Строй православного богослужения

Дальнейший очерк будет посвящен вопросу о строе нашего богослужения.

Но я считаю долгом предпослать ему несколько кратких слов.

Как известно, нужно отличать молитву от молитвословия: первое — в сердце, второе — в устах. И молитвословие еще не есть молитва.

Отсюда получаются несколько выводов.

1. Молитвословие есть только путь к молитве, а мы часто смешиваем это.

2. И истинная молитва может обходиться и без уставных молитвословий, но не наоборот.

3. Даже нужно сказать: сердечной молитве внешнее богомоление, уставность уже мешает.

4. Но таких истинных молитвенников немного. И Церковь составила для нас различные богослужения, которые помогают, или могут помогать, и сердечной молитве.

Поэтому дальнейший очерк рассчитан не на сердце, а на ум, знание.

Предание.ру - самый крупный православный мультимедийный архив в Рунете: лекции, выступления, фильмы, аудиокниги и книги для чтения на электронных устройствах; в свободном доступе, для всех.

• Строй православного богослужения
• Вместо предисловия
• 1. Психология молитв
• 2. Основные элементы молитв
• 3. Материал и строй богослужения

Строй православного богослужения

Вместо предисловия

Дальнейший очерк будет посвящен вопросу о строе нашего богослужения.

Но я считаю долгом предпослать ему несколько кратких слов.

Как известно, нужно отличать молитву от молитвословия: первое — в сердце, второе — в устах. И молитвословие еще не есть молитва.

Отсюда получаются несколько выводов.

1. Молитвословие есть только путь к молитве, а мы часто смешиваем это.

2. И истинная молитва может обходиться и без уставных молитвословий, но не наоборот.

3. Даже нужно сказать: сердечной молитве внешнее богомоление, уставность уже мешает.

4. Но таких истинных молитвенников немного. И Церковь составила для нас различные богослужения, которые помогают, или могут помогать, и сердечной молитве.

Поэтому дальнейший очерк рассчитан не на сердце, а на ум, знание.

Прошу читателей всегда учитывать это при дальнейших моих рассуждениях.

Митрополит Вениамин

1. Психология молитв

«Литургией», или, с греческого языка — «общим делом», общим священнодействием, общею службою, называлось в древности все богослужение целиком: оно состояло, как увидим сейчас, из разных частей и заканчивалось Евхаристией. И только впоследствии это слово «литургия» осталось за главною частью богослужения, Евхаристией, а прочие части получили другое наименование, в зависимости от времени совершения (вечерня, повечерие, утреня, часы).

Из чего состояла тогда эта «общая служба»? Нетрудно сложить современные части — вечерню, утреню, часы и обедню, но нельзя думать, что именно такова и была литургия. Все это осложнилось, выработалось, оформилось позднее и постепенно. Вначале же было и проще, и иначе располагалось; но вместе с тем существенное было и тогда то же самое, что и теперь: Евхаристия, святое причащение, Евхаристический канон были почти одинаковы в своем строе, смысле и молитвах. Разве что в первые времена благодарственно–радостный элемент был еще сильнее, чем теперь; а постепенно, с ослаблением христианской жизни и благодати, стали больше, чем прежде, проникать покаянные струи, моления, прошения, сокрушение, страх Божий; и тогда стал оттеняться «искупительный» характер жертвы более, чем благодарственный, радостно–любящий, и самое слово «Евхаристия» (благодарите) стало как бы меркнуть.

Это «падение» можно заметить и вообще в истории богослужения, которое постепенно начинало приобретать характер все более и более покаянный. Службы, относящиеся к IV —IX векам (от великих отцов и до Дамаскина), несравненно более возвышенны, отрешены не только от земли, но даже и вообще от человека, с его нуждами и болезнями, и прикованы к Богу. Это особенно видно даже и теперь на праздничных службах, где мы забываем всё, даже самих себя, а душа наша всецело отдается Богу, созерцанию празднуемого события.

А после привходили и покаянные элементы, чему причиной, может быть, было и то, что авторами являлись преимущественно иноки, взявшие своею задачей «житие покаянное»: святой Феодор Студит, брат его «господин (кир) Иосиф», впоследствии митрополит Солунский (t 883; он написал до 300 канонов и прочее), которому принадлежат умилительнейшие, но все же покаянные каноны на повечериях, и другие.

Даже святой великий Дамаскин, с поста первого министра у арабского князя ушедший в скалистый суровый монастырь Саввы Освященного (недалеко от Иерусалима), — и он дал множество покаянного материала: разочарованный в суетности этого мира, он жил одной частью души на земле, а другой — и большею — в горнем мире. Отсюда его чудные стихиры на отпевании, его покаянные песнопения в Октоихе, особенно в понедельник и вторник, всех восьми гласов.

Да и невозможно было иначе: с упадком благодати Утешителя человеку труднее становилось радоваться, а отсюда тяжелее стало и благодарить; легче было каяться, плакать и просить.

То же самое можно сказать и про проповеди: у святителя Григория Богослова, отчасти у Златоуста, у святителя Прокла Константинопольского, у Дамаскина зрится такая высота и слава, что современному слушателю они покажутся скучным набором похвальных слов или неинтересным и малопригодным сухим «богословствованием». И только живущий отданною душою в Боге будет и понимать, и услаждаться их пламенными вдохновениями… А отец Иоанн Кронштадтский, пламень наших дней, говорил тем же языком и сейчас: «Дух Святой не истощится до века». «Златая цепь святых отцов, — говорил святитель Нифонт Цареградский, — не прервется до конца мира», ибо Христос вчера и днесь, Тойже и во веки (Евр. 13, 8).

Литургия более всего сохранила на себе характер древности, и это понятно: здесь все слишком свято и чрезвычайно значительно, и потому хранилось с исключительною бережностью.

И вот теперь, скоро уже 1600 лет после смерти Василия Великого и 1550 лет с кончины Златоуста [1], как мы неизменно повторяем обедню, и особенно в ее главной, Евхаристической части.

Поэтому можно утверждать, что сущность литургии была всегда одна и та же: Евхаристические каноны и благодарственные моления. По внутреннему содержанию они современны зарождению христианской Церкви, тем более что совпадают по духу с Евангелием и посланиями.

Это была «первая любовь», как осмелился сравнить христианский дух святой апостол любви (Апок. 2, 4).

Все прочее представляло уже второстепенный интерес и, следовательно, могло более или менее изменяться и в строе, и в количестве, и даже в характере духа. Здесь могла быть и была несравненно большая свобода творчеству церковному. И теперь мы видим: литургия везде почти неизменна, особенно с Херувимской, а вечерня, утреня, всенощная произвольно сокращаются, приспособляются, заменяются: где поют стихиры и седальны (у греков и сиров), но опускают почти весь канон (кроме 9–й песни), или, наоборот, опускают часть стихир и все седальны, но исполняют все 9 песней канона, хотя и сокращая тропари (у русских)… Составляются новые службы новым святым… Псалмы читаются сокращенно, а где и совсем опускаются, за исключением шестопсалмия, и то иногда читают вместо шести три псалма.

Что же было вначале?

Вот как это представляется нам. Судим мы по современному характеру богослужений, и притом не только православных, но и инославных [2]. Также исходим и из общих внутренних душевных источников человека, насколько мы знаем себя и других; ведь корень–то всегда один и тот же: сердце человека, воодушевляемое Духом Святым, потому, если в нас и теперь есть то, чем люди жили и прежде, нам легко понять то, что было когда–то. Наконец, и простая историческая обстановка, всем известная по Евангелию и истории, давала материал к созданию богослужения: это еврейская религия, влившаяся в христианство, Ветхий Завет, из коего родился Новый.

…Я начну с самого корня, с внутренних источников, с сердца, руководимого Святым Духом. Апостол Павел пишет римлянам: мы не знаем, о чем молиться как должно; но Сам Дух ходатайствует о нас воздыханиями неизглаголанными (Рим. 8, 26). А потом душа отыскивает и подходящие соответствующие мысли и слова. К тому же у одного и того же человека в разные моменты его духовной жизни, или даже под влиянием разных его переживаний и настроений, могут быть различные подходы к молитве: иногда он будет просить, в другой раз ему и это не под силу — недостоин, и он легче кается, иногда он готов хвалить Бога и обнимать весь мир.

Разны, наконец, и люди.

Но мы возьмем «нормальную» молитву, исходя из двух несомненных и постоянных источников: бытия Бога и падения человека. К этим источникам молитвы присоединяется всегда и третий — земные нужды наши: даже если дух и бодр, все же плоть немощна (см.: Мф. 26, 41). Так было всегда во всем человечестве, так, собственно, было в Ветхом Завете, так есть и теперь. В Новом же Завете присоединился четвертый чрезвычайный источник, это факт спасения, Искупление мира, примирение с Богом, возвращение благодати, надежда на блаженство Царства Славы в Пресвятой Троице: от этого тон молитвы должен был измениться необыкновенно. И тем не менее существенные элементы молитв дохристианского периода должны были остаться; только центр был перенесен в другое место; главное переживание по сравнению с неискупленным состоянием стало, конечно, иным. Но так как принесенное спасение у большинства было еще лишь «семенем» в каждом христианине, подлежащим развитию, «возгреванию», росту; дондеже вообразится в вас Христос (2 Тим. 1, 6; Гал. 4, 19), вообразится, то есть примет вид, как и в утробе матери зародыш постепенно принимает «образ», то нужно было, чтобы «ветхий человек» постепенно изживался в нас и возрастая «новый» (Еф. 4, 22 — 24). Таким образом, Ветхий Завет еще должен жить в человеке; он подлежит переходу в Новый. В сущности, как и говорит апостол Павел, дана была «закваска» лишь новая (Мф. 13, 33), но тесто оставалось еще прежнее; однако в этой закваске и есть вся сила Нового Завета. До нее было мертвое, не поднимающееся, безжизненное, «пресное» человечество; теперь брошена «закваска» благодати, и она все изменит в живое, действенное, творческое, сильное, новое… Будет «новая тварь»: во Христе бо Иисусе ни обрезание, ни необрезание ничего не значат, но новое творение (Гал. 6, 15). Но этот процесс «новотворения», обновления, возрождения дается борьбою: Царствие Божие нудится (Мф. 11, 12), то есть берется с понуждением, с принуждением, силою, борьбою. И борется против него царство, или «держава диавола» (Евр. 2, 14), и наш ветхий страстный человек. Поэтому ветхозаветные элементы неизбежны и в христианстве, и они или постепенно изживаются, как у святых, или, наоборот, увеличиваются у грешных. В зависимости от этого или увеличиваются и покаяние, сокрушение, прошения, умилостивление, как теперь; или молитвы восходят до постоянной хвалы и радости.

Так чувствовал себя преподобный Серафим Саровский, постоянно, а не на Пасху лишь, говоря «Христос воскресе».

Но это — исключения; постоянный, средний путь таков: наличие в человеке ветхого человека, постоянно, по вся дни, — говорит апостол Павел даже про себя (2 Кор. 4, 16), устремляющегося в новое состояние во Христе, — факт грешной жизни, преодолеваемой благодатию Божиею в святость, или во спасение.

Таким образом, христианская Церковь имеет дело с исконным состоянием человека, но она привнесла новые божественные силы в него, яже к животу и благочестию (2 Пет. 1, 3).

Поэтому молебный характер христианства должен был быть и старый, и иной; но в начале молитвенный материал необходимо должен был оставаться общечеловеческим — иудейским ли, религиозно–языческим ли, — все равно: и то, и другое было ветхое, и в нас живет еще ветхое. Но мы уже знаем, имеем то, чего не знали и не имели они: силу благодати и надежду на нее.

А земные печали и нужды всегда остаются одними и теми же, только и здесь христианство внесло величайшую поправку: царственное превосходство над миром ради Царства надмирного, Небесного. Нужды земные отошли на второй план, на третий, последний. «Хлеб нам» лишь «насущный даждь», и то лишь «днесь», на день. Главное же — в душе, в спасении, в вечной жизни.

Однако и здесь ступени различны: от ветхозаветного воззрения на благочестие — да благо ти будем, чего не отрицает апостол и у христиан (Еф. б, 2—3), до желания умереть за Христа, чем горели первые христиане, и более других — сам апостол: ничто меня не отлучит от любви Христовой… ни жизнь, ни смерть! (см.: Рим. 8, 38). А когда христиане узнали про него, что ему готовятся в Иерусалиме оковы и стали просить его не ходить туда, он сказал им огненные слова: Что плачете и сокрушаете сердце мое? Я не только хочу быть узником, но готов и умереть во Иерусалиме за имя Господа Иисуса Христа! И они покорно должны были отступить, сказавши только: да будет воля Господня! (Деян. 21, 14).

И последняя ступень девяти «блаженств» христианского совершенства и любви именно такова — страдания за Христа: блаженни есте, егда поносят вам Мене ради… Радуйтеся и веселитеся… Но начинается это с «нищеты» и плача (см: Мф. 5, 3, 4, 11).

Итак, Бог, падшая душа (или грех), земные нужды и спасение во Христе, — вот четыре конца, или четыре угла, создающих единую молитву христианина. Отчасти это можно сказать и про всякого человека, только у нехристиан спасение было больше лишь в желании и томлении, а у христиан — уже отчасти и стало фактом.

Бог, грех, земля, небо…

2. Основные элементы молитв

Подойдем теперь к богослужению, к служению Богу… Вот мы входим в дом Его, в храм… Дом Мой — дом молитвы, — сказал Он еще в Ветхом Завете, а потом — и в Новом (см.: Ис. 56, 7; Мф. 21, 13).

Ну вот подумаем сами про себя: с чего началась бы наша молитва?

Оставим современное наше настроение, наши нужды, наш духовный уклад, а подумаем, как нам, как христианам, и пусть не святым, но искренно желающим спасения и верующим во Христа Искупителя, — как бы нам должно правильно начать службу?

Можно благодарить, славословить, восторгаться… Можно, наоборот, сокрушаться, считать себя недостойными, смиряться. Можно войти в себя, оглядеться. Можно просить о чем–либо. Причем просить или важнейшего — спасения, или маловажного — земного…

Что должны бы мы избрать как более достойное для Бога, но и посильное, нужное, благоразумное для нас?

Подумаем всякий про себя…

Я лично по опыту и из богословских рассуждений могу сказать следующее.

Для ясности мне кажется небесполезным обратиться к следующему житейскому сравнению, которое, кстати сказать, много облегчало тех, кому я говорил его.

Допустим, я хочу или должен пойти к человеку, высшему меня, с какою–либо нуждой, или просьбой, или даже благодарностью за сделанное мне добро.

1. Конечно, я прежде всего приготовлюсь к этому: надену лучший костюм, умоюсь, причешусь и т. п. Не так ли? Вероятно! Значит, первый момент — подготовительный.

2. Потом, придя к нему, и тут еще «охорашиваясь», не буду настолько неблагоразумен и неделикатен, чтобы сразу приступить к просьбе, да еще, может быть, уже не первой. Не так ли? — Конечно. И, поклонившись (скажем, благодетелю), жду сначала, чтобы он заговорил со мною, а не я с ним. Я же — разве очень кратко — заявлю, что пришел поблагодарить его. Он же, вероятно, будет расспрашивать меня, откуда я, как здоров, как мои дела и т. д. Следовательно, второй момент зависит от благодетеля, от высшею лица. И его можно назвать беседою, или разговором, высшею с низшим.

3. А уж после этого заговорю, с его позволения, я. Но еще не о просьбе своей: это было бы неделикатно. А стал бы благодарить его за содеянное добро.

Не так ли? Так должно бы! Значит, третья часть — благодарная, хвалебная.

4. И уж после этого я осмеливаюсь просить у благодетеля, в чем нуждаюсь. Это — часть просительная.

5. К ней можно бы прибавить какой–либо дар, и то осмелившись на это и испросив на это разрешения у благодетеля, сославшись, может быть, на его родственников или сына. Это — часть жертвенная.

Таковым представляется мне явление мое к высшему лицу. Все эти элементы мы найдем и в богослужении.

Первое. Конечно, нужно бы «достойно», прежде всего и больше всего, славить Бога, ибо Бог есть Бог славы и Ему всегда «подобает слава, честь и поклонение» прежде всего, и в средине всего, и после всего, «и во веки веков».

Так славят Его Небесные Силы и святые: «Свят, Свят, Свят…»

Но, увы, сознаюсь: мне в обычное время это совершенно не под силу. Разве в праздники и особенно на Пасху, служба как бы «разверзается» славословием Бога. Но то — исключения победного момента. А обыкновенно мне это непосильно. Нужно еще подняться до этого, разогреть сердце; даже просто и умом–то нужно еще понять глубину богослужения, чтобы знать, за что и как благодарить и славословить… Так у нас, обычных людей… У святых, конечно, иначе: святой Макарий Великий говорит, что некто (конечно, сам он), лишь только начнет возносить ум к Богу, тотчас же восторгается и уже забывает о мире сем, и не хотел бы он выйти из этого состояния, хотел бы сидеть в углу пещеры и забыться в молитве, но нужно еще послужить и ближним, и потому Господь Сам выводит его из такого восхищения…

Про другого святого отца рассказывается, что стоит ему поднять персты вверх, как он уже больше ничего не помнит на молитве; и приходится насильно опустить руки его вниз, чтобы он остановился от восхищения и продолжая полагающуюся по уставу службу дальше.

Мы умиляемся, радуемся, слыша о таких примерах; но нам они не под силу.

Но, с другой стороны, если это восхищение не под силу нам, то величие Божие требует этого. Где же исход? — Он прост: славу Богу необходимо должно — хотя бы одними устами, языком, умом — все же вознести. Но долго этого мы не можем: и Господь, а за Ним Церковь, зная нашу немощь, не потребуют сверх меры. И потому славословие должно быть сравнительно кратким, или даже почти одним возгласом славы Богу.

А потом должно быть что–то другое…

Постепенно и должно возгреть себя до такого состояния, когда может наступить и момент подъема, восторга, хвалы. И это будет в свое время.

Еще одно соображение. Допустим, мы и смогли бы начать благодарением. А что же дальше делать? Можно ли после этого каяться во грехах (а они налицо всегда)? Это было бы трудно и непоследовательно: после сладкого — горькое, с неба — ниже земли…

Можно ли и просить чего–либо? Уже скучно, малозначительно и это: после восторга — простые слова, обычные вещи, поделья разные. Нет, это меньшее после большего. Не естественно.

Ясно, следовательно, что благодарение нужно отнести к концу. В начале же службы лишь краткое славословие Богу: по немощи нашей.

Теперь возьмем другой вид молитвы: прошения. О чем бы мы ни просили, а особенно о земном, и в человеческом быту не считалось бы высоким благородством прийти к кому–либо и с первого же слова просить. Это говорило бы и о корыстности просителя, и о неделикатности его: только и думает, что о себе! А как это отразится на том, у кого просят, такие люди мало думают: «мне нужно» — вот и начало, и конец их соображений. И в человеческом общежитии в подобных случаях установился веками деликатный способ обращения: сначала говорят о чем–либо ином, спрашивают о здоровье, семье, делах; войдут во взаимный интерес; расположатся друг к другу, а потом уже и к «делу». А если неблагоразумный проситель сразу начнет просить о нем, то другой, пожалуй, и остановит.

Продумаем же теперь это и в приложении к Господу. Он знает все наши нужды еще ранее нашего прошения, как сказал нам Сам Сын Его (см.: Мф. 6, 32), и будет ждать Он от нас просьбы, молитвы: нам это нужно.

Всему, однако же, время… Не стыдно ли было прийти в храм к «богослужению», к служению Богу, а начать с служения самому себе? Ведь всякая наша просьба есть служба себе, самообслуживание… Вся же благообразно и по чину да бывают, — говорит апостол (1 Кор. 14, 40). Даже и общие нужды здесь были бы неуместны еще. Придет им время.

Итак, не подобает начинать с прошений, особенно же с земных… Но даже и о небесном, о спасении, о блаженстве, — и то сначала просить не должно Господа… Будь, каким должен; а Он «насытит тебя и земных благ», и, конечно, тем более «не лишит и Небесного Царствия», как поется в молитве после обеда.

Однако же нужды есть всегда; от них никуда не уйдешь, пока мы на земле… И Господь Сам их допустил и устраивает как средство для обращения к Нему и для нашего смирения, то есть для спасения… И Он потому ждет наших прошений: Если народ… обратится, то Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему (Иер. 18, 8). Где же им место? Если не в начале, и если не в конце, ибо там уже есть славословие и благодарение, значит, им место будет где–то в средине, а так как в средине будет еще нечто, как увидим, то лучше — по деликатности — прошения отнести к последнему моменту пред «благодарением»…

Не так ли? Мне кажется, это и естественно, и благоразумно, и деликатно для самого человека, и «богоприлично». Прошения никак не с начала… И потому теперешний строй служб, когда у нас литургия после возгласа начинается сразу прошениями великой ектении, духовно несовершенно поставлен. И прежде не так было. И лишь немощь наша вызвала, передвинула сюда ектению… Но об этом дальше будет особая речь. Все это я упомянул здесь лишь для ясности моих мыслей. Мне всегда чувствуется и несвоевременность, и даже не «богоприличность» ектении в начале… Даже на молебнах обычных, когда человек уже пришел специально попросить по поводу какой–либо нужды, и там просьба (сугубая ектения) бывает уже после 3–й песни канона, а не сразу. Обычно поем запевы: «Пресвятая Богородице, спаси», «Святителю… моли Бога»; это остатки 2–х песней канона: 1–й и 3–й… А до этого бывают: «обычное начало» со славословием Богу Троице («Святый Боже» — «Отче наш»), затем — псалом соответствующий, потом — «Бог Господь» и тропарь (кому молимся): это хвала им; после канон — это та же хвала (см. Параклисис Богородице).

А мы пришли к литургии, к самому славному богослужению, и сразу… просить… Немощны мы! Ах, как немощны! И Церковь посчиталась с нашей немощью.

Итак, что же поставить на первом месте? Возьму простое сравнение: я собираюсь идти к моему благодетелю. Но иду и еще кое–чего попросить «при этом».

Как я настроен буду до этого раньше? Не правда ли, что я сначала подумаю о том, как бы даже одеться прилично? Ведь нехорошо было бы, чтобы я с работы, в пыли, грязный, в испачканной будничной одежде зашел к благодетелю… И, чем большее благодеяние он сделал, тем соответственно приличнее я должен подготовиться и даже лучше обычного одеться. И нельзя к благодетелю зайти «между прочим», «мимоходом», ибо это означало бы, что главное–то дело у нас — нечто другое (работа, «дела»).

А дальше? Пришли мы к нему в дом… И здесь еще осматриваемся: все ли на месте у нас? Не растрепаны ли волосы? Нет ли пыли на одежде, грязи на обуви? Чисты ли руки? Осмотрелись и ждем приема… Что же у нас на душе? Какое основное чувство? Легкомыслие ли? — Никак! А серьезность. Рассеянность ли? — Наоборот, собранность: мы сосредоточены мыслью на благодетеле, и даже думаем: что еще и как лучше сказать ему?

Вот, что я переживал… Стою однажды в монастыре на вечерне. Началась служба обычно. Прочитали 103–й псалом… Душа моя не приняла участия в славословии Творца Промыслителя и Благодетеля Бога. Промелькнул псалом в устах чтеца… Промелькнул он и мимо души моей… Потом великая ектения… Все обычно, все — «житейское», а о духовных прошениях я еще не расположился молиться… И вдруг зачитали «рядовую кафизму». Псалмы Давидовы… Обыкновенно их пропускают. Лишь в монастырях, — да и то не везде, не сполна, — исполняется это. На праздники остаются отрывки: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», «Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом»; «Путь нечестивых погибнет», «Блаженни вси надеющиися нань».

В этот раз читали много… Я задумался… И не заметил, как «вошел в себя»: у меня затеплилось в душе. Появилось чувство. Я точно ожил, или «оттаял». Глаза открылись. Псалмы царя оттерли замерзавшую нищую душу мою. Узрел я себя самого. И подумал в себе: «Как премудро устроено в Церкви! Как знает она душу нашу! Как удивительно рассчитано, приспособлено!» И сказал я (в сердце и уме) с благодарностью: «Слава Богу за Церковь»!

И когда затем подошли стихиры с прославлением Господа и святых Его, то я уже иначе пел их после того, как вошел внутрь себя… Иначе пел и «Свете Тихий святыя славы!», «достоин еси пет быти!», «темже мир Тя славит»…

Потому и батюшка отец Серафим Дивеевским сестрам в своем правиле дал заповедь начинать с «дванадесяти псалмов» [3].

Вот что нужно на первом месте. Особенно пред явлением к Богу! Осмотрись, очистись — и потом предстань. «Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят!»

Переведя это на язык богословский, сначала нужно «аскетическое» настроение; нужна духовная собранность; нужно внутреннее самозрение; нужна религиозная подготовка… А когда человек обратится к этому, то невольно у него явится опознание «ветхого» состояния, видение нищеты своей, зрение грехов и греховности. Вместе с этим надежда на пришедшего уже Спасителя не дает перейти сокрушению в отчаяние, а обнадежит, умиротворит, укрепит нас. И тогда из души поднимется вопль: «Спаси, Спасе!» И тогда уже воистину «вся внутренняя» воззовут к «Святому»: «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя! Услыши мя, Господи!» «Из рлубины воззвах к Тебе, Господи, услыши глас мой…»

Три раза: «услыши»…

Аскетическо–молитвенная самособранность, покаянно–уповательные чувства, или вхождение внутрь себя, — вот как должно быть в правильной служении Богу. И так и было.

И только в опустошенном протестантстве или худосочном сектантстве с самого начала, после кратких молений, уже «занимают» «служители» проповедями и разговорами…

Есть в Церкви другое, еще более сильное слово, еще более действенное средство к углублению: это — Слово Божие, новозаветное, то есть Евангелие и послания, а также и ветхозаветные творения Духа — пророчества и история спасения людей. Но и к этому сначала тоже нужно подготовиться. Ведь Слово Божие есть Бог, то есть Бог, говорящий нам. Следовательно, слушать Слово Божие уже означает становиться лицом к Его Лицу; пусть еще как слушатели, но уже пред очами Господа… Это уже встреча с Богом, более высокая, чем сокрушение от недостоинства предстать пред Ним. А именно этим сознанием занята душа вначале. Потом она станет более способною и достойною слушать и Бога, глаголющего в Слове Своем.

По этим двум причинам я и разделяю эти два момента: молитвенный, или духовно–подготовительный, и поучительный. Но они очень близки и сродны между собою. Поэтому и естественно поставить их рядом…

Еще остается один элемент — жертвенный… Вот и теперь приходит человек в храм. Перекрестился — и к свечному ящику: купить свечечку. Идет и ставит. А у сербов (от греков, вероятно) даже умилительно: подойдет к иконе, поцелует сначала свечу и потом уже зажжет и поставит. Дар любви. И человеку человека хочется одарить, а тем более — Бога. Любовь требует отдачи, дара, жертвы… Свеча — не простая вещь: в ней душа человеческая горит любовью к Богу!

Куда поместить жертвенный элемент, этот естественный в богослужении момент? Где он был в древности? Там жертвы приносились в конце, как завершение богослужения; или отдавался дар священникам вначале, а вместе с тем приносились и моления, а от лица священников изрекались благословения. Такое двоякое употребление жертвы объяснялось различным характером богослужений: если это была специальная жертва частного лица, по частному поводу его, то после кратких молитв и приготовительных действий она приносилась с начала моления [4]. Но когда совершалось общественное богослужение, тогда жертвою оно заканчивалось, как моментом наивысшим.

Затем в обоих случаях устраивалось угощение: часть брали священнослужители, часть употребляли принесшие.

Куда же нам поместить этот составной элемент?

Теперешний обычай со свечами объясняется просто: после службы люди расходятся; следовательно, нужно сначала поставить «свечечку». И притом это делается для умилостивления Бога, дабы Он «внимал» нам благоволительнее.

Но если бы жертва занимала свое место, свое время, и притом настолько длительное, чтобы можно было отдаться переживаниям, вызываемым ею, не наспех, а сосредоточенно, тогда я поместил бы жертву в конце всего, даже после благодарения. Почему? — Во–первых, потому, что самая жертва есть дар, благодарение, и, следовательно, приличнее поставить их рядом. Затем, жертва есть уже не словесный дар Богу, а вещественный, а это значительнее, больше. Наконец, при жертве «встреча» с Богом бывает глубже, внутреннее, ближе, теснее, чем во хвале уст, в «славословиях». Недаром, когда в Ветхом Завете устанавливался «Завет», бывали жертвы. А «Завет» это есть уже «общение» обеих сторон, а не хвала лишь от одной к другой, от человека к Богу.

Посему жертвенный элемент нужно поставить не только после всего, но даже считать его самою сердцевиною, вершиною богослужения, или даже его сутью. А все остальное должно считать приготовлением к этому центральному «действию». А действие выше слов. Дело важнее чувств.

Для ясности употребим опять сравнение. Мы, например, пришли благодарить благодетеля. Соответственно подготовившись, наконец мы встречаемся с ним. А с собою принесли ему какой–либо дар за благо, за спасение, за дарованное счастье.

Что мы делаем? Принесли, держим его; но еще не отдаем. А сначала начинаем говорить слова благодарности: объясняем, в каком бедственном положении мы были; от какого несчастия избавил нас благодетель, хвалим его, благодарим. И уже в заключение всего, как вершину наших чувств и благодарности, просим принять от нас дар по силе нашей. Не так ли бывает? — Так. Следовательно, жертвою благодарности должна завершиться наша встреча, жертвою благодарности должно закончиться и богослужение.

Так образовался пятый элемент — жертвенный, нашедший себе место.

Но есть один вид благодарности, который никак уже невозможно поместить нигде, только как в конце, только после всего, только забывши решительно всякие другие мысли и чувства: это когда благодарность сливается с восторгом любви, когда хвала переходит в общение души с Богом.

Тут уже немыслимо ничто другое, кроме переживаемого восхищения духовного единения.

Возьмем опять пример из жизни: что сильнее любви у жениха и невесты? — Ничего нет. И апостол Павел говорит: и вера прекратится, и пророчества сделаются ненужными, а любовь пребудет вечно… Даже не сказал: «пребудет», а уже «пребывает»: то есть, начавшись, не будет иметь конца (см.: 1 Кор. 13, 8).

Любовь есть «союз совершенства», завершение его. «Больше всего — любовь» (см.: 1 Кор. 13, 13).

Тогда уже немыслимыми становятся не только прошения, но и покаяние, и сокрушение, и поучение («пророчества»), ибо совершенная любовь вон изгоняет страх, — говорит апостол любви Иоанн (1 Ин. 4, 18).

Мало того, даже исчезает само благодарение, или, точнее, оно переходит, перерождается в любовь. А если уж должно поставить их раздельно, то все же любовь будет на самой вершине, следовательно — на самом конце, а благодарение должно быть помещено ранее…

Это ясно! Любовь — это огонь, который пожигает в себе все прочее. Любовь есть предел. Это — и в человеческой любви. Еще более — в любви к Богу: здесь Сам Бог–Любовь возжигает сердце человека Собою, и оно уже ни о чем ином не может ни помышлять, ни просить, ни даже благодарить. Оно тогда может только быть в блаженном восторге, в восхищенной взаимной любви. Исчезает душа моя во спасете Твое, Господи, — взывал пророк (Пс. 118, 81).

Ветхий Завет, а тем более язычество не знали этой любви в полной мере; там были лишь слабые намеки. Христианство зажгло огонь Пятидесятницы; и, палимые им, люди пошли на костры, к зверям, на крест, в пустыни, на подвиги, — навстречу «Сладчайшему Иисусу»: «отверзли уста свои» и «наполнились Духа» Утешителя, сладости благодати…

Эта любовь и составляет сущность брачной вечери, именуемой «Евхаристией», или «обедней», Божественной трапезой общения, «приобщением».

Кровавые жертвы ветхозаветные, «ветхий завет» души перешел в новозаветную жертву бескровную, в теснейшее общение любви, даже до Самого «Тела и Крови». Жертва перешла в Любовь.

Так у нас наметался окончательно следующий нормальный ход богослужения, то есть религиозных настроений, чувств, переживаний: молитвенная часть, поучительная, хвалебная, просительная и жертвенно–любовная.

Если же последнюю наименовать установившимся уже словом «Евхаристия», в коей сливаются элементы и жертвы, и благодарения, покрываясь главным чувством и делом взаимной любви Бога и человеков, тогда эта последняя часть назовется Евхаристической. И, конечно, она должна быть в самом конце: после нее ничего не должно быть, ибо любовь бесконечна.

Это естественно; это так и было. Святой апостол Павел так и говорит, чтобы христиане на своих богослужебных собраниях «совершали» (см.: 1 Тим. 2, 1):

1) молитвы;

2) моления;

3) прошения;

4) благодарения.

Так должно быть. И так было в древности. И так в корне сохранилось еще и сейчас; но уже многое переслоилось, затуманилось. Однако внимательному наблюдателю это ясно: отец Иоанн Кронштадтский, этот великий «богослужитель» наших дней, узрел это и потому сказал: «программа нашего богослужения» давно начертана апостолом Павлом, и затем привел те же самые слова (см.: 1 Тим. 2, 1).

Дух Святой, еще раньше апостола, в сердцах молящихся, начертал в сущности тот же порядок, с тою лишь разницею, что ветхозаветные прообразовательные жертвы заменились бескровною Евхаристией. Разница лишь в том, что здесь у апостола Павла не упомянута гимнологическая часть (хвалебная), но это и понятно: здесь он убеждает христиан молиться за вся человеки, за царя и за всех начальствующих. Поэтому у него больше элемента просительного в них. Но в другом послании, к ефесянам, где он говорит вообще о богослужении, упоминаются и эти элементы: назидайте себя псалмами, и славословиями, и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердцах ваших Господу; благодаря всегда за все Бога и Отца во имя Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 5, 19–20).

Если соединить все эти элементы и прибавить обычное чтение из Писаний, посланий, слушание местных пророков или ходячих благовестников, то мы найдем все наши элементы: молитвы, славословия, прошения, жертвенное благодарение и поучение.

3. Материал и строй богослужения

Откуда же христианская Церковь взяла материал для таких разнообразных элементов богослужения? — Ответ ясный…

Совершенно естественно: из ветхозаветной Церкви, из иудейского богослужения. Новый Завет пришел не разрушить Ветхий, а «дополнить» его (Мф. 5, 17). И Сам Господь Своим примером посещения храма освятил еврейское богослужение: оно ведь дано было Самим Богом чрез Моисея. И притом оно было и богато, и разработано, так что оставалось лишь воспользоваться им. И нужно было заменить только одну часть — жертвенную.

Далее. Первые ученики были палестинские евреи, преданные своему культу, богослужению: Иерусалимский храм в глазах каждого иудея был святыней. И нужно еще не забывать, что на всю их страну был лишь один храм в Иерусалиме; в других местах были лишь синагоги, это скорее были поучительно–общественные залы для собраний, или молитвенные наставительные дома. Понятно, что и христиане из евреев дорожили всем, что относилось к храму их.

Наконец, собственных произведений христиане еще не успели создать: для этого не хватало ни времени, ни сил, ибо сначала они заняты были главным образом благовестием, проповедью христианства.

Если же прибавить к этому гонения, которыми встречено было христианство, как со стороны иудеев, так потом и от язычников, то еще более понятным станет, что им не до своего творчества было, а хотя бы лишь отстоять самое бытие свое, вынести страдания за веру.

Да и просто это было всего легче, а люди всегда начинают с более легкого… [5]

Так положено было начало христианскому богослужению. Разница заключалась лишь в замене кровавых жертв Ветхого Завета Новозаветною бескровною жертвою Евхаристии.

Другая особенность заключалась в ином истолковании ветхозаветных богослужебных элементов: они применялись и понимались в приложении к христианству. Например, все обещания о земном благоденствии евреев истолковывались в смысле небесного блаженства; враги–люди заменялись врагами духовными, бесами; всюду старались видеть пророчества и прообразы: переход через Чермное море и избавление от фараона — это крещение, избавляющее от власти диавола, как объяснил и сам апостол Павел (1 Кор. 10, 1—2); манна — святое причащение (ст. 3); камень, из коего чудесно истекла вода, — Христос Спаситель (ст. 4) и т. д.

Вообще, оставив букву и форму прежнюю, христианство дало им лишь новый дух и смысл.

…И вообще нужно сказать, что почти все устройство первохристианской Церкви взято из иудейства. Например, трехчинная иерархия — епископы, священники, диаконы — взята с первосвященников, священников и левитов Ветхого Завета. Устройство храма — алтарь, средняя часть и притвор — параллельно святому святых, святилищу и молитвенному двору. Подробности храма — кадило, семисвечник и проч. — оттуда же. Даже облачения наши даны ветхозаветной Церковью: вот одежды Аарона: наперсник — современная епитрахиль, ефод подобен омофору, верхняя риза — саккос, или фелонь, хитон — нижний подризник, кидар — митра, клобуки; и пояс (Исх. 28, 4).

Даже теперешние крест и панагия заменили «урим и туммим», возлагавшиеся на наперсник (ст. 30). Не забыли даже позвонков по подолу верхней ризы (саккоса) (ст. 33). На кидаре (митре) золотая дощечка с вырезанными словами: «святыня Господня» (ст. 36); теперь заменена иконками на митре.

…Понятно, что и богослужение взято было от той же иудейской Церкви…

В чем оно состояло? В разные моменты истории оно несколько изменялось, но собственно лишь в одном почти отделе — в чтении Священного Писания, которое иногда опускалось, забывалось, даже до такой степени, что люди не понимали уже читанного (Неем. 8, 1, 8, 12); и нужно было толковать. Забывались в плену и праздники: их восстанавливали (8, 14 — 18).

Но существенными и неизменными элементами всегда были псалмы и жертвы. В первых выражались все многообразные чувства молящейся души, а жертвы были различны — мирно–просительные, искупительно–очистительные и благодарственные. Таким образом, были элементы: и молитвенные, и просительные, и благодарственные, и искупительные; к этому нужно присоединить чтение «закона» в синагогах, и мы имеем налицо все современные виды молитвы… Не замечаем мы элемента славословия, но он отчасти восполнялся хвалебными псалмами (например, Пс. 103, 137, 144—150), а с другой стороны, у евреев были и специальные гимны — торжественно–хвалебные песни, составленные во Славу Богу за какие–либо милости. Например, песнь Мариам, сестры пророка Моисея, составленная после перехода через Чермное море; песнь Анны, матери Самуила, после рождения Самуила [6]; песнь воеводы Деворы; многое из пророческих книг; и наконец — песнь трех отроков в пещи вавилонской…

Мне не известно, употреблялись ли эти гимны за еврейским богослужением. Но христианская Церковь воспользовалась ими потом весьма щедро. И понятно: христианство есть — «победа» (Ин. 12, 31; 16, 33; 1 Ин. 5, 4—5); Евангелие суть блаженная весть о спасении. И если в Ветхом Завете больше господствовал дух сознания своей вины (отсюда и жертвы) и обширны были прошения о нуждах этого мира, то в христианстве дана была такая свобода мироотречения, что люди отдавали свое в общее владение, себе желали лишь насущного хлеба. Зато пребывали в радости, в веселый и простоте сердца, хваля Бога (Деян. 2, 45—47). И к такому их настроению особенно подходил указанный вид гимнов, или «славословий и песнопений», о коих, как мы видели выше, упоминает апостол Павел.

Но вместе с тем еще более широкое применение имели псалмы. Их богатство содержания было столь обширно, что удовлетворяло всем нуждам души: здесь и сознание своей греховности, и преследование врагами, и беспомощность в борьбе, и упование на силу Божию, и благодарение за помощь, и слава за творение и промышление Божие, и упокоение под кровом Божиим, и пророчество о Мессии, и моление об избавлении от всяких бед, и любовь к Богу, и обличение грешников и т. д. и т. д.

Но если все это свести к более основным мотивам, то в псалмах мы увидим главным образом веру, покаяние, упование и славословие. И еще теснее: покаяние с надеждой.

Все это есть внутренняя часть человека, его духовные переживания.

Христианство и взяло псалмы за основной фундамент своего богослужения, поставив их на первое место.

Итак, что же получилось?

1. Самое центральное, что было в Ветхом Завете, жертвы, были заменены Единою жертвою Христовою, о чем апостол Павел специально разъяснял евреям (Евр. 10, 1—23). Она заняла и здесь центральное, главное место. Это был «завет» общения, гимн благодарности, слава любви, жертва хваления.

2. Молитвенную потребность с щедростью удовлетворяли псалмы.

3. Славословие, гимнологический элемент взят был из вышеуказанных торжественных гимнов.

4. Просительная часть приспособлена была к воззрениям и нуждам христиан.

5. Поучительная потребность удовлетворялась чтениями из Ветхого Завета и собственный новозаветным откровением: Евангелиями, посланиями, пророчествами, благовестничеством.

Так просто и естественно образовалось первохристианское богослужение.

Все эти элементы мы и видим теперь в нашей Церкви. Только они, как увидим, теперь раздроблены и иначе размещены, но суть одна и та же.

Что касается взаимоотношения этих частей, то должно полагать, что в древности не было той путаницы, которую отчасти мы видим теперь: то покаянные псалмы, то славно–торжественные стихиры, то Писание; потом опять покаяние, опять славный тропарь; между всем этим вставлены ектении с прошениями, и т. д.

В древности было проще, а потому — цельнее, единообразнее. Тем более что вначале, собственно, была одна сплошная служба — «литургия», и, конечно, она составлена была целостно. А когда из нее стали выделять несколько служб, то поневоле это единство уже было нарушено. Но и при всем том оно видно нам даже и доселе.

Тогда же каждые части были более сосредоточены в одном месте. Проследим это немного и на современных службах.

Например, мы видим, что псалмы читаются обычно целою группою: три, шесть псалмов или сразу две–три кафизмы (то есть 14–20 псалмов).

Или еще: Апостол, Евангелие, а постом и паримии из Ветхого Завета читаются и доселе подряд. Или ектении и теперь нагромождены на литургии, сосредоточены преимущественно в одном месте: после Евангелия — сугубая ектения, заупокойная, об оглашенных, одна — верных, другая и даже третья (после Херувимской) [7]: «Исполним», — дополним, довершим, закончим прошения, ектении. Шесть ектений.

Хвалебные песни или гимны и доселе составляют неразрывный единый «канон», то есть составленный по строго определенному правилу чин песнопений: песнь Мариам, Анны, Аввакума, Исаии, Ионы, трех отроков, Захарии, отца Иоанна Крестителя. Не говорим уже об Евхаристическом каноне: там особенно строго блюлось единство, цельность, неизменность и точность.

Но потом стало привходить новозаветное творчество, параллельное ветхозаветному. Стал вопрос: куда помещать его? И этот вопрос разрешился механически, по способу включения, или вклинения, новых песнопений между ранее употреблявшимися ветхозаветными элементами. Сначала стремились к тому, чтобы и по содержанию, по духу, по тону богослужебных отделов — новозаветные творения совпадали с прежними целостными частями. Это видно и доселе: новозаветные каноны большею частью носят характер торжественно–хвалебный в параллель иудейским гимнам. Но со временем стало труднее соблюдать это правило, потому что творчество все росло и ширилось и притом авторы были очень разнообразны по своему духу и индивидуальностям; и цельность стала нарушаться.

А все разраставшееся новое творчество так увеличило материал, что явилась необходимость что–либо сокращать. И естественно, что в христианской Церкви отдали преимущество новозаветному элементу пред ветхозаветным: стали выпускать псалмы, оставляя лишь более соответственные [8]; гимны торжественные в уставе сохранились, но на практике почти никогда не исполняются [9]. А иногда из псалмов остаются лишь кончики: так называемые запевы на «Господи, воззвах» поются, а они лишь заключение трех глубоко сокрушенных псалмов. На литургии же вместо всего 102–го псалма «Благослови, душе моя, Господа» поются или несколько первых стихов, или даже один последний, 22–й стих: «На всяком месте владычествия Его благослови, душе моя, Господа». А второй хвалебный (145–й) псалом: «Хвали, душе моя, Господа» мало где поется теперь.

Благодаря этому характер богослужения стал менее определенным; для несведущего богомольца совсем стало непонятным, почему одно поется здесь, другое читается там и т. д.

А ко всему этому ектении из одного отдела разместили по всей службе. Чем это объяснялось?

Я думаю так. Цельность и единство имеют, конечно, свое преимущество: создают уже цельное, определенное настроение покаяния, хвалы, прошений и т. п. Но для рядового богомольца, немощного молитвенника, в этой сосредоточенности есть и опасность, трудность, а именно: утомительность от однообразна. И теперь многим даже шестопсалмие кажется длинным и утомительным и его сокращают иногда; а другие терпеливо не понимают его. А на кафизмах, даже в уставных монастырях, иноки поудобнее присаживаются и подремывают.

Правда, теперь псалмы лишь читаются; прежде они исполнялись несколько более певуче. Потом для разнообразна ввели поочередное исполнение, по стиху (антифонное исполнение). Но все же однообразие утомляет людей.

Так же и ектении. И теперь слушать пять ектений после Евангелия не очень легко.

Да нужно еще принять во внимание, что самая большая ектения, великая, из отдела их почти целиком перенесена к началу литургии; и от нее остались лишь два возношения: «Заступи и спаси», «Никто от оглашенных, елицы вернии… помолимся» и тот же возглас: «Яко подобает Тебе всякая слава».

А к этому присоедините еще и выпуск — для мирян — «тайных» молитв, которые читались в средине или конце ектении; теперь они читаются лишь священником в алтаре. Прежде эти молитвы разнообразили группу ектений; а когда они исчезли — для сокращения — от слуха мирян, то и отдел ектений стал утомительным, однообразный.

И потому решено было целость ектенийного отдела нарушить размещением ектений по всей службе, что при понятности прошений облегчает чтение псалмов и канонов. Получилось, конечно, разнообразнее, но зато ослабела цельность; и теперь ее нужно еще «усматривать». А от «разнообразна» приходится иногда высвобождаться. Например, мне великая ектения после шестопсалмия совсем не по душе: шестопсалмие — такое сложное произведение борьбы, перемежающейся с мольбами, надеждою и заканчивающейся вверением, преданием себя в волю Божию («Дух Твой Благий наставит мя на землю праву»), что после этого хочется успокоиться в мире; и вдруг — опять просим подаяний! И, может быть, гораздо лучше было бы уж сразу после шестопсалмия петь славные стихи «Бог Господь и явися нам» и тропарь празднику, чем прошения. Но другим именно ектении по душе. Есть этому причина: во–первых, ектении понятны всякому, в них говорится все о знакомых нуждах, о повседневной жизни; а псалмы требуют уже более углубленной духовной жизни, да еще и не все понятно [10]. Затем исполнение ектений всегда одно и то же: значит, легко петь хору; а разные седальны, тропари, Богородичны, стихиры, ирмосы на 30 напевов трудно исполнять, и потому оставляли более легкое… Итак: где выбросили потому, что то — ветхозаветное, там выкинули потому, что трудно исполнять; иное сократили — по немощи человеческой; другое переместили ради утомительности и для разнообразия; и теперь получилось уже нечто такое, что лишь отдаленно напоминает первоначальный состав и строй богослужения. И уже очень трудно мечтать о цельности настроений богомольцев за службою! Всякому представляется «свобода»: молись, как и когда хочется… И большею частью молятся теперь на ектениях… А ни молитвенно–аскетические псалмы, ни торжественные каноны славословий не только не захватывают «слушателей» — они не знают, что в это время делать им. На каноне певчие распевают непостижимые «ирмосы» мелодичными, нередко сентиментальными напевами, а что поется? Кому это ведомо? Меньше всего и самим певчим, занятым «исполнением номера». А чтец «чего–то» читает: только и понятны возгласы его: «Слава, Господи, воскресению», «Пресвятая Богородице, спаси», «Святителю… моли Бога». И то хорошо еще! А глядишь, уже канон–то кончается, вот и — «Честнейшую». А где же он, канон? Где его торжество? Где тут гимны? Хвалы? Славословия? О горе, горе! Где же молитва? И стоят наши долготерпеливые богомольцы с серьезными лицами… А понимает–то за них Церковь в лице авторов служб да немногих знатоков…

Что делать? Бегут на сектантские разговоры и легкие песенки. А у нас непочатое богатство! Неужели нельзя сделать ничего? Неужели? Не знаю.

Или мы, точно еврейские книжники и фарисеи, застыли на букве, обрядах, строе, чине, Типиконе, уставе, а самое главное — дух молитвы — опустили?

Ведь даже такой великий богомолец, затворник, богослов, знаток Писания, языков и служб, как епископ Феофан Затворник, и тот устанавливает простой, но забываемый принцип: молитвословие еще не молитва; Богу же нужен дух молитвенный; и ради него нужно жертвовать формой. Не дочитай, не допой, лишь молись!

Но куда тут?! Скажут: «революция»!

Я однажды попробовал было выпустить великую ектению после шестопсалмия на Сергиевском подворье, так люди в ужас пришли и просили меня уж оставить ее на своем месте: привыкли. А в другом месте одна госпожа, и даже весьма религиозная, молитвенница, с удивлением спрашивала меня: «Зачем «это» читают после Евангелия?» (она не умела назвать «канон» и «тропари» его). «Нельзя ли совсем выпустить это?» Подумайте: выпустить всю хвалебную, гимнологическую часть! А сразу бы ей после Евангелия — «Честнейшую» и «Слава в вышних Богу».

Между тем у знающих и подготовленных богомольцев именно эта часть, — начиная с Евангелия (а в праздники даже с «величания»), весь канон, «хвалитные» стихиры и по славословие, — вызывает наибольший подъем молитвы, восторга, радости…

А когда не понимаешь, то естественно: «Нельзя ли выпустить совсем?» И я лично знаю: целиком опускали канон… А греки, сербы, болгары и доселе поют лишь 9–ю песнь с тропарями.

…Вот как отразились перестановка, сокращение, опущение, изменение! Вот откуда «образовалось», точнее «обезобразилось», наше чудное, стройное, вдохновенное богослужение православной Церкви, равного которому нет в мире!

Но и при всем том еще можно усмотреть некоторые остатки единства и строя во всех частях богослужения.

К этому еще вернемся.

А сейчас хочется сказать: если бы мы знали, каким богослужебным сокровищем мы обладаем! И если бы мы входили в дух молитвенный не так, как каждому хочется или «по настроению», а как именно Церковь нас руководит, то можно было бы не только научиться истинной духовной жизни, но дойти и до вершин ее, — живя в миру.

При первоначальном богослужении, как мы говорили, была единая, целостная литургия. Она состояла из следующих частей: 1) псалмическо–молитвенной; 2) библейско–поучительной, хотя эта часть иногда меняла место; 3) гимнологически–хвалебной, песненно–торжественной, славословительной; 4)далее ектенийно–просительной и 5) наконец, жертвенно–Божественной. Или проще: сначала были псалмы, после — Писание, потом — гимны, ектении и Евхаристия. Со временем все это осложнилось и увеличилось новозаветным творчеством. Явилась нужда в сокращении.

Ко всему этому прибавим, что в древности службы совершались ночью [11], по подобию Тайной вечери и ради страха от гонителей; это было и неудобно, и утомительно, для тружеников в особенности: им нужно было вставать вовремя и начинать повседневные труды. А большая часть христиан была из «низшего» класса, даже и из рабов. И нужно было и сокращать службу, и переносить ее на другие моменты дня.

И ввиду этого единую службу расчленили на три части: вечерню, утреню и обедню. За последней, как главной, удержалось прежнее общее слово «литургия»…

По какому же принципу, или принципам, произведено было это деление?

Многим «непосвященным» богомольцам кажется теперь, будто все эти три службы весьма различны по составу, строю и молитвенному духу. Но это большое заблуждение! Как раз наоборот! И это нетрудно показать на примерах; а тогда мы увидим, по каким принципам произошло деление.

Мы, сначала очень кратко, схематически, просмотрим вечерню и утреню, так как они более подобны, явно однородны, а литургия нам представляется отличною от них, потому к ней мы перейдем дал ее.

Изобразим параллельную графику частей вечерни и утрени — для большей наглядности. За центр возьмем утреню, ибо она полнее; с ней сравним после и литургию.

ВЕЧЕРНЯ	УТРЕНЯ
1	2
1. Часть псалмическая
«Благослови, душе моя, Господа» (103–й пс.)	Шестопсалмие (с 3–го пс. — до 142–го) [12].
Рядовая кафизма (по праздникам «Блажен муж») Псалмы на «Господи, воззвах» (140, 141, 129 и др.)	Кафизма рядовая — первая, то есть псалмы очередные, и другая (а постом и третья), а после этого или (по уставу) 118 пс. «Блаженни непорочнии», или «Хвалите имя» (134–й и 135–й пс.)
2. Библейская часть (поучительная)
(После «Свете Тихий») прокимен, а в праздники и чтение паримий из Священного Писания Ветхого Завета. Прокимен (по–гречески — предлежу, предхожу) всегда предлежал чтению Писаний. На Страстную пятницу и на Пасху читается и Евангелие	(После «хвалите» и «степенных» стихов) прокимен и чтение Евангелия; на буднях опускается и не говорится даже и прокимен: торжественно для простых дней!
3. Гимнологическая часть (славословие)
На вечерне отсутствует. Кроме заключительного момента (см. далее)	(После 50–го псалма) канон, 9 песней ветхозаветных и к ним 14 сочинений (1 ирмос и 13 тропарей с Богородичными) новозаветных в честь, славу праздника, Богородицы или святых (дня недели и дня года)
Стихиры на литии в великие праздники (всенощное бдение), где прославляется праздник или святой великий	Стихиры «хвалитные» — после хвалитных, славных псалмов (148, 149, 150–го), в коих прославляются святые или праздник
(В будни нет.)	(В будни нет.)
«Сподоби, Господи», «без греха сохранитися нам», «Благословен еси Господи» (то есть конец великого славословия)	Заканчивается эта третья, гимнологическая, часть великим славословием: «Слава в вышних»
Примечание: В параллель «Честнейшую» можно усмотреть в праздники, после литии, и тропари святому (2) один раз «Богородице Дево»; а в воскресенье — трижды	Примечание: Песнь Богородицы и «Честнейшую» относится к гимнам и потому вставлена в эту часть, пред песнью Захарии, составляя с ней одну, 9–ю песнь
4. Ектения
1) «Исполним вечернюю молитву» (после стихир на стиховне вечерних и проч.) [13]	1) «Исполним утреннюю молитву» (после стихир на стиховне утренних и проч.) [14]
2) Сугубая ектения: «Помилуй мя, Боже»	2) Сугубая ектения: «Помилуй мя, Боже»
3) Ектения, или, точнее, первая так называемая великая ектения перенесена к началу вечерни — после 103–го псалма	3) Совершенно то же: перенесена ектения к шестопсалмию
5. Вставные части
а)	а)
После псалмов на «Господи, воззвах» — стихиры, большею частью прославляющие святых или праздник	После шестопсалмия и великой ектении — тропарь святому или празднику, славного характера
б)	б)
«Свете Тихий… мир Тя славит» — пред Священным Писанием	После кафизм — «седальны» (в праздники — ипакои), тоже славные; и «Ангельский собор удивися» (в воскресенье)
в)	в)
После вечерних стихир на стиховне — «Ныне отпущаеши», «Святый Боже» по «Отче наш» и тропарь дня с Богородичным	После утренних стихир на стиховне — «Благо есть исповедатися Господеви… возвещати милость Твою» (по духу сходно: хвала, мир, милость). «Святый Боже» — по «Отче наш», тропарь с Богородичным
Малые ектеньи
Разбросаны повсюду после кафизм, но на вечерне есть такое лишь одно место, после «рядовой» кафизмы, а на всенощном бдении — после каждой кафизмы	Между кафизмами, после «Ангельский собор», между песнями канона (по 3, 6, 9–й), а на Пасху после каждой (для перемены, для разнообразия, для отдыха, ибо тропари — одни и те же — полагается петь «на 12»)
6. Тайные молитвы
Они читались в средине малых и других ектений («Господу помолимся» и молились: читали молитву. А потом: «Заступи»). Теперь тайно вычитываются со всей вечерни, во время 103–го псалма, пред царскими вратами	То же самое; теперь читаются тайно во время шестопсалмия, одну часть в алтаре, а другую (после трех псалмов) — пред царскими вратами
7. Начало и конец
Начало вечерни — славословие Богу: «Благословен Бог наш»…	Начало утрени: «Слава Святей… Троице» и «Слава в вышних Богу» (ангельская песнь в Вифлееме).
Конец — отпуст «Сый благословен» и проч. (в праздники при открытых царских вратах, в будни — нет)	Конец — то же
8. Действия
а)	а)
Каждение в начале службы (на всенощном бдении) или на «Господи, воззвах» (в будни)	То же, во время чтения «Царских псалмов» (19–го, 20–го), а когда их нет (после Пасхи), то во время «Христос воскресе» (медленно)
б)	б)
Вход с кадилом, а на Преждеосвященной литургии (в полиелейные праздники) и с Евангелием	Выносят Евангелие или для чтения, или для «прикладывания» молящимся (в праздники), открываются царские врата
9. Облачения
Во время псалмической части — в епитрахили (без фелони); при входе — в фелони; после — опять без нее; при отпусте в открытых вратах — в фелони; вне алтаря — в епитрахили	Совершенно так же и на утрене
10
Наконец: вечерня в великие праздники заканчивается благословением хлеба, вина и елея	Хлебы раздаются в конце утрени. А кроме того, утреня (после часов теперешних, а прежде непосредственно [15]) переходит в литургию, то есть в принесение Святых Даров хлеба и вина
11. Богородице
А если хотите, — то заключительный момент пред отпустом посвящен Богородице (в воскресенья и праздники): три раза «Богородице Дево радуйся, благодатная Марие!»	После первого часа, «на путь», так сказать, — пред отпустом, по обычаю, поется «Взбранной воеводе», хотя нигде не напечатано в уставе, но хочется Ей — Матери — помолиться

Итак, совершенно очевидно, что не только есть подобие в строе между вечерней и утреней, а совершенное тождество. И единственная разница в том, что на утрене есть хвалебная (гимнологическая) часть всегда, ежедневно, то есть канон и хвалитные псалмы, а на вечерне этого отдела почти нет, кроме половины великого славословия («Сподоби, Господи») и литийных стихир, но это лишь в праздничные всенощные бдения. Разница эта объяснится после, когда будем говорить о принципе разделения.

Очевидно, что обе службы построены были по одному и тому же образу, по одному «строю», чину; только выбирались иные псалмы, иные чтения Писаний, иные тайные молитвы, иные стихиры… Но многое (ектении, тропари, концы возгласов и т. п.) буквально повторялось.

Такое совпадение особенно видно в основных частях: псалмической, библейской, ектенийной, менее — в хвалебной (или «песненной», гимнологической).

Это очевидно почти всякому, знакомому со службою. Но литургия кажется совсем особою: не похожей ни на утреню, ни на вечерню. Но это неверно. Сейчас увидим ясно.

1. Псалмическая часть.

На литургии (если великую ектению отнести к своему месту, в просительный отдел) поются псалмы 102–й и 145–й с малыми ектениями и молитвами, ныне тайными.

2. Библейская часть.

Заповеди блаженства («во Царствии Твоем», «блаженни нищии»), Апостол, Евангелие, а последним бывало и поучение (прежде Златоуст проповедовал).

3. Песненная, гимнологическая часть.

Остались здесь тропари, кондаки святым дня недели, храма и дня святого (месяца), с Богородичным: они были самым первоначальный видом творчества христианского; а стихиры и каноны появились после.

4. Ектенийная часть.

На литургии шесть ектений подряд, как мы уже видели (после Евангелия, и одна — по Херувимской). И еще одна — после Пресуществления, седьмая ектения.

5. Жертвенная часть (благоеловение хлебов).

Вся литургия, начиная с «Возлюбим», есть жертва, Евхаристия. Ее же можно считать и высшим видом славословия, благодарения, хвалы. Но суть — общение любви Бога и человека: приобщение, благодатное причастие.

6. Действия: вход один (вынос Евангелия). На утрене остатки: в пятницу и на Пасху. На литургии есть малый вход с Евангелием, а второй — великий вход с Дарами. Но это уже отличие специально литургическое, как и вся Евхаристия.

7. Пред отпустом вечерни читается половина 33–го псалма (после благословения хлебов): «Благословлю Господа на всякое время… Вкусите и видите»; а на литургии причащаются, и положено читать этот псалом весь целиком после причащения, тоже пред отпустом.

8. Наконец, «Ныне отпущаеши» в конце вечерни, а на литургии — после благодарственных молитв по причащении.

Теперь ясно, что и литургия построена по одному и тому же образу, или чину, типу. Только в ней одни части уменьшены, другие увеличены: псалмов очень мало (всего три: два в начале и один в конце), и те славные, зато Писания больше, больше и ектений; и уж совсем особая часть — Евхаристия, но она параллельна освящению 5–ти хлебцев на вечерне и вкушению их на утрене.

Теперь, вероятно, будет более или менее ясно, какими соображениями руководились при делении одного цельного богослужебного материала, называвшегося вообще «литургией».

1. Так как суть молитвенною духа всегда в общем одна и та же, то основные настроения, о коих мы говорили в первой главе, одинаковы и утром, и в полдень, и вечером; и потому естественно, что одинаковы должны быть основные контуры, или, так сказать, «остов» службы.

Такова внутренняя, религиозно–психологическая, причина одинакового строя.

2. Так как один строй службы был уже известен, уложился и в практике, и в памяти, то естественно было при делении (вследствие длинноты ночной службы) не придумывать чего–либо нового, а взять готовую схему. Это легче.

Такова вторая причина, так сказать, практическая, причина удобства, или техническая. Делилось количество, но сохранился тип, строй.

3. Наконец, был уже и материал готов: псалмы, Писание, ектении и проч. А он определял и характер службы.

Но более интересно теперь усмотреть причины различия между ними. Об этом я скажу сейчас лишь кратко, самое главное.

Начнем с вечерни. Главное отличие в том, что там почти нет ни чтения Священного Писания, ни хвалебного элемента. Только видим остатки (прокимен и «Сподоби»).

Объясняется это просто. Человек к вечеру устал: и телесно — от работы, и душевно — от забот, скорбей и духовной борьбы. Поэтому ему трудно славословить, легче каяться, сокрушаться, хочется мира, отдыха, покоя. Потому псалмическая часть значительна, но все же менее, чем на утрене, потому что «устал человек» и для молитвы. Потому и из великого славословия славное опущено (первая половина), а сохранена часть более покаянная («без греха сохраняйся», «буди милость Твоя», «научи… вразуми… просвети», «дел руку Твоею не презри»), И это является переходом к просительной, ектенийной, части и к покаянным стихирам на стиховне, с покаянными же стихами между ними: «К Тебе возвожу очи мои… как очи рабов обращены на руку господ их (ждут платы, дара — из рук их), как очи на руку госпожи, так и мои очи к Богу, доколе Он помилует нас». И второй стих: «Помилуй нас, Господи, помилуй нас: довольно мы насыщены презрением, довольно душа наша насыщена поношением» (то есть от врагов — бесов).

Потому здесь поется «Свете Тихий» — хочется тишины, успокоения, отдыха от дневного подвига. И где же его найти, как не в «Начальнике тишины», в «Свете Тихом Святыя Славы», во Христе Спасителе, о Коем апостол сказал: Он есть мир наш (Еф. 2, 14).

И Сам Господь обещал: Я ухожу, но мир оставляю вам, мир Мой даю вам… Да не смущается сердце ваше, то есть успокойтесь (Ин. 14, 27). Он обещал послать Утешителя Духа (15, 26).

Потому так уместна здесь примиренная, предсмертная песнь святого Симеона: «Ныне отпущаеши раба Твоего… с миром».

Потому–то и нет почти славословительной части. Потому даже и Священное Писание не читается, ибо слушать его значит слушать Самого Бога или Его апостолов. А для этого требуется и напряжение, и собранность, и благоговение, и осознание своего несоответствия с идеалом, и вообще встреча с Богом в слове Его — тоже торжественна и сильна. А это вечером — трудно: устала душа!

Устало и тело, поэтому вечерня значительно короче и утрени, и литургии.

Итак, если закончить все это одним обобщением, то характер вечерни более покаянный и мирный, или мирно–покаянный.

На краткий момент в средней части, начиная с стихир Минеи на «Господи, воззвах» и по прокимен, поднялось настроение, а потом сил надолго не хватило, и опять покаяние тихое: «Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам» и проч. Особенно это заметно бывает на «прощальной» вечерне пред Великим постом: по прокимен облачение повсюду еще светлое. Кончился он, зачитали как–то особо скромненько «сподоби без греха», и видишь, как священник выходит уже в темной епитрахили… Началось покаяние… Земные поклоны: «Господи и Владыко».

Единственно подъемный славный момент — это в начале вечерни 103–й псалом «Благослови, душе моя», Творца и Промыслителя. На это еще хватает сил сразу, в начале… Но зато конец вечерни с этой умилительно–умиряющей песнью «догорающего» ветхого старца Симеона положительно напоминает звезду, ярко вспыхнувшую и медленно растаявшую… Или вечернюю зарю, постепенно сходящую во тьму ночи…

Кстати, какие утешительные, успокаивающие, обнадеживающие все прокимны на вечерне: «Господь услышит мя»; «Милость Твоя, Господи, поженет (будет гнаться) мя вся дни живота»; «Боже, Заступник мой еси Ты, и милость Твоя предварит мя». Милость Божия и сзади гонится за нами, и впереди забегает: лишь бы спасти.

Теперь посмотрим на утреню. Утром сил много. Еще свежий человек. Потому и служба длиннее, и псалмов больше: нужно набраться запаса духовного на целый день. Потому здесь и хвалебная часть — гимны, песни… [16] Утром ведь и птички поют, а к вечеру смолкают. И человек хвалит Господа. И с ним хвалит вся тварь: солнце, облака, рыбы, огонь (молнии), град, снег, ветер, горы, деревья, звери, птицы; цари и простой народ, старые и молодые. Все это оживает утром и выходит на труд, во славу Божию (пс. 148). Потому и Церковь славословит Бога: и ликами, и тимпанами, и гуслями. А подвижники готовятся и на молитву, и на борьбу с врагом: в одной руке у них меч для поражения неприятелей (бесов и страстей), а в устах — славословие (пс. 149; см. по–русски — понятнее).

Хвалите же Бога всячески: и трубами, и Псалтирью, на струнах, на органе, на кимвалах громогласных. «Всякое дыхание да хвалит Господа!» (150–й, последний, псалом). И тотчас: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» И тут восходило уже солнышко!

Потому здесь и начинается с ангельской песни Вифлеемской: «Слава в вышних Богу» и кончается теми же словами славословия.

Вместо «Ныне отпущаеши» — бодро–радостное желание петь, исповедовать, возвещать, прославлять Господа: Благо есть (хорошо мне) исповедатися Господеви и петь имени Твоему, Вышний, возвещать милость Твою заутра (с утра) и истину Твою на всяку нощь! (Пс. 91, 2—3). Так можно говорить утром, а не вечером. Этот псалом — веселый (ст. 5).

Если же праздник, то и «Хвалите имя» (полиелей и чтение Священного Писания — Евангелия). Это торжество соответствует утреннему времени. Я, — говорит Господь через пророка Иеремию, — посылал к вам пророков… с раннего утра (Иер.44, 4).

Пятидесятница совершилась утром: в 3 часа по–еврейски, 9–й час по–нашему.

Наконец, даже между стихирами на стиховне — в противоположность вечерне — радостные, светлые стихи: Исполнихомся заутра милости Твоея и возрадовахомся и возвеселихомся; во вся дни наша возвеселихомся; за дни, в няже (которые) смирил ecu ны, лета, в няже видехом злая (Пс. 89, 14 — 15).

…И другой стих. И буди светлость Господа Бога нашего на нас… И дела рук наших исправи (Пс. 89, 17). По–русски еще более славно: «На сынах их (рабов Твоих) слава Твоя! И да будет благоволение Господа… на нас; и в деле рук наших споспешествуй нам, в деле рук наших споспешествуй». Это говорит душа, бодро идущая на подвиг дня! [17]

О той же борьбе, с перемежающимся воплем к Богу и надеждой на Его помощь и славой Ему, говорит и шестопсалмие… Но что — уж нужно разъяснять бы подробнее — на утрене. А я лишь схему отмечаю. Итак, утреня — служба радостного подвига.

Наконец, — литургия. Суть ее в Евхаристическом приобщении. Потому здесь элемент покаянный почти отсутствует, кроме ектений просительных. Зато налицо — хвала, слава (пс. 102, 145, 33). Зато весь Евхаристический канон есть восхищенный гимн благодарения, хвалы, славы, любви. Торжество Царской трапезы, Агнчего брака! Это — основное!

Затем библейский элемент значительный: и блаженны, и Апостол, и Евангелие. Это все торжественно; это — вступление в общение с Богом через Его слово сначала, а после будет приобщение и Самого Тела и Крови! Это поднимает, готовит, возвышает!

Потом множество ектений. Если когда, то именно тут просить, на Царском пиру: Царь щедр, если Сына Своего дал в жертву, — все прочее легче даст (см.: Рим. 8, 32). Тут обо всем можно просить. А покаяние подготовлено было и вечерней, а отчасти и утреней (псалмической частью). Но утреня все поднималась в хвале и славе и естественно перешла в высшую славу — Евхаристию.

Так литургия — завершение, высота: взаимное общение Бога и людей в любви и приобщении!

4. Все вместе… Соедините теперь всё: покаяние вечерни, подвиг и славу утрени и любовь–общение с Богом на литургии! Какой чудный постепенный порядок и строй! Воистину Дух Святой через святых отцов устроил наши Божественные службы! Ему слава со Отцем и Его Сыном, Спасителем нашим, во веки веков. Аминь.

Примечания