«Житие протопопа Аввакума» — исповедь мученика, бред фанатика или литературный шедевр?

“Житие протопопа Аввакума, написанное им самим”. В чем содержится некоторое противоречие, потому что: во-первых, Житие пишут о Святых. Святой не может сам писать свое Житие. И уже здесь мы можем увидеть внутреннее напряжение текста. То есть написан текст как Житие, но на самом деле это уже совершенно другое. Прежде всего немного об авторе. Будущий протопоп родился в селе Григорово Нижегородской области. В 17 лет женился на Настасье Марковной, в 40 лет стал дьяконом, в 42 года стал священником (попом). Такая, вроде на первый взгляд “нормальная карьера”. Но здесь тоже содержится некая внутренняя напряженность, потому что это очень не простая эпоха. Как мне кажется это очень существенно для всего дальнейшего. Текст впитал очень много фобий, страха, напряжения той эпохи.

Он родился в 1620 году. Только что кончилось смутное время. Формально, смутное время закончилось в 1613 году, когда выбрали Михаила Романова, но по сути дела, в 20-х - 30-х годах, когда проходит его детство, хвост смутного времени еще тянется. Формально уже войн нет, захватчиков нет, династия на престоле и все хорошо. Но Романовы, первые лет 10 - 15 своего правления вряд ли могли сразу навести порядок. Не могли собрать налоги. Для того, чтобы собирать налоги нужны новые люди. Для того, чтобы содержать этих людей, нужны были деньги. Налоги никто платить не хотел, крестьяне разбежались. Появлялись остатки каких-то отрядов крестьян, которые приходили то с одним самозванцем, то с другим, то с казаками. Они продолжали бродить по стране, превратившись в какие-то банды. Поля не засеяны. То есть это совершенно ужасное время, в которое рос протопоп. Потом постепенно все успокаивается и вроде бы жизнь налаживается, но (другая очень важная вещь) жизнь становится совершенно другой, ну в эпоху смуты, которую он не застал, даже в первые годы его жизни. Ну вот эти первые Романовы, Михаил Федорович совсем мальчиком выбранный, его отец -- патриарх Фаларет, который реально первые двадцать лет правил за своего сына и сын Михаила Федоровича Алексей Михайлович на чье правление придется большая часть жизни Аввакума.

Они, действительно, навели порядок, установилось спокойствие, смутное время закончилось. Все хорошо, но во-первых Романовы начинают утраивать вертикаль власти очень твердо и последовательно, они постепенно всю ту вольницу, которая возникла во время думы, они постепенно съедают. Вот за несколько первых десятилетий от смуты не осталось следа, но и от вольницы не осталось следа. Земские соборы, куда выбирали все слои населения своих людей и где решались во время смуты важнейшие вопросы вплоть до выбора царя, начиная с Годунова, Романовы земские соборы постепенно съедали.

В 20-е года, пока власть не твердая соборы собираются чуть-ли не каждый год, в 30-е тоже много, затем они все реже; и только происходит какое-то болезненное событие (48-й год соляной бунт в Москве) собирается собор. 53-й год Хмельницкой просит присоединить Украину к России -- это значит, что будет война с Польшей, собирается собор. В таких случаях они еще советуются с обществом. Считается что собор 1653 года, который принял решение присоединить Украину к России -- это был последний, по крайней мере точно зарегистрированный историками собор.

После этого Романовым не нужно уже было спрашивать что-нибудь у народа, они сами все решали. Это что касается центрального управления. Точно так же местное управление. Как не странно при Иване Грозном в нашей стране на местах было самоуправление, были земские губные старосты, которых выбирали, но им, правда, не хотели платить, они поэтому увиливали от этого, но все равно были выборные люди, которые управляли и отвечали за все. Романовы их тоже отодвигают, отодвигают и вместо них приходят воеводы. То есть с верху до низу выстраивается четкая вертикаль, разрастаются приказы (знаменитый приказ волокиты, взяточничества и т.д). Вот они выстроили свою. твердую власть, опирающуюся на бюрократию. И дальше выяснилось: смуты вроде бы кончилась, Алексей Михайлович у нас получает прозвище Тишайший, значит все тихо, все мирно, но на самом деле ничего подобного. Вот когда эта мощная вертикаль укрепилась и стала давить на людей, и параллельно с этим шел процесс закрепощения, когда крестьян закрепостили, вот когда все это обрушилось, то оказалось что вообще-то не все так спокойно. И вот по сути эти годы -- это последние годы деятельности Аввакума.

48-й год соляной бунт в Москве, терзали бояр прямо на улице, с трудом царь спас своего любимого воспитателя боярина Морозова, отправил его в ссылку, таким образом спас ему жизнь.

в 50-й год во Пскове, в Новгороде бунт, потому что на хлеб цены поднимаются. В 54-м году начинается война с Польшей за Украину, которая будет длиться 13 лет, которая займет очень много сил и денег. Параллельно будет поменьше, но тоже очень существенно, война со Швецией. Из-за войны со Швецией власть станет портить монету, царь прикажет приравнять медную монету к серебряной. Потом будет восстание Разина, которое охватит огромные территории.

То есть вот, царь-то Тишайший, а век меж тем бунтарший, все время что-то происходит, народная стихия клокочет. И в это же время, конечно, вот эти мощные народные силы, еще одна форма, которая примет старообрядчество. И это тот фон, на котором старообрядцы будут действовать, и часть это будет смешиваться с какими-то другими народными выступлениями.

Другая вещь, которая тоже очень существенна для формирования вот этой личности -- это то, что 17 век, грубо говоря, век модернизации. Мы привыкли, все знаем, Петр I в Европу прорубил окно, но до Петра I окно уже было открыто, прорубать его не надо было. Оно, конечно, не было так распахнуто, но в верхах, в образованных слоях, к которым Аввакум безусловно принадлежал, значение западного влияния огромно: армия меняется, создается первая мануфактура, появляется первая русская газета, которая называлась “Куранты вести”, она издавалась в одном экземпляре, даже еще богобоязненному Михаилу Федоровичу, а потом уже Алексею Михайловичу, которого очень интересовал весь запад, ему все это очень нравилось, послы присылали всякие сообщения о том, что происходит в Европе. Когда он женился на Наталье Кирилловне, будущей матери Петра I, тут вообще пошла какая-то непристойность, спектакль поставил ему пастырь из немецкой слободы, причем царь испугался, можно-ли бесовское действие устраивать?, ну сказали, что это действие будет на библейский сюжет, то ничего. Тогда он успокоился и играли спектакль во дворце. Плюс меняется изобразительное искусство, в общем много что меняется.

Есть целый слой, который Ключевский называет западниками, применяя к ним то понятие, которое мы обычно применяем к 19 веку, то есть люди уже четко ориентированные на Запад. Люди, которые знают много языков, причем (знать греческий язык было для образованного человека нормально, а знать латинский, польский -- это уже как-то странно), вот например боярин Ордин-Нащекин дипломат, очень близкий человек к Алексею Михайловичу, он знал латинский, польский и несколько еще языков, и огромное усилие прикладывал в своей жизни чтобы улучшить отношения России с Польшей. Пока Россия воевала с Польшей, он огромные приложил усилия, чтобы мир, наконец, заключить. И вот Андрусовское перемирие 67-го года -- это во многом его детище.

А потом, через 20 лет другие западники: царевна Софья (старшая сестра Петра) и ее фаворит Василий Голицын, они вообще заключат с Польшей мир который назовут вечным, но он оказался, увы, не вечным. Но очень характерно, что все кто хотели развивать отношения с Западом, они старались, чтобы были хорошие отношения с Польшей. И к концу века они выровнялись, потому что Польша такой проводник более далекого (дальше страны вообще страшные), а из Польши идет большое влияние. И в связи с этим присоединение Украины оказало тоже очень важное влияние, потому что до этого Украина принадлежала Польше.

После 67-го года, после Андрусовского перемирия большая часть левобережной Украины переходит к России плюс Киев, а это значит что появился такой мостик западного влияния очень интересный. Польшу боялись, потому что в Польше католики, а в Украине есть свои православные, причем не только крестьяне, а это священники, образованные люди и так далее и тому подобное. И вот этот Ордин-Нащекин, который выглядит вроде бы совсем не по-западному, но на самом деле человек абсолютно западного склада. А памятник знаменитому священнику киевскому Петру Могиле, основателю Киево-Могилянской академии, который на самом деле много сделал для просвещения в Украине, но его ничуть не меньше интересовало просвещение российское, и он, собственно, не разделял Украину и Россию, он работал на православных, которые были и там и там. И вот отсюда в Москву приезжали священники, в Москву приходили книги, которые в Киеве уже больше были затронуты западными веяниями. И возник целый такой пласт западного влияния, но (в глазах людей того времени) не испорченного католичества: литературы, изобразительного искусства, строительной архитектурной традиции и так далее. И в церкви было очень много сторонников этого влияния.

Немецкая слобода, про которую мы все знаем, потому что Петр I ездил туда в гости к Анне Монс, но вообще-то он туда ездил где была уже здоровенная слобода где было множество военных, врачей, авантюристов, самых разных людей, приехавших с Запада. И это был, конечно, мир чуждый, еще до Петра существовавший, чужой для большинства, но очень интересный. Это тот фон, на котором раскол весь произойдет, во многом связан с этим, и на котором формируется Аввакум. Для него весь этот фон совершенно чужой, но это не значит, что он его не замечает, что он его не знает, наоборот он его отторгает и это для него принципиально важная вещь, и он потом будет много писать о том как вредна западная наука, западная премудрость -- это все греховно, и так далее.

Вот эти вот вещи: клокочущая народная стихия с одной стороны, утверждающаяся все больше сила государства с другой, они уже приходят в столкновение, западное влияние с третьей. Это тот фон на котором развивается Аввакум. Не буду подробно рассказывать его биографию (думаю она вам понятна), ну так если коротко: вот это его якобы безобидное развитие: стал священником, стал протопопом, служит, ну по крайней мере в его собственном рассказе, а у нас мало есть других источников.

Все его начало служения -- это сплошные конфликты, бесконечные, причем конфликты пока еще вовсе не с патриархом Никоном и не с царем, а конфликты с его собственной паствой, которую он жучит со страшной силой, и из нескольких мест он уходит, потому что там его выгоняют, там кто-то хочет его убить, там на него мужики с бабами кидаются с кулаками, с палками, с батогами. То есть его нигде не принимают, потому что он женщин за развратные действия очень сильно критикует, скоморохов он, естественно, запрещает, медведей травить он запрещает, сыну воеводы, который брил бороду он отказался благословить. То есть он, конечно, борется за хорошее поведение, но при этом любые новшества он абсолютно не принимает, и здесь уже видно какой у него конфликтный характер. Он нигде ни с чем не соглашается, и его кто-то бьет, кто-то изгоняет, кто-то угрожает, но при этом его, как человека яркого, очень поддерживают, потому что его выгоняют из одного места, отправляют в другое, третье, его принимают в Москве. Он еще молодой человек (20 с лишним лет), а он уже известен своей ученостью. То есть среди всех этих скандалов он успел очень много прочитать, очень много узнать.

И вот он попадает в конце 40-х (ему где-то около 30 лет) в кружок ревнителей благочестия, который существует в Москве, возглавляет это кружок духовник царя Алексея Михайловича. И в этот кружок приходят очень важные люди, которые потом будут очень важны для старообрядчества, и здесь же будущий патриарх Никон, который пока что еще не патриарх, даже еще не митрополит. И они все вместе обсуждают как им защищать благочестие. У них есть споры, но никто не мог подозревать, что споры эти дойдет до того, до чего они дошли. Потому, что все согласны с тем, что надо исправлять книги, вопрос только как. Никон уже тогда говорил, что надо исправлять по греческим образцам, а Аввакум и другие говорят, что греки нам не указ. То есть не только поляки, но и греки свои братья православные, они нам не указ, будет исправлять только по древнерусским книгам. Но пока это просто споры.

Дальше в 49-м году Никон становится митрополитом Новгородским. Эти картина изображает такую легендарную, не легендарную, а очевидную историю, когда мощи митрополита Филиппа, убитого при Казани Иваном Грозным, привозят в Москву (тоже очень характерная вещь -- митрополит, погибший в противостоянии с царем), и якобы у этих мощей царь уговорил Никона принять патриаршеский сан. И в 52-м году Никон становится патриархом. И с этого момента начинаются реформы русской церкви, и начинается вот это страшное противостояние.

Не прошло и года, и Никон приказывает при произнесении определенной молитвы заменить земные поклоны поясными и двуперстное знамение троеперстным. И как пишет Аввакум: пришло в церковь указание, “мы же задумавшись между собою, видим яко зима хощет быти, сердце озябло и ноги задрожали”. Он, конечно, это пишет задним числом, но уже как он предчувствует какие ужасные, страшные вещи будут происходить. И сразу же он, как всегда, не стесняется в своих высказываниях, говорит очень резко что думает. Его заточают в Андроньевом монастыре, пока что увещевают, и уже это свое заточение он страшно описал: “как взяли меня от всенощного, человек со мной около 60 взяли”.

Он не пишет в своем житии что он отказался служить в церкви, стал служить в Саратове, и вот оттуда с этими верующими, которые у него были на службе, взяли, “их в тюрьму отвели, а меня на патриарховом дворе на чепь посадили ночью”. Потом повезли до Андроньева монастыря и “тут на чепи кинули в темную палатку, которая ушла в землю и три дни ни ел, ни пил, во тьме сидя кланялся на чепи, не зная на восток, не зная на запад. Никто кон мне не приходил токмо мыши, тараканы и сверчки кричат, и блох довольно. Бысть же я в третий день приалчен (очень есть захотел) и после вечерни ста предо мною не вем Ангел, не вем человек, и по сем время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил, и взяв меня за плечо к лавке привел и посадил, и ложку в руки дал, и хлебца немножко, и шчец дал похлебать. И рек ко мне: полно, довлеет, токмо для укрепления”. Значит кто-то явился человек или же Ангел, остается непонятно, но укрепился он, естественно не отказался от своих взглядов.

И что происходит? Значит, с одной стороны его ссылают сначала в Тобольск, где он еще служит, протопоп, но там он тоже проявляет себя в полной силе, в полной мере, продолжает критиковать реформы, которые начинаются в это время, не стесняется, тело какого-то воеводы бросил на съедение псам, потому что тот был грешник. В общем ведет себя очень жестко. И тогда его отправляют с семьей в Даурскую землю, далеко-далеко в Забайкалье. Ну вот, собственно, большая часть его жития, это описание этого страшного, жуткого, кошмарного путешествия в Даурскую землю с жестоким воеводой Афанасием Пашковым, и их ужасные мучения и по дороге, и потом. Но вот небольшой кусочек: “...я казан каши наварил и кормлю их, и они, бедные, едят и дрожат, а иные плачут глядя на меня, жалеют по мне. Привели в дощенник (т.е в лодку), взяли меня палачи, привели меня перед него, он (Пашков) со шпагою стоит и дрожит, начал мне говорить: поп-ли ты или распоп? И аз отвещал: аз есмь Аввакум - протопоп, говори, что есть дела до меня? Он же рыкнул яко дикий зверь и ударил меня по щеке также по другой и паки в голову, и сбил меня с ног, и чекан ухватя ударил меня по спине лежащего трижды и разволокши по той же спине 72 удара кнутом”. Ну и дальше множество всех этих ужасных, страшных историй как его били, как он голодал, как сидел в заточении и много всего другого.

Затем 63-й год, в это время уже конфликт у царя с Никоном не из-за реформы, а потому, что Никон слишком сильно хочет получить власть, требует называть себя Великим государем, пишет что светская власть -- это луна, а церковная -- солнце. Царь долго терпел, для царя Никон значил очень много, но, в общем, ему это надоело, и когда Никон в демогогических целях заявил, что он отрекается от патриаршества, тут царь и сказал: “очень хорошо”. Вскоре после этого Аввакума возвращают в Москву, но тут оказывается, что хотя тот, может быть, и рад свержению Никона, но совершенно не готов уступить ни в чем. И вот, очень интересно, что пока он здесь, в Москве, его пытаются убедить, то есть он очень авторитетный человек, и очевидно в это время он уже пишет свои письма многочисленные, которые потом в какой-то мере войдут в житие. Он встречается с Семеном Полоцким, выдающимся западником, поэтом, литератором, с боярином Ртищевым, тоже очень интересным, образованным человеком, с другими кто пытается его убедить, не получается.

Его ссылают в Пустозерск по дороге, все-таки упросили, оставили в Мезине, до Пустозерска пока не довезли, в это время этот Вселенский собор, который обсуждает Никона, но приказывает продолжить реформы. Аввакум, конечно же, осуждает, анафему провозглашает этому собору, ну и тут его совсем далеко отправляют на север в Пустозерск. Меж тем, в это время он еще надеется на какие-то перемены, потому что как раз в 1668 году отказываются подчиниться реформам монахи Соловецкого монастыря и начинается соловецкое восстание.

И где-то, очевидно в это время в Пустозерске он начинает работать над житием, хотя (я пытаюсь понять как это происходит), он пока еще не в земляной тюрьме, не сразу он там окажется, но все равно он в тюрьме, под контролем, в жесточайших условиях. Житием выясняется что у него там достаточное количество защитников. Есть какой-то загадочный Алексей, в доме которого, сосланные Пустозерск, собираются и там, очевидно, пишут. Есть люди, которые переправляют его письма. Очевидно это какая-то целая сеть существующая (вот как это происходит?, -- кто ведет эти письма, как ему дают их писать, где он берет пергамент, ну когда-то он на бересте какие-то рисуночки делал, но житие не напишешь на бересте, чернила, бумагу, -- как все это происходит?), это совершенно не ясно. Ясно, существует летопись жизни протопопа Аввакума, где очень много собрано интересных сведений. Скажем когда строили эти земляные тюрьмы, куда их посадили, то жители одного из соседних селений, которые обычно зарабатывали на этом, они отказались их строить, и по этой переписке не понятно, они отказались, потому что с деньгами не сговорились или они отказались, потому что они не хотели для этих старцев строить. Это не понятно, но можно предположить, что тоже были какие-то симпатии. Есть указание от царя следить за стрельцами, которые их охраняют, есть сведения, что и среди стрельцов были. Очевидно, что Аввакум с его харизмой, с его способностью говорить, наверно он и их как-то спропогандировал. Во всяком случае он пишет. И очевидно где-то в конце 60-х он начинает работать над тем текстом, который потом станет житием.

Если сначала он как-то надеется на какие-то перемены, дальше все становится хуже и хуже. Ну вот в 75-м году уморили голодом боярыню Морозову и нескольких еще женщин, с которыми близки были отношения у Аввакума, в 76-м году подавлено соловецкое восстание и через 7 дней после подавления восстания умирает Алексей Михайлович, что конечно все расценили как Божье наказание. Вступает на престол Федор Алексеевич, молодой совсем мальчик, который, конечно, под большим влиянием своей сестры Софьи, Василия Голицына, смотрящих на Запад, и для него староверы совсем не близки. Почти в одно и то же время умирает Никон, которого уже, правда, возвращают из серапонтовской ссылки, а в 62-м году Аввакум, который снова и снова обрушивается на власть с новыми и новыми обличениями его вместе с несколькими старцами сжигают в земляной тюрьме, где они сидели довольно долго. и эти кресты стоят предположительно где их сожгли. Похоже на то, что в земляной тюрьме они тоже продолжали писать, хотя был отдельные приказ не давать ни чернил, ни бумаги.

Земляная тюрьма - это погреб, под землей, без окон, без света и писать там невозможно. То есть очевидно им кто-то давал свечи! Кто-то им давал бумагу! Или их выпускали? Есть запись о том, что один из старцев (Лазарь), который сидел с Аввакумом приходил каяться и ему урезали язык. Причем уже второй раз. Первый на Красной площади в Москве, теперь еще раз. Через несколько дней к нему пришел Аввакум, который его успокаивал и говорил, что все понятно, что он говорит. А кто его пустил? Как он пришел? Конечно шла какая-то жизнь, которую мы можем себе только представлять. Огромное количество деталей приходится воображать, что безусловно очень досадно. На этом, жизнь Аввакума и заканчивается и начинается жизнь его книги. причем совершенно другая. У которой даже несколько жизней совершенно разных. Книга отделяется от жизни человека. Аввакум, как человек, у меня вызывает основное чувство: страх - с его фанатизмом, с его неприятием каких- либо новшеств, с его твердым следованием буквам старого закона. При этом он фантастический новатор в литературе. Это человек, который отдал жизнь за традиции. Как в 16 веке главный новатор - это Иван Грозный, который писал абсолютно так. как хотел. Но это можно объяснить. Он Царь! Чего хочет, то и делает. А это человек, который жизнь отдает за традицию, считая, что надо креститься двумя перстами, а не тремя. А в литературе он делает все абсолютно по-другому. Он абсолютно свободен. Каким-то образом он впитал то, против чего он боролся. Когда он пишет свое Житие (очевидно, что название дали потом, как он называл свой труд неизвестно), он пишет автобиографию. Есть разные варианты этого текста. Очевидно он его перерабатывал, чтобы сделать более житийным, чтобы убрать какие-то недостойные этого Жития сцены, но все- равно перед нами биография живого человека. Это то, что приносит новое время. Безусловно, это не .Житие Святого, это не Сказ об отвлеченном мученичестве, это рассказ о живом человеке. Представьте, что бы сказал протопоп Аввакум, увидев картину современного западного художника, висевшую, например, у князя Голицына, изображающую портрет человека. Уже это вызвало бы у него глубокое возмущение. Меж тем он пишет свой портрет. И не только свой, но и своей жены. Афанасия Пашкова и других. Чтобы он сказал, увидев пейзаж - бесовское деяние! Но при этом, описывая, как Пашков, его выкинул из лодки, вот, ч то он пишет: “Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть - заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы - перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие - многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие - во очию нашу, а взять нельзя!”. Конечно, в описании много фольклора, но при этом ярко присутствует личность описывающая. “....утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть - заломя голову!” - вот как он смотрит. Он видит зверей, которых взять нельзя. Текст явно нового времени. Не говоря уж обо всех его знаменитых разговорах с протопопицей:

“Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, - кользко гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришел, - на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, инда еще побредем». Дмитрий Сергеевич Лихачев увидел в этом отрезке даже проявления юмора. Мне кажется этот текст должен лежать в начале литературного времени. Почти два столетия этого произведения в общей культуре практически не существовало. Оно лежало у старообрядцев, которые его переписывали, читали, изучали, при чем кто-то принимал, кто-то его не принимал. То есть старообрядчество разделилось на множество разных направлений. Некоторые полностью отвергали Аввакума и его жесткость, некоторые считали его святым и создали даже икону с его изображением. Но в любом случае тексты его читались, письма и Жития обсуждались в среде старообрядцев. Но в среде филологов, ни Тредиаковскй, ни Сумароков, ни Ломоносов не упоминают о Житие Аввакума. Возможно они даже читали это произведение, но в их творчестве оно нигде не проявляется. У Пушкина - тоже нет этого.

А дальше появились упоминания о творчестве Аввакума. Можем разделить на несколько частей. Один сюжет - это научная жизнь. Рукописи. Когда Николай Семенович Тихонравов в середине 19 века начал публиковать староверческие тексты, тогда они впервые вышли из этого узкого круга и их стали читать ученые, историки, филологи и просто интересовавшиеся. А интерес был огромный, о чем мы чуть позже скажем. То есть впервые, в середине 19 века Житие было опубликовано. Дальше, в 1912 году Василий Григорьевич Дружинин нашел в доме одного старообрядца, перебирая рукописи, нашел автограф. Мне кажется, что это сказка, но ходят разговоры, что московская старообрядческая община, узнав про найденный автограф, предлагала за него 30 000 рублей золотом. Как я понимаю, это 30 миллионов рублей, за то, чтобы Дружинин отдал автограф, но он отказался: “Все только для науки”.

Интересно рассмотреть, как судьбы тех, кто изучал этот текст перекликаются с судьбой самого Аввакума. Всех людей, изучающих Житие снесет ужасающая революция. Кто-то умрет в лагере. Дружинин умрет, возвращаясь из ссылки (он проходил по “Делу историков” в 30-е годы). Про Барского вообще неясно. Известен год смерти 1937, к тому времени он уже был очень старый, а обстоятельства смерти - непонятны. Иван Никифорович Заволоко, который нашел еще один текст/вариант Жития в Пустозерском сборнике. Считается, что Аввакум писал, потому что его к этому подталкивал старец Епифаний, его духовный отец, с которым они вместе сидели в тюрьме. В Пустозерском сборнике сочинение Аввакума с вкраплениями, правками Епифания, Тоже не очень понятно, как они сидели в тюрьме, если один писал, другой это комментировал.

Судьба Заволоко очень трагична и интересна. Он был в эмиграции, был в ссылке, после этого он нашел в себе силы в 60-х годах заниматься археологическими экспедициями и собирать тексты.

Владимир Малышев - именно этот человек составил летопись жизни Аввакума. Он собирал рукописи, сведения и не только о жизни Аввакума, но и о его окружении.

Благодаря этим людям, есть традиция научного изучения. Есть версии какие списки были раньше (А, Б или В), как развивался текст. Таким образом, есть целый научный пласт вокруг Жития, его изучения. Наверно, будет что-то еще меняться дальше, но это уже живая жизнь науки.

Параллельно с этим, с середины 60-х годов, идет освоение этого текста в культуре, что конечно очень важно. Одно дело, когда читает узкий круг посвященных, другое дело, когда текст изучают, уточняют, датируют - это очень важно, но это тоже достаточно узкий круг, только других посвященных. Сначала читают старообрядцы, а потом изучают ученые и пишут статьи, которые прочитают еще человек сто. и все. Но здесь происходит нечто, совершено другое.

Мы можем сравнить печатный старообрядческий лубок, изображающий Аввакума, который показывает, что он жил среди обычных старообрядцев, не только в ученой среде, но все-равно, это “для своих” и картину Сурикова “Боярыня Морозова” - это огромный интерес самых разных людей к расколу. Между ними огромная разница. Не только в подходе, в качестве, но это разница в ощущении.

Деятели культуры всегда ощущают немного раньше настроение в обществе, чем все остальные. Вторая половина 19, начало 20-го века зарождается и идет раскол в русском обществе. Между обществом и властью, между обществом и церковью и т.д. Любая параллель с расколом в прошлом - невероятно важна.

Когда Мусоргский пишет свои оперы, он выбирает сюжеты не про пастушка и пастушку, а берет Бориса Годунова - историю смуты, он берет Хованщину - историю про Петра Первого и вводит отдельную линию про старообрядцев. Что для него тоже почему-то невероятно важно.

Есть множество людей, которые интересуются старообрядцами, иногда даже со знаком минус. Например Мельников-Печерский, который принял участие как чиновник в разорении множества старообрядческих скитов и считал это движение крайне вредным, но все-равно он им интересуется.

Мамин-Сибиряк - пишет примерно в это время (немного позже): 　

«Слово о полку Игореве» и автобиография протопопа Аввакума. Стиль — это весь человек, а по языку нет равных этим двум гениальным произведениям... первому уже отдана приличная дань уважения, а теперь очередь за вторым... Полагаю, что именно сейчас самый благоприятный момент для такой оценки. Я удивляюсь, что до сих пор не найдется ученого человека или талантливого критика, который сопоставил бы рядом автобиографию попа Аввакума с исповедью хоть все того же автора «Власти тьмы»".

То есть, ни много ни мало, он сопоставляет Житие Аввакума с исповедью Толстого! И Толстой интересовался Аввакумом. Правда Толстой пишет, что он не понимает. как можно за обряды отдавать жизнь, но при этом есть записи, как он читал вслух своей семье “Житие” Аввакума и прослезился. Понятно, почему для Толстого (тем более для позднего), очень важно “Житие” Аввакума. Мученик, за веру, противостоящий государству. Но с другой стороны Толстой оценил его стиль. Его использование совершенно не литературных слов. Сочетание высоких церковных понятий и каких-то низменных, обычных, иногда даже грубых выражений. Мамин-Сибиряк почувствовал непричесанный стиль Толстого. Толстого тоже ругали, что его читать невозможно, у него фразы корявые. Но это было именно продуманное нарушение стиля.

Лесков, которого очень интересовала вообще церковная жизнь и старообрядческая в том числе, в конце-конов решил. что старообрядчество - это устаревшая вещь, с которой надо покончить. При этом, когда Лесков работал над Романов “Соборяне” в черновиках, вначале появляется Аввакум. Потом, очевидно, когда Лесков разочаруется в расколе, он все уберет. 　

Застигнутый грозой Туберозов слышит, как “по лесу вправду кто-то несется и скачет, и визжит, и кричит, и гагайчет, и свищет. Мгновение — и вот он: над вершиной деревьев стоит голова с красноватым лицом, отставшими ушами, непреклонными серыми глазами. Всей фигуры не видно, но над лесом видна голова и у корня дерев две стопы в старых котах. Здравствуй. Что говорит Савелию стоящая вровень с над лесом фигура голова. Что Не узнал? Я брат поп Аввакум... Непригляден? — трещит он, словно только что сильно посукнутое веретено. Бит брат. Я, брат, длинно не думал, я бит и увечен и за старую Русь, как гусь сжарен. .. [замучен].”

Но последний герой, куда меньше нам известен, автор многочисленных романов, в том числе “Великий раскол” - Мордовцев Даниил Лукич, совершенно забыт сегодня. Хотя его и переиздавали в 90-е годы, но трудно читать его теперь. Даже изучая его возник термин “квазиисторический роман”. Но, в написанном Мордовцевым между 1860-1870 годами романе, можно проследить намеки и параллели между староверами и шестидесятниками, которых преследуют. Есть такая фраза в его романе: “За мною, други мои, венцы царски ловить! -- воскликнул Аввакум, поднимая вверх свечу и твердо всходя на костер. (Есть легенда среди старообрядцев, что Аввакум вышел сам со свечей) Товарищи последовали за ним и стали на костре рядом, взявшись за руки.

Кузмищев достал из-за пазухи бумагу, медленно развернул ее, откашлялся. Но в этот момент Аввакум, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, быстро нагнулся и, подобно старице Юстине в Боровске, в разных местах, сам своею свечою подпалил сено и бересту. Пламя мгновенно охватило костер... В толпе послышались крики ужаса... Все поснимали шапки и крестились...

Подьячий окончательно растерялся...

— Охти мне!.. Ах, изверги!..

Из пламени высунулась вся опаленная чья-то рука с двумя истово сложенными пальцами...

— Православные! вот так креститесь! — раздался из пламени сильный, резкий голос Аввакума. — Коли таким крестом будете молиться — вовек не погибнете, а покинете этот крест — и город ваш песок занесет, и свету конец настанет!

Вот интересно, читал-ли Мордовцев? Мог и читать, написанный примерно в это время на другом конце света роман “Лобедик”, где когда корабль уходит под воду протараненный китом, последнее что происходит -- это поднимается рука из-под воды и матрос поправляет американский флаг, который стоит на мачте и они уходят под воду.Надо посмотреть по датам, когда и что было написано.

Но и у того-же Мордовцева такой понятный взгляд из 1860-х годов, там омерзительный, маленький Петр I, будущий жестокий, гнусный, то есть заложены уже все дальнейшие противоречия между народом и государством, между народом и обществом. И вот этот мощный пласт интереса к расколу, к староверам во второй половине 19-го века, он, конечно, накладывается на вот этот интерес к общественному движению, к тому, что происходит в это время в стране.

Дальше, следующий будет момент, когда Аввакумом невероятно заинтересуется серебряный век, но при этом у них как-то все это получилось банально. Их, конечно, интересуют мученики за веру, все истово что-либо делающие (верующие или безумно любящие) -- вот это все для серебряного века все очень важно и интересно. Но они как-то совершенно (у меня ощущение) не нашли нормального пересечения с Аввакумом, но Мережковский написал какую-то ужасающую пошлость-поэму, в которой он такими гладенькими стишками пересказал исповедь протопопа Аввакума. Идет так по эпизодам, и все так зарифмовал хорошо, красиво, при этом он еще не смог как декадент пройти мимо истории когда Аввакум в молодости служил и к нему пришла девица исповедаться и он ощутил нехорошие чувства, на свече руку свою сжег, и Дмитрий Сергеевич не мог удержаться:

Помню церковь, летний вечер; из далекого села

Молодая прихожанка исповедаться пришла.

Помню тонкие ресницы, помню бледное лицо

И кудрей на грудь упавших темно-русое кольцо…

Пахло сеном и гречихой из открытого окна,

И душа была безумной, страстной негою полна…

Над Евангельем три свечки я с молитвой засветил

И, в огне сжигая руку, пламень в сердце потушил.

Но зачем же я припомнил здесь, в тюрьме, чрез столько лет

Этот летний тихий вечер, этот робкий полусвет?

Был и я когда-то молод; да, и мне хотелось жить,

Как и всем, хотелось счастья, сердце жаждало любить.

А теперь… я – труп в могиле! Но безумно рвется грудь

Перед смертью на свободе только раз еще вздохнуть.

Максимилиан Волошин такого себе не позволял, он писал в Крыму в 18-м году во время гражданской войны, у него, конечно, другой был подход. Ну, в общем-то, тоже пересказывает написанное Аввакумом:

Так, братию казня, меня ж не тронув, Сослали в Пустозерье И в срубе там под землю закопали: Как есть мертвец - Живой похороненной. И было на Страстной со мною чудо: Распространился мой язык И был зело велик, И зубы тоже, Потом стал весь широк - По всей земле под небесем пространен, А после небо, землю и тварей всех Господь в меня вместил. Не диво ли: в темницу заключен, А мне Господь и небо и землю покорил? Есмь мал и наг, А более вселенной. Есмь кал и грязь, А сам горю, как солнце. Э, милые, да если б Богу угодно было Душу у каждого разоблачить от пепела, Так вся земля растаяла б, Что воск, в единую минуту.

Ну, и так далее, все тоже хорошими стихами, какими-то идеями серебряного века, в общем откровения здесь особого не видать. Понятно, что их задевал этот текст, как-то хотелось к нему прикоснуться.

Еще один удивительной судьбы человек -- Алексей Ремизов, которого как раз в отличии от Мережковского и Волошина, его раздражал такой поверхностный, скажем так, подход к старообрядчеству, которое для Ремизова очень многое значило. И в своих воспоминаниях, хотя не совсем в воспоминаниях, “Подстриженными глазами” уже написанных в эмиграции, у него целые куски есть про Аввакума: “Разве могу забыть я, я помню Пустозерскую гремящую весну, красу-зарю во всю ночь, апрельский заморозок, летящих на север лебедей. На площади перед земляным острогом белый березовый сруб, обложенный дровами, паклей и соломой. Посреди срубы четыре столба, четырех земляных узников, привязанных к столбам: трое с отрезанными языками и один пощаженный, рука не поднялась. В нем узнал я моего духовника и наставника протопопа Аввакума. Мне чутко из веков скрипучей пилой звенит стрелецкий голос: “По указу государя царя и великого князя всея великия и малыя белыя России самодержца, за великие на царский дом хулы, сжечь их”. Из замеревшей тишины блеснув пополз огонь -- сжечь их. Не сводя глаз я следил: огонь уж шел, и шел как хряпающая пасть, а дойдя до ног развился поднимаясь. В глазах я видел ту же убежденность. Там на печатном дворе, в пожар, я видел ее в глазах первопечатника Ивана Федорова, не гнев и укор -- в его глазах горела восторженная боль. Огонь затопив колена, взбросился раскаленным языком и гарью заткнув рот лизнул глаза. И свистом перебесясь развивавшимся клоками бороде, шумно взвился огненной бородой над столбом и запылал костер. Тогда перегорев скручивающие руки веревка распалась, упали свободные черные руки и скрюченными пальцами, как львиные лапы крепко вонзились в его пылавшую русскую землю. Бедный горемыка, умчавшийся на огненной колеснице, горя как свеча ловить царский венец пока на земле звучит русская речь. Будет легка как костер память о тебе. Ты, научивший меня любить свой природный русский язык, протопоп всей русской земли Аввакум. Тяжелым горьким дымом наполнено горло. Я только слышал как рухнули четыре столба один за другим, сердце озябло и ноги задрожали”.

Интересно, что для Ремизова Авввкум это прежде всего тот, кто научил любить природный русский язык, это прежде всего выдающийся писатель необыкновенный. Понятно, что мученик, но для него язык на первом месте.

Ну вот еще один странный человек -- Арсений Несмелов. Тоже со странной судьбой, офицер сначала, писатель, воевавший в гражданскую войну на стороне белых, потом ушедший в Харбин. В Харбине один из активных деятелей русской фашисткой партии и много там всего написавший. В 45-м году его вывезли в СССР и считается, что умер в тюрьме при допросе. У него есть поэма “Протопопица”, протопопица тоже всегда всех интересовала. Хотя это написано уже в Харбине в 30-е годы, но тут тоже таким-то серебряным веком попахивает. Главное как она тоскует по настоящей любви, которую она не может получить от своего протопопа:

Слово к слову находит точеное.

У руки же его, там, где тень от нее,

Мышка бегает прирученная.

«Божья тварь!» — и тепло заструили глаза

На комочек на этот на бархатный…

Полюбила тебя не за этот ли за

Светлый взгляд горемычная Марковна?

За уменье понять, улыбнуться светло,

Пожалеть неуемного ворога,

И за это любви золотое тепло

Заплатила подружие дорого.

Как раз пожалеть ворога Аввакум совсем не умел, это все придумано абсолютно.

Оторвали тебя, да и сам отошел, —

Отстранило служение раннее, —

И хоть пишешь письмо, и письмо хорошо,

Но выходит оно как послание.

И Петровича нет меж священных цитат:

Что ни слово — опять поучение,

Ибо ведаешь ты, что становишься свят,

Что письмо — как Апостола чтение!..

Облегчения нет от такого письма,

Сердце чахнет и в горечи варится.

Одиночество жжет. Опускает тюрьма

Навсегда свою кровлю над старицей.

Идея может быть интересная, но к реальному Аввакуму очень мало имеет отношения.

Ну и, конечно, если говорить о русской культуре, то человек, который сильнее всего и острее всего воспринял в XX веке Аввакума, по вполне понятной причине -- это Варлам Шаламов, который очень много о нем думал и упоминал его в разных местах. И понятно, что в его Аввакуме тоже, естественно, сопоставлял свою жизнь и свои страдания с мучениями Аввакума. Конечно, резонно пишут исследователи, что когда он писал поэму “Аввакум в Пустозерске” (понятно, что Шаламов сын священника, он знал все подробности про Аввакума), но он, конечно, пишет про себя и находит в этом какие-то отклики.

Не в бревнах, а в ребрах Церковь моя. В усмешке недоброй Лицо бытия. Сложеньем двуперстным Поднялся мой крест, Горя в Пустозерске, Блистая окрест. Я всюду прославлен, Везде заклеймен, Легендою давней В сердцах утвержден. Сердит и безумен Я был, говорят, Страдал-де и умер За старый обряд. Нелепостей этот Людской приговор: В нем истины нету И слышен укор. Ведь суть не в обрядах, Не в этом — вражда. Для Божьего взгляда Обряд — ерунда. Нам рушили веру В дела старины, Без чести, без меры, Без всякой вины. Что в детстве любили, Что славили мы, Внезапно разбили Служители тьмы. В святительском платье, В больших клобуках, С холодным распятьем В холодных руках Нас гнали на плаху, Тащили в тюрьму, Покорствуя страху В душе своему. Наш спор — не духовный О возрасте книг. Наш спор — не церковный О пользе вериг. Наш спор — о свободе, О праве дышать, О воле Господней Вязать и решать. Целитель душевный Карал телеса. От происков гневных Мы скрылись в леса. Ломая запреты, Бросали слова По целому свету Из львиного рва. Мы звали к возмездью За эти грехи. И с Господом вместе Мы пели стихи. Сурового Бога Гремели слова: Страдания много, Но церковь — жива. И аз, непокорный, Читая Псалтырь, В Андроньевский черный Пришел монастырь. Я был еще молод И все перенес: Побои, и голод, И светский допрос. Там ангел крылами От стражи закрыл И хлебом со щами Меня накормил. Я, подвиг приемля, Шагнул за порог, В Даурскую землю Ушел на восток. На синем Амуре Молебен служил, Бураны и бури Едва пережил. Мне выжгли морозом Клеймо на щеке, Мне вырвали ноздри На горной реке. Но к Богу дорога Извечно одна: По дальним острогам Проходит она. И вытерпеть Бога Пронзительный взор Немногие могут С Иисусовых пор. Настасья, Настасья, Терпи и не плачь: Не всякое счастье В одеже удач. Не слушай соблазна, Что бьется в груди, От казни до казни Спокойно иди. Бреди по дороге, Не бойся змеи, Которая ноги Кусает твои. Она не из рая Сюда приползла: Из адова края Посланница зла. Здесь птичьего пенья Никто не слыхал, Здесь учат терпенью И мудрости скал. Я — узник темничный: Четырнадцать лет Я знал лишь брусничный Единственный цвет. Но то не нелепость, Не сон бытия, Душевная крепость И воля моя. Закованным шагом Ведут далеко, Но иго мне — благо И бремя легко. Серебряной пылью Мой след занесен, На огненных крыльях Я в небо внесен. Сквозь голод и холод, Сквозь горе и страх Я к Богу, как голубь, Поднялся с костра. Тебе обещаю, Далекая Русь, Врагам не прощая, Я с неба вернусь. Пускай я осмеян И предан костру, Пусть прах мой развеян На горном ветру. Нет участи слаще, Желанней конца, Чем пепел, стучащий В людские сердца.

Но, конечно, здесь тоже не совсем исторический Аввакум, но этого, собственно, не требуется, стихи хорошие и пропущены через личные страшные переживания.

И, наверно, то, что житие Аввакума существует в таких разных вариантах, что он живет для старообрядцев, что он живет в науке и порождает целый пласт исследователей, что он живет в культуре вот уже полтора века (и наверно, будет жить). Это говорит о том, что это великая книга. Вот на таком простом выводе я позволю себе закончить.

Вопрос из зала:

Вы говорите, что он написал на русском языке о себе первый, или кто-то писал на русском языке о себе, но писал по другому?

Понимаете, рассказ о себе в какой-то мере можно сказать -- Грозный, в письмах к Курбскому, он рассказывал о себе, о своем детстве, и тоже писал совершенно необычайно. В древнерусской традиции в ХII веке есть моление Даниила Заточника, который рассказывает как он страдает, но это совершенно другой текст. Ученые уже столько лет гадают кто он был, боярин, духовное лицо? Там нет биографии, там есть описание достаточно традиционное, каноническое страданий человека, который сидит в тюрьме, все. Вот рассказать свою биографию, пожалуй кроме Ивана Грозного, я больше никого не помню.

Не было канона?

Конечно. Они нарушили канон.

Он отсутствовал просто, они его создали?

Ну не канон, они создали некий жанр. Средневековая культура не предполагает, человек не должен о себе рассказывать, поэтому нет портрета, нет биографии. Она нацелена на совсем другие задачи.

Если говорить о расколе, там что-то было более существенное кроме как этих двух-трех пальцев, кланяться так или так?

Вы знаете, для меня это тоже, честно, не понятно. Но очевидно, что было более существенное -- это оставаться верным традиции или обновляться. Ключевский называет их “начетникам”, я знаю, что не все с этим согласятся. Очевидно для старообрядцев любое новшество было не приемлемо и за это они готовы были отдать жизнь. У меня такое ощущение, что это единственная ситуация в мире, когда за такое жизнь отдают, потому что было множество еретиков, которые боролись совсем за другое.

А власть выбрала одну из сторон, да?

Патриарх Никон стал проводить реформы. Он изначально взял с царя обещание, что тот не будет вмешиваться в церковные дела. И царь хотя сам был испуган тем, что делал Никон, но он шел за ним, так как Никон для него очень много значил и принимал все это и поддерживал. Дальше сам Никон царя достал (если сказать вульгарно), но реформы его остались и государство их всячески поддерживало.

То есть оно выбрало одну из сторон?

Да. Хотя могло бы выбрать и другую сторону. Мог быть выбран вариант, подмяв новые земли, велеть им принять вариант старообрядчества. Так сложилось, что Никон был на стороне перемен.

Вообще удивительно, что старообрядчество дожило до наших дней. Есть и сейчас и старообрядческие храмы. Нам сейчас очень трудно представить себе, а уж почувствовать религиозные чувства человека ХVII века вообще невозможно. Что такое живое религиозное сознание. Для нас это действительно глупо спорить так ходить вокруг или этак, так читать или этак. Но почему-то за этими внешними изменениями эти люди видели посягательство на нечто глубинное и важнейшее. И принять это было психологически невозможно.

То, что старообрядчество дожило до наших дней и не как узкая секта, а как вера сотен тысяч людей говорит нам о том, что тут что-то очень важное. Но мы сейчас видим, что фундаментализм апеллирует ко многим людям во всех религиях. Почему-то. Наверно это можно объяснять психологически, социально, но по сути дела это фундаменталистское течение.

С другой стороны, агрессивности нет в среде старообрядчества. Любовь, это чувствуется. У меня было представление, что если старообрядцы, то женщины в черном, длинном, брови в платке. И вообще, не подходи. И то, что они противятся всему новому - тоже не так. Даже самые “крепкие” старообрядцы, которые живут в скиту и то пользуются электричеством, ездят на машинах, есть телефоны.

Очень похожие вещи мы можем сказать, например, про мусульманских шахидов. Ходят довольные, завернутые в тряпки тетеньки, улыбаются, доброжелательные в своей естественной среде. Если муж разрешает и интернетом пользуются.

Есть небольшая разница.

Конечно разница есть. Эти люди обращаются к традициям и почему-то для тысяч людей это важно.

Вы сказали, что к ним сейчас тянется молодежь. Это относится к переходу от православия?

Нет. То, что я знаю - это молодые люди, которые почувствовали необходимость прийти к вере и стояли перед выборам то ли православие, то ли старообрядчество - выбирали именно старообрядчество. Наверно это можно объяснить тем, что старообрядчество не замечено в лицемерии, нет связи с властью. То же можно сказать, когда от католичества переходят в православие.

Есть же образцы до средневековой автобиографии. Например, Исповедь блаженного Августина.

Интересный вопрос, а знал ли он эту Исповедь? Знал ли он латынь? Существовал ли перевод? Учили же греческий. И, все-таки, когда пишется Житие - пишется по какому-то канону. Августин же не писал Житие. Он назвал это исповедь. как я понимаю, Житие - это определенные тезисы. Например: по постным дням не берет материнскую грудь.

Можно немного добавлю. В Пушкинском доме хранится один из экземпляров Жития протопопа Аввакума. Это известный факт, это можно увидеть. Это Заволокинский экземпляр. Мне так рассказывали рижские старообрядцы. Заволоко нашел этот экземпляр на московском развале. И, узнав об этом, старообрядцы, отрядили к Заволоко посланников с чемоданом денег, но он денег не взял и отдал бесплатно этот экземпляр в книгохранилище, чтобы книга была в общем доступе. Благодаря старообрядцам, которые бережно хранили свои книги и даже в ссылку забирали с собой именно книги мы знаем нашу историю.

Конец.