Беседы в вагоне

Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви.

В чем сущность христианства, трудно ли веровать образованному человеку, важен ли интеллект в вопросах веры, в чем назначение и смысл монашества, где граница самовнушения в восприятии мира? Такие вопросы митрополит Вениамин (Федченков, 1880–1961), известный ие рарх Русской Православной Церкви, поднимает в книге «Беседы в вагоне», в основу которой положены реальные разговоры шестидесятипятилетнего святителя с «нерелигиозными», как они сами себя называют, людьми — гражданами советской России.

Исходный файл — http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=4982246

Предание.ру - самый крупный православный мультимедийный архив в Рунете: лекции, выступления, фильмы, аудиокниги и книги для чтения на электронных устройствах; в свободном доступе, для всех.

• От издателей
• Первая беседа
• Вторая беседа
• Предисловие
• Дело — не в интеллигентности
• Примеры образованных верующих
• Принцип познания
• Заключение
• Третья беседа
• Предисловие
• Есть ли польза от нашей веры вообще?
• Польза от Церкви
• Возражения против веры
• Заключение
• Дополнение к «Беседам в вагоне»
• Предисловие
• О Руси
• Философские мысли
• Из литературы

От издателей

«Русь и теперь Святая. Да, и теперь я могу без всяких сомнений утверждать: жива православная вера в русском народе. И не только в «простом» народе. Я десятки и десятки интеллигентных людей встречал за этот короткий четырехнедельный срок, сознатель–ных и глубоко верующих христиан. Я почти повсюду видел их. И вообще пришел к несомненному убеждению, что не только в отдельных личностях, но и в широчайших толщах народа — вера жива и растет». Так митрополит Вениамин (Федченков) писал в начале 1945 г. в статье «Мои впечатления о России», опубликованной в Журнале Московской Патриархии, — послемесячного пребывания на Родине. В Россию владыка был приглашен как митрополит Алеутский и Североамериканский, экзарх Московской Патриархии в Северной Америке, — для участия в Поместном Соборе Русской Православной Церкви, проходившей· с 31 января по 4 февраля.

На тот момент митрополит Вениамин не был на Родине уже 25 лет — в 1920 г. он вынужден был эмигрировать. Конечно, находясь за границей, владыка внимательно следил за событиями, которые происходили в России, и внутренне старался жить одной жизнью со своим народом. Так, вскоре после того, как началась Великая Отечественная война, 2 июля 1941 г., в Америке, в Мэдисон Сквер Гардене, состоялось многотысячное народное собрание, на котором митрополит Вениамин призвал представителей Русского Зарубежья забыть прежние обиды, не соблазняться заявлениями нацистов о том, что они ведут «крестовую» борьбу против безбожия, и всемерно помогать СССР, а американский народ — помнить, что «от конца событий в России зависят судьбы мира». Эта речь оказала огромное влияние и на русских эмигрантов, и на американцев, впоследствии митрополит Вениамин был избран почетный председателем Русско–американского комитета помощи России и получил право в любое время суток приходить с докладом к президенту США.

И вот в самом конце войны владыка отправляется на Родину. Из сообщений главы Русской Православной Церкви Сергия (Страгородского) он знал, что в России был «большой религиозный и патриотический подъем», по всей стране служились молебны «о даровании победы русскому воинству». И тем не менее владыка ехал в «страну победившего социализма», где Церковь подвергалась гонениям, где в 1930–х гг. по распоряжению властей расстреливались священнослужители и взрывались храмы. Владыку волновали вопросы, жива ли вера, что происходит в Церкви, какие мысли и чувства главенствуют. В России он много общается с людьми — «на Соборе, в храмах, в вагонах, в метро, в трамваях, в частных посещениях, в беседах, в случайных встречах», — вглядывается в лица, подмечает детали. Кроме Москвы, он побывал в Ленинграде, Калуге и других городах. «…Я достаточно мог наблюдать родной народ и понять его», — подчеркивает владыка. И вот вывод: «…уезжаю я в Америку спокойный и радостный за веру и Церковь».

На Соборе Патриархом Московским и всея Руси был избран митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (Симанский). И здесь владыка вынес положительное суждение: «…спокойно и мирно будет его патриаршее правление. Церковный корабль под его руководством поплывет мирно, благонадежно».

С такими светлыми, радостными мыслями митрополит Вениамин садился в международный вагон поезда Москва–Красноярск, возвращаясь в Америку, к месту своего служения. В поезде три попутчика — преподаватель физики и два офицера — обратились к нему с просьбой поговорить о вере. «…Только мы не религиозные», — отрекомендовались собеседники. «Это ваше дело», — ответил владыка. Святитель к тому времени пообщался уже со многими верующими людьми в России, и теперь ему представилась возможность поговорить с теми, кто считал себя атеистами. Эти разговоры и легли в основу книги, предлагаемой вниманию читателя, — «Беседы в вагоне».

Во время двух бесед попутчики обсудили многое: существует ли сверхъестественный мир, в чем сущность христианства, может ли непредвзятый читатель усомниться в истинности евангельского текста, в чем назначение и смысл монашества и др. Шестидесятипятилетний архиерей был предельно искренен в разговоре с, казалось бы, такими далекими ему людьми — делился самыми личными переживаниями: «…когда я бывал в состоянии веры, то ощущал всегда не только мир в душе, но и радость…», объяснял, почему он стал монахом. Порой забываешь, кому он это говорит, — ведь перед ним «атеисты»! Но такие ли уж они «неверующие», как думают сами: с Божией помощью огромный духовный опыт и откровенность владыки приносят свои плоды — собеседники слушают внимательно, ведут беседу очень почтительно, а самое главное, имеют силу согласиться с неоспоримым.

В книгу включена и третья, воображаемая, беседа, которой не было в реальности. В ней митрополит Вениамин отвечает на «материалистические» вопросы, прояснить которые он не успел во время разговора в поезде: какова польза Советскому Союзу от религии вообще и от Православной Церкви в частности? Кроме того, в «Беседах в вагоне» содержится и глава «Дополнения». Владыка приводит в ней цитаты из творений святых отцов, а также сочинений философов, писателей и поэтов на тему веры и неверия.

На Родину Митрополит Вениамин возвратился в 1948 г. Книга «Беседы в вагоне» была написана в 1954 г., когда владыка возглавлял Ростовскую епархию.

«Беседы в вагоне» издается по авторскому машинописному экземпляру книги, хранящемуся в библиотеке Санкт–Петербургской Духовной Академии. Текст дополнен примечаниями и недостающими ссылками на библейские и богослужебные источники.

Первая беседа

В 1945 году я ехал обратно из Москвы в Америку, — после интронизации Святейшего Патриарха Алексия [1]. Мне дали место в международной вагоне — от Москвы до Красноярска. Пришлось ехать дня четыре или пять. На третий, кажется, день в наше купе вошли три человека: один, как я после узнал, был преподаватель физики (вероятно, в десятилетке), двое других — офицеры, морской и сухопутный.

— Нам хотелось бы с вами поговорить, — сказал физик.

Другие молчали.

— Пожалуйста! — отвечаю им.

— Но только мы не религиозные.

И я пригласил их сесть. Бывший в купе нашем полковник встал и вышел куда–то. Очень скоро к нашему купе собрались добровольные слушатели из вагона: человек около десяти. Но (чтобы с ними уже покончить) они минут через 20–30 разошлись заниматься своими делами: кто — книгами, кто — игрой в карты.

А те три человека провели со мной две беседы: одну — в первый день, другую — во второй день. Вот я и хочу их записать вам.

— Нам бы хотелось задать вам (мне) два вопроса: одни — какая польза Советскому Союзу от религии вообще? от Православной Церкви в частности; другой вопрос — как вы, интеллигентный человек, а веруете?

— Хорошо, — спокойно сказал я.

Дальше я буду писать заглавными буквами:

В[опрос] {2} и 0[твет] {3}.

Я. — Что касается меня лично, то мне, как верующему человеку, прежде всего важно совсем не это — какая польза от религии, — а совершенно другое: есть ли так называемый сверхъестественный мир или нет его? Если его нет, то мне совершенно неинтересно, какая польза (если бы она и была, или не была) от религии. Если бы даже и была она, я мог бы сказать с апостолом Павлом… Вы, конечно, знаете, что он сначала был гонителем христиан, а потом сам обратился и из Савла стал Павлом апостолом (см.: Деян. гл. 9)?

С. — Да, конечно, знаем!

Я. — Вот он и говорит: если мы только в этой жизни надеемся на Христа, то мы — несчастное всех человеков. Почему? Тщетна вера наша\ И даже не потому только, что мы ежечасно подвергаемся бедствиям: Я каждый день умираю… когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтраумрем. (1 Кор. 15,19,14,30–31,32.)

Про себя я скажу: мне неинтересно, если даже и нет бедствий и есть польза на земле от веры; а если этот сверхъестественный мир не существует, или проще, если бы Бога не было, — то я был бы несчастен! Я говорю о себе лично, по опыту своему.

И наоборот: если есть Бог, управляющий миром и мною, то не страшат даже мучения за Него; как это и было целых три века во время гонений на христиан — люди рвались на смерть за Христа и за Бога вообще; так что на одном поместном Соборе (кажется, Лаодикийском, если не ошибаюсь в имени) даже издано было запрещение самим вызываться на муки, а только тогда, когда уже арестуют, идти на страдания за веру [4].

С. — Но, по нашему учению, эти мучения были потому, что капитализм увидел в христианстве врагов и преследовал их. А когда христиан стало много, то они взорвали старый мир. Но не за веру шли они.

Я. — Читал я это не раз. Но и в таком случае вам следовало бы считать христиан своими предшественниками и за это быть благодарными им: так вы чтите своих героев. Правда?

С. — Да! Но наши герои — материалисты.

Я. — Пусть! Но христиане все же «взорвали» капитализм. Это говорят и иностранные люди, и сам Сталин — здесь.

Они, точнее, преподаватель, ибо другие молчали, — затруднился возражать.

Я. — Но вы меня напрасно прервали. Я хочу иное сказать. Такое обвинение, будто христиан преследовали потому, что пролетарии восстали на капиталистов, настолько предубежденно, что всякий, знающий эту историю гонений, даже не захочет с вами спорить: так она противоречит и Евангелию, и историческим фактам, и даже доселе. В самом деле: вы даже сами теперь говорите о христианстве, что оно неприемлемо вам, потому что оно проповедует терпение и смирение. Как же это примирить? Или они были революционеры? Как же из них получились смиренники?..

Действительно, в болынинстве христиане были из бедного класса. Посмотрите, братия, — пишет тот же апостол Павел коринфянам, — кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных (власть имущих), не много благородных (1 Кор. 1, 26). Но они очень хорошо знали слова Господа: трудно богатому войти в Царство Небесное (Мф. 19,23). Как же они могли бы стремиться к земным благам и вести борьбу против богатых? И эта теория «взрыва» — простое недоумение и предубеждение. Нет! Христиане пошли за Христом только потому, что они были верующими в Бога и во Христа как Сына Божия.

Совопросники молчали: трудно было говорить против очевидных фактов.

Я. — И мне лично было бы горько, если христиане шли на муки за земное богатство, а не за Христа, не за веру. Да я думаю, что и вы — более идеалистичны, чем многие грубые материалисты: вы хотите благоденствия всему миру, особенно бедным. Не правда ли?

С. — Да! Конечно.

Я. — Тогда допустите, что и мы хотим высшею, то есть веры в Бога. Я расскажу вам случай из моей собственной жизни. Будучи еще молодым человеком, я ехал в вагоне с католическим ксендзом. Зашел разговор о вере.

— В чем сущность христианства? — спросил я его.

Он, нимало не затрудняясь (у них ведь на все есть готовые формулы), весело ответил мне:

— В любви к людям!

— Это, — говорю, — мораль христианская, но не сущность христианской религии: религия есть связь с Богом, а не мораль. Это знают даже и последние язычники.

Не помню уж, чем кончился наш разговор. Но мне от такого ответа стало грустно: до какой степени он был неглубок! Лучше расскажу другой случай.

Я — профессорский стипендиат (по–нынешнему аспирант) Санкт–Петербургской Духовной Академии. После нескольких лет раздумья, и даже борьбы, я решаюсь наконец принять монашество [5]. Вы, несомненно, знаете, что монахи при постриге дают обещание —послушания, нестяжания и целомудрия. Во время самого пострига кто–то сзади дико вскрикнул и грохнулся на землю. Оказалось, это студент. На другой день он приходит ко мне и спрашивает:

—Могу ли я задать вам (мне) два вопроса? Почему вы пошли в монашество?

О другом вопросе я совсем не помню: он был какой–то незначительный, о каком–то моем недостатке. А на первый вопрос я ответил так:

— У человека есть несколько идеалов: первый — материальный, плотской, — грубый или тонкий; второй — умственный, интеллектуальный, научный; третий — идеал искусства; четвертый — нравственно–общественный; пятый — лично моральный (я считаю этот — выше предыдущею). Все это было мне более или менее известно по опыту. И ни один из этих идеалов меня не удовлетворил. И тогда я остановился на шестом: на религиозном, — на вере в Бога, на христианстве. Я его знал с детства. В зрелом возрасте убедился опытом. Прошел через отрицательные недоумения. И остановился на нем. А этот идеал больше всего, — как показывает и история Церкви, — более всего достигается в монашестве, где христианин полнее отдается Богу, религиозной жизни. (В то время мне было уже 27 лет.)

Совопросник, видимо, удовлетворился моим ответом… После он и сам стал монахом… «Видите, — говорил я вопрошавшим меня, — я это сделал не сразу — года четыре решал вопрос жизни: не религиозный, это давно уже было ясно, а практический — брак или девство?

С. — Но вот как вы решили самый важный вопрос — религиозный: есть ли Бог?

Я. — К этому я и веду всю беседу нашу А эти случаи я рассказал потому, чтобы показать вам, что удовлетворил меня только вопрос о Боге. А как я пришел к нему, — это долгий путь. Я расскажу лишь кое–что.

С. — Пожалуйста!

Я. — Удивительное дело: когда я бывал в состоянии веры, то ощущал всегда не только мир в душе, но и радость… С самого раннего детства… Как и теперь вот…

С. — Но это, может быть, самовнушение?

Я. — Вот то–то и дело, что — нет. Я ведь, как искренний верующий, сам первый (это уж говорил я вам) должен был убедиться в подлинности религиозного мира: всякие соображения о «пользе» меня не удовлетворяли, — совершенно не успокаивали! Однажды я разговорился с интеллигентным американцем, который говорил, что он — верующий. Я спросил: «Почему?» И он начал говорить мне: «Это нужно для нравственною фундамента!» Я глубоко разочаровался: значит, его интересует нравственность, а не сама вера в Бога как таковая. Это похоже на то, как если бы кто женился на девушке не потому, чтобы он любил ее, а ради ее приданого. «А нравственность почему вам нужна?» — спрашиваю его я дал ее. Он ответил: «Нравственность нужна для доброй общественной жизни». Опять это было мне неприятно: Бог — нужен для приданого! А такие материальные выгоды не пользуются уважением даже и в самом обществе. Не правда ли?

Тем более не мог я удовлетвориться сам такими прикладными соображениями.

С. — Мы сейчас говорим уж не о пользе, а — о самовнушении: это другое дело!

Я. — Совершенно верно. Но я этим примером с американцем хочу сказать вам: меня интересовал тогда вопрос о вере в Бога, и я очень чутко желал разобраться в своих собственных чувствах и мыслях: не самовнушение ли это во мне? Есть (был, точнее) украинский писатель Винниченко. Читали его?

С. — Да! — сказал преподаватель.

Я. — Вот у него есть роман «Честность пред самим собою» [6]. Эта честность — вещь очень трудная! Но искреннему человеку хочется иметь ее: иначе он не уверен в своей правоте. Ведь так же и вы сами, нужно думать, рассуждаете?

Преподаватель махнул головой в знак своего согласия с последним вопросом.

Я. — Вот так и мне необходимо было — и есть! — быть честным с самим собой. И если явится такое подозрение: не самовнушение ли что–нибудь? — то нужно иметь самому искреннему человеку мужество разобраться в этом — прежде других! А один писатель, Б., сказал: «Интеллигентному верующему труднее веровать, чем неверующему человеку отмахнуться от веры!» Правильно! Я думаю, и Вы согласитесь с этим. Ведь неверующему стоит лишь легкомысленно отмахнуться от веры и сказать: «Я — неверующий!» — и он уже больше не считает себя даже и обязанным разговаривать с вами! А интеллигентному искреннему верующему должно дать самому себе ответ на всякий вопрос веры: почему то, почему другое? Не изобретение ли это нашего ума? И так далее.

И ответ на это дать было не трудно. Исторические данные о тысячах–тысячах мучеников, отдавших жизнь за веру, — это же — факт! Тысячи святых подвижников — факт! Чудеса — а их тысячи тысяч, — факт! Видения «того мира» — факт!

С. — А может быть, это — самогипнотизм?

Я. — Я не раз думал об этом. Ну, скажите сами: «Вы можете добросовестно сказать, где кончается реализм и где начинается гипнотизм? По–моему, эту линию очень трудно провести. Даже скажу: прямо невозможно. Знаете, один английский богослов намеренно написал книгу по всем правилам гипнотизма, что Наполеона в действительности не было! Не читали?

С. — Нет, не читал.

Я. — А есть такая и доселе! Но не будем отвлекаться. Самогипнотизм или самовнушение (они близки друг к другу) может быть лишь как заданный вопрос, но никак не положительное утверждение. Всякое же «может быть» предполагает обратное предположение: «а может и не быть?» Пусть же мы этот вопрос оставим пока, хоть и без ответа: сыграем «в ничью». Пойдем дальше.

Физик улыбнулся. И согласился…

Я. — Я лишь хотел бы сослаться на такой для вас авторитет, как Лев Толстой. В своей «Исповеди» он пишет: когда он веровал, — был мирен; когда же потерял веру, хотел покончить с собой. И даже носил с собой бечевку, чтобы повеситься! Об этом можно прочитать и в Энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

Или вот я вычитал из «Заметок» Горького {7}

В Крыму. Толстой — верхом. Горький идет рядом, у стремени. «Между прочим, сказал (то есть Горький — Толстому. — М. В. {8}), что получил письмо от В. Г. Короленко. Толстой сердито тряхнул бородой:

— Он в Бога верует?

— Не знаю.

— Главного не знаете. Он верит, только стыдится сознаться в этом перед атеистами».

И немного после: «Андреев ваш тоже атеистов стыдится, а тоже в Бога верит, и ему Бог — страшен».

Кстати, я сейчас перепишу сюда из записной книги: она вот передо мной. Владимир Галактионович Короленко, — хотя я об этом в вагоне и говорил моим совопросникам, — мать и другие гостили у капитана Курцевича.

«…Начались споры о Боге. Он (студент Киевского университета Яновский) был по традиции верующим. Но однажды, прослушав спор молодежи с женщинами, матерью Короленко и женой капитана, он изменился.

— Га! — сказал он решительно, — я давно говорю, что пора бросить эти сказки. Философия и наука что–нибудь значат! АСвященное Писание? Его писали люди, не имевшие понятая о науке. Вот, например, Иисус Навин: «Стой, солнце, и не движись луна!» (ср.: Нав. 10,12).

Вечер кончился торжеством материализма… Было поздно. Провожали студента. Я не пошел с ними… На следующий день я кинулся в полемику (за веру)… Капитан оставался верным союзником материалистов, и порой его кощунственные шутки заходили довольно далеко. Жена была им недовольна, кажется, и он недоволен был собою. Лицо его как–то увяло, усы опустились книзу.

— Ну, будет! — сказала тетка {9}, — пора спать.

Капитан тяжело поднялся с места и, окинув взглядом своих союзников, сказал неожиданно:

— Э! Так–то оно — так… И наука, и все такое. А все–таки, знаете, стану ложиться в постель, перекрещусь на всякий случай… Как–то спокойнее: что нет там ничего, — это верно… Ну, а вдруг оно есть…

Под конец он спохватился и придал голосу полуюмористическую нотку. Но жена простодушно пояснила:

— Эх, старый! Кощунствует целый вечер, а потом крестится, вздыхает, боится темноты и будит меня, чтобы я его перекрестила.

— Ну–ну! — останови л ее недовольный муж».

Потом Короленко стал равнодушнее к вере.

«Религиозные вопросы постепенно уступали место другим. Не то, чтобы я решил для себя основные проблемы о существовании Бога и о бессмертии. Окончательной формулы я не нашел, но самая проблема теряла свою остроту, и я перестал искать… К концу гимназического курса я опять стоял в раздумии о себе и о мире… Это продолжалось долгие годы, пока… не выглянула опять бесконечность… И тогда я убедился, что эти вопросы были только отодвинуты, а не решены в том или другом смысле».

Дальше Короленко приводит воспоминания о своем отце. Однажды он говорил: «Бог, дети, есть; и Он все видит, все… И тяжко наказывает за грехи… Все–таки Бог — милосерд».

Из этого видно, Л. Толстой правильно думал, что Короленко был верующим. И сам Толстой всю жизнь метался между христианством и каким–то пантеизмом…

А об Андрееве я лично слышал от его сына, что отец его был верующим. Между прочим, сын спросил его: «Папа! Прекратятся ли войны?» Тот ответил: «Пока люди будут людьми, войны останутся!» Это я слышал от сына в Константинополе, во время эвакуации.

А факты, — пишут часто у нас в газетах, — «упорная вещь».

Я. — Вот хочу вспомнить необычайное видение преподобного Серафима Саровского [10]. Вы знаете о нем?

— Нет, — сказал физик.

— А народ знает. Он умер в 1833 году. Почти современник наш. Я и сейчас знаю одну старушку, которая видела еще современницу преподобного. Он двенадцать раз видел Божию Матерь въяве. И одни раз в храме за богослужением, — это было в четверг, на Страстной седмице, видел на воздухе Самого Христа Спасителя, окруженного Ангелами и благословляющего молящихся. А когда Господь дошел до амвона, — где стоял иеродиакон Серафим лицом к народу и провозглашая: «Господи! спаси благочестивыя (то есть верующих, а прежде разумели правителей, царей. — М. В.) и услыши ны», — то благословил преподобною как–то особенно. (Как? Это осталось доселе неизвестным: батюшка рассказал лишь игумену Пахомию [11] да духовнику отцу Исаие [12]; а они никому не передали.) Отец Серафим был так поражен, что не мог сдвинуться с места. И игумен Пахомий выслал еще двух иеродиаконов, чтобы они ввели его в алтарь. Но и тут до конца службы отец Серафим стоял недвижимо, только — то краснел, то бледнел… Господь же, вошел в Свой образ.

А ведь это — один из миллионов случаев! Как же тут не верить фактам? Искренно скажу: право же, невозможно!

В связи с этим расскажу случай об одной семье, лично мне известной; а мать, старушка восьмидесяти девяти лет, жива и доселе. Я был домашним учителем детей ее, К. и Н. [13] Наступила первая немецкая война. Дочь вышла уже замуж за офицера. Стала сестрой милосердия. Однажды она приехала с фронта и говорит матери:

— Как я недовольна тобой и нянькой, что вы сделали меня верующей!

— Почему? — спрашивает ее мать.

— Да как же! Вот я грешу, как NN (она назвала имя, кажется, княжны О–й), и мучаюсь. А она не мучается, говорит: этого ничего нет; делает же то же, что и я.

— Ну, что же?! Теперь тебя никто не принуждает: живи неверующей.

— В том–то и беда: не могу не верить!

— Почему? — говорит мать.

— О Боге–то я не смею уж ничего сказать. А батюшка отец Серафим — жил! И он сам говорил, что видел и Божию Матерь и Христа. А батюшка — врать не мог!» [14]

А нужно вам сказать: вся эта семья чтила батюшку; а дети в малом еще возрасте подарили монастырю тройку вороных лошадей, и их катали там на них. Ежегодно семья посещала обитель. И эта девочка Н. кланялась игумену Иерофею [15] в землю, думая, что он и есть сам преподобный Серафим… После, придя в разум, она видела иное чудо от него… Не буду об этом говорить. А вот теперь она с фронта.

Так и не смогла стать неверующей.

Потом концы ее затерялись… Жива ли она сейчас, или умерла? — не знаю.

Но случай — весьма примечательный:« Врать батюшка не мог!» Конечно!

А ведь такой случай — не единичный!

Таких чудес — множество. Есть у нас историческая книга — «Четьи–Минеи», или «Жития святых», святого Димитрия Ростовскою [16], двенадцать месячных книг, — там еще удивительнее есть факты!

И вы поймите: нужно быть нам, верующим, предубежденными, чтобы не верить всем этим фактам! И скажу вам про себя: я — даже считая бы <себя> {17} совершенно ненормальным или упрямым человеком, если бы не верил историческим фактам. Да и вы, при таком положении, согласились бы со мною: не верить фактам, истинно бывшим, — нельзя!

Но это я сказал вам еще не самое главное. Вы не устали слушать?

С. — Нет, нет!

Я. — Мне должно сказать о Христе… Неверующие всех веков — с Его рождения и доселе, — так или иначе возражают против Него: Цельс [18], гонители, иудеи, язычники, императоры, чернь, еретики, Ренан [19], Штраус [20], Фейербах [21] и многие другие восставали против Христа. И вы — тоже. Очевидно, Христос сильно препятствует неверию Своим бытием, жизнью и учением. Это же самое мы видим и от вас. Оно и понятно. Ведь, если признать лишь одно воскресение Его из мертвых, — и тогда всякое возражение отпадет! Поэтому остается один выход: признать Его — «легендой». Так это и делается в школах. Не правда ли? Об этом и за границей знают…

Не буду долго распространяться об этом. Не буду приводить вам исторических данных о реальном существовании Христа. Но несомненно, что такое мнение о Нем, что Он — «легенда», — хуже всякой легенды… Впрочем, нам нужно вдуматься и в это слово «легенда». Ведь всякая легенда — имеет какое–нибудь основание себе; и если мы признали бы Христа легендой, то нам тогда нужно объяснить, почему же за этой легендой пошли сразу — тысячи евреев, потом— миллионы язычников, теперь остаются христианами — тоже еще миллионы верующих в Него. Как это объяснить? Тоже легендой? А почему же ее так ценят?

Прежде триста лет гнали христиан; а они все умножались. И государство вынуждено было перестать гнать и мучить их… Да и теперь еще есть христиане, готовые отдать за Христа кровь свою. Нужно понять: почему это? Ответ–то у нас простой: мы верим и даже знаем, что Христос не только был, но что Он был и Сын Божий. На этом стоит всё христианство вот уже две тысячи почти лет! Почему это человечество пошло на муки — до смерти — за веру в Него?

Сказать, что пролетарии захотели взорвать капитализм? Но мы уже говорили об этом предубеждении, явно противоречащем психологии христиан и фактам истории. Не стоит и возвращаться к этой наивности. Да хоть посудите и по нам, современным верующим: мы не восстаем против власти, против имущих богатство, воспринимаем новый строй, и хоть мы лишены многих прав, но повинуемся, — и притом искренно.

Веры своей не отдаем… Конечно, есть из нас слабые: когда и где их не было?! Но масса — еще христианская. Почему же? Приходится задуматься вам! Но, к сожалению, так не ставят вопроса в пропаганде против христианства. Да не могут, ибо это привело бы, по необходимости, к доброму мнению о них (по крайней мере о лучших из них, — следовательно, и о христианстве), а это ослабило бы пропаганду.

Вот я позволю о себе самом кое–что рассказать; ведь я обещал объяснить вам, почему я — верую в бытие Бога.

Вот я читаю под каждое воскресенье, на всенощной, свидетельства о том, как Христа видели очевидцы воскресшим из мертвых. И должен вам заявить откровенно, что каждый раз я — как бы — вижу Христа Воскресшего! Мне — очевидно это! Несомненно. Я даже не могу усомниться, — если бы и хотел этого!

Припомните, что искренно верующему хочется и нужно, прежде всего, убедиться самому в реальности и истинности веры во Христа: всякий намек на самовнушение был бы тотчас подмечен мною же самим. А это оказывается просто невозможным!

И скажу вам: чтение Евангелия для меня лучше всякого университета или Духовной академии всякий раз укрепляет мою веру. И не мою только… Но я говорю о себе, ведь… Впрочем, расскажу два–три случая и о других.

Однажды, уже во время революции, я ехал из Крыма в Москву. Около меня сидел еврейский раввин. Разговорились. Он, конечно, был против христианства. Я спросил:

— Да вы хоть один раз читали Евангелие?

— Нет, — ответил он спокойно.

— Как же вы спорите против христианства, не зная его совсем, даже — не читавши ни разу?!

Не помню уже теперь, что он ответил тогда.

А вот обратный случай, и тоже — еврей.

У меня есть друг, очень близкий, бывший профессор университета, — удаленный вместе с другими за границу. Вероятно, он и теперь еще жив. Жил он прежде в Берлине, а теперь — в Англии. Фамилии его я не упомяну здесь. А историю жизни расскажу. Он полюбил одну гимназистку, а она — его. Это еще было в царское время. Жениться и венчаться тогда не дозволялось — евреям с православными. Тогда она формально переходит в протестантство, — а им разрешалось венчаться с евреями, — потом «кается на исповеди» духовнику и живут они с мужем в любви. Он же, как и многие тогда из интеллигенции, считал веру уделом женщин и «простых» людей и потому не мешал своей жене ходить в церковь и прочее. Родилось у него четверо детей: Виктор, Алексей, Наталия, Василий.

И вдруг он крестится и переходит в Православие… Во время моей первой встречи с ним он жил в Берлине. Они пригласили меня остановиться у них. Я спросил его, как он принял христианство. Он и рассказал мне следующее. Пишу об этом вкратце.

«Прожил я с женой 13 лет. И не думал о переходе. Потом однажды я взял у жены Евангелие и прочитал его… И был ошеломлен. Я увидел, что написали его очевидцы, и потом простые душой, добросовестные. И от этого впечатления я никак не мог отделаться». Как профессор (он в университете преподавая философию, которая требует огромных и широких знаний. — М. В.), он, не по наитию какому, не по просьбе жены (она была и осталась простою гимназисткой и никогда даже не пыталась спорить или уговаривать «ученого» мужа сделаться христианином), — а именно как умный и ученый человек «увидел» очевидность добросовестных писателей Евангелия. И не мог как ученый отделаться от произведенного на него впечатления истинности… И потому крестился: иначе он не мог; потому именно, что хотел быть последовательным и добросовестным… Вспоминаю опять «Честность с самим собою» Винниченко.

Третий случай я слышал от своего духовного отца а. Ф. [22] Однажды к нему пришел его товарищ по Духовной академии и стал жаловаться ему, что потерял прежнюю веру. Что ему делать теперь? А. Ф. посоветовал ему летом (он жил тогда на даче) читать Евангелие.

— Да я почти наизусть знаю его и так?!

— Вы читайте его просто, совсем просто!

К осени он пришел к а. Ф. и сказал, что снова воротился к вере: читая Евангелие!

Про себя я расскажу лишь один из немногих случаев. Читал я Деяния апостолов. Это история Церкви с первых дней по смерти Христа; записана очевидцем Лукою (был врач) для одного сановника, Феофила. Однажды я дошел до двадцать седьмой главы, в которой описывается путешествие апостола Павла с сотрудниками. На корабле везли и еще некоторых других узников Августова полка; сотника звали Юлием. Далее изображается, как это делают и в «морских дневниках», их путешествие. Возьму оттуда несколько стихов {23}.

Медленно плавая многие дни и едва поровнявшись с Книдом, по причине неблагоприятного нам ветра, мы подплыли к Криту при Салмоне. Пробравшись же с трудом мимо него, прибыли к одному месту, называемому Хорошие Пристани, близ которого был город Ласея. Дальше описывается буря. Начали выбрасывать груз, а на третий день мы своими руками побросали с корабля вещи. Так метались они четырнадцать дней. Апостолу Павлу явился Ангел Бога ночью и сказал: «не бойся, Павел! тебе должно предстать пред кесаря, и вот, Бог даровал тебе всех плывущих с тобою…» Было же всех нас на корабле двести семьдесят шесть душ. И таким образом все спаслись.

Упоминание таких подробностей, как наименование полка и сотника, название островов и городов, количество бывших на корабле и прочее, — ведь, это же «морской дневник»! И при самом предубежденном настроении — никак нельзя сомневаться, что все это записывая очевидец…

И видя все это воочию, я сказал внутри себя: мне нужно стать сумасшедшим, если бы я не поверил всему этому! Вот так именно и назвал бы себя: «сумасшедший».

И это я испытывая не одни раз!

И много подобных случаев я мог бы рассказать. Например, про одну молодую писательницу в Париже, которая сначала сомневалась и в Евангелии, а во время Причащения (это было в Субботу на Страстной) ей явился Сам Господь Иисус Христос, как она мне сама сказала… Только для этого зашла… А после я никогда более не видел ее.

В России я встретил пожилую писательницу, которая из безбожия пришла к вере — чудесным образом… [24]

Еще: одни партиец, пятидесяти с лишним лет, принял священство… И так далее.

Такие случаи не могут пройти мимо верующего и даже не должны бы пройти мимо искреннею неверующего… {25}

Наконец, я упомяну об апостоле Павле {26}. Бывший гонитель христианства после своего обращения видел необычайное видение — откровение. Что оно не было каким–либо обыкновенные явлением, видно уж из того, что апостол молчал о нем четырнадцать лет и никому не рассказывал: настолько оно было чрезвычайно! Я об этом выпишу целиком, — хотя оно самим апостолом Павлом записано очень кратко…

Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли — не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает) восхищен был до третъего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова {27}, которых человеку нельзя пересказать. Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь, разве только немощами моими (2 Кор. 12,1–5).

Здесь все — исключительно необычайно.

Укажу на то, что все Второе послание к Коринфянам написано апостолом в защиту себя против врагов. И о таком событии можно было бы сказать в начале оправдания; но он молчал четырнадцать лет — по смирению! Потом: третье небо, рай, о чем невозможно передать на языке человеческом  {28} — что они такое? Мы ведь не знаем этого! Но особенно удивительно это — знаю и не знаю. В чем он уверен, апостол о том говорит ясно: знаю, — именно о самом видении, а о способе — в теле или вне тела — не знаю·, ему самому это было непостижимо: Бог знает. А откровение несомненно было! Рай, — или Царство Небесное, Божие, — это было! Не признавать этого откровения — никак нельзя уже по одному тому, что сам апостол считал его несомненным фактом. Но о подробностях он умолчал: это опять свидетельствует об истинности его, другой бы на его месте и не молчал бы четырнадцать лет; а если уже сказал, то читатель или слушатель непременно захотел бы узнать: что же он видел? Этого нельзя пересказать!

Потом, через 1770 лет после этого видения, было подобное же откровение батюшке отцу Серафиму; об этом он молился: В доме Отца Моего обителей много… И когда Я пойду и приготовлю вам (ученикам) место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я (Ин. 14,2–3).

И когда преподобный Серафим сообщая об этом, то он все время правой рукой гладил по сердцу «против» его движения, то есть справа налево.

Когда же слушавший спросил, что это за обители Отца, то преподобный тоже отказался отвечать, как и апостол Павел: «Если сам батюшка  {29} апостол Павел не мог сказать об этом, — то где же мне, убогому Серафиму, объяснить это?!» [30]

Также удивляло меня и слово Господа к Никодиму о духовном рождении. Когда тот спросил, не понимая: как это может быть? Иисус отвечал и сказал ему: ты — учитель Израилев, и этого ли не знаешь? Потом добавил, дважды, в знак несомненности, повторив «аминь, аминь»: истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства Нашего не принимаете (см.: Ин. 3,3–21).

Что знаем и что видели: так говорить может лишь действительно знающий и видевший! «Мы» — то есть Господь и господни уверовавшие, а «вы», то есть евреи, не уверовавшие; тогда и Никодим еще не веровал…

Кстати, здесь вам (а не совопросникам) скажу еще. Некоторые говорят, что Послания написаны не апостолом Павлом, а — гораздо позднее. Церковь этого не принимает. Но и такой германский ученый, как Гарнак [31], специально исследовавший этот вопрос, утверждает, что это неверно и что Второе послание к Коринфянам принадлежит апостолу.

Да и теперь вон отцу Серафиму было подобное же откровение.

Затем мне хотелось бы отметать вам мое мнение о неверии или сомнении. Иные об этом думают, что оно невинно. И действительно: если оно исходит не от нас, а является искушением врага, то на него нужно плевать, — как это делается и в Таинстве Крещения при отречении от диавола. Это говорит и отец Иоанн Кронштадтский [32]. Но если же мы сами, без всяких оснований, начинаем сомневаться, — или даже смущаемся, беспокоимся, даже склоняемся к этому, хоть сколько–нибудь, то мы уже виноваты в Фомином неверии: не верим Самому Богу, Христу Господу, Духу Святому и этим грешим и прогневляем Саму Истину, Самого Господа! Потому и Христос упрекнул Фому за неверие. А потом добавил ему, после веры: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие. (См.: Ин. 20,24–29.)

В таких случаях, советуют опытные подвижники, как и отец Иоанн, нужно просто пренебрегать искушениями и даже — не соизволять на борьбу с ними, а, помолившись или призвав имя Христово (как учит святой И. Лествичник), «бить супостатов» [33]. А были и такие, которые говорили искусителям: «Соизволяю». Иные с гневом на бесов повелевали: «Вон!»

Я. — Знаете, при таком множестве свидетельств можно ставить вопрос не о том, почему вы верите в Бога, а наоборот: как вы не верите в Него? Или по крайней мере сначала во Христа Господа?! И Сам Христос обвинял евреев в неверии в Него: Baut отец диавол… нет в нем истины… А как Я истину говорю, то не верите Мне. Кто из вас обличит Меня в неправде? Если же Я говорю истину, почему вы не верите Мне? (Ин. 8, 44–46).

По крайней мере, я так думаю. Во всяком случае, неверие это — не от науки, не от изучения христианских знаний и истории, а наоборот: неверующим нужно устранить Христа Господа, чтобы легче было потом неверовать. Вы извините меня, но я и прежде так думал.

С. — Ничего, ничего! Пожалуйста! — сказал физик.

Я. — А если позволите еще сказать, то я хотел бы спросить вас вот о чем. Ваши газеты и вы вообще постоянно говорите о народе, о народе. Но вы же сами знаете, что большинство народа пребывает в вере. В переписях 1936 и 1937 годов, — при всех условиях опасности, — более половины народа объявило себя верующими, а иные говорили неправду о себе, что они — неверующие. Да и теперь, — насколько мне пришлось слышать об этом, — в партии числится всего лишь около пяти миллионов, а всего населения, скажем, 175 миллионов или, быть может, 200 миллионов. Следовательно, один партиец приходится на 35 верующих: ведь для партии, — говорил еще В. И. Ленин, — религия не есть «частное дело», а — общественное, всеобщее, мировое [34]. Вы, конечно, знаете это. Как же вы на это смотрите? А что, если бы при полной свободе и, заранее оговорив, что всякому гражданину представляется совершенно полная свобода веровать или не веровать, издавать, печатать и прочее, — и объявить всеобщий референдум по Советскому Союзу, а потом предоставить народу свободу веры, согласилась бы на это партия и правительство? Вот какой у меня взаимный вопрос к вам. Что вы думаете?

С. — Вопрос сложный! — ответил физик. — Народ — еще в массе темный. Многие привыкли к традиции. А жизнь идет вперед. Сознание же, — как мы говорим, — всегда отстает от бытия.

Я. — Итак, значит, преждевременно перечисление?

С. — Может быть!

Я. — Не думайте, что я считаю большинство мерилом истины. Я только хотел бы узнать ваше мнение. И сейчас я добавлю: по моему мнению, в вопросе этом заключается большая ошибка ваша. Это я недавно сказал на обеде в Ленинграде уполномоченному, в присутствии духовенства, когда он открыто заявил, что он — безбожник. Я ему тогда и сказал: «Это — большая ошибка!» И это же я и теперь думаю.

Сейчас же припоминаю из прошлой жизни такой факт, точно мне известный.

Одна дворянка «пошла в народ», — как тогда говорили. В церковь не ходила, конечно. И однажды крестьянка сказала ей ласково: «Марь–Миколавна! Да если бы вы с доктором {35} да в церковь ходили, за вами бы весь мир пошел» {36}. Вы, вероятно, не согласны с ней?! А вот вам пример: за Львом Толстым народ, даже из ближайшей деревни, не пошел же!

Но пусть идет, как идет…

Мы же, верующие, будем хранить веру, хотя бы нас было и меньшинство.

Беседа продолжалась часа два. Второй вопрос отложили на завтра.

М. В.

Вторая беседа

Предисловие

На другой день {37} имели мы вторую беседу. Напомню ее заглавие: «Почему вы (то есть я), будучи интеллигентным, все же верите?». На эту тему мы еще беседовали два часа.

Конечно, я не могу теперь точно воспроизвести и эту беседу, но это и не важно. Важно ответить сейчас на этот вопрос. Собственно он — не такой уж и важный: от того или иного решения его почти никогда не было перехода в ту или иную сторону. Но не бесполезно нам, верующим, иметь в запасе ответ и на него, чтобы, в случае нужды, не растеряться. А может быть, кому–нибудь из нас это и облегчит путь веры: сбросит камень с пути.

Дело — не в интеллигентности

Я. — И этот вопрос тоже представляется для меня не важным, как это кажется вам {38}.

Вам интеллектуальность представляется высшим судьей истины, а для меня — совершенно нет, как увидим. Что это действительно так, легко видеть: я не помню в истории веры случаев, чтобы противники приходили к тому или иному решению в зависимости от интеллектуальною объяснения веры или неверия. Может быть, вы знаете?

С. — Знаем, — храбро ответил физик.

Я. — Например?

С. — Вот, хотя бы миллионы современных людей сделались из прежних верующих безбожниками: к этому привлекла их наука, интеллектуальное движение, интеллектуальные вожди и писатели. Ленин, Марке, Энгельс, Сталин и другие, можно сказать, перевернули мышление целой эпохи.

Я. — Об этом я иного мнения: тут не интеллект действовал, а больше настроение сердца, — а отчасти и недостаточность именно интеллекта.

С. — Как так?

Я. — Вот подождите: я к этому и веду.

Не обращали ли вы внимания на тот, например, факт, что два одинаково развитых умственно человека, или два невежественных, совершенно различно относятся к этому вопросу веры или неверия?

С. — Бывало. Но тут, в конце концов, нужно искать недостаточность интеллекта.

Я. — Вы думаете? А вот, например, как вы смотрите на Льва Толстого и Горькою: они оба интеллигенты?

С. — Конечно!

Я. — А не думаете ли вы, что Толстой был более интеллигентный, чем Горький?

С. — Гм–м. Пожалуй.

Я. — А ведь он мучился религиозным вопросом до самой смерти. Вы это знаете?

С. — Но он искал именно интеллектуального исхода.

Я. — Совершенно верно. Но именно в этом–то и было его несчастье и даже — недомыслие. Позвольте мне рассказать одну их встречу, записанную Горьким. Дело происходило в Ялте. Толстой ехал верхом. Около стремени шел Горький. Он говорит Толстому: «Я получил письмо, что в Ялту приезжает В. Г. Короленко». Толстой, тряхнув бородой, неожиданно спрашивает: «А он верует в Бога?!» — «Не знаю», — отвечает Горький. «Главного–то и не знаете! — говорит Толстой. — Он верует, да только боится атеистов. И Андреев ваш тоже верует, но тоже боится… И ему Бог страшен!» [39]

Дальше идет разговор о Боге, о душе, об уме в вере, — и прочем. Этого вы не читали?

С. — Нет, — честно ответил физик.

Я. — А знаете ли, как на вопрос о вере ответил А. П. Чехов?

С. — Нет, не знаю.

Я. — Его однажды спросили: как он смотрит на веру? Он безнадежно сказал: если тут сам Лев Николаевич сломал себе шею, где уж нам решать такие вопросы?! Кстати, вы, вероятно, замечали в его рассказах, что он нигде не говорит против веры! Скорее, относится к храмам, духовенству, верующим с симпатией: в рассказе «Архиерей» о пасхальной службе, об акафисте, в котором одного монаха умиляло слово «благосеннолиственное» {40}  [41]. Правда?

С. — Да, пожалуй. Но то было такое время тогда.

Я. — Нет, я с вами не согласен. Ведь Горький жил в то же время?

Совопросники промолчали.

Я. — А если так, то дело — не в интеллекте, а в чем–то другом. Об этом скажу далее. А сейчас хочу рассказать случай про двух евреев. Ко мне в Крыму пришел один еврей, юрист петербургский, лет 45–50. Он просил разрешения на Крещение. Я стал его расспрашивать, читал ли он Евангелие, как он понимает христианство и тому подобное. Оказалось, что его познания весьма слабы и неправильны. И потому я ему отказал. Но поинтересовался узнать, каким образом он пришел к решению переменить веру? Еврей откровенно сказал буквально следующее (ручаюсь за верность):

— Видите, я был юристом в Петрограде. Началась революция. И в ней ноги и руки хотя и были латышские и китайские, но голова–то была еврейская (так точно он и сказал. — М. В.). Я решил сделаться христианином, — уйти от них.

— Но почему вы выбрали такое смутное время?

— Я, знаете, купил себе пароход и торговая углем. В этот раз ехал из Сухума в Одессу через Севастополь. Но Одессу уже взяли большевики. И я застрял здесь на две недели. Вот и решил свободное время использовать для Крещения.

Мы расстались.

В это же, приблизительно, время пришел ко мне другой еврей, студент Санкт–Петербургского Политехнического института. Лет 25–26. Он тоже просил разрешения креститься: тогда был такой закон церковный, что евреи должны были испрашивать этого разрешения у епископа. Я стал задавать ему разные вопросы. Он на них отвечал спокойно, сознательно и прекрасно. Тогда я задал ему последний вопрос:

— А вас не смущает то, что в вере есть тайны? И говорят, что они противоречат обычным законам мышления?

Он спокойно ответил:

— Нет, не смущает!

— Почему же? Ведь вы — интеллигентный сознательный человек.

— Потому–то и не смущает. Если я уверовал в иной мир, то само собой понятно, что там должны быть тайны для этого нашего ума и должны быть иные законы, а если бы они были те же, что и здесь, то это не был бы «иной» мир!

Признаюсь: я никогда, даже в духовных школах, такого обстоятельного, разумною ответа не слышал. И, вполне удовлетворившись, с радостью разрешил ему переход. А его объяснение запомнил на всю жизнь.

Вот вам два еврея. И скажу: второй без сомнения был более умным, чем первый, — с чем согласитесь и вы. И однако же это не помешало ему переменить свою веру: а это — далеко не легко интеллигентному человеку. У первого — понятнее: практичные соображения. А второй сознательно делал это: это труднее.

Но вернемся к поставленному вопросу Из этих примеров видно, что не в одном интеллекте дело; даже, может быть, наоборот: логика ума помогла студенту. А Толстому нужно было решить этот «главный» вопрос по разным причинам: и сердцу дать удовлетворение, и ум облегчить, и для практической жизни найти исход. Неверие не удовлетворяло его! А интеллектуально он, конечно, был крупнее Горького, но, — как это ни странно! — поверхностнее студента. А почему именно так, скажу далее, — по моему опыту и интеллигентности. Но мне предварительно хочется выяснить еще один вопрос, если вы позволите.

С. — Пожалуйста!

Я. — Я наблюдал в жизни не раз, что если человек сам не пережил чего–нибудь, то убеждение или мнение другого кажется ему просто невероятным. Приведу примеры. Один довольно уже пожилой священник, сам сомневавшийся, не мог воспринять, что другой искренно этому верит; а сознаться в своем сомнении не хочет, опасается, стыдится… Это я видел.

Другой пример. Тоже священнику, но молодому (из католиков, принявшему Православие), казалось немыслимым допустить некоторые факты из Евангелия. И он однажды, — правда, не совсем в трезвом виде, — сказал, будто 80 процентов священников думают так же, как и он.

Конечно, это совершенно неверно. Но ему искренно казалось, что дело обстоит так, как ему и думалось. И напрасно было бы переубеждать его тогда… После он ушел; куда, не знаю: в полное ли безбожие или в частичное неверие. Но вопрос собственно в том, что если сам не пережил чего, то оно кажется вообще невероятным. Я это говорю для того, что и вам кажется невероятной наша вера. Вы стоите перед ней заранее с сомнением, да и это еще в лучшем случае; а другие (таких немало, сами знаете!) думают, что нами руководят самые грубые земные цели: деньги, материальная жизнь и тому подобное. И об этом писали в газетах; теперь — меньше.

Но ведь это даже неуважение к человеку!

С подобным сомнением можно бы говорить и о неверующих. Но как знаете, мы так не относимся к вам: предубеждение, заблуждение, недостаточное знание о вере, — иногда и практически побуждения, — но мы не думаем, что неверующие — обманщики и лжецы. Поэтому прошу и вас относиться к нам подобным же образом. Согласны?

С. — Конечно.

Я. — А это нужно вот для чего: тогда вы будете серьезнее относиться к нашей беседе. Ведь, иначе бы и разговаривать не стоило. И примеры нас не убедили бы: прошли, как говорится, «мимо ушей».

А примеров веры среди интеллигентных людей — немало. Да, собственно, если бы их было и мало, — это решительно не имеет значения: один–два, — и того бы было достаточно. Ведь вы же сами знаете: не в количестве дело!

Вот я и возьму несколько примеров такой веры.

Примеры образованных верующих

Я. — Собственно для нас, верующих, не важно, простые ли или интеллигентные верующие у нас, ибо то или другое состояние их решительно не имеет никакого существенного значения для самой веры. Всё равно для нее разум совершенно бессилен: он и не помогает, и не вредит ей. Нам важно духовное настроение, которое действительно или может содействовать, или же препятствовать вере; но тут действует собственно не интеллигентность, а соответствующее благочестивое направление. Это вскроется мною дальше.

Основа веры — совсем другая. И простой верующий никогда не спросит: ученый ли ты или нет.

Даже, если угодно, образованность более опасна, чем полезна. Но не потому, что она по существу вредит вере, а потому, что делает человека гордым и самонадеянным; вот это действительно препятствует вере… Опасно еще и потому, что пытливый ум постоянно ставит разные вопросы и беспокоит нас: а почему это так, а не иначе? чем объяснить то или другое? и так далее. Это и беспокоит интеллигентного человека, и в сторону обратную.

С. — Но интеллигентному человеку наука говорит о многом совсем иначе, чем религия.

Я. — Например?

С. — Ну, — что Бога нет, что это — легенда, которая в лучшем случае утешает слабого человека; что мир никем не сотворен, а вечен; что троичность совершенно непримирима с единством; что таинства — это выдумка и невозможность; что религия даже вредна государству, уже потому, что учит нас смирению, а государству нужна уверенность революционная; что Христос — не историческая личность, а легендарная, и так далее, и так далее.

Я. — Да, вопросов много. Но на иные ответить так можно, что это — не наука, не интеллект наш утверждает, а мы, вопреки ему, говорим; на другие недоумения вера имеет свои объяснения; третьи, например, о легендарности Христа Господа, совершенно неисторичны, а потому и неразумны; иные — спорны; иные просто незначительны и неинтересны и так далее. О них можно бы долго говорить.

Но вот что я скажу по собственному опыту: многое из перечисленного вами мне совершенно даже неинтересно. Например, хоть бы вопрос о творении мира; мне совершенно неважно: сотворен ли он в шесть дней или — в шесть тысяч и так далее. Мне важно иное. Что именно, этому наука не поможет. Ведь целью Библии является совсем не геология, космология, антропология, зоология, биология и прочие науки, а падение и спасение человечества.

А тут уже наука бессильна. Поэтому, да и по другой причине, я не буду останавливаться: иначе бы наша беседа растянулась на несколько дней.

Да ведь и поставленный мною и вас интересующий вопрос — иной: есть ли среди верующих интеллигентные люди? Вот о нем и поговорим.

Конечно, среди первохристиан были больше простецы (см.: 1 Кор. 1, 25–31); и апостолы, как известно, были из рыбаков (см.: Мф. 4, 18). Но это–то именно и хорошо было — они были неученые, но мудрее: ученых посрамили.

Но были и ученые. Вы, вероятно, не знаете, что среди них был и Афинагор, ректор университета [42], и Иустин Философ [43], и Климент Александрийский [44], и — знаменитый по учености — ученейший Ориген [45]… И славная троица каппадокийцев: Василий Великий, Иоанн Златоустый, Григорий Богослов [46]; от них дошли творения до наших дней. У Златоуста доселе сохранилось двенадцать томов, по тысяче страниц! Афанасий Великий, архиепископ Александрийский (четыре тома) [47]. Кирилл, тоже Александрийский [48]; святой Иоанн Дамаскин [49], бросивший должность высокую («премьер–министра») при калифе (правителе арабском в Сирии) и заменивший ее монашеством в монастыре святого Саввы (около Иерусалима, принадлежавшей) тогда арабам) [50]. И Максим Философ Исповедник [51]. И патриарх Софроний Иерусалимский [52]. И патриарх Фотий, ученейший человек; он, между прочим, писал «Библиотеку», в коей записывая и характеризовал современную ему в древности литературу [53]. И святой Симеон Новый Богослов, истинный и опытный богослов [54]. И святой Григорий Палама, архиепископ Солунский, бывший при дворе, а потом ушедший на Афон и достигший высоты христианской [55], и множество других.

Ведь вы всех верующих записали в счет «темныхъ, почти неграмотных людей, а себя лишь считаете научно образованными. Не так ли?

С. — Ну–у, не всех, — ответил физик с улыбкой.

Я. — Хорошо, что хоть «не всех». А вот одна студентка, математичка, приняла христианство, крестилась, познакомилась с нами, сошлась ближе со старушкой восьмидесяти двух лет, говорящей на пяти языках [56], и говорит ей:

— Оказывается, вы — очень образованные! А ведь про верующих нас учили, что там — одна темнота и невежество. [57]

И доселе вы это повторяете без всякого стеснения! Правда, так в школах делаете?

Совопросники молчат.

Я. — Вот — хотя и я. Я 21 год лишь на школьных скамьях просидел. И сейчас (мне тогда было уже 64 года с лишним) еще учусь. Много перечитал. И Ленина, и Сталина, и Белинского, и Добролюбова, и Чернышевского, и Писарева, и Щедрина, и других. И все же остаюсь верующим. Не говорю уже о писателях. Да и вы сами почтили меня «интеллигентным» и пожелали поговорить со мною.

А ведь я перед глубокими учеными — мальчик! Говорю это без стеснения! Был преподавателем в университете, в Санкт–Петербургской Академии, в Парижском Богословском институте. Видел жизнь: жил в тринадцати странах  [58]Между прочим, читал книги на тему: «Веруют ли ученые в Бога?» Деннерта [59], Табрума [60] и других — людей светских. Слыхали вы о них: Деннерт — немец; Табрум — англичанин. Знаю и Дарвина, и Геккеля [61], и Фейербаха. Читал, немного правда, и Маркса, и Энгельса, и прочих. И не переменил веры…

А ведь интеллигенту труднее веровать, чем не веровать. Один философ по этому вопросу сказал: «Интеллигент должен ответить себе самому на главные вопросы. Почему ты веруешь? Есть ли Бог? Как относиться ко Христу? Признаешь ли Церковь? А неверующий — что? Отмахнулся рукой: я–де не верую! И все тут! А мы не можем так. Вы не читали романа Винниченко «Честность с самим собой»?

С. — Не читал, но слышал, — сказал физик.

Я. — Вот он там вскрывает эту мысль. Он был в Директории Украины в 1918–1919 годах. [62] Вот и мы тоже должны быть «честными с самими собой»: иначе веровать нам невозможно. Ведь почти каждую минуту мы становимся перед этим вопросом: «А почему?» Вы же не стоите. Правда?

С. — Да! Нам наука это доказывает!

Я. — Ну, пусть вам так кажется. Но признайтесь, что на протяжении 2000 лет были же искренние, пытливые, образованные, «честные с самими собою» люди?

С. — Ну, конечно!

Я. — А если так, то будь хоть один–двое из них, — и этого довольно нам: значит, интеллигентность не помешала им веровать. (Позвольте мне рассказать вам про профессора университета, именно философа. Он и сейчас еще жив: обитает в Англии. В числе двадцати двух профессоров он был в начале революции изгнан из России за границу. Фамилию его умолчу, но вы, надеюсь, поверите мне?

С. — Конечно.

Я. — Он был еврей {63}. Профессор философии в Саратовском университете. А нужно сказать: русские профессора прежнего времени, да тем более по философии, были людьми широкого кругозора и глубоко образованными. Он полюбил одну гимназистку, а она — его. Захотели жениться. Но до революции брак еврея с православной не разрешался. Тогда она формально переходит в протестантство, и поженились по–протестантскому. Она потом быстро воротилась в Православие. А он, как был атеистом (тогда это было в моде для интеллигенции), так и остался; на жену он в этом отношении смотрел сверху вниз: религия–де «женское дело, пусть ее — молится!» Сам же он и не думал об этом… Родились у них дети: я застал уже четырех. Трое взрослых были крещены и ходили в Церковь; четвертый был еще мал, — хотя, конечно, и он был крещен.

В город Б. я приехал читать лекции. Они пригласили меня остановиться у них в доме. Тут я и поинтересовался у него: как он, будучи евреем, принял Православие? Он мне откровенно рассказал следующее.

Тринадцать лет он прожил с женой. Она и не думала обращать его в христианство, считая его несравненно выше по уму и образованию. А тут у него самого явилось желание прочитать Евангелие. Он прочитал. И что же? Он, как умный человек, увидел, что его написали люди — свидетели, и притом добросовестные… От этого ясного убеждения он не мог отделаться: иначе это было бы бессовестным и противным даже его собственному уму… И он решил довести дело до конца: то есть креститься. И крестился смиренно.

Вот каково его собственное исповедание.

Мы стали духовными друзьями; а с его вторым сыном — даже «крестовыми братьями», поменявшись крестами.)

Но я возвращусь к умным людям — русским людям, — и опять духовным. Надеюсь, что вы не наложите на них клеймо «темноты»: это для вас же было бы плохим свидетельством.

Совопросники молчали… Впрочем офицеры в оба дня не произнесли ни слова: только внимательно слушали.

Я. — Возьму лишь несколько выдающихся имен. Знаменитый митрополит Филарет Московский [64]. Можно сказать: гениальный человек! Ему современник Пушкин написал стихотворение:

«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, — зачем ты мне дана?»

На это митрополит Филарет ответил тоже стихотворением — о жизни. И Пушкин снова написал, что он «пред арфой Серафима» умолкает.

После дуэли Александр Сергеевич перед смертью причастился.

А знаменитый епископ Феофан Затворник, написавший целую библиотеку книг и для этого оставивший епархию и ушедший в затвор на целых 30 лет! [65]

А недавно умерший другой Феофан (Быстрое), бывший ректор Санкт–Петербургской Духовной Академии, знавший одиннадцать языков [66]; я перед ним считаю себя мальчиком!

А профессор В. В. Болотов, человек с мировым именем, профессор истории Церкви, — колоссальной учености! [67]

Да и мало ли их?! Сотни… Считать их неискренними людьми и невеждами — смехотворно было бы. И я, из уважения к вам, прошу и не думать становиться на такую точку зрения: лишь себя вы уронили бы! Да я бы тогда и не стал говорить с вами, считая вас безнадежно предубежденными людьми…

Но вы больше пените светских людей. Перехожу к ним.

Вот Гоголь Николай Васильевич. Про него материалисты пустили молву, якобы он во вторую половину жизни подпал влиянию «мракобесного» клерикализма. Но такой беспристрастный историк литературы, как Пыпин [68], держится противоположною мнения, что Гоголь всю жизнь был целостным человеком. Конец жизни он провел у Толстых (не Льва Николаевича). Последнюю неделю ел в день по просфоре. Соборовался. Исповедался. Причастился.

Между прочим, в написанной им самим «Развязке Ревизора» Гоголь написал смысл этой «комедии» [69]. Обычно говорят, что он в «Ревизоре» критикует современное ему чиновничество, — за что и хвалят его. Но он сам говорит, что есть два ревизора: один — «светский», это Хлестаков; он обманывает людей, и его обманывают чиновники; так что они вышли «чуть ли не святыми». Но потом и этот мнимый ревизор уехал и пропал где–то неизвестно.

Эти чиновники — наши страсти, которые воруют казну собственной души не хуже чиновников. Таким образом, они лишь символ наших грехов. Это — несравненно глубже!

А другой, настоящий ревизор, приезжает по «именному» Божию указу, — уже «перед гробом» (его слово), когда уже и отступить некуда, и все лишь разводят в растерянности руками… Этот ревизор — есть наша собственная совесть, пред которой вскроются по смерти пред Богом все наши грехи.

И те же самые чиновники, которые, собравшись у градоначальника, смеялись, как они ловко провели Хлестакова, услышали от градоначальника: «Чего смеетесь? Над собой смеетесь!» Под видом этого градоначальника изображается «дух» преисподней, диавол.

Вон какая глубочайшая мысль лежит в основе «Ревизора». Но никто не думает об этом! Даже в наших духовных школах нам не говорили об этом! Удивительно!

И вообще о последних своих произведениях Гоголь пишет следующее:

«Мои сочинения… связались чудным образом с моею душою и моим внутренним воспитанием». В «Мертвых душах» «прямо скажу: все герои мои потому близки душе, что они — из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души… Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной… Во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке». Если бы они все вскрылись разом перед взором «в то время, как я не имел еще никакого понятая о всей неизмеримости Его (Бога. — М. В.) бесконечного милосердия, — я бы повесился» (1843 г.) [70].

Никто такого ужаса не предполагая бы! И никто об этом не говорил вам в школах!

А за несколько дней до кончины (14 февраля 1852 г.) Николай Васильевич писал: «Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царство Небесное (ср.: Мф. 18, 3). Помилуй меня грешного. Прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста!»

Достоевский Ф. М. был петрашевцем. Присужден к смертной казни. Потом — помилован и осужден на каторгу. Безрелигиозный до нее, он потом сделался православнейшим человеком. Все его произведения написаны, в сущности, в защиту религиозно–нравственных идеалов христианства против безбожия. Перед смертью исповедался, причастился; читал Святое Евангелие. Жену его (вторую) я еще видел и слушал.

Его уже не посмеет никто назвать неинтеллигентным человеком!

Соловьев Владимир Сергеевич — философ, профессор Санкт–Петербургскою университета. Написал 18 томов. Безбрачный. [71] Посещал (как и Л. Толстой, и Достоевский) старцев Оптиной пустыни [72].

Его отец, С. М. Соловьев, — историк России. Выходец из духовной семьи  [73]

Граф Алексей Толстой (старший).

А Блок, — написавший «Двенадцать», «Скифы» и множество стихотворений… Одно у него даже кощунственное… Но кончил он жизнь покаянием. Лицо, жившее этажом ниже его, говорило мне, что он громко кричал: «Боже, прости меня!» [74]

А его тесть, знаменитый на весь мир химик Дмитрий Иванович Менделеев {75} (своей «Периодической системой элементов»), был тоже верующим.

А когда я сказал об этом студентке–аспирантке на выставке в Нью–Йорке, она, нимало не задумываясь, ответила мне: «Это у него осталось еще по традиции!» Какое легкомыслие. Не хочется и возражать!

У него — множество работ, сотни! Химия, экономика, промышленность, военное дело (о бездымном порохе), художественный мир, спиритизм, фабрично–заводское дело; между прочим, у него есть интересная книга. «К познанию России» — плод статистических данных о России. Эту книгу я нашел у эмигранта в Америке, рабочею по надгробным памятникам (у него было до двухсот книг). А русские здесь — не знают!

А знаменитый хирург Пирогов {76}, потом попечитель Одесскою и Киевского учебною округа, автор большого дневника, известный своею религиозностью! Вот он что пишет.

«Да… тепло верующему на свете! Ему нет надобности в искусственном топливе для согревания души. Кто, — хотя раз, — почувствовал эту благодатную теплоту, тот не перестанет веровать, хотя бы пришлось ему выдерживать, ежедневно и по нескольку раз в день, напор сомнений, и — мучительную качку между небом и землей». «Молись всеобъемлющему Духу любви и благодати о благодатном настроении твоего духа».

«Это я (знаю) испытал на себе». «Дух учения Христа — это всеобъемлющая любовь к Богу и ближнему, вера в благодать Духа Святого, в Божественную натуру Спасителя, бессмертие и загробную жизнь». [77] Под конец жизни Пирогов был занят своим дневником, опубликованным вскоре после его смерти под заглавием: «Вопросы жизни. Дневник старого врача». Здесь перед читателем — образ высокоразвитою и образованного человека. Этот дневник — одно из самых назидательных произведений русскою ума. Между прочим он, на основании собственною опыта, свидетельствует об искушениях бесов.

Советский Союз почитает его! Но важнее чтить и его веру!

А знаменитый Иван Петрович Павлов! Про него даже ходят легенды о его религиозности: не буду их приводить здесь… Но вот что лично слышал от врача NN. Жена его была вторично замужем за сыном профессора Павлова, — то есть была ему невесткой. И она рассказывала бывшему мужу своему, что И. П. Павлов однажды в семейном разговоре сказал:

— Меня обвиняют, что я будто бы проповедую материализм. Никогда не проповедовал! И не буду проповедовать!

За верность этой мысли я ручаюсь, что запомнил ее верно. Да и самая легенда свидетельствует о религиозности его: ведь легенды — важнее даже фактов; они — обобщают и формулируют факты, основанные на общих явлениях. Почему–нибудь не говорят то или иное о других.

Профессор Филатов (живущий в Одессе), окулист [78], тоже ученый, — а глубоко верующий; ходит в храм; стоит с народом; идет прикладываться в очереди… Сын венчан…

Или скажу несколько слов о лично мне известном профессоре Булгакове. Был марксистом. Потом написал «От марксизма к идеализму» и множество других книг. Скончался протоиереем–богословом. [79]

В заключение мне хочется сказать о профессоре Санкт–Петербургского университета Хвольсоне [80]. На первой лекции студентам он говорил следующее (пишу по памяти, но истинно):

— Господа студенты! Доселе преподаватели гимназий учили вас, что все понятно и объяснено. Я начинаю свои лекции с обратного утверждения: чем мы глубже изучаем природу и ее законы, тем приходим к большему незнанию!

А теперь я, пользуясь собственными его словами, переписываю следующее:

«Новая физика глубоко отличается от старой». «Страшно преувеличивая, скорее шутя, мы скажем: старая физика была понятна, новая физика — непонятна; в старой физике существовало миропонимание, в новой — миронепонимание».

«Элементы вселенной» (не говоря уже о сверхъестественном мире. — М. В.), по его мнению, «могут быть разделены на две группы: на доступные и безусловно недоступные нашему познанию… Старая физика имела дело с первой группой и с первою областью явлений». Теперь, «развиваясь не только вширь, но и вглубь, наука вплотную дошла до второй области» явлений, «находящихся вне пределов нами познаваемою, не имеющих аналогов (подобий) в том, что может быть воспринято нашими органами чувств».

В его время уже явилась теория относительности известного профессора Эйнштейна {81}. По его воззрению, — вопреки современному утверждению, — «пространство вселенной… не бесконечно; оно обладает особой внутренней структурой, благодаря которой оно имеет внутреннюю кривизну, аналогичную кривизне окружности или кривизне поверхности шара. Оно (пространство) замкнуто в самом себе… Оно имеет свою геометрию, отличную от геометрии Эвклида…»

«Мировое пространство — не трех-, но четырехмерное; четвертым измерением служит время…» Все это совершенно непостижимо. Но я (М. В.) везде, во всем (даже так называемом «постижимом») мире вижу в основе факт, — но мне непостижимый. И не боюсь этой непостижимости умом: она факт, несомненно существующее бытие.

Эволюция физики теперь «определяется появлением… непонятных гипотез».

«Лорд Кельвин (англичанин, умер в 1907 году), величайший физик конца прошлого столетия, говорит в одной из своих статей, что мы об эфире больше знаем, чем о материн… Весьма многие… совершенно отрицают существование эфира».

А по Эйнштейну, можно «признать реальность эфира»; но он, по его мнению, «не находится ни в покое, ни в состоянии движения», — и так далее, и так далее…

Вот умникам и задача: и не движется, и движется, «не находится в покое»… Вот и пойми!

Этим и закончу. Но повторяю: для верующих этот вопрос о вере интеллигентных людей не важен — хорошо для них, что они — с нами в истине; но мы и без них знаем, что мы и без них — в истине.

И вот почему… Но я опасаюсь, что вы утомились.

С. — Нет! Но о Хвольсоне, — говорил физик, — современная наука думает иначе…

И он стал мне развивать это… Признаюсь, мне было неинтересно. Но я выслушал. А потом начал говорить о своих мыслях.

Я. — Теперь я хотел бы говорить о принципе познания. И тут я пойду далее ученых и интеллигентных людей: ум наш не высший судия истины. Это я и намерен открыть. Но буду краток. И спорить с вами не стану.

Принцип познания

Я. — Как это ни странно, может быть, для вас, но я начну не с философов, а с писателей; именно — с Гоголя. Вот что он пишет об уме: «Ум — не есть высшая способность. Его должность не больше как полицейская: он может только привести в порядок, расставить по местам все, что у нас есть».

«Он сам не двигается вперед, покуда не двигнутся… все другие способности, от которых он умнеет. Он… находится в зависимости от душевных состояний: как только забушует страсть, он уже вдруг поступает слепо и глупо; если же покойна душа и не кипит никакая страсть, он и сам проясняется и поступает умно».

«Разум есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе, как победою над страстями. Его имели в себе только те люди, которые не пренебрегли своим внутренним воспитанием. Но и разум не дает полной возможности человеку стремиться вперед. Есть высшая еще способность: имя ей — мудрость, и ее может дать нам один Христос… Она… есть дело высшей благодати небесной… Если же она вступит в дом {в душу), тогда начинается для человека небесная жизнь». [82]

Вот слова Паскаля: «Два рода людей знают Бога: люди со смиренным сердцем, — всё равно: умные ли они, или глупые, — и люди истинно разумные. Только люди гордые и среднего разума не знают Бога».

Руссо: «Разум всегда подчиняется тому, что требует сердце… Если бы Божество проявилось нам еще с большей ясностью, чем теперь, я уверен, что люди, противляющиеся Богу, придумали бы новые тонкости, чтобы отрицать Его».

Герцен: «Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества».

Вот — философия. Хоть они не философы, но… всякий человек в сущности философ, уже потому, что он думает. Отсюда нетрудно сделать вывод. Я еще в первой главе сказал: «Дело не в интеллекте».

А теперь выскажу свою мысль: «А в чем же?»

В откровении! Вам странно это слово? Даже будто отдает чем–то религиозным? Но для меня оно — истина, факт. Я поясню это сейчас. Ум — не высшая способность знания. Мы познаем все не умом, а опытом.

С. — Но это и есть интеллектуальное, истинное познание: это — факт для нас; а против факта — ничего не скажешь, — заявил физик.

Я. — Факт–то — факт, это верно. Но что он познается интеллектуально, умом, — вот против этого я и возражаю. Возьму пример. Допустим, что я никогда не вкушал сахара, и сколько мне ни объясняй сладости вкуса, — я не пойму. А «отведай» (умное слово!) — мне не нужно никаких умственных объяснений: я уже сам «познал» его.

Помните, слепому хотели объяснить, что такое белый цвет? «Ну, вот как снег белый». А слепой отвечает: «И холодный он?» — «Нет. Ну — как заяц зимой». — «И мягкий он?» — «Да нет». И так далее… Оба говорящие думают «понять» вещь — через сравнение неизвестного с известным; и притом — известным опыту нашему, а не уму.

Теперь мы сделаем принципиальный вывод.

В «познании» (опять повторяю: не умом) участвуют две стороны: объект и субъект; бытие (вещь) и человек; вещь и наша душа. Как же мы «познаем» это бытие? Оно открывается нашему восприятию (а мы думаем: уму! это неверно!). Что тут важнее: объект или субъект? Разумею — для восприятия. Конечно, объект. Если его нет или если он почему–либо нам не явит себя, то никакие усилия нашего ума не помогут нам. А если бытие откроет нам себя, то мы (при условии нормальных условий со стороны субъекта: ясные глаза, чистый слух, неиспорченный язык и так далее) сможем воспринять его. Но главное, — повторяю, — нужно, чтобы объект нам открыл себя. То есть воздействовал бы на субъекта. И в основе всех «познаний» этого естественною мира в сущности лежит физический опыт; а ум, как формальная способность, потом действует или работает уже над расширением этого непосредственною опыта.

Итак, опыт — не ум, а непосредственное восприятие.

Теперь перейдем к религии. Здесь тоже умом ничего не поделаешь. Нужно, чтобы само бытие воздействовало на субъект, или же так или иначе «открыло» себя сему. И тогда и получится то самое «откровение», которое вас уже «испугало», — или хоть насторожило против религии.

Смотрите, какие вы пугливые и предубежденные! То есть вы — не хотите знать! Закрыли заранее свои глаза, а потому и не видите.

А кто живет с «открытыми» глазами, тот увидит (если в нем не будет друіих препятствий)…

Итак, всякое «познание» есть восприятие (опытом). Это ведь и вы признаете, говоря: не бытие — от знания, а знание — от бытия!

Значит, и естественное (скажем так условно) познание — есть опытное откровение нам бытия. И совершенно также — и времени: так называемое «сверхъестественное» бытие «познается» нами через откровение, через открытое его нашему опыту. Обычное разделение в бывшем учебнике — ум и сердце — собственно неправильно: способ одни — откровение. Потому между так называемыми «умом» и «верою» разницы собственно нет никакой, по способу «познания» — восприятия. Различие лишь в предметах познания и в органах восприятия.

Но и тут ничего удивительною и нового нет: сладкое мы воспринимаем не глазами и не ушами, а — языком; любовь же не поддается ни одному из этих органов, — и так далее. Так и в религии: иное бытие и иное восприятие!

Вот о чем я хотел сказать вам.

С. — Это — ново и оригинально, но… против этого можно спорить: знание обязательно, принудительно, а вера этого не имеет.

Я. — Неправда: потом вера будет и принудительной, как всякий факт, опытно воспринятый. Но я же предупредил вас заранее: «спорить не буду», потому что «глаза» ваши заранее закрыты и не видят. Выходит, — что тут уж — не от бытия знание, а от знания — небытие. Но спорить не стану: многое нужно для этого, а вы не «свободны» в знании, вы —предубеждены, вы — рабы (если позволите так выразиться).

Он [совопросник] улыбнулся.

Я. — И древние были умнее и добросовестнее. Они об этих Божественных предметах говорили: «Ignoramus et ignorabimus». Вы латинский язык учили?

С. — Да; немного, впрочем.

Я. — Это значит? «Мы не знаем и не узнаем!» Первое — верно; второе — нет! Можно узнать! Но об этом я уже говорил отчасти в первой беседе. Но по крайней мере: это — честно!

Ну скажите: не знаю! не испытал! Это иное дело! Но сказать: этого — нет! — неразумно, даже безумно. Так еще и Давид сказал в псалме: Сказал безумец в сердце (а не от ума) своем: «нет Бога!» (13, 1; 9, 25). Как можно сказать о чем бы то ни было «нет», если ты просто не знаешь? Неподобие еще не есть небытие! А вы, — повторяю, — от знания переходите к небытию так называемою сверхъестественного бытия. Это — неразумно.

Мы и в этом–то мире больше «не знаем», но не говорим же: того, чего не понимаем, этого нет!

Вот вам один пример: мир конечен или бесконечен? Кант говорил: это — неразрешимая антиномия (= противоречие). А вон Эйнштейн утверждает: он конечен. А ведь он — мировой ученый, физик и математик! Вам приходится признавать, конечно, «бесконечность», но не потому, чтобы вы это знали, а потому, что (сами знаете!) — признать мир конечным вам еще кажется труднее: а там дальше что? Хоть и неразумно это, но ум спросит вас — вот это и страшно!

А для нас, христиан, и это не страшно: не знаем! — вот наш ответ. Но мы множества не знаем: и почему звезды вот уж какое тысячелетие всегда — на одинаковом расстоянии? Почему на цветке анютины глазки есть кружки — и красные, и белые, и черные, и фиолетовые? И так далее. Сотворен ли мир или вечен? По–нашему, это crux super rationem (крест для ума), а по–вашему, вечен: иначе вам ничего не остается!.. Будто бы!..

Теперь вы меня можете спросить:

— А вам другой мир открывался?

С. — Да, я и хотел задать вам этот вопрос.

Я. — Могу сказать: да, частично открывался. А весь — конечно, нет… Но ведь и в жизни мы сначала живем верою в авторитет наших родителей и учителей.

С. — Да! — прервал он меня, — но наше знание всякий потом может проверить сам.

Я. — И наше откровение — тоже. И вот уже 2000 лет проверяют! Разными путями. Вот и интеллигенты проверяют… Только вот отрицают, чего не знают. Незнание еще не есть непременно небытие! Мы вот не знаем, — допустим, — есть ли на нашем потолке какой–нибудь склад вещей или нет? Но сказать: «нет!» было бы неумно и недобросовестно. Но об этом мы уже говорили.

С. — Но как же открывается тот мир?

Я. — Об этом долго еще нужно говорить! Вы читали «Исповедь» Л. Толстого?

С. — Признаюсь, нет.

Я. — А и он говорит: когда он веровал, то ему жить было можно, а когда «находило» неверие, то он думал: чем ему покончить с собой: петлей или пулей? И даже носил в кармане веревочку. Вот хоть об этом задумайтесь! Но довольно!

Заключение

Я замолчал. Физик же говорит:

С. — Благодарим вас. Теперь мы понимаем вашу точку зрения.

Я. — Спасибо и вам, что вы терпеливо выслушали меня.

С. — Это у вас так думают все водящие? (Так он и выразился: вождь — один, Сталин, а «водящих», то есть второстепенных руководителей, много.)

Я. — Не знаю! Я ведь недолго пробыл в Советском Союзе, еще меньше говорил по этим вопросам. Поэтому и говорю: не знаю.

Они поблагодарили меня еще раз. Мы пожали руки друг другу. И расстались.

М. В.

Koнчил писать 1954,25.10 Новочеркасск

А говорить бы еще нужно было о мношм: о Божьем откровении, о просвещении в Духе Святом, о Церкви, о значении нашего блашчестия… Да иобих вопросе: какая польза — от религии.

Третья беседа

Предисловие

Собственно, этой беседы в действительности не было, так как на просьбу собеседников в вагоне сказать им, какая польза нашему Советскому Союзу — от религии вообще, от Православной Церкви в частности, я говорил в первой беседе о бытии иного мира, о Боге и сверхъестественном мире, а о пользе не пришлось уже говорить. Поэтому теперь я считаю не бесполезным ответить на их вопрос:

а) какая польза от веры вообще?

А потом я отвечу на вторую часть их вопроса:

б) какая польза, в частности, — от Православной Церкви?

Ведь если они, прежде всего, задали этот вопрос — о пользе, то, значит, он их интересует. И нам нужно иметь ответ на него и для них, и для нас самих. Так что же можно было бы сказать им?

Есть ли польза от нашей веры вообще?

Сначала объясню, как, по моему мнению, явился самый вопрос их. Очевидно, в основе его лежит не религия, а — Союз, то есть материальный мир, земное государство.

Это — не ново. Земным всегда интересовалось человечество и его власть. Значит, главной причиной этого вопроса есть в сущности неверие, — в полном ли смысле этого слова или ущербление веры. Последнее может быть и в любой религии, когда она понизится в духовном отношении — до материального интереса; или он уже, в таком или ином виде и объеме, был при самом зарождении ее. Это — первое объяснение.

Второе: в нашей стране религия, — после Крещения Руси, — занимала, как известно, громадное место. И иногда даже — чрезвычайное, господственное, что обычно называется «клерикализмом», то есть господством клира, особенно высших его слоев. И потому новый политический строй, безрелигиозный, не мог мириться с ним: две власти, да еще столь противоположных, не могут одновременно существовать без борьбы. И нужно сказать, что «клерикализм» мы, верующие, сами считаем опасный увлечением, вредной крайностью. Яркий пример — в Патриархе Никоне, который в конце концов стал выше царя Алексея Михайловича… Государство восстало против этого, да и духовный Собор, и восточные Патриархи, бывшие на нем. И этот столп — был низвергнут! [83]

И — скажу — справедливо!

Мир этот находится еще в борьбе с самим собой, и как таковой, он болен гордостью, и потому никак не может и не захочет примириться с мыслью расстаться с властию. И не нужно этого для веры: ее область — другая, душевная; ее путь непременно — смирение; и даже сама вера требует от нас незаинтересованности материальной стороной…

Поэтому я сказал об опасности «клерикализма».

Приведу сравнение, которое пришло мне на мысль еще в начале революции. Власть — это «барчук», а Церковь — лишь няня, воспитательница. И она никоим образом не должна притязать на роль матери. Она, будучи скромной и смиренной, может оказать на барчука духовное влияние — больше, чем сама мать. Примеров немало. Пушкинская няня, любимая им; няня в доме Татьяны и Ольги [84], о матерях их нет и помину, будто их и не было, а о нянях — воспоминание с любовью и доверием.

Этот образ няни, мне кажется, вполне применим и к религии.

Такого мнения держался и Н. В. Гоголь. Его интересное мнение я выпишу здесь.

«Односторонние люди, и притом фанатики, — язва для общества. Беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая–либо власть. У них нет никакого смирения христианского и сомнения в себе; они уверены, что весь свет лжет, и они одни только говорят правду… Их удел впадать в самые грубые ошибки…

Христианин покажет, прежде всего, смирение, свое первое знамя, по которому можно узнать, что он — христианин… Храни вас Бог от односторонности; с нею всюду человек произведет зло: в литературе, на службе, в семье, в свете». (Я прибавлю: и в Церкви. — М. В.) «Односторонний человек самоуверен… дерзок… всех вооружит против себя…»

«Христианство же дает многосторонность уму». [85]

Это — глубоко справедливо.

Да и Евангелие говорит о том же. Иные хотели бы видеть во Христе Господе революционера, имевшего совершить политический переворот в мире. Другие, наоборот, недовольны Его смирением, — как будто оно является «непротивлением злу» (злым людям). Христианство признавало тот строй, который существовал, даже рабов и господ, и так далее.

Третьи (даже Достоевский!) — мечтали о том, что государство постепенно перерастет в Церковь (а не Церковь сделается государством, — как хотели бы католики).

Евангелие же идет своим путем: внутренним устроением души и почитанием государства, но совсем не стремится к господству. И если бы Христос был виноват чем–либо против государства, то Пилат должен был осудить Его, а он говорил: не нахожу в Нем никакой вины. И это он повторял трижды (Ин. 18, 38; 19, 4; 19, 6). И после того, как фарисеи стали обвинять Христа, что Он сделал себя Сыном Божиим, Пилат искал отпуститъ Его. И только когда иудеи стали уже обвинять его в сопротивлении кесарю (ложь!), то Пилат, — даже и после этого! — хотел смягчить их, говоря: се, Царь ваш! А они пуще закричали: возьми, возьми, распни Его. Нет у нас царя, кроме кесаря. Это говорили те самые «первосвященники», которые были крайними националистами! И Пилат не выдержал: предал Его им на распятие. (См.: Ин. 19, 12–16.)

Вот что сделал фанатизм! Даже язычник Пилат оказался справедливее евреев!

Так, клерикальный дух довел до распятия Христа! Это — урок для всей истории христианства! И нам нужно всячески бежать этой опасности.

Христианство заключается в благостном, от Духа Святого, возрождении — от Бога, и смиренно–покаянном подвиге — от нас; или иначе сказать: мы должны заботиться о «стяжании Духа Святого», говоря словами преподобного Серафима [86]. Этим и живет Церковь!

А эти две сферы — совершенно различны. Повторяю: совершенно различны по качеству своему. И никоим образом не должно смешивать их.

Такой закон положен Самим Богом: «Эта власть, — сказал Христос Пилату, — дана тебе свыше (Ин. 19,11)». Потому Божие нужно воздавать Богу, а кесарево — кесарю (ср.: Лк. 20,25).

Следовательно, и мы, верующие, виноваты, когда увлекаемся внешней властью над государством… А это — так соблазнительно!

Третье: в данный момент истории мира католичество, — а за ним и протестантство, — стали против власти: они заражены духом клерикализма (каждый в своем роде). А наши сектанты следуют за последним: и они тоже — против правительства в душах своих. Наши старообрядцы тоже — противники ему в сердце своем, потому что они не имеют Благодатного Духа, а замерли, омертвели (как и евреи) на внешней стороне, на обрядах. И хотя они ревнуют, но как и иудеи — не по разуму: те распяли Христа, а эти лишились Духа Святого (ср.: Рим. 10,2–3).

Видя все это, а также и расслабление среди нас, православного духовенства, — соблазн материальными благами, при соблюдении внешней стороны христианства и при недостаточной нашей духовности, — видя все это, советская власть имеет основания отрицательно относиться к религии вообще. И даже язычество (в Китае и Индии) ей кажутся приемлемее, чем мы.

Если же, — это уже четвертое, — кто сохраняет истинную веру в Духе Святом и живет благочестиво, того враг тоже не оставит в покое. Да Сам Господь не оставит его без испытаний, — дабы укрепить его еще больше и избавитъ от лукавого (Мф. 6, 13). Эти скорби — радостнотворные, духовно–полезные, желанные. Недаром о них говорит батюшка отец Иоанн {87}: «Не оставь меня, Господи, без искушений!» [88] И еще: «Жажду искушений!» Но таких — много ли? Увы! Не много… Исключения! И стоит ли о них говорить? А мы?

Если же так, то — пятое! — не стали ли мы обрядоверами? Другие же из нас — еще не хуже ли? Не стала ли вера (или как звали ее по–гречески — «благочестие») поводом к прибытку (I Тим. 6, 5)? Не умирает ли в нас христианство? Не в кризисе ли оно?

А если так, то можно ли ждать нам уважения от неверующих? Не за что! Да и стоит ли Самому Господу сохранять нас, таких обрядоверов и грешников? Он и «избранный» еврейский народ (см.: Быт. 12,2–3) отверг за это; не достойны ли и мы того? Не напрасно ли мы произносим слова Молитвы Господней: «Да святится», да прославляется нами «имя Твое»? Наоборот: не хулится ли оно нами? И не приносим ли мы вред, а не пользу и государству?..

Вон до чего я дошел: начал за здравие, не кончаю ли «за упокой»?.. Кажется, здесь больше правды, больше смирения.

То есть, нужно обдуматься нам: не правы ли те, которые не видят от нас «пользы»?

А факты — всегда видны! Святой Григорий Богослов говорит: «Всякому слову можно противопоставить другое, а против дел ничего не скажешь!» [89]

Припоминается факт и из Евангелия. Вот бесноватый… От него никому нет прохода… Но появляется Господь Христос… И бес гонит человека к ногам Его… (См.: Лк. 8,26–33.) Чудное дело!

Не так ли бывает в жизни? Добро, истинное благо, чтут даже бесы; а лицемерие их не привлекает, а отталкивает. Правда, они потом могут и растерзать лицемерного? Но то — своего рода «ревность» в них!

Ворочусь к вопросу о пользе.

На поставленный мне в вагоне вопрос не приходится ли сознаться прежде всего:

«Да, мы своей жизнью приносим людям вред!» Или же: «Сами иногда пользуемся, а другим пользы — не даем». Не следовало ли именно так ответить собеседникам в вагоне? Не было ли бы это справедливее? Конечно, было бы смиреннее! А может быть, — и действеннее на них!.. Конечно, если только мы говорили бы это совершенно искренно… Вон праведники считали себя грешниками из грешников! Как скот! Выпишу из канона Сладчайшему Иисусу: «Иисусе мой: никтоже бысть ин блудник, якоже аз страстный» (песнь 6–я). «Христе Иисусе, никтоже согреши… от века, яко согреших аз окаянный» (песнь 7–я). «Преклонився, Иисусе, безсловесными сластьми, безсловесен явихся, и скотом воистинну, о Иисусе мой, страстно окаянный уподобихся, Спасе» (песнь 8–я). А пред причащением, в молитве святого Симеона Нового Богослова, читаем: «да пребудеши (Господи)… со мною, треокаянным!..»

Припоминается следующий случай из жизни. На одном религиозном собрании протоиерей, профессор Санкт–Петербургской Духовной Академии, не без возмущения запротестовал против этого слова «треокаянный». Между тем, оно написано было великим святым и богословом, каковое имя Церковь присвоила только трем лицам: апостолу Иоанну Богослову, святому Григорию Назианзину Богослову и вот третье — святому Симеону Новому Богослову. Следовательно, нет никакого сомнения, что он писал истинно, верно.

А ведь он в своих словах, — по опыту, — говорит и о восприятии благодати Духа Святого, и о видении Христа Господа, и о познании вообще Бога… Так человек обращается в ничтожество при откровении Божием!

И только человеческое неведение и неразумная гордость наша дерзают протестовать против смиренного нашего сознания!

Вот так покаянно не следовало ли бы ответить моим собеседникам? Во всяком случае мы должны поставить себе сами этот вопрос!

Польза от Церкви

Хвала Богом. Хвалиться же своей пользой нам не подобает… И несправедливо, и не смиренно; и даже — неприятно сердцу (похвальба всегда неприятна и другим, и нам самим). Даже апостол Павел пишет: собою же не похвалюсь, разве только немощами моими (2 Кор. 12, 5). А уж если хвалиться, то хвалящийся хвались Господом (1 Кор. 1, 31); а мы — немощами.

Чем же именно? Вон апостол потом пишет (так бы и нам следовало отвечать):

Мы безумны Христа ради, а вы (собеседники) мудры, — только не во Христе; мы — немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся, и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне (1 Кор. 4,10–13).

Вот, если мы это можем указать о себе, — и притом искренно, смиренно, считая себя достойными этого, и даже большею, — тогда и внешние (1 Кор. 5,12) иначе к нам относились бы.

Вот это — первая похвала была бы; и похвала — собственно церковная, ибо это терпела бы Церковь за Христа. И это была бы наилучшая похвала!

И далее мы будет говорить не за себя, а за Церковь, в лице ее святых чад: они — выразители Церкви, а не мы; они — «розы» на груди Церкви, по выражению одного писателя. К этому и пойдем далее.

Вторая похвала. Прочность.

Мы много раз прежде и читали, и слышали, что государство дотоле прочно, пока в нем крепка вера: ослабеет она, и государство постепенно начнет разлагаться. Это — известный афоризм! Не будем его доказывать.

Третья похвала. Верность.

Христиане — верные члены государства. История знает это хорошо. Верующие всегда были послушны: они и в войнах участвовали солдатами, и подати платили, и власть признавали, и государственную службу несли…

Но несмотря на это, их все же мучили. И некоторым, может быть, иной раз и приходило на сердце: не восстать ли против такой власти? И тогда апостолы Петр и Павел восстали против такого лже–христианства, видя в подобном настроении страшную опасность, прежде всего для самого христианства, потому что восстания свидетельствовали о гордости, раздражении, озлоблении верующих. Между тем, христианство требует от нас — даже любви ко врагам, как известно (ср.: Мф. 5,44).

И государственная власть тогда имела бы все основания преследовать христианство. И оно погибло бы! И собственно погибло бы не от преследований, а — от неправильного собственного пути, то есть политического озлобления. «Вложи меч твой в его место, — сказал Господь Петру, — ибо все, взявшие меч, мечом погибнут (Мф. 26,52)».

Но на это могут возразить: а все же государство мучило их, ссылаясь на опасность именно для него. Да! Но при Константине Великом сознало эту свою неправоту и объявило христианство дозволенной религией. Если же в предшествовавшие три века их всячески мучили, то — из–за ложных мотивов, опасаясь, что христиане подрывают прежнюю религию как основу государства. И потребовалось апологетам (защитникам) писать ряд апологий, опровергая это обвинение…

Но и самая неправда эта была допущена Господом, промыслительно: она углубляла в души христиан ту идею, что они никак — не должны прибегать к насилию против насилия, к внешней власти против мучителей. У них было только духовное оружие: Утешителъ Дух Святой (Ин. 15, 26; 14, 26) да смирение! И именно этим «оружием» христианство победило мир.

Потому и апостол Петр, перечисляя добродетели христиан, ставит на первое место (это тогда было современной потребностью) подчинение властям: будьте покорны всякому человеческому начальству, ради Господа… такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, — а не хватаясь за оружие, — заграждали уста невежеству безумных людей, — как (истинно) свободные, а не как употребляющие свободу для прикрытая зла, но как рабы Божии (cp.: 1 Пет. 2,13,15–16).

И апостол Павел часто говорит о том же, всем известны слова его: Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему, противящийся власти противится Божию установлению (Рим. 13,1–2).

И мы, христиане, в частности и я лично, признаем власть, — и притом искренно, — не ради выгоды, даже не ради спокойствия нашего, а по этому повелению Господню: повиноваться всякому начальству… «Потому, — говорит апостол, — прежде всего… совершать молитвы… за царей и за всех начальствующих… ибо это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины (1 Тим. 2,1–4; см.: Тит. 3,1 и так далее)».

Такое воззрение на власть как на Божественное установление лежит в основе всякого права и почитания властей {90}. Эту идею (в моем присутствии) раскрывал и профессор Петражицкий в Санкт–Петербургском университете [91].

Поэтому следует глубоко ценить власти такое отношение Церкви к ней!

Как на характерный пример сошлюсь на время нашествия на Россию Наполеона… То было крепостное время… И Наполеон обещал русским крестьянам и свободу, и надел землей. Но не соблазнились они: полегли костьми, но не пошли навстречу завоевателю… За малейшими исключениями.

А крепостное право? Все признают, что переносить его несомненно помогало христианство. Вот я приведу стихи об этом.

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа,
Край родной долготерпенья,
Край ты — русскою народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный:
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

Четвертая похвала. Нравственность.

Религия — основа нравственности. Эта мысль известная. Не буду вскрывать ее. Приведу интересное изречение западного политического деятеля. «Люди, — пишет он, — доселе не хотят понять, какое великое значение, часто даже экономическое, имеет такая простая вещь, как совесть!»

Мысль кажется простой. Но она действительно — великая! Честный, добросовестный человек — несравненно дороже золота! Где бы он ни был, везде скажется добросовестность!

А в основе совести лежит, прежде всего, вера. И наоборот: нет веры, нет и основы для нравственности. Это совершенно логично, необходимо, — если только мы доведем вопрос до самого конца. Именно: во имя чего я должен делать добро? Чтобы мне и нам вообще жилось лучше? Это — хорошо! Но логично ли? Нет! А если мне не хочется думать о других, а только о себе, и если на моем пути стоят эти «другие», то я имею «полное право» делать, что хочу! Красть, обманывать, убивать, резать!

А отсюда — один шаг до ницшеанского сверх–человека, которому «все позволено». Если же такой безбожник делает все–таки добро, то он в сущности поступает против логики. Один француз, Ле–Дантек [92], член «Академии бессмертных» {93} в «Исповеди атеиста» [94] написал, что даже вся жизнь для нерелигиозного человека — бессмыслица, и правильным бы выводом было бы самоубийство, но и на это не хватает мужества!

Но чаще припоминается разговор лакея Григория Смердякова, «незаконного» сына Федора Карамазова, с «законным» сыном его, Иваном. Григорий убил старика, а подозрение пало на старшею брата Димитрия. [95]

«Хотя отца–то убил я, но настоящий убивец — ты! Ведь, ты же говори л, что Бога нет. А ежели Бога нет, то все дозволено!» [96]

И совершенно верно! Тогда и никакой «совести» нет… И через кровь можно перешагнуть: Раскольников попробовал старушонку убить, но не выдержал. А теперь убивают и «выдерживают» спокойно… Широко шагнули в прогресс! Но к чему мы дойдем?!

Образуются банды воров… Банды детей — до пятнадцатилетнего возраста…

Один профессор–коммунист пишет мне: едем мы на пароходе по Москве–реке. Купаются мальчики… Проезжаем мимо них. Вдруг они достают со дна камни и бросают ими в нас. Я говорю жене: «Пожалуй, так не было и при прежнем режиме?!» Он его еще помнит.

Ведь это же — очень больно! Это будущие граждане… Новая смена…

Вспоминается и французский писатель современности Сартр… Он возглавляет новое философско–практическое течение «экзистенциализм», которым оправдывается все существующее (экзистенция). И всякий волен выбирать себе, что хочет. Виноватых нет! Все правы! Правда, сам он выбрал себе дорогу социалистическую (летом ныне был в Советском Союзе). А другие — кем им хочется! Никаких принципов нет и быть не может…

Человечество не пойдет за ним… Но последователи у него пока есть. А дальше — посмотрим.

Пятая похвала. Образование.

Литература. Ведь она началась с монастырей. Нестор Летописец [97] и другие — вышли оттуда. А после — Макарий Московский [98], составивший великие «Четьи–Минеи», святой Димитрий Ростовский, творец «Четий–Миней».

Хочется мне вспомнить о Гоголе.

Как известно, второй том «Мертвых душ» он сжег. А там он хотел вывести, вопреки первому тому, положительные типы… Но не смог! Какой–то немец… Грек… И так далее. А в общем неудача…

Не дано это нашим писателям… В жизни этой святости мало… Вот монастыри — иное дело. Например, Оптина: отец Лев, отец Макарий, отец Амвросий, отец Анатолий, отец Нектарий… [99] О них можно бы написать… Но тогда получились бы жития новых святых: не для литературы материал.

Писать о благочестивом народе? Не принято, особенно теперь… А между тем, оттуда можно бы взять материал. Но нельзя…

Шестая похвала. Любовь.

В чем ином, а уж в проповедях о любви у нас недостатка нет… Даже, может быть, излишек есть.

И сказать, что они остаются без действия, — едва ли мы имеем основание! А если так, то и они служат на пользу государству, обществу, семье, окружающим… Пусть немного, но все же останется след.

Апостол Павел пишет: Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай чужого и все другие заключаются в сем слове: люби ближнего твоего, как самого себя. Любовь не делает ближнему зла; итак, любовь есть исполнение закона (Рим. 13, 8–10; Лев. 19, 18). Она есть совокупность совершенства (Кол. 3,14).

И Сам Господь сказал на Тайной Вечери: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы любите друг друга.

По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметъ любовь между собою (Ин. 13,34–35).

И если 2000 лет Церковь твердит нам об этом, неужели это останется без следа? Не может этого быть! Тогда не нужно бы верить в силу всякого слова. Между тем, власть особенно верит в силу учения, печати, книг, образования, лекций, радио! Даже гораздо больше, чем мы, верующие. Нужно же признать плоды и учения Христова о любви. И здесь государству не «вредит», — как ныне осмеливаются говорить это, — а пользу приносит Церковь.

Возьмем хотя бы прошлую войну. Разве Церковь не внесла свою долю в нее? Это все признают. А ведь война есть жертва любви. Христос же говорит: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15,13).

Или: представитель Церкви митрополит Николай [100] участвует в конференциях мира и говорит там речи… Если другие говорят и слово их не остается без пользы, неужели его слово будет бесплодно? Не может быть! И во всех храмах мы тоже говорим о мире. Конечно, не в словах дело, а — в силе, но уж об этом не станем говорить. Сколько можем — делаем.

Седьмая похвала. Грех.

Но еще большее значение имеет христианское учение о грехе.

Как всякому известно, Церковь весьма усердно, — как никто другой, — напоминает нам о грехах… Постоянно мы слышим вопль: «Господи, помилуй!» Особенно усиленно молится она об этом Великим постом, читая молитву святого Ефрема Сирина [101]; и предпоследние слова этой молитвы такие: «дай ми зрети моя прегрешения»… И бывает исповедь во грехах. Все богослужебные книги, молитвы утренние и вечерние и прочие полны воспоминанием грехов. Псалтирь, столь часто употребляемая и ныне, носит характер покаянный.

Жизнь наша — и личная, и мировая, — насыщена грехом. История — полна войнами. И во всех религиях слышен плач о грехах. Литература описывает преимущественно грешную жизнь.

Все это — очевидно всякому!

И никто тут не может помочь, кроме как Церковь.

И мы по опыту знаем, что грехи разрешаются нам, прощаются, уничтожаются здесь. И человек исправляется. Даже разбойник входит в рай (см.: Лк. 23, 39–43). Гонитель Савл превращается в апостола Павла (см.: Деян. 9, 1–22). Блудница перестает грешить (см.: Лк. 7, 36–50). Сборщик податей Закхей расплачивается с обиженными им (см.: Лк. 19, 1–10). Миллионы, миллионы каются, открыто каются, раскрывая душу свою: то, о чем они никому и никогда не говорят, выкладывают духовнику. Небывалое дело!

Разве это не польза государству? Да еще какая! Как больной лечится у доктора, так грешник очищается в Церкви; или даже — на молитве; или — простым раскаянием в сердце. «Чудо из чудес!» — говорит отец Иоанн.

Восьмая похвала.

Но я не сказал самого главного. Наша вера дает нам Божественное утешение: Самого Бога! Какое это счастье! И верующие это знают на опыте!

Некто сказал: «Немало людей пред смертью раскаивались в своем неверии; но никто еще не раскаивался в вере!» И верно это!

Какой мир! Какую радость испытываем мы от таинственною общения с Богом! И даже от простой веры! И даже от одного упоминания имени Божия!

А вера в помощь Спасителя! Даже нам опытно известны необычайно–трогательные состояния, когда от радостной веры, от религиозного восторга, от ощущения милости Божией — сердце заливается сладкими слезами! Это — опыт.

Да и странно было бы, чтобы мы, верующие, нисколько не испытывали этого! А уж о святых и говорить не приходится… Это — выше нашего опыта.

Но какое отношение это имеет к государству? Самое великое.

Молитвы к Богу как к Вседержителю спасают мир. Есть даже особые молитвенники к Богу о мире всего мира; и теперь еще они существуют кое–где… Впрочем, Церковь на каждой Литургии и утрени просит у Бога «мира всему миру»… Конечно, неверующему все это кажется неприемлемым, невозможным. А нам, верующим, — неопровержимый факт! Тысячи фактов!

А избавление от бесовской власти! В это люди не верят, но хоть пусть задумаются над такими писателями, о коих я говорил: о Гоголе, о Достоевском, о Соловьеве, о Пирогове и прочих, которые знали бесовскую силу опытно. И Господь избавлял их от нее. Я лично знал француза–психиатра, который мне говорил о различии сумасшедших: одни страдают от естественных причин, но иные — одержимы какою–то духовною силою. А он был даже председателем Женевского всемирного психиатрического съезда. Следовательно, человек культурный и незаурядный!

И какое счастье — избавиться от насилия бесов: возвращение потерянною мира, нормальное умственное состояние, покой в семье, благо для общества и так далее.

И Евангелие полно чудесами изгнания бесов Христом… И это — факты!

А будущая загробная жизнь и блаженное бессмертие для достойных!.. Сколько отрады от одной этой веры. А она — доказана фактом воскресения Спасителя… И не случайно наши храмы на Пасху переполнены! Мир торжествует! Люди целуются! Красные, цветные яички! Радостное пение, — чтение отменяется! Свечечки в руках! Какая красота! А ведь это только маленькая заря будущею светоносного, бесконечного блаженства!

И как это радует нас еще здесь! В последний лишь месяц я слышал от людей, что им никак не хочется допустить и мысли, что близкие их и родные по смерти не существуют… Люди очень интеллигентные; одна даже прежде была неверующей. А теперь она считает «непреодолимой потребностью» бывать в храме.

И ведь это — не одни желания, а факты, тысячи фактов, миллионы!

И не один раз я думал с самим собою: чтобы не верить всему этому, мне нужно сойти с ума! До такой степени все это ясно, реально, неопровержимо, очевидно, опытно!

К этому отделу, — к восьмой похвале, — я отнесу вопрос об аде, о геенне. Страшное это наказание! Но и оно полезно для государства: хоть некоторых спасает от грехов угрозой мучений. И святой Златоуст говорит, что Господь создал ад — по любви, желая им избавиться от страданий!

Наконец, скажу о смерти. Смотрите: как спокойно или терпеливо умирает народ наш!

Знал это и Л. Толстой. Умирая в страданиях и мучительном беспокойстве, он громко говорил: «А мужики–то, мужики как умирают!» [102] И еще: «Насколько часто бывает спокойная смерть среди простых крестьян, настолько она редко бывает мирной среди нас, богатых и аристократов!» А он уж знал свой класс!

Мы же не хуже <знаем>, как тихо умирают верующие!

Сколько же отрадного, мирного, утешительного, блаженною дает нам вера!

И всякая власть должна быть очень заинтересована в подобном состоянии народа: ведь все это имеет чрезвычайное значение и для нее! Власть для того и существует, чтобы делать все доброе для народа. Для власти должно быть дорого, что делает жизнь государства спокойной, нравственной, счастливой. А этому больше всего содействует вера, Церковь.

Ведь, не одним же хлебом жив человек (ср.: Мф. 4,4)!

Возражения против веры

Коснемся и их.

а) Неверующих раздражает православное учение о смирении. Это — глубокое заблуждение!

Приведу мою беседу с одним бывшим государственным человеком. Мы говорили о бывшей войне. Он уверенно говорил о поражении нашей родины. Тогда я сказал ему дружески.

— Вы уже не раз предсказывали будущее, и ошибались: следует вам быть смиреннее.

— А мне говорили, что я слаб.

Потом, подумав немного, добавил:

— Впрочем, смирение — не слабость.

И конечно. Оно, наоборот, показывает в человеке силу. Вот, например, раздражиться, разгневаться — легко; это — слабость, невоздержание. А чтобы смириться — трудно; это — подвиг, воздержание сердца.

Иногда смирение смешивают с непротивленчеством. Совершенно неверно! Одно дело — личная обида, другое — принципиальный вопрос. В первом случае человек может употребить усилие — не отвечать на обиду, простить, — но и на это требуется подвиг, сила. Во втором — он, наоборот, проявит мужество, пойдет даже на страдания, ибо дело касается основных вопросов совести.

И история нашего государства в прошлом дает нам примеры. Преподобный Сергий [103] был смиренный, и сначала уговаривал князя Димитрия Ивановича [104] платить дань хану и подчиниться ему. Но когда это не помогло, он благословил его на битву.

Другой пример. Война с Наполеоном. Шумен был лагерь французов. «Но тих был наш бивак открытый…» [105] А потом умирали как львы!

Третий. Что уже смиреннее отца Серафима {106}? Но и он говорил правду и игуменам.

Правда, князь Владимир [107], после Крещения, не хотел было наказывать преступников. Но его скоро поправили добрые советники.

Да и теперь. Мы, конечно, не революционеры. Что и говорить! Но мы, благодаря искреннему смирению, послушны власти, исполняем все ее приказания, до отдания жизни на войне, тихо и скромно ведем себя, да и других еще учим послушанию и смирению, а всякое сопротивление осуждали в прошлом, осуждаем теперь и будем осуждать в будущем.

И государство это оценивает!

Но идти против Христова учения мы не можем. Да оно было бы вредно нам и государству!

б) Нам ставят в упрек, что христианство воспитывает удаление от мирской жизни и — влечение к пустынной. О! Если бы это было и теперь! Но, во–первых, таких пустынников мелкая горсточка, так что и жалеть о ней государству нечего. Что же касается широких масс, то пустынничество ведет их лишь к умеренности, а не отрывает от дела.

Приходилось иногда слышать про монашество: это «дармоеды»… Ну, конечно, бывают и такие. Но в идее — совершенно не так. Один монах сказал мне: «Ну, вот, пусть идут на легкую жизнь: ведь никто не запрещает!» Однако же критикуют, а сами сторонятся ее.

А между тем: сколько дало святых монашество, которое живет в Боге! Это показывает простая статистика! А сколько они понастроили монастырей и храмов там, где не ступала нога человеческая, а теперь — города: Загорск, Печоры, Соловки, Верхотурье [108] и так далее.

А монастырские старцы! Со всей страны нашей шли к ним паломники — с разными скорбями, грехами и недоумениями. И находили у них — и ответы, и утешение, и руководство.

Да и сейчас еще стремятся к преподобному Сергию {109}, к Киевским угодникам [110], к Почаевской иконе Божией Матери [111], в Глинскую пустынь [112], в Печоры, к Пюхтицкой женской обители [113]! И счастливый им путь! Эти богомольцы — как звездочки ночью!

Заключение

О других религиях я не говорю: о магометанстве, о еврействе, о буддизме, о язычестве: это требует большой работы, хотя в нынешнее время — небезынтересно.

Не касаюсь и католичества, протестантства (хотя кое–что уже сказал): критиковать их считаю небезвредным.

А лучше мне говорить о своей Православной Церкви: она мне известна и близка душе. Закончу двумя случаями. Один — такой.

За обедом–банкетом среди духовенства некий советский человек сказал: «Я ведь — безбожник!» Я ему говорю: «Это–то и есть ваша ошибка! Большаая ошибка!»

Другой из прошлого, но связан с настоящим.

…Провинция. Фельдшерица. Доктор — ее сожитель. Она очень добрая. Конечно — нерелигиозная. Пришедшая к фельдшерице женщина говорит ласково: «Марь–Миколавна! Да если бы вы с доктором в церковь ходили, за вами весь мир пошел бы!» [114].

М. В.

Дополнение к «Беседам в вагоне»

В дополнение к беседам мне хочется сделать еще несколько выписок из литературы писателей и мыслителей.

Делаю это без особенной системы, но все же в порядке, — и из того, что мне сейчас попало под руку.

Может быть, вам и это будет небезынтересно.

М. В.

Иногда буду делать свои примечания.

Иное кажется будто не относящимся к беседам. А вдумайтесь — увидите!

А кое–что действительно ни с чем таким не связано.

М. В.

Авва Исидор Пелусиот говорил:

«Жизнь без слова обыкновенно приносит более пользы, нежели слово без жизни. Ибо жизнь назидает и молча, а слово без жизни, несмотря на все возгласы, служит только в тягость.

Если соединяются слово и жизнь, то они составляют красоту всего любомудрия (философии (греч.). — М. В.)» [115].

Святой Григорий Богослов:

«Слову всегда можно противопоставить другое слово, а жизни (делу) ничего». (Мысль его.) [116]

Предисловие

Тих сон ваш и мирен, усопшие братья!
Ничто не смущает ваш вечный покой.
Земля приняла вас в родные объятья
И скрыла навеки от злобы людской.
Не страшны вам больше тревоги, волненья,
Вы прах отряхнули — и к жизни иной
На крыльях надежды, в обитель спасенья
К Творцу воспарили бессмертной душой.
Там ждет вас награда. Слеза покаянья
Вам вновь возвратила утраченный рай.
Мы верим: не вечны земные страданья,
И нового с вами достигнем свиданья,
И дольнему скажем: «Навеки прощай!»

День смерти — торжество святого!
Среди молчанья гробового
Призывный голое внемлет он.
И тих его последний стой.
Хранитель–Ангел неизменный
Его закроет мутный взор:
Душа постигнет свой простор
И, как орел освобожденный,
Летит в пространстве голубом;
Чтоб там, в обители Эфира,
Допеть пред Всеблагим Отцом
Начатый гимн — в темнице мира.

О Руси

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить!
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить!

Не слишком ли сказано? Но если у неё есть благочестие, то она Богом предназначена для какой–то особой миссии, — хотя бы временной. Какой? Пока еще трудно сказать уверенно… Кое–что, однако, проступает во тьме загадок.

«Кто верит в Русь, тот знает, что вынесет она всё решительно… и останется в сути своей такою же прежней, святой нашей Русью, как и была до сих пор».

Ф. М. Достоевский [117]

А в Евангелии Господом сказано: Сын Человеческий, пришед, найдет ли веру на земле? (ср.: Лк. 18,8).

…На всей земле! Следовательно, и на Руси.

«Русь, куда ж несешься?., дай ответ. Не даёт ответа… летит мимо всё, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Н. В. Гоголь [118]

«Не даёт ответа» — пока. Но уже дружит с Азией: Китаем, Индией, Кореей, Вьетнамом, Индонезией… А в Европе лишь с соседями… Прочая Европа для нас — чужая, как и всегда была. Америка — сколок с Европы.

«Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году — стоящей во главе образованною мира, дающей законы науке и искусству и принимающей благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества».

В. Г. Белинасий (Писано в 1840 г.)  [119]

Вот уже 100 лет… Многое, многое сбылось!

Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и забитая,
Ты и всесильная,
Матушка Русь.

Мне непонятна эта вера в Русь.

Спросил я в Америке одного профессора–американца:

— Как американцы относятся к России?

— Боятся! — сказал он.

…Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, —
Как слезы первые любви!
…Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Ну что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней,
А ты все та же — лес, да поле,
Да плат узорный до бровей.
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из–под платка…

…И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!

Философские мысли

«Нам не дано такой власти законами, чтобы принуждением удерживать грешников от согрешений. Да если бы и дана была такая власть, — нельзя было бы употреблять ее, — когда (если) Бог увенчивает отстающих от греха не по принуждению, а по свободному произволению».

Святой Иоанн Златоуст  [120]

Это — и против клерикализма. Церковь и Государство — два разных бытия.

«Править человеком, самым хитрым и изменчивым животным, — действительно есть искусство из искусств и наука из наук».

Святой Григорий Богослов [121]

«Запомните на всю вашу жизнь: если кто–либо из старших или начальников ваших предложит вам что–либо, то как бы трудно или даже высоко (он протянул последнее слово, точно желал обратить на него мое особое внимание) ни казалось нам, не отказывайтесь: Господь за послушание поможет».

И посмотрев в окно, он добавил: «Смотрите — какая красота: солнце, луна, звезды, небо, моря, реки, леса, цветы и прочее; а Бог создал все это из ни–чего–о! (это слово он опять подчеркнула Так и человек: когда он искренно в сознании своем обратится в ничто, Бог из него начнет творить великое».

«Паломник» [122] (1913)

«Клянусь, человек стоит того, чтобы его рассматривали с бблыним любопытством, нежели фабрику или развалину. Попробуйте только на него взглянуть, вооружась одной каплей истинно–братской любви к нему, — и вы от него уже не оторветесь: так он станет для вас занимателен».

Н. В. Гоголь [123]

Однажды мы ехали впятером в автомобиле. Я сидел впереди с хозяйкой, ловко управлявшей им. На пути я задал ей вопрос:

— Что для вас в мире — всего интереснее?

Она, немного подумав, сказала:

— Человек!

А она кончила только начальную школу.

«Смотрите на то, любите ли вы других, — но не на то, любят ли вас другие».

Н. В. Гоголь [124]

А мой духовник сказал мне (на мое мнение будто меня не любят в одной семье): «Важно, чтобы любил вас Бог! Но и они любят вас: ваша мысль — искушение врага».

«Не дивись, когда человек грешит, а дивись, когда он перестает грешить».

Епископ Феофан Затворник

«День этот мы — в своей истинной семье, у Него Самого (Небесною Отца. — М. В.) в дому. День этот есть святой день, в который все человечество празднует святое, небесное свое братство».

Н. В. Гоголь [125]

Однажды ко мне обратился газетный корреспондент с просьбой дать ему тему к Пасхе. Подумав, я сказал: «Напишите, когда человек бывает «человеком»». И он удовлетворился… Написал ли? Не знаю. Я жил в монастыре, а там газет не читали.

…На Пасху: любим, радуемся, целуемся…

Душа удовлетворена, когда Бог — в ней! А без Него — тоска.

Без любви к людям пропадает теплая вера в Пресвятую Троицу.

(Факт)

Бывали не раз случаи, когда от горячей веры не в силах сказать: Бог, Христос, Отец и Сын, и Святой Дух, Богородица… Захлебнешься от радости!

Евангелие — не может сравниться ни с книгами, ни с ученостью в смысле веры.

«Блок стоял на лестнице во «Всемирной литературе» [126], писал что–то карандашом на полях книги. И вдруг, прижавшись к перилам, почтительно уступил дорогу кому–то, незримому для меня».

Из записок М. Горъкого [127]

Из литературы

Тайны мира

…Скажите мне: что значит человек?
Откуда он, куда идет,
И кто живет над звездным сводом?

Перевод из Гейне

Не рассуждай
Не рассуждай, не хлопочи!..
Безумный ищет, глупость судит;
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть чему, что будет.
Живя, умей все пережить:
Печаль, и радость, и тревогу.
Чего желать? О чем тужить?
День пережит — и слава Богу!

Был поэт Вяземский, современник Пушкина. Кажется, у него два тома стихов. Но мне вспомнилось двустишие, которое я прочитал в отрывном календаре:

Блажен, кто рассуждает мало
И кто не думает совсем. [128]

06 этом же пишет и Тютчев. И здесь — и глубокая философия, и житейская мудрость, и Евангельское учение: не заботьтесь о завтра. Отец Небесный печется о нас! (См.: Мф. 6,31–34.)

«Единство, — возвестил оракул наших дней {129}  [130], —
Быть может спаяно железом лишь и кровью…»
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим: что прочней…

…О край родной! Такого ополченья {131}
Мир не видал с первоначальных дней…
Велико, знать, о Русь, твое значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь. {132}
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи!
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственных волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!..

Мудрое стихотворение!

Его стихи, пожалуй, в болынинстве тоскливы и пророчески трагичны. Но есть и иные. Их–то я и выпишу.

(Деян. 17,23)
Не Ты ли душу оживишь?
Не Ты ли ей откроешь тайны?
Не Ты ли песни окрылишь,
Что так безумны, так случайны?..
О, верь! Я жизнь Тебе отдам,
Когда бессчастному поэту
Откроешь двери в новый {133} храм,
Укажешь путь из мрака к свету!..
Не Ты ли в дальнюю страну,
В страну неведомую ныне {134},
Введешь меня — я вдаль взгляну
И вскрикну: «Бог! Конец пустыне!» {135}

Ищу спасенья.
Мои огни горят на высях гор —
Всю область ночи {136} озарили.
Но ярче всех — во мне духовный взор, {137}
И Ты вдали… Но Ты ли?
Ищу спасенья.
Торжественно звучит на небе звездный хор.
Меня клянут людские поколенья.
Я для Тебя в горах зажег костер,
Но Ты — виденье {138}.
Ищу спасенья.
Устал звучать, смолкает звездный хор {139}.
Уходит ночь. Бежит сомненье {140}.
Там сходишь Ты с далеких светлых гор…
Я ждал Тебя… Я дух к Тебе простер.
В Тебе — спасенье!

Входите все. Во внутренних покоях
Завета {141} нет, хоть тайна здесь лежит.
Старинных книг на древних аналоях
Смущает вас оцепеневший вид.
Здесь в них жива святая тайна Бога,
И этим древностям истленья нет.
Вы, гордые, что создали так много,
Внушитель {142} ваш и зодчий — здешний свет.
Напрасно вы исторгнули безбожно
Крикливые хуленья на Творца.
Вы все, рабы свободы невозможной,
Смутитесь {143} здесь пред тайной без конца.

…Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно–голубой.
Покорный ласковому взгляду,
Любуюсь тайной красоты,
И за церковную ограду {144}
Бросаю белые цветы.
Падет туманная завеса.
Жених {145} сойдет из алтаря.
И от вершин зубчатых леса {146}
Забрезжит брачная {147} заря.

Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанный ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось:
Недаром средь людей явился Бог;
К земле недаром небо преклонилось,
И распахнулся Вечности Чертог.
В незримой глубине сознанья мирового Источник истины живет, не заглушен,
И над руинами позора векового Глагол ее звучит {148}, как похоронный звон {149}.

«Этот замечательный вольнодумец XVIII века допусти л к своему смертному ложу священника и жаждал утешения Церкви. Во главе вольнодумцев и материалистов своего времени он осмеивал веру и бессмертие души, но уж при смерти он исповедал: Se vais chercher ип grand «pent–etre» {150}».

Из журнала «Христианин» (1908)

«Как хороша ты, трудовая жизнь — при вере в Бога! Как милы — и солнце, и травы, и леса, и речки, и птички, и люди! Как прекрасен ты, Божий мир! Как велик и славен Ты, Творец!»

(Оттуда же)

Жестокая буря! Ужасные волны!
Но не боюсь: я — на Камне стою!
Пусть море свирепствует, ярости полно:
Оно поглотит ли твердыню мою?
Скажите: чего мне бояться? Изгнанья?
Господня земля и живущие в ней {151}!
Я мира блага презираю. Страданья
И скорби — души не смущают моей!
Ужели бояться мне смерти? мучений?
Мне смерть — приобретенье; жизнь мне — Христос!
Страшиться ли мне нищеты и лишений?
Мой дух не трепещет подобных угроз!
В сей мир ничего мы не вносим с собою;
И можем ли что изнести из него?
Одно есть сокровище вечно со мною,
То — Слово Святое Христа моего!
В нём крепость, отрада, покой человека;
Будь мир весь в смятеньи — я силен душой!
Аз с вами вся дни до скончания века {152}.
Чего ж мне бояться: Христос ведь со мной!
Пусть волны шумят, разгораются страсти,
Пусть сильных неистовство гонит меня!
Врагов не страшусь я! Все — в Божией власти!
Да будет же, Господи, воля Твоя!
Любовь нас {153} связала и Божия воля:
Недвижим сей Камень, сей вечен союз!
Пусть будет, что будет: изгнанье, неволя;
Со мною и с вами Христос Иисус!
Пребудьте в молитвах! Гоните смущенье!
Нам шлёт испытанье Небесный Отец!
За веру, покорность, за подвиг терпенья
Готовится в небе нетленный венец! [154]

А вот и мое четверостишие (простое):

Божья воля!
Он — Вседержитель!
Трудная доля:
Дух — Утешитель!

Этим я закончил вчера письмо неверующему профессору!

М. В.

Похоронные стихиры {155}

Какая сладость в жизни сей
Земной печали непричастна?
Чье ожиданье не напрасно?
И где счастливый меж людей ?
Все то превратно, все ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, —
Какая слава на земли
Стоит, тверда и непреложна?
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет все, как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны, и бессильны.
Рука могучего слаба,
Ничтожны царские веленья.
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!..
Средь груды тлеющих костей
Кто царь? Кто — раб? Судья иль воин?
Кто Царства Божия достоин?
И кто отверженный злодей?
О братья, где сребро и злато?
Где сонмы многие рабов?
Среди неведомых гробов
Кто есть убогий, кто богатый?
Все пепел, дым, и пыль, и прах,
Все призрак, тень и привиденье —
Лишь у Тебя на Небесах,
Господь, и пристань, и спасенье!
Исчезнет все, что было плоть,
Величье наше будет тленье.
Прими усопшего, Господь,
В Твои блаженные селенья!..
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежди;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу братского рыданья,
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье;
Но вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает,
И ею, братья, вас молю,
Да каждый к Господу взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье, —
Прими усопшего раба
В Твои блаженные селенья! [156]

Ужели всё мечта? Напрасно ль слезы лить?
Ужели наша жизнь есть только привиденье
И трудная стезя к ничтожеству ведет?
Ах! нет, мой милый друг, не будем безнадежны;
Есть пристань верная, есть берег безмятежный…
Блаженство — наша цель… [157]

«Большая часть зла на свете от этой глупой гордости. От нее и ссоры людей с людьми, и семей с семьями, и — войны народов с народами» [158].

«Смирение вызывает любовь».

«…Так (без веры) нельзя жить… надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого–то дьявола, или застрелиться».

(«Анна Каренина» [159])

«Смиренье дает такие радости, которых никогда не узнает самовольный и гордый». «Главное препятствие для мира — наша гордость».

Увы! Он сам был не смиренный.

…Я жил на берегу Атлантическою океана. В соседнем доме жила сноха Л. Толстого с его правнуком, Сережей. Она мне говорила: «Его жалеть нужно. Он был гордый!»

Ребенка потом отец (чех) выкрал через русских эмигрантов. И он [ребенок] был не смиренный! Когда злился, то бился об пол затылком. А по временам был ласков: мы с ним играли…

Был он [Толстой] у старца отца Амвросия Оптинского. Как известно, он приезжал туда раза два. От того времени при мне в скиту жил еще инок отец Иоиль. Он рассказывал, что они долго беседовали. Вышел из «хибарки» старца Толстой невеселым (он был росту — небольшого) и направился к воротам. За ним вышел и отец Амвросий:

— Не обратится никогда ко Христу: гордыня!

Это было, думаю, летом 1913 года.

Отец Иоанн Кронштадтский очень не любил его.

М. В.

Выпишу еще о смирении.

«Первый урок духовного развития… есть смирение», — пишет он же {160}.

«Сознанье греха, смиряющее человека, полезнее, чем доброе дело, раздувающее его гордость».

Бакстер

То же самое говорят и святые отцы с опыта:

«Вера есть смирение».

Святой Варсонофий [163]

«По мне — лучше грешник кающийся, чем праведник, но самомнительный».

Святой Пимен Великий [164]

«Ничего нет полезнее для нововступившего монаха, как поношение. Ибо что дерево напояемое, то и нововступивший монах, поносимый и переносящий поношение».

Святой авва Исаия [165]

Авва Исаак заболел тяжкою болезнью и долго страдал от нее. Один брат приготовил для него немного варева, в которое положил слив. Но старец не хотел отведать. Брат просил его, говоря: «Поешь немного, авва, ради немощи!» Старец отвечал ему: «Поверь, брат! Тридцать лет желал бы я провесть в этой болезни».

Авва Исаак [166]

«Как Иоанн Креститель был Предтечею Господа, так любви предшествует смирение».

Мысль святого Пимена Великого

«Всякому падению предшествует гордость».

Кажется, из Премудрости Соломона {167}

«Иногда за гордость Бог попускает в грехи, чтобы люди чрез это смирились».

Мысль святого Иоанна Лествичника [168]

«Мы пробирались на место порубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор. И через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.

— Что такое? куда ты бежишь? — спросил его Ардалион Михайлыч {169}.

Он тотчас остановился.

— Ах, батюшка, Ардалион Михайлыч, беда!

— Что такое?

— Максима, батюшка, деревом пришибло.

— Каким это образом?.. Подрядчика Максима?

— Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги!.. Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… Заробел, знать. Ясень–то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился? Господь его знает… Разве сердцевина гнила была.

— Ну, и убило Максима?

— Убило, батюшка!

— До смерти?

— Нет, батюшка, еще жив, — да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.

Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на ссечки. Я за ним.

Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширяя глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывая посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась нервно: он умирая. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.

Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.

— Батюшка, — заговорил он едва внятно, — за попом… послать… прикажите… Господь… меня наказал… ноги, руки, все перебито… сегодня… воскресенье… а я… а я… вот… ребят–то… не распустил…

Он помолчал. Дыханье ему спирало.

— Да деньги мои… жене… жене дайте… за вычетом… вот Онисим знает… кому я… что должен…

— Мы за лекарем послали, Максим, — заговорил мой сосед, — может быть, ты еще и не умрешь.

Он раскрыл, было, глаза и с усилием поднял брови и веки.

— Нет, умру. Вот, вот… подступает, вот она, вот… Простите мне, ребята, коли в чем…

— Бог тебя простит, Максим Андреич, — глухо заговорили мужики в один голое и шапки сняли. — Прости ты нас.

Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо вытянул грудь и опустился опять.

— Нельзя же ему, однако, тут умирать, — воскликнул Ардалион Михайлыч, — ребята! Давайте–ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.

Человека два бросились к телеге.

— Я у Ефима… сычовского… — залепетал умирающий, — лошадь вчера купил… задаток дал… так лошадь–то моя… жене ее… тоже…

Стали его класть на рогожу… Он затрепетал весь, как застреленная птица, и выпрямился.

— Умер, — пробормотали мужики…

Мы молча сели на лошадей и отъехали.

Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состояние его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто» [170].

А я иное чувствую: какое смирение в русском человеке! А это дается ему преданием, христианской верою.

Какая «красота», — если можно так сказать!

И прежде всего о «попе» заговорил.

Потом — о греховности, что заставил людей работать в воскресенье…

Попросил «ребят» простить его, а они — его. Назвали его почтительно, по отчеству: Максим Андреевич.

Вспомнил, понятно, и о жене, и о купленной лошади, — но не много об этом говорил…

А помещики? Увы! Они куда хуже мужиков. Беспомощные советы… Разговоры долгие с десятским… Отъезд…

М. В.

Кто этого рассказа не читал?

Кое–что выпишу и отсюда.

«Нет, — что Бога гневить? — мно–о–гим хуже моего бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может, а от меня сам грех отошел. Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и говорит: «Тебя, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить можешь?» Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка?» «Ну, — говорит, а сам смеется, — это грех не великий».

— Да я, должно быть, и этим самым, мысленным грехом не больно грешна… потому я так себя приучила: не думать, а пуще того — не вспоминать. Время скорей проходит. <„.>

— А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я Его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал Он мне крест — значит, меня Он любит. Так нам велено это понимать. Прочту «Отче наш», «Богородицу», акафист «Всем скорбящим» — да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего! <…>

Возьмет меня размышление — даже удивительно. <…> Придет, словно как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было — не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего бы этого… я не чувствовала, окромя своего несчастья. <…>

— Эх, барин! — возразила она. — Что вы это? Какое такое терпение? Вот Симеона Столпника терпение было точно великое: тридцать лет на столбу простоял! А другой угодник себя в землю зарыть велел по самую грудь, и муравьи ему лицо ели. <.„> Вот это — подвиг! А я что!»

(Потом она обратилась к Тургеневу с просьбой.)

«—А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить — крестьяне здешние бедные — хоть бы малость оброку она с них сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет. Они бы за вас Богу помолились… А мне ничего не нужно — всем довольна. <…>

— Да… Ну, простите, барин! Больше не могу…»

В деревне ее прозывали «Живые мощи». От нее, впрочем, — говорил хуторский десятник, — «никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»

Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась… Рассказывали, что в самый день кончины она всё слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба» [171].

Святая девица была, — закончу я.

Вот, между прочим, какие мысли приходили мне не раз. Всякие рассуждения немного, правда, помогают вере, но не сильно.

А вот факты действуют несравненно сильнее. Поэтому христианство основалось на фактах жизни Господа Иисуса Христа… Поэтому важен факт обращения Савла в Павла. Поэтому неотразимы факты из жизни святых.

Но и слова о вере тоже помогают, особенно, если они основаны на фактах Евангелия и жизни святых и на опыте самого проповедника, — как отец Иоанн и множество других.

Один старик серб сказал мне (по–русски): «Что это значит: один скажет — Бог, — и нет ничего?! А другой скажет тоже — Бог, — и огонь в душе запылает?!» Ответ: истинная вера, опыт, благодать Святого Духа. Все это — факты!

Лаврецкий зашел в церковь, «поместился недалеко от входа… Мужик с густой бородой и угрюмым лицом, взъерошенный и измятый, вошел в церковь, разом стал на оба колена и тотчас же принялся поспешно креститься, закидывая назад и встряхивая голову после каждого поклона. Такое горькое горе сказывалось в его лице, во всех его движениях, что Лаврецкий решил подойти к нему и спросить его, что с ним.

Мужик… посмотрел на него… «Сын помер», — произнес он скороговоркой и снова принялся класть поклоны… «Что для них может заменить утешения Церкви?» — подумал Лаврецкий и сам попытался молиться» [172].

«Да, народ наш груб {173}, хотя и далеко не весь, о, не весь, в этом я клянусь уже как свидетель, потому что я видел народ наш и знаю его, жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам к «злодеям причтен был», работал с ним настоящей мозольной работой, в то время когда другие… либеральничая и подхихикивая над народом, решали… что народ наш «образа звериного и печати его»… Я его не знаю: от него я принял вновь в душу мою Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился… в «европейскою либерала»».

(Дневник. 1880 г. [174])

«На всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие».

(«Братья Карамазовы» [175])

Это понял и говорит брат Иван Карамазов, ученый безбожник.

«…Тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия» (людоедство). Для неверующего эгоизм, даже включая злодейство, не только является дозволенным, но даже необходимым и разумным.

(Тамже)

«Верой в свое бессмертие, — говорит Достоевский, — человек постигает всю разумную цель свою на земле».

Григорий Смердяков был прижит Ф. Карамазовым от полудурочки Елизаветы Смердящей, — отсюда и фамилия его. Его взял в дом Федор лакеем. И он убил своего родителя; но дело было подстроено так, что подозрение пало на старшего брата, Димитрия. После убийства идет этот разговор.

— Хотя отца–то убил я, — говорит Григорий Ивану, — но настоящий убивец — ты! Ведь ты же говорил мне, что Бога — нет. А ежели Бога нет, то мне все дозволено!» [176]

И совершенно верно! Это всякому из нас — точно известно и ясно.

И это мы знаем по современной жизни.

Раскольников для того, чтобы испытать, великий ли он человек или нет, убивает старуху.

«Не деньги, главное, нужны мне были… Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек?.. Тварь ли я дрожащая или право имею…»

И после убийства совесть казнит и преследует его: «Я себя убил, а не старушонку» [177], — приходит он к ужасному сознанию.

А вследствие убийства его сестра Дуня оказывается во власти Свидригайлова, мать его умирает с горя, заподозренный в преступлении маляр накладывает на себя руки.

В романе «Бесы» Шигалев, дожидающийся с восторгом, когда учитель будет смеяться «с детьми над их Богом», народ будет пьяным… «церкви пусты» [178] .

А вот в «Мертвом доме», на каторге, Достоевский подслушал разговор двух каторжан про третьего, неверующего поляка:

— Он в Бога не верует! Надо убить его!

У самих — руки в крови, но они высшим злом считают все же — неверие. И это — правильно! Неверие освобождает человека от всяких сдерживающих уз: делай что хочешь! Ведь греха нет! Грех только тогда существует для человека, когда он верит в Бога. А неверующие объясняют все не верою, а материальными недостатками. А когда всего будет довольно, тο–де и худого не будет…

Так говорит старец отец Зосима. Вот когда это самоосуждение проникнет нас, тогда и начнется нравственный переворот. «Сам будешь лучше — и среда будет лучше», — говорит отец Зосима («Братья Карамазовы») [179].

Эта мысль кажется лишь остроумным парадоксом. Но на самом деле она глубоко правильна. Солнце взойдет, и — всему миру радостно; оно зайдет, наступает тьма и холод, и зимы: все замирает…

И каждая звездочка светит. Так и каждый хороший человек светит и греет вокруг себя. Даже личный, другим неведомый грех твой отражается на других: они делаются хуже! И наоборот. И особенно ответственны мыслители (всякие идеологи, — хотя бы они были материалисты): их идеи или губят народ, — или просвещают. Адам согрешил, — а за ним и весь мир. Воссияло «Солнце правды, Христос Бог наш» — «возсия мирови свет разума» [180]».

Святые люди — величайшая драгоценность!

Кающиеся грешники — тоже!

Известно, что идея о Православіи казалась единственно спасительной. Она сохранила в неприкосновенности все существенное в христианстве — покаяние, святость. Католичество соблазнилось государственной властью над душами. Протестантство — лишь протестует против Рима, но своего идеала нет, и потому ему Достоевский не сулит долговечности и духовной силы {181}. Но идею власти, железа и крови (по словам Бисмарка) они воспитали в себе еще сильнее, чем католики, потому что иным казалось, нечем остановить зло. Это перешло от них и в российскую интеллигенцию.

Но его идея кажется мне уже недостижимой, потому что Христос Господь сказал: Сын Человеческий, пришед, едва ли найдет веру на земле (ср.: Лк. 18,8).

Надежда (временная) — на православный народ. Но вера и там убывает. Надежда на духовенство? Но мы — мещанами стали.

Это сознавал и Достоевский.

Мережковский рассказывал о себе, что, когда он начинающим юношей пришел к Достоевскому за советом, тот сказал ему:

— Чтобы писать, нужно сначала много страдать! [182]

И сам он очень много перестрадал: смертную казнь, каторгу, солдатскую жизнь, смерть первой жены, увлеченье другой женщиной, рулетку и другие грехи, постоянную нужду в средствах, эпилепсию, кровяное излияние в легких и так далее. Он знал скорби!

«Не будь искушений, — никто бы не спасся», — говорил авва Еладий [183].

Выпишу еще из святых отцов. «Некогда святые отцы пророчески говорили о последнем роде. «Что мы сделали?» — говорили они. Одни из них, великий авва Исхирион, отвечал: «Мы исполнили заповеди Божии». Спросили его: «А что сделают те, которые будут после нас?» «Они, — сказал авва, — сделают вполовину против нас». Еще спросили его… Авва Исхирион отвечал: «Люди века того ничего не сделают. Но к ним придет искушение. И те, кои в то время окажутся добрыми, — будут выше нас и отцов наших»» [184].

Слава спасающему нас Богу, если Он дает нам скорби! Они — от любви Божией!

Конец Христова дела (домостроительства — Еф. 3,9) — есть ниспослание Святого Духа. А он не упоминает даже о Нем, а только — о вере и о любви. Но вера — лишь путь — к Святому Духу… Сектанты тоже говорят о Христе…

Но главное в Святом Духе, который и просвещает, и освящает (на деле) уверовавших во Христа. Я истину говорю вам (ученикам): лучше для вас, чтобы Я пошел (к Пославшему Меня Отцу); ибо если Я не пойду, Утешитель не приидет; а если пойду, то пошлю Его к вам… Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину… Он прославит Меня… также и вы будете свидетельствовать (Ин. 16,7,12–14; 15,27).

Достоевский этого еще не уяснил себе. Но и то много, что он, в свое время рационализма и материализма, воротился и возвращая других к вере!

«Не безумно ли, не бесчеловечно ли отнимать у себя и у других ведомо целебное средство (то есть веру. — М. В.), потому только, что оно не укладывается в рамки» известной системы, «еще далеко не раскрывшей правды? Да как бы ни было точно и неоспоримо учение, основанное на чувственном представлении и на анализе ума, мы не можем и не должны, посвящая себя этому учению, оставлять нетронутыми и неразвитыми другие потребности духа; они, попранные и пренебреженные, рано или поздно громко заявят о восстановлении своих прав. Это я испытал на себе и откровенно сознаюсь себе; но знаю много примеров, из которых заключаю, что и несознающиеся — не менее моего потерпели фиаско, стараясь оставаться последовательными принятому однажды учению» (материализма) [185].

Да! И безумно, и бесчеловечно… И им самим погибельно.

Сначала «просветители» пировали с публичными женщинами в храме Божией Матери (Notre Dame de Paris) три дня.

Потом следовали казни священнослужителей.

Потом «христианство было отменено декретами правительства, а святые храмы были разрушены до основания, часто же были отведены для употребления…» Граждане–верующие либо поплатились жизнью, либо должны были быть эмигрантами…

Нравственность падала невероятно!

И среди «просветителей» стало расти предупреждающее настроение: «Мы погасили в сердцах граждан пламя христианской веры; мы уронили в их глазах авторитет предписаний религиозной морали. Но теперь настало время внушить народу надлежащее уважение к законам и предлежащим властям».

И вот Робеспьер, наиболее заявивший себя в деле преследования христианства, 7 мая 1794 года держит речь перед Конвентом; декретировать: а) несостоятельность атеизма и б) о справедливости «научных» истин бытия Высшего Существа и бессмертия души… Конвент согласился. И 11 мая это было объявлено.

По всей Франции были открыты публичные курсы для преподавания «спиритуалистической философии» и «научной» теории о Божестве и душе человека. Но пользы от этого было мало, хотя «ужасы бури стали стихать».

И вот депутат Лекаж в Совете пятисот [186] заявил: «Только христианство, только оно в состоянии погасить очаг безнравственности, позорящей ныне Францию и угрожающей ей окончательной погибелью».

(«Христианское чтение» [187]. 1889 г. С. 78,80, 81 и 614.)

Ученый ректор английского университета, автор «Истории Французской революции» [188], пишет в конце ее (пишу по памяти, но — отвечаю) следующее: «А все–таки этой революции — не понять, если не допустить, что за кулисами ее действовали бесовские силы!»

«Те люди — не просвещены, которые не думают, что существует только то, что они могут ощупать руками».

Из собр. Л. Толстого

Известно, что он был неверующим. Но вот что он пишет Боткину по поводу смерти друга его, Станкевича.

«Станкевич умер! Боже мой! Кто ждал этого? Не был ли, напротив, каждый из нас убежден в невозможности такой развязки столь богатой, столь чудной жизни? Да, каждому из нас казалось невозможным, чтоб смерть осмелилась подойти безвременно к такой Божественной (?) личности и обратить ее в ничтожество. В ничтожество (курсив — его), Боткин! Увы, — ни вера (?), ни знание, ни жизнь, ни талант, ни гений — не бессмертны! Бессмертна одна смерть: ее колоссальный и победоносный образ гордо возвышается на престоле из костей человеческих и смеется над надеждами, любовию, стремлениями…»

«Мысль о тщете жизни убила во мне даже самое страдание. Я не понимаю: к чему все это и зачем? Ведь все умрем и сгнием, — для чего же любить, верить, надеяться, страдать, стремиться, страшиться? Умирают люди, умирают народы, умрет и планета наша, — Шекспир и Гоголь будут ничто».

Почти то же самое писал Белинский Ефремову: «Мысль о том, что все живет одно мгновение… эта мысль превратила для меня жизнь в мертвую пустыню, в безотрадное царство страдания и смерти. Смерть! — вот истинный бог мира!.. Зачем родился, зачем жил Станкевич? Что осталось от его жизни, что дала ему она?»

(Белинский, его жизнь и переписка.

Соч. Пыпина. Т. 2. С. 52–53. {189})

Один рабочий рассказал ему похабщину о себе и невероятно кощунственные слова. И вдруг заканчивает тут же:

«Только иной раз, вздумается: «К чему все это клонит, вся наша суматоха?» Ведь фактически, как ты ни живи, что ни делай, а помрешь! Верно?!» [190]

Что ему ответил Горький? И ответил ли? Не записано. А вопрос глубокий…

Авва Вениамин, умирая, сказал: «Βόт что делайте и можете спастись: Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите (1 Фес. 5,16–18) [191].

М. В.

Примечания

Комментарии