Кто, зачем и о чем написал Постную Триодь

Здравствуйте, дорогие друзья, видимые и невидимые, но – видящие! Меня зовут Мария Сергеевна Красовицкая. А об остальном вы могли прочитать в объявлении.

Сегодня мы с вами собрались, чтобы поговорить о богослужении. К сожалению, мы не галилейские рыбаки, которые не умели даже читать и с которыми, наверное, разговор мог бы быть более коротким. Мы – городские христиане, жители мегаполиса, все с вузовским образованием, поэтому разговор получится другой. То, о чем мы собираемся говорить, высокопарно называется культ. Слово «культ» в советское время звучало с отрицательной коннотацией, со значением «это что-то плохое». На самом деле культ – это возделывание, почитание, причем почитание самое-самое высокое. А мы с вами, люди культуры, все равно живем в цепких объятиях цивилизации, мы все-таки люди культуры, люди христианской культуры, городской культуры, люди русской культуры. И вот эта позиция - противопоставление культа и культуры - это наш крест, такое наше испытание, потому что когда-то эти слова были родственниками, только родственниками, это ясно: это один корень, это одно происхождение. Но постепенно они начинают расходиться и становятся уже собеседниками. Так из культа вырастает культура. Первое, о чем хочется говорить на языке искусства, на языке образов, - это священное, это сакральное. И культура помогает доносить святое до людей. То есть вроде бы культ и культура становятся союзниками на какое-то время, а потом вырастает противоречие и между ними уже какое-то столкновение намечается, и мы видим их часто в состоянии уже войны и даже какого-то антагонизма. Людям культуры, деятелям культуры, как говорили в старые времена, культ может быть как-то неприятен. Они бы сами хотели встать вот на это место или культуру на это место поставить, святыню. И первая часть культуры, в которую нам очень естественно посмотреться, как в зеркало (а вот святое - как богослужение, как культ - отражается в этом зеркале), - это, конечно, литература, потому что в нашем богослужении наметилось такое трагическое непонимание с культурой, которая существует рядом и внутри которой мы существуем и в нашей стране, в нашей ситуации мы встречаемся с церковным безмолвием и - литературным амвоном. Нельзя сказать, что церковь совсем молчит: мы же поем, мы читаем, мы слушаем, но… Вот возьмем 19-й век: кто произносит живую проповедь в храме? Рекомендовано читать проповеди. Кто смог от лица церкви достаточно распространенно ответить Льву Толстому, чтоб он из церкви не ушел и за собой не увел целый народ и полстраны? Получается, что этот ответ как будто бы не прозвучал. То есть хотелось бы, чтобы из церкви голос слышался громче, чаще, больше, действенней, чем просто само богослужение. А вот литература начинает себя воспринимать как пространство спасения. Появляется не просто писание, а писания, которые должны на место церкви вставать. Не то что с ней как-то бороться, но вот она безмолвствует, недостаточно громко говорит. И в литературе, в русской литературе, появляется такое ощущение мессианства. Недаром Пушкин пишет стихотворение «Пророк». И Гоголь тоже хотел собрать весь народ в театре и сказать им что-то спасительное и весь народ спасти. Где их можно еще собрать? Их можно собрать в театре. Там же все слои общества приходят. Получается, что литература становится таким местом, откуда слышится проповедь. И наша культура становится такой литературоцентричной. И то, что люди могли бы услышать в церкви, они слышат часто из литературных произведений. Недаром есть такая фраза: поэт в России больше, чем поэт. Вот они так себя и мыслили: больше, чем просто поэт.

А как они мыслили богослужение? Что они о нем думали? Что они чувствовали? Что о нем говорили? Здесь мы с вами попадаем в ситуацию просто трагическую. Почему нам так важно начать издалека, почему нельзя поговорить просто о службе сразу? Да потому, что служба существует в культурном контексте, культурном восприятии. И восприятие это ужасно, пугающе. Вот легкая школьная тема, веселая пьеса, столько мы улыбаемся, столько мы всего помним. Конечно, события-то грустные во многом – и на личном уровне, и на общественном там описаны. А вот что там сказано о службе? Фамусов своему слуге говорит: «Читай не так, как пономарь. А с чувством, с толком, с расстановкой». То есть читать, как пономарь, - это вообще самое плохое, что может быть. Вот так, как читает пономарь, а это канон, это протопсалт, это параклисиарх, вот такие красивые мудреные слова этому человеку усваиваются в церковном уставе. Он читает без чувства, без толка, то есть без понимания и скороговоркой, то есть без всякой расстановки. Кто хочет читать хорошо, должен читать совсем не так, как читают в церкви. Мне кажется, это трагедия. И прежде чем ее не осознаешь, вперед двинуться будет довольно трудно.

А вот – еще один пример. Совсем не худший образ, любимый для Льва Толстого образ: Наташа Ростова в храме. После жизненной катастрофы, после разочарования в самой себе. То есть все-таки она знает, где спасаются, где молятся, где каются, - слава Богу, она знает дорогу в храм. Вот знаменитая сцена, в которой описывается, как она пришла в храм, как она воспринимает службу, как она сносит безмолвные усмешки окружающих. Вроде бы образ-то отрадный: человек пришел туда, куда надо идти в такой ситуации. Но что сказано о службе? «Редко, даже в лучшие минуты прошлого поста (это что-то близкое к тому, ради чего мы собрались) она находилась в таком умилении (снова родное слово! Вроде бы хорошие знаки...), в каком она находилась в этот день. Все эти знакомые, непонятные звуки и еще более непонятные торжественные движения были то самое, что было нужно ей. Она старалась понимать, и счастлива была, когда понимала некоторые слова: «Миром Господу помолимся» или: «Сами себя и друг друга Христу Богу предадим». Она понимала их по-своему». Далее следует толкование, и ясно, что она понимает их не всегда правильно, не совсем правильно. Это еще не 1000 лет Крещения Руси, но все-таки 900: в 80-е годы создается «Война и мир», хотя герои ее живут, конечно же, раньше, в более раннюю историческую эпоху. Вот нам все кажется, что где-то был золотой век. Но 150 лет назад его точно не было. Эти слова были непонятны человеку дворянской культуры, эти звуки были непонятны, и истолковать хоть как-то можно было только некоторые слова. А это люди не самые плохие, не самые безнадежные в нашем контексте.

Переедем в 20-й век, и даже в 21-й. Вот, можно сказать, Лев Толстой нашего времени, Людмила Улицкая, и вот текст ее романа «Зеленый шатер». Живут московские интеллигенты, переживают свою трагическую судьбу и есть у них наставник, человек, который помогал, поддерживал, что-то важное говорил. В конце романа герои приходят на отпевание, хоронят своего друга. И здесь мы встречаем, в современной нам литературе, снова описание богослужения. Вот очень важно посмотреться в это зеркало. Что видит и слышит свежий человек. Наташа Ростова, конечно, не была свежим человеком, она в этой культуре, в этом культе, родилась, и жила, и умерла. А вот это – свежие люди, которые, может быть, лишены церковного детства, церковного воспитания, но они не злые и не глупые, и не злонамеренные. Вот что видит свежий человек на службе: «Из боковой двери появился священник, началось богослужение. Евгения Даниловна сунула Сане в руку зажженную свечу. Голос священника переплетался с песнопениями, которых Саня никогда прежде не слышал. Они требовали внимания, потому что заключали в себе что-то важное, но малоразборчивое.

Священник, с виду похожий на грека, служил с глубоким вниманием и без всяких сокращений. Полный чин «Последование мертвенное мирских тел» длился бесконечно долго. Саня отметил, что голос священника замечательно накладывается на песнопение, и малые звуки – треск свечей, покашливание, всхлипы – тоже точнейшим образом вписывались: очень хорошая инструментовка».

Здесь нет никакого недоброжелательства, никакого кощунства, никакого уничижения, о богослужении слова сказаны точные, хорошие, серьезные. И для церковнослужителей невероятно тревожные: что-то важное, но малоразборчивое. То есть здесь можно только чувствовать, понимать очень трудно. И еще, служба очень долгая: отпевание длилось бесконечно долго. Вот тогда встает вопрос: а для кого все это и кто может все это воспринять? Кто дойдет до хоть какой-то насколько-то серьезной глубины? И вообще, для чего все это существует? Если люди, глубоко укорененные в традиции или наоборот, чрезвычайно доброжелательные и культурные, не могут этого не то что вместить, не то что истолковать, не то что знать, а просто даже услышать.

В такой грустный момент нас немножко утешит Пушкин. Он произнесет очень точные слова, которые перебросят мостики через пропасть. Это будут такие веревочные мостики, висячие мосты, нет твердых опор. Но все-таки что-то созвучное голосу церкви прозвучит. Написано это уже, конечно, в конце творческого пути, очень хорошо известно, но все-таки. «Отцы пустынники и жены непорочны», - сегодня мы услышим и увидим этих отцов-пустынников. А вот ту женщину, которая свой опыт, свое искусство, свою невероятно интересную судьбу вложила в создание некоторых текстов Триоди постной, мы почти не будем упоминать. Но все-таки в этом материале была женская составляющая. И здесь он был точен, неожиданно точен, даже непонятно, знал он это или прозревал, почувствовал.

Отцы пустынники и жены непорочны, Чтоб сердцем возлетать во области заочны, Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв, Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет, Как та, которую священник повторяет

(М.К.: Он же произносит ее несколько раз во время службы - очень точно!) Во дни печальные Великого поста; Все чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой: Владыко дней моих! дух праздности унылой,

(М.К.: как легко древние слова перекладываются в новые слова! Как будто поэзия одна на все времена: вошел в ее течение, нащупал дорожку к этому потоку, вошел – и ты уже в нем. Ведь очень мало все изменится…)

Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи.

Мы можем для себя сказать, что ситуация-то в общем серьезная, и даже более чем. Но, как всегда, свет в конце тоннеля есть и есть какие-то точки соприкосновения. И вот последнюю точку соприкосновения, последнюю из тех, которые мы вспомнили, нам дала поэзия Александра Сергеевича Пушкина. И сейчас мы можем услышать голос, который он смог услышать, все-таки разобрать в этом важном, но малоразборчивом последовании, и увидеть лик человека, который уже свою жизнь, свой опыт вложил в эти хорошо известные нам слова, в молитву Ефрема Сирина.

Ефрем Сирин был подвижником IV века. Сирию мы с вами сейчас будем упоминать среди стран, которые повлияли на формирование богослужебных текстов, на корпус богослужебных текстов. Но Ефрем Сирин занимает среди древних отцов, учителей, подвижников такое же выдающееся, ни с чем не сравнимое место, как и его молитва, – в постном богослужении. Василий Великий, который учился в Афинах у мудрецов, у философов, поражался учености Ефрема Сирина. Ефрем Сирин написал около тысячи (!) трудов на различные темы: и содержание праздников, и толкование Писаний. То есть это был абсолютно уникальный человек в истории церкви. И вот такая сила, такой запас, такой потенциал оказывается услышан даже вот этой полуглухой светской культурой. Оказывается, голос такой мощи может прозвучать настолько далеко.

А мы через эти мазки, через эти соединения, через эти понимания и контакты переходим к нашей теме, к тому, что нас собрало, что нас объединило. Это – Триодь постная (далее – ТП), и мы определим свою задачу такими словами, как «лики» и «темы». В ТП есть лица. В большинстве своем это самый хороший вариант лица: не личина, не просто лицо и не просто личность, а лик. То есть лицо очень-очень светлое. И темы ТП важны и даже неисчерпаемы. Нас собрал здесь вопрос: кто, зачем и когда написал ТП. И сразу надо ошеломить себя таким ответом: ТП создавалась с V по XIV век по Рождестве Христовом, то есть тысячу лет составлялась книжка. Писал ее такой союз писателей, в основном святых писателей, светлых писателей, подвижников. И то, что мы имеем как книжку ТП, можно полистать, что-то такое для себя найти, какое-нибудь слово непонятное, какой-нибудь интересный текст. Замечательно, если сейчас параллельно у вас будет что-то в руках и перед глазами. Так вот, ТП – это такая гора. Плавучая гора называется айсберг. Этот образ у нас очень любим: видно мало, а под водой всего очень много. И действительно, Триодей постных гораздо больше, чем то, что мы сейчас имеем. Нам сложно осознать то, что у нас есть. А в рукописях, в неизданных источниках собраны такие сокровища, что можно только поплакать-порыдать, как же мы тратим жизнь на что-то кроме того, чтобы это освоить. Конечно же, ТП не может быть темой не то что урока или лекции, это многовато даже для докторской диссертации. Про ТП нужно создать энциклопедию. В ней нужно написать несколько ученых статей, нужно создать словарные статьи о лицах, о текстах, о местах, которые были задействованы в этом невероятном процессе. То есть ТП – это целый материк. И сегодня мы можем поставить перед собой очень ограниченную задачу: несколько эскизов, несколько набросков или таких заходов на глубину, как геологи разведывают полезные ископаемые. Осуществляется бурение очень узкое и точечное, но становится понятно, стоит или не стоит, есть или нет. Вот такие заходы на глубину для нас сегодня будут возможны.

Итак, Триодь постная: лики и темы. Что таит эта книга? Первое, что делают ученые (а мы сегодня на какие-то мгновения будем учеными), - разбираются в терминах. Сейчас такие простые слова, как триодь или пост, уже никому объяснять не надо, это уже достояние популярных форматов, печатных и виртуальных. Это и предмет искусства, предмет обсуждения, даже иногда предмет политики. Триодь – это три песни, три песницы, это самое яркое, что есть в этой книге. А пост – это воздержание в посте. Даже не стоит и начинать говорить, настолько это бездонная тема. И все-таки мы сразу начинаем разбираться с этими словами как с терминами. Триодь буквально означает «трипесниц». Книга, которая содержит песнопения этих особенных жанров, называется Триодь. Она есть постная и Цветная. Если их сложить, то можно произнести такое громкое слово – ТриОдион. На самом деле и каждая в отдельности книга может называться ТриОдион. Но на самом деле нужно понимать, что между ними нет никакого противоречия, нет никакой оппозиции, это все одно. Просто если бы книга имела такую колоссальную толщину, ею было бы невозможно пользоваться. И она чисто технически разделена на две части. Итак, Триодь – это три толкования, три понимания, три аспекта. Во-первых, это книга, то есть ее можно видеть, держать в руках, читать, листать. Во-вторых, это период года. И хотя пост должен быть десятиной года (это жертва, воздержание, которое уподобляется десятине ветхозаветной), но все то, чем оброс пост (и потом еще прибавился, собственно, праздник Пасха), увеличило продолжительность этого триодного времени еще в три раза. Так что можно говорить о том, что Триодь – это треть церковного года. Итак, это книга очень большая, приходится на две части делить, это период года, и еще это – устав. То есть установления, правила, которые действуют только здесь и сейчас. А в другое время года они действовать никак не будут.

Мы с вами и раньше видели, и сейчас можем видеть, что ТП обычно выглядит вот сейчас, в современном варианте, как два тома, и отдельно еще есть Триодь Цветная (далее – ТЦ). Итак, Триодь как книга разделена вот на такие части. Триодь как время года очень значительна во всем цикле лета, и как устав абсолютно уникальна. В Триодном цикле все составные части нашего богослужения совершенно меняются и меняют свою силу и свое воздействие. В обычное время года у нас есть Октоих и Минея. Церковная седмица и церковный год, памяти каждого дня. А в триодный период Минея отходит на второй-третий план и совершенно отодвигается под давлением того невероятно значимого материала, который собран в Триоди. То есть в этот период года действуют свои правила. И еще есть такая проблема, которая отразилась в делении на две части: как же проведена граница между ПТ и ТЦ? Этот вопрос в истории решался неоднозначно. Само название «Триодь Цветная» воспринимается как? Цветная, разноцветная, веселая, радуга, на Пасху надевают разноцветные облачения священнослужители. А на самом деле «Цветная» - это цветочная, цветоносная. Вот есть неделя ваий, неделя пальмовых ветвей, воскресенье пальмовых ветвей, потому что нужно идти с букетом цветов, как шли с ветвями дети на Вход Господень в Иерусалим. Вот эта цветоносная неделя была раньше границей между двумя Триодями, поэтому ТЦ такое название и получила. То есть сейчас Страстная седмица нами органично воспринимается как часть ПТ. Даже приходится объяснять, что Страстная – это не пост, это другое, это цель поста. А когда-то Страстная седмица входила в границы ТЦ. То есть Страстная седмица – это пространство проблемы, пространство вопроса. Потому что Страстная – это уже Пасха. Великий Пяток – это Пасха Крестная. И древние христиане так ее и называли. Очень долго спорили, какую Пасху праздновать – Пасху Распятия, Пасху Крестную или Пасху Воскресения? И то, и другое – Пасха. Поэтому Страстная – это уже Пасха. Это – территория, на которую претендовали обе части Триоди. В ней есть что-то от поста, и в ней есть что-то от Пасхи. Поэтому мы сегодня займем столь же двойственную позицию, как и наш Типикон. Мы будем то обращаться к Страстной, то принимать ее в расчет, то, наоборот, из всяких рассуждений ее исключать. И мы не будем бояться этой двойственности, потому что двойственность заложена в этот материал изначально.

Уже стали почти что школьным пособием и в семье, и в учебных заведениях, и в каких-то учреждениях вот такие картиночки, вот такие плакаты, которые изображают и для начинающих юных умов помощь оказывают в восприятии поста. И еще оказывается, что скоро он кончится, что он не такой уж длинный, что вообще-то это все посильно. На этом плакате изображены такие ступени, которые человека возводят, церковную общину возводят в этом трудном пути. И получается так, что сейчас при активном разговоре о богослужении это уже абсолютно популярный уровень. Вообще начинает казаться, что сейчас о богослужении говорят все. Не то что есть форумы уставщиков, регентов, певчих, а об этом везде и всюду и с разной степенью углубления идет разговор. Итак, есть неделя Торжества Православия, воскресенье первое, потом – Григория Паламы, затем – центр поста – неделя Крестопоклонная, затем – воскресенье, посвященное Иоанну Лествичнику, и затем – Марии Египетской. И потом уже неделя Цветоносная, которую мы сегодня обсуждали. И эти ступени очень наглядны для того, чтобы представлять, где ты находишься и что тебе еще предстоит. Но в них все в одной куче. То, что в Триоди имело абсолютно разное происхождение.

неделя Цветоносная стоит за семь дней до Пасхи по хронологии евангельских событий. То есть это попытка деятельно, драматургично, драматично переживать евангельские события. Такие попытки, литургическая драма, внутри богослужения будут на Страстной несколько раз предприняты. Христос идет – и мы идем, Христос тогда проповедовал в храме, и сейчас Евангелие читается в храме. То есть участие в евангельских событиях через ощущение, через действие, через движение. Это все есть внутри нашего богослужения. И вот осязание этих ветвей, освящение этих ветвей – это попытка войти в существо человеческое через одно из его чувств или через несколько его чувств. То есть вот это мистически те цветы, которые подарили Христу, тот букет, которым Его встречали. Там был пышный букет, потому что это юг, а у нас очень скудный букет, потому что у нас север, и у нас ничего, кроме вербы, не цветет. А сейчас у нас цветов больше и можно в храме больший букет собрать. Название остается просто географическое, ботаническое, древнее - Вербное Воскресенье. А на самом деле – это любые цветы. В этот день надо прийти с букетом цветов. И это предписано уставом. Березки, елки не предписаны. А вот вербы или какие-то веточки, цветы в этот день предписаны. То есть это одна логика, одна из составляющих постного времени. Один из способов войти в эту дверь. И такая логика пронизывает время Триоди. Это один из тех нервов, которые мы попытаемся сейчас зацепить. Это такая ткань, по которой протянуто много нервных путей, ниточек.

Другая история – это Иоанн Лествичник и Мария Египетская. Мы воспринимаем эти памяти очень органично. Конечно, они же подвижники, это же постники, это же молитвенники. Кого же еще вспоминать в пост, как не их. А память их внутри ТП имеет совершенно другое происхождение. Подвижников много весь церковный год прославляется. Почему именно эти? Действительно, хорошо, они для поста подходят. Но почему именно они здесь оказались? Потому что это древние ощущения в церкви. пост – это лишение ежедневной Евхаристии, а не тучной пищи. А когда нет ежедневной Евхаристии, то в будний день нельзя совершить память святого. Как же это – праздник без Евхаристии? Как же полнота Церкви, это же невозможно! А когда совершается полная Литургия, когда совершается Евхаристия? В субботу и воскресенье. Значит, все праздники надо переносить на воскресенье. Если святой попал на будний день, значимый святой, а для церкви это очень значимые святые (в нашем Типиконе они имеют маленький знак, а для Церкви их значение огромно), то его надо перенести на субботу и воскресенье, потому что там полная Литургия, а в будний день праздновать нельзя. Сейчас, слава Богу, святых больше, и ощущение, и, страшно сказать, евхаристическое ощущение Церкви начинает двигаться, начинает меняться. И мы уже ищем какие-то другие объяснения вот этим нервам. А этот нерв такой же важный, как первое, о чем мы говорили. Есть вхождение в евангельскую историю, деятельное вхождение, деятельное вхождение: не воспоминание, не представление, не чтение, а деятельное вхождение на уровне каких-то даже внешних действий и ощущений, а есть евхаристическое вхождение. Вот это то, к чему мы придем в конце нашего разговора: что всякий разговор о посте и службе – это разговор о Евхаристии. Потому что есть солнце на небе, есть центр у круга, есть смерть в конце жизни человека, то есть, есть вещи неотменяемые. И вот Евхаристия для богослужения – это не что не отменяемая вещь, а это и есть само богослужение. Недаром в западной традиции всякое богослужение называется Литургия. Это вообще всякая служба, а не только одна-единственная. Так вот, памяти Иоанна Лествичника и Марии Египетской – это вопрос о Литургии, это вопрос о Евхаристии. Об этом самом главном ощущении, которое церковного человека не должно покидать. А покидает и перемещается в какие-то другие области, в какие-то другие ощущения, а вот устав хранит для нас учение Церкви. Раннее ощущение, острое ощущение, вылившееся в правила уставные. Это не правила дорожного движения, чтобы просто не сталкивались. А это правила, которые отражают очень глубокое понимание, глубокие пласты учения, просто они отделились в какие-то понятные мелкие конкретные формы уставных указаний. А если их сложить, как пазл в картину, то вот оно и открывается, это учение о Церкви, учение о спасении. Если Торжество Православия и память Григория Паламы – это вещи достаточно поздние и исторически обусловленные (ведь это события в жизни Церкви, это раскрытие догматов, это раскрытие учения Спасителя в истории на языке философов, на языке богословов), то неделя Крестопоклонная – это связь с огласительным периодом. Недаром мы на Пасху, на Лазареву будем петь «Елицы во Христа крестистеся…». Народ стоял в храме, а патриарх уходил в баптистерий. И пока он там погружал, крестил множество-множество людей, верные слушали паремии. Поэтому в Великую Субботу так много паремий – потому что надо было дождаться патриарха из баптистерия. Потом возвращались крещеные люди, которые еще недавно были оглашенными. Мы будем сейчас молиться со среды середины поста, которая как раз завтра приходит, - о тех, кто не только в принципе хочет креститься, оглашенных, а кто хочет креститься в этом посту, елицы ко просвещению, о тех, которые в этот период года идут к просвещению. Те, которые сейчас просветятся, крестятся, родятся, умрут для ветхой жизни, которые сейчас, в конце этого поста примут крещение. Так, помещение в центр поста поклонения Кресту, воздвижение Креста, связано именно с циклом оглашения людей. Вот на этом последнем этапе готовили к восприятию этого важнейшего таинства в их жизни. Это еще один нерв поста. пост – это время последнего научения вере, последнего рывка для того, чтобы узнать учение Церкви, к которой ты сейчас присоединишься. И это было не очень долгим периодом в жизни Церкви - когда толпы язычников надо было крестить. Не очень долгим было время, когда христиане считали нужным взрослыми креститься, как, например, Иоанн Златоуст, который в 19 лет крестился. Император Константин Великий крестился просто на смертном одре. То есть вот это ощущение пути, оглашения, научения, пути к просвещению - это древнее ощущение Церкви и даже исторически в чем-то ограниченное. Но оно уже внутри нашего устава. Поэтому все время ТП оказывается пронизанным такими важнейшими нервами церковной жизни. Просто они открываются не в своем каком-то конечном, глубинном, открытом виде, а подаются через цепь памятей, через цепь правил, через цепь ограничений, установлений и становятся понятными нам вот на этом более близком, в чем-то более человеческом, языке. Те памяти, о которых мы сейчас говорим, те, которые сейчас перед нами, достаточно уже широко известны. Но внутри ТП действуют и другие памяти. Например, в седмицу, которая предшествует Субботе Лазаревой, то есть наступает в неделю Марии Египетской, будничные песнопения посвящены притче о богатом и Лазаре. В предыдущую седмицу много будничных текстов посвящено притче о мытаре и фарисее. А еще в предыдущую вспоминается притча о блудном сыне. Вот сейчас мы перечисляем эти памяти, и мы узнаем, что это те чтения, или в основном те чтения, которые у нас предшествуют посту. А в ТП они оказались внутри, внутри Четыредесятницы. И это еще один нерв, еще одно нервное окончание. Соединение в одном уставе нескольких богослужебных традиций. То есть мы с вами имеем не просто какой-то местный устав, а мы имеем вселенский опыт молитвы, вселенский опыт Церкви.

Сейчас, наверное, настало время поговорить уже о совсем конкретных вещах. И мы с вами привлечем как вещи общеизвестные, так и совершенно забытые, не попавшие в доступной форме. Из чего же состоит ПТ как книга? Мы немножко бросили взгляд на время, чуть-чуть обозначили закономерности устава, что определяет устав. А вот теперь осязаемо, конкретно: из чего состоит ПТ? Можно тексты ПТ разделить на две части разного происхождения. Во-первых, это тексты Священного Писания, мы можем их обозначить как паремии и Псалтирь. А во-вторых, это песнопения. И мы очень рельефно должны обозначить для себя и почувствовать сначала непреодолимое различие этих двух частей, этих двух видов текстов, а потом – их органическое и такое естественное единство. Песнопения – это стихи. Пушкин писал стихи, Иоанн Дамаскин писал стихи, и Григорий Великий писал стихи. Потому что в стихах о некоторых вещах проще говорить. И каждый из нас может написать стихи. И даже у кого-то скрываются талант церковного гимнографа. В этом можно быть, наверное, даже уверенными. Почему? Потому что сейчас в нашей земле прославлено очень много новомучеников. Но им нет служб. А если человек, который в этом участвует внешне более деятельно, – уставщик, священник, регент, - возьмет службу общую (есть такая общая Минея, там служба без имен, служба мученику – вставляй любое, служба исповеднику – вставляй любое), и начнет новому святому служить по старой канве, вставлять его имя, он увидит, что старая канва не годится! Это были абсолютно другие реалии. А церковное искусство должно подняться на новую высоту. На иконе, на которой изображен Иоанн Шанхайский, уже есть автомобиль. Автомобиль уже изображен на иконе. И есть, я боюсь ошибиться, но, по-моему, все-таки есть уже иконы, на которых святые уже изображены в очках. Ведь раньше же не было очков и автомобилей, а теперь они есть. То есть искусство должно двигаться вперед, и никакие предметы, никакие технологии этому не мешают, даже наоборот. И вот если на иконе мы их уже видим, они уже написаны - надо же, какие молодцы! Мы поняли, что автомобиль ничем не хуже колесницы или кареты. Просто ему пришло время - и изобразили его на иконе. Вот такие же прозорливцы, такие же смелые люди нужны и для служб новомученикам. То есть на самом деле это не просто «а вот ты тоже можешь стать таким», а это требование времени очень серьезное. Не то что каждый должен таким стать, но церковный народ должен родить таких людей из своей среды. Не в смысле новых младенцев, а он должен уже существующим людям помочь открыть в себе вот этот огонь и этот талант. То есть гимнограф где-то рядом с нами, он в чем-то похож на нас. Мы робеем, потому что большинство гимнографов – прославленные великие святые. Но это не обязательное условие для того, чтоб твои песнопения пели в церкви. Есть студенты вчерашние, которые стали гимнографами. Они написали службы, их комиссия утвердила, и надо употреблять эти службы. Или, например, есть люди серьезные и солидные – они написали стихиры и они поются в церкви. Что мы хотим этим сказать? До гимнографов – один шаг. Песнопения - это то, что рождалось в Церкви, рождается, и должно и дальше рождаться. А вот Священное Писание второй раз снизойти не может, оно уже дано. Это то, что нужно знать человеку для спасения. И в то же время в службе эти две разноплановые части встают рядом. Настолько рядом, что становится страшно. Давид – ровесник Гомера. Он написал псалмы. А между стихами этих псалмов поются стихиры, а стихиры мы с вами можем написать. То есть наши стихиры будут петься вперемешку с тем, что сказал пророк Давид, с тем, что он спел. Вот это же можно себе представить: напишем службу святому, и она будет петься. Конечно, Триодь постную уже трудно представить, чтобы ее новую написали, потому что там бесценные сокровища, мы сейчас их коснемся, мы сейчас почувствуем, что там за святыни под спудом. Но все-таки различия между песнопением и текстом Священного Писания нужно почувствовать очень остро. Из всего Священного Писания выбраны тексты Ветхого Завета, принципиально важные для поста. Они называются паремии. Паремии - это уподобление, что-то похожее. В Библии что-то похожее на то, что мы переживаем сейчас, – это прообраз. Это то, что пророчествует. Не просто предсказывает будущее - это одно из толкований, может быть, даже слишком простое. А то, что обнажает истинную суть вещей. Пророк ведь необязательно говорит о том, что будет, а он может сказать о том, что сейчас, но о том, что никто не видит.

Из Священного Писания для поста избрана книга Бытия, притчи и Исаия. Эти отрывки, или паремии, читаются в саму Четыредесятницу. А вот на Страстной (сейчас, наверное, будет корректно привлечь этот материал) в тех же местах читаются Исход, Иов и Иезекииль. И здесь очень интересно почувствовать, что же здесь происходит. Это и есть оглашение, это и есть научение вере в последний момент, перед купелью, когда человек очень хочет знать, жаждет, и вот семена на вспаханную удобренную почву падают. Бытие – это история человечества, история грехопадения человечества. О грехопадении рассказано много раз: как эдемская история, как вавилонское столпотворение, как всемирный потоп - это ж все об одном, только рассказано несколько раз. притчи – это тексты более такие морализирующие, какого-то нравственного содержания, поучительного. А Исаия – это ветхозаветное Евангелие. Настолько точно он пророчествовал о Христе, что рассказ о Страстях Господних в Евангелии уже изобилует цитатами из Исайи. Это было видение какое-то парадоксальное! Как будто бы даже время ему не препятствие. На Страстной, в тех днях, которые еще очень похожи на пост (и отличаются, и похожи), первые три дня Страстной, эти три позиции заменяются на другие: на Исход, Иова и Иезекииля. И это тексты (они, конечно, не нуждаются в наших похвалах) высочайшего воздействия и глубочайшей силы, и вот эта смена очень важна. Исход избранного народа из египетского плена – и все человечество сейчас выйдет из плена греховного! Иов – ветхозаветный страдалец – прообраз страданий Христа. Иезекииль – тайнозритель – сейчас уже откроется всё, все пророчества исполнятся и весь план спасения человечества откроется. И над всем этим царствует Псалтирь.

Псалтирь – это тоже стихи, стихи на все времена. Псалтирь в посту занимает настолько всеобъемлющее место, что не знаешь даже просто, как ее еще похвалить. Потому что все богослужение построено на Псалтири даже вне поста: все псалмы, циклы псалом, стихи, прокимны - все из Псалтири. Но в посту этого оказалось мало. Если вне поста Псалтирь прочитывается один раз за седмицу 20 кафизм, то устав предписывает в Четыредесятницу Псалтирь читать два раза за седмицу. Не 20 кафизм, а 40! Для нас поучительно само соотношение: а вот сейчас еще больше, в два раза! Что же такое Псалтирь? Псалтирь – это поэзия. То есть образы с неограниченным количеством толкований. То есть вот это Давиду подходило, и мне подходит точно так же, как и ему. И тебе подходит, и ему, и еще миллионам людей.

Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей

и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое.

Псалтирь является основой богослужения, канвой (по ней узоры вышивают разных стихирь, тропарей, разных припевов) и пульсом богослужения. В каждой службе (мы сейчас увидим такие песнопения) взяты стихи из Псалтири, они являются самыми концентрированными песнопениями в нашем богослужении. Итак, книги Священного Писания Ветхого Завета и Псалтирь как царица всех текстов.

А что же гимнографы? Что они сочинили? Они сочинили тексты трех видов. Во-первых, это малые формы, одна строфа. Это может быть тропарь, седален, светилен, эксапостиларий. Названия разные, а на самом деле это одно. Вот как строфа есть в поэзии светской, так строфа есть и в гимнографии, в церковной поэзии. Есть крупные формы. Кондак умер, ушел. Ушел на наших глазах. Вот сейчас мы в постной Триоди последний схватим. В церковном году настоящих кондаков встречается четыре – пять. В редких чинопоследованиях: священническое отпевание, отпевание младенцев, в редчайшие дни года. О кондаках мы поговорим. Это было элитарное искусство. Элитарное искусство всегда малочисленно, и оно поэтому уходит. Но именно в ТП содержится единственный легальный акафист – это песнопение субботы акафиста. Это единственный акафист, который можно петь в церковном году. Остальные надо петь по келиям. Акафист вырос из кондака. В первом, кондаке, было вступление и несколько икосов, в настоящих кондаках, а в акафисте к каждому икосу присоединили хайретизмы. Хайре, или хейре – «радуйся»: «Радуйся, Благодатная! Радуйся, ангелов пение!» И так далее. Множество строчек, начинающихся с «радуйся», присочинили, присоединили к древним строкам кондака и получился акафист. Самый древний и такой осмысленный уставом акафист – это то, что поется Божией Матери в субботу акафиста. И праздник-то этот вырос из Благовещенья. Когда-то считалось, и Благовещенье на буднях нельзя отпраздновать, давайте перенесем на субботу. Возникает суббота акафиста. Это акафист Божьей Матери, но он говорит о Воплощении Сына Божия. Благовещенье – это вообще в древности Господский праздник. И если разобраться глубоко, то это и сейчас можно прекрасно почувствовать.

Итак, есть малые формы - строфа, а есть крупные формы - поэмы. Не лирическое стихотворение, а поэма. Как у известных писателей. А есть циклы, то есть круги. Когда несколько малых песнопений нанизываются, как бусинки, на ниточку. И получается канон, в котором много тропарей. Получаются стихиры, которые идут одна вслед за другой.

Это – формы. Были темы. А теперь – обещанные лики. Бытие, Исход – это части Пятикнижия, которые приписываются пророку Моисею. Перед нами икона, в которой отчасти можно почувствовать живость этого образа. Все святое постепенно становится таким вот лакированным. Даже когда иконы темнеют, превращаются в черные доски, они объект почитания, но уже не видно, что там нарисовано, написано, изображено. А икона – это невероятно смелое авангардное искусство во все времена. Просто вот эти рывки там делаются на особенном языке. Перед нами пророк Моисей, который стоит перед горящей Купиной, Неопалимой купиной. Он быстро-быстро снимает обувь. Он изображен в таком стремительном движении. Вот этот пророк связан в нашем Предании, в нашем богослужении с теми книгами, которые читаются постом, с Книгами Бытие и Исход. Это тот пророк, который убил египтянина, которые обидел его единоплеменника, который разбил скрижали, рассердившись, что избранный народ поклоняется, как язычники, идолу. Вот этот пророк, его голос, круг его событий, его мыслей, его книг – внутри нашей службы. Он – один из ликов, древних ликов Триоди постной.

А это – Соломон. Соломон – сын царя Давида, сам царь. Конец его жизни совсем трудный для нашего сознания. А вот на вершине, в золотые времена он написал Книгу притч. Вот еще один лик Триоди.

Перед нами – праведный Иов. Сохранность гораздо ниже, потому что это – стены, то есть это монументальная живопись. Мы видим Иова на гнОище, и ему женщина (может быть, это его жена) подает на длинной-длинной лопате питье и хлеб, потому что подойти к нему невозможно, и она зажимает нос и отворачивается от того смрада, который исходит от Иова. И вот страдалец, страдание, безропотное несение скорбей постепенно становится такими флажками, знаками. А церковное искусство помогает нам осязать, помогает нам обонять, насколько все драматично. За этими словами стоят кровоточащие сердца. За этими словами стоят невероятно драматичные человеческие судьбы.

А это – пророк Давид, который сочинил большинство псалмов. Рядом с ним – пророк Исаия, мы его тоже упоминали. Его писания читаются в посту. Жизнь пророка Давида очень сложная и очень обильная событиями. Его стихи мы здесь поем бесконечно. Церковь не нашла ничего лучше в истории человечества, чем его стихи. Они оказались самыми информативными, они оказались самыми емкими. Здесь и юноша, победивший Голиафа, здесь и новый царь, которого Саул гонит, здесь очень благородный и великодушный человек, и здесь тот, который от ужаса своих грехов писал величайшие покаянные тексты. Это тоже лик Триоди. Это тоже человек, который в эти тексты, в эти службы вложил свой талант, свои повороты жизни.

Может быть, не очень крупно, но это – пророк Иезекииль. Видите, он изображен на арке, и он протягивает свиток. Это тот, чьи тексты будут уже на Страстной читаться.

То есть это целая плеяда людей Ветхого Завета с невероятными поворотами жизни, с очень сложно устроенными сердцами и душами. И вот их тексты – внутри нашей службы. Их писания – это задание на многие-многие времена, задание для нашего понимания.

Перед нами карта, которая изображает границы Римской Империи, и здесь мы видим центры, части империи, которые будут очень важны для богослужения. Мы не так уж много можем показать на карте, но все-таки здесь Константинополь, здесь Иерусалим, а вот – Сирия. Мы уже упоминали Ефрема Сирина, у нас будут и другие люди, из Сирии происходящие. Много богослужебных центров, много разных традиций – западная, восточная. Но вот несколько важнейших мест для формирования нашего богослужения на этой карте. Вот это то культурное пространство, какой-то узел нашей истории, который был избран для того, чтобы воспринять и развить благовестие спасительное. Вот на этом пространстве жили, взаимодействовали, подвижничали авторы триодных текстов. Мы с вами уже вспомнили тысячу лет, время создания ТП. И кто же самый древний автор? Один из самых древних авторов (кого-то уже, может быть, невозможно назвать) – это преподобный Авксентий. Он скончался в 470 году по Рождестве Христовом. Он подвижничал в восточной церкви, какое-то время недалеко от Константинополя. Видите, он изображен в монашеском одеянии на фоне пейзажа, архитектурно очень мало оформленного. И перед вами его текст. Собственно, он его не написал, он его составил из стихов псалма.

Заступник наш Бог Иаковль

И ЗащИтитель есть в день печали.

Это не один стих, а два разных стиха. А в чем его заслуга? Он их соединил в одно и это получился тропарь пророчества. Перед паремиями читаются тропари пророчества. Как-то связаны, готовящие, что-то добавляющие к восприятию ветхозаветных отрывков, паремий. И древнейший тропарь пророчества написан в V веке, он до сих пор читается во вторник Пятой седмицы, возглашается. Итак, это наше начало, это – преп. Авксентий.

А вот это – Роман Сладкопевец. Мы с вами говорим о самом-самом первом этапе, о самом древнем пласте гимнографии, песнопения Триоди постной, о гимнографах первого призыва: V век, Авксентий, и V - VI век – это Роман Сладкопевец. Большинство сочинений Романа Сладкопевца осталось в рукописи, оно даже не перешло в наши богослужебные книги. Его изучают только специалисты. И Романа Сладкопевца и судьба и его, и его песнопений такова почему? Потому что это было очень высокое искусство. Это было искусство сольного пения. Это было искусство, доступное не всем, это было такое придворное, элитарное, не общедоступное. Может быть, поэтому оно и занимает более скромное место. Как бы «не для всех». Как вот сейчас есть кино «не для всех». Есть то, что собирает залы и стадионы, а есть «кино не для всех». Страшно сказать, но в Церкви тоже есть такой пласт, который требует знаний, который требует квалификации. Но все-таки есть то, что осталось в нашей книге. Только изменило свое название, даже в чем-то изменило свой жанр. В древности, в ученых трудах это называется проИмей, или вступление, предисловие, кондака. Кондак – это такая поэма, и у нее есть какая-то начальная строфа, и она называется проимей. А сейчас в службе в Неделю Блудного Сына этот текст стал седальным. И автор его Роман Сладкопевец. То есть это древнейший гимнограф Триоди постной.

Объятия Отча отверсти ми

потщися,

блудно пожих мое житие,

на богатство неиждиваемое

взираяй щедрот Твоих,

Спасе,

ныне обнищавшее

мое сердце не презри.

Тебе бо, Господи, во

умилении зову:

согреших, Отче, на небо и

пред Тобою.

Это то, что мы любим, это то, что мы поем, это то, что мы знаем. И это - V - VI век. Это пространство нашего культурного взмаха.

Приходит время других гимнографов. И первыми после Романа Сладкопевца, после Авксентия, должны быть нами упомянуты творцы канона. И, как пост начинается с Великого Канона, так и мы с вами из всех творцов канона первым вспомним Андрея Критского. А. Критский жил в VII – начале VIII века, и он первым прокладывал этот путь. Его каноны особенно архаичные, например, в них никогда не пропускается вторая песнь. И вообще его каноны не имели прицела на богослужение. Вот Великий Канон, скорей всего, на службу не был ориентирован. Он его написал от себя, про себя. Это хронология внутренней жизни кающегося грешника. Это лирическое произведение, из души взялось. Настолько прекрасное, что его подхватили – и сразу в Триодь постную. Конечно, он должен читаться целиком, петься, вот так, как это сейчас будет на Пятой седмице поста. Это его родное место. То, что делится на четыре части и читается на повечерии в начале поста, – это все очень любят, очень хорошо знают, многие слова на слуху – «Помощник и покровитель», «Откуда начну плакатися», «Закон изнеможе, празднует Евангелие», - все это уже растиражировано, объяснено и почти что популярно. А вот мы с вами прочтем один из тропарей, он в конечной, девятой песне, которая так и застряла в славянских рукописях. Вообще, из рукописей, я думаю, можно составить еще 5-6 таких Триодей, как мы имеем. И наверняка не хуже. Вот, что было в конце, - ничего нового по сравнению с тем, что «я грешен» и «прости». Но каждый раз с неослабевающей силой, в каждом тропаре.

Крепость моя

и хваление ты еси,

Владыко,

И надежду си к тебе

возлагаю.

Веру ми недвижиму

сохрани до конца

Еже согреших Тебе

прежде времени суда

остави,

Яко милосерд.

Очень близкими к А. Критскому оказывается целая плеяда, целая большая группа восточных гимнографов. Тех, которые не в Константинополе, а на востоке, вокруг Иерусалима, в Сирии. И, конечно, самый знаменитый из них – это Иоанн Дамаскин. Он примерно современник А. Критского, но чуть-чуть помладше. Это тоже конец VII – начало VIII века. И если бы мы изучали тексты совсем вплотную, да еще и на языке подлинника, мы бы уже чувствовали стилистическое различие, особенности языка. И внутри нашей Триоди постной – его стихи. Вот, около Лазаревой Субботы:

Марфа и Мария Спасу

глаголасте:/

аще бы зде был еси

Господи,/

не бы умерл Лазарь:/

(М.К.: это почти упрек, потому что Христос любил бывать в их доме. И, зная его, Марфа и Мария, конечно, понимают, что Он знал. И так об этом богослужение говорит, что Он знал. И ученики говорили, да и Он - Божественный Учитель - конечно, Он это знал.)

Христос же воскресение

усопших,/

сего уже

четверодневнаго из

мертвых воскреси./

(М.К.: И дальше – очень характерный для Дамаскина прием)

Приидите вси вернии,/

Сему поклонимся

грядущему во славе,/

спасти души наша.

«Приидите вси вернии» только что пели на поклонении Кресту. Это очень характерный для Иоанна Дамаскина поэтический взмах.

Вокруг Иоанна Дамаскина мы видим целое созвездие восточных гимнографов. Это жители Иерусалима, это подвижники Лавры Саввы Освященного. Это вообще – савваситы. Иоанн Дамаскин и Косьма Маюмский – это известная пара, но еще есть Андрей Пир. Очень загадочный гимнограф. Он, наверное, ученик Андрея Критского. Но никто о нем толком не знает. Но ему принадлежат очень сильные тексты в Триоди. Еще гимны писал иерусалимский патриарх Илья. Еще многие тексты в Триоди надписаны именем Стефана Савваита. Почему Савваита? Потому что они жители и подвижники Лавры Саввы Освященного. Вот перед нами Храм Гроба Господня, соборный храм Иерусалима, и Лавра Саввы Освященного. Это – два центра, в которых рождалась гимнография. И эта гимнография Триоди постной – в нашем богослужении.

Сейчас мы увидим новое слово. Вроде бы уже тропари, кондаки вспомнили, а вот еще самогласен. Самогласен – это песнопение с уникальным распевом. Его не лень было учить и спеть раз (!) в году.

Блудно расточих отеческое мое богатство,

(М.К.: вот внутренняя тема Третьей седмицы. Потому что в Триоди соединилась константинопольская традиция чтения, Блудного до поста, и иерусалимского, когда про Блудного читали внутри поста. А наша Триодь это все соединила, собрала цветы со всех православных стран.)

пуст бых, во стране вселихся лукавых граждан

и бессловесным уподобихся немысленным

скотом,

и всякие обнажихся божественныя благодати.

Темже обращся вопию Тебе Благоутробному и

Щедрому Отцу:

Согреших, прими мя кающася, Боже, и

помилуй мя.

И, конечно, то место, в котором суждено было оформиться нашему уставу. Посмотрим еще раз издалека на тот пролив Босфор, где впоследствии вырос Константинополь. В том городе, где сформировался наш устав, конечно, мимо таких прекрасных песнопений пройти не могли. И в Константинополе развиваются два параллельных устава, параллельных и соответствующих тем, которые мы нашли в Иерусалиме: есть соборный храм и есть монастырь. И соборный храм в Константинополе – это, конечно же, София Константинопольская. Это храм придворный, максимально богатый, максимально торжественный, с максимальными возможностями, император участвует в богослужении - в общем, все, что можно прекрасного, богатого и высококвалифицированного собрать, собиралось в этом храме. О нем разговор невероятно долгий – об архитектуре, об истории, о судьбе. А вот другой полюс Константинополя – это монастырское богослужение. Так, к сожалению, под турками, выглядит ныне Студийский монастырь, в котором живет человек и ученики этого человека, который сыграл выдающуюся, решающую роль в истории нашего устава, и в том числе в формировании Триоди постной, - это Феодор Студит. Мы с вами уже видели иконы, видели фрески, а теперь – миниатюра. Золото, вот эти яркие краски, - все это в рукописи бесконечно драгоценной сохранилось. Мы видим городскую стену константинопольскую, здание с апсидой, значит, это храм, пролив переплывает ученик, везет учителя, учитель молится в пустыне, молится в отдалении. То есть в городском монастыре, конечно, важно и спасаться, и трудиться на благо Церкви, это очаг образования. Но и в уединение тоже монах едет молиться. Вот кусочек неба, сегмент неба – древнейшее изображение Бога. Еще Десница благословляющая часто из него простирается. Льются потоки небесного голубого света на гору, на руки ученика, простертые в молитве. Это – попытка изобразить и внешнюю, и внутреннюю жизнь городского монастыря. В этом монастыре осуществилось то, что сформировало нашу службу, - студийский синтез. Есть Иерусалим, а есть Константинополь. Есть соборное богослужение Храма Воскресения Христова или Софии Константинопольской, а есть монашеское богослужение. И в конце концов, они соединяются, сливаются. Почему? Во-первых, это принципиальная позиция открытости – собрать, где чего хорошего есть, а не бояться чего-то нового и чужого. А во-вторых, потому что велика была сила этих текстов, этих молитв.

И Феодор Студит, величайший подвижник Церкви, тот, который второй раз отстоял истину в борьбе с иконоборчеством, подвижник IX века, игумен студийского монастыря, - это тот деятель, игумен, гимнограф, который нам … не то, чтобы он нам подарил, но ему было суждено в то время действовать и решать, когда сформировалась наша служба. Все самое главное к IX веку определилось. И кроме того, вокруг Феодора Студита собралась новая плеяда гимнографов. Его тексты внутри Триоди постной, а мы с вами прочтем неопубликованный текст - тот, который остался в рукописи.

Петр витийствует и Платон умолче;

Учит Павел, Пифагор постыдеся;

Прочий апостольский богословляй собор

Еллинское мертвое вещание погребает,

И мир совозставляет к службе Христове.

Петр и Павел-апостолы теперь говорят и учат, а эллинские философы уже молчат. И другие апостолы говорят о Боге – богословят, а эллинское мертвое вещание погребает. Эта философия уже ушла, она какой-то предыдущий этап в истории человечества фиксирует. Вот это песнопение, которое приписывают Феодору Студиту, которое не вошло в наши Триоди. Это чтобы понять масштаб «бедствия». Триодь неисчерпаема, а вокруг нее еще много всего. Какие изумительные оппозиции, какие изумительные антитезы: Петр и Платон, Павел и Пифагор. Ведь он для того, чтобы такое сказать, должен был очень хорошо это все знать.

А вокруг него – ученики, которые тоже в нашу Триодь вложили свой талант, свою поэзию. Это и Феодор и Иосиф Студиты, главные Студиты, они написали трипеснцы на будние дни. Их тексты мы читаем и поем. Их ученик Климент Студит. В Сицилии жил Иосиф Песнописец, очень плодовитый гимнограф. Он подражал Студитам. Антоний и Стефан Студиты очень мало известны, они как бы на периферии гимнографии, но они все равно оттуда, из этого куста. То есть это была очень плодоносная грядка, которая и сама растила, и вбирала в себя иерусалимскую традицию. И то, что мы имеем, – это Иерусалим и Константинополь вместе. Это соборное богослужение и монашеское в соединении. Вот мы с вами читали текст (петь мы не можем) самогласна. Уникальное песнопение, раз в году его услышишь. А Иосиф Студит написал очень много подобных. Это типовые сочинения. Ничем не хуже! Просто у них есть музыкальный образец, и они все на эту мелодию выстраиваются.

Солнце мысленнаго зари явльшеся, боговидцы апостоли,

просвещение испросите душам нашим,

от страстей избавитися мрачные тьмы,

идень спасительный (М.К.: Пасху!) видети помолитеся, постом

и молитвою сердца очистившим,

яже лукавый уязви,

яко да вас верою спасаеми чтим присно,

Всемудрым проповеданием мир спасшим.

Нам приходится умолчать еще о группе гимнографов, среди который как раз есть игуменья Кассия, женщина, сочинения которой внутри ТП. И закончить наш рассказ, наш беглый обзор, упоминанием об авторе уже XIV века, самых поздних текстов ТП. Никифор Каллист Ксанфопул.Он сочинил синаксарий ТП. Это тексты очень большие. Их должны читать в церкви, но уже не читают. Можно только взять и в Триоди их прочесть. Очень такие поздние и наивные. В них собраны и серьезные толкования, и какие-то народные обычаи. И объяснения праздников, и какие-то наивные к ним комментарии. Это вот та самая поздняя точка, которая очерчивает нам тысячелетнюю историю ТП.

Мы поговорили об очень многом. И можно даже сказать, что мы знаем (в разной степени, конечно) то, о чем говорим. Но парадоксальным образом получается, что все это было еще разговором не о главном, а разговором об одном из путей. А главный вопрос нашего богослужения и главный вопрос Церкви – это, конечно же, Евхаристия. Евхаристия – это начало, импульс к созданию всех богослужебных форм и содержаний, и текстов, и – это венец всех усилий. И вот к этому центру, как к центру любого круга, можно идти разными путями. Даже люди смотрят друг на друга и говорят: «Почему ты идешь в эту сторону, почему ты так рассуждаешь?». А с точек окружности движение к центру может быть разнонаправленным. Это может быть встречное движение, противоположное. Один в одну сторону, другой – в другую. А на самом деле оба движутся к центру. Так вот и в богослужении движение к центру, к Евхаристии, к возобновлению, актуализации Тайной Вечери в тАинственной жизни Церкви может быть очень разнонаправленным. Евхаристия ведет праздничное богослужение и постное богослужение. Богослужение максимально роскошное, быстрое, легкое - и богослужение, наоборот, очень строгое, очень обременительное, очень нагруженное. Как богослужение Четыредесятницы, богослужение Великого поста. На самом деле то, что мы сейчас образовали, - это такой обод, окружение. А центральные вопросы поста – это вопросы Литургии, это вопросы Евхаристии. Самая главная строгость поста – это лишение ежедневной Евхаристии. Она делает богослужение праздничным, она делает богослужение наполненным и увенчанным. И вопрос о Евхаристии в посту решается очень своеобразно, очень серьезно. У этого есть большая драматическая история. И все то, что мы сегодня обсуждали, - это еще не есть, собственно, главное содержание поста. Это – попытка подготовить человека к восприятию главного, настроить его на главное и одним из путей, выстраданных Церковью, к этому главному привести.

На этом мы нашу основную часть разговора, наверное, закончим. И можно обсудить какие-то вопросы, которые возникли при слушании или знакомстве с богослужебной книгой, или наоборот, были уже давно сформулированы и беспокоили.

Вопрос: А так если спросить: о чем постная Триодь?

М.К.: постная Триодь – о спасении человека, как оно однажды совершилось и как оно должно повториться в каждой судьбе. Но это слишком общО, так человек не может воспринять, нужно это солнце рассыпать на миллионы искр, чтобы в каждого эта искорка как-то помещалась. В ТП есть всем известные памяти воскресных и субботних дней. Это явные темы Триоди. Торжество Православия, Палама, Поклонение Кресту, Лествичник, Мария Египетская, есть Великий Канон, дробленый в начале и цельный в середине поста, есть суббота акафиста, есть субботы заупокойные и Феодора Тирона, уже евангельская тема – это Лазарева Суббота. Вот это – явные темы Триоди. А внутри (в основном, в будничном богослужении) сокрыты древние темы Триоди. Это то, что нам как будто бы известно из приготовительного периода: притча о Блудном сыне, которая читалась в одно из воскресений Великого поста по иерусалимскому уставу, и притча о мытаре и фарисее. Но эти темы, во-первых, раскрыты, может быть, по-другому, может быть, более интересно. Во-вторых, дополнены, в частности, притчей о богатом и Лазаре. Эти песнопения поются в последнюю, Шестую седмицу Четыредесятницы. Рядом с теми текстами, которые изображают ожидание пришествия Спасителя в дом Лазаря. То есть тем в Триоди намного-намного больше. Очень важной темой в Триоди является, конечно, аскетическая нота. Мы ее сейчас видели, мы ее сейчас могли проследить по каким-то песнопениям. Но главная тема и главное содержание - это, конечно, искупление и спасение человечества. Просто оно должно быть раскрыто на конкретных примерах, чем Триодь и занимается.

Вопрос: то есть много библейских примеров, да?

М.К.: конечно, библейские примеры, но и гимнография: гимнографы постарались.

Вопрос: Скажите пожалуйста, Каллист Ксанфопул — это тот, который один из авторов Добротолюбия.

М.К. Да, это автор XIV века, и он любитель собирать разные-разные сведенья, разноплановые, разной степени достоверности. Синаксарий – это ценный источник, но требующий к себе осторожного отношения, потому что в нем достоверное, выстраданное, святоотеческое и народное – все соединено, можно сказать, в одну кучу. Со всем остальным рядом ясно: это поздний памятник, крайняя точка того, что мы от Триоди постной наследовали.

Вопрос: По уставу в какие моменты их читать надо?

М.К.: Они помещены в каноне по шестой песне, но поскольку назидательные чтения у нас уже исчезли, нас покинули, наверное, их можно читать вне богослужебного времени. Я не думаю, что они годятся для чтения в храме даже для очень усердных совершителей богослужений, потому что это текст громоздкий, его очень трудно воспринимать на слух. Это или для индивидуального чтения, или уже для знатоков, для критиков. Но все-таки с V по XIV век наша Триодь формируется, и это впечатляет.

Вопрос: Но, вообще, оно так делалось — читалось?

М.К.: Вы знаете, это очень острый вопрос, потому что нам в контексте нашей культуры ясно, что не все написанное, не все законодательное воспринимается как обязательное для исполнения. Одна из драм русского богослужения состоит в том, что в книгах написано одно, но на практике делали всегда другое. И когда предлагается прочитать Типикон или даже, может быть, его исполнить, всегда поднимается голос солиста, который говорит: «Подождите, так никогда не было!». Писали, не собираясь выполнять. Заимствовали книги из восточных традиций: что-то из Болгарии, что-то из Константинополя. Фиксировали радостно, из почтения, из восторга перед подвигом. Есть такие вещи, которые написаны, но никогда не исполнялись, ни-ког-да! Это уже такое, на уровне ментальности, на уровне восприятия культурного отношение к писанному слову, как к законам. Они хороши, но за скобками: неужели мы все это вот так точно исполним?! И в богослужении это тоже драма – привычка к тому, чтобы читать, принимать, одобрять, любить, но не исполнять.

Вопрос: а это особенность именно русского сознания, или на Востоке так же?

М.К.: Вы понимаете, это различие еще глубже. То есть вопрос еще глубже. Дело в том, что во вселенской Церкви Типикон развивался по парадоксальному пути. Монахи живут одним образом, а миряне – другим. Миряне монашеский устав исполнять не-мо-гут ни-ког-да. В древней Церкви были спудеи. Это были как бы монашествующие, но не монахи. Они жили в большом городе, они занимались благотворительностью, это нам очень понятно, социальным служением, и они собирались в храм на все службы – на каждую службу в свое время. Спудеи, усердствующие, монашествующие. Вот они адаптировали монашеский устав к городским условиям. Они сделали службы суточного круга регулярными, сделали их понятными, сделали их обязательными – сыграли свою роль в истории устава. Но массово народ церковный так жить не может. Нужно пахать, сеять, печь хлеб. И вот то, что Церковь постоянно принимала устав монашеский, закладывало сразу непримиримое противоречие. Почему принимался этот устав? Потому что он прекрасен. Но неисполним. И вот давайте себе поставим такую цель, зажжем такую звезду - и будем к ней двигаться. И то ли это расслабление – ну ничего, что я не исполняю, ну ничего, что я не соответствую, - а то ли это сверхзадача. Кроме того, для русской церкви характерно смешение матриобряда, которое как раз и привело к потере образованной части: старообрядцев мы потеряли – это очень серьезно. К обряду сложно выработать здоровое отношение. Обряды должны меняться. Обряды – это сосуды, хранилища смысла. Но это не значит, что сосуд можно попирать, выбрасывать и ломать. Он освящен содержанием. И вот, форма и содержание – это вопрос многих видов искусства, а не только богослужения. Обряд – это форма. Можно воду налить сюда, а можно сюда. Разве можно пожертвовать той прекрасной формой, в которой хранилось это содержание при таких замечательных людях в такие решающие периоды жизни Церкви? Нет, пожертвовать нельзя. И исполнить нельзя. А менять можно? Можно. А по какой причине? Какая причина серьезная, а какая несерьезная? А вот они меняются сами, явочным порядком. Ну потому что невозможно, потому что другие условия. И вот этот вопрос постоянно в Церкви решается, мучительно, страшно. К Собору 18-го года был подготовлен том (!) уставных недоумений. И мы с этими недоумениями так и остались. Все нерешенные противоречия так и решаются явочным порядком – конкретным уставщиком, конкретным регентом, конкретным игуменом. На них нет Церковного ответа. Успели только избрать Патриарха Тихона – и все. Может быть, в этом был замысел, Промысел - что не были решены вопросы этого плана? А в нашем уставе заложены невероятные вопросы. Вообще, он уже, как старая форма, не соответствует новому содержанию. Он не соответствует хотя бы количеству святых. Уже это вино новое в те мехи старые влить нельзя. Мы же так любим эти старые мехи! Они действительно прекрасны, их действительно создали святые. Как же можно?! А как же соединить? И соединяется уже в ущерб логике, в ущерб смыслу. И вот этот поиск – это не минус, это как раз самый плюс. Здесь не будет комфорта. Здесь не будет успокоенности. Здесь не будет точки довольства. Здесь всегда несоответствие. Всегда есть куда развиваться. Всегда есть, о чем поболеть и помучиться. Я ответила на Ваш вопрос? Или это было слишком далеко?

Вопрос: Триодь, кторую мы используем, ее испольют все Поместные Церкви. Или есть какие географические различия?

М.К.: Все книги, которые мы используем, это создание русских уставщиков, русских правщиков, русских уставщиков. И Типикон у нас русский отредактировал. Он не менялся с XVII века. В нем происходят какие-то изменения, святых выносят за число, вносили в число. Это бы нам очень помогло, если бы святых русских вернули в число. То есть здесь идет своя линия развития, свои драматические события. Конечно, с той Триодью, которую используют болгары, у нас есть точки пересечения, очень серьезные, и очень серьезные совпадения. Но есть и отличия. Потому что у южных славян свои люди, свои правщики, своя история. То есть, у нас есть база общая и, конечно же, есть различия.

Вопрос: Многие современные адепты возвращения к старообрядчекой практике говорят, что с точки зрения устава она более логичная, лучше несет послание богосолужения.

М.К.: Что у старообрядцев больше логики? И следующий логический шаг – надо служить, как они?

Вопрос: Некоторые так и делают. Я знаю священника, который служит по старому и новому обряду. Отец Григорий Крылов. Он — ислледователь. Он считает что в XVII веке мы потеряли логику и это объясняет несостыковки в нашем уставе.

М.К.: В нашем Типиконе несостыковки не очень большие, их можно разрешить. Просто заглядывают в Око церковное. Это устав, который был составлен Афанасием Высоцким в XIV веке в Константинополе, в котором все логично, в котором без потерь. Намного более логично, на больший процент логично. Но дело не в мелких состыковках. Дело в том, что наш устав рассчитан на меньшее количество святых. И растянуть его на новые условия очень трудно. Есть абсолютно неразрешимые противоречия. Но здесь нужно отделить главное от второстепенного. Центр богослужения – это центральное Таинство, Евхаристия. Вот если Евхаристия совершается, то Церковь стоит. А все остальное меняется вокруг. Меняется во времени, меняется от места к месту. Нужно это любить или не нужно? Конечно, это невозможно не любить и не хотеть узнать. А как с этим работать? Здесь есть, если мы говорим о мирянине, одна история. Если мы говорим об активном участнике служения - поет, читает уставщик, составляет проект, расписание - это другая позиция. Иерей – это третья позиция. Архиерей – это четвертая позиция. В нашем Типиконе есть потрясающее место. Мне оно вообще всегда кажется главным местом в уставе. Это устав о пище в Великий Четверг. И там говорится, что устав Святой Горы, выписывает вот такую еду. Другой устав – вот такую еду. А третий устав – такую еду. А дальше - такое указание: но каждый игумен пусть смотрит на свою братию. Все-таки богослужение происходит в конкретном месте, и человек знает своих прихожан. Это может быть, например, больничный храм, куда из палаты приходят на костылях. Это может быть сельский храм, где две с половиной деревенских старушки. Это может быть так называемая детская всенощная или, поймите правильно, детская Литургия. Это может быть храм академического центра санкт-петербуржской духовной академии. Это может быть монастырь, в котором 70 насельников и благополучное восстановленное хозяйство. А может быть пустынь, где пришли, и еще крыша не покрыта. Пастырь смотрит на свой приход: что ему посильно и что ему будет полезно. А с другой стороны, когда уже дело доходит до экспериментов, когда уже и пол постелен, и крыша покрыта, то на это есть архиерей. И пространство церковного эксперимента – это то, что обсуждается, все-таки, с архиереем. Что касается логики, то, конечно, у старообрядцев есть логика и ее много, но есть и свои перегибы. Точно есть. Совершенно точно есть. Потому что обряд – это очень исключительная зона. Обряд – это же одежда: как обрядили - главное. Это одеяние. Есть одеяние, а есть содержание. И отношение к обряду – это область проверки, очень серьезной проверки. И когда люди выходят на этот фронт, здесь место величайшей осторожности. Здесь место очень серьезных искушений. Недаром раскол произошел из-за этих вопросов. Под предлогом этих вопросов. Когда проклинают твоих предков, когда проклинают святых, которые, уже прославленные Церковью, крестились двуперстием, то здесь еще и уровень образования играет роль, и пастырское сознание. Вот на этот импульс первичный нанизалось еще очень много тяжелых и трагических для Церкви моментов. Значит, в этой области надо ходить на цыпочках. Никаких революций, никаких резких движений. И все – в полном согласии. «Вся же благообразно и по чину да бывают.» (1-е Кор. 14:40) Не сказано – по святогорскому чину, по святогробскому чину… Чинно! Мирно, красиво и в церковном духе. В главном – единство, в спорном – свобода, и во всем – любовь. А на поиск мы все обречены. Конечной остановки не будет. И поэтому интересно. Мне кажется так. А учиться к старообрядцам, по-моему, все ходят. Все, кому интересно, ходят к старообрядцам учиться. Потому что там есть чему поучиться. Наша встреча столь же длинна, сколь и богослужение? И все-таки она должна иметь конец.

- Спасибо Вам за лекцию! Надеемся еще увидеть Вас здесь.

М.К.: Спасибо за чуткую аудиторию.