более усилившимся визгом собак и хлопаньем арапников.
Но во всем этом виднелось нестроение и был, однако, свой лад, и ворковая лошадь уже опять, метаясь и храпя, неслась назад к яме, где залег Сганарель, но не с соломою: на дровнях теперь сидел Ферапонт.
Гневное распоряжение дяди заключалось в том, чтобы, Храпошку спустили в яму и чтобы он сам вывел оттуда своего друга на травлю…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
И вот Ферапонт был на месте. Он казался очень взволнованным, но действовал твердо и решительно. Ни мало не сопротивляясь барскому приказу, он взял с дровней веревку, которою была прихвачена привезенная минуту тому назад солома, и привязал эту веревку одним концом около зарубки верхней части бревна. Остальную веревку Ферапонт взял в руки и, держась за нее, стал спускаться по бревну, на ногах, в яму…
Страшный рев Сганареля утих и заменился глухим ворчанием.
Зверь как бы жаловался своему другу на жестокое обхождение с ним со стороны людей; но вот и это ворчание сменилось совершенной тишиной.
— Обнимает и лижет Храпошку, — крикнул один из людей, стоявших над ямой.
Из публики, размещавшейся в санях, несколько человек вздохнули, другие поморщились.
Многим становилось жалко медведя, и травля его, очевидно, не обещала им большого удовольствия. Но описанные мимолетные впечатления внезапно были прерваны новым событием, которое было еще неожиданнее и заключало в себе новую трогательность.
Из творила ямы, как бы из преисподней, показалась курчавая голова Храпошки в охотничьей круглой шапке. Он взбирался наверх опять тем же самым способом, как и спускался, то есть Ферапонт шел на ногах по бревну, притягивая себя к верху крепко завязанной концом снаружи веревки. Но Ферапонт выходил не один: рядом с ним, крепко с ним обнявшись и положив ему на плечо большую косматую лапу, выходил и Сганарель… Медведь был не в духе и не в авантажном виде. Пострадавший и изнуренный, по–видимому не столько от телесного страдания, сколько от тяжкого морального потрясения, он сильно напоминал короля Лира. Он сверкал исподлобья налитыми кровью и полными гнева и негодования глазами. Так же, как Лир, он был и взъерошен, и местами опален, а местами к нему пристали будылья соломы. Вдобавок же, как тот несчастный венценосец, Сганарель, по удивительному случаю, сберег себе и нечто вроде венца. Может быть любя Ферапонта, а может быть случайно, он зажал у себя под мышкой шляпу, которою Храпошка его снабдил и с которою он же поневоле столкнул Сганареля в яму. Медведь сберег этот дружеский дар, и… теперь, когда сердце его нашло мгновенное успокоение в объятиях друга, он, как только стал на землю, сейчас же вынул из‑под мышки жестоко измятую шляпу и положил ее себе на макушку…
Эта выходка многих насмешила, а другим зато мучительно было ее видеть. Иные даже поспешили отвернуться от зверя, которому сейчас же должна была последовать злая кончина.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тем временем, как все это происходило, псы взвыли и взметались до потери всякого повиновения. Даже арапник не оказывал на них более своего внушающего действия. Щенки и старые пьявки, увидя Сганареля, поднялись на задние лапы и, сипло воя и храпя, задыхались в своих сыромятных ошейниках; а в это же самое время Храпошка уже опять мчался на ворковом одре к своему секрету под лесом. Сганарель опять остался один и нетерпеливо дергал лапу, за которую случайно захлестнулась брошенная Храпошкой веревка, прикрепленная к бревну. Зверь, очевидно, хотел скорее ее распутать или оборвать и догнать своего друга, но у медведя, хоть и очень смышленого, ловкость все‑таки была медвежья, и Сганарель не распускал, а только сильнее затягивал петлю на лапе.
Видя, что дело не идет так, как ему хотелось, Сганарель дернул веревку, чтобы ее оборвать, но веревка была крепка и не оборвалась, а лишь бревно вспрыгнуло и стало стоймя в яме. Он на это оглянулся; а в то самое мгновение две пущенных из стаи со своры пьявки достигли его, и одна из них со всего налета впилась ему острыми зубами в загорбок.
Сганарель был так занят с веревкой, что не ожидал этого и в первое мгновение как будто не столько рассердился, сколько удивился такой наглости; но потом, через полсекунды, когда пьявка хотела перехватить зубами, чтобы впиться еще глубже, он рванул ее лапою и бросил от себя очень далеко и с разорванным брюхом. На окровавленный снег тут же выпали ее внутренности, а другая собака была в то же мгновение раздавлена под его задней лапой… Но что было всего страшнее и всего неожиданнее, это то, что случилось с бревном. Когда Сганарель сделал усиленное движение лапою, чтобы отбросить от себя впившуюся в него пьявку, он тем же самым движением вырвал из ямы крепко привязанное к веревке бревно, и оно полетело пластом в воздухе. Натянув веревку, оно |закружило вокруг Сганареля, как около своей оси, и, чертя одним концом по снегу, на первом же обороте размозжило и положило на месте не двух и не трех, а целую стаю поспевавших собак. Одни из них взвизгнули и копошились из снега лапками, а другие как кувырнулись, так и вытянулись.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Зверь или был слишком понятлив, чтобы не сообразить, какое хорошее оказалось в его обладании оружие, или веревка, охватившая его лапу, больно ее резала, но он только взревел и, сразу перехватив веревку в самую лапу, еще так наподдал бревно, что оно поднялось и вытянулось в одну горизонтальную линию с направлением лапы, державшей веревку, и загудело, как мог гудеть сильно пушенный колоссальный волчок. Все, что могло попасть под него, непременно должно было сокрушиться вдребезги. Если же веревка где‑нибудь, в каком‑нибудь пункте своего протяжения оказалась бы недостаточно прочною и лопнула то разлетевшееся в центробежном направлении бревно, оторвавшись, полетело бы вдаль, бог весть до каких далеких пределов, и на этом полете непременно сокрушит все живое, что оно может встретить.
Все мы, люди, все лошади и собаки, на всей линии и цепи, были в страшной опасности, и всякий, конечно, желал, чтобы для сохранения его жизни веревка, на которой вертел свою колоссальную пращу Сганарель, была крепка. Но какой, однако, все это могло иметь конец? Этого, впрочем, не пожелал дожидаться никто, кроме нескольких охотников и двух стрелков, посаженных в секретных ямах у самого леса. Вся остальная публика, то есть все гости и семейные дяди, приехавшие на эту потеху в качестве зрителей, не находили более в случившемся ни малейшей потехи. Все в перепуге велели кучерам как можно скорее скакать далее от опасного места и в страшном беспорядке, тесня и перегоняя друг друга, помчались к дому.
В спешном и беспорядочном бегстве по дороге было несколько столкновений, несколько падений, немного смеха и немало перепугов. Выпавшим из саней казалось, что бревно оторвалось от веревки и свистит, пролетая над их головами, а за ними гонится рассвирепевший зверь.
Но гости, достигши дома, могли прийти в покой и оправиться, а те немногие, которые остались на месте травли, видели нечто гораздо более страшное.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Никаких собак нельзя было пускать на Сганареля. Ясно было, что при его страшном вооружении бревном он мог победить все великое множество псов без малейшего для себя вреда. А медведь, вертя свое бревно и сам за ним поворачиваясь, прямо подавался к лесу, и смерть его ожидала только здесь, у секрета, в котором сидели Ферапонт и без промаха стрелявший Флегонт.
Меткая пуля все могла кончить смело и верно.
Но рок удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало.
В ту самую минуту, когда Сганарель сравнялся с привалами, из‑за которых торчали на сошках наведенные на него дула кухенрейтеровских штуцеров Храпошки и Флегонта, веревка, на которой летало бревно, неожиданно лопнула и… как пущенная из лука стрела, стрекнуло в одну сторону, а медведь, потеряв равновесие, упал и покатился кубарем в другую.
Перед оставшимися на поле вдруг сформировалась новая живая и страшная картина: бревно сшибло сошки и весь замет, за которым скрывался в секрете Флегонт, а потом, перескочив через него, оно ткнулось и закопалось другим концом в дальнем сугробе; Сганарель тоже не терял времени. Перекувыркнувшись три или четыре раза, он прямо попал за снежный валик Храпошки…
Сганарель его моментально узнал, дохнул на него своей горячей пастью, хотел лизнуть языком, но вдруг с другой стороны, от Флегонта, крякнул выстрел, и… медведь убежал в лес, а Храпошка… упал без чувств.
Его подняли и осмотрели: он был ранен пулею в руку навылет, но в ране его было также несколько медвежьей шерсти.
Флегонт не потерял звания первого стрелка, но он стрелял впопыхах из тяжелого штуцера и без сошек, с которых мог бы прицелиться. Притом же на дворе уже было серо, и медведь с Храпошкою были слишком тесно скучены…
При таких условиях и этот выстрел с промахом на одну линию должно было считать в своем роде замечательным.
Тем не менее — Сганарель ушел. Погоня за ним по лесу в этот же самый вечер была невозможна; а до следующего утра в уме того, чья воля была здесь для всех законом, просияло совсем иное настроение.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Дядя вернулся после окончания описанной неудачной охоты. Он был гневен и суров более, чем обыкновенно. Перед тем как сойти у крыльца с лошади, он отдал приказ — завтра чем свет искать следов зверя и обложить его так, чтобы он не мог скрыться.
Правильно поведенная охота, конечно, должна была дать совсем другие результаты.
Затем ждали распоряжения о раненом Храпошке. По мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное. Он по меньшей мере был виноват в той оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля, когда тот очутился с ним вместе и оставил его нимало не поврежденным в его объятиях. Но, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил, что он в роковую минуту умышленно не хотел поднять своей руки на своего косматого друга и пустил его на волю.
Всем известная взаимная дружба Храпошки с Сганарелем давала этому предположению много вероятности.
Так думали не только все участвовавшие в охоте, но так же точно толковали теперь и все гости.
Прислушиваясь к разговорам взрослых, которые собрались к вечеру в большой зале, где в это время для нас зажигали богато убранную елку, мы разделяли и общие подозрения и общий страх пред тем, что может ждать Ферапонта.
На первый раз, однако, из передней, через которую дядя прошел с крыльца к себе «на половину», до залы достиг слух, что о Храпошке не было никакого приказания.
— К лучшему это, однако, или нет? — прошептал кто‑то, и шепот этот среди общей тяжелой унылости толкнулся в каждое сердце.
Его услыхал и отец Алексей, старый сельский священник с бронзовым крестом двенадцатого года. — Старик тоже вздохнул и таким же шепотом сказал:
— Молитесь рожденному Христу.
С этим он сам и все, сколько здесь было взрослых и детей, бар и холопей, все мы сразу перекрестились. И тому было время. Не успели мы опустить наши руки, как широко растворились двери и вошел, с палочкой в руке, дядя. Его сопровождали две его любимые борзые собаки и камердинер Жюстин. Последний нес за ним на серебряной тарелке его белый фуляр и круглую табакерку с портретом Павла Первого.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча сел и молча же взял у Жюстина свой футляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и вытянули свои длинные морды обе собаки.
Дядя был в синем шелковом архалуке с вышитыми гладью застежками, богато украшенными белыми филограневыми пряжками с крупной бирюзой. В руках у него была его тонкая, но крепкая палка из натуральной кавказской черешни.
Палочка теперь ему была очень нужна, потому что во время суматохи, происшедшей на садке, отменно выезжанная щеголиха тоже не сохранила бесстрашия — она метнулась в сторону и больно прижала к дереву ногу своего всадника.
Дядя чувствовал сильную боль в этой ноге и даже немножко похрамывал.
Это новое обстоятельство, разумеется, тоже не могло прибавить ничего доброго в его раздраженное и гневливое сердце. Притом было дурно и то, что при появлении дяди мы все замолчали. Как большинство подозрительных людей, он терпеть не мог этого; и хорошо его знавший отец Алексей поторопился, как умел, поправить дело, чтобы только нарушить эту зловещую тишину.
Имея наш детский круг близ себя, священник задал нам вопрос: понимаем ли мы смысл песни «Христос рождается»? Оказалось, что не только мы, но и старшие плохо ее разумели. Священник стал нам разъяснять слова: «славите», «рящите» и «возноситеся», и, дойдя до значения этого последнего слова, сам тихо «вознесся» и умом и сердцем. Он заговорил о даре, который и нынче, как и «во время óно», всякий бедняк может поднесть к яслям «рожденного отроча», смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы древности. Дар наш — наше сердце, исправленное по его учению. Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого утешить друга и недруга «во имя Христово»… И думается мне, что слово его в тот час было убедительно… Все мы понимали, к чему оно клонит, все его слушали с особенным чувством, как бы моляся, чтобы это слово достигло до цели, и у многих из нас на ресницах дрожали хорошие слезы…
Вдруг что‑то упало… Это была дядина палка… Ее ему подали, но он до нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с кресла рукою, в которой, как позабытая, лежала большая бирюза от застежки… Но вот он уронил и ее, и… ее никто не спешил поднимать.
Все глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: он плакал!
Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил его рукою.
Тот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал ее перед всеми и тихо молвил:
— Спасибо.
В ту же минуту он взглянул на Жюстина и велел позвать сюда Ферапонта.
Тот предстал бледный, с подвязанной рукою.
— Стань здесь! — велел ему дядя и показал рукою на ковер.
Храпошка подошел и упал на колени.
— Встань… поднимись! — сказал дядя. — Я тебя прощаю.
Храпошка опять бросился ему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:
— Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим тронул и превзошел меня в великодушии. Объявляю тебе от меня милость: даю вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.
— Благодарю и никуда не пойду, — воскликнул Храпошка.
— Что?
— Никуда не пойду, — повторил Ферапонт.
— Чего же ты хочешь?
— За вашу милость я хочу вам вольной волей служить честней, чем за страх поневоле.
Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и… все мы поняли, что нам надо встать с мест, и тоже закрыли глаза… Довольно было чувствовать, что здесь совершилась слава вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте сурового страха.
Это отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись веселые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:
У нас ноне так сталось, что и зверь пошел во святой тишине Христа славить.
Сганареля не отыскивали. Ферапонт, как ему сказано было, сделался вольным, скоро заменил при дяде Жюстина и был не только верным его слугою, но и верным его другом до самой его смерти. Он закрыл своими руками глаза дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Ферапонт.
Цветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах есть люди, которые помнят белоголового длинного старика, который словно чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.
Эти два добряка, о которых много бы можно сказать, были — мой дядя и его Ферапонт, которого старик в шутку называл: «укротитель зверя».
Впервые опубликовано — «Рождественское приложение к «Газете А. Гатцука“», 1883.
ПРИВИДЕНИЕ В ИНЖЕНЕРНОМ ЗАМКЕ
(Из кадетских воспоминаний)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У домов, как у людей, есть своя репутация. Есть дома, где, по общему мнению, нечисто, то есть, где замечают те или другие проявления какой‑то нечистой или по крайней мере непонятной силы. Спириты старались много сделать, для разъяснения этого рода явлений, но так как теории их не пользуются большим доверием, то дело с страшными домами остается в прежнем положении.
В Петербурге во мнении многих подобною худою славою долго пользовалось характерное здание бывшего Павловского дворца, известное нынче под названием Инженерного замка. Таинственные явления, приписываемые духам| и привидениям, замечали здесь почти с самого основаниям замка. Еще при жизни императора Павла тут, говорят, слышали голос Петра Великого, и, наконец, даже сам император Павел видел тень своего прадеда. Последнее, без всяких опровержений, записано в заграничных сборниках, где нашли себе место описания внезапной кончины Павла Петровича, и в новейшей русской книге г. Кобеко. Прадед будто бы покидал могилу, чтобы предупредить своего правнука, что дни его малы и конец их близок. Предсказание сбылось.
Впрочем, тень Петрова была видима в стенах замка не одним императором Павлом, но и людьми к нему приближенными. Словом, дом был страшен потому, что там жили или по крайней мере являлись тени и привидения и говорили что‑то такое страшное, и вдобавок еще сбывающееся. Неожиданная внезапность кончины императора Павла, по случаю которой в обществе тотчас вспомнили и заговорили о предвещательных тенях, встречавших покойного императора в замке, еще более увеличила мрачную и таинственную репутацию этого угрюмого дома. С тех пор дом утратил свое прежнее значение жилого дворца, а по народному выражению — «пошел под кадетов».
Нынче в этом упраздненном дворце помещаются юнкера инженерного ведомства, но начали его «обживать» прежнее инженерные кадеты. Это был народ еще более молодой и совсем еще не освободившийся от детского суеверия, и притом резвый и шаловливый, любопытный и отважный. Всем им, разумеется, более или менее были известны страхи, которые рассказывали про их страшный замок. Дети очень интересовались подробностями страшных рассказов и напитывались этими страхами, а те, которые успели с ними достаточно освоиться, очень любили пугать других. Это было в большом ходу между инженерными кадетами, и начальство никак не могло вывести этого дурного обычая, пока не произошел случай, который сразу отбил у всех охоту к пуганьям и шалостям.
Об этом случае и будет наступающий рассказ.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Особенно было в моде пугать новичков или так называемых «малышей», которые, попадая в замок, вдруг узнавали такую массу страхов о замке, что становились суеверными и робкими до крайности. Более всего их пугало, что в одном конце коридоров замка есть комната, служившая спальней покойному императору Павлу, в которой он лег почивать здоровым, а утром его оттуда вынесли мертвым. «Старики» уверяли, что дух императора живет в этой комнате и каждую ночь выходит оттуда и осматривает свой любимый замок, — а «малыши» этому верили. Комната эта была всегда крепко заперта, и притом не одним, а несколькими замками, но для духа, как известно, никакие замки и затворы не имеют значения. Да и, кроме того, говорили, будто в эту комнату можно было как‑то проникать. Кажется, это так и было на самом деле. По крайней мере жило и до сих пор живет предание, будто это удавалось нескольким «старым кадетам» и продолжалось до тех пор, пока один из них не задумал отчаянную шалость, за которую ему пришлось жестоко поплатиться. Он открыл какой‑то известный лаз в страшную спальню покойного императора, успел пронести туда простыню и там ее спрятал, а по вечерам забирался сюда, покрывался с ног до головы этой простынею и становился в темном окне, которое выходило на Садовую улицу и было хорошо видно всякому, кто, проходя или проезжая, поглядит в эту сторону.
Исполняя таким образом роль привидения, кадет действительно успел навести страх на многих суеверных людей, живших в замке, и на прохожих, которым случалось видеть его белую фигуру, всеми принимавшуюся за тень покойного императора.
Шалость эта продолжалась несколько месяцев и распространила упорный слух, что Павел Петрович по ночам ходит вокруг своей спальни и смотрит из окна на Петербург. Многим до несомненности живо и ясно представлялось, что стоявшая в окне белая тень им не раз кивала головой и кланялась; кадет действительно проделывал такие штуки. Все это вызывало в замке обширные разговоры с предвозвещательными истолкованиями и закончилось тем, что наделавший описанную тревогу кадет был пойман на месте преступления и, получив «примерное наказание на теле», исчез навсегда из заведения. Ходил слух, будто злополучный кадет имел несчастие испугать своим появлением в окне одно случайно проезжавшее мимо замка высокое лицо, за что и был наказан не по–детски. Проще сказать, кадеты говорили, будто несчастный шалун «умер под розгами», и так как в тогдашнее время подобные вещи не представлялись невероятными, то и этому слуху поверили, а с этих пор сам этот кадет стал новым привидением. Товарищи начали его видеть «всего иссеченного» и с гробовым венчиком на лбу, а на венчике будто можно было читать надпись: «Вкушая вкусих мало меду и се аз умираю».
Если вспомнить библейский рассказ, в котором эти слова находят себе место, то оно выходит очень трогательно.
Вскоре за погибелью кадета спальная комната, из которой исходили главнейшие страхи Инженерного замка, была открыта и получила такое приспособление, которое изменило ее жуткий характер, но предания о привидении долго еще жили, несмотря на последовавшее разоблачение тайны. Кадеты продолжали верить, что в их замке живет, а иногда ночами является призрак. Это было общее убеждение, которое равномерно держалось у кадетов младших и старших, с тою, впрочем, разницею, что младшие просто слепо верили в привидение, а старшие иногда сами устраивали его появление. Одно другому, однако, не мешало, и сами подделыватели привидения его тоже побаивались. Так, иные «ложные сказатели чудес» сами их воспроизводят и сами им поклоняются и даже верят в их действительность.
Кадеты младшего возраста не знали «всей истории», разговор о которой, после происшествия с получившим жестокое наказание на теле, строго преследовался, но они верили, что старшим кадетам, между которыми находились еще товарищи высеченного или засеченного, была известна вся тайна призрака. Это давало старшим большой престиж, и те им пользовались до 1859 или 1860 года, когда четверо из них сами подверглись очень страшному перепугу, о котором я расскажу со слов одного из участников неуместной шутки у гроба.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В том 1859 или 1860 году умер в Инженерном замке начальник этого заведения, генерал Ламновский. Он едва ли был любимым начальником у кадет и, как говорят, будто бы не пользовался лучшею репутациею у начальства. Причин к этому у них насчитывали много: находили, что генерал держал себя с детьми будто бы очень сурово и безучастливо; мало вникал в их нужды; не заботился об их содержании, — а главное, был докучлив, придирчив и мелочно суров. В корпусе же говорили, что сам по себе генерал был бы еще более зол, но что неодолимую его лютость укрощала тихая, как ангел, генеральша, которой ни один из кадет никогда не видал, потому что она была постоянно больна, но считали ее добрым гением, охраняющим всех от конечной лютости генерала.
Кроме такой славы по сердцу, генерал Ламновский имел очень неприятные манеры. В числе последних были и смешные, к которым дети придирались, и когда хотели «представить» нелюбимого начальника, то обыкновенно выдвигали одну из его смешных привычек на вид до карикатурного преувеличения.
Самою смешною привычкою Ламновского было то, что, произнося какую‑нибудь речь или делая внушение, он всегда гладил всеми пятью пальцами правой руки свой нос. Это, по кадетским определениям, выходило так, как будто он «доил слова из носа». Покойник не отличался красноречием, и у него, что называется, часто недоставало слов на выражение начальственных внушений детям, а потому при всякой такой запинке «доение» носа усиливалось, а кадеты тотчас же теряли серьезность и начинали пересмеиваться. Замечая это нарушение субординации, генерал начинал еще более сердиться и наказывал их. Таким образом, отношения между генералом и воспитанниками становились все хуже и хуже, а во всем этом, по мнению кадет, всего более был виноват «нос».
Не любя Ламновского, кадеты не упускали случая делать ему досаждения и мстить, портя так или иначе его репутацию в глазах своих новых товарищей. С этою целью они распускали в корпусе молву, что Ламновский знается с нечистою силою и заставляет демонов таскать для него мрамор, который Ламновский поставлял для какого‑то здания, кажется для Исаакиевского собора. Но так как демонам эта работа надоела, то рассказывали, будто они нетерпеливо ждут кончины генерала, как события, которое возвратит им свободу. А чтобы это казалось еще достовернее, раз вечером, в день именин генерала, кадеты сделали ему большую неприятность, устроив «похороны». Устроено же это было так, что когда у Ламновского, в его квартире, пировали гости, то в коридорах кадетского помещения появилась печальная процессия: покрытые простынями кадеты, со свечами в руках, несли на одре чучело с длинноносой маской и тихо пели погребальные песни. Устроители этой церемонии были открыты и наказаны, но в следующие именины Ламновского непростительная шутка с похоронами опять повторилась. Так шло до 1859 года или 1860 года, когда генерал Ламновский в самом деле умер и когда пришлось справлять настоящие его похороны. По обычаям, которые тогда существовали, кадетам надо было посменно дежурить у гроба, и вот тут‑то и произошла страшная история, испугавшая тех самых героев, которые долго пугали других.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Генерал Ламновский умер позднею осенью, в ноябре месяце, когда Петербург имеет самый человеконенавистный вид: холод, пронизывающая сырость и грязь; особенно мутное туманное освещение тяжело действует на нервы, а через них на мозг и фантазию. Все это производит болезненное душевное беспокойство и волнение. Молешотт для своих научных выводов о влиянии света на жизнь мог бы получить у нас в это время самые любопытные данные.
Дни, когда умер Ламновский, были особенно гадки. Покойника не вносили в церковь замка, потому что он был лютеранин: тело стояло в большой траурной зале генеральской квартиры, и здесь было учреждено кадетское дежурство, а в церкви служились, по православному установлению панихиды. Одну панихиду служили днем, а другую вечером. Все чины замка, равно как кадеты и служители, должны были появляться на каждой панихиде, и это соблюдалось в точности. Следовательно, когда в православной церкви шли панихиды, — все население замка собиралось в эту церковь, а остальные обширные помещения и длиннейшие переходы совершенно пустели. В самой квартире усопшего не оставалось никого, кроме дежурной смены, состоявшей из четырех кадет, которые с ружьями и с касками на локте стояли вокруг гроба.
Тут и пошла заматываться какая‑то беспокойная жуть: все начали чувствовать что‑то беспокойное и стали чего‑то побаиваться; а потом вдруг где‑то проговорили, что опять кто‑то «встает» и опять кто‑то «ходит». Стало так неприятно, что все начали останавливать других, говоря: «Полно, довольно, оставьте это; ну вас к черту с такими рассказами! Вы только себе и людям нервы портите!» А потом и сами говорили то же самое, от чего унимали других, и к ночи уже становилось всем страшно. Особенно это обострилось, когда кадет пощунял «батя», то есть какой тогда был здесь священник.
Он постыдил их за радость по случаю кончины генерала и как‑то коротко, но хорошо умел их тронуть и насторожить их чувства.
— «Ходит», — сказал он им, повторяя их же слова;. — И разумеется, что ходит некто такой, кого вы не видите и видеть не можете, а в нем и есть сила, с которою не сладишь. Это серый человек, — он не в полночь встает, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочет сказать о том, что в мыслях есть нехорошего. Этот серый человек — совесть; советую вам не тревожить его дрянной радостью о чужой смерти. Всякого человека кто‑нибудь любит, кто‑нибудь жалеет, — смотрите, чтобы серый человек им не скинулся да не дал бы вам тяжелого урока!
Кадеты это как‑то взяли глубоко к сердцу и, чуть только начало в тот день смеркаться, они так и оглядываются: нет ли серого человека и в каком он виде? Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая‑то особенная чувствительность — возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем‑то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным. Этой порою всякое чувство почему‑то как будто ищет для себя какого‑то неопределенного, но усиленного выражения: настроение чувств и мыслей постоянно колеблется, и в этой стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою работу фантазия: мир обращается в сон, а сон — в мир… Это заманчиво и страшно, и чем более страшно, тем более заманчиво и завлекательно…
В таком состоянии было большинство кадет, особенно перед ночными дежурствами у гроба. В последний вечер перед днем погребения к панихиде в церковь ожидалось посещение самых важных лиц, а потому, кроме людей, живших в замке, был большой съезд из города. Даже из самой квартиры Ламновского все ушли в русскую церковь, чтобы видеть собрание высоких особ; покойник оставался окруженный одним детским караулом. В карауле на этот раз стояли четыре кадета: Г — тон, В — нов, 3 — ский и К — дин, все до сих пор благополучно здравствующие и занимающие теперь солидные положения по службе и в обществе.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Из четырех молодцов, составлявших караул, — один, именно К — дин, был самый отчаянный шалун, который докучал покойному Ламновскому более всех и потому, в свою очередь, чаще прочих подвергался со стороны умершего усиленным взысканиям. Покойник особенно не любил К — дина за то, что этот шалун умел его прекрасно передразнивать «по части доения носа» и принимал самое деятельное участие в устройстве погребальных процессий, которые делались в генеральские именины.
Когда такая процессия была совершена в последнее тезоименитство Ламновского, К — дин сам изображал покойника и даже произносил речь из гроба, с такими ужимками и таким голосом, что пересмешил всех, не исключая офицера, посланного разогнать кощунствующую процессию.
Было известно, что это происшествие привело покойного Ламновского в крайнюю гневность, и между кадетами прошел слух, будто рассерженный генерал «поклялся наказать К — дина на всю жизнь». Кадеты этому верили и, принимая в соображение известные им черты характера своего начальника, нимало не сомневались, что он свою клятву над К — диным исполнит. К — дин в течение всего последнего года считался «висящим на волоске», а так как, по живости характера, этому кадету было очень трудно воздерживаться от резвых и рискованных шалостей, то положение его представлялось очень опасным, и в заведении того только и ожидали, что вот–вот К — дин в чем‑нибудь попадется, и тогда Ламновский с ним не поцеремонится и все его дроби приведет к одному знаменателю, «даст себя помнить на всю жизнь».
Страх начальственной угрозы так сильно чувствовался К — диным, что он делал над собою отчаянные усилия и, как запойный пьяница от вина, он бежал от всяких проказ, покуда ему пришел случай проверить на себе поговорку, что «мужик год не пьет, а как черт прорвет, так он все пропьет».
Черт прорвал К — дина именно у гроба генерала, который опочил, не приведя в исполнение своей угрозы. Теперь генерал был кадету не страшен, и долго сдержанная резвость мальчика нашла случай отпрянуть, как долго скрученная пружина. Он просто обезумел.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Последняя панихида, собравшая всех жителей замка в провославную церковь, была назначена в восемь часов, но так как к ней ожидались высшие лица, после которых неделикатно было входить в церковь, то все отправились туда гораздо ранее. В зале у покойника осталась одна кадетская смена: Г — тон, В — нов, 3 — ский и К — дин. Ни в одной из прилегавших огромных комнат не было ни души…
В половине восьмого дверь на мгновение приотворилась, и в ней на минуту показался плац–адъютант, с которым в эту же минуту случилось пустое происшествие, усилившее жуткое настроение: офицер, подходя к двери, или испугался своих собственных шагов, или ему казалось, что его кто‑то обгоняет: он сначала приостановился, чтобы дать дорогу, а потом вдруг воскликнул: «Кто это! кто!» — и, торопливо просунув голову в дверь, другою половинкою этой же двери придавил самого себя и снова вскрикнул, как будто его кто‑то схватил сзади.
Разумеется, вслед же за этим он оправился и, торопливо окинув беспокойным взглядом траурный зал, догадался по здешнему бездюдию, что все ушли, уже в церковь; тогда он опять притворил двери и, сильно звеня саблею, бросился ускоренным шагом по коридорам, ведущим к замковому храму.
Стоявшие у гроба кадеты ясно замечали, что и большие чего‑то пугались, а страх на всех действует заразительно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дежурные кадеты проводили слухом шаги удалявшегося офицера и замечали, как за каждым шагом их положение здесь становилось сиротливее — точно их привели сюда и замуровали с мертвецом за какое‑то оскорбление, которого мертвый не позабыл и не простил, а, напротив, встанет и непременно отмстит за него. И отмстит страшно, по–мертвецки… К этому нужен только свой час — удобный час полночи,
…когда поет петух
И нежить мечется в потемках…
Но они же не достоят здесь до полуночи, — их сменят, да и притом им ведь страшна не «нежить», а серый человек, которого пора — в сумерках.
Теперь и были самые густые сумерки: мертвец в гробу, и вокруг самое жуткое безмолвие… На дворе с свирепым неистовством выл ветер, обдавая огромные окна целыми потоками мутного осеннего ливня, и гремел листами кровельных загибов; печные трубы гудели с перерывами — точно они вздыхали или как будто в них что‑то врывалось, задерживалось и снова еще сильнее напирало. Все это не располагало ни к трезвости чувств, ни к спокойствию рассудка. Тяжесть всего этого впечатления еще более усиливалась для ребят, которые должны были стоять, храня мертвое молчание: все как‑то путается; кровь, приливая к голове, ударялась им в виски, и слышалось что‑то вроде однообразной мельничной стукотни. Кто переживал подобные ощущения, тот знает эту странную и совершенно особенную стукотню крови — точно мельница мелет, но мелет не зерно, а перемалывает самое себя. Это скоро приводит человека в тягостное и раздражающее состояние, похожее на то, которое непривычные люди ощущают, опускаясь в темную шахту к рудокопам, где обычный для нас дневной свет вдруг заменяется дымящейся плошкой… Выдерживать молчание становится невозможно, — хочется слышать хоть свой собственный голос, хочется куда‑то сунуться — что‑то сделать самое безрассудное.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Один из четырех стоявших у гроба генерала кадетов, именно К — дин, переживая все эти ощущения, забыл дисциплину и, стоя под ружьем, прошептал:
— Духи лезут к нам за папкиным носом.
Ламновского в шутку называли иногда «папкою», но шутка на этот раз не смешила товарищей, а, напротив, увеличила жуть, и двое из дежурных, заметив это, отвечали К — дину:
— Молчи… и без того страшно, — и все тревожно воззрились в укутанное кисеею лицо покойника.
— Я оттого и говорю, что вам страшно, — отвечал К — дин, — а мне, напротив, не страшно, потому что мне он теперь уже ничего не сделает. Да: надо быть выше предрассудков и пустяков не бояться, а всякий мертвец — это уже настоящий пустяк, и я это вам сейчас докажу.
— Пожалуйста, ничего не доказывай.
— Нет, докажу. Я вам докажу, что папка теперь ничего не может мне сделать даже в том случае, если я его сейчас, сию минуту, возьму за нос.
И с этим, неожиданно для всех остальных К — дин в ту же минуту, перехватив ружье на локоть, быстро взбежал по ступеням катафалка и, взяв мертвеца за нос, громко и весело вскрикнул:
— Ага, папка, ты умер, а я жив и трясу тебя за нос, и ты мне ничего не сделаешь!
Товарищи оторопели от этой шалости и не успели проронить слова, как вдруг всем им враз ясно и внятно послышался глубокий болезненный вздох — вздох очень похожий на то, как бы кто сел на надутую воздухом резиновую подушку с неплотно завернутым клапаном… И этот вздох, — всем показалось, — по–видимому, шел прямо из гроба…
К — дин быстро отхватил руку и, споткнувшись, с громом полетел с своим ружьем со всех ступеней катафалка, трое же остальных, не отдавая себе отчета, что они делают, в страхе взяли свои ружья наперевес, чтобы защищаться от поднимавшегося мертвеца.
Но этого было мало: покойник не только вздохнул, а действительно гнался за оскорбившим его шалуном или придерживал его за руку: за К — диным ползла целая волна гробовой кисеи, от которой он не мог отбиться, — и, страшно вскрикнув, он упал на пол… Эта ползущая волна кисеи в самом деле представлялась явлением совершенно необъяснимым и, разумеется, страшным, тем более что закрытый ею мертвец теперь совсем открывался с его сложенными руками на впалой груди.
Шалун лежал, уронив свое ружье, и, закрыв от ужаса лицо руками, издавал ужасные стоны. Очевидно, он был в памяти и ждал, что покойник сейчас за него примется по–свойски.
Между тем вздох повторился, и, вдобавок к нему, послышался тихий шелест. Это был такой звук, который мог произойти как бы от движения одного суконного рукава по другому. Очевидно, покойник раздвигал руки, — и вдруг тихий шум; затем поток иной температуры пробежал струею по свечам, и в то же самое мгновение в шевелившихся портьерах, которыми были закрыты двери внутренних покоев, показалось привидение. Серый человек! Да, испуганным глазам детей предстало вполне ясно сформированное привидение в виде человека… Явилась ли это сама душа покойника в новой оболочке, полученной ею в другом мире, из которого она вернулась на мгновение, чтобы наказать оскорбительную дерзость, или, быть может, это был еще более страшный гость, — сам дух замка, вышедший сквозь пол соседней комнаты из подземелья!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Привидение не было мечтою воображения — оно не исчезало и напоминало своим видом описание, сделанное поэтом Гейне для виденной им «таинственной женщины»: как то, так и это представляло «труп, в котором заключена душа». Перед испуганными детьми была в крайней степени изможденная фигура, вся в белом, но в тени она казалась серою. У нее было страшно худое, до синевы бледное и совсем угасшее лицо; на голове всклокоченные в беспорядке густые и длинные волосы. От сильной проседи они тоже казались серыми и, разбегавшись в беспорядке, закрывали грудь и плечи привидения!.. Глаза виделись яркие, воспаленные и блестевшие болезненным огнем… Сверканье их из темных, глубоко впалых орбит было подобно сверканью горящих углей. У видения были тонкие худые руки, похожие на руки скелета, и обеими этими руками оно держалось за полы тяжелой дверной драпировки.
Судорожно сжимая материю в слабых пальцах, эти руки и производили тот сухой суконный шелест, который слышали кадеты.
Уста привидения были совершенно черны и открыты, и из них‑то после коротких промежутков со свистом и хрипением вырывался тот напряженный полустон–полувздох, который впервые послышался, когда К — дин взял покойника за нос.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Увидав это грозное привидение, три оставшиеся на ногах стража окаменели и замерли в своих оборонительных позициях крепче К — дина, который лежал пластом с прицепленным к нему гробовым покровом.
Привидение не обращало никакого внимания на всю эту группу: его глаза были устремлены на один гроб, в котором теперь лежал совсем раскрытый покойник. Оно тихо покачивалось и, по–видимому, хотело двигаться. Наконец это ему удалось. Держась руками за стену, привидение медленно тронулось и прерывистыми шагами стало переступать ближе ко гробу. Движение это было ужасно. Судорожно вздрагивая при каждом шаге и с мучением ловя раскрытыми устами воздух, оно исторгало из своей пустой груди те ужасные вздохи, которые кадеты приняли за вздохи из гроба. И вот еще шаг, и еще шаг, и, наконец, оно близко, оно подошло к гробу, но прежде, чем подняться на ступени катафалка, оно остановилось, взяло К — дина за ту руку, у которой, отвечая лихорадочной дрожи его тела, трепетал край волновавшейся гробовой кисеи, и своими тонкими, сухими пальцами отцепило эту кисею от обшлажной пуговицы шалуна; потом посмотрело на него с неизъяснимой грустью, тихо ему погрозило и… перекрестило его…
Затем оно, едва держась на трясущихся ногах, поднялось по ступеням катафалка, ухватилось за край гроба и, обвив своими скелетными руками плечи покойника, зарыдало…
Казалось, в гробу целовались две смерти; но скоро это кончилось. С другого конца замка донесся слух жизни: панихида кончилась, и из церкви в квартиру мертвеца спешили передовые, которым надо было быть здесь, на случай посещения высоких особ.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
До слуха кадет долетели приближавшиеся по коридорам гулкие шаги и вырвавшиеся вслед за ними из отворенной церковной двери последние отзвуки заупокойной песни.
Оживительная перемена впечатлений заставила кадет ободриться, а долг привычной дисциплины поставил их в надлежащей позиции на надлежащее место.
Тот адъютант, который был последним лицом, заглянувшим сюда перед панихидою, и теперь торопливо вбежал первый в траурную залу и воскликнул:
— Боже мой, как она сюда пришла!
Труп в белом, с распущенными седыми волосами, лежал, обнимая покойника, и, кажется, сам не дышал уже. Дело пришло к разъяснению.
Напугавшее кадет привидение была вдова покойного генерала, которая сама была при смерти и, однако, имела несчастие пережить своего мужа. По крайней слабости, она уже давно не могла оставлять постель, но, когда все ушли к парадной панихиде в церковь, она сползла с своего смертного ложа и, опираясь руками об стены, явилась к гробу покойника. Сухой шелест, который кадеты приняли за шелест рукавов покойника, были ее прикосновения к стенам. Теперь она была в глубоком обмороке, в котором кадеты, по распоряжению адъютанта, и вынесли ее в кресле за драпировку.
Это был последний страх в Инженерном замке, который, по словам рассказчика, оставил в них навсегда глубокое впечатление.
— С этого случая, — говорил он, — всем нам стало возмутительно слышать, если кто‑нибудь радовался чьей бы то ни было смерти. Мы всегда помнили нашу непростительную шалость и благословляющую руку последнего привидения Инженерного замка, которое одно имело власть простить нас по святому праву любви. С этих же пор прекратились в корпусе и страхи от привидений. То, которое мы видели, было последнее.
Впервые напечатано — «Новости и биржевая газета», 1882.
ОТБОРНОЕ ЗЕРНО
Краткая трилогия в просонке
Спящим человеком прииде враг и всея плевелы посреди пшеницы.
Мф. XII, 25
Желание видеть дорогих друзей заставляло меня спешить к ним, а недосуг дозволял сделать нужный для этого переезд на самых праздниках. Благодаря таким условиям я встречал Новый год в вагоне. Настроение внутри себя я чувствовал невеселое и тяжелое. Учители благочестия внушают поверять свою совесть каждый вечер. Этого я не делаю, но при окончании прожитого года благочестивый совет наставников приходит на память, и я начинаю себя проверять. Делаю я это сразу за целый год, но зато аккуратно всякий раз остаюсь собою всесторонне недоволен. В нынешний раз мое обычное неудовольствие осложнилось еще и досадами на других — особенно на князя Бисмарка за его неуважительные отзывы о моих соотечественниках и за его недобрые на наш счет предсказания. Его железная грубость позволила ему прямо и без застенчивости сказать, что России, по его мнению, только и остается «погибнуть». Как, за что «погибнуть»?! И пошло думаться и выходить: будто как и есть за что, — будто как и не за что? А кругом меня все спит. Пять–шесть пассажиров, которых случай послал мне в попутчики, все друг от друга сторонились и все храпят в каком‑то озлоблении.
И стало мне стыдно от моей унылости и моего пустомыслия. И зачем я не сплю, когда всем спится? И какое мне дело до того, что сказал о нас Бисмарк, и для чего я обязан верить его предсказаниям? Лучше ничего этого «внятием не тешить», а приспособиться да заснуть, яко же и прочие человецы, и пойдет дело веселее и занимательнее.
Так я и сделал: отвернулся от всех, ранее оборотившихся ко мне спинами, и начал усиленно звать сон, но мне плохо спалось с беспрестанными перерывами, пока судьба не послала мне неожиданного развлечения, которое разогнало на время мою дремоту и в то же время ободрило меня против невыгодных заключений о нашей дисгармонии.
С платформы у одного маленького городка вошли два человека — один легкий на ногу, должно быть молодой, а другой — грузнее и постарше. Я, впрочем, не мог их рассмотреть, потому что фонари в вагоне были затянуты темно–синей тафтою и не пропускали столько света, чтобы можно было хорошо рассмотреть незнакомые лица. Однако я сразу же расположен был думать, что новые пассажиры принадлежат не только к достаточному, но и к образованному классу. Они, входя, не шумели, не говорили очень громко и вообще старались, сколько можно, никого не обеспокоить своим приходом, а расположились тихо и снисходительно там, где нашлось для них свободное сиденье. По случаю это пришлось очень близко от того места, где я дремал, забившись в темный угол дивана. Волей–неволей я должен был слышать всякое их слово, если бы оно было сказано даже полушепотом. Это так и вышло, и я на то нимало не жалуюсь, потому что разговор, который повели тихо вполголоса мои новые соседи, показался мне настолько интересным, что я его тогда же, по приезде домой, записал, а теперь решаюсь даже представить вниманию читателей.
По первым же словам, с которых здесь начали новые пассажиры, видно было, что они уже прежде, сидя в ожидании поезда на станции, беседовали на одну какую‑то любопытную тему, а здесь они только продолжали иллюстрации к положениям, до которых раньше договорились.
Говорил из двух пассажиров один, у которого был старый подержанный баритон — голос, приличный, так сказать, большому акционеру или не меньше как тайному советнику, явно разрабатывающему какие‑нибудь естественные богатства страны. Другой только слушал и лишь изредка вставлял какое‑нибудь слово или спрашивал каких‑нибудь пояснений. Этот говорил немного звонким фальцетом, какой наичаще случается у прогрессирующих чиновников особых поручений, чувствующих тяготение к литературе.
Начинал баритон, и речь его была следующая:
— Я вам сейчас же представлю всю эту нашу социабельность в лицах, и притом как она выразилась зараз в одном самом недавнем и на мой взгляд прелюбопытном деле. Случай этот может вам показать, что наш самобытный русский гений, который вы отрицаете, — вовсе не вздор. Пускай там говорят, что мы и Рассея, и что у нас везде разлад да разлад, но на самом‑то деле, кто умеет наблюдать явления беспристрастно, тот и в этом разладе должен усмотреть нечто чрезвычайно круговое, или, так сказать, по–вашему, «социабельное». Бисмарк где‑то сказал раз, что России будто «остается только погибнуть», а газетные звонари это подхватили, и звонят, и звонят… А вы не слушайте этого звона, а вникайте в дела, как они на самом деле делаются, так вы и увидите, что мы умеем спасаться от бед, как никто другой не умеет, и что нам действительно не страшны многие такие положения, которые и самому господину Бисмарку в голову, может быть, не приходили, а других людей, не имеющих нашего крепкого закала, просто раздавили бы.
— Прелюбопытно ставите вопрос, и я охотно вас слушаю, — заметил фальцет.
Баритон продолжал:
— Если бы я готовил к печати те три маленькие историйки, которые хочу рассказать вам о нашей социабельности, то я, вероятно, назвал бы это как‑нибудь трилогиею о том, как вор у вора дубинку украл и какое от того вышло для всех благополучие жизни. Впрочем, как нынче уже, можно сказать, всякий даже шиш литератора из себя корчит, то и я попробую излагать вам мою повесть литературно… Именно, разделю вам мой рассказ по рубрикам, вроде трилогии, и в первую стать пущу интеллигента, то есть барина, который, по мнению некоторых, будто бы более других «оторван от почвы». А вот вы сейчас же увидите, какие это пустяки и как у нас по родной пословице «всякая сосна своему бору шумит».
ГЛАВА ПЕРВАЯ. БАРИН
Поехал я летом странствовать и приехал на выставку. Обошел и осмотрел все отделы, попробовал было чем‑нибудь отечественным полюбоваться, но, как и следовало ожидать, вижу, что это не выходит: полюбоваться нечем. Одно, что мне было приглянулось и даже, признаться сказать, показалось удивительно — это чья‑то пшеница в одной витрине.
В жизнь мою я никогда еще такого крупного, чистого полного зерна не видывал. Точно это и не пшеница, а отборный миндаль, как, бывало, в детстве видал у себя дома, когда матушка к Пасхе таким миндалем куличи украшала.
Посмотрел я на подпись и еще больше удивился: подписано, что это удивительное, роскошное зерно собрано с полей моей родной местности, из имения, принадлежащего соседу моих родственников, именитому барину, которого называть вам не стану. Скажу только, что он известный славянский деятель, и в Красном кресте ходил, и прочее, и прочее.
Я знал этого господина еще в гимназии, но, признаться, не питал к нему приязни. Впрочем, это еще по детским воспоминаниям — потому что он сначала в классе всё ножички крал и продавал, а потом начал себе брови сурмить и еще чем‑то худшим заниматься.
Думаю себе: пожалуй, и здесь тоже обман! Небось где‑нибудь купил у немецких колонистов куль хорошей пшеницы и выставил будто с своих полей.
Рассуждал я таким образом, потому что наши поля ржаные, и если родят пшеничку, то очень неавантажную. Но чтобы не осуждать долго своего ближнего, пойду‑ка, думаю, лучше в буфет, выпью глоток нашего доброго русского вина и кусок кулебяки съем. За сытостью критика исчезает.
Но только я занял в ресторане место, как замечаю, что совсем возле меня сидит господин, с виду мне как будто когда‑то известный. Я на него взглянул и отвел глаза в сторону, но чувствую, что и он в меня всматривается, и вдруг наклонился ко мне и говорит:
— Извините меня, если я не ошибаюсь — вы такой‑то?
Я отвечаю:
— Вы не ошиблись, — я действительно тот, кем вы меня назвали.
— А я, — говорит, — такой‑то, — и отрекомендовался. Надеюсь, вы можете догадаться, что это был как раз тот самый мой давний товарищ, который в гимназии ножички крал и брови сурмил, а теперь уже разводит и выставляет самую удивительную пшеницу.
Что же, и прекрасно: гора с горою не сходится, а человеку с человеком — очень возможно сойтись. Мы перекинулись несколькими вопросами: кто, откуда и зачем? Я говорю, что так, просто, как Чичиков, езжу для собственного удовольствия. А он шутливо подсказывает: «Верно, обозреваете».
— Не обозреваю, — говорю, — а просто для своего удовольствия посмотреть хочу.
А он рекомендует себя экспонентом и объявляет, что пшеницу выставил.
Я ответил, что заметил, уже его пшеничку, и полюбопытствовал, из каких это семян и на какой именно местности росло? Все объясняет речисто, — так режет со всеми подробностями. Я снова подивился, когда узнал, что и семена из нашего края, и поля, зародившие такое удивительное зерно, — смежны с полями моего брата.
Дивился, повторяю вам, потому, что край наш никогда прежде не родил очень хорошей пшеницы. А он отвечает:
— Ну, да то было прежде, а теперь и у нас совсем не то. Особенно у меня в хозяйстве. С старым этого равнять нельзя. Большая разница, большая, батюшка, во всем произошла перемена с тех пор, как вы отбыли из нашей губернии достигать чинов и знатности да легких капиталов смелыми оборотами. А мы, батюшка, как муромцы, — сидим на земле, сидели и кое‑что высидели и дождались. Теперь опять наше дворянское время начинается, а ваше, чиновничье, проходит. Люди вспомнили дедовскую поговорку, что «земляной рубль тонок да долог, а торговый широк да короток». Мы, дворяне, обернулись к сохе и по сторонам не зеваем, — мы знаем, что не столица, а соха нас спасет.
— Да, — говорю, — все это прекрасно, но, однако же, там, в вашей местности, живет мой брат, и я его навещал, но никогда не слыхал, чтобы там родилось такое удивительное зерно.
— Что же из этого? Навещаю — это еще не значит хозяйничаю. У меня в селе теперь молодой поп, так я в его отсутствие, например, жену его навещаю, а все‑таки я не могу сказать, что я у него хозяйничаю, хозяин‑то все‑таки поп. А брат ваш, извините, — рутинер.
— Да, — говорю, — мой брат не рисклив.
— Куда ему! Нет! Таких, как я, покуда еще только несколько человек, но мы уже двинули свои хозяйства, и вот вам результаты: это моя пшеница. Вы не читали: я уже получил здесь за мое зерно золотую медаль. Мне это дорого, так же как упорядочение наших славянских княжеств, которое повредил берлинский трактат, — но в чем мы не виноваты, в том и не виноваты, а в нашем хозяйском деле нам никто не указ. Пройдемтесь еще раз к моей витринке.
Я был очень рад, чтобы только кончить про «княжества», потому что я в этом вопросе профан. Подошли к витрине. Он взял в руку серебряный совочек и начал с него у меня перед глазами зерно перепускать.
— Изумляюсь, — говорю, — вижу, но и глазам верить не могу, как этакое дивное, крупное зерно могло вырасти на нашей земельке!
— А вот читайте, — указывает на надпись на витрине. — Видите: мое имя. И притом, батюшка, здесь подлог невозможен: там у них в выставочном правлении все документы — все эти свидетельства и разные удостоверения. Все доказательства есть, что это действительно зерно из моих урожаев. Да вот будете у своего двоюродного братца, так жалуйте, сделайте милость, и ко мне — вам и все наши крестьяне подтвердят, что это зерно с моих полей. Способ, батюшка, способ отделки, — вот в чем дело.
Думаю себе: не смею верить, а впрочем — боже, благослови.
— Какая же, — спрашиваю, — такому редкостному зерну цена?
— Да цена хорошая: червивые французишки и англичане не отходят, всё осаждают и дают цену как раз в два раза больше самой высокой, но я им, подлецам, разумеется, не продам.
— Отчего?
— Как это — иностранцам‑то?.. Э, нет, батюшка, нет, — не продам! Нет, батюшка, и так у нас уже много этого несчастного разлада слова с делом. Что в самом деле баловаться? Зачем нам иностранцы? Если мы люди истинно русские, то мы и должны поддержать своих, истинно русских торговцев, а не чужих. Пусть у меня купит наш истинно русский купец, — я ему продам, и охотно продам. Даже своему, православному человеку уступлю против того, что предлагают иностранцы, — но пусть истинно русский наживает.
А в это самое время как мы разговариваем, смотрю, к нему действительно вдруг подлетают два иностранца.
…Мне показалось, что они как будто евреи, но, впрочем, оба прекрасно говорили по–французски и начали жарко убеждать его продать им пшеницу.
— Видите, как юлят, — сказал он мне по–русски, — а там вон, смотрите, рыжий черт смоленский лен рассматривает. Это только один отвод глаз. Ему лен ни на что не нужен, это англичанин, который тоже проходу мне не дает.
Что же, думаю, может быть, это все и правда. Тогда и иностранные агенты у нас приболтывались, а между своих именитых людей немало встречалось таковых, что гнилой запад под пятой задавить собирались. Вот, верно, и это один из таковых.
Прошло с этой встречи два или три дня, я было уже про этого господина и позабыл, но мне довелось опять его встретить и ближе с ним ознакомиться. Дело было в одной из лучших гостиниц за обедом; сел я обедать и вижу, неподалеку сидит мой образцовый хозяин с каким‑то солидным человеком, несомненно русского и даже несомненно торгового телосложения. Оба едят хорошо, а еще лучше того запивают.
Заметил и он меня и сейчас же присылает с служившим им половым карточку и стакан шампанского на серебряном подносе.
Не принять было неловко — я взял бокал и издали послал ему воздушный поклон.
На карточке было начертано карандашом: «Поздравьте! продал зерно сему благополучному россиянину и тремтете пьем. Окончив обед, приближайтесь к нам».
«Ну, — думаю, — вот этого я уже не сделаю», а он точно проник мои мысли и сам подходит.
— Кончил, — говорит, — батюшка, расстался, продал, но своему, русскому. Вот этот купчина весь урожай закупил и сразу пять тысяч задатку дал за мою пшеничку. Дело не совсем пустое — всего вышло тысяч на сорок. Собственно говоря — и то продешевил, но по крайней мере пусть пойдет своему брату, русскому. Французы и англичанин из себя выходят — злятся, а я очень рад. Черт с ними, пусть не распускают вздоров, что у нас своего патриотизма нет. Пойдемте, я вас познакомлю с моим покупателем. Оригинальный в своем роде субъект: из настоящих простых, истинно русских людей в купцы вышел и теперь страшно богат и все на храмы жертвует, но при случае не прочь и покутить. Теперь он именно в таком ударе: не хотите ли отсюда вместе ударимся, «где оскорбленному есть чувству уголок»?
— Нет, — говорю, — куда же мне кутить?
— Отчего так? Здесь ведь чином и званием не стесняются, — мы люди простые и дурачимся все кто как может.
— То‑то и горе, — говорю, — что я уже совсем не могу пить.
— Ну, нечего с вами делать, — будь по–вашему — оставайтесь. А пока вот пробежите наше условие — полюбуйтесь, как все обстоятельно. Я, батюшка, ведь иначе не иду, как нотариальным порядком. Да–а–с, с нашими русачками надо все крепко делать, и иначе нельзя, как хорошенько его «обовязать», а потом уж и тремтете с ним пить. Вот видите, у меня все обозначено: пять тысяч задатка, зерно принять у меня в имении — «весь урожай обмолоченный и хранимый в амбарах села Черитаева, и деньги по расчету уплатить немедленно, до погрузки кулей на барки». Как находите, нет ли недосмотра? По–моему, кажется, довольно аккуратно?
— И я, — говорю, — того же самого мнения.
— Да, — отвечает, — я его немножко знаю: он на славян жертвовал, а ему пальца в рот не клади.
Барин был неподдельно весел, и купец тоже.
Вечером я их видел в театре в ложе с слишком красивою и щегольски одетою женщиною, которая наверно не могла быть ни одному из них ни женою, ни родственницею и, по–видимому, даже еще не совсем давно образовала с ними знакомство.
В антрактах купец появлялся в буфете и требовал «тремтете».
Человек тотчас же уносил за ним персики и другие фрукты и бутылку crème de thé.[332]
При выходе из театра старый товарищ уловил меня и настоятельно звал ехать с ними вместе ужинать и притом сообщил, что их дама «субъект самой высшей школы».
— Настоящей haut école![333]
— Ну, тем вам лучше, — говорю, — а мне в мои лета, — и прочее, и прочее, — словом, отклонил от себя это соблазнительное предложение, которое для меня тем более неудобно, что я намеревался на другой день рано утром выехать из этого веселого города и продолжать мое путешествие. Земляк меня освободил, но зато взял с меня слово, что когда я буду в деревне у моих родных, то непременно приеду к нему посмотреть его образцовое хозяйство и в особенности его удивительную пшеницу.
Я дал требуемое слово, хотя с неудовольствием. Не умею уж вам сказать: мешали ли мне школьные воспоминания о ножичке и чем‑то худшем из области haut école или отталкивала меня от него настоящая ноздревщина, но только мне все так и казалось, что он мне дома у себя всучит либо борзую собаку, либо шарманку.
Месяца через два, послонявшись здесь и там и немножко полечившись, я как раз попал в родные палестины и после малого отдыха спрашиваю у моего двоюродного брата:
— Скажи, пожалуйста, где у вас такой‑то? и что это за человек? мне надо у него побывать.
А кузен на меня посмотрел и говорит:
— Как, ты его знаешь?
Я говорю, что мы с ним вместе в школе были, а потом на выставке опять возобновили знакомство.
— Не поздравляю с этим знакомством.
— А что такое?
Да ведь это отсветнейший лгунище и патентованный негодяй.
— Я, — говорю, — признаться, так и думал. Тут я и рассказал, как мы встретились на выставке, как вспомнили однокашничество и какие вещи он мне рассказывал про свое хозяйство и про свою деятельность в пользу славянских братий.
Кузен мой расхохотался.
— Что же тут смешного?
— Все смешно, кроме кой–чего гадкого. Впрочем, ты, надеюсь, в политические откровенности с ним не пускался.
— А что?
— Да у него есть одна престранная манера: он все наклоняет разговор по известному склону, а потом вдруг вспоминает, что он «дворянин», и начинает протестовать и угрожать. Его уже за это, случалось, били, а еще чаще шампанским отпаивали, пока пропьет память.
— Нет, — говорю, — я в политику не пускался, да хоть бы и пустился, ничего бы из того не вышло, потому что вся моя политика заключается в отвращении от политики.
— А это, — говорит, — ничего не значит.
— Однако же?
— Он соврет, наклевещет, что ты как‑нибудь молчаливо пренебрегаешь…
— Ну, тогда, значит, от него все равно спасенья нет.
— Да и нет, если только не иметь отваги выгнать его от себя вон.
Мне это показалось уже слишком.
— Удивляюсь, — говорю, — как же это все другие на его счет так ошибаются.
— А кто, например?
. — Да ведь вот, — говорю, — он от вас же приезжал во время славянской войны, и у нас про него в газетах писали, и солидные люди его принимали.
Брат рассмеялся и говорит, что этого господина никто не посылал и в пользу славян действовать не уполномочивал, а что он сам усматривал в этом хорошее средство к поправлению своих плохих денежных обстоятельств и еще более дрянной репутации.
— А что его у вас в столице возили и принимали, так этому виновато ваше модничанье; у вас ведь все так: как затеете возню в каком‑нибудь особливом роде, то и возитесь с кем попало, без всякого разбора.
— Ну, вот видишь ли, — говорю, — мы же и виноваты. На вас взаправду не угодишь: то вам Петербург казался холоден и чопорен, а теперь вы готовы уверять, что он какой‑то простофиля, которого каждый ваш нахал за усы проводить может.
— И вообрази себе, что ведь действительно может.
— Пожалуйста!
— Истинно тебя уверяю. Только всей и мудрости, что надо прислушаться, чт? у вас в данную минуту в голове бурчит и какая глупость на дежурство назначается. Открываете ли вы славянских братий, или пленяете умом заатлантических друзей, или собираетесь зазвонить вместо колокола в мужичьи лапти… Уловить это всегда нетрудно, чем вы бредите, а потом сейчас только пусти к вашей приме свою втору, и дело сделано. У вас так и заорут: «Вот она, наша провинция! вот она, наша свежая, непочатая сила! Она откликнулась не так, как мы, такие, сякие, ледащие, гадкие, скверные, безнатурные, заморенные на ингерманландских болотах». Вы себя черните да бьете при содействии какого‑нибудь литературного лгунищи, а наши провинциалы читают да думают: «Эва мы, братцы, в гору пошли!» И вот, которые пошельмоватее, поначитавшись, как вы там сами собою тяготитесь и ждете от нас, провинциалов, обновления, — снаряжаются и едут в Петербург, чтобы уделить вам нечто от нашей деловитости, от наших «здравых и крепких национальных идей». Хорошие и смирные люди, разумеется, глядят на это да удивляются, а ловкачи меж тем дело делают. Везут вам эти лгунищи как раз то, что вам хочется получить из провинции: они и славянам братья, и заатлантичникам — друзья, и впереди они вызывались бежать и назад рады спятиться до обров и дулебов. Словом, чего хотите, — тем они вам и скинутся. А вы думаете: «Это земля! Это провинция». Но мы, домоседы, знаем, что это и не земля, и не провинция, а просто наши лгунищи. И тот, к которому ты теперь собираешься, именно и есть из этого сорта. У вас его величали, а по–нашему он имени человеческого не стоит, и у нас с ним бог весть с коей поры никто никакого дела иметь не хотел.
— Но, однако, по крайней мере — он хороший хозяин.
— Нимало.
— Но он при деньгах — это теперь редкость.
— Да, с того времени, как ездил в Петербург учить вас национальным идеям, у него в мошне кое‑что стало позвякивать, но нам известно, чт? он там купил и кого продал.
— Ну, в этом случае, — говорю, — я сведущее вас всех: я сам видел, как он продал свою превосходную пшеницу.
— Нет у него такой пшеницы.
— Как это — «нет»?
— Нет да и только. Так нет, как и не было.
— Ну, уж это извини — я ее сам видел.
— В витрине?
— Да, в витрине.
— Ну, это не удивительно — это ему наши бабы руками отбирали.
— Полно, — говорю, — пожалуйста: разве это можно руками отбирать?
— Как! руками‑то? А разумеется можно. Так — сидят, знаешь, бабы и девки весенним деньком в тени под амбарчиком, поют, как «Антон козу ведет», а сами на ладонях зернышко к зернышку отбирают. Это очень можно.
— Какие, — говорю, — пустяки!
— Совсем не пустяки. За пустяки такой скаред, как мой сосед, денег платить не станет, а он сорока бабам целый месяц по пятиалтынному в день платил. Время только хорошо выбрал: у нас ведь весной бабы нипочем.
— А как же, — спрашиваю, — у него на выставке было свидетельство, что это зерно с его полей!
— Что же, это и правда. Выбранные зернышки тоже ведь на его поле выросли.
— Да; но, однако, это значит — голое и очень наглое мошенничество.
— И не забудь — не первое и не последнее.
— Да, но как же… этот купец, которого он «обовязал» такими безвыходными условиями… Он начал, разумеется, против этого барина судебное дело, или он разорился?
— Да, пожалуй, — он начал дело, но только совсем в особой инстанции.
— Где же это?
— У мужика. Выше этого ведь теперь, по вашему вразумлению, ничего быть не может.
— Да полно, — говорю, — тебе эти крючки загинать да шутовствовать. — Расскажи лучше просто, как следует, — что такое происходит в вашей самодеятельности?
— Изволь, — отвечает приятель, — я тебе расскажу. — Да, батюшка, и рассказал такое, что в самом деле может и даже должно превышать всякие узкие, чужеземные понятия об оживлении дел в крае… Не знаю, как вам это покажется, но по–моему — оригинально и дух истинного, самобытного человека не может не радовать.
Тут фальцет перебил рассказчика и начал его упрашивать довести начатую трилогию до конца, то есть рассказать, как купец сделался с пройдохою–барином, и. как всех их помирил и выручил мужик, к которому теперь якобы идет какая‑то апелляция во всех случаях жизни.
Баритон согласился продолжать и заметил:
— Это довольно любопытно. Представьте вы себе, что как ни смел и находчив был сейчас мною вам описанный дворянин, с которым никому не дай бог в делах встретиться, но купец, которого он так беспощадно надул и запутал, оказался еще его находчивее и смелее. Какой‑нибудь вертопрах–чужеземец увидал бы тут всего два выхода: или обратиться к суду, или сделать из этого — черт возьми — вопрос крови. Но наш простой, ясный русский ум нашел еще одно измерение и такой выход, при котором и до суда не доходили, и не ссорились, и даже ничего не потеряли, а напротив — все свою невинность соблюли, и все себе капиталы приобрели.
— Прелюбопытно!
— Да как же–с! Из такой возмутительной, предательской и вообще гадкой истории, которая какого хотите, любого западника вконец бы разорила, — наш православный пузатый купчина вышел молодцом и даже нажил этим большие деньги и, что всего важнее, — он, сударь, общественное дело сделал: он многих истинно несчастных людей поддержал, поправил и, так сказать, устроил для многих благоденствие.
— Прелюбопытно, — снова вставил фальцет.
— Ну уж одним словом — слушайте: купец, который сейчас перед вами является, уверяю вас, барина лучше.
ГЛАВА ВТОРАЯ. КУПЕЦ
Купец, которому было продано отборное зерно, разумеется, был обманут беспощадно. Все эти французы жидовского типа и англичане, равно как и дама haut école, у помещика были подставные лица, так сказать, его агенты, которые действовали, как известный Утешительный в гоголевских «Игроках». Иностранцам такое отборное зерно нельзя было продавать, потому что, во–первых, они не нашли бы способа, как с покупкою справиться, и завели бы судебный скандал, а во–вторых, у них у всех водятся консулы и посольства, которые не соблюдают правила невмешательства наших дипломатов и готовы вступать за своего во всякие мелочи. С иностранцами могла бы выйти прескверная история, и барин, стоя на почве, понимал, что русское изобретение только один русский же национальный гений и может преодолеть. Потому отборное, зерно и было продано своему единоверцу.
Прислал этот купец к барину приказчика принимать пшеницу. Приказчик вошел в амбары, взглянул в закромы, ворохнул лопатою и видит, разумеется, что над его хозяином совершено страшное надувательство. А между тем купец уже запродал зерно по образцам за границу. Первая мысль у растерявшегося приказчика явилась такая, что лучше бы всего отказаться и получить назад задаток, но условие так написано, что спасенья нет: и урожай, и годы, и амбары — все обозначено, и задаток ни в каком случае не возвращается. У нас известно: «что взято, то свято». Сунулся приказчик туда–сюда, к законоведам, — те говорят, — ничего не поделаешь: надо принимать зерно, какое есть, и остальные деньги выплачивать. Спор, разумеется, завести можно, да неизвестно, чем он кончится, а десять тысяч задатку гулять будут, да и с заграничными покупателями шутить нельзя. Подавай им, что запродано.
Приказчик посылает хозяину телеграмму, чтобы тот скорее сам приехал. Купец приехал, выслушал приказчика, посмотрел хлеб и говорит своему молодцу:
— Ты, братец, дурак и очень глупо дело повел. Зерно хорошее, и никакой тут ссоры и огласки не надо; коммерция любит тайность: товар надо принять, а деньги заплатить.
А с барином он повел объяснение в другом роде.
Приходит, — помолился на образ и говорит:
— Здравствуй, барин!
А тот отвечает:
— И ты здравствуй!
— А ты, барин, плут, — говорит купец, — ты ведь меня надул как нельзя лучше.
— Что делать, приятель! а вы сами ведь тоже никому спуску не даете и нашего брата тоже объегориваете? — Дело обоюдное.
Так‑то оно так, — отвечает купец, — дело это действительно обоюдное; но надо ему свою развязку сделать.
Барин очень согласен, только говорит:
— Желаю знать: в каких смыслах развязаться?
— А в таких, мол, смыслах, что если ты меня в свое время надул, то ты же должен мне теперь по–христиански помогать, а я тебе все деньги отдам и еще, пожалуй, немножко накину.
Дворянин говорит, что он на этих условиях всякое добро очень рад сделать, только говори, мол, мне прямо; что вашей чести, какая новая механика требуется?
Купец вкратце отвечает:
— Мне немного от тебя нужно, только поступи ты со мною, как поступил благоразумный домоправитель, о котором в евангелии повествуется.
Барин говорит:
— Я всегда после Евангелия в церковь хожу: не знаю, что там читается.
Купец ему довел на память: «Призвав коегожда от должников господина своего глаголаше: колицем должен еси? Приими писание твое и напиши другое. И похвали господь домоправителя неправедного».
Дворянин выслушал и говорит:
— Понимаю. Это ты, верно, хочешь еще у меня купить такой же редкой пшеницы.
— Да, — отвечал купец, — теперь уж надо продолжать, потому что никаким другим манером нам себя соблюсти невозможно. А к тому, нельзя все только о себе думать, — надо тоже дать и бедному народишку что‑нибудь заработать.
Барин это о народушке пустил мимо ушей и спрашивает:
— А какое количество зерна ты у меня еще купить желаешь?
— Да я теперь много куплю… Мне так надо, чтобы целую барку одним этим добрым зерном нагрузить.
— Гм! Так, так! Ты верно хочешь ее особенно бережно везти?
— Вот это и есть.
— Ага! понимаю. Я очень рад, очень рад и могу служить.
— Документальное удостоверение нужно, что на целую барку зерна нагружаю.
— Само собою разумеется. Разве можно в нашем краю без документа?
— А какая цена? сколько возьмешь за эту добавочную покупку?
— Возьму не дороже, как за мертвые души.
Купец не понял, в чем дело, и перекрестился.
— Какие такие мертвые души? Что тебе про них вздумалось! Им гнить, а нам жить. Мы про живое говорим: сказывай, сколько возьмешь, чтобы несуществующее продать?
— В одно слово?
— В одно слово.
— По два рубля за куль.
— Вот те и раз!
— Это недорого.
— Нет, ты по–божьему — получи по полтине за куль.
Дворянин сделал удивленное лицо.
— Как это — по полтине за куль пшеницы‑то!
А тот его обрезонивает:
— Ну какая, — говорит, — это пшеница!
— Да уж об этом не будем спорить — такая она или сякая, однако ты за нее с кого‑нибудь настоящие деньги слупишь.
— Это еще как бог даст.
— Да уж тебе‑то бог непременно даст. К вам, к купцам, я ведь и не знаю за что, — бог ужасно милостив. Даже, ей–богу, завидно.
— А ты не завидуй, — зависть грех.
— Нет, да зачем это все деньги должны к вам плыть? Вам с деньгами‑то хорошо.
— Да, мы припадаем и молимся, — и ты молись: кто молится, тому бог дает хорошо.
— Конечно, так, но вам тоже и есть чем — вы много жертвуете на храмы.
— И это.
— Ну, вот то‑то и есть. А ты мне дай цену подороже, так тогда и я от себя пожертвую.
Купец рассмеялся.
— Ты, — говорит, — плут.
А тот отвечает:
— Да и ты тут.
— Нет, взаправду, вот что: так как я вижу, что ты знаешь писание и хочешь сам к вере придержаться, то я тебе дам по гривеннику на куль больше, чем располагал. Получай по шесть гривен, и о том, что мы сделали, никто знать не будет.
А барин отвечает:
— Хорошо, но еще лучше ты мне дай по рублю за куль и потом, если хочешь, всем об этом рассказывай.
Купец посмотрел на него, и оба враз рассмеялись.
— Ну, — говорит купец, — скажу я тебе, барин, что плутее тебя даже в самом нижнем звании редко подыскать.
А тот, не смутясь, отвечает:
— Нельзя, братец, в нашем веке иначе: теперь у нас благородство есть, а нет крестьян, которые наше благородство оберегали, а во–вторых, нынче и мода такая, чтобы русской простонародности подражать.
Купец не стал больше торговаться.
— Нечего, видно, с тобою говорить — ты чищеный, — крестись перед образом и по рукам.
Барин согласен молиться, но только деньги вперед требует и местечко на столе ударяет, где их перед ним положить желательно.
Купец о то самое место деньги и выклал.
— Ладно, мол, вели, только скорее, чем попало новое кулье набивать, — я хочу, чтобы при мне вся погрузка была готова и караван отплыл.
Нагрузили барку кулями, в которых черт знает какой дряни набили под видом драгоценной пшеницы; застраховал все это купец в самой дорогой цене, отслужили молебен с водосвятием, покормили православный народушко пирогами с легким и с сердцем и отправили судно в ход. Барки поплыли своим путем, а купец, время не тратя, с барином подвел окончательные счеты по–божьему, взял бумаги и полетел своим путем в Питер и прямо на Аглицкую набережную к толстому англичанину, которому раньше запродажу совершил по тому дивному образцу, который на выставке был.
«Зерно, — говорит, — отправлено в ход, и вот документы и страховка; прошу теперь мне отдать, что следует, на такое‑то количество, вторую часть получения».
Англичанин посмотрел документы и сдал их в контору, а из несгораемого шкафа вынул деньги и заплатил.
Купец завязал их в платок и ушел.
Тут фальцет перебил рассказчика словами:
— Вы какие‑то страсти говорите.
— Я говорю вам то, что в действительности было.
— Ну так значит, этот купец, взявши у англичанина деньги, бежал, что ли, с ними за границу?
— Вовсе не бежал. Чего истинный русский человек побежит за границу? Это не в его правилах, да он и никакого другого языка, кроме русского, не знает. Никуда он не бежал.
— Так как же он ни аглицкого консула, ни посла не боялся? Почему дворянин их боялся, а купец не стал бояться?
— Вероятно потому, что купец опытнее был и лучше знал народные средства.
— Ну полноте, пожалуйста, какие могут быть народные средства против англичан!.. Эти всесветные торгаши сами кого угодно облупят.
— Да кто вам сказал, что он хотел англичан обманывать? Он знал, что с ними шутить не годится и всему дальнейшему благополучному течению дела усмотрел иной проспект, а на том проспекте предвидел уже для себя полезного деятеля, в руках которого были все средства все это дело огранить и в рамку вставить. Тот и дал всему такой оборот, что ни Ротшильд, ни Томсон Бонер и никакой другой коммерческий гений не выдумает.
— И кто же был этот великий делец: адвокат или маклер?
— Нет, мужик.
— Как мужик?
— Да все дело обделал он — наш простой, наш находчивый и умный мужик! Да я и не понимаю — отчего вас это удивляет? Ведь читали же вы небось у Щедрина, как мужик трех генералов прокормил?
— Конечно, читал.
— Ну так отчего же вам кажется странным, что мужик умел плутню распутать?
— Будь по–вашему: спрячу пока мои недоразумения.
— А я вам кончу про мужика, и притом про такого, который не трех генералов, а целую деревню один прокормил.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МУЖИК
Мужик, к помощи которого обратился купец, был, как всякий русский мужик, «с вида сер, но ум у него не черт съел». Родился он при матушке широкой реке–кормилице, а звали его, скажем так, — Иваном Петровым. Был этот раб божий Иван в свое время молод, а теперь достигал почтенной старости, но хлеба даром, лежа на печи, не кушал, а служил лоцманом при Толмачевских порогах, на куриной переправе. Лоцманская должность, как вам, вероятно, известно, состоит в том, чтобы провожать суда, идущие через опасные для прохода места. За это провожатому лоцману платят известную плату, и та плата идет в артель, а потом разделяется между всеми лоцманами данной местности.
Всякий хозяин может повести свое судно и на собственную ответственность, без лоцмана, но тогда уже, если с «посудкой» случится какое‑нибудь несчастие, — лоцманкая артель не отвечает. А потому, если судно идет с застрахованным грузом, то условиями страховки требуется, чтобы лоцман был непременно. Взято это, конечно, с иностранных примеров, без надлежащего внимания к нашей беспримерной оригинальности и непосредственности. Заводили у нас страховые операции господа иностранцы и думали, что их Рейн или Дунай — это все равно что наши Свирь или Волга, и что их лоцман и наш — это опять одно и то же. Ну нет, брат, — извини!
Наши речные лоцманы — люди простые, не ученые, водят они суда, сами водимые единым богом. Есть какой‑то навык и сноровка. Говорят, что будто они после половодья дно реки исследуют и проверяют, но, полагать надо, все это относится более к области успокоительных всероссийских иллюзий; но в своем роде лоцманы — очень большие дельцы и наживают порою кругленькие капитальцы. И все это в простоте и в смирении — бога почитаючи и не огорчая мир, то есть своих людей не позабывая.
Мужик Иван Петров был из зажиточных; ел не только щи с мясом, а еще, пожалуй, в жирную масляную кашу ложку сметаны клал, не столько уже «для скусу», сколько для степенства — чтобы по бороде текло, а ко всему этому выпивал для сварения желудка стакан–два нашего простого, доброго русского вина, от которого никогда подагры не бывает. По субботам он ходил в баню, а по воскресениям молился усердно и вежливо, то есть прямо от своего лица ни о чем просить не дерзал, а искал посредства просиявших угодников; но и тем не докучал с пустыми руками, а приносил во храм дары и жертвы: пелены, ризы, свечи и курения. Словом, был христианин самого заправского московского письма.
Купцу, которого дворянин отборным зерном обидел, благочестивый мужик Иван Петров был знаем по верным слухам как раз с той стороны, с какой он ему нынче самому понадобился. Он‑то и был тот, который мог все дело поправить, чтобы никому решительно убытка не было, а всем польза.
«Он выручал других — должен выручить и меня», рассудил купец и позвал к себе в кабинет того приказчика, который один знал, с чем у них застрахованные кули на барки нагружены, и говорит:
— Ты веди караван, а я вас где надо встречу.
А сам поехал налегке простым, богомольным человеком прямо к Тихвинской, а заместо того попал к Толмачевым порогам на Куриный переход. «Где сокровище, там и сердце». Пристал наш купец здесь на постоялом дворе и пошел узнавать: где большой человек Иван Петров и как с ним свидеться.
Ходит купец по бережку и не знает: как за дело взяться. А просто взяться — невозможно: дело затеяно воровское.
К счастию своему, видит купец на бережке, на обернутой кверху дном лодке сидит весь белый, матерой старик, в плисовом ватном картузе, борода празелень, и корсунский медный крест из‑за пазухи касандрийской рубахи наружу висит.
Понравился старец купцу своим правильным видом. Прошел мимо этого старика купец раз и два, а тот его спрашивает:
— Чего ты здесь, хозяин, ищешь и что обрести желаешь: то ли, чего не имел, или то, что потерял?
Купец отвечает, что он так себе «прохаживается», но старик умный — улыбнулся и отвечает:
— Что это еще за прохаживание! В проходку ходить — это господское, а не христианское дело, а степенный человек за делом ходит и дела смотрит — дела пытает, а не от дела лытает. Неужели же ты в таких твоих годах даром время провождаешь?
Купец видит, что обрел человека большого ума и проницательности — сейчас перед ним и открылся, что он действительно дела пытает, а не от дела лытает.
— А к какому месту касающему?
— Касающее этого самого места.
— И в чем оно содержащее?
— Содержащее в том, что я обижен весьма несправедливым человеком.
— Так; нынче, друг, мало уже кто по правде живет, а всё по обиде. А кого ты на нашем берегу ищешь?
— Ищу себе человека помогательного.
— Так; а в какой силе?
— В самой большой силе — грех и обиду отнимающей.
— И–и, брат! Где весь грех омыть. В Писании у апостолов сказано: «Весь мир во грехе положен», — всего не омоешь, а разве хоть по малости.
— Ну хоть по малости.
— То‑то и есть: господь грех потопом омыл, а он вновь настал.
— Научи меня, дедушка, — где для меня здесь полезный человек?
— А как ему имя от бога дано?
— Имя ему Иоанн.
— «Бысть человек послан от бога, имя ему Иоанн», — проговорил старик, — А как по изотчеству?
— Петрович.
— Ну, сам перед тобою я — Иван Петрович. Сказывай, какая твоя нужда?
Тот ему рассказал, впрочем только одну первую половину, то есть о том, какой плут был барин, который ему отборное зерно продал, а о том, какое он сам плутовство сделал, — про то умолчал, да и надобности рассказывать не было, потому что старец все в молчании постиг и мягко оформил ответное слово:
— Товар, значит, страховой?
— Да.
— И подконтрачен?
— Да, подконтрачен.
— Иностранцам?
— Англичанам.
— Ух! Это жохи!
Старик зевнул, перекрестил рот, потом встал и добавил:
— Приходи–ко ты ко мне, кручинная голова, на двор: о таком деле надо говорить — подумавши.
Через некоторое время, как там было у них условлено, приходит купец, «кручинная голова», к Ивану Петрову, а тот его на огород, — сел с ним на банное крылечко и говорит:
— Я твое дело все обдумал. Пособить тебе от твоих обязательств — действительно надо, потому что своего русского человека грешно чужанам выдать, и как тебя избавить — это есть в наших руках, но только есть у нас одна своя мирская причина, которая здесь к тому не позволяет.
Купец стал упрашивать.
— Сделай милость, — говорит, — я тысяч не пожалею и деньги сейчас вперед хоть Николе, хоть Спасу за образник положу.
— Знаю, да взять нельзя.
— Отчего?
— Очень опасно.
— С коих же пор ты так опаслив стал? Старик на него поглядел и с солидным достоинством заметил, что он всегда был опаслив.
— Однако другим помогал.
— Разумеется, помогал, когда в своем правиле и весь мир за тебя стоять будет.
— А ныне разве мир против тебя стоит?
— Я так думаю.
— А почему?
— Потому что у нас, на Куриной переправе, в прошлом году страховое судно затонуло и наши сельские на том разгрузе вволю и заработали, а если нынче опять у нас этому статься, то на Поросячьем броде люди осерчают и в донос пойдут. Там ноне пожар был, почитай все село сгорело, и им строиться надо и храм поправить. Нельзя все одним нашим предоставить благостыню, а надо и тем. А поезжай–ко ты нынче ночью туда, на Поросячий брод, да вызови из третьего двора в селе человека, Петра Иванова — вот той раб тебе все яже ко спасению твоему учредит. Да денег не пожалей — им строиться нужно.
— Не пожалею.
Купец в ту же ночь поехал, куда благословил дедушка Иоанн, нашел там без труда в третьем дворе указанного ему помогательного Петра и очень скоро с ним сделался. Дал, может быть, и дорого, но вышло так честно и аккуратно, что одно только утешение.
— То есть какое же это утешение? — спросил фальцет.
— А такое утешение, что как подоспел сюда купцов караван, где плыла и та барка с сором вместо дорогой пшеницы, то все пристали против часовенки на бережку, помолебствовали, а потом лоцман Петр Иванов стал на буксир и повел, и все вел благополучно, да вдруг самую малость рулевому оборот дал и так похибил, что все суда прошли, а эта барка зацепилась, повернулась, как лягушка, пузом вверх и потонула.
Народу стояло на обоих берегах множество, и все видели, и все восклицали: «ишь ты! поди ж ты!» Словом, «случилось несчастие» невесть отчего. Ребята во всю мочь веслами били, дядя Петр на руле весь в поту, умаялся, а купец на берегу весь бледный, как смерть, стоял да молился, а все не помогло. Барка потонула, а хозяин только покорностью взял: перекрестился, вздохнул да молвил: «Бог дал, бог и взял — буди его святая воля».
Всех искреннее и оживленнее был народ: из народа к купцу уже сейчас же начали приставать люди с просьбами: «теперь нас не обессудь, — это на сиротскую долю бог дал». И после этого пошли веселые дела: с одной стороны исполнялись формы и обряды законных удостоверений и выдача купцу страховой премии за погибший сор, как за драгоценную пшеницу; а с другой — закипело народное оживление и пошла поправка всей местности.
— Как это?
— Очень просто; немцы ведут всё по правилам заграничного сочинения: приехал страховой агент и стал нанимать людей, чтобы затонувший груз из воды доставать. Заботились, чтобы не все пропало. Труд немалый и долгий. Погорелые мужички сумели воспользоваться обстоятельствами; на мужчину брали в день полтора рубля, а на бабенку рубль. А работали потихонечку — все лето так с божией помощью и проработали. Зато на берегу точно гулянье стало — погорелые слезы высохли, все поют песни да приплясывают, а на горе у наемных плотников весело топоры стучат и домики, как грибки, растут на погорелом месте. И так, сударь мой, все село отстроилось, и вся беднота и голытьба поприкрылась и понаелась, и божий храм поправили. Всем хорошо стало, и все зажили, хваляще и благодаряще господа, и никто, ни один человек не остался в убытке — и никто не в огорчении. Никто не пострадал!
— Как никто?
— А кто же пострадал? Барин, купец, народ, то есть мужички, — все только нажились.
— А страховое общество.
— Страховое общество?
— Да.
— Батюшка мой, о чем вы заговорили!
— А что же — разве оно не заплатило?
— Ну, как же можно не заплатить — разумеется, заплатило.
— Так это по–вашему — не гадость, а социабельность?!
— Да разумеется же социабельность! Столько русских людей поправилось, и целое село год прокормилось, и великолепные постройки отстроились, и это, изволите видеть, по–вашему называется «гадость».
— А страховое‑то общество — это что уже, стало быть, не социабельное учреждение?
— Разумеется, нет.
— А что же это такое?
— Немецкая затея.
— Там есть акционеры и русские.
— Да, которые с немцами знаются да всему заграничному удивляются и Бисмарка хвалят.
— А вы его не хвалите.
— Боже меня сохрани! Он уже стал проповедовать, что мы, русские, будто «через меру своею глупостию злоупотреблять начали», — так пусть его и знает, как мы глупы‑то; а я его и знать не хочу.
— Это черт знает что такое!
— А что именно?
— Вот то, что вы мне рассказывали.
Фальцет расхохотался и добавил:
— Нет, я вас решительно не понимаю.
— Представьте, а я вас тоже не понимаю.
— Да если бы нас слушал кто‑нибудь сторонний человек, который бы нас не знал, то он бы непременно вправе был о нас подумать, что мы или плуты, или дураки.
— Очень может быть, но только он этим доказал бы свое собственное легкомыслие, потому что мы и не плуты и не дураки.
— Да, если это так, то, пожалуй, мы и сами не знаем, кто мы такие.
— Ну отчего же не знать. Что до меня касается, то я отлично знаю, что мы просто благополучные россияне, возвращающиеся с ингерманландских болот к себе домой, — на теплые полати, ко щам, да к бабам… А кстати, вот и наша станция.
Поезд начал убавлять ход, послышался визг тормозов, звонок, — и собеседники вышли.
Я приподнялся было, чтобы их рассмотреть, но в густом полумраке мне это не удалось. Видел только, что оба люди окладистые, и рослые.
Впервые опубликовано — журнал «живописное обозрение», 1884.
ОБМАН
Смоковница отметает пупы своя от ветра велика.
Анк. VI, 13
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Под самое Рождество мы ехали на юг и, сидя в вагоне, рассуждали о тех современных вопросах, которые дают много материала для разговора и в то же время требуют скорого решения. Говорили о слабости русских характеров, о недостатке твердости в некоторых органах власти, о классицизме и о евреях. Более всего прилагали забот к тому, чтобы усилить власть и вывести в расход евреев, если невозможно их исправить и довести, по крайней мере, хотя до известной высоты нашего собственного нравственного уровня. Дело, однако, выходило не радостно: никто из нас не видел никаких средств распорядиться властию, или достигнуть того, чтобы все, рожденные в еврействе, опять вошли в утробы и снова родились совсем с иными натурами.
— А в самой вещи, — как это сделать?
— Да никак не сделаешь.
И мы безотрадно поникли головами.
Компания у нас была хорошая, — люди скромные и несомненно основательные.
Самым замечательным лицом в числе пассажиров, по всей справедливости, надо было считать одного отставного военного. Это был старик атлетического сложения. Чин его был неизвестен, потому что из всей боевой амуниции у него уцелела одна фуражка, а все прочее было заменено вещами статского издания. Старик был беловолос, как Нестор, и крепок мышцами, как Сампсон, которого еще не остригла Далила. В крупных чертах его смуглого лица преобладало твердое и определительное выражение и решимость. Без всякого сомнения это был характер положительный и притом — убежденный практик. Такие люди не вздор в наше время, да и ни в какое иное время они не бывают вздором.
Старец все делал умно, отчетливо и с соображением; он вошел в вагон раньше всех других и потому выбрал себе наилучшее место, к которому искусно присоединил еще два соседние места и твердо удержал их за собою посредством мaстерской, очевидно заранее обдуманной, раскладки своих дорожных вещей. Он имел при себе целые три подушки очень больших размеров. Эти подушки сами по себе уже составляли добрый багаж на одно лицо, но они были так хорошо гарнированы, как будто каждая из них принадлежала отдельному пассажиру: одна из подушек была в синем кубовом ситце с желтыми незабудками, — такие чаще всего бывают у путников из сельского духовенства; другая — в красном кумаче, что в большом употреблении по купечеству, а третья — в толстом полосатом тике — это уже настоящая штабс–капитанская. Пассажир, очевидно, не искал ансамбля, а искал чего‑то более существенного, — именно приспособительности к другим гораздо более серьезным и существенным целям.
Три разношерстные подушки могли кого угодно ввести в обман, что занятые ими места принадлежат трем разным лицам, а предусмотрительному путешественнику этого только и требовалось.
Кроме того, мастерски заделанные подушки имели не совсем одно то простое название, какое можно было придать им по первому на них взгляду. Подушка в полосатом была собственно чемодан и погребец и на этом основании она пользовалась преимущественным перед другими вниманием своего владельца. Он поместил ее vis–à–vis перед собою, и как только поезд отвалил от амбаркадера — тотчас же облегчил и поослабил ее, расстегнув для того у ее наволочки белые костяные пуговицы. Из пространного отверстия, которое теперь образовалось, он начал вынимать разнокалиберные, чисто и ловко завернутые сверточки, в которых оказались сыр, икра, колбаса, сайки, антоновские яблоки и ржевская пастила. Всего веселее выглянула на свет хрустальная фляжка, в которой находилась удивительно приятного фиолетового цвета жидкость с известною старинною надписью: «Ея же и монаси приемлят». Густой аметистовый цвет жидкости был превосходный, и вкус, вероятно, соответствовал чистоте и приятности цвета. Знатоки дела уверяют, будто это никогда одно с другим не расходится.
Во все время, пока прочие пассажиры спорили о жидах, об отечестве, об измельчании характеров и о том, как мы «во всем сами себе напортили», и, — вообще занимались «оздоровлением корней» — беловласый богатырь сохранял величавое спокойствие. Он держал себя, как человек, который знает, когда ему придет время сказать свое слово, а пока — он просто кушал разложенную им на полосатой подушке провизию и выпил три или четыре рюмки той аппетитной влаги «Ея же и монаси приемлят». Во все это время он не проронил ни одного звука. Но зато, когда у него все это важнейшее дело было окончено как следует, и когда весь буфет был им снова тщательно убран, — он щелкнул складным ножом и закурил с собственной спички невероятно толстую, самодельную папиросу, потом вдруг заговорил и сразу завладел всеобщим вниманием.
Говорил он громко, внушительно и смело, так что никто не думал ему возражать или противоречить, а, главное, он ввел в беседу живой общезанимательный любовный элемент, к которому политика и цензура нравов примешивалась только слегка, левою стороною, не докучая и не портя живых приключений мимо протекшей жизни.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он начал речь свою очень деликатно, — каким‑то чрезвычайно приятным и в своем роде даже красивым обращением к пребывающему здесь «обществу», а потом и перешел прямо к предмету давних и ныне столь обыденных суждений.
— Видите ли, — сказал он, — мне все это, о чем вы говорили, не только не чуждо, но даже, вернее сказать, очень знакомо. Мне, как видите, уже не мало лет, — я много жил и могу сказать — много видел. Все, что вы говорите про жидов и поляков, — это все правда, но все это идет от нашей собственной русской, глупой деликатности; все хотим всех деликатней быть. Чужим мирволим, а своих давим. Мне это, к сожалению, очень известно и даже больше того, чем известно: я это испытал на самом себе–с, но вы напрасно думаете, что это только теперь настало: это давно завелось и напоминает мне одну роковую историю. Я положим, не принадлежу к прекрасному полу, к которому принадлежала Шехеразада, однако я тоже очень бы мог позанять иного султана не пустыми рассказами. Жидов я очень знаю, потому что живу в этих краях и здесь постоянно их вижу, да и в прежнее время, когда еще в военной службе служил, и когда по роковому случаю городничим был, так не мало с ними повозился. Случалось у них и деньги занимать, случалось и за пейсы их трепать и в шею выталкивать, всего приводил бог, — особенно когда жид придет за процентами, а заплатить нечем. Но бывало, что я и хлеб–соль с ними водил, и на свадьбах у них бывал, и мацу, и гугель, и аманово ухо у них ел, а к чаю их булки с чернушкой и теперь предпочитаю непропеченной сайке, но того, что с ними теперь хотят сделать, — этого я не понимаю. Нынче о них везде говорят и даже в газетах пишут… Из‑за чего это? У нас, бывало, просто хватишь его чубуком по спине, а если он очень дерзкий, то клюквой в него выстрелишь, — он и бежит. И жид большего не стоит, а выводить его совсем в расход не надо, потому что при случае жид бывает человек полезный.
Что же касается в рассуждении всех подлостей, которые евреям приписывают, так я вам скажу, это ничего не значит перед молдаванами и еще валахами, и что я с своей стороны предложил бы, так это не вводить жидов в утробы, ибо это и невозможно, а помнить, что есть люди хуже жидов.
— Кто же, например?
— А, например, румыны–с!
— Да, про них тоже нехорошо говорят, — отозвался солидный пассажир с табакеркой в руках.
— О–о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по чужим словам, как по лестнице, можно черт знает куда залезть, а я все сам на себе испытал и, как православный христианин, свидетельствую, что хотя они и одной с нами православной веры, так что, может быть, нам за них когда‑нибудь еще и воевать придется, но это такие подлецы, каких других еще и свет не видал.
И он нам рассказал несколько плутовских приемов, практикующихся или некогда практиковавшихся в тех местах Молдавии, которые он посещал в свое боевое время, но все это выходило не ново и мало эффектно, так что бывший средь прочих слушателей пожилой лысый купец даже зевнул и сказал:
— Это и у нас музыка известная!
Такой отзыв оскорбил богатыря, и он, слегка сдвинув брови, молвил:
— Да, разумеется, русского торгового человека плутом не удивишь!
Но вот рассказчик оборотился к тем, которые ему казались просвещеннее, и сказал:
— Я вам, господа, если на то пошло, расскажу анекдотик из ихнего привилегированного‑то класса; расскажу про их помещичьи нравы. Тут вам кстати будет и про эту нашу дымку очес, через которую мы на все смотрим, и про деликатность, которою только своим и себе вредим.
Его, разумеется, попросили, и он начал, пояснив, что это составляет и один из очень достопримечательных случаев его боевой жизни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рассказчик начал так.
Человек, знаете, всего лучше познается в деньгах, картах и в любви. Говорят, будто еще в опасности на море, но я этому не верю, — в опасности иной трус развоюется, а смельчак спасует. Карты и любовь… Любовь даже может быть важней карт, потому что всегда и везде в моде: поэт это очень правильно говорит: «любовь царит во всех сердцах», без любви не живут даже у диких народов, — а мы, военные люди, ею «вси движимся и есьми». Положим, что это сказано в рассуждении другой любви, однако, что попы ни сочиняй, — всякая любовь есть «влечение к предмету». Это у Курганова сказано. А вот предмет предмету рознь, — это правда. Впрочем, в молодости, а для других даже еще и под старость, самый общеупотребительный предмет для любви все‑таки составляет женщина. Никакие проповедники этого не могут отменить, потому что бог их всех старше и как он сказал: «не благо быть человеку единому», так и остается.
В наше время у женщин не было нынешних мечтаний о независимости, — чего я, впрочем, не осуждаю, потому что есть мужья совершенно невозможные, так что верность им даже можно в грех поставить. Не было тогда и этих гражданских браков, как нынче завелось. Тогда на этот счет холостежь была осторожнее и дорожила свободой. Браки были тогда только обыкновенные, настоящие, в церкви петые, при которых обычаем не возбранялась свободная любовь к военным. Этого греха, как и в романах Лермонтова, видно было действительно очень много, но только происходило все это по–раскольницки, то есть «без доказательств». Особенно с военными: народ перехожий, нигде корней не пускали: нынче здесь, а завтра затрубим и на другом месте очутимся — следовательно, что шито, что вито, — все позабыто. Стесненья никакого. Зато нас и любили, и ждали. Куда, бывало, в какой городишко полк ни вступит, — как на званый пир, сейчас и закипели шуры–муры. Как только офицеры почистятся, поправятся и выйдут гулять, так уже в прелестных маленьких домиках окна у барышень открыты и оттуда летит звук фортепиано и пение. Любимый романс был:
Как хорош, — не правда ль, мама,
Постоялец наш удалый,
Мундир золотом весь шитый,
И как жар горят ланиты,
Боже мой,
Боже мой,
Ах, когда бы он был мой.
Ну уж, разумеется, из какого окна услыхал это пение — туда глазом и мечешь — и никогда не даром. В тот же день к вечеру, бывало, уже полетят через денщиков и записочки, а потом пойдут порхать к господам офицерам горничные… Тоже не нынешние субретки, но крепостные, и это были самые бескорыстные создания. Да мы, разумеется, им часто и платить ничем иным не могли, кроме как поцелуями. Так и начинаются, бывало, любовные утехи с посланниц, а кончаются с пославшими. Это даже в водевиле у актера Григорьева на театрах в куплете пели:
Чтоб с барышней слюбиться,
За девкой волочись.
При крепостном звании горничною не называли, а просто — девка.
Ну, понятно, что при таком лестном внимании все мы военные люди были чертовски женщинами избалованы! Тронулись из Великой России в Малороссию — и там то же самое; пришли в Польшу — а тут этого добра еще больше. Только польки ловкие — скоро женить наших начали. Нам командир сказал: «Смотрите, господа, осторожно», и действительно у нас бог спасал — женитьбы не было. Один был влюблен таким образом, что побежал предложение делать, но застал свою будущую тещу наедине и, к счастию, ею самою так увлекся, что уже не сделал дочери предложения. И удивляться нечему, что были успехи, — потому что народ молодой и везде встречали пыл страсти. Нынешнего житья, ведь, тогда в образованных классах не было… Внизу там, конечно, пищали, но в образованных людях просто зуд любовный одолевал, и притом внешность много значила. Девицы и замужние признавались, что чувствуют этакое, можно сказать, какое‑то безотчетное замирание при одной военной форме… Ну, а мы знали, что на то селезню дано в крылья зеркальце, чтобы утице в него поглядеться хотелось. Не мешали им собой любоваться…
Из военных не много было женатых, потому что бедность содержания, и скучно. Женившись: тащись сам на лошадке, жена на коровке, дети на телятках, а слуги на собачках. Да и к чему, когда и одинокие тоски жизни одинокой, по милости божией, никогда нимало не испытывали. А уж о тех, которые собой поавантажнее, или могли петь, или рисовать, или по–французски говорить, то эти часто даже не знали, куда им деваться от рога изобилия. Случалось даже, в придачу к ласкам и очень ценные безделушки получали, и то так, понимаете, что отбиться от них нельзя… Просто даже бывали случаи, что от одного случая вся, бедняжка, вскроется, как клад от аминя, и тогда непременно забирай у нее что отдает, а то сначала на коленях просит, а потом обидится и заплачет. Вот у меня и посейчас одна такая заветная балаболка на руке застряла.
Рассказчик показал нам руку, на которой на одном толстом, одеревянелом пальце заплыл старинной работы золотой эмальированный перстень с довольно крупным алмазом. Затем он продолжил рассказ:
Но такой нынешней гнусности, чтобы с мужчин чем‑нибудь пользоваться, этого тогда даже и в намеках не было. Да и куда, и на что? Тогда, ведь, были достатки от имений, и притом еще и простота. Особенно в уездных городках, ведь, чрезвычайно просто жили. Ни этих нынешних клубов, ни букетов, за которые надо деньги заплатить и потом бросить, не было. Одевались со вкусом, — мило, но простенько: или этакий шелковый марсельинец, или цветная кисейка, а очень часто не пренебрегали и ситчиком или даже какою‑нибудь дешевенькою цветною холстинкою. Многие барышни еще для экономии и фартучки и бретельки носили с разными этакими бахромочками и городками, и часто это очень красиво и нарядно было, и многим шло. А прогулки и все эти рандевушки совершались совсем не по–нынешнему. Никогда не приглашали дам куда‑нибудь в загородные кабаки, где только за все дерут вдесятеро, да в щелки подсматривают. Боже сохрани! Тогда девушка или дама со стыда бы сгорела от такой мысли, и ни за что бы не поехала в подобные места, где мимо одной лакузы‑то пройти — все равно, как сквозь строй! И вы сами ведете свою даму под руку, видите, как те подлецы за вашими плечами зубы скалят, потому что в их холопских глазах, что честная девица, что женщина, увлекаемая любовною страстию, что какая‑нибудь дама из Амстердама — это все равно. Даже если честная женщина скромнее себя держит, так они о ней еще ниже судят: «Тут, дескать, много поживы не будет: по барыньке и говядинка».
Нынче этим манкируют, но тогдашняя дама обиделась бы, если бы ей предложить хотя бы самое приятное уединение в таком месте.
Тогда был вкус и все искали, как все это облагородить, и облагородить не каким‑нибудь фанфаронством, а именно изящной простотою, — чтобы даже ничто не подавало воспоминаний о презренном металле. Влюбленные всего чаще шли, например, гулять за город, рвать в цветущих полях васильки или где‑нибудь над речечкой под лозою рыбу удить или вообще, что‑нибудь другое этакое невинное и простосердечное. Она выйдет с своею крепостною, а ты сидишь на рубежечке, поджидаешь. Девушку, разумеется, оставишь где‑нибудь на меже, а с барышней углубишься в чистую зреющую рожь… Это колосья, небо, букашки разные по стебелькам и по земле ползают… А с вами молодое существо, часто еще со всей институтской невинностью, которое не знает, что говорить с военным, и точно у естественного учителя спрашивает у вас: «Как вы думаете: это букан или букашка?..» Ну, что тут думать: букашка это или букан, когда с вами наедине и на вашу руку опирается этакий живой, чистейший ангел! Закружатся головы и, кажется, никто не виноват и никто ни за что отвечать не может, потому что не ноги тебя несут, а самое поле в лес уплывает, где этакие дубы и клены, и в их тени задумчивы дриады!.. Ни с чем, ни с чем в мире не сравнимое состояние блаженства! Святое и безмятежное счастие!..
Рассказчик так увлекся воспоминаниями высоких минут, что на минуту умолк. А в это время кто‑то тихо заметил, что для дриад это начиналось хорошо, но кончалось не без хлопот.
— Ну да, — отозвался повествователь, — после, разумеется, ищи что на орле, на левом крыле. Но я о себе‑то, о кавалерах только говорю: мы привыкли принимать себе такое женское внимание и сакрифисы в простоте, без рассуждений, как дар Венеры Марсу следующий, и ничего продолжительного ни для себя не требовали, ни сами не обещали, а пришли да взяли — и поминай как звали. Но вдруг крутой перелом! Вдруг прямо из Польши нам пришло неожиданное назначение в Молдавию. Поляки мужчины страсть как нам этот румынский край расхваливали: «Там, говорят, куконы, то есть эти молдаванские дамы, — такая краса природы совершенство, как в целом мире нет. И любовь у них, будто, получить ничего не стоит, потому что они ужасно пламенные».
Что же, — мы очень рады такому кладу.
Наши ребята и расхорохорились. Из последнего тянуться, перед выходом всяких перчаток, помад и духов себе в Варшаве понакупили и идут с этим запасом, чтобы куконы сразу поняли, что мы на руку лапоть не обуваем.
Затрубили, в бубны застучали и вышли с веселою песнею:
Мы любовниц оставляем,
Оставляем и друзей.
В шумном виде представляем
Пулей свист и звук мечей.
Ждали себе невесть каких благодатей, а вышло дело с такой развязкою, какой никаким образом невозможно было представить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вступали мы к ним со всем русским радушием, потому что молдаване все православные, но страна их нам с первого же впечатления не понравилась: низменность, кукуруза, арбузы и земляные груши прекрасные, но климат нездоровый. Очень многие у нас еще на походе переболели, а к тому же ни приветливости, ни благодарности нигде не встречаем.
Что ни понадобится — за все давай деньги, а если что‑нибудь, хоть пустяки, без денег у молдава возьмут, так он, чумазый, заголосит, будто у него дитя родное отняли. Воротишь ему — бери свои костыли, — только не голоси, так он спрячет и сам уйдет, так что его, черта лохматого, нигде и не отыщешь. Иной раз даже проводить или дорогу показать станет и некому — все разбегутся. Трусишки единственные в мире, и в низшем классе у них мы ни одной красивой женщины не заметили. Одни девчонки чумазые, да пребезобразнейшие старухи.
Ну, думаем себе, может быть у них это так только в хуторах придорожных: тут всегда народ бывает похуже; а вот придем в город, там изменится. Не могли же поляки совсем без основания нас уверять, что здесь хороши и куконы! Где они, эти куконы? Посмотрим.
Пришли в город, ан и здесь то же самое: за все решительно извольте платить.
В рассуждении женской красоты поляки сказали правду. Куконы и куконицы нам очень понравились — очень томны и так гибки, что даже полек превосходят, а ведь уж польки, знаете, славятся, хотя они на мой вкус немножко большероты, и притом в характере капризов у них много. Пока дойдет до того, что ей по Мицкевичу скажешь: «Коханка моя! на цо нам размова», — вволю ей накланяешься. Но в Молдавии совсем другое—тут во всем жид действует. Да–с, простой жид и без него никакой поэзии нет. Жид является к вам в гостиницу и спрашивает: не тяготитесь ли вы одиночеством и не причуяли ли какую‑нибудь кукону?
Вы ему говорите, что его услуги вам не годятся, потому что сердце ваше уязвлено, например, такою‑то или такою‑то дамою, которую вы видели, например скажете, в таком‑то или таком‑то доме под шелковым шатром на балконе. А жид вам отвечает: «мозно».
Поневоле окрик дашь:
— Что такое «мозно»!?
Отвечает, что с этою дамою можно иметь компанию, и сейчас же предлагает, куда надо выехать за город, в какую кофейню, куда и она приедет туда с вами кофе пить. Сначала думали — это вранье, но нет–с, не вранье. Ну, с нашей мужской стороны, разумеется, препятствий нет, все мы уже что‑нибудь присмотрели и причуяли и все готовы вместе с какою‑нибудь куконою за город кофе пить.
Я тоже сказал про одну кукону, которую видел на балконе. Очень красивая. Жид сказал, что она богатая и всего один год замужем.
Что‑то уж, знаете, очень хорошо показалось, так что даже и плохо верится. Переспросил еще раз, и опять то же самое слышу: богатая, год замужем и кофе с нею пить можно.
— Не врешь ли ты? — говорю жиду.
— Зачем врать? — отвечает, — я все честно сделаю: вы сидите сегодня вечером дома, а как только смеркнется к вам придет ее няня.
— А мне на какой черт нужна ее няня?
— Иначе нельзя. Это здесь такой порядок.
— Ну, если такой порядок, то делать нечего, в чужой монастырь с своим уставом не ходят. Хорошо; скажи ее няне, что я буду сидеть дома и буду ее дожидаться.
— И огня, — говорит, — у себя не зажигайте.
— Это зачем?
— А чтобы думали, что вас дома нет.
Пожал плечами и на это согласился.
— Хорошо, — говорю, — не зажгу.
В заключение жид с меня за свои услуги червонец потребовал.
— Как, — говорю, — червонец! Ничего еще не видя, да уж и червонец! Это жирно будет.
Но он, шельма этакий, должно быть, травленый. Улыбается и говорит:
— Нет; уж после того как увидите— поздно будет получать. Военные, говорят, тогда не того…
— Ну, — говорю, — про военных ты не смей рассуждать, — это не твое дело, а то я разобью тебе морду и рыло и скажу, что оно так и было.
А впрочем дал ему злата и проклял его и верного позвал раба своего.
Дал денщику двугривенный и говорю:
— Ступай куда знаешь и нарежься как сапожник, только чтобы вечером тебя дома не было.
Все, замечайте, прибавляется расход к расходу. Совсем не то, что васильки рвать. Да, может быть, еще и няньку надо позолотить.
Наступил вечер; товарищи все разошлись по кофейням. Там тоже девицы служат и есть довольно любопытные, — а я притворился, солгал товарищам, будто зубы болят и будто мне надо пойти в лазарет к фельдшеру каких‑нибудь зубных капель взять, или совсем пускай зуб выдернет. Обежал поскорей квартал да к себе в квартиру, — нырнул незаметно; двери отпер и сел без огня при окошечке. Сижу как дурак, дожидаюсь: пульс колотится и в ушах стучит. А у самого уже и сомнение закралось, думаю: не обманул ли меня жид, не наговорил ли он мне про эту няньку, чтобы только червонец себе схватить… И теперь где‑нибудь другим жидам хвалится, как он офицера надул, и все помирают, хохочут. И в самом деле, с какой стати тут няня и что ей у меня делать?.. Преглупое положение, так что я уже решил: еще подожду, пока сто сосчитаю, и уйду к товарищам.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Вдруг, я и полсотни не сосчитал, раздался тихонечко стук в двери и что‑то такое вползает, — шуршит этаким чем‑то твердым. Тогда у них шалоновые мантоны носили, длинные, а шалон шуршит.
Без свечи‑то темно у меня так, что ничего ясно не рассмотришь, что это за кукуруза.
Только от уличного фонаря чуть–чуть видно, что гостья моя, должно быть, уже очень большая старушенция. И однако, и эта с предосторожностями, так что на лице у нее вуаль.
Вошла и шепчет:
— Где ты?
Я отвечаю:
— Не бойся, говори громко: никого нет, а я дожидаюсь, как сказано. Говори, когда же твоя кукона поедет кофе пить?
— Это, — говорит, — от тебя зависит.
И все шепотом.
— Да я, — говорю, — всегда готов.
— Хорошо. Что же ты мне велишь ей передать?
— Передай, мол, что я ею поражен, влюблен, страдаю, и когда ей угодно, я тогда и явлюсь, хотя, например, завтра вечером.
— Хорошо, завтра она может приехать.
Кажется, ведь надо бы ей после этого уходить, — не так ли? Но она стоит–с!
— Чего–с!
Надо, видно, проститься еще с одним червонцем. Себе бы он очень пригодился, но уж нечего делать — хочу ей червонец подать, как она вдруг спрашивает:
— Согласен ли я сейчас, с нею послать куконе триста червонцев?
— Что–о–о тако–о–ое?
Она преспокойно повторяет «триста червонцев», и начинает мне шептать, что муж ее куконы хотя и очень богат, но что он ей не верен и проживает деньги с итальянскою графинею, а кукона совсем им оставлена и даже должна на свой счет весь гардероб из Парижа выписывать, потому что не хочет хуже других быть…
То есть вы понимаете меня, — это черт знает что такое! Триста золотых червонцев — ни больше, ни меньше!.. А ведь это–с тысяча рублей! Полковницкое жалованье за целый год службы… Миллион картечей! Как это выговорить и предъявить такое требование к офицеру? Но, однако, я нашелся: червонцев у меня, думаю, столько нет, но честь свою я поддержать должен.
— Деньги, — говорю, — для нас, русских, пустяки. — Мы о деньгах не говорим, но кто же мне поручится, что ты ей передашь, а не себе возьмешь мои триста червонцев?
— Разумеется, — отвечает, — я ей передам.
— Нет, — говорю, — деньги дело не важное, — но я не желаю быть тобою одурачен. — Пусть мы с нею увидимся, и я ей самой, может быть, еще больше дам.
А кукуруза вломилась в амбицию и начала наставление мне читать.
— Что ты это, — говорит, — разве можно, чтобы кукона сама брала.
— А я не верю.
— Ну, так иначе, — говорит, — ничего не будет.
— И не надобно.
Такими она меня впечатлениями исполнила, что я даже физическую усталость почувствовал, и очень рад был, когда ее черт от меня унес.
Пошел в кофейню к товарищам, напился вина до чрезвычайности и проводил время, как и прочие, по–кавалерски; а на другой день пошел гулять мимо дома, где жила моя пригляженая кукона, и вижу, она как святая сидит у окна в зеленом бархатном спенсере, на груди яркий махровый розан, ворот низко вырезан, голая рука в широком распашном рукаве, шитом золотом, и тело… этакое удивительное розовое… из зеленого бархата, совершенно как арбуз из кожи, выглядывает.
Я не стерпел, подскочил к окну и заговорил:
— Вы меня так измучили, как женщина с сердцем не должна; я томился и ожидал минуты счастия, чтобы где‑нибудь видеться, но вместо вас пришла какая‑то жадная и для меня подозрительная старуха, насчет которой я, как честный человек, долгом считаю вас предупредить: она ваше имя марает.
Кукона не сердится; я ей брякнул, что старуха деньги просила, — она и на это только улыбается. Ах ты черт возьми! зубки открыла — просто перлы средь кораллов, — все очаровательно, но как будто дурочкой от нее немножко пахнуло.
— Хорошо, — говорит, — я няню опять пришлю.
— Кого? эту же самую старуху?
— Да; она нынче вечером опять придет.
— Помилуйте, — говорю, — да вы, верно, не знаете, что эта алчная старуха какою не стоющею уважения особою вас представляет!
А кукона вдруг уронила за окно платок, и когда я нагнулся его поднять, она тоже слегка перевесилась так, что вырез‑то этот проклятый в ее лифе весь передо мною, как детский бумажный кораблик, вывернулся, а сама шепчет:
— Я ей скажу… она будет добрее. — И с этим окно тюк на крюк.
«Я ее вечером опять пришлю». «Я велю быть добрее». Ведь тут уже не все глупость, а есть и смелая деловитость… И это в такой молоденькой и в такой хорошенькой женщине!
Любопытно, и кого это не заинтересует? Ребенок, а несомненно, что она все знает и все сама ведет и сама эту чертовку ко мне присылала и опять ее пришлет.
Я взял терпение, думаю: делать нечего, буду опять дожидаться, чем это кончится.
Дождался сумерек и опять притаился, и жду в потемках. Входит опять тот же самый шалоновый сверток под вуалем.
— Что, — спрашиваю, — скажешь?
Она мне шепотом отвечает:
— Кукона в тебя влюблена и с своей груди розу тебе прислала.
Очень, — говорю, — ее благодарю и ценю, — взял розу и поцеловал.
— Ей от тебя не надо трехсот червонцев, а только полтораста.
Хорошо сожаление… Сбавка большая, а все‑таки полтораста червонцев пожалуйте. Шутка сказать! Да у нас решительно ни у кого тогда таких денег не было, потому что мы, выходя из Польши, совсем не так были обнадежены и накупили себе что нужно и чего не нужно, — всякого платья себе нашили, чтобы здесь лучше себя показать, а о том, какие здесь порядки, даже и не думали.
— Поблагодари, — говорю, — твою кукону, а ехать с нею на свидание не хочу.
— Отчего?
— Ну вот еще: отчего? не хочу да и баста.
— Разве ты бедный? Ведь у вас все богатые. Или кукона не красавица?
— И я, — говорю, — не бедный, у нас нет бедных, — и твоя кукона большая красавица, а мы к такому обращению с нами не привыкли!
— А вы как же привыкли?
— Я говорю: «Это не твое дело».
— Нет, — говорит, — ты мне скажи: как вы привыкли, может быть и это можно.
А я тогда встал, приосанился и говорю;
— Мы вот как привыкли, что на то у селезня в крыльях зеркальце, чтобы уточка сама за ним бежала глядеться.
Она вдруг расхохоталась.
— Тут, — говорю, — ничего нет смешного.
— Нет, нет, нет, — говорит, — это смешное! И убежала так скоро, словно улетела.
Я опять расстроился, пошел в кофейню и опять напился.
Молдавское вино у них дешево. Кислит немножко, но пить очень можно.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На другое утро, государи мои, еще лежу я в постели, как приходит ко мне жид, который сам собственно и ввел меня во всю эту дурацкую историю, и вдруг пришел просить себе за что‑то еще червонец.
— Я говорю: «За что же это ты, мой любезный, стоишь еще червонца?»
— Вы, — говорит, — мне сами обещали.
Я припоминаю, что, действительно, я ему обещал другой червонец, но не иначе, как после того, как я буду уже иметь свидание с куконой.
Так ему и говорю. А он мне отвечает:
— А вы же с нею уже два раза виделись.
— Да, мол, — у окошка. Но это недостаточно.
— Нет, — отвечает: — она два раза у вас была.
— У меня какой‑то черт старый был, а не кукона.
— Нет, — говорит, — у вас была кукона.
— Не ври, жид, — за это вашего брата бьют!
— Нет, я, — говорит, — не вру: это она сама у вас была, а не старуха. Она вам и свою розу подарила, а старухи… у нее совсем нет никакой старухи.
Я свое достоинство сохранил, но это меня просто ошпарило. Так мне стало досадно и так горько, что я вцепился в жида и исколотил его ужасно, а сам пошел и нарезался молдавским вином до беспамятства. Но и в этом‑то положении никак не забуду, что кукона у меня была и я ее не узнал и как ворона ее из рук выпустил. Недаром мне этот шалоновый сверток как‑то был подозрителен… Словом, и больно, и досадно, но стыдно так, что хоть сквозь землю провалиться… Был в руках клад, да не умел брать, — теперь сиди дураком.
Но, к утешению моему, в то же самое время, в подобных же родах произошла история и с другими моими боевыми товарищами, и все мы с досады только пили, да арбузы ели с кофейницами, а настоящих кукон уже порешили наказать презрением.
Васильковое наше время невинных успехов кончилось. Скучно было без женщин порядочного образованного круга в сообществе одних кофейниц, но старые отцы капитаны нас куражили.
— Неужели, — говорили, — если в одном саду яблоки не зародились, так и Спасова дня не будет? Кураж, братцы! Сбой поправкой красен.
Куражились мы тем, что нас скоро выведут из города и расквартируют по хуторам. Там помещичьи барышни и вообще все общество, должно быть, не такое, как городское, и подобной скаредности, как здесь, быть не может. Так мы думали и не воображали того, что там нас ожидало еще худшее и гораздо больше досадное. Впрочем, и предвидеть невозможно было, чем нас одолжат в их деревенской простоте. Пришел вожделенный день, мы затрубили, забубнили, «Черную галку» запели и вышли на вольный воздух. — Авось, мол, тут опять заголубеют для нас васильки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Распределение, где кому стоять, нам вышло самое разнобивуачное, потому что в Молдавии на заграничный манер, — таких больших деревень, как у нас, нет, а все хутора или мызы. Офицеры бились все ближе к мызе Холуян, потому что там жил сам бояр или бан, тоже по прозванью Холуян. Он был женатый, и жена, говорили, будто красавица, а о нем говорили, что он большой торгаш, — у него можно иметь все, только за деньги — и стол, и вино. Прежде нас там поблизости другие наши войска стояли, и мы встретили на дороге квартирмейстера, который у Холуяна квитанцию выправлял. Обратились к нему с расспросами: что и как? Но он был из полковых стихотворцев и все любил рифмами отвечать.
— Ничего, — говорит, — мыза хорошая, как придете, увидите:
Между гор, между ям
Сидит птица Холуян.
Предурацкая эта манера стихами о деле говорить. У таких людей ничего путного никогда не добьешься.
— А куконы, — спрашиваем, — есть?
— Как же, — отвечает: — есть и куконы, есть и препоны.
— Хороши? то есть красивые?
— Да, — говорит, — красивые и не очень спесивые.
Спрашиваем: находили ли там их офицеры благорасположение?
— Как же, там, — отвечает, — на тонце, на древце наши животы скончалися.
— Черт его знает, что за язык такой! — все загадки загадывает.
Однако, все мы поняли, что этот шельма из хитрых и ничего нам открыть не хотел.
А только вот, хотите верьте, хотите вы не верьте в предчувствие… Нынче ведь неверие в моде, а я предчувствиям верю, потому что в бурной жизни моей имел много тому доказательств, но на душе у меня, когда мы к этой мызе шли, стало так уныло, так скверно, что просто как будто я на свою казнь шел.
Ну, а пути и времени, разумеется, все убывает, и вот; пока я иду на своем месте в раздумчивости, сапогами по грязи шлепаю, кто‑то из передних увидал и крикнул:
— Холуян!
Прокатило это по рядам, а я отчего‑то вдруг вздрогнул, но перекрестился и стал всматриваться, где этот чертовский Холуян.
Однако, и крест не отогнал от меня тоски. В сердце такое томление, как описывается, что было на походе с молодым Ионафаном, когда он увидал сладкий мед на поле. Лучше бы его не было, — не пришлось бы тогда бедному юноше сказать: «Вкушая вкусих мало меду и се аз умираю».
А мыза Холуян, действительно, стояла совсем перед нами и взаправду была она между гор и между ям, то есть между этаких каких‑то ледащих холмушков и плюгавеньких озерцов.
Первое впечатление она на меня произвела самое отвратительное.
Были уже и какие‑то настоящие пустые ямы, как могилы. Черт их знает, когда и какими чертями и для кого они выкопаны, но преглубокие. Глину ли из них когда‑нибудь доставали, или, как некоторые говорили, будто бы тут есть целебная грязь и будто ею еще римляне пачкались. Но вообще местность прегрустная и престранная.
Виднеются кой–где и перелесочки, но точно маленькие кладбища. Грунт, что называется, мочажинный и, надо полагать, пропитан нездоровою сыростью. Настоящее гнездо злой молдаванской лихорадки, от которой люди дохнут в молдавском поту.
Когда мы подходили вечерком, небо зарилось, этакое ражее, красное, а над зеленью сине, как будто синяя тюль раскинута — такой туман. Цветков и васильков нет, а торчат только какие‑то точно пухом осыпанные будылья, на которых сидят тяжелые желтые кувшины вроде лилий, но преядовитые: как чуть его понюхаешь, — сейчас нос распухнет. И что еще удивило нас, как тут много цапель, точно со всего света собраны, которая летит, которая в воде на одной ножке стоит. Терпеть не могу, где множится эта фараонская птаха: она имеет что‑то такое, что о всех египетских казнях напоминает. Мыза Холуян довольно большая, но, черт ее знает, как ее следовало назвать, — дрянная она или хорошая. Очень много разных хозяйственных построек, но все как‑то будто нарочно раскидано «между гор и между ям». Ничего почти одного от другого не разглядишь: это в ямке и то в ямке, а посреди бугорок. Точно как будто имели в виду делать здесь что‑нибудь тайное под большим секретом. Всего вероятнее, пожалуй, наши русские деньги подделывали. Дом помещичий, низенький и очень некрасивый… Облупленный, труба высокая и снаружи небольшой, но просторный, — говорили, — будто есть комнат шестнадцать. Снаружи совсем похоже на те наши станционные дома, что покойный Клейнмихель по московскому шоссе настроил. И буфеты, и конторы, и проезжающие, и смотритель с семьею, и все это черт знает куда влезало, и еще просторно. Строено прямо без всякого фасона, как фабрика, крыльцо посередине, в передней буфет, прямо в зале бильярд, а жилые комнаты где‑то так особенно спрятаны, как будто их и нет. Словом, все как на станции или в дорожном трактире. И в довершение этого сходства напоминаю вам, что в передней был учрежден буфет. Это, пожалуй, и хорошо было «для удобства господ офицеров», но вид‑то все‑таки странный, а устройство этого буфета сделано тоже с подлостью, — чтобы ничем нашего брата бесплатно не попотчевать, а вот как: все, что у нас есть, мы все предоставляем к вашим услугам, только не угодно ли получить «за чистые денежки». Кредит, положим, был открыт свободный, но все, что получали, водку ли, или их местное вино, все этакий особый хлап, в синем жупане с красным гарусом, — до самой мелочи писал в книгу живота. Даже и за еду деньги брали; мы сначала к этому долго никак не могли себя приучить, чтобы в помещичьем доме и деньги платить. И надо вам знать, как они это ловко подвели, чтобы деньги брать. Тоже прекурьезно. У нас в России или в Польше у хлебосольного помещика стыда бы одного не взяли завести такую коммерцию. С первого же дня является этот жупан, обходит офицеров и спрашивает: не угодно ли будет всем с помещиком кушать?
Наши ребята, разумеется, простые, добрые и очень благодарят:
— Очень хорошо, — говорят, — мы очень рады.
— А где, — продолжает жупан, — прикажете накрывать на стол: в зале или на веранде? У нас, — говорит, — есть и зала большая, и веранда большая.
— Нам, — говорим, — голубчик, это все равно, где хотите.
Нет‑таки, добивается, говорит: «бояр велел вас спросить и накрывать стол непременно по вашему желанию».
«Вот, — думаем, — какая предупредительность! — Накрывай, брат, где лучше».
— Лучше, — отвечает, — на веранде.
— Пожалуй, там должно быть воздух свежее.
— Да, и там пол глиняный.
— В этом какое же удобство?
— А если красное вино прольется, или что‑нибудь другое, то удобнее вытереть и пятна не останется.
— Правда, правда!
Замышляется, видим, что‑то вроде разливного моря.
Вино у них, положим, дешевое, правда, с привкусом, но ничего: есть сорта очень изрядные.
Настает время обеда. Являемся, садимся за стол — все честь честью, — и хозяева с нами: сам Холуян, мужчина, этакий худой, черный, с лицом выжженной глины, весь, можно сказать, жиляный да глиняный и говорит с передушинкой, как будто больной.
— Вот, — говорит, — господа, у меня вина такого‑то года урожая хорошего; не хотите ли попробовать?
— Очень рады.
Он сейчас же кричит слуге:
— Подай господину поручику такого‑то вина. Тот подает и непременно непочатую бутылку, а пред последним блюдом вдруг является жупан с пустым блюдом и всех обходит.
— Это что, мол, такое?!..
— Деньги за обед и за вино.
Мы переконфузились, — особенно те, с которыми и денег не случилось. Те под столом друг у друга потихоньку перехватывали.
Вот ведь какая черномазая рвань!
Но дело, которым до злого горя нас донял Холуян, разумеется, было не в этом, а в куконице, из‑за которой на тонце, на древце все наши животы измотались, а я, можно сказать, навсегда потерял то, что мне было всего дороже и милее, — можно сказать даже, священнее.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Семья у наших хозяев была такая: сам бан Холуян, которого я уж вам слегка изобразил: худой, жиляный, а ножки глиняные, еще не старый, а все палочкой подпирается и ни на минуту ее из рук не выпускает. Сядет, а палочка у него на коленях. Говорили, будто он когда‑то был на дуэли ранен, а я думаю, что где‑нибудь почту хотел остановить, да почтальон его подстрелил. После это объяснилось еще совсем иначе, и понятно стало, да поздно. А по началу казалось, что он человек светский и образованный, — ногти длинные, белые и всегда батистовый платок в руках. Для дамы, он, впрочем, кроме образования не мог обещать ни малейшего интереса, потому что вид у него был ужасно холодного человека. А у него куконица просто как сказочная царица: было ей лет не более, как двадцать два, двадцать три, — вся в полном расцвете, бровь тонкая, черная, кость легкая, а на плечиках уже первый молодой жирок ямочками пупится и одета всегда чудо как к лицу, чаще в палевом, или в белом, с расшивными узорами, и ножки в цветных башмаках с золотом.
Разумеется, началось смятение сердец. У нас был офицер, которого мы звали Фоблаз, потому что он удивительно как скоро умел обворожать женщин, — пройдет, бывало, мимо дома, где какая‑нибудь мещаночка хорошенькая сидит, — скажет всего три слова: «милые глазки ангелочки», — смотришь, уже и знакомство завязывается. Я сам был тоже предан красоте до сумасшествия. К концу обеда я вижу — у него уже все рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Я его даже остановил:
— Ты, — говорю, — неприличен.
— Не могу, — отвечает, — и не мешай, я ее раздеваю в моем воображении.
После обеда Холуян предложил метнуть банк.
Я ему говорю, — какая глупость! А сам вдруг о том же замечтал, и вдруг замечаю, что и у других у всех стало рыльце огнивцем, а глаза буравцом.
Вот она, мол, с какого симптома началась проклятая молдавская лихорадка! Все согласились, кроме одного Фоблаза. Он остался при куконе и до самого вечера с ней говорил.
Вечером спрашиваем:
— Что она, как — занимательна?
А он расхохотался.
— По–моему, — отвечает, — у нее, должно быть, матушка или отец с дуринкой были, а она по природе в них пошла. Решимости мало: никуда от дома не отходит. Надо сообразить — каков за нею здесь присмотр и кого она боится? Женщины часто бывают нерешительны да ненаходчивы. Надо за них думать.
А насчет досмотра в нас возбуждал подозрения не столько сам Холуян, как его брат, который назывался Антоний.
Он совсем был непохож на брата: такой мужиковатый, полного сложения, но на смешных тонких ножках.
Мы его так и прозвали «Антошка на тонкой ножке». — Лицо тоже было совершенно не такое, как у брата. Простой этакой, — ни скоблен, ни тесан, а слеплен да брошен, но нам сдавалось, что, несмотря на его баранью простоту, В нем клок серой волчьей шерсти есть… Однако, вышло такое удивление, что все наши подозрения были напрасны: за куконою совсем никакого присмотра не оказалось.
Образ жизни домашней у Холуянов был самый удивительный, — точно нарочно на нашу руку приспособлено.
Тонкого Холуяна Леонарда до самого обеда ни за что и нигде нельзя было увидеть. Черт его знает, где он скрывался! Говорили, будто безвыходно сидел в отдаленных, внутренних комнатах, и что‑то там делал — литературой будто какой‑то занимался. А Антошка на тонких ножках, как вставал, так уходил куда‑то в поле с маленькою бесчеревной собачкою, и его также целый день не видно. Все по хозяйству ходит. Лучших, то есть, условий даже и пожелать нельзя.
Оставалось только расположить к себе кукону разговором и другими приемами. Думалось, что это недолго и что Фоблаз это сделает, но неожиданно замечаем, что наш Фоблаз не в авантаже обретается. Все он имеет вид человека, который держит волка за уши, — ни к себе его ни оборотит, ни выпустит, а между тем уже видно, что руки набрякли и вот–вот сами отвалятся…
Видно, что малый ужасно сконфужен, потому что он к неуспехам не привык, и не только нам, а самому себе этого объяснить не может.
— В чем же дело?
— Пароль донер, — говорит, — ничего не понимаю, кроме того, что она очень странная.
— Ну, богатая женщина, избалованная, капризничает, — весьма естественно.
Порядок жизни у нашей куконы был такой, что она не могла не скучать. С утра до обеда ее почти постоянно можно было видеть, как она мотается, и всегда одна–одинешенька или возится с самой глупейшей в мире птицей — с курицей: странное занятие для молодой, изящной, богатой дамы, но что сделать, если такова фантазия? Делать ей, видно, было совершенно нечего: выйдет она вся в белом или в палевом неглиже, сядет на широких плитах края веранды под зеленым хмелем, — в черных волосах тюльпан или махровый мак, и гляди на нее хоть целый день. Все ее занятие в том состояло, что, бывало, какую‑то любимую свою маленькую курочку с сережками у себя на коленях лущеной кукурузой кормит. Ясное дело, что образования должно быть немного, а досуга некуда деть. Если с курицей возится, то, стало быть, ей очень скучно, а где женщине скучно, там кавалерское дело даму развлекать. Но ничего не выходит, — даже и разговор с нею вести трудно, потому что все только слышишь: «шти, эшти, молдованешти, кернешти» — десятого слова и того понять нельзя. А к мимике страстей она была ужасно беспонятна. Фоблаз совсем руки опустил, только конфузился, когда ему смеялись, что он с курицею не может соперничать. Пошли мы увиваться вокруг куконы все — кому больше счастье послужит, но ни одному из нас ничего не фортунило. Открываешься ей в любви, а она глядит на тебя своими черными волосками, или заговорит вроде: «шти, эшти, молдованешти», и ничего более.
Омерзело всем себя видеть в таком глупом положении, и даже ссоры пошли, друг к другу зависть и ревность, — придираемся, колкости говорим… Словом, все в беспокойнейшем состоянии, то о ней мечтаем, то друг за другом в секрете смотрим за нею. А она сидит себе с этой курочкой и кончено. Так весь день глядим, всю ночь зеваем, а время мчится и строит нам еще другую беду. Я вам сказал, что с первого же дня, как обед кончился, Холуян предложил, что он нам банк заложит. С тех пор пошла ежедневно игра: с обеда режемся до полночи, и от того ли, что все мы стали рассеянные, или карты неверные, но многие из нас уже успели себя хорошо охолостить даже до последней копейки. А Холуян чистит, да чистит нас ежедневно, как баранов стрижет.
Разорились, оскудели и умом, и спокойствием, и неведомо до чего бы мы дошли, если бы вдруг не появилось среди нас новое лицо, которое, может быть, еще худшие беспокойства наделало, но, однако, дало толчок к развязке.
Приехал к нам с деньгами чиновник комиссариатский. Из поляков, и пожилой, но шельма ужасная: где взлает, где хвостом повиляет, — и ото всех все узнал, как мы не живем, а зеваем. Пошел он тоже с нами к Холуяну обедать, а потом остался в карты играть, — а на кукону, подлец, и не смотрит. Но на другой день–с вдруг говорит: «я заболел». Молдавская лихорадка, видите ли, схватила. И что же выдумал: не лекаря позвал, а попа, — молебен о здравии отслужить. Пришел поп — настоящий тараканный лоб: весь черный и запел ни на что похоже, — хуже армянского. У армянов хоть поймешь два слова: «Григориос Арнениос», а у этого ничего не разобрать, что он лопочет.
Поляк же, шельма, по–ихнему знал немножко и такую с попом конституцию развел, что приятелями сделались и оба друг другом довольны: поп рад, что комиссионер ему хорошо заплатил, а тот сразу же от его молебна выздоровел и такую штуку удрал, что мы и рты разинули.
Вечером, когда уже при свечах мы все в зале банк метали, — входит наш комиссионер и играть не стал, но говорит: «я болен еще», и прямо прошел на веранду, где в сумраке небес, на плитах, сидела кукона — и вдруг оба с нею за густым хмелем скрылись и исчезли в темной тени. Фоблаз не утерпел, выскочил, а они уже преавантажно вдвоем на плотике через заливчик плывут к островку… На его же глазах переплыли и скрылись…
А Холуян хоть бы, подлец, глазом моргнул. Тасует карты и записи смотрит на тех, которые уже в долг промотались…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Но надо вам сказать, что это был за островок, куда они отплывали.
Когда я говорил про мызу, я забыл вам сказать, что там при усадьбе было самого лучшего, — это вот и есть маленький островок перед верандой. Перед верандой прямо был цветник, а за цветником сейчас заливчик, а за ним островок, небольшой, так сказать, величины с хороший двор помещичьего дома. Весь он зарос густою жимолостью и разными цветущими кустами, в которых было много соловьев. Соловей у них хороший, — не такой крепкий как курский, но на манер бердичевского. Площадь острова была вся в бугорках или в холмиках, и на одном холмике была устроена беседочка, а под нею в плитах грот, где было очень прохладно. Тут стоял старинный диван, на котором можно было отдохнуть, и большая золоченая арфа, на которой кукона играла и пела. По острову были расчищены дорожки и в одном месте по другую сторону дерновая скамья, откуда был широкий вид на луга. Сообщение через проливчик к островку было устроено посредством маленького прекрасного плотика. Перильца и все это на нем раскрашено в восточном вкусе, а посередине золоченое кресло. Садится кукона на это кресло, берет пестрое весло с двумя лопастями и переплывает. Другой человек мог стоять только сзади за ее креслом.
Остров этот и грот мы звали: «грот Калипсы», но сами там не бывали, потому что плотик у куконы был на цепочке заперт. Комиссионер нашел ключи к этой цепи…
Мы, по правде сказать, просто хотели его избить, но он смел был, каналья, и всех успокоил.
— Господа! — говорит: — из‑за чего нам ссориться. Я вам весь путь покажу. Это мне поп сказал. Я его спросил: какая кукона? А он говорит: «очень хорошая — о бедных заботится». Я взял пятьдесят червонцев и ей подал молча, для ее бедных, а она, также молча, мне руку подала и повезла с собою на остров. Головой вам отвечаю, — берите прямо в руки сверточек червонцев и, ни слова не разговаривая, тем же счастием можете пользоваться. Вид лунный прекрасен, арфа сладкозвучна, но я ничем этим более наслаждаться не могу, потому что долг службы моей меня призывает, и я завтра еду от вас, а вы остаетесь.
Вот так развязка!
Он уехал, а мы смотрим друг на друга: кто может жертвовать в пользу бедных здешнего прихода по пятидесяти червонцев? Некоторые храбрились, — «я вот–вот из дома жду», — и другой тоже из дома ждет, а дома‑то, верно, и в своих приходах случились бедные. Что‑то никому не присылают.
И вдруг среди этого — неожиданнейшее приключение: Фоблаз оторвал цепь, которою был прикован плотик, переплыл туда один и в гроте застрелился.
Черт знает, что за происшествие! И товарища жаль, и глупо это как‑то… совсем глупо, а однако, печальный факт совершился и одного из храбрых не стало.
Застрелился Фоблаз, конечно, от любви, а любовь разгорелась от раздражения самолюбия, так как он у всех женщин на своей родине был счастлив. Похоронили его честь честью, — с музыкой, а за упокой его души все, у одного собравшись, выпили и заговорили, что это так невозможно оставить, — что мы тут с нашей всегдашней простотою совсем пропадаем. А батальонный майор, который у нас был женатый и человек обстоятельный, говорит:
— Да вы и не беспокойтесь, я уже донес по начальству, что не ручаюсь, будет ли в чем вас из этой мызы вывесть, и жду завтра же нового распоряжения. Пусть тут черт стоит у этого Холуяна! Проклятая мыза и проклятый хозяин!
И все мы то же самое чувствовали и радовались возможности уйти отсюда, но всем господам офицерам досадно было уйти отсюда так, — не наказавши подлецов.
Придумывали разные штуки устроить над Холуянами; думали его высечь или как‑нибудь смешно обрить, но майор сказал:
— Боже спаси, господа: прошу вас, чтобы ничего похожего на малейшее насилие не было, и кто ему должен — извольте, где хотите занять денег и с ним рассчитаться. А если что‑нибудь невинненькое, для отыграния своей чести придумаете, — это можете.
Лиха беда, отыграния чести‑то не было на что этого произвести.
Майор сказал, наконец, что он от нас только скрывает, а что собственно у него уже есть в кармане предписание выступить и что завтра здесь последний день нашей красы, а послезавтра на заре и выступим в другие места.
Тут мне и взбрыкнула на ум какая‑то кобылка:
— Если, — говорю, — мы послезавтра выходим, так что завтра здесь наш последний вечер, то, сделайте милость, Холуян будет хорошо проучен, и никому не похвалится, что ему довелось русских офицеров надуть.
Некоторые похвалили, говорили, — «молодец», а другие не верили и смеялись: «ну, где тебе! лучше не трогай».
А я говорю:
— Это, господа, мое дело: я все беру за свой пай.
— Но что же такое ты сделаешь?
— Это мой секрет.
— Но Холуян будет наказан?
— Ужасно!
— И честь наша будет отомщена?
— Непременно.
— Поклянись.
Я поклялся тенью несчастного друга нашего Фоблаза, которая сама себя осудила одиноко блуждать в этом проклятом месте, и разбил свой стакан об пол.
Все товарищи меня подхватили, одобрили, расцеловали и запили нашу клятву, но только майор удержал, чтобы стаканов не бить.
— Это, — говорит, — один театральный фарс и больше ничего…
Разошлись прекрасно. Я был в себе крепко уверен, потому что план мой был очень хорош. Холуян в своих проделках должен быть совершенно одурачен.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Настало завтра и последний день нашей красы. Получили мы свое жалованье, отдали все сполна, кто сколько был должен Холуяну, и осталось у каждого столько денег, что и кошеля не надо. У меня было с чем‑нибудь сто рублей, то есть на ихние, по–тогдашнему, это составляло с небольшим десять червонцев. А для меня, по плану затеи моей, еще требовалось, по крайней мере, сорок червонцев. Где же их взять? У товарищей и не было, да я и не хотел, потому что у меня другой план имелся. Я его и привел в исполнение.
Приходим на последнюю вечерю к Холуяну — он очень радушен и приглашает меня играть.
Я говорю:
— Рад бы играть, да игрушек нет.
Он просит не стесняться, — взять взаймы у него из банка.
— Хорошо, — говорю, — позвольте мне пятьдесят червонцев.
— Сделайте милость, — говорит, — и подвигает кучку.
Я взял и опустил их в карман.
Верил нам, шельма, будто мы все Шереметьевы.
Я говорю:
— Позвольте, я не буду пока ставить, а минуточку погуляю на воздухе, — и вышел на веранду.
За мною выбегают два товарища и говорят:
— Что ты это делаешь: чем отдать?
Я отвечаю:
— Не ваше дело, — не беспокойтесь.
— Ведь это нельзя, пристают, — мы завтра выходим, — непременно надо отдать.
— И отдам.
— А если проиграешь?
. — Во всяком случае отдам.
И соврал им, будто у меня есть на руках казенные.
Они отстали, а я прямо подлетаю к куконе, ногой шаркнул и подаю ей горсть червонцев.
— Прошу, — говорю, — вас принять от меня для бедных вашего прихода.
Не знаю, как она это поняла, но сейчас же встала, дала мне свою ручку; мы обошли клумбу, да на плотике и поплыли.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Об игре ее на арфе отменного сказать нечего: вошли в грот: она села и какой‑то экосез заиграла. Тогда не было еще таких воспалительных романсов, как «мой тигренок», или «затигри меня до смерти», — а экосезки–с, все простые экосезки, под которые можно только одни па танцевать, а тогда, бывало, ни весть что под это готов сделать. Так и в настоящий раз, — сначала экосез, а потом «гули, да люли пошли ходули, — эшти, да молдаванешти», — кок да и дело в мешок… И благополучным образом назад оба переплыли.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Откровенно признаться — я не утаю, что был в очень мечтательном настроении, которое совсем не отвечало задуманному мною плану. Но, знаете, к тридцати годам уже подходило, а в это время всегда начинаются первые оглядки. Вспомнилось все — как это начиналась «жизнь сердца» — все эти скромные васильки во ржи на далекой родине, потом эти хохлушечки и польки в их скромных будиночках, и вдруг — черт возьми, — грот Калипсы… и сама эта богиня… Как хотите, есть о чем привести воспоминания… И вдруг сделалось мне так грустно, что я оставил кукону в уединении приковывать цепочкою ее плотик, а сам единолично вхожу в залу, которую оставил, как банк метали, а теперь вместо того застаю ссору, да еще какую! Холуян сидит, а наши офицеры все встали и некоторые даже нарочно фуражки надели, и все шумят, спорят о справедливости его игры. Он их опять всех обыграл.
Офицеры говорят:
— Мы вам заплатим, но, по справедливости говоря, мы вам ничего не должны.
Я как раз на эти слова вхожу и говорю:
— И я тоже не должен — пятьдесят червонцев, которые я у вас занял, — я вашей жене отдал.
Офицеры ужасно смутились, а он как полотно побледнел с досады, что я его перехитрил. Схватил в руку карты, затрясся и закричал:
— Вы врете! вы плут!
И прямо, подлец, бросил в меня картами. Но я не потерялся и говорю:
— Ну, нет, брат, — я выше плута на два фута, — да бац ему пощечину… А он тряхнул свою палку, а из нее выскочила толедская шпага, и он с нею, каналья, на безоружного лезет!
Товарищи кинулись и не допустили. Одни его держали за руки, другие — меня. А он кричит:
— Вы подлец! никто из вас никогда моей жены не видал!
— Ну, мол, батюшка, — уж это ты оставь нам доказывать, — очень мы ее видали!
— Где? Какую?
Ему говорят:
— Оставьте, об этом‑то уже нечего спорить. Разумеется, мы знаем вашу супругу.
А он, в ответ на это, как черт расхохотался, плюнул и ушел за двери, и ключом заперся.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
И что же вы думаете? — ведь он был прав!
Вы себе даже и вообразить не можете, что тут такое над нами было проделано. Какая хитрость над хитростью и подлость над подлостью! Представьте, оказалось, ведь, что мы его жены, действительно, никогда ни одного разу в глаза не видали! Он нас считал как бы недостойными, что ли, этой чести, чтобы познакомить нас с его настоящим семейством, и оно на все время нашей стоянки укрывалось в тех дальних комнатах, где мы не были. А эта кукона, по которой мы все с ума сходили и за счастие считали ручки да ножки ее целовать, а один даже умер за нее, — была черт знает что такое… просто арфистка из кофейни, которую за один червонец можно нанять танцевать в костюме Евы… Она была взята из профита к нашему приходу из кофейни, и он с нее доход имел… И сам этот Холуян‑то, с которым мы играли, совсем был не Холуяном, а тоже наемный шулер, а настоящий Холуян только был Антошка на тонких ножках, который все с бесчеревной собакой на охоту ходил… Он и был всему этому делу антрепренер! Вот это плуты, так уж плуты! теперь посудите же, каково было нам, офицерам, чувствовать, в каком мы были дурацком положении, и по чьей милости? — По милости такой, можно сказать, наипрезреннейшей дряни!
А узнал об этом прежде всех я, но только тоже уж слишком поздно, — когда вся моя военная карьера через эту гадость была испорчена, благодаря глупости моих товарищей. Господа же офицеры наши еще и обиделись моим поступком, нашли, что я будто поступил нечестно, — выдал, изволите видеть, тайну дамы ее мужу… Вот ведь какая глупость! Однако, потребовали, чтобы я из полка вышел. Нечего было делать — я вышел. Но при проезде через город жид мне все и открыл.
Я говорю:
— Да как же, их поп‑то зачем же он про свою кукону говорил, что ей будто можно под предлогом на бедных давать?
— А это, — говорит, — справедливо, только поп это про настоящую кукону говорил, которая в комнатах сидела, а не про ту свинью, которую вы за бобра приняли.
Словом сказать—кругом одурачены. Я человек очень сильной комплекции, но был этим так потрясен, что у меня даже молдавская лихорадка сделалась. Насилу на родину дотащился к своим простым сердцам, и рад был, что городническое местишко себе в жидовском городке достал… Не хочу отрицать, — ссорился с ними не мало и, признаться сказать, из своих рук учил, но… слава богу — жизнь прожита и кусок хлеба даже с маслом есть, а вот, когда вспомнишь про эту молдавскую лихорадку, так опять в озноб бросит.
И от такого неприятного ощущения рассказчик опять распаковал свою вместительную подушку, налил стакан аметистовой влаги с надписью «Ея же и монаси приемлят», и молвил:
— Выпьемте, господа, за жидов и на погибель злым плутам — румынам.
— Что же, это будет преоригинально.
— Да, — отозвался другой собеседник, — но не будет ли еще лучше, если мы в эту ночь, когда родился «Друг грешников», пожелаем «всем добра и никому зла».
— Прекрасно, прекрасно!
И воин согласился, сказал: «абгемахт», и выпил чарку.
Впервые опубликовано — журнал «Россия», 1883.
ШТОПАЛЬЩИК
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Преглупое это пожелание сулить каждому в новом году новое счастие, а ведь иногда что‑то подобное приходит. Позвольте мне рассказать вам на эту тему небольшое событьице, имеющее совсем святочный характер.
В одну из очень давних моих побывок в Москве я задержался там долее, чем думал, и мне надоело жить в гостинице. Псаломщик одной из придворных церквей услышал, как я жаловался на претерпеваемые неудобства приятелю моему, той церкви священнику, и говорит:
— Вот бы им, батюшка, к куму моему, — у него нынче комната свободная на улицу.
— К какому куму? — спрашивает священник.
— К Василью Конычу.
— Ах, это «метр тальер Лепутан»!
— Так точно–с.
— Что же — это действительно очень хорошо. И священник мне пояснил, что он и людей этих знает, и комната отличная, и псаломщик добавил еще про одну выгоду:
— Если, — говорит, — что прорвется или низки в брюках обобьются — все опять у вас будет исправно, так что глазом не заметить.
Я всякие дальнейшие осведомления почел излишними и даже комнаты не пошел смотреть, а дал псаломщику ключ от моего номера с доверительною надписью на карточке и поручил ему рассчитаться в гостинице, взять оттуда мои вещи и перевезти всё к его куму. Потом я просил его зайти за мною сюда и проводить меня на мое новое жилище.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Псаломщик очень скоро обделал мое поручение и с небольшим через час зашел за мною к священнику.
— Пойдемте, — говорит, — всё уже ваше там разложили и расставили, и окошечки вам открыли, и дверку в сад на балкончик отворили, и даже сами с кумом там же, на балкончике, чайку выпили. Хорошо там, — рассказывает, — цветки вокруг, в крыжовнике пташки гнездятся, и в клетке под окном соловей свищет. Лучше как на даче, потому — зелено, а меж тем все домашнее в порядке, и если какая пуговица ослабела или низки обились, — сейчас исправят.
Псаломщик был парень аккуратный и большой франт, а потому он очень напирал на эту сторону выгодности моей новой квартиры. Да и священник его поддерживал.
— Да, — говорит, — tailler Lepoutant[334] такой артист по этой части, что другого ни в Москве, ни в Петербурге не найдете.
— Специалист, — серьезно подсказал, подавая мне пальто, псаломщик.
Кто это Lepoutant — я не разобрал, да притом это до меня и не касалось.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мы пошли пешком.
Псаломщик уверял, что извозчика брать не стоит, потому что это будто бы «два шага проминажи».
На самом деле это, однако, оказалось около получасу ходьбы, но псаломщику хотелось сделать «проминажу», может быть, не без умысла, чтобы показать бывшую у него в руках тросточку с лиловой шелковой кистью.
Местность, где находился дом Лепутана, была за Москвой–рекою к Яузе, где‑то на бережку. Теперь я уже не припомню, в каком это приходе и как переулок называется. Впрочем, это, собственно, не был и переулок, а скорее какой‑то непроезжий закоулочек, вроде старинного погоста. Стояла церковка, а вокруг нее угольничком объезд, и вот в этом‑то объезде шесть или семь домиков, все очень небольшие, серенькие, деревянные, один на каменном полуэтаже. Этот был всех показнее и всех больше, и на нем во весь фронтон была прибита большая железная вывеска, на которой по черному полю золотыми буквами крупно и четко выведено:
«Maitr tailler Lepoutant».
Очевидно, здесь и было мое жилье, но мне странно показалось: зачем же мой хозяин, по имени Василий Коныч, называется «Maitr tailler Lepoutant»? Когда его называл таким образом священник, я думал, что это не более как шутка, и не придал этому никакого значения, но теперь, видя вывеску, я должен был переменить свое заключение. Очевидно, что дело шло всерьез, и потому я спросил моего провожатого:
— Василий Коныч — русский или француз?
Псаломщик даже удивился и как будто не сразу понял вопрос, а потом отвечал:
— Что вы это? Как можно француз, — чистый русский! Он и платье делает на рынок только самое русское: поддевки и тому подобное, но больше он по всей Москве знаменит починкою: страсть сколько старого платья через его руки на рынке за новое идет.
— Но все‑таки, — любопытствую я, — он, верно, от французов происходит?
Псаломщик опять удивился.
— Нет, — говорит, — зачем же от французов? Он самой правильной здешней природы, русской, и детей у меня воспринимает, а ведь мы, духовного звания, все числимся православные. Да и почему вы так воображаете, что он приближен к французской нации?
— У него на вывеске написана французская фамилия.
— Ах, это, — говорит, — совершенные пустяки — одна лаферма. Да и то на главной вывеске по–французски, а вот у самых ворот, видите, есть другая, русская вывеска, эта вернее.
Смотрю, и точно, у ворот есть другая вывеска, на которой нарисованы армяк и поддевка и два черные жилета с серебряными пуговицами, сияющими, как звезды во мраке, а внизу подпись:
«Делают кустумы русского и духовного платья, со специальностью ворса, выверта и починки».
Под этою второю вывескою фамилия производителя «кустумов, выверта и починки» не обозначена, а стояли только два инициала «В. Л.».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Помещение и хозяин оказались в действительности выше всех сделанных им похвал и описаний, так что я сразу почувствовал себя здесь как дома и скоро полюбил моего доброго хозяина Василья Коныча. Скоро мы с ним стали сходиться пить чай, начали благо беседовать о разнообразных предметах. Таким образом, раз, сидя за чаем на балкончике, мы завели речи на царственные темы Когелета о суете всего, что есть под солнцем, и о нашей неустанной склонности работать всякой суете. Тут и договорились до Лепутана.
Не помню, как именно это случилось, но только дошло до того, что Василий Коныч пожелал рассказать мне странную историю: как и по какой причине он явился «под французским заглавием».
Это имеет маленькое отношение к общественным нравам и к литературе, хотя писано на вывеске.
Коныч начал просто, но очень интересно.
— Моя фамилия, сударь, — сказал он, — вовсе не Лепутан, а иначе, — а под французское заглавие меня поместила сама судьба.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Я природный, коренной москвич, из беднейшего звания. Дедушка наш у Рогожской заставы стелечки для древлестепенных староверов продавал. Отличный был старичок, как святой, — весь седенький, будто подлннялый зайчик, а все до самой смерти своими трудами питался: купит, бывало, войлочек, нарежет его на кусочки по подошевке, смечет парочками на нитку и ходит «по христианам», а сам поет ласково: «Стелечки, стелечки, кому надо стелечки?» Так, бывало, по всей Москве ходит и на один грош у него всего товару, а кормится. Отец мой был портной по древнему фасону. Для самых законных староверов рабские кафташки шил с тремя оборочками и меня к своему мастерству выучил. Но у меня с детства особенное дарование было — штопать. Крою не фасонисто, но штопать у меня первая охота. Так я к этому приспособился, что, бывало, где угодно на самом видном месте подштопаю и очень трудно заметить.
Старики отцу говорили:
— Это мальцу от Бога талан дан, а где талан, там и счастье будет.
Так и вышло; но до всякого счастья надо, знаете, покорное терпение, и мне тоже даны были два немалые испытания: во–первых, родители мои померли, оставив меня в очень молодых годах, а во–вторых, квартирка, где я жил, сгорела ночью на самое Рождество, когда я был в божьем храме у заутрени, — и там погорело все мое заведение, — и утюг, и колодка, и чужие вещи, которые были взяты для штопки. Очутился я тогда в большом злострадании, но отсюда же и начался первый шаг к моему счастию.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Один давалец, у которого при моем разорении сгорела у меня крытая шуба, пришел и говорит:
— Потеря моя большая, и к самому празднику неприятно остаться без шубы, но я вижу, что взять с тебя нечего, а надо бы еще тебе помочь. Если ты путный парень, так я тебя на хороший путь выведу, с тем однако, что ты мне со временем долг отдашь.
Я отвечаю:
— Если бы только бог позволил, то с большим моим удовольствием — отдать долг почитаю за первую обязанность.
Он велел мне одеться и привел в гостиницу напротив главнокомандующего дома к подбуфетчику, и сказывает ему при мне:
— Вот, — говорит, — тот самый подмастерье, который, я вам говорил, что для вашей коммерции может быть очень способный.
Коммерция их была такая, чтобы разутюживать приезжающим всякое платье, которое приедет в чемоданах замявшись, и всякую починку делать, где какая потребуется.
Подбуфетчик дал мне на пробу одну штуку сделать, увидал, что исполняю хорошо, и приказал оставаться.
— Теперь, — говорит, — Христов праздник и господ много наехало, и все пьют–гуляют, а впереди еще Новый год и Крещенье — безобразия будет еще больше, — оставайся.
Я отвечаю:
— Согласен.
А тот, что меня привел, говорит:
— Ну, смотри, действуй, — здесь нажить можно. А только его (то есть подбуфетчика) слушай, как пастыря. Бог пристанет и пастыря приставит.
Отвели мне в заднем коридоре маленький уголочек при окошечке, и пошел я действовать. Очень много, — пожалуй и не счесть, сколько я господ перечинил, и грех жаловаться, сам хорошо починился, потому что работы было ужасно как много и плату давали хорошую. Люди простой масти там не останавливались, а приезжали одни козыри, которые любили, чтобы постоять с главнокомандующим на одном местоположении из окон в окна.
Особенно хорошо платили за штуковки да за штопку при тех случаях, если повреждение вдруг неожиданно окажется в таком платье, которое сейчас надеть надо. Иной раз, бывало, даже совестно, — дырка вся в гривенник, а зачинить ее незаметно — дают золотой.
Меньше червонца дырочку подштопать никогда не плачивали. Но, разумеется, требовалось уже и искусство настоящее, чтобы, как воды капля с другою слита и нельзя их различить, так чтобы и штука была вштукована.
Из денег мне, из каждой платы, давали третью часть, а первую брал подбуфетчик, другую — услужающие, которые в номерах господам чемоданы с приезда разбирают и платье чистят. В них все главное дело, потому они вещи и помнут, и потрут, и дырочку клюнут, и потому им две доли, а остальное мне. Но только и этого было на мою долю так достаточно, что я из коридорного угла ушел и себе: на том же дворе поспокойнее комнатку занял, а через год подбуфетчикова сестра из деревни приехала, я на ней и женился. Теперешняя моя супруга, как ее видите, — она и есть, дожила до старости с почтением, и, может быть, на ее долю все бог и дал. А женился просто таким способом, что подбуфетчик сказал; «Она сирота, и ты должен ее осчастливить, а потом через нее тебе большое счастье будет». И она тоже говорила: «Я, — говорит, — счастливая, — тебе за меня Бог даст»; и вдруг словно через это в самом деле случилась удивительная неожиданность.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Пришло опять Рождество, и опять канун на Новый год. Сижу я вечером у себя — что‑то штопаю, и уже думаю работу кончить да спать ложиться, как прибегает лакей из номеров и говорит:
— Беги скорей, в первом номере страшный Козырь остановимшись, — почитай всех перебил, и кого ударит — червонцем дарит, — сейчас он тебя к себе требует.
— Что ему от меня нужно? — спрашиваю.
— На бал, — говорит, — он стал одеваться и в самую последнюю минуту во фраке на видном месте прожженную дырку осмотрел, человека, который чистил, избил и три червонца дал. Беги как можно скорее, такой сердитый, что на всех зверей сразу похож.
Я только головой покачал, потому что знал, как они проезжающих вещи нарочно портят, чтобы профит с работы иметь, но, однако, оделся и пошел смотреть Козыря, который один сразу на всех зверей похож.
Плата непременно предвиделась большая, потому что первый номер во всякой гостинице считается «козырной» и не роскошный человек там не останавливается; а в нашей гостинице цена за первый номер полагалась в сутки, по–нынешнему, пятнадцать рублей, а по–тогдашнему счету на ассигнации — пятьдесят два с полтиною, и кто тут стоял, звали его Козырем.
Этот, к которому меня теперь привели, на вид был ужасно какой страшный — ростом огромнейший и с лица смугл и дик и действительно на всех зверей похож.
— Ты — спрашивает он меня злобным голосом, — можешь так хорошо дырку заштопать, чтобы заметить нельзя?
Отвечаю:
— Зависит от того, в какой вещи. Если вещь ворсистая, так можно очень хорошо сделать, а если блестящий атлас или шелковая мове–материя, с теми не берусь.
— Сам, — говорит, — ты мове, а мне какой‑то подлец вчера, вероятно, сзади меня сидевши, цигаркою фрак прожег. Вот осмотри его и скажи.
Я осмотрел и говорю:
— Это хорошо можно сделать.
— А сколько времени?
— Да через час, — отвечаю, — будет готово.
— Делай, — говорит, — и если хорошо сделаешь, получишь денег полушку, а если нехорошо, то головой об кадушку. Поди расспроси, как я здешних молодцов избил, и знай, что тебя я в сто раз больнее изобью.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Пошел я чинить, а сам не очень и рад, потому что не всегда можно быть уверенным, как сделаешь: попроховее сукнецо лучше слипнет, а которое жестче, — трудно его подворсить так, чтобы не было заметно.
Сделал я, однако, хорошо, но сам не понес, потому что обращение его мне очень не нравилось. Работа этакая капризная, что как хорошо ни сделай, а всё кто охоч придраться — легко можно неприятность получить.
Послал я фрак с женою к ее брату и наказал, чтобы отдала, а сама скорее домой ворочалась, и как она прибежала назад, так поскорее заперлись изнутри на крюк и легли спать.
Утром я встал и повел день своим порядком: сижу за работою и жду, какое мне от козырного барина придут сказывать жалование — денег полушку или головой об кадушку.
И вдруг, так часу во втором, является лакей и говорит:
— Барин из первого номера тебя к себе требует.
Я говорю:
— Ни за что не пойду.
— Через что такое?
— А так — не пойду, да и только; пусть лучше работа моя даром пропадает, но я видеть его не желаю.
А лакей стал говорить:
— Напрасно ты только страшишься: он тобою очень доволен остался и в твоем фраке на бале Новый год встречал, и никто на нем дырки не заметил. А теперь у него собрались к завтраку гости его с Новым годом поздравлять и хорошо выпили и, ставши о твоей работе разговаривать, об заклад пошли: кто дырку найдет, да никто не нашел. Теперь они на радости, к этому случаю присыпавшись, за твое русское искусство пьют и самого тебя видеть желают. Иди скорей — через это тебя в Новый год новое счастье ждет.
И жена тоже на том настаивает — иди да иди:
— Мое сердце, — говорит, — чувствует, что с этого наше новое счастье начинается.
Я их послушался и пошел.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Господ в первом номере я встретил человек десять, и все много выпивши, и как я пришел, то и мне сейчас подают покал с вином и говорят:
— Пей с нами вместе за твое русское искусство, в котором ты нашу нацию прославить можешь.
И разное такое под вином говорят, чего дело совсем и не стоит.
Я, разумеется, благодарю и кланяюсь, и два покала выпил за Россию и за их здоровье, а более, говорю, не могу сладкого вина пить через то, что я к нему не привычен, да и такой компании не заслуживаю.
А страшный барин из первого номера отвечает:
— Ты, братец, осел, и дурак, и скотина, — ты сам себе цены не знаешь, сколько ты по своим дарованиям заслуживаешь. Ты мне помог под новый год весь предлог жизни исправить, через то, что я вчера на балу любимой невесте важного рода в любви открылся и согласие получил, в этот мясоед и свадьба моя будет.
— Желаю, — говорю, — вам и будущей супруге вашей принять закон в полном счастии.
— А ты за это выпей.
Я не мог отказаться и выпил, но дальше прошу отпустить.
— Хорошо, — говорит, — только скажи мне, где ты живешь и как тебя звать по имени, отчеству и прозванию: я хочу твоим благодетелем быть.
Я отвечаю:
— Звать меня Василий, по отцу Кононов сын, а прозванием Лапутин, и мастерство мое тут же рядом, тут и маленькая вывеска есть, обозначено: «Лапутин».
Рассказываю это и не замечаю, что все гости при моих словах чего‑то порскнули и со смеху покатились; а барин, которому я фрак чинил, ни с того ни с сего хлясь меня в ухо, а потом хлясь в другое, так что я на ногах не устоял. А он подтолкнул меня выступком к двери да за порог и выбросил.
Ничего я понять не мог, и дай бог скорее ноги.
Прихожу, а жена спрашивает:
— Говори скорее, Васенька: как мое счастье тебе послужило?
Я говорю:
— Ты меня, Машенька, во всех частях подробно не расспрашивай, но только если по этому началу в таком же роде дальше пойдет, то лучше бы для твоего счастья не жить. Избил меня, ангел мой, этот барин.
Жена встревожилась, — что, как и за какую провинность? — а я, разумеется, и сказать не могу, потому что сам ничего не знаю.
Но пока мы этот разговор ведем, вдруг у нас в сеничках что‑то застучало, зашумело, загремело, и входит мой из первого номера благодетель.
Мы оба встали с мест и на него смотрим, а он, раскрасневшись от внутренних чувств или еще вина подбавивши, и держит в одной руке дворницкий топор на долгом топорище, а в другой поколотую в щепы дощечку, на которой была моя плохая вывесочка с обозначением моего бедного рукомесла и фамилии: «Старье чинит и выворачивает Лапутин».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вошел барин с этими поколотыми досточками и прямо кинул их в печку, а мне говорит: «Одевайся, сейчас вместе со мною в коляске поедем, — я счастье жизни твоей устрою. Иначе и тебя, и жену, и все, что у вас есть, как эти доски поколю».
Я думаю: чем с таким дебоширом спорить, лучше его скорее из дома увести, чтобы жене какой обиды не сделал.
Торопливо оделся, — говорю жене: «Перекрести меня, Машенька!» — и поехали. Прикатили в Бронную, где жил известный покупной, сводчик Прохор Иваныч, и барин сейчас спросил у него:
— Какие есть в продажу дома и в какой местности, на цену от двадцати пяти до тридцати тысяч или немножко более. — Разумеется, по–тогдашнему, на ассигнации. — Только мне такой дом требуется, — объясняет, — чтобы его сию минуту взять и перейти туда можно.
Сводчик вынул из комода китрадь, вздел очки, посмотрел в один лист, в другой, и говорит:
— Есть дом на все виды вам подходящий, но только прибавить немножко придется.
— Могу прибавить.
— Так надо дать до тридцати пяти тысяч.
— Я согласен.
— Тогда, — говорит, — все дело в час кончим, и завтра въехать в него можно, потому что в этом доме дьякон на крестинах куриной костью подавился и помер, и через то там теперь никто не живет.
Вот это и есть тот самый домик, где мы с вами теперь сидим. Говорили, будто здесь покойный дьякон ночами ходит и давится, но только все это совершенные пустяки, и никто его тут при нас ни разу не видывал. Мы с женою на другой же день сюда переехали, потому что барин нам этот дом по дарственной перевел; а на третий день он приходит с рабочими, которых больше как шесть или семь человек, и с ними лестница и вот эта самая вывеска, что я будто французский портной.
Пришли и приколотили и назад ушли, а барин мне наказал:
— Одно, — говорит, — тебе мое приказание: вывеску эту никогда не сметь переменять и на это название отзываться. — И вдруг вскрикнул:
— Лепутан!
— Чего изволите?
— Молодец, — говорит. — Вот тебе еще тысячу рублей на ложки и плошки, но смотри, Лепутан, — заповеди мои соблюди, и тогда сам соблюден будеши, а ежели что… да, спаси тебя господи, станешь в своем прежнем имени утверждаться, и я узнаю… то во первое предисловие я всего тебя изобью, а во–вторых, по закону «дар дарителю возвращается». А если в моем желании пребудешь, то объясни, что тебе еще надо, и все от меня получишь.
Я его благодарю и говорю, что никаких желаниев не имею и не придумаю, окромя одного — если его милость будет, сказать мне: что все это значит и за что я дом получил?
Но этого он не сказал.
— Это, — говорит, — тебе совсем не надо, но только помни, что с этих пор ты называешься — «Лепутан», и так в моей дарственной именован. Храни это имя: тебе это будет выгодно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Остались мы в своем доме хозяйствовать, и пошло у нас все очень благополучно, и считали мы так, что все это жениным счастием, потому что настоящего объяснения долгое время ни от кого получить не могли, но один раз пробежали тут мимо нас два господина и вдруг остановились и входят.
Жена спрашивает:
— Что прикажете?
Они отвечают:
— Нам нужно самого мусье Лепутана.
Я выхожу, а они переглянулись, оба враз засмеялись и заговорили со мною по–французски.
Я извиняюсь, что по–французски не понимаю.
— А давно ли, — спрашивают, — вы стали под этой вывеской?
Я им сказал, сколько лет.
— Ну так и есть. Мы вас, — говорят, — помним и видели: вы одному господину под Новый год удивительно фрак к балу заштопали и потом от него при нас неприятность в гостинице перенесли.
— Совершенно верно, — говорю, — был такой случай, но только я этому господину благодарен и через него жить пошел, но не знаю ни его имени, ни прозвания, потому все это от меня скрыто.
Они мне сказали его имя, а фамилия его, прибавили, — Лапутин.
— Как Лапутин?
— Да, разумеется, — говорят, — Лапутин. А вы разве не знали, через что он вам все это благодетельство оказал? Через то, чтобы его фамилии на вывеске не было.
— Представьте, — говорю, — а мы о ею пору ничего этого понять не могли; благодеянием пользовались, а словно как в потемках.
— Но, однако, — продолжают мои гости, — ему от этого ничего не помоглося, — вчера с ним новая история вышла.
И рассказали мне такую новость, что стало мне моего прежнего однофамильца очень жалко.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Жена Лапутина, которой они сделали предложение в заштопанном фраке, была еще щекотистее мужа и обожала важность. Сами они оба были не бог весть какой породы, а только отцы их по откупам разбогатели, но искали знакомства с одними знатными. А в ту пору у нас в Москве был главнокомандующим граф Закревский, который сам тоже, говорят, был из поляцких шляхтецов, и его настоящие господа, как князь Сергей Михайлович Голицын, не высоко числили; но прочие обольщались быть в его доме приняты. Моего прежнего однофамильца супруга тоже этой чести жаждали. Однако, бог их знает почему, им это долго не выходило, но, наконец, нашел господин Лапутин сделать графу какую‑то приятность, и тот ему сказал:
— Заезжай, братец, ко мне, я велю тебя принять, скажи мне, чтобы я не забыл: как твоя фамилия?
Тот отвечал, что его фамилия — Лапутин.
— Лапутин? — заговорил граф, — Лапутин… Постой, постой, сделай милость, Лапутин… Я что‑то помню, Лапутин… Это чья‑то фамилия.
— Точно так, — говорит, — ваше сиятельство, это моя фамилия.
— Да, да, братец, действительно это твоя фамилия, только я что‑то помню… как будто был еще кто‑то Лапутин. Может быть, это твой отец был Лапутин?
Барин отвечает, что его отец был Лапутин.
— То‑то я помню, помню… Лапутин. Очень может быть, что это твой отец. У меня очень хорошая память; приезжай, Лапутин, завтра же приезжай; я тебя велю принять, Лапутин.
Тот от радости себя не помнит и на другой день едет.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Но граф Закревский память свою хотя и хвалил, однако на этот раз оплошал и ничего не сказал, чтобы принять господина Лапутина.
Тот разлетелся.
— Такой‑то, — говорит, — и желаю видеть графа.
А швейцар его не пущает:
— Никого, — говорит, — не велено принимать.
Барин так–сяк его убеждать, — что «я, — говорит, — не сам, а по графскому зову приехал», — швейцар ко всему пребывает нечувствителен.
— Мне, — говорит, — никого не велено принимать, а если вы по делу, то идите в канцелярию.
— Не по делу я, — обижается барин, — а по личному знакомству; граф наверно тебе сказал мою фамилию — Лапутин, а ты, верно, напутал.
— Никакой фамилии мне вчера граф не говорил.
— Этого не может быть; ты просто позабыл фамилию — Лапутин.
— Никогда я ничего не позабываю, а этой фамилии я даже и не могу позабыть, потому что я сам Лапутин.
Барин так и вскипел.
— Как, — говорит, — ты сам Лапутин! Кто тебя научил так назваться?
А швейцар ему отвечает:
— Никто меня не научал, а это наша природа, и в Москве Лапутиных обширное множество, но только остальные незначительны, а в настоящие люди один я вышел.
А в это время, пока они спорили, граф с лестницы сходит и говорит:
— Действительно, это я его и помню, он и есть Лапутин, и он у меня тоже мерзавец. А ты в другой раз приди, мне теперь некогда. До свидания.
Ну, разумеется, после этого уже какое свидание?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Рассказал мне это maître tailleur Lepoutant с сожалительною скромностью и прибавил в виде финала, что на другой же день ему довелось, идучи с работою по бульвару, встретить самого анекдотического Лапутина, которого Василий Коныч имел основание считать своим благодетелем.
— Сидит, — говорит, — на лавочке очень грустный. Я хотел проюркнуть мимо, но он лишь заметил и говорит:
— Здравствуй, monsieur Lepoutant! Как живешь–можешь?
— По божьей и по вашей милости очень хорошо. Вы как, батюшка, изволите себя чувствовать?
— Как нельзя хуже; со мною прескверная история случилась.
— Слышал, — говорю, — сударь, и порадовался, что вы его по крайней мере не тронули.
— Тронуть его, — отвечает, — невозможно, потому что он не свободного трудолюбия, а при графе в мерзавцах служит; но я хочу знать: кто его подкупил, чтобы мне эту подлость сделать?
А Коныч, по своей простоте, стал барина утешать.
— Не ищите, — говорит, — сударь, подучения. Лапутиных, точно, много есть, и есть между них люди очень честные, как, например, мой покойный дедушка, — он по всей Москве стелечки продавал…
А он меня вдруг с этого слова враз через всю спину палкою… Я и убежал, и с тех пор его не видал, а только слышал, что они с супругой за границу во Францию уехали, и он там разорился и умер, а она над ним памятник поставила, да, говорят, по случаю, с такою надписью, как у меня на вывеске: «Лепутан». Так и вышли мы опять однофамильцы.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Василий Коныч закончил, а я его спросил: почему он теперь не хочет переменить вывески и выставить опять свою законную, русскую фамилию?
— Да зачем, — говорит, — сударь, ворошить то, с чего новое счастье стало, — через это можно вред всей окрестности сделать.
— Окрестности‑то какой же вред?
— А как же–с, — моя французская вывеска, хотя, положим, все знают, что одна лаферма, однако через нее наша местность другой эфект получила, и дома у всех соседей совеем другой против прежнего профит имеют.
Так Коныч и остался французом для пользы обывателей своего замоскворецкого закоулка, а его знатный однофамилец без всякой пользы сгнил под псевдонимом у Пер–Лашеза.
Впервые опубликовано — «Газета А. Гатцука», 1882.
ЖИДОВСКАЯ КУВЫРКОЛЛЕГИЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Дело было на святках после больших еврейских погромов. События эти служили повсеместно темою для живых и иногда очень странных разговоров на одну и ту же тему: как нам быть с евреями? Куда их выпроводить, или кому подарить, или самим их на свой лад переделать? Были охотники и дарить, и выпроваживать, но самые практические из собеседников встречали в обоих этих случаях неудобство и более склонялись к тому, что лучше евреев приспособить к своим домашним надобностям — по преимуществу изнурительным, которые вели бы род их на убыль.
— Но это вы, господа, задумываете что‑то вроде «египетской работы», — молвил некто из собеседников… — Будет ли это современно?
— На современность нам смотреть нечего, — отвечал другой: — мы живем вне современности, но евреи прескверные строители, а наши инженеры и без того гадко строят. А вот война… военное дело тоже убыточно, и чем нам лить на полях битвы русскую кровь, гораздо бы лучше поливать землю кровью жидовскою.
С этим согласились многие, но только послышались возражения, что евреи ничего не стоят как воины, что они — трусы и им совсем чужды отвага и храбрость.
А тут сидел один из заслуженных военных, который заметил, что и храбрость, и отвагу в сердца жидов можно влить.
Все засмеялись, и кто‑то заметил, что это до сих пор еще никому не удавалось.
Военный возразил:
— Напротив, удавалось, и притом с самым блестящие результатом.
— Когда же это и где?
— А это целая история, о которой я слышал от очень верного человека.
Мы попросили рассказать, и тот начал.
— В Киеве, в сороковых годах, жил некто полковник Стадников. Его многие знали в местном высшем круге, образовавшемся из чиновного населения, и в среде настоящего киевского аристократизма, каковым следует, без сомнения, признавать «киевских старожилых мещан». Эти хранили тогда еще воспоминания о своих магдебургских правах и своих предках, выезжавших, в силу тех прав, на днепровскую Иордань верхом на конях и с рушницами, которые они, по команде, то вскидывали на плечо, то опускали «товстым кинцем до чобота!» Захудалые потомки этой настоящей киевской знати именовали Стадникова «Штаниковым»; так, вероятно, на их вкус выходило больше «по–московски» или, просто, так было легче для их мягкого и нежного произношения.
Стадников пользовался в городе хорошею репутациею и добрым расположением; он был отличный стрелок и, как настоящий охотник, сам не ел дичи, а всегда ее раздаривал. Поэтому известная доля общества была даже заинтересована в его охотничьих успехах. Кроме того, полковник был, что называется, «приятный собеседник». Он уже довольно прожил на своем веку; честно служил и храбро сражался; много видел умного и глупого и при случае умел рассказать занимательную историйку.
В рассказах Стадников всегда держался короткого, так сказать, лапидарного стиля, в котором прославился король баварский, но наивысшего совершенства, по моему мнению, достиг Степан Александрович Хрулев.
Стадников, впрочем, и с вида был похож на Хрулева да имел и некоторые другие, сходные с ним, черты. Так, он, например, подобно Хрулеву, мог играть в карты без сна и без отдыха по целой неделе. Соперников по этой выносливости у него во всем Киеве не было ни одного, но были только два, достойные его сил, партнера. Один из них был просто иерей, а другой — протоиерей. Первого из них звали Евфимием, а другого — Василием. Оба они были люди предобрые и пользовались в городе большою известностью, а притом обладали как замечательными силами физическими, так и дарами духовными. Но при всем том полковник далеко превосходил их в выносливости и однажды до того их спутал, что отец протоиереи, перейдя от карточного стола к совершению утреннего служения, не вовремя позабылся и, вместо положенного возгласа: «яко твое царство», — возгласил причетнику: «пасс!»
Впрочем, в доброй компании, которая состояла из этих трех милых людей, не только делали, что играли: случалось, что они иногда отрывались от карт для других занятий, например, закусывали и кое о чем говорили. Рассказывал, впрочем, по преимуществу, более один Стадников и как некоторые примечали, он, будто бы, как рассказчик, не очень строго держался сухой правды, а немного «расцвечал» свои повествования, или, как по–охотницки говорится, немножко привирал, но ведь без этого и невозможно. Довольно того, что полковник делал это так складно и ладно, что вводную неправду у него было очень трудно отличать от действительной основы. Притом же Стадников был неуступчив и переспорить его было невозможно. Рассказывали, будто полковник победоносно выходил из всевозможных в этом роде затруднений до того, что его никто никогда не останавливал и ему не возражали; да это и было бесполезно. Один раз полковник ошибкой или по увлечению сказал, будто он имел где‑то в степях ордынских овец, у которых было по пуду в курдюке, а некто, случившийся здесь, перехватил еще более, что у его овец по пуду слишком… Полковник только посмотрел на смельчака и спросил с состраданием:
— Да, но что же такое было в хвостах у ваших овец?
— Разумеется, сало, — отвечал собеседник.
— Ага, то‑то и есть! А у моих был воск!
Тем и покончил. Разумеется, с таким человеком спорить было невозможно, но слушать его приятно.
Говорить здесь любили о материях важных, и один раз тут при мне шла замечательная речь о министрах и царедворцах, причем все тогдашние вельможи были подвергаемы очень строгой критике; но вдруг усилием одного из иереев был выдвинут и высокопревознесен Николай Семенович Мордвинов, который «один из всех» не взял денег жидов и настоял на призыве евреев к военной службе, наравне со всеми прочими податными людьми в русском государстве.
История эта, сколько помню, излагалась тогда таким образом.
Когда государь Николай Павлович обратил внимание на то, что жиды не несут рекрутской повинности, и захотел обсудить это с своими советниками, то жиды подкупили, будто, всех важных вельмож и согласились советовать государю, что евреев нельзя орать в рекруты на том основании, что «они всю армию перепортят». Но не могли жиды задарить только одного графа Мордвинова, который был хоть и не богат, да честен, и держался насчет жидов таких мыслей, что если они живут на русской земле, то должны одинаково с русскими нести все тягости и служить в военной службе. А что насчет порчи армии, то он этому не верил. Однако евреи все‑таки от своего не отказывались и не теряли надежды сделаться как‑нибудь с Мордвиновым: подкупить его или погубить клеветою. Нашли они какого‑то одного близкого графу бедного родственника и склонили его за немалый дар, чтобы он упросил Мордвинова принять их и выслушать всего только «два слова»; а своего слова он им мог ни одного не сказать. Иначе дали намек, что они все равно, если не так, то иначе графа остепенят.
Бедный родственник соблазнился, принял жидовские дары и говорит графу Мордвинову:
— Так и так, вы меня при моей бедности можете осчастливить.
Граф спрашивает:
— Что же для этого надо сделать, какую неправду?
А бедный родственник отвечает:
— Никакой неправды не надо, а надо только, чтобы вы для меня два жидовские слова выслушали и ни одного своего не сказали. Через это, — говорит, — и вам собственный покой и интерес будет.
Граф подумал, улыбнулся и, как имел сердце очень доброе, то отвечал:
— Хорошо, так и быть, я для тебя это сделаю: два жидовские слова выслушаю и ни одного своего не скажу.
Родственник побежал к жидам, чтобы их обрадовать, а они ему сейчас же обещанный дар выдали настоящими золотыми лобанчиками, по два рубля семи гривен за штуку, только не прямо из рук в руки кучкой дали, а каждый лобанчик по столу, покрытому сукном, перешмыгнули, отчего с каждого золотого на четвертак золотой пыли соскочило и в их пользу осталось. Бедный же родственник ничего этого не понял и сейчас побежал себе домик купить, чтобы ему было где жить с родственниками. А жиды на другое же утро к графу и принесли с собою три сельдяных бочонка.
Камердинер графский удивился, с какой это стати графу селедки принесли, но делать было нечего, допустил положить те бочонки в зале и пошел доложить графу. А жиды, меж тем, пока граф к ним вышел, эти свои сельдяные бочонки раскрыли и в них срезь с краями полно золота. Все монетки новенькие, как жар горят, и биты одним калибром: по пяти рублей пятнадцати копеек за штуку.
Мордвинов вошел и стал молча, а жиды показали руками на золото и проговорили только два слова: «Возьмите, — молчите», а сами с этим повернулись и, не ожидая никакого ответа, вышли.
Мордвинов велел золото убрать, а сам поехал в государственный совет и, как пришел, то точно воды в рот набрал — ничего не говорит… Так он молчал во все время, пока другие говорили и доказывали государю всеми доказательствами, что евреям нельзя служить в военной службе. Государь заметил, что Мордвинов молчит, и спрашивает его:
— Что вы, граф Николай Семенович, молчите? Для какой причины? Я ваше мнение знать очень желаю.
А Мордвинов будто отвечал:
— Простите, ваше величество, я не могу ничего говорить, потому что я жидам продался.
Государь большие глаза сделал и говорит:
— Этого быть не может.
— Нет, точно так, — отвечает Мордвинов: — я три сельдяные бочонка с золотом взял, чтобы ни одного слова правды не сказывать.
Государь улыбнулся и сказал:
— Если вам три бочонка золота дали за то, чтобы вы только молчали, сколько же надо было дать тем, которые взялись говорить?.. Но мы это теперь без дальних слов покончим.
И с этим взял со стола проект, где было написано, чтобы евреев брать в рекруты наравне с прочими, и написал: «быть по сему». Да в прибавку повелел еще за тех, кои, если уклоняться вздумают, то брать за них трех, вместо одного, штрафу.
Кажется, это построено слишком по австрийскому анекдоту, известному под заглавием: «одно слово министру…». Из этого давно сделана пьеска, которая тоже давно уже разыгрывается на театрах и близко знакома русским по Превосходному исполнению Самойловым трудной мимической роли жида; но в то время, к которому относится мой рассказ, этот слух ходил повсеместно, и все ему вполне верили, и русские восхваляли честность Мордвинова, а евреи жестоко его проклинали.
Анекдот этот был целиком вспомянут в той задушевной беседе полковника Стадникова с иереями Василием и Евфимием, с которой начинается наш рассказ, и отсюда речь повели далее.
Не любивший делать в чем бы то ни было уступки, полковник не выдержал и сказал:
— Да, эта песня всем знакома, и давно вы ее все дудите, а того никто не знает, что все бы это ни к чему еще не повело, если бы в это дело не вмешался еще один человек. — И неуступчивый полковник сейчас же пояснил, что Мордвинов настроил это дело только в теории, а на самом исполнении оно еще могло погибнуть. И в этой своей, гораздо более важной, части оно спасено другим лицом, с которым Мордвинов, по справедливости, должен бы поделиться честью. Но как справедливости нет на земле, то этот достойный человек не только ничем не награжден, но даже остается в полнейшей неизвестности.
— А кто же это такой? — вопросили оба иерея.
— Это один простодушный кромчанин незнатного происхождения, по имени Симеон Машкин или Мамашкин, — судя по фамилии, должно быть, сын пылкой, но незаконной любви, которому я дал за всю его патриотическую услугу три гривенника, да и те ему впрок не пошли.
Отцы иереи вспомнили, как полковник спорил про бараньи курдюки, и сказали:
— Ну, это вы, вероятно, опять что‑нибудь такое, из чего воск выйдет.
Но полковник отвечал, что это не воск, а история, и притом самая настоящая, самая правдивая история, которой ни за что бы не должно забыть неблагодарное потомство, ибо она свидетельствует о ясном уме и глубокой сообразительности человека из народа.
— Ну, так подавайте вашу историю и, если она интересна, мы ее охотно послушаем.
— Да, она очень интересна, — сказал Стадников и, перестав тасовать карты, начал следующее повествование.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Весть, что еврейская просьба об освобождении их от рекрутства не выиграла, стрелою пролетела по пантофлевой почте во все места их оседлости. Тут сразу же и по городам, и по местечкам поднялся ужасный гвалт и вой. Жиды кричали громко, а жидовки еще громче. Все всполошились и заметались как угорелые. Совсем потеряли головы и не знали, что делать. Даже не знали, какому богу молиться, которому жаловаться. До того дошло, что к покойному императору Александру Павловичу руки вверх все поднимали и вопили на небо:
— Ай, Александер, Александер, посмотри, що з нами твий Миколайчик робит!
Думали, верно, что Александр Павлович, по огромной своей деликатности, оттуда для них назад в Ильиной колеснице спустится и братнино слово «быть по сему» вычеркнет.
Долго они с этим, как угорелые, по школам и базарам бегали, но никого с неба не выкликали. Тогда все вдруг это бросили и начали, куда кто мог, детей прятать. Отлично, шельмы, прятали, так что никто не мог разыскать. А которым не удалось спрятать, те их калечили, — плакали, а калечили, чтобы сделать негодными.
В несколько дней все молодое жидовство, как талый снег, в землю ушло или поверглось в отвратительные лихие болести. Этакой гадости, какую они над собой производили, кажется, никогда и не видала наша сарматская сторона. Одни сплошь до шеи покрывались самыми злокачественными золотушными паршами, каких ни на одной русской собаке до тех пор было не видано; другие сделали себе падучую болезнь; третьи охромели, окривели и осухоручели. Бретонские компрачикосы, надо полагать, даже не знали того, что тут умели делать. В Бердичеве были слухи, будто бы объявился такой доктор, который брал сто рублей за «прецепт», от которого «кишки наружу выходили, а душа в теле сидела». Во многих польских аптеках продавалось какое‑то жестокое снадобье под невинным и притом исковерканным названием: «капель с датского корабля». От этих капель человек надолго, чуть ли не на целые полгода, терял владение всеми членами и выдерживал самое тщательное испытание в госпиталях.[335] Все это покупали и употребляли, предпочитая, кажется, самые ужасные увечья служебной неволе. Только умирать не хотели, чтобы не сокращать чрез то род израилев.
Набор, назначенный вскоре же после решения вопроса, с самого начала пошел ужасно туго, и вскоре же понадобились самые крутые меры побуждения, чтобы закон, с грехом пополам, был исполнен. Приказано было за каждого недоимочного рекрута брать трех штрафных. Тут уже стало не до шуток. Сдатчики набирали кое–каких, преимущественно, разумеется, бедняков, за которых стоять было некому. Между этими попадались и здоровенькие, так как у них, видно, не хватало средств, чтобы купить спасительных капель «с датского корабля». Иной, бывало, свеклой ноженьки вымажет или ободранный козий хвостик себе приткнет, будто кишки из него валятся, но сейчас у него это вытащат и браво — лоб забреют, и служи богу и государю верой и правдой.
Со всеми возмутительными мерами побуждения кое–какие полукалеки, наконец, были забриты и началась новая мука с их устройством к делу. Вдруг сюрпризом начало обнаруживаться, что евреи воевать не могут. Здесь уже ваш Николай Семенович Мордвинов никакой помощи нам оказать не мог, а военные люди струсили, как бы «не пошел портеж в армии». Жидки же этого, разумеется, весьма хотели и пробовали привесть в действо хитрость несказанную.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Набрано было евреев в войска и взрослых, и малолеток, которым минуло будто уже двенадцать лет. Взрослых было немного сравнительно с малолетками, зато с ними возни было во сто раз более, чем с малолетками. Маленьких помещали в батальоны военных кантонистов, где наши отцы духовные, по распоряжению отцов–командиров, в одно мановение ока приводили этих ребятишек к познанию истин православной христианской веры и крестили их во славу имени господа Иисуса, а со взрослыми это было гораздо труднее, и потому их оставляли при всем их ветхозаветном заблуждении и размещали в небольшом количестве в команды.
Все это была, как я вам сказал, самая препоганая калечь, способная наводить одно уныние на фронт. И жалостно, и смешно было на них смотреть, и поневоле думалось:
«Из‑за чего и спор был? Стоило ли брать в службу таких козерогов, чтобы ими только фронт поганить?»
Само дело показывало, что надо их убирать куда‑нибудь с глаз подальше. В большинстве случаев они и сами этого желали и сразу же, обняв умом свое новое положение, старались попадать в музыкантские школы или в швальни, где нет дела с ружьем. А от ружья пятились хуже, чем черт от поповского кропила, и вдруг обнаружили твердое намерение от настоящего военного ремесла совсем отбиться.
В этом роде и началась у нас могущественная игра природы, которой вряд ли быть бы выигранною, если бы на помощь государству не пришел острый гений Семена Мамашкина. Задумано это было очень серьезно и, по несчастию, начало практиковаться как раз в той маленькой отдельной части, которою я тогда командовал, имея в своем ведении трех жидовинов.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я тогда был в небольшом чине и стоял с ротою в Белой Церкви. (Свой чин полковника Стадников почитал уже большим. Тогда на чины было поскупее нынешнего.) Белая Церковь, как вам известно, это жидовское царство: все местечко сплошь жидовское. Они тут имеют свою вторую столицу. Первая у них — Бердичев, а вторая, более старая и более загаженная, — Белая Церковь. У них это соответствует своего рода Петербургу и Москве. Так это и в жидовских прибаутках сказывается.
Жизнь в Белой Церкви, можно сказать, была и хорошая, и прескверная. Виден палац Браницких и их роскошный парк — Александрия. Река тоже прекрасная и чистая, Рось, которая свежит одним своим приятным названием, не говоря уже об ее прозрачных водах. Воды эти текут среди таких берегов, которыми вволю налюбоваться нельзя, а в местечке такая жидовская нечисть, что жить невозможно. Всякий день, бывало, дегтярным мылом с ног до головы моешься, чтобы не покрыться паршами или коростой. Это — одна противность квартирования в жидовских местечках; а другая заключается в том, что как ни вертись, а без жидов тут совсем пропасть бы пришлось, потому что жид сапоги шьет, жид кастрюли лудит, жид булки печет, — все жид, а без него ни «пру», ни «ну». Противное положение!
Офицеров со мною было три человека, да все, как говорят, с бычками. Один из них, всех постарше, был русский, по фамилии Рослов, из солдат, все богу молился и каждое первое число у себя водосвятие правил. Жидов он за людей не считал. Другой был немец, по фамилии Фингершпилер, очень большой чистюля: снаружи все чистился, а изнутри, по собственному его выражению, «сохранял себя в спирту», т. е. был всегда пьян. В редкие минуты просветления, когда Фингершпилер случался без спиртного сохранения, он был очень скор на руку, но, впрочем, службист. Третий же, в чине прапорщика, только что был произведен из фендриков, в которые его сдали тетки, недовольные какими‑то его семейными качествами. И он, и его тетки были русские, но за какое‑то наказание или, может быть, для важности — судьба дала им иностранные фамилии и притом пресмешные. Из его собственной фамилии солдаты сделали «Полуферт», а тетки его назывались, кажется: одна — мадам Сижу, а другая — мадам Лежу. Ни в одном из этих господ я не имел настоящего помощника на предстоящий мне трудный подвиг, но прапорщик был мне всех вреднее. Полуферт имел отвратительные свойства. Это был аристократически глупый хлыщ и нестерпимый резонер, а в то же время любил деньги и не страдал разборчивостью в средствах для их приобретения. Он даже занимал деньги у фельдфебеля и не отдавал их ему в срок, но любил делать дамам презенты и сопровождал их стихами своего сочинения. Но что было для меня всего непереноснее в этом человеке — это его ужасная привычка говорить по–французски, тогда как он, несмотря на свою полуфранцузскую фамилию, не знал ни одного слова на этом языке. На день, на два — это смешно, но в долготе дней, на летнем постое, такая штука нервного человека в гроб уложить может. Службою Полуферт занимался мало, а больше всего рисовал родословное дерево с длинными хворостинами, на которых он рассаживал в кружках каких‑то перепелок с коронами на макушках. Это все были его предки, через которых он имел твердое намерение доказать свое прямое родство с какою‑то княжескою линиею от Бурбонских блюдолизов. Тут же были и m‑me Сижу и m‑me Лежу.
Полуферту очень хотелось быть князем, и то с корыстною целью, чтобы жениться в Москве на какой‑нибудь богатой купчихе. Пока он искал тридцати тысяч взаймы, чтобы дать кому‑то в герольдии за утверждение его в княжестве; но только у нас‑то ни у кого таких денег не было, и он твердил себе на ветер:
— Муа же сюи юн пренс!
Это «пренс» было для него самое главное в жизни, а между тем, при ханжестве одного офицера и пьянстве другого, этот Полуферт был моим самым надежным помощником в то роковое время, когда мне в роту были присланы три новобранца–жидовина, из которых от каждого можно было прийти в самое безнадежное отчаяние. Попробую их вам представить.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Один из трех первозванных жидов, мною полученных, был рыжий, другой — черный или вороной, а третий — пестрый или пегий. По последнему прошла какая‑то прелюбопытная игра причудливой природы: у него на голове были три цвета волос и располагались они, не переходя из тона в тон с какою‑нибудь постепенностью, а прямо располагались пестрыми клочками друг возле друга. Вся его башка была как будто холодильный пузырь из шотландкой клеенки — вся пестрая. Особенно чуден был хохол — весь седой, отчего этот жидовин имел некоторым образом вид черта, каких пишут наши благочестивые изографы на древних иконах.
Словом, из всех трех, что ни портрет — то рожа, но каждый антик в своем роде; так, например, у рыжего физия была прехитрая и презлая, и, к тому же, он заикался. Черный смотрел дураком и на самом деле был не умен или, по крайней мере, все мы так думали до известного случая, когда мудрец Мамашкин и в нем ум отыскал. У этого брюнета были престрашной толщины губы и такой жирный язык, что он во рту не вмещался и все наружу лез. Одно то, чтобы выучить этого франта язык за губы убирать, невесть каких трудов стоило, а к обучению его говорить по–русски мы даже и приступать не смели, потому что этому вся его природа противилась, и он, при самых усиленных стараниях что‑нибудь выговорить, мог только плеваться. Но третий, пегий или пестрый, имел безобразие, которое меня даже к нему как‑то располагало. Это был человек удивительно плоскорожий, с впалыми глазами и одним только жидовским носом навыкате; но выражение лица имел страдальческое и притом он лучше всех своих товарищей умел говорить по–русски.
Летами этот пегий был старше товарищей: тем двум было этак лет по двадцати, а пегому, хотя значилось двадцать четыре года, но он уверял, будто ему уже есть лет за тридцать. В эти годы жидов уже нельзя было сдавать в рекруты, но он, вероятно, был сдан на основании присяжного удостоверения двенадцати добросовестных евреев, поклявшихся всемогущим Еговою, что пегому только двадцать четыре года.
Клятвопреступничество тогда было в большом ходу и даже являлось необходимостью, так как жиды или совсем не вели метрических книг, либо предусмотрительно пожгли их, как только заслышали, «що з ними Миколайчик зробыт». Без книг лета их стали определять по так называемому присяжному разысканию. Соберут, бывало двенадцать прохвостов, приведут их к присяге с незаметным нарушением форм и обрядов, — и те врут, что им закажут. Кому надо назначить сколько лет, столько они и покажут, а власти обязаны были им верить… Смех и грех!
Так, бывало, и расхаживают такие шайки присяжных разбойников, всегда числом по двенадцати, сколько закон требует для несомненной верности, и при них всегда, как при артели, свой рядчик, который их водит по должностным лицам и осведомляется:
— Чи нема чого присягать?
Отвратительнейшее растление, до какого едва ли кто иной доходил, и все это, повторяю, будучи прикрыто именем всемогущего Еговы, принималось русскими властями за доказательство и даже протежировалось…
Так был сдан и мой пегий воин, которого имя было Лейзер, или по–нашему, — Лазарь.
И имя это чрезвычайно ему шло, потому что он весь, как я вам говорю, был прежалкий и внушал к себе большое сострадание.
Всегда этот Лазарь был смирен и безответен; всегда смотрел прямо в глаза, точно сейчас высеченный пудель, который старается прочитать в вашем взгляде: кончена ли произведенная над ним экзекуция или только рука у вас устала и по малом ее отдыхе, начнется новое продолжение.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пегий был дамский портной и, следуя влечению природы, принес с собою из мира в команду свою портновскую иглу с вощеной ниткой и ножницы, и немедленно же открыл мастерскую и пошел всей этой инструментиной действовать.
Более он производил какие‑то «фантазии» — из старого делал новое, потому что тогда в провинции в моду вошли какие‑то этакие особенные мантилии, которые назывались «палантины». Забавная была штука: фасон — совершенно как будто мужские панталоны, — так это и носили: назади за спиною у дамы словно огузье треплется, а наперед, через плечи, две штанины спущены. Пресмешно, точно солдат, который штаны вымыл и домой их несет, чтобы на ветерке сохли. И сходство это солдатами было замечено и вело к некоторым неприятностям, которым я должен был положить конец весьма энергическою мерою.
Вымоет, бывало, солдат на реке свои белые штаны, накинет их на плечи палантином и идет. А один до того разрезвился, что, встретясь с становихой, присел ей по–дамски и сказал:
— Кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку.
Становой на это пожаловался, и я солдатика велел высечь.
Лазарь отлично строил эти палантины из старых платьев и нарядил в них всех белоцерковских пань и панянок. Но, впрочем, говорили, что он тоже и новые платья будто хорошо шил. Я в этом, разумеется, не знаток, но меня удивляло его досужество — как он добывал для себя работу и где находил место ее производить? Тоже удивительна мне была и цена, какую он брал за свое артистическое искусство: за целое платье он брал от четырех до пяти злотых, т. е. шестьдесят или семьдесят пять копеек. А палантины прямо ставил по два злота за штуку и притом половину из этого еще отдавал фельдфебелю или, по–ихнему — «подфебелю», чтобы от него помехи в работе не было, а другую половину посылал куда‑то в Нежин или в Каменец семейству «на воспитание ребенков и прочего семейства».
«Ребенков» у него было, по его словам, что‑то очень много, едва ли не «семь штуков», которые «все себе имеют желудки, которые кушать просят».
Как не почтить человека с такими семейными добродетелями, и мне этого Лазаря, повторяю вам, было очень жалко, тем больше, что, обиженный от своего собственного рода, он ни на какую помощь своих жидов не надеялся и даже выражал к ним горькое презрение, а это, конечно, не проходит даром, особенно в роде жидовском.
Я его раз спросил:
— Как ты это, Лазарь, своего рода не любишь?
А он отвечал, что добра от них никакого не видел.
— И в самом деле, — говорю я, — как они не пожалели, что у тебя семь «ребенков» и в рекруты тебя отдали? Это бессовестно.
— Какая же, — отвечает он, — у наших жидов совесть?
— Я, мол, думал, что по крайности, хоть против своих чего‑нибудь посовестятся, ведь вы все одной веры.
Но Лазарь только рукой махнул.
— Неужели, — спрашиваю, — они уж и бога не боятся?
— Они, — говорит, — его в школе запирают.
— Ишь, какие хитрые!
— Да, хитрее их, — отвечает, — на свете нет.
Таким образом, если замечаете, мы с этим пегим рекрутом из жидов даже как будто единомыслили и пришли в душевное согласие, и я его очень полюбил и стал лелеять тайное намерение как‑нибудь облегчить его, чтобы он мог больше зарабатывать для своих «ребенков».
Даже в пример его своим ставил как трезвого и трудолюбивого человека, который не только сам постоянно работает, но и обоих своих товарищей к делу приспособил: рыжий у него что‑то подшивал, а черный губан утюги грел да носил.
В строю они учились хорошо; фигуры, разумеется, имели неважные, но выучились стоять прямо и носки на маршировке вытягивать, как следует, по чину Мельхиседекову. Вскоре и ружьем стали артикул выкидывать, — словом все, как подобало; но вдруг, когда я к ним совсем расположился и даже сделался их первым защитником, они выкинули такую каверзу, что чуть с ума меня не свели. Измыслили они такую штуку, что ею всю мудрую стойкость Мордвинова чуть под плотину не выбросили, если бы не спас дела Мамашкин.
Вдруг все мои три жида начали «падать»!
Все исполняют как надо: и маршировку, и ружейные приемы, а как им скомандуют: «пали!» — они выпалят и повалятся, ружья бросят, а сами ногами дрыгают…
И заметьте, что ведь это не один который‑нибудь, а все трое: и вороной, и рыжий, и пегий… А тут точно назло, как раз в это время, получается известие, что генерал Рот, который жил в своей деревне под Звенигородкою, собирается объехать все части войск в местах их расположения и будет смотреть, как обучены новые рекруты.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Рот — это теперь для всех один звук, а на нас тогда это имя страх и трепет наводило. Рот был начальник самый бедовый, каких не дай господи встречать: человек сухой, формалист, желчный и злой, притом такая страшная придира, что угодить ему не было никакой возможности. Он всех из терпения выводил, и в подведомых ему частях тогда того только и ждали, что его кто‑нибудь прикончит по образу графа Каменского или Аракчеевской Настьки. Был, например, такой случай, что один ремонтер, человек очень богатый, подержал пари, что он избежит от Рота всяких придирок, и в этом своем усердии ремонтер затратил на покупку много своих собственных денег и зато привел превосходных коней, что на любой императору сесть не стыдно. Особенно между ними одна всех восхищала, потому что во всех статьях была совершенство. Но Рот, как стал смотреть, так у всех нашел недостатки и всех перебраковал. А как дошло дело до этой самой лучшей, тут и вышла история.
Вывели эту лошадушку, а она такая веселая, точно барышня, которая сама себя показать хочет: хвост и гриву разметала и заржала.
Рот к этому и придрался:
— Лошадь, — говорит, — хороша, а голос у нее скверный.
Тут ремонтер уже не выдержал.
— Это, — говорит, — ваше высокопревосходительство, оттого, что «рот» скверен.
Анекдот этот тогда разошелся по всей армии.
Генерал понял, рассердился, а ремонтера в отставку выгнал.
С этаким‑то, прости господи, чертом мне надо было видеться и представлять ему падучих жидов. А они, заметьте, успели уже произвести такой скандал, что солдаты их зачислили особою командою и прозвали «Жидовская кувыркаллегия».
Можете себе представить, каково было мое положение! Но теперь извольте же прослушать, как я из него выпутался.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Разумеется, мы всячески бились отучить наших жидков от «падежа», и труды эти составляют весьма характерную историю.
Самый первый одобрительный прием в строю тогдашнего времени был хороший материальный окрик и два–три легких угощения шато–скуловоротом. Это подносилось в счет абонемента, а потом следовало поднятие казенных хвостиков у мундира за фронтом и, наконец, настоящие розги в обширной пропорции. Все это и было испробовано как следует, но не помогло: опять чуть скомандуют «пали» — все три жидовина с ног валятся.
Велел я их очень сильно взбрызнуть, и так сильно сбрызнули, что они перестали шить сидя, а начали шить лежа на животах, но все‑таки при каждом выстреле падают.
Думаю: давай я их попробую какими‑нибудь трогательными резонами обрезонить.
Призвал всех троих и обращаю к ним свое командирское слово:
— Что это, — говорю, — вы такое выдумали — падать?
— Сохрани бог, ваше благородие, — отвечает пегий: мы ничего не выдумываем, а это наша природа, которая нам не позволяет палить из ружья, которое само стреляет.
— Это еще что за вздор!
— Точно так, отвечает: — потому Бог создал жида не к тому, чтобы палить из ружья, ежели которое стреляет, а мы должны торговать и всякие мастерства делать. Мы ружьем, которое стреляет, все махать можем, а стрелять, если которое стреляет, — мы этого не можем.
— Как так «которое стреляет»? Ружье всякое стреляет оно для того и сделано.
— Точно так, — отвечает он: — ружье, которое стреляет, оно для того и сделано.
— Ну, так и стреляйте.
Послал стрелять, а они опять попадали.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Черт знает, что такое! Хоть рапорт по начальству подавай, что жиды по своей природе не могут служить в военной службе.
Вот тебе и Мордвинов и вся его победа над супостатом!
Срам и досада! И стало мне казаться, что надо мною даже свои люди издеваются и подают мне насмешливые советы.
Так, например, поручик Рослое все советовал «перепороть их хорошенько».
— Пороны уже, — говорю, — они достаточно.
— Выпороть, — говорит, — еще их «на–бело» и окрестить. Тогда они иной дух примут.
Но отец–батюшка, который там был, сомневался и говорил, что крещение, пожалуй, не поможет, а он иное советовал.
— Надо бы, — говорит, — выписать из Петербурга протоиерейского сына, который из духовного звания в техноложцы вышел.
— Что же, — говорю, — тут техноложец может сделать!
— А он, — говорит, — когда в прошлом году к отцу в гости прииезжал, то для маленькой племянницы, которая ходить не умела, такие ходульные креслица сделал, что она не падала.
— Так это вы хотите, чтобы и солдаты в ходульных креслицах ходили?
И только ради сана его не обругал материально, а послал его ко всем чертям мысленно.
А тут Полуферт приходит и говорит, что будто точно такая же кувыркаллегия началась и в других частях, которые стояли в Василькове, в Сквире и в Тараще.
— Я даже, говорит, — «пар сет оказиен» и стихи написал: вот «экутэ», пожалуйста.
И начинает мне читать какую‑то свою рифмованную окрошку из слов жидовских, польских и русских.
Целым этим стихотворением, которое я немного помню, убедительно доказывалось, что евреям не следует и невозможно служить в военной службе, потому что, как у моего поэта было написано:
Жид, который привык торговать
Люкем и гужалькем,
Ляпсардак класть на спину
И подпирацься с палькем;
Жид, ктурый, як се уродзил,
Нигде по воде без мосту не ходзил.
И так далее, все «который», да «ктурый», и в результате то, что жиду никак нельзя служить в военной службе.
— Так что же по–вашему с ними делать?
— Перепасе люи дан отр режиман.
— Ага? «перепасе…» А вы, говорю, напрасно им заказываете палантины для ваших «танте» шить.
Полуферт сконфузился и забожился.
— Нон, дьо ман гард, — говорит, — я это просто так, а ву ком вуле ву, и же ву зангаже в цукерьню — выпьемте по рюмочке высочайше утвержденного.
Я, разумеется, не пошел.
Досада только, что черт знает, какие у меня помощники, даже не с кем посоветоваться: один глуп, другой пьян без просыпа, а третий только поэзию разводит, да что‑то каверзит.
Но у меня был денщик–хохол из породы этаких Шельменок; он видит мое затруднение и говорит:
— Ваше благородие, осмеливаюсь я вашему благородию доложить, что как ваше благородие с жидами ничего не зробите, почему що як ваше благородие из Россыи, которые русские люди к жидам непривычные.
— А ты, привычный, что ты мне посоветуешь?
— А я, — отвечает, — тое вам присоветую, що тут треба поляка приставить; есть у нас капральный из поляков, отдайте их тому поляку, — поляк до жида майстровитее.
Я подумал:
— А и справды попробовать! поляки их круто донимали.
Поляк этот был парень ловкий и даже очень образованный; он был из шляхты, не доказавшей дворянства, но обладал сведениями по истории и однажды пояснял мне, что есть правление, которое называется республика, и есть другое — республиканция. Республика — это выходило то, где «есть король и публика, а республиканция, где нет королю ваканции».
Велел я позвать к себе этого образованного шляхтича и говорю ему:
— Ведь ты, братец, поляк?
— Действительно так, — отвечает, — римско–католического исповедания, верноподданный его императорского величества.
— Ты, говорят, — отлично знаешь евреев?
— Еще как маленький был, то их тогда горохом да клюквой стрелял для испугания.
— Знаешь ты, какую у нас жиды досаду делают, — падают. Не можешь ли ты их отучить?
— Со всем моим удовольствием.
— Ну, так я отдаю их на твою ответственность. Делай с ними что знаешь, только помни, что они уже до сих пор и начерно и набело выпороны, так что даже сидеть не могут, а лежа на брюхе работают.
— Это, — отвечает, — ничего, не суть важно: жид поляка не обманет.
— Ну, иди и делай.
— Счастливо оставаться, — говорит, — и завтра же узнаете, что господь бог и поляка недаром создал.
— Хорошо, — говорю, — доказывай.
На другой день иду посмотреть, как мои жидки обретаются, и вижу, что все они уже не сидят и не лежат на брюхе, а стоя шьют.
— Отчего, — спрашиваю, — вы стоя шьете? разве вам так ловко?
— Никак нет, — совсем даже неловко, — отвечают.
— Так отчего же вы не садитесь?
— Невозможно, — отвечают, — потому — мы с этой стороны пострадали.
— Ну, так, по крайней мере, хоть лежа на брюхе шейте.
— Теперь и так, — говорят, — невозможно, потому что мы и с этой стороны тоже пострадали.
Поляк их, извольте видеть, по другой стороне отстрочил. В этом и было все его тонкое доказательство, зачем бог поляка создал; а жидовское падение все‑таки и после этого продолжалось.
Узнал я, что мой Шельменко нарочно поляка подвел, и посадил их обоих на хлеб на воду, а сам послал за поручиком Фингершпилером и очень удивился, когда тот ко мне почти в ту же минуту явился и совсем в трезвом виде.
«Вот, думаю, немец их достигнет».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Очень рад, — говорю, — что могу вас видеть и совсем свежего.
— Как же, капитан, — отвечает, — я уже очень давно, даже еще со вчерашнего дня, совсем ничего не пью.
— Ну, вот видите ли, — говорю, — это мне очень большая радость, потому что я терплю смешную, но неодолимую досаду: вы знаете, у нас во фронте три жида, очень смирные люди, но должно быть отбиться от службы хотят — все падают. Вы — немец, человек твердой воли, возьмитесь вы за них и одолейте эту проклятую их привычку.
— Хорошо, — говорит, — я их отучу.
Учил он их целый день, а на следующее утро опять та же история: выстрелили и попадали.
Повел их немец доучивать, а вечером я спрашиваю вестового:
— Как наши жиды?
— Живы, — говорит, — ваше благородие, а только ни на что не похожи.
— Что это значит?
— Не могу знать для чего, ваше благородие, а ничего распознать нельзя.
Обеспокоился я, не случилось ли чего чересчур глупого, потому что с одной стороны они всякого из терпения могли вывести, а с другой — уже они меня в какую‑то меланхолию вогнали и мне так и стало чудиться — не нажить бы с ними беды.
Оделся я и иду к их закуту; но, еще не доходя, встречаю солдата, который от них идет, и спрашиваю:
— Живы жиды?
— Как есть живы, ваше благородие.
— Работают?
— Никак нет, ваше благородие.
— Что же они делают?
— Морды вверх держат.
— Что ты врешь, — зачем морды вверх держат?
— Очень морды у них, ваше благородие, поопухли, как будто пчелы изъели, и глаз не видать; работать никак невозможно, только пить просят.
— Господи! — воскликнул я в душе своей, — да что же за мука такая мне ниспослана с этими тремя жидовинами; не берет их ни таска, ни ласка, а между тем того и гляди, что переломить их не переломишь, а либо тот, либо другой изувечит их.
И уже сам я в эти минуты был против Мордвинова.
— Гораздо лучше, — думаю, — если бы их в рекруты не брали.
Вхожу в таком волнении где были жиды, и вижу — действительно, все они трое сидят на коленях, а руками в землю опираются и лица кверху задрали.
Но, боже мой, что это были за лица! Ни глаз, ни рта — ничего не рассмотришь, даже носы жидовские и те обесформились, а все вместе скипелось и слилось в одну какую‑то безобразную, сине–багровую нашлепку. Я просто ужаснулся и, ничего не спрашивая, пошел домой, понуря голову.
Но тут‑то, в момент величайшего моего сознания своей немощи, и пришла ко мне помощь нежданная и необыкновенно могущественная.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Вхожу я в свою квартиру, которая была заперта, после посаждения под арест Шельменки, и вижу — на полу лежит довольно поганенький конвертик и подписан он моему благородию с обозначением слова «секрет».
Все надписание сделано неумелым почерком, вроде того, каким у нас на Руси пишут лавочные мальчишки. Способ доставки мне тоже понравился — подметный, т. е. самый великорусский.
Письмо, очевидно, было брошено мне в окно тем обычным путем, которым в старину подбрасывались изветы о «слове и деле», а поныне возвещается о красном петухе и его детях.
Ломаю конверт и достаю грязноватый листок, на котором начинается сначала долгое титулование моего благородия, потом извинения о беспокойстве и просьбы о прощении, а затем такое изложение: «осмеливаюсь я вам доложить, что как после телесного меня наказания за дамскую никсу (т. е. книксен), лежал я все время в обложной болезни с нутренностями в киевском вошпитале и там дают нашему брату только одну булычку и несчастной суп, то очень желамши черного христианского хлеба, задолжал я фершалу три гривенника и оставил там ему в заклад сапоги, которые получил с богомольцами из своей стороны, из Кром, заместо родительского благословения. А потому прибегаю к вашему благородию как к командеру за помощью: нет ли в царстве вашего благородия столько милосердных денежек на выкуп моего благословения для обуви ног, за что вашему благородию все воздаст бог в день страшного своего пришествия, а я, в ожидании всей вашей ко мне благоволении, остаюсь по гроб жизни вашей роты рядовой солдат, Семеон Мамашкин».
Тем и кончилась страница «секрета», но я был так благоразумен, что, несмотря на подпись, заключающую письмо, перевернул листок и на следующих его страницах нашел настоящий «секрет». Пишет мне далее господин Мамашкин нижеследующее:
«А что у нас от жидов по службе, через их падение начался обегдот и вашему благородию есть опасение, что через то может последовать портеж по всей армии, то я могу все эти кляверзы уничтожить».
Прочел я еще это письмо, и, сам не знаю почему, оно мне показалось серьезным.
Только немало меня удивило, что я всех своих солдат отлично знаю и в лицо и по имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивал и про какую он дамскую никсу писал — тоже не помню. Но как раз в это время заходит ко мне Полуферт и напоминает мне, что это тот самый солдатик, который, выполоскав на реке свои белые штаны, надел их на плечи и, встретясь с становихою, сделал ей реверанс и сказал: «кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку». За это мы его в успокоение штатских властей посекли, потом он от какого‑то другого случая был болен и лежал в лазарете.
Впрочем, Полуферт рекомендовал мне этого Мамашкина как человека крайне легкомысленного.
— Муа же ле коню бьен, — говорил Полуферт; — сет бет Мамашкин: он у меня в взводе и, — ву саве, — иль мель боку, и все просит себе «хлеба насупротив человеческого положения».
— Пришлите его, пожалуйста, ко мне; я хочу его видеть.
— Не советую, — говорит Полуферт.
— А почему?
— Пар се ке же ву ди — иль мель боку.
— Ну, «мель» не «мель», а я хочу его выслушать.
И с этим кликнул вестового и говорю:
— Слетай на одной ноге, братец, в роту, позови ко мне из второго взвода рядового Мамашкина.
А вестовой отвечает:
— Он здесь, ваше благородие.
— Где здесь?
— В сенях, при кухне, дожидается.
— Кто же его звал?
— Не могу знать, ваше благородие, сам пришел, — говорит, будто известился в том, что скоро требовать будут.
— Ишь, говорю, какой торопливый, времени даром не тратит.
— Точно так, — говорит, он уже щенка вашего благородия чистым дегтем вымазал и с золой отмыл.
— Отлично, — думаю, — я все забывал приказать этого щенка отмыть, а мосье Мамашкин сам догадался, значит — практик, а не то что «иль мель боку», и я приказал Мамашкина сейчас же ввести.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Входит этакий солдатик чистенький, лет двадцати трех–четырех, с маленькими усиками, бледноват немножко, как бывает после долгой болезни, но карие маленькие глазки смотрят бойко и сметливо, а в манере не только нет никакой робости, а, напротив, даже некоторая простодушная развязность.
— Ты, — говорю, — Мамашкин, есть очень сильно желаешь?
— Точно так, — очень сильно желаю.
— А все‑таки нехорошо, что ты родительское благословение проел.
— Виноват, ваше благородие, удержаться не мог, потому дают, ваше благородие, все одну булочку да несносный суп.
— А все же, — говорю, — отец тебя не похвалит.
Но он меня успокоил, что у него нет ни отца, ни матери.
— Тятеньки, — говорит, — у меня совсем и в заводе не было, а маменька померла, а сапоги прислал целовальник из орловского кабака, возле которого Мамашкин до своего рекрутства калачи продавал. Но сапоги были важнейшие: на двойных передах и с поднарядом.
— А какой, — говорю, — ты мне хотел секрет сказать об обегдоте?
— Точно так, — отвечает, а сам на Полуферта смотрит.
Я понял, что, по его мнению, тут «лишние бревна есть», и без церемонии послал Полуферта исполнять какое‑то порученьишко, а солдата спрашиваю:
— Теперь можешь объяснить?
— Теперь могу–с, — отвечает: — евреи в действительности не по природе падают, а делают один обегдот, чтобы службы обежать.
— Ну, это я и без тебя знаю, а ты какое средство против их обегдота придумал?
— Всю их хитрость, ваше благородие, в два мига разрушу.
— Небось, как‑нибудь еще на иной манер их бить выдумал?
— Боже сохрани, ваше благородие! решительно без всякого бойла; даже без самой пустой подщечины.
— То‑то и есть, а то они уже и без тебя и в хвост и в голову избиты… Это противно.
— Точно так, ваше благородие, — человечество надо помнить: я, рассмотрев их, видел, что весь спинной календарь до того расписан, что открышку поднять невозможно. Я оттого и хочу их сразу от всего страданья избавить.
— Ну, если ты такой добрый и надеешься их без битья исправить, так говори в чем твой секрет?
— В рассуждении здравого рассудка.
— Может быть голодом их морить хочешь?
Опять отрицается.
— Боже, — говорит, — сохрани! пускай себе что хотят едят: хоть свой рыбный суп, хоть даже говяжий мыштекс, — что им угодно.
— Так мне, — говорю, — любопытно: чем же ты их хочешь донять?
Просит этого не понуждать его открывать, потому что так уже он поладил сделать все дело в секрете. И клянется, и божится, что никакого обмана нет и ошибки быть не может, что средство его верное и безопасное. А чтобы я не беспокоился, то он кладет такой зарок, что если он нашу жидовскую кувыркаллегию уничтожит, то ему за это ничего, окромя трех гривенников на выкуп благословенных сапогов не нужно, «а если повторится опять тот самый многократ, что они упадут», то тогда ему, господину Мамашкину, занести в спинной календарь двести палок.
Пари, как видите, для меня было совсем беспроигрышное, а он кое–чем рисковал.
Я задумался и, как русский человек, заподозрил, что землячок какою ни на есть хитростью хочет с меня что‑то сорвать.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Посмотрел я на Мамашкина в упор и спрашиваю:
— Что же тебе, может быть, расход какой‑нибудь нужен?
— Точно так, — говорит, — расход надо беспременно.
— И большой?
— Очень, ваше благородие, значительный.
Ну, лукавь, думаю, лукавь, — откройся скорее, — на сколько ты замахнулся отца–командира объегорить.
— Хорошо, — говорю, — я тебе дам сколько надо, — и для вящего ему соблазна руку к кошельку протягиваю, но он заметил мое движение и перебивает:
— Не извольте, ваше благородие, беспокоиться, на такую неткаль не надо ничего из казны брать, — мы сею статьею так раздобудемся. Мне позвольте только двух товарищей — Петрова да Иванова с собой взять.
— Воровства делать не будете?
— Боже сохрани! займем что надо, и как все справим, так в исправности назад отдадим.
Убеждаюсь, что человек этот не стремится с меня сорвать, а хочет произвести свой полезный для меня и евреев опыт собственными средствами, и снова чувствую к нему доверие и, разрешив ему взять Петрова и Иванова, отпускаю с обещанием, если опыт удастся, выкупить его благословенные сапоги.
А как все это было вечеру сущу, то сам я, мало годя, лег спать и заснул скоро и прекрепко.
Да! — позабыл вам сказать, что весьма важно для дела: Мамашкин, после того, как я его отпустил, пожелав «счастливо оставаться», выговорил, чтобы обработанные фингершпилером евреи были выпущены из‑под запора на «вольность вольдуха», дабы у них морды поотпухли. Я на это соблаговолил и даже еще посмеялся: — откуда он берет такое красноречие, как «вольность вольдуха», а он мне объяснил, что все разные такие хорошие слова он усвоил, продавая проезжим господам калачи.
. — Ты, брат, способный человек, — похвалил я его и лег спать, по правде сказать, ничего от него не ожидая.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Во сне мне снился Полуферт, который все выпытывал, что говорил мне Мамашкин, и уверял, что «иль мель боку», а потом звал меня «жуе о карт императорского воспитательного дома», а я его прогонял. В этом прошла у меня украинская ночь; и чуть над Белой Церковью начала алеть слабая предрассветная заря, я проснулся от тихого зова, который несся ко мне в открытое окно спальни.
Это будил меня Мамашкин.
Слышу, что в окно точно любовный шепот веет:
— Вставайте, ваше благородие, — все готово.
— Что же надо сделать?
— Пожалуйте на ученье, где всегда собираемся.
А собирались мы на реке Роси, за местечком, в превосходном расположении. Тут и лесок, и река, и просторный выгон.
Было это немножко рано, но я встал и пошел посмотреть, что мой Мамашкин там устроил.
Прихожу и вижу, что через всю реку протянута веревка, а на ней держатся две лодки, а на лодках положена кладка в одну доску. А третья лодка впереди в лозе спрятана.
— Что же это за флотилия? — спрашиваю.
— А это, — говорит, — ваше благородие, «снасть». Как ваше благородие скомандуете ружья зарядить на берегу, так сейчас добавьте им команду: «налево кругом», и чтобы фаршированным маршем на кладку, а мне впереди; а как жиды за мною взойдут, так — «оборот лицом к реке», а сами сядьте в лодку, посередь реки к нам визавидом станьте и дайте команду: «пли». Они выстрелят и ни за что не упадут.
Посмотрел я на него и говорю:
— Да ты, пожалуй, три гривенника стоишь.
И как люди пришли на ученье, — я все так и сделал как говорил Мамашкин, и… представьте себе — жид ведь в самом деле ни один не упал! Выстрелили и стоят на досточке, как журавлики.
Я говорю: «Что же вы не падаете?»
А они отвечают: «Мозе, ту глибоко».
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Мы не вытерпели и спросили полковника:
— Неужто тем и кончилось?
— Никогда больше не падали, — отвечал Стадников: — и все как рукой сняло. Сейчас же, по всем трактам к Василькову, Сквире и Звенигородке, все, во едином образе, видели, как проезжал верхом какой‑то «жид каштановатый, конь сивый, бородатый», — и кувыркаллегия повсеместна сразу кончилась. Да и нельзя иначе: ведь евреи же люди очень умные: как они увидели, что ни шибком да рывком, а настоящим умом за них взялись, — они и полно баловаться. Даже благодарили, что, говорят, «теперь наши видят, что нам нельзя было не служить». Ведь они больше своих боятся. А вскоре и «Рвот» приехал, и орал, орал: «заппаррю… закккаттаю!» а уж к чему это относилось, того, чай, он и сам не знал, а за жидов мы от него даже получили отеческое «благгодарррю!», которое и старались употребить на улучшение солдатского приварка, — только не очень наварно выходило.
— Ну, а что же за все это было Мамашкину?
— Я ему выдал три гривенника на благословенные сапоги и четвертый гривенник прибавил за сбор этой снасти его собственными средствами. Он ведь все это у жидов те и позаимствовал: и лодки, и доски, и веревки — надо было потом все это честно возвратить собственникам, чтобы никто не обижался. Но этот гривенник все и испортил — не умели дурачки разделить десять на три без остатка и все у жида в шинке пропили.
— А благословенные сапоги?
— Вероятно, так и пропали. Ну, да ведь когда дело государственных вопросов касается, тогда частные интерес не важны.
Впервые опубликовано — «Газета А. Гатцука», 1882.
ДУХ ГОСПОЖИ ЖАНЛИС
Спиритический случай
Духа иногда гораздо легче вызвать, чем от него избавиться.
А. Б. Калмет
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Странное приключение, которое я намерен рассказать, имело место несколько лет тому назад, и теперь оно может быть свободно рассказано, тем более что я выговариваю себе право не называть при этом ни одного собственного имени.
Зимою 186* года в Петербург прибыло на жительство одно очень зажиточное и именитое семейство, состоявшее из трех лиц: матери — пожилой дамы, княгини, слывшей женщиною тонкого образования и имевшей наилучшие светские связи в России и за границею; сына ее, молодого человека, начавшего в этот год служебную карьеру по дипломатическому корпусу, и дочери, молодой княжны, которой едва пошел семнадцатый год.
Новоприбывшее семейство до сей поры обыкновенно проживало за границею, где покойный муж старой княгини занимал место представителя России при одном из второстепенных европейских дворов. Молодой князь и княжна родились и выросли в чужих краях, получив там вполне иностранное, но очень тщательное образование.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Княгиня была женщина весьма строгих правил и заслуженно пользовалась в обществе самой безукоризненной репутацией. В своих мнениях и вкусах она придерживалась взглядов прославленных умом и талантами французских женщин времен процветания женского ума и талантов во Франции. Княгиню считали очень начитанною и говорили, что она читает с величайшим разбором. Самое любимое ее чтение составляли письма г–жи Савиньи, Лафает и Ментенон, а также Коклюс и Данго Куланж, но всех больше она уважала г–жу Жанлис, к которой она чувствовала слабость, доходившую до обожания. Маленькие томики прекрасно сделанного в Париже издания этой умной писательницы, скромно и изящно переплетенные в голубой сафьян, всегда помещались на красивой стенной этажерке, висевшей над большим креслом, которое было любимым местом княгини. Над перламутровой инкрустацией, завершавшей самую этажерку, свешиваясь с темной бархатной подушки, покоилась превосходно сформированная из terracota миниатюрная ручка, которую целовал в своем Фернее Вольтер, не ожидавший, что она уронит на него первую каплю тонкой, но едкой критики. Как часто перечитывала княгиня томики, начертанные этой маленькой ручкой, я не знаю, но они всегда были у ней под рукою и княгиня говорила, что они имеют для нее особенное так сказать таинственное значение, о котором она не всякому решилась бы рассказывать, потому что этому не всякий может поверить. По ее словам выходило, что она не расстается с этими волюмами «с тех пор, как себя помнит», и что они лягут с нею в могилу.
— Мой сын, — говорила она, — имеет от меня поручение положить книжечки со мной в гроб, под мою гробовую подушку, и я уверена, что они пригодятся мне даже после смерти.
Я осторожно пожелал получить хотя бы самые отдаленные объяснения по поводу последних слов, — и получил их.
— Эти маленькие книги, — говорила княгиня, — напоены духом Фелиситы (так она называла m‑me Genlis, вероятно в знак короткого с нею общения). Да, свято веря в бессмертие духа человеческого, я также верю и в его способность свободно сноситься из‑за гроба с теми, кому такое сношение нужно и кто умеет это ценить. Я уверена, что тонкий флюид Фелиситы избрал себе приятное местечко под счастливым сафьяном, обнимающим листки, на которых опочили ее мысли, и если вы не совсем неверующий, то я надеюсь, что вам это должно быть понятно.
Я молча поклонился. Княгине, по–видимому, понравилось, что я ей не возражал, и она в награду мне прибавила, что все, ею мне сейчас сказанное, есть не только вера, но настоящее и полное убеждение, которое имеет такое твердое основание, что его не могут поколебать никакие силы,
— И это именно потому, — заключила она, — что я имею множество доказательств, что дух Фелиситы живет, и живет именно здесь!
При последнем слове княгиня подняла над головою руку и указала изящным пальцем на этажерку, где стояли голубые волюмы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я от природы немножко суеверен и всегда с удовольствием слушаю рассказы, в которых есть хотя какое‑нибудь место таинственному. За это, кажется, прозорливая критика, зачислявшая меня по разным дурным категориям, одно время говорила, будто я спирит.
Притом же, к слову сказать, все, о чем мы теперь говорим, происходило как раз в такое время, когда из‑за границы к нам приходили в изобилии вести о спиритических явлениях. Они тогда возбуждали любопытство, и я не видал причины не интересоваться тем, во что начинают верить люди.
«Множество доказательств», о которых упоминала княгиня, можно было слышать от нее множество раз: доказательства эти заключались в том, что княгиня издавна образовала привычку в минуты самых разнообразных душевных настроений обращаться к сочинениям г–жи Жанлис как к оракулу, а голубые волюмы, в свою очередь, обнаруживали неизменную способность разумно отвечать на ее мысленные вопросы.
Это, по словам княгини, вошло в ее «абитюды», которым она никогда не изменяла, и «дух», обитающий в книгах, ни разу не сказал ей ничего неподходящего.
Я видел, что имею дело с очень убежденной последовательницей спиритизма, которая притом не обделена умом, опытностью и образованием, и потому чрезвычайно всем этим заинтересовался.
Мне было уже известно кое‑что из природы духов, и в том, чему мне доводилось быть свидетелем, меня всегда поражала одна общая всем духам странность, что они, являясь из‑за гроба, ведут себя гораздо легкомысленнее и, откровенно сказать, глупее, чем проявляли себя в земной жизни.
Я уже знал теорию Кардека о «шаловливых духах» и теперь крайне интересовался: как удостоит себя показать при мне дух остроумной маркизы Сюльери, графини Брюсляр?
Случай к тому не замедлил, но, как и в коротком рассказе, так же как в маленьком хозяйстве, не нужно портить порядка, то я прошу еще минуту терпения, прежде чем довести дело до сверхъестественного момента, способного превзойти всяческие ожидания.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Люди, составлявшие небольшой, но очень избранный круг княгини, вероятно, знали ее причуды; но, как все это были люди воспитанные и учтивые, то они умели уважать чужие верования, даже в том случае, если эти веровавания резко расходились с их собственными и не выдерживал критики. А потому никто и никогда с княгиней об этом не спорил. Впрочем, может быть и то, что друзья княгини не были уверены в том, что она считает свои голубые волюмы обиталищем «духа» их автора в прямом и непосредственном смысле, а принимали эти слова как риторическую фигуру. Наконец, может быть и еще проще, то есть что они принимали все это за шутку.
Один, кто не мог смотреть на дело таким образом, к сожалению, был я; и я имел к тому свои основания, причины которых, может быть, кроются в легковерии и впечатлительности моей натуры.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Вниманию этой великосветской дамы, которая открыла мне двери своего уважаемого дома, я был обязан трем причинам: во–первых, ей почему‑то нравился мой рассказ «Запечатленный ангел», незадолго перед тем напечатанный в «Русском вестнике»; во–вторых, ее заинтересовало ожесточенное гонение, которому я ряды лет, без числа и меры, подвергался от моих добрых литературных собратий, желавших, конечно, поправить мои недоразумения и ошибки, и, в–третьих, княгине меня хорошо рекомендовал в Париже русский иезуит, очень добрый князь Гагарин — старик, с которым мы находили удовольствие много беседовать и который составил себе обо мне не наихудшее мнение.
Последнее было особенно важно, потому что княгине было дело до моего образа мыслей и настроения; она имела, или по крайней мере ей казалось, будто она может иметь, надобность в небольших с моей стороны услугах. Как это ни странно для человека такого скромного значения, как я, это было так. Надобность эту княгине сочинила ее материнская заботливость о дочери, которая совсем почти не знала по–русски… Привозя прелестную девушку на родину, мать хотела найти человека, который мог бы сколько‑нибудь ознакомить княжну с русскою литературою, — разумеется, исключительно хорошею, то есть настоящею, а не зараженною «злобою дня».
О последней княгиня имела представления самые смутные и притом до крайности преувеличенные. Довольно трудно было понять, чего именно она боялась со стороны современных титанов русской мысли, — их ли силы и отваги, или их слабости и жалкого самомнения; но, улавливая кое‑как, с помощью наведения и догадок, «головки и хвостики» собственных мыслей княгини, я пришел к безошибочному, на мой взгляд, убеждению, что она всего определительнее боялась «нецеломудренных намеков», которыми, по ее понятиям, была вконец испорчена вся наша нескромная литература.
Разуверять в этом княгиню было бесполезно, так как она была в том возрасте, когда мнения уже сложились прочно и очень редко кто способен подвергать их новому пересмотру и поверке. Она, несомненно, была не из этих, и чтобы ее переуверить в том, во что она уверовала, недостаточно было слова обыкновенного человека, а это могло быть по силам разве духу, который счел бы нужным прийти с этою целью из ада или из рая. Но могут ли подобные мелкие заботы занимать бесплотных духов безвестного мира; не мелки ли для них все, подобные настоящему, споры и заботы о литературе, которую и несравненно большая доля живых людей считает пустым занятием пустых голов?
Обстоятельства, однако, скоро показали, что, рассуждая таким образом, я очень грубо заблуждался. Привычка к литературным прегрешениям, как мы скоро увидим, не оставляет литературных духов и за гробом, а читателю будет предстоять задача решить: в какой мере эти духи действуют успешно и остаются верны своему литературному прошлому.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Благодаря тому, что княгиня имела на все строго сформированные взгляды, моя задача помочь ей в выборе литературных произведений для молодой княжны была очень определительна. Надо было, чтобы княжна могла из этого чтения узнавать русскую жизнь, и притом не встретить ничего, что могло бы смутить девственный слух. Материнскою цензурой княгини целиком не допускался ни один автор, даже Державин и Жуковский. Все они ей представлялись не вполне надежными. О Гоголе, разумеется, нечего было и говорить, — он целиком изгонялся. Из Пушкина допускались: «Капитанская дочка» и «Евгений Онегин», но последний с значительными урезками, которые собственноручно отмечала княгиня. Лермонтов не допускался, как и Гоголь. Из новейших одобрялся несомненно один Тургенев, но и то кроме тех мест, где говорят о любви, а Гончаров был изгнан, и хотя я за него довольно смело заступался, но это не помогло, княгиня отвечала:
— Я знаю, что он большой художник, но это тем хуже, — вы должны признать, что у него есть разжигающие предметы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Я во что бы то ни стало хотел знать: что такое именно разумеет княгиня под разжигающими предметами, которые она нашла в сочинениях Гончарова. Чем он мог, при его мягкости отношений к людям и обуревающим их страстям, оскорбить чье бы то ни было чувство?
Это было до такой степени любопытно, что я напустил на себя смелость и прямо спросил, какие у Гончарова есть разжигающие предметы?
На этот откровенный вопрос я получил откровенный же, острым шепотом произнесенный, односложный ответ: «локти».
Мне показалось, что я не вслушался или не понял.
— Локти, локти, — повторила княгиня и, видя мое недоразумение, как будто рассердилась. — Неужто вы не помните… как его этот… герой где‑то… там засматривается на голые локти своей… очень простой какой‑то дамы?
Теперь я, конечно, вспомнил известный эпизод из «Обломова» и не нашел ответить ни слова. Мне, собственно, тем удобнее было молчать, что я не имел ни нужды, ни охоты спорить с недоступною для переубеждений княгинею, которую я, по правде сказать, давно гораздо усерднее наблюдал, чем старался служить ей моими указаниями и советами. И какие указания я мог ей сделать после того, как она считала возмутительным неприличием «локти», а вся новейшая литература шагнула в этих откровениях несравненно далее?
Какую надо было иметь смелость, чтобы, зная все это, назвать хотя одно новейшее произведение, в которых покровы красоты приподняты гораздо решительнее!
Я чувствовал, что, при таком раскрытии обстоятельств, моя роль советчика должна быть кончена, — и решился не советовать, а противоречить.
— Княгиня, — сказал я, — мне кажется, что вы несправедливы: в ваших требованиях к художественной литературе есть преувеличение.
Я изложил ей все, что по моему мнению, относилось к делу.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Увлекаясь, я произнес не только целую критику над ложным пуризмом, но и привел известный анекдот о французской даме, которая не могла ни написать, ни выговорить слова «culotte»,[336] но зато, когда ей однажды неизбежно пришлось выговорить это слово при королеве, она запнулась и тем заставила всех расхохотаться. Но я никак не мог вспомнить; у кого из французских писателей мне пришлось читать об ужасном придворном скандале, которого совсем бы не произошло, если бы дама выговорила слово «culotte» так же просто, как выговаривала его своими августейшими губками сама королева.
Цель моя была показать, что излишняя щепетильность может служить во вред скромности и что поэтому чересчур строгий выбор чтения едва ли нужен.
Княгиня, к немалому моему изумлению, выслушала меня, не обнаруживая ни малейшего неудовольствия, и, не покидая своего места, подняла над головою свою руку и взяла один из голубых волюмов.
— У вас, — сказала она, — есть доводы, а у меня есть оракул.
— Я, — говорю, — интересуюсь его слышать.
— Это не замедлит: я призываю дух Genlis, и он будет отвечать вам. Откройте книгу и прочтите.
— Потрудитесь указать, где я должен читать? — спросил я, принимая волюмчик.
— Указать? Это не мое дело: дух сам вам укажет. Раскройте где попало.
Мне это становилось немножко смешно и даже как будто стыдно за мою собеседницу; однако я сделал так, как она хотела, и только что окинул глазом первый период раскрывшейся страницы, как почувствовал досадительное удивление.
— Вы смущены? — спросила княгиня.
— Да.
— Да; это бывало со многими. Я прощу вас читать.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Чтение — занятие слишком серьезное и слишком важное по своим последствиям, чтобы при выборе его не руководить вкусами молодых людей. Есть чтение, которое нравится юности, но оно делает их беспечными и предполагает к ветрености, после чего трудно исправить характер. Все это я испытала на опыте». Вот что прочел я и остановился.
Княгиня с тихой улыбкой развела руками и, деликатно торжествуя надо мною свою победу, проговорила:
— По–латыни это, кажется, называется dixi?[337]
— Совершенно верно.
С тех пор мы не спорили, но княгиня не могла отказать себе в удовольствии поговорить иногда при мне о невоспитанности русских писателей, которых, по ее мнению, «никак нельзя читать вслух без предварительного пересмотра»
О «духе» Genlis я, разумеется, серьезно не думал. Мало ли что говорится в этом роде.
Но «дух» действительно жил и был в действии, и вдобавок, представьте, что он был на нашей стороне, то есть на стороне литературы. Литературная природа взяла в нем верх над сухим резонерством и, неуязвимый со стороны приличия, «дух» г–жи Жанлис, заговорив du fond du coeur,[338] отколол (да, именно отколол) в строгом салоне такую школярскую штуку, что последствия этого были исполнены глубокой трагикомедии.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
У княгини раз в неделю собирались вечером к чаю «три друга». Это были достойные люди, с отличным положением. Два из них были сенаторы, а третий — дипломат. В карты, разумеется, не играли, а беседовали.
Говорили обыкновенно старшие, то есть княгиня и «три друга», а я, молодой князь и княжна очень редко вставляли свое слово. Мы более поучались, и, к чести наших старших, надо сказать, что у них было чему поучиться, — особенно у дипломата, который удивлял нас своими тонкими замечаниями.
Я пользовался его расположением, хотя не знаю за что. В сущности, я обязан думать, что он считал меня не лучше других, а в его глазах «литераторы» были все «одного корня». Шутя он говорил: «И лучшая из змей есть все‑таки змея».
Это‑то самое мнение и послужило поводом к наступающему ужасному случаю.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Будучи стоически верна своим друзьям, княгиня не хотела, чтобы такое общее определение распространялось и на г–жу Жанлис и на «женскую плеяду», которую эта писательница держала под своей защитою. И вот, когда мы собрались у этой почтенной особы встречать тихо Новый год, незадолго до часа полночи у нас зашел обычный разговор, в котором опять упомянуто было имя г–жи Жанлис, а дипломат припомнил свое замечание, что «и лучшая из змей есть все‑таки змея».
— Правила без исключения не бывает, — сказала княгиня.
Дипломат догадался — кто должен быть исключением, и промолчал.
Княгиня не вытерпела и, взглянув по направлению к портрету Жанлис, сказала:
— Какая же она змея!
Но искушенный жизнью дипломат стоял на своем: он тихо помавал пальцем и тихо же улыбался, — он не верил ни плоти, ни духу.
Для решения несогласия, очевидно, нужны были доказательства, и тут‑то способ обращения к духу вышел кстати.
Маленькое общество было прекрасно настроено для подобных опытов, а хозяйка сначала напомнила о том, что мы знаем насчет ее верований, а потом и предложила опыт.
— Я отвечаю, — сказала она, — что самый придирчивый человек не найдет у Жанлис ничего такого, чего бы не могла прочесть вслух самая невинная девушка, и мы это сейчас попробуем.
Она опять, как в первый раз, закинула руку к помещавшейся так же над ее этаблисманом этажерке, взяла без выбора волюм — и обратилась к дочери:
— Мое дитя! раскрой и прочти нам страницу.
Княжна повиновалась.
Мы все изображали собою серьезное ожидание.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Если писатель начинает обрисовывать внешность выведенных им лиц в конце своего рассказа, то он достоин порицания; но я писал эту безделку так, чтобы в ней никто не был узнан. Поэтому я не ставил никаких имен и не давал никаких портретов. Портрет же княжны и превышал бы мои силы, так как она была вполне, что называется «ангел во плоти». Что же касается всесовершенной ее чистоты и невинности, — она была такова, что ей можно было даже доверить решить неодолимой трудности богословский вопрос, который вели у Гейне «Bernardiner und Rabiner».[339] За эту не причастную ни к какому греху душу, конечно, должно было говорить нечто, стоящее превыше мира и страстей. И княжна, с этою именно невинностью, прелестно грассируя, прочитала интересные воспоминания Genlis о старости madame Dudeffand, когда она «слаба глазами стала». Запись говорила о толстом Джиббоне, которого французской писательнице рекомендовали как знаменитого автора. Жанлис, как известно, скоро его разгадала и едко осмеяла французов, увлеченных дутой репутацией этого иностранца.
Далее я привожу по известному переводу с французского подлинника, который читала княжна, способная решить спор между «Bernardiner und Rabiner».
«Джиббон мал ростом, чрезвычайно толст и у него преудивительное лицо. На этом лице невозможно различить ни одной черты. Ни носа, ни глаз, ни рта совсем не видно; две жирные, толстые щеки, похожие черт знает на что, поглощают всё… Они так надулись, что совсем отошли от всякой соразмерности, которая была бы мало–мальски прилична для самых больших щек; каждый, увидав их, должен был бы удивляться: зачем это место помещено не на своем месте. Я бы характеризовала лицо Джиббона одним словом, если бы только возможно было сказать такое слово. Лозен, который был очень короток с Джиббоном, привел его однажды к Dudeffand. M‑me Dudeffand тогда уже была слепа и имела обыкновение ощупывать руками лица вновь представляемых ей замечательных людей. Таким образом она усвояла себе довольно верное понятие о чертах нового знакомца. К Джиббону она приложила тот же осязательный способ, и это было ужасно. Англичанин подошел к креслу и особенно добродушно подставил ей свое удивительное лицо. M‑me Dudeffand приблизила к нему свои руки и повела пальцами по этому шаровидному лицу. Она старательно искала, на чем бы остановиться, но это было невозможно. Тогда лицо слепой дамы сначала выразило изумление, потом гнев и, наконец, она, быстро отдернув с гадливостью свои руки, вскричала: «Какая гадкая щутка!“
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Здесь был конец и чтению, и беседе друзей, и ожидаемой встрече наступающего года, потому что, когда молодая княжна, закрыв книгу, спросила: «Что такое показалось m‑me Dudeffand?“, то лицо княгини было столь страшно, что девушка вскрикнула, закрыла руками глаза и опрометью бросилась в другую комнату, откуда сейчас же послышался ее плач, похожий на истерику.
Брат побежал к сестре, и в ту же минуту широким шагом поспешила туда княгиня.
Присутствие посторонних людей было теперь некстати, и потому все «три друга«и я сию же минуту потихоньку убрались, а приготовленная для встречи Нового года бутылка вдовы Клико осталась завернутою в салфетку, но не раскупоренною.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Чувства, с которыми мы расходились, были томительны, но не делали чести нашим сердцам, ибо, содержа на лицах усиленную серьезность, мы едва могли хранить разрывавший нас смех и не в меру старательно наклонялись, отыскивая свои галоши, что было необходимо, так как прислуга тоже разбежалась, по случаю тревоги, поднятой внезапной болезнью барышни.
Сенаторы сели в свои экипажи, а дипломат прошелся со мною пешком. Он хотел освежиться и, кажется, интересовался узнать мое незначащее мнение о том, что могло представиться мысленным очам молодой княжны после прочтения известного нам места из сочинений m‑me Жанлис?
Но я решительно не смел делать об этом никаких предположений.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
С несчастного дня, когда случилось это происшествие, я не видал более ни княгини, ни ее дочери. Я не мог решиться идти поздравить ее с Новым годом, а только послал узнать о здоровье молодой княжны, но и то большою нерешительностью, чтоб не приняли этого в другую сторону. Визиты же «кондолеансы«мне казались совершенно неуместными. Положение было преглупое: вдруг перестать посещать знакомый дом выходило грубостью, явиться туда — тоже казалось некстати.
Может быть, я был и неправ в своих заключениях, но мне они казались верными; и я не ошибся: удар, который перенесла княгиня под Новый год от «духа«г–жи Жанглис был очень тяжел и имел серьезные последствия.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Около месяца спустя я встретился на Невском с дипломатом: он был очень приветлив, и мы разговорились.
— Давно не видал вас, — сказал он.
— Негде встречаться, — отвечал я.
— Да, мы потеряли милый дом почтенной княгини: она, бедняжка, должна была уехать.
— Как, — говорю, — уехать… Куда?
— Будто вы не знаете?
— Ничего не знаю.
— Они все уехали за границу, и я очень счастлив, что мог устроить там ее сына. Этого нельзя было не сделать после того, что тогда случилось… Какой ужас! Несчастная, вы знаете, она в ту же ночь сожгла все свои волюмы и разбила вдребезги терракотовую ручку, от которой, впрочем, кажется, уцелел на память один пальчик, или, лучше сказать, шиш. Вообще пренеприятное происшествие, но зато оно служит прекрасным доказательством одной великой истины.
— По–моему, даже двух и трех.
Дипломат улыбнулся и, смотря мне в упор, спросил:
— Каких–с?
— Во–первых, это доказывает, что книги, о которых решаемся говорить, нужно прежде прочесть.
— А во–вторых?
— А во–вторых, — что неблагоразумно держать девушку в таком детском неведении, в каком была до этого случая молодая княжна; иначе она, конечно, гораздо раньше бы остановилась читать о Джиббоне.
— И в–третьих?
— В–третьих, что на духов так же нельзя полагаться, как и на живых людей.
— И все не то: дух подтверждает одно мое мнение, что и лучшая из змей есть все‑таки змея» и притом, чем змея лучше, тем она опаснее, потому что держит свой яд в хвосте.
Если бы у нас была сатира, то это для нее превосходный сюжет.
К сожалению, не обладая никакими сатирическими способностями, я могу передать это только в простой форме рассказа.
Впервые опубликовано — журнал «Осколки», 1881.
СТАРЫЙ ГЕНИЙ
Гений лет не имеет — он преодолевает все, что останавливает обыкновенные умы.
Ларошфуко
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Несколько лет назад в Петербург приехала маленькая старушка–помещица, у которой было, по ее словам, «вопиющее дело». Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, выручила из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние старушки и ее недвижимой, увечной дочери да внучки. Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял, с обязательством уплатить в самый короткий срок.
Добрая старушка этому верила, да и не мудрено было верить, потому что должник принадлежал к одной из лучших фамилий, имел перед собою блестящую карьеру и получал хорошие доходы с имений и хорошее жалованье по службе. Денежные затруднения, из которых старушка его выручила, были последствием какого‑то мимолетного увлечения или неосторожности за картами в дворянском клубе, что поправить ему было, конечно, очень легко, — «лишь бы только доехать до Петербурга».
Старушка знавала когда‑то мать этого господина и, во имя старой приязни, помогла ему; он благополучно уехал в Питер, а затем, разумеется, началась довольно обыкновенная в подобных случаях игра в кошку и мышку. Приходят сроки, старушка напоминает о себе письмами — сначала самыми мягкими, потом немножко пожестче, а наконец, и бранится — намекает, что «это нечестно», но должник ее был зверь травленый и все равно ни на какие письма не отвечал. А между тем время уходит, приближается срок закладной — и перед бедной женщиной, которая уповала дожить свой век в своем домишке, вдруг разверзается страшная перспектива холода и голода с увечной дочерью и маленькою внучкою.
Старушка в отчаянии поручила свою больную и ребенка доброй соседке, а сама собрала кое–какие крохи и полетела в Петербург «хлопотать».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Хлопоты ее вначале были очень успешны: адвокат ей встретился участливый и милостивый, и в суде ей решение вышло скорое и благоприятное, но как дошло дело до исполнения — тут и пошла закорюка, да такая, что и ума к ней приложить было невозможно. Не то, чтобы полиция или иные какие пристава должнику мирволили — говорят, что тот им самим давно надоел и что они все старушку очень жалеют и рады ей помочь, да не смеют… Было у него какое‑то такое могущественное родство или свойство, что нельзя было его приструнить, как всякого иного грешника.
О силе и значении этих связей достоверно не знаю, да думаю, что это и не важно. Все равно — какая бабушка ему ни ворожила и все на милость преложила.
Не умею тоже вам рассказать в точности, что над ним надо было учинить, но знаю, что нужно было «вручить должнику с распискою» какую‑то бумагу, и вот этого‑то никто — никакие лица никакого уряда — не могли сделать. К кому старушка ни обратится, все ей в одном роде советуют:
— Ах, сударыня, и охота же вам! Бросьте лучше! На очень вас жаль, да что делать, когда он никому не платит. Утешьтесь тем, что не вы первая, не вы и последняя.
— Батюшки мои, — отвечает старушка, — да какое же мне в этом утешение, что не мне одной худо будет? Я голубчики, гораздо лучше желала, чтобы и мне и всем другим хорошо было.
— Ну, — отвечают, — чтоб всем‑то хорошо — вы уж это оставьте, это специалисты выдумали, и это невозможно.
А та, в простоте своей, пристает:
— Почему же невозможно? У него состояние во всяком случае больше, чем он всем нам должен, и пусть он должное отдаст, а ему еще много останется.
— Э, сударыня, у кого «много», тем никогда много не бывает, а им всегда недостаточно, но главное дело в том, что он платить не привык, и если очень докучать станете — может вам неприятность сделать.
— Какую неприятность?
— Ну, что вам расспрашивать: гуляйте лучше тихонько по Невскому проспекту, а то вдруг уедете.
— Ну, извините, — говорит старушка, — я вам не поверю — он замотался, но человек хороший.
— Да, — отвечают, — конечно, он барин хороший, но только дурной платить; а если кто этим занялся, тот и все дурное сделает.
— Ну, так тогда употребите меры.
— Да вот тут‑то, — отвечают, — и точка с запятою: мы не можем против всех «употреблять меры». Зачем с такими знались.
— Какая же разница?
А вопрошаемые на нее только посмотрят да отвернутся или даже предложат идти высшим жаловаться.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ходила она и к высшим. Там и доступ труднее и разговору меньше, да и отвлеченнее.
Говорят: «Да где он? о нем доносят, что его нет!»
— Помилуйте, — плачет старушка, — да я его всякий день на улице вижу — он в своем доме живет.
— Это вовсе и не его дом. У него нет дома: это дом его жены.
— Ведь это все равно: муж и жена — одна сатана.
— Это вы так судите, но закон судит иначе. Жена у него тоже счеты предъявляла и жаловалась суду, и он у нее не значится… Он, черт его знает, он всем нам надоел, — и зачем вы ему деньги давали! Когда он в Петербурге бывает — он прописывается где‑то в меблированных комнатах, но там не живет. А если вы думаете, что мы его защищаем или нам его жалко, то вы очень ошибаетесь: ищите его, поймайте, — это ваше дело, — тогда ему «вручат».
Утешительнее этого старушка ни на каких высотах чего не добилась, и, по провинциальной подозрительности, стала шептать, будто все это «оттого, что сухая ложка рот дерет».
— Что ты, — говорит, — мне не уверяй, а я вижу все оно от того же самого движет, что надо смазать.
Пошла она «мазать» и пришла еще более огорченная. Говорит, что «прямо с целой тысячи начала», то есть обещала тысячу рублей из взысканных денег, но ее и слушать не хотели, а когда она, благоразумно прибавляя, насулила до трех тысяч, то ее даже попросили выйти.
— Трех тысяч не берут за то только, чтобы бумажку вручить! Ведь это что же такое?.. Нет, прежде лучше было.
— Ну, тоже, — напоминаю ей, — забыли вы, верно, как тогда хорошо шло: кто больше дал, тот и прав был.
— Это, — отвечает, — твоя совершенная правда, но только между старинными чиновниками бывали отчаянные доки. Бывало, его спросишь: «Можно ли?» — а он отвечает: «В России невозможности нет», и вдруг выдумку выдумает и сделает. Вот мне и теперь один такой объявился и пристает ко мне, да не знаю: верить или нет? Мы с ним вместе в Мариинском пассаже у саечника Василья обедаем, потому что я ведь теперь экономлю и над каждым горшем трясусь — горячего уже давно не ем, все на дело берегу, а он, верно, тоже по бедности или питущий… но преубедительно говорит: «дайте мне пятьсот рублей — я вручу». Как ты об этом думаешь?
— Голубушка моя, — отвечаю ей, — уверяю вас, что вы меня своим горем очень трогаете, но я и своих‑то дел вести не умею и решительно ничего не могу вам посоветовать. Расспросили бы вы по крайней мере о нем кого‑нибудь: кто он такой и кто за него поручиться может?
— Да уж я саечника расспрашивала, только он ничего не знает. «Так, говорит, надо думать, или купец притишил торговлю, или подупавший из каких‑нибудь своих благородий».
— Ну, самого его прямо спросите.
— Спрашивала — кто он такой и какой на нем чин? «Это, говорит, в нашем обществе рассказывать совсем лишнее и не принято; называйте меня Иван Иваныч, а чин на мне из четырнадцати овчин, — какую захочу, ту вверх шерстью и выворочу».
— Ну, вот видите, — это, выходит, совсем какая‑то темная личность.
— Да, темная… «Чин из четырнадцати овчин» — это я понимаю, так как я сама за чиновником была. Это значит, что он четырнадцатого класса. А насчет имени и рекомендаций, прямо объявляет, что «насчет рекомендаций, говорит, я ими пренебрегаю и у меня их нет, а я гениальные мысли имею и знаю достойных людей, которые всякий мой план готовы привести за триста рублей в исполнение».
«Почему же, батюшка, непременно триста?»
«А так уж это у нас такой прификс, с которого мы уступать не желаем и больше не берем».
«Ничего, сударь, не понимаю».
«Да и не надо. Нынешние ведь много тысяч берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою, в соразмере, что он может за исполнение три месяца в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто хочет — пусть нам верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто веры не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе мое искушение:
я ему почему‑то верю…
— Решительно, — говорю, — не знаю, отчего вы ему верите?
— Вообрази — предчувствие у меня, что ли, какое‑то, и сны я вижу, и все это как‑то так тепло убеждает довериться.
— Не подождать ли еще?
— Подожду, пока возможно.
Но скоро это сделалось невозможно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Приезжает ко мне старушка в состоянии самой трогательной и острой горести: во–первых, настает Рождество; во–вторых, из дому пишут, что дом на сих же днях поступает в продажу; и в–третьих, она встретила своего должника под руку с дамой и погналась за ними, и даже схватила его за рукав, и взывала к содействию публики, крича со слезами: «Боже мой, он мне должен!» Но это повело только к тому, что ее от должника с его дамою отвлекли, а привлекли к ответственности за нарушение тишины и порядка в людном месте. Ужаснее же этих трех обстоятельств было четвертое, которое заключалось в том, что должник старушки добыл себе заграничный отпуск и не позже как завтра уезжает с роскошною дамою своего сердца за границу — где наверно пробудет год или два, а может быть и совсем не вернется, «потому что она очень богатая».
Сомнений, что все это именно так, как говорила старушка, не могло быть ни малейших. Она научилась зорко следить за каждым шагом своего неуловимого должника и знала все его тайности от подкупленных его слуг.
Завтра, стало быть, конец этой долгой и мучительной комедии: завтра он несомненно улизнет, и надолго, а может быть, и навсегда, потому что его компаньонка, всеконечно, не желала афишировать себя за миг иль краткое мгновенье.
Старушка все это во всех подробностях повергла уже обсуждению дельца, имеющего чин из четырнадцати овчин и тот там же, сидя за ночвами у саечника в Мариинском пассаже, отвечал ей:
«Да, дело кратко, но помочь еще можно: сейчас пятьсот рублей на стол, и завтра же ваша душа на простор: а если не имеете ко мне веры — ваши пятнадцать тысяч пропали».
— Я, друг мой, — рассказывает мне старушка, — уже решилась ему довериться… Что же делать: все равно ведь никто не берется, а он берется и твердо говорит: «Я вручу». Не гляди, пожалуйста, на меня так, глаза испытуючи. Я нимало не сумасшедшая, — а и сама ничего не понимаю, но только имею к нему какое‑то таинственное доверие в моем предчувствии, и сны такие снились, что я решилась и увела его с собою.
— Куда?
— Да видишь ли, мы у саечника ведь только в одну пору, всё в обед встречаемся. А тогда уже поздно будет, — так я его теперь при себе веду и не отпущу до завтрего. В мои годы, конечно, уже об этом никто ничего дурного подумать не может, а за ним надо смотреть, потому что я должна ему сейчас же все пятьсот рублей отдать, и без всякой расписки.
— И вы решаетесь?
— Конечно, решаюсь. — Что же еще сделать можно? Я ему уже сто рублей задатку дала, и он теперь ждет меня в трактире, чай пьет, а я к тебе с просьбою: у меня еще двести пятьдесят рублей есть, а полутораста нет. Сделай милость, ссуди мне, — я тебе возвращу. Пусть хоть дом продадут — все‑таки там полтораста рублей еще останется.
Знал я ее за женщину прекрасной честности, да и горе ее такое трогательное, — думаю: отдаст или не отдаст — господь с ней, от полутораста рублей не разбогатеешь и не обеднеешь, а между тем у нее мучения на душе не останется, что она не все средства испробовала, чтобы «вручить» бумажку, которая могла спасти ее дело.
Взяла она просимые деньги и поплыла в трактир к своему отчаянному дельцу. А я с любопытством дожидал ее на следующее утро, чтобы узнать: на какое еще новое штукарство изловчаются плутовать в Петербурге?
Только то, о чем я узнал, превзошло мои ожидания: пассажный гений не постыдил ни веры, ни предчувствий доброй старушки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На третий день праздника она влетает ко мне в дорожном платье и с саквояжем, и первое, что делает, — кладет мне на стол занятые у меня полтораста рублей, а потом показывает банковую, переводную расписку с лишком на пятнадцать тысяч…
— Глазам своим не верю! Что это значит?
— Ничего больше, как я получила все своя деньги с процентами.
— Какикм образом? Неужто все это четырнадцатиовчинный Иван Иваныч устроил?
— Да, он. Впрочем, был еще и другой, которому он от себя триста рублей дал — потому что без помощи этого человека обойтись было невозможно.
— Это что же еще за деятель? Вы уж расскажите все, как они вам помогали!
— Помогли очень честно. Я как пришла в трактир и отдала Ивану Иванычу деньги — он сосчитал, принял и говорит: «Теперь, госпожа, поедем. Я, говорит, гений по мысли моей, но мне нужен исполнитель моего плана, потому что я сам таинственный незнакомец и своим лицом юридических действий производить не могу». Ездили по многим низким местам и по баням — всё искали какого‑то «сербского сражателя», но долго его не могли найти. Наконец нашли. Вышел этот сражатель из какой‑то ямки, в сербском военном костюме, весь оборванный, а в зубах пипочка из газетной бумаги, и говорит: «Я все могу, что кому нужно, но прежде всего надо выпить». Все мы трое в трактире сидели и торговались, и сербский сражатель требовал «по сту рублей на месяц, за три месяца». На этом решили. Я еще ничего не понимала, но видела, что Иван Иваныч ему деньги отдал, стало быть он верит, и мне полегче стало. А потом я Ивана Иваныча к себе взяла, чтобы в моей квартире находился, а сербского сражателя в бани ночевать отпустили с тем, чтобы утром явился. Он утром пришел и говорит: «Я готов!» А Иван Иваныч мне шепчет: «Пошлите для него за водочкой: от него нужна смелость. Много я ему пить не дам, а немножко необходимо для храбрости: настает самое главное его исполнение».
Выпил сербский сражатель, и они поехали на станцию железной дороги, с поездом которой старушкин должник и его дама должны были уехать. Старушка все еще ничего не понимала, что такое они замыслили и как исполнят, но сражатель ее успокоивал и говорил, что «все будет честно и благородно». Стала съезжаться к поезду публика, и должник явился тут, как лист перед травою, и с ним дама; лакей берет для них билеты, а он сидит с своей дамой, чай пьет и тревожно осматривается на всех. Старушка спряталась за Ивана Иваныча и указывает на должника — говорит: «Вот — он!»
Сербский воитель увидал, сказал «хорошо», и сейчас же встал и прошел мимо франта раз, потом во второй, а потом в третий раз, прямо против него остановился и говорит:
— Чего это вы на меня так смотрите?
Тот отвечает:
— Я на вас вовсе никак не смотрю, я чай пью.
— А–а! — говорит воитель, — вы не смотрите, а чай пьете? так я же вас заставлю на меня смотреть, и вот вам от меня к чаю лимонный сок, песок и шоколаду кусок!.. — Да с этим — хлоп, хлоп, хлоп! его три раза по лицу и ударил.
Дама бросилась в сторону, господин тоже хотел убежать и говорил, что он теперь не в претензии; но полиция подскочила и вмешалась: «Этого, говорит, нельзя: это в публичном месте», — и сербского воителя арестовали, и побитого тоже. Тот в ужасном был волнении — не знает: не то за своей дамой броситься, не то полиции отвечать. А между тем уже и протокол готов, и поезд отходит… Дама уехала, а он остался… и как только объявил свое звание, имя и фамилию, полицейский говорит: «Так вот у меня кстати для вас и бумажка в портфеле есть для вручения». Тот — делать нечего — при свидетелях поданную ему бумагу принял и, чтобы освободить себя от обязательств о невыезде, немедленно же сполна и с процентами уплатил чеком весь долг свой старушке.
Так были побеждены неодолимые затруднения, правда восторжествовала, и в честном, но бедном доме водворился покой, и праздник стал тоже светел и весел.
Человек, который нашелся — как уладить столь трудное дело, кажется, вполне имеет право считать себя в самом деле гением.
Впервые опубликовано — журнал «Осколки», 1884.
ПУТЕШЕСТВИЕ С НИГИЛИСТОМ
Кто скачет, кто мчится в таинственной мгле?
Гете
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Случилось провести мне рождественскую ночь в вагоне и не без приключений.
Дело было на одной из маленьких железнодорожных ветвей, так сказать, совсем в стороне от «большого света». Линия была еще не совсем окончена, поезда ходили неаккуратно, и публику помещали как попало. Какой класс ни возьми, все выходит одно и то же — все являются вместе.
Буфетов еще нет; многие, чувствуя холод, греются из дорожных фляжек.
Согревающие напитки развивают общение и разговоры. Больше всего толкуют о дороге и судят о ней снисходительно, что бывает у нас не часто.
— Да, плохо нас везут, — сказал какой‑то военный, — а все спасибо им, — лучше, чем на конях. На конях в сутки бы не доехали, а тут завтра к утру будем и завтра назад можно. Должностным людям то удобство, что завтра с родными повидаешься, а послезавтра и опять к службе.
— Вот и я то же самое, — поддержал, встав на ноги и держась за спинку скамьи, большой сухощавый духовный. — Вот у них в городе дьякон гласом подупавши, многолетие вроде как петух выводит. Пригласили меня за десятку позднюю обедню сделать. Многолетие проворчу и опять в ночь в свое село.
Одно находили на лошадях лучше, что можно ехать в своей компании и где угодно остановиться.
— Ну, да ведь здесь компания‑то не навек, а на час, — молвил купец.
— Однако иной если и на час навяжется, то можно всю жизнь помнить, — отозвался дьякон.
— Чего же это так?
— А если, например, нигилист, да в полном своем облачении, со всеми составами и револьвер–барбосом.
— Это сужект полицейский.
— Всякого это касается, потому, вы знаете ли, что одного даже трясения… паф — и готово.
— Оставьте, пожалуйста… К чему вы это к ночи завели. У нас этого звания еще нет.
— Может с поля взяться.
— Лучше спать давайте.
Все послушались купца и заснули, и не могу уже вам сказать, сколько мы проспали, как вдруг нас так сильно встряхнуло, что все мы проснулись, а в вагоне с нами уже был нигилист.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Откуда он взялся? Никто не заметил, где этот неприятный гость мог взойти, но не было ни малейшего сомнения, что это настоящий, чистокровный нигилист, и потому сон у всех пропал сразу. Рассмотреть его еще было невозможно, потому что он сидел в потемочках в углу у окна, но и смотреть не надо — это так уже чувствовалось.
Впрочем, дьякон попробовал произвести обозрение личности: он прошелся к выходной двери вагона, мимо самого нигилиста, и, возвратясь, объявил потихоньку, что весьма ясно приметил «рукава с фибрами», за которыми непременно спрятан револьвер–барбос или бинамид.
Дьякон оказывался человеком очень живым и, для своего сельского звания, весьма просвещенным и любознательным, а к тому же и находчивым. Он немедленно стал подбивать военного, чтобы тот вынул папироску и пошел к нигилисту попросить огня от его сигары.
— Вы, — говорит, — не цивильные, а вы со шпорою — вы можете на него так топнуть, что он как биллиардный шар выкатится. Военному все смелее.
К поездовому начальству напрасно было обращаться, потому что оно нас заперло на ключ и само отсутствовало.
Военный согласился: он встал, постоял у одного окна, потом у другого и, наконец, подошел к нигилисту и попросил закурить от его сигары.
Мы зорко наблюдали за этим маневром и видели, как нигилист схитрил: он не дал сигары, а зажег спичку и молча подал ее офицеру.
Все это холодно, кратко, отчетисто, но безучастливо и в совершенном молчании. Ткнул в руки зажженную спичку и отворотился.
Но однако, для нашего напряженного внимания было довольно и одного этого светового момента, пока сверкнула спичка. Мы разглядели, что это человек совершенно сомнительный, даже неопределенного возраста. Точно донской рыбец, которого не отличишь — нынешний он или прошлогодний. Но подозрительного много: грефовские круглые очки, неблагонамеренная фуражка, не православным блином, а с еретическим надзатыльником, и на плечах типический плед, составляющий в нигилистическом сословии своего рода «мундирную пару», но что всего более нам не понравилось, — это его лицо. Не патлатое и воеводственнное, как бывало у ортодоксальных нигилистов шестидесятых годов, а нынешнее — щуковатое, так сказать фальсифицированное и представляющее как бы некую невозможную помесь нигилистки с жандармом. В общем, это являет собою подобие геральдического козерога.
Я не говорю геральдического льва, а именно геральдического козерога. Помните, как их обыкновенно изображают по бокам аристократических гербов: посредине пустой шлем и забрало, а на него щерятся лев и козерог. У последнего вся фигура беспокойная и острая, как будто «счастья он не ищет и не от счастия бежит». Вдобавок и колера, в которые был окрашен наш неприятный сопутник, не обещали ничего доброго: волосенки цвета гаванна, лицо зеленоватое, а глаза серые и бегают как метроном, поставленный на скорый темп «allegro udiratto». (Такого темпа в музыке, разумеется, нет, но он есть в нигилистическом жаргоне.)
Черт его знает: не то его кто‑то догоняет, или он за кем‑то гонится, — никак не разберешь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Военный, возвратясь на свое место, сказал, что на его взгляд нигилист немножко чисто одет, и что у него на руках есть перчатки, а перед ним на противоположной лавочке стоит бельевая корзинка.
Дьякон, впрочем, сейчас же доказал, что все это ничего не значит, и привел к тому несколько любопытных историй, которые он знал от своего брата, служащего где‑то при таможне.
— Через них, — говорил он, — раз проезжал даже не в простых перчатках, а филь‑де–пом, а как стали его обыскивать — обозначился шульер. Думали, смирный — посадили его в подводную тюрьму, а он из‑под воды ушел.
Все заинтересовались: как шульер ушел из‑под воды!
— А очень просто, — разъяснил дьякон, — он начал притворяться, что его занапрасно посадили, и начал просить свечку. «Мне, говорит, в темноте очень скучно, прошу дозволить свечечку, я хочу в поверхностную комиссию графу Лорис–Мелихову объявление написать, кто я таков, и в каких упованиях прошу прощады и хорошее место». Но комендант был старый, мушкетного пороху, — знал все их хитрости и не позволил. «Кто к нам, говорит, залучен, тому нет прощады», и так все его впотьмах и томил; а как этот помер, а нового назначили, шульер видит, что этот из неопытных, — навзрыд перед ним зарыдал и начал просить, чтобы ему хоть самый маленький сальный огарочек дали и какую‑нибудь божественную книгу: «для того, говорит, что я хочу благочестивые мысли читать и в раскаяние прийти». Новый комендант и дал ему свечной огарок и духовный журнал «Православное воображение», а тот и ушел.
— Как же он ушел?
— С огарком и ушел.
Военный посмотрел на дьякона и сказал:
— Вы какой‑то вздор рассказываете!
— Нимало не вздор, а следствие было.
— Да что же ему огарок значил?
— А черт его знает, что значил! Только после стал везде по каморке смотреть — ни дыры никакой, ни щелочки — ничего нет, и огарка нет, а из листов из «Православного воображения» остались одни корневильские корешки.
— Ну, вы совсем черт знает что говорите! — нетерпеливо молвил военный.
— Ничего не вздор, а я вам говорю — и следствие было, и узнали потом, кто он такой, да уже поздно.
— А кто же он такой был?
— Нахалкиканец из‑за Ташкенту. Генерал Черняев его верхом на битюке послал, чтобы он болгарам от Кокорева пятьсот рублей отвез, а он, по театрам да по балам все деньги в карты проиграл и убежал. Свечным салом смазался, а с светилем ушел.
Военный только рукою махнул и отвернулся.
Но другим пассажирам словоохотливый дьякон нимало наскучил: они любовно слушали, как он от коварного нахалкиканца с корневильскими корешками перешел к настоящему нашему собственному положению с подозрительным нигилистом. Дьякон говорил:
— Я на его чистоту не льщусь, а как вот придет сейчас первая станция — здесь одна сторожиха из керосиновой бутылочки водку продает, — я поднесу кондуктору бутершафт, и мы его встряхнем и что в бельевой корзине есть, посмотрим… какие там у него составы…
— Только надо осторожнее.
— Будьте покойны — мы с молитвою. Помилуй мя, Боже…
Тут нас вдруг и толкнуло, и завизжало. Многие вздрогнули и перекрестились.
— Вот оно и есть, — воскликнул дьякон, — наехали на станцию!
Он вышел и побежал, а на его место пришел кондуктор.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Кондуктор стал прямо перед нигилистом и ласково молвил:
— Не желаете ли, господин, корзиночку в багаж сдать?
Нигилист на него посмотрел и не ответил.
Кондуктор повторил предложение.
Тогда мы в первый раз услыхали звук голоса нашего ненавистного попутчика. Он дерзко отвечал:
— Не желаю.
Кондуктор ему представил резоны, что «таких больших вещей не дозволено с собой в вагоны вносить».
Он процедил сквозь зубы:
— И прекрасно, что не дозволено.
— Так желаете, я корзиночку сдам в багаж?
— Не желаю.
— Как же, сами правильно рассуждаете, что это не дозволяется, и сами не желаете?
— Не желаю.
Взошедший на эту историю дьякон не утерпел и воскликнул: «Разве так можно!» — но, услыхав, что кондуктор пригрозил «обером» и протоколом, успокоился и согласился ждать следующей станции.
— Там город, — сказал он нам, — там его и скрутят.
И что в самом деле за упрямый человек: ничего от него не добьются, кроме одного — «не желаю».
Неужто тут и взаправду замешаны корневилъские корешки?
Стало очень интересно, и мы ждали следующей станции с нетерпением.
Дьякон объявил, что тут у него жандарм даже кум и человек старого мушкетного пороху.
— Он, — говорит, — ему такую завинтушку под ребро ткнет, что из него все это рояльное воспитание выскочит.
Обер явился еще на ходу поезда и настойчиво сказал:
— Как приедем на станцию, извольте эту корзину взять.
А тот опять тем же тоном отвечает:
— Не желаю.
— Да вы прочитайте правила!
— Не желаю.
— Так пожалуйте со мною объясниться к начальнику станции. Сейчас остановка.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Приехали.
Станционное здание побольше других и поотделаннее: видны огни, самовар, на платформе и за стеклянными дверями буфет и жандармы. Словом, все, что нужно. И вообразите себе: наш нигилист, который оказывал столько грубого сопротивления во всю дорогу, вдруг обнаружил намерение сделать движение, известное у них под именем allegro udiratto. Он взял в руки свой маленький саквояжик и направился к двери, но дьякон заметил это и очень ловким манером загородил ему выход. В эту же самую минуту появился обер–кондуктор, начальник станции и жандарм.
— Это ваша корзина? — спросил начальник.
— Нет, — отвечал нигилист.
— Как нет?!
— Нет.
— Все равно, пожалуйте.
— Не уйдешь, брат, не уйдешь, — говорил дьякон. Нигилиста и всех нас, в качестве свидетелей, попросили в комнату начальника станции и сюда же внесли корзину.
— Какие здесь вещи? — спросил строго начальник.
— Не знаю, — отвечал нигилист.
Но с ним больше не церемонились: корзинку мгновенно раскрыли и увидали новенькое голубое дамское платье, а в то же самое мгновение в контору с отчаянным воплем ворвался еврей и закричал, что это его корзинка и что платье, которое в ней, он везет одной знатной даме; а что корзину действительно поставил он, а не кто другой, в том он сослался на нигилиста.
Тот подтвердил, что они взошли вместе и еврей действительно внес корзинку и поставил ее на лавочку, а сам лег под сиденье.
— А билет? — спросили у еврея.
— Ну, что билет… — отвечал он. — Я не знал, где брать билет…
Еврея велено придержать, а от нигилиста потребовали удостоверения его личности. Он молча подал листок, взглянув на который начальник станции резко переменил тон и попросил его в кабинет, добавив при этом:
— Ваше превосходительство здесь ожидают.
А когда тот скрылся за дверью, начальник станции приложил ладони рук рупором ко рту и отчетливо объявил нам:
— Это прокурор судебной палаты!
Все ощутили полное удовольствие и перенесли его в молчании; только один военный вскрикнул:
— А все это наделал этот болтун дьякон! Ну‑ка — где он… куда он делся?
Но все напрасно оглядывались: «куда он делся», — дьякона уже не было; он исчез, как нахалкиканец, даже и без свечки. Она, впрочем, была и не нужна, потому что на небе уже светало и в городе звонили к рождественской заутрене.
Впервые опубликовано — газета «Новое время», 1882.
МАЛЕНЬКАЯ ОШИБКА
Секрет одной московской фамилии
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вечерком, на Святках, сидя в одной благоразумной компании, было говорено о вере и о неверии. Речь шла, впрочем, не в смысле высших вопросов деизма или материализма, а в смысле веры в людей, одаренных особыми силами предвидения и прорицания, а пожалуй, даже и своего рода чудотворства. И случился тут же некто, степенный московский человек, который сказал следующее:
— Не легко это, господа, судить о том: кто живет с верою, а который не верует, ибо разные тому в жизни бывают прилоги; случается, что разум‑то наш в таковых случаях впадает в ошибки.
И после такого вступления он рассказал нам любопытную повесть, которую я постараюсь передать его же словами:
Дядюшка и тетушка мои одинаково прилежали покойному чудотворцу Ивану Яковлевичу. Особенно тетушка, — никакого дела не начинала, у него не спросившись. Сначала, бывало, сходит к нему в сумасшедший дом и посоветуется, а потом попросит его, чтобы за ее дело молился. Дядюшка был себе на уме и на Ивана Яковлевича меньше полагался, однако тоже доверял иногда и носить ему дары и жертвы не препятствовал. Люди они были не богатые, но очень достаточные, — торговали чаем и сахаром из магазина в своем доме. Сыновей у них не было, а были три дочери: Капитолина Никитишна, Катерина Никитишна и Ольга Никитишна. Все они были собою недурны и хорошо знали разные работы и хозяйство. Капитолина Никитишна была замужем, только не за купцом, а за живописцем, — однако очень хороший был человек и довольно зарабатывал — всё брал подряды выгодно церкви расписывать. Одно в нем всему родству неприятно было, что работал божественное, а знал какие‑то вольнодумства из Курганова «Письмовника». Любил говорить про Хаос, про Овидия, про Промифея и охотник был сравнивать баснословия с бытописанием. Если бы не это, все бы было прекрасно. А второе — то, что у них детей не было, и дядюшку с теткой это очень огорчало. Они еще только первую дочь выдали замуж, и вдруг она три года была бездетна. За это других сестер женихи обегать стали.
Тетушка спрашивала Ивана Яковлевича, через что ее дочь не родит: оба, говорит, молоды и красивы, а детей нет?
Иван Яковлевич забормотал:
— Есть убо небо небесе; есть небо небесе.
Его подсказчицы перевели тетке, что батюшка велит, говорят, вашему зятю, чтобы он богу молился, а он, должно быть, у вас маловерующий.
Тетушка так и ахнула: все, говорит, ему явлено! И стала она приставать к живописцу, чтобы он поисповедался; а тому все трынь–трава! Ко всему легко относился… даже по постам скоромное ел… и притом, слышат они стороною, будто он и червей и устриц вкушает. А жили они все в одном доме и часто сокрушались, что есть в ихнем купеческом родстве такой человек без веры.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Вот и пошла тетка к Ивану Яковлевичу, чтобы попросить его разом помолиться о еже рабе Капитолине отверзти ложесна, а раба Лария (так живописца звали) просветити верою.
Просят об этом вместе и дядя и тетка.
Иван Яковлевич залепетал что‑то такое, чего и понять нельзя, а его послушные женки, которые возле него присидели, разъясняют:
— Он, — говорят, — ныне невнятен, а вы скажите, о чем просите, — мы ему завтра на записочке подадим.
Тетушка стала сказывать, а те записывают: «Рабе Капитолине отверзть ложесна, а рабу Ларию усугубити веру».
Оставили старики эту просительную записочку и пошли домой веселыми ногами.
Дома они никому ничего не сказали, кроме одной Капочки, и то с тем, чтобы она мужу своему, неверному живописцу, этого не передавала, а только жила бы с ним как можно ласковее и согласнее и смотрела за ним: не будет ли он приближаться к вере в Ивана Яковлевича. А он был ужасный чертыханщик, и все с присловьями, точно скоморох с Пресни. Всё ему шутки да забавки. Придет в сумерки к тестю — «пойдем, — говорит, — часослов в пятьдесят два листа читать», то есть, значит, в карты играть… Или садится, говорит: «С уговором, чтобы играть до первого обморока».
Тетушка, бывало, этих слов слышать не может. Дядя ему и сказал: «Не огорчай так ее: она тебя любит и за тебя обещание сделала». А он рассмеялся и говорит тете:
— Зачем вы неведомые обещания даете? Или вы не знаете, что через такое обещание глава Ивана Предтечи была отрублена. Смотрите, может у нас в доме какое‑нибудь неожиданное несчастие быть.
Тещу это еще больше испугало, и она всякий день, в тревоге, в сумасшедший дом бегала. Там ее успокоят, — говорят, что дело идет хорошо: батюшка всякий день записку читает, и что теперь о чем писано, то скоро сбудется.
Вдруг и сбылось, да такое, что и сказать неохотно.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Приходит к тетушке средняя ее дочь, девица Катечка, и прямо ей в ноги, и рыдает, и горько плачет.
Тетушка говорит:
— Что тебе — кто обидел?
А та сквозь рыдания отвечает:
— Милая маменька, и сама я не знаю, что это такое и отчего… в первый и в последний раз сделалось… Только вы от тятеньки мой грех скройте.
Тетушка на нее посмотрела да прямо пальцем в живот ткнула и говорит:
— Это место?
Катечка отвечает:
— Да, маменька… как вы угадали… сама не знаю отчего…
Тетушка только ахнула да руками всплеснула.
— Дитя мое, — говорит, — и не дознавайся: это, может быть, я виновата в ошибке, я сейчас узнать съезжу, — и сейчас на извозчике полетела к Ивану Яковлевичу.
— Покажите, — говорит, — мне записку нашей просьбы, о чем батюшка для нас просит рабе божьей плод чрева; как она писана?
Приседящие поискали на окне и подали.
Тетушка взглянула и мало ума не решилась. Что вы думаете? Действительно ведь все вышло по ошибочному молению, потому что на место рабы божьей Капитолины, которая замужем, там писана раба Катерина, которая еще незамужняя, девица.
Женки говорят:
— Поди же, какой грех! Имена очень сходственны… но ничего, это можно поправить.
А тетушка подумала: «Нет, врете, теперь вам уж не поправить: Кате уж вымолено», — и разорвала бумажку на мелкие частички.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Главное дело, боялись: как дядюшке сказать? Он был такой человек, что если расходится, то его мудрено унять. К тому же он Катю меньше всех любил, а любимая дочь у него была самая младшая, Оленька, — ей он всех больше и обещал.
Думала, думала тетушка и видит, что одним умом ей этой беды не обдумать, — зовет зятя–живописца на совет и все ему во всех подробностях открыла, а потом просит:
— Ты — говорит, — хотя неверующий, однако могут тебе быть какие‑нибудь чувства, — пожалуйста, пожалей ты Катю, пособи мне скрыть ее девичий грех.
А живописец вдруг лоб нахмурил и строго говорит:
— Извините, пожалуйста, вы хотя моей жене мать, однако, во–первых, я этого терпеть не люблю, чтобы меня безверным считали, а во–вторых, я не понимаю — какой же тут причитаете Кате грех, если об ней так Иван Яковлевич столько времени просил? Я к Катечке все братские чувства имею и за нее заступлюсь, потому что она тут ни в чем не виновата.
Тетушка пальцы кусает и плачет, а сама говорит:
— Ну… уж как ни в чем?
— Разумеется, ни в чем. Это ваш чудотворец все напутал, с него и взыскивайте.
— Какое же с него взыскание! Он праведник.
— Ну, а если праведник, так и молчите. Пришлите мне с Катею три бутылки шампанского вина. Тетушка переспрашивает:
— Что такое?
А он опять отвечает:
— Три бутылки шампанского, — одну ко мне сейчас в мои комнаты, а две после, куда прикажу, но только чтобы дома готовы были и во льду стояли заверчены.
Тетушка посмотрела на него и только головой покивала.
— Бог с тобою, — говорит, — я думала, что ты только без одной веры, а ты святые лики изображаешь, а сам без всех чувств оказываешься… Оттого я твоим иконам и не могу поклоняться.
А он отвечает:
— Нет, вы насчет веры оставьте: это вы, кажется, сомневаетесь и все по естеству думаете, будто тут собственная Катина причина есть, а я крепко верю, что во всем этом один Иван Яковлевич причинен; а чувства мои вы увидите, когда мне с Катею в мою мастерскую шампанское пришлете.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тетушка думала–подумала, да и послала живописцу вино с самой Катечкой. Та взошла с подносом, вся в слезах, а он вскочил, схватил ее за обе ручки и сам заплакал
— Скорблю, — говорит, — голубочка моя, что с тобою случилося, однако дремать с этим некогда — подавай мне скорее наружу все твои тайности.
Девица ему открылась, как сшалила, а он взял да ее у себя в мастерской на ключ и запер.
Тетушка встречает зятя с заплаканными глазами и молчит. А он и ее обнял, поцеловал и говорит:
— Ну, не бойтесь, не плачьте. Авось бог поможет.
— Скажи же мне, — шепчет тетушка, — кто всему виноват?
А живописец ей ласково пальцем погрозил и говорит:
— Вот это уж нехорошо: сами вы меня постоянно неверием попрекали, а теперь, когда вере вашей дано испытание, я вижу, что вы сами нимало не верите. Неужто вам не ясно, что виноватых нет, а просто чудотворец маленькую ошибку сделал.
— А где же моя бедная Катечка?
— Я ее страшным художническим заклятьем заклял она, как клад от аминя, и рассыпалась.
А сам ключ теще показывает.
Тетушка догадалась, что он девушку от первого гнева укрыл, и обняла его.
Шепчет:
— Прости меня, — в тебе нежные чувства есть.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пришел дядя, по обычаю чаю напился и говорит:
— Ну, давай читать часослов в пятьдесят два листа?
Сели. А домашние все двери вокруг них затворили и на цыпочках ходят. Тетушка же то отойдет от дверей, то опять подойдет, — все подслушивает и все крестится. Наконец, как там что‑то звякнет… Она поотбежала и спряталась.
— Объявил, — говорит, — объявил тайну! Теперь начнется адское представление.
И точно: враз дверь растворилась, и дядя кричит:
— Шубу мне и большую палку!
Живописец его назад за руку и говорит:
— Что ты? Куда это?
Дядя говорит:
— Я в сумасшедший дом поеду чудотворца бить!
Тетушка за другими дверями застонала:
— Бегите, — говорит, — скорее в сумасшедший дом, чтобы батюшку Ивана Яковлевича спрятали!
И действительно, дядя бы его непременно избил, но живописец страхом веры своей и этого удержал.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Стал зять вспоминать тестю, что у него есть еще одна дочь.
— Ничего, — говорит, — той своя доля, а я Корейшу бить хочу. После пусть меня судят.
— Да я тебя, — говорит, — не судом стращаю, а ты посуди: какой вред Иван Яковлевич Ольге может сделать. Ведь это ужас, чем ты рискуешь!
Дядя остановился и задумался:
— Какой же, — говорит, — вред он может сделать?
— А как раз такой самый, какой вред он сделал Катечке.
Дядя поглядел и отвечает:
— Полно вздор городить! Разве он это может?
А живописец отвечает:
— Ну, ежели ты, как я вижу, неверующий, то делай, как знаешь, только потом не тужи и бедных девушек не виновать.
Дядя и остановился. А зять его втащил назад в комнату и начал уговаривать.
— Лучше, — говорит, — по–моему, чудотворца в сторону, а взять это дело и домашними средствами поправить.
Старик согласился, только сам не знал, как именно поправить, а зять–живописец и тут помог — говорит:
— Хорошие мысли надо искать не во гневе, а в радости.
— Какое, — отвечает, — теперь, братец, веселие при таком случае?
— А такое, что у меня есть два пузырька шипучки, и пока ты их со мною не выпьешь, я тебе ни одного слова не скажу. Согласись со мною. Ты знаешь, как я характерен.
Старик на него посмотрел и говорит:
— Подводи, подводи! Что такое дальше будет?
А впрочем, согласился.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Живописец живо скомандовал и назад пришел, а за ним идет его мастер, молодой художник, с подносом, и несет две бутылки с бокалами.
Как вошли, так живописец за собою двери запер и ключ в карман положил. Дядя посмотрел и все понял, а зять художнику кивнул, — тот взял и стал в смирную просьбу.
— Виноват, — простите и благословите.
Дядюшка зятя спрашивает:
— Бить его можно?
Зять говорит:
— Можно, да не надобно.
— Ну, так пусть он передо мною по крайности на колена станет.
Зять тому шепнул:
— Ну, стань за любимую девушку на колена перед батькою.
Тот стал.
Старик и заплакал.
— Очень, — говорит, — любишь ее?
— Люблю.
— Ну, целуй меня.
Так Ивана Яковлевича маленькую ошибку и прикрыли. И оставалось все это в благополучной тайности, и к младшей сестре женихи пошли, потому что видят — девицы надежные.
Впервые опубликовано — журнал «Осколки», 1883.
ПУГАЛО
У страха большие глаза.
Поговорка
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мое детство прошло в Орле. Мы жили в доме Немчинова, где‑то недалеко от «маленького собора». Теперь я ни могу разобрать, где именно стоял этот высокий деревянные дом, но помню, что из его сада был просторный вид за широкий и глубокий овраг с обрывистыми краями, прорезанными пластами красной глины. За оврагом расстилался большой выгон, на котором стояли казенные магазины, а возле них летом всегда учились солдаты. Я всякий день смотрел, как их учили и как их били. Тогда это было в употреблении, но я никак не мог к этому привыкнуть и всегда о них плакал. Чтобы это не часто повторялось, моя няня, престарелая московская солдатка — Марина Борисовна, уводила меня гулять в городской сад. Здесь мы садились над мелководной Окой и глядели, как в ней купались и играли маленькие дети, свободе которых я тогда очень завидовал.
Главная выгода их привольного положения в моих глазах состояла в том, что они не имели на себе ни обуви, ни белья, так как рубашонки их были сняты и ворот их рукавами связаны. В таком приспособлении рубашки получали вид небольших мешков, и ребятишки, ставя их против течения, налавливали туда крохотную серебристую рыбешку. Она так мала, что ее нельзя чистить, и это признавалось достаточным основанием к тому, чтобы ее варить и есть нечищеною.
Я никогда не имел отваги узнать ее вкус, но ловля ее, производившаяся крохотными рыбаками, казалась мне верхом счастия, каким мальчика моих тогдашних лет могла утешить свобода.
Няня, впрочем, знала хорошие доводы, что мне такая свобода была бы совершенно неприлична. Доводы эти заключались в том, что я — дитя благородных родителей и отца моего все в городе знают.
— Другое дело, — говорила няня, — если бы это было в деревне. Там, при простых, серых мужиках, и мне, пожалуй, можно было бы позволить наслаждаться кой–чем в том же свободном роде.
Кажется, от этих именно сдерживающих рассуждений меня стало сильно и томительно манить в деревню, и восторг мой не знал пределов, когда родители мои купили небольшое именьице в Кромском уезде. Тем же летом мы переехали из большого городского дома в очень уютный, но маленький деревенский дом с балконом, под соломенною крышею. Лес в Кромском уезде и тогда был дорог и редок. Это местность степная и хлебородная, и притом она хорошо орошена маленькими, но чистыми речками.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В деревне у меня сразу же завелись обширные и любопытные знакомства с крестьянами. Пока отец и мать были усиленно заняты устройством своего хозяйства, я не терял времени, чтобы самым тесным образом сблизиться с взрослыми парнями и с ребятишками, которые пасли лошадей «на кулигах».[340] Сильнее всех моими привязанностями овладел, впрочем, старый мельник, дедушка Илья — совершенно седой старик с пребольшими черными усами. Он более всех других был доступен для разговоров, потому что на работы не отлучался, а или похаживал с навозными вилами по плотине, или сидел над дрожащею скрынью и задумчиво слушал, ровно ли стучат мельничные колеса или не сосет ли где‑нибудь под скрынью вода. Когда ему надокучало ничего не делать, — он заготовлял на всякий случай кленовые кулачья или цевки для шестерни. Но во всех описанных положениях он легко отклонялся от дела и вступал охотно в беседы, которые он вел отрывками, без всякой связи, но любил систему намеков и при этом подсмеивался не то сам над собою, не то над слушателями.
По должности мельника дедушка Илья имел довольно близкое соотношение к водяному, который заведовал нашими прудами, верхним и нижним, и двумя болотами. Свою главную штаб–квартиру этот демон имел под холостою скрынью на нашей мельнице.
Дедушка Илья об нем все знал и говорил:
— Он меня любит. Он, если когда и сердит домой придет за какие‑нибудь беспорядки, — он меня не обижает. Ляжь тут другой на моем месте, на мешках, — он так и сорвет с мешка и выбросит, а меня ни в жизнь не тронет.
Все молодшие люди подтверждали мне, что между дедушкою Ильею и «водяным дедкой» действительно существовали описанные отношения, но только они держались вовсе не на том, что водяной Илью любил, а на том, что дедушка Илья, как настоящий, заправский мельник, знал настоящее, заправское мельницкое слово, которому водяной и все его чертенята повиновались так же беспрекословно, как ужи и жабы, жившие под скрынями и на плотине.
С ребятами я ловил пискарей и гольцов, которых было великое множество в нашей узенькой, но чистой речке Гостомле; но, по серьезности моего характера, более держался общества дедушки Ильи, опытный ум которого открывал мне полный таинственной прелести мир, который был совсем мне, городскому мальчику, неизвестен. От Ильи я узнал и про домового, который спал на катке, и про водяного, который имел прекрасное и важное помещение под колесами, и про кикимору, которая была так застенчива и непостоянна, что пряталась от всякого нескромного взгляда в разных пыльных заметах — то в риге, то в овине, то на толчее, где осенью толкли замашки. Меньше всех дедушка знал про лешего, потому что этот жил где‑то далеко у Селиванова двора и только иногда заходил к нам в густой ракитник, чтобы сделать себе новую ракитовую дудку и поиграть на ней в тени у сажалок. Впрочем, дедушка Илья во всю свою богатую приключениями жизнь видел лешего лицом к лицу всего только один раз и то на Николин день, когда у нас бывал храмовой праздник. Леший подошел к Илье, прикинувшись совсем смирным мужичком, и попросил понюхать табачку. А когда дедушка сказал ему: «черт с тобой — понюхай!» и при этом открыл тавлинку, — то леший не мог более соблюсти хорошего поведения и сошкольничал: он так поддал ладонью под табакерку, что запорошил доброму мельнику все глаза.
Все эти живые и занимательные истории имели тогда для меня полную вероятность, и их густое, образное содержание до такой степени переполняло мою фантазию, что я сам был чуть ли не духовидцем. По крайней мере, когда я однажды заглянул с большим риском в толчейный амбар, то глаз мой обнаружил такую остроту и тонкость, что видел сидевшую там в пыли кикимору. Она была неумытая, в пыльном повойнике и с золотушными глазами. А когда я, испуганный этим видением, бросился без памяти бежать оттуда, то другое мое чувство — слух — обнаружило присутствие лешего. Я не могу поручиться, где именно он сидел, — вероятно, на какой‑нибудь высокой раките, но только, когда я бежал от кикиморы, леший во всю мочь засвистал на своей зеленой дудке и так сильно прихватил меня к земле за ногу, что у меня оторвался каблук от ботинки.
Едва переводя дух, я сообщил все это домашним и за свое чистосердечие был посажен в комнате читать священную историю, пока посланный босой мальчик сходил в соседнее село к солдату, который мог исправить повреждение, сделанное лешим в моей ботинке. Но и самое чтение священной истории не защищало уже меня от веры в те сверхъестественные существа, с которыми я, можно сказать, сживался при посредстве дедушки Ильи. Я хорошо знал и любил священную историю, — я и до сих пор готов ее перечитывать, а все‑таки ребячий милый мир тех сказочных существ, о которых наговорил мне дедушка Илья, казался мне необходимым. Лесные родники осиротели бы, если бы от них были отрешены гении, приставленные к ним народною фантазией.
В числе неприятных последствий от лешевой дудки было еще то, что дедушка Илья за прочитанные им для меня курсы демонологии получил от матушки выговор и некоторое время меня дичился и будто не хотел продолжать моего образования. Он даже притворялся, будто гонит меня от себя прочь.
— Пошел от меня прочь, иди к своей няньке, — говори он, заворачивая меня к себе спиною и поддавая широкой мозолистой ладонью под сиденье.
Но я уже мог гордиться своим возрастом и считать подобное обращение со мною несовместным. Мне было восемь лет, и к няньке своей мне тогда идти было незачем, Я это и дал почувствовать Илье, принеся ему полоскательную чашку вишен из‑под слитой наливки.
Дедушка Илья любил эти фрукты — принял их, смягчился, погладил меня своей мозольной рукой по голове и между нами снова восстановились самые короткие и самые добрые отношения.
— Ты вот что, — говорил мне дедушка Илья, — ты мужика завсегда больше всех почитай и люби слушать, но того, что от мужика услышишь, не всем сказывай. А не то — прогоню.
С тех пор я стал таить все, что слышал от мельника, и зато узнал так много интересного, что начал бояться не только ночью, когда все домовые, лешие и кикиморы становятся очень дерзновенны и наглы, но даже стал бояться и днем. Такой страх овладел мною потому, что дом наш и весь наш край, оказалось, находился во власти одного престрашного разбойника и кровожадного чародея, который назывался Селиван. Он жил от нас всего в шести верстах, «на разновилье», то есть там, где большой почтовый тракт разветвлялся на два: одна, новая дорога шла на Киев, а другая, старая, с дуплистыми ракитами «екатерининского насаждения», вела на Фатеж. Эта теперь уже брошена и лежит взапусте.
В версте за этим разновильем был хороший дубовый лес, а при лесе — самый дрянной, совершенно раскрытый и полуобвалившийся постоялый двор, в котором, говорили, будто никто никогда не останавливался. И этому можно было легко верить, потому, что двор не представлял никаких удобств для постоя, и потому, что отсюда было слишком близко до города Кром, где и в те полудикие времена можно было надеяться найти теплую горницу, самовар и калачи второй руки. Вот в этом‑то ужасном дворе, где никто никогда не останавливался, и жил «пустой дворник» Селиван, ужасный человек, с которым никто не рад был встретиться.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Повесть «пустого дворника» Селивана, по словам дедушки Ильи, была следующая. Селиван был кромский мещанин; родители его рано умерли, а он жил в мальчиках у калачника и продавал калачи у кабака за Орловской заставой. Мальчик он был хороший, добрый и послушный, но только калачнику всегда говорили, что с Селиваном требовалась осторожность, потому что у него на лице была красная метинка, как огонь, — а это никогда даром не ставится. Были такие люди, которые знали на это и особенную пословицу: «Бог плута метит». Хозяин–калачник очень хвалил Селивана за его усердие и верность, но все другие люди, по искреннему своему доброжелательству, говорили, что истинное благоразумие все‑таки заставляет его остерегаться и много ему не доверять, — потому что «бог плута метит». Если метка на его лице положена, то это именно для того, чтобы все слишком доверчивые люди его остерегались. Калачник не хотел отстать от людей умных, но Селиван был очень хороший работник. Калачи он продавал исправно и всякий вечер аккуратно высыпал хозяину из большого кожаного кошелька все пятаки и гривны, сколько выручил от проезжавших мужичков. Однако метка лежала на нем не даром, а до случая (это уже всегда так бывает). Пришел в Кромы из Орла «отслужившийся палач», по имени Борька, и сказано было ему: «Ты был палач, Борька, а теперь тебе у нас жить будет горько», — и все, насколько кто мог, старались, чтобы такие слова не остались для отставного палача вотще. А когда палач Борька пришел из Орла в Кромы, с ним уже была дочь, девочка лет пятнадцати, которая родилась в остроге, хотя многие думали, что ей бы лучше совсем не родиться.
Пришли они в Кромы жить по приписке. Это теперь непонятно, но тогда бывало так, что отслужившимся палачам дозволялось приписываться к каким‑нибудь городишкам, и делалось это просто, ни у кого на то желания и согласия не спрашивая. Так случилось и с Борькой: велел какой‑то губернатор приписать этого старого палача в Кромах — его и приписали, а он пришел сюда жить и привел с собою дочку. Но только в Кромах палач, разумеется, ни для кого не был желанным гостем, а, напротив, все им пренебрегали, как люди чистые, и ни его, ни его девочку решительно никто не захотел пустить к себе на двор. А время, когда они пришли, было уже очень холодное.
Попросился палач в один дом, потом в другой и не стал более докучать. Он видел, что не возбуждает ни в ком ни малейшего сострадания, и знал, что вполне этого заслужил
«Но дитя! — думал он. — Дитя не виновато в моих грехах, — кто‑нибудь пожалеет дитя».
И Борька опять пошел стучаться из двора во двор, прося взять если не его, то только девчонку… Он заклинался, что никогда даже не придет, чтобы навестить дочь.
Но и эта просьба была так же напрасна.
Кому охота с палачом знаться?
И вот, обойдя городишко, стали эти злополучные пришельцы опять проситься в острог. Там хоть можно было обогреться от осенней мокроты и стужи. Но и в острог их не взяли, потому что срок их острожной неволи минул, и они теперь были люди вольные. Они были свободны умереть под любым забором или в любой канаве.
Милостыню палачу с дочерью иногда подавали, не для них, конечно, а Христа ради, но в дом никуда не пускали. Старик с дочерью не имели приюта и ночевали то где‑нибудь под кручею, в глинокопных ямах, то в опустелых сторожевых шалашах на огородах, по долине. Суровую долю их делила тощая собака, которая пришла с ними из Орла.
Это был большой лохматый пес, на котором вся шерсть завойлочилась в войлок. Чем она питалась при своих нищих–хозяевах — это никому не было известно, но, наконец, догадались, что ей вовсе и не нужно было питаться, потому что она была «бесчеревная», то есть у нее были только кости да кожа и желтые, истомленные глаза, а «в середине» у нее ничего не было, и потому пища ей вовсе не требовалась.
Дедушка Илья рассказывал мне, как этого можно достигать «самым легким манером». Любую собаку, пока она щенком, стоит только раз напоить жидко расплавленным оловом или свинцом, и она сделается без черева и может не есть. Но, разумеется, при этом необходимо знать «особливое, колдовское слово». А за то, что палач, очевидно, знал этакое слово, — люди строгой нравственности убили его собаку. Оно, конечно, так и следовало, чтобы не давать поблажки колдовству; но это было большим несчастьем для нищих, так как девочка спала вместе с собакою, и та уделяла ребенку часть теплоты, которую имела в своей шерсти. Однако для таких пустяков, разумеется, нельзя было потворствовать волшебствам, и все были того мнения, что собака уничтожена совершенно правильно. Пусть колунам не удается морочить правоверных.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
После уничтожения собаки девочку согревал в шалашах сам палач, но он уже был стар, и, к его счастию, ему недолго пришлось нести эту непосильную для него заботу. В одну морозную ночь дитя ощутило, что отец ее застыл более, чем она сама, и ей сделалось так страшно, что она от него отодвинулась и даже от ужаса потеряла сознание. До утра пробыла она в объятиях смерти. Когда стало светать и люди, шедшие к заутрене, заглянули из любопытства в шалаш, то они увидели отца и дочь закоченевшими. Девочку кое‑как отогрели, и когда она увидала у отца странно остолбенелые глаза и дико оскаленные зубы, тогда поняла в чем дело и зарыдала.
Старика схоронили за кладбищем, потому что он жил скверно и умер без покаяния, а про его девочку немножко позабыли… Правда, не надолго, всего на какой‑нибудь месяц, но когда про нее через месяц вспомнили, — ее уже негде было отыскивать.
Можно было думать, что сиротка куда‑нибудь убежала в другой город или пошла просить милостыню по деревням. Гораздо любопытнее было то, что с исчезновением сиротки соединялось другое странное обстоятельство: прежде чем хватились девочки, было замечено, что без вести пропал куда‑то калачник Селиван.
Он пропал совершенно неожиданно, и притом так необдуманно, как не делал еще до него никакой другой беглец. Селиван решительно ничего ни у кого не унес, и даже все данные ему для продажи калачи лежали на его лотке, и тут же уцелели все деньги, которые он выручил за то, что продал; но сам он домой не возвращался.
И оба эти сироты считались без вести пропавшими целых три года.
Вдруг, однажды, приезжает с ярмарки купец, которому принадлежал давно опустелый постоялый двор «на разновилье», и говорит, что с ним было несчастие: ехал он, да плохо направлял на гать свою лошадь, и его воз придавил, но его спас неизвестный бродяжка.
Бродяжка этот был им узнан, и оказалось, что это не кто иной, как Селиван.
Спасенный Селиваном купец был не из таких людей, которые совсем нечувствительны к оказанной им услуге; чтобы не подлежать на страшном суде ответу за неблагодарность, он захотел сделать добро бродяге.
— Я должен тебя осчастливить, — сказал он Селивану, — у меня есть пустой двор на разновилье, иди туда и сиди в нем дворником и продавай овес и сено, а мне плати всего сто рублей в год аренды.
Селиван знал, что на шестой версте от городка, по запустевшей дороге, постоялому двору не место, и, в нем сидючи, никакого заезда ждать невозможно; но, однако, как это был еще первый случай, когда ему предлагали иметь свой угол, то он согласился.
Купец пустил.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Селиван приехал во двор с маленькой ручной одноколесной навозницей, в которой у него мостились пожитки, а на них лежала, закинув назад голову, больная женщина в жалких лохмотьях.
Люди спросили у Селивана:
— Кто это такая?
Он отвечал:
— Это моя жена.
— Из каких она мест родом?
Селиван кротко отвечал:
— Из божьих.
— Чем она больна?
— Ногами недужна
— А отчего она так недужает?
Селиван, насупясь, буркнул:
— От земного холода.
Больше он не стал говорить ни слова, поднял на руки свою немощную калеку и понес ее в избу.
Словоохотливости и вообще приятной общительности в Селиване не было; людей он избегал, и даже как будто боялся, и в городе не показывался, а жены его совсем никто не видал с тех пор, как он ее сюда привез в ручной навозной тележке. Но с тех пор, когда это случилось, уже прошло много лет, — молодые люди тогдашнего века уже успели состариться, а двор в разновилье еще более обветшал и развалился; но Селиван и его убогая калека все здесь и, к общему удивлению, платили за двор наследникам купца какую‑то плату.
Откуда же этот чудак выручал все то, что было нужно на его собственные нужды и на то, что следовало платить за совершенно разрушенный двор? Все знали, что сюда никогда не заглядывал ни один проезжающий и не кормил здесь своих лошадей ни один обоз, а между тем Селиван хотя жил бедственно, но все еще не умирал с голода.
Вот в этом‑то и был вопрос, который, впрочем, не очень долго томил окрестное крестьянство. Скоро все поняли, что Селиван знался с нечистою силою… Эта нечистая сила устраивала ему довольно выгодные и для обыкновенных людей даже невозможные делишки.
Известно, что дьявол и его помощники имеют большую охоту делать людям всякое зло; но особенно им нравится вынимать из людей души так неожиданно, чтобы они не успели очистить себя покаянием. Кто из людей помогает таким проискам, тому вся нечистая сила, то есть все лешие, водяные и кикиморы охотно делают разные одолжения, хотя, впрочем, на очень тяжелых условиях. Помогающий чертям должен сам за ними последовать в ад, — рано или поздно, но непременно. Селиван находился именно на этом роковом положении. Чтобы кое‑как жить в своем разоренном домишке, он давно продал свою душу нескольким чертям сразу, а эти с тех пор начали загонять к нему на двор путников самыми усиленными мерами. Назад же от Селивана не выезжал никто. Делалось это таким образом, что лешие, сговорясь с кикиморами, вдруг перед ночью поднимали вьюги и метели, при которых дорожный человек растеривался и спешил спрятаться от разгулявшейся стихии куда попало. Селиван тогда сейчас же и выкидывал хитрость: он выставлял огонь на свое окошко и на этот свет к нему попадали купцы с толстыми черезами, дворяне с потайными шкатулками и попы с меховыми треухами, подложенными во всю ширь денежными бумажками. Это была ловушка. Назад из Селивановых ворот уже не было поворота ни одному из тех, кто приехал. Куда их девал Селиван, — про то никому не было известно.
Дедушка Илья, договорившись до этого, только проводил по воздуху рукой и внушительно произносил:
— Сова летит, лунь плывет — ничего не видно: буря, метель и… ночь матка — все гладко.
Чтобы не уронить себя во мнении дедушки Ильи, притворялся, будто понимаю, что значит «сова летит и лунь плывет», а понимал я только одно, что Селиван — это какое‑то общее пугало, с которым чрезвычайно опасно встретиться… Не дай бог этого никому на свете.
Я, впрочем, старался проверить страшные рассказы про Селивана и от других людей, но все в одно слово говорили то же самое. Все смотрели на Селивана как на страшное пугало, и все так же, как дедушка Илья, строго заказывали мне, чтобы я «дома, в хоромах, никому про Селивана не сказывал». По совету мельника, я эту мужичью заповедь исполнял до особого страшного случая, когда я сам попался в лапы Селивану.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Зимою, когда в доме вставили двойные рамы, я не мог по–прежнему часто видеться с дедушкой Ильей и с другими мужиками. Меня берегли от морозов, а они все остались работать на холоду, причем с одним из них произошла неприятная история, выдвинувшая опять на сцену Селивана.
В самом начале зимы племянник Ильи, мужик Николай, пошел на свои именины в Кромы, в гости, и не возвратился, а через две недели его нашли на опушке у Селиванова леса. Николай сидел на пне, опершись бородою на палочку, и, по–видимому, отдыхал после такой сильной усталости, что не заметил, как метель замела его выше колен снегом, а лисицы обкусали ему нос и щеки.
Очевидно, Николай сбился с дороги, устал и замерз; но все знали, что это вышло неспроста и не без Селивановой вины. Я узнал об этом через девушек, которых было у нас в комнатах очень много и все они большею частию назывались Аннушками. Была Аннушка большая, Аннушка меньшая, Аннушка рябая и Аннушка круглая, и потом еще Аннушка, по прозванию «Шибаёнок». Эта последняя была у нас в своем роде фельетонистом и репортером. Она по своему живому и резвому характеру получила и свою бойкую кличку.
Не Аннушками звали только двух девушек — Неонилу да Настю, которые числились на некотором особом положении, потому что получили особенное воспитание в тогдашнем модном орловском магазине мадам Морозовой, да еще были в доме три побегушки–девочки — Оська, Моська и Роська. Крестное имя одной из них было Матрена, другой Раиса, а как звали по–настоящему Оську — этого я не знаю. Моська, Оська и Роська находились еще в малолетстве, и потому к ним все относились довольно презрительно. Они еще бегали босиком и не имели права садиться на стульях, а присаживались внизу, на подножных скамейках. По должности они исполняли разные унизительные поручения, как‑то: чистили тазы, выносили умывальные лоханки, провожали гулять комнатных собачек и бегали скороходами на посылках за кухонными людьми и на деревню. В теперешних помещичьих домах уже нигде нет такого излишнего многолюдства, но тогда оно казалось необходимым.
Все наши девы и девчонки, разумеется, много знали о страшном Селиване, вблизи двора которого замерз мужик Николай. По этому случаю теперь вспомнили Селивану все его старые проделки, о которых я прежде и не знал. Теперь обнаружилось, что кучер Константин, едучи один раз в город за говядиной, слышал, как из окна Селивановой избы неслися жалобные стоны и слышались слова: «Ой, ручку больно! Ой, пальчик режет».
Девушка, Аннушка большая, объясняла это так, что Селиван забрал к себе во время метели (по–орловски — куры) целый господский возок с целым дворянским семейством и медленно отрезал дворянским детям пальчик за пальчиком. Это страшное варварство ужасно меня перепугало. Потом башмачнику Ивану приключилось что‑то еще более страшное и вдобавок необъяснимое. Раз, когда его послали в город за сапожным товаром и он, позамешкавшись, возвращался домой темным вечером, то поднялась маленькая метель, — а это составляло первое удовольствие для Селивана. Он сейчас же вставал и выходил на поле, чтобы веяться во мгле вместе с Ягою, лешими и кикиморами. И башмачник это знал и остерегался, но не остерегся. Селиван выскочил у него перед самым носом и загородил ему дорогу… Лошадь стала. Но башмачник, к его счастию, от природы был смел и очень находчив. Он подошел к Селивану, будто с ласкою, и проговорил: «Здравствуй, пожалуйста», а в это самое время из рукава кольнул его самым большим и острым шилом прямо в живот. Это единственное место, в которое можно ранить колдуна насмерть, но Селиван спасся тем, что немедленно обратился в толстый верстовой столб, в котором острый инструмент башмачника застрял так крепко, что башмачник никак не мог его вытащить и должен был расстаться с шилом, между тем оно ему было решительно необходимо.
Этот последний случай был даже обидною насмешкою над честными людьми и убедил всех, что Селиван действительно был не только великий злодей и лукавый колдун, но и нахал, которому нельзя было давать спуску. Тогда его решили проучить строго; но Селиван тоже не был промах и научился новой хитрости: он начал «скидываться», то есть при малейшей опасности, даже просто при всякой встрече, он стал изменять свой человеческий вид и у всех на глазах обращаться в различные одушевленные и неодушевленные предметы. Правда, что благодаря общему против него возбуждению, он и при такой ловкости все‑таки немножко страдал, но искоренить его никак не удавалось, а борьба с ним иногда даже принимала немножко смешной характер, что всех еще более обижало и злило. Так, например, после того, когда башмачник изо всей силы проколол его шилом и Селиван спасся только тем, что успел скинуться верстовым столбом, несколько человек видели это шило торчавшим в настоящем верстовом столбе. Они пробовали даже его оттуда вытащить, но шило сломалось, и башмачнику привезли только одну ничего не стоящую деревянную ручку.
Селиван же и после этого ходил по лесу, как будто его даже совсем и не кололи, и скидывался кабаном до такой степени истово, что ел дубовые желуди с удовольствием, как будто такой фрукт мог приходиться ему по вкусу. Но чаще всего он вылезал под видом красного петуха на свою черную растрепанную крышу и кричал оттуда «кука–реку!» Все знали, что его, разумеется, занимало не пение «ку‑ка–реку», а он высматривал, не едет ли кто‑нибудь такой, против кого стоило бы подучить лешего и кикимору поднять хорошую бурю и затормошить его до смерти. Словом, окрестные люди так хорошо отгадывали все его хитрости, что никогда не поддавались злодею в его сети и даже порядком мстили Селивану за его коварство. Один раз, когда он, скинувшись кабаном, встретился с кузнецом Савельем, который шел пешком из Кром со свадьбы, между ними даже произошла открытая схватка, но кузнец остался победителем благодаря тому, что у него, к счастию, случилась в руках претяжелая дубина. Оборотень притворился, будто он не желает обращать на кузнеца ни малейшего внимания и, тяжело похрюкивая, чавкал желуди; но кузнец проник острым умом его замысел, который состоял в том, чтобы пропустить его мимо себя и потом напасть на него сзади, сбить с ног и съесть вместо желудя. Кузнец решился предупредить беду; он поднял высоко над головою свою дубину и так треснул ею кабана по храпе, что тот жалобно взвизгнул, упал и более уже не поднимался. А когда кузнец после этого начал поспешно уходить, то Селиван опять принял на себя свой человеческий вид и долго смотрел на кузнеца со своего крылечка — очевидно, имея против него какое‑то самое недружелюбное намерение.
После этой ужасной встречи кузнеца даже била лихорадка, от которой он спасся единственно тем, что пустил по ветру за окно хинный порошок, который ему был прислан из горницы для приема.
Кузнец слыл за человека очень рассудительного и знал, хина и всякое другое аптечное лекарство против волшебства ничего сделать не могут. Он оттерпелся, завязал на суровой нитке узелок и бросил его гнить в навозную кучу. Этим было все кончено, потому что как только узелок и нитка сгнили, так и сила Селивана должна была кончиться. И это так и сделалось. Селиван после этого случая в свинью уже никогда более не скидывался, или по крайней мере с тех пор его никто решительно не встречал в этом неопрятном виде.
С проказами же Селивана в образе красного петуха было еще удачнее: на него ополчился косой мирошник Савка, преудалый парень, который действовал всех предусмотрительнее и ловчее.
Будучи послан раз в город на подторжье, он ехал верхом на очень ленивой и упрямой лошади. Зная такой нрав своего коня, Савка взял с собою на всякий случай потихоньку хорошее березовое полено, которым надеялся запечатлеть сувенир в бока своего меланхолического буцефала. Кое‑что в этом роде он и успел уже сделать и настолько переломить характер своего коня, что тот, потеряв терпение, стал понемножку припрыгивать.
Селиван, не ожидая, что Савка так хорошо вооружен, как раз к его приезду выскочил петухом на застреху и начал вертеться, глазеть на все стороны да петь «ку‑ка–реку!» Савка не сробел колдуна, а, напротив, сказал ему: «Э, брат, врешь — не уйдешь», и с этим, недолго думая, ловко швырнул в него своим поленом, что тот даже не допел до конца своего «ку‑ка–реку» и свалился мертвым. По несчастию, он только упал не на улицу, а во двор, где ему ничего не стоило, коснувшись земли, опять принять на себя свой человеческий образ. Он сделался Селиваном и, выбежав, погнался за Савкою, имея в руке то же самое полено, которым его угостил Савка, когда он пел петухом на крыше.
По рассказам Савки, Селиван в этот раз был так взбешен, что Савке могло прийтись от него очень плохо; но Савка был парень сообразительный и отлично знал одну преполезную штуку. Он знал, что его ленивая лошадь сразу забывает о своей лени, если ее поворотить домой, к яслям. Он это и сделал. Как только Селиван, вооруженный поленом, на Савку кинулся, — Савка враз повернул коня в обратный путь и скрылся. Он прискакал домой, не имея на себе лица от страха, и рассказал о бывшей с ним страшной истории только на другой день. И то слава богу, что заговорил, а то боялись, как бы он не остался нем навсегда.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вместо оробевшего Савки был наряжен другой, более смелый посол, который достиг Кром и возвратился назад благополучно. Однако и этот, совершив путешествие, говорил, что ему легче бы сквозь землю провалиться, чем ехать мимо Селиванова двора. То же самое чувствовали и другие: страх стал всеобщий; но зато со стороны всех вообще началось и за Селиваном всеобщее усиленное смотрение. Где бы и чем бы он ни скидывался, его везде постоянно обнаруживали и во всех видах стремились пресечь его вредное существование. Являлся ли Селиван у своего двора овцою или теленком, — его все равно узнавали и били, и ни в каком виде ему не удавалось укрыться. Даже когда он один раз выкатился на улицу в виде нового свежевысмоленного тележного колеса и лег на солнце сушиться, то и эта его хитрость была обнаружена, и умные люди разбили колесо на мелкие части так, что и втулка и спицы разлетелись в разные стороны.
Обо всех этих происшествиях, составлявших героическую эпопею моего детства, мною своевременно получались скорые и самые достоверные сведения. Быстроте известий много содействовало то, что у нас на мельнице всегда случалась отменная заезжая публика, приезжавшая за помолом. Пока мельничные жернова мололи привезенные ими хлебные зерна, уста помольцев еще усерднее мололи всяческий вздор, а оттуда все любопытные истории приносились в девичью Моською и Роською и потом в наилучшей редакции сообщались мне, а я начинал о них думать целые ночи и создавал презанимательные положения для себя и для Селивана, к которому я, несмотря на все, что о нем слышал, — питал в глубине моей души большое сердечное влечение. Я бесповоротно верил, что настанет час, когда мы с Селиваном как‑то необыкновенно встретимся — и даже полюбим друг друга гораздо более, чем я любил дедушку Илью, в котором мне не нравилось то, что у него один, именно левый, глаз всегда немножко смеялся.
Я никак не мог долго верить, что Селиван делает все сверхъестественные чудеса с злым намерением к людям и очень любил о нем думать; и обыкновенно, чуть начинал засыпать, он мне снился тихим, добрым и даже обиженным. Я его никогда еще не видал и не умел себе представить его лица по искаженным описаниям рассказчиков, но глаза его я видел, чуть закрывал свои собственные. Это были большие глаза, совсем голубые и предобрые. И пока я спал, мы с Селиваном были в самом приятном согласии: у нас с ним открывались в лесу разные секретные норки, где у нас было напрятано много хлеба, масла и теплых детских тулупчиков, которые мы доставали, бегом носили к известным нам избам по деревням, клали на слуховое окно, стучали, чтобы кто‑нибудь выглянул, и сами убегали.
Это были, кажется, самые прекрасные сновидения в моей жизни, и я всегда сожалел, что с пробуждением Селиван опять делался для меня тем разбойником, против которого всякий добрый человек должен был принимать все меры предосторожности. Признаться, я и сам не хотел отстать от других, и хотя во сне я вел с Селиваном самую теплую дружбу, но наяву я считал нелишним обеспечить себя от него даже издали.
С этой целию я, путем немалой лести и других унижений, выпросил у ключницы хранившийся у нее в кладовой старый, очень большой кавказский кинжал моего отца. Я подвязал его на кутас, который снял с дядиного гусарского кивера, и мастерски спрятал это оружие в головах, под матрац моей постельки. Если бы Селиван появился ночью в нашем доме, я бы непременно против него выступил.
Об этом скрытом цейхгаузе не знали ни отец, ни мать, и это было совершенно необходимо, потому что иначе кинжал у меня, конечно, был бы отобран, а тогда Селиван мог помешать мне спать спокойно, потому что я все‑таки его ужасно боялся. А он между тем уже делал к нам подходы, но наши бойкие девушки его сразу же узнали. К нам в дом Селиван дерзнул появляться, скинувшись большою рыжею крысою. Сначала он просто шумел по ночам в кладовой, а потом один раз спустился в глубокий долбленый липовый напол, на дне которого ставили, покрывая решетом, колбасы и другие закуски, сберегаемые для приема гостей. Тут Селиван захотел сделать нам серьезную домашнюю неприятность — вероятно, в отплату за те неприятности, какие он перенес от наших мужиков. Оборотясь рыжею крысою, он вскочил на самое дно в липовый напол, сдвинул каменный гнеток, который лежал на решете, и съел все колбасы, но зато назад никак не мог выскочить из высокой кади. Здесь Селивану, по всем видимостям, никак невозможно было избежать заслуженной казни, которую вызвалась произвесть над ним самая скорая Аннушка Шибаёнок. Она явилась для этого с целым чугуном кипятку и с старою вилкою. Аннушка имела такой план, чтобы сначала ошпарить оборотня кипятком, а потом приколоть его вилкою и выбросить мертвого в бурьян на расклеванье воронам. Но при исполнении казни произошла неловкость со стороны Аннушки круглой, она плеснула кипятком на руку самой Аннушке Шибаёнку; та выронила от боли вилку, а в это время крыса укусила ее за палец и с удивительным проворством по ее же рукаву выскочила наружу и, произведя общий перепуг всех присутствующих, сделалась невидимкой.
Родители мои, смотревшие на это происшествие обыкновенными глазами, приписывали глупый исход травли неловкости наших Аннушек; но мы, которые знали тайные пружины дела, знали и то, что тут ничего невозможно было сделать лучшего, потому что это была не простая крыса, а оборотень Селиван. Рассказать об этом старшим мы, однако, не смели. Как простосердечный народ, мы боялись критики и насмешек над тем, что сами почитали за несомненное и очевидное.
Через порог передней Селиван перешагнуть не решался ни в каком виде, как мне казалось, потому, что он кое‑что знал о моем кинжале. И мне это было и лестно и досадно, потому что, собственно говоря, мне уже стали утомительны одни толки и слухи и во мне разгоралось страстное желание встретиться с Селиваном лицом к лицу.
Это во мне обратилось, наконец, в томление, в котором и прошла вся долгая зима с ее бесконечными вечерами, а с первыми весенними потоками с гор у нас случилось происшествие, которое расстроило весь порядок жизни и дало волю опасным порывам несдержанных страстей.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Случай был неожиданный и печальный. В самую весеннюю ростепель, когда, по народному выражению, «лужа быка топит», из далекого тетушкина имения прискакал верховой с роковым известием об опасной болезни дедушки.
Длинный переезд в такую распутицу был сопряжен с большою опасностию; но отца и мать это не остановило, они пустились в дорогу немедленно. Ехать надо было сто верст, и не иначе, как в простой тележке, потому что в каком другом экипаже проехать совсем было невозможно. Телегу сопровождали два вершника с длинными шестами в руках. Они ехали вперед и ощупывали дорожные просовы. Я и дом были оставлены на попечение особого временного комитета, в состав которого входили разные лица по разным ведомствам. Аннушке большой были подчинены все лица женского пола до Оськи и Роськи; но высший нравственный надзор поручен был старостихе Дементьевне. Интеллигентное же руковождение нами — в рассуждении наблюдения праздников и дней недельных — было вверено диаконскому сыну Аполлинарию Ивановичу, который, в качестве исключенного из семинарии ритора, состоял при моей особе на линии наставника. Он учил меня латинским склонениям и вообще приготовлял к тому, чтобы я мог на следующий год поступить в первый класс орловской гимназии не совершенным дикарем, которого способны удивить латинская грамматика Белюстина и французская — Ломонда.
Аполлинарий был юноша светского направления и собирался поступить в «приказные», или, по–нынешнему говоря, в писцы — в орловское губернское правление, где служил его дядя, имевший презанимательную должность. Если какой‑нибудь становой или исправник не исполнял какого‑нибудь предписания, то дядю Аполлинария посылали на одной лошади «нарочным» на счет виновного. Он ездил, не платя за лошадей денег, и, кроме того, получал с виновных дары и презенты и видел разные города и много разных людей разных чинов и обычаев. Мой Аполлинарий тоже имел в виду со временем достичь такого счастия и мог надеяться сделать гораздо более своего дяди, потому что он обладал двумя большими талантами, которые могли быть очень приятны в светском обхождении: Аполлинарий играл на гитаре две песни: «Девушка крапивушку жала» и вторую, гораздо более трудную — «Под вечер осенью ненастной», и, что еще реже было в тогдашнее время в провинциях, — он умел сочинять прекрасные стихи дамам, за что, собственно, и был выгнан из семинарии.
Мы с Аполлинарием, несмотря на разницу наших лет, держались как друзья, и, как прилично верным друзьям, мы крепко хранили взаимные тайны. В этом случае на его долю приходилось немножко меньше, чем на мою: мои все секреты заключались в находившемся у меня под матрацем кинжале, а я обязан был глубоко таить два вверенные мне секрета: первый касался спрятанной в шкафе трубки, из которой Аполлинарий курил вечером в печку кисло–сладкие белые нежинские корешки, а второй был еще важнее — здесь дело шло о стихах, написанных Аполлинарием в честь некоей «легконосной Пулхерии».
Стихи были, кажется, очень плохие, но Аполлинарий говорил, что для верного о них суждения необходимо было видеть, какое они могут произвести впечатление, если хорошенько, с чувством прочесть нежной и чувствительной женщине.
Это предполагало большую и даже в нашем положении непреодолимую трудность, потому что маленьких барышень у нас в доме не было, а барышням взрослым, которые иногда приезжали, Аполлинарий не смел предложить быть его слушательницами, так как он был очень застенчив, а между нашими знакомыми барышнями водились большие насмешницы.
Нужда научила Аполлинария выдумать компромисс, — именно, продекламировать оду, написанную «Легконосной Пулхерии», перед нашей девушкой Неонилой, которая усвоила себе в модном магазине Морозовой разные отшлифованные городские манеры и, по соображениям Аполлинария, должна была иметь тонкие чувства, необходимые для того, чтобы почувствовать достоинство поэзии.
По малолетству моему я боялся подавать своему учителю советы в его поэтических опытах, но считал его намерение декламировать стихи перед швеею рискованным. Я, разумеется, судил по себе и хотя брал в соображение, что молоденькой Неониле знакомы некоторые предметы городского круга, но едва ли ей может быть понятен язык высокой поэзии, каким Аполлинарий обращался к воспеваемой им Пулхерии. Притом в оде к «Легконосице» были такие восклицания: «О ты, жестокая!» или «Исчезни с глаз моих!» и тому подобные. Неонила от природы имела робкий и застенчивый характер, и я боялся, что она примет это на свой счет и непременно расплачется и убежит.
Но всего хуже то, что при обыкновенном строгом домашнем порядке нашей домашней жизни вся эта задуманная ритором поэтическая репетиция была совершенно невозможна. Ни время, ни место, ни даже все другие условия не благоприятствовали тому, чтобы Неонила слушала стихи Аполлинария и была их первою ценительницею. Однако безначалием, которое водворилось у нас с отъездом родителей, все изменилось, и ритор захотел этим воспользоваться. Теперь мы, забыв всякую разность своих положений, ежедневно играли по вечерам в короли, а Аполлинарий даже курил в комнатах свои нежинские корешки и садился в столовой в отцовском кресле, что меня немножко обижало. Кроме того, по его же настоянию у нас несколько раз была затеяна игра в жмурки, причем мне и брату набили синяки. Потом мы играли в прятки, и раз даже был устроен формальный фестивал, с большим угощением. Кажется, все это делалось «на шереметевский счет», как в тогдашнее время бражничали многие неосмотрительные кутилы, по гибельному пути которых направились и мы, увлекаемые ритором. Мне до сих пор неизвестно, от кого тогда были предложены собранию целый мешочек самых зрелых лесных орехов, добытых из мышиных норок (где обыкновенно бывают только орехи самого высшего сорта). Кроме орехов, были три свертка серой бумаги с желтыми паточными груздиками, подсолнухами и засмоквенной грушей. Последняя очень прочно липла к рукам и не скоро отмывалась.
Так как этот последний фрукт пользовался особым вниманием, то груши давались только в розыгрыш на фанты. Моська, Оська и Роська, по существенному своему ничтожеству, смокв вовсе не получали. В фантах участвовали Аннушка и я да мой наставник Аполлинарий, который оказался очень ловким выдумщиком. Происходило все это в гостиной комнате, где, бывало, сидели только очень почетные гости. И тут‑то, в чаду увлечения веселостями, в Аполлинария вошел какой‑то отчаянный дух, и он задумал еще более дерзкое предприятие. Он захотел декламироать свою оду в грандиозной и даже ужасающей обстановке, при которой должны были подвергнуться самому высшему напряжению самые сильные нервы. Он начал всех нас подговаривать, чтобы отправиться всем вместе в будущее воскресенье за ландышами в Селиванов лес. А вечером, когда мы с ним ложились спать, он мне открылся, что ландыши тут один только предлог, а главная цель в том, чтобы прочитать стихи в самой ужасной обстановке.
С одной стороны будет действовать страх от Селивана, а с другой — страх от ужасных стихов… Каково это выйдет и можно ли это выдержать?
Представьте же себе, что мы на это отважились.
В оживленности, которою все мы были охвачены в это достопамятный весенний вечер, нам представлялось, что все мы смелы и можем совершить отчаянную штуку безопасно. В самом деле, нас будет много, и притом я возьму разумеется, свой огромный кавказский кинжал.
Признаться, мне очень хотелось, чтобы и все другие вооружились сообразно своей силе и возможности, но я ни у кого не встретил к этому должного внимания и готовности. Аполлинарий брал только чубук да гитару, а с девушками ехали таганы, сковороды, котелки с яйцами и чугунок. В чугунке предполагалось варить пшенный кулеш с салом, а на сковороде жарить яичницу, и в этом смысле они были прекрасны; но в смысле обороны, на случай возможных проделок со стороны Селивана, решительно ничего не значили.
Впрочем, по правде сказать, я был и еще кое за что недоволен моими компаньонами, а именно — я не чувствовал с их стороны того внимания к Селивану, каким я сам был проникнут. Они и боялись его, но как‑то легкомысленно, и даже рисковали критически над ним подтрунивать. Одна Аннушка говорила, что она возьмет пирожную скалку и скалкой его убьет, а Шибаёнок смеялась, что она его загрызть может, и при этом показывала свои белые–пребелые зубы и перекусывала ими кусочек проволоки. Все это как‑то не солидно; всех превзошел ритор. Он совсем отвергал существование Селивана — говорил, что его даже никогда не было и что он просто есть изобретение фантазии, такое же, как Пифон, Цербер и тому подобное.
Тогда я первый раз видел, до чего способен человек увлекаться в отрицаниях! К чему же тогда вся риторика, если она позволяет поставить на одну ступень вероятность баснословного Пифона с Селиваном, действительное существование которого подтверждалось множеством очевидных событий.
Я этому соблазну не поддался и сберег мою веру в Селивана. Даже более того, я верил, что ритор за свое неверие будет непременно наказан.
Впрочем, если не строго относиться к этим философствам, то затеянная поездка в лес обещала много веселости, и никто не хотел или не мог заставить себя приготовиться к явлениям другого сорта. А меж тем благоразумие заставляло весьма поостеречься в этом проклятом лесу, где мы будем, так сказать, в самой пасти у зверя.
Все думали только о том, как им весело будет разбрестись по лесу, куда все боятся ходить, а они не боятся. Размышляли о том, как мы пройдем насквозь весь опасный лес, аукаясь, перекликаясь и перепрыгивая ямки и овражки, в которых дотлевает последний снег, а и не подумали, будет ли все это одобрено, когда возвратится наше высшее начальство. Впрочем, мы зато имели в виду изготовить на туалет мамы два большие букета из лучших ландышей, а из остальных сделать душистый перегон, который во все предстоящее лето будет давать превосходное умыванье от загара.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Нетерпеливо дождавшись воскресенья, мы оставили в доме на хозяйстве старостиху Дементьевну, а сами отправились к Селиванову лесу. Вся публика шла пешком, держась более просохших высоких рубежей, где уже зеленела первая изумрудная травка, а по дороге следовал обоз, состоявший из телеги, запряженной старою буланою лошадью. На телеге лежала Аполлинариева гитара и взятые на случай ненастья девичьи кацавейки. Правил лошадью я, а назади, в качестве пассажиров, помещались Роська и другие девчонки, из которых одна бережно везла в коленях кошелочку с яйцами, а другая имела общее попечение о различных предметах, но наиболее поддерживала рукою мой огромный кинжал, который был у меня подвешен через плечо на старом гусарском шнуре от дядина этишкета и болтался из стороны в сторону, значительно затрудняя мои движения и отрывая мое внимание от управления лошадью.
Девушки, идучи по рубежу, пели: «Распашу ль я пашеньку, посею ль я лен–конопель», а ритор им вторил басом. Попадавшиеся нам навстречу мужики кланялись и опрашивали:
— Куда поднялись?
Аннушки им отвечали:
— Идем Селиванку в плен брать.
Мужики помахивали головами и говорили:
. — Угорелые!
Мы и действительно были в каком‑то чаду, нас охватила неудержимая полудетская потребность бегать, петь, смеяться и делать все очертя голову.
А между тем час езды по скверной дороге начал на меня действовать неблагоприятно — старый буланый мне надоел, и во мне охладела охота держать в руках веревочные вожжи; но невдалеке, на горизонте, засинел Селиванов лес, и все ожило. Сердце забилось и заныло, как у Вара при входе в Тевтобургские дебри. А в это же время из‑под талой межи выскочил заяц и, пробежав через дорогу, понесся по полю.
— Фуй, чтоб тебе пусто было! — закричали вслед ему Аннушки.
Они все знали, что встреча с зайцем к добру никогда не бывает. И я тоже струсил и схватился за свой кинжал, но так увлекся заботами об извлечении его из заржавевших ножен, что не заметил, как выпустил из рук вожжи и, с совершенною для себя неожиданностию, очутился под опрокинувшеюся телегою, которую потянувшийся на рубеж за травкою буланый повернул самым правильным образом, так что все четыре колеса очутились вверху, а я с Роськой и со всею нашею провизиею явились под спудом…
Это несчастие с нами случилось моментально, но последствия его были неисчислимы: гитара Аполлинария была разломана вдребезги, а разбитые яйца текли и заклеивали нам лица своим содержимым. Вдобавок Роська ревела.
Я был всемерно подавлен и сконфужен и до того растерялся, что даже желал, чтобы нас лучше совсем не освобождали; но я уже слышал голоса всех Аннушек, которые, трудясь над нашим освобождением, тут же, очень выгодно для меня, разъяснили причину нашего падения. Я и буланый были тут ни в чем не причинны: все это было делом Селивана.
Это была первая хитрость, чтобы не допустить нас к его лесу; но, однако, она никого сильно не испугала, а, напротив, только привела всех в большое негодование и увеличила решимость во что бы то ни стало исполнить всю заду манную нами программу.
Нужно было только поднять телегу, поставить нас на ноги, смыть с нас где‑нибудь у ручейка неприятную яичную слизь и посмотреть, что уцелело после нашего крушения из вещей, взятых для дневного продовольствия нашей многоличной группы.
Все это и было кое‑как сделано. Меня и Роську вымыли у ручья, который бежал под самым Селивановым лесом, и когда глаза мои раскрылись, то свет мне показался очень невзрачным. Розовые платья девочек и мой новый бешмет из голубого кашемира были никуда не годны: покрывавшие их грязь и яйца совсем их попортили и не могли быть отмыты без мыла, которого мы с собой не захватили. Чугун и сковородка были расколоты, от тагана валялись одни ножки, а от гитары Аполлинария остался один гриф с закрутившимися на нем струнами. Хлеб и другая сухая провизия были в грязи. По меньшей мере нам угрожал целоденный голод, если не считать ни во что других ужасов, которые чувствовались во всем окружающем. В долине над ручьем свистел ветер, а черный, еще не убранный зеленью лес шумел и зловеще махал на нас своими прутьями.
Настроение духа во всех нас значительно понизилось, — особенно в Роське, которая озябла и плакала. Но, однако, мы все‑таки решили вступить в Селиваново царство, а дальше пусть будет что будет.
Во всяком случае, одно и то же приключение без какой‑нибудь перемены не могло повториться.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Все перекрестились и начали входить в лес. Входили робко и нерешительно, но каждый скрывал от других свою робость. Все только уговаривались как можно чаще перекликаться. Но, впрочем, не оказалось и большой нужды в перекличке, потому что никто далеко вглубь не ушел, все мы как будто случайно беспрестанно скучивались к краю и тянулись веревочкой вдоль опушки. Один Аполлинарий оказался смелее других и несколько углубился в чащу: он заботился найти самое глухое и страшное место, где его Декламация могла бы произвести как можно более ужасное впечатление на слушательниц; но зато, чуть только Аполлинарий скрылся из вида, лес вдруг огласился его пронзительным, неистовым криком. Никто не мог себе вообразить, какая опасность встретила Аполлинария, но все его покинули и бросились бежать вон из леса на поляну, а потом, не оглядываясь назад, — дальше, по дороге к дому. Так бежали все Аннушки и все Моськи, а за ними, продолжая кричать от страха, пронесся и сам педагог, а мы с маленьким братом остались одни.
Из всей нашей компании не осталось никого: нас покинули не только все люди, но бесчеловечному примеру людей последовала и лошадь. Перепуганная их криком, она замотала головою и, повернув прочь от леса, помчалась домой, разбросав по ямам и рытвинам все, что еще оставалось до сих пор в тележке.
Это было не отступление, а полное и самое позорное бегство, потому что оно сопровождалось не только потерею обоза, но и утратою всего здравого смысла, причем мы, дети, были кинуты на произвол судьбы.
Бог знает, что нам довелось бы испытать в нашем беспомощном сиротстве, которое было тем опаснее, что мы одни дороги домой найти не могли и наша обувь, состоявшая из мягких козловых башмачков на тонкой ранговой подшивке, не представляла удобства для перехода в четыре версты по сырым тропинкам, на которых еще во многих местах стояли холодные лужи. В довершение беды, прежде чем мы с братом успели себе представить вполне весь ужас нашего положения, по лесу что‑то зарокотало, и потом с противоположной стороны от ручья на нас дунуло и потянуло холодной влагой.
Мы поглядели за лощину и увидали, что с той стороны, куда лежит наш путь и куда позорно бежала наша свита, неслась по небу огромная дождевая туча с весенним дождем и с первым весенним громом, при котором молодые девушки умываются с серебряной ложечки, чтобы самим стать белей серебра.
Видя себя в таком отчаянном положении, я готов был расплакаться, а мой маленький брат уже плакал. Он весь посинел и дрожал от страха и холода и, склонясь головою под кустик, жарко молился богу.
Бог, кажется, внял его детской мольбе, и нам было послано невидимое спасение. В ту самую минуту, когда прогремел гром и мы теряли последнее мужество, в лесу за кустами послышался треск, и из‑за густых ветвей рослого орешника выглянуло широкое лицо незнакомого нам мужика. Лицо это показалось нам до такой степени страшным, что мы вскрикнули и стремглав бросились бежать к ручью.
Не помня себя, мы перебежали лощину, кувырком слетели с мокрого, осыпавшегося бережка и прямо очутились по пояс в мутной воде, между тем как ноги наши до колен увязли в тине.
Бежать дальше не было никакой возможности. Ручей дальше был слишком глубок для нашего маленького роста, и мы не могли надеяться перейти через него, а притом по его струям теперь страшно сверкали зигзаги молнии — они трепетали и вились, как огненные змеи, и точно прятались в прошлогодних оставшихся водорослях.
Очутясь в воде, мы схватили друг друга за друга и стали в оцепенении, а сверху на нас уже падали тяжелы капли полившего дождя. Но это оцепенение и сохранило нас от большой опасности, которой мы никак бы не избежали, если бы сделали еще хотя один шаг далее в воду.
Мы легко могли поскользнуться и упасть, но, к счастью, нас обвили две черные жилистые руки — и тот самый мужик, который выглянул на нас страшно из орешника, ласково проговорил:
— Эх вы, глупые ребятки, куда залезли!
И с этим он взял и понес нас через ручей.
Выйдя на другой берег, он опустил нас на землю, снял коротенькую свитку, которая была у него застегнута у ворота круглою медною пуговкою, и обтер этою свиткою наши мокрые ноги.
Мы на него смотрели в это время совершенно потерянно и чувствовали себя вполне в его власти, но — чудное дело — черты его лица в наших глазах быстро изменялись. В них мы уже не только не видели ничего страшного, но, напротив, лицо его нам казалось очень добрым и приятным.
Это был мужик плотный, коренастый, с проседью в голове и в усах, — борода комком и тоже с проседью, глаза живые, быстрые и серьезные, но в устах что‑то близкое к улыбке.
Сняв с наших ног, насколько мог, грязь и тину полою своей свитки, он даже совсем улыбнулся и опять заговорил:
— Вы того… ничего… не пужайтесь…
С этим он оглянулся по сторонам и продолжал:
— Ничего; сейчас большой дождь пойдет! (Он уже шел и тогда.) Вам, ребятишки, пешком не дойти.
Мы в ответ ему только молча плакали.
— Ничего, ничего, не голосите, я вас донесу на себе! — заговорил он и утер своею ладонью заплаканное лицо брата, отчего у того сейчас же показались на лице грязные полосы.
— Вон ишь, какие мужичьи руки‑то грязные, — сказал наш избавитель и провел еще раз по лицу брата ладонью в другую сторону, — отчего грязь не убавилась, а только получила растущовку в другую сторону.
— Вам не дойти… Я вас поведу… да, не дойти… в грязи черевички[341] спадут.
— Умеете ли верхом ездить? — заговорил снова мужик.
Я взял смелость проронить слово и ответил:
— Умею.
— А умеешь, то и ладно! — молвил он и в одно мгновение вскинул меня на одно плечо, а брата — на другое, велел нам взяться друг с другом руками за его затылком, а сам покрыл нас своею свиткою, прижал к себе наши колена и понес нас, скоро и широко шагая по грязи, которая быстро растворялась и чавкала под его твердо ступавшими ногами, обутыми в большие лапти.
Мы сидели на его плечах, покрытые его свитою. Это, должно быть, выходила пребольшая фигура, но нам было удобно: свита замокла от ливня и залубенела так, что нам под нею и сухо и тепло было. Мы покачивались на плечах нашего носильщика, как на верблюде, и скоро впали в какое‑то каталептическое состояние, а пришли в себя у родника, на своей усадьбе. Для меня лично это был настоящий глубокий сон, из которого пробуждение наступало не разом. Я помню, что нас разворачивал из свиты этот самый мужик, которого теперь окружали все наши Аннушки, и все они вырывали нас у него из рук и при этом самого его за что‑то немилосердно бранили, и свитку его, в которой мы были им так хорошо сбережены, бросили ему с величайшим презрением на землю. Кроме того, ему еще угрожали приездом моего отца и тем, что они сейчас сбегают на деревню, позовут с цепами баб и мужиков и пустят на него собак.
Я решительно не понимал причины такой жестокой несправедливости, и это было не удивительно, потому что дома у нас, во всем господствовавшем теперь временном правлении, был образован заговор, чтобы нам ничего не открывать о том, кто был этот человек, которому мы были обязаны своим спасением.
— Ничем вы ему не обязаны, — говорили нам наши охранительницы, — а напротив, это он‑то все и наделал.
По этим словам я тотчас же догадался, что нас спас не кто иной, как сам Селиван!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Оно так и было. На другой день, ввиду возвращения родителей, нам это открыли и взяли с нас клятву, чтобы мы ни за что не говорили отцу и матери о происшедшей с нами истории.
В те времена, когда водились крепостные люди, иногда случалось, что помещичьи дети питали к крепостной прислуге самые нежные чувства и крепко хранили их тайны. Так было и у нас. Мы даже покрывали, как умели, грехи и проступки «своих людей» перед родителями. Такие отношения упоминаются во многих произведениях, где описывается помещичий быт того времени. Что до меня, то мне наша детская дружба с нашими бывшими крепостными до сих пор составляет самое приятное и самое теплое воспоминание. Через них мы знали все нужды и все заботы жизни их родных и друзей на деревне и учились жалеть народ. Но этот добрый народ, к сожалению, сам не всегда был справедлив и иногда был способен для очень неважных причин бросить на ближнего темную тень, не заботясь о том, какое это может иметь вредное влияние. Так поступал «народ» и с Селиваном, об истинном характере и правилах которого не хотели знать ничего основательного, но смело, не боясь погрешить перед справедливостию, распространяли о нем слухи, сделавшие его для всех пугалом. И, к удивлению, все, что о нем говорили, не только казалось вероятным, но даже имело какие‑то видимые признаки, по которым приходилось думать, что Селиван в самом деле человек дурной и что вблизи его уединенного жилища происходят страшные злодейства.
То же самое произошло и теперь, когда нас бранили те, на которых состояла обязанность охранять нас: они не только взвалили всю вину на Селивана, который спас нас от непогоды, но даже взвели на него новую напасть. Аполлинарий и все Аннушки рассказали нам, что когда Аполлинарий заметил в лесу хорошенький холм, с которого ему казалось удобно декламировать, — он побежал к этому холму через лощинку, засыпанную прошлогодним увядшим древесным листом, но здесь споткнулся на что‑то мягкое. Это «мягкое» повернулось под ногами Аполлинария и заставило его упасть, а когда он стал вставать, то увидал, что это труп молодой крестьянской женщины. Он рассмотрел, что труп был в чистом белом сарафане с красным шитьем и… с перерезанным горлом, из которого лилась кровь…
От такой ужасной неожиданности, конечно, можно было перепугаться и закричать, — как он и сделал; но вот что было непонятно и удивительно: Аполлинарий, как я рассказываю, был от всех других в отдалении и один споткнулся о труп убитой, но все Аннушки и Роськи клялись и божились, что они тоже видели убитую…
— Иначе, говорили они, — мы разве бы так испугались?
И я о сю пору уверен, что они не лгали, что они были глубоко уверены в том, что видели в Селивановом лесу убитую бабу в чистом крестьянском уборе с красны шитьем и с перерезанным горлом, из которого струилась кровь… Как это могло случиться?
Так как я пишу не вымысел, а то, что действительно было, то должен здесь остановиться и примолвить, что случай этот так и остался навсегда необъяснимым в доме нашем. Убитую и лежавшую, по словам Аполлинария, под листом в ямке женщину не мог видеть никто, кроме Аполлинария, ибо никого, кроме Аполлинария, здесь не было. Между тем все клялись, что все видели, точно эта мертвая баба в одно мгновенье ока проявилась на всех местах под глазами у каждого. Кроме того, видел ли в действительности такую женщину и Аполлинарий? Едва ли это было возможно, потому что дело это происходило в самую росталь, когда еще и снег не везде стаял. Древесный лист лежал под снегом с осени, а между тем Аполлинарий видел труп в чистом белом уборе с шитьем, и кровь из раны еще струилась… Ничего такого в этом виде положительного не могло быть, но между тем все крестились и клялись, что видели бабу как раз так, как сказано. И все после боялись ночью спать, и всем страшно было, точно все мы сделали преступление. Вскоре и я получил убеждение, что мы с братом тоже видели зарезанную бабу. Тут у нас началась всеобщая боязнь, окончившаяся тем, что все дело открылось родителям, а отец написал письмо исправнику — и тот приезжал к нам с предлинной саблей и всех расспрашивал по секрету в отцовском кабинете. Аполлинария исправник призывал даже два раза и во второй раз делал ему такое сильное внушение, что у того, когда он вышел, оба уха горели как в огне и из одного из них даже шла кровь.
Это мы тоже все видели.
Но как бы то ни было, мы нашими россказнями причинили Селивану много горя: его обыскивали, осматривали весь его лес и самого его содержали долгое время под караулом, но ничего подозрительного у него не нашли, и следов виденной нами убитой женщины тоже никаких не оказалось. Селиван опять вернулся домой, но это ему не помогло в общественном мнении; все с этих пор знали, что, он несомненный, хотя и неуловимый злодей, и не хотели иметь с ним ровно никакого дела. А меня, чтобы я не подвергался усиленному воздействию поэтического элемента, отвезли в «благородный пансион», где я и начал усвоивать себе общеобразовательные науки, в полной безмятежности, вплоть до приближения рождественских праздников, когда мне настало время ехать домой опять непременно мимо Селиванова двора и видеть в нем собственными глазами большие страхи.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дурная репутация Селивана давала мне большой апломб между моими пансионскими товарищами, с которыми я делился моими сведениями об этом страшном человеке. Из всех моих пансионерских сверстников ни один еще не переживал таких страшных ощущений, какими я мог похвастаться, и теперь, когда мне опять предстояло проехать мимо Селивана, — к этому никто не отнесся безучастно и равнодушно. Напротив, большинство товарищей меня сожалели и прямо говорили, что они не хотели бы быть на моем месте, а два или три смельчака мне завидовали и хвалились, что они бы очень хотели встретиться лицом к лицу с Селиваном. Но двое из этих были записные хвастунишки, а третий мог никого не бояться, потому что, по его словам, у его бабушки в старинном веницейском кольце был «таусинный камень», с которым к человеку «никакая беда неприступна».[342] У нас же в семье такой драгоценности не было, да и притом я должен был совершить мое рождественское путешествие не на своих лошадях, а с тетушкою, которая как раз перед святками продала дом в Орле и, получив за него тридцать тысяч рублей, ехала к нам, чтобы там, в наших краях, купить давно приторгованное для нее моим отцом имение.
К досаде моей, сборы тетушки целые два дня задерживались какими‑то важными деловыми обстоятельствами, и мы выехали из Орла как раз утром в рождественский сочельник.
Ехали мы в просторной рогожной троечной кибитке, с кучером Спиридоном и молодым лакеем Борискою. В экипаже помещались тетушка, я, мой двоюродный брат, маленькие кузины и няня — Любовь Тимофеевна.
На порядочных лошадях при хорошей дороге до нашей деревеньки от Орла можно было доехать в пять или шесть часов. Мы приехали в Кромы в два часа и остановили у знакомого купца, чтобы напиться чаю и покормить лошадей. Такая остановка у нас была в обычае, да ее требовал и туалет моей маленькой кузины, которую еще пеленали.
Погода была хорошая, близкая почти к оттепели; но пока мы кормили лошадей, стало слегка морозить, и потом «закурило», то есть помело по земле мелким снежком.
Тетушка была в раздумье: переждать ли это или, напротив, поспешить, ехать скорее, чтобы успеть добраться к нам домой ранее, чем может разыграться непогода.
Проехать оставалось с небольшим двадцать верст. Кучер и лакей, которым хотелось встретить праздник с родными и приятелями, уверяли, что мы успеем доехать благополучно — лишь бы только не медлить и выезжать скорее.
Мои желания и желания тетушки тоже вполне отвечали тому, чего хотели Спиридон и Бориска. Никто не хотел встретить праздник в чужом доме, в Кромах. Притом же тетушка была недоверчива и мнительна, а с нею теперь была такая значительная сумма денег, помещавшаяся в красного дерева шкатулочке, закрытой чехлом из толстого зеленого фриза.
Ночевать с таким денежным богатством в чужом доме тетушке казалось очень небезопасным, и она решилась послушаться совета наших верных слуг.
С небольшим в три часа кибитка наша была запряжена, и мы выехали из Кром по направлению к раскольницкой деревне Колчеве; но едва лишь переехали по льду через реку Крому, как почувствовали, что нам как бы вдруг недостало воздуха, чтобы дышать полною грудью. Лошади бежали шибко, пофыркивали и мотали головами — это составляло верный признак, что и они тоже испытывали недостаток воздуха. Между тем экипаж несся особенно легко, точно его сзади подпихивали. Ветер был нам взад и как бы гнал нас с усиленною скоростию к какой‑то предначертанной меже. Скоро, однако, бойкий след по пути стал «заикаться»; по дороге пошли уже мягкие снеговые переносы, — они начали встречаться все чаще и чаще, наконец вскоре прежнего бойкого следа сделалось вовсе не видно.
Тетушка тревожно выглянула из возка, чтобы спросить кучера, верно ли мы держимся дороги, и сейчас же откинулась назад, потому что ее обдало мелкою холодною пылью, и, прежде чем мы успели дозваться к себе людей с козел, снег понесся густыми хлопьями, небо в мгновение стемнело, и мы очутились во власти настоящей снеговой бури.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Ехать назад к Кромам было так же опасно, как и ехать вперед. Даже позади чуть ли не было более опасности, потому что за нами осталась река, на которой было под городом несколько прорубей, и мы при метели легко могли их не разглядеть и попасть под лед, а впереди до самой нашей деревеньки шла ровная степь и только на одной седьмой версте — Селиванов лес, который в метель не увеличивал опасности, потому что в лесу должно быть даже тише. Притом в глубь леса проезжей дороги не было, а она шла по опушке. Лес нам мог быть только полезным указанием, что мы проехали половину дороги до дому, и потому кучер Спиридон погнал лошадей пошибче.
Дорога все становилась тяжелее и снежистее: прежнего веселого стука под полозьями не было и помина, а напротив, возок полз по рыхлому наносу и скоро начал бoчить то в одну, то в другую сторону.
Мы потеряли спокойное настроение духа и начали чаще осведомляться о нашем положении у лакея и у кучера, которые давали нам ответы неопределенные и нетвердые. Они старались внушить нам уверенность в нашей безопасности, но, очевидно, и сами такой уверенности в себе не чувствовали.
Через полчаса скорой езды, при которой кнут Спиридона все чаще и чаще щелкал по лошадкам, мы были обрадованы восклицанием:
— Вот Селиванкин лес завиднелся.
— Далеко он? — спросила тетушка.
— Нет, вот совсем до него доехали.
Это так и следовало — мы ехали от Крон уже около часа, но прошло еще добрых полчаса — мы все едем, и кнут хлещет по коням все чаще и чаще, а леса нет.
— Что же это такое? Где Селиванов лес?
С козел ничего не отвечают.
— Где же лес? — переспрашивает тетушка, — проехали мы его, что ли?
— Нет, еще не проезжали, — глухо, как бы из‑под подушки, отвечает Спиридон.
— Да что же это значит?
Молчание.
— Подите вы сюда! Остановитесь! Остановитесь!
Тетушка выглянула из‑за фартука и изо всех сил отчаянно крикнула: «Остановитесь!», а сама упала назад в возок, куда вместе с нею ввалилось целое облако снежных шапок, которые, подчиняясь влиянию ветра, еще не сразу сели, а тряслись, точно реющие мухи.
Кучер остановил лошадей, и прекрасно сделал, потому что они тяжело носили животами и шатались от устали. Если бы им не дать в эту минуту передышки, бедные животные, вероятно, упали бы.
— Где ты? — спросила тетушка сошедшего Бориса.
Он был на себя не похож. Перед нами стоял не человек, а снежный столб. Воротник волчьей шубы у Бориса был поднят вверх и обвязан каким‑то обрывком. Все это пропушило снегом и слепило в одну кучу.
Борис был не знаток дороги и робко отвечал, что мы кажется, сбились.
— Позови сюда Спиридона.
Звать голосом было невозможно: метель всем затыкала рты и только сама одна ревела и выла на просторе с ужасающим ожесточением.
Бориска полез на кoзла, чтобы потянуть Спиридона, но… ему на это потребовалось потратить очень много времени, прежде чем он стал снова у возка и объяснил:
— Спиридона нет на козлах!
— Как нет! где же он?
— Я не знаю. Верно, сошел поискать следа. Позвольте, и я пойду.
— О господи! Нет, не надо, — не ходи; а то вы оба пропадете, и мы все замерзнем.
Услыхав это слово, я и мой кузен заплакали, но в это же самое мгновение у возка рядом с Борисушкой появился снеговой столб, еще более крупный и страшный.
Это был Спиридон, надевший на себя запасной мочальный кулек, который стоял вокруг его головы, весь набитый и обмерзлый.
— Где же ты видел лес, Спиридон?
— Видел, сударыня.
— Где же он теперь?
— И теперь видно.
Тетушка хотела посмотреть, но ничего не увидала, все было темно. Спиридон уверял, что это оттого, что она «не обсмотремши»; но что он очень давно видит, как лес чернеет… только в том беда, что к нему подъезжаем, а он от нас отъезжает.
— Все это, воля ваша, Селивашка делает. Он нас куда‑то заводит.
Услыхав, что мы попали в такую страшную пору в руки Селивашки, мы с кузеном заплакали еще громче, но тетушка, которая была по рождению деревенская барышня и потом полковая дама, она не так легко терялась, как городские дамы, которым всякие невзгоды меньше знакомы. У тетушки были опыт и сноровка, и они нас спасли из положения, которое в самом деле было очень опасно.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Не знаю: верила или не верила тетушка в злое волшебство Селивана, но она прекрасно сообразила, что теперь всего важнее для нашего спасения, чтобы не выбились из сил наши лошади. Если лошади изнурятся и станут, а мороз закрепчает, то все мы непременно погибнем. Нас удушит буря и мороз заморозит. Но если лошади сохранят силу для того, чтобы брести как‑нибудь, шаг за шагом, то можно питать надежду, что кони, идучи по ветру, сами выйдут как‑нибудь на дорогу и привезут нас к какому‑нибудь жилью. Пусть это будет хоть нетопленая избушка на курьих ножках в овражке, но все же в ней хоть не бьет так сердито вьюга и нет этого дерганья, которое ощущается при каждом усилии лошадей переставить их усталые ноги… Там бы можно было уснуть… Уснуть ужасно хотелось и мне и моему кузену. На этот счет из нас счастлива была только одна маленькая, которая спала за теплою заячьей шубкой у няни, но нам двум не давали засыпать. Тетушка знала, что это страшно, потому что сонный скорее замерзнет. Положение наше с каждой минутой становилось хуже, потому что лошади уже едва шли и сидевшие на козлах кучер и лакей начали от стужи застывать и говорить невнятным языком, а тетушка перестала обращать внимание на меня с братом, и мы, прижавшись друг к другу, разом уснули. Мне даже виделись веселые сны: лето, наш сад, наши люди, Аполлинарий, и вдруг все это перескочило к поездке за ландышами и к Селивану, про которого не то что‑то слышу, не то только что‑то припоминаю. Все спуталось… так что никак не разберу, что происходит во сне, что наяву. Чувствуется холод, слышится вой ветра и тяжелое хлопанье рогожки на крышке возка, а прямо перед глазами стоит Селиван, в свитке на одно плечо, а в вытянутой нам руке держит фонарь… Видение это, сон или картина фантазии?
Но это был не сон, не фантазия, а судьбе действительно угодно было привести нас в эту страшную ночь в страшный двор Селивана, и мы не могли искать себе спасения нигде в ином месте, потому что кругом не было вблизи никакого другого жилья. А между тем с нами была еще тетушкина шкатулка, в которой находилось тридцать тысяч ее денег, составлявших все ее состояние. Как остановиться с таким соблазнительным богатством у такого подозрительного человека, как Селиван?
Конечно, мы погибли! Впрочем, выбор мог быть только в том, что лучше — замерзнуть ли на вьюге или пасть под ножом Селивана и его злых сообщников?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Как во время короткого мгновения, когда сверкнет молния, глаз, находившийся в темноте, вдруг различает разом множество предметов, так и при появлении осветившего нас Селиванова фонаря я видел ужас всех лиц нашего бедствующего экипажа. Кучер и лакей чуть не повалились перед ним на колена и остолбенели в наклоне, тетушка подалась назад, как будто хотела продавить спинку кибитки. Няня же припала лицом к ребенку и вдруг так сократилась, что сама сделалась не больше ребенка.
Селиван стоял молча, но… в его некрасивом лице я не видал ни малейшей злости. Он теперь казался только сосредоточеннее, чем тогда, когда нес меня на закорках. Оглядев нас, он тихо спросил:
— Отогреться что ли?..
Тетушка оправилась скорее других и ответила ему:
— Да, мы замерзаем… Спаси нас!
— Пусть Бог спасет! Въезжайте — изба топлена.
И он сошел с порога и стал светить фонарем в кибитке. Между прислугою, тетушкою и Селиваном перекидывались отдельные коротенькие фразы, обнаружившие со стороны нашей недоверие к хозяину и страх, а со стороны Селивана какую‑то далеко скрытую мужичью иронию и, пожалуй, тоже своего рода недоверие.
Кучер спрашивал, есть ли корм лошадям?
Селиван отвечал:
— Поищем.
Лакей Борис узнавал, есть ли другие проезжие?
— Взойдешь — увидишь, — отвечал Селиван.
Няня проговорила:
— Да у тебя не страшно ли оставаться?
Селиван отвечал:
— Страшно, так не заходи.
Тетушка остановила их, сказавши каждому как могла тише:
— Оставьте, не перекоряйтесь, — все равно это ничему поможет. Дальше ехать нельзя. Останемся на волю божью.
И между тем, пока шла эта перемолвка, мы очутились в дощатом отделении, отгороженном от просторной избы. Впереди всех вошла тетушка, а за нею Борис внес ее шкатулку. Потом вошли мы с кузеном и няня.
Шкатулку поставили на стол, а на нее поставили жестяной оплывший салом подсвечник с небольшим огарком, которого могло достать на один час, не больше.
Практическая сообразительность тетушки сейчас же обратилась к этому предмету, то есть к свечке.
— Прежде всего, — сказала она Селивану, — принеси‑ка мне, батюшка, новую свечку.
— Вот свечка.
— Нет, ты дай новую, целую!
— Новую, целую? — переспросил Селиван, опираясь одною рукою на стол, а другой о шкатулку.
— Давай поскорей новую целую свечку.
— Зачем тебе целую?
— Это не твое дело — я не скоро спать лягу. Может быть, буря пройдет — мы поедем.
— Буря не пройдет.
— Ну все равно — я тебе за свечку заплачу.
— Знамо заплатила б, да нет у меня свечки.
— Поищи, батюшка!
— Что неположенного искать попусту!
В этот разговор вмешался неожиданно слабый–преслабый тонкий голос из‑за перегородки.
— Нет у нас, матушка, свечечки.
— Кто это говорит? — спросила тетушка.
— Моя жена.
Лица тетки и няни немножко просияли. Близкое присутствие женщины, казалось, имело что‑то ободрительное.
— Что она, больна, что ли?
— Больна.
— Чем?
— Хворостью. Ложитесь, мне огарок в фонарь нужен. Надо лошадей ввесть.
И как с Селиваном ни разговаривали, он настоял на своем: что огарок ему необходим, да и только. Он обещал принести его снова — но пока взял его и вышел.
Исполнил ли Селиван свое обещание принести назад огарок, — этого я уже не видел, потому что мы с кузеном опять спали, но меня, однако, что‑то тревожило. Сквозь сон я слышал иногда шушуканье тетушки с няней и улавливал в этом шепоте чаще всего слово «шкатулка».
Очевидно, няня и другие наши люди знали, что в этом ларце сокрыты большие драгоценности, и все заметили, что шкатулка с первого же мгновения остановила на себе алчное внимание нашего неблагонадежного хозяина.
Обладавшая большою житейскою опытностью, тетушка моя видела явную необходимость подчиняться обстоятельствам, но зато тотчас же сделала соответственные опасному положению распоряжения.
Чтобы Селиван не зарезал нас, решено было, чтобы никто не спал. Лошадей велено было выпрячь, но не снимать с них хомутов, и кучеру с лакеем сидеть обоим в повозке: они не должны были разъединяться, потому что поодиночке Селиван их перебьет, и мы тогда останемся беспомощны. Тогда он убьет, конечно, и нас и всех нас зароет под полом, где зарыто уже и без того множество жертв его лютости. В избе с нами кучер и лакей не могли быть оставлены, потому что тогда Селиван обрежет гужи в коренном хомуте, чтобы нельзя было запречь лошадей, или совсем сдаст всю тройку своим товарищам, которые у него пока где‑то припрятаны. В таком случае нам не на чем будет и спасаться, между тем как очень может статься, что метель скоро уляжется, и тогда кучер станет запрягать, а Борис стукнет три раза в стенку, и мы все бросимся на двор, сядем и уедем. Для того чтобы быть постоянно наготове, и из нас никто не раздевался.
Не знаю, долго ли или коротко шло время для прочих, но для нас, двух спящих мальчиков, оно пролетело как одно мгновенье, которое вдруг завершилось ужаснейшим пробуждением.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Я проснулся оттого, что мне стало невыносимо тяжело дышать. Открыв глаза, я не увидал ничего ровно, потому что вокруг меня было темно, но только в отдалении что‑то как будто серело: это обозначалось окно. Но зато, как при свете Селиванова фонаря я разом увидал лица всех бывших на той ужасной сцене людей, так теперь я в одно мгновенье вспомнил все — кто я, где я, зачем я здесь, кто есть у меня милые и дорогие в отцовском доме, — стало всего и всех жалко, и больно, и страшно, и мне хотелось закричать, но это‑то и было невозможно. Мои уста были зажаты плотно человеческою рукою, а на ухо трепетный голос шептал мне:
— Ни звука, молчи, ни звука! Мы погибли — к нам ломятся.
Я узнал теткин голос и пожал ее руку в знак того, что я понимаю ее требование.
За дверями, которые выходили в сени, слышался шорох… кто‑то тихо переступал с ноги на ногу и водил по стене руками… Очевидно, этот злодей искал, но никак не мог найти двери…
Тетушка прижала нас к себе и прошептала, что бог нам еще может помочь, потому что в дверях ею устроено укрепление. Но в это же самое мгновение, может быть именно потому, что мы выдали себя своим шепотом и дрожью, за тесовой перегородкой, где была изба и откуда при разговоре о свечке отзывалась жена Селивана кто‑то выбежал и сцепился с тем, кто тихо подкрадывался к нашей двери, и они вдвоем начали ломиться; дверь за рещала, и к нашим ногам полетели стол, скамья и чемоданы, которыми заставилась тетушка, а в самой распахнувшейся двери появилось лицо Борисушки, за шею которого держались могучие руки Селивана…
Увидав это, тетушка закричала на Селивана и бросилась к Борису.
— Матушка! Бог спас, — хрипел Борис.
Селиван принял свои руки и стоял.
— Скорее, скорей вон отсюда, — заговорила тетушка. — Где наши лошади?
— Лошади у крыльца, матушка, я только хотел вас вызвать… А этот разбойник… бог спас, матушка! — лепетал скороговоркою Борис, хватая за руки меня и моего кузена и забирая по дороге все, что попало. Все врозь бросились в двери, вскочили в повозку и понеслись вскачь сколько было конской мoчи. Селиван, казалось, был жестоко переконфужен и смотрел нам вслед. Он, очевидно, знал, что это не может пройти без последствий.
На дворе теперь светало, и перед нами на востоке горела красная, морозная рождественская заря.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Мы доехали до дому не более как в полчаса, во все время безумолчно толкуя о пережитых нами страхах. Тетушка, няня, кучер и Борис все перебивали друг друга и беспрестанно крестились, благодаря бога за наше удивительное спасение. Тетушка говорила, что она не спала всю ночь, потому что ей беспрестанно слышалось, как кто‑то несколько раз подходил, пробовал отворить двери. Это и понудило ее загромоздить вход всем, что попалось под ее руки. Она тоже слышала какой‑то подозрительный шепот за перегородкою у Селивана, и ей казалось, что он раз тихонько отворял свою дверь, выходил в сени и тихонько пробовал за скобку нашей двери. Все это слышал и няня, хотя она, по ее словам, минутами засыпала. Кучер и Борис видели более всех. Боясь за лошадей, кучер не отходил от них ни на минуту, но Борисушка не раз подходил к нашим дверям и всякий раз, как подходил он, — сию же минуту появлялся из своих дверей и Селиван. Когда буря перед рассветом утихла, кучер и Борис тихонько запрягли лошадей и тихонько же выехали, сами отперев ворота; но когда Борис также тихо подошел опять к нашей двери, чтобы нас вывесть, тут Селиван увидал, что добыча уходит у него из рук, бросился на Бориса и начал его душить. Слава богу, конечно, что это ему не удалось, и он теперь уже не отделается одними подозрениями, как отделывался до сих пор: его злые намерения были слишком ясны и слишком очевидны, и все это происходило не с глазу на глаз с каким‑нибудь одним человеком, а при шести свидетелях, из которых тетушка одна стоила по своему значению нескольких, потому что она слыла во всем городе умницею и к ней, несмотря на ее среднее состояние, заезжал с визитами губернатор, а наш тогдашний исправник был ей обязан устройством своего семейного благополучия. По одному ее слову он, разумеется, сейчас же возьмется расследовать дело по горячим следам, и Селивану не миновать петли, которую он думал накинуть на наши шеи.
Сами обстоятельства, казалось, слагались так, что все собиралось к немедленному отмщению за нас Селивану и к наказанию его за зверское покушение на нашу жизнь и имущество.
Подъезжая к своему дому, за родником на горе, мы встретили верхового парня, который, завидев нас, чрезвычайно обрадовался, заболтал ногами по бокам лошади, на которой ехал, и, сняв издали шапку, подскакал к нам с сияющим лицом и начал рапортовать тетушке, какое мы причинили дома всем беспокойство.
Оказалось, что отец, мать и все домашние тоже не спали. Нас непременно ждали, и с тех пор, как вечером разыгрываться метель, все были в большой тревоге — не сбились ли мы с дороги или не случилось ли с нами какое‑нибудь другое несчастье: могла сломаться в ухабе оглобля, — могли напасть волки… Отец высылал навстречу нам несколько человек верховых людей с фонарями, но буря рвала из рук и гасила фонари, да и ни люди, ни лошади никак не могли отбиться от дома. Топочется человек очень долго — все ему кажется, будто он едет против бури, и вдруг остановка, и лошадь ни с места далее. Седок ее понуждает, хотя и сам едва дышит от задухи, но конь не идет… Вершник слезет, чтобы взять повод и провести оробевшее животное, и вдруг, к удивлению своему, открывает, что лошадь его стоит, упершись лбом в стену конюшни или сарая… Только один из разведчиков уехал немножко далее и имел настоящую дорожную встречу: это был шорник Прохор. Ему дали выносную форейторскую лошадь, которая закусывала между зубами удила, так что железо до губ ее не дотрагивалось, и ей через то становились нечувствительны никакие удержки. Она и понесла Прохора в самый ад метели и скакала долго, брыкая задом и загибая голову к передним коленам, пока, наконец, при одном таком вольте шорник перелетел через ее голову и всею своею фигурою ввалился в какую‑то странную кучу живых людей, не оказавших, впрочем, ему с первого раза никакого дружелюбия. Напротив, из них кто‑то тут же снабдил его тумаком в голову, другой сделал поправку в спину, а третий стал мять ногами и приталкивать чем‑то холодным, металлическим и крайне неудобным для ощущения.
Прохор был малый не промах, — он понял, что имеет дело с особенными существами, и неистово закричал.
Испытываемый им ужас, вероятно, придал его голосу особенную силу, и он был немедленно услышан. Для спасения его тут же, в трех от него шагах, показалось «огненное светение». Это был огонь, который выставили на окне в нашей кухне, под стеною которой приютились исправник, его письмоводитель, рассыльный солдат и ямщик с тройкою лошадей, увязших в сугробе.
Они тоже сбились с дороги и, попав к нашей кухне, думали, что находятся где‑то на лугу у сенного омета.
Их откопали и просили кого на кухню, кого в дом, где исправник теперь и кушал чай, собираясь поспеть к своим в город ранее, чем они проснутся и встревожатся его отсутствием после такой ненастной ночи.
— Вот это прекрасно, — сказала тетушка, — исправник теперь всех нужнее.
— Да! он барин хватский, — он Селивашке задаст! подхватили люди, и мы понеслись вскачь и подкатили к дому, когда исправникова тройка стояла еще у нашего крыльца.
Сейчас исправнику все расскажут, и через полчаса разбойник Селиван будет уже в его руках.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мой отец и исправник были поражены тем, что мы перенесли в дороге и особенно в разбойничьем доме Селивана, который хотел нас убить и воспользоваться нашими вещами и деньгами…
Кстати, о деньгах. При упоминании о них, тетушка сейчас же воскликнула:
— Ах, боже мой! да где же моя шкатулка?
В самом деле, где же эта шкатулка и лежащие в ней тысячи?
Представьте себе, что ее не было! Да, да, ее‑то одной только и не было ни в комнатах между внесенными вещами, ни в повозке — словом, нигде… Шкатулка, очевидно, осталась там и теперь — в руках Селивана… Или… может быть, даже он ее еще ночью выкрал. Ему ведь это было возможно; он, как хозяин, мог знать все щелки своего дрянного дома, и этих щелок у него, наверно, не мало. Могла у него быть и подъемная половица и приставная дощечка в перегородке.
И едва только опытным в выслеживании разбойничьих дел исправником было высказано последнее предположение о приставной дощечке, которую Селиван мог ночью тихонько отставить и через нее утащить шкатулку, как тетушка закрыла руками лицо и упала в кресло.
Боясь за свою шкатулку, она именно спрятала ее в уголок под лавкою, которая приходилась к перегородке, отделяющей наше ночное помещение от той части избы, где оставался сам Селиван с его женою…
— Ну, вот оно и есть! — воскликнул, радуясь верности своих опытных соображений, исправник. — Вы сами ему подставили вашу шкатулку!.. но я все‑таки удивляюсь, что ни вы, ни люди, никто ее не хватился, когда вам пришло время ехать.
— Да боже мой! мы были все в таком страхе! — стонала тетушка.
— И это правда, правда; я вам верю, — говорил исправник, — вам было чего напугаться, но все‑таки… такая большая сумма… такие хорошие деньги. Я сейчас скачу, скачу туда… Он, верно, уже скрылся куда‑нибудь, но он с меня не уйдет! Наше счастье, что все знают, что он вор, и все его не любят: его никто не станет скрывать… А впрочем — теперь у него в руках есть деньги… он может делиться… Надо спешить… Народ ведь шельма… Прощайте, я еду. А вы успокойтесь, примите капли… Я их воровскую натуру знаю и уверяю вас, что он будет пойман.
И исправник опоясался своею саблею, как вдруг в передней послышалось между бывшими там людьми необыкновенное движение, и… через порог в залу, где все мы находились, тяжело дыша, вошел Селиван с тетушкиной шкатулкой в руках.
Все вскочили с мест и остановились как вкопанные…
— Укладочку забыли, возьмите, — глухо произнес Селиван.
Более он ничего не мог говорить, потому что совсем задыхался от непомерной скорой ходьбы и, может быть, от сильного внутреннего волнения.
Он поставил шкатулку на стол, а сам, никем не прошенный, сел на стул и опустил голову и руки.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Шкатулка была в полной целости. Тетушка сняла с шеи ключик, отперла ее и воскликнула:
— Все, все как было!
— Сохранно… — тихо молвил Селиван. — Я все бёг за вами… хотел догнать… не сдужал… Простите, что сижу перед вами… задохнулся.
Отец первый подошел к нему, обнял его и поцеловал в голову.
Селиван не трогался.
Тетушка вынула из шкатулки две сотенные бумажки и стала давать их ему в руки.
Селиван продолжал сидеть и смотреть, словно ничего не понимал.
— Возьми что тебе дают, — сказал исправник.
— За что? — не надо!
— За то, что ты честно сберег и принес забытые у тебя деньги.
— А то как же? Разве надо не честно?
— Ну, ты… хороший человек… ты не подумал утаить чужое.
— Утаить чужое!.. — Селиван покачал головой и добавил: — Мне не надо чужого.
— Но ведь ты беден — возьми это себе на поправку! — ласкала его тетушка.
— Возьми, возьми, — убеждал его мой отец. — Ты имеешь на это право.
— Какое право?
Ему сказали про закон, по которому всякий, кто найдет и возвратит потерянное, имеет право на третью часть находки.
— Что такой за закон, — отвечал он, снова отстраняя от себя тетушкину руку с бумажками. — Чужою бедою не разживешься… Не надо! — прощайте!
И он встал с места, чтобы идти назад к своему опороченному дворишку, но отец его не пустил: он взял его к себе в кабинет и заперся там с ним на ключ, а потом через час велел запречь сани и отвезти его домой.
Через день об этом происшествии знали в городе и в округе, а через два дня отец с тетушкою поехали в Кромы и, остановясь у Селивана, пили в его избе чай и оставили его жене теплую шубу. На обратном пути они опять заехали к нему и еще привезли ему подарков: чаю, сахару и муки. Он брал все вежливо, но неохотно и говорил:
— На что? Ко мне теперь, вот уже три дня, все стали люди заезжать… пошел доход… щи варили… Нас не боятся, как прежде боялись.
Когда меня повезли после праздников в пансион, со мною опять была к Селивану посылка, и я пил у него чай и все смотрел ему в лицо и думал:
«Какое у него прекрасное, доброе лицо! Отчего же он мне и другим так долго казался пугалом?»
Эта мысль преследовала меня и не оставляла в покое… Ведь это тот же самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все считали колдуном и злодеем. И так долго все выходило похоже на то, что он только тем и занят, что замышляет и устраивает злодеяния. Отчего же он вдруг стал так хорош и приятен?
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Я был очень счастлив в своем детстве в том отношении, что первые уроки религии мне были даны превосходным христианином. Это был орловский священник Остромыслений — хороший друг моего отца и друг всех нас, детей, которых он умел научить любить правду и милосердие. Я не рассказывал товарищам ничего о том, что произошло с нами в рождественскую ночь у Селивана, потому что во всем этом не было никакой похвалы моей храбрости, а, напротив, над моим страхом можно было посмеяться, но я открыл все мои приключения и сомнения отцу Ефиму.
Он меня поласкал рукою и сказал:
— Ты очень счастлив; твоя душа в день рождества была — как ясли для святого младенца, который пришел на землю, чтоб пострадать за несчастных. Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твое воображение — пусторечие темных людей. Пугало было не Селиван, а вы сами, — ваша к нему подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам темным, потому что око ваше было темно. Наблюди это для того, чтобы в другой раз не быть таким же слепым.
Это был совет умный и прекрасный. В дальнейшие годы моей жизни я сблизился с Селиваном и имел счастье видеть, как он у всех сделался человеком любимым и почетным.
В новом имении, которое купила тетушка, был хороший постоялый двор на проезжем трактовом пункте. Этот двор она и предложила Селивану на хороших для него условиях, и Селиван это принял и жил в этом дворе до самой своей кончины. Тут сбылись мои давние детские сны: я не только близко познакомился с Селиваном, но мы питали один к другому полное доверие и дружбу. Я видел, как изменилось к лучшему его положение — как у него в доме водворилось спокойствие и мало–помалу заводился достаток; как вместо прежних хмурых выражений на лицах людей, встречавших Селивана, теперь все смотрели на него с удовольствием. И действительно, вышло так, что как только просветились очи окружавших Селивана, так сделаюсь светлым и его собственное лицо.
Из тетушкиных людей Селивана особенно не любил лакей Борисушка, которого Селиван чуть не задушил в ту памятную нам рождественскую ночь.
Над этой историей иногда подшучивали. Случай этой и объяснялся тем, что как у всех было подозрение — не ограбил бы тетушку Селиван, так точно и Селиван имел сильное подозрение: не завезли ли нас кучер и лакей на его двор нарочно с тем умыслом, чтобы украсть здесь ночью тетушкины деньги и потом свалить все удобнейшим образом на подозрительного Селивана.
Недоверие и подозрительность с одной стороны вызывали недоверие же и подозрения — с другой, — и всем казалось, что все они — враги между собою и все имеют основание считать друг друга людьми, склонными ко злу.
Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Остается досказать, отчего же, однако, с тех пор, как Селиван ушел от калачника, он стал угрюм и скрытен? Кто тогда его огорчил и оттолкнул?
Отец мой, будучи расположен к этому доброму человеку, всё‑таки думал, что у него есть какая‑то тайна, которую Селиван упорно скрывает.
Это так и было, но Селиван открыл свою тайну одной только тетушке моей, и то после нескольких лет жизни в ее имении и после того, когда у Селивана умерла его всегда болевшая жена.
Когда я раз приехал к тетушке, бывши уже юношею, и мы стали вспоминать о Селиване, который и сам незадолго перед тем умер, то тетушка рассказала мне его тайну.
Дело заключалось в том, что Селиван, по нежной доброте своего сердца, был тронут горестной судьбою беспомощной дочери умершего в их городе отставного палача. Девочку эту никто не хотел приютить, как дитя человека презренного. Селиван был беден, и притом он не мог решиться держать у себя палачову дочку в городке, где ее и его все знали. Он должен был скрывать от всех ее происхождение, в котором она была неповинна. Иначе она не избежала бы тяжких попреков от людей, неспособных быть милостивыми и справедливыми. Селиван скрывал ее потому, что постоянно боялся, что ее узнают и оскорбят, и эта скрытность и тревога сообщились всему его существу и отчасти на нем отпечатлелись.
Так, каждый, кто называл Селивана «пугалом», в гораздо большей мере сам был для него «пугалом».
Впервые опубликовано — журнал «Задушевное слово», 1885.
ФИГУРА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда я еще просвещался в Киеве и в отдаленных думах не имел заниматься писательством, у меня завязалось одно знакомство с бедным, но благородным семейством, жившим в маленьком собственном домике в самом отдаленном краю города, близ упраздненного Кирилловского монастыря. Семейство состояло из двух пожилых сестер, девушек, и из третьей — старушки, их тетки, — тоже девушки. Жили они скромно, на очень маленькую пенсию и на доход от своих коров и от своего огорода. В гостях у них бывали только три человека: известный русский аболиционист Дмитрий Петрович Журавский, я и еще оригинальный, с виду совсем похожий на крестьянина человек, которого фамилия была Вигура, но все называли его «Фигура».
Об нем здесь и будет поминальная речь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Фигура, или, по малороссийскому простому выговору, «Хвыгура», во время моего знакомства имел лет около шестидесяти, но обладал еще значительною силою и никогда не жаловался на нездоровье. Он имел огромный рост и атлетическое сложение: волосы у него были густые, коричневые, почти без проседи, но усы «сивые». По собственному его выражению, он «сивив з морды — як пес», то есть седел, начиная не с головы, а с усов — как седеют старые собаки. Борода у него тоже была бы седая, но он ее брил. Глаза у Фигуры были большие, серые с поволокою, губы румяные, цвет лица смуглый и загорелый. Взгляд его имел выражение смелое, умное и с оттенком затаенной малороссийской иронии.
Жил Фигура совершенным, настоящим подгородным мужиком, на предместии Куриневке, «у своей господи», то есть в собственной усадьбе и при собственном хозяйстве, которое вел в сотрудничестве молодой и чрезвычайно красивой крестьянки Христи. Фигура все работал своими собственными руками и все содержал в простом, но безукоризненном порядке. Он сам «копал огород», сам его возделывал и засевал овощами и сам же вывозил эти овощи на Подол, на Житний базар, где становился со своею телегою в ряду с другими приезжими мужиками и продавал свои огурцы, гáрбузы (тыквы), дыни, капусту, бураки и репку.
Торговал Фигура лучше других, потому что его овощи всегда отличались лучшим достоинством. Особенно славились его нежные и сладкие тыквы, чрезвычайно больших размеров, доходившие иногда до пуда веса.
Также и огурцы, и бураки, и капуста — все у Фигуры было самое рослое и самое лучшее.
Перекупки подольского Житнего базара знали, что «проть Хвыгуры вже не учкнешь», — то есть лучше его ни у кого не достанешь, — но он не любил продавать перекупкам «щоб людей не мордовали», а продавал прямо «людям», то есть прямым потребителям.
К перекупам и перекупкам Фигура «мав зуба» (имел зуб) и любил проникать хитрости этих людей и их вышучивать. Как, бывало, перекуп или перекупка ни переоденутся или кого ни подошлют к возу с подсылом, чтобы забрать товар у Фигуры, — он, бывало, это сейчас проникнет и на вопрос «почем копá» — отвечает:
— По деньгам, але тыльки шкода що не для твоей милости.
Если же подсыльный станет уверять, что он простой человек и торгует «для сèбе», то Фигура, не вынимая из губ трубки, скажет ему:
— Эге! ну, не юлы — бо не покуришь! — и больше не станет разговаривать.
Фигуру все знали на базаре и знали, что он «як бы тo не с простых людей, а тильки опростывся», но настоящего его чина и звания и того — почему он так «опростывся» — не знали и узнать этого не добивались.
Я тоже долго этого не знал, а настоящего его чина и теперь не знаю.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Домик у Фигуры был обыкновенная малороссийская мазанка, разделенная, впрочем, на комнатку и кухню. Ел он пищу всегда растительную и молочную, но самую простую — крестьянскую, которую ему готовила вышеупомянутая замечательной красоты хохлушка Христя. Христя была «покрытка», то есть девушка, имевшая дитя. Дитя это была прехорошенькая девочка, по имени Катря. По соседству думали, что она «хвыгурина дочкá», но Фигура на это делал гримасу и, пыхнув губами, отвечал:
— Так‑то оно и есть, що моя! Правда, що як бог мени дав щасте, щоб ее кормить, то тим вона теперечки моя, — а кто ее на свит бидовать пустив, то я вже того добродия не знаю. Але як кто хоче — нехай так и личе: як моя — то нехай моя, — мени все едино.
Но насчет Катри еще немножко сомневались; а что касается самой красавицы Христи, то ее уже считали за «дружину» Фигуры без всяких сомнений.
Фигура и к этому тоже пребывал равнодушен, и если ему кто‑нибудь Христей подшучивал, так он отвечал только:
— А вам хиба зàвидно?
Зато же и Фигура и Христя, да и ни в чем не повинная Катря несли епитимию: из них трех никто не употреблял в пищу ни мяса, ни рыб — словом, ничего, имеющего сознание жизни.
Куриневские жинки знали, за что эта епитимия положена.
Фигура же только усмехался и говорил:
— Дуры!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Отношения у Христи с Фигурою были премилые, но такие, что ничего ясно не раскрывали.
Христя держалась в доме не как наймычка при хозяйке, а как будто своя родная, живущая у родственника. Она «тягала воду» из колодца, мыла полы, и хату мазала, и белье стирала, и шила себе, Катре и Фигуре, но коров не доила, потому что коровы были «мощные», и их выдаивал сам Фигура соответственными к сему великомощными руками. Обедали они все трое за одним столом, к которому Христя «подносила» и «убирала». Чаю не пили вовсе, «бо це пуста повадка», а в праздники пили сушеные вишни или малину — и опять все за одним столом. Гости у них бывали только те пожилые барышни, Журавский да я. При нас Христя «бигала и митусилась», то есть хлопотала, и ее с трудом можно было усадить на минуту; но когда гости вставали, чтоб уходить, Христя быстро срывалась с места и неудержимо стремилась подавать всем верхнее платье и калоши. Гости сопротивлялись ее услугам, но она настаивала, и Фигура за нее заступался; он говорил гостям:
— Позвольте ей свою присягу исполнить.
Христя успокаивалась только тогда, когда гости позволяли ей себя «одеть и обуть як слид по закону». В этом была «ее присяга» — ее служебное назначение, которому простодушная красавица оставалась преданною и верной.
В разговоре между собою Фигура и Христя относились друг к другу в разных формах: Фигура говорил ей «ты» и называл ее Христино или Христя, а она ему говорила «вы» и называла его по имени и отчеству. Девочку Катрю оба они называли «дочкою», а она кликала Фигуру «татою», а Христю «мамой». Катре было девять лет, и она была вся в мать — красавица.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Родственных связей ни у Фигуры, ни у Христи никаких не было. Христя была «безродна сыротина», а у Фигуры (правильно Вигуры) хотя и были родственники, из которых один служил даже в университете профессором, — но наш куриневский Фигура с этими Вигурами никаких сношений не имел — «бо воны з панами знались», а это, по мнению Фигуры, не то что нехорошо, а «якось — не до шмыги» (то есть не идет ему).
— Бог их церковный знае: они вже може яки асессоры, чи якись таки сяки советники, а мы, як и з рыла бачите — из простых свиней.
В основе же своего характера и всех поступков куриневский Фигура был такая оригинальная личность, что даже снимает всю нелепость с пословицы, внушающей ценить человека битого — дороже небитого.
Вот один его поступок, имевший значение для всей его жизни, которая через этот самый поступок и определилась. О нем едва ли кто знал и едва ли знает, а я об этом слышал от самого Фигуры и перескажу, как помню.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я жил в Киеве, в очень многолюдном месте, между двумя храмами — Михайловским и Софийским, — и тут еще стояли тогда две деревянные церкви. В праздники здесь было так много звона, что бывало трудно выдержать, а внизу по всем улицам, сходящим к Крещатику, были кабаки и пивные, а на площадке балаганы и качели. Ото всего этого я спасался на такие дни к Фигуре. Там была тишина и покой: играло на травке красивое дитя, светили добрые женские очи, и тихо разговаривал всегда разумный и всегда трезвый Фигура.
Раз я ему и стал жаловаться на беспокойство, спозаранку начавшееся в моем квартале, а он отвечает:
— И не говорите. Я сам нашего русского празднования с детства переносить не могу, и все до сих пор боюсь: как бы какой беды не было. Бывало, нас кадетами проводят под качели и еще говорят: «Смотрите — это народное!» А мне еще и тогда казалось: что тут хорошего — хоть бы это и народное! У Исаии пророка читается: «праздники ваши ненавидит душа моя», — и я недаром имел предчувствие, что со мною когда‑нибудь в этом разгуле дурное случится. Так и вышло, да только хорошо, что все дурное тогда для меня поворотилось на доброе.
— А можно узнать, что это такое было?
— Я думаю, что можно. Видите… это еще когда вы у бабушки в рукаве сидели, — тогда у нас были две армии: одна называлась первая, а другая — вторая. Я служил под Сакеном… Вот тот самый Ерофеич, что и теперь еще всё акафисты читает.[343] Великий, бог с ним, был богомолец, все на коленях молился, а то еще на пол ляжет и лежит, и лежит долго, и куда ни идет, и что ни берет — все крестится. Ему тогда и многие другие в этом в армии старались подражать и заискивали, чтоб он их видел… Которые умели — хорошо выходило… И мне это раз помогло так, что я за это до сих пор пенсию получаю. Вот каким это было случаем.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Полк наш стоял на юге, в городе, — тут же был и штаб сего Ерофеича. И попало мне идти в караул к погребам с порохом, под самое Светлое воскресенье. Заступил я караул в двенадцать часов дня в чистую субботу, и стоять мне до двенадцати часов в воскресенье.
Со мною мои армейские солдаты, сорок два человека, и шесть объездных казаков.
Стал надходить вечер, и мне вдруг начало делаться чего‑то очень грустно. Молодой человек был, и привязанности были семейные. Родители еще были живы и сестра… но, самое главное, и драгоценнейшее мати… мати моя добродетельница!.. Чудесная у меня была мати — предобрая и пренепорочная — добром скрытая и в добре повитая… До того была милостива, что никого не могла огорчить, ни человека, ни животного, — даже ни мяса, ни рыбы не кушала, из сожаления к животным. Отец, бывало, спорит: «Помилуй, скажи: сколько ж их разродится? Деваться будет некуда». А она отвечает: «Ну, это еще когда‑то будет, а я этих сама выкормила, так они мне как родные. Я не могу своих родных есть». И у соседей не ела: «Этих, — говорила, — я живых видела: они мне знакомые, — не могу есть своих знакомых». А потом и незнакомых не стала кушать. «Все равно, — говорит, — с ними убийство сделано». Священник ее уговаривал, что «это от Бога показано», и в требнике на освящение мясов молитву показывал, но ее не переспорил. «Ну, и хорошо, — отвечала она, — як вы прочитали, то вы и кушайте». Священник сказал отцу, что это всё делают какие‑нибудь «поныряющие в домы и прельщающие женища, всегда учащеся и ни коли же в разум прийти могущие». А мать говорит отцу: «Се пустое: я никаких поныряющих не знаю, а так просто противно мне, чтобы одно другое поедало».
Я о моей матери никогда не могу воспоминать спокойно, — непременно расстроюсь. Так случилось и тогда. Скучно по матери! Хожу–похожу, соломинку зубами со скуки кусаю и думаю: вот она теперь всех провожает в село, с вечера на заутреню, а сама сироток сберет, неодетых, невычесанных, — всех сама у печки перемоет, головенки им вычешет и чистые рубахи наденет… Как с ней радостно! Если бы я не дворянин был, я при ней бы и жил и работал бы, а не в карауле стоял. Что мы такое караулим?.. Все для смертного бою… А впрочем, что я так очень скучаю… — Стыдно!.. Я ведь жалованье за службу получаю и чинов заслуживаю, а вон солдат — он совсем безнадежный человек, да еще бьют его без милосердия, — ему куда для сравнения тяжелее… а ведь живет же, терпит и не куксится… Бодрости себе надо поддать — все и пройдет. Что, думаю, самое лучшее может человек сделать, если ему самому тяжело? То, другое, третье приходит в голову, и, наконец, опять самое ясное приходит от матери: она, бывало, говорит: «Когда самому худо, тогда поспеши к тем, кому еще хуже, чем тебе»… Ну вот, солдатам хуже, чем мне…
Давай, думаю, я чем‑нибудь солдат бедных обрадую! Угощу их, что ли, чаем напою, — разговеюсь с ними на мои гроши!
Понравилось.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Я позвал вестового, даю ему из своего кошелька денег и посылаю, чтобы купил четверть фунта чаю, да три фунта сахару, да копу крашенок (шестьдесят красных яиц), да хлеба шафранного на всё, сколько останется. Прибавил бы еще более, да у самого не было.
Вестовой сбегал и все принес, а я сел к столику, колю и раскладываю по кусочкам сахар — и очень занялся тем: по скольку кусков на всех людей достанется.
И хоть небольшая забота, а сейчас, как я этим занялся, так и скука у меня прошла, и я даже радостно сижу да кусочки отсчитываю и думаю: простые люди — с ними никто не нежничает, — им и это участие приятно будет. Как услышу, что отпустный звон прозвонят и люди из церкви пойдут, я поздороваюсь — скажу: «Ребята! Христос воскресе!» и предложу им это мое угощение.
А стояли мы в карауле за городом, как всегда пороховые погреба бывают вдалеке от жилья, а кордегардией у нас служили сени одного пустого погреба, в котором в эту пору пороху не было. Тут в сенях и солдаты и я, — часовые наружи, а казаки — трое с солдатами, а трое в разъезд уехали.
Из города нам, однако, звон слышен, и огни кое‑как мелькают. Да и по часам я сообразил, что уже время церковной службы непременно скоро кончится — скоро, должно быть, наступит пора поздравлять и потчевать. Я встал, чтобы обойти посты, и вдруг слышу шум… дерутся… Я — туда, а мне летит что‑то под ноги, и в ту же минуту я получаю пощечину… Что вы смотрите? Да — настоящую пощечину, и трах — с одного плеча эполета прочь!
Что такое?.. Кто меня бьет?
И главное дело — темно.
— Ребята! — кричу, — братцы! Что это делается? Солдаты узнали мой голос и отвечают:
— Казаки, ваше благородие, винища облопались!.. дерутся.
— Кто же это на меня бросился?
— И вас, ваше благородие, это казак по морде ударил. Вон он и есть — в ногах лежит без памяти, а двух там на погребице вяжут. Рубиться хотели.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Все вдруг в голове у меня засуетилось и перепуталось. Тягчайшее оскорбление! Молодо–зелено, на все еще я тогда смотрел не своими глазами, а как задолбил, и рассуждение тоже было не свое, а чужое, вдолбленное, как принято. «Тебя ударили — так это бесчестие, а если ты побьешь на отместку, — тогда ничего — тогда это тебе честь…» Убить его, этого казака, я должен!.. зарубить его на месте!.. А я не зарубил. Теперь куда же я годен? Я битый по щеке офицер. Все, значит, для меня кончено?.. Кинусь — заколю его! Непременно надо заколоть! Он ведь у меня честь взял, он всю карьеру мою испортил. Убить! за это сейчас убить его! Суд оправдает или не оправдает, но честь спасена будет.
А в глубине кто‑то и говорит: «Не убий!» Это я понял, кто! — Это так бог говорит: на это у меня, в душе моей, явилось удостоверение. Такое, знаете, крепкое несомненное удостоверение, что и доказывать не надо и своротить нельзя. Бог! Он ведь старше и выше самого Сакена. Сакен откомандует, да когда‑нибудь со звездой в отставку выйдет, а бог‑то веки веков будет всей вселенной командовать! А если он мне не позволяет убить того, кто меня бил, так что мне с ним делать? Что сделать? С кем посоветуюсь?.. Всего лучше с тем, кто сам это вынес. Иисус Христос!.. Тебя самого били?.. Тебя били, и ты простил… а я что пред тобою… я червь… гадость… ничтожество! Я хочу быть твой: я простил! я твой…
Вот только плакать хочется!.. плачу и плачу!
Люди думают, что я это от обиды, а я уже — понимаете… я уже совсем не от обиды…
Солдаты говорят:
— Мы его убьем!
— Что вы!.. Бог с вами!.. Нельзя человека убивать! Спрашиваю старшего: куда его дели?
— Мы, — говорит, — ему руки связали и в погреб его бросили.
— Развяжите его скорее и приведите сюда.
Пошли его развязать, и вдруг дверь из погреба наотмашь распахнулась, и этот казак летит на меня прямо, как по воздуху, и, точно сноп, опять упал в ноги и вопит:
— Ваше благородие!.. я несчастный человек!..
— Конечно, — говорю, — несчастный.
— Что со мною сделали!..
И плачет горестно так, что даже ревет.
— Встань! — говорю.
— Не могу встать, я еще в исступлении…
— Отчего ты в исступлении?
— Я непитущий, а меня напоили… У меня дома жена молодая и детки… и отцы старички старые… Что я наделал?..
— Кто тебя упоил?
— Товарищи, ваше благородие, — заставили за живых и за мертвых в перезвон пить… Я непитущий!
И рассказал, что заехали они в шинок, и стали его товарищи неволить — выпить для Светлого Христова воскресения, в самый первый звон, — чтобы всем живым и умершим «легонько взгадалося», — один товарищ поднес ему чару, а другой — другую, а третью он уже сам купил и других потчевал, а дальше не помнит, что ему пришло в голову на меня броситься, и ударить, и эполет сорвать.
Вот вам и приключение! Теперь валяется в ногах, плачет, как дитя, и весь хмель сошел… Стонет:
— Детки мои, голубятки мои!.. Старички мои жалостные!.. женка бессчастная!..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Убивается бедняга, и люди все на него смотрят, и — вижу, и им тягостно, а мне еще более всех тяжело. А меж тем как я немножко раздумался, сердце‑то у меня уж назад пошло: рассуждать опять начинаю: ударь он меня наедине, я и минуты бы одной не колебался — сказал бы: «Иди с миром и вперед так не делай». Но ведь это все произошло при подначальных людях, которым я должен подавать первый пример…
И вдруг это слово опять меня спасительно уловляет… какой такой нам подан первый пример? Я ведь не могу же это забыть… я ведь не могу же, чтобы Иисуса вспоминать, а при том ему совсем напротив над людьми делать…
«Нет, — думаю, — этого нельзя: я спутался — лучше я отстраню от себя это пока… хоть на время, а скажу только то, что надо по правилу…»
Взял в руки яйцо и хотел сказать: «Христос воскрес!» — но чувствую, что вот ведь я уже и схитрил. Теперь я не его — я ему уж чужой стал… Я этого не хочу… не желаю от него увольняться. А зачем же я делаю как те, кому с ним тяжело было… который говорил: «Господи, выйди от меня: я человек грешный!» Без него‑то, конечно, полегче… Без него, пожалуй, со всеми уживешься… ко всем подделаешься…
А я этого не хочу! Не хочу, чтобы мне легче было! Не хочу!
Я другое вспомнил… Я его не попрошу уйти, а еще позову… Приди — ближе! и зачитал: «Христе, свете истинный, просвещали и освещали всякого человека, грядущего в мир…»
Между солдатами вдруг внимание… кто‑то и повторил:
— «Всякого человека!»
— Да, — говорю, — «всякого человека, грядущего в мир», — и такой смысл придаю, что он просвещает того, кто приходит от вражды к миру. И еще сильнее голосом воззвал: — «Да знаменуется на нас, грешных, свет твоего лица!»
— «Да знаменуется!.. да знаменуется!» — враз, одним дыханием продохнули солдаты… Все содрогнулись… все всхлипывают… все неприступный свет узрели и к нему сунулись…
— Братцы! — говорю, — будем молчать!
Враз все поняли.
— Язык пусть нам отсохнет, — отвечают, — ничего не скажем.
— Ну, — я говорю, — значит, Христос воскрес! — и поцеловал первого побившего меня казака, а потом стал и с другими целоваться. «Христос воскрес!» — «Воистину воскрес!»
И вправду обнимали мы друг друга радостно. А казак все плакал и говорил: «Я в Иерусалим пойду бога молить… священника упрошу, чтобы мне питинью наложил».
— Бог с тобой, — говорю, — еще лучше и в Иерусалим не ходи, а только водки не пей.
— Нет, — плачет, — я, ваше благородие, и водки не буду пить и пойду к батюшке…
— Ну, как знаешь.
Пришла смена, и мы возвратились, и я отрапортовал, что все было благополучно, и солдаты все молчали; но случилось так, однако, что секрет наш вышел наружу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На третий день праздника призывает меня к себе командир, запирается в кабинет и говорит:
— Как это вы, сменившись последний раз с караула, рапортовали, что у вас все было благополучно, когда у вас было ужасное происшествие!
Я отвечаю:
— Точно так, господин полковник, происшествие было нехорошее, но бог нас вразумил, и все кончилось благополучно.
— Нижний чин оскорбил офицера и остается без наказания… и вы это считаете благополучным? Да у вас что же — нет, что ли, ни субординации, ни благородной гордости?
— Господин полковник, — говорю, — казак был человек непьющий и обезумел, потому что его опоили.
— Пьянство — не оправдание!
— Я, — говорю, — не считаю за оправдание, — пьянство — пагуба, но я духу в себе не нашел доносить, чтобы за меня безрассудного человека наказывали. Виноват, господин полковник, я простил.
— Вы не имели права прощать!
— Очень знаю, господин полковник, не мог выдержать.
— Вы после этого не можете более оставаться на службе.
— Я готов выйти.
— Да; подавайте в отставку.
— Слушаю–с.
— Мне вас жалко, — но поступок ваш есть непозволительный. Пеняйте на себя и на того, кто вам внушил такие правила.
Мне стало от этих слов грустно, и я попросил извинения и сказал, что я пенять ни на кого не буду, а особенно на того, кто мне внушил такие правила, потому что я взял себе эти правила из христианского учения.
Полковнику это ужасно не понравилось.
— Что, — говорит, — вы мне с христианством! — ведь я не богатый купец и не барыня. Я ни на колокола не могу жертвовать, ни ковров вышивать не умею, а я с вас службу требую. Военный человек должен почерпать христианские правила из своей присяги, а если вы чего‑нибудь не умели согласовать, так вы могли на все получить совет от священника. И вам должно быть очень стыдно, что казак, который вас прибил, лучше знал, что надо делать: он явился и открыл свою совесть священнику! Его это одно и спасло, а не ваше прощение. Дмитрий Ерофеич простил его не для вас, а для священника, а солдаты все, которые были с вами в карауле, будут раскассированы. Вот чем ваше христианство для них кончилось. А вы сами пожалуйте к Сакену; он сам с вами поговорит — ему и рассказывайте про христианство: он церковное писание все равно как военный устав знает. А все, извините, о вас того мнения, что вы, извините, получив пощечину, изволили прощать единственно с тем, чтобы это бесчестие вам не помешало на службе остаться… Нельзя! Ваши товарищи с вами служить не желают.
Это мне, по тогдашней моей молодости, показалось жестоко и обидно.
— Слушаю–с, — говорю, — господин полковник, я пойду к графу Сакену и доложу все, как дело было, и объясню, чему я подчинился — все доложу по совести. Может быть, он иначе взглянет.
Командир рукой махнул.
— Говорите что хотите, но знайте, что вам ничто не поможет. Сакен церковные уставы знает — это правда, но, однако, он все‑таки пока еще исполняет военные. Он еще в архиереи не постригся.
Тогда между военными ходили разные нелепые слухи о Сакене: одни говорили, будто он имеет видения и знает от ангела — когда надо начинать бой; другие рассказывали вещи еще более чудные, а полковой казначей, имевший большой круг знакомства с купцами, уверял, будто Филарет московский говорил графу Протасову: «Если я умру, то Боже вас сохрани, не делайте обер–прокурором Муравьева, а митрополитом московским — киевского ректора (Иннокентия Борисова). Они только хороши кажутся, а хорошо не сделают; а вы ставьте на свое место Сакена, а на мое — самого смирного монаха. Иначе я вам в темном блеске являться стану».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Я тогда ни за что не хотел, чтобы Сакен допускал, будто я простил и скрыл полученную мною пощечину из‑за того, чтобы мне можно было на службе оставаться. Ужасная глупость! Не все ли это равно? Теперь это кажется смешно, а в тогдашнем диком состоянии я в самом деле полагал немножко свою честь в таких пустяках, как постороннее мнение… Ночей не спал: одну ночь в карауле не спал, а потом три ночи не спал от волнения… Обидно было, что товарищи обо мне нехорошо думают и что Сакен обо мне нехорошо думает! Надо, видите, так, чтобы все о нас хорошо думали!..
Опять из‑за этого всю ночь не спал и на другой день встал рано и являюсь утром в сакенскую приемную. Там был только еще один аудитор, а потом и другие стали собираться. Жужжат между собою потихонечку, а у меня знакомых нет — я молчу и чувствую, что сон меня клонит, — совсем некстати. А глаза так и слипаются. И долго я тут со всеми вместе ожидал Сакена, потому что он в этот день, как нарочно, не выходил: все у себя в спальне перед чудотворной иконой молился. Он ведь был страшно богомолен: непременно каждый день читал утренние и вечерние молитвы и три акафиста, а то иногда зайдется до бесконечности. Случалось, до того уставал на коленях стоять, что даже падал и на ковре ничком лежал, а все молился. Мешать ему или как‑нибудь перебить молитву считалось — боже сохрани! На это, кажется, даже при штурме никто бы не отважился, потому что помешать ему — все равно что дитя разбудить, когда оно не выспалось. Начнет кукситься и капризничать, и тогда его ничем не успокоишь. Адъютанты у него это знали, — иные и сами тоже были богомолы — другие притворялись. Он не разбирал и всех таких любил и поощрял.
Как только, бывало, он покажется, штабные сейчас различали, если он намолился, и тогда в хорошем расположении, и все бумаги несли, потому что, намолившись, он добр и тогда все подпишет.
На мою долю как раз такое счастие и досталось: как Сакен вышел ко всем в приемную, так один опытный говорит мне:
— Вы хорошо попали; нынче его обо всем можно просить; он теперь намолившись.
Я полюбопытствовал:
— Почему это заметно?
Опытный отвечает:
— Разве не видите — у него колени белеются, и над бровями светлые пятнышки… как будто свет сияет… Значит, будет ласковый.
Я сияния над бровями не отличил, а панталоны у него на коленях действительно были побелевши.
Со всеми он переговорил и всех отпустил, а меня оставил на самый послед и велел за собою в кабинет идти.
«Ну, — думаю, — тут будет развязка». И сон прошел.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В кабинете у него большая икона в дорогой ризе, на особом возвышении, и трисоставная лампада в три огня горит.
Сакен прежде всего подошел к иконе, перекрестился и поклонился в землю, а потом обернулся ко мне и говорит:
— Ваш полковой командир за вас заступается. Он вас даже хвалит — говорит, что вы были хороший офицер, но я не могу, чтобы вас оставить на службе!
Я отвечаю, что я об этом и не прошу.
— Не просите! Почему же не просите?
— Я знаю, что это нельзя, и не прошу о невозможном.
— Вы горды!
— Никак нет.
— Почему же вы так говорите — «о невозможном?» Французский дух! гордость! У бога все возможно! Гордость!
— Во мне нет гордости.
— Вздор!.. Я вижу. Все французская болезнь!.. своеволие!.. Хотите все по–своему сделать!.. Но вас я действительно оставить не могу. Надо мною тоже выше начальство есть… Эта ваша вольнодумная выходка может дойти до государя… Что это вам пришла за фантазия!..
— Казак, — говорю, — по дурному примеру напился пьян до безумия и ударил меня без всякого сознания.
— А вы ему это простили?
— Да, я не мог не простить!..
— На каком же основании?
— Так, по влиянию сердца.
— Гм!.. сердце!.. На службе прежде всего долг службы, а не сердце… Вы по крайней мере раскаиваетесь?
— Я не мог иначе.
— Значит, даже и не каетесь?
— Нет.
— И не жалеете?
— О нем я жалею, а о себе нет.
— И еще бы во второй раз, пожалуй, простили?
— Во второй раз, я думаю, даже легче будет.
— Вон как!.. вон как у нас!.. солдат его по одной щеке ударил, а он еще другую готов подставить.
Я подумал: «Цыц! не смей этим шутить!» — и молча посмотрел на него с таковым выражением.
Он как бы смутился, но опять по–генеральски напетушился и задает:
— А где же у вас гордость?
— Я сейчас имел честь вам доложить, что у меня нет гордости.
— Вы дворянин?
— Я из дворян.
— И что же, этой… noblesse oblige[344]… дворянской гордости у вас тоже нет?
— Тоже нет.
— Дворянин без всякой гордости? Я молчал, а сам думал:
«Ну да, ну да: дворянин, и без всякой гордости, — ну что же ты со мной поделаешь?»
А он не отстает — говорит:
— Что же вы молчите? Я вас спрашиваю об этой — о благородной гордости?
Я опять промолчал, но он еще повторяет:
— Я вас спрашиваю о благородной гордости, которая возвышает человека. Сирах велел «пещись об имени своем»…
Тогда я, чувствуя себя уже как бы отставным и потому человеком свободным, ответил, что я ни про какую благородную гордость ничего в Евангелии не встречал, а читал про одну только гордость сатаны, которая противна богу.
Сакен вдруг отступил и говорит:
— Перекреститесь!.. Слышите: я вам приказываю, сейчас перекреститесь!
Я перекрестился.
— Еще раз!
Я опять перекрестился.
— И еще… до трех раз!
Я и в третий раз перекрестился.
Тогда он подошел ко мне и сам меня перекрестил и прошептал:
— Не надо про сатану! Вы ведь православный?
— Православный.
— За вас восприемники у купели отреклись от сатаны… и от гордыни и от всех дел его и на него плюнули. Он бунтовщик и отец лжи. Плюньте сейчас.
Я плюнул.
— И еще!
Я еще плюнул.
— Хорошенько!.. До трех раз на него плюньте!
Я плюнул, и Сакен сам плюнул и ногою растер. Всего сатану мы оплевали.
— Вот так!.. А теперь… скажите, того… Что же вы будете с собой делать в отставке?
— Не знаю еще.
— У вас есть состояние?
— Нет.
— Нехорошо! Родственники со связями есть?
— Тоже нет.
— Скверно! На кого же вы надеетесь?
— Не на князей и не на сынов человеческих: воробей не пропадает у бога, и я не пропаду.
— Ого–го, как вы, однако, начитаны!.. Хотите в монахи?
— Никак нет — не хочу.
— Отчего? Я могу написать Иннокентию.
— Я не чувствую призвания в монахи.
— Чего же вы хотите?
— Я хочу только того, чтобы вы не думали, что я умолчал о полученном мною ударе из‑за того, чтобы остаться на службе: я это сделал просто…
— Спасти свою душу! Понимаю вас, понимаю! я вам потому и говорю: идите в монахи.
— Нет, я в монахи не могу, и спасать свою душу не думал, а просто я пожалел другого человека, чтобы его не били насмерть палками.
— Наказание бывает человеку в пользу. «Любяй наказует». Вы не дочитали… А впрочем, мне вас все‑таки жалко. Вы пострадали!.. Хотите в комиссариатскую комиссию?
— Нет, благодарю покорно.
— Это отчего?
— Я не знаю, право, как вам об этом правдивее доложить… я туда неспособен.
— Ну, в провианты?
— Тоже не гожусь.
— Ну, в цейхвартеры! — там, случается, бывают люди и честные.
Так он меня этим своим разговором отяготил, что я просто будто замагнитизировался и спать хочу до самой невозможности.
А Сакен стоит передо мною — и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
— В Писании начитан; благородной гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат не хочет; в провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
А мне только спать хочется.
— Никах нет, — говорю, — я ни в кого не влюблен.
— Жениться не намерены?
— Нет.
— Отчего?
— У меня слабый характер.
— Это видно! Это сразу видно! Но что же вы застенчивы, — вы боитесь женщин… да?
— Некоторых боюсь.
— И хорошо делаете! Женщины суетны и… есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
— Я сам боюсь быть обманщиком.
— То есть… Как?.. Для чего?
— Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
— Почему? Боитесь несходства характеров?
— Да, — говорю, — женщина может не одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
— А вы ей докажите.
— Доказать все можно, но от этого выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
— А вы и споров не любите?
— Терпеть не могу.
— Так ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
— Не думаю.
— Почему? Почему не думаете‑то? Почему?
— Призвания нет.
— А вот вы и ошибаетесь — прощать обиды, безбрачная жизнь… это и есть монастырское призвание. А дальше что же еще остается трудное? — мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго…
— Я мяса совсем никогда не ем.
— А зато у них прекрасные рыбы.
— Я и рыбы не ем.
— Как, и рыб не едите? Отчего?
— Мне неприятно.
— Отчего же это может быть неприятно — рыб есть?
— Должно быть, врожденное — моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
— Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
— Да, и молоко и яйца. Мало ли еще что можно есть!
— Ну так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
— Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
— Нет, пойдете, — таких, которые и рыб не едят, очень мало! вы схимник! Я сейчас напишу.
— Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. — Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сакен наморщился.
— Это, — говорит, — вы Библии начитались, — а вы Библии‑то не читайте. Это англичанам идет: они недоверки и кривотолки. Библия опасна — это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен ее избегать.
«Фу ты господи! — думаю. — Что же это за мучитель такой!»
И говорю ему:
— Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
— Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать…
А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
— Милый друг! вы уже призваны, но только вам это еще непонятно!..
— Да, — отвечаю, — непонятно!
Чувствую, что мне теперь все равно, — что я вот–вот сейчас тут же, стоя, усну, — и потому инстинктивно ответил:
— Непонятно.
— Ну так помолимся, — говорит, — вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае… Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал — мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон… Я начинаю.
Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: «Совет превечный открывая Тебе»…
А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра — так и пошел свайкой спускаться вниз куда‑то все глубже к самому центру земли.
Чувствую что‑то не то, что нужно: мне бы нужно куда‑то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, «первообразы кипят, — клокочут зиждящие силы». А потом и не помню уже ничего.
Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой‑то генерал, клубочком свернувшись, спит.
Что это такое за место? — заспал и запамятовал.
Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: «Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется…» Потрогал его… ничего — парной, теплый, и смотрю — и он просыпается и шевелится… И тоже сел на ковре и на меня смотрит… Потом говорит:
— Что вижу?.. Фигура!
Я отвечаю:
— Точно так.
Он перекрестился и мне велел:
— Перекрестись! Я перекрестился.
— Это мы с вами вместе были?
— Да–с.
— Каково!
Я промолчал.
— Какое блаженство!
Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
— Видели, какая святыня!
— Где?
— В раю!
— В раю? Нет, — говорю, — я в раю не был и ничего не видал.
— Как не видал! Ведь мы вместе летали… Туда… вверх!
Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
— Как вниз!
— Точно так.
— Вниз?
— Точно так.
— Внизу ад!
— Не видал.
— И ада не видал?
— Не видал.
— Так какой же дурак тебя сюда пустил?
— Граф Остен–Сакен.
— Это я граф Остен–Сакен.
— Теперь, — говорю, — вижу.
— А до сих пор и этого не видал?
— Прошу прощения, — говорю, — мне кажется, будто я спал.
— Ты спал!
— Точно так.
— Ну так пошел вон!
— Слушаю, — говорю, — но только здесь темно — я не знаю, как выйти.
Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
— Zum Teufel![345]
Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже — это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, — и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да я не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы… Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою… я изменю субботе! На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что‑нибудь самое простое… Перебирал я, перебирал, — что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
— Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?
— Как же, — отвечаю, — мы молились.
— Вместе в блаженные селения парили?..
— То есть… как это вам доложить…
— Да, вы—большой политик! Знаете, вы и достигли, — вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
— Я, — говорю, — пенсии не выслужил.
— Ну, уж это теперь расчислять поздно, — уж от него пошло представление, а ему не откажут.
Вышла мне пенсия по тридцати шести рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
— Ничего, — говорили, — мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
Тоже доброжелатели!
А я вместо всего ихнего доброжелания вот эту господку купил… Невелика господка, да дóбра… Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты… Бидна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел… Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой‑нибудь пани в мамки идти. А я вызверывся да говорю ей:
— Чи ты с самаго роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тоби такэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от бога показано, — а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.
Она встала — подобрала Катрю в тряпочки и пишла — каже:
— Пиду, куды минэ доля моя ведэ!
Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем — бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!
По моим сведениям, Фигура умер в конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нем я не встречал в литературе никаких упоминаний.
Впервые опубликовано — журнал «Труд», 1889.
Джордж МакДональд — Дары младенца Христа
перевод Светлана Лихачева
Глава 1.
— Паства моя, все мы стареем, — говорил священник. — Но будь то лето или весна надежд наших, осень вскорости сменится зимой, той зимой, снега которой тают только в могиле. Ветер мира дует в сторону кладбища. Одни радуются, уносясь вперед на его стремительных крыльях, и слыша, как ревет он в безднах земных и небесных, но ветер сей обернется ужасом для смертного, чей шаг нетверд, а мозг иссох, и со временем затоскует человек о пристанище, и захочет укрыться в могиле от ударов и гула. Счастлив тот, кто и тогда не усомнится: сама старость, с ее увяданием и немощью, и скорбными грезами о юности, есть наказание Господне, верный знак любви Отца нашего.
То было первое воскресенье рождественского поста; но»наказание Господне»упоминалась почитай что в каждой проповеди священника.
«Красноречиво, спору нет. Вопрос в другом: правда ли это?«размышлял про себя прихожанин лет тридцати, чинно внимавший словам проповеди. На протяжении многих лет он полагал, что верит во все это — но с некоторых пор отчасти утратил уверенность.
Рядом с ним сидела его жена, в новом зимнем капоре; ее прелестное личико было обращено к священнику, но глаза — ничего более! — выдавали правду: она не слушала. Она была куда моложе супруга — ей едва исполнилось двадцать.
В уголке скамьи примостилась бледная девочка лет пяти: засунув пальчик в рот, она неотрывно глядела на священника.
Проповедь закончилась, и семейство отправилось домой — пешком, ибо особняк находился поблизости. Муж мрачно хмурился и смотрел в землю. Жена улыбалась, но как‑то невесело, и постреливала прелестными глазками туда–сюда. Девочка шагала позади — размеренной поступью, глядя прямо перед собою.
Этот район застроили не так давно: по обе стороны высились огромные, безликие особняки; к одному из них и свернули пешеходы. Дверь в столовую была открыта; в глубине комнаты виднелся стол, накрытый к воскресному обеду. Джентльмен проследовал в библиотеку, дама поднялась в спальню, а девочка — чуть выше, в детскую.
До обеда оставалось около получаса. Мистер Гриторекс уселся, забарабанил пальцами по ручке кресла, взял книгу о полярных исследованиях, снова швырнул ее на стол, встал и отправился в курительную комнату. Владелец дома построил ее ради жены, но зачастую радовался ей и в собственных интересах. Он снова уселся в кресло, зажег сигару и угрюмо закурил.
Поднявшись в спальню, миссис Гриторекс сняла капор и постояла минут десять, вертя его в руках. Молодая женщина сосредоточенно изучала головной убор — то изгибала так и этак проволочный стебелек цветка, то расправляла бант. Она скорее размышляла, чего же убору недостает до полного совершенства, нежели обдумывала его достоинства: она обожала капоры.
Маленькая Софи — или Фоси (так она сама себя называла, поменяв согласные местами, как оно зачастую водится у детей) застала няню Элис в детской. Но няня Элис с головой ушла в чтение некоего лондонского еженедельника, весьма отвечающего ее нынешнему настроению, так что, когда ребенок вошел, она даже не подняла глаз. Фоси кое‑как стянула перчатки и с еще большим трудом развязала шляпку. Затем она сняла жакет, пригладила волосы и забилась в свой уголок. На детском стульчике лежала огромная, видавшая виды кукла; девочка осторожно переложила ее на кровать, сама уселась на ее место, добыла из‑под стула книжечку, оставленную там перед уходом, расправила юбки и, засунув палец в рот, принялась читать. То была вредная книга: чаша, до краев наполненная убогой, своекорыстной религией, такие всегда возникают, словно сыпь, тут и там на теле Церкви, вне всякого сомнения, избавляя организм от дурных соков, порожденных недостатком здоровой крови или приливом самосохранения. Удивительно, из какого гнилого плода дети зачастую черпают сладость.
Но девочка недалеко продвинулась в чтении; мысли ее снова и снова возвращались к фразе, что преследовала ее с тех самых пор, как Фоси впервые пошла в церковь:«Кого Бог любит, того и наказует».
«Ах, кабы Бог наказал меня!» — подумала она в сотый раз.
Маленькая христианка и не подозревала, что вся ее недолгая жизнь доселе являлась нескончаемым наказанием — немногим детям выпадало жить в атмосфере столь пасмурной.
Элис отшвырнула газету, выглянула в окно, выходившее на задний дворик соседнего дома, никого не увидела, кроме старика–слуги, вычищающего пальто, и обернулась к Софи.
— Ну и кто станет убирать за вас жакет, мисс, хотела бы я знать? резко осведомилась она.
Малышка встала, распахнула дверцу гардероба, подтащила к нему стульчик, вернулась к кровати за жакетом, взобралась на стульчик и, попытавшись дотянуться до вешалки, не удержалась на ногах и с грохотом кувырнулась прямо в недра гардероба.
— Вот неумеха! — сердито воскликнула няня, ухватила девочку за руку, рывком выдернула ее на свет и основательно встряхнула.
Обычно Элис не обращалась с девочкой грубо, но сегодня на то были причины.
Фоси побрела обратно к стульчику — бледная и напуганная; впридачу она слегка ушиблась. Элис убрала жакет на место, закрыла гардероб и, обернувшись к зеркалу, висевшему на противоположной стене, залюбовалась на собственное прелестное личико и стройную фигурку. Раздался звонок на обед.
— Ну вот, доигралась! — воскликнула она, резко разворачиваясь к Фоси. — И до сих пор не причесана! Стыдно, мисс! Ничегошеньки‑то не сделает без напоминания! Слава Богу, недолго мне с тобой осталось мучиться! Но жалко мне ту, что придет на мое место; ох, до чего жалко!
— Если бы только Бог наказал меня! — проговорила про себя девочка, вставая и со вздохом откладывая книжку.
Няня грубо ухватила Фоси за руку и расчесала ей волосы со свирепой поспешностью, отчего на глаза у девочки навернулись слезы, а сама Элис при виде этого слегка устыдилась.
— Ну как можно любить такую несносную девчонку? — вопросила няня, обращаясь за успокаивающим оправданием к самому ребенку.
Бедная малютка только вздохнула в ответ. Очень бледная и серьезная, она вошла в столовую.
Мистер Гриторекс был коммерсантом из Сити. Впрочем, от человека в нем было больше, нежели от коммерсанта, чего обо всех коммерсантах не скажешь. Кроме того, он отличался большей щепетильностью в ведении торговых дел, нежели некоторые его конкуренты, числившиеся, тем не менее, на столь же хорошем счету, сколь и он; но, с другой стороны, у него хватало низости гордиться собственной честностью, словно он мог бы обойтись без нее, и при этом высоко держать голову.
Около шести лет назад мистер Гриторекс женился, чтобы доставить удовольствие родителям; а год назад женился снова, чтобы доставить удовольствие себе. Его первая жена была умна, образованна, сердечна — но, увы, ей недоставало индивидуальности; во всяком случае, для того, чтобы отразить индивидуальность мужа. В результате муж счел ее скучной. Тем не менее, он был добр и снисходителен, и даже лучший друг миссис Гриторекс не слишком винил мистера Гриторекс за то, что тот держится в границах разумной мужней привязанности, и не более. На самом‑то деле у жены его были великие задатки, вот только развиться им не пришлось, и когда она умерла, спустя две недели после рождения Софи, муж даже не подозревал о том, что за необъятный кладезь несостоявшихся талантов утратил вместе с ней.
Девочка так походила на нее и внешностью, и манерами, что непрестанно напоминала отцу о постылой матери; а мистер Гриторекс слишком мало любил и ту, и другую, чтобы обнаружить, что в известном смысле, столь же истинном, сколь и чудесном, дитя явилось тем самым бутоном, в котором запоздалый цвет материнского характера еще мог со временем достичь совершенства. Только любовь наделяет проницательностью, а отец видел в дочке всего лишь миниатюрное издание фолианта, как ему казалось, отложенного им навсегда в пыль земного чулана. Так что, вместо того, чтобы увлажнять корни крохотного одушевленного саженца из колодезя любви, до сих пор в отношении к дочке он воспринимал только одно: он по закону ответственен за ее существование и, следовательно, обязан обеспечить ей кров и стол. Если бы мистер Гриторекс сам себя допросил, он ответил бы, что в любви нехватки нет, любовь всего лишь ждет своего часа: чтобы девочка повзрослела и развилась в нечто, способное его заинтересовать.
От первого брака мистер Гриторекс не вправе был ожидать многого; однако же он лелеял некоторые надежды, довольно неопределенные, это верно, но, судя по всему, не столь уж и слабые, ибо в них он разочаровался. Однако, избавившись от тягостных уз, он льстил себе, полагая, что носил их не зря, но благодаря им постиг женщин — и ныне может похвастаться осведомленностью столь же редкой, столь и глубокой! Но какою бы глубиной не отличались его познания, он самонадеянно рассчитывал так выбрать и так сформировать сердце и ум женщины, чтобы они стали вогнутыми зеркалами его собственных. Не стану утверждать, что он согласился бы с подобным сравнением, но именно к такому итогу он слепо стремился. Знать бы, сколь многие из тех, чьи сходные попытки окончились неудачей, в результате осознали, какой непоправимой бедой обернулся бы успех для обеих сторон! Достаточно плохо уже и то, что теории Августа Гриторекса помешали его собственному духовному росту; было бы в десять раз хуже, если бы они обеднили чужую душу.
Летти Мереуэзер была дочерью епископа in partibus [346]. Она родилась относительно невинной, выросла более чем относительно миловидной, и, в возрасте шестнадцати лет приехав в Англию, являла собою»чистую табличку»Локка [347]: лучшего образчика и не могло попасть в руки экспериментатора, коим мечтал стать Гриторекс.
В своих исканиях он преуспел — пожалуй, даже слишком легко. Он полюбил девушку — или, по крайней мере, полюбил искаженное ее отражение в собственном сознании; в то время как она, искренне восхищаясь достоинством, внешностью и умом человека, чье ухаживание льстило ее самомнению, выказывала жениху достаточно уважения, чтобы поощрить его самые тщеславные надежды. Хотя знала она мало, порхая лишь по поверхности бытия, у Летти хватало ума понять, что он рассуждает с нею о серьезных вещах, и хватало глупости поставить это себе в заслугу, в то время как до смысла как такового ей дела не было. И Гриторекс, даже не подозревая, к чему предназначен сей неограненный кристалл, самонадеянно рассчитывал придать ему желаемую форму! Сим честолюбивым замыслам Провидение не позволяет сбыться; тот, кто почитает себя скульптором, на самом деле — не более, чем резец, или даже молоточек в руке истинного ваятеля.
Итак, в дни ухаживания Летти слушала да улыбалась, либо отвечала тем, что жених принимал за духовный отклик, в то время как то было лишь эхо мысли. Заглядывая в заводь ее бытия, гладь которой еще не растревожили струи донных источников, он видел свое отражение — и это его устраивало. Одаренный человек, оседлавший своего»конька», кажется кентавром мудрости и безрассудства; но если он и впрямь хоть сколько‑нибудь мудр, в один прекрасный день скакун обернется клячей и сбросит седока на землю. А пока Август Гриторекс был одурачен — не бедной маленькой Летти, которая и не смогла бы его одурачить; нет, он обманывал сам себя. Летти не притворялась; она была искренне заинтересована — и выказывала интерес; она понимала, или казалось, что понимала рассуждания жениха — и напрочь забывала о них в следующую минуту; у нее не нашлось карманчика для этих мыслей, она не знала, что с ними делать — и роняла их в Лимб Тщеславия. Со дня свадьбы не прошло и недели, а предвестники грядущего разочарования не заставили себя ждать. Какое‑то время Август мужественно сопротивлялся. Но правда заключалась в том, что им обоим еще предстояло неизмеримо возвыситься над нынешним своим состоянием, прежде чем согласие станет возможным. Он пытался заинтересовать жену то одним предметом, то другим — сперва испробовал, стыдно сказать, политическую экономию. Он вручил жене книгу, и, вернувшись домой к ужину, обнаружил, что дальше первой страницы Летти не продвинулась. Впрочем, у нее было превосходное оправдание, а именно: на помянутой странице она не поняла ни единой фразы. Супруг осознал свою ошибку и решил прибегнуть к поэзии. Но Мильтон [348], с которого, к несчастью, он начал наступление, показался Летти если и не столь невразумительным, то столь же скучным. Август попытался обучить ее азам науки, но преуспел ничуть не больше. Он вернулся к поэзии и прочел вместе с женою несколько глав из»Королевы фей»; он рассказал ей о поэме в подробностях; она заинтересовалась (или сделала вид, что заинтересовалась) и выказала желание почитать дальше в его отсутствие, но первая же строфа ее утомила — ведь рядом не было мужа, способного вдохнуть жизнь в эти строки. Она ничего не могла дать поэме, и поэма ничего не давала ей взамен. Полагаю, Летти всякий день прочитывала главу из Библии, однако неподдельный интерес в ней вызывали только романы определенного сорта, Августу внушавшие презрение. Ему и в голову не приходило, что следует незамедлительно подружиться с этим неправедным Момусом, ведь с его помощью он отыскал бы вход в комнату за семью печатями. Ему следовало прочесть вместе с женой те книги, что ей и впрямь нравились, ибо только с их помощью он смог бы заставить ее думать и только отталкиваясь от них, смог бы привести жену к лучшему. Только с той самой ступени, на которой стоишь, возможно шагнуть на следующую. Помимо дешевых романов, ее система мироздания включала в себя только моды, наряды, визиты, парк, приятельский круг, концерты, пьесы, посещение церкви — все то, что могло отразиться в матовом стекле ее камер–обскуры, — что вызывало интерес движением теней и красок в ее полутемной комнате. Без них, в глубине души она сочла бы жизнь невыносимой, ибо она еще не взошла на отведенный ей трон, но резвилась на полу детской, окруженная игрушками, имитирующими жизнь.
Неудивительно, что Август в итоге вынужден был признать, что разочарован. То, что винить следовало лишь собственную самоуверенность, дела не улучшало. Он был слишком человечен, чтобы не сохранить долю нежности к жене, но вскорости к вящему своему ужасу обнаружил, что к этой нежности примешался оттенок презрения. Он боролся — но с переменным успехом. Он все позже и позже задерживался в Сити, а по возвращении домой все больше времени проводил в курительной комнате, что мало–помалу обрастала книжными полками. Изредка он принимал приглашение на ужин и сопровождал жену в гости, но он терпеть не мог вечеринок, и когда Летти, которая по доброй воле никогда не отклоняла приглашений, отправлялась в гости, он оставался дома наедине с книгами. Но и книги утратили былую привлекательность. Он сделался беспокойным и раздражительным. Что‑то точило его сердце. В нем образовалась язва. Язва распространялась все дальше и дальше, и, мало–помалу центр его сознания превратился в кровоточащую рану; его любимая идея себя не оправдала, он принял недалекую девчонку за одаренную женщину, чьи великие задатки еще не успели развиться; мыльный пузырь, на поверхности которого переливаются цветные краски — за кристалл в форме сердца.
В свою очередь, Летти тоже горевала, но, в отличие от Августа, не скрывала своих обид, а подруги–утешительницы наперебой уверяли ее, что все мужчины таковы; для них женщины — только игрушки; едва игрушка им прискучит, они отбрасывают ее в сторону. Летти не понимала, что сама превращает жизнь в игрушку и что Август прав, отказываясь играть с предметом настолько дорогостоящим и хрупким. Август тоже не понимал, что, допустив промах и женившись на неразумном ребенке, он должен обращаться с женой именно как с ребенком; ведь негоже заставлять ребенка расплачиваться за собственную оплошность — по крайней мере, намеренно. Не навязывая собственной зоркости, но лишь промывая закрытые веки котят в человеческом обличии, возможно помочь им.
Все это время бедная малышка Фоси находилась на попечении Элис, смышленой, легкомысленной, добросердечной, тщеславной особы. Няня нечасто обращалась с ней настолько грубо, как мы только что наблюдали, но почти не занималась с девочкой, предоставив ее самой себе. Как часто Фоси сидела в детской одна–одинешенька, мечтая о том, чтобы Господь наказал ее — ведь тогда Он ее полюбит!
С первым блюдом почти покончили, когда Август, наконец, заставил себя спросить:
— Ну, как тебе сегодняшняя проповедь, Летти?
— Так себе, — отозвалась Летти. — Я не люблю велеречия; по мне, простота куда предпочтительнее.
Август недовольно промолчал. Летти, сама того не зная, ценила в проповеди именно велеречие: то, что ему казалось вздорным краснобайством, пеной из священных слов, взбитой мутовкой риторики, очаровывало Летти; в то время как, если проповедник, вроде того, которого они слушали в тот день, увлекался мыслью, что так и рвалась с языка, результатом, по ее мнению, являлось витийство, а целью — показное рвение. В оправдание ей следует вспомнить, что Летти привыкла к стилю отца, а его бы никто не осудил за недостаток сдержанности.
Спустя какое‑то время она снова заговорила:
— Гус, миленький, ты не надумал сопроводить меня завтра к леди Ашдейл? Мне ужасно стыдно, что я так часто появляюсь в гостях без тебя.
— Есть и другой способ избежать этой неприятности, — сухо заметил муж.
— Ах ты, жестокий! — игриво возразила Летти. — Увы, в этот раз я не могу не пойти, я обещала миссис Холден.
— Ты знаешь, Летти, — сказал муж, помолчав немного, — сейчас ведь тебе никак нельзя переутомляться. Задерживаясь допоздна в душных комнатах, ты ставишь под угрозу две жизни — помни об этом, Летти. Если бы завтра ты осталась дома, я бы вернулся пораньше и весь вечер читал бы тебе вслух.
— Гусси, это было бы восхитительно! Ты же знаешь, ничто в мире не доставит мне такого удовольствия. Но в этот раз я просто не могу не пойти.
Она принялась со вкусом перечислять всех великих ничтожеств и незначительных знаменитостей, которые приглашены на вечер и которых ей просто необходимо повидать; возможно, это ее единственный шанс!
Август уже собирался ответить саркастическим замечанием, но эти последние слова заставили его умолкнуть. Весь вечер он был добрее к жене, чем обычно, и почитал ей на сон грядущий»Путь паломника» [349].
Фоси сидела в уголке, слушала и все понимала. А если и не понимала кое–чего, то было честное непонимание, от которого большого вреда не случается. Ни отец, ни мать ни разу не заговорили с девочкой, покуда не настало время пожелать ей доброй ночи. Никто из них не умел разглядеть истосковавшегося сердечка под маской недвижного личика. Отец полагал, что она еще слишком мала для»формирования», без которого ей лучше было бы обойтись, а ее мачехе еще предстояло стать матерью, прежде чем она смогла бы по достоинству оценить дитя.
Фоси отправилась спать и снилась ей Долина Уничижения.
Глава 2.
На следующее утро Элис уведомила хозяйку о том, что намерена уволиться. Не ожидавшая ничего подобного Летти пришла в ужас.
— Элис, — отозвалась она, помолчав, — неужели ты меня оставишь в такое время?
— Мне очень жаль, ежели причиняю вам неудобства, мэм, но выхода у меня нет.
— Почему, Элис? Что произошло? Или Софи тебя не слушается?
— Нет, мэм, этот ребенок и мухи не обидит.
— Тогда в чем же дело, Элис? Или ты выходишь замуж раньше, чем собиралась?
Элис слегка вздернула подбородок, поджала губки и промолчала.
— Я всегда была к тебе добра, — продолжала хозяйка.
— Согласна, мэм, так ведь и я никогда не жаловалась! — подтвердила Элис, но при этих словах с достоинством выпрямилась.
— Так в чем же дело? — настаивала хозяйка.
— Дело в том, мэм, что я больше не в силах выносить домашнего рабства! — выкрикнула девица исступленно.
— Ничего не понимаю! — отозвалась миссис Гриторекс, пытаясь улыбнуться, но тщетно, и от этого показавшись более рассерженной, нежели на самом деле.
— Я имею в виду, мэм — не вижу, почему бы мне и не выложить все напрямую, коли это чистая правда! — насквозь прогнили основы того общества, где один человек принужден делать грязную работу за другого. Я не прочь мести полы в собственном доме, но за других — извини–подвинься! Хватит мне унижаться! Ясно вам?
— Выйди из комнаты, Элис, — приказала миссис Гриторекс, и когда, вскинув голову и громко фыркнув, девица исчезла за дверью, та разрыдалась от досады и гнева.
Прошел день. Настал вечер. Миссис Гриторекс оделась без привычной помощи Элис и вместе с подругой отправилась к леди Ашдейл. Последствия дня не замедлили сказаться: подавленное состояние сменилось нездоровым возбуждением. Она даже потанцевала немного — к вящему негодованию одной–двух зорких матрон, сидевших у стены.
Вернувшись домой, она обнаружила, что муж не ложится, дожидаясь ее. Он почти ничего не сказал и просидел за книгой еще час.
Ночью ей сделалось дурно. Мистер Гриторекс кликнул Элис, а сам побежал за доктором. На протяжении нескольких часов положение больной оставалось весьма серьезным, но к полудню ей заметно полегчало. Оставалось лишь соблюдать величайшую осторожность.
Как только Летти снова смогла говорить, она рассказала мужу про уведомление об уходе, полученное от Элис, и тот вызвал девушку в библиотеку.
Элис предстала перед хозяином: щечки ее раскраснелись, а глаза метали пламя.
— Я так понимаю, Элис, что ты собралась увольняться, — мягко начал он.
— Да, сэр.
— Твоя хозяйка очень больна, Элис.
— Да, сэр.
— Тебе не кажется, что было бы черной неблагодарностью покинуть ее в таком состоянии? Похоже на то, что она очень нескоро окрепнет и поправится.
Слово»неблагодарность»сослужило ему дурную службу. Элис пожелала узнать, и за что же это ей следует быть благодарной? Или ее работа ничего не стоит? И хозяин, как оно и подобает любому, претендующему лишь на то, что дается по доброй воле, почувствовал, что неправ.
— Ну, Элис, этого мы обсуждать не будем, — отозвался он, — но если ты и впрямь собралась уйти в конце месяца, за оставшееся время постарайся сделать для хозяйки все, что в твоих силах.
Снисходительность хозяина заставила Элис отчасти примириться с обидой. Мистер Гриторекс всегда внушал ей немалое почтение, и девушка вышла из комнаты более спокойной, нежели вошла.
Летти две недели не вставала с постели и слегка поразмыслила над происходящим.
На следующий день после того, как больная впервые переступила порог комнаты, Элис попросила разрешения переговорить с хозяином и сообщила ему, что никак не может остаться до конца месяца; ей нужно срочно поехать домой.
В течение последних двух недель она преданно заботилась о хозяйке; поведение столь необычное должно было иметь под собою некое объяснение.
— Ну же, Элис, признавайся, — увещевал мистер Гриторекс, — что за всем этим кроется? До недавних пор ты была доброй, благонравной, услужливой девушкой; я уверен: ты никогда не стала бы так себя вести, если бы все шло своим чередом. Где‑то что‑то не заладилось, верно?
— Не заладилось, сэр! Никоим образом, сэр! Тоже мне,«не заладилось»: старый дядюшка умирает и оставляет целую кучу деньжищь — поверенные говорят, тысячи и тысячи!
— И деньги переходят к тебе, Элис?
— Мне причитается моя доля, сэр. Дядюшка завещал поделить деньги поровну между всеми племянниками и племянницами.
— Да ты, выходит, теперь богатая наследница, Элис! — отозвался хозяин, про себя весьма сомневаясь, что состояние и впрямь так уж велико, как расписывает девица. — Но тебе не кажется, что как‑то несправедливо получается, ежели твое счастье обернется несчастьем для миссис Гриторекс?
— А что тут поделаешь‑то? — фыркнула Элис. — До сих пор счастье хозяйки оборачивалось несчастьем для меня, согласитесь, сэр? Так почему бы нам и не поменяться местами?
— Не вижу, с какой стати счастье твоей госпожи возможно назвать несчастьем для тебя, Элис.
— Да это любому видно, сэр, ежели человек не ослеплен классовыми предрассудками.
- «Классовыми предрассудками!» — воскликнул мистер Гриторекс, не веря ушам своим.
— Есть такое слово, сэр: сама слышала! Так ведь яснее ясного: кабы хозяйка не оказалась побогаче меня, она бы не смогла нанять меня в услужение — как вы это называете.
— Это и впрямь очевидно, — отозвался мистер Гриторекс. — Но предположим, никто не мог бы себе позволить нанять тебя в услужение: и что бы с тобой сталось бы?
— К тому времени народ отстоял бы свои права!
— Права на что? На наследство вроде твоего?
— Да хотя бы на хлеб с сыром, — нахально возразила Элис.
— Да, но у тебя было кое‑что получше, чем хлеб и сыр.
— Дом у вас и впрямь не бедный, сэр, и жаловаться мне не на что, да только это все едино, покуда благоденствие это зиждется на домашнем рабстве — и оправданий подобной гнусности нет и быть не может.
— Тогда, вне всякого сомнения, теперь, хотя ты и сделалась состоятельной дамой, ты и не помыслишь о том, чтобы нанять служанку, предположил хозяин, от души забавляясь: нечасто приходится наблюдать человеческую натуру во всей ее полноте!
— Одно скажу, сэр: теперь моя очередь; и я никому не позволю собой помыкать! Уж что‑что, а долг перед собой я помню!
— А я и не знал, что существует и такой долг, Элис, — заметил хозяин.
Что‑то в его тоне не понравилось девушке.
— Так вот теперь узнали, сэр! — отрезала она и выбежала из комнаты.
В следующее мгновение, однако, устыдившись собственной грубости, Элис вернулась, говоря:
— Не хочу никого обидеть, сэр, но мне и впрямь страсть как надо домой. Брат у меня расхворался: хочет меня повидать. Ежели вы не возражаете, чтобы я съездила домой на месяц, я обещаю вам вернуться и ходить за хозяйкой до конца срока — то есть в качестве подруги, сэр.
— Но сперва послушай меня, Элис, — проговорил мистер Гриторекс. — Мне в свое время приходилось иметь дело с завещаниями, и я уверяю тебя: прежде чем ты сможешь распоряжаться деньгами, пройдет, по всей вероятности, никак не меньше года. Разумнее было бы сохранить за собою место до тех пор, пока вопрос с наследством не уладится. Ведь никогда не знаешь, что может случиться. Ото рта до ложки длинная дорожка, знаешь ли.
— Да нет, здесь‑то все в порядке, сэр! Все знают, что деньги остались племянникам и племянницам, а мы с братом ничем не хуже прочих!
— Не сомневаюсь; и все‑таки, прислушайся к моему совету и сбереги надежную крышу над головой, до тех пор, пока не обзаведешься новой.
Элис только вздернула подбородок и не без вызова осведомилась:
— Так я могу уехать на месяц, сэр?
— Я поговорю с хозяйкой, — отозвался мистер Гриторекс, не будучи уверен, что такое соглашение придется по душе его жене.
Но на следующий день миссис Гриторекс имела долгую беседу с Элис, и в результате было решено: в следующий понедельник девушка уедет домой на месяц, а затем вернется еще месяца на два по меньшей мере. То, что мистер Гриторекс сказал о завещании, возымело эффект, и, к тому же, хозяйка искренне порадовалась ее удаче. О Софи никто не беспокоился; девочка никому не причиняла хлопот, и предполагалось, что за нею присмотрит горничная.
Глава 3.
Воскресным вечером воздыхатель Элис, прослышав, не от нее самой, но окольным путем, что та на следующий день уезжает домой, явился на Уимборн–сквер, изрядно озадаченный — как самим поступком, так и тем, что девушка не сочла нужным поставить его в известность. Он работал столяром–краснодеревцем в респектабельном магазинчике по соседству, и по образованию, способностям и личным своим достоинствам далеко превосходил Элис — прежде это ей изрядно льстило, а теперь придавало известную пикантность перемене, что, по ее мнению, в корне переиначила их былые взаимоотношения. Исполненная сознания новообретенной значимости, Элис встретила его, задрапировавшись в плащ неописуемой отчужденности. При первом же слове Джону Джефсону померещилось, что голос ее доносится словно с противоположного берега Английского канала. Бедняга недоумевал, гадая: что он такого натворил, или, скорее, что он натворил или сказал в воображении Элис, чтобы она так раскипятилась.
— Элис, милая, — начал он, ибо Джон был из тех людей, что сразу берут быка за рога, — в чем беда? Что на тебя нашло? Ты нынче сама не своя! Я тут прознал, что ты уезжаешь, а мне и не словечка! Что я такого сделал?
В ответ Элис только вздернула подбородок. Она ждала подходящего момента, дабы ослепить поклонника роскошью и величием повергнуть в ничтожество. Печальная правда заключалась в том, что Элис уже сомневалась, а стоит ли поощрять его на прежних условиях; разве она не стояла на цыпочках, подобрав юбки, на берегу ручья, что разделяет плебейство и знать, разве не готовилась изящно переступить на другой берег, оставляя позади домашнее рабство, красные руки, чепчики и покорность? Так как же ей выйти замуж за парня, у которого грязные ногти, а одежда пропахла клеем? Ей подобало, приличия ради, сразу дать ему понять, что с ее стороны обратить на него внимание — и то несказанное снисхождение.
— Элис, девочка моя! — снова принялся увещевать Джон.
— Мисс Кокс, если угодно, Джон Джефсон, — возразила Элис.
— Да что на тебя нашло? — воскликнул Джон, и в голосе его впервые прозвучало негодование. — Ну, ежели ты сама от себя отрекаешься, так пусть будет мисс Кокс. Сдается мне, что и сам я — уже не я; словно влез в чужую шкуру, или, по крайней мере, приставил к собственной голове чужие уши. В жизни своей не видывал и не слыхивал, чтобы Элис так себя вела! — добавил он, мрачно и изумленно оборачиваясь к горничной за словечком сочувствия.
Это движение не пришлось по душе Элис, и она решила, что пора себя обелить.
— Видишь ли, Джон, — изрекла она с достоинством, поворачиваясь к нему спиной и притворяясь, что стряхивает пыль с абажура, — есть вещи, которые не во власти женщины, и, стало быть, ни один мужчина жаловаться не вправе. Не то, чтобы я нарочно так поступила, либо взяла да и переменилась — не больше, чем если бы это приключилось со мною еще в колыбельке. Что я могу поделать, коли мир меняется? Разве я виновата? — ответь! Не то, чтобы я сетовала, но говорю тебе: это не я, это обстоятельства взяли да переменились, а коли уж обстоятельства переменились, так к былому возврата нету, и тебе пристало обращаться ко мне»мисс», Джон Джефсон.
— Шут меня побери, если я понимаю, к чему ты клонишь, Элис! То есть мисс Кокс! — прощения прошу, мисс. Шут меня побери, если понимаю!
— Не ругайся, Джон Джефсон — тем паче в присутствии леди! Неприлично это.
— Сдается мне, мисс Кокс, что ветер подул из Бедлама [350], или, может, из Кольни Хэтч, — отозвался Джон: среди сотоварищей он слыл за остряка. — С леди я бы вольничать не посмел, мисс Кокс, но да позволено мне будет спросить, в чем тут шутка…
— Тоже мне, шутка! — воскликнула Элис. — По–твоему, умерший дядюшка и десять тысяч фунтов — это шутка?
— Господи спаси и помилуй! — отозвался Джон. — Ты серьезно, Элис?
— Еще как серьезно, и вскорости ты сам в этом убедишься, Джон Джефсон. Завтра я с тобой распрощаюсь.
— Да как же так, Элис! — в ужасе воскликнул честный малый.
— Правду говорю, — заверила Элис.
— Надолго ли? — задохнулся Джон, предчувствуя непоправимое бедствие.
— Поглядим, — отозвалась Элис: ей не хотелось умалять эффект сообщения, упомянув об предполагаемом возвращении. — Да только непохоже, чтобы богатая наследница еще долго нянькалась с чужими детьми, — добавила она.
— Но, Элис, — откликнулся Джон, — ты ведь не хочешь сказать… ты ведь не задумала… да быть того не может, Элис… ты просто вздумала подшутить надо мной…
— Еще чего не хватало! — фыркнула Элис.
— Я не про то, сама понимаешь! Я имею в виду, неужто теперь, со всеми этими деньжищами — шут их побери! — неужто между нами все кончено? Элис, ты ведь так не думаешь! — воскликнул бедняга, проглотив застрявший в горле комок.
Ему приходилось куда как непросто! Выходило, что либо он претендует на деньги невесты, либо готов от нее отказаться.
— Ну, сам рассуди, Джон Джефсон, — ответствовала Элис, — пристало ли богатой молодой леди водить компанию с парнем, который и шляпу‑то толком снять перед ней не умеет в парке?
Элис и вполовину не имела в виду того, что сказала: она всего лишь хотела подчеркнуть собственную значимость. Однако же другая половина сказана была всерьез, а для Джефсона больше и не требовалось. Он поднялся, глубоко задетый.
— До свидания, Элис, — проговорил он, беря девицу за руку, которую та не отдернула. — Ты отбрасываешь то, чего за все свои деньги не купишь.
Девица коротко и презрительно рассмеялась, а Джон вышел из кухни.
На пороге он обернулся и посмотрел на девушку долгим взглядом, но Элис и не подумала смягчиться. Она высокомерно отвернулась, вне всякого сомнения, упиваясь каждым мгновением своего триумфа.
На следующее утро она уехала.
Глава 4.
Мистер Гриторекс давно утратил интерес к Рождеству. От природы одаренный ярко выраженной склонностью к религиозности, со времен первого брака он перешел на сторону не то чтобы отрицания, но протеста, расходуя энергию на то, чтобы презирать чужие заблуждения, а подобное потворство мало способствует воспитанию собственной души в истине и праведности. Единственный, кого в этом отношении возможно оправдать — я не говорю, извинить, — так это тот, кто, будучи воспитан в заблуждениях, счел их легионом врагов, преграждающих путь к правде. Но, избавившись от них для себя самого, неразумно и бесполезно, полагаю я, снова атаковать их, разве что в качестве союзника тех, кто пробивается к правде через те же заслоны. Мистер Гриторекс развивал интеллект за счет сердца. А ведь у человека может быть светлый ум, а сердце — темное. Лучше быть совой, нежели зоркой птицей–киви. Он шел по дороге, что в итоге приводит к слепоте и неверию. Я полагаю, если бы он не забросил собственного ребенка, девочка уже давно заново зажгла бы для него рождественские свечи; но ныне разочарование, постигшее Гриторекса во втором браке, настолько притупило его сердце, что он начал воспринимать жизнь как событие крайне нелепое, в котором наиболее достоин зависти тот глупец, что еще надеется обрести идеал. Он шел по совершенно ложному пути, но еще не понял, что в ошибке его задействован элемент аморальный.
Ибо какое право имел он стремиться к тому, чтобы переделать женщину согласно собственным представлениям? Разве ангел ее бессмертного Идеала не созерцает вечно лик Отца ее в небесах? В пользу мистера Гриторекса можно сказать одно: невзирая на свое разочарование и недостатки миссис Гриторекс, невзирая и на собственные свои недостатки, которые, при всей его образованности и цельности характера, были куда серьезнее ее слабостей, он оставался добр к жене; да, я могу сказать в его пользу, что, несмотря даже на ее глупость, этот тошнотворный недостаток, скрасить который не под вилу даже исключительной красоте, он все равно немножко любил жену. Потому забота, коей он окружал Летти в преддверии грядущего испытания, была искренней; и подсказывалась не только желанием обрести сына, для которого он смог бы в полной мере стать отцом — по своему разумению, однако. В свой черед, Летти сгорала от нетерпения, словно девочка, которой пообещали куклу, умеющую открывать и закрывать глазки и плакать, если ее ущипнешь; ее легкомыслие в отношении благополучного появления малыша на свет проистекало от невежества, а не от безразличия.
Не может не показаться странным, что такой человек был настолько равнодушен к первому ребенку. Но с самого начала девочка болезненно напоминала ему мать, с которой, по правде говоря, он никогда не ссорился, но совместная жизнь от этого отраднее не становилась. Добавьте к этому, что мистер Гриторекс все больше увлекался коммерцией; а в человеке его талантов и его образования то — верный знак деградации в духовном плане. К любимым поэтам он уже давно не обращался. Историю едва не постигла та же участь; ныне он читал крайне мало, за исключением политических статей, книг о путешествиях и научно–популярных брошюр.
В том году Рождество пришлось на понедельник. Накануне Летти плохо себя чувствовала, и муж побоялся оставлять ее одну и в церковь решил не ходить. Про Фоси все напрочь позабыли, но девочка оделась сама и в назначенный час явилась с молитвенником в руках, готовая в путь. Когда отец сообщил ей, что никуда не пойдет, у девочки был настолько потрясенный вид, что мистер Гриторекс сжалился над малюткой, сам проводил ее до дверей церкви и пообещал встретить на выходе. Переступая порог, Фоси вздохнула с облегчением; у нее было смутное ощущение, что, приходя в церковь помолиться, она сможет уговорить Господа наказать ее. По крайней мере, Он увидит ее там и, может статься, задумается об этом. Впервые отец отнесся к ней с таким вниманием; впервые она удостоилась великой чести: ей дозволили одной пойти в церковь и сидеть на скамье самой по себе, словно она взрослая девушка. Но я сомневаюсь, что ее исполненная достоинства поступь свидетельствовала о гордыне, или что улыбка заключала в себе тщеславие нет, не улыбка, но пронизанная лучами дымка, туманная завеса, сотканная из улыбок, что окутывала ее милое, серьезное, похожее на витраж личико, пока она шла вдоль прохода между рядами.
Священник был из тех, о ком отец ее никогда не отзывался пренебрежительно; беспредельное доверие девочки к нему ни разу не было поколеблено. Кроме того, он всей душой верил в то, что делает Рождество праздником. Для него рождение чудесного младенца предвещало сотни необыкновенных событий в истории мироздания. То, что человек способен настолько убедить себя в истинности старой сказки, изрядно удивляло некоторых его друзей, тех, которые почитали слепую Природу извечной матерью и Ночь нетленной прародительницей всего сущего. Но малышка Фоси, в грезах или наяву, в церкви или в детской, с книжкой или с куклой, никогда не покидала волшебных угодьев и поверила бы, или попыталась бы поверить, всему, что не представлялось невозможным с точки зрения морали.
Что говорил священник, я повторять не стану, даже в отрывках; довольно упомянуть некий преображенный вклад, почерпнутый из потока его красноречия и запечатленный в сознании Фоси; из некоторых высказываний проповедника о рождении Христа в мире, в семье, в отдельной душе человеческой, девочка забрала себе в голову, что Рождество — это вовсе не день рождения, вроде как был у нее в прошлом году, но что, неким непостижимым образом, для нее объяснений не требующим, младенец Иисус рождается заново каждое Рождество. Что происходит с ним после, малютка не знала, и до сих пор ей не приходило на ум спросить, как же так получается, что он приходит в каждый лондонский дом точно так же, как в особняк номер 1 по Уимборн–сквер. Человек посторонний вряд ли счел бы его настоящим домом, но для нее это здание пока еще представлялось центром и сосредоточием всех зданий, и чудо еще не переполнило дом и не заплескалось за его пределами; в эту точку заводи и упадет извечный дар.
Зачитавшись, мистер Гриторекс забыл о времени, но сердечко девочки замирало в ожидании обещанного прихода, теперь уже столь близкого послезавтра! — так что, если она не и не позабыла оглянуться в поисках отца, спускаясь по ступеням церковного крыльца на улицу, то его отсутствие не вызвало у Фоси беспокойства. Едва она дошла до дома, мистер Гриторекс распахнул дверь, с запозданием спеша исполнить обещание; малютка поглядела на него с торжественной, неулыбчивой безмятежностью, рожденной духовным напряжением и безмолвным ожиданием, прошла мимо отца, не замедляя шага, и чинно поднялась по лестнице в детскую. Я полагаю, суть надежды ее заключалась в том, что когда младенец явится, она на коленях попросит его убедить Господа наказать ее.
Когда покончили с десертом, и мать расположилась на софе в гостиной, а отец в кресле с бутылкой любимого вина под рукой, Фоси неслышно выскользнула из комнаты и снова укрылась в детской. Там она потянулась к крохотной книжной полке и, вся проникнутая проповедью, как пористые туманы напоены солнечным светом, достала томик переводов с немецкого, вознамерившись перечесть один из рассказов — повествующий о приходе младенца–Христа с дарами в некий дом и о том, что он подарил всем и каждому; она сберегла удовольствие до сегодняшнего дня, хотя и борясь с искушением. Девочка уселась с книгой у очага: другого источника света в комнате не было. Когда горничная, вспомнив вдруг, что малышку надо укладывать спать, и в то же самое мгновение осознав, что запоздала на целый час, поспешила в детскую, она обнаружила, что Фоси крепко уснула в своем креслице, с книгой на коленях, а огонь в очаге догорел сам собой, и лишь багровый отблеск тускло мерцал в глубинных недрах темной пещеры. Сны, вне всякого сомнения, усилили впечатление проповеди и m(hrchen [351], ибо, по мере того, как девочка сонно уступала рукам Полли, укладывавшим ее в постель, ее губки, бессознательно двигаясь в состоянии полудремы, но не сна, не раз и не два прошептали слова»Господь любит и наказует». Счастлив был бы я вступить в сны такого ребенка; насладился бы ими, словно пчела благословенным нектаром цветка кактуса.
Глава 5.
В канун Рождества звон церковных колоколов разносился в сумеречном воздухе Лондона, а ниже переливались огнями улицы, одетые облаком испарений. Самые яркие созвездия украшали мясные лавки, с выставленными на обозрение премированными тушами; вокруг них людские потоки бурлили и сталкивались особенно бурно. Но и лавки игрушек тоже ослепляли сиянием. Фоси сочла бы их сокровищницами младенца–Христа, сосредоточием тайны, и любая — наполнена до краев: тут и коробки, и бювары, и ветряные мельницы, и голубятни, и курочки с цыплятами, и кто знает, что еще? В каждой из лавок ее глаза высматривали бы младенца–Христа, дарителя всего этого изобилия. Ибо для Фоси в ту ночь он находился повсюду — вездесущий, словно переливчатый туман, окутавший Лондон; впрочем, тумана она почти не видела, только зарево над извозчичьим двором. Джон Джефсон шел вперед вместе с людским потоком, в центре всего этого шумного действа; но зрелище не доставляло ему удовольствия, слишком тяжело было у него на сердце. Он ни разу не подумал о младенце–Христе, или даже о Христе–взрослом, как дарителе чего бы то ни было. Только в рождении заключаются неизменные надежда и обещание для рода человеческого, но бедному Джону это Рождество не сулило ничего хорошего. Несмотря на репутацию остряка, он был из тех, что соображают туго и на подъем тяжелы — пошли, Господи, мне и моим близким такое же тугодумие и нерасторопность! — такие, раз полюбив, разлюбить не могут. За прошедшие две недели он весь извелся — так задело его обхождение Элис. Честный парень даже не пытался анализировать собственных чувств; он ощущал только отраду или боль, а об остальном и не ведал; но полагаю, что горевал он не только о себе. Подобно Отелло, он мысленно восклицал»какая жалость»: он считал Элис правильной девушкой, относительно которой нет и быть не может никаких сомнений; и первый же жаркий порыв благоденствия унес ее прочь, словно иссохший лист. Что все эти лавки, разубранные остролистом и омелой, что ослепительные струи пламени газовых фонарей, что самые жирные премированные поросята для Джона, которому больше не суждено было представлять свиное ребрышко на воскресном столе между собою и Элис? А воображение его рисовало все новые картины: она снисходительно кивает ему из окна кареты, с грохотом проносясь мимо — а он устало плетется домой с работы к одинокому, стылому очагу. Уж ему‑то не нужны ее деньги! Положа руку на сердце, он предпочел бы Элис без денег, нежели с деньгами, ибо теперь он воспринимал деньги как врага, видя, сколь пагубные перемены могут они совершить.«Верно, в них сам дьявол!» — говорил Джон себе. Правда, он никогда не усматривал дьявола в своем еженедельном заработке, однако отлично помнил, как однажды обнаружил нечистого в жалованье, полученном за весь месяц, сразу.
Пока он так размышлял про себя, из‑за угла вдруг выехал экипаж, заставляя народ расступиться, и Джон уставился на него, гадая, а не восседает ли Элис внутри, пока он бредет по тротуару один–одинешенек, — а Элис тем временем прошла мимо пешком, с другой стороны, и даже едва не столкнулась с ним; столяр обернулся и увидел, как молодая женщина с небольшим узелком исчезла в толпе.«Чем‑то похожа на Элис!» — сказал себе Джон, разглядев встречную только со спины. Но, разумеется, это не могла быть Элис; Элис теперь надо высматривать в каретах! Вот ведь глупец: все девушки напоминают ему о той, единственной, которую он потерял! Может, если заглянуть на Уимборн–сквер назавтра… Полли — существо добросердечное! — глядишь, сообщит какие‑нибудь новости об уехавшей!
Для миссис Гриторекс эти две недели обернулись тяжким испытанием. Она многое отдала бы за то, чтобы поговорить с мужем более откровенно, но она еще не научилась забывать о скованности в его обществе. Однако все это время он был добрее и внимательнее, чем обычно, размышляла про себя Летти ежели она подарит ему сына, он непременно вернется к былому обожанию. Она говорила»сына», потому что всякий видел — до Фоси ему дела нет. Летти еще не обнаружила, что муж разочаровался в ней самой, однако, поскольку ее невнимание к его пожеланиям навлекло на нее беду, она начала подозревать, что у мужа есть основания быть ею недовольным. Ей и в голову не приходило, что его доброта — не более чем попытка сознательной натуры мужественно повести себя в ситуации, которую иначе не поправишь. О собственной нищете духа и отсутствии каких бы то ни было заслуг она ведала не больше, чем о сокровищах архангела Михаила. Невозможно осознать собственное неразумие, не приобщившись сперва к мудрости.
В тот вечер миссис Гриторекс сидела в гостиной одна (муж оставил ее, чтобы выкурить сигару), когда вошел дворецкий и сообщил, что вернулась Элис, но ведет себя до того странно, что в толк невозможно взять, что с нею делать. Осведомившись, в чем же состоит помянутая странность, и узнав, что главным образом в молчании и слезах, она не без удовольствия пришла к выводу, что девушку постигло некое разочарование, и прониклась любопытством в достаточной мере, чтобы выяснить, какое же. Так что миссис Гриторекс велела дворецкому прислать Элис наверх.
Возвращение Элис задолго до конца отпуска и ее подавленный, унылый вид яснее слов говорили о том, что надежды девушки пошли прахом, и горничная Полли, не на шутку разобиженная на ее»чванливость»при первом известии о выпавшей удаче, оказалась настолько невеликодушна, чтобы отомстить столь же болезненно, сколь злым было намерение. Она принялась во весь голос уверять, что никакие блага на свете, вроде тех, что, как она, якобы, полагала, выпали на долю Элис, не заставили бы ее повести себя так, чтобы пригожий да честный парень вроде Джона Джефсона поневоле взглянул на нее с презрением и стал водить компанию с теми, кто ее получше. Когда пришел ответ от хозяйки, Элис была только рада покинуть кухню и обрести убежище в гостиной.
Едва переступив порог, девушка бросилась на колени у изножья дивана, на котором расположилась ее госпожа, закрыла лицо руками и безутешно разрыдалась.
Во внешности ее произошла перемена не менее разительная, нежели в манере держаться. Она побледнела и осунулась, взгляд стал затравленным девушка превратилась в собственную тень. Долгое время хозяйке не удавалось успокоить ее настолько, чтобы вытянуть рассказ: слезы и рыдания, и отвращение к себе самой замкнули ей уста.
— О, мэм! — воскликнула она наконец, заламывая руки. — И как же мне вам все рассказать? Да вы со мной и разговаривать не захотите. Вот уж не думала, не гадала, что ждет меня такой позор!
— Не твоя вина, если тебя ввели в заблуждение, — отозвалась хозяйка, — или если дядя оказался не так богат, как тебе представлялось.
— Ох, мэм, тут‑то никакой ошибки нет! Дядя оказался чуть не в два раза богаче, чем я думала! Ах, кабы он только умер нищим, и все осталось по–прежнему!
— Так он не завещал состояния племянникам и племянницам, как тебе сообщили? В этом ничего позорного нет.
— Ох! Завещал, еще как завещал, мэм; тут тоже все в полном порядке, мэм. И подумать только, что я так себя повела — надерзила вам и хозяину, которые всегда обходились со мною по–доброму! И кому же я теперь нужна, после того, как такое обнаружилось — а я‑то и ведать не ведала ни о чем, не больше, чем нерожденный младенец!
Девушка снова разразилась безутешными рыданиями, и только с большим трудом, при помощи настойчивых расспросов миссис Гриторекс со временем удалось установить следующие факты.
Прежде чем Элис и ее брат смогли получить наследство, на которое претендовали, необходимо было предъявить определенные документы, отсутствие коих, равно как и иных, замещающих доказательств, привело к неизбежной огласке факта, до сих пор известного только немногим посвященным — а именно, что отец и мать Элис Хопвуд никогда не были женаты; это обстоятельство лишило детей какого бы то ни было права на наследство и нанесло сокрушительный удар Элис и ее гордости. С высот своего презренного тщеславия она рухнула вниз — оказавшись вновь ввергнута в непритязательное состояние, над которым поднялась только для того, чтобы презирать его из самых низменных побуждений и отстаивать и утверждать принципы, которыми некогда возмущалась, когда они затрагивали ее саму — и не только это, но, по ее собственному разумению, по крайней мере, она более не могла считаться респектабельным членом общества, к коим до сих пор себя относила. Взаимоотношения ее отца и матери отбрасывали на нее тень неизгладимого позора — тем более подавляющего, что отбросили ее от врат Рая, в которые ей вот–вот предстояло войти: падение свое она измеряла высотою социальных надежд, ею взлелеянных, которые, казалось, вот–вот должны были сбыться. Но нет в том зла, что дьявольские деньги, каковыми наследство обернулось для Элис с самого начала, превратились в ее руке в раскаленные угли. Нечасто падению предшествовала гордыня более неуемная, и нечасто падение оказывалось столь нежданным или столь унизительным. А воспоминание о собственном поведении, к коему Элис подтолкнули мифические богатства, превращало бичи ее наказания в скорпионьи жала. И, хуже всего, она оскорбила своего жениха, дав понять, что тот не стоит ее внимания, а в следующее мгновение оказалось, что сама она ее недостойна. Элис судила по себе, в ослеплении горького унижения, воображая про себя, как он вместе со своими сотоварищами потешается над незаконнорожденной плебейкой, пожелавшей сделаться знатной леди. Будь она более достойна честного Джона, она бы лучше его понимала. А так, большей удачи ей и не могло выпасть, нежели та, которая ныне представлялось ей непоправимым несчастьем. Если бы уничижение не проложило путь смирению, она бы опускалась ниже и ниже, пока не утратила бы все, ради чего стоит жить.
Когда миссис Гриторекс, утешив девушку по возможности, наконец, отпустила ее, Элис, не в состоянии выносить собственное общество, поспешила в детскую, подхватила Фоси на руки и принялась горячо обнимать малышку. Фоси в жизни своей не бывала объектом изъявления столь пылких чувств, и потому весьма изумилась; а когда Элис опустила ее на пол, девочка вернулась к своему креслицу у очага и посидела немного, глядя в огонь — а затем воспоследовала любопытная пантомима.
У Фоси была привычка — детям свойственная чаще, нежели предполагают многие, — делать все возможное, чтобы постичь состояние души, внешние проявления коего не укрылись от ее наблюдательности. Она пыталась уловить чувство, вызвавшее то или иное выражение; только воспроизведение сходного состояния, послужившего объектом ее придирчивого наблюдения, посредством собственных органов восприятия, удовлетворило бы маленького метафизика — и не меньше. Но что и впрямь могло показаться необычным, так это способ, к коему она прибегала, чтобы достичь искомой достоверности сопереживания. Словно прилежный студент драматической экспрессии, достигаемой при помощи лицевых мускулов, она неотрывно наблюдала за выражением лица заинтересовавшего ее объекта, все это время, вполне сознательно, придавая собственному личику очертания и формы другого лица, насколько возможно; по мере того, как достигалось внешнее сходство, маленькая исследовательница психологии воображала, что приводит себя в состояние, породившее подмеченный феномен — словно выражение ее лица отбрасывало тень внутрь, отражалось в сознании, и так, посредством двух лиц, открывало уму то, что происходило и обретало очертания в уме ближнего.
В данном случае, упорно меняя и видоизменяя выражение лица точно у гуттаперчевой куклы, девочка, наконец, добилась оптимального соответствия, и некоторое время сидела так, погруженная в задумчивость, словно застывшая маска Элис. Постепенно искусственные черты разгладились и из‑за них проглянуло ее невозмутимое, серьезное личико. Едва преображение завершилось, девочка встала, подошла к Элис, — та смотрела в огонь, не подозревая о том, сколь пристально за ней наблюдают, — заглянула ей в глаза, вынула палец изо рта и сказала:
— Господь наказует Элис? Ах, если бы Он наказал и Фоси!
В личике ребенка отражалось спокойствие Сфинкса; глубины серых глаз не затуманились дымкой; ни облачка не омрачило ясного, словно беспредельные небеса, чела.
Неужто дитя повредилось в уме? Что кроха имеет в виду, глядя прямехонько на нее этими огромными глазищами? Элис никогда не понимала свою подопечную; странно оно было бы, если бы малые разумели великих! Она еще не научилась узнавать слово Божие в устах младенцев и грудных детей. Но в лице Фоси заключалось еще нечто, помимо спокойствия и непостижимости. Что это было, Элис не смогла бы объяснить — но оно пошло ей на пользу. Она усадила девочку на колени — и та вскорости уснула. Элис раздела ее, уложила в кроватку и сама легла спать.
Но, как бы она не устала, ей пришлось‑таки встать еще раз. Хозяйке опять сделалось плохо. Поспешно послали за доктором и сиделкой; двухколесные экипажи мчались в ночи туда и обратно, словно шумные бабочки, влекомые к единственному освещенному особняку на всей улице; внутри слышался приглушенный звук шагов, тихо открывались и закрывались двери. Воды Мары всколыхнулись и затопили дом.
К утру они мало–помалу схлынули. Летти не ведала, что муж дежурит у ее постели. На улице воцарилась тишина. В особняке — тоже. Большинство домочадцев глаз не сомкнули всю ночь, но теперь все они легли спать, кроме посторонней сиделки и мистера Гриторекса.
То было утро Рождества, и малютка Фоси почувствовала это всеми фибрами своей души. Ей не пришлось бодрствовать всю ночь, потому проснулась она спозаранку, и, едва открыв глаза, принялась размышлять: он придет сегодня; но как он придет? Где ей искать младенца–Иисуса? Когда он придет? Утром, или днем, или вечером? Что, если ей уготовано великое горе: вдруг он появится не раньше ночи, когда ее снова уложат спать? Но она ни за что не заснет, пока не угаснет последняя надежда! Соберутся ли домочадцы все вместе, чтобы встретить его, или он явится к каждому по очереди, и наедине? Тогда ее очередь наступит последней, и ох, вдруг он так и не заглянет в детскую? Но, может быть, он вообще к ней не явится — ведь такую, как она, Господь и наказать не считает нужным!
Нетерпение нарастало и все сильнее подчиняло ее себе: девочка никак не могла долее оставаться в постели. Элис крепко спала. Вероятно, было еще очень рано; но шторы мешали понять, рассвело или нет. Как бы то ни было, Фоси решила, что встанет и оденется, и окажется готова встретить Иисуса, когда бы он не пришел. Верно, одеваться сама она не особо умеет, но он об этом знает и возражать не станет. Малышка принялась лихорадочно приводить себя в порядок, с трудом справляясь с непослушными застежками, и принарядилась, как смогла.
Она выскользнула из комнаты и сошла вниз. В доме царило безмолвие. Что, если Иисус придет и никого не застанет на ногах? Он уйдет восвояси и никого не оделит подарками? Для себя девочка ничего не ждала — но, может, он позволит ей забрать подарки для других? Пожалуй, следовало всех разбудить, но Фоси не смела: сначала следовало удостовериться своими глазами.
С последней лестничной площадки второго этажа, в приглушенном свете газовой лампы в конце коридора, девочка заметила, как у подножия лестницы прошла незнакомая фигура; не причастна ли она к чуду дня? Женщина подняла голову, и вопрос замер у Фоси на устах. Однако, может статься, это поденщица, чья помощь в день ожидаемого пришествия совершенно необходима. Спустившись вниз, малютка увидела, как незнакомка скрылась в комнате мачехи. Это девочке не понравилось. То была единственная спальня, куда ей запрещалось заходить. Но, поскольку в доме по–прежнему царит тишина, она обыщет все прочие комнаты и, если не найдет младенца, то присядет в прихожей и станет ждать.
Комната у основания лестницы, напротив мачехиной спальни, предназначалась для гостей; с ней у девочки ассоциировались понятия о великолепии и роскоши; так где же лучше начать поиски, как не в гостевых покоях? Ага! Неужели? Да! Сквозь неплотно закрытую дверь пробивался свет. Либо младенец уже там, либо там‑то его и ждут. Начиная с этого мгновения девочка почувствовала, что душа ее вдруг словно отделилась от тела. В упоении восторга забыв про страх, она робко заглянула внутрь и затем вошла. У изножия кровати на низком столике горела свеча, но никого не было видно. Рядом со столом обнаружился стульчик; она посидит там при свече и подождет младенца! Но не успела Фоси дойти до стула, как внимание ее привлекло нечто, лежащее на кровати. Малютка завороженно замерла на месте. Возможно ли такое? А вдруг? Должно быть, младенец оставил это здесь, а сам ушел в комнату матушки с подарками для нее. Более восхитительной куклы и представить невозможно! Девочка шагнула ближе. Свеча горела тускло, повсюду лежали тени; Фоси не могла разглядеть толком, что перед нею. Но, подойдя к кровати вплотную, она убедилась воочью, что это — и в самом деле кукла… может быть, предназначенная как раз для нее… но, вне всякого сомнения, самая совершенная из кукол. Девочка подтащила к кровати стул, взобралась на него, осторожно обхватила куклу ручонками и, бережно прижимая находку к груди, соскользнула вниз. Ощутив под ногами твердый пол, Фоси, преисполненная торжественного спокойствия и священного благоговения, понесла дар младенца Христа к свече, чтобы вдоволь полюбоваться его красотой и оценить его по достоинству. Но едва свет упал на находку, как в душе ее пробудилось странное, неясное сомнение. Что бы это ни было, оно само воплощение красоты, прелестный малыш с алебастровым личиком и изящно изваянными ладошками и пальчиками! Длинная ночная рубашечка скрывала остальное. Возможно ли? Неужели? Да, верно! Должно быть, так — перед нею не что иное, как самый настоящий младенец! Какая она глупышка! Разумеется, это — сам младенец Иисус! Ибо разве сегодня — не Рождество, тот самый день, в который он всегда появляется на свет? Если она и прежде с благоговением глядела на дар, какого же величия беззаветной любви, какого священного достоинства преисполнилась она, держа на руках самого младенца! Она затрепетала от восторга и в экстазе прижала младенца к своему переполненному сердцу — и в следующее мгновение замерла, примиренная с вечностью, в ладу с Господом. Она опустилась на стул рядом со столиком, спиной к свече, чтобы лучи не попадали в глаза спящему Иисусу и не разбудили его; там сидела она, позабыв обо всем, во власти неизбывного блаженства, она же — мать и раба Господа нашего Иисуса.
Фоси просидела так некоторое время, неподвижно, словно мрамор, ожидая, чтобы мрамор проснулся; словно самая нежная из матерей, заботясь о том, чтобы не разбудить младенца раньше времени, хотя сердечко ее разрывалось от нетерпения: так хотелось ей обратиться младенцу с жаркой мольбой, чтобы тот, в свою очередь, попросил Отца своего наказать ее, если можно. И, не трогаясь с места, Фоси принялась, по обыкновению своему, видоизменять выражение собственного лица, добиваясь сходства с младенческим личиком, для того, чтобы понять его неподвижность — совершенное спокойствие, запечатленное в его чертах. Но едва цель была достигнута, в ней снова пробудилось внезапное сомнение; Иисус лежал так неподвижно — не шевелясь, не открывая бледных век! А, раз начав размышлять, Фоси подметила, что он и не дышит. Девочке доводилось видеть спящих младенцев: их дыхание казалось размеренным, крохотные грудки приподнимались и опадали, и иногда они улыбались, а иногда постанывали и вздыхали. Но Иисус ничего подобного не делал; ну, разве не странно? И потом, он холодный — ох, до чего холодный!
Кровать была застелена синим шелковым покрывалом; Фоси приподнялась на стульчике, стянула покрывало вниз и закутала им себя и ребенка. Со скорбным сердцем, безмерно скорбным, но не падая духом, она оставалась на месте, держа младенца на коленях и не сводя с него взгляда.
Глава 6.
Тем временем утро Рождества переходило в день. Взошло солнце, и свет затопил дом. Спящие спали долго, но в конце концов проснулись. Элис пробудилась последней — от беспокойного сна, в котором события ночи сливались с ее собственным незавидным положением и горестной судьбой. В конце концов, Полли добрая, размышляла девушка, — подняла Софи, не потревожив ее.
Она не пробыла внизу и нескольких минут, когда невероятные и жуткие слухи — не скажу, стали передаваться из уст в уста, — но каким‑то образом распространились по всему дому, — и все домочадцы в тревоге устремились наверх.
Сиделка заглянула в комнату для гостей и не обнаружила маленького покойника, оставленного ею там. Кровать находилась между нею и Фоси, и она не заметила девочку. Накануне ночью доктор строго отчитал ее за какую‑то оплошность; в отместку она первым делом заподозрила его, и, заглянув на всякий случай в кухню и ничего не добившись, поспешила к мистеру Гриторексу.
Слуги столпились в комнате для гостей, и когда их хозяин, не поверив слухам, однако изрядно потрясенный сообщением, поспешил на место событий, он обнаружил, что все его домочадцы сгрудились у изножья кровати. Тусклый солнечный свет едва пробивался сквозь алые занавеси, придавая нездешний, мертвенно–бледный оттенок пламени догорающей свечи. Сперва он не видел ничего, кроме толпы слуг — молча застыли они на месте, наклоняясь вперед и пристально вглядываясь; он пришел вовремя; еще мгновение, и чудесная картина была бы испорчена. Он шагнул вперед и увидел Фоси, окутанную синим покрывалом. В свете свечи непокорные кудри, так и не поддавшиеся расческе, несмотря на все усилия девочки, казались мерцающим ореолом вокруг головки и бледного лица: холод и горе отняли у него краски, сделали его столь же матовым как и то, что покоилось на ее руке и света никогда не видело. Фоси вглядывалась в маленькое личико до тех пор, пока не распознала смерть, и теперь, словно безгласная мать скорби, замерла, склонившись над телом святого дитяти в неясном свете гробницы.
Каким образом, я не знаю, но едва отец увидел девочку, она подняла взгляд и чары немоты пали.
— Иисус умер, — проговорила она отрешенно и печально, но с полным спокойствием. — Он умер, — повторила она. — Он пришел слишком рано; и некому было о нем позаботиться, и он умер — умер — умер!
Но, при последних словах, застывший комок агонии поддался; родник сердца ее переполнился, забил и хлынул через край, и последнее слово прозвучало не то рыданием, не то исступленным возгласом беспросветного отчаяния и утраты.
Элис метнулась вперед и ласково отобрала у девочки мертвого младенца. В то же мгновение отец подхватил маленькую мать на руки и привлек ее к груди. Девочка обвила ручонками его шею, склонила головку ему на плечо, и мистер Гриторекс унес ее из комнаты — рыдавшую горько и отчаянно, однако уже немножко утешенную.
— Нет, Фоси, нет! — услышали слуги. — Иисус вовсе не умер, благодарение Господу! Это всего лишь твой маленький братик: в нем было слишком мало жизни, и он вернулся назад, к Богу, чтобы попросить побольше.
Плача, женщины сошли вниз. Элис все еще заливалась слезами, когда в дом вошел Джон Джефсон. Позабыв о собственных несчастьях под впечатлением увиденного, она бросилась ему на грудь и разрыдалась.
Джон оцепенел от изумления.
— Господи, да это и впрямь Рождество! — выдохнул он наконец.
— Ох, Джон! — воскликнула Элис, высвобождаясь из его объятий. — Я и позабыла! Ты со мной теперь и разговаривать не станешь, Джон! И не надо, Джон!
С этими словами она тихо вскрикнула и снова разрыдалась, закрыв лицо руками.
— Послушай, Элис!.. Ты ведь не вышла замуж, нет? — изумился Джон, для которого существовало только одно непоправимое горе.
— Нет, Джон, и никогда не выйду; порядочный человек вроде тебя на такую несчастную, как я, дважды и не взглянет!
— И все‑таки давай‑ка поглядим еще разок! — возразил Джон, отводя ее ладони от лица. — Расскажи мне, что случилось, и ежели дело можно поправить, так я с утра до ночи стану работать, а тебя выручу, моя Элис!
— Дела ничем не поправишь, Джон, — отозвалась Элис, и готова была уже снова пуститься по волнам океана собственного горя, но, невзирая на ветер и прилив, то есть всхлипывания и слезы, она задержалась‑таки у берега по его просьбе и поведала свою беду, не умолчав и о том, как отправилась к старшему из кузенов, унаследовавшему, благодаря их с братом несчастью, куда больше причитающейся ему доли, и»принялась унижаться», умоляя хоть самой малостью помочь ее брату, умирающему от чахотки, тот едва не приказал вытолкать ее за двери, клянясь, что знать не желает ни ее, ни брата, и утверждая, что ей должно быть стыдно являться в дом к порядочным людям.
— А мы‑то еще детишками вместе куличики лепили! — возмущенно закончила Элис. — Ну вот, Джон! — вот и вся тебе история, — добавила она. И что теперь?..
С этими словами она проникновенно, смиренно–вопрошающе заглянула в его честные глаза.
— Это все, Элис? — переспросил он.
— Да, Джон; разве этого недостаточно? — отозвалась она.
— Больше чем достаточно, — ответствовал Джон. — Клянусь тебе, Элис, ты мне теперь в десять раз дороже, чем была, даже если бы ты вышла за меня с десятью тысячами в сумочке. Послушай, милая: никогда не видел тебя и вполовину такой пригожей, как сейчас!
— Но стыд‑то какой, Джон! — вздохнула Элис, понурив голову и тем самым скрывая радость, что сияла сквозь пелену горя.
— Это уж пусть твои отец и мать сами промеж себя улаживают. Не мое это дело. Благодарение Господу, мы поступим иначе. Когда же, девочка моя?
— Когда захочешь, Джон, — отвечала Элис задумчиво, не поднимая головы.
Высвободившись из чересчур крепких объятий, с которыми жених встретил ее согласие, девушка заметила:
— Думается мне, Джон, что деньги — нехорошая штука! Точно тебе говорю: едва я прослышала о богатстве, в меня словно бес вселился. Ты меня ненавидел, Джон? Скажи правду!
— Нет, Элис, хотя и всплакнул о тебе малость. Ты была вроде как одержимая.
— Я и была одержимая. Сдается мне, кабы у меня деньги‑то не отобрали, я бы за тебя замуж ни за что не пошла, Джон. Подумать жутко, верно?
— Пожалуй, что и не пошла бы. Ну, конечно, нет! Как можно? — неохотно признал Джефсон.
— Ах, Джон, не говори так, этого я не потерплю! Нечего меня оправдывать, а то я, чего доброго, опять зазнаюсь! Я — гадкая, чванливая дрянь, вот что я такое! А виной всему — только низменное тщеславие!
— Элис, помни, ты теперь моя; а уж что мое, то мое, и хулить мое достояние я не позволю! По мне, ты в два раза лучше, чем была прежде, и весь мир второго такого рождественского подарка мне не сделает — ни под каким видом, будь то даже коробка, доверху набита золотыми часами да ростбифом!
Когда мистер Гриторекс вернулся в спальню жены, рассчитывая застать ее спящей, как и оставил, он не на шутку встревожился, услышав, что от кровати доносятся тихие всхлипывания. Интонации или случайно оброненного слова, для ее ушей не предназначенного, хватило, чтобы открыть ей правду о ребенке.
— Тише, тише! — сказал он: в сердце его было больше любви, нежели теплилось там на протяжении многих месяцев, и, следовательно, в голосе прозвучало больше любви, нежели Летти слышала в течение того же срока. Если ты станешь плакать, ты расхвораешься. Тише, милая!
Он склонился над больной, и, в следующее мгновение, не успел он помешать, как жена обвила руками его шею.
— Муж мой, муж мой! — воскликнула она. — Это моя вина?
— Ты держалась лучшим образом, — отозвался он. — Ни одна женщина не выказала бы больше мужества.
— Ах, но я не осталась дома, когда ты мне велел!
— Забудь об этом, дитя мое, — проговорил он.
При этих словах Летти привлекла его ближе, к самому своему лицу.
— У меня есть ты, и мне этого довольно, — добавил Август.
— А я тебе в самом деле нужна? — всхлипнула она и разрыдалась в голос. — Ох! Я этого не заслуживаю! Но теперь я буду хорошо себя вести; обещаю, что буду!
— Тогда ты должна начать прямо сейчас, родная моя. Ты должна лежать очень–очень спокойно и совсем не плакать, а не то ты отправишься вслед за младенцем, и я останусь один.
Летти подняла взгляд: в лице ее сиял такой свет, о котором он и не подозревал раньше. Никогда еще она не казалась мужу настолько прекрасной. Затем она отняла руки, сдержала слезы, улыбнулась и отвернулась к стене. Он осторожно убрал ее ладони под одеяло, и через минуту–две она снова крепко уснула.
Глава 7.
В тот день, когда Фоси и отец уселись за рождественский ужин, мистер Гриторекс снова встал, и подняв девочку вместе со стульчиком, переместил ее поближе к себе, по другую сторону от угла. И это положило начало новому соглашению между ними. Глаза отца внезапно открылись, он впервые постиг ее характер и ценность, осознал собственный долг в отношении к ней, коим доселе пренебрегал — и словно животворный источник забил у его ног. Отныне каждый день, глядя малютке в лицо и разговаривая с ней, он проникался все большим уважением к тому, что обнаруживал в дочери, преисполнялся все большей нежности к к ее предпочтениям и все большего благоговения — к божественной мысли, заключенной в ее невежестве, к ее детской мудрости и смиренным исканиям так что, наконец, он ужаснулся бы при мысли о том, чтобы воспитать дочь согласно собственным представлениям о жизненном пути — ведь разве не предстояло ей пройти своим путем, вослед — не мертвому Иисусу, но Тому, кто жив вечно? Пытаясь помочь дочери, он вынужден был определить и собственное место по отношению к истине, и результаты не замедлили сказаться. Но влияние ребенка распространялось не только на будущее. В общении с отцом девочка так часто напоминала ему о первой жене, и притом с истолкованиями и комментариями детского восприятия, что его воспоминания о покойной со временем сделались нежнее, и через ребенка он стал понимать характер и достоинство матери. Через ребенка она вручила ему то, чем не смогла стать сама. Не в силах удержаться с ним наравне, она вручила ему малютку — и рухнула на дорогу.
Но радовала его не только маленькая Софи. Благодаря общей утрате и нежности мужа Летти мало–помалу начала взрослеть. И рост ее оказался тем более стремителен, что, благодаря уроку, преподанному Фоси, муж больше не пытался навязать ей свои вкусы и суждения, основанные на его собственном опыте, но, как подобает более старшему и более умудренному, разделил ее вкусы и ее опыт — так сказать, снова стал ребенком вместе с нею, чтобы, через то, чем она была, помочь тому, чем ей предстояло стать.
Как только больная окрепла настолько, чтобы выдержать потрясение, муж поведал ей историю о мертвом Иисусе, и вместе с рассказом в ее сердце влилась любовь к Фоси. Она на краткий срок утратила сына — но навсегда обрела дочь.
Вот такие дары принес в дом под Рождество младенец Христос. И дни скорби для этой семьи закончились.
В. А. Никифоров–Волгин — Серебряная метель
До Рождества без малого месяц, но оно уже обдает тебя снежной пылью, приникает по утрам к морозным стеклам, звенит полозьями по голубым дорогам, поет в церкви за всенощной»Христос рождается, славите»и снится по ночам в виде веселой серебряной метели.
В эти дни ничего не хочется земного, а в особенности школы. Дома заметили мою предпраздничность и строго заявили:
— Если принесешь из школы плохие отметки, то елки и новых сапог тебе не видать!
«Ничего, — подумал я, — посмотрим… Ежели поставят мне, как обещались, три за поведение, то я ее на пятерку исправлю… За арихметику, как пить дать, влепят мне два, но это тоже не беда. У Михал Васильича двойка всегда выходит на манер лебединой шейки, без кружочка, — ее тоже на пятерку исправлю…»
Когда все это я сообразил, то сказал родителям:
— Балы у меня будут как первый сорт! С Гришкой возвращались из школы. Я спросил его:
— Ты слышишь, как пахнет Рождеством?
— Пока нет, но скоро услышу!
— Когда же?
— А вот тогда, когда мамка гуся купит и жарить зачнет, тогда и услышу!
Гришкин ответ мне не понравился. Я надулся и стал молчаливым.
— Ты чего губы надул? — спросил Гришка. Я скосил на него сердитые глаза и в сердцах ответил:
— Рази Рождество жареным гусем пахнет, обалдуй?
— А чем же?
На это я ничего не смог ответить, покраснел и еще пуще рассердился.
Рождество подходило все ближе да ближе. В лавках и булочных уже показались елочные игрушки, пряничные коньки и рыбки с белыми каемками, золотые и серебряные конфеты, от которых зубы болят, но все же будешь их есть, потому что они рождественские.
За неделю до Рождества Христова нас отпустили на каникулы.
Перед самым отпуском из школы я молил Бога, чтобы Он не допустил двойки за арихметику и тройки за поведение, дабы не прогневать своих родителей и не лишиться праздника и обещанных новых сапог с красными ушками. Бог услышал мою молитву, и в свидетельстве»об успехах и поведении»за арихметику поставил тройку, а за поведение пять с минусом.
Рождество стояло у окна и рисовало на стеклах морозные цветы, ждало, когда в доме вымоют полы, расстелят половики, затеплят лампады перед иконами и впустят Его…
Наступил сочельник. Он был метельным и белым–белым, как ни в какой другой день. Наше крыльцо занесло снегом, и, разгребая его, я подумал: необыкновенный снег… как бы святой! Ветер, шумящий в березах, — тоже необыкновенный! Бубенцы извозчиков не те, и люди в снежных хлопьях не те… По сугробной дороге мальчишка в валенках вез на санках елку и как чудной чему‑то улыбался.
Я долго стоял под метелью и прислушивался, как по душе ходило веселым ветром самое распрекрасное и душистое на свете слово — «Рождество». Оно пахло вьюгой и колючими хвойными лапками.
Не зная, куда девать себя от белизны и необычности сегодняшнего дня, я забежал в собор и послушал, как посредине церкви читали пророчества о рождении Христа в Вифлееме; прошелся по базару, где торговали елками, подставил ногу проходящему мальчишке, и оба упали в сугроб; ударил кулаком по залубеневшему тулупу мужика, за что тот обозвал меня»шулды–булды»; перебрался через забор в городской сад (хотя ворота и были открыты). В саду никого — одна заметель да свист в деревьях. Неведомо отчего бросился с разлету в глубокий сугроб и губами прильнул к снегу. Умаявшись от беготни по метели, сизый и оледеневший, пришел домой и увидел под иконами маленькую елку… Сел с нею рядом и стал петь сперва бормотой, а потом все громче да громче:«Дева днесь Пресущественного рождает», и вместо»волсви же со звездою путешествуют»пропел:«волки со звездою путешествуют». Отец, послушав мое пение, сказал:
— Но не дурак ли ты? Где это видано, чтобы волки со звездою путешествовали?
Мать палила для студня телячьи ноги. Мне очень хотелось есть, но до звезды нельзя. Отец, окончив работу, стал читать вслух Евангелие. Я прислушивался к его протяжному чтению и думал о Христе, лежащем в яслях:
— Наверное, шел тогда снег и маленькому Иисусу было дюже холодно!
И мне до того стало жалко Его, что я заплакал.
— Ты что заканючил? — спросили меня с беспокойством.
— Ничего. Пальцы я отморозил.
— И поделом тебе, неслуху! Поменьше бы олетывал в такую зябь!
И вот наступил, наконец, рождественский вечер. Перекрестясь на иконы, во всем новом, мы пошли ко всенощной в церковь Спаса–Преображения. Метель утихла, и много звезд выбежало на небо. Среди них я долго искал рождественскую звезду и, к великой своей обрадованности, нашел ее. Она сияла ярче всех и отливала голубыми огнями.
Вот мы и в церкви. Под ногами ельник, и кругом, куда ни взглянешь — отовсюду идет сияние. Даже толстопузый староста, которого все называют»жилой», и тот сияет, как святой угодник. На клиросе торговец Силантий читал великое повечерие. Голос у Силантия сиплый и пришепетывающий, в другое время все на него роптали за гугнивое чтение, но сегодня, по случаю великого праздника, слушали его со вниманием и даже крестились. В густой толпе я увидел Гришку. Протискался к нему и шепнул на ухо:
— Я видел на небе рождественскую звезду… Большая и голубая!
Гришка покосился на меня и пробурчал:
— Звезда эта обыкновенная! Вега называется. Ее завсегда видать можно!
Я рассердился на Гришку и толкнул его в бок.
Какой‑то дяденька дал мне за озорство щелчка по затылку, а Гришка прошипел:
— После службы и от меня получишь!
Читал Силантий долго–долго… Вдруг он сделал маленькую передышку и строго оглянулся по сторонам. Все почувствовали, что сейчас произойдет нечто особенное и важное. Тишина в церкви стала еще тише. Силантий повысил голос и раздельно, громко, с неожиданной для него проясненностью воскликнул:
- «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!»
Рассыпанные слова его светло и громогласно подхватил хор:
- «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!»
Батюшка в белой ризе открыл Царские врата, и в алтаре было белым–бело от серебряной парчи на престоле и жертвеннике.
- «Услышите до последних земли, яко с нами
Бог, — гремел хор всеми лучшими в городе голосами. — Могущии покоряйтеся: яко с нами Бог… Живущии во стране и сени смертней, свет возсияет на вы: яко с нами Бог. Яко отроча родися нам, Сын, и дадеся нам: яко с нами Бог… И мира Его несть предела: яко с нами Бог!»
Когда пропели эту высокую песню, то закрыли Царские врата и Силантий опять стал читать. Читал он теперь бодро и ясно, словно песня, только что отзвучавшая, посеребрила его тусклый голос.
После возгласа, сделанного священником, тонко–тонко зазвенел на клиросе камертон и хор улыбающимися голосами запел»Рождество Твое, Христе Боже наш».
После рождественской службы дома зазорили (по выражению матери) елку от лампадного огня. Елка наша была украшена конфетами, яблоками и розовыми баранками. В гости ко мне пришел однолеток мой еврейчик Урка. Он вежливо поздравил нас с праздником, долго смотрел ветхозаветными глазами своими на зазоренную елку и сказал слова, которые всем нам понравились:
— Христос был хороший человек!
Сели мы с Уркой под елку, на полосатый половик, и по молитвеннику, водя пальцем по строкам, стали с ним петь:«Рождество Твое, Христе Боже наш».
В этот усветленный вечер мне опять снилась серебряная метель, и как будто бы сквозь вздымы ее шли волки на задних лапах, и у каждого из них было по звезде, все они пели:«Рождество Твое, Христе Боже наш».
А. П. Чехов — Ванька
Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в
ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.
«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65–ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко–красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.
— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.
Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:
— Отдирай, примерзло!
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом…
Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:
— Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину…
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:
На деревню дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил:«Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу…
Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…
Иван Шмелев — Рождество Из книги «Лето Господне»
Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же… Не поймешь чего — подскажет сердце.
Как будто, я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он — редко, выпадет — и стаял. А у нас, повалит, — свету, бывало, не видать, дня на три! Все завалит. На улицах — сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на фонарях — вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит — и рухнет мягко, как мука. Ну, за ворот засыплет. Дворники сгребают в кучи, свозят. А не сгребай — увязнешь. Тихо у нас зимой, и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только в мороз, визжат полозья. Зато весной, услышишь первые колеса… — вот радость!..
Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче. Увидишь, что мороженых свиней подвозят, — скоро и Рождество. Шесть недель постились, ели рыбу. Кто побогаче — белугу, осетрину, судачка, наважку; победней — селедку, сомовину, леща… У нас, в России, всякой рыбы много. Зато на Рождество — свинину, все. В мясных, бывало, до потолка навалят, словно бревна, — мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат, рядами, — разводы розовые видно, снежком запорошило.
А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И тянутся обозы — к Рождеству. Обоз? Ну, будто, поезд… только не вагоны, а сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за дружкой, тянут. Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, с Волги, из‑под Самары. Везут свинину, поросят, гусей, индюшек, — «пылкого морозу». Рябчик идет, сибирский, тетерев–глухарь… Знаешь — рябчик? Пестренький такой, рябой… — ну, рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется — дичь, лесная птица. Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь редко видишь, а у нас — обозами тянули. Все распродадут, и сани, и лошадей, закупят красного товару, ситцу, — и домой, чугункой. Чугунка? А железная дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес‑то, и лошади к продаже, своих заводов, с косяков степных.
Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, — там лошадями торговали, — стон стоит. А площадь эта… — как бы тебе сказать?.. — да попросторней будет, чем… знаешь, Эйфелева‑то башня где? И вся — в санях. Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи — как дрова лежат на версту. Завалит снегом, а из‑под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да… с комнату, пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол‑то замерзает… — розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, — наплевать! Нищий подберет. Эту свиную «крошку» охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой — поросячий ряд, на версту. А там — гусиный, куриный, утка, глухари–тетерьки, рябчик… Прямо из саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, — без весов, на глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, — большие сани, — везут–смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины… Богато жили.
Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, — лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, — тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, — чаща. На Театральной площади, бывало, — лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, — потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Собаки в елках — будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбами. Сбитенщики ходят, аукаются в елках: «Эй, сладкий сбитень! калачики горячи!..» В самоварах, на долгих дужках, — сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С медом, с имбирем, — душисто, сладко. Стакан — копейка. Калачик мерзлый, стаканчик, сбитню, толстенький такой, граненый, — пальцы жжет. На снежку, в лесу… приятно! Потягиваешь понемножку, а пар — клубами, как из паровоза. Калачик — льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо — в дыму — лиловое, в огне. На елках иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь — хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия, а… тепло!..
В Сочельник, под Рождество, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши, шепталы… Ставили под образа, на сено.
Почему?.. А будто — дар Христу. Ну,.. будто, Он на сене, в яслях. Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота‑то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая… Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды!.. На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе‑то мерзлость, через нее‑то звезды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды — звон‑то! Морозный, гулкий, — прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, — древний звон, степенный, с глухотцой. А то — тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца–начала… — гул и гул.
Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, — мороз и не щиплет. Выйдешь — певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, — так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко–тонко. По улице — сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух… — синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы — белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий, — плывет, не молкнет; сонный, звон–чудо, звон–виденье, славит Бога в вышних, — Рождество.
Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев–молитву, простой, особенный какой‑то, детский, теплый… — и почему‑то видится кроватка, звезды.
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови Свет Разума…
И почему‑то кажется, что давний–давний тот напев священный… был всегда. И будет.
На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется. За мерзлым стеклышком — знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет. Осыпан блеском. Я его держал недавно, трогал пальцем. Бумажный Ангел. Ну, карточка… осыпан блеском, снежком как будто. Бедный, мерзнет. Никто его не покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и мерзнет.
Идешь из церкви. Все — другое. Снег — святой. И звезды — святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над Барминихиным двором, над садом! Каждый год — над этим садом, низко. Она голубоватая. Святая. Бывало, думал: «Если к ней идти — придешь туда. Вот, прийти бы… и поклониться вместе с пастухами Рождеству! Он — в яслях, в маленькой кормушке, как в конюшне… Только не дойдешь, мороз, замерзнешь!» Смотришь, смотришь — и думаешь: «Волсви же со звездою путешествуют!..»
Волсви?.. Значит — мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал — волки. Тебе смешно? Да, добрые такие волки, — думал. Звезда ведет их, а они идут, притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и волки рады. Правда, хорошо ведь? Хвосты у них опущены. Идут, поглядывают на звезду. А та ведет их. Вот и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься… Видишь — кормушка с сеном, светлый–светлый мальчик, ручкой манит?.. Да, и волков… всех манит. Как я хотел увидеть!.. Овцы там, коровы, голуби взлетают по стропилам… и пастухи, склонились… и цари, волхвы… И вот, подходят волки. Их у нас в России много!.. Смотрят, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно им… злые такие были. Ты спрашиваешь — впустят? Ну, конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звезды… все звезды там, у входа, толпятся, светят… Кто, волки? Ну, конечно, рады.
Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущего Рождества! Ресницы смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки…
Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре жила. Сено там у ней, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что Рождество, что даже волки добрые теперь и ходят со звездой… Крикнешь в конуру — «Бушуйка!». Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет мордой, добрый, мягкий. Полижет руку, будто скажет: да, Рождество. И — на душе тепло, от счастья.
Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем… Народу сколько завтра будет! Плотник Семен кирпичиков мне принесет и чурбачков, чудесно они пахнут елкой!.. Придет и моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и будет целовать и плакать, скажет — «выкормочек мой… растешь»… Подбитый Барин придет еще, такой смешной. Ему дадут стаканчик водки. Будет махать бумажкой, так смешно. С длинными усами, в красном картузе, а под глазами «фонари». И будет говорить стихи. Я помню:
И пусть ничто–с за этот Праздник
Не омрачает торжества!
Поднес почтительно–с проказник
В сей день Христова Рождества!
В кухне на полу рогожи, пылает печь. Теплится лампадка. На лавке, в окоренке оттаивает поросенок, весь в морщинках, индюшка серебрится от морозца. И непременно загляну за печку, где плита: стоит?.. Только под Рождество бывает. Огромная, во всю плиту, — свинья! Ноги у ней подрублены, стоит на четырех култышках, рылом в кухню. Только сейчас втащили, — блестит морозцем, уши не обвисли. Мне радостно и жутко: в глазах намерзло, сквозь беловатые ресницы смотрит… Кучер говорил: «Велено их есть на Рождество, за наказание! Не давала спать Младенцу, все хрюкала. Потому и называется — свинья! Он ее хотел погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!» Смотрю я долго. В черном рыле — оскаленные зубки, «пятак», как плошка. А вдруг соскочит и загрызет?.. Как‑то она загромыхала ночью, напугала.
И в доме — Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не горят, а все лампадки. Печки трещат–пылают. Тихий свет, святой. В холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, — другая, чем на рынке. За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, — звездочки, в лесу как будто… А завтра!..
А вот и — завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло буграми. Солнце над Барминихиным двором — в дыму, висит пунцовым шаром. Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз подъехал в скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая. Вот мороз!..
Топотом шумят в передней. Мальчишки, славить… Все мои друзья: сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощий, кривой сапожник, очень злой, выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда он водит «славить». Мишка Драп несет Звезду на палке — картонный домик: светятся окошки из бумажек, пунцовые и золотые, — свечка там. Мальчишки шмыгают носами, пахнут снегом.
– «Волхи же со Звездою питушествуют!» весело говорит Зола.
Волхов приючайте,
Святое стречайте,
Пришло Рождество,
Начинаем торжество!
С нами Звезда идет,
Молитву поет…
Он взмахивает черным пальцем и начинают хором:
Рождество Твое. Христе Бо–же наш…
Совсем не похоже на Звезду, но все равно. Мишка Драп машет домиком, показывает, как Звезда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой друг, сапожник, несет огромную розу из бумаги и все на нее смотрит. Мальчишка портного Плешкин в золотой короне, с картонным мечом серебряным.
— Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову отсекает! — говорит Зола. — Сейчас будет святое приставление! — Он схватывает Драпа за голову и устанавливает, как стул. — А кузнечонок у нас царь Ирод будет!
Зола схватывает вымазанного сажей кузнечонка и ставит на другую сторону. Под губой кузнечонка привешен красный язык из кожи, на голове зеленый колпак со звездами.
— Подымай меч выше! — кричит Зола. — А ты, Степка, зубы оскаль страшней! Это я от бабушки еще знаю, от старины!
Плешкин взмахивает мечом. Кузнечонок страшно ворочает глазами и скалит зубы. И все начинают хором:
Приходили вол–хи,
Приносили бол–хи,
Приходили вол–хари,
Приносили бол–хари,
Ирод ты Ирод,
Чего ты родился,
Чего не хрестился,
Я царь — Ка–стинкин,
Маладенца люблю,
Тебе голову срублю!
Плешкин хватает черного Ирода за горло, ударяет мечом по шее, и Ирод падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю Кастинкину розу. Зола говорит скороговоркой:
— Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим–носим, у хозяев ничего не просим, а чего накладут — не бросим!
Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе подносят и зеленый стаканчик водки. Он утирается седой бородкой и обещает зайти вечерком спеть про Ирода «подлинней», но никогда почему‑то не приходит.
Позванивает в парадном колокольчик, и будет звонить до ночи. Приходит много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и огромный дьякон вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в груди. И вздрагивает все на елке, до серебряной звездочки наверху.
Приходят–уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у стола и крякают.
Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот, словно разбивают стекла. Это — «последние люди», музыканты, пришли поздравить.
— Береги шубы! — кричат в передней.
Впереди выступает длинный, с красным шарфом на шее. Он с громадной медной трубой, и так в нее дует, что делается страшно, как бы не выскочили и не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с огромным прорванным барабаном. Он так колотит в него култышкой, словно хочет его разбить. Все затыкают уши, но музыканты все играют и играют.
Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит — и догорает. В черные окна блестит мороз. Я дремлю. Где‑то гармоника играет, топотанье… — должно быть, в кухне.
В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на замерзших окнах. За ними — звезды. Светит большая звезда над Барминихивым садом, но это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.
Дино Буццати — Слишком много Рождества
– А ты помнишь, – спросила в Раю, где обретаются животные, душа ослика у души вола, – помнишь ту давнюю-давнюю ночь, тогда мы с тобой были в каком-то хлеву, а там, прямо в яслях…
– Дай подумать… Ну да, – подтвердил вол, – в яслях был только что родившийся младенец. Разве я могу забыть? Прекрасный такой младенец.
– С тех пор, если не ошибаюсь, – сказал осел, – прошло… сколько лет? Помнит?
– Ну что ты, с моей-то воловьей памятью!
– А знаешь, кем оказался тот ребенок?
– Откуда мне знать? Люди те были пришлые. Малыш, помнится, родился замечательный. Непонятно, почему он никогда не выходил у меня из го-ловы. Да, а родители у него были совсем простые. Скажи же, кто он?
Ослик что-то прошептал волу на ухо.
– Не может быть! – воскликнул тот потрясенно. – Правда? Ты, верно, шутишь?
– Чистая правда. Клянусь… Между прочим, я сразу же догадался.
– А я, признаться, нет, – сказал вол. – Наверное, ты умнее меня. Мне и в голову такого не могло прийти. Хотя, конечно, сразу было видно, что ребенок необыкновенный.
– Ну вот, с тех пор люди каждый год устраивают большой праздник, чтобы отметить его день рождения. И нет для них праздника краше. Ты бы только посмотрел! Это праздник покоя, нежности, душевного отдохновения, мира, семейных радостей, любви. Даже разбойники становятся кроткими как ягнята. Это называется Рождеством. Слушай, друг, у меня есть идея. Раз уж зашла об этом речь, хочешь, я тебе их покажу?
– Кого?
– Людей, празднующих Рождество.
– Где?
– Где-где… На земле.
– Ты уже там бывал?
– Каждый год туда наведываюсь. Мне выдали специальный пропуск. Думаю, и тебе его дадут. В конце концов, хоть и маленькая, а все же заслуга у нас с тобой есть.
– Ты о том, что мы согревали младенца своим дыханием?
– Давай, если не хочешь упустить самое интересное. Сегодня как раз канун праздника.
– А как же с пропуском?
– Это мы устроим. У меня кузен в паспортном отделе.
Пропуск был получен, и они отправились в путь. Наши легкие-легкие, бестелесные млекопитающие стали планировать с неба на землю. Увидев светлое пятно, они нацелились на него; пятно превратилось в мириады огоньков – это был огромный город.
И вот ослик и вол, невидимые, побрели по его центральным улицам. Поскольку они были просто призраками, автомобили, автобусы и трамваи проходили сквозь них, не причиняя им никакого вреда, и они, в свою очередь, преспокойно проникали сквозь стены, словно сотканные из воздуха. В общем, они могли видеть все, что им заблагорассудится.
Зрелище было впечатляющим: тысячи лампочек в витринах, фестоны, гирлянды, елки, бесконечные заторы автомобилей, с трудом пытавшихся протиснуться в узкие петляющие улицы, кишмя кишащий люд, который сновал взад-вперед, туда и сюда, толпился в магазинах; все нагружались пакетами и пакетиками с таким лихорадочным нетерпением, словно их кто-то подгонял.
Ослика эта картина, похоже, забавляла. А вот вол оглядывался по сторонам со страхом.
– Послушай, дружище ослик, ты говорил, что покажешь мне Рождество. Но, по-моему, ты ошибся. Уверяю тебя, здесь идет какая-то война.
– Но разве ты не видишь, как все довольны?
– Довольны? Мне кажется, они с ума посходили. Погляди только, какие у них безумные лица! Как лихорадочно горят глаза!
– Дорогой мой вол, да ты просто провинциал и никогда из Рая носа не высовывал. Ты не знаешь современных людей, вот и все. Чтобы развлечься, получить удовольствие, почувствовать себя счастливыми, людям нужно хорошенько попортить себе нервы.
Мимо них проезжали на велосипедах рассыльные с шаткими грудами пакетов, кто-то что-то грузил в фургончики и выгружал из них, под натиском нетерпеливой публики таяли гигантские пирамиды сладостей и груды цветов, везде загорались и гасли лампочки, всюду гремели похожие на ор песни. Вол, воспользовавшись тем, что он призрак, вспорхнул и с любопытством заглянул в одно из окон седьмого этажа. Ослик деликатно последовал его примеру.
Они увидели богато обставленную комнату, а в комнате – сидящую за столом озабоченную синьору. Слева от нее на столе высилась чуть ли не полуметровая кипа разноцветных карточек и открыток. Синьора с явным намерением не терять ни секунды хватала одну из открыток, мгновение смотрела на нее, потом заглядывала в какие-то толстые книги и сразу же писала что-то на чистой стороне, засовывала открытку в конверт, на конверте тоже что-то писала, заклеивала его, затем брала другую цветную открытку и проделывала те же манипуляции. Ее руки двигались с такой быстротой, что углядеть за ними было невозможно. Но кипа цветных открыток оставалась все еще очень внушительной. Сколько времени понадобится, чтобы разделаться с ней? Было заметно, что несчастная женщина бьется из последних сил. А ведь она еще только принялась за дело.
– Наверное, ей хорошо платят, – сказал вол, – за такую-то работу.
– Какой же ты наивный, приятель! Эта женщина очень богата и принадлежит к высшему обществу.
– Так почему же она так надрывается?
– Она не надрывается, просто отвечает на поздравления.
– Поздравления? А зачем они нужны?
– Незачем. Абсолютно незачем. Но у нынешних людей почему-то такая мания.
Они заглянули в другое окно. И здесь тоже люди в каком-то экстазе, с выступившими на лбу бисеринками пота надписывали и надписывали свои бумажки. И всюду, куда бы ни заглядывали наши животные, они видели, как мужчины и женщины готовили пакеты и свертки, надписывали конверты, подбегали к телефону, опрометью бегали из одной комнаты в другую с бечевками, лентами, бахромками и бумагой, а в это время к ним заходили молодые, чуть ли не падающие от усталости посыльные и приносили другие свертки, другие коробки, другие цветы и новые пачки писем, стопки записок и карточек. И все это, – по крайней мере, если глядеть со стороны, – делалось стремительно, лихорадочно, надсадно, с неимоверным трудом.
Везде была одна и та же картина. Уходы и приходы, покупка и упаковка, отправка и получение, завертывание и развертывание, оклики и ответы. И все то и дело смотрели на часы, все бегали, все задыхались, боясь не успеть, а кто-то, хватая ртом воздух, валился с ног под накатывавшей лавиной пакетов, открыток, календарей, подарков, телеграмм, писем, карточек, записок и так далее.
– Ты говорил, – заметил вол, – что это праздник покоя, мира, отдохновения души.
– Да, – ответил ослик, – когда-то так и было. Но что поделаешь! С некоторых пор, как только приближается Рождество, людей словно какой-то тарантул жалит, и они перестают что-либо соображать. Да ты сам послушай…
Удивленный вол прислушался. На улицах, в магазинах, в учреждениях, на заводах мужчины и женщины быстро-быстро говорили, обменивались, словно автоматы, однообразными фразами: счастливого Рождества, поздравляю, поздравляю, и вас также, поздравляю, поздравляю, с праздником, спасибо, поздравляю, поздравляю, поздравляю… Весь город полнился этим гулом.
– Но сами-то они этому верят? – спросил вол. – И говорят всерьез? Они действительно так любят ближнего своего?
Ослик промолчал.
– А что, если нам отойти немножко в сторонку? – предложил вол. – У меня голова как пустой котел. Мне даже начинает не хватать того, что ты называешь настоящей рождественской атмосферой.
– Вообще-то мне тоже, – сказал ослик.
Они проскользнули сквозь вереницы автомобилей и немного удалились от центра, от огней, от грохота и неистовства толпы.
– Скажи мне, ведь ты все знаешь, – спросил вол, еще не совсем пришедший в себя, – ты действительно уверен, что все они не сошли с ума?
– Нет-нет. Просто сейчас Рождество.
– Что-то слишком уж много этого самого Рождества. А помнишь ту ночь в Вифлееме – хлев, пастухов, младенца? Тогда тоже было холодно, и все-таки там царили покой и умиротворенность. Все было совсем по-другому!
– Верно. А помнишь долетавшие до нас звуки далеких волынок?
– А над крышей слышалось легкое шуршание. Какие-то птицы летали, что ли.
– Птицы? Ну, ты и балда! Это ангелы были.
– А те три богатых господина, принесших дары, ты их помнишь? Такие вежливые, так тихо говорили. Очень достойные люди. Представляешь, что было бы, попади они вдруг в эту круговерть?
– А звезда? Помнишь ту чудесную звезду прямо над хлевом? Как знать, может, она и сейчас там. У звезд жизнь обычно долгая.
– По-моему, нет, – сказал вол скептически. – Здесь звезд и в помине нет.
Они подняли морды, чтобы посмотреть на небо, и, действительно, ничего не увидели. Над городом висела густая серая пелена.
Поэзия
Александр Блок
Ризу накрест обвязав,
Свечку к палке привязав,
Реет ангел невелик,
Реет лесом, светлолик.
В снежно–белой тишине
От сосны порхнет к сосне,
Тронет свечкою сучок -
Треснет, вспыхнет огонек,
Округлится, задрожит,
Как по нитке, побежит
Там и сям, и тут, и здесь…
Зимний лес сияет весь!
Так легко, как снежный пух,
Рождества крылатый дух
Озаряет небеса,
Сводит праздник на леса,
Чтоб от неба и земли
Светы встретиться могли,
Чтоб меж небом и землей
Загорелся луч иной,
Чтоб от света малых свеч
Длинный луч, как острый меч,
Сердце светом пронизал,
Путь неложный указал.
1912
Был вечер поздний и багровый,
Звезда–предвестница взошла.
Над бездной плакал голос новый -
Младенца Дева родила.
На голос тонкий и протяжный,
Как долгий визг веретена,
Пошли в смятеньи старец важный,
И царь, и отрок, и жена.
И было знаменье и чудо:
В невозмутимой тишине
Среди толпы возник Иуда
В холодной маске, на коне.
Владыки, полные заботы,
Послали весть во все концы,
И на губах Искариота
Улыбку видели гонцы.
Иосиф Бродский: Рождественские стихи
Рождественский романс
Евгению Рейну, с любовью
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый Год по темно–синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
28 декабря 1961
Рождество 1963 года
Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
1963 — 1964
Рождество 1963
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.
январь 1964
* * *
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из‑за банки кофейной халвы
Производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.
Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из‑за снежной крупы.
И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою — нимб золотой.
Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства -
основной механизм Рождества.
Тои празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.
Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь — звезда.
24 декабря 1971 года.
Рождественская звезда
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
24 декабря 1987
Бегство в Египет
…погонщик возник неизвестно откуда.
В пустыне, подобранной небом для чуда,
по принципу сходства, случившись ночлегом,
они жгли костер. В заметаемой снегом
пещере, своей не предчувствуя роли,
младенец дремал в золотом ореоле
волос, обретавших стремительно навык
свеченья — не только в державе чернявых,
сейчас, но и вправду подобно звезде,
покуда земля существует: везде.
25 декабря 1988
* * *
Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
используй, чтоб холод почувствовать, щели
в полу, чтоб почувствовать голод — посуду,
а что до пустыни, пустыня повсюду.
Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,
огонь, очертанья животных, вещей ли,
и — складкам смешать дав лицо с полотенцем -
Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.
Представь трех царей, караванов движенье
к пещере; верней, трех лучей приближенье
к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал
(Младенец покамест не заработал
на колокол с эхом в сгустившейся сини).
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.
1989
* * *
Не важно, что было вокруг, и не важно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Во–первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и всё, что творилось, варилось, дарилось
отныне, как минимум, на три делилось.
Морозное небо над ихним привалом
с привычкой большого склоняться над малым
сверкало звездою — и некуда деться
ей было отныне от взгляда младенца.
Костер полыхал, но полено кончалось;
все спали. Звезда от других отличалась
сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,
способностью дальнего смешивать с ближним.
25 декабря 1990
Presepio (Ясли)
Младенец, Мария, Иосиф, цари,
скотина, верблюды, их поводыри,
в овчине до пят пастухи–исполины
— все стало набором игрушек из глины.
В усыпанном блестками ватном снегу
пылает костер. И потрогать фольгу
звезды пальцем хочется; собственно, всеми
пятью — как младенцу тогда в Вифлееме.
Тогда в Вифлееме все было крупней.
Но глине приятно с фольгою над ней
и ватой, розбросанной тут как попало,
играть роль того, что из виду пропало.
Теперь Ты огромней, чем все они. Ты
теперь с недоступной для них высоты
— полночным прохожим в окошко конурки
из космоса смотришь на эти фигурки.
Там жизнь продолжается, так как века
одних уменьшают в объеме, пока
другие растут — как случилось с Тобою.
Там бьются фигурки со снежной крупою,
и самая меньшая пробует грудь.
И тянет зажмуриться, либо — шагнуть
в другую галактику, в гулкой пустыне
которой светил — как песку в Палестине.
Декабрь 1991
Колыбельная
Родила тебя в пустыне
я не зря.
Потому что нет в помине
в ней царя.
В ней искать тебя напрасно.
В ней зимой
стужи больше, чем пространства
в ней самой.
У одних — игрушки, мячик,
дом высок.
У тебя для игр ребячьих -
весь песок.
Привыкай, сынок, к пустыне
как к судьбе.
Где б ты ни был, жить отныне
в ней тебе.
Я тебя кормила грудью.
А она
приучила взгляд к безлюдью,
им полна.
Той звезде, на расстояньи
страшном, в ней
твоего чела сиянье,
знать видней.
Привыкай, сынок, к пустыне.
Под ногой,
окромя нее, твердыни
нет другой.
В ней судьба открыта взору
за версту.
В ней легко узнаешь гору
по кресту.
Не людские, знать, в ней тропы!
Велика
и безлюдна она, чтобы
шли века.
Привыкай, сынок, к пустыне,
как щепоть
к ветру, чувствуя, что ты не
только плоть.
Привыкай жить с этой тайной:
чувства те
пригодятся, знать, в бескрайне
пустоте.
Не хужей она, чем эта:
лишь длинней,
и любовь к тебе — примета
места в ней.
Привыкай к пустыне, милый,
и к звезде,
льющей свет с такою силой
в ней везде,
точно лампу жжет, о Сыне
в поздний час
вспомнив, Тот, Кто сам в пустыне
дольше нас.
Декабрь 1992
25. XII.1993
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь — включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
1993
Иван Бунин — Бегство в Египет
По лесам бежала Божья Мать,
Куньей шубкой запахнув Младенца.
Стлалось в небе Божье полотенце,
Чтобы Ей не сбиться, не плутать.
Холодна, морозна ночь была,
Дива дивьи в эту ночь творились:
Волчьи очи зеленью дымились,
По кустам сверкали без числа.
Две седых медведицы в яру,
На дыбах боролись в ярой злобе,
Грызлись, бились и мотались обе,
Тяжело топтались на снегу.
А в дремучих зарослях, впотьмах,
Жались, табунились и дрожали,
Белым паром из ветвей дышали
Звери с бородами и в рогах.
И огнем вставал за лесом меч,
Ангела, летевшего к Сиону,
К золотому Иродову трону,
Чтоб главу на Ироде отсечь.
1915
Георгий Иванов
Наконец‑то повеяла мне золотая свобода,
Воздух, полный осеннего солнца, и ветра, и меда.
Шелестят вековые деревья пустынного сада,
И звенят колокольчики мимо идущего стада,
И молочный туман проползает по низкой долине…
Этот вечер однажды уже пламенел в Палестине.
Так же небо синело и травы дымились сырые
В час, когда пробиралась с Младенцем в Египет Мария.
Смуглый детский румянец, и ослик, и кисть винограда…
Колокольчики мимо идущего звякали стада.
И на солнце, что гасло, павлиньи уборы отбросив,
Любовался, глаза прикрывая ладонью, Иосиф.
1920
Людмила Колодяжная
Галки взлетают все выше,
Чтобы на кронах уснуть…
Верно, волхвы уже вышли
В свой осторожный путь.
Снежной дороги каша,
Самая глушь зимы,
И не увидишь даже
Луч среди этой тьмы.
В худшее года время,
В холод волхвы пошли,
Царских подарков бремя
Над головой несли.
Мглою, по снежной пыли,
Прочь от Ирода, прочь,
К цели идти решили,
Без остановки, всю ночь,
Сквозь безлистные кущи,
Чтоб не застыть, не заснуть…
Пел чей‑то голос в уши,
Что безрассуден путь -
Есть ли Господь на свете,
Иль человек один?..
Маги пришли на рассвете
В теплую мглу долин,
Где из‑под мокрого снега
Остро пахла трава,
Луч у корчмы, как веха,
Гибкие дерева
Над Его колыбелью…
Поняли путники — здесь;
Ангела голос свирелью
Им подтвердил: Бог — есть!
Давно это, помнится, было,
Но если б послал кто‑нибудь,
По грязи, по снежной пыли
Волхвы б устремились в путь,
По тающей острой кромке,
В морозную глушь зимы,
Надеясь увидеть ломкий,
Единственный Луч средь тьмы.
1997
К. Р.
Благословен тот день и час,
Когда Господь наш воплотился,
Когда на землю Он явился,
Чтоб возвести на Небо нас.
Благословен тот день, когда
Отверзлись вновь врата Эдема;
Над тихой весью Вифлеема
Взошла чудесная звезда!
Когда над храминой убогой
В полночной звездной полумгле
Воспели «Слава в вышних Богу!» -
Провозвестили мир земле
И людям всем благоволенье!
Благословен тот день и час,
Когда в Христовом Воплощенье
Звезда спасения зажглась!..
Христианин, с Бесплотных Ликом
Мы в славословии великом
Сольем и наши голоса!
Та песнь проникнет в небеса.
Здесь воспеваемая долу
Песнь тихой радости души
Предстанет Божию Престолу!
Но ощущаешь ли, скажи,
Ты эту радость о спасеньи?
Вступил ли с Господом в общенье?
Скажи, возлюбленный мой брат,
Ты ныне так же счастлив, рад,
Как рад бывает заключенный
Своей свободе возвращенной?
Ты так же ль счастлив, как больной,
Томимый страхом и тоской,
Бывает счастлив в то мгновенье,
Когда получит исцеленье?
Мы были в ранах от грехов -
Уврачевал их наш Спаситель!
Мы в рабстве были — от оков
Освободил нас Искупитель!
Под тучей гнева были мы,
Под тяготением проклятья -
Христос рассеял ужас тьмы
Нам воссиявшей благодатью.
Приблизь же к сердцу своему
Ты эти истины святые,
И, может быть, еще впервые
Воскликнешь к Богу своему
Ты в чувстве радости спасенья!
Воздашь Ему благодаренье,
Благословишь тот день и час,
Когда родился Он для нас.
Сер. 19 века.
Константин Липскеров
Неистовствует царь. В неправедных шатрах
Пирует воинство, грозящее всемирно.
И поняли волхвы: родился Тот, Кто мирно
Народы поведет, отринувшие страх.
Несут они ларцы, в чьих золотых нутрах
Сирийская смола, египетская смирна.
Покровы путников горят златопорфирно
И перстни мудрости на поднятых перстах.
Вот их привел пастух к неведомому хлеву,
Парчой спугнув овец, они узрели Деву,
Младенца под снопом навеса негустым.
Он спит. Но луч сверкнул, дары царапнув резко, —
И жмурится Дитя от радостного блеска,
И ручки тянутся к забавам золотым.
Константин Льдов
Дева днесь Пресущественнаго раждает,
и земля вертеп Неприступному приносит.
Ангели с пастырьми славословят,
волсви же со звездою путешествуют…
Пустыня спит. Горят светила
На ризе ночи голубой.
Чья мысль их властно превратила
В завет, начертанный судьбой?
Кто поспешает в мраке зыбком
За звездным факелом во след?
К каким восторгам и улыбкам?
К каким виденьям юных лет?
То мудрецы, цари Востока,
Провидцы в жизни и во снах,
Рожденье нового Пророка
Прочли в небесных письменах.
Везут с дарами… Путь далек.
Идут, колеблются верблюды,
Вздымая облаком песок…
Святое всех роднит со всеми, —
Как смерть, как совесть, как грехи.
Под утро, в горном Вифлееме,
Проснулись в страхе пастухи.
Как озарилась их обитель!
Само вещает Божество:
«Рожден для смертных Искупитель,
Идите, — узрите Его!»
Смиренных духом сочетало
Преданье с мудрыми земли:
Одно их чувство волновало,
Одни надежды их влекли.
Для них Избранник неизвестный
Уже идет и в этот час
На подвиг Свой — на подвиг Крестный
Во искупление за нас!
1890–е
Владимир Набоков
И видел я: стемнели неба своды,
и облака прервали свой полет,
и времени остановился ход…
Все замерло. Реки умолкли воды.
Седой туман сошел на берега,
и наклонив над влагою рога,
козлы не пили. Стадо на откосах
не двигалось. Пастух, поднявши посох,
оцепенел с простертою рукой
взор устремляя ввысь, а над рекой,
над рощей пальм, вершины опустивших,
хоть воздух был бестрепетен и нем,
повисли птицы на крылах застывших.
Все замерло. Ждал чутко Вифлеем…
И вдруг в листве проснулся чудный ропот,
и стая птиц звенящая взвилась,
и прозвучал копыт веселый топот,
и водных струй послышался мне шепот,
и пастуха вдруг песня раздалась!
А вдалеке, развея сумрак серый,
как некий Крест, божественно–светла,
Звезда зажглась над вспыхнувшей пещерой,
где в этот миг Мария родила.
1918
Над Вифлеемом ночь застыла.
Я блудную овцу искал.
В пещеру заглянул — и было
виденье между черных скал.
Иосиф, плотник бородатый,
сжимал, как смуглые тиски,
ладони, знавшие когда–то
плоть необструганной доски.
Мария слабая на Чадо
улыбку устремляла вниз,
вся умиленье, вся прохлада
линялых синеватых риз.
А Он, Младенец светлоокий
в венце из золотистых стрел,
не видя Матери, в потоки
Своих небес уже смотрел.
И рядом, в темноте счастливой,
по белизне и бубенцу
я вдруг узнал, пастух ревнивый,
свою пропавшую овцу.
1924
Борис Пастернак
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что‑то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
… Все злей и свирепей дул ветер из степи…
… Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, —
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто‑то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести Вам Обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто‑то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
1947
Ольга Седакова — Путешествие волхвов
I
Тот, кто ехал так долго и так вдалеке,
просыпаясь, и вновь засыпая, и снясь
жизнью маленькой, тающей на языке
и вникающей в нас, как последняя сласть,
как открытая связь
от черты на руке
до звезды в широчайшей небесной реке,
II
тот и знает, как цель убывает в пути
и растет накопленье бесценных примет,
как по узкому ходу в часах темноты
пробегает песком пересыпанный свет
и видения тысячи лет
из груди
выбегают, как воздух, и ждут впереди:
III
или некая книга во мраке цветном,
и сама — темнота, но удобна для глаз:
словно зренье, упавшее вместе с лучом,
наконец повзрослело, во тьме укрепясь,
и светясь
пробегает над древним письмом,
как по праздничным свечкам на древе густом;
IV
или зимняя степь представлялась одной
занавешенной спальней из темных зеркал,
где стоит скарлатина над детской тоской,
чтобы лампу на западе взгляд отыскал –
как кристалл,
преломлённый в слезах и цветной,
и у лампы сидят за работой ночной;
V
или, словно лицо приподняв над листом,
вещество открывало им весь произвол:
ясно зрящие камни с бессмертным зрачком
освещали подземного дерева ствол –
чтобы каждый прочел
о желанье своем –
но ни тайны, ни радости не было в нем.
VI
Было только молчанье и путь без конца.
Минералов и звезд перерытый ларец
им наскучил давно. Как лицо без лица,
их измучил в лицо им глядящий конец:
словно в груде колец
не нашарив кольца,
они шли уже прочь в окруженье конца.
VII
— О как сердце скучает, какая беда!
Ты, огонь положивший, как вещь меж вещей,
для чего меня вызвал и смотришь сюда?
Я не лучший из многого в бездне Твоей!
Пожалей
эту бедную жизнь! пожалей,
что она не любила себя никогда,
что звезда
нас несет и несет, как вода…
VIII
И они были там, где хотели всегда.
Владимир Соловьев
Во тьму веков та ночь уж отступила,
Когда, устав от злобы и тревог,
Земля в объятьях неба опочила
И в тишине родился С–нами–Бог.
И многое уж невозможно ныне:
Цари на небо больше не глядят,
И пастыри не слушают в пустыне,
Как ангелы про Бога говорят.
Но вечное, что в эту ночь открылось,
Несокрушимо временем оно,
И Слово вновь в душе твоей родилось,
Рожденное под яслями давно.
Да! С нами Бог, — не там, в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне, и не в дыханье бурном,
И не в уснувшей памяти веков.
Он здесь, теперь, — средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!
Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось;
Не даром средь людей явился Бог;
К земле недаром Небо преклонилось,
И распахнулся вечности чертог.
В незримой глубине сознанья мирового
Источник истины живет, не заглушен,
И над руинами позора векового
Глагол ее звучит, как похоронный звон.
Родился в мире Свет, и Свет отвергнут тьмою,
Но светит он во тьме, где грань добра и зла,
Не властью внешнею, а правдою самою
Князь века осужден и все его дела.
1894
Александр Солодовников
В яслях лежит Ребенок.
Матери нежен лик.
Слышат волы спросонок
Слабенький детский крик.
А где‑то в белых Афинах
Философы среди колонн
Спорят о первопричинах,
Обсуждают новый закон.
И толпы в театрах Рима,
Стеснившись по ступеням,
Рукоплещут неутомимо
Гладиаторам и слонам.
Придет Он не в блеске грома,
Не в славе побед земных,
Он трости не переломит
И голосом будет тих.
Не царей назовет друзьями,
Не князей призовет в совет -
С галилейскими рыбарями
Образует Новый Завет.
Никого не отдаст на муки,
В узилища не запрет,
Но Сам, распростерши руки,
В смертельной муке умрет.
И могучим победным звоном
Легионов не дрогнет строй.
К мироносицам, тихим женам,
Победитель придет зарей.
Со властию непостижимой
Протянет руку, один,
И рухнет гордыня Рима,
Растает мудрость Афин.
В яслях лежит Ребенок.
Матери кроток лик.
Слышат волы спросонок
Слабенький детский крик…
Афанасий Фет
Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
Ни ушей, ни взоров лишних, —
Вот пропели петухи -
И за ангелами в вышних
Славят Бога пастухи.
Ясли тихо светят взору,
Озарен Марии лик.
Звездный хор к иному хору
Слухом трепетным приник, —
И над Ним горит высоко
Та звезда далеких стран:
С ней несут цари Востока
Злато, смирну и ливан.
1842
Архиепископ Иоанн (Шаховской)
Мы слышим детский лепет, словно пенье
Тех ангелов, что вдруг, для всей земли,
Сквозь эту ночь и звездное горенье
К пустынным пастухам пришли.
Мы замечаем братское согласье
И ясность кроткую людей простых,
Открытых Небу, ангелам и счастью,
Что родилось в святую ночь для них.
Мы постигаем веру и терпенье
Волхвов, искавших вечной глубины,
И — снова слышим в этом мире пенье,
Которым Небеса полны.
О, Господи, Великий, Безначальный,
Творец всех звезд, былинок и людей,
Ты утешаешь этот мир печальный
Безмерной близостью Своей!
Ты видишь скорбь земли: все наше неуменье
Тебя искать, любить, принять, найти;
И оставляешь Ты средь мира это пенье,
Как исполненье всякого пути.
Горит Твоя звезда — святая человечность,
И мир идет к своей любви большой;
И если кто ее увидел, значит вечность
Остановилась над его душой.
1960–е
Дмитрий Щедровицкий
Вступает ночь в свои права,
В пещеру входят три волхва
Гаспар и Мельхиор…
А детство чудно далеко,
И столько выцвело веков,
Что ты забыл с тех пор,
Как звали третьего… Гаспар
Внес ладан. А Младенец спал,
Вдыхая аромат,
И столько времени прошло,
Что помнить стало тяжело
И петь, и понимать,
О чем твердил небесный хор.
Смотрел из ночи Мельхиор,
Как золотился свет,
Как подымался сладкий дым, —
В нем вился холод наших зим,
Сияли лица лет…
1980–е
VI. О посте
Иларион (Алфеев) — О посте
Для чего мы постимся? В чем смысл поста для нас — и с духовной точки зрения, и с точки зрения телесного воздержания?
Если мы обратимся к истокам, то увидим, что уже в ветхозаветные времена пост составлял один из основных элементов аскетической жизни. Постились люди в знак покаяния, постились пророки и учители Израилевы перед выходом на проповедь и служение. Постились и цари, и простолюдины для того, чтобы примириться с Богом, принести покаяние и через воздержание явить Богу свою любовь.
Мы знаем, что Христос начал Свое общественное служение после Крещения с того, что удалился в пустыню и провел там сорок дней в посте, после чего был искушаем диаволом. Иисус Христос, Который был Богом Воплотившимся, по человеческому Своему естеству нуждался в укреплении, в подготовке духовной, душевной и телесной к Своему служению. И именно поэтому перед выходом на проповедь Он удалился в пустыню и там постился — ничего не ел и не пил.
В Евангелии есть моменты, которые могут заставить нас думать, что Христос не очень высоко ценил пост. Например, когда фарисеи приступали к Христу и спрашивали: «Почему ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а Твои ученики не постятся?» И Господь ответил им: «Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених? Доколе с ними жених, не могут поститься; но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни» (Мк. 2:18–20).
Представим себе на минуту жизнь Христа и Его учеников. Это была жизнь странствующего Учителя — Человека, Который вместе со Своими учениками переходил из города в город, из селения в селение. Где‑то Его принимали с любовью, где‑то — недоброжелательно. Иногда Он разделял трапезу с людьми богатыми и влиятельными, с фарисеями и книжниками, но чаще оказывался в домах людей бедных. И когда Христос приходил в чей‑то дом, Он не требовал для Себя особой еды, а ел то, что Ему предлагали. Проходя через засеянные поля, Его ученики срывали колосья, разминали их руками и ели зерна, нарушая тем самым иногда и субботу. Время, отпущенное Христу для Его служения народу израильскому, было слишком коротким, поэтому Он был сосредоточен на главном и как бы оставлял в стороне все второстепенное. Именно потому традиционные предписания о посте и о субботе Им и Его учениками не всегда исполнялись. Мы вообще не находим в Евангелии указаний на то, что Христос соблюдал какую‑то особую диету. Он ел мясо (иначе Он бы не вкушал пасхальную трапезу со Своими учениками), ел рыбу, ел то, что было доступно для Него и Его учеников.
Но все это вовсе не означает, что Христос пренебрегал постом. Мы помним, что, когда Его ученики не смогли исцелить бесноватого отрока и спрашивали, почему они не могут этого сделать, Господь ответил им: «Сей же род изгоняется только молитвою и постом» (Мф. 17:21). А потом пришло время, когда у сынов чертога брачного отнялся Жених, когда Христа уже не было с учениками, и тогда ученики возродили традицию поста — поста, соединенного с молитвой. Мы знаем, что в ранней Церкви ученики Христа вернулись к традиционным иудейским установлениям о посте. В Деяниях святых апостолов мы встречаем упоминания о том, что апостолы соблюдали пост.
Что же такое пост? Если говорить о внешней стороне, то пост — это телесное воздержание, воздержание от той или иной пищи. В современной практике это прежде всего воздержание от скоромной пищи, то есть мясных, молочных и вообще животных продуктов. За исключением строгих постов, разрешается, впрочем, вкушение рыбы. В строгие посты, кроме того, не разрешается употребление алкогольных напитков. Пост сопряжен также с воздержанием в брачных отношениях.
Но все это — лишь внешняя сторона дела. И мы должны помнить, что соблюдаем посты не ради воздержания от пищи, а для того, чтобы достичь высот на нашем духовном пути. Невкушение той или иной пищи не должно быть самоцелью. Ведь существует много причин, по которым человек не может соблюдать телесный пост, — например, болезнь, старость, нищета. Пост предназначен для людей здоровых, для больных же постом является сама болезнь. Во многих случаях врачи запрещают больным отказываться от скоромной пищи. И нужно помнить, что Церковь никогда и никому не предписывает совершать насилие над своим естеством, не призывает нарушать предписания врачей.
Нельзя, кроме того, налагать узы поста на маленьких детей. Со временем, по мере того, как они растут, мы должны воспитывать в них сознательное отношение ко всему, что существует в Церкви, — к богослужению, к молитве и к посту. Можно приучать детей к некоторым ограничениям в еде, но это должно осуществляться постепенно и не в ущерб здоровью.
Существуют и другие ситуации, когда мы не можем в полной мере соблюдать пост, например, во время путешествий. Христос, переходя из селения в селение, не соблюдал посты — возможно, именно потому, что это не позволял Ему избранный Им образ жизни. Когда мы путешествуем, мы живем в особых, не зависящих от нас условиях. То же самое — когда мы живем у других людей или приходим в гости. Как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Иногда меня спрашивают: «Что делать, если в постный день приглашают на день рождения, празднование какого‑либо события? Можно ли есть то, что предложат хозяева, или надо отказываться от скоромной пищи?» Думаю, вопрос должен ставиться иначе: идти или не ходить? Если мы приняли решение пойти, то сидеть среди радующихся, веселящихся людей с постным лицом, отказываться от предлагаемой пищи, служа молчаливым укором для всех непостящихся, думаю, будет неправильно. Господь Иисус Христос говорил: «Когда вы поститесь, не будьте унылы, как лицемеры; ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцем твоим» (Мф. 6:16–18). Этими словами Христос показывает, что у поста есть внешняя сторона и внутренняя. И об этой внутренней стороне я хотел бы теперь сказать несколько слов.
Прежде всего, прочитаю небольшой отрывок из Книги пророка Исаии:
Почему мы постимся, а Ты не видишь? смиряем души свои, а Ты не знаешь? Вот, в день поста вашего вы исполняете волю вашу и требуете тяжких трудов от других. Вот, вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других; вы не поститесь в это время так, чтобы голос ваш был услышан на высоте. Таков ли тот пост, который Я избрал, — день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли назовешь постом и днем, угодным Господу? Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого — одень его, и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя. Тогда ты воззовешь, и Господь услышит; возопиешь, и Он скажет: «Вот Я!» Когда ты удалишь из среды твоей ярмо, перестанешь поднимать перст и говорить оскорбительное, и отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца: тогда свет твой взойдет во тьме, и мрак твой будет как полдень; и будет Господь вождем твоим всегда, и во время засухи будет насыщать душу твою и утучнять кости твои, и ты будешь, как напоенный водою сад и как источник, которого воды никогда не иссякают (Ис. 58:3–11).
Как видите, уже в ветхозаветные времена существовало ясное представление о том, в чем должен заключаться пост. «Почему мы постимся, а Ты не видишь?» — вопрошает Бога постящийся. Это происходит потому, что на первое место поставлено не главное. Пророк говорит, что если человек постится «для ссор и распрей, и для того, чтобы дерзкою рукою бить других», то такой пост не угоден Богу.
Нередко в христианской среде можно наблюдать такую картину. Люди живут весело, дружно, но наступает пост — и они озлобляются, раздражаются, ссорятся друг с другом. Происходит это отчасти потому, что, воздерживаясь от пищи, люди тем самым смиряют свое физическое естество, приглушают телесные страсти. А страстная энергия требует какого‑то выхода; и вот, она выплескивается на других людей. Если такое происходит, постящийся должен понимать: его пост — именно тот неугодный Богу пост, о котором говорит пророк Исаия. Мы должны поститься не для «распрей и ссор», но для того, чтобы примириться с Богом и друг с другом. Пост должен высвобождать нашу духовную энергию для добрых дел.
По словам пророка, пост заключается в том, чтобы одеть нагого, накормить голодного, разделить хлеб свой с ближними. Сущность поста выражена в словах: «отдай голодному душу твою». Пост — это время, когда мы должны забыть о себе, научиться жертвовать собою ради других. Время Великого поста дано нам именно для того, чтобы мы пересмотрели свою жизнь в этой перспективе. Это гораздо важнее и гораздо труднее, чем просто воздерживаться от какой‑то пищи. Если в несоблюдении поста телесного мы нередко можем найти себе оправдание (болезнь, путешествие, недостаток материальных средств и т. д.), то в том, что мы не работаем по–настоящему над своей душой, над своим сердцем, нам нет извинения.
О смысле постного подвига напоминают нам также стихиры, которые поются в начале Великого поста:
Братие, постясь телесно, будем поститься и духовно: развяжем всякие союзы неправды, расторгнем препятствия к необходимым изменениям, разорвем неправедные писания, дадим алчущим хлеб и приютим нищих и бездомных, дабы получить от Христа великую милость… Придите, верующие, и будем во свете делать дела Божии, как днем, будем ходить честно, благообразно, избавимся от несправедливого обвинения ближнего, не стараясь столкнуть его с пути на соблазн другим. Оставим сладострастие плоти, возрастим данные нашей душе дарования, и приступим ко Христу, в покаянии взывая: Боже наш, помилуй нас.
Церковь призывает нас отнестись к посту творчески: «возрастим данные нашей душе дарования». Пост — это время, когда мы высвобождаем себя для того, чтобы душа наша раскрылась по отношению к Богу, к Церкви и к людям. Великий пост этому особенно помогает. Не случайно он по времени выпадает на весну. В течение года природа проходит определенный цикл: возрастание, затем цветение, зрелость, увядание и долгая изнурительная зима. Это можно сравнить с состоянием нашей души. Бывают времена, когда душа наша возрождается, расцветает, но потом снова охладевает, мы становимся равнодушнее, погрязаем в наших земных делах: наступает осень, затем зима души. Но всякий раз Великий пост приходит как новая духовная весна, давая нам возможность духовно обновиться, процвести цветами добродетелей, принести плоды покаяния.
Великий пост готовит к Страстной седмице, к встрече со Христом. Смысл, цель и сердцевина поста заключается именно в том, чтобы, подражая Христу, мы все более и более к Нему приближались; в том, чтобы, очищая душу и тело, мы оказывались все более способными воспринять в себя ту духовную Весть, — преображающую, исцеляющую и воскрешающую, — которую приносит нам Господь Иисус Христос. В пасхальную ночь мы услышим слова Иоанна Златоуста о том, что и постившиеся, и не постившиеся должны насладиться духовным пиром и напитаться от духовного Агнца, Который есть Христос. Но я думаю, что многие из вас по собственному опыту знают, насколько полнее бывает восприятие служб Страстной седмицы и радость праздника Пасхи, если мы достойно и по–христиански провели пост; насколько лучше чувствует себя наша душа, насколько охотнее откликается она на все то, что слышит в Церкви в страстные и пасхальные дни, если мы прошли через подвиг поста.
В Великом посту каждый из нас может взять на себя какой‑то духовный подвиг. Можно, например, дать себе зарок в течение поста никого вслух не осуждать. Если нам удастся шесть недель продержаться, никого не осуждая, это уже будет великое дело. Конечно, это не значит, что мы должны воздерживаться от осуждения лишь во время Великого поста, но поскольку мы осуждаем друг друга ежедневно, дадим себе шанс и возможность хотя бы на время замкнуть уста для всякого слова осуждения. И если нам это удастся, мы увидим, насколько изменится наше отношение к другим людям после нескольких недель такого духовного упражнения.
Можно также дать себе зарок в течение поста ни с кем не ссориться, никого не обижать. Это бывает очень трудно — не раздражиться на наших ближних или на сослуживцев. Но если мы сможем хотя бы в дни поста воздержаться от раздражения — это будет драгоценнее и для Бога, и для каждого из нас, чем воздержание от той или иной пищи. Господь сказал: «Не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что исходит из уст, оскверняет человека… Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15:11, 19).
У нас есть сердце и уста, то есть наш внутренний человек и то орудие, через которое этот внутренний человек себя проявляет. И если нам не удается сразу же преобразить нашего внутреннего человека, то нужно хотя бы поработать над его орудием. Часто люди спрашивают, как справиться с раздражением, как сделать, чтобы не позволить себе выплеснуть гнев на другого человека. Один из способов — в тот момент, когда гнев подступает к вашему сердцу, уже захлестнул его и готов вылиться в слова, — замкнуть свои уста и не дать им раскрыться до тех пор, пока приступ гнева не пройдет. Подавить в себе гнев, «проглотить» его — это, быть может, процедура неприятная и болезненная, но если научиться хотя бы этому, то затем можно переходить и к работе над собственным сердцем. И время Великого поста идеально подходит для того, чтобы сделать первый шаг. Это то самое время, когда, если мы еще не начали работу над собой, мы можем ее начать.
В Великом посту можно взять себе и другие делания, например, прочитать все четыре Евангелия. Нередко мы, православные христиане, думая, что Священное Писание мы знаем едва ли не наизусть, неделями и месяцами его не открываем. И не замечаем того, что, даже если и сохраняются в нашей памяти какие‑то евангельские эпизоды, Евангелие все меньше и меньше становится книгой нашей собственной жизни, мы все реже видим в нем отражение собственного духовного опыта. Поэтому, если нам не хватает времени в обычные дни читать Евангелие, то хотя бы в дни Великого поста перечитаем эти страницы, на которых Сам Господь обращается к нам, дает нам пример подлинно христианской жизни.
В дни Великого поста полезно также читать Ветхий Завет. Не случайно на великопостных богослужениях читаются и Книга Бытия, и Книга Иова, и Книга Притчей Соломоновых. Церковь избрала эти книги потому, что они имеют особое назидательное значение. Из Книги Бытия мы узнаем о сотворении мира, о смысле его существования. Книга Иова говорит нам о том, как Бог утешает человека в страданиях и скорбях. Из Книги Притчей мы можем получить множество полезнейших нравственных уроков. И если обычно мы не находим время, чтобы перечитать эти книги, то в Великом посту нужно найти для этого и силы, и время.
В течение Великого поста полезно обратиться и к духовной святоотеческой литературе. Не случайно во вторую неделю поста Церковь вспоминает святителя Григория Паламу, в четвертую неделю — преподобного Иоанна Лествичника, в пятую — преподобную Марию Египетскую. Опыт, отраженный в житии Марии Египетской, в книгах Иоанна Лествичника и Григория Паламы, а также других Отцов Церкви может стать и нашим опытом, если мы будем вчитываться в их слова и стараться воплощать в жизнь то, что они говорят.
Конечно, открывая «Лествицу», многие из нас понимают, что это книга, которую не каждый может вместить, так как она говорит о слишком высоких вещах. «Лествица» начинается с отречения от мира — это первая ступень духовного восхождения. Боюсь, что никто из нас даже на эту первую ступень не взошел. Помню, когда я был маленьким мальчиком, меня поражали пожарные лестницы на старых московских домах, начинавшиеся примерно на уровне третьего этажа. Взобраться на первую ступень можно было только при помощи пожарной машины, а подняться на эту ступень прямо с земли было невозможно. И когда мы читаем «Лествицу» преподобного Иоанна, может показаться, что это именно такой род лестницы, предназначенной не для нас, на земле живущих. Но давайте вообразим, что Великий пост — это та пожарная машина, которая помогает нам взобраться на первую ступень лестницы и начать бороться с тем, что богослужебные тексты называют «мрачным разжжением (то есть пожаром) греха».
Для людей семейных пост предполагает, помимо всего прочего, еще и воздержание от брачного общения. Из этого правила, впрочем, могут быть исключения. Например, верующая жена хочет соблюдать пост и воздерживаться от брачного общения, а неверующий муж не хочет. Нельзя допустить, чтобы пост разрушил семью. Как говорит святитель Иоанн Златоуст, «та, которая воздерживается против воли мужа, не только лишится награды за воздержание, но даст ответ за его прелюбодеяние, и ответ более строгий, чем он сам. Почему? Потому, что она лишает его законного совокупления, низвергает его в бездну распутства». В каких‑то случаях человеку приходится жертвовать собственным благочестием и своими аскетическими правилами, чтобы сохранить целость семьи.
О том, каким должно быть наше отношение к посту, хорошо говорит отец Александр Шмеман в одной из лучших своих книг — «Великий пост», которую я всем вам рекомендую прочитать:
Серьезное отношение к посту означает прежде всего, что мы отнесемся к нему, по возможности, на самом глубоком уровне нашего сознания — воспримем его как духовный призыв, требующий ответа, решения, постоянного усилия. Мы знаем, что именно для этой цели Церковь установила приуготовительные недели к Великому посту. Это и есть время для ответа и решения. И лучший, и самый легкий способ для этого — отдаться руководительству Церкви, хотя бы размышлением над пятью евангельскими чтениями, которые Церковь предлагает нам в течение пяти недель, предшествующих посту: желание (Закхей), смирение (Мытарь и фарисей), возвращение из изгнания (Блудный сын), суд (Страшный суд) и прощение (Прощенное воскресение). Эти евангельские чтения надо не только прослушать в церкви, но принести их с собой домой и сопоставить с моей жизнью, моим семейным положением, моими профессиональными обязанностями, моей заботой о материальной стороне жизни, моим отношением к определенным людям, с которыми я живу.
Вопросы и ответы
— Можно ли во время Великого поста смотреть телевизор?
— Некоторые вообще не включают телевизор во время поста. Другие смотрят только религиозные передачи и новости. Но если вы живете в семье, где ваши близкие хотят смотреть те или иные программы, то в большинстве случаев ничего с этим поделать нельзя. Сохранять мир в семье гораздо важнее, чем исполнять те или иные аскетические предписания. Если выключенный телевизор становится источником ссор, вражды, то это неправильно. Когда верующий человек приходит в дом, где все смотрят телевизор, и выключает его с негодованием и со словами о том, что, мол, сейчас пост, вы должны каяться, а вы развлекаетесь и т. д., то, думаю, это принесет обратный результат: это может отвратить людей не только от поста, но и вообще от Церкви. Нередко верующие родители, чтобы наставить своих детей на путь истинный, запрещают им смотреть телевизор. И в душе ребенка может постепенно вырасти сильный и горький протест не только против родителей, но и вообще против Церкви, против всего церковного уклада. Ребенок не должен чувствовать себя лишенным того, что доступно другим детям. Гораздо важнее постепенно вводить ребенка в смысл того, что происходит в Церкви, раскрывать ему смысл поста так, чтобы пост для него был радостью, чтобы он сам стремился его соблюдать.
— Преподобный Макарий Египетский, когда к нему приходили гости, нарушал пост и предлагал есть все, что у него было. Правильно ли он поступал?
— Гостеприимство важнее поста. Если мы налагаем на себя бремя поста, то мы это делаем для своего духовного развития, для своего духовного совершенствования. Но мы не должны налагать бремя поста на других людей, тем более на тех, кто нуждается в гостеприимстве. Если приходит к нам верующий человек, о котором мы знаем, что он соблюдает пост, естественно, что тогда мы готовим и для него и для себя соответствующую трапезу. Но если приходит кто‑то, кто не постится, или человек, которого нужно накормить чем‑то более существенным, чем, скажем, картошка или капуста, тогда, наверное, греха в нарушении поста не будет.
— Как быть с «проглоченным гневом», который потом, после поста, прорывается еще сильнее?
— «Проглоченный гнев» — это лишь первый этап, когда мы учимся не позволять своему гневу выплескиваться наружу. За этим должен следовать второй этап, когда человек начинает работать над своим сердцем и ставит не только свое внешнее поведение, но и свои внутренние движения перед судом Евангелия. Если гнев подступает к сердцу, вспомните о Христе, Которого пригвождали ко кресту, а Он молился за своих мучителей. Вспомните о святых, в жизни которых происходило что‑то совершенно несопоставимо более страшное и трагическое, чем то, что происходит с нами, но они принимали это со смирением и с любовью. Вспомните Иоанна Златоуста, который был смещен с архиепископского престола, сослан в изгнание, которого избивали стражники и который дошел до последней степени истощения от голода. Когда он, всеми оставленный и преданный, умирал, он сказал: «Слава Богу за все». Подобных примеров немало. Надо вспоминать их в тот момент, когда мы готовы разразиться гневом по какому‑то пустячному поводу — когда, например, нам подали недостаточно подогретый суп, или кто‑то опоздал на встречу с нами, или нам представили на подпись плохо составленный документ.
Еще один момент. У нас часто бывает, что раздражение возникает по одной причине, а изливается на какого‑то человека по совершенно другому поводу. Например, вы опоздали на автобус, двери захлопнулись перед самым носом, потом проехавшая машина обдала вас грязью. И когда вы пришли на работу, легче всего излить накопившийся гнев на сослуживцев. Ведь автобус и машина ушли, то есть объектов, которые вызвали ваш гнев, уже нет, а сотрудник оказался рядом. Но машина уехала, а человек остается, и с ним вы можете из‑за пустяка вступить в длительную, иногда, быть может, многолетнюю войну. Никакие внешние факторы не должны владеть нами настолько, чтобы стать причиной гнева или раздражения.
— Как отделить человека от его поступка?
— Как это сделал отец в притче о блудном сыне. Сын поступил гадко, но отец продолжал его любить.
— Как научиться не гневаться на детей?
— Надо помнить, что дети беззащитны, однако внешние впечатления в них накапливаются. Сколько раз бывает, что ребенок до какого‑то возраста терпит, а потом вдруг взрывается, и все, что накопилось за прежние годы, вырастает в активное противление родителям. Иногда это заканчивается разрывом с родителями, иногда отчужденностью между родителями и детьми. Вообще к ребенку нужно относиться тонко и деликатно. Мне кажется, что ребенку можно сказать все, с ним можно прямо говорить о его недостатках, ему можно давать уроки, которые запомнятся на всю жизнь. Но воспитание не должно строиться на гневе: всякое слово, сказанное в состоянии раздражения, теряет свой смысл и имеет противоположный эффект. Даже если то, что вы говорите, правильно по существу, оно может быть неправильно по форме. И ребенок этого существа уже никогда не запомнит, а запомнит только, что на него была излита какая‑то порция гнева.
— Как научиться сдерживаться, не выплескивать свои эмоции?
— Всякое слово, как хорошее вино, должно отстояться и приобрести зрелость. Чаще всего мы раскаиваемся в тех своих словах, которые выпалили как первую реакцию на что‑то. Кто‑то нас обидел — и мы в ответ грубим. А надо было бы, прежде, чем говорить грубые слова, взвесить все на весах рассудка, на весах правды, на весах соответствия наших действий евангельскому учению. И, если после этого у нас еще остается что‑то сказать человеку, мы можем это ему сказать, но по–дружески, мягко, так, что человек нас услышит, но не обидится.
В течение Великого поста мы призваны следить за собой, не давать своим эмоциям выплескиваться в тот момент, когда они появились, давать возможность чувствам отстояться. И если мы научимся реагировать на внешние раздражители взвешенно, спокойно, значит мы поднялись выше хотя бы на одну ступеньку той лестницы, которая ведет в Царство Небесное.
Митрополит Сурожский Антоний Блум — Пост — весна духовная
Пост является изумительным временем. Столетиями мысль о посте темнела. Призыв святых отцов, подвижников, духовников к тому, чтобы в течение поста совершать действительный подвиг, отречься от всего грешного, отвернуться от всего, что чуждо Богу, от всего, что было причиной и воплощения Христова, и Его крестной смерти, — этот призыв затмил нечто основное в посте. Английское слово, обозначающее пост — Lent (то же самое и по–немецки, и по–голландски) значит «весна». Это не значит — заморозки, это не значит, что время темное, мучительное настало. Пост — это время расцвета. Если бы только мы могли это помнить!
И когда мы читаем Евангелия субботних и воскресных дней, когда мы празднуем тех святых, которые вспоминаются особенно в этот период по воскресеньям, и события, которые нам напоминает Церковь, — это так ясно! Вспоминается Иоанн Лествичник, который в шестнадцать лет пришел на Синайскую гору в монастырь, потому что хотел жить только Богом. И когда он пришел, игумен тамошнего монастыря, взглянув на него, поклонился ему до земли и сказал: поклоняюсь будущему игумену горы Синайской!.. Этот Иоанн, который ранние свои годы и всю жизнь отдал чистоте, любви к Богу, написал сочинение Лествица. Там он нам указывает, как восходить от земли на небо, то есть как из тьмы, которая в нас царит, можно постепенно возвыситься в полутьму, а потом и в полный свет и встретить Бога в сердце, в мыслях еще на земле, почти лицом к лицу. Вспоминаются грешники, которые, обратившись ко Христу силой Божией, стали чудом на земле. Вспоминается святая Мария Египетская, грешница, которую Бог властной Своей рукой остановил: блудница, она пришла к храму Божией Матери, хотела в него вступить, и какая‑то сила не дала ей перешагнуть порог. И она вдруг поняла, что между Богом и ею, между Божией Матерью и ею такая преграда выбранного, возлюбленного ею греха, что эту преграду нельзя пройти иначе, как покаянием, криком: Спаси! Погибаю… Тем криком, которым апостол Петр огласил воды бушующего озера, когда, устремившись ко Христу по волнам, он вспомнил о себе, забыв о Христе, — и начал тонуть.
И каждое воскресенье нам говорит об одной из побед Божиих, совершенных во спасение какого‑нибудь человека, готового, способного Его услышать, Его полюбить, Ему поклониться, Ему последовать.
А по субботам мы читаем каждый раз, кроме обычного субботнего Евангелия об усопших, рассказ об одном из чудес Христовых: рассказ об одном из тех случаев, когда Христос пожалел человека и совершил над ним чудо; или рассказ о том, как все человеческое может быть сметено ради чего‑то более важного, чем закон: исцеление человека с парализованной рукой, когда сказано, что Христос «пожалел человека», с одной стороны; и, с другой стороны, рассказ, как Его ученики срывали колосья в субботний день и растирали их руками — что по уставу человеческому еврейского народа не полагалось делать в соблюдение субботы, — и Христос сказал, что Сын Человеческий есть господин и субботы. Что важнее: душу спасти — или погубить? Жизнь сохранить для человека — или дать ей померкнуть ради соблюдения какого‑то человеческого правила?
В течение всех суббот мы говорим о сострадании Божием, о милости Божией, о любви Божией, о Божией нежности к нам. И каждое воскресенье мы говорим об одной из Божественных побед в человеке — не над человеком, а над грехом.
Вот о чем нам говорит пост. И в этом контексте молиться за усопших как‑то особенно дивно, потому что они уже вошли в вечный покой. В службе отпевания мы говорим: Блажен путь воньже идеши днесь, душе, ибо уготовася тебе место упокоения… Блажен этот путь… На заупокойной утрени читается отрывок из Ветхого Завета, где говорится: смерть — человеку покой. Люди думали, что он поражен, а он вошел в покой Божий. И в свете, опять‑таки, победы, в свете Божией любви, которая побеждает, Божией ласки, которая объемлет, мы и совершаем поминание усопших, совершаем и наш путь постный.
Но где же тогда место подвигу, если все — любовь, все — радость? Святой Серафим Саровский одному из своих посетителей сказал, что от радости человек может что угодно совершить, от внутренней натуги — ничего. И вот мы должны идти через пост с сознанием радости о том, что мы идем из потемок к полному свету. Но для того, чтобы идти, надо быть свободным; надо быть свободным сняться с места; не надо быть обремененным в такой мере, чтобы не быть в состоянии пройти путь.
Вот о чем пост нам говорит еще с одной стороны. Подготовительные недели к посту нам говорили, как нам продумать себя, как нам освободиться от того, что нас делает рабами, что нас привязывает к земле — как животное можно привязать к дереву: слепота в рассказе о Вартимее; тщеславие в рассказе о Закхее; самодовольство, уверенность в своей праведности в рассказе о фарисее; бесчувственное наше отношение к Богу и к людям, когда мы все готовы взять, пусть даже это расстроит или разрушит самые святые отношения, чтобы быть свободными жить без закона, — как в рассказе о блудном сыне. Потом приходит рассказ об Адаме, о его падении; и мы себя так легко можем узнать, потому что трагедия Адама, трагедия человека в том, что он потерял Бога. И мы все в таком состоянии; сколько бы мы ни жили верой, мы еще не живем тем единством с Богом, той радостью, когда ничто нас не может вырвать из руки Божией, оторвать нас от Божественной любви. Бог нас такой любовью любит, но мы этого не умеем ни ощутить, ни вместить. Мы разделены; мы в полутьме, в сумерках; и мы призваны войти в полноту света.
И вот почему Церковь нас призывает посмотреть на себя, приготовиться, разорвать те связи, которые нас делают рабами: слепоту, тщеславие, самодовольство, гордыню, бесчувствие, неспособность простить и поэтому быть прощенными, неспособность понимать, что мы от Бога отделены. Ведь бывают только редкие, дивные мгновения, когда мы чувствуем, как мы едины с человеком, когда вдруг все преграды падают, когда этот человек и мы составляем одно: одно чудо любви, радости, ликования, торжества. Но как редки бывают подобные моменты по отношению к Богу!
И вот в течение этого поста мы должны помнить, что мы вступили в весну, что это время, когда мы должны расцвести, раскрыться во всей красоте, во всей славе, во всей радости, в чудесности красоты — нашей красоты; потому что каждый из нас — икона, образ Божий, и дело поста — эту икону, которую мы собой представляем, обновить. Ведь подумайте, что было бы, если бы кому‑то из нас вручили древнюю, святую икону, намоленную, которая через столетия прошла любимой и потом была осквернена человеческой злобой, человеческим неверием, человеческим небрежением: как бы мы ее приняли? С какой жалостью и с каким благоговением, как трепетно мы бы к ней отнеслись; если бы мы заметили ее раненность, ее изуродованность, то это ранило бы наше сердце. Мы не смотрели бы на нее, как на жалкое произведение искусства, которое можно теперь выбросить, потому что его уже больше не стоит сохранять; это — святыня. Как бы мы заботились о том, чтобы ее предохранить от дальнейшего гниения, распада. И как бы мы искали или человека, или наставления, чтобы ее обновить.
Мы, каждый из нас, являемся Божией иконой, образом Божиим; и мы должны на себя смотреть как на таковой. Но, Боже мой! — какие мы жалкие, испорченные иконы! Как мы повреждены! Как мы изуродованы! Каким небрежением, какой ненавистью, каким безразличием мы изуродованы, каким незнанием! И вот в Евангелии нам открывается первообраз: Христос. Он говорит: Взгляните на Меня! Я — единственный, подлинный Человек. Я — единственный настоящий Человек; потому что настоящий человек — это такой человек, который соединен с Богом неразрывно и неразлучно, который Богом пронизан, как железо может быть пронизано огнем; человек, который сияет Богом, подобно мечу, вложенному в огонь и сверкающему, пылающему жаром. Христос нам говорит: Взгляните на Меня: вот что вы собой представляете; вот какими Я вас хочу видеть; вот ради чего вы созданы!.. Ради этого разве не стоит сбросить с плеч холодность и освободиться от того, что нас делает темными, тяжелыми, бесчувственными?
Готовиться к посту надо было усиленно в течение подготовительных недель; но теперь нам надо взглянуть на то, что Бог совершает над человеком; надо вглядеться во Христа. Надо вглядеться в Него, как смотрятся в зеркало — но не в кривое зеркало, которое показывает нам наше уродство, а в зеркало, которое вдруг чудесным образом выправляет все уродливое в нас и говорит нам: смотри! Смотри в свои глубины: вот каков ты! Неужели ты не хочешь стать таким?
Пост — весна духовная; время, когда должны отпасть старые листья, когда должны быть срублены иссохшие ветки, когда все мертвое должно не только умереть, но быть сожженным, чтобы осталось только живое. Вот к чему нас призывает пост, вот о чем речь идет. И когда мы думаем о наших усопших, мы должны их видеть в этом свете: во Христе. С их телом, превратившимся в прах, отпала земля — осталась только вечность. Однако эта вечность тоже не является полнотой; и мы не напрасно молимся об их вечном упокоении. Но наша молитва не имеет никакого смысла, никакой силы, если она как бы не доказана Богу тем, что все светлое, все подлинное, все благородное, что мы увидели в усопших, мы восприняли в наше сердце, как земля воспринимает зерно, и что всеми силами — пусть они будут малые — нашей души мы стараемся это благородство, эту красоту вечную воплотить в жизнь. Мы должны бы быть в состоянии сказать: Господи! Смотри — он умер, она умерла; но во мне живет все, что было святое, вечное и истинное в этом человеке; и если я принесу какой‑либо плод, это будет плод его жизни, ее жизни… Разве не дивно думать, что мы можем так прожить, что в день Страшного суда сможем сказать Господу: Боже! Все хорошее, что во мне есть — не мое; что не Твое собственное, то принадлежит тем, кто для меня был образом, кто был наставником, путеводной звездой; возьми это от меня — а я останусь с одной только радостью, что я принес плод и что Ты можешь ликовать о нем.
Я хотел бы, чтобы вы задумались о посте именно как о весне, когда все обветшалое отпадает, когда зарождается новая жизнь. Тургенев в Рудине говорит: есть люди, которые подобны слабым кустам, в которых осенью и зимой вымирает жизнь, и они начинают жить только весной; но посмотрите на крепкий дуб: только когда пробиваются новые ростки, отпадают старые листья… Вот о чем говорит нам пост.
Давайте сделаем усилие, чтобы все, что в нас есть живого, истинного, подлинного, святого, вечного, пробилось, как новая листва пробивается весной. И поскольку весной нет уже места обветшалому, мертвому, иссохшему — все, что есть грех, что смертно, все, что не войдет в тайну любви и ликования, должно вымереть в нас, чтобы мы стали теперь уже живыми вечной жизнью, — пусть только зачаточно, но вечной жизнью.
Святитель Григорий Богослов — На безмолвие во время поста
Умолкни, любезный язык; и ты, перо мое, пиши слова безмолвия, рассказывай глазам вещания сердца!
Когда, принося таинственную жертву человеческим страданиям Бога, чтобы и самому мне умереть для жизни, связал я плоть на сорок дней, по законам Христа–Царя, так как исцеление дается телам очищенным, тогда, во–первых, привел в неколебимость ум, живя один вдали от всех, обложившись облаком сетования, собравшись весь в себя и неразвлекаемый мыслями, и потом, следуя правилам святых мужей, приложил дверь к устам. Причина этому та, чтобы, воздерживаясь от всякого слова, научиться соблюдать меру в словах.
Кто против многих подъемлет разящее копье, тот удобно усмиряет немногих. Кто издали бросает верно в цель крылатые стрелы, у того на близком расстоянии никогда не пролетит стрела мимо цели. И корабль мореходный, который переплывал обширные моря, смело можно посылать в плавание, не дальнее от пристани. Кто одержит верх в малом, о том еще сомнительно, преуспеет ли и в великом, хотя и сильно желает. Но кто производит великое, о том нет сомнения, что, если захочет, легко превзойдет других и в малом. Поэтому‑то и я совершенно связал у себя силу слова, ибо надеялся, что после из уст моих уже не выльется лишнего слова.
Язык всего пагубнее для людей. Это конь, всегда убегающий вперед, это самое уготованное оружие. Иной все видит, но руки у него достают очень немногое, именно то, что под ногами, ноги же его не обходили целой земли. И убийце нужно бороться с трудом; прелюбодей трепещет своей бешеной страсти; ворам всего страшнее день. И богатство обременительно; одним обладаю, а другое уже потерял; столько удерживаю у себя в руках, сколько можно удержать жидкости горстью. Корабль, дальний путь, разбойники, несытый человек, который простирает жадные взоры на чужое достояние, — вот сколько противников у всякого златолюбца! И худым не без труда, не без труда и добрым. Но ничто не удерживало языка, скорого на слово, — ни человек, ни снег, ни поток, ни каменный утес. Стрелок уже близко; немилосердная стрела вложена уже в лук, и на раздвоенных ее концах в дугу изогнулась тетива; мысль спустила стрелу; она понеслась и все низлагает — небесных и земных, живых и еще не родившихся, остерегающихся и неосторожных, добрых и злых, неприятелей и друзей, дальних и близких. Для этой стрелы везде цель; и кто мечет ее, тому первое место между мудрецами.
Много срамного излагает язык похотливых. Достойный смеха, чтобы ему возбудить в людях неудержимый смех, позволяет в себя метать и сам мечет словами, бесчестит образ Божий, и много сокровенного извергает в уши других, и часто по всем направлениям рассыпает клубящуюся пену бурного гнева; нередко же из злоумышляющего внутренне сердца выносит привет и одно имеет в душе, а другое на устах, именно — ложь, ласковые слова и убийства. Кто исчислит все те огорчения, какие причиняет язык? Если захочет, без всякого труда, в одну минуту, заставит враждовать дом с домом, город с городом, народ с властелином, царя с подданными, как искра, мгновенно воспламеняющая солому. Плывущих на одном корабле, сына, родителя, брата, друга, супругу, супруга — всех удобно вооружает он одного против другого. Злого делает добрым, а доброго, напротив того, погубит, и все это опять переиначит. Кто переможет слово? Язык мал; но ничто не имеет такого могущества. О, если бы он тотчас омертвел у людей злых!
У всякого неразумного язык есть зло, но особенно может быть злом у таинников небесной жертвы. Я орган Божий и в благозвучных песнопениях приношу славословие Царю, пред Которым все трепещет. Пою же не Трою, не счастливое плавание какого‑нибудь корабля «Арго», не свиную голову, не могучего Иракла, не обширный круг земли, как он опоясан морями, не блеск камней, не пути небесных светил. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, в честь которых бряцала изнеженная лира древних. Нет, я воспеваю царствующего в горних великого Бога или же сияние пресветлой моей воедино сочетаемой Троицы. Воспеваю высокие громогласные песни ангельских ликов, какие они, предстоя Богу, возглашают попеременно. Воспеваю стройность мира, еще более совершенную, нежели какова настоящая, — стройность, которой я ожидаю, потому что все поспешает к единому. Воспевая нетленную славу Христовых страданий, которыми Христос обожил меня, срастворив человеческий образ с небесным. Воспеваю смешение, усматриваемое во мне; ибо я не какое‑либо легко изъяснимое произведение; я — произведение, в котором смертный сопряжен с небесными. Воспеваю закон Божий, данный человекам, и все дела мира, также немерения и конец того и другого, чтобы ты одно соблюдал в сердце своем, а от другого бежал дальше прочь и трепетал грядущего дня. Для всего этого язык мой должен быть как гусли.
Но остерегайтесь, иереи, чтобы он не прозвучал чего‑нибудь нестройного. Буду хранить язык чистым и для чистых жертв, посредством которых великого Царя привожу в общение с земнородными. И не чуждым языком, не оскверненным умом буду воссылать Чистому животворящую жертву. Один источник не дает сладкой и горькой струи. Порпуровой одежде всего неприличнее грязь. Необычайный огнь погубил древле сынов жреца, которые прикасались к жертве нечисто. О священном же кивоте великого Бога слышу, что он некогда и наклоненный к падению убил прикоснувшегося. Этого‑то я сильно трепещу и боюсь, чтобы не потерпеть мне чего‑нибудь, нечисто прикоснувшись к чистой Троице.
О если бы непотребный и непостоянный ум, который мечется туда и сюда во многих суетных порывах, мог я, хотя цепною уздою, привести ближе к цели и удержать в сердце совершенно свободным от обольщения! Лучше же сказать, если он ближе будет к великославному Христу, то озарится лучами великого Света. Да и теперь, будучи заключен внутрь, менее делает зла, хотя бы и стал несколько блуждать вдали от Бога. Когда пламень или поток загражден твердыми камнями, хотя клокочет внутри, но не губит частого кустарника или нивы и, скрываясь в камнях, живет полумертвый. Но слово, как скоро сорвется с многозвучного языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Впрочем, если кривую ветвь, понемного разгибая руками, согнешь в противную сторону, то она, освободившись от насилия руки, делается прямою и не принимает на себя прежней кривизны. Так и я, приметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса, ни меры (тогда только была для меня и жизнь, когда было слово), изобрел наилучшее врачевство: совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить и чего нельзя. Усвоив себе совершенное молчание, он усвоит доброречие. Я лишил его всего, и он не будет презирать меры. Да обратится это во всегдашний закон для неумеренных!
И то великое приобретение, если сдерживаешь слово, готовое разразиться, когда совне ударяют в твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волнение гнева; и хотя не без труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, когда он кичится и приходит в дикую ярость, но держишь его в узде, то отвратишь обиду. С покорением вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь от мучительного треволнения.
Для всего этого нужно руководство великого Царя Христа, но потом нужно и кормило нашего ума. Если не Христос у тебя правителем, то ни к чему не полезны и молчание твое, и даже еще большее терпение. Если узкий исток озера, зажав руками, откроем опять, оно тотчас потечет. Напротив того, пресветлое слово повелевает тебе, добрый мой, начав с этого, удерживать ток всех зол.
Таковы, любезнейший, поучения моего безмолвия; так говорит тебе моя рука, выражающая мысли. Это — мое плавание; а ты поспешай к другому плаванию. Всякий носится своим направлением ветра.
Но если кому или из врагов моих, или из доброжелателей угодно слышать другую причину моего молчания, — вот она. Было время, когда имел я очень много твердости в нравах. Христос–Царь вел меня на противника, а в сердце у меня была вера тверже адаманта; отовсюду ограждался я крепкими стенами, неоскверненный ум свой назидал Божиим словом, извлекая дух из священной буквы; а с тем вместе извергал из себя соленую горечь книг, читанных мною и прежде; эту красоту, блестящую накладными прикрасами, кипучую же плоть свою, пока цвела она юностию, изнурял многими и частыми трудами. Отнял у чрева наглость пресыщения и неразрывное с ним неистовство, утвердил око в веждах целомудрием, пересилил гнев, связал члены, заградил смех. Все тогда покорилось Слову, все во мне умерло. Голая земля была у меня ложем; боль в боках, жесткие одежды служили пособием к бдению и извлекали у меня слезы; днем сгибал я свой хребет и во всенощных песнопениях стоял в прямом положении, не зная свойственной людям привязанности к удобствам жизни. Так было тогда, потому что кипела еще во мне плоть, которая обыкновенно усиливается остановить великий свет в небесном его восхождении. Сверг я с себя и тяжелое бремя земных стяжаний, чтобы, стряхнув всякую тяжесть, облегченному возноситься к Богу.
А теперь, когда постигла меня жестокая болезнь и изнурила старость, впал я в новое злострадание. У меня неукротимый и доброречивый язык; он‑то всегда предавал меня множеству напастей руками завистника. Я не делал нашествий ни на чьи престолы, никого не изгонял из отечественной страны, не строил козней, не поражал злоречием, ничего не делал противного закону наших жертв (это известно Слову), не оскорблял ни епископа, ни кого‑либо другого; потому что негодую на всякого народного вождя, о котором идет подобная молва (а таких вождей, к сокрушению моего сердца, полны ныне море и широкие пределы земли). Но мне повредило недоброе слово. Я не думал этого прежде, однако ж оно повредило, ибо возбудило ко мне зависть во всех друзьях.
А для того чтобы попользоваться чем‑нибудь от меня и тебе, зависть, умолкни, любезный язык, умолкни ненадолго. Я не свяжу тебя навсегда; этого не получит от меня ненавистник слова.
Сказывают об одном Самосском царе [Поликрат — ред.], который во всем имел успех, что он, в угождение зависти, сам себе причинил огорчение и любимое отцовское кольцо бросил в море. Но рыба, проглотившая его, попалась в сеть; рыболов принес рыбу к царю, царь отдал служителю с кольцом, которое было в ее внутренности; и рыбу приняло в себя чрево, а кольцо получила рука. Удивительное дело! Царь хотел огорчения, но не нашел его.
Так и со мною. Зависть всегда смотрит на мое слово дикими глазами; потому избрал я для себя глубину молчания и доселе подражаю Самосцу. Но не знаю ясно, что будет завтра, худой или добрый встретит меня конец.
Ты, Врачевство человеков, останови зависть и, освободив меня от жестоких языков, введи во светлость Свою, где бы я, величая Тебя с присноживущи–ми светами, мог возглашать устами стройную песнь.
Прими же эти безгласные вещания руки моей, чтобы был вещий памятник моего безмолвия.
Царь мой Христос! Поскольку опять отдаю воздуху долго удерживаемое слово, то Тебя первого наименую устами. Пред Тобой изливаю из ума своего это слово — это (если позволено сказать так) непорочное приношение чистейшей жертвы.
Отчий свет, Слово великого Ума;
превосходнейший всякого слова, вышний Свет всевышнего Света, Единородный Образ бессмертного Отца и Печать Безначального, Озаряющий вместе с великим Духом Конец необъятного века, великославный, Податель блаженства, превознесенный, небесный, всемощное Дыхание Ума, Правитель мира, Жизнеподатель, Зиждитель всего, что есть и будет, — Тебе все принадлежит, Ты связал мановением основания земли и все, что Тебе было угодно, несешь неуклонной стезею. По Твоему манию, Царь, высокошественное солнце, востекши на огнистый круг, затмевает собою звезды, как Ты затмеваешь умы. По Твоему манию то живет, то исчезает попеременно и опять является в полном свете око ночи — луна. По Твоему манию зодиакальный круг и этот размеренно кружащийся хоровод определяют меру годовых времен, неприметно между собою растворяемых. И неподвижные, и подвижные, возвращающиеся на прежний свой путь звезды суть глагол Твоей Божественной мудрости. Твой свет — все те небесные умы, которые воспевают славу пренебесной Троицы. Твоя слава — человек, которого поставил Ты здесь ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет и вновь родившийся для смертного, бесплотная Высота, напоследок же, чтобы избавить от гибели смертных, Плотоносец! Для Тебя живу, для Тебя говорю; я одушевленная пред Тобою жертва — единственное приношение, оставшееся у меня от всех моих стяжаний. Для Тебя связывал я свой язык; для Тебя разрешаю слово. Но, молюсь, соделай, чтобы то и другое было свято, чтобы я говорил, что прилично, а непозволительного и не помыслил; отринув грязь, источил Маргарит, из песка извлек золото, из колючих тернов — розу, оставив солому, собрал с колосьев пшеницу.
Эти начатки ума моего принося Тебе, Христос, язык мой сложил первую песнь. В этот день великий Христос воззван от мертвецов, к которым приложился. В этот день отразил Он жало смерти, сокрушил мрачные затворы унылого ада, даровал свободу душам. В этот день, воспрянув из гроба, явился Он людям, для которых родился, умер и вобужден из мертвых, чтобы мы, возрожденные и избежавшие смерти, восхищены были с Тобою, восходящим. В этот день светозарный и великий ангельский лик исполнился радости, воспевая победную песнь. В этот день и я, разрешив уста от молчания, вознес громкий глас, и вот стал я гуслями, чтобы славословить Тебя. Уму разверз я внутренность ума и Слову — слово; а потом, если угодно, разверзну и великому Духу.
Святитель Игнатий — Брянчанинов О Посте
Глава добродетелей — молитва; их основание — пост. Пост есть постоянная умеренность в пище с благоразумною раз6орчивостью в ней.
Гордый человек! ты мечтаешь так много и так высоко о уме твоем, а он — в совершенной и непрерывной зависимости от желудка.
Закон поста, будучи по наружности законом для чрева, в сущности есть закон для ума.
Ум, этот царь в человеке, если желает вступить в права своего самодержавия и сохранить их, должен прежде всего подчиниться закону поста. Только тогда он будет постоянно бодр и светел; только тогда он может властвовать над пожеланиями сердца и тела; только при постоянной трезвенности он может изучать заповеди евангельские и последовать им. Основание добродетелей — пост.
Вновь созданному человеку, введенному в рай, дана единственная заповедь, заповедь о посте. Конечно дана одна заповедь потому, что она была достаточна для сохранения первозданного человека в его непорочности.
Заповедь не говорила о количестве пищи, а воспрещала только качество. Да умолкнут же те, которые признают пост только в количестве пищи, а не в качестве. Углубясь в опытное изучение поста, они увидят значение качества пищи.
Так важна заповедь поста, объявленная Богом человеку в раю, что, вместе с заповедию, произнесена угроза казнию за нарушение заповеди. Казнь заключалась в поражении человеков вечною смертию.
И ныне греховная смерть продолжает поражать нарушителей святой заповеди поста. Несоблюдающий умеренности и должной разборчивости в пище, не может сохранить ни девства, ни целомудрия не может обуздывать гнева, предается лености, унынию и печали, делается рабом тщеславия жилищем гордости, которую вводит в человека его плотское состояние, являющееся наиболее от роскошной и сытой трапезы.
Заповедь поста возобновлена или подтверждена Евангелием. Внемлите себе, да не когда отягчают сердца ваша объядением и пьянством, завещал Господь. 0бъядение и пьянство сообщают дебелость не только телу, но уму и сердцу, т. е. вводят человека по душе и телу в плотское состояние.
Напротив того пост вводит христианина в состояние духовное. Очищенный постом — смирен духом, целомудрен, скромен, молчалив, тонок по чувствам сердечным и мыслям, легок по телу, способен к духовным подвигам и умозрениям, способен к приятию Божественной благодати.
Плотской человек всецело погружен в греховные наслаждения. Он сладострастен и по телу, и по сердцу, и по уму, он не способен не только к духовному наслаждению и к приятию Божественной благодати, но и к покаянию. Он не способен вообще к духовным занятиям: он пригвожден к земле, утонул в вещественности заживо — мертв душею.
Горе вам насыщеннии ныне: яко взалчете! Таково изречение Слова Божия нарушителям заповеди святого поста. Чем будете вы питаться в вечности, когда научились здесь единственно пресыщению вещественными брашнами и вещественными наслаждениями, которых нет на небе? Чем будете вы питаться в вечности, когда вы не вкусили ни одного небеснаго блага? Как можно вам питаться и наслаждаться небесными благами, когда вы не стяжали к ним никакого сочувствия, стяжали отвращение?
Насущный хлеб христиан — Христос. Ненасытное насыщение этим хлебом — вот пресыщение и наслаждение спасительное, к которому приглашаются все христиане.
Ненасытно насыщайся Словом Божиим, ненасытно насыщайся исполнением заповедей Христовых, ненасытно насыщайся трапезою, уготованною сопротив стужающих тебе и упивайся чашею державною.
С чего начать нам, говорит святый Макарий Великий, «никогда не занимавшимся исследованием сердец наших? Стоя вне будем стучаться молитвою и постом, как и Господь повелел: Толцыте и отверзется вам».
Этот подвиг, который предлагает нам один из величайших наставников монашества, был подвигом святых апостолов. Из среды его они сподоблялись слышать вещания Духа. Служащим им Господеви, говорит писатель их деяний, и постящимся, рече Дух Святый: отделите Ми Варнаву и Савла на дело, на неже призвах их. Тогда постившеся и помолившеся, и возложше руки на ня, отпустиша их. Из среды подвига, в котором совокуплены были пост и молитва, услышалось повеление Духа о призвании язычников в христианство.
Чудное совокупление поста с молитвою! Молитва — бессильна, если не основана на посте, и пост — бесплоден, если на нем не создана молитва.
Пост отрешает человека от плотских страстей, а молитва борется с душевными страстями, и, победив их, проникает весь состав человека, очищает его; в очищенный словесный храм она вводить Бога.
Кто, не обработав земли, засевает ее: тот погубляет зерна, и вместо пшеницы пожинает терние. Так и мы, если будем сеять семена молитвы, не истончив плоти: то вместо правды плодопринесем грех. Молитва будет уничтожаться и расхищаться различными суетными и порочными помышлениями и мечтаниями, оскверняться ощущениями сладострастными. Плоть наша произошла от земли, и, если не возделать ее подобно земле, никогда не может принести плода правды.
Напротив, если кто обработает землю с великим тщанием и издержками, но оставит ее незасеянною: то она густо покрывается плевелами. Так, когда тело будет истончено постом, а душа не возделается молитвою, чтением, смиренномудрием: тогда пост делается родителем многочисленных плевелов—душевных страстей: высокоумия, тщеславия, презорства.
Что такое страсть объядения и пьянства? Потерявшее правильность, естественное желание пищи и пития, требующее гораздо большего количества и разнообразного качества их, нежели сколько нужно для поддержания жизни и сил телесных, на которые излишнее питание действует противоположно своему естественному назначению, действует вредно, ослабляя и уничтожая их.
Желание пищи выправляется простою трапезою и воздержанием от пресыщения и наслаждения пищею. Сперва должно оставить пресыщение и наслаждение: этим изощряется желание пищи, и получает правильность. Когда ж желание сделается правильным: тогда оно удовлетворяется простою пищею.
Напротив того желание пищи, удовлетворяемое пресыщением и наслаждением, притупляется. Для возбуждения его мы прибегаем к разнообразным вкусным яствам и напиткам. Желание сперва представляется удовлетворенным; потом делается прихотливее, и, наконец, обращается в болезненную страсть, ищущую непрестанного наслаждения и пресыщения, постоянно пребывающую неудовлетворенною.
Намереваясь посвятить себя на служение Богу, положим в основание подвига нашего пост. Существенное качество всякого основания должна быть непоколебимая твердость: иначе невозможно устоять на нем зданию, как бы здание само по себе ни было прочно. И мы никак, никогда, ни под каким предлогом, не дозволим себе нарушать поста пресыщением, особенно же упивством.
Наилучшим постом признают святые Отцы употребление пищи однажды в день не до сыта. Такой пост не расслабляет тела продолжительным неядением и не отягощает его излишеством пищи, притом сохраняет его способным к душеспасительной деятельности. Такой пост не представляет никакой яркой особенности, и потому постящийся не имеет причины к превозношению, к которому так склонен человек по поводу самой добродетели, особенно когда она резко выставляется.
Кто занят телесными трудами или так слаб телом, что не может довольствоваться употреблением пищи однажды в день: тот должен вкушать дважды. Пост для человека, а не человек для поста.
Но при всяком употреблении пищи, и редком и частом, строго воспрещается пресыщение: оно делает человека неспособным к духовным подвигам, и отворяет дверь другим плотским страстям.
Неумеренный пост, т. е. продолжительное излишнее воздержание в пище, не одобряется святыми Отцами: от безмерного воздержания и происходящего от него изнеможения человек делается неспособным к духовным подвигам, часто обращается к объядению, часто впадает в страсть превозношения и гордости.
Весьма важно качество пищи: Запрещенный райский плод, хотя был прекрасным на вид и вкусным, но он пагубно действовал на душу: сообщал ей познание добра и зла, и тем уничтожал непорочность, в которой были созданы наши праотцы.
И ныне пища продолжает сильно действовать на душу, что особенно заметно при употреблении вина. Такое действие пищи основано на разнообразном действии ея на плоть и кровь, и на том, что пары ея и газы от желудка подымаются в мозг и имеют влияние на ум.
По этой причине все ухмеляющие напитки, особливо хлебные возбраняются подвижнику, как лишающие ум трезвости, и тем победы в мысленной брани. Побежденный ум, особливо сладострастными помыслами, усладившийся ими, лишается духовной благодати; приобретенное многими и долговременными трудами теряется в несколько часов, в несколько минуть.
Монах отнюдь не должен употреблять вина, сказал преподобный Пимен Великий. Этому правилу должен последовать и всякий благочестивый христианин, желающий сохранить свое детство и целомудрие. Святые Отцы следовали этому правилу, а если и употребляли вино, то весьма редко и с величайшею умеренностию.
Горячительная пища должна быть изгнана с трапезы воздержника, как возбуждающая телесныя страсти. Таковы перец, имбирь и другие пряности.
Самая естественная пища — та, которая назначена человеку Создателем немедленно по создании—- пища из царства растительного: Сказал Бог праотцам нашим: Се дах вам всякую траву семенную, сеющую семя, еже есть верху земли всея: и всякое древо, еже имать в себе плод семене семеннаго, вам будет в снедь. Уже после потопа разрешено употребление мяс.
Растительная пища есть наилучшая для подвижника. Она наименее горячит кровь, наименее утучняет плоть; пары и газы, отделяющиеся от нея и восходящие в мозг, наименее действуют на него, наконец, она — самая здоровая, как наименее производящая слизей в желудке. По этим причинам при употреблении ея, с особенною удобностью сохраняется чистота и бодрость ума, а с ними и его власть над всем человеком; при употреблении ея слабее действуют страсти, и человек более способен заниматься подвигами благочестия.
Рыбные яства, особливо приготовленные из крупных морских рыб, уже совсем другого свойства: они ощутительнее действуют на мозг, тучнят тело, горячат кровь, наполняют желудок вредными слизями, особливо при частом и постоянном употреблении.
Эти действия несравненно сильнее от употребления мясной пищи: она крайне утучняет плоть, доставляя ей особенную дебелость, горячит кровь, пары и газы ея очень отягощают мозг. По этой причине она вовсе не употребляется монахами, она — принадлежность людей, живущих посреди мира, всегда занятых усиленными телесными трудами. Но и для них постоянное употребление ея вредно.
Как! воскликнут здесь мнимые умницы: мясная пища разрешена человеку Богом, и вы ли воспрещаете употребление ея? — На это мы отвечаем словами Апостола: Вся ми леть суть (т. е. все мне позволено), но не вся на пользу: вся ми леть суть, но не вся назидают. Мы уклоняемся от употребления мяс не потому, чтоб считали их нечистыми, но потому, что они производят особенную дебелость во всем нашем составе, препятствуют духовному преуспеянию.
Святая Церковь мудрыми учреждениями и постановлениями своими, разрешив христианам, живущим посреди мира, употребление мяс, не допустила постоянного употребления их, но разделила времена мясоядения временами воздержания от мяс, временами, в которые вытрезвляется христианин от своего мясоядения. Такой плод постов может узнать на себе опытом всякий соблюдающий их.
Для иночествующих запрещено употребление мяс, дозволено употребление молочной пищи и яиц во времена мясоядений. В известные времена и дни им разрешается употребление рыбы. Но наибольшее время они могут употреблять только одну растительную пищу.
Растительная пища почти исключительно употребляется самыми ревностными подвижниками благочестия, особливо ощутившими в себе хождение Духа Божия по вышесказанному удобству этой пищи и ея дешевизне. Для пития они употребляют одну воду, избегая не только разгорячающих и ухмеляющих напитков, но и питательных, каковы все хлебные напитки.
Правила поста установлены Церковию с целию вспоможения чадам ея, как руководство для всего христианского общества. При этом предписано, каждому рассматривать себя с помощию опытного и рассудительного духовного отца, и не возлагать на себя поста, превышающего силы: потому что, повторяем, пост для человека, а не человек для поста; пищею, данною для поддержания тела, не должно разрушать его.
«Если удержишь чрево, сказал святый Василий Великий, — то взойдешь в рай, если же не удержишь, то будешь жертвою смерти». Под именем рая здесь должно разуметь благодатное молитвенное состояние, а под именем смерти состояние страстное. Благодатное состояние человека, во время пребывания его на земле, служит залогом вечного блаженства его в небесном Едеме, ниспадение во власть греха и в состояние душевной мертвости служить залогом ниспадения в адскую пропасть для вечного мучения. Аминь.
Святитель Василий Великий — Беседа 2 О посте 2–я
Сказано: утешайте, священницы, люди, глаголите во уши Иерусалиму (Ис. 40:1). Таково свойство слова, что его достаточно и к усилению стремления в прилежных, и к возбуждению охоты в нерадивых и ленивых. Посему военачальники, поставив войско в строй, пред вступлением в битву говорят увещательные речи, и увещание имеет такую силу, что во многих производит часто даже презрение смерти. А искусные в телесных упражнениях и обучающие оным молодых людей, когда выводят борцов на поприще для подвигов, много убеждают их в необходимости трудиться для венцев, и многие, вняв убеждениям, не щадят тела из соревнования о победе. Потому и мне, который Христовых воинов устрояю на брань против невидимых врагов, и подвижников благочестия воздержанием приготовляю к венцам правды, необходимо увещательное слово.
Итак что говорю я, братия? Кто упражняется в военном деле, кто занимается телесными упражнениями, тем свойственно укреплять свою плоть обилием пищи, чтоб с большими силами приниматься за труды; но у кого несть брань к крови и плоти, но к началом, ко властем, к миродержителем тмы сея, к духовом злобы (Еф. 6:12), тем необходимо приготовляться к подвигу воздержанием и постом. Ибо елей умащает борца, а пост укрепляет подвижников благочестия. Поэтому, сколько отнимешь у плоти, столько придашь душе, чтоб сеять ей духовным здравием; потому что не телесными силами, но постоянством души и терпением в скорбях одерживается победа над невидимыми врагами.
Полезен пост во всякое время для подъемлющих его; потому что на постящегося не смеют нападать демоны, охранители же жизни нашей — Ангелы деятельнее пребывают с теми, которые очистили душу постом. Но гораздо более полезен он ныне, когда во всей вселенной возвещается о нем проповедь. И нет ни одного острова, ни твердой земли, ни города, ни народа, ни отдаленного края, где не была бы слышна сия проповедь; напротив того, и воинские станы, и путешественники, и мореплаватели, и купцы, все равно слышат и с радостью принимают повеление. Посему никто не исключай себя из списка постящихся, в который вносятся все роды людей, все возрасты, все различия чинов. Ангелы в каждой церкви записывают постящихся, Смотри же, ради кратковременного наслаждения яствами, не лишись ангельской записи, и пред тем, который набирает воинов, не окажись виновным в побеге из воинского строя. Меньше опасности, если кого обличать, что бежал с сражения без щита, нежели когда окажется, что бросил великое оружие — пост. Богат ты? Не преобидь поста, не удостоив дать ему место за своей трапезою; не отсылай его из своего дома, с безчестием заставив потерпеть презрение от сластолюбия, чтоб пост не оговорил тебя со временем пред Законоположником постов и в виде наказания не наложил на тебя большего воздержания от пищи, по причине или телесного недуга, или другого какого печального обстоятельства. Бедный не издевайся над постом; потому что давно он у тебя в доме и за твоим столом. А женщинам столько же свойственно и естественно поститься, как и дышать. Дети, как цветущие растения, да орошаются водою поста. Для старцев легкими делает труды давнее знакомство с постом; потому что труды, дознанные долговременною привычкой, делаются менее скучными для упражняющихся в них. Путешественникам выгодный спутник — пост; ибо как роскошь заставляет обременять себя тяжестями и носить с собою нужное для наслаждения; так пост делает их легкими и свободными в действии. Притом, когда предписан дальний поход, воины запасаются необходимым, а не тем, что служить к роскоши; и нам, которые выходим против невидимых врагов и после победы над ними поспешаем к горнему отечеству, не гораздо ли более прилично, как живущим в воинском стане, довольствоваться самым необходимым? Злопостражди, яко добр воин (2 Тим. 2:3), и подвизайся законно, чтоб тебе быть увенчанным, зная, что всяк подвизаяйся от всех воздержится (1 Кор. 9:25).
Но не должно оставлять без внимания и того, что пришло мне на мысль недавно, пока говорил я сие, — а именно: мирским воинам, по мере трудов, увеличивают выдачу жизненных припасов; а духовные воины, чем у кого меньше пищи, тем больше имеют достоинства. Ибо как шлем наш — различной природы с тленным; вещество последнего — медь, а наш составлен из надежды спасения (1 Сол. 5:8); и щит у них сделан из дерева и кожи, а у нас щитом твердыня веры; мы облечены и бронею правды (Еф. 6:14.), а они носят на себе какую‑то кольчугу; и мечем нашим при защите служить меч духовный, а они защищаются мечем железным: так, очевидно, не одни и те же снеди придают силу тем и другим; но нас укрепляют догматы благочестия, а для них нужно насыщение чрева. Итак, поелику возвращающийся круг времени привел к нам сии многожеланные дни, примем их с радостью, как древних своих воспитателей, чрез которых Церковь воздоила нас для благочестия. Потому, намереваясь поститься, не будь уныл по–иудейски, но покажи себя веселым по–евангельски (Мф. 6:16), не оплакивая скудость желудка, но радуясь душою о духовных наслаждениях. Ибо знаешь, что плоть похотствует на духа, дух же на плоть (Гал. 5:17). Поелику же сия друг другу противятся; отнимем у плоти ее наслаждение, приумножим же душевную силу, чтоб, с помощью поста одержав победу над страстями, увенчаться нам венцами воздержания.
Поэтому приготовь уже себя, чтоб стать достойным досточтимейшего поста, и сегодняшним пьянством не порти завтрашнего воздержания. Худое это разсуждение, лукавая эта мысль: «поелику предвозвещен нам пятидневный пост, то сегодня погрузимся в пьянство». Никто, намереваясь вступить в законный брак с честною женщиною, не вводить наперед к себе в дом наложниц и непотребных женщин; потому что законная жена не потерпит жить вместе с развратными. Поэтому и ты, в ожидании поста, не вводи к себе пьянства, этой всенародной блудницы, этой матери безстыдства, смехолюбивой, изступленной, склонной к безчиниям всякого рода; потому что в душу, оскверненную пьянством, не войдут пост и молитва. Постящегося приемлет Господь внутрь священных оград, но не допускает упивающегося, как скверного, чуждого святыни. Если завтра придешь, издавая от себя запах вина, и притом перегнившего, то ужели пьянство твое вменю тебе в пост? Разсуждай не о том, что недавно не вливал ты в себя вина, но о том, что не очистился еще от вина. Куда причислю тебя? К упивающимся, или к постникам? Предшествовавшее пьянствование присвояет тебя себе, а настоящее неядение свидетельствует о посте. Пьянство оспаривает тебя, как своего невольника, и по праву не отступается от тебя, представляя ясные доказательства твоего рабства, — именно запах вина, оставшийся в тебе, как в бочке. Так первый день поста не будет у тебя истинно постным; потому что в тебе хранятся остатки упоения. А где начатки подозрительны, там, очевидно, и все теряет цену. Пияницы царствия Божия не наследят (1 Кор. 6:10). Если упившись приступаешь к посту; что тебе пользы в посте? Ибо, если пьянство заключает для тебя царство, полезно ли уже будет тебе поститься? Не видишь ли, что опытные в объезживании коней, назначенных для ристания коней, когда ожидают дня ристания, приготовляют к сему тем, что не дают им корма? А ты намеренно обременяешь себя объедением. Столько превосходишь чревоугодием и безсловесных! Обремененное чрево не только к скорости 6ега, но и к сну не способно; потому что, стесняемое множеством принятой пищи, не дает лежать спокойно, но принуждает часто ворочаться с одного бока на другой.
Пост охраняет младенцев, уцеломудривает юного, делает почтенным старца; ибо седина, украшенная постом, достойнее уважения. Пост — самое приличное убранство женщин, узда в цвете лет, охранение супружества, воспитатель девства. Таковы частные услуги поста у каждого в доме. Но как упорядочивает он жизнь нашу в обществе? Вдруг целый город и целый народ приводить к благочинию, утишает крики, изгоняет ссору, заставляет умолкнуть укоризну. Какой учитель своим приходом останавливает так мгновенно шум детей, как наступивший пост утишает волнение в город? Какой любитель невоздержания появлялся во время поста? Какое распутное сборище составлялось постом? Нежные усмешки, блуднические песни, неистовые пляски вдруг удаляются из города, изгнанные постом, как строгим каким‑то судиею. Если бы все приняли его в советники касательно дел своих, ничто не препятствовало бы тогда быть глубокому миру в целой вселенной: народы не возставали бы друг на друга; воинства не вступали бы между собою в сражения. Когда владычествовал бы пост; тогда не ковали бы оружия, не собирали бы судилищ, не содержались бы иные в узах; одним словом: в пустынях не было бы грабителей, в городах — клеветников, на море — разбойников. Если бы все были учениками поста; то, по слову Иова, вовсе не было бы слышно гласа собирающаго дань (Иов. 3:18), Жизнь наша не была бы так многоплачевна и исполнена уныния, если бы пост был главным правителем нашей жизни. Ибо, как очевидно, он научил бы всех не только воздержанию от яств, но и совершенному удалению и отчуждению от сребролюбия, любостяжательности и всякого порока, по истреблении которых ничто не препятствовало бы нам проводить жизнь в глубоком мире и душевном безмятежии.
Но теперь отвергающие пост и гоняющиеся за роскошью, как за блаженством жизни, ввели этот великий рой зол, и сверх того повреждают собственные тела свои. Заметь различие на лицах, какими явятся они тебе сегодня вечером, и какими — завтра. Сегодня лица надуты, красны, увлажены тонким потом, глаза так же влажны и наглы, по причине внутреннего омрачения лишены верности ощущения, а завтра лица будут спокойны, степенны, примут естественный цвет, будут выражать самоуглубление, и все чувства сделаются верными, потому что не будет внутри причины, помрачающей естественные действия. Пост — уподобление Ангелам, сожитель праведным, обучение целомудренной жизни. Пост Моисея сделал законодателем. Плод поста — Самуил. Постящаяся Анна молилась Богу: Адонаи Господи, Елои Саваоф! аще призирая призриши на рабу Твою, и даси мне семя мужеско, то дам е пред Тобою в дар: вина и сикера не испиет до дне смерти его (1 Цар. 1:11). Постом воздоен великий Сампсон; и пока не разлучен был с ним пост, враги падали тысячами, городские врата исторгались и львы не выдерживали крепости рук его. Но когда овладели им пьянство и блуд, уловлен он неприятелями, и лишенный очей выставлен на посмешище детям иноплеменников. Постившийся Илия заключил небо на три года и на шесть месяцев. Поелику видел, что от пресыщения рождается много наглости; то по необходимости наложил на них невольный пост — голод, и им остановил без меры уже разлившийся грех их, постом, как бы прижиганием каким или сечением, прервав дальнейшее распространение зла.
Примите пост, бедные: он разделит с вами и обитель и трапезу. Примите его, рабы: он упокоит вас от непрерывных трудов рабства. Примите его, богатые: он уврачует вас от вреда, причиняемого пресыщением, и чрез перемену сделает более приятным пренебрегаемое по привычке. Примите его, больные: это матерь здоровья. Примите его, здоровые: это охранитель вашей телесной крепости. Спроси врачей, и они скажут тебе, что крайняя степень здоровья всего опаснее; посему наиболее опытные постом истребляют излишнее, чтоб под бременем утучненной плоти не сокрушились силы. Ибо, воздержанием от пищи намеренно истребив, что превышало меру, дают питательной силе какой‑то простор, поддержку и начало к новому приращению.
Так польза поста открыта всякому роду жизни, всякому состояние тела: пост везде одинаково приличен — и в домах и на торжищах, и ночью и днем, в городах и в пустынях. Поэтому радостно примем пост, который в столь многих случаях доставляет нам блага свои, примем, по слову Господню, не сетующе, якоже лицемери (Мф. 6:16), но не ухищренно показывая душевное веселье.
И думаю, не столько будет мне труда убедить вас к принятию поста. Сколько к удержанию, чтоб кто сегодня не впал в гибельные следствия пьянства; потому что пост принимают многие и по привычке, и из стыда друг перед другом. Но боюсь пьянства, которое охотники до вина берегут, как отеческое некое наследие; потому что иные безумцы, как бы собираясь в дальний путь, нагружаются сегодня вином на пять дней поста. Кто так несмыслен, чтоб, не начав еще пить, безумствовать уже подобно пьяным? Разве не знаешь, что чрево не сохраняет данного ему залога? Оно — самый неверный в договорах союзник. Это — ничего не сберегающая кладовая. Если многое в него вложено; то вред в себе удерживает, а вложенного не сохраняет. Смотри, чтоб тебе, когда придешь завтра с пьянства, не было сказано читанное ныне: не сицеваго поста Аз избрах, глаголет Господь (Ис. 58:6). Для чего соединяешь несоединимое? Какое общение посту с пьянством? Что общего между воздержанием и винопитием? Кое сложение Церкви Божией со идолы (2 Кор. 6:16.)? Ибо храм Божий — те, в которых обитает Дух Божий, и храм идольский — те, которые чрез пьянство принимают в себя нечистоты невоздержания. Нынешний день — преддверие поста. Но осквернившийся в преддверии не достоин войти во святилище. Ни один слуга, желая придти в милость у своего господина, не употребляет в заступники и примирители его врага. Пьянство — вражда на Бога, а пост — начало покаяния. Посему, если хочешь чрез исповедь возвратиться к Богу, бегай пьянства, чтоб оно еще более не отдалило тебя от Бога.
Впрочем для похвального поста не достаточно одного воздержания от яств; но будем поститься постом приятным, благоугодным Богу. Истинный пост — удаление от зла, воздержание языка, подавление в себе гнева, отлучение похотей, злословия, лжи, клятвопреступления. Воздержание от сего есть истинный пост. В этом пост — прекрасное дело. Насладимся же Господеви (Пс. 36:4) в поучении словесам Духа, в воспринятии спасительных узаконений, и во всех учениях, служащих к исправлению душ наших.
Будем беречься от того поста в тайне, об избавлении от которого молит пророк, говоря: не у6иет гладом Господь души праведных (Притч. 10:3); и: не видех праведника оставлена, ниже семене его просяща хлебы (Пс. 36:25). Ибо сказал сие не о чувственных хлебах, зная, что дети патриарха нашего Иакова за хлебами ходили в Египет, но говорить о духовной пище, которою усовершается внутренний наш человек. Да не придет и на нас пост, которым грозили Иудеям: се 6о дние грядут, глаголет Господь, и послю на землю сию глад, не глад хлеба, ни жажду воды, но глад слышания слова Господня (Амос. 8:11). Сей глад послал на них праведный Судия, когда увидел, что ум их томится голодом от невкушения учений истины, а их внешний человек чрез меру тучнеет и дебелеет. Поэтому во все последующие дни будет угощать вас Дух Святый утренними и вечерними веселиями. Никто да не лишает себя произвольно духовного пира. Все причастимся трезвенной чаши, которую Премудрость растворила и равно предложила нам, чтоб каждый почерпал, сколько может вместить. Ибо раствори чашу свою, и закла своя жертвенная (Притч. 9:2), то есть, пищу совершенных, имущих чувствия обучена долгим учением в разсуждение добра же и зла (Евр. 5:14). Напитавшись сим изобильно, да обрящемся достойными и радости брачного чертога о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки. Аминь
Преподобный Паисий Величковский — Третья добродетель — пост
Постом называю вкушение однажды днем мало, — еще будучи алчным вставать от трапезы; пищею иметь хлеб и соль, питием же — воду, которую сами собою доставляют источники. Вот царский путь принятия пищи, то есть многие спаслись этим путем, так сказали святые отцы. Воздерживаться от пищи день, два, три, четыре, пять и седмицу — не всегда может человек, а чтобы каждой день вкушать хлеб и пить воду, так всегда может. Только покушавши, должно быть алчным немного, чтобы тело было и покорно духу, и к трудам способно, и к умным движением чувствительно, и телесные страсти победятся; пост не может умертвить так страстей телесных как умертвляет скудная пища. Некоторые тем временем постятся, а потом предаются сладким кушаньям; ибо многие начинают пост свыше своей силы и другие суровые подвиги, а потом ослабевают от неумеренности и неровности, и ищут сладких кушаний и покоя для укрепление тела. Так поступать то же значит, что созидать, а потом опять разорять, так как тело чрез скудость от поста понуждается к сласти и ищет утешение, и сласти возжигают страсти.
Если же кто установит себе определенную меру, сколько в день принимать скудной пищи, тот получает великую пользу. Однако же, относительно количества пищи, должно установить, сколько нужно для укрепление сил; таковой может совершить всякое духовное дело. Если же кто больше того постится, то в другое время предается покою. Умеренному подвигу нет цены. Ибо некоторые и великие отцы мерою принимали пищу и во всем имели меру — в подвигах, в потребностях телесных и в келейных принадлежностях, и все в свое время и каждую вещь употребляли по определенному умеренному уставу. Поэтому святые отцы не повелевают начинать поститься выше сил и себя приводить в ослабление. Возьми себе за правило кушать на всякий день, так можно тверже воздержаться; если же кто более постится, тот как удержится потом от пресыщения и объядения? Никак. Такое неумеренное начинание и происходит или от тщеславия, или от безрассудности; тогда как воздержание — одна из добродетелей, способствующая к обузданию плоти; алчба и жажда даны человеку на очищение тела, сохранение от скверных помышлений и блудной похоти; на каждой же день вкушать со скудостью бывает средством к совершенству, как говорят некоторые; и нисколько не унизится нравственно и не потерпит вреда душевного, кто вкушает на каждой день в определенной час; таковых похваляет святой Феодор Студитский в поучении на пяток первой седмицы Великого поста, где он приводит в подтверждение слова святых богоносных отцов и Самого Господа. Так и должно поступать нам.
Господь претерпел продолжительной пост; равно Моисей и Илия, но однажды. И другие некоторые, иногда, прося что‑нибудь у творца, налагали на себя некоторое бремя пост, но сообразно с законами естественными и учением божественного Писания. Из деятельности святых, из жизни Спасителя нашего и из правил жизни благочинно живущих видно, что прекрасно и полезно всегда быть готовым и находится в подвиге, труде и терпении; однако не ослаблять себя чрезмерным постом и не проводить в бездеятельности тела. Если плоть распаляется по молодости, то много должно воздерживаться; если же она немощна, то нужно довольно в сытость принимать пищу, невзирая на других подвижников, — много или мало кто постится; смотри и рассуждай по своей немощи, сколько можешь вместить: каждому мера и внутренний учитель — своя совесть. Нельзя всем иметь одно правило и один подвиг; потому что одни сильны, другие немощны; одни как железо, другие как медь, иные как воск. Итак, хорошо узнавши свою меру, принимай пищу однажды на каждой день, кроме суббот, недель и владычных праздников. Умеренный и разумный пост — основание и глава всем добродетелям. Как со львом и лютым змием бороться, так должно со врагом в телесной немощи и духовной нищете. Если кто хочет иметь ум твердым от скверных помыслов, да утончает плоть постом. Невозможно без поста и священствовать; как дышать необходимо, так и поститься. Пост, войдя в душу, убивает во глубине ея лежащий грех.
Епископ Афанасий Евтич — Слово о Посте
Св. Иоанн Кронштадтский в «Моей жизни во Христе» пишет, что, когда человек ненавидит, взор его мешает другому даже ходить. Грехом человек не только сам страдает, но страдает все вокруг него вплоть до природы, и когда человек начинает каяться и поститься, то и это отражается на всем вокруг него.
Разрешите такое отступление: если бы современное человечество больше постилось, не было бы столько экологических проблем. Отношение человека к природе совсем не постническое, не подвижническое. Оно брутальное, насильническое. Человек уже эксплуататор или оккупант. Маркс так и учил: надо просто наброситься на природу и использовать ее, овладеть законами и репродуцировать. Это и будет «история» и т. д. Такое отношение — какое угодно, только не человеческое, не гуманное.
Свв. отцы говорили, что мы не плотоубийцы, а страстоубийцы. Пост не борьба против плоти как создания Божия. И Христос — плоть, и Причащение Его тоже плоть. Но борьба должна идти с извращенностью плоти. Каждый из нас может осознать и почувствовать, что если человек не владеет собой, своим телом, то он становится уже рабом пищи, или пития, или других удовольствий. Начинает вещь владеть человеком, а не человек вещью.
Падение Адама в том и было, что он не захотел сдержать себя: когда он съел плод, он ничего не получил нового. Заповедь была не в том, чтоб запретить ему есть этот плод, будто в нем что‑то было опасное, а чтобы научить дисциплинировать себя, чтобы поставить на путь подвига. В этом подвиг свободы и подвиг любви. Никто, кроме человека, не может это сделать, и поэтому он призван это сделать. Чтобы участвовать в свободе и любви Божией, человек должен быть подвижником.
К примеру, футболист должен быть подвижником. Он не может пить и есть, и делать, что хочет, и быть хорошим спортсменом. Не может. Это ясно, как день, как солнце. Христианин же еще больше должен укротить свое тело, чтобы оно служило (по– гречески — литургисало), т. е. чтобы было в «литургии». А «литургия» — значит полная, нормальная общая функция, общая деятельность. Когда мы говорим о св. литургии, то это служение людей Богу, но общий смысл этого слова — нормальное функционирование всего, что дано человеку.
Поэтому христианин, который идет каяться, также употребляет и пост. Надо ради этого поститься, а не для того, чтобы просто исполнить долг или даже, как некоторые думают, заслужить от Бога награду, венец. Никакая жертва, которая ищет награды, не есть жертва, а просто работа, ждущая оплаты. Наемники могут так думать, а не сыновья. Христос, когда пошел на жертву ради нас, не искал от Бога Отца награды за это, а пошел из любви. Как говорит митр. Филарет, из любви к Богу Отцу распялся Сын; из любви Сына к нам Он распялся и из любви Духа Святого победил смерть Своим распятием. Только любовью можно это понять.
В семье или в дружбе, когда есть любовь, очень легко отказаться от какого‑то удовольствия ради другого, это естественное желание поделиться с другим. В этом и заключается правильное понимание поста.
Кроме того, пост помогает нам исправить испорченную человеческую природу, внести нужный порядок, который Бог дал. Это, прежде всего, питаться Словом Божиим, а потом — хлебом. Хлеб, безусловно, необходим. Без хлеба мы не можем жить. Но хлеб — на втором месте. Как Христос ответил диаволу, искушавшему Его в пустыне: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким Словом, исходящим из уст Божиих». Словом Божиим — это значит общением с Богом.
Помню одного русского страдальца, бывшего библиотекарем у нас на факультете. Он сидел 4 года в Дахау. Он принял и воспитал одного сербского сироту, потом женил его. А жена эта выгнала старика из дома. Старик потом умер очень бедным. Он рассказывал, что в Дахау по лицу можно было видеть, кто имеет живое общение с Богом. Там лицемерия не было. Он сказал мне между прочим что, по его мнению, Бердяев никогда живого контакта с Богом не имел. Конечно, Бердяев — трагическая фигура, страдалец, своего рода мученик, и нельзя просто отвергать его. Но слишком он претенциозный, он не знал смирения, даже ругал смирение.
А перед Богом нужно смиряться, но совсем не из «комплекса неполноценности». Иов был больной, многостраждуший, но не был «инфериорный» перед Богом. Он был смиренный, и это смирение давало ему дерзновение. «Сойди с небес», — говорил Богу Иов, и Бог сошел. Не нужно нам принимать психологические или социальные категории: смирение не бессилие, а именно дерзновение. Например, я приехал к владыке Марку, у меня нет денег, я бы тут умер, но я уповаю, что владыка меня будет питать и меня не оставит. Это — дерзновение. В обратном случае я буду недооценивать не только себя, но и владыку.
А вот как христиане древние молились. Один египетский монах говорил: «Я как человек согрешил. Ты же как Бог помилуй». Смирение и дерзновение идут рядом, вместе. Начиная с покаяния, предполагает ли покаяние веру или же рождается в вере — все равно, они идут вместе. Вера в Бога включает покаяние сразу в мою трагедию, в мою проблему, в мою жизнь. Я никак не соглашаюсь решать свою проблему без Бога. Ищу, значит, общения. А Бог показал через Христа, что Он хочет общения с нами, Сына Своего дал! Возлюбил нас прежде, чем мы возлюбили Его. Значит, Он тоже ищет общения. Это Бог действительно человеколюбивый. Бог активный, Бог, Который называется у некоторых отцов «предваряющий эрос». Чтобы войти в Свое всемогущество, Он выходит навстречу нам, и этим Он ограничивает Себя в нашу меру, чтобы принять нас. Это называется «кенозис». Если бы Он шел прямо к нам, то… как если бы нас обожгло солнце, мы бы просто исчезли. А Он умалил Себя из любви, ища нашего общения не принудительно, просто Он Сам так хочет. И это нам дает сразу достоинство. Поэтому в нашей православной христианской традиции есть большое основание для дерзновения, для надежды на Бога. Человек грешен, но все равно: Бог больше, чем грех! В «Бесах» Достоевского старец Тихон так сказал Ставрогину: «У вас только один шаг до святых». И действительно, этот один шаг человек может сделать — и встретит Бога. Никогда нет невозможного. Человеку невозможно, но Богу возможно. А Бог вошел в эту связь с нами и не хочет, чтобы мы решали свои проблемы без Него. И мы не имеем основания сомневаться в этом, раз Он дал Сына Своего.
Вот какие у нас мощные причины для покаяния. Это не какое‑то только моральное поучение человека, что надо‑де быть хорошим и поэтому надо каяться. Нет, покаяние возобновляет в нас самые основы христианской веры. Бог хочет нашего спасения, ищет его и жаждет его, и ждет его. С нашей стороны надо только, чтобы мы хотели, и тогда мы сможем, не собой, но Богом.
Покаяние со всеми сопровождающими его христианскими добродетелями: исповедью, смирением, дерзновением, надеждой, постом, молитвой… — покаяние уже есть предвкушение воскресения, даже начало воскресения. Это первое воскресение человека. Второе будет результатом, завершением во время Второго Пришествия Христова.
Такого опыта покаяния не существует ни в какой религии, ни в каком духовном опыте, ни в какой мистике. Даже, к сожалению, и в западном христианстве почти потерялось это чувство, это переживание, это событие.
Нам рассказывал о. Юстин, что он был с начала 1917–го по 1919 год в Оксфорде, он там учился. И вот один англиканский монах после двух лет дружбы сказал ему: «Все вы молодые, веселые, как и мы, но одно у вас есть, чего у нас, как Церкви, нет — это покаяние, мы этого не знаем». «Дело в том, — говорил о. Юстин, — что мы с ним однажды поссорились по–настоящему. А потом я уже не мог выдержать и пошел к нему просить прощения, бросился ему в ноги, плакал, и человек это принял… Вот он и увидел покаяние».
У отцов есть указания, что не надо страсти раздувать, не надо даже никому «на тень наступать»… Но, для того чтобы это было действительным смирением, это должно исполняться с любовью — т. е. не должно быть просто безразличием к состоянию брата. Иначе это не смирение и не бесстрастие, а просто какое‑то конвенциональное отношение, «хороший тон», т. е. лицемерие, официально установленное: не надо‑де вмешиваться в чужие дела (пускай во Вьетнаме, в Югославии или на Кубе народ умирает). Все сводится к внешним приличиям… Отец Юстин любил говорить: культура очень часто политура, а внутри — червь. Конечно, не надо быть и агрессивными. Но нас, православных, Бог через историю так водил, мы так открывались Ему, что без проблем мы никогда не могли. Но признание статуса кво, признание режима ненормального нормальным — это не христианство. Покаяние же — это именно протест против ненормального состояния. В семье бывают трудности, в приходе, в епархии, в государстве, в мире — христианин не может с этим «примириться». Он непременно борется. Но начинает он с себя, поэтому покаяние — это самоосуждение, самоограничение, или, как говорили Солженицын и Тарковский, стыд, стыд как религиозное понятие, в смысле того, что человек возвращается в себя и начинает стыдиться. В конце фильма «Покаяние» Абуладзе видно, что такое истинное человеческое покаяние: человек начинает стыдиться своих дел, и сразу появляется решимость изменить это. Можно сказать, что только в православных странах, в России, в Сербии, в Греции, существует покаяние как тема (и даже в литературе). У нас вышел недавно роман Лубардо «Покаяние» — об отношениях сербов, мусульман и католиков в Боснии. И в его романе только сербы каются. И сербы не только говорят, но и творят покаяние.
Слава Богу, это значит, что мы грешные. И тут не гордость, мы не хвалим сами себя, но именно не можем примириться с таким положением, ни нашим, ни других. Отец Юстин это назвал подлинной революционностью христиан против греха, против зла, против диавола, против смерти. Это бунт человека против ложного себя и бунт против ложного в другом человеке, а в религии — бунт против ложных богов и борьба за истинного Бога. Покаяние ищет подлинного видения мира, Бога, человека, ищет правую веру.
Меня лично потрясает, что в России сейчас массами молодые люди возвращаются к Богу, к православию. У нас это тоже так. Это не просто найти веру в какого‑то бога, отбросить атеизм и найти какую‑нибудь мистику, а найти живого Бога, включиться в подлинную жизнь Церкви. На днях я читал хорошую статью Владимира Зелинского «Время Церкви». Видно, как человек нашел Бога, нашел Христа, нашел Церковь. Если человек просто как‑нибудь покаялся и хочет жить, все равно к какой Церкви принадлежа, тогда я сомневаюсь в подлинности даже этого его изначального покаяния. Это какая‑то «метамелия», а не «метанойя». Это не подлинное восстановление жизни. Поэтому отцы так ревностно стояли за веру.
Но нельзя забывать за этим и то, что любовь — первый догмат нашей веры. Любовь — это подлинный крест, но не бойтесь любви, если она ведет на крест. Не забывайте никогда, что, когда любовь находится на кресте, она остается все равно любовью. Если бы Христос не сказал; «Отче, прости им!» — то не был Христом, поверьте мне. Он был бы героем, идеальным человеком, но не истинным Христом Спасителем. И у Достоевского в «Великом инквизиторе» Христос целует даже инквизитора. Это не сентиментальность, не романтизм, это подлинная любовь, которая не боится. Поэтому мы, православные, чувствуем всегда, что наша сила и непобедимость не в нас самих, а в подлинности того, что мы ищем, желаем, во что мы веруем и для чего мы живем.
В покаянии надо понимать, что Бог по ту сторону нашего добра и нашего зла. Не надо отождествлять себя ни со своими злыми, ни со своими добрыми делами. Не надо думать, что можно обеспечить себя путем делания добра. Надеяться надо только на Бога. Но также надо верить, что и злые дела, хоть я их и осуждаю и отвергаю, не могут отделить меня от Бога моего. У русских есть склонность преувеличивать свои грехи, и задыхаться, и тонуть в них, как в бездне. Это уже своего рода недоверие к Богу. Такое восприятие, преувеличение своих грехов, есть вместе с тем и умаление Бога. Но обратный подход представляет Бога лжецом: Он прислал Сына Своего, чтобы спасать нас, а мы скажем: «Нет, не надо, у меня нет грехов…»
Христос спасает даром! Тут нет с нашей стороны никакого возмездия или восполнения. Но надо подлинно осознать, что грех есть грех, и что грех — зло, и что грех — ложь, и что грех — враг человека. Полное покаяние в православии становится мужественным, а не сентиментальным. Человек поднимается на борьбу. Свв. отцы говорят, что у человека есть дар ярости, гнева и что это — дар Божий. Как дар способности принимать пищу. Но из дара питания может сразу вырасти страсть к еде. Так же и с гневом, за которым стоит движение — динамика. Надо, чтобы добродетель была наступательная — активная, а не пассивная. Но если она деформируется, она может стать тиранией для других, превратиться в агрессию.
Но быть динамичным — надо! Надо бороться со злом. Православное покаяние имеет эту «ярость».
Мне рассказывали, что у одного из старших монахов в монастыре Метеоры, о. Варлаама, случился удар, кровоизлияние в мозг. Произошло это во время послеобеденного отдыха. Лежит он и вдруг видит, что все кругом становится красным. Пытается встать с кровати, но не может. И внезапно у него вырывается из глубины души мысль: «Умираю, а не исповедовался, не причастился! Разве я, столько лет монах, и умру без причащения?» И волевым усилием поднялся, не знает даже, как нашел дверь. Бог помог: игумен как раз выходил из келии и видел его в таком состоянии. А монах кричит: «Что смотришь? Причащение!» Игумен сразу понял… Монах принял причащение. Потом он еще жил. Но вот сила ярости!
Умираешь? Ну и что же? Разве из‑за этого оставишь себя без причащения?
Св. Димитрий поднял Нестора, молодого христианина, благословил на убийство гладиатора Лия, страшно жестокого злодея. Об этом Церковь поет в тропаре св. Димитрию Солунскому. Вот это — подлинно спасоносная ярость. Сила встать на ноги. Когда Иов жаловался, и имел причины жаловаться, Бог не стал его утешать, а потребовал, чтобы он встал на ноги и покорился. Но это и восстановило Иова.
Только православие сохранило подвижнический этос. Мы терпим падения и в терпении не озлобляемся, но и не остаемся равнодушны к другим. Я не могу быть равнодушен. И не могу как христианин позволить себе ненавидеть, потому что ненависть — это бегство от ответственности христианской.
Бывает и на приходах: человек считает, что другой его ненавидит, и этим создает себе алиби не общаться с ним. Но надо пробовать вступать в общение, поставить проблему своего ближнего как свою проблему. И жалеть надо не с гордостью какой‑то, а действительно сострадать.
Христианство динамично, а не пассивно. Христианство — это не такая «апатия», как ее понимали древние стоики. Дело не в том, чтобы умертвить себя, а надо в себе умертвить свое служение злу, греху и сделать себя работающими Богу. Жизнь не нирвана. Жизнь — это причащение, Богу слава, поднятие, возрастание. Поэтому покаяние действительно, если оно происходит подлинно и активно. Если оно сразу возбуждает человека, если он сразу чувствует себя званным.
Если провести сравнение между святыми — св. Исааком Сириным и св. Симеоном Новым Богословом, — то Исаак Сирин гораздо более угрюмый, печальный. А св. Симеон Новый Богослов — это радость, динамика, он весь в радости.
Так вот, эта более печальная, более угрюмая сторона скорее выражает Запад, например св. Клара. Когда благодать Божия их покидает, они теряются в отчаянии. В православии — нет! Здесь человек говорит: «Бог меня посетил, дал мне Свою благодать, но этим Он хочет меня поднять».
У меня на Афоне всегда оставалось такое впечатление от монахов: афонцы большие подвижники, лишенные многих удовольствий жизни, но все время их лицо радостно. И все они оригинальны, потому что каждый живет живой жизнью.
Покаяние возбуждает хорошую такую «амбициозность» в человеке. Вспомним блудного сына: разве я, сын такого отца, создан для того, чтобы свиней пасти на чужбине? Нет! Я пойду к моему отцу…
Покаяние, молитва, пост, исповедование — все идет спонтанно. Надо так расположить себя, чтобы иметь эту свежесть христианской жизни и стремиться к ней. И, как говорили древние отцы, надо каждый день начинать все снова.
Святитель Тихон Задонский — Сокровище духовное, от мира собираемое
Как видим, есть пост телесный, есть пост и душевный. Телесный пост — когда чрево постится от пищи и питья. Душевный пост — когда душа воздерживается от злых помыслов, дел и слов.
Изрядный постник тот, кто удерживает себя от блуда, прелюбодеяния и всякой нечистоты.
Изрядный постник тот, кто воздерживает себя от гнева, ярости, злобы и мщения.
Изрядный постник тот, кто наложил на язык свой воздержание и удерживает его от празднословия, сквернословия, безумия, клеветы, осуждения, льсти, лжи и всякого злоречия.
Изрядный постник тот, кто руки свои удерживает от воровства, хищения, грабежа, и сердце свое — от желания чужих вещей. Словом, добрый постник тот, кто от всякого удаляется зла.
Видишь, христианин, пост душевный. Полезен нам пост телесный, так как служит к умерщвлению наших страстей. Но пост душевный нужен непременно, потому что и телесный пост без него ничто.
Многие постятся телом, но не постятся душой.
Многие постятся от пищи и питья, но не постятся от злых помыслов, дел и слов — и какая им от того польза?
Многие постятся через день, два и более, но от гнева, злопамятства и мщения поститься не хотят.
Многие воздерживаются от вина, мяса, рыбы, но языком своим людей, подобных себе, кусают — и какая им от того польза? Некоторые часто не касаются руками пищи, но простирают их на мздоимство, хищение и грабеж чужого добра — и какая им от того польза?
Истинный и прямой пост — воздержание от всякого зла. Если хочешь, христианин, чтобы тебе пост полезен был, то, постясь телесно, постись и душевно, и постись всегда. Как налагаешь пост на чрево свое, так наложи на злые мысли свои и прихоти.
Да постится ум твой от суетных помышлений.
Да постится память от злопамятства.
Да постится воля твоя от злого хотения.
Да постятся очи твои от худого видения: «отврати очи твои, чтобы не видеть суеты» (Пс. 118:37).
Да постятся уши твои от скверных песен и шептаний клеветнических.
Да постится язык твой от клеветы, осуждения, кощунства, лжи, лести, сквернословия, и всякого праздного и гнилого слова.
Да постятся руки твои от биения и хищения чужого добра.
Да постятся ноги твои от хождения на злое дело. Уклонись от зла и сотвори благо (Пс. 33:15; 1 Петр. 3:11).
Вот христианский пост, которого Бог от нас требует. Покайся, и, воздерживаясь от всякого злого слова, дела и помышления, учись всякой добродетели, и будешь всегда перед Богом поститься.
Если вы поститесь в ссорах и распрях, и бьете рукою смиренного, зачем предо Мной поститесь, как ныне, чтобы голос ваш был услышан. Не такой пост Я избрал и день, в который смирит человек душу свою, когда согнет шею свою, как серп, и подстилает под себя рубище и пепел. Не такой пост назовете постом приятным, не такой Я избрал, — говорит Господь. — Но разреши всякий союз неправды, разрушь все долги, записанные насильно, отпусти сокрушенных на свободу, всякое писание неправедное раздери, раздробляй с алчущими хлеб твой, и нищих, не имеющих крова введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся.
Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя. Тогда ты воззовешь, и Господь услышит; возопиешь, и Он скажет: «Вот Я! Когда ты удалишь из среды твоей ярмо, перестанешь поднимать перст и говорить оскорбительное, и отдашь голодному душу твою и напитаешь душу страдальца: тогда свет твой взойдет во тьме, и мрак твой будет как полдень» (Ис. 58: 4–10).
Поучение святителя Феофана Затворника о посте
Как много толков о посте, как восстают на него и говорят: «Почему же пост — и такой строгий, — когда Господь Сам говорит, что не входящее в человека сквернит, но исходящее из сердца (Мф. 15:11), и апостол учит: не ядый ядущаго да не осуждает» (Рим. 14:3), и святой Златоуст в день Святой Пасхи призывает к веселию всех, и постившихся, и не постившихся?
Думаю, что после того, что писал прежде, настоящее мудрование не затрудняет уже вас. Бедный пост! Сколько он терпит укоров, наветов, гонений! Но вот все, по милости Божией, стоит. Да и как иначе‑то? Подпора крепка! Господь постился, апостолы постились, и притом немало, но, как говорит о себе апостол Павел: «в пощениих многащи» (2 Кор. 11:27), и все святые божии держали строгий пост, так что если б дано было нам обозреть обители райские, мы не нашли бы там ни одного, кто бы чуждался поста. Так и следует. Нарушением поста потерян рай — подъятие строгого поста должно стоять в числе средств к возвращению потерянного рая. Мать наша, Святая Церковь, сердобольная, разве мачеха нам? Стала ли бы она налагать на нас такое бремя тяжкое и ненужное? А вот налагает! Верно, нельзя иначе. Покоримся же… Да и все, хотящие спастись, покоряются… Посмотрите вокруг. Мало–мальски у кого западет забота о душе — сейчас начинает поститься, и чем сильнее у него забота, тем строже он постится. Отчего бы это? Оттого, что при посте успешнее идет дело и легче совладать с душою. Кто же отговаривается от поста, верно, тому не дорого спасение. Уж где чрево пишет законы, там Бог — чрево. Кому Бог — чрево, тот враг Креста Христова. Кто враг Креста, тот враг Христа, Спасителя нашего и Бога.
Вы вот как вперед поступайте. Когда кто станет восставать на какое‑нибудь подвижническое установление Божие, начинайте его спрашивать: какое же принимает он кроме этого, отвергаемого? Например, кто пост отвергает, спросите: ну а в Церковь нужно ли ходить? нужно ли домашнее держать молитвенное правило? нужно ли исповедоваться? и прочее… И уж наверно найдете, что он откажется от всего. И ясно будет вам, что не о посте у него толк, а о всякой вообще тесноте. Ему хочется жить широко… Ну и пусть живет! Только уже непременно прочитайте ему определение суда Божия на широкий путь! Это долг всякого, вйдущего сие определение! Ведь когда все расспросите, окажется, что такого рода мудрец совсем другой будто веры. И скажите ему то; скажите: у тебя, брат, другой бог, другие законы, другие надежды!.. А у нас Бог — Господь Иисус Христос, постившийся, мать у нас — Святая Церковь, уставами требующая поста. Споручники наши — святые апостолы, пастыри и учители вселенные, все постники и законоположники поста! Так нам иначе нельзя. А ты себе иди своей дорогой. Не думаете ли вы убедить таких?.. Куда нам! Лоб у них медян и выя железна! Что вы с ними сделаете? Не думайте, что у них есть резоны какие основательные. Нет. У них только упорство сильно. Вот те кривотолкования, что вы слышали, — верно, считаются у них высокими идеями. А посмотрите, что тут есть? Говорят: не входящее в уста сквернит… Кто против этого спорит? Разве постящиеся воздерживаются от пищи потому, что боятся оскверниться ею? Помилуй Бог! Никто так не думает. А это хитрецы мирские сплетают ложь, чтоб как‑нибудь прикрыть себя благовидностию.
Нарушающие пост сквернят себя, только не пищею, а нарушением заповеди Божией, непокоривостию и упорством. И те, кои постятся, а не хранят сердца своего чистым, не считаются чистыми. Надобно то и другое: и пост телесный, и пост душевный. Так в поучениях говорится, так и в Церкви поется. Кто не исполняет сего — не пост виноват! Зачем же от поста‑то отказываться под сим предлогом? Спросить бы тех, кои не хотят поститься, хранят ли они свое сердце чистым? Дело невероятное! Если при посте и других подвигах едва–едва можно управляться с нашим любезным сердцем, то без поста — уж и говорить нечего. Помните, как один старец встретил молодого монаха, выходившего из харчевни, и сказал ему: «Э, брат! не доброе дело сюда ходить!» Тот отвечал ему: «Поди! лишь бы сердце было чисто…» Тогда старец с изумлением сказал: «Сколько лет живу я в пустыне и пощусь, и молюсь, и редко куда выхожу, но еще не приобрел чистого сердца — а ты, юный, ходя по харчевням, успел приобресть чистое сердце. Диво!» Вот то же надо сказать и всякому, отказывающемуся от поста. А то, что там дальше говорится: «не ядый ядущаго да не осуждает» — ни к чему не ведет. Ведь это наставление! Поставляя себя в число постящихся, поблагодарим за совет или напоминание. Но непостящийся чрез это не освобождается от обязанности поститься и от ответственности за непощение. Кто осуждает непостящегося, тот грешит, но непостящийся чрез это не становится праведным.
И не будем осуждать. Пусть всякий себе как знает. А за правило или закон поста стоять надо и не давать вольникам коварно сплетать ложь. Наконец, снисхождение Златоуста к непостившимся означает только доброту его сердца и желание, чтоб в Светлое Христово Воскресенье все радовались и не было печального лица ни одного. Таково желание святого отца, а сбывается ли оно на деле — Бог весть! Говорите больному: будь здоров, будь здоров… Поздоровится ли ему от сего? то же и там. Всех приглашают радоваться, а все ли истинно радуются? Совесть‑то куда девать? Шум да гам не есть радость. Радость бывает на сердце, которое не всегда радуется при внешних увеселениях. Вот святой Златоуст, предполагая, что иного тревожит совесть за непощение, сию самую тревогу принимает за раскаяние и епитимью и всех разрешает на радость и веселие… Так вот эта частичка сокрушающихся о непощении действительно вкусит духовного утешения, или умиления сердечного, а прочие едва ли! Да пусть и так; законность и обязательность поста для всех от этого нисколько не умаляется!
Митрополит Каллист (Уэр) — Великий пост и общество потребления
В христианском сообществе, как западном, так и восточном, время Великого поста — семь недель перед Пасхой — традиционно рассматривается как высшая точка церковного года. Это kairos — время решений и возможностей, специально выделенное время. Но выделенное для чего? Как мы в современном нам потребительском обществе должны понимать назначение Великого поста, или, как говорят православные, Великой четыредесятницы? Какое отношение имеет, и имеет ли Великий пост к экологическому кризису, с которым все мы сегодня сталкиваемся?
ВОЗДУШНЫЕ ЗМЕИ
В Греции, по крайней мере в прошлом, первый день Великого поста — так называемый Чистый понедельник (поскольку в Православной Церкви пост начинается не в среду, как в западной, а на два дня раньше), был первым в году праздником, который отмечался на открытом воздухе. Люди целыми семьями выезжали в сельскую местность, поднимались на холмы и с крутых холмов запускали воздушных змеев. Вот хороший образ начала Великого поста, чтобы сопоставить его с обрядами западной Пепельной среды.
Очевидно они очень различаются по своим акцентам. Пепел, посыпаемый на головы и оставляющий след на наших лицах, со всем его символизмом покаяния и неотвратимости смерти, безусловно, отражает важную и неотделимую составляющую значения поста в целом. Но греческое православие, отмечая вхождение в пост, делает акцент не на этом. Напротив, мы стараемся связать пост со свежим воздухом, с ветром, веющим поверх холмов, с приходом весны. Великий пост — это время воздушных змеев, время приключений, открытий, новых инициатив, новых надежд.
В этой связи, конечно, не является случайностью, что время Великого поста наступает не осенью, когда опадают листья и дни становятся короче, и не в середине зимы, когда деревья стоят голые и водоемы замерзают, но весной, когда вскрывается лед и новая жизнь отовсюду заявляет о себе. Действительно, первоначальный смысл английского слова «Lent» (пост) — это именно «весенняя пора», как это видно из слов средневековой поэмы:
Lenten is come with love to towne,
With blosmen and with briddes rowne[352]
«Весна с любовью в мир вошла, с цветеньем почек, с птичьем пеньем.» Может показаться странным рассматривать пост как время для того, чтобы влюбляться, но возможно — это одно из его значений. Связь между постом и весной видна также и в православных богослужебных текстах:
Начинается весна поста,
Распускаются цветы покаяния[353]
Покаяние — metanoia, «изменение ума» — это не пепел, но раскрывающийся цветок.
Таков контекст, в котором мы должны говорить о Великом посте: он связан с полетом бумажных змеев и с началом весны. Но также он связан со свободой. Весьма знаменательно, что на время Великого поста почти всегда приходится один из главных праздников церковного года — Благовещение, празднуемое 25 марта. В этот день мы вспоминаем свободу того выбора, который сделала Благословенная Дева Мария.
Когда архангел Гавриил возвестил Марии Божий замысел, он ожидал от нее ответа: «Се, раба Господня, да будет мне по слову твоему» (Лк 1: 38). Этот ответ со стороны Марии не был предрешен заранее, она могла отказаться. Пресвятая Троица уважает человеческую свободу. В Послании к Диогнету (2–й век по Р. Х.) говорится: «Бог не принуждает, а убеждает, ибо насилие чуждо Ему»[354]
Именно так было и с Девой Марией: Бог не стал бы человеком, не испросив сперва добровольного согласия Той, Кому предстояло стать Его Матерью. Это было необходимым условием. «Мы соработники (synergoi) у Бога», — говорит апостол Павел (1 Кор 3: 9), и в первую очередь это относится к Деве Марии. В Благовещении она стала synergos, соработницей Богу, — не просто послушным орудием в Его руках, но активным участником Таинства (Тайны). Как говорит святой Ириней Лионский (†ок.200): «Мария содействовала домостроительству»[355]
Вот, таким образом, другой ключ к пониманию смысла поста. Будучи временем постижения и обновления, временем духовной весны, пост также связан с тем, как мы используем нашу человеческую свободу выбора. Великий пост — это время, когда мы учимся быть свободными. Ибо свобода, с одной стороны, есть нечто непосредственное, но с другой стороны, и то, чему нужно учиться. Если бы вы спросили меня: «Вы играете на скрипке?» — и я бы ответил: «Я не уверен, я никогда не пробовал…», — мой ответ показался бы вам несколько странным. Потому что я вовсе не свободен сыграть сонату Баха на скрипке, если сначала, путем долгих и упорных занятий, не овладею инструментом.
На нравственном уровне дело так же обстоит и с проявлением нашей свободы. Будучи человеком, созданным по образу и подобию Божьему, я не обладаю истинной свободой, пока не научусь использовать данную мне свободу правильно, а подобное научение предполагает послушание, дисциплину и самоотречение. Свобода не просто дар, это еще и задача. Русская духовность называет это аскетическим подвигом. Как справедливо отмечал Николай Бердяев (1874–1948): «Свобода не легка, как думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она есть тяжелое бремя» [356] Но также она есть привилегия и радость.
Вот, таким образом, три «замера глубины», которые помогут нашему кораблю в плавании через великопостный архипелаг. Уже достаточно ясно, что Великий пост связан не только с тем, что мы едим и пьем. Теперь давайте попробуем расширить наше восприятие поста, приняв во внимание, во–первых, параллели из Ветхого завета, во–вторых, практику Великого поста в ранней церкви, и в–третьих — особую и специфическую важность поста в сегодняшнем мире. Это покажет нам, что Великий пост связан, во–первых, с принесением мира обратно Богу в благодарении, во–вторых, с крещальным посвящением и с миссионерским свидетельством Церкви и, в–третьих, с тем, как мы относимся к нашим ближним и к окружающей природе. Если мы попытаемся резюмировать смысл поста в трех словах — это будет жертва, научение и участие[357]
ЖЕРТВА
Ветхий Завет предписывал народу Израиля ежегодно приносить Богу десятину — десятую часть всего, что произвела земля: «Отделяй десятину от всего произведения семян твоих, которое приходит с поля твоего каждогодно» (Втор 14: 22). Эта часть символизировала целое: возвращая Богу начатки того, что Он дал им, израильтяне призывали Его благословение на весь урожай. Этим признавалось, что земля принадлежит Богу, а мы всего лишь распорядители Его даров; и значит, принося десятину, мы, как выражение благодарности, отдаем Ему то, что является Его собственностью. Этот акт возвращения всегда рассматривался народом Израиля не как потеря, но как приобретение. Праздник урожая был временем радости и довольства: «И веселись перед Господом, Богом твоим, ты и сын твой, и дочь твоя, и раб твой, и раба твоя, и левит, который в жилищах твоих, и пришелец, и сирота, и вдова, которые среди тебя…» (Втор 16: 11).
Эту идею принесения десятины ранние христиане применили и к Великому посту. Время поста рассматривалось как десятая часть года, отданная Богу [358] Соблюдая пост мы свидетельствуем, что и вся наша жизнь в целом, и каждый ее миг дарован нам Богом; и принося часть, мы призываем Его благословение на все целое. Великий пост, таким образом, символизирует освящение времени. Аскеза поста утверждает, что время не просто подконтрольно нам, так что мы можем эгоистично использовать его как нам вздумается, оно принадлежит Богу; мы же только распорядители времени, а не его хозяева. Великий пост — это возвращение Богу Его собственности, и мы можем отнести к нему слова Божественной литургии, звучащие непосредственно перед призыванием(эпиклесисом) Святого Духа на дары хлеба и вина: «Твоё из Твоего Тебе приносим, во всём и за всё».
Более того, точно также, как для израильтян принесение десятины было временем радости, приобретением, а не лишением, так это может быть и для нас. Великий пост — время радости, о чем мы и слышим в песнопениях Чистого понедельника, первого дня поста:
С радостью встретим начало поста, и да не будем сетовать… Как один день, сказано, время жизни всех, кто на земле. Для трудящихся же с любовью есть сорок дней поста. Проведем же их с радостью![359]
Таким образом, Великий пост, как показывает данная ветхозаветная параллель, это время приношения и жертвы. Мы приносим в жертву Богу десятую часть года и через эту десятину приносим самих себя, всю нашу жизнь, все ее дни и часы. Если мы хотим, чтобы это принесение себя и времени было значимым, оно должно нам чего‑то стоить: «И не вознесу Господу, Богу моему, жертвы, взятой даром» (2 Цар 24: 24). Подлинное соблюдение поста принуждает нас к усилию, по временам достаточно болезненному, включающему определенную степень самоотречения, часто выходящую далеко за пределы того, к чему мы привыкли. Однако это не значит, что Великий пост — это главным образом период подавленности и самоумерщвления. Наша христианская десятина, как и еврейский праздник принесения первых плодов, — время радости.
Приносить жертву это, собственно говоря, прежде всего не «отдавать», а именно «давать». Ударение делается не на том, что мы себе в чем‑то отказываем, а на том, что мы приносим что‑то Богу и ближним. Когда мы приносим Богу дар, — дар, который Он принимает, — мы хотим через это восстановить личные отношения между нами и Ним. Это и есть непосредственная цель всякого жертвоприношения — восстановление общения. Подобное понимание Поста — как времени восстановления отношений — необходимо постоянно иметь в виду; ниже мы скажем об этом несколько больше.
Как же нам следует применить к себе это понимание Великого поста как приношения десятины? В первую очередь это можно отнести к деньгам. Некоторые западные христиане жертвуют десятую часть своего ежегодного дохода. Я сомневаюсь, что многие православные делают это регулярно, но хотя бы во время поста мы могли бы откладывать десятую часть на дело Божье. Однако это не более чем начало; Господь приглашает нас жертвовать не только то, что у нас есть, но и то, что мы есть. Мы должны дать Богу свое время так же, как и свои деньги.
Больше, чем в любую другую часть года, мы должны уделять времени Богу в молитве, а нашим ближним — в делах служения и дьяконии: посещая больных и одиноких, в странноприимстве, ответив на письма, на которые мы долго забывали ответить, и написав письма всем тем, кем мы так долго пренебрегали. Разве не можем мы таким образом принести Богу хотя бы десятую часть того времени, когда мы не спим, — скажем, двенадцать часов каждую неделю поста?
НАУЧЕНИЕ
Переходя от времен Ветхого Завета к ранней Церкви, мы можем задать вопрос: как возник Великий пост? Каково было его первоначальное значение? Как мы уже знаем, Пост тесно связан с таинством Крещения. Крещальное погружение, как учит апостол Павел, означает, что мы «привиты» ко Христу, или соединены с Ним в Его смерти и погребении, и следовательно, соединены с Ним и в Его воскресении (Рим 6: 3–5). По этой причине, в первые века существования церкви, главным событием года, когда совершалось крещение, была пасхальная ночь, в которую церковь вспоминала погребение и воскресение Спасителя. Крещение не было тогда, как это столь часто бывает сегодня, частным семейным делом, но общественным событием, в котором принимала участие вся христианская община.
В современной православной практике древнее пасхальное бдение передвинуто с пасхальной полночи на утро Великой субботы; в саму же пасхальную ночь ее заменила другая служба. Но утреннее богослужение Великой субботы — вечерня с последующей литургией св. Василия Великого — по–прежнему сохраняет явно крещальный характер. Она содержит пятнадцать ветхозаветных чтений, из которых, по крайней мере, четыре символически связаны с крещением (чтения 4, 6, 14, 15).
Во время этих чтений на пасхальном бдении в ранней Церкви епископ и клир направлялись с крещаемыми и их поручителями в баптистерий, где крещаемых погружали в купель и помазывали миром. Затем, по окончании чтений, новокрещеные, облаченные в белые одежды, с горящими свечами в руках торжественно возвращались, вместе с поручителями, епископом и клиром, в храм, и все собрание соединялось в пении гимна: «Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Аллилуйя!» (см. Гал 3: 27).
Этот же гимн поется сегодня в Великую субботу вместо Трисвятого. Следующие за этим чтения из Апостола и Евангелия — оба очевидно относятся к крещению. Послание к Римлянам (6: 3–11) говорит о крещении как о соумирании и совоскресении со Христом, а Евангелие от Матфея (28: 1–20) заканчивается миссионерским призывом нашего Господа идти и научить все народы, крестя их во имя Отца, Сына и Святого Духа (Мф 28: 19).
В то время Великий пост, как в западной, так и в восточной части христианского мира был прямо связан с периодом последнего приуготовления к великой крещальной службе в пасхальную ночь. Во многих местах в IV веке катехумены — наставляемые к крещению — в эти сорок дней, непосредственно предшествующие их посвящению на Пасху, проходили очень интенсивную сорокадневную подготовку, включавшую строгий пост, бдения, молитвы, экзорцизмы и ежедневные поучения.
В большинстве случаев такой приуготовительный период начинался за месяцы и даже годы до этого, но в эти заключительные недели он приобретал особый смысл и интенсивность. В Иерусалиме четвертого века во время этих сорока дней катехумены должны были проводить в церкви три часа ежедневно. Многие ли из сегодняшних крещаемых согласились бы на такие дисциплинарные требования?
В первые века существования церкви, в степени, далеко превосходящей воображение большинства из нас, внутри всей христианской общины наличествовало яркое сознание солидарности. Верующие ощущали, отнюдь не теоретически, но с острой непосредственностью, что они — члены друг другу в одном Теле, и радости и страдания каждого есть радости и страдания всех (см. 1 Кор 12: 26). Поэтому происходило так, что многие верные были непосредственно вовлечены в то, что делали катехумены. Они также хотели принимать участие в последнем периоде подготовки катехуменов, так что когда наступала пасхальная ночь, они могли обновить собственные крещальные обеты вместе с крещаемыми.
Таким образом вся община все больше и больше принимала участие в сорока днях поста, бдений, молитв и научений, которые проходили катехумены. Предпасхальные сорок дней ежегодно становились решающим событием в личном опыте каждого христианина, общим событием, временем духовного научения для общины в целом.
Так и вышло, что первоначальный однонедельный пост непосредственно перед Пасхой, практикуемый многими христианами II и III веков, в IV веке и в последующие века превратился в тот сорокадневный Великий пост, каким мы знаем его сегодня. Великий пост, следовательно, всегда имел основополагающую крещальную ориентацию, о чем мы часто забываем и что нам необходимо восстановить. Великий пост — это ежегодная возможность заново осмыслить центральную роль крещения в опыте нашей христианской жизни и призыв к обновлению наших крещальных обетов. Во время Великой четередесятницы мы должны помнить замечательные слова Владимир а Лосского (1903–1958): «Крещенская благодать — присутствие в нас Святого Духа, от нас неотъемлемое и для каждого из нас личное — есть основа всей христианской жизни»[360]
Таково возвещение Великого поста. По словам святого Марка Отшельника, жившего в V веке:
«Как бы кто ни продвинулся далеко в вере, сколь бы великого не достиг блага… он никогда не откроет и просто не может открыть более того, что он тайно уже получил в Крещении… Христос, будучи полным и совершенным Богом, даровал крещаемому всю полноту и совершенство благодати Духа Святого. Мы со своей стороны ничего не можем добавить к этой благодати, но она открывает и являет себя тем более, чем более мы исполняем заповеди… И поэтому, что бы мы ни приносили Ему после нашего возрождения, это уже сокровенно присутствовало внутри нас и изначально произошло от Него»[361]
Таким образом, вглядываясь в истоки Великого поста в ранней церкви, мы начинаем понимать, что пост — это не только праздник принесения десятины, возвращения времени Богу, но равно и новое погружение в воды Посвящения, когда мы возгреваем нашу верность Христу–Крестителю. Это посвящение, которое подвигает нас явить не на словах, а на деле нашу укорененность в крещении как основании всей нашей христианской жизни. Это время самопознания, когда мы начинаем по–настоящему ощущать постоянное присутствие Христа и Святого Духа, Которые «таинственно», или «мистически», пребывают в нашем сердце с момента крещения. Великий пост — это время задать себе вопрос апостола Павла: «Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живет в вас?» (1 Кор 3: 16). Пост — это время для каждого из нас стать тем, кто мы есть: Богоносцами через Крещение.
В то же время Великий пост есть нечто большее. Обновляя обеты крещения, я должен также спросить себя: «Что я лично делаю, чтобы привести других к вере и крещению во Христа? Сегодня в большинстве наших церквей организованный катехуменат отсутствует. Почему это так? Почему в православных общинах так мало катехуменов? Где они? Ревнует ли о миссионерстве современная православная церковь? (Говоря о миссионерстве я, конечно, имею в виду не прозелитизм среди инославных христиан, но обращение неверующих.)
Более того, каждый из нас, клирик он или мирянин, должен видеть в благовествовании свою прямую обязанность. Что я делаю для проповеди Евангелия «всем народам»? На Литургии преждеосвященных даров, совершаемой по будням Великим постом — богослужении, в котором слышится множество крещальных обертонов — священник во время ветхозаветного чтения выходит с зажженной свечой в руках и затем возглашает: «Свет Христов просвещает всех». Каждый из нас должен спросить себя: «Что я сделал, начиная с прошлой Пасхи, чтобы донести этот свет другим?»
Великий пост, таким образом, связан с крещением и с миссией. Он предполагает и новое пробуждение нашего крещального посвящения, и возрождающее миссионерское вдохновение. Это все равно, что одновременно сказать: «Кто я?» и «Вот я». Вновь осознавая себя крещеными христианами, мы спрашиваем себя: «Кто я есть?», а откликаясь на призыв Христа к миссии, мы, вместе с пророком Исаией (Ис 6: 8), отвечаем: «Вот я».
УЧАСТИЕ
Теперь, третьим пунктом, можем ли мы поставить вопрос о специфическом значении Великого поста в сегодняшнем мире? Современное общество, как все мы сейчас остро осознаем, отмечено двойным распадом взаимоотношений, или koinonia (кинонии–общения); распадом в человеческом сообществе и разложением в космическом сообществе. На человеческом уровне мы видим не только рост беззакония и насилия, сопровождающийся во многих странах ростом экономического неравенства богатых и бедных, но и, что самое главное, постоянно растущей угрозой существованию семьи, первичной социальной ячейки, на которой основываются все остальные общественные формы.
На космическом уровне мы самым трагическим образом ослабили живительные связи, которые объединяли нас с окружающей средой. Уничтожая леса и создавая озоновые дыры в атмосфере, мы должны были бы вспомнить слова из Канона во время опасности землетрясения, который мы находим, например, в православном Большом требнике:
«Земля безъязычно взывает, стеная: зачем вы, все люди, множеством злых деяний меня оскверняете?»[362]
Перед лицом этого двойного распада Великий пост есть попытка восстановить наши истинные отношения как с ближними, так и с остальным творением. Первый аспект, наша взаимозависимость как представителей человечества, особо выделен подбором чтений из Писания в предпостный период. Вникая в эти тексты, мы обнаруживаем, что, как любил повторять мой школьный учитель истории, «это все так взаимосвязано, вы понимаете, так взаимосвязано!»
1. Незадолго до начала Великого поста, 2 февраля мы вспоминаем то, что на Западе известно как Принесение младенца Христа во Храм, или Очищение Девы Марии (Candlemas). В православной традиции этот праздник называется Сретение Господне. Когда на сороковой день младенец Иисус приносится Своей матерью и названным отцом Иосифом в храм и там его встречает старец Симеон и пророчица Анна, — это символизирует встречу Спасителя его избранным народом (см. евангельские чтения на этот день: Лк 2: 22–40, особенно стихи 27–32). Таким образом, незадолго до действительного начала поста уже звучит его лейтмотив: встреча, общение, отношение. Я подлинно личность — prosopon, по–гречески — только в том случае, если открываюсь навстречу другим людям, смотрю им в глаза и позволяю им смотреть в свои. Другими словами, вы нужны мне для того, чтобы быть самим собой!
2. За три недели до начала поста в богослужении начинает использоваться специальная книга, Постная триодь. Этот день известен у нас как Неделя (т. е. воскресенье) о мытаре и фарисее (евангельское чтение Лк 18: 10–14). Ошибка фарисея в том, что он отказывается видеть в мытаре своего брата. В безлюбовном неприятии мытаря фарисей отвергает сущностное отношение koinonia–общения, которое соединяет его с ближними. Он являет собой пример того пагубного состояния, которое мы стараемся преодолеть Великим постом.
3. Следующее воскресенье — Неделя о блудном сыне (евангельское чтение Лк 15: 11–32). Притча о блудном сыне — это, в первую очередь, история потери и нового обретения личных взаимоотношений. В начале младший сын сбивается с правильного пути, поскольку думает более о вещах, нежели о людях: «Дай мне следующую мне часть имения…» (Лк 15: 12), — говорит он отцу. Он не заинтересован в личных взаимоотношениях с отцом, ему важно лишь имущество, которое он собирается наследовать. В результате этого отречения со своей стороны от личных взаимоотношений он обнаруживает себя «на стороне далече» (Лк 15: 13) — отчужденным, изгнанным, одиноким и изолированным.
Путь покаяния, который он должен пройти, включает восстановление личностных отношений с отцом, своей семьей и всеми домашними. Его возвращение запечатлевается великим пиром, а цель всякого пира — именно выразить koinonia и братство людей. Пища здесь — связующее звено, и поэтому каждая совместная трапеза есть утверждение общности. Отказываясь принять участие в пире, старший сын исключает себя из отношений и из общности. Это становится ясно по его отношению к возвратившемуся. Он не обращается к нему, не называет его «брат», но говорит отцу: «этот сын твой» (Лк 15: 30). Пока старший сын снова не научится говорить «мой брат», он обречен быть вне, в холоде самоисключения из человеческой общности — одним словом, в «неличностности»; поскольку без взаимной любви не может быть подлинной личностности.
4. В следующую за этим субботу мы совершаем специальное поминовение усопших, всеохватное по своей идее:
В горах и на дорогах, в пещерах и в пустынях в вере свою жизнь оставивших, монахов и женатых, юношей и старцев, со святыми, Христе, всех их упокой.
От печали и радости неожиданно взятых, в вере преставившихся, в благоденствии или несчастьи пострадавших, всех, Христе, упокой.
Убитых мечем, упавших с коней, пораженных градом, снегом и молниями, задавленных камнями и засыпанных землей, Христе, Спасе наш, упокой (канон на утрене субботы мясопустной, песнь 2–я).
Общность, членами которой мы являемся, не разрушается и не прерывается, как мы свидетельствуем в эту Родительскую субботу, и с нашим уходом из этой жизни. Воскресший Христос разрушил смерть: в Нем все мы живы и в Нем мы все едины. В молитвах этой Родительской субботы мы исповедуем, что koinonia, которой мы все принадлежим, есть единое и неделимое братство живых и усопших.
5. На следующий день, за восемь дней до начала поста, мы празднуем Неделю о Страшном суде, или, как она еще называется, Неделю мясопустную, поскольку в этот день в последний раз, теперь уже до самой Пасхи, разрешено вкушать мясо. В апостольском чтении (1 Кор 8:8 — 9:2) снова затрагивается тема личных взаимоотношений. Человек куда важнее правил поста. Апостол Павел утверждает: «Пища не приближает нас к Богу» (1 Кор 8: 8). Дело не в том, насколько строго мы исполняем предписания касающиеся пищи, а в степени нашей чувствительности по отношению к страданиям и трудностям ближних. Если я ем «идоложертвенное» и этим «уязвляю немощную совесть» другого человека, то лучше мне воздержаться от подобной пищи, даже если сама по себе она и не есть что‑то греховное (1 Кор 8: 10–12). Решающий критерий — взаимная любовь, а не соблюдение или несоблюдение внешних правил поста и воздержания.
Притча об овцах и козлищах из евангельского чтения (Мф 25: 31–46) говорит нам именно об этом. Наша участь на Страшном суде будет определяться не строгостью нашего аскетического самоограничения, но тем деятельным состраданием, которое мы проявляли по отношению к ближним. Во время Второго пришествия я не буду спрошен о том, как строго я постился, как много бдений я выстоял, как много поклонов сделал. Я буду спрошен: накормил ли я голодного? Напоил ли жаждущего? Приютил ли странника, одел ли нагого, посетил ли больного и брошенного в тюрьму? Вот о чем я буду спрошен.
В обоих чтениях этого воскресного дня нам предлагаются ясные и безошибочные приоритеты. Сначала человек, а потом уже все правила поста. Наше воздержание будет более чем бесполезно, если оно не приблизит нас к ближним. Пост без любви — это бесовский пост. Какая польза от воздержания, говорит св. Василий Великий († 379), если вместо мяса мы съедаем брата или сестру в жестокой сплетне? [363] Лучше есть мясо и быть добрым и смиренным, чем питаться одной чечевицей и быть угрюмым ригористом.
6. В самом конце предпостного периода, непосредственно накануне собственно Великого поста наступает Прощеное воскресенье. Апостольское чтение этого дня (Рим 13:11 — 14:4) поднимает ту же тему, что и апостольское чтение предыдущего воскресенья: «Кто ест, не уничижай того, кто не ест; и кто не ест, не осуждай того, кто ест, потому что Бог принял его» (Рим 14: 3). Если мы постимся с духом осуждения, мы лишаем наш пост всякой духовной ценности. Господу важна не моя диета, а мои отношения с другими.
Более ярко и рельефно та же мысль проступает в евангельском чтении этого воскресенья (Мф 6: 14–21). Здесь Иисус подчеркивает решающее значения взаимного прощения: «А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Мф 6: 15). Смысл здесь не в том, что Бог отказывает нам в прощении, как бы намеренно удерживая его, напротив, Бог всегда готов простить нас, но если с нашей стороны мы не желаем распространить это прощение на других, то просто оказываемся неспособны вместить сердцем дарованное нам Господом прощение. Пока мы сами не начнем прощать, мы не будем открыты для Божьего прощения. Не Бог нас не впускает, но мы, нашим жестокосердием и неумолимыми обидами, захлопываем дверь перед Его лицом.
Идея евангельского чтения этого воскресенья зримо воплощается в чине взаимного прощения, который в тот же день совершается во многих монастырях и приходских храмах в конце вечерней службы. Настоятель монастыря или прихода, преклонив колени перед своей паствой, просит прощения: «Простите меня, грешного», и тогда все остальные, каждый встав на колени, этими же словами просят прощения у клирика. Прощение дается по принципу «один на один»: каждый по очереди на коленях просит прощения перед настоятелем или его сослужителем, те отвечают подобным же образом, а затем все члены собрания встают по кругу и, обходя друг друга, испрашивают и получают прощение[364]
Этот чин взаимного прощения очень далек от того, чтобы быть просто обрядом. Он может быть, и часто бывает, глубоко действенным событием, изменяющим жизнь тех, кто в нем участвует. Я могу вспомнить случаи, когда обмен прощениями накануне Великого поста послужил мощным стимулом, внезапно разрушающим давние преграды и позволяющим по–настоящему восстановить отношения между людьми. Эта вечерня Прощеного воскресенья лучше всяких слов говорит нам о том, что в великопостное плавание никто не может пускаться в одиночку.
«Все взаимосвязано». Предпостный период отчетливо показывает нам подлинный характер Великой четыредесятницы. Весеннее время поста — это время, когда, по милости Божьей, оттаивают наши оледенелые сердца и мы снова оказываемся в общении с Богом и друг с другом. Обе эти формы отношений, с Богом и с человеком, неотделимы друг от друга. Я не могу стать ближе к Богу, пока я не стал ближе к человеку рядом со мной и наоборот. В этом смысле Великий пост есть не только принесение жертвы, не только миссия, но и взаимная любовь.
Цель поста — сломить преграды, так чтобы мы смогли более полно разделить свою жизнь с Богом и друг другом. С определенной точки зрения, цель Великой четыредесятницы — «децентрализация», удаление моей падшей самости с центра моего внимания, дабы освободить в моем сердце место для ближних и для Творца. Пост научает каждого говорить не только «Я», но «Я и Ты», не только «мне», но «нам». В нашем сегодняшнем обществе потребления, в котором, как в таковом, господствует себялюбие и вожделение, это наделяет Великий пост значимостью и актуальностью.
Таким образом, становится очевидно, что воздержание, которое часто считается главной чертой Великого поста — это не цель, а средство. Пост бесполезен, если не влечет за собой восстановление разрушенных отношений. Действительно, в Евангелии Иисус говорит не просто о посте, но о «молитве и посте» (Мф 17: 21; Мк 9: 29). Если мы постимся, то только для того, чтобы настроиться на молитву, или, иначе говоря, чтобы вновь обрести связь с Богом.
Ранние христиане превращали эту двоицу в троицу: наряду с молитвой и постом они подчеркивали необходимость творить милостыню (eleimosyni). Деньги, сэкономленные за время поста и воздержания, должны были быть истрачены не на себя, но розданы нуждающимся. Более того, как мы уже видели, мы должны делиться с ближними не только деньгами, но самими собой, мы должны делиться своим временем, своей дружбой, своей любовной заботой. Так новое пробуждение отношений с Богом в молитве ведет нас к полноте и обновлению отношений с людьми. Пост, молитва и дела милосердия сливаются в единое целое.
Однако, хотя воздержание само по себе и не является первоочередной целью Великого поста, пост и воздержание (в православии нет четкой границы между двумя этими терминами) не могут быть отнесены на второстепенное место или просто отменены как нечто маловажное. В действительности в православии принято поститься довольно строго. Если уж Великий пост действительно должен быть временем жертвы, это, в числе прочего, также относится и к еде, и к питью. В течении семи недель, начиная с Чистого понедельника до Великой субботы, православные христиане должны соблюдать по большей части «вегетарианскую» диету. Исключаются мясо и животные продукты (яйца, молоко, масло и сыр); вино и растительное масло разрешаются только по субботам, воскресеньям и в некоторые другие праздники, рыба же дозволяется только в праздник Благовещения и в Вербное воскресенье[365]
На практике же в сегодняшней Православной Церкви часто наблюдается некоторое послабление этих правил, особенно для тех, у кого домашние — неправославные или даже просто нехристиане. Здесь полезно иметь в виду три момента. Во–первых, не следует поститься до причинения вреда своему здоровью или потери работоспособности. Во–вторых, мы не должны поститься как лицемеры (Мф 6:16), привлекая к себе внимание. Когда мы в гостях, иногда более скромно и по–христиански будет без возражений съесть то, что нам предлагают, нежели требовать такой пищи, которая удовлетворяла бы нашим правилам. Если наш пост смущает других или становится для них причиной дополнительных хлопот — в нем есть что‑то неправильное.
В–третьих, в то же самое время наш пост не должен носить случайного характера или быть чем‑то номинальным. Он должен быть достаточно строгим, чтобы мы могли понять, что значит самоотречение. Великий пост потеряет всю свою ценность, если перестанет быть подвигом, борьбой с нашей падшей природой. «Пришла Крестом радость всему миру», — поем мы на воскресной утрене. Мы не можем войти в весеннюю радость Великого поста, кроме как через крестоношение.
Тем не менее, хотя правильное соблюдение поста и предполагает жертву и самоотречение, оно не должно строиться только в терминах отрицания. Его цель в самой определенной степени позитивна — не изнурять тело, но одухотворять его, не исполняться скукой и самоотвращением, но сломить греховное чувство самодостаточности и осознать нашу зависимость от Господа. Конечно, пост — это аскетический подвиг, но он должен приносить чувство свободы и света, пробужденности и надежды. «Так говорит Господь Саваоф: пост… соделается для дома Иудина радостью и веселым торжеством; только любите истину и мир» (Зах 8: 19)[366]
СТУПАЯ НЕЖНО ПО ЗЕМЛЕ
Чувство общности, пробуждаемое постом, не ограничивается отношением к Богу и к ближним, оно гораздо шире. Великий пост — это также время восстановления наших отношений с природным окружением. Прежде всего — с собственным физическим телом, а затем и с миром природы — с животными и растениями, с землей, воздухом, огнем и водой — со всем, с чем мы вступаем контакт через наше тело. Великий пост восстанавливает наше членство не только в человеческом сообществе, но и в космической koinonia. «Кто не любит деревья, тот не любит Христа», — говорил о. Амфилохий (1888–1970), старец с острова Патмос.
«Каждая живая вещь свята», — утверждал великий пророк XVIII века, английский писатель Уильям Блейк. Комментируя эти слова, можно добавить, что любая созданная Богом вещь в некотором смысле живая. Великий пост очищает двери нашего восприятия, так что мы заново открываем для себя эту внутренне присущую всему святость. Великий пост учит нас, говоря словами американских индейцев, «нежно ступать по земле». Перед лицом экологического кризиса, обостряющегося в ужасающей степени, мы можем вновь, через соблюдение поста, обрести таинственное видение вселенной.
Каким же образом? Слишком легко перетолковать Великий пост в духе манихейства. Люди часто думают: раз они призываются к посту, то удовольствие от пищи — это нечто постыдное. Подобно этому и у многих семейных пар, поскольку постом они должны воздерживаться от брачных отношений, есть искушение подумать, что сексуальность — это что‑то нечистое. Такие выводы ошибочны и глубоко вредны. «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт 1: 31). Наши тела созданы Богом, и значит, по существу своему хороши. Пища и питие, как и сексуальность, есть дар Божий; все материальные вещи могут быть таинством Его присутствия, средствами общения с Ним.
Почему же тогда мы должны воздерживаться и поститься? Дело в том, что хотя мир, как творение Божье, «хорош весьма», это в то же время мир падший. Говоря точнее, наше отношение к Божьему творению искажено грехом — как первородным грехом, который мы унаследовали, так и теми грехами, которые совершили сами. Пост и воздержание исправляют наши взаимоотношения с материальным миром, очищая нас от последствий нашей греховности и восстанавливая первоначальное видение сотворенного мира. С этой точки зрения аскеза — не отрицание, а утверждение внутренней святости всего материального.
Прежде всего, пост научает нас правильно относится к нашему телу со всеми его инстинктами и нуждами. Посредством поста мы учим наше тело участвовать в духовной жизни, так что, по словам св. Максима Исповедника († 662), оно становится «посланцем души». Наша цель — не подавление тела, но его преображение. Правильно понятая аскетика есть борьба не против, а за тело. Аскетическим самоограничением мы утверждаем материальность наших тел, но в то же самое время стремимся эту материальность одухотворить. Аскеза вовсе не отвергает естественное удовольствие от еды или, на более глубоком уровне, сексуальное наслаждение в браке. Пост и воздержание помогают нам освободится от жадности и похоти, дабы и первое и второе стали не средствами личного удовлетворения, но выражением межличностного общения.
Восстанавливая Великим постом правильное отношение к нашим телам, мы тем самым восстанавливаем правильное отношение ко всему творению в целом. Нам становится легче оценивать каждую вещь саму по себе, а не только в ее утилитарной ценности, — и в то же время нам становится легче видеть Божье присутствие в сердце каждой вещи. Как сказано, христианин — это тот, кто везде, куда бы он ни смотрел, видит Христа и радуется Ему: «Сдвинь камень, и ты найдешь Меня, распили бревно и Я — там» [367] Вот истинная цель поста: он делает творение личностным и прозрачным, так что мы вновь обретаем чувство удивления перед священностью земли. Он помогает нам видеть все вещи в Боге, и Бога — в каждой вещи.
Таким образом, через пост и добровольное самоограничение мы духовно приближаемся к Пресвятой Деве Марии в момент Благовещения и утверждаем нашу свободу и личностность в Боге. До тех пор, пока в нас господствуют жадность и похоть, в своем отношении с материальным миром мы остаемся глубоко несвободны и безличностны. Но как только мы перестаем рассматривать вещи как объекты и начинаем относиться к ним как к средствам общения, когда мы перестаем судорожно хвататься за них и свободно отдаем их Богу в благодарении, мы снова становимся свободными и личностными. Одновременно с этим мы совершаем важнейший переход — который так часто подчеркивается экологами — от жизни, основанной на том, чего я хочу, к жизни, основанной на том, что мне необходимо.
Таковы некоторые из воздушных змеев, которых мы призваны запускать в небо. Великая четыредесятница утверждает мировоззрение полностью противоположное стандартам нашего потребительского общества. Каждый год, когда вновь и вновь наступает Великий пост, мы можем превратить его в период внутреннего весеннего обновления — это возможность обновления в духе жертвенности и самоотречения, обновления нашего научения, наших крещальных обетов и миссионерского свидетельства, возможность разделения нашей жизни с ближними и обновления правильных отношений с космосом.
Великий пост далек от мироотрицания, он в огромной степени мироутверждающ. Да, этот мир — падший, он полон уродства и скверны, вызванных человеческой греховностью и эгоизмом. Но в то же время наш мир — это мир Божий, мир полный красоты и удивления, повсюду отмеченный печатью Творца, и все это мы можем заново открыть для себя через подлинное соблюдение Великого поста.
Перевод А. Быкова, С. Зайденберга.
Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл — Нагорная проповедь
Продолжая разговор о Нагорной проповеди, следует обратить внимание на переданные нам святым евангелистом Матфеем следующие слова Господа:«Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцем твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно»(Мф. 6:16–18).
Мысль о Всеведущем Отце Небесном, видящем тайное и воздающем явно, не один раз встречается в Евангелии. Так, например, когда Господь говорит о милостыне, призывая творить добрые дела так, чтобы левая рука не ведала о благе, совершаемом правой, о молитве, и, наконец, о посте. Это настойчивое подчеркивание искренности в выражении религиозного чувства не случайно.
Нередко приходится наблюдать ситуации, когда даже по всей видимости добрые и благородные дела на поверку оказываются отравленными всепроникающим ядом человеческих страстей: тщеславия, двоедушия, фальши, своекорыстия. Лицемерие всегда предполагает наличие скрытой цели, часто тщательно продуманной и весьма неблаговидной. Оно компрометирует и девальвирует одну из самых насущных для человеческого общежития ценностей — доверие. Но особенно отвратительно и вредно лицемерие в сфере религиозной жизни. Когда же таковое лицемерие преследует корыстную цель, то становится сугубо циничным и нетерпимым, ибо оно не просто спекулирует на человеческом доверии, но и попирает самые высокие, духовные чувства.
Именно поэтому столь остро и болезненно воспринимается людьми эксплуатация религиозного фактора в корыстных целях. В самом деле, быть верующим человеком непременно означает быть человеком совестливым и порядочным. Поэтому искренне верующие люди заслуженно пользуются доверием в своем окружении. Тем прискорбнее, что порой показным благочестием, подчеркнутым публичным исповеданием своей конфессиональной принадлежности и настойчивым декларированием приверженности религиозно–нравственным идеалам некоторые недобросовестные люди фактически обманывают доверие ближних и манипулируют ими к собственной выгоде.
Но в отношении Бога подобные ухищрения бессмысленны — сердцеведец Господь, видящий тайное, знает все, что происходит в самых сокровенных глубинах человеческой души. Как свидетельствуют Евангелия, Спаситель настойчиво предупреждает учеников и последователей о недопустимости лицемерных, показных форм благочестия, доброделания, молитвы или поста во имя достижения эгоистических или корыстных целей.
Пост есть особая религиозная практика, одной из составляющих которой является воздержание в определенные периоды времени от вкушения известного рода пищи, называемой скоромной. Однако этим не исчерпывается ни содержание, ни тем более смысл поста, хотя именно воздержание в пище есть важное и непременное его условие. Постящиеся не вкушают пищи животного происхождения: мясных и молочных продуктов, а во время строгого поста — даже рыбы, в некоторые же дни, при строгом соблюдении церковного устава, и растительного масла. Необходимость такого воздержания не всегда встречает понимание, особенно у малоцерковных людей, которые порой заявляют:«Какая разница, какую пищу принимать? Главное — не делать зла другим».
Однако следует помнить, что человек по творческому Божественному замыслу имеет двусоставную природу, сочетающую духовное и физическое начала. Это не изолированные реальности, напротив, они соединены неразрывно и тесно взаимодействуют в рамках единой человеческой личности. В древности существовала ересь, последователи которой рассматривали духовную природу человека как положительный, обособленный и самодостаточный феномен, а в силу этого видели цель жизни в подавлении физического начала, которое почитали греховным, а значит — объективно отрицательным. Церковь осудила это учение, потому что человек, будучи причастен физическому миру через свою плоть, не может иметь замкнутой и автономной духовной жизни, не связанной с жизнью физической.
Это взаимодействие физического и духовного начал находит, в частности, свое выражение в словах апостола Павла:«Не упивайтесь вином, от которого бывает распутство»(Еф. 5:18).
Какая связь между винопитием и грехом блуда? Дело в том, что вино воздействует на нервную систему человека, разжигая его половой инстинкт и одновременно расслабляя волю. В этой ситуации человек теряет чувство самоконтроля и оказывается легкой добычей греха. А грех, единожды совершенный безрассудно, может стать привычным и нарушить весь духовный строй жизни человека, разрушить целостность его природы. Известно, что после принятия обильной и высококалорийной пищи притупляется способность к творческой деятельности. Таков физиологический процесс пищеварения: кровь отливает от мозга к желудку, и человека начинает клонить в сон… Ни о творчестве, ни о молитве, ни о горении духа или самоанализе в такой ситуации говорить уже не приходится.
Таким образом, для духовной жизни человека вовсе не безразлично, что он ест и пьет. Поэтому пост, в частности, создает необходимые физические условия для упорядочения духовной жизни, ибо в это время вкушается только такая пища, которая делает чувства и восприятие более тонкими, предрасполагая человека к духовной работе над собой.
Весьма важно то, что пост является также прекрасным средством воспитания воли. Опыт показывает, что не так просто, как кажется, отказаться от скоромной пищи, особенно когда условия жизни вовсе этому не способствуют. Требуются волевые усилия не только для того, чтобы выбрать между постным и скоромным, но еще и для того, чтобы обеспечить себе особое пропитание во дни поста, что не всегда просто сделать. И если человек не способен ограничить себя в малом, то есть во вкушении скоромной пищи, то трудно ожидать от него не только духовного подвига, но и вообще сколько‑нибудь значительных свершений. Таким образом, пост является, кроме прочего, и средством воспитания внутренней самодисциплины, и весьма показательным тестом, позволяющим определить состояние воли человека.
Нельзя не отметить пользы поста для улучшения физического состояния организма. Сегодня это неоспоримый научный факт. Растительная пища улучшает пищеварение и обменные процессы, тело освобождается от шлаков, сосуды очищаются от излишнего холестерина, и человек чувствует себя во всех смыслах легко.
Если внимательно изучить устав Православной Церкви о посте, то нетрудно прийти к выводу, что на протяжении года едва ли не каждый второй день оказывается постным. Имеются четыре продолжительных поста длительностью от семи до двух недель: семь недель Великого поста и Страстной седмицы перед Пасхой, шесть недель перед Рождеством, две недели перед праздником Успения Пресвятой Богородицы и пост с нефиксированным числом дней перед праздником святых апостолов Петра и Павла. Кроме того, на неделе почти все среды и пятницы являются постными днями плюс ряд особых однодневных постов в связи с некоторыми важными событиями Священной истории. В итоге получается, что после скоромного дня наступает постный, и организм привыкает функционировать в системе чередующихся нагрузок и разгрузок. Этой нашей национальной, если можно так выразиться,«духовной диете»тысяча лет, а принимая во внимание опыт Вселенской Церкви, вдвое больше. Сегодня люди охотно изучают многоразличные разгрузочные системы и практики питания, всякого рода и вида диеты, обращаются к йоге. Но разве не естественнее и здоровее было бы, живя в России, следовать тысячелетнему опыту наших предков, регулярно постясь и сообразуя содержание и ритм своего питания с церковным календарем?
Однако вернемся к духовной стороне лощения. Целью поста, конечно же, является не ограничение в пище, которое только создает условия, необходимые для достижения религиозной цели, в противном случае пост ничем не отличался бы от диеты. Главная цель подвига поста состоит в погружении человека в такую духовную атмосферу, которая помогает ему обрести способность к самоанализу и оценить состояние своей души. Время поста — период серьезного духовного испытания себя, испытания, приводящего человека к благим внутренним переменам. Покаяние — это и есть перемена, изменение состояния ума и сердца, обновление всего строя человеческой жизни, реальный и очень важный шаг на пути духовного восхождения.
Пост — установление Божественное. В Евангелии мы находим ясные указания Христа Спасителя на важность и необходимость поста для жизни человека. Сам Господь при начале Своего общественного служения удалился в пустыню, чтобы сорок дней и ночей пребывать в посте, приуготовляя Себя к жертвенному подвигу спасения рода человеческого.
Пост есть непременное условие внутренней концентрации, собирания сил, без чего человек не способен осуществить духовный прорыв, не готов к сильному и значительному духовному деланию, столь необходимому и важному для созидания и обновления глубинных основ человеческого бытия.
Именно поэтому в Библии содержатся многочисленные примеры того, как пост служил необходимым духовным приготовлением к участию в событиях особой исторической значимости. Осознать это измерение поста насущно необходимо и нашему народу, стоящему ныне перед лицом решительных перемен, могущих наконец реально изменить жизнь людей к лучшему, обновив лик нашего многострадального Отечества.
Преподобный Иоанн Лествичник — О посте
1. Имея намерение говорить о чреве, если когда‑нибудь, то теперь наиболее, предположил я любомудрствовать против себя самого; ибо чудно было бы, если бы кто‑нибудь, прежде сошествия своего во гроб, освободился от сей страсти.
2. Чревоугодие есть притворство чрева; потому что оно, и будучи насыщено, вопиет: «Мало!», будучи наполнено, и расседаясь от излишества, взывает: «Алчу».
3. Чревоугодие есть изобретатель приправ, источник сластей. Упразднил ли ты одну жилу его, оно проистекает другой. Заградил ли ты и сию, — иною прорывается и одолевает тебя.
4. Чревоугодие есть прельщение очей; вмещаем в меру, а оно подстрекает нас поглотить все разом.
5. Насыщение есть мать блуда; а утеснение чрева — виновник чистоты.
6. Кто ласкает льва, тот часто укрощает его: а кто угождает телу, тот усиливает его свирепость.
7. Жид радуется о своей субботе и о празднике, и монах — чревоугодник веселится о субботе и о воскресном дне; во время поста считает, сколько осталось до Пасхи; и за много дней до нее приготовляет снеди. Раб чрева рассчитывает, какими снедями почтить праздник; а раб Божий помышляет, какими бы дарованиями ему обогатиться.
8. Когда пришел странник, чревоугодник весь движется на любовь, подстрекаемый чревонеистовством; и думает, что случай сделать брату утешение есть разрешение и для него. Пришествие других считает он за предлог, разрешающий пить вино; и под видом того, чтобы скрыть добродетель, делается рабом страсти.
9. Часто тщеславие враждует против объедения; и сии две страсти ссорятся между собою за бедного монаха, как за купленного раба. Объедение понуждает разрешать, а тщеславие внушает показывать свою добродетель; но благоразумный монах избегает той и другой пучины, и умеет пользоваться удобным временем для отражения одной страсти другою.
10. Если бывает разжжение плоти [368], то должно укрощать ее воздержанием, во всякое время и на всяком месте. Когда же она утихнет, (чего впрочем не надеюсь дождаться прежде смерти), тогда может скрывать пред другими свое воздержание.
11. Видал я престарелых священников, поруганных бесами, которые юным, ненаходившимся под их руководством, благословением разрешали на вино и прочее на пиршествах. Если они имеют доброе о Господе свидетельство, то можем с их позволения немного разрешить; если же они нерадивы, то нам не должно в этом случае обращать внимание на их благословение; а особенно, когда мы еще боремся с огнем плотской похоти.
12. Богопротивный Евагрий [369] воображал, что он из премудрых премудрейший, как по красноречию, так и по высоте мыслей: но он обманывался, бедный, и оказался безумнейшим из безумных, как во многих своих мнениях, так и в следующем. Он говорит: «Когда душа наша желает различных снедей, тогда должно изнурять ее хлебом и водою». Предписывать это то же, что сказать малому отроку, чтобы он одним шагом взошел на самый верх лестницы. Итак скажем в опровержение сего правила: если душа желает различных снедей, то она ищет свойственного естеству своему; и потому противу хитрого нашего чрева должно и нам употребить благоразумную осторожность; и когда нет сильной плотской брани, и не предстоит случая к падению, то отсечем прежде всего утучняющую пищу, потом разжигающую, а после и услаждающую. Если можно, давай чреву твоему пищу достаточную и удобоваримую, чтобы насыщением отделываться от его ненасытной алчности, и чрез скорое переварение пищи избавиться от разжжения, как от бича. Вникнем, и усмотрим, что многие из яств, которые пучат живот, возбуждают и движения похоти.
13. Посмевайся ухищрению беса, который по вечери внушает тебе впредь позднее принимать пищу; ибо в следующий же день, когда настанет девятый час [370], он понудит тебя отказаться от правила, уставленного в предшествовавший день.
14. Одно воздержание прилично неповинным, а другое — повинным и кающимся. Для первых, движения похоти в тебе бывают знаком к восприятию особенного воздержания; а последние пребывают в нем даже до смерти; и до самой кончины не дают своему телу утешения, но борются с ним без примирения. Первые хотят сохранять всегда благоустройство ума; а последние душевным сетованием и истаяванием умилостивляют Бога.
15. Время веселия и утешение пищею для совершенного есть отложение всякого попечения: для подвижника — время борьбы; а для страстного — праздник праздников и торжество торжеств.
16. В сердцах чревоугодников — сновидения о снедях и яствах; в сердцах же плачущих — сновидения о последнем суде и о муках.
17. Будь господин над своим чревом, прежде нежели оно тобою возобладает, и тогда будешь принужден со стыдом воздерживаться. Впадшие в ров беззаконий, о которых я не хочу говорить, понимают, что я сказал; целомудренные же опытом сего не познали.
18. Будем укрощать чрево помышлением о будущем огне. Повинуясь чреву, некоторые отрезали наконец сокровенные свои члены, и умерли двоякою смертию. Будем внимательны, и мы увидим, что объедение есть единственная причина потоплений, с нами случающихся.
19. Ум постника молится трезвенно; а ум невоздержанного исполнен нечистых мечтаний. Насыщение чрева иссушает источники слез; а чрево, иссушенное воздержанием, рождает слезные воды.
20. Кто служит своему чреву, и между тем хочет победить дух блуда; тот подобен угашающему пожар маслом.
21. Когда чрево утесняется, тогда смиряется и сердце; если же оно упокоено пищею, то сердце возносится помыслами.
22. Испытывай себя в первый час дня, в полдень, за час до принятия пищи, и узнаешь таким образом пользу поста. Поутру помысл играет и скитается; когда же настал шестой час он немного ослабевает, а во время захождения солнца окончательно смиряется.
23. Утесняй чрево воздержанием, и ты возможешь заградить себе уста; ибо язык укрепляется от множества снедей. Всеми силами подвизайся противу сего мучителя, и бодрствуй неослабным вниманием, наблюдая за ним; ибо если ты хотя мало потрудишься, то и Господь тотчас поможет.
24. Мехи [371], когда их размягчают, раздаются и вмещают большее количество жидкости; а оставленные в небрежении не принимают и прежней меры. Обременяющий чрево свое расширяет внутренности; а у того, кто подвизается против чрева, они стягиваются мало по малу; стянутые же не будут принимать много пищи, и тогда, по нужде самого естества, будем постниками.
25. Жажда весьма часто жаждою же и утоляется; но голод прогнать голодом трудно, и даже невозможно. Когда тело победит тебя, укрощай его трудами; если же ты по немощи не можешь этого, то борись с ним бдением. Когда глаза отяжелели, берись за рукоделие; но не касайся оного, когда сон не нападает; ибо невозможно работать вместе Богу и мамоне, т. е. простирать мысль свою к Богу и на рукоделье.
26. Знай, что часто бес приседит желудку, и не дает человеку насытиться, хотя бы он пожрал все снеди Египта, и выпил всю воду в Ниле.
27. По пресыщении нашем, сей нечистый дух отходит, и посылает на нас духа блудного; он возвещает ему, в каком состоянии мы остались, и говорит: «Иди, возмути такого‑то: чрево его пресыщено, и потому ты немного будешь трудиться». Сей, пришедши, улыбается и, связав нам руки и ноги сном, уже все, что хочет, делает с нами, оскверняя душу мерзкими мечтаниями и тело истечениями.
28. Удивительное дело, что ум, будучи бестелесен, от тела оскверняется и омрачается, и что напротив невещественное от борения утончевается и очищается.
29. Если ты обещался Христу идти узким и тесным путем, то утесняй чрево свое; ибо угождая ему и расширяя его, ты отвергнешься своих обетов. Но внимай, и услышишь говорящего: пространен и широк путь чревоугодия, вводящий в пагубу блуда, и многие идут по нему. Но узки врата и тесен путь воздержания, вводящий в жизнь чистоты, и немногие входят им (Матф. 7:14).
30. Начальник бесов есть падший денница; а глава страстей есть объедение.
31. Сидя за столом, исполненным снедей, представляй пред мысленными очами твоими смерть и суд; ибо и таким образом едва возможешь хоть немного укротить страсть объедения. Когда пьешь всегда вспоминай оцет и желчь Владыки твоего; и таким образом или пребудешь в пределах воздержания, или по крайней мере, восстенав, смиришь свой помысл.
32. Не обманывайся, ты не можешь освободиться от мысленного фараона, ни узреть горней пасхи, если не будешь всегда вкушать горького зелия и опресноков. Горькое зелие есть понуждение и терпение поста. А опресноки — ненадмевающееся мудрование. Да соединится с дыханием твоим сие слово Псалмопевца: аз же, внегда бесы стужаху ми, облачахся во вретище, и смирях постом душу мою, и молитва моя в недро души моея возвратится (Пс. 34:13).
33. Пост есть насилие естества. Отвержение всего, что услаждает вкус. Погашение телесного разжжения, истребление лукавых помышлений. Освобождение от скверных сновидений, чистота молитвы, светило души, хранение ума, истребление сердечной бесчувственности, дверь умиления, воздыхание смиренное, радостное сокрушение, удержание многословия, причина безмолвия, страж послушания, облегчения сна, здравие тела, виновник бесстрастия, разрешение грехов, врата рая и небесное наслаждение.
34. Спросим же и сего нашего врага, паче же главнейшего начальника наших злых врагов, дверь страстей, т. е. объедение. Сию причину падения Адамова, погибели Исава, пагубы Израильтян, обнажения Ноева, истребления Гоморрян, Лотова кровосмешения, погубления сынов Илии священника, и руководителя ко всяким мерзостям. Спросим, откуда сия страсть рождается? и какие ее исчадия? Кто сокрушает ее, и кто совершенно ее погубляет?
35. Скажи нам, мучительница всех людей, купившая всех золотом ненасытной алчности: как нашла ты вход в нас? Вошедши, что обыкновенно производишь? и каким образом ты выходишь из нас?
36. Она же, раздражившись от сих досад, яростно и свирепо отвечает нам: «Почто вы, мне повинные, биете меня досаждениями? и как вы покушаетесь освободиться от меня, когда я естеством связана с вами? Дверь, которою я вхожу, есть свойство снедей, а причина моей ненасытности — привычка: основание же моей страсти — долговременный навык, бесчувствие души и забвение смерти. И как вы ищете знать имена исчадий моих? изочту их, и паче песка умножатся. Но узнайте, по крайней мере, какие имена моих первенцев и самых любезных исчадий моих. Первородный сын мой есть блуд, а второе после него исчадие — ожесточение сердца, третие же — сонливость. Море злых помыслов, волны скверн, глубина неведомых и неизреченных нечистот от меня происходят. Дщери мои суть: леность, многословие, дерзость, смехотворство, кощунство, прекословие, жестоковыйность, непослушание, бесчувственность, пленение ума, самохвальство, наглость, любовь к миру, за которою следует оскверненная молитва, парение помыслов и нечаянные и внезапные злоключения; а за ними следует отчаяние, — самая лютая из всех страстей. Память согрешений воюет против меня. Помышление о смерти сильно враждует против меня; но нет ничего в человеках, чтобы могло меня совершенно упразднить. Кто стяжал Утешителя, тот молится Ему против меня, и Он будучи умолен, не попускает мне страстно действовать в нем. Невкусившие же небесного Его утешения всячески ищут наслаждаться моею сладостию».
Амвросий Оптинский — Пост
Не пища имеет значение, а заповедь, Адам изгнан из рая не за объядение, а за вкушение только запрещенного. Почему и теперь в четверг или вторник можно есть, что хочешь, и не наказываемся за это, а за среду и пятницу наказываемся, потому что не покоряемся заповеди. Особенно же важно тут то, что через послушание вырабатывается покорность.
Очень рад, что служащие у вас стали почитать среду и пятницу, не нарушая правила Церкви о посте. Примеры немцев и других иностранцев ввели в заблуждение русских православных не уважать поста, уверяя, что в пище мало греха или совсем нет греха. Если бы это было справедливо, то Адам и Ева не были бы изгнаны из рая за вкушение плода от запрещенного древа, а древо это было смоковница. Но сила греха состояла не в плоде древа, а в запрещении и преслушании. Так и теперь грех не в пище, а в запрещении и преслушании правил Церкви.
…В последнем письме есть опять прикровенная затея непостоянства и своеволия, именно — не являться в некоторые дни на трапезу, ради поста. Подражай лучше преподобному Феодору Студиту, который ежедневно был за трапезой, но между тем был постник.
В письме пишешь, что на сырной неделе ты пребывала в таком, по твоему мнению, благоугождении Господу, что и на полчаса тебе было тяжело заняться чем‑либо, кроме памяти о Господе и чтения святых книг. На первой же неделе поста, после такого твоего духовного утешения, наступила сильная плотская брань, а потом томление душевное. Спрашиваешь меня: отчего это могло случиться? Причины сему сама ты выставляешь в письме своем. Первое: безрассудное сомнение и смущение, что не вынесешь поста как должно, а потом ропот на Господа. Святой Исаак Сирин пишет, что все немощи человеческие терпит Бог; человека же ропщущего не терпит, чтобы не наказать его. Вторая причина восставшей на тебя этой брани — самочинный пост. Пока жила ты сама по себе, что ты ни делала, по нужде все сходило с рук: Господь снисходил бестолковому твоему усердию и безрассудству. Если же иметь духовное отношение к кому‑либо, то уже не следует по своей воле проходить или брать на себя безрассудные подвиги, вопреки полученного благословения или совета, и этим не только нельзя угодить Богу, но такое самочиние не остается безнаказанным, а навлекает на человека искушение. Описываешь, как прежде в подобном случае пост тебе помог, и просишь благословить тебе взяться опять за то же, если брань не отойдет. — Святой Иоанн Лествичник пишет: «Kто одним воздержанием брань сию укротить покушается, тот подобен плывущему одной рукой и хотящему выплыть из моря», а вот указано в другом месте им настоящее средство: «Если сопряжешься с послушанием, то тем самым от нее (т. е. брани плоти) разрешишься; если стяжешь смирение, то тем отсечешь ее главу». А у тебя пост соединен с высокоумием и преслушанием: какая же может быть от того польза? При слабом твоем здоровье безрассудные и самочинные подвиги могут только до конца расстроить тебя и сделать ни к чему не потребной, а от брани можешь получить облегчение только смиренным покаянием и смиренным призыванием помощи Божией, при послушании и умеренном воздержании.
Всякое лишение и всякое понуждение ценится перед Богом, по сказанному в Евангелии: Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11:12). И дерзновенно и самовольно нарушающие правило поста называются врагами креста: Их бог — чрево, и слава их — в сраме (Флп. 3:18–19). И в псалмах сказано: Заблудились от чрева (Пс. 57:4). Разумеется, иное дело, если кто нарушает пост по болезни и немощи телесной. А здоровые от поста бывают здоровее и добрее и сверх того долговечнее бывают, хотя на вид и тощими кажутся. При посте и воздержании и плоть не так бунтует, и сон не так одолевает, и пустых мыслей в голову меньше лезет, и охотнее духовные книги читаются и более понимаются.
…Пишешь, что на основании слов Самого Спасителя: не то оскверняет человека, что входит в уста, а что выходит из уст (Мф. 15:11), — дала себе твердое намерение очиститься прежде от внутренних пороков, а потом заняться воздержанием в пище, теперь же пока, кроме Успенского и Великого поста, других не соблюдать.
Но слова Спасителя, приведенные тобой, вовсе не к тому сказаны, чтобы они могли служить основанием к нарушению постов… Некоторые фарисеи и книжники укоряли Господа за то, что ученики Его ели хлеб не омовенными руками. Тогда Господь, в обличение их неправильного понятия о чистоте человеческой, и сказал: ничто входящее в человека не может осквернить его, но что исходит от него, то оскверняет человека (Мф. 15:11). То есть как бы так сказал Господь: как бы ни были нечисты, твои руки, но если ты, не омыв их, будешь браться ими за хлеб и есть, то это не может осквернить тебя. Пища же скоромная вовсе не есть скверна. Она не оскверняет, а утучняет тело человека. А святой апостол Павел говорит: Если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется (2 Kор. 4:16). Внешним человеком он назвал тело, а внутренним — душу. Если, говорит, внешний наш человек, т. е. тело, тлеет, истлевает, угнетается и истончевается постом и другими подвигами, то внутренний обновляется. И наоборот, если тело питается и утолстевается, то душа истлевает, или приходит в забвение Бога и высокого своего назначения, как…сказано:… И забыл Бога, создавшего его (Втор. 32:15). О необходимости соблюдения постов мы можем видеть и в Евангелии, и, во–первых, из примера Самого Господа, постившегося сорок дней в пустыне, хотя Он был Бог и не имел нужды в этом. Во–вторых, на вопрос учеников Своих: почему не могли изгнать беса от человека, Господь отвечал: По неверию вашему (Мф. 17:20), а потом прибавил: Сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста (Мк. 9:29). Kроме того, есть в Евангелии указание и на то, что мы должны соблюдать пост в среду и пятницу. Во 2–й главе Марка, когда спросили Господа: Почему ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а Твои ученики не постятся? Он отвечал: Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених? Доколе с ними жених, не могут поститься, но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни (Мк. 2:18–20). Женихом здесь Господь назвал Себя, а сынами брачными — Своих учеников, а в лице их и всех верующих. Отнят же Жених от сынов брачных в среду и пяток, т. е. в среду Господь предан был на распятие, а в пятницу распят. Поэтому Святая Церковь и установила освящать сии дни постом.
Пост похвален и нужен в свое время и в своем месте: лучше держись умеренного употребления пищи и пития, избегая сытости, которой признак — малое отягощение, и, с другой стороны, — излишнего и неуместного воздержания. Обе крайности нехороши и вредны. Умеренность же и среднее из них делает человека более способным к духовному деланию.
Готовясь к причастию, должна употреблять (кроме болезни) пищу без масла; накануне причастия, после повечерия, ничего не вкушается. В другие дни, после всенощной, здоровые и крепкие также не должны ничего вкушать, а слабые и немощные да соображаются со своей немощью: если могут, пусть потерпят, а если не могут, пусть вкушают мало и смиряются за это и за немощных и неисправных себя считают.
Пишешь, что и матушка N. начала побаиваться сего поста. И у тебя и у меня есть боязнь к оному. А это явно показывает, что крепость телесная уменьшилась у всех нас, разумеется, в разной мере. Kто был постником, тот боится, не надеясь соблюсти поста по–прежнему. А кто хромал и ослабевал в прежних постах, тот боится, что еще более будет ослабевать и изнемогать против надлежащих правил поста. Я постником никогда не был, ссылаясь на немощь и болезненность телесную, и в оправдание свое придерживаюсь апостольского правила (70–го или около сего), в котором слабым родильницам на Страстной неделе разрешается виноградное вино и елей. Правильно или неправильно это, только немощь и болезненность телесная мудрена, и мудрено с ней справляться. Не без причины святой Исаак Сирин, первый из великих постников, написал: «Если понудим немощное тело паче силы его, то приходит смущение на смущение». Поэтому, чтобы бесполезно не смущаться, лучше снисходить немощи телесной, сколько потребно будет.
Преподобный Иоанн Дамаскин говорит, что немощному смирение и благодарение полезнее непосильных подвигов телесных. Впрочем, кто прежде мог поститься, тому нелегко вдруг отступить от своего правила. Но и опять повторю, что нужда мудрена. Мы не выше святого Иоанна Златоуста, которого немощь телесная понудила жить в городе, чтобы иметь удобную пищу, хотя и простую, но удобоваримую. K стыду своему должно сознаться: как я никогда не был постником, то и написал вам все сказанное, как бы в свое оправдание. И к сказанному прибавлю евангельское слово Самого Господа: Kто может вместить, да вместит (Мф. 19:12).
…Kак матушка N. провела первую неделю<поста>? По–прежнему или по–новому как? Нужда и немощь мудрены, хоть кого заставят смириться и покориться — снизойти. Есть старинная пословица: «Где бритвы нет, там и шило бреет; нужда законов не имеет». Впрочем, так думаю я только, давнишний немощный и застарелый больной. А вдруг новому немощному трудновато поддаться снисхождению. Впрочем, есть и святоотеческое слово, что мы должны быть не телоубийцами, а страстоубийцами. Но апостол пишет, что всякий поступай по удостоверению своего ума (Рим. 14:5).
Спрашиваешь, если доктор и мать игуменья будут принуждать есть рыбу в Великий пост, как тебе быть? Если будешь очень изнемогать от постной пищи, то можешь согласиться употреблять и рыбу по болезни, а после в этом должно приносить покаяние. Впрочем, смотри и на свою совесть, насколько она может вместить это разрешение. В книге Аввы Дорофея сказано, что по вере и зелие (трава) или картофель может заменять яйцо. Всячески надо испробовать, насколько сносна будет для тебя постная пища, хоть бы немножко и пострадать, а затем и видно будет, на что должно решиться.
Ежели совесть ваша не соглашается, чтобы употреблять вам в пост скоромное, хотя и по болезни, то не должно презирать или насиловать совесть свою. Скоромная пища не может исцелить вас от болезни, и потому после вы будете смущаться, что поступили вопреки благих внушений совести вашей. Лучше из постной пищи выбирайте для себя питательную и удобоваримую вашим желудком. Бывает, что некоторые больные употребляют в пост скоромную пищу как лекарство и после приносят в этом покаяние, что по болезни нарушили правила Святой Церкви о посте. Но всякому нужно смотреть и действовать по своей совести и сознанию и сообразно с настроением своего духа, чтобы смущением и двоедушием себя еще больше не расстроить.
Вот я вам высказал свое мнение, как разумею, а вы избирайте для себя полезнейшее.
Святитель Григорий Палама — Омилия 7. Иная о Посте
Приятен — для глаз вид спокойного моря, освещенного лучезарным светом и сияющего и озаренного, и зеркальной поверхностью отражающего свет. Но гораздо более отрадно не только видеть, но и говорить Церкви, собранной о Бозе, свободной от смятений, и таинственно озаренной божественным светом, и к оному Сиянию окрыленной и имеющей горе и руки и очи и все чувства и мысли. Итак, поскольку благодать Духа даровала мне сегодня это отрадное зрелище и вы предстоите с нами, проводя дни и ночи в храме Божием и в его, не имеющем ни в чем недостатка, заботливом попечении, то возможно представить себе вас, как некие древеса нездешнего мира, насажденный у источников вод Духа. Вот, и я также посодействую, по силе, оному орошению, являя вам очевиднее на показ те ухищрения, которыми враг нашего спасения тщится всевозможными способами сделать негодными не только пост, но и — молитву нашу.
Итак, братие, имеется и иного рода пресыщение и дурное пьянство, которое бывает не от еды и не от напитков и проистекающих от них удовольствий, но — от гнева на ближнего, и ненависти, и злопамятства и проистекающих от них зол, о которых и Моисей говорит в песне: «Ярость змиев вино их, и ярость аспидов неисцельна» (Втор.22:33). Посему также и Пророк Исаия говорит: «Горе пьяным без вина» (Ис.28:1); и еще он увещевает, говоря так: «Не поститесь будучи в ссорах» (58:4). А постящимся в таком состоянии он говорит как бы от лица Господа: «Аще слячеши яко серп выю твою, ниже тако наречете пост приятен. И аще умножите моление, не услышу вас. И егда прострете руки ваша ко Мне, отвращу очи Мои от вас» (58:5; 1:15). Итак, такого рода пьянство, проистекающее от ненависти, лучше же сказать, конечно, — причины для отвращения от нас Бога, — диавол пытается вызвать в молящихся и постящихся и влагает им память провинностей против них, и доводами подвигает их к злопамятству и к злословию обостряет язык, делая их таковыми, как Давид описывает человека, молящегося в злобе: «Неправду умысли весь день, язык свой яко бритву изостри» (Пс.51:3,4); и он молит Бога освободить его от подобных людей, говоря: «Изми мя Господи от человека лукава, и мужа неправедна избави мя: иже изостриша язык свой яко змиин: яд аспидов под устнами их» (Пс.139:1,3).
Но мы, братие, во время поста и молитвы, молю, если что когда и действительно имели против кого‑нибудь, простим и будем полны любви, более того — будем следящими друг за другом с целью побуждения к любви и добрым делам и говоря друг о друге хорошо, и в самих себе рассуждая и помышляя благая пред Богом и пред людьми, — дабы нам поститься похвальным и непорочным постом, и чтоб на основании его наши прошения были благоуслышаны Богом, так чтобы, по благодати, подобающим образом и Отцом Его именовать и возмочь со дерзновением говорить Ему: «Отче, остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим» (Мф.6:12). По действию злоумышленника против наших душ еще и иная приключается негодность в наших молитве и посте, именно: та, которую имел оный фарисей, постящийся и молящийся, и однако отосланный без плода (сего делания). Но вы, ведая, что всякий гордец является нечистым и неприемлемым пред Богом, и что мы, являясь должниками Богу во многих и великих вещах, и отваживаясь воздать некую малейшую часть долга, должны поститься и молиться с сокрушением сердца и самоукорением, оставляя в пренебрежении, как бы не существующее, то — что позади, устремляясь же к лежащему впереди, — дабы наш пост был чистым и богоугодным и в храме Божием были внимание и выдержка.
Есть и иной способ действий лукавого, делающий наш труд поста и молитвы бесплодным; он заключается в том, чтобы убедить нас совершать его по мотиву тщеславия и с лицемерием. Посему еще увещевает Господь в Евангелии, говоря: «Вниди в клеть твою, и затворив двери твоя, помолися Отцу твоему иже втайне, и Отец твой видяй втайне, воздаст тебе яве» (Мф.6:6).
Это Он говорит не потому, что заповедывает отвращаться собраний в храме и (общей) молитвы и псалмопения; ибо в таком случае не говорил бы тогда Ему Псалмопевец — Пророк: «Посреде Церкве воспою Тя» (Пс.21:23); и — «Исповемся Тебе в людех Господи, воспою Тебе во языцех» (Пс.56:10); и — «Молитвы моя воздам пред боящимися Тя, Господи» (Пс.21:26); и к нам: — «В церквах благословите Бога» (Пс.67:27); и — «Приидите поклонимся и припадем Ему, и восплачемся пред Господем Богом нашим» (Пс.94:6). Но для иных, не менее возвышенных, примеров ныне не позволяет время; но, вот, в чем заключается то, чему учит Господь о молитве втайне: — молитва, совершаемая наедине и у себя дома и даже на ложе, побуждает к молитве, которая совершается в Церкви; подобно тому, как молитва, совершаемая внутри, в уме, побуждает к молитве на устах; потому что хотящий помолиться в то время, когда пришел в храм Божий, между тем ни дома или по дороге или в собрании отнюдь не проявляющий тщания о молитве, не будет истинно молящимся ни тогда, когда предстоит в храме Божием. Это Псалмопевец являет после того, как сказал: «Готово сердце мое, Боже», присовокупляя: «Воспою и пою во славе моей» (Пс.56:8); и — в ином месте: «Аще поминах Тя на постели моей, на утренних поучахся в Тя» (Пс.57:7). Но и: — «Егда поститеся», говорит Христос, — «не будите якоже лицемери сетующе: помрачают бо лица своя, яко да явятся человеком постящеся. Аминь, аминь глаголю вам, яко восприемлют мзду свою. Ты же постяся помажи главу твою, и лице твое умый: яко да не явишися человеком постяся, но Отцу твоему иже втайне: и Отец твой видяй втайне, воздаст тебе яве» (Мф.6:16–18).
О, несравнимое ни с чем человеколюбие! Потому что этими словами Господь подобающим образом явил нам будущий приговор на будущем суде и постановление Его, дабы мы обрели там лучший приговор и лучший удел. Ибо тем, которые по тщеславным побуждениям, а не ради Него, ведут благой образ жизни, Он, конечно, тогда скажет этими же словами, которые последовательно ныне Он говорит: «вы восприяли вашу награду во время жизни вашей»; как и Авраам сказал оному богатому в пламени: «Восприял еси благая твоя в животе твоем» (Лк.16:25). Но тем, которые в упражнении в добродетели имеют в виду исключительно Его, Он говорит, что воздаст им явно, т. е. в премирном оном зрелище; воздаст им благословение, и наследство, и радование, и наслаждение чистое и вечное; и, не желая, чтобы кто‑нибудь лишился сего, Он, хотящий всем спастись и в разум истины приити, ныне являет, как я сказал, Свой беспристрастный и неизменный приговор, показывая, что сынами Божиими являются только те, которые презрели человеческую славу. Посему‑то в одном из изречений Он говорит о том и о другом: «Отец твой, видяй втайне, воздаст тебе яве»; дабы презрителей пустой и человеческой славы явить и сотворить усыновленными Себе и наследниками; а людей не того же духа, как и тех, если не покаются, исключить из сыновства.
Господь говорит это для того, чтобы не для взора людей мы были видимы молящимися и постящимися, вследствие чего от сего никакой пользы не будет: труд поста и молитвы стойко выдержим, а награды лишимся! Умастить же елеем голову, говорит, и умыть лицо, то есть не заботиться о том, чтобы лицо было бледно и не быть неопрятными и с сухой головой, поскольку таковое может казаться как проистекающее вследствие наложенного на себя поста и от презрения к телу, и таким образом может приобрести похвалу от людей; ибо так поступали фарисеи, постясь. Посему и естественно они явились чуждыми Христовой Церкви, и Господь строго запрещает уподобляться им. Быть может, кто возвышенно скажет, что здесь под «головой» следует разуметь голову души, т. е. — ум, как начальствующий, а под «лицом» — воображение, в котором сосредоточиваются впечатления, получаемые от чувств, и нам, если мы правильно совершаем пост, следует помазать голову елеем, т. е. наш ум сделать милостивым, и наше лицо — т. е. воображение, омыть от постыдных и нечистых помышлений и гнева и всего дурного; ибо такого рода и таким образом совершаемый пост, не только дурные страсти, но вместе и возбудителей и строителей этих страстей — демонов, приводит в бегство и посрамляет, но и к числу Ангелов причисляет постящихся, обращая их в Ангелов, и делает тех хранителями их и склоняет на помощь и на содействие им. Так некогда вместе с тремя юношами в Вавилоне, украшенными воздержанием и постом, посреди огня был виден и четвертый, сохраняющий их невредимыми и чудесно орошающий их. Так Даниилу, совершающему многодневный пост, предстал Ангел, умудряющий его и предвозвещающий ему будущее. Так в другой раз, когда он молитвой и постом заградил уста львов, Ангел чрез большое расстояние перенес по воздуху Пророка (Аввакума), несущего ему еду. Так и в нас, совершающих вместе телесный и духовный пост и молящихся, содействием благих Ангелов, огонь телесной страсти будет погашен, и гнев — как бы львиный — будет укрощен, и мы станем участниками пророческой пищи — в надежде будущих благ и вере и умном созерцании, и нам будет дано наступать на аспида, и скорпиона, и на всю силу вражию.
Но не такого рода пост и не таким образом совершаемый — более родствен злым ангелам: ибо им — свойственны неядение, связанное с гневом и ненавистью, и высокомерие, и противление Богу, — и мы, будучи рабами и служителями Добра, противостоим им. «Яко несть наша брань к крови и плоти», говорит Апостол, «но к началом, и ко властем, и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным» (Еф.6:12). Конечно, будем употреблять в противление им не только пост, но и латы праведности для нашей защиты, и шлем спасительной милостыни, и щит веры, еще же и могущественнейший в обороне меч духовный, который есть спасительное слово Божие к нам; потому что таким образом нам надлежит вести доблестную борьбу и сохранить непоколебленную веру, и угасить все разжженные стрелы лукавого, и показавшись победителями во всем, улучить небесные и святые венцы, радуясь вместе с Ангелами, в Самом Христе Господе нашем, Которому подобает всякая слава, держава, честь и поклонение, со безначальным Его Отцом и Всесвятым и Благим и Животворящим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Святитель Иннокентий Пензенский — О посте
Зная, что любовь Ваша к Господу Иисусу Христу более и более возрастает с умножением дней Вашей жизни, с трудолюбием Вашим в пользу ближних и родных, верю, что в сии святые дни Четыредесятницы Ваш дух горит новым и сугубым пламенем к Иисусу Христу.
Духу легче и свободнее устремляться и лететь к Господу, когда тело не обременяется яствами, а душа заботами. В пост лучше и удобнее размышлять о себе, о вечной жизни и о грехах, препятствующих любить Господа. И о молитве чаще напоминает в пост то богослужение, то звон колокола, то множество молитвенников и исповедников, желающих исповедать или раскрыть глубину сердца своего перед невидимым Господом.
Постом и чувства очищаются, дабы вкусить и видеть, сколь благ возлюбленный Господь наш Иисус Христос. Следовательно, пост — врачевство для духа и тела нашего, и Вы проводите его, конечно, так, как внушает Церковь и советует непрестанно Ваша совесть, Ваше сердце, бьющееся ко славе Господа.
Мне пришло на мысль напомнить Вам в пост о посте духовном. Для того, чтобы наложить пост на самый дух, надо откинуть все попечения, отсечь все плотские пожелания, оставить все любимые мысли. Поститься — значит держать весь ум, все сердце при едином распятом, Господе Иисусе Христе.
Сия одна мысль, как крест, должна распинать всю душу Вашу и чувственные пожелания со страстями и похотями. Надеюсь, что покаяние Ваше в первые дни Четыредесятницы приготовит Вас к сему духовному посту, на весь пост, до дня Воскресения. Святой апостол Павел ничего не хотел видеть и знать у коринфян, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1 Кор. 2:2). Тем самым оный божественный учитель коринфян учит и нас и думать, и желать, и искать Иисуса Христа, и говорить, и рассуждать о Нем едином, воздыхать и радоваться о Его благодати и плакать и восхищаться перед Ним у подножия Креста Его, непрестанно взирая на раны, источающие кровь на нас и за нас, во очищение наше от всех грехов?
Благословите Иисусово имя, держите имя Господа Иисуса Христа всегда в уме и в сердце Вашем! Когда слышите сие сладчайшее имя, тотчас всей мыслью обращайтесь к Иисусу Христу распятому, всем сердцем припоминайте имя Его, как Посетителя душ и сердец наших, как Самого Господа.
Благословим Господа вкупе! Примите и мое, хотя словесное, на бумаге и пером, участие в Вашем благословении Господа, благословляющего нас всяким благословением — и земным, и небесным.
Н. Пестов — Что такое пост и как правильно поститься
Сей же род изгоняется только молитвою и постом.
(Мф. 9, 29)
Когда вы постились… Для меня ли постились?
(Зах. 7, 5)
Указания христианину о посте могут сильно разниться в зависимости от состояния здоровья тела христианина. Оно может быть в полном здоровье у молодого человека, не совсем здорово у пожилого или при серьезной болезни. Отсюда и указания церкви о соблюдении постов (по средам и пятницам) или в периоды многодневных постов (Рождественского, Великого, Петрова и Успенского) могут сильно разниться в зависимости от возраста и физического состояния здоровья человека. Все указания в полной мере относятся лишь к физически здоровому человеку. При физических болезнях или для престарелых к указаниям следует отнестись внимательно и рассудительно.
Как часто и у тех, кто считает себя христианами, можно встретить пренебрежение к посту, непонимание его значения и сущности.
Пост рассматривается ими как дело, обязательное только для монахов, опасное или вредное для здоровья, как пережиток из старой обрядности — мертвая буква устава, с которым пора покончить, или, во всяком случае, как нечто неприятное и обременительное.
Следует заметить всем думающим так, что они не понимают ни цели поста, ни цели христианской жизни. Может быть, напрасно они именуют себя христианами, так как живут своим сердцем вместе с безбожным миром, имеющим культом свое тело и самоугодие.
Христианин же в первую очередь должен думать не о теле, а о своей душе и беспокоиться о ее здоровье. И если бы он действительно стал думать о ней, то он радовался бы посту, в котором вся обстановка направлена на исцеление души, как в санатории — на исцеление тела.
Время поста — это время особенно важное для духовной жизни, это «время благоприятное, это день спасения» (2 Кор. 6, 2).
Если душа христианина тоскует по чистоте, ищет душевного здоровья, то она должна постараться как можно лучше использовать это полезное для души время.
Вот почему среди истинных боголюбцев принято взаимное поздравление с наступлением поста.
Но что такое пост по существу? И не бывает ли самообмана среди тех, кто считает нужным исполнять это лишь по букве, но не любит его и тяготится им в сердце своем? И можно ли назвать постом только соблюдение одних правил о невкушении скоромного в постные дни?
Будет ли пост постом, если, кроме некоторого изменения в составе пищи, мы не будем думать ни о покаянии, ни о воздержании, ни об очищении сердца через усиленную молитву?
Нужно полагать, что это не будет постом, хотя все правила и обычаи поста будут соблюдены. Прп. Варсонофий Великий говорит: «Пост телесный ничего не значит без духовного поста внутреннего человека, который состоит из предохранения себя от страстей.
Сей пост внутреннего человека приятен Богу и вознаградит для тебя недостаток телесного поста» (если ты не можешь соблюдать последний, как бы хотел).
О том же говорит и св. Иоанн Златоуст: «Кто ограничивает пост одним воздержанием от пищи, тот весьма бесчестит его. Не одни уста должны поститься, — нет, пусть постятся и око, и слух, и руки, и ноги, и все наше тело».
Как пишет о. Александр Ельчанинов: «В общежитиях существует коренное непонимание поста. Важней не сам по себе пост, как неядение того‑то и того‑то или как лишение себя чего‑то в виде наказания — пост есть лишь испытанный способ достигнуть нужных результатов — через истощение тела дойти до утончения духовных мистических способностей, затемненных плотию, и тем облегчить свое приближение к Богу…
Пост не есть голод. Голодает и диабетик, и факир, и йог, и заключенный в тюрьме, и просто нищий. Нигде в службах Великого Поста не говорится о посте только в нашем обычном смысле, т. е. как о неядении мяса и проч. Всюду один призыв: «постимся, братие, телесно, постимся и духовно». Следовательно, пост только тогда имеет религиозный смысл, когда он соединен с духовными упражнениями. Пост равен утончению. Нормальный, биологически благополучный человек недоступен влияниям высших сил. Пост расшатывает это физическое благополучие человека, и тогда он делается доступнее воздействиям иного мира, идет духовное его наполнение».
Как говорилось ранее, душа человека тяжело больна. Церковь отводит в году определенные дни и периоды времени, когда внимание человека должно быть особенно устремлено на исцеление от душевной болезни. Это пост и постные дни.
По словам еп. Германа: «Пост есть сугубое воздержание, чтобы восстановить утраченное равновесие между телом и духом, чтобы вернуть нашему духу его главенство над телом и его страстями».
У поста есть, конечно, и другие цели (о них будет говориться ниже), но основная из них — изгнание из души своей лукавого духа — древнего змия. «Сей же род изгоняется только молитвою и постом», — сказал Господь Своим ученикам.
Господь показал нам Сам пример поста, постившись 40 дней в пустыне, откуда «возвратился в силе Духа» (Лк. 4, 14).
Как говорит св. Исаак Сириянин: «Пост есть оружие, уготованное Богом… Если постился Сам Законоположник, то как не поститься кому‑либо из обязанных соблюдать закон?..
До поста род человеческий не знал победы и диавол никогда не испытывал поражений… Господь наш был вождем и первенцем этой победы…
И как скоро диавол видит это оружие на ком‑нибудь из людей, этот противник и мучитель тотчас приходит в страх, помышляя и вспоминая о поражении своем в пустыне Спасителем, и сила его сокрушается… Кто пребывает в посте, у того ум непоколебим» (Слово 30).
Совершенно очевидно, что подвиг покаяния и молитвы в посте должен сопровождаться мыслями о своей греховности и, конечно, воздержанием от всяких развлечений — хождения в театры, кино и гости, легкого чтения, веселой музыки, смотрения телевизора для развлечения и т. п. Если все это еще влечет сердце христианина, то пусть он сделает усилие, чтобы оторвать от этого свое сердце, хотя бы в дни поста.
Здесь нужно вспомнить, что по пятницам прп. Серафим не только постился, но и пребывал в этот день в строгом молчании. Как пишет о. Александр Ельчанинов: «Пост — период духовного усилия. Если мы не можем отдать Богу всю свою жизнь, то посвятим Ему безраздельно хотя бы периоды постов — усилим молитву, умножим милосердие, укротим страсти, примиримся с врагами».
Здесь приложимы слова премудрого Соломона: «Всему свое время и время всякой вещи под небом.…время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать… время молчать и время говорить» и т. д, (Еккл. 3, 1–7).
***
Для физически здоровых людей основой поста считается воздержание в пище. Здесь можно различать 5 степеней физического поста:
1) Отказ от мяса.
2) Отказ от молочного.
3) Отказ от рыбы.
4) Отказ от масла.
5) Лишение себя пищи вообще на какие‑то сроки.
Естественно, что на последние степени поста могут идти лишь здоровые люди. Для больных и престарелых более соответствует правилам первая степень поста.
Сила и действенность поста может оцениваться по силе лишения и жертвы. И естественно, что не только формальная замена скоромного стола на постный стол составляет истинный пост: можно приготовлять изысканные блюда и из постной пищи и таким образом в какой‑то мере удовлетворять и свое сластолюбие и свою алчность к ней.
Надо помнить, что кающемуся и скорбящему о своих грехах неприлично есть постом сладко и обильно, хотя бы и (формально) постные блюда. Можно сказать, что поста не будет, если человек будет вставать из‑за стола с вкусными постными блюдами и чувством преобременения желудка.
Здесь мало будет жертв и лишений, а без них не будет и истинного поста.
«Почему мы постимся, а Ты не видишь?» — взывает пророк Исайя, обличая иудеев, лицемерно соблюдавших обряды, но сердцем далеких от Бога и Его заповедей (Ис. 58, 3).
В некоторых случаях больные христиане заменяют себе (сами или по совету духовников) воздержание в пище постом «духовным». Под последним часто понимают более строгое внимание к себе: удержание себя от раздражительности, осуждения, ссор. Все это, конечно, хорошо, но разве в обычное время христианин может позволять себе грешить, или раздражаться, или осуждать? Совершенно очевидно, что христианин должен всегда «трезвиться» и быть внимательным, предохраняя себя от греха и всего того, что может оскорблять Духа Святого. Если же он не в силах удержать себя, то, вероятно, это будет иметь место в равной степени как в обычные дни, так и в посту. Отсюда замена поста в пище на подобный «духовный» пост — это чаще всего самообман.
Поэтому в тех случаях, когда по болезни или по большому недостатку в продуктах питания, христианин не может соблюдать обычные нормы поста, то пусть сделает в этом отношении все, что сможет, например: откажется от всяких развлечений, от сластей и лакомых блюд, будет поститься хотя бы в среду и пятницу, будет стараться, чтобы наиболее вкусная пища подавалась лишь по праздничным дням. Если же христианин по старческой немощи или по нездоровью не сможет отказаться от скоромной пищи, то следует хотя бы несколько ограничить ее в постные дни, например, не есть мясного — словом, в той или иной мере все же приобщиться к посту.
Некоторые отказываются от поста из‑за боязни ослабить свое здоровье, проявляя при этом болезненную мнительность и маловерие, и стремятся всегда обильно питать себя скоромной пищей для достижения хорошего здоровья и для поддержания «упитанности» тела. И как часто они‑то и страдают всякими заболеваниями желудка, кишечника, почек, зубов…
Кроме проявления своего чувства покаяния и ненависти ко греху, пост имеет и другие стороны. Время поста — не случайные дни.
Среда — это предание Спасителя — наивысший из моментов падения и позора человеческой души, идущей в лице Иуды предавать за 30 сребренников Сына Божия.
Пятница — это терпение издевательств, мучительные страдания и крестная смерть Искупителя человечества. Вспоминая о них, как может христианин не ограничить себя путем воздержания?
Великий пост — это путь Богочеловека к Голгофской жертве.
Человеческая душа не имеет права, не смеет, если только она христианка, проходить равнодушно мимо этих величественных дней — знаменательных вех во времени.
Как она дерзнет потом — на Страшном суде стать одесную Господа, если она будет равнодушна к Его скорби, крови и страданиям в те дни, когда Вселенская Церковь — Земная и Небесная — вспоминает их.
В чем должен состоять пост? Здесь нельзя дать общей меры. Она будет зависеть и от состояния здоровья, от возраста и условий жизни. Но здесь надо непременно задеть за живое свое плотоугодие и сластолюбие.
В настоящее время — время ослабления и падения веры — нам кажутся недостижимыми те уставы о посте, которые в старину строго выполнялись благочестивыми русскими семьями.
Вот, например, из чего состоит Великий пост по церковному уставу, обязательность которого распространялась в равной мере как на инока, так и на мирянина.
По этому уставу в Великий пост полагается: полное неядение в течение целого дня понедельника и вторника первой седмицы и пятницы Страстной седмицы.
Лишь для более слабых возможно вкушение пищи во вторник вечером первой седмицы. Во все остальные дни Великого поста, кроме суббот и воскресений, полагается только сухоядение и лишь однажды в день — хлеб, овощи, горох — без масла и воды.
Вареная пища с постным маслом полагается лишь в субботы и воскресенья. Вино разрешается только в дни церковных воспоминаний и при длинных службах (например, в четверг на пятой седмице). Рыба — лишь в Благовещение Пресвятой Богородицы и Вербное воскресенье.
Хотя такая мера нам и кажется чрезмерно суровой, она, однако, достижима для здорового организма.
В быту старой русской православной семьи можно видеть строгое выполнение постных дней и постов. Даже князья и цари постились так, как теперь не постятся, может быть, и многие из монахов.
Так, царь Алексей Михайлович Великим постом обедал лишь три раза в неделю — в четверг, субботу и воскресенье, а в остальные дни съедал только по кусочку черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу, запивая квасом.
Некоторые египетские иноки в древности практиковали в Великий пост полное сорокадневное воздержание от пищи, следуя в этом отношении примеру Моисея и Самого Господа.
Сорокадневные посты проводил два раза один из братьев Оптиной пустыни — схимонах Вассиан, живший там в середине XIX столетия. Этот схимник, между прочим, так же как и прп. Серафим, в значительной мере питался травою «снытью». Он прожил до 90 лет.
37 дней не вкушала ни пищи, ни питья (кроме одного причастия) инокиня Любовь Марфо–Мариинской обители. Следует отметить, что во время этого поста она не чувствовала никакого ослабления сил и, как про нее говорили, «голос ее гремел в хору как будто бы еще сильнее прежнего».
Этот пост она совершила перед Рождеством; он кончился в конце Рождественской литургии, когда она внезапно почувствовала непреодолимое желание поесть. Не в силах более владеть собою, она тотчас же пошла в кухню для принятия пищи.
Необходимо заметить, однако, что описанная выше и рекомендованная церковью норма для Великого поста не считается теперь всеми так строго обязательной для всех. Церковь рекомендует, как известный минимум, лишь переход постом на постную пищу в согласии с ее указаниями для каждого из постов и постных дней.
Выполнение этой нормы для вполне здоровых людей считается обязательным. Все же большее она предоставляет ревности и усердию каждого христианина: «Милости хочу, а не жертвы», — говорит Господь (Мф. 9, 13). Вместе с тем надо нам помнить, что пост необходим не Господу, а нам самим для спасения нашей души. «Когда вы постились… для Меня ли вы постились?» — говорит Господь устами пророка Захарии (7, 5).
***
Есть и еще одна сторона у поста. Вот кончилось, его время. Церковь торжественно справляет праздник, завершающий пост.
Может ли достойно встретить и пережить сердцем этот праздник тот, кто в какой‑то мере не приобщился этому посту? Нет, он почувствует себя так, как тот дерзкий в Господней притче, что осмелился на пир прийти «не в брачной одежде», т. е. не в духовной одежде, очищенной покаянием и постом.
Хотя бы человек по привычке и пошел на праздничное богослужение и сел бы за праздничный стол, он при этом ощутит лишь беспокойство совести и холод на сердце. А его внутренний слух услышит грозные слова Господа, обращенные к нему: «Друг, как ты вошел сюда не в брачной одежде?» И душа его будет «брошена во тьму внешнюю», т. е. останется во власти уныния и печали, в атмосфере духовного голода — «плача и скрежета зубов».
Пожалейте же сами себя те, кто пренебрегает, чуждается и бегает от поста.
Пост есть воспитание способности духа человеческого бороться против своих поработителей — сатаны и разнеженного и избалованного тела. Последнее должно быть послушно духу, но на деле чаще всего является господином души.
Как пишет пастырь о. Иоанн С. (св. прав. Иоанн Кронштадтский. — прим. ред.): «Кто отвергает посты, тот отнимает и у себя и у других оружие против многострастной плоти своей и против диавола, сильных против нас особенно через наше невоздержание, от которого происходит всякий грех».
Истинный пост есть борьба; это в полном смысле слова «узкий и тесный путь», о спасительности которого говорил Господь.
Господь велит скрывать свой пост от окружающих (Мф. 6, 18). Но от ближних христианину, может быть, не удастся утаить свой пост. Тогда может случиться, что близкие и родные вооружатся на постящегося: «пожалей себя, не мучь себя, не убивай себя» и т. п.
Мягкие вначале, уговоры родных затем могут перейти в раздражение и упреки. Дух тьмы восстанет против постящегося через близких, приводит против поста доводы и посылает соблазны, как некогда пробовал это сделать с постящимся в пустыне Господом.
Пусть заранее предвидит все это христианин. Пусть не ждет он также, что приступив к посту, он сразу будет получать какие‑либо благодатные утешения, теплоту в сердце, слезы покаяния и сосредоточенность в молитве.
Это приходит не сразу, это надо еще заработать борьбой, подвигом и жертвами: «служи мне, и потом ешь и пей сам», — говорится в притче рабу (Лк. 17, 8). Те, кто проходил пути сурового поста, свидетельствуют даже об ослаблении иногда в начале поста молитвы и притуплении интереса к духовному чтению.
Пост — это лечение, а последнее бывает часто нелегко. И лишь в конце его курса можно ждать выздоровления, а от поста ждать плодов Духа Святого — мира, радости и любви.
По существу своему пост есть подвиг и связан с верою и дерзновением. Пост угоден и приятен Господу как порыв души, тянущейся к чистоте, стремящейся сбросить цепи греха и освободить дух от рабства телу.
Церковь считает его и одним из действенных средств, посредством которых можно переложить гнев Божий на милость или преклонить волю Господню к исполнению молитвенного прошения.
Так, в Деяниях Апостолов описывается, как антиохийские христиане, перед отправлением на проповедь свв. апп. Павла и Варнавы «совершили пост и молитву» (Деян. 13, 3).
Поэтому пост практикуется в церкви как средство подготовки себя к какому‑либо начинанию. Имея нужду в чем‑либо, отдельные христиане, иноки, монастыри или церкви накладывали на себя пост с усиленной молитвой.
У поста есть, кроме того, и еще одна положительная сторона, на которую обратил внимание Ангел в видении Ерму (см. книгу «Пастырь Ерма»).
Заменяя скоромную пищу более простой и дешевой, или уменьшая ее количество, христианин может сократить издержки на себя. А это даст ему возможность больше средств обратить на дела милосердия.
Ангел дал такое указание Ерму: «В тот день, в который постишься, ничего не вкушай, кроме хлеба и воды, и исчисливши издержки, которые ты сделал бы в этот день на пищу по примеру прошлых дней, оставшиеся от этого дня отложи и отдай вдове, сироте или бедному; таким образом ты смиришь свою душу, а получивший от тебя насытится и будет за тебя молиться Богу».
Ангел указал также Ерму и на то, что пост не есть самоцель, а лишь подсобное средство к очищению сердца. И пост того, кто стремится к этой цели и не исполняет заповедей Божиих — не может быть угодным Богу и является бесплодным.
По существу отношение к посту является пробным камнем для души христианина в его отношении к Церкви Христовой, а через последнюю — ко Христу.
Как пишет о. Александр Ельчанинов: «…В посте человек проявляет себя: у одних проявляются высшие способности духа, другие же делаются только раздражительны и злы — пост открывает истинную сущность человека».
Душа, живущая живой верой во Христа, не может пренебрегать постом. Иначе она объединит себя с теми, кто равнодушен ко Христу и религии, с теми, кто, по словам прот. Валентина Свенцицкого:
«Едят все — и в Великий Четверг, когда совершается Тайная Вечеря и предается Сын Человеческий; и в Великую Пятницу, когда слышим мы плач Богоматери у гроба Распятого Сына в день Его погребения.
Для таких не существует ни Христа, ни Богоматери, ни Тайной Вечери, ни Голгофы. Какой же у них может быть пост?»
Обращаясь к христианам, о. Валентин пишет: «Держи и соблюдай пост, как великую церковную святыню. Каждый раз, когда ты воздерживаешься от запрещенного в дни поста, — ты со всею Церковью. Ты делаешь в полном единомыслии и единочувствии то, что делала вся Церковь и все святые угодники Божии с самых первых дней бытия Церкви. И это будет давать тебе силу и твердость в твоей духовной жизни».
Значение и цель поста в жизни христианина можно резюмировать следующими словами прп. Исаака Сириянина:
«Пост — ограждение всякой добродетели, начало борьбы, венец воздержанных, красота девства, источник целомудрия и благоразумия, учитель безмолвия, предшественник всех добрых дел…
От поста и воздержания рождается в душе плод — ведение тайн Божиих».
РАССУДИТЕЛЬНОСТЬ В ПОСТЕ
Милости хочу, а не жертвы.
(Мф. 9, 13)
Покажите… в добродетели рассудительность.
(2 Пет. 1, 5)
Все доброе в нас имеет некую черту,
перейдя которую незаметно обращается во зло.
(Прот. Валентин Свенцицкий)
Все вышеизложенное о посте относится, однако, повторяем, лишь к здоровым людям. Как и для всякой добродетели, и для поста также нужна рассудительность.
Как пишет прп. Кассиан Римлянин: «Крайности, как говорят святые отцы, с той и другой стороны равно вредны — и излишество поста и пресыщение чрева, Знаем мы некоторых, которые, не быв побеждены чревоугодием, низложены были безмерным постом, и впали в ту же страсть чревоугодия, по причине слабости, происшедшей от чрезмерного поста.
Притом неумеренное воздержание вреднее пресыщения, потому что от последнего, в силу раскаяния, можно перейти к правильному действованию, а от первого нельзя.
Общее правило умеренности воздержания состоит в том, что каждый сообразно с силами, состоянием тела и возрастом столько пищи вкушал, сколько нужно для поддержания здоровья тела, а не сколько требует желание насыщения.
Монах так разумно должен вести дело пощения, как бы имел пробыть в теле сто лет; и так обуздывать душевные движения — забывать обиды, отрезать печаль, ни во что ставить скорби — как могущий умереть каждый день».
Следует вспомнить о том, как ап. Павел предупреждал тех, кто неразумно (самовольно и самочинно) постился — «это имеет только вид мудрости в самовольном служении, смиренномудрии и изнурении тела, в некотором небрежении о насыщении плоти» (Кол. 2, 23).
Вместе с тем пост — не обряд, а тайна души человеческой, которую Господь велит скрывать от других.
Господь говорит: «Когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою.
А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6, 16–18).
А поэтому христианину надо скрывать как свое покаяние — молитву и внутренние слезы, так и свой пост и свое воздержание в пище.
Здесь надо бояться всякого выявления своего отличия от окружающих и уметь скрывать от них свой подвиг и свои лишения.
Вот несколько примеров к тому из жизни святых и подвижников.
Прп. Макарий Великий никогда не пил вина. Однако, когда он бывал в гостях у других иноков, он не отказывался от вина, скрывая свое воздержание.
Но ученики его старались предупредить хозяев, говоря им: «Если он будет пить у вас вино, то знайте — вернувшись домой, он будет лишать себя даже воды».
Оптинскому старцу Леониду пришлось однажды прожить несколько дней у епархиального архиерея. Стол последнего был обилен рыбою и разными вкусными яствами, резко отличаясь от скромной скитской трапезы Оптинской пустыни.
Старец не отказывался от вкусных блюд, но когда вернулся в Оптину, то на несколько дней лишил себя пищи, как бы наверстывая упущенное в гостях воздержание.
Во всех тех случаях, когда постник должен принимать пищу вместе с другими, более немощными братьями, он не должен, по указанию святых отцов, своим воздержанием делать им укор.
Так святой Авва Исайя пишет: «Если ты хочешь непременно воздержаться более других, то уединись в отдельную келью и не огорчи немощного брата твоего».
Не только ради сохранения себя от тщеславия надо стремиться не выставлять на вид своего поста.
Если пост будет почему‑либо смущать окружающих, вызывать их упреки, или, может быть, насмешки, обвинение в ханжестве и т. п. — и в этих случаях надо стараться хранить тайну поста, сохраняя его по духу, но отступая от него формально. Здесь имеет приложение повеление Господа: «не мечите бисера вашего перед свиньями» (Мф. 7, 6).
Пост будет неразумен и тогда, когда он будет ставить преграды гостеприимству угощающих вас; мы этим будем укорять окружающих в пренебрежении постом.
Про Московского митрополита Филарета рассказывают такой случай: как‑то он пришел к своим духовным детям как раз к обеду. По долгу гостеприимства, его надо было пригласить к обеду. За столом подавали скоромное, а день был постный.
Виду не подал митрополит и, не смущая хозяев, вкусил скоромного. Так снисхождение к немощи духовных своих ближних и любовь он ставил выше, чем соблюдение поста.
К церковным установлениям вообще нельзя относиться формально, и, следя за точным исполнением правил, не делать из последних никаких исключений. Надо помнить и слова Господа, что «суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк. 2, 27).
Как пишет митрополит Иннокентий Московский: «Были примеры, что даже монахи, как, например, святой Иоанн Лествичник, употреблял во всякое время всякую пищу и даже мясо.
Но сколько? Столько, чтобы быть только живу, и это не мешало ему достойно причащаться Святых Тайн и, наконец, не воспрепятствовало сделаться святым…
Конечно, не благоразумно без нужды нарушать пост употреблением скоромной пищи. Тот, кто может соблюсти пост разбором пищи, тот соблюдай; но, главное, соблюдай и не нарушай поста душевного, и тогда пост твой будет приятен Богу.
Но кто не имеет возможности разбирать пищу, тот употребляй все, что Бог даст, но без излишества; но зато непременно строго постись душой, умом и мыслями, и тогда пост твой так же будет приятен Богу, как пост самого строгого пустынника.
Цель поста — облегчить и усмирить тело, обуздывать пожелания и обезоруживать страсти.
Потому церковь, спрашивая тебя о пище, не столько спрашивает о том — какую употребляешь ты пищу? — сколько о том, для чего ты употребляешь ее?
Господь Сам одобрил поступок царя Давида, когда тот по нужде должен был нарушить правило и есть «хлебы предложения, которые не должно было есть ни ему, ни бывшим с ним» (Мф. 12, 4).
Поэтому, учитывая необходимость, можно и при больном и слабом теле и преклонном возрасте делать послабления и исключения во время поста.
св. ап. Павел так пишет своему ученику Тимофею: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов» (1 Тим. 5, 23).
Прп. Варсонофий Великий и Иоанн говорят: «Что такое пост, как не наказание тела для того, чтобы усмирить тело здоровое и сделать его немощным для страстей по слову апостола: «когда я немощен, тогда силен» (2 Кор. 12, 10).
А болезнь более сего наказания и вменяется вместо поста — ценится даже более его. Кто переносит ее с терпением, благодаря Бога, тот через терпение получает плод спасения своего.
Вместо того, чтобы ослабить силу тела постом, оно бывает уже ослаблено болезнью.
Благодари же Бога, что ты освободился от труда поститься. Если и десять раз в день будешь есть, не печалься: ты не будешь осужден за то, так как поступаешь так не в поблажку себе».
О правильности нормы поста прп. Варсонофий и Иоанн дают и такое указание: «Касательно поста скажу: осяжи сердце твое, не окрадено ли оно тщеславием, и если не окрадено, осяжи вторично, не делает ли тебя пост сей немощным и в исполнении дел, ибо немощи этой не должно быть, и если и в этом не вредит тебе, пост твой правильный».
Как говорил пустынник Никифор в книге В. Свенцицкого «Граждане неба»: «Господь требует не голода, а подвига. Подвиг — это то, что может человек сделать самого большого по своим силам, а остальное — по благодати. Силы наши теперь слабые, и подвигов больших Господь с нас не требует.
Я пробовал сильно поститься, и вижу, что не могу. Истощаюсь — нет сил молиться, как надо. Однажды так ослаб от поста, встать правило прочесть не могу».
Здесь пример неправильного поста.
Еп. Герман пишет: «Изнеможение есть признак неправильности поста; оно так же вредно, как и пресыщение. И великие старцы вкушали суп с маслом на первой седмице Великого поста. Больную плоть нечего распинать, а надо поддерживать».
Итак, всякое ослабление здоровья и трудоспособности при посте говорит уже о его неправильности и превышении его нормы.
«Мне более нравится, чтобы изнурялись более от работы, чем от поста», — говорил один пастырь своим духовным детям.
Лучше всего, когда постящиеся руководствуются указаниями опытных духовных руководителей. Следует вспомнить следующий случай из жизни прп. Пахомия Великого. В одном из его монастырей в больнице лежал монах, истощенный болезнью. Он попросил прислуживающих дать ему мяса. Те отказали ему в этой просьбе, исходя из правил монастырского устава. Больной попросил отнести себя к прп. Пахомию. Преподобный был поражен крайним истощением инока, заплакал, глядя на больного, и стал укорять больничных братий за их жестокосердие. Он велел немедленно исполнить просьбу больного, чтобы укрепить его ослабевшее тело и ободрить унылую душу.
Мудрая подвижница благочестия — игумения Арсения так писала престарелому и больному брату епископа Игнатия Брянчанинова в дни Великого поста: «Боюсь, что вы обременяете себя тяжелой постной пищей и прошу вас забыть, что теперь пост, а кушать скоромную пищу, питательную и легкую. Разность дней дана нам церковью, как узда здоровой плоти, а вам дана болезнь и немощь старости».
Однако, нарушающим пост по болезни или иной немощи, все же следует помнить, что здесь может иметь место и какая‑то доля маловерия и невоздержания.
Поэтому, когда духовным детям старца о. Алексея Зосимовского приходилось по предписанию врача нарушать пост, то старец велел в этих случаях себя окаявать и молиться так: «Господи, прости меня, что я по предписанию врача, по своей немощи нарушил святой пост», и не думать, что это как будто так и нужно.
***
Говоря о посте как о скудости и изменении состава пищи, следует заметить, что этот подвиг ни во что вменяется Господом, если христианин не будет в то же время соблюдать Господних заповедей о любви, милосердии, самоотверженного служения ближним, словом, всего того, что спросится с него в день Страшного суда (Мф. 25, 31–46).
Об этом с исчерпывающей ясностью говорится уже в книге пророка Исайи. Иудеи взывают к Богу: «Почему мы постимся, а Ты не видишь? Смиряем души свои, а Ты не знаешь?» Господь устами пророка отвечает им: «Вот в день поста вашего вы исполняете волю вашу и требуете тяжких трудов от других. Вот вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других: вы не поститесь в это время так, чтобы голос ваш был услышан на высоте. Таков ли тот пост, который Я избрал, день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли назовешь постом и днем, угодным Господу? Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, угнетенных отпусти на свободу и расторгни всякое ярмо; раздели с голодными хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого — одень его и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твое скоро возрастет, и правда твоя пойдет перед тобою, и слава Господа будет сопровождать тебя. Тогда ты воззовешь, и Господь услышит; возопиешь и Он скажет: «вот Я»«(Ис. 58, 3–9).
Это замечательное место из книги пророка Исайи обличает многих — как простых христиан, так и пастырей стада Христова. Обличает тех, кто думает спастись, лишь соблюдая букву поста и забывая о заповедях милосердия, любви к ближнему и служения им. Обличает тех пастырей, которые «связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям» (Мф. 23, 4). Это те пастыри, которые требуют от своих духовных детей строго соблюдения «правила» поста, не учитывая их преклонного возраста, ни их болезненного состояния. Ведь Господь говорил: «Милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9, 13).
Преподобный Феодосий Печерский — Поучение
Что возмыслил еси, боголюбый княже, воспрашати мене, некнижна и худа, о таковой вещи: аще есть неделя, то подобно ли в день воскресенья заклати вол, или овен, или птици, или иное что? Аще подобно ясти? Неделя убо не наречеться, яко же вы глаголете, но 1–й день, 2–й — понедельник, 3–й — вторник, 4–й — среда, 5–й — четверг, 6–й — пятница, 7–й — субота. Все сотвори Бог 6 днии: небо и землю, и вся, яже суть на ней, последи же над всеми царя человека, да обладает всем тем на земли. А в неделю воскресе из мертвых Христос Бог наш; того деля честити воскресенья Христова. А дотоле ци не было дни того? Был, но ни нарицалъся неделя. Исходящим же израильтяном из Егупта от работы фараоня и прошедшим Чрьмное море посуху, и введе я в пустыню, и пита я ту 40 лет, закон им дав на досце камене, Божиим им перстом написан, и дан Моисею — суботу хранити поведено, отинуд не делати, ни огня возгнещати, ни заклати, но вечер в пяток все приготовити, заутра ясти, ни приходити ис храмины в храмину, еже хранят и до днешняго дни израильтяне. И сниде Господь Бог на землю — жидовьская вся умолкоша, ни есми бо чада Аврамля, но чада Христа Бога нашего и святаго крещенья, в онже сам Господь крестися; крещеньем бо оцещаеться греси от рождества. А иже рекл ти в неделю не резати, ни того ясти; но не от Святаго Писанья рекох ти, но от своего сердца. Рече бо святый Павел апостол: Иже хто благовестит вам паче нас, а не яко мы благовестихом, тот да будеть проклят. Ни есть ти возбранно, ни грех, еже резати в неделю и ясти. Понеже мя еси воспрашал, того ради молю тя, имея преданье святых апостол; аще бо кто тако творить — в суботу резати, а в неделю ясти, то яве жидовствует. Аще кто отречеся в середу или в пятницю мяс не ясти — добро, велми полезно не ясти. Не я сего завещаю, но святии апостоли, тако бо закон положиша: да всяк крестьянин постився в среду и в пяток — белци от мяс и от молока, черньци — от сыра, в середу бо жидове свет створиша на Иисуса, а в пяток распяша Господа. Ты же, княже мои, аще бо которыя вины зареклъся еси или напасти ради, в середу или в пяток мяс не ясти, глаголеть бо пророк Давид: Обещаитеся Господеви и воздадите славу, — не достоять, чадо, человеку–крестьяну собе связати, но оже связан будет отцем духовным. Мы бо имам преданья святых апостол во Господьских праздьницех, и святыя Богородици, и всех святых праздников, в память святых апостол праздновати духовно и от избытка вашего питати убогих. Понеже еси мене въспрашал, недостойнаго: аще связан еси отцем духовным в середу и в пяток мяс не ясти, от того же разрешенье приими; или сам ся еси зарекл, Бог мене ради простить тя. Егда же ся приключить Господский праздьник в середу или в пяток, любо святыя Богородици, или 12 апостол, то яжь мяса. Бог мира буди с вами.
Аминь.
Александр Пикалёв — Восемь вопросов о посте
1. Для чего установлено правило поста, в чем его польза?
Слово пост в русском, как и латинском языке (откуда оно, скорее всего и пришло) имеет двоякое значение. Пост это не только особое время воздержание, предписанное Церковью, но и то место где стоит военный караул. Такая омонимичность слова пост не случайна. По своей сути, пост это время, когда мы становимся на стражу своей души и стараемся максимально ограничить себя в том, что не служит ее спасению. Это и телесное воздержание, и воздержание от всего суетного, что есть в жизни: от развлечений, от второстепенных занятий, от праздных разговоров.
Если сказать совсем просто — это время капитального ремонта. Вот мы обычно поддерживаем свой дом в чистоте, вытираем пыль, моем полы, и на какое‑то время этого достаточно, но только на какое‑то время. Наступает момент, когда нужно решительно избавляться в доме от всего что обветшало, обновить, перестроить, крышу перекрыть. Нечто подобное происходит и с нашей душой, умом, нравственностью. Вот именно цели капитального ремонта, обновления души и служить пост. Не зря в аскетической православной традиции его называют духовной весной.
Польза поста в том, что мы вновь и вновь напоминаем себе о том, что мы не только телесны, что мы больше чем наше тело и не тождественны ему, что самое главное сокровище для нас, христиан — это наша бессмертная богоподобная душа, к сожалению, отягченная грехами. Вот пост это время сугубого покаяния, особого напряжения всех духовных сил на исправление себя по Божьим заповедям.
2. Почему этот пост называют Великим?
Великий Пост — это Пост с большой буквы. И по написанию и по значению и по продолжительности. Иначе, по–церковному, он называется святой Четыредесятницей. Этот Пост является образом сорокадневного пощения Христа в пустыне перед выходом Его на Свое проповедническое служение.
3. Должен ли каждый крещеный человек поститься?
Если говорить о посте как о воздержании от определенных видов пищи, то нет, не каждому православному пост вменяется в обязанность. Не должен поститься ребенок, больной человек, если назначения лечащего врача предписывают вкушение скоромного, не нужно поститься беременным и кормящим женщинам.
Но тут еще хочется сказать о том, что именно наполняет пост смыслом. Как для человека, который едет по дороге на автомобиле смысл поездки не в том, чтобы просто ехать и наматывать на кардан километры, а в том куда он наконец приедет, так и для постящегося смысл поста лежит не в самом посте, а за его пределами. Смысл Великого Поста в Пасхе, в радости о том, что победа Христа над смертью это и наша победа. Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот (жизнь) даровав. В этом весь смысл христианской веры. Христос не только сам силою своего Божества воскрес, но и нам жизнь даровал. Вот стать участником этой победы Жизни над смертью, можно только будучи участником Таинства Евхаристии, причащаясь Тела и Крови Христа. Без Причастия пост — всего лишь диета. Поэтому если постящийся человек не участвует в Божественной Литургии, не посещает храм, ну а саму Пасху, проводит во всяческом разгуле, то такой пост по своей сути нецерковен, да собственно и постом не является, а профанацией поста.
4. Что такое благословление, и нужно ли его брать перед тем, как начать поститься?
Благословением на пост для нас для всех является день Прощеного Воскресенья, когда православные, собравшись в храме просят прощения друг у друга и у священства за вольные и невольные обиды. Пост и покаяние это наша жертва Богу, а жертва невозможна без мира с ближними, по слову Самого Христа.
Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что‑нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой. (Мф 24)
Особое же благословение нужно брать не на сам пост, а на то чтобы его нарушить по тем или иным объективным причинам, например по болезни. И потому те кто не может поститься в полной мере, в Прощеное Воскресенье испрашивают у духовенства благословения на послабление поста.
5. Кто определяет постящемуся степень строгости поста?
Во–первых, строгость поста определяет церковный устав — Типикон. Конечно, не каждый свободно владеет церковнославянским и может в нем ориентировать, но о необходимые сведения о строгости поста можно прочитать в любом церковном календаре.
Во–вторых, строгость поста, для каждого, в большей степени, чем Типикон, определяет наша совесть, потому что не всякая строгость и не всякое воздержание может быть одинаково полезно для каждого. Тем более, церковный устав это устав монашеский, т. е. это правила жизни тех людей, которые всю свою жизнь посвятили Богу и борьбе со страстями. Монахи это те люди, для которых вся жизнь — пост и молитва. Мы же, к сожалению, очень часто не таковы. И вполне понятно, что тот вес который, шутя поднимает тяжелоатлет неподготовленного человека может покалечить. Поэтому полнота, как физического, так и духовного подвига дается многими трудами и не сразу. Помните как у Высоцкого: «а я так долго шел до пьедестала, что вмятины в помосте протоптал». Еще Антоний Великий, основатель монашества в 4 веке говорил, что самая главная добродетель это рассудительность, поэтому к мере поста надо подходить с умом, соразмерив свое и физическое и духовное состояние и посоветовавшись со священником, помня о том, что пост — это, прежде всего воздержание от греха. Прежде чем отказаться от сосиски, надо отказаться от каннибализма, т. е. престать есть друг друга и тогда уже помышлять о церковном посте. Каждый знает, что злой человек во много крат злее, если он еще и голоден.
6. Что важнее во время поста, соблюдать строгость (пища, поступки) или, постоянная молитва?
В общем, я уже на этот вопрос ответил. Если воздерживаться от определенных видов пищи может не каждый и не каждому это полезно, то для того, чтобы не молиться, не каяться, не причащаться никаких объективных причин быть не может, ну а если у нас христианское состояние души, т. е. состояние ненависти ко греху и любви к ближнему, то это и дает основу и мотив для правильных поступков.
7. Почему многие стремятся исповедоваться именно в Великий Пост?
Исповедоваться ТОЛЬКО в Великий Пост, не очень хорошая традиция, потому что о душе надо думать и за пределами Великого Поста.
Исповедь и Причастие только Великим Постом — это предельно допустимый минимум для христианина, чтобы по существу своему не отпасть от церкви. Ну это все равно что есть только тогда когда начинаешь падать в голодный обморок. Жить так можно, но полноценной жизнью это никто не назовет, это патология. Причащаться и исповедоваться христианин должен стремиться как можно чаще и никогда не пренебрегать и не откладывать участие в Таинстве. Образно Церковь сравнивает Литургию с брачным пиром. Быть на пиру простым зрителем и отказываться от предлагаемых угощений это оскорбление хозяину и устроителю торжества. Так и в Церкви, если мы не причащаемся тела и Крови Христа, то христианство наше формальное, неживое. Потому что Христос спасает нас не тем что мы читаем Библию, произносим молитвы, а тем, что мы в Таинстве Евхаристии становимся сотелесны Христу, причастниками Его Божественной природы. Все остальное: пост, молитва, посещение богослужений, исповедь, чтение Писания — это подготовка нашей души, ума и совести для того, чтобы мы могли причаститься достойно.
8. Чтобы вы порекомендовали тем, кто первый раз поститься или, еще не решился на этот духовный подвиг.
Прежде всего, ясно понимать, что пост это не цель, а средство. А цель поста — Пасха, победа над грехом и жизнь с Богом. Кроме того, надо понимать, что пост без правильной церковной жизни, без Евхаристии, без исповеди — не более чем диета.
Часто некоторые невоцерковленные христиане говорят: вера это личное дело, о том во что я верю, говорить не обязательно, вера она в глубине сердца. На самом деле это не так. Христианин обязан и словом и делом свидетельствовать о своей вере во Христа как Бога и Спасителя.
Пет. 3:15 Господа Бога святите в сердцах ваших; [будьте] всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением.
Но эти слова о сокровенности и интимности вполне можно применить к посту. Сам Христос говорит о том, каким должен быть пост:
Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно (Мф. 6).
Пост, как и любой подвиг, христианину не подобает выставлять напоказ, внешним видом показывать всем окружающим безмерную всемирную скорбь: я пощусь, не подходи ко мне. Наоборот, аскетическая монашеская литература называет пост «веселым временем», временем обновления, очищения души от мусора. Если мы с этим мусором себя не отождествляем, всей душой жаждем от него избавиться и войти обновленными в то пространство, в котором уже не мы своими незначительными усилиями стремимся приблизиться к Богу, а в котором Сам Воскресший Бог, уничтожив ад идет навстречу нам, тогда пост нам не может не принести радость.
Интервью газете Слово
Святой исповедник Сергий Правдолюбов — О том, как проводить посты
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Бывают в жизни человека внезапные и сильные потрясения — удары. Течет благополучно жизнь, ничто не предвещает несчастья. Вдруг настигает человека ошеломляющий, неожиданный удар — и вся жизнь перевернулась: человек теряет равновесие от тяжких страданий.
Если без воли Божией не падает ни один волос с головы нашей, то уж, конечно, не без воли Божией бывают эти сокрушительные жизненные удары. Бог ведает причины каждого из них, а нам нужно твердо знать и свято верить, что это — рука Божия, воля Божия о нас, благая и совершенная.
Трудно переносятся эти страдания, но когда проходят они, то оставляют в душе человека явственный след, свидетельствующий о том, что эти жизненные удары имеют силу очищать душу человека, приближать ее к Богу, а потому делать ее лучше, чище, возвышенней. Недаром существует в народе нашем поговорка: «Гром не грянет — мужик не перекрестится». И посылаются Господом эти удары с благой целью — чтобы одумались забывшиеся люди, вспомнили о едином на потребу (Лк 10:42), перекрестились и изменили свою жизнь. Несомненно также и то, что если бы люди не так часто и так легко забывались, убаюканные благополучным ходом мирной и тихой жизни, то меньше было бы этих ударов, а иных из них и вовсе не было бы… Господь с болью и состраданием посылает их, жалеет человека страдающего, но не может иначе: огрубевает сердце человека так, что только гром заставляет иного перекреститься.
Не дожидайтесь, дорогие детки, этого грома, будьте всегда богобоязненны и благочестивы: «Страшно впасть в руки Бога Живаго!» (Евр 10:31). Бегайте греха, как самого омерзительного и страшного чудовища. Упражняйтесь в добре и любви к людям. Служите им, умывайте им ноги (Ин 13:5) — «и Бог любви и мира будет с вами» (2 Кор 13:11).
Кроме этих внезапных громовых ударов, которые Господь посылает иногда для нашего спасения, угодно было Ему учредить спасительные времена, нарочито устроенные к тому, чтобы мы, отрекшись от земной суеты, вспомнили о Боге, о своей душе, о ее вечном спасении. Это ПОСТЫ. Святая Церковь Христова установила их четыре, расположив в течение целого года приблизительно через равные промежутки времени: весной — Великий, летом — Петровский, осенью — Успенский, зимой — Рождественский. Это мирные, тихие, негромкие удары, но все же удары, как удар колокола, зовущий ко спасению. Не нужно закрывать уши для этих мирных, благостных призывов Божией благодати и нужно так настроить себя, чтобы любить посты, понимать, для чего они установлены, ждать их и проводить со всей строгостью и серьезностью.
Что такое пост? Это время, когда христианам запрещается вкушать все подряд, а разрешается есть только определенную, так называемую постную пищу. Большинство современных христиан легко смотрят на эту заповедь церковную, считают ее неважной — говорят: «Пустяки!» Но вспомним Писание: некогда Адаму и Еве было разрешено есть все и запрещено вкушать плоды только с одного дерева — вовсе легкий пост. Но вот, Ева дерзновенно протянула руку к запрещенному плоду и съела его, дала мужу — и он съел. И что получилось: от нарушения этой заповеди, по видимости легкой и незначительной, погиб весь мир, все человечество. Для спасения людей потребовалось пролитие на Кресте, до того бывшем ужасным орудием позорной казни, невинной и пречистой Крови Основателя и Совершителя нашей веры Господа Иисуса Христа… Хороши «пустяки»!
Большинство современных христиан так же легко, как на пост, смотрят на то, как иногда «страха ради иудейска» или по другим причинам заявляют, что они неверующие. А такой же «пустяк» случился некогда с Апостолом Петром: он тоже на словах только сказал, что не знает Человека Того (Мф 26:72), не имеет отношения ко Христу — и получилось ОТРЕЧЕНИЕ. Апостол Петр сразу же был исключен из числа учеников Христовых: Ангел по Воскресении велел мироносицам сказать «ученикам Его и Петру» (Мк 16:7), что Христос воскрес. Из этих слов Ангела видно, что ученики остались учениками — и так называл их Ангел, — а Петр стал только Петром, был исключен из сонма Апостолов. Горький плач Апостола Петра, продолжавшийся всю его жизнь, и строгое троекратное испытание его Христом, когда «оскорбе Петр» (Ин 21.17), говорят о том, что вовсе не пустяк то был, а событие колоссальной важности.
Дорогие мои детки! Помните всю жизнь эти два события! Относитесь к своему христианскому званию и призванию со всей серьезностью. Не нарушайте ни среды, ни пятницы во всю свою жизнь и никогда не стыдитесь называть себя учениками Христа. Не стыдитесь Креста Христова и своего великого звания, но гордитесь — как говорит Апостол, хвалитесь Крестом Христовым и званием христианина.
Пост, как уже сказано, есть время, в которое Церковь повелевает вкушать только постную пищу. Это воздержание от пищи скоромной есть пост телесный. В телесном посте наиболее верные христианские семьи наставлены. Однако, будучи наставленным в телесном посте и строго его соблюдая, можно не получить от этого пользы для спасения души.
В одной из книг религиозно–нравственного содержания мне пришлось читать рассказ о том, как один разбойник, убив в лесу человека и ограбив его, нашел в кармане убитого хлеб и кусок сала. Он был голоден и хотел поесть хлеба с салом, но, вспомнив, что в тот день была среда, отложил сало, сказав себе, что завтра сало съест, а сегодня — грех: среда. Чудовищное несоответствие поста телесного и поста духовного! Литература светская изобилует образами купцов, ставивших пудовые свечи, строго соблюдавших посты телесные, но и постом ведших свои коммерческие дела так же нечестно, как и мясоедом. Угодны ли такие посты Богу? И вообще, пост ли это? Конечно, нет! Это надругательство над постом. Постится тело, а душа не хочет воспрянуть от греховного сна.
Человек состоит из тела и души. Поэтому постящийся должен поститься не только телесно, но и духовно. «Постящеся, братие, телесно, — увещевает нас Матерь наша Святая Церковь, — постимся и духовно, разрешим всякие несправедливые узы (союз неправды), разорвем сети насильственных долговых обязательств, раздерем всякую несправедливую запись, дадим хлеб алчущим и бедных, не имеющих крова, введем в свои домы, чтобы от Христа Бога получить нам великую милость» (из стихиры 1–й Недели Великого поста; прочитать 58–ю главу книги пророка Исаии).
О необходимости духовного поста хорошо сказал один из наших отечественных проповедников: «Что в том, что мы постимся, а не исправляемся, что в том будет пользы? Одно воздержание, хотя бы и самое строгое, от скоромной пищи не принесет нам пользы, если мы при этом творим злые дела. Если и одним пеплом будем питаться, а от злобы не отстанем, не спасемся. Если от хлеба воздерживаемся, а при этом гневаемся на брата и завидуем ему, то мы уподобляемся только зверям. Ведь и они хлеба не едят, а едят мясо. Вот так же и мы: гневом, завистию, клеветою пожираем друг друга и братий своих. Хорошо, что ты воздерживаешься от мяса и рыбы, но при этом отстань и от гнева и злобы, от гордости, клеветы, зависти, обиды, воровства, пьянства, блуда и всякого греха. Отстанем, братия, от грехов наших — и тогда не будем подобны скотам. Будем творить плоды добрых дел — и Ангелам уподобимся, и со святыми получим вечную жизнь» (из древней рукописи «Измарагд»).
Мы слабы, мало заботимся о спасении души, не умеем жить по–христиански. Вот к этому нас побуждает пост — как я уже сказал, мирный, но удар по нашей жизни. Пост установлен, чтобы отрезвить нас, заставить одуматься, пробудиться от греховного сна: «Душе моя, душе моя, востани, что спиши? Конец приближается!» — вот властный, энергичный голос Матери нашей Церкви во дни святого поста. Если мы спали до сих пор духовно, не умели жить по–христиански, то научимся теперь — во святые дни поста. Если не начинали еще жить по–Божьи, то начнем хотя бы отныне: «Се ныне время благоприятное, се ныне день спасения» (Ис 61:1, 2; Лк 4:19). Если теперь не начнем, то когда же соберемся? Неужели еще дальше будем испытывать Божие долготерпение? Неужели отважимся ожидать тех страшных ударов и потрясений, о которых я говорил вначале? Да не будет этого! «Страшно впасть в руки Бога Живаго!» — да и смерть у каждого стоит за плечами…
Итак, начнем сейчас же, немедленно!
Если есть у тебя грешная привычка судить и осуждать ближнего, то вот, настал Великий пост — положи же доброе начало, брось эту привычку. А если по немощи забудешься, осудишь кого, то дай себе правило положить в тот день три земных поклона с такой молитвой: «Спаси, Господи, и помилуй, такого‑то (кого осудил) и его молитвами помилуй мя, грешного». И так делай всегда, когда кого осудишь. Если исполнишь это, Господь увидит твое усердие и избавит тебя навсегда от этой греховной привычки. А если ты не будешь осуждать никого, то и Бог тебя никогда не осудит — вот ты и получишь спасение.
Точно так поступай и во всем другом. Посетила сердце мысль нецеломудренная? Положи три поклона со словами: «Господи, прости меня, блудного», и блудным себя считай. Ведь Господь и нецеломудренный взор вменяет в блуд (Мф 5:27 и 28). Обманул кого‑нибудь? Иди и повинись пред ним, признайся в своем обмане и проси прощения. Присвоил чужое? Иди и возврати ему, а если это невозможно, вдвое отдай нищему. Обидел кого? Иди и примирись… Дух гордости будет нашептывать: «Как это можно? Стыдно! Что обо мне люди подумают?» Отвечай ему: «Бога не обманешь, Он все видит и знает. Не стыдился грешить — не буду стыдиться и каяться. Помоги мне, Господи!»
А, помилуй Бог, в больший какой грех впадешь, то принеси Богу особое покаяние, исповедуй твой грех отцу духовному, по возможности немедленно; проси, как милости, у него эпитимии и неси ее благодушно, с великой радостью, зная, что в этом твое спасение: ты и раскаялся, и хочешь сотворить плод достойный покаяния. Непременно начни поступать так и молись постоянно: «Господи Боже наш! Аще и ничтоже благое сотворих пред Тобою, даждь ми отныне положити начало благое».
Трудно это? Да, очень трудно!
Когда Апостолу Павлу приходилось видеть, как ученики его борются с грехом, он говорил им: «Вы еще не до крови сражались» (Евр 12:4). Бороться с грехом нужно, оказывается, до крови. Вот какой напряженной должна быть эта борьба. И вообще, быть достойным на земле звания христианина сопряжено с большими трудностями, скорбями, подвигом. «Подвизайтеся внити сквозе тесная врата» (Лк 13:24), — говорил Христос. И в другой раз сказал: «Внидите узкими враты» (Мф 7:13).
Христос заповедует нам жизнь строгую, подвижническую, указывает врата на Небе узкие и тесные, путь ко спасению трудный, прискорбный. «Иже Христовы суть, плоть распяша со страстьми и похотьми» (Гал 5:24), — говорит Апостол Павел. «Иже хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возьмет крест свой, и по Мне грядет» (Мк 8:34), — говорит и Сам Господь наш Иисус Христос. Он и Сам в жизни Своей шел крестным путем и смерть принял крестную. Видите, и у Него путь узкий, тесный, страдальческий, крестный. Пострадал Он за нас и нам оставил образ, да последуем стопам Его (1 Пет 2:21).
Апостолы, мученики, святители, преподобные и праведные и за ними целый сонм верующих шли путем подвигов и скорбей, то есть подлинным путем Христовым. И нам ОБЯЗАТЕЛЬНО идти этим путем. Другой путь есть, но он ведет в пагубу, и множество людей им идет.
Нам же Христос сказал: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими. Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7:13–14).
Узкий путь и тесные врата — это и есть христианское подвижничество. Это борьба с плотью, страстями и миром. Известно, чего требует вера христианская и закон христианский — того, что противно естественному, «ветхому» нашему человеку; требует того, чтобы мы не жили так, как живут неверы, а сумели построить жизнь прямо противоположную. Для истинных христиан обязательны труд, бдение, молитва, пост, покаяние, чистота душевная и телесная, вся жизнь добродетельная и святая. Разве это легко для нашей греховной природы? Не требуется ли здесь постоянное усилие, не требуются ли здесь постоянные подвиги?
Итак, христианство и подвиги — две вещи нераздельные. Или ты подвижник — и тогда христианин, или избегаешь подвигов, не хочешь их совершать — и тогда ты не христианин, свернул с христианской дороги, подался на широкий путь и легко и свободно зашагал к погибели…
Но мы хотим быть настоящими христианами, хотим и подвигов. Но в чем они? Что мы должны делать?
Пришло время поста, скажем — Великого. Семь недель, почти пятьдесят дней нельзя есть скоромного. Первая неделя, Крестопоклонная и Страстная — особо строгий пост, нельзя вкушать даже с постным маслом.
Трудно? Очень. Особенно в середине и второй половине поста. Плоть корчится, протестует, требует, чтобы ее накормили до отвала. А ты принудь себя, одержи верх над телом, проведи весь пост как следует. И если одолеешь себя — вот и первый твой подвиг!
Настало время молиться? Принудь себя — вот и подвиг!
Надо идти в церковь, тяжело, удерживает и то, и это, отвлекает то одно, то другое? Вооружись, оставь все и иди — вот и подвиг!
Долго поют, тяжело стоять? Удержи себя до конца службы, дождись отпуста — вот и подвиг!
В церкви нет охоты молиться, холодность на сердце? Поклонами, вниманием, усилием воли старайся преодолеть эту неохоту — вот и подвиг!
Слышишь кощунства, пересуды, смехословие, празднословие? Уклонись или, по крайней мере, молчи — вот и подвиг!
Вынуждают тебя на гнев, прекословие, на ссору? Уступи, удержи волнение смятенного сердца — вот и подвиг!
Имеешь нравящуюся тебе вещь, а кто‑нибудь выразил желание иметь ее? Отдай — вот и подвиг!
Имеешь врагов, можешь им отомстить? Остановись, не мсти, мало того, прости им; мало того, сделай им добро — это уже великий подвиг! Святитель Димитрий Ростовский говорит: «Кто прощает врагов и молится за них, тот чудотворец».
Открывается тебе случай к неправедному, нечестному приобретению? Уклонись — вот и подвиг!
Похотливая плоть требует непозволенных Христовым Законом удовольствий, излишних нарядов? Откажи ей — вот и подвиг!
Вызывает тебя мир на веселость, на игру во время поста? Останься дома — вот и подвиг!
Хочется книжку светскую почитать постом, музыку послушать, поиграть? Воздержись — вот и подвиг!
Хорошо живешь материально, все у тебя есть, и даже излишек в запас можно откладывать? Вспомни о голодных, босых, раздетых, приглядись к жизни и поищи их, удовлетвори их нужды, да не воздыхая и жалея о том, что им отдаешь, а с радостью — вот и подвиг, подвиг блистательный! Подашь нуждающемуся человеку, а руку протянет невидимо и примет Христос. И будет у тебя накопляться богатство нетленное на Небесах.
Этот подвиг непременно усвой, он обязательный для всех христиан. На Страшном Суде тот, кто подавал милостыню, услышит от Господа: «Приидите, благословенные…» (Мф 25:34), а кто не подавал: «Идите от Меня, проклятые…» (Мф 25:41). Не отговаривайся скудостью, вспомни две лепты евангельской вдовицы. Господь сказал, что она подала больше всех богатых.
Видишь несчастных, хотел бы помочь, но не можешь, не в силах? Опустись на колени и молись за них Отцу Небесному именем Иисуса Христа, и Он окажет им помощь через других, а ты совершишь подвиг любви и милосердия.
Увидишь покойника — знакомый или незнакомый, — помолись за него — вот и подвиг! Это великая милость для умершего.
На утренних и вечерних молитвах и в церкви, молясь за знакомых и родных усопших, помяни и всех праотец, отец и братий наших и особенно тепло помолись за тех, за кого некому помолиться, — и это подвиг! И Господь отметит его, и за тебя помолятся верные христиане, когда сам будешь покойником. Не проходи мимо кладбища, не помолясь про себя, втайне за всех, кто здесь схоронен, — это подвиг!
Шум, гам, суета житейская кругом, помолиться негде? Войди внутрь себя и тверди молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». И не раз, не два, а десять, сотню, тысячу и больше молитв прочитай — и это подвиг! Если в этом подвиге будешь упражняться, Господь пошлет тебе неотходную, сердечно–умную, умиленную, слезную молитву. Помни, что настоящая молитва есть дар с Неба христианину–подвижнику.
Жизнь велика и сложна, на каждом шагу она ставит нам задачи: как поступить в том или в другом случае? Если будешь поступать по ветхому человеку — пойдешь в пагубу; если будешь поступать по Закону Христову — будешь совершать подвиги и исполнишь Христовы слова: «Подвизайтеся внити сквозе тесная врата» (Лк 13:24).
Трудно, и очень? Ничего не поделаешь! Другого пути к вечной и блаженной жизни нет.
Вот, допустим, проникнуть к твоей семье и близким в дом можно только чрез малую и очень трудно проходимую дыру, и больше никак к ним не попадешь. Полезли бы вы в эту дыру? Полезли бы, увидели своих — и радости бы не было конца, и дыра эта неудобная забылась бы.
Весной змея должна сменить кожу: если не сменит кожу, то умрет. И вот инстинкт сохранения жизни заставляет ее искать кучу из хвороста и камней, и она продирается сквозь эту груду, хворост ранит ее, сдирает старую шкуру, змея вылезает из этой груды, оставляя в ней старую кожу. Хотя она вся изранена и окровавлена, она бесконечно довольна тем, что содрала с себя ветхую кожу, и знает, что взамен будет у нее расти новая и она останется жить.
Хотя бы у змеи поучиться нам приобретать жизнь, спасать себя от смерти! Тем более сказано нам: «Будьте мудры, как змии» (Мф 10:16). Будем же мудры, как змеи, не будем бояться боли, ран и крови, продеремся сквозь груду христианских подвигов. Они обдерут с нас кожу ветхого человека, и в этом — залог нашего спасения. Не будем бояться труда, пота, хотя бы и кровавого, не устрашимся ни боли, ни скорби, ни тесноты, ни самой смерти. Господь поддержит нас и скажет нам Свои великие утешительные слова: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль, но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас» (Ин 16:21–22). «Вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша обратится в радость» (Ин 16:20). «В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир» (Ин 16:33).
Итак, встанем, возьмем свой крест и пойдем за Христом. И пойдем твердой поступью, решительно и не оглядываясь назад, помня слова Спасителя: «Никто, возложивший руку свою на плуг, и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк 9:62). И как только мы начнем свой крестный путь, немедленно, тотчас же нам готова помощь. Невидимо и неслышно подойдет к нам наш Господь и Учитель, и подставит Свое плечо под наш крест, и пойдет вместе с нами — и таким легким покажется нам крест наш, и так радостно будет нести его.
Всякий, кто старается хоть сколько‑нибудь жить по–христиански, наверняка замечал, как многое из того, что для людей мира сего кажется трудным, было для него легко и приятно. Например, затащи человека мирского в храм и заставь его простоять службу — мука будет для него. А многим из нас служба доставляет такую радость, такое облегчение, такую помощь в трудной жизни, что мы выходим из церкви с облегчением, словно кто нас обрадовал, утешил, успокоил, обласкал.
Многие из христиан находили великое наслаждение в самом посте телесном. Например, на Страстную, насыщенную воспоминаниями крестных страданий Господа, не с принуждением воздерживались от пищи, но с радостью и наслаждением. На это указывал Господь Иисус Христос: «…когда отнимется у них Жених, и тогда будут поститься» (Мф 9:15). Не только не хочется съесть что‑либо скоромное на Страстную, но, наоборот, если бы принудили, то это было бы неподдельным страданием.
Я знаю, некоторые из христиан любят строгость святых постов, ждут их и встречают с радостью. Отчего это? Подвиги превращаются в поведение, которое нравится, имеет в себе притягательную силу. Это именно оттого, что Христос подошел к верному Своему ученику–крестоносцу и облегчил труд его, так что он из тяжкого превратился в желанный, радостный.
Известно, что мученики Христовы с радостью, с неземной улыбкой на устах, с гимнами в честь Воскресшего Господа встречали самую смерть. А это отчего? Оттого же! От той же великой помощи, которую оказывает Христос Спаситель Своим верным ученикам: «…вы имеете печаль, но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас» (Ин 16:22).
Вот о какой особенности христианского крестоношения не нужно забывать. Это крестоношение нераздельно с радостью общения нашего духа с Духом великого Крестоносца — Господа нашего Иисуса Христа, исполняющего Свое обетование: «Не оставлю вас сиротами, прииду к вам» (Ин 14:18). Это христиане твердо знают, а потому с уверенностью говорят с Апостолом Иоанном Богословом: «Заповеди Его не тяжки» (1 Ин 5:3). Да и Сам Христос говорил нам это: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф 11:30).
Так совершается чудо превращения трудности христианского крестоношения в неизъяснимую легкость и радость. И исполняются слова Христовы: «Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы» (Мф 11:28). Вот и пропадает страх перед трудностью подвигов — не одни мы понесем их тяжесть, а вместе с нами наш Великий Учитель и Господь, Который «Сам искушен быв, может и искушаемым помощи» (Евр 2:18).
Вспомните, как Он Сам был оставлен в саду Гефсиманском всем миром. Он взял с Собою трех любимых Своих учеников, но и они спали, а затем разбежались. Это испытал Спаситель наш, но нам не дает этого испытать: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф 18:20). «Я с вами во все дни до скончания века» (Мф 28:20), — говорит Господь. Он не заснет, не оставит нас одних, а всегда протянет руку, когда мы будем изнемогать.
Запомним это, и тогда это воспоминание тихим радостным светом осветит нашу скорбную жизнь. Будем взывать: «Господи! спаси нас, погибаем» (Мф 8:25) — и сейчас же ощутим протянутую руку помощи, и «печаль наша в радость будет» (Ин 16:20).
Я не останавливался подробно на телесной стороне поста. Она усвоена всеми, кто желает быть христианином, он знает, какой род пищи, в какой пост предписывается Церковью, знает и исполняет строго и неопустительно. Не исполняют пост лишь «обросившиеся» христиане, которых и по имени трудно назвать христианами, которые в неведении своем и заблуждении дают пощечины Матери нашей Церкви и не слушаются ее даже в малом, не признают ни среды, ни пятницы и никаких постов. «Пустяки, — думают они, — «не то, что входит в уста, оскверняет человека» (Мф 15:11), подумаешь, не все ли равно, что есть?» Так, одна дама в разговоре с епископом Феофаном Затворником сообщила ему, что она не то в среду, не то в пятницу в пути выпила стакан молока. «Это, конечно, вещь неважная», — сказала дама. А епископ ей ответил: «Матушка, ты не стакан молока выпила, а пощечину Матери–Церкви дала! Вот в чем грех‑то, и грех большой — Матерь‑то свою не признавать, пощечинами‑то ее награждать. А кому Церковь не Мать, тому Бог не Отец. Вот оно куда пошло дело‑то, а ты говоришь — пустяки, неважная вещь!»
На духовной стороне поста я остановился нарочито подробно, потому что она не так привита в постовом быту современных христиан. Зачастую строго блюдут телесный пост, посуду даже меняют, чтобы посудой, в которой варилось скоромное, не оскоромиться: ее оставляют, варят в другой. А вот о необходимости такой же строгости духовного поста очень многие даже и не подозревают. Между тем необходимо так же строго следить за духовной стороной поста, как и за телесной. В христианских семьях старшие должны следить и за собой, и за младшими, за детьми.
Я писал выше, что для истинно христианской жизни необходимо бороться с грехом, и бороться не от случая к случаю, а постоянно. Но если это необходимо всегда, то постом становится необходимым вдвое, втрое больше. Грех постом приобретает как бы большую силу, усугубляется. Если вообще благочестивому [вы знаете, что «чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцем есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя неоскверненным от мира» (Иак 1:27)] необходимо всегда себя хранить неоскверненным, то постом — в особенности. Пост есть время святое, нарочито Церковью установленное, чтобы мы проводили его, и в особенности его, свято и непорочно. Поэтому постом, какой бы грех ни приражался, и взрослые, и дети должны с ним энергичнее, чем всегда, бороться. Рассердится кто — нельзя, остановись: пост! Поссорился — примирись сейчас же: пост! И так во всем. Всякие греховные мысли, настроения и дела должны пресекаться немедленно. Взрослые следят за собой сами, детей останавливают взрослые.
Орудие в руках христиан всемогущее, как всемогущ Господь, — это ИМЯ ИИСУСОВО. Это имя для вдохновителя всех грехов, диавола, — пламенный, обоюдоострый, испепеляющий меч! Надо навыкнуть самим и приучить детей тотчас же по возникновении греха твердить молитву Иисусову: ГОСПОДИ ИИСУСЕ ХРИСТЕ, СЫНЕ БОЖИЙ, ПОМИЛУЙ МЯ, ГРЕШНАГО. И не один раз, не два, а до тех пор, пока не испепелится греховное настроение и перейдет в благодатно–умиленное, радостное, оттого что чувствует христианин, как боится этого имени сатана и как уходит он трусливо и позорно от борца и ученика Христова, духовно поражающего его этим всемогущим оружием. Именем Господним бесы изгонялись, больные исцелялись, мертвые воскресали. Этим именем поражай, христианин, и врага твоего спасения. Не меня послушайся, а святого Апостола Иакова, первого епископа Иерусалимского. Он говорит: «Противостаньте диаволу, и убежит от вас; приблизьтесь к Богу, и приблизится к вам» (Иак 4:7–8).
Так же настойчиво нужно заставлять себя совершать подвиги, творить дела милости, призирать вдов и сирот в их скорбях. Обязанность наша эта постом увеличивается, так как Церковь требует от нас в святое время поста быть ревностными исполнителями заповедей Христовых, с усиленной энергией творить дела милосердия. И пренебречь этим приказанием Церкви не смеет никто из тех, кто хочет быть истинным христианином. Взрослые, заставляйте себя прежде всего, показывайте пример младшим и учите их работать Господу с принуждением. Не забывайте, в особенности постом, голоса Церкви: «Дадим алчущим хлеб, нищия и безкровныя введем в домы».
Подведу итоги. Постом мы обязаны строго нести телесный пост и не менее строго — духовный, который, коротко, состоит в том, чтобы мы хранили себя неоскверненными от мира, призирали вдов и сирот в их скорбях.
Если мы так истово и правильно будем проводить посты, и в особенности Великий, то, по мысли Церкви, мы приобретем опыт истинно христианской жизни. Проживем семьдесят, шестьдесят, пятьдесят лет — этот опыт станет привычным. Мы будем расти духовно. Незримо в сердцах наших будет устрояться Царство Божие, мы будем становиться все лучше и лучше, по мере сил своих исполняя заповедь: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5:48). Так мы будем приобретать спасение.
В промежутке между постами мы не должны, так сказать, духовно размагничиваться. И облегчая, и даже совершенно оставляя, как и установила Церковь, телесный пост, мы не должны ослаблять напряженности христианской жизни: и с грехом бороться, и дела милосердия творить, пользуясь опытом правильно проведенного поста. Чтобы мы не забывали сладостной спасительности великопостных переживаний, Церковь мудро устроила дневные памяти каждой недели года, которые живо напоминают нам Страстную и Пасху. Была Великая Среда, в ней вспоминалось предательство Иуды — и в каждую неделю есть малая среда, которая тоже ознаменована постом. Есть Великая Пятница, незабываемый день крестных страданий и смерти Господа нашего Иисуса Христа, — и в каждую неделю имеется малая пятница, и она тоже ознаменовывается постом. Есть Светлое Христово Воскресение, светлый и всерадостный день Пасхи, — и в каждую неделю есть воскресенье, и в этот день ослабляется пост даже Великим постом. Весь год, чередуясь, идут недели, и христианский мир все время пребывает под покровом этих всесвятых и спасительных воспоминаний. Как божественно мудро все это устроено!
«Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь» (Притч 9:1). Дом — это Церковь, а седмь столпов — это Таинства.
Истово, строго и серьезно проводя посты, мы незаметно для себя подготавливаемся к другой обязанности христианина, которую в течение поста необходимо исполнить: это обязанность ГОВЕНИЯ. По повелению Церкви христианин должен избрать для себя в посте одну неделю и эту неделю поговеть. Говение состоит из усиленной молитвы церковной и домашней; отстранения (по возможности) от домашних и служебных дел, чтобы углубиться в себя, рассмотреть свою жизнь и раскаяться во всем, что было в ней греховного; Таинства Исповеди; Таинства Приобщения Святых Христовых Таин.
Избрав себе неделю, христианин неопустительно должен посещать храм и простаивать все службы. Молиться в храме он должен усердно, стоять с должным вниманием и сосредоточенностью; молиться теми молитвами, которые поются и читаются в храме. В то же время он не должен забывать основной цели своих молитв и более всего молиться о том, чтобы Господь отверз ему дверь покаяния, чтобы Он очистил его телесный храм, весь оскверненный грехами. Чтобы молитвами Пресвятой Богородицы наставил его на путь спасения, потому что запутался он в лабиринте постыдных грехов; из‑за лености и откладывания на потом все еще не удосужился сыскать правильного пути, а жизнь вся прожита, а страх Страшного Суда при множестве содеянного зла заставляет его трепетать. Но надеясь на милость благоутробия Божия, он, как Давид, вопиет: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей» (Пс 50:3).
Молитвами такого содержания должен молиться грешник, вступивший на путь покаяния. Недаром Церковь еще задолго до поста поет покаянную песнь: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», — и продолжает петь ее во всю Святую Четыредесятницу.
Со слезами молясь в церкви о своем окаянстве, говеющий и дома должен усилить свою обычную молитву и непременно молиться об отверзении дверей покаяния. Потому что если Бог не поможет, он сам, своими силами не сможет пройти спасительного пути покаяния. Кающийся должен, насколько это возможно, устраниться от обычных житейских дел и попечений, уединиться, чтобы, углубившись внутрь себя, осмотреть свою внутреннюю храмину, подробно обсудить и осудить себя, возненавидеть ту удушливую греховную атмосферу, в которую погружена его бедная душа.
Всмотрись в себя внимательно, отвратись от всего худого, оплачь то, что следует оплакать, и, положив намерение ходить по заповедям непорочно, приготовь себя слезным сокрушением ко Святому Таинству. Недостаточно осудить себя в общих чертах. Это ошибка рядовых исповедей. Нужно спуститься до самых глубин своей греховности, нужно иметь мужество увидеть все безобразные формы своего беззакония. Рассматривать себя без пособия трудно, особенно на первый раз; надо иметь под руками книжку в руководство. «Всего проще, — говорит епископ Феофан Затворник, — возьми чин исповеди в Требнике и просматривай себя по нему»; или «Вопросы на исповеди» протоиерея Григория Дьяченко; или книжку, изданную Обществом любителей духовного просвещения: «Говение по уставу Православной Церкви». Кроме того, читай Евангелие, особенно 5, 6 и 7–ю главы Евангелия от Матфея, послание Апостола Павла к Римлянам с 12–й главы (и до конца), Соборное послание Апостола Иакова (все 5 глав) и другое, что есть под рукой.
Стороны, с которых следует рассматривать себя, следующие: дела или факты; лежащие под ними чувства или расположения и (главное) общий дух жизни: кому служишь — себе, миру или Богу? Внешний ли ты только христианин или и внутренний, то есть кланяющийся Богу духом и истиною?
Внешний христианин — обрядовер, о котором сказано: «Приближаются Мне людие сии усты своими и устнами чтут Мя, сердце же их далече отстоит от Мене; всуе же чтут Мя» (Мф 15:8–9). Если ты таков был до сих пор, то переменись, отдай Господу твое сердце, будь внутренним христианином, кланяйся Богу не телом и устами только, но духом и истиною. Моли всеусердно Господа Иисуса Христа, чтобы Он зажег в твоем сердце огонь ревности по богоугодной жизни, чтобы пришел Сам и вселился в твое сердце со Отцем и Духом по Его неложному обетованию: «…и Мы приидем к нему и обитель у него сотворим» (Ин 14:23).
При анализе себя не следует судить других, следует держаться своей личности и предоставлять все сравнения Тому, Кто ведает сердца и утробы. Рассмотрев себя подробно, ты почувствуешь себя растерзанным от сознания своего беззакония, кругом виноватым и безответным пред Богом. Осуди такую свою жизнь и решись вскоре переменить ее. Это сознание своего окаянства, своей растерзанности, своего непотребства как бы стирает в прах сердце, «сокрушает» его. Это — спасительное сокрушение: «Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс 50:19). Нужно добиваться этого сокрушения. Устыди себя пред людьми, Ангелами и святыми. Подосадуй на себя за оплошность; поскорби за себя ради потерь, причиненных грехом; поболи, что оскорбил Бога, не перестававшего изливать на тебя Свои милости и тогда, когда ты работал греху; устраши себя Страшным Судом и вечной мукою и поплачь обо всем этом, если Господь пошлет слезы. Сокрушение сердца слагается из всех этих чувств, из которых каждое есть то же для сердца, что удар молота для камня… Бей по сердцу всеми этими чувствами, как молотом по камню, — и камень твоего сердца превратится в порошок. Сердце будет сокрушено, разбито. Из него будет выбито все, что мешает спасению, все, что составляет содержание ветхого, или, что то же, греховного, человеческого сердца. Оно будет мягче, удобоподвижнее ко всему, из чего слагается истинное покаяние…
Сделал так? Сокрушил сердце? Благо тебе!
Но надо осудить себя, возненавидеть грех и возыметь твердую решимость не ходить более теми путями, какими ходили, в корне переменить жизнь свою. Вот когда все это переживешь, всем этим переболеешь и в результате этих спасительных переживаний будешь иметь сердце сокрушенное и смиренное, тогда иди смело на исповедь и открой свою душу Самому Господу Иисусу Христу, Который невидимо стоит рядом со Своим учеником и твоим духовником — священником… Упади на колени и скажи умом и сердцем: «Отче! я согрешил против Неба и пред Тобою и уже недостоин называться сыном Твоим, приими меня в число наемников Твоих» (Лк 15:18–19).
Но об исповеди надо поговорить особо. Какое беспредельное счастье имеем мы, христиане, получив возможность приступать во всякое время к сему великому Таинству! В нем заключена оставленная Господом Иисусом Христом сила отпускать грехи, как бы велики и чудовищны они ни были. Только один Сын Человеческий Господь наш Иисус Христос имеет эту великую власть: на земле оставлять грехи. Вознесшись на Небо, Он не захотел лишить этого великого счастья людей и передал эту власть Церкви Своей Святой в лице ее епископов и священников. «Приимите Дух Свят, — сказал Он по Воскресении, — кому отпустите грехи, тому отпустятся, на ком удержите, на том удержатся» (Ин 20:22–23). Епископ и священник в Таинстве Исповеди осуществляют данную им Христом власть, когда, благословляя кающегося, говорят: «И аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь». Вот дар, каким христиане получают на земле прощение своих грехов, как бы тяжки они ни были. Я уже сказал и повторяю, что это подлинное и беспредельное счастье для людей.
Мы все крещены в детстве. Вырастая, приходим в сознание уже крещеными, возрожденными водою и Духом, принятыми в Церковь по вере родителей и восприемников. В свое время в сознании своем мы не могли пережить этого великого акта вхождения в новую жизнь, так как были младенцами, а потому каждому христианину при вступлении в сознательную жизнь следует, во–первых, узнать, в чем заключается сущность этого великого акта, и пережить переворот сознательного принятия его со всеми обязанностями, из него вытекающими. Раньше, до воцерковления христианских семейств, крестили взрослых. Принимали их к Крещению не сразу, по долгом испытании и оглашении в истинах Христовой веры… Крещения добивались те из внешних (язычники, неверующие), кто приобретал веру во Христа и твердое желание быть Его учеником. Их долго приготовляли, строго испытывали и только после этого крестили.
Без Крещения нельзя спастись. Других дверей в Церковь Христову и Царство Небесное нет! Господь Иисус Христос сказал Никодиму: «Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, то не может увидеть Царствия Божия» (Ин 3:3). И дальше: «Если кто не родится от воды и Духа, то не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух» (Ин 3:5–6). И еще: «Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше» (Ин 3:7).
Спасение не может начаться и совершиться без второго рождения человека от воды и Духа. Вот это‑то рождение и совершается над христианином в Таинстве Святого Крещения и Миропомазания. Погруженный трижды в водную купель и запечатленный печатью Миропомазания, христианин силою Святого Духа таинственно рождается в новую жизнь, становится новою тварью. Навсегда отрекается от сатаны и сочетается Христу. Он уже теперь ушел из царства тьмы и вступил в Царство Света, чтобы работать Христу и со Христом бороться с диаволом и аггелами его. В Крещении таинственно омывается грех первородный и прощаются грехи личные, если крещается взрослый. И если бы за Крещением тотчас следовала бы смерть, то новокрещеный, как святой, вступил бы в Царство Небесное.
Над каждым из нас совершено это великое Таинство. Мы родились во второй раз от воды и Духа, но бессознательно — по причине своего младенчества. А потому обязаны по вступлении в сознательный возраст вновь пережить свое рождение, принять уже сознательно это твердое решение — отречься от сатаны и сочетаться Христу.
Переживал ли ты этот нравственный переворот? Если нет, то нужно его перечувствовать и пережить! Надо сказать Христу: «Я по вере родителей и восприемников некогда в младенчестве отрекался от сатаны и сочетался с Тобою — теперь же я сознательно отрекаюсь, уже сам, от сатаны и сочетаюсь на всю жизнь с Тобою, моим Спасителем и Господом!..»
Трагедия человека–христианина заключается в том, что он, имея поврежденную грехом природу, не может не грешить, а грех отгоняет благодать Святого Духа. И снова погибель грозит христианину. И погиб бы он, если бы Господу не угодно было установить на земле Таинство Исповеди, в котором человеку прощаются грехи, соделанные уже после Крещения. Поэтому исповедь и называется баней пакибытия, то есть баней, в которой омывается грех и человек снова делается чистым от соделанных грехов. Правда, баня эта не водная, а слезная, но очищающая и истребляющая грехи человека совершенно. Всю жизнь до самой смерти человек, когда ему угодно, имеет возможность приступить к этому великому Таинству и когда угодно может стать чистым от греха, таким, каким был после Крещения.
Какое же счастье для человека — установление такого Таинства! Если бы не было его, грех так оплел бы человека, что он задохнулся бы, лишенный благодати Святого Духа!
Итак, дорожи, христианин, этим великим Таинством, чаще приступай к нему, и приступай с должным и тщательным приготовлением. Помни, что Таинство Исповеди есть слезная баня пакибытия. Я говорю об этом так подробно для того, чтобы вы знали, к чему вы приступаете. Посему, приготовившись так, как сказано выше, и понимая самое существо Таинства Исповеди, приступай к Таинству со страхом и трепетом, потому что «Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое».
Вера в то, что Сам Христос принимает исповедание наше, что Он хочет и может простить нам грехи, что мы отходим после исповеди чистыми от всякого греха, совершенно необходима для кающегося, ибо по вере и совершается Таинство. Перед исповедью испроси прощения у кого можешь и прости всех врагов своих от всего сердца. О грехах своих рассказывай подробно, без утайки. Каждый утаенный грех не только не прощается, но делается сугубым грехом и тяжелым бременем ложится на душу кающегося, и он неисцеленным отходит от духовной врачебницы.
Получив от Бога через священника прощение своих грехов, положи твердое намерение изменить свою жизнь, стараться жить отныне истинно христианской жизнью. Устроившись так, ты не только очистишь свою душу от всех своих грехов, но и приготовишь себя к величайшему Таинству Приобщения Тела и Крови Христовых. К Таинству Приобщения, кроме вычитывания правила, не требуется особого приготовления. Приготовлением к нему служит самое говение в течение недели и правильно проведенная исповедь. Но о самом существе Таинства Святого Причащения скажу несколько слов. Когда Господь был на земле и учил народ и Своих учеников, Он через них и нас научил этому великому Таинству:
«Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру» (Ин 6:32–33). «Я есмь хлеб жизни» (Ин 6:48).
«Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли. Хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира» (Ин 6:49–51).
«Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною» (Ин 6:53–57).
Иудеи соблазнились, роптали па Него, но Он их не возвратил. Тогда Иисус сказал двенадцати: «не хотите ли и вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» (Ин 6:67–68). И ученики поверили Ему и остались с Ним…
Так учил Господь о Причащении при Своей земной жизни. Накануне крестной Своей смерти, в Великий Четверг, на Тайной Вечери, Он причастил Своим Телом и Кровию Своих учеников. «И когда они ели, Иисус взял хлеб, благодарил, благословил, преломил и, подавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф 26:26–28).
Так в первый раз христиане приобщились Святых Христовых Таин. «Сие творите в Мое воспоминание» (1 Кор 11:24), — сказал Господь, и ученики творили и творят сейчас. В Святой Православной Церкви за каждой Литургией повторяется Тайная Вечеря. Предлагаемые на святой Трапезе хлеб и вино, не изменяя своего вида и вкуса, силою Духа Святого прелагаются в Истинное Тело и Честную Кровь Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и за каждой Литургией верующие могут приобщаться Святых Христовых Таин точно так же, как некогда из рук Самого Спасителя на Тайной Вечери приобщились Его ученики. Причастившись Тела и Крови Христовых, христианин принимает Самого Христа. Тело и Кровь Христовы входят в плоть и кровь человека, и совершается чудо вселения всего Христа в человека–христианина: «Ядый Мою Плоть и пияй Мою Кровь во Мне пребывает, и Аз в нем» (Ин 6:56). Совершается то, о чем говорит святой Апостол: «…не я живу, но живет во мне Христос» (Гал 2:20).
И еще одно чудо совершается при этом. Причастившийся Тела и Крови Христовых засеменяет в своем существе залог воскресения в Жизнь Вечную: «Ядущего Мою Плоть и пиющего Мою Кровь… Я воскрешу в последний день…» (Ин 6:54).
Это таинственное, но действительное вхождение Господа Иисуса Христа в существо христианина соделывает то, что христианин и живет со Христом, и умирает с Ним. С Ним же и воскреснет в последний день. Знай это, христианин! И с подлинным страхом Божиим и живой верой приступай ко Святой Чаше и с благоговением пей из сего Источника бессмертия.
Отходя от Святой Чаши, имей пасхальное настроение. У тебя Пасха! Твоя личная Пасха. Ты воскреснешь в последний день, как воскрес Христос. До вечера не становись на колени. Пусть ликует и радуется дух твой… Чаще про себя тверди: «Слава Тебе, Боже, Слава Тебе, Боже, Слава Тебе, Боже!!!»
Теперь несколько слов к вам, детки мои! Отшествие мое близко! Может быть, не придется мне больше, как раньше, самому приготовлять вас к достойному проведению поста и к этим великим Таинствам. Прошу вас и молю: строго соблюдайте посты, никогда не ешьте скоромного ни в среду, ни в пятницу, ни в посты.
Перепишите себе каждый это мое убогое писание. Вынимайте его в каждый пост, прочитывайте и старайтесь по нему проводить посты и приступать к великим Таинствам Исповеди и Святого Причащения. Обо мне молитесь, а я о вас, чтобы быть нам вместе с Витей, Сережей и Володенькой в Царстве нашего Небесного Отца и Господа нашего Иисуса Христа благодатью Святого Духа.
Аминь.
Малеево. Каменоломни.
Ноябрь 1944 года
Преподобный Иоанн Кассиан Римлянин — О духе чревобесия
При помощи Божией составляется нами эта пятая книга. Ибо после четырех книг, в которых изложены правила монастырские, при содействии Господа, по вашим молитвам, мы намереваемся теперь изобразить борьбу против восьми главных пороков: чревонеистовства, которое означает страсть обжорства, блуда, сребролюбия, под которым понимается корыстолюбие, или, если точнее выразиться, любовь к деньгам, гнева, печали, уныния, которое есть тоска, или скорбь сердца, тщеславия, гордости. Вступая в этот подвиг, мы теперь больше нуждаемся в твоих молитвах, блаженнейший папа Кастор, чтобы мы могли сначала надлежащим образом исследовать мелкие, скрытные и мрачные свойства пороков, потом достаточно изложить причины их, в–третьих, представить пригодное врачевание и средства против них.
Причины этих страстей все точно знают, они открыты исследованием старцев; а до того как были открыты, никто не знал их, хотя они (страсти) всех нас тревожат и во всех людях находятся. Но мы надеемся, что можем несколько объяснить их, если по вашим молитвам и нас досягнет слово Господне, сказанное через пророка Исайю: Я пойду пред тобою и горы уровняю, медные двери сокрушу и запоры железные сломаю; и отдам тебе хранимые во тьме сокровища (Ис 45:2, 3). И нам предшествуя, слово Божие смирит сильных нашей земли, т. е. те самые вредные страсти, которые мы хотим победить, отнимая у них господство и жестокую тиранию в нашем смертном теле, подвергнет нашему исследованию и, таким образом сокрушая врата нашего незнания и сламывая запоры пороков, удаляющих нас от истинного знания, приведет к тайникам наших сокровищ. И по апостолу (1 Кор 4:5), просветив нас, откроет скрытое во тьме и обнаружит сердечные намерения, таким образом проникая чистыми очами души в густой мрак пороков, мы можем открыть их и вывести на свет. Можем разъяснить причины и свойства их как тем, которые не имеют их, так и тем, которые еще связаны ими, и таким образом, переходя через огонь пороков, жестоко опаляющих наши души, тотчас мы сможем невредимо пройти и через воды добродетелей, истребляющих пороки, и будучи орошаемы духовным целительством, чистотою сердца мы заслужим быть переведенными в отрадный покой совершенства.
Итак, нам следует прежде вступить в войну против чревобесия, которое, как мы сказали, есть страсть к объедению. Намереваясь сказать об образе поста и качестве пищи, мы опять обратимся к преданиям и постановлениям египтян, у которых, как всякий знает, находятся самые высокие правила воздержания и совершенный образ рассудительности.
Это древнее и удивительное мнение блаженного Антония, что монах, который по данному обету — жить в киновии — старается достигнуть высшего совершенства и, приобретя опытность в рассудительности, уже может быть самостоятельным в суждении и достигнуть совершенства отшельнической жизни, не должен искать все добродетели у кого‑то одного даже самого совершенного. Ибо иной украшается цветами знания, другой сильнее ограждается способностью рассуждения, иной утверждается крепостью терпения, иной отличается добродетелью смирения, иной воздержанием, иной красуется благодатью простоты; этот превосходит других великодушием, тот милосердием, этот бодрствованием, иной молчаливостью, другой трудолюбием. И потому монах, желая собрать духовный мед, как мудрая пчела, должен всякую добродетель заимствовать от тех, которые владеют ею в особенности, и прилежно слагать в свое сердце; не должен допытываться, кто какой имеет недостаток, а смотреть и старательно усваивать только добродетели. Ибо если мы хотим заимствовать от одного все добродетели, то трудно или вовсе никогда не находятся пригодные примеры для подражания. Ибо хотя мы еще не видим, чтобы Христос, по апостолу (1 Кор 15:28), был во всех; однако таким образом мы можем находить Его во всех, т. е. по частям. Ибо говорится о Нем: Который сделался для нас премудростью от Бога, праведностью и освящением и искуплением (1 Кор 1:30). Следовательно, когда в одном открывается мудрость, в другом — праведность, в ином — святость, в другом — кротость, в ином — целомудрие, в другом — смирение, в ином — терпение, то Христос как бы разделился в каждом из святых. А когда все придут в единство веры и добродетели, то Он придет в мужа совершенного (Еф 4:13), обретая полноту своего тела в соединении и усвоении каждого члена. Следовательно, пока придет то время, когда Бог будет всем во всех, в настоящее время Бог может быть только вышесказанным образом, т. е. по частям добродетелей, хотя в полноте их Он еще не есть все во всех. Ибо хотя цель нашей религии одна, но различны пути жизни, по которым мы стремимся к Богу, как это полнее будет раскрыто в собеседованиях старцев. И потому образ рассуждения и воздержания, в частности, должен быть заимствован нами у тех, от которых обильно истекают эти добродетели по благодати Св. Духа. А один кто‑нибудь не может приобрести того, что разделено на многих; и мы в этих благах, к которым можем быть способны, должны стремиться к подражанию тем, которые особенно приобрели их.
Итак, касательно образа поста не может удобно соблюдаться одно правило; поскольку не у всех тел одинакова крепость, и соблюдается пост не только силою души, как прочие добродетели. И потому, поскольку он состоит не в одном мужестве духа, а соразмеряется с силою тела, мы приняли такое определение, переданное нам, что различны должны быть время, способ и качество питания, именно по неодинаковому состоянию тела или по возрасту и полу; но у всех должно быть одно правило укрощения плоти для воздержания сердца и укрепления духа. Ибо не все могут соблюдать пост по неделям; некоторые не могут не принимать пищу более трех или двух дней, а иным по болезни или старости трудно пробыть без пищи до заката солнечного. Не для всех одинаково питательны овощи или сухой хлеб. Иному для насыщения нужно два фунта, а другой чувствует тягость, если съест фунт или полфунта; но все воздержники имеют одну цель, чтобы, принимая пищу по мере способности, не вдаваться в пресыщение. Ибо не только качество пищи, но и количество расслабляют душу, разжигая в ней, как и в утучненной плоти, вредоносный греховный огонь.
Чрево, пресыщенное какою‑либо пищею, порождает семя сладострастия, и дух, подавляемый тяжестью пресыщения, не может быть рассудительным. Ибо не только чрезмерное употребление вина лишает человека разума, но и безмерное употребление пищи также расстраивает, помрачает его и лишает чистоты и непорочности. Так, причиною погибели и разврата содомлян было не только пьянство, но и пресыщение, как сказал Бог Иерусалиму через пророка: вот в чем было беззаконие Содомы, сестры твоей и дочерей ее: в гордости, пресыщении (Иез 16:49). И поскольку это пресыщение породило в них сильнейшую похоть плотскую, то правосудный Бог истребил их серным огнем. Итак, если содомлян довело до таких беззаконий пресыщение, то чего оно не сделает с теми, которые, будучи здоровы телом, не удерживаются от употребления мяса и вина, удовлетворяя похоти, а не требованию немощи природы.
Немощь плоти не воспрепятствует сердечной чистоте, если употребляем только ту пищу, которая нужна для укрепления немощи, а не ту, которой требует похоть. Мы видим, что те, кто воздерживались от мясной пищи (умеренное употребление которой в нужде позволительно) и из любви к воздержанию отказывались от всего, падали скорее, чем те, кто по слабости употреблял такую пишу, но в меру. И при слабости тела можно сохранить воздержание, если только человек будет употреблять дозволенную пищу столько, сколько нужно для поддержания жизни, а не для удовлетворения похоти. Питательная пища и здоровые тела сохраняет, и чистоты не лишает, если только умеренно употребляется. Поэтому во всяком состоянии можно сохранить воздержание и быть непорочным.
Итак, весьма справедливо думали отцы, что пост и воздержание состоят в умеренности, и что все, домогающиеся совершенной добродетели, принимая пишу, необходимую для поддержания тела, должны воздерживаться, когда еще хочется есть. И слабый телом может сравняться в добродетели со здоровыми и крепкими, если будет обуздывать похоти, которых не требует немощь плоти. Ибо и апостол говорит: плотоугодия не творите в похоти, т. е. он не запрещает заботиться о плоти, а только говорит, чтобы это не делалось в похоти; запрещает угождение прихотям плоти, а не заботу, которая необходима для поддержания жизни, и запрещает потому, чтобы мы, потворствуя плоти, не стали во вред себе исполнять похотей. Между тем заботиться о теле нужно потому, чтобы, испортив его пренебрежением, не потерять возможности исполнять духовные и необходимые наши обязанности.
Поэтому сущность воздержания состоит не только в том, чтобы соблюдать время употребления пищи, и не только в качестве пищи, но прежде всего в рассудительном употреблении ее. Каждый должен поститься столько, сколько нужно для укрощения плотской борьбы. Полезно и непременно нужно соблюдать канонические правила, касающиеся постов; но если после поста не будет сохранена умеренность в употреблении пищи, то соблюдение правил не приведет к чистоте. Ибо если после воздержания в продолжительные посты употребить пищи в сытость, то это больше произведет в теле расслабления, нежели чистоты целомудрия; потому что для чистоты духа требуется воздержанность желудка. Кто не умеет соблюсти одинаковой меры в воздержании, тот не может иметь постоянной чистоты целомудрия. Строгие посты делаются напрасными, когда за ними последует излишнее употребление пищи, которое скоро доходит до порока чревобесия. Поэтому лучше каждый день умеренно употреблять пишу, нежели временами обрекать себя на долгие и строгие посты. Неумеренный пост не только может расслабить дух, но, обессилив тело, ослабить и силу молитвы.
Для сохранения чистоты душевной и телесной недостаточно одного воздержания от пищи; для этого нужны еще и другие добродетели душевные. Прежде всего, через послушание, скорбь сердечную и утомление тела трудом надо научиться смирению. Денег не только нельзя иметь, но и желание их надо истребить, потому что недостаточно не иметь их, нужно не питать и желания брать их, когда предлагают; гнев надо подавить, уныние победить, тщеславие отвергнуть, гордость попрать, непостоянные помыслы ума обуздать непрестанным памятованием о Боге. К созерцанию Бога непостоянное наше сердце должно устремляться непрестанно потому, что в изгибах его кроется коварный враг, который старается отвлечь ум от этого спасительного занятия.
Ибо невозможно подавить разжигание плоти, пока не будут совершенно истреблены прочие главные пороки, о которых в своем месте в особых книгах, Бог даст, будем рассуждать. А теперь мы намерены рассуждать о чревобесии, т. е. страсти к объедению, против которой должна вестись у нас первая война. Итак, кто не обуздывает страсти пресыщения, тот никогда не может подавить возбуждения пламенной похоти. Чистота внутреннего человека! измеряется совершенством этой добродетели. Никогда не надейся, что тот сможет противоборствовать более сильным соперникам, кто побеждается слабейшими в более легкой борьбе. Ибо свойство всех добродетелей одно, хотя они разделяются на многие виды и наименования; так же и сущность золота одна, хотя оно, по способности и воле художников, кажется различным в разных украшениях. Итак, тот никакой добродетелью не владеет в совершенстве, кто не имеет некоторых из них. Ибо каким образом он погасит пылающий жар похоти, воспламеняющийся не только от вожделения тела, но и от порочности души, если не может укротить гнев, прорывающийся по невоздержности одного лишь сердца? Или каким образом обуздает сладострастное возбуждение плоти и души, если не Может победить простой порок гордости? Или как подавит присущую плоти похоть, если не может отвергнуть страсть к деньгам, которая не насаждена в нас, чужда нашей природе? Как будет торжествовать победу души над плотью, если не силен исцелить болезнь печали? Всякий город укрепляется высотою стен и крепостью запертых ворот, а сотворением одной, хотя бы самой малой дверки, он будет опустошен. Ибо какая разница, через высокие ли стены и широкие ворота или через потаенный подземный проход ворвется губительный враг в город?
Кто на поприще подвизается, тот не увенчается, если незаконно будет подвизаться (2 Тим 2:5). Кто желает подавить прирожденные желания плоти, тот должен поспешить сначала победить пороки, находящиеся вне нашей природы. Ибо если хотим испытать силу апостольского изречения, то сначала должны узнать законы и правила мирского подвижничества, чтобы потом, сравнивая, могли узнать, чему святой апостол этим примером хотел научить нас, подвизающихся на духовном поприще. На (мирских) поприщах, на которых, по апостолу, дается венец тленный, бывает такой обычай: тот, кто старается приготовить себя к получению славного венца, украшенного преимуществом свободы (увольнения от податей) и одержать совершенную победу на поприще, должен прежде на олимпийских и пифийских поприщах показать способность своей молодости и силу первых опытов. На этих поприщах юноши, желающие заниматься этим искусством, испытывались как управляющим этими поприщами, так и суждением всего народа. Когда выяснялось, что юноша, во–первых, ничем не обесславлен по жизни; во–вторых, что не находится под игом бесчестного рабства и по этой причине достоин сего упражнения и общества занимающихся им; в–третьих, если представляет верное свидетельство своего искусства и храбрости, сражаясь с младшими и ровесниками и преуспев на поприще борцов, докажет ловкость и силу своей юности, то получал дозволение схватиться уже с совершенными мужами, испытанными долгим опытом. Если же постоянным противоборством доказал, что он не только равен им по силе, но и часто получал у них пальму победы, тогда наконец удостаивается быть на знаменитом поприще, на котором позволяется вступать в противоборство только победителям и мужам, украшенным наградами многих венцов. Если мы поймем пример телесного ратоборства, то по сравнению с ним мы должны познать, каков порядок должен быть и в духовной борьбе.
Также и нам следует сначала покорением плоти доказать свою свободу. Ибо кто кем побежден, тот тому и раб (2 Пет 2:19). Всякий, делающий грех, есть раб греха (Ин 8:34). И когда начальник подвижничества после испытания найдет нас не замаранными никаким бесчестием гнусной похоти и не сочтет нас рабами плоти, неблагородными и недостойными олимпийской борьбы с пороками, тогда мы можем вступить в борьбу с нашими сверстниками, т. е. с похотью плоти и возмущениями души. Ибо невозможно сытому чреву вступить в борьбу внутреннего человека, нельзя сражаться с сильнейшими тому, кто побежден в более легком сражении.
Итак, сперва нам следует подавить страсть чревоугодия. И ум до того должен быть утончен не только постом, но и бдением, и чтением, и частым сокрушением сердца о том, в чем сознает себя прельщенным или побежденным, то сокрушаясь от страха пороков, то воспламеняясь желанием совершенства и непорочности, пока, занятый такой заботою и размышлениями, не осознает, что принятие пищи допущено не столько для удовольствия, сколько послужило в тягость ему, и будет считать ее необходимой потребностью тела, а не души. Занятые таким упражнением ума и сокрушением, мы подавим сладострастие плоти, усиливающееся от разгорячения пищею и вредного жала ее; и таким образом печь нашего тела, которая разжигается вавилонским царем (т. е. дьяволом), постоянно доставляющим нам поводы к грехам и порокам, сжигающим нас наподобие нефти и смолы, мы можем погасить обилием слез и сердечным плачем, пока жар плотской похоти совершенно не будет погашен благодатью Божией, веющей в сердцах наших духом росы своей. Итак, это — наше первое состязание, наш первый опыт, как на олимпийских сражениях, — желанием совершенства истребить страсть объедения и чревоугодия. Для этого не только излишнее пожелание пищи надо подавить ради добродетелей, но и самую необходимую для природы пишу, как противную целомудрию, нужно принимать не без скорби сердечной. И течение нашей жизни должно быть установлено таким образом, чтобы ни в какое время не отвлекаться от духовных занятий, разве только когда слабость тела побуждает снизойти к необходимой заботе о нем. И когда подчиняемся этой необходимости, то, удовлетворяя больше потребности жизни, нежели вожделению души, мы должны спешить оставить ее, как отвлекающую нас от спасительных занятий. Ибо мы не можем презреть удовольствия пищи, если ум, предавшись божественному созерцанию, не будет услаждаться любовью к добродетелям и красотою небесных предметов. И таким образом всякий будет презирать все настоящее, как скоропреходящее, когда непрерывно будет устремлять взор ума к непоколебимому и вечному, еще будучи в теле, будет созерцать блаженство будущей жизни.
Это подобно тому, как если бы кто старался проницательные взоры, как стрелу, устремлять к необычайным наградам за добродетели, на высоте обозначенным какими‑нибудь малыми знаками, зная, что от их устремления зависит знаменитая слава и высшая награда, и, отводя глаза от всякого другого видения, непременно устремлял бы их туда, где находится высшая награда. Но если хоть немного отведет взор от созерцания награды, то, без сомнения, лишится пальмы за искусство и награды за добродетель.
Итак, этим созерцанием победив страсть чревоугодия и объедения и оказавшись не рабами плота и не осрамленными пороками, мы, как на олимпийских упражнениях, будем признаны достойными вступить в высшие противоборства. И после предъявления таких доказательств к нам будут иметь доверие, что можем сражаться с духами злобы, вступающими в борьбу только с победителями, и с теми, кто заслуживает быть допущенным состязаться на духовном поприще. Это есть как бы самая твердая основа во всякой борьбе — подавить сперва плотские вожделения. Ибо, не обуздав своей плоти, никто не может законно сражаться. А кто законно не сражается, тот, без сомнения, не может и на ратоборном поприще состязаться и заслужить венец славы, награду за победу. А если на этом ратоборстве будем побеждены, обличены как рабы плотской похоти, не представив знаков ни свободы, ни крепости, то, как недостойные рабы, с посрамлением тотчас будем выгнаны с поприща духовной борьбы. Ибо всякий, делающий грех, есть раб греха (Ин 8:34). И будет сказано нам святым апостолом: вас постигло искушение не иное, как человеческое, т. е. легкое (1 Кор 10:13). Ибо мы не заслужим вступить в более трудную войну с небесными непотребствами (злыми духами), если не могли покорить слабую плоть, противящуюся нашему духу.
Хочешь ли слышать истинного подвижника (атлета) Христова, сражающегося по законному праву ратоборства? Я, говорит, бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным (1 Кор 9:26, 27). Видишь, как он в самом себе, т. е. в своей плоти заключил сущность ратоборства, как на самое твердое основание поставил и успех борьбы в усмирении плоти, и покорение своего тела! Итак, я бегу не так, как на неверное. Бежит верно тот, кто, взирая на небесный Иерусалим, имеет его всегда в виду, к нему направляет неуклонное стремление сердца своего. Бежит верно тот, кто, забывая заднее, простирается вперед, стремясь к определенной почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе (Флп 3:13, 14), куда всегда устремляя взор своего ума и спеша к нему со всею готовностью сердца, с надеждою взывает: подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил (2 Тим 4:7). И поскольку знал, что он с ревностью неутомимо бежал за обонянием благоухания Христова и изнурением плоти одержал победу на духовном противоборстве, то с уверенностью говорит: а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный (Там же, 8). А чтобы и нам подать подобную надежду на воздаяние, если на поприще этой жизни захотим подражать ему, он присоединил: и не только мне, но и всем, возлюбившим явление Его (Там же, 8), провозглашая, что в день суда мы будем участниками в его венце, если, любя пришествие Христа (не только видимое, когда Он в конце мира явится, но и духовное, когда ежедневно приходит в святые души), изнурением тела одержим победу в противоборстве. О том пришествии Господь в Евангелии говорит: Я и Отец Мой придем к нему и обитель у него сотворим (Ин 14:23). И еще: вот стою у двери, и стучу. Если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною (Апок 3:20).
Впрочем, апостол не только течения путь совершил, как говорит: я бегу не так, как на неверное, что, в частности относится к напряжению ума и горячности духа его, которым он со всем жаром следовал за Христом, воспевая с невестою: за Тобою побежим для обоняния мастей твоих (Песн 1:3). И еще: к Тебе прилепилась душа моя (Пс 62:9). Апостол свидетельствует, что он одержал победу и в другом роде борьбы, говоря: бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое (1 Кор 9:26, 27). Это относится к скорбям воздержания, телесному посту и сокрушению плоти; этим апостол представляет себя мужественным борцом со своей плотью, показывает, что не напрасно давал ей удары воздержания, но умерщвлением своего тела достиг трофея борьбы. Усмирив плоть бичами воздержания и сокрушив ударами поста, духу–победителю он принес венец бессмертия и пальму нетления. Видишь законный порядок ратоборства и усматриваешь исход духовного сражения: как воин Христов, одержав победу над соперницею плотью, повергнув ее к ногам своим, он восседает на колеснице, как великий победитель. И потому он бежит не на неверное, потому что надеется скоро войти в небесный Иерусалим. Он бьется (т. е. постом и усмирением плоти) не так, чтобы только воздух бить (т. е. напрасно раздавая удары воздержания), но духов, находящихся в нем (т. е. страсти и похоти). И поскольку эти виды противоборства он совершил и прошел, будучи пожалован многими венцами, то он достойно вступает в сражение с более сильными врагами и, восторжествовав над первыми соперниками, с надеждою взывает: наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф 6:12).
У подвижника Христова не бывает недостатка в сражениях; но чем больше он возрастает в успехах победы, тем более сильное противоборство наступает. Ибо после покорения плоти какое множество противников, какое полчище врагов, раздражаемых его триумфом, восстает против победителя — воина Христова! Это для того, чтобы воин Христов, разленившись от праздности мирного состояния, не забывал о славных подвигах своего противоборства и, расслабев от бездействия беспечного, не лишился бы на грады. Итак, если с возрастанием добродетели хотим взойти к высшим степеням триумфа, то в том же порядке должны вступить в сражения и вновь с апостолом говорить: бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое (1 Кор 9:26, 27), чтобы, преодолев это сражение, опять с ним (апостолом) мы могли говорить: наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф 6:12). Ибо иначе мы никаким образом не сможем сразиться с ними и не заслужим того, чтобы вступить в духовную борьбу, если будем побеждены в сражении с плотью и разбиты в борьбе с чревом. Тогда справедливо будет нам сказано апостолом с укоризною: вас постигло искушение не иное, как человеческое (1 Кор 10:13).
Итак, монах, желая вступить в подвиг борьбы, во–первых, должен быть осторожен, чтобы, побеждаясь сластью какого‑нибудь питья и пищи, не позволять себе принимать пищу до законно установленного и общего часа обеда, да и по окончании обеда не позволять себе брать хоть сколько‑нибудь пищи и питья; также должен соблюдать установленное время и меру сна. С таким же старанием надо отсекать сладострастие души, как избегать и порока блуда. Ибо кто не мог обуздать излишних пожеланий чрева, как тот сможет погасить разжигание плотской похоти? И кто не мог подавить страсти явные и малые, как тот сможет победить страсти тайные, возникающие вне всякого наблюдения людей?
Нам нечего бояться внешнего неприятеля; враг в нас самих скрывается. В нас ежедневно происходит внутренняя война; после одержания победы в ней все внешнее сделается слабым и с воином Христовым все помирится и покорится ему. Мы не будем иметь такого неприятеля, которого бы следовало бояться вне нас, если внутреннее будет в нас побеждено и покорено духу. Мы должны верить, что один телесный пост не может быть достаточным для совершенства сердца и чистоты тела, если не будет соединен с ним и пост душевный. Ибо и душа имеет свою вредную пишу, насытившись которой, и без обилия телесной пищи впадет в сладострастие. Злословие есть пища ее и притом приятная; гнев есть также пища ее, хотя вовсе не легкая: на час насыщает душу несчастной пищей, а вместе с тем поражает и смертоносным вкусом. Зависть есть пища души, которая растлевает ее ядовитыми соками и непрестанно мучит ее, бедную, благополучием чужого успеха. Тщеславие есть пища ее, которая приятным вкусом на время услаждает, а после делает душу пустой, лишает всякой добродетели, оставляет бесплодной, лишенной всех духовных плодов: не только губит заслуги необычайных трудов, но еще навлекает большое наказание. Всякая похоть и блуждание непостоянного сердца есть корм души, питающий ее вредными соками, а после оставляет ее не причастной небесного хлеба. Итак, воздерживаясь при посте от этих страстей, сколько у нас есть сил, мы будем иметь полезный пост телесный. Труды плоти, соединенные с сокрушением духа, составят приятнейшую жертву Богу и достойную обитель святости в сокровенности чистого, благоукрашенного духа. Но если, постясь телесно, мы будет опутаны гибельными пороками души, то изнурение плоти не доставит нам никакой пользы, при осквернении драгоценнейшей части (души), которая бывает жилищем Св. Духа. Ибо не столько тленная плоть, сколько чистое сердце бывает храмом Божиим и жилищем Св. Духа. Следовательно, постясь по внешнему человеку, нужно воздерживаться от вредной пищи и по внутреннему человеку, которого святой апостол особенно убеждает предстать чистым Богу, чтобы удостоиться принять в себя гостя — Христа (Еф 3:16, 17).
Итак, мы должны знать, что труд телесного воздержания мы подъемлем для того, чтобы этим постом достигнуть чистоты сердца. Впрочем, труд этот употребляется нами напрасно, если, зная цель, неутомимо подъемлем труд поста, а цели, для которой переносим столько скорбей, не можем достигнуть. Лучше воздержаться от запрещенной пищи души (т. е. грехов, пороков), чем телесно воздерживаться от не запрещенной и менее вредной пищи. Ибо в телесной пище бывает простое и безвредное употребление творения Божия, само по себе не имеющее никакого греха, а в душевной пище (пороках) бывает сначала гибельное пожирание братьев, о котором говорится: не люби злословить, чтобы не быть тебе истребленным (Притч 20:13). Также о гневе и зависти говорит блаженный Иов: безрассудного убивает гнев, умерщвляет раздражительность, и легкомысленного умерщвляет зависть (Иов 5:2). И также надо заметить, что тот, кто гневается, тот безрассуден, и кто завидует, тот считается легкомысленным. Тот справедливо считается безрассудным, кто гневом сам себе причиняет смерть; а завистник показывает, что он тупоумен и мелочен. Ибо когда завидует, то тем самым свидетельствует, что тот, о чьем счастье он скорбит, выше его.
Пишу нужно принимать не только такую, которая погашает пламень сладострастия и не разжигает его, но и которую можно удобно приготовить, а также дешевую и отвечающую состоянию и пользе братьев. Чревоугодие разделяется на три вида: один вид побуждает принимать пишу раньше определенного часа; другой — любит только пресыщаться какой бы то ни было пищею; а третий — хочет лакомой пищи. Против этого монах должен иметь троякую осторожность: ожидать определенного для принятия пищи времени; не должен пресыщаться; должен довольствоваться любой пищею низкого сорта. Древнейшие отцы говорили, что тот, кто употребляет пишу не такую, какую употребляют все, и не в установленное время, тот заражен тщеславием и гордостью. Поэтому среди них даже отличившиеся даром познания и рассуждения не презирали хлеба самого низкого; а из тех, кто вопреки этому правилу, оставив хлеб, употребляли или коренья, или овощи, или яблоки, никто не только не сделался искусным, но и не получил дара рассуждения или познания. По их мнению, монах не только не должен желать той пищи, которой нет у других в употреблении, чтобы тщеславием не испортить того дела, которое как бы выставлено всем напоказ, но и обычный пост его должен быть, насколько возможно, сокровенен и неизвестен. А когда приходят к нему братья, то ради любви он должен думать не о том, чтобы соблюсти пост и свою пользу, а чтобы успокоить приходящего.
Когда мы, желая узнать правила старцев, пришли из Сирии в Египет, то там нас принимали с таким радушием, что не заставляли нигде поститься до определенного часа, а везде, куда мы приходили, исключая среду и пятницу, разрешали нам есть до наступления срока. Один из старцев, когда мы спросили его, почему они так равнодушны к ежедневным постам, отвечал так: пост всегда со мною, а вас удержать при себе навсегда не могу. Хотя пост полезен и постоянно нужен, он, впрочем, составляет жертву произвольного дара, а дело любви есть необходимое требование заповеди, которое нужно исполнить. Поэтому, принимая в вас Христа, я должен напитать Его; отпустив же вас, могу вознаградить сделанное ради Него снисхождение строжайшим постом; можете ли заставить сынов брачного чертога поститься, когда с ними жених? Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни (Лк 5:34, 35).
Один старец, угощая меня, просил еще немного поесть; я сказал, что уже не могу; на это он ответил: во время прихода разных братьев я уже шесть раз предлагал пишу и, угощая каждого, со всеми принимал пишу, однако еще чувствую голод, а ты теперь один раз поел и говоришь, что больше не можешь.
В пустыне мы видели другого старца, который говорил, что он никогда один не вкушал пишу. Если в течение всех пяти дней никто из братьев не приходил к нему, то и он все пять дней не ел, пока в субботу и воскресенье, отправляясь в церковь для общественного богослужения, не находил какого‑либо странника, которого приводил в свою келью и вместе с ним вкушал пишу, и то не столько по требованию нужды, сколько ради гостеприимства и братской любви. Поэтому, как по случаю прихода братьев они отменяют посты ежедневные, так после ухода их сделанное послабление вознаграждают строжайшим постом и за принятие малейшего количества пищи уменьшают обычную меру не только хлеба, но и сна.
Старец Иоанн, начальствовавший над многочисленным общежитием, придя к старцу Песию, жившему в пустыне, спрашивал его, как прежнего своего сожителя, что он делал в продолжение сорока лет, как они расстались, когда никто из братьев не беспокоил его. Песий отвечал: солнце никогда не видало меня едящим. А меня, — отвечал Иоанн, — оно не видало гневным.
Того же старца, когда он с радостью отходил из мира сего, скорбящие братья просили оставить им в наследство какую‑нибудь заповедь, соблюдая которую, они удобнее могли бы достичь высшей степени совершенства. Иоанн со вздохом отвечал: я никогда не исполнял своей воли и никого не учил тому, чего сам не делал.
Старец Махет, живший вдали от братьев, непрестанными молитвами испросил себе у Господа такую благодать, что сон не овладевал им, сколько бы дней и ночей ни продолжалось духовное собеседование. Если же кто‑нибудь начинал злословить или пустословить, то он тотчас засыпал, так что ад злословия не касался даже ушей его.
Тот же старец, наставляя нас тому, что не следует никого осуждать, говорил, что было три предмета, за которые он осуждал или порицал братьев: за то, что некоторые позволяли себе отрезать язычок гортанный; что имели в кельях плащ (сагу — военную верхнюю одежду); что, благословляя масло, давали просящим мирянам. И во все это, говорил, он и сам впадал. Ибо, получив болезнь гортанного язычка, я, говорит, столь долго страдал от боли, пока побуждаемый неизбежностью страдания и увещеванием всех старцев, не позволил отрезать его. Под предлогом этой немощи я вынужден был иметь также и плащ. Благословлять елей и давать просящим — это я осуждал больше всего, так как думал, что это происходит от большой надменности сердца; а когда нечаянно окружили меня многие миряне, я до того стеснен был, что мог вырваться от них не иначе, как возложив свою руку на принесенный ими сосуд с изображением крестного знамения. Таким образом, поверив, что получили благословенный елей, они наконец оставляли меня. Из этого для меня ясно стало, что монах подвергается той же вине и порокам, за которые вздумал бы осуждать других. Следовательно, всякому можно судить только себя самого, осмотрительно, осторожно наблюдать за собою во всем, а не расследовать жизнь и поведение других, об этом и апостол говорит: что ты судишь брата своего? Пред своим Господом стоит он, или падает (Рим 14:4). И еще: не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы (Мф 7:1, 2). Кроме сказанной причины, еще потому опасно судить о других, что мы не знаем необходимости или причины, по которой они поступают. Может быть то, чем мы соблазняемся, правильно перед Богом или извинительно, а мы оказываемся безрассудными судьями их и этим допускаем нелегкий грех, думая о своих братьях иначе, нежели должно.
Тот же старец опытом доказал, что дьявол благоприятствует пустым разговорам, а духовным собеседованиям всегда препятствует. Однажды он рассуждал с некоторыми братьями о предметах необходимых и духовных; во время этого рассуждения стало клонить их ко сну так, что они не могли преодолеть сонливости. Когда же он вдруг начал рассказывать одну басню, то они тотчас пробудились и стали слушать со вниманием. Увидев это, он со вздохом сказал: пока мы говорили о предметах небесных, то вас одолевал сильный сон, а когда начали рассказывать басню, то все вдруг воспрянули. По крайней мере, из этого обстоятельства уразумейте, что радующийся злу и постоянно внушающий его, а добро истребляющий, препятствует духовным собеседованиям, а к плотским и бесполезным разговорам побуждает.
Нельзя также умолчать о следующем деле одного брата, который имел великую заботу о чистоте своего сердца и о созерцании божественном. Спустя пятнадцать лет после того, как он оставил мир, принесли ему из Понта много писем от отца, матери и друзей. Приняв их, он рассудил, что если прочтет те письма, то в душе его может возродиться пустая радость или бесполезная печаль, и что воспоминание о писавших к нему надолго отвлечет его от любимого занятия созерцанием, так что он с большим усилием сможет возвратить то спокойствие, которое нарушится этим воспоминанием. Подумав об этом он не только не решился прочитать письма, но чтобы, вспомнив имена или вообразив лица писавших, не отстать от духовного занятия, не распечатав их, бросил в огонь, промолвив: и помыслы об отчизне сгорите также, чтобы через вас не возвратиться мне к тому, от чего я удалился.
Мы еще видели авву Феодора, отличавшегося святой жизнью и знаниями не только в деятельной жизни, но и в Св. Писании, которые он приобрел не через чтение или обучение, а лишь чистотою сердца, потому что он едва знал несколько греческих слов. Чтобы решить один темный вопрос, он в продолжение семи дней и ночей непрерывно молился, и Бог открыл ему, как решить вопрос.
Когда некоторые братья удивлялись его ясным понятиям и просили пояснить некоторые места Св. Писания, то он сказал: монах, желающий понимать Св. Писание, должен заниматься не столько чтением толкователей, сколько очищением сердца от плотских пороков. Если эти пороки будут истреблены, то, сняв покрывала страстей, душевные очи будут созерцать тайны Св. Писания. Ибо оно не для того открыто от Св. Духа, чтобы мы его не знали; темно же оно потому, что душевные наши очи закрываются покровом пороков; а если им возвратить естественное их здоровье, то и одного чтения Св. Писания достаточно будет для понимания истинного его смысла, и не будет нужды в помощи толковников, подобно тому, как телесные глаза не нуждаются ни в какой науке для видения, если только они чисты и нет темноты. Оттого‑то и у самих толкователей произошло столько различий и погрешностей, что, приступая к толкованию Св. Писания, не заботятся об очищении духа: по причине нечистоты сердечной они не только не видят света истины, но еще придумывают много противного вере.
Тот же Феодор, желая узнать, что я (тогда еще молодой отшельник) делаю, неожиданно в полночь пришел ко мне в келью. Увидав, что я по окончании вечерних молитв лег на рогожу для отдыха ослабевшего тела, он со вздохом сказал: Иоанн! сколь многие в настоящий час беседуют с Богом и объемлют Его сердцем и умом, а ты, предаваясь сну, лишаешься такого света.
Поскольку к этим повествованиям отклониться нас заставили добродетели и благодать отцов, то я считаю нужным упомянуть здесь о той любви, какую по человеколюбию оказал нам высокий муж Архебий, чтобы чистота воздержания, соединившись с делами любви, яснее проявилась в разнообразной красоте. Ибо пост тогда сделается жертвою приятной Богу, когда будет украшен плодами любви.
Итак, когда мы из монастырей палестинских, как необразованные вовсе новички, пришли к египетскому городу Диолкосу и там с удивлением осмотрели большой общежительный монастырь, отличавшийся строгостью правил и прекрасным порядком монахов, то, по совету всех, мы отправились посмотреть на особый, высший род монахов, называвшихся отшельниками. Они сначала долго живут в киновии, пока не научатся терпению, рассуждению, смирению, бедности и дочиста не исторгнут из себя все пороки, потом, намереваясь вступить в жесточайшую битву с демонами, удаляются в отдаленные места пустыни. Мы узнали, что такого рода мужи живут у протока Нила, в такой местности, которая, одной стороною примыкая к реке, а другой гранича с обширнейшим морем, составляет остров, на котором могут жить лишь одни желающие уединения, потому что он, по причине песчаного и соленого грунта земли, неспособен к возделыванию. Увидев их, мы весьма удивились безмерным их трудам, которые они несут для упражнения в добродетелях и из любви к уединению. Они даже в воде нуждаются так, что раздают ее по самой малой мере и берегут ее как самое драгоценное вино, ибо приносят ее на себе за три тысячи шагов или дальше того, проходя до русла реки через горы песка.
Итак, когда, увидев их, мы воспламенились желанием подражать им, и вышеупомянутый Архебий, отличнейший между ними, гостеприимно призвал нас в свою келью, то, узнав наше желание, объявил, что он хочет уйти из этого места, почему и предложил нам свою келью, уверяя, что он оставил бы ее, даже если нас и не было. Воспламенившись желанием пожить здесь и поверив словам его, мы приняли от него келью со всей утварью домашней. Употребив такой благочестивый обман, после выхода из этого места через несколько дней, в течение которых готовил материал для постройки кельи, он, возвратившись, с большим трудом построил себе другую келью. Спустя некоторое время и эту келью со всей утварью он отдал другим братьям, изъявившим желание остаться тут, а сам, будучи неутомимым в делах любви, построил себе третью келью.
Считаю нужным упомянуть еще о другом деле любви этого мужа, чтобы наши монахи примером его научились не только строгому воздержанию, но еще искренней любви. Он происходил из знатной фамилии и еще в отрочестве ушел в монастырь, отстоявший от означенного города почти на четыре тысячи шагов. Здесь он вел такую жизнь, что в продолжение пятидесяти лет не только не входил в то селение, из которого ушел, но не видал и лица никакой женщины, даже матери своей. Впрочем, когда он узнал, что его отец до смерти не успел выплатить долга, состоящего из ста золотых монет, и что заимодавцы сильно беспокоят мать его, то решил помочь матери, не изменяя тем строгим правилам, что соблюдал по любви к благочестию. Не выходя из монастыря, он начал заниматься обычным рукоделием втрое больше. Таким образом, занимаясь в продолжение года днем и ночью, он выплатил за мать долг и не оставил ради матери дел благочестия.
Когда возлюбленный брат наш Симеон, вовсе не знавший греческого языка, из Италии пришел к нам, старец, желая оказать ему, как страннику, дело любви, спросил, почему он праздно сидит в келье, полагая, что при неимении необходимых вещей он не может долго оставаться праздности здесь, будучи способным своими руками приобретать себе пропитание. Кроме того, старец полагал, что никто не может переносить скуку уединения в пустыне. Когда Симеон ответил, что он ни одного из рукоделий здешних не знает, а умеет писать, и что если бы в египетской стране мог быть полезен кому‑либо Завет на латинском языке, то он мог бы написать его, старец сказал: Бог послал мне этот случай; я давно искал, кто бы переписал мне Апостол на латинском языке, ибо у меня есть брат, которому мне хочется послать для назидания что‑либо из Св. Писания. После того как Симеон с удовольствием согласился, старец немедленно доставил ему взамен съестные припасы на целый год и все нужное для письма. И когда книга была написана, то хотя она совершенно не нужна была в той стране, потому что знающих латинский язык там не было, старец взял ее, чтобы с одной стороны доставить пришедшему занятие, дабы он без стыдливости мог взять за свой труд необходимое пропитание, а с другой — исполнить благочестивый долг щедродательности и заслужить награду себе тем большую, чем в большем количестве он доставил страннику–брату не только необходимое пропитание, но и случай и орудия для работы.
В трактате о строгости поста и воздержания, сказав нечто о делах любви, мы уклонились от своего предмета; теперь, опять возвращаясь к нему, представим в этом трактате одно достопамятное дело отроков по возрасту, но не по уму. Некто из пределов Мареотской Ливии послал смоквы (вещь, прежде в том месте не виданную) к эконому в пустыне скитской, авве Иоанну, который исполнял вверенную ему от блаженного пресвитера Пафнутия должность распорядителя по церкви. Иоанн тотчас послал с двумя юношами смоквы к одному старцу, который был болен и пребывал во внутренней пустыне за восемнадцать миль от церкви. Когда они, взяв смоквы, отправились к келье старца, то вдруг нашло весьма густое облако, и они сбились с прямого пути, что легко случается и со старцами. Когда же весь день и ночь, блуждая по непроходимым местам пустыни, не смогли найти келью больного, то, изнуренные утомлением от пути, голодом и жаждою, став на колени, предали в молитве дух свой Господу. Те, которые после этого очень долго искали их по следам, обозначившимся на песчаных местах, нашли, что они сохранили смоквы нетронутыми, избрав потерять лучше душу (т. е. жизнь), нежели нарушить верность поручения, т. е. лучше временной жизни лишиться, нежели нарушить заповедь старца.
Предлагается нами еще одно спасительное наставление блаженного Макария, которым заканчивается книжка о посте и воздержании.
Он говорил, что монах так должен поститься, как будто может прожить в теле сто лет, а страсти душевные обуздывать, обиды забывать, скорби отвергать, болезнями и лишениями пренебрегать так, как будто может умереть в любой день. Монаху в посте благоразумие внушает всегда поступать с ровной строгостью, чтобы под предлогом слабости тела не переходить от строгости к гибельной распущенности; а в подавлении страстей спасительное великодушие подает ему силы не увлекаться видимым благополучием настоящего мира, не унывать в несчастиях и скорбях и пренебрегать ими, как маловажными и ничтожными, взор ума своего устремляя туда, куда ежедневно и ежеминутно можем переселиться.
Слово преподобного Серафима о святом посте
Подвигоположник и Спаситель наш Господь Иисус Христос пред выступлением на подвиг искупления рода человеческого укрепил Себя продоолжительным постом. И все подвижники, начиная работать Господу, вооружали себя постом и не иначе вступали на путь крестный, как в подвиге поста. Самые успехи в подвижничестве измеряли они успехами в посте.
К строгому посту святые люди приступали не вдруг, делаясь постепенно и мало–помалу способными довольствоваться самою скудною пищею. Преподобный Дорофей, приучая ученика своего, Досифея, к посту, постепенно отнимал от стола его по малой части, так что от четырех фунтов меру его ежедневной пищи низвел до восьми лотов хлеба.
При всем том святые постники, к удивлению других, не знали разслабления, но всегда были бодры, сильны и готовы к делу. Болезни между ними были редки, и жизнь их текла чрезвычайно продолжительно.
В той мере, как плоть постящегося становится тонкою и легкою, духовная жизнь приходит в совершенство и открывает себя чудными явлениями. Тогда дух совершает свои действия как бы в безтелесом теле. Внешние чувства точно закрываются, и ум, отрешаясь от земли, возносится к небу и всецело погружается в созерцание мира духовного.
Однако ж не всякий сможет наложить на себя строгое правило воздержания во всем или лишить себя всего, что может служить к облегчению немощей. «Могий вместити да вместит»(Мф.19:12).
Пищи употреблять должно кмждый день столько, чтобы тело, укрепясь, было другом и помощником душе в совершении добродетели; иначе может быть и то что при изнеможении тела и душа ослабеет. По пятницам и средам, особенно же в четыре поста, пищу, по примеру отцов, уппотребляй один раз в день, — и Ангел Господень прилепится к тебе.
Преподобный Ефрем Сирин — Слово о посте
Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения (2 Кор. 6:2). Настало теперь время, в которое приемлются молитвы и моления.
Царствие Божие близко теперь ко всякому, кто служит Богу в правде; потому что настали дни чистого поста для того, кто действительно в чистоте постится.
Итак, возлюбленные, будем содержать пост сей с ревностию и с чистым сердцем; потому что он сладостен и приятен для провождающих дни сии свято. Сей святой пост употребим на брань с диаволом; потому что без поста и молитвы никто не может победить лукавого. Сей пост употребим, возлюбленные, чтобы просить и молить милосердия у Всеблагого и Милосердого, Который не отвергает просящего. Сей пост, возлюбленные, отверзает дверь небесную, потому что подъемлет нас с земли и возносит на высоту.
Сей пост, возлюбленные, радует Ангелов и Хранителей наших, потому что посредством поста и молитвы делаемся их сродниками. Сему посту радуется и Христос Господь наш, если только постимся с любовию, надеждою и верою.
Посту сему, возлюбленные, радуются святые пророки, о нем ликуют апостолы и мученики; потому что все они с неутомимой ревностию подвизались в посте.
Сей пост, возлюбленные, содержал и кроткий Моисей и им‑то творил чудеса, за него удостоен видеть Бога. Сей пост, возлюбленные, соблюдал и Илия и удостоился за то на огненной колеснице вознестись на небо. Сей пост, возлюбленные, сохранял достолюбезный юноша Даниил и был за то прославлен, заградил уста львов. В сем посте, возлюбленные, с святою ревностию подвизались три отрока, вверженные в печь, и угасили силу огненную.
Сей пост, возлюбленные, соблюдали святые пророки, по сороку дней проводя без хлеба и воды.
И апостолы, ученики Господа нашего и проповедники веры, содержали сей святой пост, хотя переходили с места на место. Сам Спаситель наш содержал пост и научил нас, как должны мы поститься, вести брань с лукавым и одолевать сатану.
Итак, возлюбленные, будем и мы содержать пост сей ревностно, как научены Господом нашим, чтобы некогда иметь нам часть в Царстве Его.
Да содержат же святой пост сей преимущественно иереи, в чистоте, непорочно, свято, без всякой скверны. Да содержат его также строже прочих диаконы и да служат Богу свято, ратоборствуя с лукавым. Да содержат сей пост и все старцы, облекаясь в сетование о прежних своих грехах и беззакониях. Да содержат сей святой пост мужья вместе с своими женами, храня себя чистыми от всяких обольщений, какие непрестанно вымышляет лукавый. Да содержат пост сей и девы, чтобы им, когда паки приидет Господь наш во славе, войти с Ним вместе в брачный чертог. Да содержат святой пост сей и родители и да просят при сем детям своим Божия милосердия. И юность, возлюбленные, да содержит пост сей; потому что ей надобно мужественно сражаться с человекоубийцею диаволом. Даже и дети, как самые малые, так и более взрослые, да содержат совокупно святой пост сей, иные до трех, а иные до шести и до девяти часов. Вся Церковь и все ее чада, всякого состояния и чина, да постятся и с горячею любовию да просят и умоляют Бога. Да постятся и молятся в сие время поста богатые и да уделяют милостыни сиротам, бедствующим и нищим. Да постятся и молятся в сей святой пост нищие, умоляя Спасителя нашего, чтобы удовлетворил их нуждам. Да постятся и молятся Христу во время поста сего сироты, взывая к Богу, чтобы стал для них Отцом и Господом. Много да постятся вдовы, умоляя Христа, чтобы вместо мужей Он пропитал и охранял их во вдовстве.
С помощию сего святого поста человек возносится на небо и воспаряет в рай, если только постится в совершенной чистоте. Сим святым постом человек прославляет Бога, и всякому, кто ревностно соблюдает пост, отверзает Он дверь милосердия.
Сей святой пост содержала Ниневия, подвигнутая проповедию Ионы; и люди и скоты постились сорок дней. Сим святым постом прославились патриархи, пророки, праведные и все благочестивые. Святому посту сему учили апостолы, ученики Сына Божия, и привели народы от заблуждения к истине. Сим святым постом благословенные и победоносные мученики укрепляли тела свои, идя на меч, огонь и всякие мучения. О как велик ты, день поста! Блажен, кто проводит тебя, как должно. Всякий, кто подчиняется тебе, на крыльях возносится на небо. Но кто, постясь, ненавидит брата своего, тот пред Богом то же, что предающийся объядению; потому что он исполнен обмана и ненависти и утратил любовь нашего Господа. Кто постится и гневается и таит в сердце своем вражду, тот ненавидит Бога, и спасение далеко от него.
О как прекрасна ты, молитва! Блажен, кто ревностно упражняется в молитве; к нему, если только он чист от всякого обмана, не приблизится лукавый. Но обрати внимание на то, что Спаситель наш сказал чистому стаду учеников Своих, когда учил их молитве: Отче наш, Иже еси на небесех; Он учит нас молиться: остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим (Мф. 6:9‑12). Итак, смотри — Господь не прощает того, кто не прощает брата своего. Смотри, как прекрасна молитва, которой ученики Христовы научились у истинного Пастыря для ратоборства с лукавым. Итак, у кого в сердце есть лживость, ненависть и осуждение, тот пусть очистит прежде душу свою, и тогда уже приходит, и постится, и молится. Кто к брату своему расположен враждебно, ненавидит его и ругается над ним, тот примирись сперва с братом и прости его, — тогда уже может он приближаться ко Господу. Кто хочет предстать Богу, тот должен наперед оставить брату долг его; такового только пост и молитва угодны Богу. Что пользы принесет нам вся молитва, если не простим должникам нашим? Человек, ты сын персти! Смотри же, чему научил тебя Господь твой, не пренебрегай слова Господня, чтобы и Господь не отвергся от тебя и не осудил тебя. Оставь мне долги и грехи мои, как я оставляю оскорбившему меня. Прости меня, как я прощаю; приими меня, как и я принимаю. Если ты, человек, не прощаешь всякого согрешившего против тебя, то не утруждай себя постом и молитвою. Если брату своему, на которого за что‑нибудь прогневан, не оставляешь долга его, то совершенно напрасно постишься и молишься, — Бог не примет тебя. Для чего умерщвляешь тело свое постом, томишь душу свою голодом и жаждою, если не приемлешь с любовию брата своего, против которого во внутренности своей имеешь гнев и ненависть? Ни молитва твоя, ни пост твой нимало не помогут тебе, пока не сделаешься совершенным в любви и уповании веры. Кто питает в себе гнев, вражду, ненависть и раздор, тот враг Божий, тот друг лукавому сатане! О, как превосходны, братия мои, и любовь, и пост, и молитва, и милосердие к нищим, бедствующим, сиротам и вдовам! Господь наш в Евангелии Своем ублажил нищих, если только они чисты от всего худого, от блуда и всякого срама.
Преломи хлеб свой и дай нищим. Ты даешь не свое; Бог для того дал тебе в избытке, чтобы и ты подавал другим. Достаточно с тебя насущного хлеба, как научен ты в молитве; поэтому не собирай себе соломы для огня и мучения. Смотри, Господь твой обещал тебе, что если подаешь нищим, то в сем еще веке воздаст Он тебе во сто, в шестьдесят и тридцать крат, а в будущем веке наградит вечною жизнию. Блажен, кто преломляет хлеб свой и дает его нищим, — о нем радуется Христос и воздаст ему Царством Небесным. Блажен, кто одевает нагих, — он облечен будет в ризу Царствия и возвеселится некогда в светлом чертоге. Блажен разумеваяй на нища, говорит Давид, потому что в день лют избавит его Господь (Пс. 40:1), то есть в последний день спасет его и избавит от геенны, и мучения, и от червя поядающего и неумирающего. Обрати только внимание на то, что Спаситель наш говорит в Божественном Своем Евангелии: приидите, благословеннии Отца Моего, приимите в обладание свое блаженство, жизнь и утехи; взалкахся бо, и дасте Ми ясти; возжадахся, и напоисте Мя… странен бех, и введосте Мя… в темнице бех, и приидосте ко Мне (Мф. 25:34–36). Тогда праведные, стоящие одесную нашего Спасителя, скажут в ответ: Господи, когда Тя видехом алчуща, или жаждуща, или нища и напитахом? Когда Тя видехом нага или боляща и приидохом к Тебе? Когда Тя видехом странна и в темнице и введохом? (ср.: Мф. 25:37–39). И скажет Христос праведникам, стоящим одесную Его: «Аминь глаголю вам, понеже сотвористе братиям сим меньшим, Мне сотвористе. Приидите, наследуйте Царство, сыны света, стоящие одесную Меня» (Мф. 25:40–34). Смотрите, братия мои, чтобы не сделаться нам добычею огня и мучений. Горе тому, кто ввержен будет в геенну; потому что мучение его продолжится век и веки веков. Но также вечно и блаженство; а потому ревностно, братия мои, соблюдайте пост и приносите истинное покаяние. Да не будет никакой нечистоты в телах ваших и никакого греха в членах ваших. Смотрите, братия мои, никто из вас да не срамит себя непотребством; потому что никаким грехом не гнушается так Бог, как непотребством. Смотрите, братия мои, да не будут слышимы у вас зловония и укоризны, но вместо них возносите хвалу и славословие Богу. Смотрите, братия мои, да не господствуют у вас гордость и надменность, но вместо сего облекитесь в смирение и кротость. Смотрите, братия мои, никто из вас да не возлюбит татьбы, потому что таковой, куда бы ни пришел и где бы ни оставался, отовсюду изгоняет благословение. Совершенно удалите от себя прелюбодейства и лжесвидетельства; потому что в ров погибели ввергают они тех, которые делаются в них виновными. Смотрите, братия мои, никто из вас да не клянется именем Всевышнего Бога, потому что в уста, сотворенные для славословия Божия, не должна входить клятва. Поступайте, как научил Господь наш: буди слово ваше: ей, ей; ни, ни (Мф. 5:37). Сын Божий, по благости Своей, указал нам путь жизни, чтобы по оному восходили мы в Царство делами правды. Поэтому будем ревностно приносить покаяние, пока не достигли еще оного века. Возлюбим пост, молитву и благотворительность к бедным и возлюбим взаимно друг друга; потому что любы есть исполнение закона (Рим. 13:10). Все преходит, братия мои; только дела наши будут сопровождать нас. Посему приготовим себе напутие для странствия, которого никто не минует. Хвала Божию Слову, нас ради вочеловечившемуся и по преизбыточествующей любви Своей претерпевшему страдания за род наш! Величание Отцу, пославшему Слово! Аллилуия Духу Святому! Хвала Тебе, досточествуемая, Божественная и вечная Троица, а нам щедроты Твои на всякое время! Аминь.
Н. А. Скабаланович — Рождественский пост
В настоящий период получил на Востоке всеобщее признание Рождественский пост, появившийся и распространившийся, как мы видели, на Западе ранее, в VI в. (см. выше, стр. 327). В Сочинении, «О трех Четыредесятницах», приписываемом Анастасию Синаиту, патр. Антиохийскому (561–600 г.), но появившемуся едва ли ранее IX в. (как видно из того, что здесь упоминается о посте Успенском, неизвестном ранее IX в.), говорится, что обязательность Рождественского поста еще оспаривалась, что его считали установлением не апостольским, а монашеским, что продолжительность его сокращали до 19, 12, 6 или 4 дней, что в течение его считали позволительным вкушать все, кроме мяса, исключая одного дня; автор защищает апостольское происхождение и общеобязательность поста ссылкою на предание об ап. Филиппе, по каковому преданию апостолу за то, что он пред смертию просил небесной кары своим мучителя, было открыто, что он в течение 40 дней не будет допущен в рай, почему Филипп просил апостолов поститься за него эти дни [[372]]. {с. 410} В Ипотипосисе и Диатипосисе (IX в.) дается уже подробное наставление о пище в Четыредесятницу св. Филиппа. Константинопольский собор при патр. Луке Хрисоверге и имп. Мануиле Комнене (1143–1180 г.) требует зачинать этот пост с 14 ноября; Вальсамон (XII в.) в толковании на правила этого Собора считает пост во всем объеме обязательным для иноков, для мирян же считает позволительным сокращение его до 7 дней [[373]]. По свидетельству Кодина (XIV в.) при Константинопольском дворе Рождественский пост соблюдался 40 дней, и в день Рождества Христова по случаю разрешения поста протопапа (первый протоиерей) приходил во дворец благословлять трапезу императора [[374]].
Священномученик Кирилл Смирнов — Поучение о посте
Ныне бо ближайшее нам спасение, нежели егда веровахом. Нощь убо прейде, а день приближися; отложим убо дела темная и облечемся во оружие света. (Рим. 13:11–14)
Слова эти слышали мы ныне в послании апостольском, которое говорит нам: приблизилось время, когда мы должны отложить темные, худые дела свои и положить разум и душу на дело нашего спасения. В Евангелии мы слышали сегодня, как Господь говорил ученикам Своим:…когда постишься, помажь голову твою и умой лице свое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом Твоим, Который втайне (Мф. 6:17—18).
Приступая к посту, братие, мы должны, так сказать, прочувствовать, что он есть упражнение, установленное Церковью, к совершенствованию нашему. Но в наше время многие отвергают посты и находят много оправданий для неисполнения их. Одни пищу постную считают вредной для здоровья; другие — дорогой, иные же говорят, что пища нас не поставляет пред Богом. Речи такие встречают немалое сочувствие. Я не хочу обманывать себя, зная, что слова мои относительно поста будут малоприемлемы, но, как архипастырь, я должен предупредить вас, что настанет день, когда все, не признающие постов и вообще легко относящиеся к уставам Церкви, горько пожалеют об этом. Сам Законоположитель Христос исполнял пост и указывал на него как на оружие против злого духа, говоря: род сей изгоняется токмо молитвою и постом (Мф. 17:21), то есть род диавола, все козни его предотвращаются молитвой и постом. Что же касается вреда постной пищи для здоровья, то всего лучше в неправильности этого взгляда убедиться, побывав в каком‑нибудь хорошем монастыре, где посты исполняются со всякой строгостью. Там на братских кладбищах, на надгробных надписях мы читаем: этот старец прожил до 65 лет, причем 30 лет провел в монастыре; тот лет 80 и тоже лет 30 — в монастыре, а другие и дольше. Все они работали и физически, и умственно не меньше живущих в миру. Следовательно, пост расстроить здоровье не может, и эта робость пред ним есть желание оправдать себя.
У нас в народе сложилась верная поговорка: «лучшая приправа ко всякой пище есть голод». И действительно, когда человек голоден, он ест не разбирая, чтобы напитаться; а человек, избалованный излишеством, будучи пресыщен, становится прихотлив в пище, и эта‑то прихотливость делает то, что люди не могут исполнять постов. Кроме того, пост надо считать отдыхом от мелочных забот, которыми человек связывает себя, хлопоча постоянно о своей пище. Святитель Иоанн Златоуст поучал своих слушателей, которые, надо полагать, были люди достаточные, говоря: «Дай отдых повару твоему и слугам твоим в эти дни покаяния». Сама природа указывает нам, что все нуждается в отдыхе. Например, что такое зима, как не отдых для всего растущего, прекращающего на время свою жизненную деятельность. Вы должны памятовать, что мы существа духовные, разумные. И вот пост есть прекрасное упражнение к проявлению духовной силы над телом: надо уметь позабыть свое тело, отрешиться от угождения и служения ему и всячески заботиться о другой пище — пище духовной.
Но скажут некоторые, что часто люди, исполняя посты, живут не по заповедям, делают много худого и тем самым заставляют говорить о них так: «Посты соблюдают, а зло творят». Но ведь Господь не требует от нас худого поведения, и не пост понуждает людей творить зло. Но если бы все исполняли посты, то не стали бы замечать сучков в глазах ближних, желая заслонить свои собственные недочеты. Есть и теперь благочестивые семьи, исполняющие посты; но, конечно, не в нашей городской жизни, а так далеко, в захолустных уголках, куда еще не успела проникнуть услужливая в этом отношении наука, отвергающая посты.
Как свято хранили посты наши предки, братие! Все, от едва лепечущих детей до глубоких стариков, строго соблюдали посты, а между тем люди не были слабей ни нравственно, ни физически. Сейчас мне припомнилось, что в войсках отменили посты после Турецкой войны. И что же мы видим? Защитник наш от этого не стал крепче, а наоборот, в последнюю войну можно было наблюдать, что когда наши войска, казалось, должны были одержать победу, им приходилось отступать по неисповедимому Промыслу Божию. Не есть ли это — жезл Божий, указывающий нам на необходимость исполнения постов и вообще всех установлений церковных. Будем же молить Господа, да поможет Он нам всем избежать этого жезла.
Преподобный Нил Сорский — Борьба с чревообъядением
«Если, говорит, стужает, т. е. сильный всегдашний напор делает на тебя помысл чревообъядения, представляя тебе различные и дорогие яства и понуждая тебя к излишнему, не вовремя и чрез меру принятию пищи или пития, вспомни тогда первее всего слово Господа: да не отягчают сердца ваша объядением и пиянством (Лк. 21:24). И, помолясь Ему и Его на помощь призвав, размысли о том, что изрекли Отцы: «Сия, — говорят они, — страсть (чревообъядения) в иноках корень всему злу, а наипаче — блуду. И в самом начале преступление первого праотца нашего Адама от нее же произошло. Ибо он, вкусив от запрещенной снеди, лишился рая и подверг все потомство свое смерти, как сказано негде: красен бе видом и добр в снедь уморивый мя плод. Оттоле даже до ныне и многие поработившись чреву, велием пали падением, как известно из святых Писаний». Известно же тебе и то, что и самая сладкая и благовонная пища весьма скоро обращается в смрад и гной, так что годного в ней ничего не остается, говорит великий Варсонофий. Ведая это, укори себя за то, что желаешь алчно той сладости и приятности для чувств, которая так скоро превращается в злосмрадие. Таким образом ты побеждай страсть, приемля пищу и питие в надлежащей мере и в надлежащее время.
«Дневную меру и количество пищи, сказали Отцы, пусть каждый сам для себя установит с тем, что если окажется излишнею и тяжесть производящею, то уменьшил бы. Когда же усмотрит, что принятая им мера недостаточна к поддержанию тела, то пусть учинит добавку малую и таким образом, дознав основательно опытами, назначит себе такое количество пищи, которое может поддерживать силы его тела, не сластолюбию служа, но истинной нужде. Сколько таким образом будет преположено, пусть вкушает, благодаря Бога, себя же осуждая как недостойный и сего малого утешения. Всем же одну меру узаконить невозможно, потому что тела имеют различные степени в силе и крепости, подобно меди, железу, воску. Впрочем, для новоначальных самая лучшая мера та, чтобы оставить пищу тогда, пока чувствуешь еще алкание. Но ежели и насытится, не согрешит. Пресытясь же, да укорит себя. Чрез сие он предупреждает поражение (от врага своего) и пролагает путь себе к победе над ним».
«Благоразумные и рассудительные понемногу вкушают всякого яства, как бы оно ни было вкусно и сладко, сказал Григорий Синаит: у них нет того, чтобы (одно) брать, а другое отринуть; а чрез сие они Богу за все благодарение воздают и предохраняют душу свою от надмения… Таким образом, избегая надмения, удалим себя от пренебрежения к доброму созданию благого Бога Создателя. Немощным же верою или душею полезнее воздержаться от некоторых яств, особенно сладких. (Здесь идет речь о такой пище, какая кому особенно нравиться может, по вкусу каждого и из нероскошной иноческой трапезы. Св. Отец в отношении к такой пище советует иметь воздержание, чтобы не впасть в чревоугодие.) Ибо они, как говорит тот же Григорий, не имеют уверенности в том, что будут сохранены Богом и вкусят безвредно: им Апостол повелевает зелие ясти (Рим. 14:2). Когда какое‑либо ястие вредно кому‑либо по болезненному состоянию или и по сложению тела (от естества), да не нудит себя ко вкушению его, но да яст полезное для него. Ибо, говорит св. Великий Василий, не подобает ратовать против тела брашном, которое должно служить к его сохранению».
«Кто имеет здравое и крепкое тело, тому подобает утомлять его, как и чем можно, да избавимся от страстей, и да будет оно покорно духу благодатию Христовою. А у кого тело немощно и недужно, тот давай ему некоторое упокоение, да не вовсе изнеможет для делания. Подвизающемуся прилично не преизлишество, а наипаче — лишение и скудость, так, чтобы давать телу потребное, по рассуждению, количество пищи и пития. Во время же искушения телу от врага наиболее требуется воздержание, ибо многие, не обуздав чрева, впали в страсти бесчестия и ров скверны, о которых и говорить срамно. Когда же чрево обуздано благоразумным воздержанием, тогда входит в душу собор всех добродетелей. «Если, говорит св. Василий Великий, удержишь чрево, внидешь в рай; если не удержишь, сделаешься добычею смерти (вечной)». Кто по причине утруждения от путешествия или какого‑либо тяжелого дела окажет телу своему несколько снисхождения и даст ему нечто более сверх обыкновенной меры, в пище ли то, или в питии, или во сне, — сие не зазорно и осуждения не заслуживает, ибо он поступил так с рассуждением и по благословной надобности».
Преподобный Феодор Студит — О посте
Братие и Отцы! Благий наш Бог, который дарует нам жизнь и ведет нас от одного времени до другого, и ныне по человеколюбию привел нас ко времени святого поста, в который каждый из подвижников подвизается и трудится ради спасения своей души, по своему произволению и желанию. Один, соблюдая воздержание, постится по два или по три дня, другой, бодрствуя во бдении, читает, или молится большее или меньшее число часов; а иной совершает коленопреклонения, полагая на подножии по силе своей большее или меньшее число поклонов; а иной упражняется в другом каком либо подвиге; и посмотрел бы кто на их великую тщательность и усердие в эти дни. А инок, находящийся в повиновении и послушании, который и есть истинный послушник, несет подвиг свой не в определенное только время, но во всю свою жизнь. В чем же состоит подвиг истинного послушника, и какое его великое исправление и светлый его венец, как не то, чтобы не полагаться на свой разум и вовсе не следовать своей воли; но все, что ни делает, делать с благословения Игумена, или старца своего и эконома? Это‑то и есть самый великий из всех иноческих подвигов. Кратко сказать, — мученического венца сподобляет нас повиновение с послушанием, если т. е., отсечет кто свою волю, и исполнит волю своего настоятеля; это так ценится пред Богом, как если бы он пролил кров свою за Христа. Однако нам хорошо известно, братия мои, что во время сих святых дней бывает и изменение в пище, прибавление коленопреклонений и поклонов, и приращение в пении и в службах, по древнему преданию Святых наших Отцев. Приимем же сей дар поста честно и с радостию; не будем скорбеть о страдании и ослаблении нашего тела, но будем радоваться о здравии и спасении нашей души. Проведем сии святые дни в кротости сердца, в незлобии, неосужденно, без гнева, без лукавства, без зависти, но паче в мире, в любви друг к другу, в кротости и благопокорливости, исполненные милости и плодов благих. Когда предстоит время безмолвия, будем безмолвствовать; когда представится потребность слова, ответим со смирением и благоговением; будем убегать многословия, смущения и беспорядков, дабы нам, как служителям Христовым, проходить свои послушания мирно и без смущения; ибо смущение в общежитии приносит великий вред единодушию братий. Сверх всего этого будем иметь осторожность, чтобы не отверзать двери худым помыслам, приходящим и оскверняющим наши души, и не давать места диаволу, как и Божественное Писание, научая нас, говорит: аще дух владеющаго взыдет на тя, места твоего не остави (Еккл. 10:4); потому что враг наш — диавол, не имеет власти принуждать нас, а только мечет худые помыслы, как рыболов приманку. И когда мы соизволяем и принимаем их, тогда они господствуют над нами; а когда отгоним их молитвою и призыванием славного имени Господа нашего Иисуса Христа, тогда враг бежит от нас посрамленный. Будем употреблять труд и тщательность соблюсти душу нашу неоскверненною и чистою от всякого нечистого помысла и неуязвленною стрелами его, как невесту Христову, и мы удостоимся быть жилищем Св. Духа и услышать: блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. (Мат. 5:8). И, как говорит Апостол, елика суть истинна, елика честна и почтенна, елика праведна, елика пречиста и чиста, елика прелюбезна, елика доброхвальна, аще кая добродетель, и аще кая похвала (Филип. 4:8). Сие сотворим, и Бог будет с нами. Посему, братие, будем убегать объядения и пьянства, от которых рождаются все грехи; будем есть и пить с благоговением и страхом Божиим, и прославлять Бога, избавившего нас от прелести и мятежа мирского. Впрочем и между нами есть монахи, на самом же деле не монахи, которые поют сатанинские, т. е., бесчинные песни, и забавляются подобно несмысленным детям, чего бы и мирским не следовало делать, а тем более монахам, избранникам Божиим. Подобное мы находим и в Ветхом Завете, как Бог прогневался на Евреев, и в один день умерло их три тысячи, за то, что они седоша ясти и пити, и восташа играти (Исх. 32:6). И если на Евреев Он прогневался, то чему подвергнемся мы, иноки, делающие подобное оным?
Посему будьте внимательны, братия, и живите, как чада Божия. Работайте Господеви со страхом, и радуйтеся Ему с трепетом (Пс. 2:11). Или не видите, как трясется земля и колеблются холмы, а вы играете, глумитесь и бесчинствуете? Нам ли играть предстоящим пред Царем неба и земли? Послушайте и вы, играющие и бесчинно поющие! Писание говорит о бесчинствующих, что сердце их исполняется духа бесовского, а сердце поющего смиренно исполняется Духа Святого, как и Апостол говорит: благодушествует ли кто, да поет (Иак. 5:13) разумно, а не упивается. Свидетельствую пред Богом и Святыми Ангелами, что если какой монах соделает таковые пребеззаконные дела, то он не достоин будет причащаться и принимать антидор во всю Четыредесятницу; разве будет иметь духовника подобного себе, который простит его. Посему будьте внимательны и соблюдайте предания и заповеди Святых, — ешьте и пейте умеренно, как чада Божия; и подайте нищим не имеющим, дабы и они утешились в этот святый день. Если мы так будем поступать, то ныне сподобимся достигнуть дней Воскресения Господня, а в будущем веке, в воскресение мертвых, получим небесное царство о Христе Иисусе Господе нашем, Которому подобает слава и держава с Отцем и Св. Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь
Святитель Тихон — Вегетарианство
Христианский пост многократно и многообразно подвергался нападениям и нареканиям со стороны «плотских» людей. Нападения эти становятся тем ожесточеннее, чем более в известное время люди ходят по плоти и заботятся об угождении ей. В такие времена господства плоти и измельчания духа голоса в защиту поста раздаются редко и робко. Тем приятнее слышать голос в пользу поста, раздавшийся в наши дни из мира светского, который далеко не часто поет в унисон с миром духовным, церковным. Разумеем вегетарианское движение, возникновению которого оставалось бы только радоваться, если бы сами вегетарианцы не допускали в своем учении немалых промахов и погрешностей.
Под именем вегетарианства разумеется такое направление в воззрениях современного общества, которым допускается употребление в пищу только растительных продуктов, а не мяса и рыбы [375] (отсюда произошло и название вегетарианства от латинского слова vegetare — произрастать). В защиту своего учения вегетарианцы приводят данные
1. из анатомии: человек принадлежит к разряду существ плотоядных, а не всеядных и плотоядных;
2. из органической химии: растительная пища содержит все необходимое для питания и может поддерживать силы и здоровье человека в той же степени, как и пища смешанная, то есть животно–растительная;
3. из физиологии: растительная пища лучше усвояется, чем мясная;
4. из медицины: мясное питание возбуждает организм и сокращает жизнь, а вегетарианское, напротив, — сохраняет и удлиняет ее;
5. из экономии: растительная пища дешевле мясной;
6. приводятся наконец и нравственные соображения: убивание животных противно нравственному чувству человека, тогда как вегетарианство вносит мир и в собственную жизнь человека, и в его отношения к миру животных [376].
Некоторые из этих соображений высказывались еще в глубокой древности, в мире языческом (Пифагором, Платоном, Сакиа–Муни); в мире христианском они чаще повторялись, но все же высказывавшие их были единичными личностями и не составляли общества; только в середине нынешнего столетия в Англии, а затем и в других странах возникли целые общества вегетарианцев. С тех пор движение вегетарианское все более и более возрастает; все больше и чаще встречается последователей его, которые ревностно распространяют свои взгляды и стараются осуществить их на деле; так в западной Европе есть немало вегетарианских ресторанов (в одном Лондоне их до тридцати), в которых кушанья готовятся исключительно из растительной пищи; издаются книги вегетарианского поваренного искусства, в которых содержатся расписания кушаний и наставления для приготовления более восьмисот блюд. У нас в России также есть последователи вегетарианства, к числу которых принадлежит и известный писатель граф Лев Толстой.
Вегетарианству обещают [377] широкое будущее, так как, говорят, человечество волей–неволей в конце концов придет к способу питания вегетарианцев. Уже и теперь в некоторых странах Европы замечается явление уменьшения скота, а в Азии это явление почти уже совершилось, особенно в наиболее населенных странах — в Китае и Японии, так что в будущем, хотя и не близком, совсем не будет скота, а следовательно, и мясной пищи. Если это так, то вегетарианство имеет ту заслугу, что его последователи разрабатывают способы питания и образа жизни, к которому рано или поздно люди должны будут примкнуть. Но кроме этой проблематичной заслуги вегетарианству принадлежит та несомненная заслуга, что оно предъявляет по адресу нашего сластолюбивого и изнеженного века настойчивый призыв к воздержанию.
«Присмотритесь, — говорит Толстой, — к нашей жизни, к тому, чем движимо большинство людей нашего мира; спросите себя, какой главный интерес этого большинства? И как ни странно это может показаться нам, привыкшим скрывать наши настоящие интересы и выставлять фальшивые, искусственные, главный интерес жизни большинства людей нашего времени — это удовлетворение вкуса, удовольствие еды. Начиная с беднейших до богатейших сословий общества, обжорство, я думаю, есть главная цель, есть главное удовольствие нашей жизни. Бедный, рабочий народ составляет исключение только в той мере, в которой нужда мешает ему предаваться этой страсти. Как только у него есть время и средства к тому, он, подражая высшим классам, приобретает самое вкусное и сладкое… А посмотрите на жизнь людей образованных, послушайте их разговоры. Какие все возвышенные предметы как будто занимают их: и философия, и наука, и искусство, и поэзия, и распределение богатств, и благосостояние народа, и воспитание юношества; но все это для огромного большинства — ложь, все это их занимает между делом, между настоящим делом — завтраком и обедом, пока желудок полон, и нельзя есть еще. Интерес один живой, настоящий интерес большинства — это еда. Как поесть, что поесть, когда, где? Ни одно торжество, ни одна радость, ни одно открытие чего бы то ни было не обходится без еды. Люди притворяются, что обед, еда им не нужны, даже в тягость; но это ложь. Попробуйте вместо ожидаемых ими утонченных блюд дать им, не говорю — хлеба с водою, но каши и лапши, и посмотрите, какую бурю это вызовет, и как окажется то, что действительно есть, именно то, что в собрании этих людей главный интерес не тот, который они выставляют, а интерес еды» [378].
Конечно, в приведенной характеристике современного общества есть некоторое преувеличение, но есть и значительная доля правды. Посему и настойчивый призыв со стороны вегетарианцев к воздержанию, к сокращению прихотей является как нельзя более кстати; и если бы они ограничились этим призывом, то оставалось бы только радоваться успеху и росту вегетарианского движения. Но нередко успех кружит голову и надмевает человека. То же случилось и с последователями вегетарианства: они приписывают ему то, чего оно не имеет и не может иметь. Вегетарианцы думают, что если бы люди не употребляли мясной пищи, то на земле давно уже водворилось бы полное благоденствие. Еще Платон, который показал нам пример того, как можно умно рассуждать об идеях и тому подобных высоких материях и в то же время далеко не умно решать вопросы из области государственной и общественной жизни, еще Платон в своем диалоге «О республике» корень несправедливости, источник войн и других зол находил в том, что люди не хотят довольствоваться простым образом жизни и суровой растительной пищей, а едят мясо [379]. А у другого сторонника вегетарианства, уже из христиан, анабаптиста Трайона (умер в 1703 году), находятся на этот счет слова, которые автор «Этики пищи» приводит в своей книге с особым «удовольствием». «Если бы люди, — говорит Трайон, — прекратили раздоры, отказались от угнетения и от того, что способствует и располагает их к тому — от умерщвления животных и употребления в пищу их крови и мяса, — тогда в короткое время ослабели бы, а может быть, и совсем перестали бы существовать между ними взаимные смертоубийства, дьявольские распри и жестокости… Тогда прекратится всякая вражда, не будет слышно жалостных стонов ни людей, ни скотов. Тогда не будет ни потоков крови убитых животных, ни зловонья мясных рынков, ни окровавленных мясников, ни грома пушек, ни сожжения городов. Исчезнут смрадные тюрьмы, рушатся железные затворы, за которыми томятся люди вдали от жен, детей, свежего вольного воздуха; смолкнут вопли просящих пищи или одежды. Не будет ни возмущений, ни хитроумных изобретений для разрушения в один день того, что созидалось тяжким трудом тысяч людей, ни страшных ругательств, ни грубых речей. Не будет ни напрасного истязания животных непосильной работой, ни растления девиц. Не будет отдачи в аренду земель и ферм по таким ценам, которые принуждают съемщика изнурять и себя, и слуг, и скот почти до смерти и все‑таки оставаться в неоплатном долгу. Не будет угнетения низших высшими, не будет нужды за отсутствием излишеств и обжорства; смолкнут стоны раненых; не нужно будет медиков для вырезывания пуль из их тел, для отнятия раздробленных или поломанных рук и ног. Затихнут крики и стоны страждущих от подагры или других тяжких болезней (вроде проказы или чахотки), кроме недугов старости. И дети перестанут быть жертвами бесчисленных страданий и будут такими же здоровыми, как ягнята, телята или детеныши всяких иных животных, не знающих недугов» [380].
Вот какую обольстительную картину рисуют вегетарианцы, и как легко всего этого достигнуть: стоит не есть мяса и на земле водворится настоящий рай, жизнь безмятежная и беспечальная.
Позволительно, однако, более чем усомниться в осуществимости всех радужных мечтаний вегетарианцев. Хотя они и заявляют, что «их система поражает самый корень зла и обещает выгоды не утопические» [381], однако от того, что люди перестанут есть мясо, едва ли водворится на земле рай, Царство Божие, ибо Царствие Божие, по премудрому слову Апостола Павла, не пища и питие, но праведность, и мир и радость в Святом Духе (Рим. 14:17). Христианское учение всегда было чуждо духа мечтательности. Оно тем и отличается от разных утопических теорий, что ясно различает идеал и действительность и, указывая человеческим стремлениям конечную цель в идеале, в то же время никогда не теряет из виду и действительности. А в этой‑то действительности и невозможно полное осуществление идеального счастья. Нужды, горе и ссоры всегда будут отравлять земную жизнь человека, всегда будут спутниками в нашем настоящем состоянии, так как причина этих несчастных явлений не внешняя, не случайная и преходящая, а глубочайшая, внутренняя, заключающаяся в греховном состоянии самой природы человека, в повреждении ее грехом. Пока такое состояние человеческой природы будет продолжаться, пока не изменятся в корне ненормальные условия нашей жизни, пока не восстановятся у нас правильные отношения к Богу, к собственному назначению и к внешнему миру, то есть пока настоящая жизнь не сменится новой вечной жизнью, пока не откроется для человечества новое небо и новая земля, в которых правда живет (2 Петр. 3:13), — до тех пор всегда будут нужды, бедность, горе и болезнь. А так как корень всех этих бедствий лежит гораздо глубже, чем думают вегетарианцы и подобные им мечтатели, то и средство, на которое они указывают, одно само по себе не может уврачевать зла: оно слишком для этого мало, поверхностно и незначительно.
То правда, что воздержание вообще, и в частности от употребления мясной пищи, обуздывает наши страсти и похоти плотские, дает большую легкость нашему духу и помогает ему высвободиться из‑под владычества плоти и покорить ее своему господству и управлению. Однако было бы ошибочно полагать это телесное воздержание в основу нравственности, выводить из него все высокие нравственные качества и думать вместе с вегетарианцами, что «растительная пища сама по себе создает много добродетелей» [382]. Вопреки мечтам вегетарианцев, один из подвижников благочестия (преподобный Иоанн Кассиан), которых, конечно, никак уже нельзя заподозрить в небрежении к посту, при виде трапезы которых, напротив, даже Ангелы небесные радовались, по выражению св. Иоанна Златоуста, — говорил, что «мы не полагаем надежды на один пост (телесный). Он не есть сам по себе благо или сам по себе необходим. Он с пользою соблюдается для приобретения чистоты сердца и тела, чтобы, притупив жало плоти, человек приобрел умиротворение духа. Но пост иногда обращается даже в погибель души, если неблаговременно соблюдается. Надобно стараться, чтобы те добродетели, которые составляют истинное добро, были приобретаемы постом, а не для поста должны быть совершаемы действия тех добродетелей. Итак, для того полезно сокрушение плоти, для того к нему должно быть присоединяемо врачество воздержания от пищи, чтобы чрез него мы могли достигнуть любви, в которой заключается неизменное и постоянное добро» [383].
Значит, пост телесный служит только средством и пособием для приобретения добродетелей — чистоты и целомудрия и должен необходимо соединяться с постом духовным — с воздержанием от страстей и пороков, с удалением от худых помыслов и злых дел. А без этого сам по себе он не достаточен для спасения. Не делаем выписок о сем из творений святых отцов, так как трудно «вместити пишемых»: все отцы и подвижники согласно учат, что истинный пост бывает тогда, когда человек воздерживается от зла. Взамен всего приведем характерный рассказ о св. Макарии Великом. Ему однажды сам искуситель сказал: «Я не силен против тебя, Макарии. Все, что ты делаешь, и я делаю. Ты постишься, а я совсем не ем. Ты бодрствуешь, а я совсем не сплю. Одним только ты побеждаешь меня». «Чем же?» — спросил Макарии. «Смирением, — ответил диавол. — Вот почему я не силен против тебя» [384]. Отсюда видно, что нельзя еще возлагать все надежды на один телесный пост.
Не считая одного телесного поста достаточным для спасения, подвижники благочестия в то же время не признавали и того, чтобы пост этот был для всех всегда обязателен (как хотят того вегетарианцы); ибо, говорит св. Нил Сорский: «все организмы невозможно подчинять одному и тому же правилу: тела имеют большое различие в силе, как медь и железо в сравнении с воском» [385]. Проповедуя только постоянную умеренность в пище и питии и сами воздерживаясь от вкушения мяса, они для других не запрещали вкушения по временам мясной пищи. «Нужно все употреблять во славу Божию, — говорили они, — ни от чего совершенно не удаляясь, как делают еретики, безрассудно отвергающие то, что Бог сотворил весьма хорошим. От всех находящихся снедей, хотя бы и сладких, нужно брать понемногу. Таково рассуждение мудрых, а не то, чтобы некоторые роды пищи выбирать, а другие оставлять; дабы и Бога благодарить и сохранить ненадменность души: так мы избегнем возношения и не будем гнушаться тем, что Бог сотворил хорошим» [386]. Тех же людей, которые останавливаются на веществе снедей и питания, оставляя в стороне «разумение», — таковых отцы называют «нерассудительными». «Эти нерассудительные люди ревнуют посту и трудам святых с неправильным разумением и намерением и думают, что они проходят добродетель. Диавол же, стерегущий их как свою добычу, ввергает в них семя радостного мнения о себе, от которого зарождается и воспитывается внутренний фарисей, и предает таковых совершенной гордыне. Ибо ничто столь удобно не побуждает к гордости, как знающая о многих своих заслугах совесть и дума, живущая в уповании на оные» [387]. К таким людям обращается с предостережением и пресвитер Исидор: «Если подвизаетесь, — говорит он, — то не гордитесь; если же тщеславитесь сим, то лучше есть мясо, ибо не так вредно есть мясо, как гордиться и надмеваться». А отцы Гангрского собора даже возглашают анафему тому: «если кто осуждает человека, который с благоговением и верою вкушает мясо (кроме крови и идоложертвенного)».
Таков по истине мудрый взгляд Святой Церкви на вкушение мяса. В своих постановлениях она всегда имеет в виду не какого‑то отвлеченного, бесстрастного и бесплотного человека, какового нередко имеют в виду разные мечтатели вроде вегетарианцев, а человека живого, плоть носящего, человека со всеми его нуждами, потребностями, немощами; и к ним Церковь, следуя примеру Своего Божественного Основателя, относится с величайшей снисходительностью и милосердием. Бывали примеры, что великие подвижники и святые мужи — эти лучшие выразители церковных воззрений, — «разсуждая немощному естеству человеческому», не только не укоряли тех, которые ели в пост «неподобающия снеди», но даже и сами «мало» вкушали от сих снедей.
Так, о святителе Тихоне рассказывают, что когда он жил на покое в Задонском монастыре, то однажды в пятницу на шестой неделе великого поста посетил монастырского схимника Митрофана. У сего последнего в это время был гость, некто Косма Студеникин, елецкий гражданин, которого за его благочестивую жизнь любил и святитель. Случилось, что в этот день знакомый рыбак принес отцу Митрофану для Вербного воскресенья живого верезуба. Так как гость не рассчитывал пробыть до воскресенья в обители, то схимник и распорядился сряду же приготовить из верезуба уху и холодное. За этими яствами и застал святитель Митрофана и его гостя. Схимник, испугавшись такого неожиданного посещения и считая себя виновным в нарушении поста, пал к ногам святителя Тихона и умолял его о прощении. Но святитель, зная строгую жизнь обоих друзей, сказал им: «Садитесь, я знаю вас; любовь — выше поста». При этом сел сам за стол, съел ложки две ухи и угощал коему. Такое снисхождение и доброта святителя поразили друзей: им известно было, что святитель Тихон во весь великий пост по понедельникам, средам и пяткам не употреблял даже масла, а тем более рыбы [388].
А о другом подвижнике благочестия, еще при жизни прославившемся даром чудотворения, святителе Спиридоне Тримифунтском, рассказывается, что некто зашел к нему с пути уже по наступлении великого поста, когда святитель с домашними держал по обыкновению строжайший пост и вкушал пищу только в известные дни, оставаясь в прочие совсем без пищи. Видя, что странник очень устал, Спиридон велел дочери своей предложить путнику покушать. Та отвечала, что нет ни хлеба, ни муки, ибо запас этого по причине поста был бы излишен. Тогда святитель помолился, попросил прощения и приказал дочери изжарить случившегося в доме соленого свиного мяса. После изготовления его Спиридон, посадив с собой странника, начал есть мясо и убеждал и своего гостя делать тоже; а когда последний отказывался, называя себя христианином, святитель сказал: «Тем менее надобно отказываться, ибо Слово Божие изрекло: для чистых все чисто» (Тит. 1:15) [389].
Не знаем, известны ли эти случаи вегетарианцам и как они к ним относятся; но думается, что с вегетарианской точки зрения указанные святые мужи представляются «немощными». Однако святой Апостол Павел в Послании к римлянам (гл. 14: ст. 2), где тоже в свое время были споры о том, есть ли мясо или только овощи, называет немощным того, кто считает позволительным для христианина есть только овощи — и кто на вкушение мяса смотрит как на что‑то безнравственное и преступное (как и смотрят наши вегетарианцы).
И действительно, такой человек есть немощный христианин, готовый, по словам Апостола, возвратиться к немощным и бедным вещественным началам и снова поработить себя им (Гал. 4:9). Такой человек думает, что пища сама по себе может приблизить нас к Богу (I Кор. 8:8), как будто Царство Божие есть пища и питие, а не праведность, мир и радость во Святом Духе (Рим. 14:17); он забывает, что все чисто (Рим. 14:20), и всякое творение Божие хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением (I Тим. 4,4). Не предосудительно посему и вкушение мяса в те дни, когда оно разрешается Святой Церковью. Вначале роду человеческому были назначены Богом в пищу семена и плоды (Быт. 1:23). Но когда человек грехом повредил всю свою природу и навлек проклятие и на землю, то растительная пища оказалась недостаточной для рода человеческого, и из Библии мы знаем, что после потопа Сам Бог наряду с зеленью травной дает в пищу людям и животных, и птиц, и рыб (Быт. 9:3). Стало быть, употребление мясной пищи разрешено самим Богом [390] и, как такое, оно не заключает в себе ничего противозаконного и безнравственного.
Но убивая животных в пищу, человек этим самым, по словам вегетарианцев, нарушает принципы справедливости и сострадания к животным. Он лишает их жизни, которую дал им не он, и причиняет им столь ужасные страдания, что даже привычным людям иногда становится жутко при виде мучений, испытываемых животными. В сочинениях вегетарианцев («Научные основания вегетарианства», «Этика пищи») целые страницы посвящены картинному описанию тех жестоких мучений, которым подвергает животных человек, этот «сластолюбивый обжора», «ненасытный чревоугодник», «злой палач». Сострадание, конечно, чувство в высшей степени почтенное, но только в таком случае, если оно носит трезвый и здравый характер, а не ложный и сентиментальный. Встречаются иногда особы, которые падают в обморок при визге собаки, но которые остаются безучастными к слезам и горю человека. Кто же такое чувство сострадания признает здравым и истинным? Или кто одобрит индийцев, устраивавших госпитали для кур, голубей и в то же время допускавших, чтобы парии тысячами умирали от жажды во время засухи, и не позволявших им пользоваться водой из колодцев людей знатных. В таких случаях сострадание и любовь к животным развивается за счет людей и в прямой ущерб этим последним.
Этот недостаток индусов, религией которых так восхищаются вегетарианцы главным образом за ее «возвышенные принципы милосердия к животным», присущ и вегетарианству. Защищая права животных, вегетарианцы, как говорится, «хватили через край». Очень многие из них [391] признают, что «животные совершенно однородны с человеком и в физическом, и в нравственном отношении», как и человек «наделены разумом и нравственным чувством», иногда даже «в большей степени», «имеют те же понятия, чувства и способности» [392]; «животные одного с человеком класса», «имеют одинаковое с ним право на жизнь», «они наши братья», и посему убиение их есть «братоубийство».
Но рассуждая так вегетарианцы этим самым заявляют себя сторонниками материализма, который тоже не видит существенной разницы между человеком и животными. А материализм давно уже потерял всякий кредит в глазах ученого мира: нет ни одного серьезного и беспристрастного ученого, который бы стал утверждать, что внутренний мир человека и животных один и тот же [393].
Эти материалистические тенденции очень вредят чистоте вегетарианского учения и нельзя не пожалеть, что вегетарианцы вместо того, чтобы вести дело проповеди своих идей в союзе со Святой Церковью и в духе учения Христова, предпочитают черпать подкрепление своим воззрениям из мутных кладезей ложных учений.
Священномученик Серафим Чичагов — Слово о посте
Возможно ли покаяние без поста? По мнению многих людей, покаяние не только возможно без поста, но должно быть в сердце человеческом независимо от принимаемой пищи, ибо между покаянием и постом нет ничего общего; пост влияет на плоть, а покаяние есть действие совести. Чувственный человек ни против чего не восстает так, как против святого поста, находя, что он противоречит здравым понятиям о человеческой природе, здоровье и требованиям нашей жизни на земле.
В действительности же покаяние без поста немыслимо. Хотя пост по наружности кажется законом для чрева, но, в сущности, он есть закон для ума и сердца. Чем это доказывается? Не только научными исследованиями, но и жизненным опытом человека, на котором основана и притча Христа Спасителя о блудном сыне. Пока блудный сын не стал лишать себя роскошной пищи, за неимением средств не начал питаться пищею животных, сердце его было — непреклонно, ум — мечтателен и весь он — нецеломудрен, ленив, уныл, тщеславен и горд. Только пост образумил его.
Невольно является желание спросить противников поста: признают ли они себя грешными, больными духом и телом, имеющими нужду в исцелении и истреблении страстей? Если никакая телесная болезнь не лечится пресыщением, то почему они не допускают, что такое же врачевание необходимо и душе? Не странно ли это противоречие? Ведь лечение всякой болезни начинается врачебной диетой без опасения, что таким изнурением тела увеличится недуг, но при церковном посте, употребляемом в отсутствии недуга, когда человек совершенно здоров, является боязнь вредно повлиять на телесные силы. Начало поста, каков бы он ни был, врачебный или церковный, всегда ослабляет тело, в этом и выражаются целебные силы поста. Не следует этого пугаться и от первого впечатления разочаровываться в пользе поста, необходимо быть терпеливым и продолжать врачевство по прошествии первых дней, когда чувствуется неудовлетворение и некоторое раздражение вследствие испытываемого лишения в обычной пище, тело начинает постепенно успокаиваться и оживать. Не удивительно, что и церковный пост, духовное врачевание, начинает свое действие, как выражаются святые отцы, ослаблением нашего ското–человека и раздражением организма, но затем вскоре смущение заменяется сердечным покаянием, довольством и бодростию.
Святой пост действует на восстановление сил, а не на упадок их, и это нетрудно доказать. Ведь тело наше есть искуснейшая машина, которая приводится в движение двумя способами: дыханием и питанием. Хотя дыхание действует непрестанно, однако же оно требует известной равномерности и также умеренности. Питание же при всем разнообразии своего состава необходимо человеческому организму в значительно меньшем количестве, чем принято его употреблять вообще, по привычке. Непрестанное питание причинило бы смерть, и это надо считать за указание самой природы на пост, как на средство к поддержанию здоровья. От многоядения расстраиваются органы питания, и порождается множество болезней, нарушающих кровообращение. Вследствие этого врачебная наука стремится, прежде всего, восстановить действия органов питания. Но как восстановить? Естественно, что для этого надо прекратить изнурительную работу органов, остановить употребление пищи. Не имея нового материала для работы, органы пищеварения истощают собственный запас, а также излишки, и кровь получает необходимую свободу в кровеносных сосудах. Жизненная сила пробуждается и начинает исправлять произошедшие повреждения. Таким образом, с научной точки зрения пост восстанавливает здоровье, а не разрушает его.
С духовной же точки зрения истинный пост состоит не только в воздержании от насыщения, ибо, чтобы примириться с Богом, недостаточно одного воздержания. Так как оправдание и помилование доставлены нам заслугами и крестной смертию Сына Божия, то и удовлетворить правде Божией за грехи свои можно лишь верою в заслуги и смерть Спасителя, упованием на помощь Божию и глубочайшим смирением. Все это добывается молитвою, самоиспытанием, сокрушением о грехах, слезами, мучениями совести, возненавидением греха, строжайшим постом, размышлениями и чтением Слова Божия. Как говорит святитель Василий Великий: «Истинный пост есть устранение от злых дел. Сколько отнимаете от плоти, столько придаете душе, чтобы сиять ей духовным здравием, потому что не телесными силами, но постоянством души и терпением в скорбях одерживается победа… Берегитесь измерять пост простым воздержанием от пищи. Те, которые воздерживаются от пищи, а ведут себя дурно, уподобляются диаволу, который, хотя ничего не ест, однако ж не перестает грешить».
Адам в раю был более совершенным, чем мы, но, вообразив, что он может обойтись без поста, — погиб. «Как телесная пища утучняет тело, — учит святитель Иоанн Златоуст, — так пост укрепляет душу, сообщая ей легкий полет, делает ее способною подниматься на высоту, помышлять о горних и поставлять небесное выше удовольствий и приятностей жизни… Постися, потому что согрешил, постися, чтобы не грешить, постися, чтобы получить все доброе, постися, чтобы не потерять того, что имеешь!»
«Основа страстей — в плоти, — говорит другой святитель, — и без поста одолеть страсти было бы чудом, похожим на то, чтобы быть в огне и не обгореть».
«Да и что такое пост, — учит святой Варсонофий, — как не наказание тела для того, чтобы усмирить тело здоровое и сделать его немощным для страстей, по слову апостола: «Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа: ибо, когда я немощен, тогда силен» (2 Кор. 12:10).
Если порицатели поста и без него добродетельны, то пусть покажут силу и твердость на обуздание чувственных пожеланий! Если они и без поста — истинные христиане, то пусть докажут это покорностью распоряжениям Церкви Христовой! Если же вы, возлюбленные, желаете исполнять Уставы Церкви, но отказываетесь поститься по немощи, то старайтесь вникнуть в намерения Святой Церкви, ибо она не накладывает постом на кого‑либо новой тяжести, а слагает со всех прежний, невыносимый гнет. Не можете поститься, сколько желали бы, поститесь, сколько можете, и, таким образом, сами увидите, что вы можете гораздо больше, нежели думаете.
Если же кто испытал достоинства поста, то следуйте примеру блудного сына, о котором нам читали ныне в Евангелии: «Придя же в себя, сказал:…встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин, называться сыном твоим, прими меня…» (Лук. 15:17–19).
Александр Шмеман — Пост и Литургия
Литургические правила Православной Церкви предписывают совершать Божественную Литургию после Вечерни в определенные дни поста. А именно: в четверг и субботу Страстной Седмицы Великого Поста, вечером накануне Рождества, Богоявления и праздника Благовещения.
Как и Литургия Преждеосвященных Даров, она всегда служится после Вечерни. Как мы помним, Типикон предписывает определять время для совершения Вечерни, ориентируясь на заход солнца, но не в определенные часы дня.
Всем уже давно известно, что это правило сегодня стало мертвой буквой, и исполняется лишь формально, таким образом, что не Литургия переносится на вечер, а наоборот, Вечерня совершается утром. Такое нарушение не должно рассматриваться как снисходительная уступка Церкви к «немощи плоти» или как желание сократить время воздержания для причастников, так как в этом случае все правила тщательно соблюдаются, и не может быть никаких исключений для попыток защиты человеческих слабостей. В этом случае мы основываемся на убеждении, глубоко укорененном в современном церковном сознании, что Божественная Литургия всегда должна совершаться утром. Совершение ее вечером большинством православных будет воспринято неслыханным новшеством, гораздо более неестественным и неправильным, чем совершение Вечерни утром или Утрени вечером.
Достаточно очевидно и то, что, объединяя Литургию и Вечерню, авторы Типикона руководствовались не просто формальным объединением двух богослужений. Они говорили именно о намеренном перенесении времени совершения Литургии на вечер, о сознательном изменении обычного порядка служб. Еще становится очевидным и то, что неисполнением правила или его формальным исполнением (как перенесение Вечерни на утро) мы совершаем двойное нарушение литургических правил; мы служим вечернюю службу утром, которая по самому «названию» молитвы является противоречием в обычном смысле, но более того, мы при этом полностью игнорируем причины, по которым Церковь предписывает совершение Литургии в определенные дни вечером, а не утром. Возможно, если мы внимательно изучим эти причины, то увидим в них нечто более значимое, чем обычные детали правила, нечто давно забытое, но очень важное для понимания нашей литургической традиции.
Самое общее объяснение мы можем найти в 8 главе Типикона в следующих строках: «в воскресенье Литургия совершается в начале третьего часа (9 часов утра), при этом пост оканчивается в начале четвертого часа; в субботу Литургия совершается в начале четвертого часа, при этом пост оканчивается в начале пятого часа; в меньшие праздники и другие дни совершается в начале пятого часа, при этом пост оканчивается в начале шестого часа». Мы видим определенную взаимосвязь между временем («kairos») совершения Евхаристии и предшествующим постом. Этот «евхаристический пост» может быть длиннее или короче в зависимости от значимости дня, в который совершается Литургия. Само собой разумеется, как обозначено в Типиконе, что Божественной Литургии предшествует строгое воздержание, поэтому общий смысл указанных выше пояснений заключается в том, что чем раньше совершается Литургия, тем короче период воздержания. Давайте при этом отметим, что наша нынешняя устоявшаяся практика в корне противоречит этому правилу: мы привыкли думать, что поздняя служба больше «подходит» значительному празднику, а ранней «достаточно» для обычного дня. Предписания Типикона, на первый взгляд, могут показаться реликтами некоторых древних монастырских правил, которые остались по необъяснимы причинам и просто переписываются из одного издания в другое. Но если мы попробуем «перевести» эти сухие предписания, то мы обнаружим богословское объяснение поста в тесной взаимосвязи с Литургией. Осознав это, можно идти дальше к пониманию того, относится ли эта взаимосвязь к обстоятельствам жизни в прошлом и объясняет их, или является частью Традиции, связывающей нас всех вместе. Для этого нам нужно понять, что эти предписания объясняют саму суть поста, его живой опыт, происхождение которого описано в Евангелии, поста, принятого Церковью от самого начала. В этих внешне законодательных и почти тривиальных правилах сегодня принято усматривать признаки обычной приверженности обрядам и педантичности, несовместимых с нашим современным «образом жизни», но именно в них открывается глубокое понимание человеческой жизни и ее отношения со Христом и Церковью. Попытаемся это увидеть.
По Писанию, фарисеи и первосвященники обвиняли учеников Христа в том, что те не постились (в отличие от учеников Иоанна Предтечи, которые «постились много»). На это Христос ответил: «Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених? Доколе с ними жених, не могут поститься, но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни» (Мк. 2:18; Лк. 5:33; Мф. 9:14). Эти слова указывают на взаимосвязь поста и миссии Христа, что становится невозможным во время радости Его Присутствия. По общему определению, пост - это выражение надежды, состояние ожидания и подготовки. Поэтому Христос противопоставляет Себя Иоанну Крестителю: «Вот, Иоанн Креститель пришел и не ест и не пьет… И пришел Сын Человеческий. Он ест и пьет…» Иоанн Креститель в этом контексте - «тип», символ Ветхого Завета в соотношении с Новым Заветом. Ветхий Завет — это время подготовки и надежды, которое заканчивается с приближением Пасхи. Но Сын Человеческий «ест и пьет» и Его ученики также едят и пьют, и в Евангелии мы постоянно видим Господа преломляющего хлеб с мытарями и грешниками в домах фарисеев и насыщающего огромное количество людей. Во Христе и со Христом открывается и приближается Царство. И в Писании Царство часто представляется как пир, окончание поста (ср. например, Ис. 25:6). По учению Священного Писания, Церковь изначально знает христологический и мессианский контекст поста, который определяет его место и «действие». С одной стороны, Церковь сама является началом, эсхатологическим предвкушением Царства. Жених уже пришел и Его присутствие открывается в преломлении хлеба, в евхаристическом пире, который являет собой сакраментальное предвкушение всей полноты Царства, Брачного Пира. В книге Деяний святых апостолов «преломление хлебов» является основным моментом в строительстве «ecclesia», мессианской общины (Деян. 2:42). В этом собрании, в «koinonia» нет постящихся: ожидание подошло к концу, Господь грядет, «maranatha». Он пришел, Он идет, Он придет… Но, с другой стороны, после Вознесения Христа начался новый период ожидания: ожидание «parousia», второго торжествующего пришествия Христа, в исполнении которого «Бог будет во всем».
Господь победил и восторжествовал, определил историю «этого мира», которая еще не закончилась, мир ждет завершения и суда. Вся история Ветхого Завета — это ожидание прихода Мессии, а история Нового Завета — это ожидание возвращения Господа во всей Его славе и конец мира. То, что принято и определено Церковью «таинственным» сейчас, станет очевидным в конце этого мира. Ввиду того, что Церковь все еще присутствует in statu viae (в пути) и христиане все еще живут в этом мире, они надеются, ждут parousia, молятся и бодрствуют, и никто не знает, когда придет Сын Человеческий. И эта надежда выражается в новом посте, в новом состоянии ожидания.
Это ожидание, эта тоска теперь восполняется и дает ответ нашему ожиданию в таинстве Господнего Присутствия, в Евхаристическом пире. Живя во времени, в истории, Церковь являет собой победу вечности, предвосхищает торжество Царства, которое «грядет». И этот «пост–ожидание» находит свое завершение в Таинстве, в ознаменовании свершившегося и вечного, таким образом становится настоящим и действительным и первое пришествие Христа, и Его «parousia». Поэтому пост и Евхаристия, так сказать, два торжествующих и необходимых полюса в жизни Церкви, провозглашение двух существенных антиномий ее природы: предвкушение и обладание, полнота и рост, эсхатология и история.
Такое понимание даст нам ключ к «техническим» правилам Типикона, наполнит их духовным значением. Они выражают основополагающее литургическое правило о несовместимости Евхаристии с постом: Евхаристия не может и не должна совершаться в день поста. Являясь таинством присутствия Христа, Евхаристия — это пир Церкви, и более того, Евхаристия — это Церковь на Пире и, следовательно, мера и значение всех пиров. Так как пир — это не просто «напоминание» о том или ином событии земной жизни Христа, но именно действительность Его присутствия в Церкви через Духа Святого. И поэтому, каким бы событием или личностью не ознаменовывался пир, это ознаменование предстает во всей полноте только в Евхаристии, в «таинстве», которое переносит памятование в действительность. Евхаристия связывает все отдельные события, всех святых, все богословские утверждения со спасительной миссией Христа. Чью бы память мы не совершали, какое бы событие мы не отмечали, мы всегда совершаем открытие — и это открытие происходит в Божественной Литургии — так как все, что происходит в Церкви, имеет свое начало в Иисусе Христе, и все, что в Нем, Им оканчивается, в Нем исполняется. Мы должны здесь отметить, что Православная Церковь никогда не соглашалась с утверждением непраздничной Евхаристии, подобно Римской «low Mass». В течение длительного периода Евхаристия была основной доминантой в жизни Церкви, так как она всегда Пасхальна по своей сути, утверждая смерть Христа и, вместе с тем, проповедуя и свидетельствуя о Его Воскресении.
Следующее утверждение — о длительности поста, обязательно предшествующего Евхаристии - естественно следует из сказанного выше. Исполнению должно предшествовать предвкушение. С этой точки зрения евхаристический пост — не просто воздержание перед Причастием, он дает первоначальное предвкушение и духовную подготовку. Во время этого поста в духовном его смысле происходит ожидание таинственной паруссии (Parousia).
В ранней Церкви совершению воскресной Евхаристии предшествовало ночное бодрствование, которое было (и теоретически есть в Восточной Церкви) именно службой приготовления и бодрствования в полном христианском смысле этого слова. И поэтому Евхаристию в воскресенье и в дни великих праздников предписывается совершать в ранние часы дня: это исполнение, конец бодрствования, поста и приготовления. Но в меньшие праздники, в которые не служится всенощная, Евхаристия совершается поздним утром, и в этом случае утренние часы поста составляют необходимый период приготовления. Такова литургическая жизнь Церкви, которая, в свою очередь, определяет жизнь каждого члена Церкви и построена на ритме предвкушения и исполнения, подготовки и «присутствия». Тогда и правила, которые управляют этим ритмом, перестают быть архаичными и непонятными, но становятся знаками пути, ведущего нас в самое сердце жизни Церкви.
Пост имеет также второе значение, которое дополняет первое, что мы только что рассмотрели.
Оно было отмечено и определено в монашеской традиции. Это аскетический пост, пост как борьба против демонических сил, как способ духовной жизни. Происхождение этой точки зрения о посте мы также можем найти в Писании. Перед тем, как идти проповедовать, Христос постился сорок дней, и в конце этого периода сатана искушал Его (Мф. 4: 3). В Евангелии мы находим ясное утверждение, что пост и молитва являются единственными средствами для победы над силой дьявола (Мф. 17: 21). В страстях Христовых не только исполнилась история спасения, в ней также был решающий момент в борьбе против сатаны, который стал «князем мира сего».
По Библии, через пищу сатана вошел в человека и стал его властелином. Человек вкусил запретный плод и стал зависим от пищи настолько, что теперь на этом держится его существование. Поэтому пост в библейской перспективе — это не просто ограничение в еде и не вид элементарной гигиены. Истинный пост, действительное воздержание, то, что прославляет Церковь в Святых Отцах — это, по сути, вызов так называемым законам природы и через них лично сатане. Потому что ничто не вредит ему настолько, ничто так не ослабляет его силы, как преступание человеком законов, от которых он стал зависим, которые стали «естественными» и «абсолютными». Без пищи человек умирает, поэтому его жизнь полностью зависит от еды. И теперь во время поста, т. е. добровольно отказываясь от еды, человек обнаруживает, что он жив не хлебом единым. И тогда пост становится отрицанием того, что было «необходимым», действительно умерщвлением этой плоти, которая зависит полностью и исключительно от «непреодолимых законов природы». Во время поста человек обретает свободу, которую он потерял через грех, открывает в космосе царственность, которой он лишился, отвергнув предложение Бога. Пост — это свободное возвращение к выполнению той заповеди, которую нарушил Адам. Принимая это, человек опять получает пищу как Божественный дар, пища перестает быть «необходимостью» и становится так похожа на образ брачного пира, и «есть, чтобы жить» опять становится «жить в Боге». Эта идея поста укоренена в сорокадневном посте Христа, и Его состязание с сатаной является основанием аскетического поста, который отличается (но неотделим) от евхаристического поста, определяя собой состояние приготовления и ожидания.
Ничто не может лучше показать взаимоотношения этих двух аспектов или действий поста, чем Великий Пост и его литургические особенности. С одной стороны, суббота и воскресенье являются днями Евхаристии и «литургически» исключены из постных дней Великого Поста. У них нет никаких отличительных литургических особенностей, указывающих на «постные» дни.
Евхаристический пост всегда ограничен ритмом самой Евхаристии, его ограничением является Литургия, в которой соедино приготовление и исполнение. Она совершается и завершается принятием евхаристической пищи. Евхаристический пост в этом отношении — действие самой Церкви, которое отвечает устройству Церкви. Аскетический пост, с другой стороны, это в первую очередь индивидуальное, личное достижение в Церкви. Правила относительно этого поста, которые различаются в различных поместных традициях, но сходны в том смысле, что они являются основными показателями хорошо укорененного пути, определенного руководства, но не абсолютного учения Церкви. Эти правила зависят от климата, образа жизни в определенном социологическом контексте, от внешних условий и т. д. Предписание есть инжир в одни дни, а бобы и фасоль — в другие, которое мы сейчас находим в Типиконе, очевидно, не может восприниматься буквально, или рассматриваться в качестве «абсолюта». Здесь очень важно понимать, что евхаристический пост — это пост Церкви, в то время как аскетический — это пост христианина в Церкви. Последнее определяется природой человека, а первое — природой Церкви. Поэтому на протяжении Великого Поста евхаристический пост находит свое завершение каждое воскресенье в эсхатологической полноте Таинства, но аскетический пост не прерывается, так как обширный светский опыт доказывает, что духовные плоды зреют медленно и требуют длительных и непрерывных усилий. Хотя в этом нет никаких противоречий. Монашеский обед в воскресный день Великого Поста будет скуднее по качеству и количеству трапезы, и, тем не менее, это воскресный обед, разговение после Евхаристии и евхаристического поста, который несет духовную радость, что составляет сущность христианского воскресенья.
Невозможно изложить здесь все богословское значение поста, которое описывается и предписывается в нашей литургической традиции. Мы можем только указать на самое важное.
Церковь живет на двух уровнях, у нее два «состояния». Она ожидает, но также уже и обладает объектом ожидания. Во времени, в истории она не только «in via» на пути в Царство Небесное, но также и провозглашение Царства. И значения ее жизни в этих двух «состояниях» не отделены друг от друга, не противопоставляются друг другу в радикальном несогласии. Каждое из них основывается на другом и невозможно без него. Вечность не опустошает и не делает абсурдным или бессмысленным время или нашу жизнь во времени, но, напротив, сообщает им вес и настоящую ценность. Церковь наполняет вечная истина с реальностью, которой лишь она одна обладает, вместе с самим по себе бессмысленным течением времени. Ритм Церкви, ритм Евхаристии, которая совершается и всегда в ожидании совершения, наполняет все смыслом, расставляет все по своим местам. Христиане не могут оставаться безучастными между совершением одной Евхаристии и ожиданием совершения следующей, их «временная» жизнь не пуста, не «умалена» эсхатологией. Именно литургический «эсхатон», который определяет настоящую ценность каждому мгновению нашей жизни, в которой все взвешивается и понимается в свете Царства Божия, в окончательном завершении и значении всего сущего. Нет ничего более чуждого истинному духу Православной Литургии, чем некий суеверный «литургиологизм» или «эсхатологизм», который ограничивает всю христианскую жизнь только причастием и презирает все остальное, почитая «суетой». Такая литургическая «набожность» не понимает, что истинное значение Евхаристии в оценке, изменении, понимании бесконечной важности и значительности всей жизни. Евхаристия несет свидетельство Воплощения, и с тех пор она определяется временем, ведена во время, сама является временем, и каждое мгновение времени наполнено смыслом, приобретает значительность в соединении со Христом.
Действительно, все, что происходит в жизни, большое и малое, перестает быть концом и ценностью в самом себе, иначе в такой изоляции и сомоограниченности оно действительно становится «абсурдом». И сейчас, в предвосхищении Царства, все может и должно стать знаком и способом его приближения, «инструментом» спасения мира во Христе.
Поэтому очень важно по другую сторону литургического «эстетизма» или жесткого «рубрицизма» открыть истинное значение литургического времени, описать его таким простым образом в Типиконе. Здесь Церковь запечатала (скрыла) сокровище своей любви, своей мудрости, своего «практического» знания Бога. Литургию в Церкви нужно освободить от банального «расписания служб» и сделать ее снова тем, чем она, по сути, является: освящением времени и в нем всей жизни присутствием Христа. Только такая Литургия не будет делить жизнь Христиан на две, одну — «освященную», а другую — «светскую», но изменять ее из одной в другую, превращая само существование во свидетельство о Христе. Христос пришел не для того, чтобы мы «символизировали» Его присутствие, но чтобы изменить и спасти мир Своим присутствием.
Мы должны понимать, что Литургия в Церкви глубоко реалистична, что Вечерня находится в действительной взаимосвязи с отдельным и конкретным вечером, и этот вечер мы как христиане должны провести «совершенно, в святости, в мире и без греха», этот вечер мы должны отдать и посвятить Богу, и этот вечер для нас всегда должен освещать свет другого Вечера, другого Конца, которого мы ждем и в то же время страшимся, и которого мы достигаем в нашем человеческом времени. В Литургии мы осознаем, как, в действительности, серьезно Церковь рассматривает время, пищу, отдых, все происходящее, все детали нашей жизни. В мире, в котором Бог стал человеком, ничто не может быть отделено от Него.
Ожидание, встреча, обладание: в этот ритм погружена Церковь и этим она измеряет время. Но есть дни, когда это ожидание достигает крайней «концентрации» — это дни вечерней Евхаристии.
Церковь сознательно призывает к ожиданию и приготовлению в полной мере, к посту в полном смысле. День проходит в обычных ежедневных делах, которые заполняют любой другой день. И насколько значительным, каким глубоко «важным» и ответственным становится каждое слово, которое мы произносим в свете этого ожидания, каждый поступок, который мы совершаем! Да, в эти дни мы должны осознать, какой есть, какой должна быть христианская жизнь, мы должны жить, как если были бы освещены грядущим! Навечерие Рождества, сверхъестественная тишина Страстной Субботы, дни Великого Поста, когда мы должны готовить себя к пресвятой службе, как все это должно «строить» христианскую душу, вести ее к пониманию Тайны Спасения, к изменению жизни… И когда, наконец, наступит вечер, когда все постные приготовления и ожидания исполнятся в Евхаристии, наша жизнь действительно войдет Евхаристию, «соединится» с радостью и полнотой Царства.
Поэтому этот «пункт» может и должен стать для нас тем, чем он был для христиан в прошлом - законом молитвы, законом жизни.
Перевод с английского Натальи Безбородовой, 2002.
Александр Шмеман — Светлая печаль
Для многих, если не для большинства православных христиан Пост состоит из ограниченного количества формальных, большей частью отрицательных правил: воздержание от скоромной пищи (мяса, молочного, яиц), танцев, может быть, и кинематографа.
Мы до такой степени удалены от настоящего духа Церкви, что нам иногда почти невозможно понять, что в Посте есть что‑то другое, без чего все эти правила теряют большую часть своего значения. Это что‑то другое можно лучше всего определить как некую атмосферу, настроение, прежде всего состояние духа, ума и души, которое в течение семи недель наполняет собой всю нашу жизнь.
Надо подчеркнуть, что цель Поста заключается не в том, чтобы принуждать нас к известным формальным обязательствам, но в том, чтобы смягчить наше сердце так, дабы оно могло воспринять духовные реальности, ощутить скрытую до тех пор жажду общения с Богом.
Эта постная атмосфера, это единственное состояние духа создается главным образом богослужениями, различными изменениями, введенными в этот период Поста в литургическую жизнь. Если рассматривать в отдельности эти изменения, они могут показаться непонятными рубриками, формальными правилами, которые надо формально исполнять; но взятые в целом они открывают и сообщают нам самую сущность Поста, показывают, заставляют почувствовать ту светлую печаль, в которой подлинный дух и дар Поста.
Без преувеличения можно сказать, что у святых Отцов, духовных писателей и создателей песнопений Постной Триоди, которые мало–помалу разработали общую структуру постных богослужений, придали Литургии Преждеосвященных Даров эту особую, свойственную ей красоту, было одинаковое, единое понимание человеческой души. Они действительно знают духовное искусство покаяния, и каждый год в течение Поста они дают всем, кто имеет уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, возможность воспользоваться их знанием.
Общее впечатление, как я уже сказал, это настроение светлой печали. Я уверен, что человек, входящий в церковь во время великопостного богослужения, имеющий только ограниченное понятие о богослужениях, почти сразу поймет, что означает это с виду противоречивое выражение. С одной стороны, действительно известная тихая печаль преобладает во всем богослужении; облачения — темные, служба — длиннее обычного, более монотонная, почти без движений. Чтение и пение чередуются, но как будто ничего не происходит. Через определенные промежутки времени священник выходит из алтаря и читает одну и ту же короткую молитву, и после каждого прошения этой молитвы все присутствующие в церкви кладут земной поклон. И так в течение долгого времени мы стоим в этом единообразии молитвы, в этой тихой печали.
Но в конце мы сознаем, что эта продолжительная и единообразная служба необходима для того, чтобы мы почувствовали тайну и сперва незаметное действие в нашем сердце этого богослужения. Мало–помалу мы начинаем понимать или, скорее, чувствовать, что эта печаль действительно светлая, что какое‑то таинственное преображение начинает совершаться в нас.
Как будто мы попадаем в такое место, куда не достигают шум и суета жизни, улицы, всего того, что обычно наполняет наши дни и даже ночи, — место, где вся эта суета не имеет над нами власти. Все, что казалось таким важным и наполняло нашу душу, то состояние тревоги, которое стало почти нашей второй природой, куда‑то исчезает, и мы начинаем испытывать освобождение, чувствуем себя легкими и счастливыми.
Это не то шумное, поверхностное счастье, которое приходит и уходит двадцать раз в день, такое хрупкое и непостоянное; это — глубокое счастье, которое происходит не от одной определенной причины, но оттого, что душа наша, по словам Достоевского, прикоснулась «к иному миру». И прикоснулась она к тому, что полно света, мира, радости и невыразимой надежды.
Мы понимаем тогда, почему службы должны быть длинными и как будто монотонными. Мы понимаем, что совершенно невозможно перейти из нормального состояния нашей души, наполненной суетой, спешкой, заботами, в тот иной мир без того, чтобы сперва успокоиться, восстановить в себе известную степень внутренней устойчивости.
Вот почему те, которые думают о церковных службах только как о каких‑то обязательствах, которые всегда спрашивают о «минимальных требованиях» («Как часто мы должны ходить в церковь?», «Как часто мы должны молиться?»), никогда не смогут понять настоящего значения богослужений, переносящих нас в иной мир — в присутствие Самого Бога! — но переносят они нас туда не сразу, а медленно, благодаря нашей падшей природе, потерявшей способность естественно входить в этот иной мир.
И вот когда мы испытываем это таинственное освобождение, легкость и мир, печальное однообразие богослужения приобретает новый смысл, оно преображено; оно освещено внутренней красотой, как ранним лучом солнца, который начинает освещать вершину горы, когда внизу, в долине, еще темно. Этот свет и скрытая радость исходят из частого пения «Аллилуйя», от общего настроения великопостных богослужений. То, что казалось сперва однообразием, превращается теперь в мир; то, что сперва звучало печалью, воспринимается теперь как самые первые движения души, возвращающейся к утерянной глубине. Это то, что возвещает нам каждое утро первый стих великопостного «Аллилуйя»: От нощи утренюет дух мой к Тебе, Боже, зане свет повеления Твоя.
Печальный свет: печаль моего изгнания, растраченной жизни; свет Божьего присутствия и прощения, радость возродившейся любви к Богу и мир возвращения в Дом Отца. Таково настроение великопостного богослужения; таково его первое соприкосновение с моей душой.
Примечания
1. 1:21 Имя «Иисус» (евр.: Йехошуа / Йешуа) означает: «Господь спасает».
2. 1:22 См. в Словаре Пророк.
3. 1:23 Ис 7:14; 8:8, 10 (LXX).
4. а 2:1 Ирод Великий правил Палестиной в 37–4 гг. до Р. Х.
5. б 2:1 Букв.: маги, т. е. те, кто занимались изучением природных явлений и врачеванием; то же в ст. 7 и 16.
6. 2:2 Или: Его звезду на востоке; то же в ст. 9.
7. 2:4 Первосвященниками тогда назывались руководители высшего иудейского религиозного совета. См в Словаре Первосвященник и Книжник.
8. а 2:6 Букв.: среди князей / правителей; в данном случае происходит метонимическая замена: слово «князь / правитель» употребляется для обозначения города.
9. б 2:6 Мих 5:2.
10. 2:15 Ос 11:1.
11. 2:18 Иер 31:15.
12. 1:21 Ты наречешь Ему имя — Иисус; ибо Он спасет народ Свой от грехов их. Имя «Иисус» (греч.??????, евр. [йешуа] из более старой формы [йеhошуа]) этимологически означает «Господь спасает». У Филона Александрийского (de mut. nom. 121, p. 597) мы читаем: «Иисус — это»спасение Господне»(?????????????), имя самого превосходного свойства».
13. 2:1–2 Волхвы от восточных стран прибыли в Иерусалим и спрашивали: «Где новорожденный Царь Иудейский? Ведь мы видели, как восходит Его звезда». Волхвы — традиционный перевод слова?????, означавшего прежде всего иранских, а затем также Месопотамских и вообще ближневосточных и средневосточных жрецов и адептов традиционной мудрости, которые располагают тайными знаниями по астрологии, снотолкованию и т. п. (из чего развилось позднейшее значение термина «маг»). Например, у любителей греческой философии было возводимое к Аристотелю предание, согласно которому к Сократу приходил некий????? из Сирии, чтобы предсказать ему насильственную кончину (Diog. Laert. II, 45). Если же иметь в виду первоначальную связь лексемы со сферой иранской религии, естественно вспомнить, во-1–х, что в ВЗ ощутимо отношение к зороаст{стр. 197}ризму как религии, поднимающейся над уровнем язычества в тривиальном смысле слова, во-2–х, что под именем Заратуштры было известно предсказание о грядущем Спасителе. В ВЗ есть языческий ведун Валаам.
14. 2:11 Упав ниц, поклонились Ему, и открыли свои ларцы с сокровищами, и преподнесли Ему дары — золото, ладан и мирру. Земной поклон — ритуальная, «протокольная» почесть, воздаваемая великому Царю. Для стилистики Мт довольно характерен прием, при помощи которого он задерживает внимание читателя на сцене принесения даров, введя тавтологическое открыли свои ларцы с сокровищами. О будущем поклонении языческих народов мира «свету» Господней славы, который воссияет в Святой Земле и специально в Иерусалиме (в окрестностях которого расположен Вифлеем), см. Ис 60:1–3: «Восстань, светись, Иерусалим, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою. Ибо вот, тьма покроет землю, и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою; и придут народы к свету твоему, и цари — к восходящему над тобою сиянию». Тема даров намечена там же, 60:6: «Все они из Савы придут, принесут золото и ладан». В псалме 71/72 о грядущем мессианском царе говорится: «Цари Таршиша и островов поднесут ему дань; цари Аравии и Савы поднесут ему дары. […] И будет жить, и будут давать ему от золота Аравии» (10:15). Еврейский читатель должен был вспоминать, как чужеземная царица Савская некогда приходила на поклон к Соломону в сопровождении верблюдов, «навьюченных благовониями и великим множеством золота» (3 Цар 10:1–2). Из апокрифической литературы вспоминалось {стр. 198} пророчество 1 Кн. Еноха VIII, 53, 1: «…И все живущие на тверди, и в море, и на островах принесут Ему дары, и подарки, и знаки верности…», (пер. А. Смирнова, см. А. Смирнов, Книга Еноха. Историко–критическое исследование, Казанская Духовная Академия, «Православный собеседник», 1888, с. 228).
15. а 1:27 См. в Словаре Давид.
16. б 1:27 Букв.: Мариам; «Мария» и «Мариам» — греч. формы евр. имени «Мириам».
17. 1:28 Или: приветствую.
18. 1:30 Или: обрела благодать. См. в Словаре Благодать.
19. 1:31 Иисус — греч. форма евр. имени «Йехошуа» или «Йешуа», что значит «Господь Спаситель».
20. 1:33 См. в Словаре Иаков.
21. 1:35 Или: словно тень найдет на тебя.
22. 1:37 Друг. возм. пер.: потому что у Бога не будет бессильным / бездейственным ни одно слово / дело.
23. 1:38 Букв.: смотри, (я) раба Господня.
24. а 1:45 См. в Словаре Блаженный.
25. б 1:45 Или: потому что.
26. 1:46 См. в Словаре Душа.
27. 1:50 Или: боящимся.
28. 1:51 Или: рассеял тех, кто надменен в своих сокровенных помышлениях.
29. 1:54 Или: в память о милости.
30. 1:55 См. в Словаре Авраам.
31. 2:1 Букв.: по всей обитаемой земле.
32. 2:9 Букв.: слава Господня.
33. 2:11 Или: Мессия.
34. 2:14 По принятому современной текстологией варианту греч. текста возможны следующие переводы: на земле мир среди людей, которым Он благоволит / которыми Он доволен / для людей доброй воли. TR: и на земле мир, в людях благоволение.
35. 2:19 Букв.: слова, слагая их в сердце своем.
36. 2:22 Лев 12:2–4. См. в Словаре Закон и Моисей.
37. Имеются в виду Маркион, Апеллес и Валентин. См. также прим. 44 к трактату «О прескрипции…».
38. Отсюда — «докетизм»; это, собственно, не определенное учение или секта, а собирательное обозначение мнений, согласно которым плоть, а следовательно, и страсти Христа были не реальными, а «кажущимися», «мнимыми». Подобные взгляды появились уже в апостольские времена (см. 1 Иоан. 4:2; 5:6; 2 Иоан. 7), Первыми докетистами можно считать Симона Мага и Керинфа (см. Ириней. Против ересей 1 23–26; III 3; 28). В той или иной мере к докетизму склонялись все крупные гностики, эвиониты и пр.
39. См. Лук. 1:26 сл.
40. См. Ис. 7:13–14.
41. Т. е. без пророчеств. Благовещения и т. д.
42. См. Лук. 2:1 ел.; Матф. 2:1–12.
43. См. Матф. 2:17–18; Иер. 31:15.
44. См. Лук. 2:25 сл.
45. Анна. См. Лук. 2:36 cл.
46. См. Марк. 1 1; IV 4; Прескр. 30.
47. В трактате «О прескрипции…».
48. Cм. Быт. 18:4; 19:15 ел.; 32:22 сл.
49. Т. e. нечто призрачное и нереальное.
50. См. Быт. 18:1 сл.
51. См. Марк. IV 19.
52. Неверно. См. Лук. 2:19:51; Иоан. 19:25.
53. Видимо, доска для игры в кости.
54. См. Душ. 23; Воскр. 5.
55. Утрачена. См. прим. 13 к трактату «О прескрипции…».
56. Рассказ о творении человека из глины впервые встречается, видимо, в шумерской мифологии. Но сомнительно, чтобы Тертуллиан был с ней знаком. Скорее всего, он имеет в виду миф о Прометее, который вылепил первых людей из земли и воды (см. Аполлодор. Библиотека 1 7:1; Овидий. Метаморфозы 1 81 сл.).
57. Ср. Идол. 18. Эти суждения о некрасивом облике Христа, вероятно, подразумевают Его мученический облик во время Страстей. Между тем многие отцы церкви считали Его облик красивым, полагая, что иначе Он не мог бы иметь такой личной притягательной силы для простых людей. Так, Иероним (Письма, 65:8; PL 22:627) замечает: «Если бы в Его облике и взоре не было чего‑то небесного, никогда апостолы тут же не последовали бы за Ним, а те, которые пришли схватить Его, не поразились бы».
58. Эти последние слова, отсутствующие в ряде рукописей и Ed. princ., не помещает и Oehi.
59. Ср. Герм. 35. Аутентичное стоическое положение: бестелесное (пространство, время, пустота и смысловые предметности существует в несобственном смысле, «как бы» существует (см. SVF II 329; Секст Эмпирик. Против ученых VIII 263; Х 218; Сенека. Письма 58:15 и др.).
60. См. прим. 3 к трактату «О свидетельстве души».
61. См. прим. 9 к трактату «О свидетельстве души».
62. Ср. Ориген. Против Цельса V 14; Лактанций. Божественные установления IV 22.
63. Александр — видимо, гностик школы Валентина; известен только из данного упоминания.
64. Тертуллиан неверно переводит Римл. 8:3; греческий текст и перевод Иеронима дают: «осудил грех во плоти».
65. Т. е. Каина. Сравнение Евы и Марии почти в тех же словах — у Юстина (Диалог с Трифоном иудеем 100 и Иринея (Против ересей III 22:4; V 19:1).
66. Здесь и ниже следуем чтению ряда рукописей: ex semine ipso вместо чтения Rig. — Oehi.: ex semetipso («из самого себя»).
67. В критических изданиях Н. З. отмечено как версия самого Тертуллиана. Любопытно, что ту же версию приводит и Августин (Исповедь VII 9:14); не исключено и даже весьма вероятно, что они пользовались одним и тем же текстом (или переводом). Общепринятое чтение как раз обратное: «они рождены» — т. е. верующие во Христа.
68. См. Валент. 25.
69. См. Лук. 1:41.
70. Возможно, имеются в виду Лук. 8:28 сл. и подобные места. Но бесы никогда не называли Христа «Сыном Давидовым»; не исключено (хотя и удивительно!), что Тертуллиан путает Лук. 8:28 с Матф. 15:22.
71. Павел не принадлежал к числу 12 апостолов, призванных Самим Христом.
72. В смысле «скептики». Возможно, намек на скептицизм Средней и Новой Академии (III — II вв. д. X.).
73. Non Virgo quantum a partu. Здесь и ниже Тертуллиан допускает ошибку с точки зрения позднейшей католической догматики. Да и в первые века патристики только он отстаивал это мнение. Крупнейшие авторитеты — Климент Александрийский, Ориген, Григорий Нисский, Иоанн Хрисостом, Иероним и др. — были склонны признавать непорочность и зачатия, и рождения Христа. Правда, это положение не сразу обрело статус догмата. Первые шаги были сделаны на Эфесском 431 г. Вселенском соборе. По решению Латеранского 649 г. собора Дева Мария считалась непорочной и после рождения Христа.
74. Эти слова отсутствуют в кн. Иезекииля. Возможно, они присутствовали в других ее вариантах, но затем были исключены. Епифаний (Против ересей 30:30) приводит их в связи с учением эвионитов. Не исключено, что Тертуллиан ошибся и имел в виду место из кн. Иова (21:10).
75. См. выше, прим. 2: а также прим. 24 к трактату «О прескрипции…».
76. См. Зах. 12:10; Иоан. 19:37.
77. Человеческим естеством.
78. Песнопения от лица Божией Матери выделены другим шрифтом.
79. Объяснение находим в Толковании святого Ефрема на Ис. 39:1–2 и 4 Цар. 20; (Opp. Syri. t. 1, p. 561–562 и t. 2, p. 82–84). Так как чудо с солнцем видно было и в Вавилоне, то царь Вавилонский, узнав от тамошних Евреев, что это чудо дано было Езекии в удостоверение слов пророка Исаии, отправляет к Езекии посольство с письмом и поздравлением, чтобы обстоятельно разведать о чуде. Польщенный этим посольством, Езекия, вместо того, чтобы удостоверить послов в истине события, по которому они были присланы, показывал им свои сокровища. За это Господь через пророка Исаию подверг Езекию порицанию, предвозвестив, что все эти богатства перейдут в Вавилон. Таким образом, чудо с солнцем послужило поводом к порицанию и осуждению Израиля через возвещение о Вавилонском плене (2 Пар. 32:25. Русск. перевод творений святого Ефрема, изд. 3–е. Ч. V, стр. 555–556)
80. То есть прообразы, явленные во время войны Израиля с Амаликитянами (ср.: Исх. 17:8). Толкования святого Ефрема Сирина на книгу Исход (Opp. Syri t. I, p. 219. Русск. перевод, изд. 3–е. Ч. VI, стр. 493). Также все постановления Моисея святой Ефрем толкует в смысле прообразов Нового Завета
81. Этими словами святой Ефрем учит, что пророчество, в котором обещан Давиду Спаситель из его семени, должно относить и к Зоровавелю, который вывел народ Израильский из плена Вавилонского
82. Святой Ефрем называет Иоанна Христом (то есть помазанником Божиим) в том же смысле, в каком Священные ветхозаветные писатели прилагали это имя к царям Еврейским (ср.: 1 Цар. 24:7, 11. 26:9–10, 16 и др.) и некоторым другим исполнителям воли Божией (ср.: Ис. 45:1)
83. Речь идет о светильнике, разгоняющем тьму вечера, и петухе, предваряющем наступление дня. Таким образом, тьма ночная как бы с той и другой стороны (то есть с вечера и с утра) сжата или заключена между вечерним светильником и утренним пением петуха
84. То есть как вечерний светильник и пение петуха, разгоняющие тьму ночи, оказывают этим содействие солнцу, так пророки и апостолы, боровшиеся с мраком нечестия до и после пришествия Христа, помогали делу Солнца правды
85. Этими словами начинается толкование Мф. 3:14. По синодальному переводу (русскому): Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?
86. Настоящая беседа произнесена была Златоустом, как полагают, 25 декабря 386 г. Так как обычай праздновать день Рождества Христова 25 декабря был новым в Антиохийской церкви — еще десяти лет не прошло с тех пор, как он был перенесен сюда с запада (раньше же в Антиохии как и вообще на востоке, Рождество Христово праздновалось в один день с Богоявлением — 6 декабря), то среди Антиохийской паствы возникли споры по поводу нового праздника: одни признавали его, другие отвергали. Настоящею беседою св. Златоуст желает прекратить эти споры и приводит три доказательства в пользу того, что день Рождества Христова должен праздноваться 25 декабря.
87. У пер.: Книга родства — ред.
88. Ис 53, 8.
89. У пер.: этот (т. е. евангелист) — ред.
90. У пер.: того (т. е. пророка) — ред.
91. У пер.: плотской стороной — ред.
92. Быт 22, 18.
93. Пс 131, 11.
94. У пер.: Должно — ред.
95. По новому Синодальному русскому переводу: Мф 1, 4–9.
96. Числ 1,2.
97. У пер. в приведенном им тексте из Евангелия: Иосия родил Иехонию и братьев его — ред.
98. 4 Цар 3, 8 и далее.
99. У пер.: отделах.
100. У пер.: по три четыренадесятницы — ред.
101. У пер.: предыдущей четыредесятницы — ред.
102. У пер.: следующей четыредесятнице — ред.
103. Во времена святителя Льва сутки делились на день и ночь, в которых всегда было по двенадцать часов. Но, поскольку в разное время года длительность дня и ночи разная, то соответственно и длительность часа была величиной переменной. — Прим. переводчика.
104. Еретикъ IV века.
105. Подобное место находится и въ другомъ Слове Св. феодота на тотъ же день, которое говорено было также на Ефесскомъ Coборе:
106. Ориг.: «тис эн тоито динамэос»
107. «восприятие» т. е. человеческое существо, которое воспринял Богочеловек.
108. Рус. пер.: «Посему помазал Тебя, Боже, Бог Твой, елеем радости более соучастников Твоих».
109. Т. е. Псалмопевец Давид.
110. Т. е. людей.
111. Т. е. к гордому желанию сравниться с Богом.
112. Хотя слово относится к людям, но в оригинале написано с заглавной буквой.
113. Ориг.: «стаскивает вниз».
114. В ориг. множест. число.
115. Ориг.: «единочестен», т. е. неизменен в Своем достоинстве.
116. См. предыдущее примечание. Т. е. Бог делает, чтобы естество наше пребывало верным своей первоначальной чести, ущербленной вследствие грехопадения.
117. «Божественное истощание» — богословский термин, см. выше в 1–й Беседе на Введение во храм Божией Матери, примечание к отд. 4.
118. Ориг. «тин антропинин эсхатиан», крайность.
119. Ориг.: «уплотняющий».
120. Вероятно имеется в виду, что Богочеловек восприял смертное тело, подверженное немощам вследствие грехопадения людей.
121. Имеется в виду Римский Император Август, по велению которого была перепись населения Империи. Лк. 2:1.
122. Относительно даров Волхвов родившемуся Спасителю существует ряд толкований, среди которых особое место занимает толкование Св. Григория Паламы. Бл. Августин и Св. Григорий Двоеслов видят в приношении Волхвов признание Христа: Царем — почему приносится золото, Богом — почему приносится ладан. Человеком, имеющим подъять смерть — почему приносится смирна, служащая для помазывания мертвецов. Св. Иоанн Златоуста видит в их дарах еще и следующее: они принесли Хрясту свою науку, послушание и любовь. Св. Григорий Двоеслов еще говорит, что эти дары также символизировали: мудрость (золото), силу молитвы (ладан) и умерщвление тела в подвижничестве (смирна). См. толкования также у Св. Григория Богослова. Св. Василия Вел. и Бл. Фотия.
123. Также: «внутренний мир».
124. Тертуллиан. Против Маркиона. Глава IV (лат.). — Примеч. сост.
125. Мудрецы
126. В том же декабре 1917 г. он писал об усвоении революцией репрессивных аллюров реакции:
127. Слова 38–41.
128. Пс.95:1.
129. Пс.95:11.
130. Ср. 1 Кор.15:47.
131. Ср. Ис.9:2.
132. 2 Кор.5:17.
133. Ср. 2 Кор.3:6 и Рим.13:12.
134. Ср. Евр.7:3.
135. Мф.3:3.
136. Сл.38,1,1–2,18; SC 358,104–106 = 1.522.
137. В настоящее время Богоявлением называется праздник Крещения Господня.
138. Ср. Еф.4:22–23.
139. Ср. 1 Кор.15:22.
140. Сл.38,3,1–4,7; 108–110 = 1.522–523.
141. Сл.38,4,17; 110 = 1.523.
142. Сл.38,14,35–41 = 1.529.
143. Ин.1:29.
144. Мр.1:10.
145. Мф.4:23.
146. Сл.38,16,1–19; 140–142 = 1.531.
147. Сл.38,4,13–14; 110 = 1.523.
148. Сл.38,5,1–6,7; 110–112 = 1.523–524.
149. Григорий имеет в виду твердую никейскую позицию Петра Александрийского, главы египетских епископов.
150. Ср. Втор.10:16.
151. Григорий напоминает о том, как в него бросали камни в начале его епископского служения в Константинополе.
152. Т. е. в наказание за вкушение запретного плода в раю.
153. Ср. Мф.27:48.
154. Сл.38,18,4–24; 146–148 = 1.531–532.
155. Ср. иеромонах Лев (Жиллэ). Иисус Назарянин по данным истории. Париж 1934, стр. 78. Эту же возможность допускает С. А. Жебелев (Христос–Плотник. «Христианский Восток», изд. Российской Академии Наук, т. VI, вып. III, Петроград 1922, стр. 303–314), отмечающий, однако, понимание тектон в смысле плотника, уже у христианских писателей II века. Правда, Жебелев подвергает сомнению историческую достоверность самого предания об Иисусе, как тектоне и готов видеть в нем преломление в народном сознании слова Иисуса о разрушении и восстановлении храма (Мк 14:57–58 и паралл.), но для обоснования этого мнения он не располагает никакими положительными данными.
156. Предлагаемое согласование Мф и Лк не есть единственно возможное. Так, св. Иоанн Златоуст и его продолжатели думали, что звезда явилась волхвам до Рождества Христа, и что к моменту Рождества они были уже в Иудее.
157. Богослужебные каноны на греческом, славянском и русском языках, изд. в 1855 г., 1 канон на Р. X. 1 песнь.
158. Светоний в жизни Веспасиана, гл. 4. Тацит. Историч., 5, 13.
159. См. 25 день декабря в следованной Псалтири.
160. Стихир, на Господи возавах.
161. См. богослужебные каноны на греческом, славянском и русском языках, 1 канон на Р. X. 5 песнь.
162. В прологе на Р. X. слово св. Афанасия Александрийского.
163. Там же.
164. В неделю перед Р. X. стихир, на Господи воззвах.
165. Беседа VI на Мф.
166. Чет. Мин. 26 декабря о поклонении волхвов.
167. Против Цсльса, кн. 1, 59.
168. В слове о звезде, волхвах и избиении младенцев.
169. В XIII беседе на кн. Чис.
170. В слове о воплощении Бога Слова и в песнопении на Р. X.
171. В беседе на день Р. X.
172. В слове на день Р. X.
173. Пролог 25 декабря. Поклонение волхвов; и в Чет. Мин. 25 декабря. Сказание о поклонении волхвов.
174. В 4 песни канона Козьмы маиумского на Р. X.
175. В Чет. Мин. 25 декабря. Сказание о поклонении волхвов. Григор. Богосл. XXXVIII слово.
176. В Чет. Мин. 25 декабря. Сказание о поклонении волхвов.
177. Богослужебн. каноны, 4 и 8 песни канона Козьмы маиумского на Р. X. по переводу на русский язык.
178. Lib. V. cap. 12.
179. Lib. VIII, cap. 33.
180. Stromat. lib. I, XXI.
181. Scaliger. de emcndatione lemporum, in canonem paschalem Hippolilj episcopi, cap. VII.
182. Евсевий. О жизни Константина Великого, кн. 8, гл. 6; Никифор. Церк. истор. кн. 7, гл. 6. Baronii arm. 301, п. XLVII‑XLVIII; Чет. Мин. 28 декабря. В этот день память их празднуется.
183. Евсевий. о жизни Константина Великого, кн. 3, гл. 41—43.
184. Cod. Thcod. lib. IX. tit. III. 1. VII; Justin., lib. Ill, tit. XII, 1. VII.
185. Церковн. истор., кн. XVII, гл. 28.
186. Св. Григор. Богослов, XXXVIII, слово на Богоявление; Златоуст, беседа XXXI на крещение Спасителя; св. Амвросий, слова XVIII‑XXI; Августин, слово XXIX.
187. Бесед. XXXVII на крещение Спасителя. На праздник Р. X. в Цер. запад. 25 декабря, а в восточных 6 января в своих писаниях указывает Иероним в толкован, на Иезекииля, гл. 1, и Кассиан Collat. lib. X. с. 2.
188. В XXXVI беседе на день Р. X. в 385 г. Златоуст замечает, что не прошло еще 10 лет, как праздник Р. X. стал известен у нас в Антиохии 25 декабря.
189. В Церквях египетск. Cassian. Collat. X, с. 2.
190. В Церкви Иерусалим. Козьма, мореплаватель VI века, у Голланда in Bibliothec. Patrum, т. IX.
191. В песнопении на Р. X., 3.
192. В XXXVIII слове на Богоявление или Рождество Спасителя.
193. Беседа VI о бл. Филогоние, 3, по изданию Бенедиктинцев.
194. XXXVI беседа на Р. X., I.
195. В собрании слов Августина, 194.
196. Солнцем правды (Мал. 4, 2) и востоком с высоты (Зах. 6, 12; Лк. 1, 78) наречен Господь Христос у пророков, которые предсказывали о Его пришествии на землю. В III веке св. Григорий, псокесарийский чудотворец, в слове своем на Благовещение произнес, что»Христос яко Солнце правды воссиял миру».
197. Год этот, равно как и годы других пророков, означает конец жизни.
198. Иисус назывался сначала Авсий — спаси, потом Моисей, при избрании Авсия своим преемником, по повелению Божию, назвал его Иисусом — спасет (Чис. 13, 17). По словам бл. Феодорита кирского, Иисус Навин есть образ Спасителя вселенной. В толковании на Второзаконие, воп. 43.
199. 1–е прав. Феофила александрийского в книге правил Вселенской Церкви. См. также в Церковном Уставе, утр. в навечерие Р. X.
200. После Синезия сохранились две краткие беседы на навечерие Р. X. См. opera Synezii.
201. Если оно не случится в субботу и день воскресный. В эти дни Царские часы не совершаются, а перелагаются на предшествующую пятницу.
202. Кажется, исследование этих часов первоначально составлено св. Кириллом Александрийским в V веке. Ибо они сходны своим составом с часами Великой пятницы. В VII в. они стали особенно известны около времен Софрония, патриарха иерусалимского, который написал для часов некоторые псалмопения.
203. В Москве Царские часы отправлялись торжественно в Керсестовой палате. Здесь в 1721 г. накануне Р. X. пел часы Петр I со своими певчими. Дрсвн. Вивлиофики, 10, 145.
204. Сими псалмами в навечерие Р. X. заменяются два последние обычные псалма 1 часа.
205. Паремия, ларогцейсх, напутствие, чтение из Писания, принаровленное к цели праздника.
206. Первоначальное имя места, ирославлешюго рождением Спасителя, называлось Евфрафа (Быт XXXV, 19). Иаков, пасший здесь стада, назвал это место Вифлеем — дом хлеба. Как прилично сие название месту рождения Спасителя, Который есть хлеб животный, сшедший с небесе (Ин 6, 51).
207. Ими заменяются два первые псалма, обыкновенно произносимые на 3 часе.
208. В богослужебных книгах эта паремия называется пророчеством Исремииным, потому что Варух был ученик пр. Иеремии и писал со слов его (Иер XXXVI).
209. Ими заменяются два первые обычные псалма 6 часа.
210. Ими заменяются два первые обычные псалма 9 часа.
211. Если навечерие в субботу или в воскресный день, то совершается Литургия св. Иоанна Златоустого, в обыкновенное время, без соединения с вечернею, которая бывает в 2 часа по полудни. В Прологе сохраняется поучение на предпразднество Рождества Христова, вероятно произнесенное на литургии навечерия. Это поучение начинается словами:«Братис, в сий день пост пред праздником Р. X. в оньже с любовию и чистотою соберитеся в шестый час на молитву»и проч.
212. Стихир, на литии, 25 декабря.
213. В V песне.
214. От нашестгия 700 000 войска, составленного из разных народов, с 1300 орудий. См. Истор. Устрялова.
215. Слова из паремии, читаемой на молебне.
216. Слова из отпуста молебного.
217. Епиф. в изложении веры. 22. Leon. mag. epist. 93 ad Turribium, с. 4.
218. ren. advers. haeres. I, 26; 3, 2. n. I; V, 1. n. 3. Евсевий. Церковная история, кн. 3, гл. 27, 28.
219. Так названы они от греческого слова бохеш — мню, кажусь.
220. Тертул. de carne Christi, с. 5.
221. От один и естество.
222. Богослужебные каноны, 1 канон на Р. X., 1 песнь.
223. 25 декабря. Слово св. Афанасия александрийского на Рождество Христово. См. также в Прологе 26 декабря Собор Пресвятой Богородицы.
224. В слове о том, как должно сретать день Рождества Христова.
225. Constit. Apostol lib. VIII, cap. 33. Cod. Justin, lib. Ill, tit. XII, 1. VII.
226. В 1 слове на день Рождества Христова.
227. Иакова Рейтенфельса de rebus Moscoviticis.
228. Богослужебные каноны на русском языке, 1 канон на Р. X. песнь 4.
229. См. выше на стр. 25.
230. Лк 2, 8, св. Златоуст, 37 беседа на Крещение, 2.
231. XII sermo de natali Domini.
232. Constant. Porphyrogennet X sacc. de caere‑moniis aulae Byzant., lib. I, cap. 83.
233. Церковн. Уст. декабря 25.
234. Прав. XVII.
235. Ambros. sermo. VII. Втор. Турон. Собора прав. 17.
236. 61 и 62 правила.
237. Свод Закон., 14, ч.4. 33–34
238. и кто обручился с женою и не взял ее, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы не умер на сражении, и другой не взял ее (Втор XX:7).
239. И не оскорбляйте Святаго Духа Божия, Которым вы запечатлены в день искупления (Еф IV:30).
240. И сказал Иаков Лавану: дай жену мою, потому что мне уже исполнилось время, чтобы войти к ней (Быт XXIX:21).
241. 23 Если будет молодая девица обручена мужу, и кто‑нибудь встретится с нею в городе и ляжет с нею, 24 то обоих их приведите к воротам того города, и побейте их камнями до смерти: отроковицу за то, что она не кричала в городе, а мужчину за то, что он опорочил жену ближнего своего; и [так] истреби зло из среды себя (Втор XXII:23–24).
242. ???????????????????????????????????????????????????????????????????????????????? (отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собою) (Кол II:15).
243. ?????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????? (Бог же сказал: именно Сарра, жена твоя, родит тебе сына, и ты наречешь ему имя: Исаак…) (Быт XVII:19)
244. Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил. (Ис VII:14).
245. и приступил я к пророчице, и она зачала и родила сына. И сказал мне Господь: нареки ему имя: Магер–шелал–хаш–баз, (Ис VIII:3).
246. и выпустил ворона, который, вылетев, отлетал и прилетал, пока осушилась земля от воды (Быт VIII:7).
247. И во втором месяце, к двадцать седьмому дню месяца, земля высохла (Быт VIII:14).
248. Господи! Ты нам прибежище в род и род (Пс LXXXIX:2).
249. далее: Каттаф, Нагалал, Шимрон, Идеала и Вифлеем: двенадцать городов с их селами (Нав XIX:15).
250. И отправились из Вефиля. И когда еще оставалось некоторое расстояние земли до Ефрафы, Рахиль родила, и роды ее были трудны (Быт XXXV:16).
251. И умерла Рахиль, и погребена на дороге в Ефрафу, то есть Вифлеем (Быт XXXV:19).
252. Когда я шел из Месопотамии, умерла у меня Рахиль в земле Ханаанской, по дороге, не доходя несколько до Ефрафы, и я похоронил ее там на дороге к Ефрафе, что [ныне] Вифлеем (Быт XLVIII:7).
253. И ты, Вифлеем–Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле и Которого происхождение из начала, от дней вечных (Мих V:2).
254. И шли обе они, доколе не пришли в Вифлеем. Когда пришли они в Вифлеем, весь город пришел в движение от них, и говорили: это Ноеминь? (Руф I:19).
255. Соседки нарекли ему имя и говорили:«у Ноемини родился сын», и нарекли ему имя: Овид. Он отец Иессея, отца Давидова (Руф IV:17)
256. и не пошел в Иерусалим к предшествовавшим мне Апостолам, а пошел в Аравию, и опять возвратился в Дамаск (Гал I:17).
257. В Дамаске областной правитель царя Ареты стерег город Дамаск, чтобы схватить меня (2 Кор XI:32).
258. И вошли [в него] все князья царя Вавилонского, и расположились в средних воротах, Нергал–Шарецер, Самгар–Нево, Сарсехим, начальник евнухов, Нергал–Шарецер, начальник магов, и все остальные князья царя Вавилонского (Иер XXXIX:3).
259. И послал Навузардан, начальник телохранителей, и Навузазван, начальник евнухов, и Нергал–Шарецер, начальник магов, и все князья царя Вавилонского (Иер XXXIX:13).
260. И велел царь созвать тайноведцев, и гадателей, и чародеев, и Халдеев, чтобы они рассказали царю сновидения его. Они пришли, и стали перед царем (Дан II:2).
261. Халдеи отвечали царю и сказали: нет на земле человека, который мог бы открыть это дело царю, и потому ни один царь, великий и могущественный, не требовал подобного ни от какого тайноведца, гадателя и Халдея (Дан II:10).
262. Тогда пришли тайноведцы, обаятели, Халдеи и гадатели; я рассказал им сон, но они не могли мне объяснить значения его (Дан IV:4).
263. Есть в царстве твоем муж, в котором дух святаго Бога; во дни отца твоего найдены были в нем свет, разум и мудрость, подобная мудрости богов, и царь Навуходоносор, отец твой, поставил его главою тайноведцев, обаятелей, Халдеев и гадателей, — сам отец твой, царь (Дан V:11).
264. Когда вышло это повеление, чтобы убивать мудрецов, искали Даниила и товарищей его, чтобы умертвить их (Дан II:13)
265. Тогда возвысил царь Даниила и дал ему много больших подарков, и поставил его над всею областью Вавилонскою и главным начальником над всеми мудрецами Вавилонскими (Дан II:48).
266. И сказали Халдеи царю по–арамейски: царь! вовеки живи! скажи сон рабам твоим, и мы объясним значение его (Дан II:4)
267. Халдеи отвечали царю и сказали: нет на земле человека, который мог бы открыть это дело царю, и потому ни один царь, великий и могущественный, не требовал подобного ни от какого тайноведца, гадателя и Халдея (Дан II:10).
268. A practical Commentary on the Gospel according to the Matthew, 10–е изд. Лонд., 1899. С. 14.
269. По Цану, впрочем, на вопрос о годе и дне рождения Христа экзегет не может ответить. Das Evangelium des Matthfaus. Лейпциг, 1905. С. 98, прим.
270. Иосиф же был начальником в земле той; он и продавал хлеб всему народу земли. Братья Иосифа пришли и поклонились ему лицем до земли (Быт XLII:6).
271. Я пал к ногам его, чтобы поклониться ему; но он сказал мне: смотри, не делай сего; я сослужитель тебе и братьям твоим, имеющим свидетельство Иисусово; Богу поклонись; ибо свидетельство Иисусово есть дух пророчества (Откр XIX:10).
272. И ты, Вифлеем–Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле и Которого происхождение из начала, от дней вечных (Мих V:2).
273. ????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????? (и поношение Христово почел большим для себя богатством, нежели Египетские сокровища; ибо он взирал на воздаяние) (Евр XI:26)
274. Израиль, отец их, сказал им: если так, то вот что сделайте: возьмите с собою плодов земли сей и отнесите в дар тому человеку несколько бальзама и несколько меду, стираксы и ладану, фисташков и миндальных орехов (Быт XLIII:11).
275. На заре погибнет царь Израилев! Когда Израиль был юн, Я любил его и из Египта вызвал сына Моего (Ос XI:1).
276. Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил (Ис VII:14).
277. 12 Когда же исполнятся дни твои, и ты почиешь с отцами твоими, то Я восставлю после тебя семя твое, которое произойдет из чресл твоих, и упрочу царство его. 13 Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его на веки. 14 Я буду ему отцом, и он будет Мне сыном; и если он согрешит, Я накажу его жезлом мужей и ударами сынов человеческих; 15 но милости Моей не отниму от него, как Я отнял от Саула, которого Я отверг пред лицем твоим. 16 И будет непоколебим дом твой и царство твое на веки пред лицем Моим, и престол твой устоит во веки. 17 Все эти слова и все это видение Нафан пересказал Давиду. 18 И пошел царь Давид, и предстал пред лицем Господа, и сказал: кто я, Господи, Господи, и что такое дом мой, что Ты меня так возвеличил! 19 И этого еще мало показалось в очах Твоих, Господи мой, Господи; но Ты возвестил еще о доме раба Твоего вдаль. Это уже по–человечески. Господи мой, Господи! (2 Цар VII:12–19).
278. Меркс утверждает, что слова: «когда я мужа не знаю» — вставка, сделанная позднейшею рукою. Но основания, какие он приводит для доказательства своей мысли недостаточны. В самом деле, если он указывает на противоречие этих слов действительности, так как‑де Мария уже знала, что ее муж — хотя бы только юридически — Иосиф, то он не понимает, что здесь Мария говорит о том, что она остается и останется навсегда девою, а не о том, что ей неизвестен муж… Меркс, однако, возражает против такого понимания выражения «знать мужа». Нужно бы, говорит он, в таком случае, чтобы глагол «знать» (????? к?) стоял или в прошл., или в будущем времени, как, напр., это сделано в Быт XIX и в др. местах… Но и настоящее время «не знаю» очень часто означает действие постоянное, совершавшееся в прошедшем, совершающееся в настоящем и имеющее совершаться в будущем. В таком смысле, напр., Бог говорит о Себе: «Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и исцеляю» (Втор XXXII:39 [244]) «Я знаю тебя (Моисея) по имени» (Исх XXXIII:12 [245]). Даже и о людях настоящее время употребляется в том иногда случае, когда хотят указать на какое‑либо постоянное их настроение, какое имело место раньше и будет продолжаться и всегда. В таком смысле фараон говорит Моисею: «Я не знаю Господа» (Исх V:2 [246]). Наконец, если Меркс ссылается на то, что глагол «знать» в исключительном смысле слова, как термин, означающей брачное общение, употребляется в сирских переводах только об отношении мужа к жене, то на это нужно сказать, что сирское словоупотребление в настоящем случае не может иметь доказательного значения, потому что евангелисты получали сообщения о рождестве Христа, несомненно, из иудейских источников, а у иудеев глагол «знать» употребляется и об отношении женщины к мужчине (Суд XI:39 [247]).
279. и не мог Моисей войти в скинию собрания, потому что осеняло ее облако, и слава Господня наполняла скинию (Исх XL:35).
280. Есть ли что трудное для Господа? В назначенный срок буду Я у тебя в следующем году, и у Сарры (будет) сын. (Быт XVIII:14).
281. И молилась Анна и говорила: возрадовалось сердце мое в Господе; вознесся рог мой в Боге моем; широко разверзлись уста мои на врагов моих, ибо я радуюсь о спасении Твоем (1 Цар II:1).
282. В некоторых кодексах слова «Мария» нет, и песнь приписывается, очевидно, Елизавете.
283. Начало мудрости — страх Господень; разум верный у всех, исполняющих (заповеди Его). Хвала Ему пребудет вовек. (Пс CX:10).
284. Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? (Иов XL:4).
285. 3десь необходимо дать краткий ответ на те возражения отрицательной критики, которые направлены к тому, чтобы поколебать авторитет свидетельства ев. Луки. а) Указывают на молчание римских историков вообще о переписи при Августе. Но прежде всего эти историки — Тацит, Светоний и Дион Кассий — значительно позднейшие, чем наш свящ. повествователь — ев. Лука. Затем, у Диона Кассия не уцелело повествования о 745–752 гг., а может быть в том, утраченном, отделе и находилось указание на перепись времени Августа. У Тацита его «анналы» начинаются прямо с Тиверия. Светоний мог не упомянуть о переписи по некоторым своим соображениям. Что же касается иудейского историка Иосифа Флавия, который не упоминает о той переписи, о которой говорит Лука, то он также мог не придать особого значения этой переписи, которая совершалась с соблюдением еврейских обычаев и предписана была непосредственно — от Ирода, а не от Августа. Последующую перепись, которая произведена была в 10–м г. по Р. X. по римскому обычаю и грубо оскорбляла иудеев, он уже отметил. Наконец, из Светония и Тацита известно, что по смерти Августа в сенате римском была прочитана оставленная Августом собственноручная роспись государственных приходов и расходов, с обозначением количества податей и налогов. Отсюда можно заключать, что при Августе перепись производилась. б) Говорят, что Иудея в эпоху рождества Христа была только вассальным по отношению к Риму государством, что у неё был свой царь, который и имел один право производить перепись своих подданных. Но какой же царь был Ирод? Он, собственно говоря, был царь только номинальный и получил этот титул от Августа именно как почетное отличие за верность Риму: ранее он имел звание просто тетрарха. Он не мог ни с кем без согласия Кесаря заключать договора, не мог передать свой престол даже сыну своему. Поэтому Август мог назначить перепись и в Иудее, давши только некоторое снисхождение в этом случае — именно разрешение производить перепись по иудейским обычаям. в) Говорят еще, что списки прокураторов Сирии времени рождества Христова хорошо известны: от 10 г. до Р. X. Сириею управляли: Тиций Сенций Сатурнин и Квинктилий Вар, при котором умер Ирод. След., Христос родился при Варе… Но очень вероятно, что первая перепись, как дело очень важное, была возложена Августом на особо уполномоченной лицо, каким мог быть Квириний, причем и Вар оставался прокуратором Сирии. Кардинал Вильгельм Сирлет говорит: «в древних памятниках есть имя Квирина консула, который был во время Августа послан в Сирию как начальник» (Bibl. Stud. 12 т.). — Подробнее об этом см. у проф. Богословского (с. 310–340), который в этом случае повторяет Кейля (Kommentar z. Luc. с. 213–228).
286. при рождении твоем, в день, когда ты родилась, пупа твоего не отрезали, и водою ты не была омыта для очищения, и солью не была осолена, и пеленами не повита (Иез XVI:4).
287. Употребленное здесь греческое слово???????? имеет очень обширное значение и может означать всякое место для отдохновения. Но здесь естественнее всего видеть обозначение гостиницы: если бы ев. Лука разумел комнату какого‑нибудь дома, где остановились Иосиф и Мария, то он употребил бы вышеприведенное греч. слово во множ. числе (???.???????????), показывая, что помещения для Иосифа нигде в домах не оказалось. Здесь же стоит един. число. Между тем трудно допустить, чтобы Иосиф попросил приюта только в каком‑нибудь одном доме и больше ни к кому не обращался.
288. ??????????? [???]????????????????????????????????????????? (И первый завет имел постановление о Богослужении и святилище земное) (Евр IX:1).
289. И сказал (Михей): выслушай слово Господне: я видел Господа, сидящего на престоле Своем, и все воинство небесное стояло при Нем, по правую и по левую руку Его (3 Цар XXII:19).
290. И сказал (Михей): так выслушайте слово Господне: я видел Господа, седящего на престоле Своем, и все воинство небесное стояло по правую и по левую руку Его (2 Пар XVIII:18).
291. благословите Господа, все воинства Его, служители Его, исполняющие волю Его (Пс CII:21).
292. Огненная река выходила и проходила пред Ним; тысячи тысяч служили Ему и тьмы тем предстояли пред Ним; судьи сели, и раскрылись книги (Дан VII:10).
293. Ср. Притч 23:26.
294. Ин 15:16.
295. Ср. Ам4:12.
296. Ср. Мф 11:28.
297. Ср. Ис 11:6.
298. Ср. Лк 2:11.
299. Спаситель родился «во дни царя Ирода» (Мф 2, 1; Лк 1, 5), между тем Ирод умер весной 4 г. до н. э. Следовательно, Рождество не могло совершиться позже этой даты. Когда в Иерусалим прибыли волхвы, Иисусу было уже около двух лет (Мф 2, 16). Из этого историки сделали вывод, что Он родился около 7–6 гг. до н. э. Месяц Рождества остается неизвестным, но оно не могло быть зимой, поскольку на зиму пастухи загоняли стада в укрытия (ср. Лк 2, 8).
300. См.: Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. Зимние праздники. М., 1973, с. 22 сл.
301. Название это — чисто исторического происхождения. Оно связано, с византийским обычаем поздравлять императора с наступающим праздником.
302. Речь идет о I оде III книги «Од» Горация.
303. Питер Пен — герой одноименной пьесы Дж. Барри (1904), мальчик, который не становится взрослым и путешествует в «страну Никогда».
304. Вифлеем — место рождения Христа. Перед Его рождением Иосиф и Мария пришли из деревни в Вифлеем на всеобщую перепись. Город был полон народа, им не нашлось места в гостинице, поэтому они устроились в яслях (пещере, где ставили животных) — Лк. II, 4—7.
305. Руки, создавшие солнце и звезды, не могли дотянуться до тяжелых голов осла и вола — имеется в виду Ребенок–Христос (Бог–Сын, одна из ипостасей Творца) в яслях.
306. Совершенная республика — идеальное государство в утопии Платона, Академия — философская школа Платона, учившая о вечных идеях (эйдосах), предшествующих существованию единичных вещей.
307. Предсказанием о Рождестве в христианской традиции считается IV эклога Вергилия, воспевающая рождение младенца, несущего земле мир и возвращение Золотого века.
308. Мельхиор, Каспар, Бальтазар — имена волхвов, пришедших поклониться младенцу Христу.
309. «Был в повиновении у них» — Лк. II, 51.
310. Деревянный младенец, оживший в руках святого Франциска — в одном из ранних житий святого Франциска рассказывается, что в праздник Рождества во время театральной сценки, изображавшей рождение Христа, Франциск взял на руки изображавшую Христа деревянную куклу, и та на миг ожила в его руках.
311. Архистратиг Михаил — в христианской традиции глава небесного воинства.
312. Кальвинисты — последователи Жана Кальвина (1509—1564), основателя крайнего течения в протестантизме. Кальвинизм утверждает, что человек изначально предопределен Богом к спасению или гибели, и этого предопределения ему не дано изменить. Человек может лишь косвенно узнать о своем роке: если ему сопутствует удача, значит, он избран Богом для спасения. Кальвин требовал крайнего аскетизма в быту, запрещал «бесовство увеселений».
313. Утилитаризм считает пользу критерием оценки любого, в том числе этического, явления.
314. Манчестерская школа — одно из современных Честертону ответвлений утилитаризма.
315. Боссюэ Жак Бенинь (1627—1704) — французский епископ, писатель, рассматривавший историю как «развертывание» воли Провидения.
316. Паскаль Блез (1623—1662) — французский математик, писатель, философ. В «Мыслях» Паскаля (опубликованы в 1669 г.) развивается представление о хрупкости человека; спасение от отчаяния Паскаль видел в христианстве.
317. Квакеры — христианская община, существующая с XVII в. Квакеры проповедуют пацифизм и непротивление.
318. Духоборы — секта в православии, отвергающая, как и последователи Л. Н. Толстого, толстовцы, воинскую повинность.
319. Ирод — царь Иудеи, приказавший из страха перед новорожденным Христом («Царем Иудейским») перебить всех младенцев в Вифлееме.
320. Речь идет об Ироде: Сим был предком евреев, а, значит, и Ирода.
321. Император Нерон обвинил христиан в поджоге Рима (64 г.). По одной из версий, виновником страшного пожара был сам Нерон, нуждавшийся во вдохновении, чтобы воспеть гибель Трои.
322. Речь идет о культе Аполлона. Делос — остров в Эгейском море, родина Аполлона, в Дельфах находилось его главное святилище.
323. Спенсер Герберт (1820—1903) — английский философ и социолог, сторонник эволюционного органицизма в социологии.
324. По старому стилю
325. Раввин Шнеерсон умер в 1994 году. Сейчас многие любавичские евреи ждут его воскрешения во плоти.
326. …другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении… — Воспитательными домами назывались приюты для подкидышей и беспризорных младенцев. Внимание Достоевского было привлечено к Петербургскому воспитательному дому еще в 1873 г. заметкой в «Голосе» (1873. 9 марта), в которой излагалось письмо священника Иоанна Никольского о большой смертности среди питомцев этого заведения, розданных крестьянкам его прихода в Царскосельском уезде. В письме указывалось, что крестьянки берут детей для того, чтобы получить за них белье и деньги, а о младенцах не заботятся; в свою очередь доктора, выдающие документы на право взять ребенка, проявляют полное равнодушие и безразличие к тому, в чьи руки попадут дети. В майском выпуске «Дневника писателя», рассказывая о посещении Воспитательного дома, Достоевский упомянет о своем намерении «съездить в деревни, к чухонкам, которым розданы на воспитание младенцы» (см. с. 176).
327. …во время самарского голода… — В 1871–1873 гг. Самарскую губернию постигли катастрофические неурожаи, вызвавшие сильнейший голод.
328. …четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду… — «Московские ведомости» (1876. 6 янв.) привели запись из жалобной книги на ст. Воронеж о том, что в поезде, в вагоне третьего класса угорели мальчик и девочка и что состояние последней безнадежно. «Причина — смрад в вагоне, от которого бежали даже взрослые пассажиры».
329. Моя дорогая (франц.).
330. со стрелами Амура (франц.).
331. из пресных вод (франц.).
332. чайного ликера (франц.).
333. высшей школы (франц.)
334. портной Лепутан (франц.)
335. О таком же способе рассказывает в одном месте известный знаток солдатской жизни А. Ф. Погосский. Секрет этот знали и русские знахарки и обманывали им врачей с блистательным успехом. (Прим. автора)
336. штаны (франц.)
337. я высказался (лат.).
338. из глубины сердца (франц.)
339. Бернардинец и раввин (нем.).
340. Кулига — место, где срублены и выжжены деревья, чащоба, пережога. (Прим. автора.)
341. башмаки — по–орловскн черевнчки. (Прим. автора.)
342. Таусинный камень, или туасень — светлый сафир с оттенком павлиньего пера, в старину считался спасительным талисмаом. У Грозного был такой талисман тоже в кольце или, по–старинному, в «напалке». «Напалка золотная жуковиною (перстнем), а в ней камень таусень, а в том муть и как бы пузырина зрится». (Прим. автора)
343. Сакен тогда еще был жив. (Прим. автора.)
344. благородное происхождение обязывает (франц.).
345. К черту! (нем.)
346. In partibus (infidelium) — (лат).«в странах неверных», то есть за пределами Англии; выражение добавлялось к титулу церковных деятелей, назначавшихся на должности епископов нехристианских стран, преимущественно восточных. (прим. перев.).
347. Джон Локк (John Locke, 1632–1704) — английский философ; согласно Локку, интеллект человека, только вступающего в жизнь, подобен чистой табличке для письма, на которой дальнейший опыт оставит свой отпечаток.
348. Джон Мильтон (John Milton, 1608–1774) — английский поэт, автор эпических поэм»Потерянный Рай»и»Обретенный Рай».«Королева Фей»эпическая поэма Эдмунда Спенсера (Edmund Spenser, 1552–1599), английского поэта эпохи Возрождения. Оба автора по праву считаются классиками английской литературы.
349. «Путь паломника» — аллегорическая повесть Джона Беньяна (John Bunyan, 1628–1688): в аллегорической форме изображает жизненный путь христианина. Долина Уничижения — одно из мест, куда попадает герой в поисках Небесного Града.
350. Бедлам — (разг.) Вифлеемская королевская больница, психиатрическая лечебница, основанная в 1247 г. в Лондоне.
351. M(hrchen — (нем.) сказка.
352. Celia and Kenneth Sisam (eds.), The Oxford Book of Medieval English Verse, Oxford,1970, с. 120.
353. «Возсия весна постная, цвет покаяния…» (самогласен на стиховне сырной среды, глас 3–й). — Прим. ред.
354. Послание к Диогнету, VII, 4.
355. Против ересей, III, XXI, 7 (PG 7.953B).
356. Самопознание. Опыт философской автобиографии, Москва, «ДЭМ», 1990 г., с. 51 (гл. II, Свобода).
357. О православном понимании Великого поста см. великолепную и очень живую книгу протопресвитера Александра Шмемана «Великий пост». См. также предисловие к Пост ной триоди, переведенной матерью Марией и архимандритом Каллистом (Уэр)(The Lenten Triodion, London/Boston 1978, сс. 13–64).
358. Люди с математическим складом ума могут удивляться, как можно свести Великий пост к десятой части года. В православии один из способов подсчета протяженности поста следующий: пост состоит из семи недель, каждая из которых включает пять дней непосредственно поста (суббота и воскресение не считаются днями строгого поста). Также к этому добавляется Страстная суббота, которая, единственная в году, является постной. Итого получается полных 36 дней. Хотя такой подсчет и годится для принятия Великого поста за десятину года, на Востоке Великий пост обычно высчитывается от Чистого понедельника до пятницы шестой недели включительно и таким образом насчитывает сорок дней. Страстная седмица считается особым временем, отличающимся от собственно Великого поста. См. The Lenten Triodion, сс. 31–33.
359. «Cветло усрящим поста вход, вернии, и да не сетуим…»
360. Очерк мистического богословия восточной церкви, гл. VIII (см. Москва, 1991 г., с. 129).
361. Беседа о крещении (PG 65.1028. BC).
362. См. Канон на страх труса, Большой требник, Свято–Троице–Сергиева лавра, 1992 г., песнь 9–я.
363. Беседы о посте, I, 10 (PG 31.181B).
364. В действительности это просто более разработанный чин взаимного прощения, совершающийся в монастырях ежедневно в конце повечерия.
365. Более подробно см. The Lenten Triodion, сс. 35–37. Правила, принятые на Западе, были почти такими же до позднего Средневековья.
366. Этот отрывок читается на вечерне в пятницу последней седмицы перед Великим постом.
367. Это одно из «устных изречений», agrapha, приписывавшихся Иисусу первохристианами, хотя и не вошедших в евангелия.
368. В славянском переводе: «буящей, крепцей сущей плоти».
369. Преподобный Иоанн говорит здесь о Евагрии Понтийском, который был последователем Оригена и вместе с ним осужден на Пятом Вселенском соборе, бывшем в 553 году, при жизни преподобного Иоанна Лествичника.
370. Т. е. время принятия пищи.
371. Кожаные мешки, в которых вмещаются разные жидкости.
372. Cotelerius, Eccl. graecae monum. III, 126–430.
373. Вальсамон, Ответ на 3 вопр. монахов. (Иером. Алексий) Историч. рассужд. о постах пра. Церк. 38, 69.
374. Codinus, De off. ecll. et. cueiae, cap. 7. Martene, De ant. eccl. eitib. III, 76. Подробнее — Скабалланович М. Филиппов пост. Руков. для сел. паст. 1907, № 52.
375. Лишь некоторые вегетарианцы допускают употребление в пищу молока и яиц (прим. авт. здесь и далее).
376. Все эти данные подробно раскрыты в сочинениях «Научные основания вегетарианства», «Вегетарианская кухня» и др.
377. Например профессор Бекетов в брошюре «Питание человека» и в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона т. V с. 691.
378. «Первая ступень» в предисловии к «Этике пищи», XXI‑XXIII.
379. Уильямс «Этика пищи» с. 27.
380. «Этика пищи», с. 138:140.
381. «Этика пищи», с. 280.
382. «Этика пищи», с. 215.
383. «Монашеская жизнь по изречениям по ней подвижников», вып. I, с. 77–78.
384. «Монашеская жизнь…», вып. I, с. 101.
385. «Монашеская жизнь…», вып. I, с. 68.
386. «Монашеская жизнь…», вып. I, с. 69:81.
387. «Монашеская жизнь…», вып. I, с. 98.
388. «Жизнь св. Тихона Зад.» М. 1863. С. 165–167.
389. Созомен «Церк. история», кн. I, гл. 11.
390. На это Уильяме, автор «Этики пищи», возражает, что если защищать мясоедение на основании Библии, то придется, чтобы быть последовательным, защищать и рабство, и многоженство, и самые варварские войны (с. 208 примеч.). Но для всякого непредубежденного человека ясно видно, что есть существенная разница между вкушением мясной пищи и хотя бы например многоженством, и из Библии видно, что первое Бог разрешает и благословляет, а второе только на время попускает.
391. Например, Освальд, Бентам, Никольсон, Глейзе, Мишле, Гольтц и наконец сам автор «Этики пищи» Уильямс.
392. «Неужели души всех животных, кроме человеческой смертны или созданы совершенно иначе?» — вопрошает один вегетарианец («Этика пищи» с. 346).
393. Если и были «философы» которые утверждали противное, то еще св. Василии Великий говорил своим современникам: «Убегай бредней угрюмых философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою и говорить о себе, что они были некогда и деревьями, и морскими рыбами. А я хотя и не скажу бывали ли они когда‑нибудь рыбами, однако же со всем усилием готов утверждать, что когда писали сие то были бессмысленнее рыб».