Тени восторга

В романе «Тени восторга» начинается война цивилизаций. Грядет новая эра. Африканские колдуны бросают вызов прагматичной Европе, а великий маг призывает человечество сменить приоритеты, взамен обещая бессмертие…

• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Глава пятая
• Глава шестая
• Глава седьмая
• Глава восьмая
• Глава девятая
• Глава десятая
• Глава одиннадцатая
• Глава двенадцатая
• Глава тринадцатая
• Глава четырнадцатая

Глава первая

ВСТРЕЧА С ТЬМОЙ

Речь Роджера Ингрэма плавно лилась под сводами обеденного зала:

— Он и ему подобные сродни великим завоевателям, великим ученым, великим поэтам — все они бросали вызов неизвестности: «Тьму вечную я встречу, как невесту, и заключу в объятья».[1]

Выступающий раскланялся и сел под аплодисменты, адресованные не столько ему, сколько предмету его выступления.

Географический факультет Лондонского университета давал обед в честь знаменитого исследователя, только что вернувшегося из Южной Америки. Поначалу предполагалось, что декан факультета провозгласит тост за его здоровье, а профессор географии тропиков его поддержит. К несчастью, профессор в этот день слег с гриппом и его пришлось спешно заменить Роджером Ингрэмом. Правда, в наличии имелись и другие профессора географии, даже более подходящие с профессиональной точки зрения… если бы не излишняя академичность вкупе со слабостью голосовых связок, мало подходящие для публичных речей. Декан не решился подвергать своих именитых гостей, включая и самого виновника торжества, необходимости выслушивать их назидательный шепот. Да, Роджер Ингрэм не был географом, зато он с блеском произносил речи и имел непосредственное отношение к университету, поскольку числился профессором прикладной литературы. Кафедра прикладной литературы возникла недавно благодаря субсидиям одного богатого канадца, пожелавшего облагодетельствовать Родину и одновременно вернуть ее с окольных путей чистого искусства на торную дорогу искусства, которое можно было приставить к делу. Роджера пригласили из Северного университета возглавить эту кафедру, главным образом, под впечатлением от его последней книги «Убедительные змии: исследования английской критики». Книгу с восторгом прочитали двадцать семь, а с полным непониманием — четыреста восемьдесят два человека. Основная идея автора сводилась к тому, что большинство английских критиков во все времена были полностью и совершенно неправы в своих методах и целях и что критика является практически неисследованным искусством, этаким гармоническим эталоном, полученным удалением из литературы всего чужеродного, еще присутствующего в большей части прозы и поэзии. Жалованье профессора кафедры прикладной литературы убедило Роджера подать личный пример и принять предложение.

Когда тост был поднят, жена тихо одобрила его выступление: «Прекрасно, Роджер, ему это понравилось», а сэр Бернард Трэверс пробормотал вопросительно-скептически:

— Тьму? В объятья?

— Знаю, знаю, — кивнул Роджер, — вы бы не стали заключать ее в объятья. Вы бы пригласили ее на легкий обед и отослали прочь бледной и недовольной. Ну как, я был хорош, Изабелла? Может быть, несколько излишне витиеват, но витиеват приятно. Приятная витиеватость для серьезных людей — это как раз я и есть. — Он устроился поудобнее, готовясь внимать ответному слову.

Исследователь, как выяснилось, был готов принять комплименты Роджера буквально. Кратко поблагодарив предыдущего оратора, он коснулся обыденной жизни обычного офисного клерка и подчеркнул разницу между подобным человеком и собой. Он нарисовал картину Южной Америки в черно-алых тонах (Роджер шепотом заметил жене, что хуже грубого алого цвета только темно-пурпурный). Он подчеркнул героизм своих спутников, намекнув на то, что в основе, разумеется, лежал его собственный героизм. Он обратил в шутку цитату Роджера, сказав, что никогда бы не потребовал «развода или даже раздельного проживания с женой, которую подыскал мне мистер Ингрэм». Роджер вежливо улыбнулся в ответ, пробормотав: «Он и Маколея[2] не стоит, а я-то на него Шекспира потратил». Короче говоря, исследователь оказался типичным занудой.

Наконец он сел. Вежливо хлопая, сэр Бернард негромко произнес:

— Роджер, почему англичанам не дается ораторское искусство?

— Потому что — воздадим этому дураку должное — они предпочитают исследовать, — усмехнулся Роджер. — Нельзя быть поэтом и оратором, для этого нужно разное сознание.

Сэр Бернард перестал хлопать и сказал:

— Роджер, почему англичане так преуспели в ораторском искусстве?

— Нет, — Роджер помотал головой, — все что угодно, только не это. Ни черта они не преуспели!

— А что тебе мешает найти этому причину? — спросил сэр Бернард.

— Да я-то найду, — ответил Роджер, — только вы ее не примете. Слушайте, говорить мне сегодня больше не дадут, может, пойдем отсюда? А то что-то скучновато становится. Пойдем, Изабелла?

— Еще рано, — сказала Изабелла. — Сейчас последует тост за здоровье гостей. А я, между прочим, гостья. Мистер Найджел Консидайн выступит с речью. Кстати, а кто он такой?

— Богач — это все, что я знаю, — сказал ее муж. — Подарил антропологической школе коллекцию африканских масок и пожертвовал на серию лекций о — как же это называлось? — о ритуальных преобразованиях энергии. С этими лекциями возникли проблемы: он хотел, чтобы читал один человек, а университет хочет своего. Они ничего не знают о его человеке.

— А что они знают о своем? — вставил сэр Бернард.

— Ну, он преподавал то ли в Бирмингеме, то ли в Лидсе, то ли еще где, то есть все, как положено, — ответил Роджер, — и написал книгу о свадебных обрядах у карибских туземцев. Правда, сам он холостяк и на Карибах никогда не бывал — по крайней мере, насколько мне известно. А вот человек Консидайна — уроженец Африки, и декан побоялся, что он станет ритуально превращать энергию прямо в лекционном зале.

— Мистер Консидайн расстроился? — поинтересовалась Изабелла.

— Очевидно, нет, раз он все-таки пришел сегодня, — ответил Роджер. — Если только он не собирается настоять на своем во время выступления. Не знаю, я никогда с ним не встречался, даже близко не подходил, в отличие от его коллекции. — Его голос стал серьезнее. — Вот маски, те — да, чертовски впечатляют.

— Это эмфатическое или разговорное прилагательное? — спросил сэр Бернард, но его прервал тост за здоровье гостей. Услышав свое имя, сэр Бернард удивлено приподнял бровь. Оказывается, его до сих пор считают достаточно важным, чтобы упомянуть в гостевом тосте. Он действительно занимал заметное место в медицинском мире своего времени: написал книгу об органах пищеварения, ставшую классической, несмотря на шутливую иронию, с которой он всегда о ней говорил. Он присматривал за желудками Высоких Особ и оставил медицинскую практику лишь год назад, приняв рыцарский титул с обычной для себя серьезной иронией.

Мистер Найджел Консидайн поблагодарил хозяев от имени гостей, коснулся выступления главного из этих гостей, отметил интеллектуальную и научную ценность его путешествия и вклад в научное познание мира, растущего в последнее время как на дрожжах.

— И все же, — продолжал выступающий зычным голосом, — если бы я решил задержаться на выводах, которые весьма выдающийся гость сделал сегодня в своем докладе — замечательном докладе, надо сказать, — то отметил бы только один. Наш бесстрашный путешественник набросал перед нами картину чудес и ужасов тех отдаленных частей света, которые он помог нанести на карту. Он замечательно описал птиц и животных, деревья и цветы, многие виды нечеловеческой жизни. Но, похоже, он решил, что человеческой жизнью можно пренебречь как несущественной. Кажется, что нам, европейцам, нечему научиться у туземцев, кроме навыков сбора съедобных кореньев и приемов плетения шалашей. Но так ли это? Наш уважаемый путешественник уподобил туземцев детям, а самого себя, как мне показалось, мудрому старцу, бродящему среди несмышленышей. Но дети растут, а старцы умирают. Мы присутствуем здесь сегодня как служители и гости знаменитого университета, средоточия знаний, науки и разума. Мы вправе гордиться этим. Но мне хотелось бы задать вопрос: так ли уж невероятно, что на дальних пределах нашего мира могут существовать колледжи и факультеты, устроенные несколько иначе, владеющие опытом, отличным от вашего, не могут ли их профессора обладать знаниями о силах природы, о которых мы не задумывались? Мне самому немало пришлось путешествовать, и каждый раз, когда я возвращаюсь в Англию, я думаю, не являются ли игры этих детей куда более настоящей жизнью, чем разговоры наших ученых мужей, не обладают ли они большей страстью к открытиям, большей склонностью к исследованиям? Не открыты ли им неведомые нам пути познания и не сидите ли вы всего лишь у ног жителей Амазонки или Замбези, не войдут ли шаманы, пастухи и знахари в грядущее царство Человека прежде вас? Иногда мне кажется, что это вполне возможно, хотя это наверняка не так… — Выступающий с достоинством поклонился в ответ на недружные аплодисменты и сел.

— Нелепо, — прокомментировал Роджер, — но необычно. Наверное, превращение энергии изрядно на него повлияло. Думаю, это был ответный удар.

— Но прозвучало очень захватывающе, — сказала Изабелла. — Что он имел в виду?

— Милое мое дитя, откуда мне знать? — жалобно спросил ее муж. — Может, знахари знают. Представь себе знахаря, входящего в царство Человека прежде сэра Бернарда! На мой взгляд, довольно бестактно с его стороны. Сэр Бернард, что вы об этом думаете?

Сэр Бернард рассеянно посмотрел на Роджера.

— Не могу припомнить, — сказал он, — где я раньше видел вашего мистера Консидайна.

— Так, может, и не видели, — хмыкнул Роджер, — поэтому и вспомнить не можете.

— Нет, я его видел, — уверенно сказал сэр Бернард. — Причем недавно. Я запомнил, как он складывает пальцы. Очень характерный жест. Не могу только вспомнить, где именно.

— «Неведомые нам пути познания…» — пробормотала Изабелла. — Декан выглядит расстроенным.

— Он наверняка думает о другом, — сказал Роджер, — например, о старцах, которые умирают. Как ты считаешь, Консидайн имел в виду кого-то определенного? Или говорил в целом?

— В том-то и дело, что непонятно, — сказала Изабелла. — Люди могут неправильно истолковать его слова.

— А как правильно? О господи, опять начинают.

Однако поток речей, видимо, иссяк. Обед достиг той точки, когда начинают появляться пустые стулья. Одни на цыпочках выбирались из-за стола, другие оценивали шансы поймать сидящих далеко приятелей перед тем, как те уйдут. В этой точке каждый обед соперничает с судьбой, и если он удачен, то быстро и восторженно завершается, если же нет, то тянется к мучительному завершению и впоследствии предается судорожному забвению. Этот обед был из удачных. Государственный гимн объяснил Господу, чего хотела бы от него королевская семья, и благополучно отпустил на волю множество не верящих ни в одну из сторон. Сэр Бернард проводил Изабеллу к выходу. Ингрэм, в которого вцепилась пара коллег, задержался, пока не разошлось большинство присутствующих, и когда он добрался до гардероба, там уже никого не оказалось. Он с некоторым нетерпением ждал, пока ему подадут плащ, когда сзади раздался голос.

— И с какой же страстью, мистер Ингрэм, — сказал он, — вы готовы встретить тьму?

Роджер обернулся и увидел Найджела Консидайна. На обеде они сидели на некотором расстоянии друг от друга на одной стороне стола, так что Консидайн произвел на него впечатление только довольно невразумительным выступлением. Теперь, вблизи, Роджер почувствовал себя озадаченным его обликом и манерами. Вообще на него трудно было произвести впечатление, поскольку о себе он был достаточно хорошего мнения. Но сейчас… Перед ним стоял человек лет пятидесяти, высокий, хорошо сложенный, чисто выбритый, с высоким лбом и волевым подбородком. Но внимание Ингрэма больше привлекли его глаза. На ум пришло определение «тлеющие», но он тут же выругал себя за мерзкое слово. Во взгляде Консидайна таилась тщательно контролируемая сила, вполне соответствующая голосу, слегка вибрирующему с той же управляемой страстностью. Роджер начал было говорить, запнулся на полуслове и в конце концов беспомощно промямлил:

— Я? Тьму?

— Вы говорили о ней как о чем-то знакомом, — сказал Консидайн. — Вы говорили на ее языке.

Роджер пришел в себя и ответил с легкой враждебностью.

— Если вы имеете в виду цитату из Шекспира…

— Разве это не сама тьма проявляет себя? — спросил Консидайн. — Или вы используете цитаты, не особенно задумываясь?

Роджер почувствовал себя до смешного беспомощным, как если бы верующий, привыкший к язычникам, внезапно столкнулся с фанатиком собственной веры. Но скрытая насмешка задела его, и он резко сказал:

— Я не цитирую без нужды.

— Вы должны меня извинить, если я вас задел ненароком, — примирительно произнес Консидайн. — Я должен был удостовериться, не является ли эта восторженная мольба вашей собственной?

Разговаривая, он позволил гардеробщику облачить себя в пальто. Вещи Роджера забытыми лежали на стойке, и возле них переминался с ноги на ногу другой гардеробщик. Роджер с досадой осознал присутствие этих двух слушателей. Раньше в подобных обстоятельствах он моментально переходил на язвительный тон, нимало не заботясь, что подумают о нем окружающие. Впрочем, и слегка наслаждаясь своим превосходством над ними, дескать, все равно ведь не поймут половину. А вот Консидайн говорил совершенно естественно, и всегда с этой звучной убедительной глубиной в голосе.

— Я рад, что вам понравилось мое выступление, — глупо сказал Роджер.

Консидайн ничего на это не ответил, и Роджер тут же понял бессмысленность этих слов. «Восторженная мольба»… «рад, что вам понравилось…» Осел!

— Нет, в самом деле, — поспешно сказал он, — я подразумевал… я действительно это подразумевал. Я хочу сказать, я люблю поэзию. — «Боже правый! — подумал он про себя. — Слышали бы меня сейчас мои студенты».

Консидайн обернулся к нему, в шляпе и перчатках.

— Я думаю, вы побаиваетесь самого себя, — сказал он. — Или не хотите говорить о своих убеждениях.

— Да кому это нужно! — отмахнулся Роджер. — Я сам над собой подтруниваю, да простит меня Бог, потому что больше делать нечего.

Они вместе двинулись из гардеробной.

— На свете есть много разного и удивительного, — неожиданно ответил Консидайн. — Во многое вы можете поверить. Мне представляется, вы осмелитесь встретиться с тьмой. — Он поднял руку на прощание.

Изабелла с сэром Бернардом ждали его возле выхода, но прежде чем присоединиться к ним, Роджер постоял, некоторое время глядя вслед Консидайну, и только после этого подошел к своим спутникам, все еще ощущая некоторую взволнованность.

— В чем дело, дорогой? — встревоженно спросила Изабелла. — Что ты такой мрачный?

— Мистер Консидайн говорил о шаманах, — предположил сэр Бернард, — и теперь Роджер гадает, не из их ли он числа.

Роджер помотал головой, приходя в себя.

— Мне нечего скрывать, — сказал он. — Мистер Консидайн полностью вытеснил меня со сцены в моей собственной пьесе, а я и не подозревал, что на свете есть человек, способный на это.

— Поясни, — потребовал сэр Бернард.

— Не стану, — ответил Ингрэм. — Не понимаю, почему я — единственный, кто должен встретиться с тьмой. Вам нужно такси, сэр Бернард?

Такси сэру Бернарду было нужно. Усевшись в машину, он еще раз попытался вспомнить, где же они встречались с Консидайном. Это произошло совсем недавно, и все же у него было смутное ощущение, что не в самое последнее время. Невозможность разделить вчерашний день и давнее событие мешала вспомнить человека со слегка поднятой рукой, исполненной силы. Не иначе как, подумал он, сегодняшние речи увели его в сторону: ведь говорили о далеких краях, вот память и спроецировала расстояние на время. Едва ли они встречались давно, ведь тогда Консидайн, который был явно моложе его собственных шестидесяти с лишком лет, изменился бы. Однако жест мог и не измениться а впрочем, это не важно.

Когда он вышел из машины у своего дома в Кенсингтоне, то подумал, что рано или поздно последовательность размышлений приведет эту маленькую деталь ему на ум. В конце концов, память почти никогда его не подводила, если он соблюдал выдвигаемые ею условия. Но, возможно, она упускала из виду насущные потребности повседневной жизни, в своей собственной незамутненной жизни она забывала о «здесь и сейчас» повседневных желаний. Все же его память была к нему благосклонна, за что ее, конечно, следует не раз поблагодарить. С этим чувством сэр Бернард и вошел в библиотеку, где обнаружил своего сына за чтением письма.

— Привет, Филипп! — сказал он. — Хорошо провел вечер? Как Розамунда?

— Спасибо, в добром здравии, — ответил Филипп. — А ты хорошо провел время?

Сэр Бернард кивнул и расслабленно сел.

— Роджер рассказал нам, как он любит поэзию, — сказал он, — а великий путешественник рассказал нам, как он любит самого себя, а мистер Консидайн рассказал нам, как он не любит университет.

— Прямо так и сказал? — спросил Филипп.

— Контрапунктом, — сказал сэр Бернард. — Когда ты услышишь столько же речей, сколько слышал я, то поймешь, что единственный интерес в них — переплетение предложенной темы с действительностью.

— Я не могу понять, когда Роджер говорит всерьез, — пожал плечами Филипп. — Кажется, что он все время над тобой издевается. Розамунда тоже это чувствует.

Сэр Бернард считал это весьма вероятным. Розамунда Мерчисон была сестрой Изабеллы и свояченицей Роджера, но и только. Розамунда втайне считала Роджера злым, тщеславным человеком, Роджер не делал никакой тайны из того, что считает Розамунду высокомерной без всяких на то оснований девицей не слишком большого ума. Сейчас, когда она жила у Ингрэмов в Хэмпстеде, лишь тактичность Изабеллы помогала поддерживать в доме сносные отношения. Наверное, сэр Бернард предпочел бы, чтобы Филипп был помолвлен с кем-нибудь другим. Он очень любил сына и боялся, что когда он женится, навещать молодых будет не так просто. Пока характер Филиппа характеризовался честностью и настойчивостью на фоне некоторой медлительности. Но когда его окутают флюиды Розамунды, как бы Филиппу вообще не уснуть. Он взглянул на сына.

— Роджер достаточно серьезен, — сказал он. — Но он все еще надеется получить прямые результаты вместо косвенных. Он пока не понимает, что настоящий результат всегда за углом.

— За каким углом? — спросил Филипп.

— За тем, за который мы всегда вот-вот повернем — на улицу, где есть все дома, кроме того, который мы ищем. Бог мой, я становлюсь философом. Вот результат университетских обедов.

— Мне кажется, я не совсем тебя понимаю, — неуверенно сказал Филипп.

— Да это неважно, — махнул рукой сэр Бернард. — Но поверь мне, Роджер совершенно серьезен и немного несчастлив.

— Несчастлив! — удивился Филипп. — Роджер?

— Конечно, несчастлив, — кивнул сэр Бернард. — Он достаточно фанатичен, чтобы страстно верить, и недостаточно фанатичен, чтобы верить в то, во что должны верить другие. Он молод, а значит, полагает, будто его собственная вера — единственный настоящий путь к спасению, хотя он станет это отрицать, если ты его спросишь. Так что он находится в постоянном и безуспешном эмоциональном конфликте, и потому несчастлив.

— Но я не понимаю, — сказал Филипп. — Роджер никогда не ходит в церковь. Во что же он верит?

— В поэзию, — ответил сэр Бернард.

— А, в поэзию! — воскликнул Филипп. — Я думал, ты имел в виду что-то религиозное. Не понимаю, почему это поэзия должна делать его несчастным.

— А ты попробуй жить в мире, где все совершенно неискренне говорят тебе: «Не правда ли, мисс Мерчисон очаровательна!» — сухо сказал ему отец. — Или наоборот: «Не понимаю, что вы в ней находите». И тогда…

Его прервало появление в гостиной нового действующего лица.

— Привет, Иэн, — тут же переключил на него внимание сэр Бернард, — как поживает архиепископ?

Иэн Кейтнесс был приходским викарием в Йоркшире и доводился крестным отцом Филиппу. Это был высокий человек, видимо, ровесник сэра Бернарда, выглядевший так, как и должен выглядеть аскетичный священник, но скорее по чистой случайности, ибо никакой особой аскезы он не практиковал. Зато он принимал жизнь достаточно серьезно и (как часто случается) приписывал свой характер своей вере. Из-за этого он не совсем удобно чувствовал себя с людьми с иным характером, которые занимались тем же самым, и дружба с сэром Бернардом на протяжении всей жизни наверняка сохранялась потому, что тот деликатно уклонялся от обсуждения вопросов веры и церкви. Как христианин сэр Бернард наверняка невыносимо раздражал своего друга: он иногда считал его… трудно сказать кем: сам сэр Бернард иногда именовал себя неохристианином, «подразумевая, — говорил он, — как большинство нео, того, кто пользуется преимуществами, не принимая во внимание недостатки. Как неоплатоники, неотомисты или жители эпохи неолита». В тех редких случаях, когда Кейтнесс приезжал в Лондон, он всегда останавливался в Кенсингтоне, в еще более редких случаях, когда сэр Бернард ездил в Йоркшир, он всегда ходил в церковь.

— Я весьма обеспокоен, — сказал Кейтнесс в ответ на приветствие друга. — Правительственные газеты наживают капитал на зверствах в миссиях и требуют выступления войск.

— Каких зверствах? — с удивлением спросил Филипп. — Я пару недель провел в Дорсете и совсем не видел газет.

— В Центральной Африке одновременно произошло несколько национальных восстаний, — рассеянно ответил Кейтнесс. — Погибли христианские миссионеры. Архиепископ очень обеспокоен, как бы правительство не использовало этот повод для начала военных действий.

— А почему нет? — глядя на него, сказал Филипп.

Кейтнесс резко взмахнул рукой.

— Потому что их долг — умереть, если потребуется, — сказал он, — это условие их призвания. Потому что за мучеников Церкви не должны мстить светские власти.

— Весьма необычный взгляд для Церкви, — пробормотал сэр Бернард. — Все это довольно странно. Сегодня мне сказали, что хедив[3] покинул Каир на британском военном корабле. Полагаю, это работа антропологических идолов Роджера.

— Тогда давление на Египет должно быть довольно сильным, — сказал Кейтнесс. — Ну да это не наше дело. Конечно, мы не можем возражать против шагов правительства, пока они не используют миссии как повод. Архиепископ известил общества, разославшие эти миссии, что газетам нельзя давать никакого материала — ни фотографий, ни чего-либо еще.

— Фотографии! — внезапно воскликнул сэр Бернард. — Это… ну да, конечно же. Я бы и сам вспомнил, но спасибо, Иэн, ты мне помог. — Он встал и подошел к книжному шкафу, порылся в ящике внизу и затем вернулся с несколькими старыми пожелтевшими фотографиями. Перебрав их, он выбрал один снимок и опять сел.

— Конечно, — сказал он, — я просматривал их день или два назад: это и беспокоило меня все время, пока Консидайн говорил о старцах и детях. И если это не Консидайн… пальцы у него сложены точно так же, как сегодня.

Филипп подвинулся ближе и заглянул через плечо отца. На снимке два человека, один лет семидесяти, другой лет на двадцать или около того моложе, сидели в плетеных креслах на лужайке, сзади виднелся угол веранды. Фасон одежды был поздневикторианским, и вся фотография выглядела по-викториански идиллической. Филипп не увидел в этом ничего особенного.

— Который из них твой мистер Консидайн? — спросил он.

— Тот, что справа, — ответил сэр Бернард. — Точное подобие. Когда он сегодня говорил, у него была так же вскинута голова, а пальцы вытянуты и сложены как здесь. И он ни на день не постарел.

— А кто другой? — спросил Филипп.

— Другой, — ответил сэр Бернард, откидываясь в кресле и задумчиво глядя на фотографию, — мой дед. Он умер в 1886 году.

— Гм! — сказал Филипп. — Тогда, конечно, это не может быть твой мистер Консидайн. Здесь ему на вид около пятидесяти, так что сейчас ему было бы больше ста. Наверное, его отец.

— Это самое невероятное сходство, которое я когда-либо видел, если это его отец, дед, двоюродный дед или двоюродный, троюродный, четвероюродный или пятиюродный брат, — возразил сэр Бернард.

— Но по-другому ведь быть не может, — сказал Филипп. — Ты же не считаешь, что это сам Консидайн, а?

— Да, понятно, возражений можно найти много, — допустил его отец. — Но абсолютное сходство тоже кое-что значит.

Филипп улыбнулся.

— Если одно невозможно, значит, другое истинно, — сказал он.

— И что же невозможно? — упрямо спросил сэр Бернард.

— Да брось, — возразил Филипп. — Если второй человек на фотографии — твой дед, значит, снимок был сделан не позже 1886 года. Поэтому невозможно или очень, очень маловероятно, чтобы другой человек сегодня был еще жив, и уж едва ли он стал бы произносить речи за обедом. Как это может быть? Кстати, ты знаешь, кто сделал фотографию?

— Я сам ее сделал, — отозвался сэр Бернард. — Своим маленьким фотоаппаратом. Подаренным мне на мой двенадцатый день рождения. Моим дедушкой. Я гостил у него в то лето.

— А ты не помнишь, кто был этот второй человек?

Сэр Бернард покачал головой.

— Я помню, что очень радовался фотоаппарату. И помню, что в доме гостило много людей. И я фотографировал всех подряд. Но как его звали, конечно, не помню.

— Но если на снимке Консидайн, ему сейчас около ста! Он выглядит на сто лет?

— Если бы он выглядел на сто лет, — сказал сэр Бернард, — я бы не разглядывал эту фотографию. Да, Филипп, конечно, ты прав. Но это весьма необычно.

— Ну, наверное, — неуверенно согласился Филипп.

— Хотя, если нервы и желудок у него в порядке, — продолжил его отец, — и он все эти годы вел правильный образ жизни, и с ним не случилось никаких происшествий, разве не может он выглядеть на пятьдесят, когда ему на самом деле сто? Может, он нашел в болотах Замбези эликсир жизни.

Филипп почувствовал, что разговор становится бессмысленным.

— Достаточно признать, что это его отец и что налицо сильное фамильное сходство, и никаких проблем не останется, — сказал он.

— Знаю, — ответил сэр Бернард. — Но мне почему-то хочется, чтобы проблема осталась. Поэтому я пока буду считать, что это его фотография. Не стоит сразу отбрасывать непонятное. Большинство ведь именно так и приходит к вере. И если большинство так думает, в этом должно что-то быть, Cogitatio populi, cogitatio Dei…[4] и так далее. Ну ладно, я пошел спать. Возможно, когда-нибудь я снова встречу мистера Консидайна, и тогда нам откроется истина. Спокойной ночи, Филипп, спокойной ночи, Иэн. Разбудите меня, если придут африканцы.

Глава вторая

САМОУБИЙСТВО В ПОМРАЧЕНИИ УМА

На следующее утро Филипп спустился вниз раньше отца и крестного, ему не терпелось просмотреть газеты. Беспорядки в Африке могли повлиять не только на государственные и политические дела, но и на его собственные. Конечно, Африка велика и, насколько он понял, христианские миссии располагались где-то в ее центре, так что он не слишком о них беспокоился. А вот слова отца о «давлении на Египет» — совсем другое дело. Филипп был инженером и недавно заключил соглашение с компанией, известной как «Синдикат по развитию североафриканских рек». Теперь по контракту он собирался ехать помощником инженера-конструктора на те самые североафриканские реки, которые предстояло развивать. Его начальник, человек по фамилии Мунро, уже находился где-то в Нигерии, и через пару месяцев Филипп должен был к нему присоединиться. Пока же он проводил время в лондонской конторе синдиката, управляемой двумя братьями по фамилии Стювесант. Но хотя официально возглавляли компанию они, в Сити знали, что настоящей движущей силой компании был гораздо более богатый человек, некий Саймон Розенберг, который, имея интерес к железным дорогам и прессе, рыболовству и красильному делу, южноафриканским алмазам, персидской нефти и китайским шелкам, текстильному и мукомольному делу, лекарствам, каучуку, кофе и шерсти, помимо этого обратил свой алчный взор на африканские реки. Филипп не очень интересовался подробностями, а сэра Бернарда вполне устраивала надежность компании. Он полагал, что пара лет работы здесь не помешает карьере Филиппа. Затем он мог бы, если все пойдет хорошо, вернуться домой, жениться на своей Розамунде и подыскать какую-нибудь работу на родине. Мунро был достаточно большим человеком, и если Мунро ему пообещал…

Вполне понятно, что он испытал настоящий шок, когда с газетной полосы в глаза ему бросились два огромных заголовка. Три колонки слева были озаглавлены: «Мультимиллионер найден мертвым», «Розенберг застрелен», «Ужасная находка в библиотеке богача». Справа такое же пространство занимали заголовки «Африканцы наступают», «Полчища в долине Нила», «Слухи о беспорядках в Южной Африке», «Поражение французов в Танжере». Филипп вытаращился на жирный шрифт и машинально попытался прочесть обе статьи сразу. За этим занятием его и застали вошедшие почти одновременно Кейтнесс и сэр Бернард.

— Вот это да! — воскликнул Филипп. — Розенберг застрелился.

— Розенберг! — поразился сэр Бернард. — С чего бы?

— Тут не сказано, — ответил Филипп. — Прошлой ночью его обнаружил в кабинете дворецкий, которому показалось, что он услышал шум. Он пошел проверить… ну и…

— И обнаружил труп, — закончил сэр Бернард. — Неприятно для дворецкого. — Он взял газету и развернул так, чтобы они с Кейтнессом могли смотреть вместе. Но глаза священника сперва обратились к колонкам с африканскими новостями, и бросив беглый взгляд на полосу, сэр Бернард последовал его примеру. Они прочли маловразумительные телеграммы, комментарии с разъяснениями, географическую справку. Казалось, в Африке происходило что-то очень необычное. Начать с того, что сообщение с внутренними районами полностью прекратилось. Телеграф перестал работать, железные дороги встали, а обычные оказались заблокированы враждебными толпами местных жителей, которые почему-то сплошь и рядом оказывались куда успешнее регулярных войск. Египетская армия, несколько недель лениво продвигавшаяся на юг для подавления беспорядков, теперь сама пришла в беспорядок и поспешно отступала. Французы «потерпели неудачу», испанцы двигались к побережью. Сообщение с Кенией, Нигерией, Абиссинией и Занзибаром прекратилось. Английские территории на юге тоже пострадали. Армия собиралась провести разведку с воздуха. Власти были в курсе и, как обычно, предпринимали «необходимые шаги».

— Подождите-ка, — сказал Кейтнесс, — а что случилось с воздушной разведкой в прошлом месяце?

— Она не вернулась, — ответил сэр Бернард. — С неделю назад я говорил с человеком из военного министерства. Он сказал, что самолеты посылали несколько раз, но почти никто не вернулся. Наверное, некоторые все-таки вернулись, но то, что они сообщили, держат в тайне. Я думаю, Филипп, что на африканских реках слишком сильное половодье для твоих инженерных сооружений.

— А что насчет Розенберга? — спросил Филипп. — Думаешь, он из-за этого застрелился?

— Ах, так речь о самоубийстве? — сказал сэр Бернард, обращаясь к другим колонкам. — Так… Дворецкий слышит выстрел — письмо следователю… полиция удовлетворена. Экономические комментарии на странице 10, ну, это мы можем посмотреть и после завтрака. Интересно, что его вынудило? Давай только посмотрим, сказал ли что-нибудь архиепископ.

Оказалось, что вчера обе палаты пребывали в возбуждении. В палате общин премьер-министр объявил о немедленной отправке войск с целью наказания племен, виновных в жуткой резне в миссиях. На вопрос сразу полудюжины членов оппозиции, может ли он обещать, что эти действия не превратятся в дорогостоящую империалистическую войну и предпринята ли эта акция по просьбе церковных властей, премьер-министр сказал, что архиепископ, естественно, выступил против дальнейшего кровопролития, но он и другие церковные власти признали право государства защищать своих граждан. В ответ на вопрос, проследит ли он, чтобы не были захвачены никакие другие территории, он сказал, что без разрешения Лиги Наций никаких аннексий не будет. В ответ на вопрос, предпринимают ли другие правительства какие-либо действия, он сказал, что палате будут переданы все сведения, как только он их получит.

Это было днем. Вечером архиепископ попросил у лорд-канцлера разрешение сделать заявление и затем сказал, что — посовещавшись с другими епископами, находящимися в это время в Лондоне, — он тем же утром написал премьер-министру, с определенностью утверждая, что церковные власти резко возражают против отправки карательных экспедиций. Епископы придерживались мнения, что никакие светские действия не должны предприниматься для отмщения убиенных миссионеров и обращенных, и хотели отмежеваться от любых дальнейших кровопролитий. Некий благородный и возмущенный пэр — недавно вернувшийся генерал-губернатор — спросил архиепископа, осознает ли он, что туземцы не понимают ничего, кроме силы, или считает, что война и силовые меры являются грехом, короче говоря, проявляет ли архиепископ лояльность или попросту демонстрирует глупость. Архиепископ отослал благородного пэра к теологам для обсуждения вопроса о допустимости применения силы. Разумеется, обстоятельства могут требовать применения силы, но ее использование в данной конкретной ситуации представляется ему и его соратникам нарушением христианских принципов. Другой пэр вопрошал: если правительство собирается послать карательные экспедиции, обвинит ли их архиепископ всерьез в том, что они ведут себя не по-христиански? Архиепископ сказал, что благородный пэр должен помнить, что христианство расценивает готовность к мученичеству всего лишь предварением к любому серьезному труду, и выразил уверенность, что ни один благородный лорд, являющийся христианином, не захочет вынести пытки и смерть, тут же не пожелав страданий своим врагам. Он извинился перед палатой за напоминание о том, что можно назвать первыми шагами в религии, в которой многие из его слушателей были выдающимися специалистами. Палата закончила прения в девять минут восьмого.

— Боже мой, — сказал сэр Бернард, отложив газету.

Филипп взглянул на него поверх своей газеты и озадаченно улыбнулся.

— Он имел в виду вас, сэр? — спросил он Кейтнесса.

— Нет, — ответил Кейтнесс. — Не думаю. В конце концов, это довольно очевидно.

— Я и не представлял, что архиепископ настолько ядовит, — сказал сэр Бернард. — Думаю, он определенно верит в Бога. Мифология всегда придает стилю высоту.

Кейтнесс довольно мрачно сказал:

— Разумеется, премьер-министр в конце концов выиграет.

— Весьма вероятно, — отозвался сэр Бернард. — Как сказал Гиббон, «государственному деятелю все религии одинаково полезны»!.. Все же ты сделал что мог. Чем собираешься заняться сегодня?

— Могу отправиться обратно в Йоркшир, — с сомнением ответил Кейтнесс. — Здесь я полностью себя исчерпал.

— Чепуха, — сказал сэр Бернард. — Останься ненадолго. Иэн, мы так мало тебя видим. Останься, пока африканская армия не высадится в Дувре, а затем поедем в Йоркшир вместе — ты, я, Филипп с Розамундой и Роджер с Изабеллой.

Филипп нахмурился. Замечание отца даже отдаленно не напоминало шутку. Он холодно сказал:

— Думаю, мне лучше пойти в офис.

— Иди, конечно, — согласился сэр Бернард. — Хотя вряд ли ты там нужен сейчас. Наверное, африканцы сами захотят развивать свои реки, а поскольку синдикат зависел от Розенберга, у него появятся проблемы со своим собственным развитием. По крайней мере, надо бы выяснить ближайшие перспективы. А я думаю, надо бы завтра наведаться в суд.

— Ты в самом деле туда собираешься? — спросил Филипп.

— Конечно, собираюсь, — ответил сэр Бернард. — Я встречался с Розенбергом достаточно часто и всегда ему удивлялся. Его жена умерла пару лет назад, и мне кажется, с тех пор он начал разваливаться. Нет, Иэн, не из-за моногамии, нет, Филипп, не из-за любви. Извините, извините оба, но не из-за этого. Мне кажется, причина — в его мании. Он вознамерился собрать для жены самую замечательную коллекцию драгоценностей в мире. И сделал это! Тиары и браслеты, ожерелья и кулоны, серьги и тому подобное. Когда мне доводилось встречать ее, она выглядела не просто как солнце, луна и одиннадцать звезд, но как все остальные одиннадцать миллионов звезд, о которых Иосиф просто не знал.[5] Она была высокая, довольно крупная и смуглая, и она прекрасно умела носить драгоценности. Да что там говорить! Она сама была драгоценностью! А затем она умерла.

— Ну а кто ему мешал продолжать собирать драгоценности? — насмешливо спросил Кейтнесс.

— Смысла не было, — мягко сказал сэр Бернард. — Понимаешь ли, он видел их на ней, они существовали только в связи с ней. А когда она умерла, все рухнуло — он не смог подыскать для них достойного фона. А сами по себе они бесполезны, поэтому и он оказался бесполезен сам себе. По крайней мере, я подозреваю, что так произошло. Вы ее не видели, поэтому не поймете.

— Благородная цель, — хмыкнул Кейтнесс.

— Да, это была его цель, — все так же мягко, но с нажимом произнес сэр Бернард. — В самом деле, Иэн, если уж сравнивать, я не думаю, что это хуже, чем собирать стихи, как Роджер, или происшествия, как я. Я мог бы сказать — души, как ты, потому что ты действительно собираешь души для церкви, как Розенберг собирал драгоценности для своей жены.

— Церковь не умирает, — сказал Кейтнесс.

— Да, конечно, — ответил сэр Бернард. — Но это означает только то, что ты более удачлив, чем Розенберг. Роджеру тоже стоит поприсутствовать на судебном заседании, — неожиданно закончил он.

— Малоприятное занятие, — неуверенно произнес Филипп.

— Мой милый мальчик, — возразил сэр Бернард, — не будем злоупотреблять прилагательными. Богатый человек застрелился из-за трудностей жизни. Так ли уж малоприятно узнать, в чем они заключаются и насколько похожи на наши трудности? Ты пока не доверяешь собственным побуждениям и, возможно, ты прав. В мои годы приходится им доверять, а то не сможешь получать от них удовольствие, а возможностей делать что-то еще не так уж много.

Может быть, убежденные его словами, а возможно, по каким-то своим резонам, но на следующий день и Филипп, и Роджер все-таки сопровождали сэра Бернарда в суд. Кейтнесс решительно отказался. Суд, разумеется, был переполнен, но с помощью дипломатии сэра Бернарда они умудрились попасть внутрь. Следователь, низенький взъерошенный чиновник, общался со всеми с одинаковой симпатией.

Показания были краткими и очевидными. Допросили дворецкого, который обнаружил тело и вызвал полицию. По его словам, у его хозяина в этот вечер был посетитель, некий мистер Консидайн (сэр Бернард значительно взглянул на вздрогнувшего Роджера). После ухода мистера Консидайна, около двенадцати, хозяин позвал его засвидетельствовать подпись на каком-то документе, а затем отпустил. Примерно через четверть часа ему показалось, что он услышал звук выстрела в кабинете. Он вошел туда… и так далее… Полицейские описали свое прибытие и результаты обследования места происшествия. Врачи описали природу ранения.

Вызвали мистера Консидайна.

Сэр Бернард, откинувшись на стуле, изучал свидетеля, мысленно сравнивая его с фотографией. Невероятно, но сходство было практически абсолютным! Он лишний раз убедился в этом, встретив внимательный взгляд Консидайна, когда тот шел к свидетельскому месту. Консидайн заметил Роджера и узнал его. Филипп никак не показал своего интереса к очередному свидетелю.

Консидайн спокойно объяснил суду причину своего визита. Он возвращался домой после обеда и решил зайти к старому другу, в основном потому, что в последнее время был несколько обеспокоен… состоянием его рассудка. Покойный, как говорится, «потерял интерес к жизни», у него не осталось никаких надежд или желаний.

— Вы можете предположить, что вызвало такой упадок? — задал вопрос следователь. — Врач заявляет, что его состояние здоровья не внушало никаких опасений.

— Да, на здоровье он не жаловался, — ответил Консидайн, — но оно оказалось ни к чему. Исчезла цель его жизни. Он создал себе образ, а образ исчез. При жизни его жена была центром этого образа, драгоценности, которыми он ее украшал, дополняли его. Она умерла, детей не было и не было сил искать какую-нибудь другую женщину, которую он смог бы украшать подобным образом. Он сосредоточил вокруг этого обожаемого создания всю свою силу и благосостояние, она была его зримой мощью, его признанным имуществом. Сами по себе драгоценности, как бы ни были они великолепны, значили немного. Я также думаю, что после смерти жены к нему вернулся какой-то детский страх: он боялся, что судьба разрушит все, что он создавал на протяжении жизни.

— Вы пытались его подбодрить? — спросил следователь.

Консидайн на мгновение запнулся.

— Я пытался, — медленно сказал он, — убедить его жить за счет своей собственной силы, а не за счет того, что в лучшем случае может быть лишь ее свойствами. Я пытался убедить его подняться из глубины своей утраты, не увядать от боли, не дать опустошенности захватить все жизненное пространство. Но мне не удалось.

— Да, понимаю, — невнятно сказал следователь. — Вы предлагали ему выйти за установленные внутри себя рамки?

Консидайн опять помедлил, на этот раз дольше.

— Я думал, что ему нужно было заново найти себя, — наконец сказал он, — заново оценить свои возможности. Но, к сожалению, я не смог добиться от него этого.

— Конечно, конечно, — покивал следователь. — Я уверен, суд разделяет ваши сожаления, мистер Консидайн. У меня нет никаких сомнений, что вы сделали все, что могли, но если человек не хочет или не может сам встряхнуться, простой разговор ему не поможет. Спасибо, мистер Консидайн.

— Боже правый! — тихо сказал сэр Бернард Роджеру. — Простой разговор! Ничего себе «простой»…

Затем огласили предсмертное письмо. В нем просто сообщалось, что Саймон Розенберг берет на себя всю ответственность за самоубийство, к которому его привело полное осознание совершенной бесполезности человеческого существования.

— Мы могли бы, — предположил следователь, — отметить эту фразу, как свидетельство помрачения рассудка. — Он поворошил бумаги на столе. — К этому краткому письму приложен еще один документ, являющийся последней волей и завещанием покойного. Я предоставил возможность заранее ознакомиться с ним господам Паттону и Фотерингею, поверенным покойного, чтобы они могли составить мнение о состоянии ума завещателя. Теперь я оглашу завещание.

Начиналось оно вполне нормально, за преамбулой следовало перечисление незначительных сумм слугам, клеркам и знакомым, а затем в одном величественном условии «все остальное имущество, движимое и недвижимое, акции, драгоценности, дома, земли и все прочее от самой маленькой солонки в дальнем охотничьем домике до самого толстого тома в лондонской библиотеке — двум троюродным братьям, Иезекиилю и Неемии Розенбергам, определяемым со всей необходимой точностью как внуки Якоба Розенберга, младшего брата деда покойного.

И я делаю это, — гласил далее документ, — потому, что они следуют путем отцов наших и чтут закон Господа Бога Израиля. И хотя я не знаю, есть ли такой Бог, которому надо молиться, или такой путь, которому надо следовать, я знаю все же, что все остальное — это отчаяние. Если мое состояние пригодится их Богу, пусть возьмут его, а если нет, пусть делают с ним, что пожелают, и пусть оно сгинет». Душеприказчиками были названы Найджел Консидайн и главный раввин, в надежде, что, хоть с ними и не посоветовались, они не откажутся.

В зале суда настала продолжительная тишина. Роджер Ингрэм думал о нескольких стихах из Второзакония, вспоминал Мильтона и стихотворение Мэнгана.[6] Сэр Бернард думал о том, что хотел бы познакомиться с Неемией и Иезекиилем Розенбергами. Филипп думал о том, как странно составлено завещание. Следователь продолжал объяснять присяжным разницу между самоубийством в твердом и нетвердом уме, определенно склоняясь ко второму, упирая на слово «отчаяние». «Если употребить слово, выбранное покойным, — рассуждал следователь, — смысл которого доведен до такого ненормального состояния, как показывают письмо и завещание, это в немалой степени может служить доказательством помрачения ума мистера Розенберга». Присяжные после чисто формального обсуждения согласились, о чем их председатель и объявил довольно неуверенным голосом. Присутствующие встали и потянулись к выходу.

На крыльце сэр Бернард и Роджер задержались ненадолго и были вознаграждены зрелищем выходящего Консидайна. Он внимал круглолицему человеку, то ли мистеру Паттону, то ли мистеру Фотерингею, но заметив Роджера, оставил своего спутника и подошел к ним.

— Ну-с, мистер Ингрэм, — сказал он, пожимая руки, — не ожидал увидеть вас здесь.

— Да вот, — снова замялся Роджер, — я сопровождал… — он завершил объяснение, представив своих спутников.

— Ну, разумеется, кто же не слышал имя сэра Бернарда, — сказал Консидайн. — Это же вы объяснили нам все о желудке?

— Думаете, это так важно? — ответил сэр Бернард.

Консидайн пожал плечами.

— Пока человеку без желудка не обойтись, — серьезно сказал он, — однако будем надеяться, что это ненадолго. В общем-то, очень ненадежная штука, как вы полагаете?

— Чем же прикажете довольствоваться, — возразил сэр Бернард, — за неимением лучшего?

— Но разве у нас нет лучшего? — спросил Консидайн. — Мы же не такие бедолаги, как Розенберг, который не сумел жить воображением. И вот, несмотря на свой ум и желудок, умер не насытившись.

— Обычно человек считает, что пока ему не прожить что без ума, что без желудка, — продолжал странную полемику сэр Бернард.

— «Обычно! Пока!» — воскликнул Консидайн. — Надо смотреть дальше и шире! Когда люди любят, когда они в пылу созидания, когда они горят верой, какой им тогда прок что от ума, что от желудка?

— Это ненормальные состояния, — не согласился сэр Бернард. — В них попадают, но из них возвращаются.

— Тем более жаль, — внезапно сказал Роджер. — Вы знаете, это правда. В состоянии подлинного восторга кажется, что пища не нужна.

— Именно, — улыбнулся ему Консидайн. — Поэты вас чему-то да научили, мистер Ингрэм.

— Но человек действительно возвращается, — как-то жалобно возразил Роджер, — и «тогда ему нужны и пища, и рассудок», — добавил он.

Консидайн внимательно смотрел на него.

— А как по-вашему, так ли уж нужно возвращаться? — спросил он, понизив голос.

Роджер нетерпеливо ответил:

— О черт, да откуда мне знать? Я просто говорю, что человек возвращается. А нужно или не нужно — понятия не имею! И то, и другое глупо.

— Ну, не так уж и глупо, — ответил Консидайн тихим рокочущим голосом.

Слова повисли в тишине, словно бросая вызов. Роджер стоял, притопывая ногой по тротуару. Филипп терпеливо ждал. Наконец сэр Бернард спросил:

— Вы случайно не знакомы с наследниками, мистер Консидайн?

Глаза Консидайна вспыхнули.

— Ну вот, — сказал он, — хотите иронии — получите. Да, я их знаю — по крайней мере, знаю о них. Когда-то я вообще хорошо знал эту семью. Они правоверные евреи, живут в Лондоне, потому что им не на что вернуться в Иерусалим. Терпеть не могут лондонских язычников. Фанатично — вы бы сказали, безумно — привержены традициям Израиля. Кстати, они обходятся почти без пищи, сэр Бернард, изучают Закон и им же питаются. Они в самом деле пережили второе рождение и существуют в ином мире, не в том, в котором были рождены. Как вы думаете, что они сделают с состоянием Саймона Розенберга и его драгоценностями?

— Полагаю, они могут от них отказаться, — сказал сэр Бернард.

— А не могут ли они воспользоваться ими, чтобы улучшить положение в Палестине? — спросил Филипп, желая показаться заинтересованным.

Консидайн посмотрел на Роджера, который сказал:

— Я не знаю обычаев Израиля. Насколько они ценят драгоценности и вообще состояния?

— И сочтут ли они это состоянием? — подхватил Консидайн. — И я не знаю. Но именно еврей увидел основание Святого города в такой красе, что для описания только и подходили названия драгоценных камней.[7] Мы думаем о драгоценностях главным образом как о богатстве, но я сомневаюсь, что Иоанн Богослов думал так же, и сомневаюсь, что Розенберги так подумают. Однако, как одному из душеприказчиков, мне скоро придется это выяснить.

— Весьма интересно, — сказал сэр Бернард. — Дорогой мой мистер Консидайн, пожалуйста, дайте нам знать. И вообще, заходите ко мне как-нибудь пообедать. Я хочу выяснить у вас кое-что еще.

Собиравшийся прощаться Консидайн замер.

— Вы? У меня? Что же именно?

— Сущую безделицу, — небрежно ответил сэр Бернард. — Я хотел бы узнать, какое отношение вы имеете к вашей фотографии, сделанной мною пятьдесят лет назад.

Роджер вытаращил глаза. Филипп неловко шелохнулся: его отец вел себя на редкость нелепо.

— Моя фотография, — тихо повторил Консидайн, — которую вы сделали пятьдесят лет назад?..

— Прошу прощения, — улыбнулся сэр Бернард. — Человек на снимке очень похож на вас. Но если вы не усовершенствовали желудок вопреки представлениям современной медицины, возможно, я и ошибаюсь. Я бы не стал вас беспокоить, если бы тут не затесались другие темы для обсуждения: драгоценности, пищеварение и обычаи Израиля. Надеюсь, вы не посчитаете такие разговоры «простыми», как этот бедолага-следователь? Ну, вот и заходите, буду рад вас видеть.

Консидайн ослепительно улыбнулся.

— Я толком не знаю, сколько еще пробуду в Англии, но все возможно… Позвоните мне через день-другой? Мой адрес: Хэмпстед, Резерфорд-Гарденс, 29.

— Ну, пока, — сказал Роджер, — нам сюда. Моя бальзамировочная мастерская здесь, — язвительно добавил он.

Слегка удивленный, сэр Бернард посмотрел на него. Роджер поймал его взгляд и кивнул на Консидайна.

— Он знает, — сказал он. — Здесь я бальзамирую поэтов самыми известными пахучими составами и тому подобным, но делаю это на совесть. Затем выставляю мумию посетителям по столько-то с носа. Живое им меньше нравится. Ну а я с этого живу, так что, думаю, все в порядке. Несомненно, бальзамировщики фараона были довольно приятными людьми. Их не призывали ко всякой ерунде, вроде следования за огненным столпом среди расступившихся морских вод.[8]

— Именно такой огненный столп вас сейчас и гложет, — сказал Консидайн. — Вы стоите у порога двери, в которую вошел Ангел Смерти, но не вашей.

— Если бы я мог в это поверить… — уныло отозвался Роджер. — Пригласите и меня на обед тоже, сэр Бернард. Я хочу задать мистеру Консидайну несколько вопросов о Возвращенном Рае.

Глава третья

ВОЗЗВАНИЕ ВЕРХОВНОГО ИСПОЛНИТЕЛЯ

Когда этим вечером Филипп добрался домой, по городу ползли уже самые дикие слухи об африканских событиях. В последние дни дела в конторе шли неважно. Как и предполагал сэр Бернард, толку там от Филиппа не было никакого. Мунро уже несколько недель не подавал вестей. Самоубийство Розенберга и, что еще неприятнее, его завещание озадачили и очень обеспокоили Стювесантов. Перспективы развития бизнеса утонули в крови, и никто не имел ни малейшего понятия, что будет дальше. К середине дня удалось разыскать наследников Розенберга, они жили в меблированных комнатах на верхнем этаже в Хаундсдиче, им прислуживала пожилая женщина их веры. Попытки взять у них интервью потерпели полный крах — братья решительно отказались говорить хоть что-нибудь. Конечно, в вечерних газетах появились шаржи на двух ортодоксальных иудеев, но это была плохая замена словам, и ситуация ничуть не прояснилась. Даже правительственные чиновники проявили некоторый интерес, и не одна высокопоставленная особа с сомнением изучала рисунки в газетах. Оба брата, похоже, не осознавали ответственности своего нынешнего положения. Два старых, бородатых и злых лица глядели на Англию со страниц периодики. Англия тоже глядела на них, забыв о своих интересах. Главный раввин категорически отказался давать интервью. Мистера Консидайна пытали долго, но безуспешно. Он отказался предсказывать чужие намерения. Из слов Консидайна следовало только, что нет никакой нужды будоражить общественность, что чувство здравого смысла (которым, как он заявил, евреи обладают в полной мере) отличает действия братьев Розенберг и что в нынешнее тяжелое время нужно отмести любые расовые предрассудки. Под этим, как понял Филипп, он имел в виду, что расовые предрассудки в отношении Африки должны поглотить остальные, как змей Аарона поглотил других.[9] Филиппу показалось странным, что это говорил тот же Консидайн, который на ступеньках здания суда намекал Роджеру, что в нем горит огненный столп. В других газетных колонках продолжали твердо придерживаться расовых предрассудков.

В них были статьи антропологов с рисунками негритянских голов, статьи путешественников с фотографиями краалей, статьи статистиков с колонками цифр, статьи историков с репродукциями рисунков Васко да Гамы, Тутмоса III, Чаки[10] и других, статьи епископов и знаменитых проповедников из миссий с фотографиями негров-христиан, обращенных и одетых, статьи политиков о балансе сил в Африке с причудливо раскрашенными картами, статьи военных экспертов о возможной стратегии и тоже с картами, испещренными толстыми стрелками. Были и письма от миротворцев и инвалидов войны. Короче говоря, присутствовали все признаки интереса, которые, как полагали, испытывает публика. В конце концов Филипп отбросил их и вернулся к размышлениям.

За исключением того замечания об огненном столпе и таинственной отсылке к основаниям Нового Иерусалима, он не заметил в словах Консидайна ничего особенного, но эти две вещи заметно выделялись. Если бы Консидайн явно не был… ну, джентльменом, Филипп заподозрил бы его в принадлежности к Армии Спасения. Конечно, он говорил с Роджером, а речь самого Роджера склонна к неуравновешенности. Порой в компании отца, Роджера и даже крестного, с его отказом от мщения за мучеников, Филипп чувствовал себя окруженным непонятными чудаками. Он с облегчением и восхищением подумал о Розамунде: вот уж в ком не было ни малейшей чудаковатости. Она была такой правильной, такой спокойной, такой прекрасной! Она была чем-то вроде центра, а все остальные в причудливых позах трепыхались вокруг. Филипп подумал, что у нее самой нет никакого «вокруг», сам не зная, насколько он близок к определению святого Августина: «Господь — это круг, чей центр повсюду, а окружность — нигде». Она была маленькой и грациозной, и двигалась словно бы небольшими рывками, как газель. И все же она была сильной, просто сила в ней прикидывалась слабостью. Нет, не так, ведь она в конце концов все-таки нуждалась в защите в его защите, она была достаточно сильной, чтобы не нуждаться ни в чьей другой защите, но достаточно слабой, чтобы нуждаться в нем. Филипп относился к этому очень серьезно, и возможно, он не очень ошибался в устройстве вселенной. В любви он был крайне наивен, а ужасные парадоксы, существующие в этой высокой страсти и нарушающие доводы рассудка, были для него естественны скорее благодаря его невинности, чем его самовлюбленности. Невинность могла бы обернуться самовлюбленностью, искренняя вера сердца — усугубиться его гордыней и превратиться из простоты в глупость. Но сейчас он был сильно влюблен и в любви еще не достиг возраста, способного на грех. Он еще был новорожденным, зрелость морализирующего ума была еще далеко впереди.

Инфантильностью он был отчасти обязан отцу, хотя и удивился бы, услышав это. Тихая ирония созерцательной жизненной позиции сэра Бернарда не спешила объединяться с мудростью этого мира, равно как и любого другого. Данте был для него не более нелепым, чем Вольтер, разочарование было такой же иллюзией, как и сама иллюзия. Кажущееся по крайней мере имело истинность видимости. Разум сэра Бернарда отказывал ей в большем, но и меньшего не позволял. Каждый человек должен определить, насколько ему необходима истина всего зримого окружения. Филипп не был обескуражен, принимая видимость своего собственного мира, школы, университета и работы, но его незаметно подталкивали к свободе действия в соответствии с собственной личностью. Что-то могло быть ложным, потому что казалось ему таковым, но оно с тем же успехом могло быть истинным, потому что его отрицали все остальные. Глаза Розамунды, например, вмещали тайну происхождения дня и ночи, глупо было это отрицать и уж совсем глупо этим не восхищаться. Сэр Бернард никогда не говорил с сыном на эти темы. Но созданная им атмосфера была такой, что в ней могли беспрепятственно цвести любые духовные истины, а их рост зависел только от их собственной бессознательной силы.

Филипп не замечал, как мудреет с возрастом в этом прохладном воздухе изящного скептицизма. Он считал, что его страсть спрятана от него как от солнца, тогда как на самом деле она нежилась под ним, как под теплым дождем. Он ни слова не говорил отцу о глазах Розамунды — для сэра Бернарда они, конечно, вряд ли казались чем-то примечательным, — для него это была невысказанная молитва, тайна его собственного восприятия. Собственно, он никому о них не говорил, не имея склонности к разговорам, характерным для его будущего свояка. Из чистого интереса Роджер частенько подкидывал Филиппу подобные темы, но неизменно оказывался разочарован тем, что Филипп их не принимал.

— Знаешь, сколько раз я начинал ему рассказывать о тебе, — жаловался Роджер Изабелле.

— Ты больше заинтересован в метафизике, — сказала она. — Филипп — верующий, а ты — богослов.

— У меня есть предмет для изучения поинтересней, — сказал он. — Если бы я был поэтом, то приравнял бы Предмет Изабеллы к Предмету Франции или к Предмету Британии.

— Ах, моя честь сражается с моим легковерием, — ответила она. — На самом деле я не интереснее Розамунды, но думать-то так я могу? Мне так больше нравится.

— Похоже, сэр Бернард не очень-то жалует Розамунду, — задумчиво сказал Роджер. — Почему, как ты полагаешь? Думает, что она не пара Филиппу? Отцовская ревность? Мой сын, мой сын и тому подобное?

После продолжительного молчания Изабелла сказала:

— Знаешь, милый, я бы тебе объяснила, но, наверное, лучше не буду. Мне кажется, я знаю, что он чувствует, но говорить об этом, право, не стоит.

— Черт! — воскликнул Роджер. — Ты предпочтешь наблюдать, как твой муж сгорает от любопытства из-за того, что твоя щепетильность не расщедрится даже на малейший намек. Так вот, ты не лучше Изабеллы из «Меры за меру»: ты скупа на целомудрие. Я не хочу быть милым, я хочу быть дурным, злым, но всеведущим. Ладно, можешь оставить свои соображения при себе. А я пойду и прочитаю лекцию о Незапятнанных Женщинах в Литературе с язвительными аллюзиями на тебя, шекспировскую Изабеллу и Памелу мистера Ричардсона.[11] И вернусь к чаю в плохом настроении.

Когда он вернулся в тот день к чаю, то обнаружил Филиппа, пришедшего без приглашения, покинувшего свою взбудораженную новостями контору, чтобы провести час-другой с Розамундой. Изабелла вернулась с дневной прогулки, и когда все они собрались в гостиной, сказала:

— Роджер, ты мрачновато выглядишь. В чем дело, дорогой? Они не вспомнили, кто такая Памела?

Роджер потянулся в кресле.

— Кто-нибудь из вас видел вечернюю газету? — спросил он.

— Там что-то важное? — насторожился Филипп.

— Ну, — ответил Роджер, — это зависит от того, что ты считаешь важным. Там напечатано африканское воззвание.

— Что? — Филипп был настолько удивлен, что перевел взгляд с волос Розамунды на газету в руках Роджера. — Правда? И о чем речь?

— Там говорится, что метод Сократа себя исчерпал, — серьезно сказал Роджер.

На лице Розамунды появилась и исчезла легкая гримаса. От нее ощущение передалось Филиппу, и он сказал:

— Кончай шутить. Для меня это действительно важно. Что там говорится?

— Говорится в точности то, что я тебе сказал, — ответил Роджер язвительно. — Там написано, что ты слишком много думаешь, Филипп, и что твой отец тоже не всегда прав. Не я это писал.

Взяв бутерброд, Изабелла попросила:

— Прочти, Роджер. Метод Сократа не годится, когда выбираешь, например, платье. Я знаю, потому что однажды попробовала. Я сказала себе: «Не должна ли я хотеть платье того цвета, который мне подходит, и того покроя, которым я восхищаюсь?» Оказалось — не должна. Ну, прочти, пожалуйста.

Филипп с видом оскорбленного достоинства ждал продолжения. Розамунда с участием посмотрела на него. Роджер развернул газету и начал читать.

«Сомнительное заявление африканских лидеров. Документ, полученный Министерством иностранных дел и прессой. Кто такой Верховный Исполнитель? Африканцы раскрывают свои замыслы. К полудню все офисы лондонских газет по почте получили документ, который со всеми оговорками относительно его подлинности приведен ниже. Редакторы лондонских газет связались с Министерством иностранных дел и узнали, что точно такой же документ был получен и там. Кроме того, с министерствами иностранных дел и прессой других европейских государств связались тем же образом. В Париже и Мадриде этот сомнительный манифест уже опубликован, и после совещания с редакторами британское правительство не выдвинуло никаких возражений против его публикации в Англии. Если он подлинен — этот вопрос в настоящее время изучается, — то он претендует на то, чтобы как-то объяснить последние события в Африке. Этот манифест, или скорее, прокламация гласит:

„Во имя того, что было и будет, желаемого и предопределенного, по воле множества богов и во имя Бога единого Объединенные Власти Африки, действующие по воле и говорящие голосом Верховного Исполнителя, желают сообщить остальному миру свою доктрину и цель объединения. Они объявляют своей ближайшей целью освобождение африканского континента от правления и оккупации белой расой, дальнейшая цель — восстановление для человечества тех сил, которые были забыты или отброшены в ходе истории, и их стремление к тому, о чем до сих пор не говорилось. Они провозглашают свою крепкую веру в то, что как европейским народам в прошлом, так африканским народам в будущем принадлежит лидирующая роль на земном шаре. Это не навязанное, но естественно возникающее лидерство, верховное по отношению как к своим ученикам, так и к своим врагам из-за своих осознанных возможностей. Мы не собираемся отрицать былые достижения Европы. Верховный Исполнитель Африканского Союза в своем первом публичном обращении к созидательным силам мира желает отдать честь бессмертным высказываниям прошлого. Он приветствует разум, философию, науку, в изобилии присутствующие в Европе. Но он заявляет, что великий век разума кончился и что разум никогда не был той силой, в которую побуждали верить его учеников. Африканские пророки, находящиеся не только среди собственных народов, но и среди множества других рас в прошлом и настоящем, — африканские пророки узрели, что в будущем человечество должно продвигаться путями, избегаемыми белыми людьми, и направляться к целям, которых они не поняли. Уверенные в том, что на сей раз эволюция человечества переживает глубочайший кризис, уверенные в своем праве вести и в обязанности человечества следовать к победе над смертью. Объединенные Власти призывают весь мир к вере, послушанию и жертвенности“».

Роджер замолчал и оглядел собравшихся. Розамунда, слегка нахмурившись, кушала кекс. Филипп слушал с раскрытым ртом и немигающими глазами. Изабелла спокойно смотрела на мужа. Роджер усмехнулся ей и продолжил.

— «Народы Африки появляются перед миром с оружием, чтобы потребовать у правящих властей Европы той свободы, которая является должной и необходимой, с одной стороны, а с другой — их привилегией и перспективой. Они хотят свободы, и они намерены ее получить. Но их оружие — защита, а не нападение. Они готовы дать властям Европы необходимое время на обдумывание этого заявления и подготовку. Они больше не хотят растрачивать свои силы и силы своих противников на войну и другие подобные героические глупости. Они не хотят, чтобы преображению Европы мешали стычки и кровопролитие. Но белая раса больше не будет управлять Африкой. Этот период истории закончился.

Тем представителям народов Европы, кто знает, что их жизни берут начало и питаются великими мгновениями вдохновения, Верховный Исполнитель шлет привет и признание, — Роджер начал задерживаться на некоторых словах, — ко всем тем, кто посвящает себя музыке, поэзии, живописи и скульптуре, служителям большего, чем рациональная энергия, всем тем, кто прямо сейчас существует во взаимном или неразделенном восторге любви, это относится особо. Именно на этом преображающем Пути находится знание, понимание и возможность победы. Эти провидцы уже прозрели, познали в себе провозвестие победы нал смертью. К ним всем Верховный Исполнитель взывает с надеждой и убеждением. Верьте, воображайте, живите! Познайте восторг и питайтесь им, только на такой пище человек войдет в свое царство.

Верховный Исполнитель позволяет себе послать христианским церквам свои поздравления со смелостью и преданностью тех их служителей, которые приняли мученическую смерть. Убежденный в том, что почти с самого начала церкви были уведены по неправильному пути ошибочным принципом, он, тем не менее, чтит этих мучеников как высочайший, пусть и ошибочный, пример того вдохновения, цель которого — донести до человечества обряды и догмы христианской религии, которые она невнятно провозглашает. Верховный Исполнитель убежден в своей вере в человека и в восторженной смелости этих мучеников, которые не возжелали бы никакой другой смерти, и берет на себя всю ответственность за то, что советует своим царственным властителям не предлагать христианским миссионерам никакого более совершенного дара.

Верховный Исполнитель будет готов послать представителей в любое время и в любое место, назначенное властями Европы или любой из них, или вступить в переговоры любым способом, названным властями. Он считает, что назначение такого времени и места или начало таких переговоров станет гарантией безопасности для всех участников и готов приостановить назначенные военные, морские и воздушные операции.

Записано в Лондоне, под диктовку Верховного Исполнителя, в первый год второй волны эволюции человека».

Роджер замолчал. В тот же миг Розамунда сказала:

— Филипп, дорогой, ты ничего не съел. Хочешь кекс?

Филипп и ухом не повел в ее сторону.

Роджер сказал:

— Около тысячи слов — чуть больше. Учитывая повторы и крайне риторический стиль — похоже, Верховный Исполнитель изучал не самые лучшие образцы литературы, — скажем, семьсот пятьдесят. Или это пустая трата сил, или — самые важные семьсот пятьдесят слов, которые мне когда-нибудь приходилось читать.

— Я не совсем понял, — озадаченно сказал Филипп. — Что это значит?

— Он — как там сказано? — он взывает в особенности к тебе, Филипп, — продолжал Роджер. — Он приветствует тебя, потому что у тебя есть видение победы над смертью во взаимном восторге любви. Он полагает, что ты сразу с этим что-нибудь сделаешь. — Глаза его задержались на Изабелле, затем он отвел их, вздохнул и поднялся на ноги. — Выпью-ка я еще чаю, — сказал он. — Чаша, которая веселит, но не дурманит, после слов, которые дурманят, но не веселят.

Разливая чай, Изабелла сказала:

— Дорогой, разве они тебя не веселят?

— Нисколько, — ответил Роджер. Он хмуро оперся на каминную полку и после паузы вдруг сказал: — Ну, Розамунда, а ты что об этом думаешь?

Розамунда холодно ответила:

— Я не слушала. И зачем ты все это читал?

— Меня попросил Верховный Исполнитель африканских народов, — упрямо сказал Роджер. — Что тебе тут не нравится — требование отбросить разум или провидение победы над смертью?

— Я думаю, это просто глупость, Роджер! — воскликнула Розамунда и встала. — И если это написано кучкой… кучкой африканцев, история становится еще более отвратительной. Я бы ни за что не стала это публиковать.

Изабелла успела задать вопрос раньше, чем Роджер собрался, судя по всему, дать весьма резкую отповедь этому легковесному заявлению.

— Ты думаешь, это подлинный текст, Роджер? — спросила она.

— Дорогая моя, откуда мне знать? — ответил ее муж более мирно, затем сменил позу и добавил: — В каком-то смысле он довольно настоящий, но есть кое-что еще.

Изабелла улыбнулась ему.

— Ты считаешь, мы услышали что-то новое? — мягко спросила она.

Роджер посмотрел на высокий книжный шкаф у стены.

— Если бы они ожили, — пробормотал он. — Но нет, они заперты в своих шкафах, аккуратно расставлены по полкам. Мы ведь так же расставляем их и у себя в головах, да? Если бы они выбрались из книжных шкафов — не красивые фронтисписы, а то, что за ними, не аккуратные печатные строчки, а то, что они означают… Сказали бы они нам что-то новое, Изабелла? — Он покачал головой и вдруг негромко нараспев произнес:

Он смолк, и тотчас Архивраг побрел к обрыву,
за спину закинув щит…[12]
Поблекнув, как луна, когда она заходит пред зарею…[13]
Отцу в ответ сыновнее сказало Божество…[14]

Розамунда резко оборвала его:

— Замолчи, Роджер. Ты знаешь, я терпеть не могу твои цитаты.

— Цитаты! — горько сказал Роджер. — Цитаты! — Он посмотрел на Филиппа, как бы спрашивая его, не может ли он что-нибудь сделать.

Филипп не заметил этого взгляда: он размышлял. Но в конце концов тишина на него подействовала: он поднял глаза и только собрался сказать что-то, как Розамунда взяла его за руку.

— Давайте на этом закончим обсуждение, — предложила она. — Хочешь, я тебя провожу до метро?

Филипп немного растерянно улыбнулся ей в ответ, а Изабелла взглядом удержала мужа от очередной цитаты из Верховного Исполнителя о взаимном восторге любви. Попрощались сдержанно, и Филипп отправился к метро.

Когда Изабелла вошла в комнату, Роджер по-прежнему стоял, опираясь на каминную полку.

— Она, видите ли, «не слушала»! — сказал он с досадой.

Изабелла озабоченно посмотрела на него.

— Не принимай близко к сердцу, дорогой, — сказала она. — Если женщина отказывается слушать что-нибудь, это не просто трусость или глупость.

Он выпрямился.

— Ладно. Пойду-ка я поработаю, — сказал он. — Надо разбавить вино, чтобы оно не ударило в слабые головы. — У двери он остановился. — Помнишь Йейтса? — спросил он. — И что за чудище, дождавшись часа, ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?[15] — хотелось бы мне знать. А еще мне интересно, где все-таки находится этот Вифлеем и каковы же настоящие чудеса рождества.

Глава четвертая

КОРОЛЕВСКОЕ ВЕЛИЧИЕ

В метро Филипп еще раз перечитал воззвание Верховного Исполнителя и по мере сил его обдумал. Его немножко смущало, что Розамунда не одобрила бы его пристрастия к чтению, и вообще, она только случайно специально не попросила его не заниматься больше этой ерундой. Но ведь не попросила же, и теперь морально он был свободен. В его уме смутно шевельнулся тонкий вопрос: свободен в соответствии со строгим или более вольным толкованием морали и как бы он поступил, если бы Розамунда все-таки высказала подобное требование? Но вопрос так и остался на стадии формулировки. Филипп сознавал некую трудность, ворочавшуюся в сознании — ползущую к Вифлеему, но пока не достигшую его, — и почти намеренно уклонился от ее осмысления. Ему хотелось уточнить, что все-таки говорилось о любви в этом сомнительном воззвании. В отличие от Роджера, и к счастью для него, Филипп, как и Розамунда, никогда не обращался к стихотворцам. Посему ему был неведом рой соображений о важности и значении поселившейся в нем страсти. Конечно, он слышал о Данте и Беатриче, Тристане и Изольде, Ланселоте и Гиневре, — слышал, и только. Он никогда не размышлял о странном отождествлении Беатриче с богословием, а богословия — с Беатриче, а ведь именно так один великий поэт на столетия вперед оправдал сумбур в умах мириадов влюбленных. Но и в его жилах струилась та же благодать, и благодаря ей он чувствовал то, чего не знал, и испытывал то, чего не мог сформулировать. И слова, которые он теперь читал, не столько озадачивали его невинную преданность своей нелепостью, сколько смутно тревожили заключенной в них справедливостью. Африканские народы были ему совершенно ни к чему, ну разве что за их счет он имел возможность потакать своим европейским привычкам, обеспечить Розамунду домом, машиной и всем прочим, что она пожелает. Возможность окончания великого века разума тоже его не трогала: он и думать не думал о том, что существовал какой-то великий век разума. Да, наверное, времена Средневековья уступали в просвещенности нынешним, но разум ведь процветал и раньше, в Афинах, а потом и в Риме. Но даже отбросив все, казавшееся ему бессмыслицей, приходилось признать: никогда и нигде прежде никакие другие слова, напечатанные или сказанные, не заставляли его попытаться трезво понять, что же он в действительности испытывает к Розамунде, как этот абзац, который предположительно исходил из центра Африки от темнокожих вождей, поднявших свои народы против английских пушек и винтовок. В воззвании говорилось о «восторге», «провидении», «предчувствии победы», «победе над смертью». Он понимал, что это глупо, но также понимал, что благодаря Розамунде он чувствовал, пусть отрывочно и смутно, какое-то провозвестие победы, да и саму победу над смертью.

Вернувшись домой, он обнаружил там только своего крестного отца и тут же, удивляясь сам себе, заговорил с ним о странном документе. Кейтнесс читал текст, но отнесся к нему пренебрежительно. Если слова Верховного Исполнителя так или иначе освящали и одобряли душевные движения Роджера и Филиппа, то на долю Кейтнесса остался только «ошибочный принцип». Он выразил сомнение в подлинности документа и добавил:

— Довольно претенциозно, тебе не кажется? Я даже не стану делать вид, будто понимаю, что это значит.

Филипп сказал:

— Кажется, на Роджера текст произвел сильное впечатление.

— Ох уж этот Роджер! — добродушно сказал священник. — То, что для меня претенциозно, он назовет поэзией. Да, написано с чувством, в некотором, я бы сказал, возбуждении, но это и настораживает. Знаешь, от возбужденных людей лучше держаться подальше.

Филипп подумал и решил, что согласен с этим. Только его чувства к Розамунде… нет, возбуждение здесь совершенно ни при чем, с какой стати он должен держаться от этого подальше? Он сказал, бесстыдно приплев Роджера:

— Он надо мной издевался: сказал, что там про меня написано… Там есть такой абзац… ну, какой-то из абзацев.

Кейтнесс взглянул на газету.

— Подозреваю, вот этот, о восторге любви, — сказал он с улыбкой. — Роджер будет горой стоять за это, все поэты таковы. Возможно, они больше привыкли жить на вершинах, чем большинство из нас.

— Значит, вы думаете, это неправда? — спросил Филипп с легким и плохо объяснимым чувством разочарования. Он в общем-то и не ждал, что Кейтнесс согласится с новым учением, если это можно назвать учением, исходящим из Африки. Сэр Бернард однажды заметил, что в отношении всяческих учений Кейтнесс раз и навсегда ограничил себя Ближним Востоком: «Ближним Востоком, смягченным гораздо более ближним Западом».

Но на прямой вопрос Кейтнесс ответил не очень уверенно.

— Ну, не так чтобы неправда, — сказал он, — но, знаешь, не всякая правда полезна. Не стоит обещать людям так много.

— Да, наверное, — согласился Филипп. Может, он сам слишком многого ожидал? И ожидал ли он вообще чего-нибудь? Что такое могло случиться в мире, чтобы изменить его представление о таком ужасно важном явлении, как невыразимо изящный изгиб ушка его Розамунды? Он еще раз взглянул на газету, и в глаза ему бросились слова. «Верьте, воображайте, живите. Познавайте восторг и питайтесь им…»

— Значит, — взволнованно сказал он, — вы действительно думаете, что этому не стоит так уж верить?

— Конечно, дорогой мой, — благодушно покивал священник. — Такие воззвания долго не живут. Либо оказываются ложью, либо меняются со временем, либо к ним привыкают. Нельзя слишком сильно доверять собственному восприятию: вот тут и появляется религия.

Сэр Бернард, несомненно, подметил бы то, что не пришло в голову никому другому, — Кейтнесс подсовывает Филиппу свою лошадку. Но сэра Бернарда здесь не случилось, и поэтому, слегка подавленный мыслью о том, что ушко Розамунды может со временем измениться, молодой человек сменил тему и временно отодвинул призыв Верховного Исполнителя в ту часть разума, которая соответствовала книжным шкафам Роджера Ингрэма.

Однако в последующие дни африканская проблема как-то не позволяла себя отодвинуть. Шаги, методично предпринимаемые властями, по единодушному признанию их представителей, не оказывали никакого влияния на мятежников (так обычно называли противника). Стало ясно, что «орды» в действительности состояли из хорошо организованных и вполне прилично экипированных армий. На севере Африки территория, удерживаемая европейскими силами, таяла с каждым днем: был уже потерян весь Египет за исключением Каира, французов оттеснили на берег Танжера, испанцев выгнали из Марокко. Колонии в Южной Африке отправляли на борьбу с мятежниками отряды, от которых не поступало никаких сведений — конечно, времени прошло еще не очень много, но полное отсутствие вестей настораживало… или же их не публиковали. В Англии предприняли попытку официальной цензуры, но она провалилась из-за быстрого роста влияния партии, требовавшей «Африку для африканцев». В обычном случае убийства христианских миссионеров разом покончили бы с подобными требованиями, но стойкое упрямство архиепископа мешало ярым патриотам. Поползли слухи о появлении вражеских самолетов над Средиземным морем и побережьем Южной Европы. В Лондоне и других больших городах на улицах собирались толпы негров. Роджер сообщил Изабелле, что с его занятий исчезли не только африканцы, но и сравнительно безвредные индусы. Правительство готовилось принимать меры по интернированию.

Делать это пришлось намного быстрее, чем ожидалось, когда пришли известия о пропавших транспортных судах с индийскими войсками, направлявшихся в Южную Африку. То, что африканские армии могут эффективно действовать не только на суше, но и на море, оказалось шоком даже для просвещенных умов, а по улицам начали маршировать толпы непросвещенных, крича, улюлюкая и преследуя любого темнокожего прохожего, попадавшегося на глаза. Досталось даже нескольким итальянцам, подвернувшимся под горячую руку. Конечно, полиция разгоняла толпы, но они опять собирались, подобно каплям воды, и колобродили до вечера, а затем неохотно расходились по домам.

События дурно влияли на финансовый рынок. Не способствовала стабильности и неопределенность с состоянием покойного мистера Розенберга. И главный раввин, и мистер Консидайн упорно молчали, равно как и оба наследника. В финансовых кругах воцарилось нездоровое напряжение. Нельзя сказать, что происходило что-то необычное, нет, казалось, не происходит вообще ничего. Но тишина стала тревожной. Никто не верил, что два престарелых приверженца кабалистики могут управлять обширными доходами Розенберга. Но, с другой стороны, и помешать им предпринимать любые действия никто не мог. Неемия и Иезекииль ходили в синагогу и обратно и больше никуда, хотя хорошо одетые незнакомцы в дорогих машинах появлялись в Хаундсдиче и проводили с ними долгое время. Эти визиты красочно расписывали газеты, и вскоре по Хаундсдичу покатились слухи о драгоценностях один другого невероятней. Волнения по поводу драгоценностей и волнения по поводу африканцев соперничали между собой, алчные глаза следили за евреями так же, как злые глаза следили за теми немногочисленными неграми, которых еще можно было увидеть в Ист-Энде. Вокруг них начало скапливаться зловещее возбуждение, сродни тому самому восторженному воображению, которое Верховный Исполнитель объявил истинным путем к желанному знанию.

Более естественное возбуждение, которое вряд ли одобрили бы оба верховных исполнителя — и африканский и местный, в роли которого выступал архиепископ, — охватило все пригороды, когда началась распродажа акций. Медленно, но верно цена акций концернов Розенберга начала падать. Поговаривали, что за всем этим кто-то стоит и что-то знает. Приступ паники охватил экономику, слившись с паникой, уже затронувшей окраинные области Южной Европы. В Англии испуганные голоса наводили справки по телефону, пока испуганные глаза следили за самолетами над Средиземным морем. Пелена неосознанного страха расползалась над страной и окутывала множество умов. Что-то лихорадило цивилизацию; так уже бывало и раньше, но теперь это «что-то» приняло полуосознанный образ чужеродных сил: летящих в небе негров, или евреев, изымающих свое золото из мировых хранилищ. С каждым днем волнение усиливалось. Отовсюду, словно тараканы из щелей, повылезали безвестные толкователи Откровения: старушки, отставные военные, а то и наиболее эксцентричные священнослужители дерзко заговорили о конце света. В Бирмингеме голый человек пробежал по улицам с криком, что видел огнь небесный, и, прыгнув на рельсы, был задавлен скорым поездом прежде, чем полиция смогла его схватить. «Адвентист в Бирмингеме сходит с ума», — прокомментировали вечерние газеты. В церквях становилось темно. Правительство неофициально предложило епископам не поощрять посещение прихожанами церквей. Епископы опубликовали пастырское послание, в котором, естественно, не смогли скрыть некоторое несогласие с правительством, из-за чего первая его часть, адресованная новообращенным, имела несколько насмешливый и угрожающий тон. Это еще больше усугубило положение. Неофиты, естественно, решили, что если Церковь может позволить себе такой тон, значит, она полагает себя в полной безопасности, что и подтверждала вторая часть пастырского послания, написанная вполне обыденным языком. Она начиналась со слов: «Дети, да любите друг друга»,[16] и продолжалась в том же духе, заканчиваясь другой цитатой: «Мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается».[17] В словах заключалось обещание чудесной безопасности, желанной для многих, и сэр Бернард поздравил Кейтнесса с более успешным распространением веры за последние десять дней, чем за предыдущие десять лет.

А тем временем и без того взбудораженный мир получил второе послание Верховного Исполнителя. После первого формального провозглашения «желаемого и предопределенного», «богах многих и едином», автор в новом тексте все так же высокопарно сокрушался о том, что власти Европы даже и не подумали ответить на предыдущее послание и явно не готовы вступать в какие-либо переговоры. Вместо этого они всеми доступными им способами готовятся к войне.

«Некоторые заметили, — говорилось далее в послании, — что африканские армии предприняли определенные действия в ответ на эту подготовку, но Верховный Исполнитель считает необходимым довести до сведения царственных особ и других лидеров государств, что простых защитных мер будет уже недостаточно. Если власти Европы намерены навязать Африке войну, Африка будет вынуждена объявить войну Европе. Учение, по праву рождения принадлежащее африканским народам и предлагаемое ими как послание надежды даже униженным и измученным людям белой расы, не навязывает человеку никаких принципов, если он не хочет претворять их в жизнь. Христиане Европы провозглашают великую, но непризнанную истину: кровь мучеников — основа Церкви. Африка знает этот принцип, понимает его и подчиняется ему. В высоких таинствах рождения и смерти, в напряженных духовных поисках Африка познала тайное предназначение человека. Народы нашего континента с восторгом предают себя как на ложе смерти, так и на ложе любви. Теперь Верховный Исполнитель призывает их к осознанному существованию.

Результат борьбы неважен. Если армии Европы уничтожат борцов Африки, в смерти мы обретем больше, чем получат наши противники. Но армии Европы бессильны, потому что началась Вторая Эволюция человека. Вожди и пророки Африки, словом и делом которых стал Верховный Исполнитель, более не обращаются к людям разума и науки. Они обращаются к своим собственным народам. Я призываю сыновей и дочерей Африки к вечному жертвованию. На этом алтаре не имеет значения, терпите вы боль или причиняете ее. Круг завершен и древнее знание возвращается. Призываю всех, ибо настало время смерти, которое навсегда сменится временем любви. Призываю всех, ибо без познания одного не будет познания другого. Призываю всех; благословенные, наследуйте то, что заложено для вас с начала мира».

Вечером того дня, когда появилось это воззвание, толпы на улицах были гуще, чем когда-либо. В специальном выпуске газет сообщалось о первой жертве: негра буквально загнали на Хэмпсгедской пустоши, а потом (возможно, по неосторожности) убили. Сэр Бернард позвонил Изабелле.

— Помнится, ты однажды говорила, — сказал он, когда она взяла трубку, — что Хэмпстед — негритянский район, вот я и решил узнать, как у вас там, все ли спокойно?

— Я бы не назвала это беспорядками, — ответила Изабелла. — Так, маленькое происшествие. Люди шумели возле нашей двери, и у нас дома сейчас находится цветной джентльмен.

— Господи! — воскликнул сэр Бернард. — Кто его привел — ты или Роджер?

— Мы вместе, — объяснила Изабелла. — Услыхали шум и выглянули на улицу, а там негр — по крайней мере, чернокожий, — негр это ведь кто-то вполне определенный, верно? — около нашей двери, а вокруг — такая неприятная бесноватая толпа белых. Роджер вышел и поговорил с ними, но без всякого толку. Он пытался им объяснить, как подобает вести себя англичанину… Наверное, они его поняли, потому что стали бросать камни и размахивать палками. Поэтому Роджер втащил его в дом, и вот он здесь.

— Ты в порядке, Изабелла? — резко спросил сэр Бернард. — А что делает толпа?

— Да что ей делать? Ну, покидали камни в окна, одно разбили, а потом появилась полиция, и они ушли, — ответила Изабелла. — Не волнуйтесь, я в полном порядке. Как раз собиралась варить кофе. Может, зайдете на чашечку?

— А где ваш гость? — спросил сэр Бернард.

— Разговаривает с Роджером об африканской любовной поэзии, — сказала Изабелла. — Они прекрасно сошлись, только насчет наречий никак не договорятся. Роджер считает, что наречиям не место в большой поэзии — не понимаю, почему.

— Я бы хотел его послушать, — сказал сэр Бернард. — Спасибо, Изабелла, я зайду, если позволишь.

— Конечно, — ответила Изабелла, — а кофе я могу и через полчаса сварить. До встречи.

На этот раз сэр Бернард взял такси: обычно он их избегал, предпочитая более активное созерцание жизни в автобусах и подземке, ну и еще потому, что, как правило, не торопился. В доме он обнаружил Филиппа и Розамунду, сидящих бок о бок на кухне и наблюдающих, как Изабелла варит кофе.

— Проходите, сэр Бернард, — сказала она, впустив его. — Скоро увидите нашего спасенного. Он в единственной комнате с камином, а поскольку Розамунда до смерти его боится, нам приходится ютиться на кухне, чтобы не замерзнуть. Как кто-то сказал: «Октябрьские ночи зябки»…

— Изабелла, — гневно возразила ее сестра, — вовсе я его не боюсь, но думаю, что с его стороны не очень-то хорошо здесь оставаться. Почему он не идет домой?

— Ты забыла о шайке, рыщущей у садовой калитки? — спросила Изабелла. — К тому же Роджер еще не все рассказал гостю о взаимосвязи ударения и поэтического размера. Дорогая моя, когда ты выйдешь замуж, ты же не захочешь, чтобы друзья Филиппа расходились по домам, пока он окончательно не выговорится. Иначе в полночь он притащится в твою комнату и захочет поделиться кое-какими мыслями, которые не успел изложить им. А поскольку ты спишь и не знаешь, о чем был разговор, да еще и не понимаешь, надо ли ему возражать или лучше соглашаться, хотя ты готова и на то и на другое, лишь бы отделаться, тебе будет трудно ему угодить. Мы с Роджером, по-моему, так никогда всерьез и не ссорились, — продолжала Изабелла, наливая молоко в кастрюлю. — Только однажды, когда он разбудил меня среди ночи вопросом: «Что в поэзии является эквивалентом принципа дуги?», я действительно рассердилась, но он даже внимания не обратил, продолжал бормотать строфы и пытался понять, похожи ли они на дугу. А все потому, что его друг, пришедший на обед, ушел в полдвенадцатого, а не в полвторого. Розамунда, всегда помни: ты нужна мужчине, чтобы он мог побыть один.

— Ты имеешь в виду, побыть без меня? — спросила Розамунда, по-хозяйски глядя на Филиппа.

— Нет, — сказала Изабелла, — сэр Бернард, молоко кипит… большое спасибо. Нет, Розамунда, не в этом дело. Я имела в виду именно то, что сказала. У мужчины должна быть женщина…

— Перестань говорить «мужчина». Изабелла, — запротестовал Филипп.

— Ну хорошо Филипп, дай мне ложку, — тогда так: у Филиппа должна быть ты, чтобы он имел возможность побыть один. Если бы тебя не было, ему не от кого было бы отдыхать.

Вид у Розамунды был при этом довольно скучный. Филипп отметил любопытную вещь: многие его знакомые были бы рады поддержать подобную болтовню. Его отец, Ингрэм, Изабелла. А Розамунде это было не нужно. Он понял это сейчас, вдруг, когда смотрел, как она передает тарелку сестре: ее рука заставила его вспомнить о меловых холмах Южной Англии на фоне неба. Отточенность формы, плавная красота, что-то вечное. Ее медлительность тоже от вечности, хотя иногда она немного мешает. Ну, в конце концов, Розамунда всего лишь человек: не может же она быть идеальной. В это время Розамунда опять протянула руку, и Филиппа снова пронзило ощущение совершенства. Он узрел величие замысла, воплощенного в гармонию формы. За этим алебастровым изгибом открывалось невообразимое пространство: за ним лежали бездны вселенского разума. Через мгновение видение померкло, осталась только ярко освещенная кухня.

Сэр Бернард встал, собираясь отправиться в другую комнату. Филипп поспешно вскочил и принял у Изабеллы поднос с кофе.

— Тише, — шепнула Изабелла возле дверей комнаты, где Ингрэмы, одни или с близкими, обычно проводили время. — Тише, давайте послушаем, о чем разговаривают спасенный со своим спасителем.

Она тихо приоткрыла дверь, и до них донесся голос Ингрэма.

— А, рифма! — говорил он. — Рифма — дешевый псевдометафизический сленг нашего времени. По крайней мере, была им: сейчас она отмирает. Все разговоры о поэзии рано или поздно сводятся к рифме. К поэтам, наполняющим слова смыслом, относятся с иронией, а сами предпочитают описывать жизнь словами бессмысленными. А если в словах нет смысла, то как с их помощью приблизиться к смыслу жизни?

— Рифма существует до тех пор, — послышался другой, странно глубокий голос, — пока смысл не раскрыт.

— Вот именно!

Роджер спрыгнул со стола, когда Изабелла широко распахнула дверь и вошла в комнату. После того как подносу подыскали место на столе, последовало знакомство, по крайней мере Ингрэм начал говорить:

— Розамунда, позволь представить тебе… — и внезапно осекся. — Ей-богу, — сказал он, — я же не знаю, как вас зовут.

Незнакомец, великолепный высокий молодой человек с темно-бронзовой кожей, поклонился Розамунде.

— Меня зовут Инкамаси, — сказал он. — По крайней мере, — добавил он чуть насмешливо, как показалось сэру Бернарду, — это самая простая форма моего имени.

— Отлично, — облегченно улыбаясь, сказал Роджер. — Мисс Мерчисон, мистер Трэверс — привет, сэр Бернард, не знал, что вы здесь, — сэр Бернард Трэверс, Король Желудка.

Это было прозвище, которым близкие дразнили сэра Бернарда в те времена, когда он оперировал. Филипп слегка нахмурился. Он как-то не рвался знакомиться с чернокожим красавцем — но что поделаешь, если события последних часов связали его с Ингрэмами. Розамунда старалась держаться поближе к Филиппу. Роджер опять уселся на край стола и взял у Филиппа кофе.

— Мы говорили… — начал он.

— Да, дорогой, мы слышали, — остановила его Изабелла. — Можно не повторять. Вы меня извините, — добавила она, обращаясь к незнакомцу, — но когда у Роджера больше двух слушателей, он всегда начинает читать лекцию.

— Мне давно следовало уйти, — покаянным тоном произнес Инкамаси. — Но ваш муж поднял очень интересную тему о песенной поэзии и принципах бытия.

— Вот и хорошо, — сказала Изабелла, — куда вы сейчас пойдете? Да и стоит ли? — Она посмотрела на Роджера.

— О, вполне, — сказал африканец. — Полиция сделала свою работу, а я живу неподалеку.

Роджер взглянул на часы.

— Без четверти десять, — сказал он, — лучше немного подождать. Я не совсем уловил вашу мысль о Гомере. Поговорим еще, а потом я пройдусь с вами. Сэру Бернарду, надеюсь, тоже будет интересно. Эпиграфом для своей книги он поставил строчку из Гомера, как раз напротив особенно мерзкого рисунка на титуле.

— О, а я и не знал, что ты так далеко в нее углубился, — усмехнулся сэр Бернард.

— Обычно после обложки я все-таки даю шанс титульному листу, — сказал Роджер. — Это книга о желудке, — объяснил он Инкамаси, — с девятью большими фотографиями и примерно пятьюдесятью иллюстрациями одна другой хуже. Когда ее издали, сэр Бернард раздал по экземпляру друзьям. Он, конечно, понимал, что они не станут ее читать, но хотел услышать, почему. По-моему, никто не сознался.

— Мне было бы интересно, — сказал гость. — Я немного занимался медициной, прежде чем стать юристом.

— Ну, в настоящее время она погребена под Рабле, Свифтом и Улиссом, — Ингрэм ухмыльнулся сэру Бернарду, — но я отрою ее к вашему следующему приходу. «Не дам и не продам, а одолжу лет на полсотни».[18] Но не подарю. Оставлю себе усмирения ради.

— Думаю, мне пора идти, — сказал Инкамаси, отставляя чашку. — Спасибо, миссис Ингрэм, вы были так добры.

— Ну, как хотите, — сказал Роджер. — Филипп, ты составишь нам компанию?

— Да, конечно, — ответил Филипп, хотя до последнего момента надеялся, что ему не придется защищать этого неприятного чернокожего от неприятных белых.

— Филипп, — шепнула ему Розамунда, вцепившись в него, — пожалуйста, не ходи. Мне он не нравится.

— Надо, — шепнул он в ответ. — Я ненадолго, дорогая.

— Мы все пойдем, — сказал сэр Бернард. — На улицах неспокойно. Я не уверен, мистер Инкамаси, что в такое время надо отказываться от предложения правительства вывезти дружественных союзников. Если вы живете один…

Африканец размышлял.

— Не стоит беспокоиться, я прекрасно доберусь сам, — сказал он. — Они не нападут во второй раз.

— Ну как же! — саркастически воскликнул Роджер, — кто же не знаком с кодексом уличных шаек — никогда не нападать на одного человека дважды! Ерунда, дружище, никогда не знаешь, кто болтается поблизости. Я бы вообще на вашем месте остался у нас. Мы же предлагали.

— Пожалуйста, оставайтесь, — попросила Изабелла.

Казалось, Инкамаси колеблется, но через мгновение он принял решение:

— Нет, извините, мне надо идти. У меня есть причины…

— Они действительно были такие злобные, Роджер? — спросил сэр Бернард.

— Обычная шпана, — пренебрежительно ответил Роджер. — Мистер Инкамаси их и сам бы разогнал. Я только помог немного.

— Я знаю таких, — сказал африканец с презрением. — У меня на родине они как гиены, но стоит появиться льву, и они с визгом улепетывают.

— Вот так, да? От одного только льва? — серьезно спросил Роджер. — Боже правый, сколько раз я гонял львов с Хэверсток-Хилл, стоило только прикрикнуть… Как вы, когда мы к вам вышли. Кстати, а что вы кричали?

Африканец выпрямился, и его великолепная фигура, казалось, выросла в глазах Роджера.

— Они спросили, как меня зовут, и я ответил. Я — Инкамаси, глава сыновей Чаки, предводитель армии, я — король Инкамаси, вождь зулусов.

Наступила мертвая тишина, а затем Роджер внезапно, как будто вызов в голосе африканца побудил его к движению и речи, ответил голосом, которым обычно читал стихи. Он вскинул правую руку в приветственном салюте и выкрикнул: «Виват!» Зулус застыл от неожиданности. Затем кто-то шевельнулся, Роджер опустил руку, усмехнулся и сказал:

— Райдер Хаггард.[19] Вы и вправду король?

— Правда, — кивнул африканец. — Откуда вы знаете, как отдается королевский салют? Я сам слышал его только два раза в жизни. Я думал, вы в Англии забыли монархию.

— Ну, у нас все-таки есть что-то такое наподобие, — сказал Роджер. — А я вот не знал, что в Африке сохраняется династическая королевская власть.

— На Западе многие хотели бы, чтобы и мы об этом забыли, — с горечью ответил зулус. — Но забыть короля Чаку не так легко. Вы же не забыли Цезаря?

Не дожидаясь ответа, он повернулся к Изабелле, и на этот раз голос его звучал истинно по-королевски.

— Спокойной ночи, миссис Ингрэм, — сказал он. — Ваш муж скоро вернется. Здесь совсем недалеко. Спокойной ночи, мисс Мерчисон.

В дверях африканец пророкотал, обращаясь к старому хирургу:

— Сэр Бернард, вы не проконсультируете меня по одной желудочной проблеме?

Изабелла, провожавшая гостя, вернулась к Розамунде с озадаченным видом.

— Я что-то не поняла, кто из них кого опекает? — задумчиво вопросила она.

— Это просто ужас какой-то! — Голос Розамунды дрожал. — Как ты могла позволить ему войти в дом, Изабелла? Им же тут все пропахло. Нет, вы подумайте: король! Позорище!

Изабелла вскинула брови.

— Ты считаешь, что быть королем — позор? — удивленно спросила она.

— Позор вещать тут с видом этакого бога! — чуть не в истерике выкрикнула Розамунда. — Ненавижу!

Изабелла посмотрела на кофейные чашки.

— Унести их? — задумалась она. — Или оставить Мюриэл? Знаешь, Роджер никак не может называть ее по имени. Ему вечно приходится идти и искать ее, если ему что-то нужно. Он не может просто крикнуть: «Эй! Мюриэл!» Да не волнуйся ты, Розамунда, вряд ли вы еще раз встретитесь.

— Ненавижу! — уже спокойней повторила Розамунда. — Сидел бы у себя в Африке! — Она подошла к окну. — Изабелла, они ведь сюда не придут?

Изабелла частенько иронизировала над сестрой, но сама прекрасно понимала, что имела в виду Розамунда, называя Инкамаси «позорищем». Это был спонтанный протест против внезапного вторжения незнакомой силы. В обычной комнате вдруг появилась особа королевской крови, да еще с иным цветом кожи, и все почувствовали силу власти. Она и Роджер много читали. Иногда в строках Шекспира или Марло, в церкви на торжественных богослужениях Изабелла ловила себя на том, как буквально гипнотизируют звучные титулы: «Его Величество Король», «Его Величество Император», «Правительство Его Британского Величества». А вот для Розамунды, не отягощенной опытом душевных переживаний, внезапное осознание энергии власти стало настоящим шоком. А тут еще эти африканские новости… и вдруг африканец рядом с тобой, да еще король… Бедная Розамунда! Как это у Марло…

Единственного полного блаженства:
Земной короны на своем челе![20]

Торжественные строфы зазвенели у нее в памяти. «Это не то, — сказал как-то Роджер на одной из своих „популярных“ лекций, — что поэзия говорит о власти, это сама власть и есть». Стихи говорили о величии, но их сила была не в этом. Они взывали к величию, своим звучанием вырастали во что-то по-королевски величественное, в то, что продемонстрировал им гость-зулус. Но в стихах Изабелла могла переживать эти ощущения, когда захочет, и если нет желания, книга останется на полке. А тут властная сила сама пришла к ней, не спрашивая ее желания…

Розамунда вернулась от окна к камину, и Изабелла вспомнила, что не ответила на вопрос сестры. Она сказала:

— Нет, сюда они не придут.

— Ты же больше не будешь с ним встречаться? — спросила Розамунда.

— С кем? С королем? — спросила Изабелла. — Не думаю.

— Я считаю, нельзя этого делать, — сказала Розамунда. — Это же не патриотично, правда? Зачем ты вообще позволила Роджеру его привести?

Изабелла немного напряглась.

— Моя дорогая девочка, — ответила она, — не я «позволяю» или «не позволяю» Роджеру. Если он хочет что-то позволить себе, — продолжала она, расслабившись, — он это делает.

По выражению лица Розамунды нетрудно было догадаться, кто и как будет позволять Филиппу проявлять свою свободную волю.

Изабелла добавила:

— Ты бы предпочла, чтобы мы «позволили» толпе напасть на него?

— Да, — решительно ответила сестра. — Ты не понимаешь, насколько он мне не нравится. Он… отвратителен.

— Не говори ерунды, Розамунда, — сказала Изабелла. — Ты вроде бы спокойная девушка, а позволяешь себя расстраивать кому угодно. Я не думаю, что вы еще встретитесь, но даже если и так, какая разница?

Розамунда поежилась.

— Почему Филипп такой рохля? — жалобно сказала она. — Не надо было ему сегодня уходить с ними.

Изабелла рассмеялась.

— Ты хочешь, чтобы Филипп был сильным мужчиной, которого можно водить на поводке, — сказала она. — У тебя не получится, дорогая. Филипп не пещерный человек.

— А мне не нужен пещерный человек! — воскликнула Розамунда. — Я все равно его ненавижу. Он выглядит как твой Роджер, когда цитирует эти проклятые стихи. Это неприлично. Как эти ужасные люди на пустошах.

— Что ты имеешь в виду? Какие ужасные люди? — спросила изрядно озадаченная Изабелла.

— Отвратительные твари, — процедила Розамунда. — Ты знаешь, что я имею в виду — все эти скоты, затаившиеся в ночи. Они делают все таким… таким омерзительным. Почему люди не могут быть милыми и вести себя прилично?

— Не цитировать стихи и не быть зулусскими королями, — пробормотала Изабелла. — Тебе многое не нравится в жизни, а? Надеюсь, ты не собираешься замуж за Филиппа потому, что ненавидишь его гораздо меньше, чем других знакомых тебе молодых людей? Боюсь, ему бы это не понравилось.

— Филипп! — произнесла Розамунда таким тоном, что Изабелла с тревогой посмотрела на нее. Слишком много неожиданных чувств сестра вложила в это имя. В голосе ее звучали и упрек, и страх, и ненависть, словно это Филипп, а не зулус, должен нести ответственность за все, что так не нравилось Розамунде. Похоже, она только сейчас увидела мир не просто устричной раковиной Розамунды Мерчисон, а этаким несимпатичным спрутом, чьи шевелящиеся щупальца тянутся к ней из ночной мглы. Король — Филипп — поэзия — люди с пустошей — африканские воззвания — конечно, что-то огромное пряталось во внешней тьме, что-то, чего Розамунда всегда избегала, если только… Изабелла вспомнила, как ее младшая сестра, которая всегда притворялась, что не любит шоколадных конфет, однажды тайком с жадностью слопала целую коробку. Неприятный был случай, и что еще хуже, Розамунда попыталась свалить вину на Изабеллу, и преуспела бы, однако сильнейшая аллергическая сыпь выдала виновную. Возможно. Розамунда ненавидела не только спрута, живущего снаружи. Изабелла, хмурясь на огонь в камине, пыталась быть рассудительной и любящей одновременно, и не очень расстроилась, когда Розамунда внезапно сказала:

— Я устала: пойду спать. Пожелай от меня Филиппу спокойной ночи, — и ушла.

Тем временем небольшая компания неторопливо приближалась к дому, где жил Инкамаси. Они шли в ряд, Роджер с одной стороны, Филипп с другой, а сэр Бернард и зулус обсуждали желудочные проблемы посередине. Слушая рассуждения старого врача, Ингрэм с легким стыдом подумал, что сэр Бернард всегда с удовольствием обсуждал с ним вопросы литературы, а вот Роджер почему-то никогда не рвался обсуждать с сэром Бернардом медицинские вопросы. Роджер восхищался им как специалистом, но при этом считал само собой разумеющимся, что его собственная профессия важнее и нужнее. В качестве оправдания он тут же возвел на старика напраслину, обвинив его про себя в излишнем добродушии и неспособности отстаивать собственные интересы. Сын его страдал теми же недостатками. Филипп был славным парнем, но он никогда не лез вперед, а серьезностью и неторопливостью даже превосходил отца. А еще Филипп отличался неразговорчивостью. То, что сэр Бернард уже много лет мог незаметно направить любой разговор в любую нужную ему сторону, при этом любая сторона оказывалась для него одинаково интересной, Роджеру как-то в голову не приходило. Ингрэм был настолько поглощен своим собственным предметом, пренебрегая остальными, что неизбежно предполагал подобную же увлеченность и небрежность в своих друзьях. Прислушиваясь к собеседникам, он подумал об обществе, явно недооценившем прекрасного специалиста, и тут же пообещал себе прочесть пресловутую книгу при первой возможности.

Лицо зулуса в свете фонаря навело его на мысли о том, как быстро и легко этот незнакомец овладел их чувствами. Этот внезапный поворот в рассуждениях и самого Роджера сбил с толку. Но уж такой он, этот Инкамаси. Сильный характер, сильная личность — он и должен легко подчинять людей. В сознании Роджера сами собой стали всплывать рифмованные строки… «Черт бы побрал эту рифму! — сердито подумал он. — Неужто нельзя без нее обойтись?» Но одно слово цеплялось за другое, поплыли цепочки ассоциаций: в голове завертелось с полдюжины строк, проникнутых войной и царственным величием, от «Мой соловей! Мы спать навеки уложили многих»[21] до «убоявшись неба иль побледнев, как полотно, пред ликом короля».[22] Нет, в рифме определенно что-то такое было, возможно, Мильтон имел в виду что-то более значительное, чем обычно думают, когда говорят, что великий поэт сам должен быть поэмой, возможно…

— А ты как думаешь, Роджер? — спросил сэр Бернард.

Ингрэм резко пришел в себя.

— Прошу прощения, — сказал он, — я не слушал. О чем?

— Да вот мы тут говорили, что не стоит королю жить в одиночестве, да еще в таком месте.

— Вы живете один? — спросил Ингрэм зулуса.

— Я единственный квартиросъемщик, — серьезно ответил Инкамаси. — Еще есть домохозяйка.

— Тогда, конечно, не стоит, — сказал Ингрэм. — Да еще вот здесь? — Они остановились перед домом на краю пустоши. — На вас могут напасть и укокошить совершенно запросто — хоть спереди, хоть сзади. Вам лучше вернуться и остаться у нас, как я вам и предлагал.

Инкамаси покачал головой.

— Вы очень добры, мистер Ингрэм, — ответил он, — но я не могу подвергать миссис Ингрэм возможным неприятностям.

— Чепуха, — сказал Роджер. — Она не…

Сэр Бернард взял его за руку.

— Подожди, Роджер, — сказал он. — Ты знаешь, я знаком с министром внутренних дел. Через два-три дня правительство будет вынуждено интернировать всех африканцев в Лондоне. Разумеется, оно этого не хочет, но нельзя же позволить убивать их одного за другим. Я думаю, его величеству лучше остановиться у меня, я все-таки смогу замолвить за него слово. А он сможет гулять по саду и изучать пищеварение в теории и на практике.

— Вы хотите сказать, там его не достанут? — сказал Роджер. — Ну, наверное. Тогда нам лучше поискать такси.

— Минутку, мистер Ингрэм, — остановил его зулус. — Сэр Бернард, это чрезвычайно мило с вашей стороны. Но для меня это будет несколько затруднительно, если можно так сказать. Если я остановлюсь у вас, то буду вынужден соблюдать нейтралитет. А если я захочу помочь соотечественникам?

Роджер оглянулся. К ним неторопливо приближалась машина.

Сэр Бернард с сомнением сказал:

— Это, скорее всего, приведет к аресту. Но сейчас вы все равно мало что можете для них сделать, а если вас убьют…

Он замолчал, поскольку машина остановилась рядом с ними. Как раз при словах короля: «Мне не следует связывать себя никакими обещаниями», дверца открылась и на мостовую вышел Найджел Консидайн.

— Ба, мистер Ингрэм! — воскликнул Консидайн и поприветствовал сэра Бернарда и Филиппа. — Счастливая встреча. Не знал, что вы друзья моего друга.

— Это благодаря лондонской толпе, — ответил Роджер. — Мы провожали его величество домой.

— Вот, этого я и опасался, — ответил Консидайн, — поэтому приехал его забрать. — Он улыбнулся Инкамаси, и Филипп подивился тому, как он сам, отец и Роджер внезапно словно стали меньше ростом по сравнению с этими двумя.

Сэр Бернард сказал:

— Я как раз предлагал королю остановиться у меня.

Африканец и Консидайн смотрели друг на друга и молчали.

— Я должен быть свободен, — повторил Инкамаси. — Мне необходима свобода действий.

— Вы будете свободны, друг мой, — ответил Консидайн. — Но сейчас вы поедете со мной, а потом я вас освобожу. — Он внезапно разразился потоком незнакомых звуков, видимо, заговорил на зулусском языке, продолжая пристально смотреть в глаза вождю. Африканец начал было отвечать и умолк, а требовательный повелительный голос все звучал. Инкамаси внезапно протянул руку к сэру Бернарду, стоящему рядом, и взял его за рукав, словно пытался ухватиться за что-то надежное. При этом он слабо пробормотал по-английски: «Но я не хочу…», затем все его тело внезапно обмякло и он уронил руку. Консидайн сказал ему еще что-то, похожее на резкую короткую команду, и вождь медленно, словно во сне, двинулся вперед и сел в машину. Консидайн последовал за ним, но, уже взявшись за дверцу, обернулся.

— Сэр Бернард, — сказал он, — через несколько дней я покину Англию. Сегодня я написал вам, предлагал пообедать со мной завтра. Прошу прощения за краткость записки. Может быть, вы примете предложение? И джентльмены тоже? — он кивнул сразу и Роджеру и Филиппу. — Мистер Ингрэм, не откажетесь еще раз поговорить со мной о поэзии?

— Вы уезжаете? — с удивлением услышал собственный голос Роджер.

— Тем не менее все мои предложения остаются в силе, — с улыбкой сказал Консидайн. Вид у него был при этом довольно самоуверенный.

Сэр Бернард коротко поблагодарил:

— Спасибо. Не откажусь.

— Тогда завтра в восемь, — кивнул Консидайн. — Спокойной ночи.

Он забрался в машину, и она тут же укатила. Вся троица смотрела ей вслед…

— М-да, — сказал наконец сэр Бернард, — я все-таки хочу спросить у него про фотографию. На свете много серьезных людей, но если мистер Консидайн может приказывать зулусскому королю, который может приказывать нам…

— Да подумаешь! — пренебрежительно махнул рукой Филипп. — Я только удивился, что король позволил себя убедить.

Сэр Бернард повернулся и пошел в сторону дома.

— «Убедить», Филипп? Ты думаешь, «убедить» — подходящее слово? — сказал он.

— Мне показалось, что король не очень-то хотел ехать с ним, — сказал Филипп. — Но, конечно, я не знаю, что Консидайн сказал ему по-зулусски, если это был зулусский.

— Я тоже, — сказал сэр Бернард. — Но я знаю, что бы я говорил таким тоном. Наверное, это звучало бы примерно так: «Давай, болван, пошевеливайся! Кому говорю!» Когда я практиковал, то таким голосом убеждал американских миллионеров есть поменьше. Я вот все спрашиваю себя, нравится мне мистер Консидайн или нет?

Глава пятая

НЕОФИТ СМЕРТИ

Они впятером сидели за круглым столом — Консидайн во главе, сэр Бернард справа от него, Роджер слева, Инкамаси рядом с Роджером, а Филипп — между королем и сэром Бернардом. Им прислуживали два человека; сэр Бернард сразу заметил, что это не простые слуги. Они гораздо больше походили на молодых людей его класса, но были умелы и расторопны в работе. Прислуживали без всякой подобострастности, а обращение «сэр» употребляли исключительно в отношении Консидайна и короля. Сам Консидайн обращался с ними как равный, по праву принимающий какую-то особую службу, между собой они были серьезно вежливы. Время от времени, пока шел обед, один из этих прислужников подходил к двери, чтобы ответить на негромкий стук, принять сообщение, шепотом передать его на ухо Консидайну и таким же шепотом получить ответ. Но эти перешептывания не мешали общему разговору. Говорили о Розенберге.

— Вы виделись с наследниками? — спросил сэр Бернард.

— Да, конечно, — улыбнулся Консидайн, — и они заняли позицию, которую я предвидел. Мы с поверенным — помните мистера Паттона? — встретились с ними и с главным раввином и показали им завещание. Пришлось отправиться к ним: к нам они не захотели идти. Впрочем, это не удивительно. Они думают только об одном — о возведении Храма в Иерусалиме.

— Вот как? — сказал Роджер. — Тогда понятно, что будет с деньгами.

— А вы как думаете, сэр Бернард? — поинтересовался Консидайн.

— Видимо, возьмут их и употребят на свое дело в Иерусалиме, — ответил сэр Бернард.

— Откажутся, — сказал Филипп, когда Консидайн вопросительно взглянул на него.

Роджер все еще размышлял, покачивая головой.

— Конечно, я их не знаю, — сказал он, — но, похоже, дела Розенберга их совсем не интересуют. Думаю, что они примут наследство и употребят на свои нужды.

— Верно, — ответил Консидайн. — Они настаивают на распродаже всей собственности Розенберга, а полученные средства собираются пустить на восстановление Храма.

— Но это же огромные убытки. Деньги Розенберга вложены во многие предприятия. Их нельзя быстро извлечь оттуда без потерь! — воскликнул сэр Бернард. — Это может занять годы.

— Не забывайте: им много лет. Они не могут ждать и сделают это как можно быстрее, чтобы хотя бы увидеть начало работы, — сказал Консидайн.

— А вы не можете их остановить? — сказал Филипп.

— А почему я должен их останавливать? — удивился Консидайн. — Это великий акт созидания: они готовятся к приходу Мессии.

— А драгоценности? — спросил Роджер. — Их тоже продадут?

— Нет, — сказал Консидайн, — их ждет судьба «приношения Святому Святых и во искупление того из их дома, кто коснулся нечистого». Я просто точно повторяю их слова.

— Если им удастся довезти их до Иерусалима… — с сомнением промолвил Роджер.

— А это уже обязанности душеприказчика, — ответил Консидайн. — Пока у меня есть время, я постараюсь сделать это для них.

— В деловом мире это вызовет изрядный переполох, — задумчиво произнес сэр Бернард. — Вы не знаете, во что вложены основные активы Розенберга?

— Например, в церковные предприятия, — сказал Консидайн. — Наверное, не стоило Паттону, даже из лучших побуждений, так прямо заявлять об этом наследникам. Эти предприятия обречены. Розенберг, среди прочего, основал концерн под названием «Англо-католическая церковь и общество украшения жилищ», производящий распятия и изображения святых. Теперь концерн ждет крах. Но наследников это почему-то не остановило.

— Наверное, Паттон считал, что все религии служат одному и тому же? — предположил сэр Бернард.

— Возможно, — легко согласился Консидайн. — Я не говорю, что Паттон не прав, но остается вопрос, кому или чему служат все религии.

— А не об этом ли говорят африканские воззвания? — спросил Роджер. — Вы в них верите, мистер Консидайн?

— В каком смысле верю? — спросил Консидайн.

— Ведь это настоящие воззвания? — уточнил Роджер. — А если так, что, по-вашему, они означают?

— Не вижу причины, почему им не быть настоящими, — ответил Консидайн. — А означают они, на мой взгляд, грядущую истину, а значит, крестовый поход, если угодно.

— Веселенькое дело, — проворчал Роджер. Он перевел взгляд на Инкамаси и спросил: — А вы что думаете? — При этом он подумал: раз они сидят рядом, наверное, можно обойтись и без титулов? Да и кто знает, как следует обращаться к зулусскому королю?

Инкамаси с трудом поднял голову.

Сэр Бернард подумал, что прошедшие сутки изрядно утомили молодого африканца. Он посмотрел на Консидайна, а тот в ответ на его взгляд предложил, слегка пожав плечами:

— Да, пусть король скажет нам, есть ли в этих посланиях смысл, и если есть, то какой.

Сэр Бернард ждал ответа с интересом, но был изрядно разочарован. Инкамаси ответил совершенно формально.

— Да, я считаю, что в них есть смысл, — угрюмо сказал он и опять уставился в тарелку.

Сэр Бернард взглянул на Консидайна, который (как он заметил) ел очень мало и сделал всего пару глотков вина, да и то скорее из вежливости, чем из интереса или желания. Он вел себя, как подобает заботливому хозяину, но что же это за хозяин, которому прислуживают джентльмены, который говорит об истине и крестовых походах, который запросто приказывает королям, хотя бы только и зулусским? Сэр Бернард сказал:

— Мне кажется, что многократное упоминание в воззваниях «победы над смертью» звучит как-то легкомысленно? Вы не думаете?

— Вы не хотите победы над смертью? — живо спросил Консидайн.

— Я не совсем понимаю, что имеется в виду, — сказал сэр Бернард.

— Да почему же? — опять спросил Консидайн.

Сэр Бернард заколебался, и Роджер быстро вставил:

— Потому что этого никогда не случалось, тем более, чтобы к победе над смертью приводило чтение стихов или состояние влюбленности. Но что же тогда значат слова воззвания?

— Жить вечно, или умереть, а затем жить снова, — как-то слишком уж безапелляционно заявил Консидайн. — А вы, — он немного наклонился вперед, — вы не скажете мне, мистер Ингрэм, что не чувствовали ничего подобного, когда имели дело с высокой поэзией?

Филипп увидел, как изменилось лицо Роджера. Почти минуту он неотрывно смотрел на Консидайна, прежде чем ответить. За это время язвительная горьковатая усмешка, часто появлявшаяся у него, как будто он устал бороться с глупостью, против которой «бессильны даже боги», и как будто он презирал сам себя и за борьбу, и за усталость, эта легкая байроническая тень исчезла, и с внезапной страстной искренностью он сказал:

— Да, да, вы правы. В ней умираешь и живешь, только я, к сожалению, не могу сказать, как.

— Вот! — с улыбкой победителя произнес Консидайн. — Но вы смотрите на предмет со своей привычной точки зрения, с тем опытом, который дали вам поэты. А ведь они творят поэзию, как правило, из привычных нам вещей, в привычном мире. Но в мире много такого, о чем они даже не догадываются. А что касается любви, есть ли хоть один из нас, немало поживших и любивших, кто будет возражать, что в первых минутах этого божественного восторга действительно присутствует ощущение победы над смертью?

Может быть, случайно глаза его остановились на Филиппе и тот, словно пробужденный повелительным взглядом от своей обычной застенчивости и нелюбви к разговорам, с запинкой произнес:

— Да, наверное, но ведь это — миг, как его удержать? Что для этого надо делать?

— Вы можете познать радость и управлять ею, — ответил Консидайн. — Когда мужская природа вспыхнет любовью, она способна сжечь преграды, отделяющие нас от бессмертия. Глядя вперед, все вы растрачиваете себя понапрасну, отдаете миру то, что родилось в вас. Задача человека — впустить мир в себя. Он будет черпать силу из всего, чтобы управлять всем. Но сможете ли вы сделать это, сомневаясь, отгораживаясь и созерцая? При помощи разума и официальной науки? Боюсь, что на столь великий труд современный западный человек уже не способен.

— Управлять? — задумчиво спросил сэр Бернард. — Что вы имеете в виду под управлением миром? Править им, как Цезарь?

— Цезарь, — ответил Консидайн, — об этом знал. Я уверен, что знал. У этого человека было так много возлюбленных, что он обладал почти безграничными возможностями. Он не стал атлетом, любовником, генералом, государственным деятелем или писателем, но только потому, что он стал Цезарем, основателем не династии, а цивилизации, детьми которой мы являемся. Он мечтал о путешествии к истокам Нила, он уплыл на незнакомый остров, куда галльские мореплаватели перевозили души мертвецов. Он повелевал умами и нравами, мечтал об источниках иных сил и по своей воле ушел в края, куда души других людей лишь безвольно влекутся. Править миром? Он и был миром, он управлял им, сила, присущая миру, горела в нем, и он это знал, он был с ней един.

— Цезарь умер, — сказал сэр Бернард.

— Он был убит, но не был побежден и он не умер, — ответил Консидайн. — Ведь почему человек умирает? Да только потому, что не может достаточно сильно представить себя живым.

Сэр Бернард сунул руку в карман смокинга, но помедлил, пока звучал приглушенный властный голос.

— Значит, у Цезаря была тайна, — продолжал Консидайн, — и если бы Антоний тоже владел ею, Европа сейчас могла бы быть местом куда более могущественного знания. Он смог бы уничтожить Октавиана, и их любовь с царицей Египта продемонстрировала бы народам истинные возможности любви. Но они растратили себя и друг друга на мелкие удовольствия. Эта тайна не открылась в Александрии, о ней не знали в Иудее. Ах, если бы Христос познал любовь, какую богатую и щедрую церковь он бы основал! По-своему он почти победил смерть, но был повержен, как Цезарь, еще до того, как успел довершить начатое. Поэтому христианство искало воскресения в ином мире, а не здесь. В Средневековье удивлялись отблескам истины — алхимии, магии, источникам молодости, все это — часть мечты. Эпоха Возрождения познала великолепие, но утратила смысл, а потом ее соблазнили образование и наука, разрушили своей верой Кальвин и Лойола, и к восемнадцатому веку она увяла. Это время правильно назвали августейшим, потому что Цезарь пал, а Христос был лишь утешением на небесах. Но августейшее время вернется!

— Но как? Как? — сказал Роджер.

Консидайн ответил:

— Превращением вашей энергии, возникшей из поэзии, любви или любого восторга, в силу еще большего восторга. Из ощущения — в состояние!

Сэр Бернард положил на стол фотографию. Наклонившись вперед, не в силах скрыть снедающего его любопытства, он спросил:

— Вы хотите сказать нам, что вы это сделали?

— Пока я сделал только одно, — сказал Консидайн. — Думаю, что сделаю и остальное, когда найду для этого подходящее место на земле. Я живу, за исключением случая, как хочу и сколько хочу. Прошло двести лет с тех пор, как я родился, и, как видите, естественная смерть в ближайшее время мне не грозит.

В словах его не было ни заносчивости, ни похвальбы. Он откинулся в кресле, и одним лишь взглядом легко удерживал своих гостей в неподвижности. Он улыбался. Рядом с ним стояли его соратники; едва пригубленное вино сверкало в бокале, казалось, так же сверкал его дух, царивший в великолепном очистившемся теле. Филипп вспомнил такое важное для него тело Розамунды, и не мог не признать, что тело этого человека важнее, царственнее, ибо в нем не осталось и следа подспудных желаний.

Роджер полубессознательно пытался припомнить какие-нибудь великие строфы, подходящие для описания этого чуда, и не мог. Сэр Бернард оставил свой привычный скептицизм, недоверие покинуло его, он просто получал удовольствие от происходящего. Только зулусский король сидел, подперев голову рукой, и не проявлял никакого интереса к разговору о бессмертии человека.

Собравшиеся не замечали времени, похоже, оно просто утратило смысл. Два молодых человека вдруг вновь ощутили себя учениками, оказавшись лицом к лицу с тем, кто по праву мог стать их подлинным учителем и господином. Тишину нарушил голос сэра Бернарда.

— Ну а что же еще вы намерены предпринять? — спросил он.

Консидайн улыбнулся.

— Это всего лишь часть моего замысла, — сказал он. — Раз это удалось мне, значит, это могут и другие люди. Но для этого им придется поработать, и даже больше, чем мне. Может быть, я помогу им — не знаю. Продолжать жить — хорошо. Жить не за счет пищи и питья, а за счет силы воображения, пробуждающего силы желания, — тоже хорошо. Но умереть и жить снова — это задача на будущее, однако и это будет сделано. Дух человека покинет тело, а потом вернется и вновь оживит его. Однажды это обязательно произойдет, возможно, это сделает один из вас. Такое уже пытались проделать и раньше, может быть, не совсем удачно, но эти люди были первооткрывателями неоспоримого господства человека. Это то, что провозгласил ваш Христос — догмат обожествленного человека — «вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня».[23] Он был провозвестником победы над смертью.

В дверь опять тихо постучали, один из молодых людей подошел и шепотом передал сообщение. Консидайн выслушал его, посмотрел на своих гостей и сказал, продолжая прерванную мысль:

— И я покажу вам то, что со временем хотел бы претворить в жизнь.

Он шепнул несколько слов слуге. Тот кивнул и вышел. Консидайн оглядел стол и встал.

— Давайте пройдем в другую комнату, выпьем кофе и послушаем музыку. Прошу вас проявить снисхождение к моим привычкам.

Гости уверили его в полном понимании, встали и проследовали за хозяином. Длинная высокая комната, куда их проводили, была перегорожена занавесом необыкновенно глубокого синего цвета, яркостью напоминающего сапфир. Сэр Бернард ахнул от восторга. Консидайн сказал ему:

— Видите, мои путешествия были не напрасны.

— Где вы разыскали такое великолепие? — спросил сэр Бернард.

— Эти гобелены однажды выткали для меня, — ответил Консидайн, — в деревне, где видят цвет так же, как узрел его в своем видении святой Иоанн. Присядьте здесь, будьте добры.

В противоположном от занавесей конце комнаты стояло несколько удобных кресел, и к ним с некоторой церемонностью проводили посетителей. Всем, кроме Консидайна, предложили сигары и сигареты. Хозяин подошел к занавесям и раздвинул их. Открылся дальний конец комнаты, и там на небольшом возвышении сидели несколько человек с музыкальными инструментами. Зазвучала музыка.

Оба Трэверса любили музыку; для сэра Бернарда это было, пожалуй, единственное предпочтение среди множества форм досуга. Он несомненно мог считать себя ценителем.

Филипп просто любил музыку. Он знал, что ему нравится, и смиренно осознавал, что не слишком в этом разбирается. Он приготовился слушать, и первые несколько минут пытался узнать музыкальные произведения. Казалось, он уже слышал их прежде, но не мог понять где. То, что последовало далее, он точно не слышал никогда. Как он полагал, это была «современная музыка», порой в ней присутствовало нечто похожее на какофонию. Он начал терять нить музыкальной темы и мысли его сами собой переключились на Розамунду. В этом не было ничего удивительного: он часто думал о Розамунде, под музыку или без нее. Но сейчас он думал о ней в согласии с музыкой. Волна звуков пронизывала его, вызывая в сознании зримый образ Розамунды и ее волнующие изысканные линии. Скрипки пели все быстрее, и в этом чудесном видении все отчетливее проступала шея любимой, стал виден подбородок, скрипки замедлили темп и вздохнули, руки Розамунды вспорхнули над пленительной линией груди, одновременно и призывая и отталкивая. Музыка, создавшая в воображении Филиппа образ любимой, в то же время отдалила их друг от друга. Казалось, вот она, рядом, протянула к нему руки, но сила звуков не давала ответить на призыв. Филипп почувствовал, как растет его сила воображения. Яснее чем когда-либо он увидел совершенное обнаженное тело, воплощенную физическую красоту. Он готов был привлечь ее к себе, но мрачно и глубоко, как никогда прежде, музыка, повелевавшая этой красотой, заставила Филиппа внимать ей одной. Кровь его бурлила, грудь тяжело вздымалась в нарастающем упоении любовью, но пробудившая ее гармония требовала подчинения себе. Он чувствовал, что отдаляется от Розамунды даже с большей страстью, чем приближался к ней. Страсть его достигла одной из вершин и принесла ощущение не то легкого поцелуя, не то неуверенной ласки, предваряющей расставание. Во всяком случае, не последовало никакого сладостного завершения. Внутри Филиппа по-прежнему били открытые фонтаны силы, но теперь музыка помогала держать их в подчинении другим силам, идущим из самой глубины его существа. Ток и противоток существовали одновременно, только непонятно, к какой цели устремлялся противоток. Филиппу казалось, что он сейчас закричит. В памяти всплыл голос Консидайна: «Прошло двести лет с тех пор, как я родился, и, как видите, естественная смерть в ближайшее время мне не грозит». Теперь Филипп признал, что это возможно. Внутренняя сила, вдруг обнаружившаяся в нем, спокойно могла пронести его через пару сотен лет, время было только мерой, но не пределом, условием, но не властью. «Питайтесь, питайтесь и живите», — услышал он, и тогда голос стал музыкой, и она начала стихать, но он даже на расстоянии ощущал ее мощь. Потом она стала ближе и тише, и наконец Филипп обнаружил себя дрожащим и взволнованным в кресле у камина, а звук скрипок в зале еще некоторое время повисел в воздухе и замер. Филипп огляделся, встретил взгляд Роджера и понял, что тот тоже пережил нечто необычное.

Роджер никогда особенно не любил музыку, но не стал отказываться от предложения, сделанного в такой форме, которая и не предполагала отказа. Может быть, сэр Бернард и смог бы найти основания для отказа, жизненный опыт помог бы, но ни ему, ни Филиппу даже пытаться не стоило. Вот он и не сопротивлялся. Наоборот, подумал он, под музыку можно спокойно обдумать невероятные речи хозяина. Пока сказанное Консидайном в голове не укладывалось. И что, интересно, тот имел в виду, когда говорил, будто все великие образцы искусства содержат одновременно и смерть, и новую жизнь? Роджер уселся поудобнее, без интереса взглянул на музыкантов поодаль и стал подыскивать подходящую строфу для начала размышлений. Это должна быть хорошая строфа… Он выбрал: «Отцу в ответ сыновнее сказало Божество».[24] Он понял, что заиграла музыка. Отлично, поехали. Простой анализ, союз противоположностей, так часто существующий в поэзии, был достаточно ясен. Противопоставление латинского «сыновний» и английского «Божество» и идей, выраженных этими словами — сыновний, подразумевающий подчинение и послушание, Божество — власть, завершенность. Что-то подобное нетрудно проделать и для «ответа» и для «сказало». Но вот смерть… музыка мешала ему, к черту музыку! Как-то странно слова стали заодно с музыкой, а не с его мыслями. Он думал… о чем же он думал? — а, об осторожном обращении… с чем? Да, со словами, с ассоциациями: «сыновнее»— взлет, и скрипки резко заплакали — «Божество». «Сыновнее» — он был сыном чего-то, сыновнее — подавление себя в присутствии чего-то, наверное, божества. Божество было победным звуком, проносящимся сквозь его сознание, сыновнее — мягкостью гласных и губных звуков, слово, которое было им, так легко скользящим сквозь мощь всей строфы, мощь, взорвавшуюся в согласных «Божества». Сыновнее — значит умереть, подчиниться музыке и пребывать в согласии с чем-то, что сказало в ответ. Но это именно он сказал в ответ… ответ, ответ, ответ, но что же сказало? «Сказало, сказало», пели звуки, не произнося «сказало», но давая ответ. Оно — слово, звук, говорили сами по себе, «сказало» было лишь эхом сказанного. «Отцу в ответ сыновнее сказало Божество» — и Роджер Ингрэм остался позади, даже тот Роджер Ингрэм, который любил эту строфу, ибо строфа вынуждала его ответить ей жизнью или смертью, быть ничем, кроме сыновнего божества. Мильтон оказался лишь именем особой формы этой бессмертной энергии, строфа оказалась лишь возможностью познать вечное восхищение, восторгом всего, сочетающегося в этой страстной радости, познанием ее, частью ее. Разум всего лишь отметил великолепие строфы, но когда Роджер перешел в нее, стал ею, разум занял место одного из составляющих элементов. Дальше его вел моральный долг. Для начала надо овладеть этой новой энергией, чтобы управлять и моральным долгом, затем — затем у него будет время отыскать еще более великие силы. «Сила, названная так в знак бедности людского слова»,[25] — даже великие поэты были бедны словами, они черпали силу из великого внешнего источника и превращали ее в слова. Роджер застыл, неосознанно повторяя про себя слова, молча и очень медленно раскрываясь навстречу их смыслу: «бедности людского слова» — «отцу в ответ сыновнее сказало Божество». Запели скрипки и медленно стихли вдали, а он стал медленно возвращаться в себя и тут же встретился взглядом с сочувствующими и понимающими глазами Филиппа.

Музыка умолкла. Консидайн встал и подошел к гостям.

— Вам понравилось? — спросил он.

Все промолчали. Только сэр Бернард неожиданно встал. Он посмотрел на Консидайна, и на величественном фоне их хозяина его собственная сухощавая фигурка казалась какой-то совсем уж незначительной. Однако в голосе его, когда он заговорил, звучали победные нотки.

— Прекрасная музыка! Но ее чары на меня не подействовали.

— И вы этим гордитесь? — скептически спросил Консидайн.

Сэр Бернард пожал плечами.

— Музыка должна быть музыкой, — сказал он. — Я люблю слушать музыку как джентльмен. Что это было?

— Пьеса написана одним из моих друзей, — сказал Консидайн. — Он преодолел все, кроме музыки, в ней он растратил силы и умер. Мы питаемся плодами его трудов, чтобы сделать больше, чем он.

— Но… — начал Роджер, заинтригованный его словами, — вы хотите сказать, что сочинять музыку — напрасная трата времени?

— А разве нет? — спросил тот. — Если вы хотите большего, чем звук, это напрасная трата сил, так же напрасно тратить силы на возлюбленную, если их можно потратить на что-то большее.

— Но это смерть для всего! — воскликнул Роджер.

— А если даже и так? — спросил Консидайн. — Хотя это, конечно, не так. Избыток сил дается человеку не для того, чтобы он растратил его на решение бытовых проблем. Искры этого огня больше, чем все ваши величественные погребальные костры. А когда сама смерть станет лишь страстью восторга, мы будем сочинять музыку, которой вам просто не вынести, и станем отцами детей, которые ее услышат. Прислушайтесь к пророчеству.

Он кивнул одному из тех, кто прислуживал им за столом. Молодой человек задернул занавес и вышел из комнаты. Консидайн оставил гостей и подошел к маленькому столику возле занавеса. Единственный свет в комнате давал высокий торшер рядом с ним, так что сэр Бернард и другие оставались в тени.

Роджер посмотрел на африканца, сидящего рядом и погруженного, казалось, в сонное оцепенение, потом перевел взгляд на Консидайна. Обычный джентльмен в обычном смокинге… но чернота одежды и бабочки, белизна манишки и манжет сливались в некий торжественный символ. На фоне величественных сапфировых занавесей Роджер видел фигуру в облачении жреца, неподвижную, внимательную, наделенную силой давать или отказывать. Руки Консидайна были расслаблены, голова немного откинута назад, взгляд отсутствующий, как будто он медитировал, а за ним разливалась лазурь, словно плащ, который слуга только что снял и все еще держал развернутым, перед тем как сложить. К этому человеку оказывались неприменимы никакие определения — он был и современен и мифологичен одновременно, но не только, не только… В этой фигуре заключалось нечто большее. Это стоял Человек, осознающий себя и свои силы, человек могучий и победоносный, отважный и невозмутимый, вершитель и пророк. Время и пространство стали его владениями, уже неразделимые, но сплетенные в едином видении, оттеняя своим фоном это живое господство. «Сама смерть лишь страсть восторга» — сама смерть вполне могла бы улечься у этих ног в черных блестящих туфлях, по мановению рук, выглядывающих из жестких сияющих манжет священника. Как для Филиппа были важны платья Розамунды, так всегда и везде боги, оказываясь среди людей, превращали обычные повседневные одежды в священные одеяния.

На ум Роджеру приходили попеременно то фразы из недавнего разговора, то строки воззвания Верховного Исполнителя — «мгновения восторженного вдохновения»: здесь и сейчас было как раз такое мгновение, здесь и сейчас вдохновение стало зримым и конкретным, подавляя своей божественностью.

Открылась дверь. Консидайн повернул голову. Его помощник отступил в сторону и ясным низким голосом представил:

— Полковник Моттре и герр Нильсен.

Сразу вслед за тем в комнату вошли два человека. Первый был высок, худ, с резко очерченным лицом, немного похож на Роджера, но с более злыми и алчными глазами, чем могли бы стать у Роджера, если бы у него отняли всю привлекательность, обязанную любви к Изабелле и служению поэзии. Он был похож на военного, но военного честолюбивого и не уверенного в своем будущем. В его поклоне Консидайну можно было усмотреть не просто приветствие подчиненного старшему по званию, его глаза опустились и поднялись не сразу. За ним следовал совсем другой человек — крепкого телосложения, загорелый и обветренный, довольно молодой или казавшийся молодым, хотя в новом духовном воздухе, которым они дышали, стало понятно, что молодость и возраст — понятия весьма относительные. Он отвесил гораздо более глубокий поклон, чем Моттре, и, войдя в комнату, остановился, тогда как второй прошел вперед.

— Мой дорогой Моттре, — сказал Консидайн не двигаясь, но улыбаясь и протягивая руку.

Полковник Моттре пожал руку Консидайну и вопросительно взглянул на посетителей.

— Эти джентльмены обедали со мной, — пояснил Консидайн. — Я бы хотел, чтобы они немного задержались. Мы поговорим о вашем деле позже, Моттре. Пусть герр Нильсен первым изложит цель своего визита.

Моттре отступил в сторону, а Нильсен вышел вперед и остановился в двух-трех шагах от хозяина дома.

Консидайн протянул руку, и гость склонился над ней, одновременно чуть согнув колени, как будто в присутствии королевской или святейшей особы. Но он опять выпрямился и взглянул на своего сюзерена с почти таким же царственным видом, как у самого Консидайна. Сказать, что душа этого человека жила в его глазах, было бы не преувеличением, а всего лишь определением. В них горела решимость, и Консидайн ответным взглядом эту решимость одобрил.

— Зачем вы пришли ко мне? — мягко спросил он, словно следуя определенному ритуалу.

— Я пришел просить разрешения, — сказал тот.

— Оно в вас самом, — ответил Консидайн. — Я вас слышу. Так и должно быть. Вы дитя Таинств?

— С тех пор, как вы явили их мне, — сказал Нильсен.

— Это было пятьдесят лет назад, — ответил Консидайн.

Гости, наблюдавшие эту сцену, в который раз за вечер напряглись, когда услышали спокойный голос, который так же ровно ответил:

— С тех пор я им следовал.

— Расскажите, — коротко повелел Консидайн.

После недолгого молчания гость заговорил:

— Я пережил любовь и преобразил ее. Когда я был молод, то обнаружил, что чувственные желания мужчины можно превратить в силу воображения, и тогда любая сторона физической жизни становится источником силы. Я нашел способ преобразовать энергию мужского начала в жизненную энергию. Я — один из повелителей любви. Но и ненависть способна давать силу. Я научился переплавлять силу любви и силу ненависти в жизненную силу не только тела, но и души. Теперь мне больше не нужны ни любовь, ни ненависть.

Он умолк, и Консидайн, бросив быстрый взгляд на своих гостей, сказал:

— То, что вы получили, больше или меньше любви и ненависти?

— То, что я получил, больше всего, — сказал Нильсен. — Но теперь я хочу пойти дальше.

Консидайн осмотрел его с головы до ног и спросил:

— Что вы намерены делать сейчас?

— Я пройду через смерть и вернусь обратно живым.

Консидайн долго молча смотрел на него, затем медленно сказал:

— Вы можете больше не вернуться.

— Тогда тем более я должен умереть, — кивнул Нильсен. — Это уже неважно. Если я потерплю неудачу, да будет так. Но повелитель смерти не думает о неудаче. Разве не вы сказали нам, что так будет? И теперь я хочу только одного — восстать из мертвых. Моя роль не так важна, как ваша, в деле освобождения людей вы сможете обойтись и без меня. Поэтому я прошу позволить мне открыть путь пламени, горящему в нас, позволить мне разрушить преграду смерти.

Он схватил руки Консидайна, и в этом жесте выразились его вера и стремление. Голос Консидайна, ставший полнее и богаче, чем раньше, ответил ему:

— Воля и право ваши, не мои. Я здесь только для того, чтобы очищать, а не запрещать. Впереди всегда идут те, кто готов рисковать. Не всем дано вернуться, но кто-нибудь сделает это. Идите, если таково ваше намерение, повелевайте тлением и могилой, сделайте смертное воображение бессмертным, умрите и живите.

Нильсен опустился на колено, но лицо его было обращено к Консидайну, положившему руки ему на плечи. Позади этих двух высоких фигур сапфировый занавес взволновался, как будто намерение людей потрясло само пространство. Невероятный цвет ткани переливался сообразно восторгу человека, чье истинное существо само творило оттенки цвета силой своего воображения. В глубокой лазури пространства эти двое, казалось, отдалились от всего человечества, силой своих чувств поднявшись над ним. Переливы цвета породили удивительную музыку, и их совместная мощь затопила зал, так что Филипп и Роджер с трудом могли двигаться в воздухе, уплотнившемся светом и звуком. Филипп, задыхаясь, почти с ужасом чувствовал, как музыка, цвет и люди перед ним словно растворяются в одном пронзительном осознании Розамунды, даже еще не в ней, а только в ее форме и имени… На Роджера почти ощутимо давили слова, обрывки строф, отголоски рифм, и даже не они сами, а смысл, заключенный в них. Консидайн приказал пылкому адепту превращения энергий:

— Умри, восстань и живи!

Один лишь зулусский король неподвижно лежал в кресле откинувшись, будто спал. Сэр Бернард, освободившись от искушения музыки, наблюдал и от души наслаждался каждым мгновением невероятно разнообразных причуд, демонстрируемых людьми. Он смотрел на человека, живущего двести лет, повелевавшегося другому человеку, допустим, семидесятилетнему, умереть и возродиться к жизни, — что ж, это было необычно, но возможно. Он не мог представить, чтобы он сам захотел умереть и вернуться к жизни, потому что (как ему казалось) это означало бы извратить весь смысл смерти. Худшее в смерти — то, что этот опыт очень трудно оценить с позиции стороннего наблюдателя и тем более знатока. Сам сэр Бернард сделал все от него зависящее, репетируя сам с собой — а иногда и с Филиппом всю ту горечь, которую приближение смерти часто обнажает в человеке. «Я могу начать нести непристойности или ханжески исповедоваться перед Кейтнессом, — говорил он. А могу лечь и плакать днями напролет. Никто не знает. Боюсь, что сам я вряд ли смогу получить от этого удовольствие, ну тогда уж ты постарайся, — говорил он Филиппу. — А то ведь смерть все ставит с ног на голову, и все то, что ты о себе думал, оказывается совсем не таким. Понаблюдай, ладно?» Но он опасался, что Филиппу тоже будет нелегко получить удовольствие.

Все эти мысли мелькнули в сознании сэра Бернарда, пока он смотрел, как Нильсен медленно поднимается на ноги, получив благословение своего наставника. Они что-то говорили, но он не расслышал, что именно. Моттре тоже сказал несколько слов Консидайну, потом полковник и Нильсен поклонились и пошли к двери. Сэр Бернард глубоко вздохнул и откинулся в кресле, но его тут же отвлек Филипп, сказавший отцу почти на ухо:

— Я больше не могу, я ухожу.

По другую сторону от него зашевелился Роджер.

— Да, — сказал Роджер. — Он прав.

Сэр Бернард немного озадаченно посмотрел на него. Неужели Роджер обратился к этой новой вере? Он спросил:

— Ты в него веришь?

— Нет, — сказал Роджер, — но он знает, что такое поэзия, а я таких раньше никогда не встречал.

Прежде чем сэр Бернард смог ответить, к ним подошел Консидайн, и все они как-то непроизвольно встали.

— Видите, — сказал он, — оказывается, есть такие, кто готов рискнуть.

— Вы хотите сказать, — скептически произнес сэр Бернард, — что ваш друг собирается совершить самоубийство, а потом хочет оживить свое тело?

— Именно так, — сказал Консидайн.

— Он фанатик, — сэр Бернард вздохнул. — А я надеялся, что этот человек нормален. Вы мне не нравитесь, мистер Консидайн, если неприязнь когда-нибудь чего-нибудь стоила.

— Ну, тогда и мне следовало бы презирать вас, сэр Бернард, — ответил Консидайн, — но у меня нет к вам неприязни. Прежде чем умереть, вы узнаете, что мир создается заново.

Едва он успел это сказать, как с улицы донеслись звуки, напоминавшие отдаленные аплодисменты. Впрочем, не узнать их было невозможно. Где-то стреляли пушки. Филипп с Роджером вскочили, сэр Бернард повернул голову к окну. Наблюдая за ними, Консидайн улыбнулся.

— Ах, неужели это африканские самолеты? — иронично спросил он. — Неужели разуму не удалось уберечь свою столицу?

Послышались крики, топот бегущих ног, свисток, на большой скорости промчались несколько машин. Сэр Бернард опять посмотрел на Консидайна.

— Значит, вы бомбите Лондон? — вежливо спросил он.

— Я? — удивился Консидайн. — Разве я Верховный Исполнитель? Спросите евреев, верящих в Мессию, или мистера Ингрэма, верящего в поэзию, или вашего сына, верящего (как я полагаю) в любовь, или короля, верящего в монархию, спросите их, какая сила угрожает сегодня Лондону. И спросите заодно, может ли слава победить порох?

— Я полагаю, может, если будет использовать динамит, — сказал сэр Бернард. — Извините, в данных обстоятельствах нам лучше уйти. Кстати, если вашего друга разнесет бомбой, ему будет довольно трудно оживить себя, не так ли?

— Христианская церковь долгое время полагала, что это можно сделать, — сказал Консидайн. — Но я забыл, что вы даже не христианин.

Вмешался Роджер.

— Боже мой! — резко сказал он. — Так это все-таки бомбежка?

Консидайн сменил тон с насмешливого на серьезный.

— Успокойтесь, — сказал он. — Миссис Ингрэм находится в полной безопасности. Разве что ей может угрожать толпа, эти испорченные слуги восторга… Единственными смертями сегодня будут жертвы преданности.

Сэр Бернард пошел к двери, побледневший и озадаченный Филипп последовал за ним. Роджер на мгновение задержался.

— Не знаю, следует ли мне ненавидеть вас или восхищаться вами, — сказал он, — не уверен также, кто из нас сумасшедший. Но…

— Но в любом случае, — перебил Консидайн, — в стихах заключено больше, чем в разговорах о ритмах и размерах, и вы это знаете. О, слышите? Это совсем другие разговоры.

Опять послышались выстрелы, и Роджер выбежал вслед за друзьями.

Глава шестая

МЕССА В ЛАМБЕТЕ

Прежде чем сэр Бернард и Филипп добрались до Колиндейл-сквер, в городе опять воцарился покой. Налет, если это был налет, по-видимому, отразили, хотя дома, когда они вернулись, никто не спал. Кейтнесс ждал их в библиотеке с нетерпением, но без признаков чрезмерного беспокойства. Он знал не больше них. Временами вдалеке слышались выстрелы, но примерно через час прекратились и они. Полиции было предписано заверять население, что все в порядке и (не столь громко) что ущерба и разрушений нет. В общем-то, это соответствовало действительности, если говорить только о материальном ущербе. Моральный ущерб отрицать было трудно. Волнения, охватившие Лондон, были куда более значительными, чем при начале немецких бомбардировок, поскольку негритянского варварства боялись сильнее, чем прусского. Лондон прятался и дрожал, ему угрожали джунгли и обитавшие в них жуткие существа. И хотя налет занял по времени не более четверти часа, все же он случился. Возможно, утром страх расползется по городу, но пока темнота и одиночество не позволяли ему выходить за стены Домов и квартир.

Кейтнесс с большим вниманием выслушал отчет сэра Бернарда. Конечно, он порывался обсудить услышанное, но его позиция, хотя и враждебная по отношению к тому, что происходило в доме Консидайна, все же мало отличалась от позиций самого Консидайна. Кроме того, Кейтнесс никак не хотел соглашаться с двухсотлетним возрастом Консидайна, а сэру Бернарду сейчас меньше всего хотелось спорить на эту тему.

— Если бы он относился к вашей конфессии, ты бы сказал, что это чудо, — вздохнул сэр Бернард. — Для объяснения необычного ты бы прибег к сверхъестественному. Но не это сейчас важно. Главная проблема в том, является ли он Верховным Исполнителем.

— Но, судя по его поведению, так оно и есть, — сказал Кейтнесс.

— Знаешь, высокопарному красноречию никогда нельзя доверять, — сказал сэр Бернард. — Он может быть просто сумасшедшим. А если это так, нет никакого смысла говорить о нем с премьер-министром. Даже если я поговорю, его там, разумеется, уже не будет.

— Ладно. Тогда расскажи-ка мне об этом зулусе, — попросил Кейтнесс. — Ты упомянул, что он христианин.

— Он сам об этом сказал мимоходом, пока мы рассуждали о желудке, — сказал сэр Бернард. — Наверное, так он хотел объяснить силу своего пищеварения.

— А сегодня, — продолжал Кейтнесс, не обратив внимания на последнее замечание, — сегодня он был другим?

— Мой дорогой Иэн, ты пока еще не понял мистера Консидайна, — ответил сэр Бернард. — Сегодня все были другими. Роджер погрузился в задумчивость, совершенно ему не свойственную. А… — он бросил взгляд на сына и на ходу перестроил фразу, — а я был совершенно неспособен связно думать. Король же — поскольку все его так называют, пусть так оно и будет — словно пребывал в коме.

Кейтнесс принялся расхаживать взад-вперед по комнате.

— Мне это не нравится, — сказал он. — Совершенно не нравится. А особенно не нравится то, что христианин находится под влиянием или под властью этого человека. Если он способен повлиять на вас…

— Ему-то что может угрожать? — начал было сэр Бернард, но священник его перебил.

— Он явно считает, что владеет какой-то адской силой, — продолжал Кейтнесс, — и если… если по какой-то невероятной случайности он замешан в этом африканском кошмаре — должны ли мы оставлять одного из обращенных под его властью? Он уже причинил немало вреда. Бог знает, что он может с ним сделать. А если он загипнотизирует его?

— Буквально, — спросил сэр Бернард, — или метафорически?

— Какая разница? — отмахнулся Кейтнесс. — Ты полагаешь, одно лучше другого? Нам что, так нужен мученик-христианин?

— Конечно, нет, — сказал сэр Бернард. — Святой Яго! Вперед, Испания! Куда?

Но Кейтнесс не обратил на его иронию никакого внимания. Он застыл посреди комнаты, и сэр Бернард понял, что он молится. Что ж, — размышлял он, — Иэн всегда склонен был призывать на помощь высшие силы под предлогом поиска пути, хотя и был достаточно осторожен, чтобы держать бразды правления в собственных руках. Сэр Бернард не мог припомнить, чтобы Господь когда-нибудь не согласился с Иэном, во всяком случае, в церковных делах. Поэтому он с удовлетворением, подтверждавшим его догадку, услышал слова друга:

— В общем, мне надо там быть.

— Что, прямо сейчас? — с любопытством спросил он.

— Конечно, — ответил Кейтнесс. — И если этот зулус все еще там, я буду настаивать на встрече с ним.

— А если мистер Консидайн не захочет? — спросил сэр Бернард.

Кейтнесс рассеянно посмотрел на него.

— Ну, почему не захочет? — сказал он. — Ему должно быть все равно, а не пустить меня он не посмеет. Может быть, ты сходишь со мной, покажешь его дом?

— Все что угодно ради твоего спокойствия, — ответил сэр Бернард. — Даже препроводить христианского льва к зулусской жертве. Что за мир! А бедняга Розенберг решил, что он неинтересный. По-моему, он плохо знал христиан. Иэн, предупреждаю, — сказал он, когда они уже вышли из комнаты, — если Консидайн там, я притворюсь, что знать тебя не знаю, и вернулся за портсигаром, подаренным мне благодарными пациентами. Потому что если Верховный Исполнитель не он…

— А если он? — тут же спросил Кейтнесс.

— Это будет единственным оправданием нашего похода. Нет уж, уволь, никаких такси. Если мне придется быть соучастником похищения короля, я сделаю это на своей машине. Потом повешу золотую табличку: «В этой машине его величество король зулусов однажды избежал победы над смертью». Почему тебе так не нравится победа над смертью, Иэн?

— Это уже было сделано, — сказал Кейтнесс.

— Если верить Консидайну, то нет, — возразил сэр Бернард. — Ты просто перепутал. Мне кажется, Консидайн тебе понравился бы, доведись вам познакомиться поближе. Садись, поедем.

Вскоре после полуночи они проехали Хэмпстед. Сэр Бернард оставил машину на углу, и они пошли к дому. Из-за налета в домах горело больше окон, чем обычно, но дом Консидайна стоял темный. Они поднялись на крыльцо, и Кейтнесс позвонил. Через минуту он позвонил еще раз, потом еще.

— Наверняка управляет налетом, — сказал сэр Бернард. — Или полетел встречать самолеты. Кажется, это называется левитацией, некоторые твои святые, бывало, ею пользовались.

— Надо найти окно, — сказал Кейтнесс.

Сэр Бернард вздохнул.

— Какая ночь! — сказал он, следуя за другом. — Нет, Иэн, не это, оно слишком близко к дороге. Где-нибудь подальше, поближе к черному ходу. Надо снять пальто и прижать его к стеклу, а потом резко ударить посередине. Жалко, не захватили мед и оберточную бумагу. Может, подождешь, пока я схожу, постучусь к ближайшему бакалейщику и попрошу патоки? А остаток можно использовать как извинение за непрошеный визит. Вдруг Консидайн любит патоку? Интересно, может ли Консидайн в его возрасте есть патоку, не перемазавшись с ног до головы? Вот для этого стоит жить.

На задней стороне дома одно окно было чуть приоткрыто, поэтому им не пришлось прибегать к более сомнительным методам. Они тихонько открыли его и забрались в дом. Протискиваясь внутрь, сэр Бернард вспомнил Роджера: «„Тьму вечную я встречу, как невесту“, хм, надеюсь, я ей понравлюсь». Внутри все было тихо. Побродив по дому, они в конце концов добрались до зала, и сэр Бернард сориентировался. Или дом сейчас пуст, или все спят. Впрочем, второе было настолько невероятно, что они приняли на веру первое.

Однако напряжение не отпускало их до тех пор, пока наконец не нашлась комната, где они слушали музыку. Сэр Бернард считал, что они крались не настолько осторожно, чтобы совсем не шуметь. В полумраке ему показалось, что вдалеке он видит Консидайна, повернувшего голову на звук, и задумался о возможных вариантах развития событий. Однако ничего не происходило, а в кресле сидел вовсе не Консидайн, а Инкамаси — в том же самом кресле и в той же самой позе.

Кейтнесс тихо пересек комнату и подошел к зулусу, а сэр Бернард остался у двери, вслушиваясь в тишину и наблюдая за происходящим. Священник встал возле кресла на колени и несколько минут изучал лицо африканца, а потом низким энергичным голосом спросил:

— Инкамаси, что ты здесь делаешь?

Под его взглядом зулус пошевелился и ответил:

— Инкамаси ждет того, кто погрузил его в сон.

Сэр Бернард вздрогнул, ибо голос короля больше походил на голос Консидайна, разве что был немного слабее. Кейтнесс продолжал:

— Ты спишь по своей воле?

— Я бодрствую по воле того, кто мною правит, — монотонно отвечал король. — Инкамаси сокрыт во мне. Сплю я и все же не я.

— Во имя Создателя, Инкамаси, — с глубокой внутренней убежденностью произнес Кейтнесс, — во Имя Вечного и Всемогущего, во Имя Еммануила[26] я требую, чтобы ты пробудился.

— Я их не знаю, — ответил спящий, — и я утаю их имена от Инкамаси, чтобы он не услышал.

— Благодатью, создавшей жизнь, союзом Человека с Господом, Божьей Матерью в мире и душе я приказываю тебе проснуться, — настаивал Кейтнесс.

— Я их не знаю, и я утаю их имена от Инкамаси, чтобы он не услышал, — снова ответил спящий.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа замолчи и выйди из него, — воскликнул Кейтнесс, осеняя зулуса крестом. — Инкамаси, Инкамаси, верой, что в тебе, крещением и Телом Христовым я приказываю тебе проснуться.

Спящий не ответил и не пошевелился. Он молча лежал, как будто какие-то скрытые внешние или внутренние силы сдерживали его. Сэр Бернард вспомнил, как совсем недавно он видел Консидайна стоящим перед лазурным занавесом, как будто на фоне безбрежной вселенной. Ему показалось, что от этой фигуры в его памяти и коленопреклоненного священника исходят два разных потока воли и сталкиваются над королем, но в момент встречи их силы нейтрализуют друг друга. Сердце зулуса билось вне этих соперничающих потоков, возможно, по доброй воле предав забвению этот мир. Он ждал, что еще надумает Кейтнесс. Но хотя священник, видимо, еще более сосредоточил свою волю, хотя он еще раз или два попробовал заговорить, ответом ему была тишина. Того, кто говорил вместо Инкамаси, ему удалось утихомирить, но, видимо, это было непросто, потому что замолчал и сам Иэн. Он пытался передать зулусу свою решимость, но не смог пройти дальше ворот, не смог призвать короля вернуться через них. Он стоял на коленях у кресла и молился, а время шло.

Сэр Бернард размышлял: «Мы не можем здесь оставаться. Мы не знаем, куда ушел Консидайн, не знаем, вернется ли он, и мне вовсе не хочется, чтобы он занимал свое воспаленное воображение такими мелочами, как вызов полиции. Правда, он может приспособить нас для какого-нибудь нового эксперимента в победе над смертью. Интересно…» Он выглянул за дверь: ничего не слышно. Он вернулся в комнату. «Если Иэн и Консидайн схватились один на один в духовной борьбе, — подумал он, — возможно, пришло время вставить слово обычному разумному человеку. Робкое осторожное слово».

Он подошел и встал за креслом. Глазами сэр Бернард показал Кейтнессу, что теперь его очередь. Иэн кивнул и убрал руки с плеч зулуса. Сэр Бернард очень осторожно просунул ладонь под руку короля и так же осторожно попробовал приподнять ее. Рука легко поддалась, а когда он отпустил ее, опять безвольно упала. Боясь заговорить, чтобы какое-нибудь поспешное слово не нарушило хрупкое равновесие, сэр Бернард тихо обошел кресло спереди и поднял руки зулуса. Он осторожно потянул их на себя и вверх, пока они не выпрямились, потянул чуть сильнее, и так же легко, как поддались руки, поддалось и тело. Король поднялся на ноги, следуя легкому направляющему движению, и сэр Бернард отступил на шаг в сторону двери. Инкамаси последовал за ним. Кейтнесс, все еще поглощенный духовной борьбой, тоже встал, но даже не пытался помочь, предоставив другу действовать самому. Сэр Бернард, отступив еще на шаг, подождал, когда зулус придет в движение, затем скользнул вбок и, все еще держа левую руку сомнамбулы, положил правую королю на спину. Он легонько надавил, и зулус как автомат двинулся вперед. Они медленно дошли до двери, сэр Бернард с одной стороны, Кейтнесс с другой. Они прошли перед синим занавесом, и сэр Бернард на мгновение подумал, что они вытаскивают Инкамаси из-под его чар. Ему захотелось узнать, правильно ли он поступает, выступая на стороне одной магии против другой. «Что ты здесь, Гиезий?[27] — сказал он себе. — Действительно ли я хочу спасти царя джунглей ради прихоти Иэна? Одна ли религия, другая ли, все они одинаковы —„Она идет! И с ней — сама предвечная немая Тьма“.[28] Подозреваю, я немного отплатил Консидайну. Ладно, отступать поздно. За угол — вот так».

Они двинулись дальше через безмолвный дом, по ступенькам, к ожидающей машине. Сэр Бернард усадил обоих на заднее сиденье, а сам сел за руль. Они еще раз проехали через Лондон и холодной октябрьской ночью привезли спящего короля на Колиндейл-сквер. Только здесь, в библиотеке, сэр Бернард поинтересовался у Кейтнесса:

— Ну и что теперь? Знаешь, я не могу всю оставшуюся жизнь водить по свету этого твоего христианина за ручку. И пока не понимаю, что ты собираешься делать.

— Я знаю, что делать, — сказал Кейтнесс. — Ты заметил, что он стал лучше двигаться по собственной воле с тех пор, как мы вывели его из дома?

— Я бы так не сказал, — покачал головой сэр Бернард, — по-моему, он просто подпадает под другое внушение.

— Да, его воля подавлена волей хозяина, — сказал Кейтнесс. — Ладно. Не получилось у нас, получится у других. Завтра его позовет голос, которого не сможет заглушить ни один тиран.

— Мой дорогой Иэн, — вздохнул сэр Бернард, — ты не представляешь, насколько вы с Консидайном похоже говорите.

Кажется, Кейтнесс его даже не услышал.

— Завтра, — сказал он, — я предложу душу и разум этого человека нашему Господу во время мессы. Архиепископ разрешит нам воспользоваться часовней в Ламбете.

— Ты думаешь, это ему поможет? — с интересом спросил сэр Бернард.

— Все в руке Божьей, — ответил Кейтнесс.

— Ах да, конечно, — покивал сэр Бернард. — Рука Божья, разумеется. Орел — я выиграл, решка — ты проиграл. Однако… Как думаешь, мы теперь можем лечь спать?

— Я спать не буду, — сказал Кейтнесс. — Этой ночью я побуду с ним. А ты ложись, конечно.

Сэр Бернард засомневался.

— Да нет, мне так неудобно, — сказал он. — Знаешь, Иэн, давай подежурим вместе. Одетым спать не очень удобно, но я понятия не имею, как следует разоблачать королей. Здесь же нет придворных, чтобы соблюсти этикет. Как ты думаешь, почему монархия всегда так внушительно выглядит?

— При монархии политическая идея концентрируется в личности, — задумчиво ответил Кейтнесс, — а личность, в свою очередь, олицетворяет послушание и управление.

— Да, я предпочитаю Республику, — сказал сэр Бернард, — это все-таки более абстрактная мечта. Ладно. Мы все устали. Давай устраиваться спать. Диван тебе подойдет?

Конечно, никто из них толком не спал. Кейтнесс остался бодрствовать в кресле, и для разминки время от времени прохаживался взад-вперед. Сэр Бернард вышел переодеться, запер дверь, взял ключ и вытянулся на диване, но только для того, чтобы спокойно перебрать в памяти события этого вечера. Стоило ему немного расслабиться, как он понял, что выбит из колеи куда основательнее, чем можно было вообразить. Невероятные идеи, фантастические цвета, странная музыка и действия, напоминавшие обряды, которыми все это сопровождалось; воспоминания о людях, окружавших возбужденного Консидайна; догадка о том, что таинственный Верховный Исполнитель из африканских воззваний находится здесь, в Лондоне; безумная решимость в голосе Нильсена, артиллерия, отражающая угрозу, вырвавшуюся из потайных обиталищ черной расы, сонное оцепенение Инкамаси, волнение Иэна Кейтнесса — все это потрясло уравновешенный и спокойно-ироничный ум сэра Бернарда. И еще одно тревожило его все больше. Сегодня вечером за обедом их было пятеро. Да, они ушли втроем, но вместе ли? Вечером с ним попрощался совсем не тот Роджер, да и Филиппа гнетет непривычная ноша. Сэр Бернард вдруг почувствовал себя совсем одиноким — его дом, его друзья в одночасье стали ему чужими; нигде в целом свете не было человека настолько близкого, чтобы можно было посмеяться с ним над химерами, всплывающими из глубин его разума, нависающими над тонкими шпилями и изящными садами, в которых еще недавно резвилась лучшая из всех существовавших цивилизация. Его тревожили не столько факты, хотя они были достаточно зловещи, сколько их подача — триумф, фанатизм, призраки экстаза. Воспоминания теснились в нем — безумный политический проповедник в Гайд-парке, Кейтнесс в церковном облачении, древние лица евреев в грубых газетных шаржах, выражение глаз Филиппа, когда он смотрел на Розамунду, беспорядочные крики толпы на улицах — где достойная отстраненность, где должное раздумье? Каким еще диким обрядам предстоит свершиться среди изящных достижений ума? Да, глубокая синева занавесей Консидайна великолепна, но в каком состоянии ткали их люди? Владел ли ими восторг при виде результатов своего труда, или то был ужас понимания запредельного? Кто-то недавно говорил: «Тьму вечную я встречу, как невесту»…

Она идет! И с ней — сама
Предвечная, немая Тьма.

Что-то в этих словах превышало возможности понимания сэра Бернарда. Тьму надо отвергать, а не встречать, и когда в смертный час ее уже нельзя будет отвергнуть, ее следует принять с гордой, но сдержанной враждебностью. Ах да, это Роджер сказал. Роджер любит какую-то таинственную силу, которую сам так и не нашел или, найдя, не поверил и отогнал от себя.

Сэр Бернард лежал без сна, посматривая на едва видимое в полумраке лицо африканского вождя, слушал шаги священника по комнате, прислушивался, не возобновится ли пушечная пальба, знаменующая начало крестового похода… Его наверняка готовили агенты в городе, где он лежал сейчас, среди друзей, которые его окружали, более того, в самом духе, двигавшемся по своей собственной неясной воле.

Тем не менее на следующее утро сэр Бернард поднялся рано с твердым намерением получать удовольствие в борьбе с внутренними и внешними врагами и немедленно предоставил телефон в распоряжение Иэна, чтобы священник мог переговорить с Ламбетом. Сэр Бернард сомневался, что архиепископ согласится, но он либо и впрямь согласился, либо его уговорили. После продолжительного разговора Кейтнесс вернулся и просто сказал, что все улажено. Филипп, тоже явно почти не спавший, предложил их отвезти, скорее ради того, чтобы чем-то занять себя. Ему не стали объяснять цель поездки.

Ну что же, подумал сэр Бернард, идея неплоха. Если Бог Кейтнесса собирается бороться с Найджелом Консидайном за душу зулусского короля, ему лучше соблюдать нейтралитет. Ему нравился Инкамаси как личность, он сочувствовал ему как африканцу, он интересовал его как король, наконец. Но пусть король решает сам: стать ли ему ревностным христианином или подчиниться Консидайну. Пусть заинтересованные силы разбираются сами. Он проводил своих гостей, вернулся, позавтракал, а потом позвонил Роджеру и договорился о переезде всего семейства во главе с ним самим на Колиндейл-сквер. В ответ на недоуменный вопрос о цели подобного мероприятия сэр Бернард сослался на возможность очередного авианалета. Долгая телефонная дискуссия, в которой приняла активное участие Изабелла, закончилась тем, что они приняли его предложение.

— Может быть, придется и вовсе уехать из Лондона, — предположил сэр Бернард, — ну, тогда вместе и поедем. А пока перебирайтесь ко мне. У меня здесь прекрасный погреб на случай всяких неожиданностей.

Тем временем Филипп вел машину в Ламбет и пытался привести в порядок изрядно расстроенные мысли. Он почти не спал — слишком уж его потрясли вечерние события. Эта чудная музыка, так тесно связанная с Розамундой, но все же уводящая от нее, требующая понять то, что скрыто в ее глубинах… или в его собственных глубинах? А если к этому прибавить разговоры Консидайна… Мимолетное видение, посетившее его на кухне Изабеллы, когда рука Розамунды предстала подобно небесной силе, простертой над всей вселенной, разделяя и соединяя одновременно, пробудило в нем волну незнакомого возбуждения; а ведь, похоже, именно об этой волне говорил Консидайн, когда описывал божественный восторг, дарующий победу над смертью. Вообще перспективы победы над смертью когда-то в отдаленном будущем Филиппа не очень-то интересовали, а вот победа прямо сейчас… Он начал смутно понимать, что хотя Розамунда и умрет когда-нибудь, то, что он в ней увидел, не только не может умереть, но и не имеет ничего общего со смертью. Конечно, интересно, думал он дальше, как это люди решили не умирать? Но это их дело в конце концов, а вот поговорить об этом с Розамундой… Правда, это будет нелегко. Она вечно торопится и раздражается от его медлительности, да и слова для такого разговора подобрать непросто. А потом, она ведь решит, что не умирать вообще неприлично, и, возможно, будет права. С Консидайном она уж точно не найдет общего языка, но он же сильнее… и что тогда? Потрясенный какими-то смутными, но ужасными перспективами, связанными с его возлюбленной, он поспешно перестал об этом думать. Вместо этого он припомнил так озадачившие его слова отца, сказанные в конце визита Консидайну. По сути, отец назвал Консидайна Верховным Исполнителем! Но ведь тот как-то связан с неграми, а Консидайн — местный, лондонец, человек, у которого он, Филипп, обедал. Так же не бывает! Даже победа над смертью представлялась Филиппу более вероятной, чем соединение в одном человеке этих двух ипостасей.

В Ламбете он последовал за Кейтнессом, осторожно ведущим зулуса за руку. Филипп, хотя и не стал бы называть себя христианином во всеуслышание, все же не соглашался с теми, кто не соглашался с христианством. Атеистические воззрения отца только усиливали это несогласие. В обычном противостоянии поколений Филипп вполне допускал, что обладавший, без сомнения, сильным интеллектом отец не может верно судить обо всем на свете. Впрочем, Филипп не собирался затевать сейчас теологических споров сам с собой. Он не мог оставаться в машине, пока остальные будут заниматься таким важным делом. Ведь если короля действительно усыпили, надо его разбудить. К слову сказать, очевидная связь зулусского короля с Консидайном ничуть не помогла Филиппу понять, чья же воля бросила Англии вызов от лица черного континента. Филипп вылез из машины и последовал за Кейтнессом.

Их встретил один из капелланов архиепископа и проводил в часовню. Кейтнесс подвел Инкамаси к ограде алтаря и поставил на колени, а сам опустился рядом. Филипп устроился неподалеку. Вошел архиепископ, облаченный в повседневную ризу, вместо служки его сопровождал капеллан. Они шепотом обменялись несколькими фразами, и архиепископ прошел к алтарю.

Филипп давно потерял интерес к Таинствам, первые же молитвы вернули его к смутным воспоминаниям о минутах скуки в детстве и юности. Архиепископ начал читать заповеди. Кейтнесс не сводил глаз с Инкамаси, пока священник произносил, словно заклиная, вечные слова: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим».[29] Капеллан тихо вторил ему, и ритмичные серии наставлений продолжались. Архиепископ повернулся к алтарю, помолился про себя и перешел к Посланиям.

Филипп, непривычный к ритму службы, мало что понимал. Но отдельные фразы то и дело поражали его. «Тот, Кто в вас, больше того, кто в мире».[30] «Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией».[31] «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет».[32] «Лазарь! иди вон».[33] Когда архиепископ вместе с Кейтнессом начали читать «Верую», Филиппа окатила горячая волна. Голоса трех священников слились, зазвучали мощным обетованием и смолкли. Несколько минут Филипп слышал только одинокий голос священника, да иногда в него вплетался тихий голос капеллана. Служба словно очистила и упорядочила его мысли. Он больше не пытался смириться, он смирился. Примерно то же он чувствовал иногда, пока ждал Розамунду — сплошное ожидание, а внутри — покой и уверенность. Филипп огляделся. Напряженное выражение ушло с лица Кейтнесса, теперь оно было преисполнено таким глубоким удовлетворением, что Филипп невольно посмотрел на зулуса. Но Инкамаси ничуть не изменился, он по-прежнему стоял на коленях перед алтарем, неподвижный, с остекленелым взором, руки безвольно лежали на ограждении алтаря. Лицо архиепископа, когда он поворачивался, преклонял колени, вставал, простирал или складывал руки, сохраняло торжественное и спокойное выражение. Филипп однажды видел отца за минуту перед сложной операцией, и вид священника напомнил ему тогдашнего сэра Бернарда: такой взгляд бывает у человека, осознающего не только тяжесть предстоящей работы, но и ее выполнимость. Филипп задумался: насколько происходящее можно было уподобить хирургическому вмешательству? Что надо было сделать с несчастным королем? Разрезать, удалить, зашить? Возможно ли вообще восстановить волю человека, как, например, желудок? Архиепископ казался не более взволнованным, чем любой священнослужитель, отправляющий службу, только сейчас, когда он молился об Освящении Даров, после слов «в ту ночь, в которую предан был»,[34] он вдруг остановился и повторил их более торжественно. «В ту ночь, в которую предан был…» Филипп почувствовал, что заглядывает в другой мир, в тот, куда заглянул однажды поверх протянутой руки, бывшей для него важнее всего в жизни. Он знал, что не может участвовать в разворачивающемся действе, и все же чувствовал, что если здесь на самом деле хотят помочь человеку, он должен принять в этом участие. И он начал безмолвно пытаться помочь молитве, какой бы бессмысленной ни казалась ему эта попытка. Однако результаты последовали сразу же. Внутри стало тепло, у всего на свете и у него самого появилось незыблемое основание, движения вокруг стали правильными и осмысленными. И хотя он по-прежнему не смог бы объяснить их смысл, теперь он был уверен: они соответствовали Силе, которой мир обязан своим появлением. Впрочем, ощущение тут же исчезло, он понял, что смотрит на обычных, знакомых ему людей, мысли роятся по-прежнему, сердце не вспыхнуло огнем вселенской любви. Зато пришла неколебимая уверенность. Филипп вдруг понял, что люди вокруг него неподвижны. Архиепископ стоял на коленях перед алтарем, а остальные застыли на своих местах.

Голос архиепископа возвестил:

— Всемогущий вечный Боже, единственный податель жизни, научивший свои творения вечно славить Тебя, объедини их в Твоей вышней воле, и взрасти в них свободу, которая одна способна привести их в узы идеального служения Тебе, через Иисуса Христа, Господа нашего.

— Аминь, — ответили капеллан и Кейтнесс.

— Всемогущий Боже, — опять произнес архиепископ, — дай нам познать Тебя через любовь, искупившую нас, и даруй всем страждущим благодать и помощь через таинства воинствующей Церкви земной. Ниспошли нам, а в особенности сему брату нашему, совершенное познание Тебя, помоги преодолеть все ошибки и заблуждения, ибо Ты один свят, Ты один Господь, через Иисуса Христа, Спасителя нашего.

В воздухе еще не смолкло «Аминь», когда архиепископ поднялся с колен и спустился по ступенькам алтаря к Инкамаси. Он возложил руки на голову зулуса, подождал и продолжил:

— Властью Еммануила, ибо Он есть единственный совершенный Человек, Его властью, переданной нам, мы призываем все силы в тебе к их естественному подчинению, собрав воедино все плохое и уничтожив все, что противно Его воле. Пробудись же, спящий, и восстань из мертвых, и Христос даст тебе жизнь. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Голос архиепископа торжественно и мощно разнесся по часовне. Филипп увидел, как руки короля дрогнули, голова шевельнулась. Король шумно вздохнул. Кейтнесс протянул было руку, стремясь поддержать, но это было уже не нужно. Инкамаси огляделся, архиепископ тем временем быстро вошел в алтарь и вернулся, неся Святые Дары. Сначала он поднес их Кейтнессу, а затем — королю. Так же естественно, как и во время любого другого богослужения, король принял Таинства и собрался встать, но Кейтнесс с улыбкой коснулся его плеча, подав знак не двигаться, и тот подчинился. Они оставались на местах, пока служба не закончилась. Архиепископ и капеллан вышли, и через некоторое время остальные тоже поднялись и пошли к дверям.

Кейтнесс коротко поговорил о чем-то с капелланом, а потом приехавшие пошли к машине.

Кейтнесс взялся за ручку водительской дверцы.

— Поведу я, а вы садитесь вместе назад.

Инкамаси на мгновение заколебался, но подчинился.

Священник торопливо шепнул Филиппу:

— Он тебя знает, поговори с ним, лучше расскажи ему все…

— Да, но послушайте, — начал несколько озадаченный Филипп. — Я не уверен, что…

— Не спорь, — сказал Кейтнесс. — Тебя он знает, а меня нет, поэтому ты лучше с этим справишься. Садись же.

Филипп сел. Он все равно не понимал, как начать разговор. Сказать непринужденно: «Наверно, вы удивлены, очутившись здесь?», или извиниться: «Надеюсь, не возражаете, что мы вас умыкнули?» Можно рискнуть и сказать со вздохом облегчения: «Ну что, пронесло?» А если он спросит, что, собственно, пронесло, и как? Наверное, отец бы лучше объяснил… Он так и не успел подобрать нужные слова. Африканец повернулся к нему и сказал:

— Мистер Трэверс, вы не скажете мне, что произошло?

Филипп пустился в объяснения и, как ему показалось, неудачно. Впрочем, Инкамаси внимательно выслушал его, а затем задумчиво произнес:

— Вы оказали мне большую услугу, чем думаете. Весьма любезно с вашей стороны.

— Да ничего особенного! — с облегчением воскликнул Филипп. — Мой отец не хотел вас там оставлять. Возможно, нам следует извиниться… но…

— Нет, — остановил его Инкамаси, — вам не за что извиняться. Вы вернули мне жизнь, за это не извиняются. — Он сидел, тяжело глядя прямо перед собой. — Но это мы еще посмотрим, — добавил он с затаенной угрозой и опять замолчал.

Филипп подумал, что выглядит король не слишком дружелюбным, прямо скажем — по-африкански выглядит, то есть очень даже диким. Дикарь — он дикарь и есть. Инкамаси наклонил голову, сжал челюсти до желваков на скулах, пальцы его нервно постукивали по бедру. «Надеюсь, мы его не рассердили, — подумал Филипп. — Отец хотел как лучше». Но прежде чем они достигли Кенсингтона, король расслабился и принял свой обычный вид. Филипп опять видел вождя, знающего, что он вождь, и инстинктивно соответствующего своему положению. Возле дома на Колиндейл-сквер Филипп вышел первым и придержал дверцу. Инкамаси выбрался наружу и коротко кивнул. Филипп вдруг понял, что Инкамаси перевел его на должность дворецкого, умудрившись остаться в рамках вежливости. В прихожей их встретил сэр Бернард.

Глава седьмая

НАЧАЛО РАСКОЛА

Вечером того же дня все действующие лица собрались в библиотеке. Сэр Бернард сидел справа от камина, Кейтнесс рядом с ним, напротив него — Изабелла, а Розамунда устроилась между ней и Филиппом. Роджер полулежал в кресле чуть поодаль от основного кружка. Между Роджером и Филиппом, напротив камина расположился африканец. Роджер посмотрел на него и шепнул на ухо Кейтнессу:

— «Его вниманья ждет весь двор, к нему стремится каждый взор, король зулусов перед ней».[35] — Он перевел взгляд на Розамунду. — Ну что же она такая недовольная? — проворчал он. — Могла бы пойти составить меню на завтра или сделать выговор горничной… — он замолчал и стал слушать сэра Бернарда.

— …нужно доказательство, — говорил сэр Бернард. — Глупое слово в сложившихся обстоятельствах, но ничего другого не придумаешь. Достаточно ли доказательств, чтобы убедить власти — или хотя бы нас самих, — что Найджел Консидайн как-то связан с Верховным Исполнителем? Я попытался описать события прошлой ночи и теперь хочу, чтобы вы послушали. Если я что-то упустил, надеюсь, наш гость меня поправит…

Никто не произнес ни слова, и он продолжил. На самом деле все присутствующие, кроме двух женщин, уже знали обстоятельства дела, но хотели услышать пересказ событий, так сказать, в сжатом виде.

В описании сэра Бернарда было все — фотография, музыка, посетители Консидайна, стрельба, морок, насланный на короля, — и все это перемежалось монологами Консидайна. Его слова сливались в бурный поток, будоражащий сознание. Стремился ли он к океану бесконечного опыта, доселе не известному, не открытому именно в силу своей невообразимости? За этим потоком взбудораженному воображению слушателей чудились африканские джунгли и странные фигуры — белые и черные, — мелькающие среди переплетений лиан; из-за этой густой зеленой завесы доносилось пение тетивы и треск выстрелов. Темное лицо Инкамаси, кем бы он ни был, казалось ужасным, и не столько из-за его происхождения, сколько из-за огромного призрака всей черной расы, вздымающегося у него за спиной. Поэтому, когда голос сэра Бернарда смолк, все взгляды устремились на зулусского вождя.

Сэр Бернард отложил бумагу и принялся искать сигарету. Никто из его друзей не предложил помочь. Он нашел сигарету, закурил и откинулся на спинку, не желая портить свой рассказ какими-то дополнительными репликами. Через минуту Инкамаси пошевелился.

— Я уже поблагодарил вас, сэр Бернард, — сказал он, а Изабелла почувствовала, как рука Розамунды дрогнула, лежа в ее руке, — и я благодарю вас еще раз. Вы с мистером Кейтнессом сделали для меня очень важную вещь. Вы освободили меня от силы, довлевшей надо мной с тех пор, как я был мальчишкой.

Роджер повернул голову.

— Вы имеете в виду Консидайна? — спросил он.

— Я имею в виду Консидайна, — серьезно подтвердил африканец. — Возможно, я смогу сказать вам то, чего вы не знаете. Он говорит правду. Ему около двухсот лет, не знаю, сколько точно. Мой дед знал его как Бессмертного, и его дед тоже помнил Консидайна. Вожди и шаманы признавали его власть, но он им никогда не нравился. Многие из них со временем стали шарлатанами, превратились в болотных жаб, утратили знание, как утратили его вы на Западе, а таких он безжалостно уничтожал, пока оставшиеся от Нигера до Замбези не подчинились ему. Иногда он надолго пропадал — наверное, бывал в Европе или еще где-то, — но всегда возвращался, и в деревнях вести о его возвращении опережали его самого, и те, кто растерял свои магические силы в погоне за подношениями, очень боялись.

Во всеобщем молчании голос сэра Бернарда прозвучал с отчетливым презрением:

— Магия! Мистер Консидайн рисовал круги бердовой костью и варил приворотное зелье из банановых листьев?

Инкамаси улыбнулся в ответ.

— А вы не могли бы сказать, почему приворотное зелье нельзя сварить из банановых листьев? Нет, такой магией мистер Консидайн не интересовался. Он стремился к высшему мастерству, и мне думается, он его достиг. Большинство из тех, кто владел древними знаниями, растратили силы на призрачные мечты и никчемные действия. А главное, они растратили ту силу, которую вы называете любовью, а мы — властью. У нас говорят, что весна жизни — это время власти. Именно эту силу учились использовать Консидайн и его ученики. Они овладели этой силой и теперь говорят, что это может сделать каждый. Теперь они умеют пробуждать и сдерживать восторг любви, а также использовать это чувство в своих целях. Они узнали, как путем созерцания красоты в мужчине или женщине наполнять себя неописуемым восторгом и обращать силу чувства на нужные цели. Первая из этих целей — жизнь, но можно достичь и других. Не знаю, делал ли это Консидайн когда-либо прежде, наверное, делал. Он так изощрил свое воображение, что в любой момент может вызвать в себе восторженное ощущение и воспользоваться силой чувства, сделав его силой состояния. Направляя эту силу на обновление тела, он сделал его неподвластным времени, распаду и болезням. Его, конечно, можно убить. Однако искусство добывания силы из любви и секса — лишь начало. Вы не задавались вопросом о сущности смерти? Она везде в мире, и все живут за счет смерти друг друга. Люди и животные, мы живем разрушением. Многие учения сомневались, что весь секрет именно в этом. Если человек все равно идет к смерти, разве не может он осознать восторг нисхождения и возвращения? И не будет ли это чувство самым сильным из всех возможных? Консидайн ищет этот путь. Стать свободным от любой случайной смерти, познать восторг бытия, будучи одновременно и жрецом, и жертвой — вот что он ищет.

Он задумчиво умолк, и Кейтнесс спросил:

— Вы говорите об этом, исходя из собственного опыта?

— Не только, — ответил король. — Мой отец отказался от обычаев предков, воспитал меня в христианской вере и отправил в Англию изучать формы мышления. Он не разрешил мне принять посвящение по обычаям племени, хотя мой дед и другие старейшины оставались верны традициям. Но когда я был ребенком, пришел Бессмертный и убедил моего отца — уж не знаю, какими словами, — чтобы меня отдали в его руки. Он сковал мою волю и мысли на тот случай, если я ему понадоблюсь. Подозреваю, что и с остальными сыновьями африканских вождей он поступил так же.

— Но вы все же приехали в Англию, — сказал сэр Бернард.

— Да, но он знал, где я нахожусь и что делаю, и когда пришло время, призвал меня, и я пришел.

— Как вы думаете, чего он на самом деле хочет? — резко спросил Роджер. — Зачем он развязывает войну?

— Я думаю, он хочет того, о чем говорит, — ответил король, — свободы Африки. Не думаю, что он хочет уничтожить Европу, ему всего лишь нужен континент, где смогут процветать нужные ему учения и будет развиваться его доктрина экстаза.

— Идея войны с Европой могла родиться только в очень возбужденном и не слишком устойчивом воображении, — пожал плечами сэр Бернард.

Инкамаси резко подался вперед.

— Будьте осторожны! — воскликнул он. — Ни в коем случае нельзя недооценивать или презирать его! У него было время на подготовку, он набрал, обучил и вооружил своих людей. У него есть огромное состояние. Думаете, самолеты и подводные лодки, да и пушки тоже так трудно купить или привезти разобранными под видом запасных частей, хлопка, рельс, Библий или станков в нужные порты? И кто когда думал о том, что происходит где-то за тридевять земель в африканской глуши?

— Да, но в африканской глуши живет немало европейцев, — возразил сэр Бернард, — они не могут не видеть приготовлений и не участвовать в них.

— И вы знаете, сколько из них его поддерживают? — саркастически поинтересовался Инкамаси. — Сколько чиновников белой администрации посвящены в Тайны? Так вот, я предупреждаю: атакой на Лондон может руководить белый генерал. Среди Посвященных много белых.

— Среди кого? — переспросил сэр Бернард.

— Среди Посвященных, — повторил зулус. — Это высший, внутренний круг тех, кто многого достиг и полностью вверил свою жизнь воле Бессмертного. Вы знаете, что после вчерашнего ночного налета немногие сбитые летчики застрелились до того, как их успели схватить? Это были Посвященные. Большинство из них, — добавил он, — женщины.

Слушатели вздрогнули.

— Женщины! — воскликнул Кейтнесс. — Неужели он полагается на преданность женщин?

— Послушайте, — в отчаянии воскликнул Филипп, — вы хотите сказать, что офицеры из белых могут служить в африканских войсках?

— Что касается женщин, — сказал сэр Бернард, — в самом начале церковь, если я верно помню, во многом зависела от женщин.

— А что касается офицеров, — резко сказал Роджер, — мистер Кейтнесс мог бы одобрить такой шаг со стороны язычников.

Кейтнесс не обратил внимания на реплику Роджера, только кивнул. Он сказал:

— Ваше состояние объяснялось гипнозом?

Инкамаси развел руками.

— Можете называть это так, — ответил он. — Бессмертный может установить контроль над сознанием, недоступным остается только глубинная сущность человека. Он может подавить мысль и волю — и человек будет пребывать в этом состоянии, пока он или кто-нибудь более сильный не снимет блок.

— Ну, — сказал сэр Бернард, — главное сейчас — отправить записку министру внутренних дел или прокурору, то есть тем людям, которые, по идее, должны следить за Бессмертным. Что ты хочешь сказать, Изабелла?

Изабелла смотрела на Роджера и ответила не сразу.

— Наверное, надо. Вот только поверят ли они в это…

— Однажды я лечил желудок премьер-министру, — задумчиво сказал сэр Бернард. — Начать лучше с него. Как вы считаете? — обратился он к Инкамаси.

— Я сомневаюсь, что вы сможете схватить Консидайна, — ответил король, — это нелегко. Он владеет огромной силой, он — центр и средоточие всех магических учений Африки, ему подвластны все африканские вожди, он объединяет их войска, без него силы повстанцев не смогут взаимодействовать, командующие перессорятся, армии начнут сражаться друг с другом. Я говорю вам это, потому что вы дважды спасли меня, и потому что… в общем, я не думаю, что человечество можно спасти без Бога и разума.

— Да, такие силы объединились чуть ли не впервые в истории мира, — задумчиво протянул сэр Бернард. — Ну а вы?

Король смотрел в пол.

— Я ничего не могу сделать, — сказал он, — поскольку не могу попасть к своим: я не знаю, где формируются и сосредоточиваются войска. Я не хочу помогать Консидайну, хотя мечтаю о свободе Африки. Я не занимаю ни одну из сторон, ни европейскую, ни африканскую. Я отверженный изгнанник.

— Вы гражданин другой страны, — тихо подсказал священник, — горней.

— Но я еще и король! — воскликнул Инкамаси. — Между этим человеком и мной не будет мира. Он сделал меня своей марионеткой, и за это я убью его, хотя дух мой и сойдет вместе с ним в ад.

— Христос спасал вас не ради этого, — попытался образумить его Кейтнесс.

— Я король, — грозно произнес Инкамаси, — и я попру его пятой, я Инкамаси, король.

Розамунда приглушенно кашлянула. Филипп быстро наклонился к ней и попытался взять за руку, но она отняла ее.

— Все нормально, — сказала она. — Я всего лишь почувствовала… все нормально, Филипп.

Сэр Бернард поднялся и посмотрел на свою будущую невестку.

— Ну что же, если вы все согласны…

Роджер чуть отодвинул кресло и еще резче, чем прежде, сказал:

— Хотя вас это и не остановит, но согласны не все.

Наступила мертвая тишина. Роджер смотрел на жену, остальные смотрели на него. Филипп закрыл лицо руками. Сэр Бернард хотел что-то сказать, но его перебил Кейтнесс.

— Что ты имеешь в виду, Роджер? Это же очевидно: мы должны сообщить властям об этом шарлатане!

— Возможно, это ваш долг, — сказал Роджер, — но я совершенно уверен, что не мой. Вы с ним не встречались.

— Сэр Бернард встречался, именно он и решил обратиться к властям, — ответил Кейтнесс.

— Сэр Бернард и я верим по-разному, — сказал Роджер. — Я не могу остановить его, но и участвовать в этом не хочу.

Филипп неожиданно для себя резко встал.

— Роджер, — воскликнул он, — о чем ты говоришь? Ты на его стороне?

— Да, — сказал Роджер. — По крайней мере, я не могу идти против него. Он знает то, чего не знает никто из вас.

— Я тоже это знаю, — произнес Инкамаси, застыв в кресле. — И за это я его убью.

— Это ваше право, — холодно ответил Роджер. — У меня такого права нет. Честно говоря, у меня нет никакого права, кроме как следовать тому, что я вижу, слышу и понимаю. — Он посмотрел на жену. — Разве я не прав?

Изабелла встала и посмотрела ему в глаза.

— Да, дорогой, — просто сказала она.

— Роджер, — мягко сказал сэр Бернард, — это взгляды мистера Консидайна на поэзию так на тебя действуют? Послушай, но разве Данте был из племени банту, а Шекспир — готтентотом? Некоторые из нас все-таки что-то еще читают.

— Читают! — с презрением сказал Роджер. — Видит бог, я не хочу жить вечно, но я вам скажу, этот парень знает много. Я знаю меньше, но верю, что это важно. Важнее, чем что-либо другое на земле. И я не буду помогать вам заморозить это, в то время как моя задача — помогать ему выжить.

— Ты не можешь оставить это Господу? — предложил Кейтнесс.

— Нет, — сказал Роджер, — не могу, черт побери, ведь он поручил это мне. Я знаю ваш довод — все это уже было сделано, смерть побеждена, и поскольку ничего нигде не умирает, нам не нужно беспокоиться о том, что это умрет здесь. Нет, спасибо, я все-таки намерен побеспокоиться. А вот вам беспокоиться нечего. Я не могу остановить вас, я просто не хочу в этом участвовать.

— Теперь я понимаю, — сказал сэр Бернард, — как удалось втянуть в эту авантюру белую администрацию в Африке. Извини, Роджер.

— Не стоит, — сказал Роджер. — Тут не о чем сожалеть. — Он вдруг резко повернулся. — А ты, Филипп? — крикнул он. — Ты — с ними?

Филипп, стараясь не утратить почву под ногами, произнес:

— Не дури, Роджер, мы не можем не сражаться с африканцами.

— Мы прекрасно можем с ними «не сражаться», — сказал Роджер, и Изабелле показалось, что его высокая надменная фигура подавила всех в комнате, кроме царственной резной черноты сидящего зулуса, — и ты это знаешь. Любовь и поэзия — силы, и эти люди тоже — ты же не станешь это отрицать?

— В самом деле, Роджер, — вставил сэр Бернард, — зачем это противостояние? Это как-то архаично, сейчас ведь не викторианская эпоха. Если ты чувствуешь, что предаешь «Оду соловью»[36] или что-то еще, согласившись на мой визит к премьер-министру, ты же понимаешь — это только твое мнение, твои переживания. Ну и держи их при себе, мой мальчик, иначе они будут выглядеть провинциально, а провинциальность — это крах и общественного и личного сразу.

Сэр Бернард говорил, не очень задумываясь о смысле, просто надо было говорить, чтобы хоть как-то рассеять атмосферу неуверенности и беспокойства, поселившуюся в комнате. Из-за переплетения лиан вышел на свет человек, и оказалось, что это Роджер. Труба ответила трубам и барабанам, взывавшим к миру из джунглей человеческого существования, и ответила голосом Роджера. Означало ли это, что внутри него поселилась Африка? Война, армии, корабли и оружие — может быть, это всего лишь отсвет подавленных естественных стремлений человека? Следствие мощного запрета, наложенного Европой на возможности другого мира? Она подавляла эти возможности так долго, что они начали забывать о былой независимости? Но забытое может восстать, а старое, оказывается, не всегда умирает.

Польша — Ирландия — Иудея — человек. Роджер что-то знал, его голос, споривший и преподававший, иронизировавший и читавший стихи, теперь присягал другим владыкам: в цивилизации наметился раскол. Сэр Бернард взглянул на Изабеллу, но она ничего не сказала. Опершись о каминную полку, Изабелла смотрела в огонь, и лицо ее было очень спокойным. Роджер немного расслабился: сэр Бернард ему нравился, и они часто подшучивали друг над другом. Он сказал:

— Ну что ж, раз ничего не поделаешь, пора нам пожелать всем спокойной ночи и вернуться в Хэмпстед. Идем, Изабелла?

Она повернулась к нему.

— Ну куда же мы пойдем, милый, — сказала она. — Молочнику велели не приходить, и на завтрак у нас ничего нет.

Она говорила совершенно серьезно, но ее губы улыбались, только в глазах стало больше серьезности и грусти. Глаза Роджера погрустнели, встретившись со взглядом жены. Она выпрямилась, словно собираясь идти, но все еще медлила, ведя неслышимый разговор.

— Да, наверное, это будет неудобно, — сказал Роджер, отвечая на ее улыбку, — но ведь и здесь я остаться не могу. — Он обвел взглядом собравшихся. — О, вы прекрасны, дамы и господа, вы просто замечательные! Но вот скажите, заботят ли вас на самом деле творения великих? За эти века вы почти убили их своими оценками, пренебрежительными суждениями, составлениями жизнеописаний одних и изучением других. Что вы знаете об «огромных и могучих существах, живущих не подобно людям»?[37] Великая мощная сила умирает в вас, а вы не хотите ее почувствовать. Что вам Мильтон, что Шекспир?

— Если это просто литературный спор… — начал было Кейтнесс.

— Что значит «просто литературный спор»? — сказал Роджер, резко меняя тон. — Называете ли вы ислам простым теологическим направлением? Неужели вы не способны понять любое другое учение, отличное от ваших собственных догм?

— Роджер, Роджер, — пробормотал сэр Бернард.

— Прошу прощения, — сказал Роджер, — и у вас тоже, сэр Бернард. Но я не могу остаться сегодня здесь. Знаю, это звучит глупо, но не могу. — Он оглянулся на жену. — Но со мной все будет в порядке, дорогая, — сказал он, — даже если ты предпочтешь остаться. Я даже могу пойти и купить бутылку молока!

Изабелла улыбнулась ему.

— Пойдем уж вместе, — сказала она. — Во всяком случае, сегодня. — Она посмотрела на сестру. — Розамунда, ты ведь можешь остаться здесь?

Розамунда резко вскинула голову.

— Остаться? — воскликнула она. — Ты что, возвращаешься? О нет, я не могу. Я тоже пойду.

Все посмотрели на нее.

— Я не просто слушала, — торопливо заговорила она. — Я думала еще кое о чем. Ты уже идешь, Изабелла? Я возьму свои вещи. — Она вскочила. Филипп хотел удержать ее, но она резко отняла руку. — Оставь меня в покое! — крикнула она. — Ты разве не идешь с нами?

Несмотря на несогласие с Роджером, Филипп вовсе не был уверен, вернее, сильно беспокоился насчет своей неуверенности в принятии решения. Он не мог представить себя на стороне Консидайна и африканцев, но когда он думал о противостоянии им, в его чувствах появлялась необычная пустота. Все так перепуталось! До этого он не сомневался в своих моральных устоях: не обманывать, не жульничать, не лгать, кроме крайних случаев, всегда принимать сторону своей страны, быть вежливым с низшими, короче говоря, вести честную игру. Но эта игра не была похожа ни на одну из тех, в которые ему доводилось играть раньше. Нездешняя музыка, мелодия, будоражащая кровь, разговоры Консидайна о любви, призыв сделать то, что он так хотел сделать, — радоваться и жить. Но, конечно, когда Розамунда повернула это все таким образом — нет уж, увольте. Он будет на стороне своей страны, своего долга и своей невесты. Он так и сказал.

— А я думала, ты никогда не решишься! — чуть не рявкнула она.

В это мгновение встал король. Пока между Роджером и остальными разверзалась пропасть, он безучастно сидел, погруженный в свои думы о мести, а теперь вдруг возник среди них, союзник и враг одновременно, темный вихрь смятения, ворвавшийся в их круг. Он поднялся на ноги, и это простое движение заставило Розамунду вцепиться в сестру.

Изабелла чудесным голосом, но совершенно будничным тоном произнесла, успокаивая ее:

— Очень хорошо, дорогая, мы сейчас все пойдем. Возможно, сэр Бернард подаст нам на дорогу кусочек хлеба.

Сэр Бернард, почти ненавидя Розамунду — он вообще не хотел ее здесь видеть, но она захотела прийти, а он, конечно, не мог запретить ей, — сказал:

— И кувшин вина, если потребуется. Иэн, ты утром не пройдешься со мной до Даунинг-стрит?[38]

Пропасть стремительно ширилась. Сэр Бернард осознавал это даже сильнее, чем Роджер, а когда осознал окончательно, то просто перестал о ней думать. Еще немного — и накопившееся раздражение могло бы воспламенить тонкий созерцательный ум…

Пришлось обратить холодный душ медицинской иронии на себя. Помогло. Во всяком случае, он смог улыбнуться Роджеру и сказать:

— Ладно, иди уж, раз решил. Надеюсь, заглянешь на похороны? Знаешь, пока существуют учения, давай по мере сил получать от них удовольствия. Спокойной ночи.

Утром, предварительно позвонив в приемную премьер-министра, они с Кейтнессом дошли до Даунинг-стрит. Здесь сэр Бернард попрощался со священником, немного подождал в приемной и оказался в кабинете самого Раймонда Зайдлера. Такую привилегию ему даровали с некоторых пор, после удачно проведенной операции на желудке важного государственного деятеля.

Прошло много времени с тех пор, как сэр Бернард видел премьер-министра в последний раз. Желудком Зайдлер страдал во время первого срока пребывания на высоком посту, а теперь шел уже второй. Поразившую его страну всеобщую потерю веры в политику этот человек превратил не просто в благоприятную возможность, а в свой политический триумф. Он довел реализм до крайности, публично заявив, что лучшее, что может сделать любой государственный деятель, — это угадывать решение различных проблем, а лучше всего угадывает тот, у кого есть опыт. В частных беседах он ограничивался только последней частью этого утверждения. Это позволяло ему не особенно кривить душой и давало очевидное преимущество перед большинством коллег и противников. Правда, его партия не сразу смирилась с огромными плакатами «Гадайте с Зайдлером», которые на всеобщих выборах затмевали более пространные призывы противников. Но в сумятице крайнего отчаяния и исступленной веры, скрывающейся за невозмутимой внешностью англичан, страна полушутя, полусерьезно последовала за ним. Несомненно, ему помогло снижение налогов — так сложилась ситуация на внутреннем рынке — и рост престижа за границей — такова была политическая конъюнктура. Умолчание истинных причин этих замечательных явлений дало ему еще больше. Цинизмом здесь и не пахло, просто у премьер-министра была хорошая политическая хватка. Так считало большинство в стране. При любом положении дел всех фактов не знает практически никто, а в постоянно меняющихся обстоятельствах можно гарантировать только нестабильность и неопределенность. Какой толк от разумных споров, твердых принципов или долгосрочных прогнозов? «Догадывайтесь — гадайте с Зайдлером!» Зайдлеру приписывали слова: «В Англии был только один вдохновенный болван в должности премьер-министра — Питт, и два умных человека — Мельбурн и Дизраэли, но им мешала вера, одному — вера в свой класс, другому — в свою нацию. Я уж лучше буду догадываться с Питтом, если вы будете догадываться со мной».

Сэр Бернард припомнил все это, пока пожимал руку и с легким удивлением обозревал грузную нескладную фигуру Зайдлера. Единственный удачный шарж на него назывался «Горилла-угадайка», и сэр Бернард подумал, что к африканским событиям этот сюжет отношения не имеет. Уродливое лицо, длинные болтающиеся руки, скрюченные пальцы и неуклюжая походка придавали ему странное сходство с большой обезьяной, мечущейся по комнате. Мелькнувшая у сэра Бернарда мысль о том, что вокруг стало, пожалуй, многовато Африки, заставила его задать себе вопрос: а чем, собственно, Зайдлер предпочтительнее Консидайна? Но он тут же напомнил себе, что его заботят не конкретные люди, а общее состояние мироустройства, и занял стул, предложенный премьер-министром. Огромная туша государственного деятеля нависала над ним и все говорила, говорила… Сэра Бернарда охватила слабость. Возбуждение и невероятные события последних двадцати четырех часов, оказывается, изрядно вымотали его. Что толку стремиться защитить разум там, где он давно умер? Европу собираются завоевывать шаманы, а он прибежал за помощью к обезьяне…

— …бессмысленный разговор о возможных причинах, — говорил премьер-министр. — Все это пример неудачи организованной мысли. Никто не может найти корень проблемы.

— А вы у них спрашивали? — поинтересовался сэр Бернард.

— А зачем? — удивился Зайдлер. — Они сами рассказывают. Вчера здесь у меня был бывший губернатор. Я все гадал, сколько синонимов он использует? Кажется, остановился на двадцати четырех. «Можно предположить — вероятно — очень похоже — возможно — разумное предположение — рабочая гипотеза — возможная догадка — предположение — мое мнение — лучшая теория» и прочее — он ни разу не высказал прямой догадки. Ни разу не использовал это слово.

— Кроме детей его никто не любит, — сказал сэр Бернард. — Возможно, — добавил он, пораженный внезапной мыслью, — именно поэтому они ближе к царствию небесному. Они искреннее. Однако я пришел сообщить, что вчера, вполне вероятно, обедал с Верховным Исполнителем. По моим догадкам это он.

— Что ж, это хотя бы честно, — ответил Зайдлер. — И — мне-то все равно, но чиновникам надо бросить косточку — как вы догадались, что это он?

Сэр Бернард протянул бумаги.

— Вот здесь я все изложил, — сказал он.

Зайдлер протянул огромную лапу — ее тень вытянулась на ковре, черная и гротескно увеличенная — и взял их.

— Какой вы аккуратный, — сказал он с ухмылкой, — но вы ведь всегда таким были? Ваши операции всегда были чудом точности. Если вы сейчас докопались до правды, это будет еще одно чудо. Подождите, пока я их просмотрю.

Это не заняло много времени, затем он усмехнулся, отложил листы и откинулся в кресле.

— Этот зулусский король все еще у вас? — спросил он. — Готов подтвердить, опознать и все такое?

— Конечно, — кивнул сэр Бернард.

Зайдлер сцепил пальцы и вытянул руки.

— Ну, — протянул он, — я несколько раз встречал Консидайна… Если вам угодно втянуть его в эту историю, я не против. Это будет отлично звучать… «Правительство обнаруживает Верховного Исполнителя». А почему вы не пришли раньше?

— Пока я не узнал мнение короля, моим догадкам цена была грош, — объяснил сэр Бернард. — А он в ступоре с той минуты, как попал в Кенсингтон. Наверное, приводит в порядок свои способности.

— Двести лет… — сказал Зайдлер. — Но какой ценой! Ни вина, ни развлечений. Все, если я правильно понял, варится внутри. — Он нажал кнопку звонка. — По-моему, несправедливо позволять ему и дальше изводить себя и водить за нос других, а?

Сэр Бернард встал.

— Ну, — сказал он, — если вы считаете, что я прав, я пойду.

Вошел секретарь, но Зайдлер задержал его.

— Речь не идет о правоте, — сказал он. — Нет, я не думаю, что вы правы. Есть ваши мысли, есть его мысли — кто что предпочитает. А больше ничего и нет. Да и откуда ему взяться? Прошлого нет, нет будущего, а о настоящем мы слишком мало знаем.

Не поддержав спор о природе вещей, сэр Бернард ушел. Шагая по Даунинг-стрит, он обдумывал слова премьер-министра. «Они с Консидайном оба заглядывают в бездну, — думал он, — но Консидайн видит ее пульсирующей от страсти, а Зайдлер не видит вообще ничего. Итак, хаос или пустота? Черные люди или люди, которые уже больше не белые?» Теперь разум и логика человеческие представлялись ему уже не такой естественной и необходимой чертой мироздания, скорее они напоминали узкий серебристый мостик, перекинутый над бездной. Вход на мост охраняют высокие ворота, а возле них толпятся сонмы гневливых и зловредных существ. Человеческий разум обладает способностью видеть причинно-следственную взаимосвязь в окружающем мире. И хотя он при этом часто ошибается, путает причины и недооценивает следствия, эта способность остается последней опорой человека. Сэр Бернард знал, что истина недостижима до тех пор, пока не осознана цель, но эти две категории так редко встречаются вместе! Разум не вмещает в себя сразу и то и другое, а если вмещает, то это уже не совсем человеческий разум. Однако достижение высшего совершенства жизни невозможно, если не достигнуто бесстрастное отражение священного закона, правящего миром. Путь лежит именно здесь, а не в экспериментах, восторгах или догадках. Мысли сэра Бернарда обрели опору, он вверил себя этому высшему закону, молясь о том, чтобы уберечься от самообмана, алчности, неверия и страха. «Если А равно В, а В равно С, то А равно С. Какие бы сомнительные истины мне ни предлагали, в этой я, по крайней мере, не сомневаюсь. И Консидайну придется очень сильно меня загипнотизировать, прежде чем я от этого отрекусь. Зайдлер неправ — догадка может быть истинной и раз, и два, и тысячу раз, ибо человеку доступно обобщение, и ни одна политическая горилла у него этого не отнимет».

Глава восьмая

ПРОХОДЯ СРЕДИ НИХ

Последовало несколько до странности спокойных дней. Новости из Африки были смутными, но смутными утешительно. В целом было ясно, что меры, принятые на море для подавления подводного флота врага, сделавшего побережье Африки крайне опасным для высадки войск, возымели некоторый успех. Поговаривали, правда, что африканские подводные лодки атаковали гавани некоторых европейских государств, но правительства этих государств позаботились о том, чтобы в прессу не просочился даже намек на эти прискорбные события. Да, решительные продвижения врага были приостановлены, однако медленное вытеснение белых войск из Северной Африки продолжалось.

Финансовая паника тоже была приостановлена действиями правительства. Премьер-министр заявил, что администрация нашла наиболее простой выход из создавшегося положения. Прежде всего необходимо стабилизировать рынок. Отраслям национализированной промышленности, наиболее пострадавшим от кризиса, будут выданы государственные кредиты. Условия возврата установит созданная для этой цели комиссия. Ошеломленные директора бесчисленных компаний поняли, что им предлагают миллионы для выкупа акций собственных концернов. Частные предприятия бросились национализироваться, и вскоре все газеты, например, оказались частью единого большого холдинга, контролируемого общим советом, немедленно сделавшим заем для выкупа акций, выброшенных на рынок Неемией и Иезекиилем Розенбергами. Мало кто задумывался, что таким образом ортодоксальные иудеи обезопасили свои деньги, и теперь приход Мессии или строительство Храма будут профинансированы англичанами при всеобщем увеличении налогообложения.

Обозревая мир, сэр Бернард предвидел возможность углубления кризиса. Бизнес, построенный на вооружениях и банковской сфере, со временем отомрет, но прежде разорит кучу мелких вкладчиков и обогатит крупных. Значительные средства, потраченные на вооружение, приведут к тому, что Запад уничтожит африканские армии в более или менее равном бою.

— У меня было предчувствие, — говорил сэр Бернард Кейтнессу, когда они повернули на площадь во время дневной прогулки, — что на старости лет я стану странствующим лекарем. Буду ездить из деревни в деревню в повозке, запряженной осликом, лечить несварение и взымать шестипенсовики. Составлю лекарство, знаешь, что-то вроде «Таблетки Трэверса заставят ваш желудок работать», «Панацея для нежного желудка». Присоединяйся. Будем пользовать желудок и душу одновременно. «Желудки направо, души налево. Диагноз бесплатно, оплата только за лекарство». И никаких чудес.

— Нет, так не пойдет. У тебя будет преимущество. Мне придется посылать к тебе своих подопечных. Многие из них думают, что их беспокоит совесть, хотя на самом деле это всего лишь желудок.

— Но согласись, с душой все равно что-то не так, — заметил сэр Бернард.

— Да, — задумчиво кивнул Кейтнесс. — Но они должны это понять, а не просто стонать от боли. Только, похоже, нам это не грозит. Сейчас все как-то притихло.

Действительно, усилия правительства и (предположительно) полиции не увенчались успехом. Найджел Консидайн и его друзья исчезли. Прокурор санкционировал обыск дома в Хэмпстеде, но он ничего не дал. Слуги исчезли так же бесследно, как и их хозяин. Инкамаси несколько раз допрашивали, но хотя он подробно поведал свою историю, эти подробности ничего не дали. Верховный Исполнитель всего лишь держал его в запасе. Зулусов, принимавших активное участие в войне, возглавлял двоюродный брат Инкамаси, тоже каким-то боком связанный с главным вождем и героем Чакой. Короля оставили под домашним арестом в доме сэра Бернарда, где он проводил дни в чтении, размышлениях и разговорах со своим хозяином и Кейтнессом. Филипп старался его избегать.

Филиппу хватало своих забот. Помимо полного крушения его надежд из-за войны, новых впечатлений, запавших ему в душу, вдруг осложнились отношения с Розамундой. Она отказывалась даже близко подходить к Колиндейл-сквер, а когда туда заходил он, отказывалась встречаться с ним. Даже когда они были вместе, ее не покидало раздраженное состояние, что было совершенно не похоже на обычную Розамунду. Размышления Филиппа о любви и Розамунде привели его к открытию: похоже, Розамунда не собиралась устанавливать никаких взаимоотношений с любовью, а тем более с восторгом любви. Она держала любовь на привязи и не проявляла особенного интереса к ее физическому аспекту. Если он старался объяснить, каким чудом она ему кажется, она спокойно выслушивала его восторги без всякого видимого удовольствия. Об ответных восторгах нечего было и говорить. Впрочем, до недавнего времени Филиппу восторгаться не запрещалось. Но теперь что-то изменилось. Розамунда явно избегала его. При встречах, все более редких, к ней нельзя было прикоснуться, даже приближаться слишком близко не рекомендовалось. Изабелла сказала ему, что сестра плохо спит. Но почему — оставалось неизвестным.

Как-то вечером, придя домой, Роджер застал жену в одиночестве. Он поцеловал ее и уселся в любимое кресло. Некоторое время оба молчали. Наконец Изабелла встрепенулась и произнесла:

— Ну, дорогой, что ты обо всем этом думаешь?

Сначала Роджер ничего не сказал, затем пробормотал:

— Я сделал, что мог. Бросил курс о возможных источниках комедий второстепенных авторов начала восемнадцатого века. Теперь они не узнают, откуда миссис Инчболд[39] брала свои сюжеты! Я говорил с ними обо всем, что знаю о могучих существах, встрече с тьмой и Макбете. Но я сам знаю слишком мало! Так я ничего не смогу сделать.

— Ты хочешь знать больше? — тихо спросила Изабелла.

— Да, хочу. Причем не так, как хочешь яблочного пирога с кремом или без крема. Это знание необходимо мне как воздух. Представь: за окнами есть воздух, а внутри — нет. Так вот, я готов разбить окно, чтобы дышать, а иначе я умру. Ну вот, ты сама меня спросила…

Изабелла подошла и встала рядом с ним.

Роджер взял жену за руку.

— Ты так не чувствуешь? — спросил он.

— Нет, я чувствую не так, — ответила она. — Видимо, я не могу так, как ты. Я думала, Роджер, дорогой, и пришла к выводу, что женщинам это, наверное, не нужно. Я хочу сказать — может быть, сила, о которой говорит твой мистер Консидайн, вовсе не новость в этом мире. Женщины всегда о ней знали и поэтому никогда не создавали великих произведений искусства. Возможно, они просто использовали эту силу для себя. Такова их природа.

Он задумчиво взглянул на нее.

— Пожалуй. Ты этим живешь, а мы об этом только говорим.

— Нет, — сказала Изабелла, садясь рядом с ним перед камином. — Нет, дорогой, не только это. Мы живем тем, что вы нам даете, я имею в виду, что для работы воображения вам надо больше сил. В конце концов, вам приходится быть охотниками, рыбаками и воинами. По-моему, тебе сейчас самое время пойти поохотиться. Мы легче уходим в себя, чем вы, но у нас это плохо получается — ведь вы так мало нам для этого оставляете.

— Нет, — потряс головой Роджер. — Не верю я во все эти различия между полами. И все же…

— Сейчас это неважно, — остановила его Изабелла. — Не стоит тратить время на отвлеченные разговоры. Что ты хочешь сделать, милый?

— Для начала хорошо бы сообразить, что я могу сделать, — сказал он. — Не бить же окна, в самом деле. Я хочу обнаружить эту силу, овладеть ею и открыть то, что должно быть открыто. Я хочу жить там, где живут они.

— Они? — спросила она.

— Консидайн, Микеланджело, Эпштейн[40] и Бетховен, — ответил он. — Я немного чувствую то, что они делают, но я хочу чувствовать больше. Я пытался… не смейся. Всю дорогу домой я говорил с собой и пытался понять, что же делать. У них есть чувство каждой детали — они не просто понимают слова, но понимают, что в них вложено, и как само человеческое существо реагирует на разные слова, словно на подводные течения. А потом поворачивают это чувствование в себя, в собственное желание… Я так не могу, потому что ничего не хочу, кроме общего спокойствия!

— Роджер, дорогой, это неправда! Есть у тебя желания, — сказала Изабелла.

Роджер заколебался.

— Ну, возможно, — согласился он. — Но ощущения мои смутны и неясны, я не вижу взаимосвязей, не знаю, как продвинуться вперед… — Он опять умолк, а потом вдруг спросил: — Филипп заходил?

Изабелла только собралась ответить, но тут в комнату вошла Розамунда, и разговор переключился на обыденные темы.

Розамунда неважно выглядит, подумал Роджер, похоже, она постоянно на грани истерики. Странно, что у Изабеллы такая сестра. Впрочем, Изабелла одна такая. Пока женщины болтали, он мрачно размышлял о том, что познакомься он раньше с идеями Консидайна, вряд ли женился бы на Изабелле — энергия любви направила бы его другим путем, трансформировалась бы еще во что-нибудь. Должно быть, множеству людей приходилось делать это в свое время, множество людей испытывали разочарование в любви и тогда… Да, но большинство просто тащилось по жизни, пока худшее не оказывалось позади. А ведь могли бы использовать эту силу для чего-то по-настоящему важного… для победы над смертью, например.

В комнате появилась безымянная Мюриэл. Она сказала:

— Вас хотят видеть два джентльмена, сэр. Они не назвались. Но один из них передал вот это, — она протянула карточку со словами: «Ну как? Н. К.».

Роджер вскочил.

— Ого, — воскликнул он, — и где они? Приведите их немедленно. Нет, я сам. — Он выскочил из комнаты в крошечную прихожую. Там стояли Консидайн и Моттре.

— Боже правый! — воскликнул Роджер. — Входите. Я думал, вы…

Консидайн с улыбкой пожал ему руку. Роджеру пришло в голову, что эта быстрая улыбка почти всегда у Консидайна наготове. Наверное, это единственное, что он может предложить миру из того, чем располагает, подумал Роджер.

— Мы с Моттре зашли на полчасика просто так, — сказал Консидайн. — Не помешаем?

— Нет, конечно, — сказал Роджер. — Проходите. — Он повернулся к Изабелле. — Позвольте представить мою жену… Дорогая, ты ведь не знакома с мистером Консидайном и полковником Моттре? — Его взгляд упал на Розамунду. — Мисс Мерчисон — мистер Консидайн, полковник Моттре.

Провожая гостей в комнату, он мысленно проклинал Розамунду. Ну что она здесь забыла? Ладно, придется ей потерпеть. Он посмотрел на Консидайна.

— Но я думал, сэр Бернард…

— Конечно, — кивнул Консидайн. — Но мне почему-то кажется, что ни с сэром Бернардом, ни с мистером Зайдлером мы сейчас не встретимся. Они для меня не опасны, разве что несчастный случай… Это сейчас не важно. Я зашел повидать вас, поскольку был рядом, вечер у меня занят, и к тому же сегодня я собирался покинуть Лондон.

— Едете в Африку? — спросил Роджер, не успев сдержаться.

— Я, собственно, зашел спросить, не составите ли вы мне компанию, если я туда действительно соберусь? — небрежно сказал Консидайн.

Роджер побледнел, взял со стола пачку сигарет, повертел ее в руках и бросил на место.

— Я? — спросил он.

— Вы мне поверили, — сказал Консидайн, — теперь я предлагаю вам шанс.

Роджер героическим усилием воли старался не смотреть на Изабеллу. Он попытался ответить спокойным тоном, а получилось просто глупо:

— Очень любезно с вашей стороны, но я вряд ли смогу. Во всяком случае, до Рождества.

Изабелла сказала:

— Дорогой, тебе лучше поехать. Иначе ты изведешься сам и остальных изведешь.

Он взглянул на нее, и она добавила:

— А тогда мне ничего не останется. А вот если поедешь, может, и мне что-нибудь перепадет.

— Но не могу же я все решить вот прямо сейчас! — воскликнул Роджер, обиженно глядя на Изабеллу.

— Вы уже решили, — сказал Консидайн. — Но, конечно, вас никто не неволит.

— А если бы я решил, — язвительно сказал Роджер, — прожить сто лет и вволю поэкспериментировать над своим бедным телом?

— «Тьму вечную я встречу, как невесту», — пробормотал Консидайн.

Он был прав. Роджер уже принял решение, оно было в нем и раньше. Конечно, он пойдет за этим человеком, бросив все, как пошли многие до него. Взрыв сметает все. Изабелла будет в порядке, пока есть деньги. Все равно с тех пор, как он ввязался в эту историю, ей от него мало проку. Другие ведь последовали за тем, кто сказал, что принес не мир, но меч…

Он придвинул стул.

— Расскажите хотя бы немного о том, что нас ждет, — попросил он. Краем глаза Роджер заметил, что Розамунда вышла из комнаты, и порадовался. Они остались вчетвером. Роджер опять взял сигареты, предложил Изабелле, гостям. Изабелла достала сигарету из пачки, гости отказались. Сам он так и не решил, хочет ли курить.

— Вроде бы и хочется закурить, — в раздумье сказал он, — но, с другой стороны, когда мне действительно интересно, я обычно не курю. Привычка…

— Это отнимает силы, — сказал Консидайн. — Если привычка сильна, тогда проще курить, чем сдерживаться. А колебания говорят о том, что можно и обойтись.

— Вы поэтому не курите? — спросил Роджер.

— Я не курю потому же, почему не ем, — сказал Консидайн и опять мельком улыбнулся. — Меня это больше не интересует. Так же как гольф, танцы или чтение газет. Многие интересы отпадают сами собой, когда человек достигает настоящей зрелости.

— И пища — тоже? — спросил Роджер, откладывая сигареты.

— Определенный минимум пищи все-таки необходим, — серьезно ответил Консидайн. — Пока. Потом, возможно, уже нет. Но пища вовсе не так необходима, как принято думать. Питаться можно и кое-чем получше. Мне опять процитировать вашего Мессию? «У Меня есть пища, которой вы не знаете».[41]

— Чтобы исполнить волю Того, кто его послал, — неожиданно произнесла Изабелла.

— Конечно. А как еще? — ответил Консидайн.

— По-моему, вы не претендуете на то, чтобы исполнять Его волю? — сказала Изабелла. — Вы же не подчиняетесь Его законам?

— Я подчиняюсь всем законам, которыми еще не овладел, — ответил он. — Мне грозила смерть — до тех пор, пока я ею не овладел, — и я ей подчинялся, теперь вот подчиняюсь немного пище и сну.

— Но вы сказали про опасность… — начал Роджер.

— Я сказал, что опасность исходит не от моих врагов, — ответил Консидайн, — но разве нет других? Есть очень глубокие законы, и один из них может заключаться в том, что любое учение несет в себе отрицание, а каждая вера — предательство. Я приглашаю вас присоединиться ко мне — и вы становитесь опасны. Но для меня это не повод вас бояться.

Роджер наклонился к нему.

— Вот именно, — воскликнул он, — предать могут все.

Изабелла мягко сказала:

— Разве мистер Консидайн не может трансформировать и предательство тоже?

— По крайней мере, я могу держаться настороже, — ответил Консидайн, — при случае я могу читать чужие мысли, правда, случай может подвести. Разве Христос мог больше?

Изабелла по-прежнему мягко ответила:

— Разве не могли миссионеры, которых вы убили, примкнуть к чему-то более великому, чем вы, именно потому, что оно познало поражение? Вы познали поражение?

— Нет, — сказал Консидайн и встал. — Я овладел собой изначально, и все, что мне нужно, — мое. Зачем человеку поражение? Вы учите человека предчувствовать и ожидать поражение, вы учите его подчиняться и принимать поражение, вы лечите его раны и успокаиваете его боль. А я покажу ему, что израненный, он так же велик, он может жить своими ранами. Он испытает восторг, и его восторг будет кровью в его крови и телом в его теле, он будет прожигать его насквозь, пока все эти устаревшие «да и нет» не покинут его, и тогда болезни исчезнут, ибо они есть ничто, лишь призрак его желаний. А когда он станет тем, кем хочет стать, зачем ему призраки? Разве я страдаю без пищи, если не нуждаюсь в ней? Неужели я жажду любви, я, которому не нужна любовь? Разве я сомневаюсь в победе, я, который и есть победа? Есть лишь одна возможность поражения — смерть может сразить меня раньше, чем я поставлю ее на место. Но даже это меня не пугает. Она может сразить меня предательски, из-за угла, но я не стану брать ее в расчет и принимать во внимание. Это всего лишь привычка, которой слепо поддается человек, не более того. Я буду повелевать этой обыденной вещью так же, как я повелеваю всем остальным, и черпать силу и восторг из нее, как я черпаю его из всего остального. Кто со мной?

Изабелла долго молчала, а потом задумчиво произнесла:

— Но те, кто умирает, могут обладать большей властью — они принимают поражение. Вы будете жить до тех пор, пока не потерпите поражение… Вы учите жить своими ранами, а мне кажется, вы избегаете самой серьезной из них — краха.

Он свысока улыбнулся ей.

— Можете понимать, как хотите, — сказал он. — Но согласитесь, это не похоже на жизнь в подчинении и неизбежное разрушение, которые ждут обычного человека.

После недолгой паузы Консидайн снова обратился к Роджеру.

— Так что же вы решили?

Роджер смотрел в пол и молчал. Только через минуту он нашел силы для ответа.

— Да, я пойду. Вы правы — я уже решил и не отступлюсь.

— Тогда будьте сегодня вечером у дома Бернарда Трэверса, ибо я приду туда. И не бойтесь за свою жену, что бы ни случилось. Сегодня я не собираюсь уничтожать Лондон.

Роджер опять резко вскинул голову.

— Но… — начал он.

В прихожей раздались голоса Мюриэл, Розамунды и чьи-то еще. Роджер встал и обернулся к двери. Изабелла и Моттре тоже встали. Дверь открылась, и вошла Розамунда. За ней шли люди в форме — полицейский инспектор, еще какой-то полицейский чин и несколько человек в штатском. Инспектор громко спросил:

— Мистер Ингрэм?

— В чем дело? — уставился на них Роджер.

— У нас есть сведения, что здесь находится человек, который нам нужен, — сказал инспектор, оглядываясь и останавливая взгляд на Консидайне. — Мистер Найджел Консидайн?

Консидайн молчал и не шевелился.

— У меня есть ордер на ваш арест, — сказал инспектор, — по обвинению в государственной измене и заговоре с целью убийства. — Он показал бумагу и двинулся через комнату. Моттре что-то сказал, и инспектор взглянул на него. Он остановился посреди комнаты, возможно, чтобы дать войти своим людям, а возможно, его остановила волна подавленности, стремительно заполнявшей комнату, словно сквозь нее текли незримые воды Стикса. Воздух отчетливо потяжелел, стало трудно дышать. Инспектор сунул палец за воротник. Розамунда тяжело опустилась на стул, Роджер пытался глубоко вздохнуть, как иногда делал после чтения стихов вслух. А потом словно заговорил сам воздух в комнате, и звук заметался, отражаясь от стен.

— Кого вы намерены арестовать?

Инспектор подался вперед, но что-то его не пускало. С огромным трудом он сделал шаг и пошатнулся. Обретя равновесие, он с хрипом вымолвил:

— Найджела Консидайна…

— Я Найджел Консидайн, — ответил его великий противник и тоже шагнул вперед. В глазах его метались искорки смеха. От этого всех присутствовавших пронизал трепет. Инспектор снова пошатнулся, чуть не упал и вынужден был податься назад, когда к нему протянулась рука Консидайна. Порыв ветра ударил по комнате. Зазвучал звенящий смех, и Консидайн, сопровождаемый Моттре, спокойно пошел к двери, послав Роджеру гордый взгляд победителя. Полицейские беспомощно топтались на месте, ветер метался по комнате, усугубляя странную атмосферу неразберихи и растерянности. Роджер выскочил за дверь и увидел обоих своих посетителей уже в прихожей. Инспектор тяжело шагнул через порог. Консидайн обернулся от входной двери и насмешливо спросил:

— Ну и кто тут собрался арестовать Найджела Консидайна?

Он выбросил вперед руки, словно предлагая надеть на них наручники, и сделал шаг-другой в их сторону. Все отпрянули, опять началась суматоха, люди пытались пробраться назад в комнату, застревая в дверях. Звучали бестолковые команды. Кто-то споткнулся и ударился о притолоку, кто-то наступил кому-то на ногу, упал один человек, другой, и сквозь эту сумятицу Роджер видел высокого человека с широко раскинутыми руками, словно в насмешку предлагающего себя представителям закона. Затем он сделал движение, как будто зачерпнув полные пригоршни воды, и метнул в сторону двери. Люди закрыли глаза руками. Консидайн отвернулся от этого копошившегося хаоса и пошел к выходу.

У него на пути оказалась задыхающаяся Мюриэл, он рассмеялся, взмахнул рукой, и служанка по-заячьи отскочила в сторону. Оба гостя вышли на улицу.

Роджер смотрел ему вслед.

— Ну что же, — вздохнул он, — я видел богов. О Феб, повелитель змей, спаси и охрани нас от всяческих напастей.

Глава девятая

БУНТ И НАЛЕТ

Филипп вскочил в автобус — в первый попавшийся. Он сегодня так много ходил, что надо было обязательно посидеть. Двигаться, конечно, тоже надо, нельзя же все время сидеть взаперти. Дела обстояли хуже некуда, вернее, он даже не мог представить, как они сейчас обстояли. Обитатели Хэмпстеда пребывали в сильном расстройстве духа. Там царила суматоха. Филипп, собственно, случайно зашел и обнаружил с полдюжины полицейских, споривших с Роджером, который негодовал на Розамунду, которая истерично рыдала на руках у Изабеллы, которая не без труда выказывала всем насколько возможно искреннюю симпатию. Естественно, он поспешил к Розамунде, но, казалось, тем расстроил ее еще больше. Из всех споров и восклицаний он в конце концов уяснил — в основном после того, как полиция наконец хмуро удалилась, — что здесь побывал Консидайн, а Розамунда, сообразив, кто это такой, поборола в себе недолгое внутреннее сопротивление и поступила патриотично. Она утверждала, что поступила так из чувства долга, на что Роджер коротко заметил, что долг и Розамунда — вещи мало совместимые. В общем, Розамунда позвонила в полицейский участок и объяснила, что происходит. Почему полиция не арестовала Консидайна, Филипп понять не смог. Изабелла занималась сестрой, а Роджер толком ничего не объяснил. Из его слов Филипп понял, что кто-то, похожий на Аполлона Пифийского, прошел среди кого-то и был таков. Для Филиппа, взволнованного состоянием Розамунды, это оказалось слишком сложно. Если бы его спросили, он был бы вынужден признать, что для гостьи стремление помочь аресту другого гостя в гостиной хозяина, возможно, м-м… не совсем… хотя со стороны Роджера нелепо называть это предательством. В конце концов, таково было общее мнение. Он ничего не знал о детской истории с конфетной оргией — Розамунда об этом позаботилась, — которую Изабелла как раз вспомнила сразу же, хотя и без всякого удовольствия. Он ничего не знал о жадном прожорливом ребенке, внезапно сбросившем маску обычного притворства, давшем прорваться своим тайным желаниям и тщетно пытавшемся скрыть их силу от посторонних глаз. В детстве Розамунда вполне осознанно обманывала себя и окружающих маской совершенной невинности и намеренного греха. В юности у нее это получалось уже менее осознанно, поскольку невинность увядает со временем, а необходимость произвести какое-то впечатление на окружающий мир становится сильнее. И вот теперь, в пору ранней женственности, ее разгневанная плоть взбунтовалась от голода и потребовала пищи. Но даже сейчас она не признавала, не отстаивала, не избегала, не соглашалась и не поддавалась своим соблазнам. Ей просто нужды не было отрицать факты, поскольку этим фактам не было места в ее голове. Единственная из всех действующих лиц, Розамунда не испытывала и тени сочувствия зулусскому королю, африканское воззвание прошло мимо ее сознания, ни о каком огне восторга и речи не шло. Не было этого ничего. Ненависть к Консидайну питалась лишь тем, что он-то как раз был воплощением реальности всех этих явлений: король, заумные идеи, Роджер со своей поэзией, Филипп — особенно Филипп, ибо все в Филиппе для ее измученных чувств было одновременно и неприятной пародией на собственные желания, и живым напоминанием того, что она жаждала забыть. И теперь, подобно всем людям, не являющимся властителями жизни, ее мотало из стороны в сторону в намерениях и даже желаниях. В Кенсингтоне она шарахалась от Инкамаси и избегала его, в Хэмпстеде думала о нем и тайно желала его. Она ужасалась силе, которую вдруг ощутила внутри. Конечно, у нее было самообладание, или она думала, что было, но сейчас другие завладели всем ее существом, а она не владела ничем. И теперь это ничто было окрашено огнем и тьмой, тень экстаза легла на ее жизнь, и, отрицая саму возможность его существования, она пролетела сквозь эту тень до самого ее края, замерла в нерешительности, и ее потянуло назад к очарованию, которое она любила и ненавидела. Она жила и ненавидела жизнь, но не в силу трезвого суждения, а из рабского страха. Она ненавидела жизнь — и поэтому пряталась в Хэмпстеде, она жила — и поэтому вернулась в Кенсингтон. Но ни в Хэмпстеде, ни в Кенсингтоне, ни в Европе, ни в Африке, ни в иллюзии собственной независимой сущности не было никакого места для Филиппа, тем более для Филиппа, страдающего от восторга любви.

Однако после его ухода, после ужасной сцены, которую она ему закатила, Розамунда испугалась, как бы ее отношения с Кенсингтоном не осложнились. А ей обязательно нужно бывать там.

Так ей и предстояло бегать то туда, то оттуда, покуда смирительная рубашка времени и места не свяжет ее, как она в конце концов связывает всех, кто страдает от подобного безумия. Возможно, именно поэтому для материальных созданий и был создан дурдом, где мы сидим каждый в своей отдельной палате, связанные и сравнительно безвредные, пуская пузыри и крутя пальцами, пока шаги и голоса неизвестных надзирателей доносятся до нас из бесконечных коридоров. Но Розамунда лишь начинала биться о стены своей палаты, и невидимые надзиратели еще не имели повода взять ее на заметку. Смирительная рубашка лишь ожидала ее; когда приступ пройдет, она, несомненно, будет считать ее подходящей одеждой, скроенной по последней моде. Насколько обосновано такое мнение — вопрос, который люди пока не способны решить.

Раз Роджер был так отвратительно несправедлив к ней, ладно, она пойдет к сэру Бернарду. Собственно, больше у нее в Лондоне и не было никого, кто мог бы ее выслушать. Сэр Бернард поймет, почему она так сделала, он сам хотел, чтобы этого ненавистного человека арестовали. Изабелла сделала все возможное, чтобы ее отговорить, она даже намекнула, что Роджер вскоре может уехать. Бесполезно. До Розамунды, казалось, ничего не доходило. В конце концов Изабелла замолчала. Роджер никак не комментировал желание Розамунды посетить Кенсингтон. Он вообще молчал, пока Розамунда не выскочила за дверь, «чтобы уложить вещи».

Только тогда Изабелла сказала:

— Может, это и неплохо. Пускай прогуляется. Возможно, сэр Бернард что-нибудь придумает. Хотя сейчас ей, по-моему, только снотворное и нужно.

— Синильная кислота ей нужна, — проворчал Роджер.

Тем временем Филипп все шагал по городу, пока его окончательно не сразила усталость, и он не сел в автобус. Небеса изливали на него раздражение, да что там — раздражение, — гнев и ненависть они на него изливали, а он ничего не понимал. Он пытался доставить Розамунде удовольствие — причем, в отличие от большинства людей, использующих подобные выражения, он действительно этого хотел. Он сел в автобус и тяжело задумался, пока кто-то не обратился к нему.

Оказалось, перед ним стоял кондуктор и, глядя в окно, что-то говорил. Филипп собрался и услышал:

— Что-то там происходит. Вы разве не слышите, сэр?

Филипп прислушался и пригляделся. Вечер был ясным, и в полумраке слева он признал остановку на Ливерпуль-стрит. Автобус ехал медленно, то и дело останавливаясь. Движению мешали люди, бегущие прямо по мостовой в ту же сторону. Вдалеке закричали.

— Что за чертовщина? — сказал он.

Кондуктор — довольно мрачный приземистый парень — хмуро ухмыльнулся.

— Могу только догадываться, — сказал он. — Я так и думал, что рано или поздно этим кончится. Я же говорил, что глупо заявлять во всеуслышание, что у тебя дома драгоценностей на миллионы. Ну, эти, «еврейские побрякушки»! Рано или поздно все наружу выплывает. Вот оно и выплыло. Вы только послушайте!

Впереди опять закричали, да так, что Филипп вскочил на ноги.

— Слушайте, это что, возле дома Розенбергов вопят? — спросил он кондуктора. — На них напали? Прямо здесь, в центре города?

Автобус повернул на Бишопсгейт и остановился. Дальше была сплошная толпа. Филипп выскочил из автобуса, и его тут же закрутило и понесло в проулок. Со всех сторон долетали обрывки фраз: «Говорят, они хотели негров подкупить…», «Да знаю я этих чертовых негров…», «Ты не представляешь! Здоровенные такие побрякушки размером с репу. Они же месяцами их скупали…», «Чертовы евреи!», «Господь Всемогущий!»… Но Филипп по-прежнему не понимал, что взволновало толпу. Его так и несло от одного угла к другому. Люди вокруг все время менялись. Толпа казалась разнородной, в ней мелькали люди его класса и положения. Он увидел вроде бы знакомое худое лицо, большое круглое лицо с открытым ртом, постоянно и монотонно восклицавшим: «Чертовы евреи!», радостно-возбужденное лицо — впрочем, он никого не успевал рассмотреть. Его прижало к какой-то ограде. В нескольких футах впереди люди сгрудились перед большим домом. Крики стали громче, по забору застучали палками. Он увидел шлемы двух полицейских за воротами и перед парадной дверью. Раздался крик: «А ну, выходите, чертовы евреи!» — «Выходите и тащите ваши побрякушки!» — «Выходите! Мы вам покажем, что мы делаем с неграми!» Рядом с Филиппом женщина лет шестидесяти с дрожью в голосе интересовалась у соседа: «А правду говорят, что евреи едят детей?» — «Ага, — ответил сосед, — иноверцы вообще творят, что хотят», — и тут же, обернувшись, передал соображение насчет поедаемых детей по цепочке. Вскоре кто-то перед домом выкрикнул: «Когда вы слопали последнего ребенка?» — и хотя ответом был взрыв хохота, в этом хохоте уже сквозило безумие. Филиппу удалось протиснуться ближе к дому. Теперь в саду кроме полицейских шлемов мелькали кепки и даже две-три шляпы. Полицейские перестроились и неожиданно поднажали на толпу. Один человек боком вылетел в соседний садик и с шумом упал, другой метнулся в сторону, а третий ничком повалился на траву. В результате Филипп протиснулся еще ближе к дому.

— Все в порядке, — торопливо сказал он полицейским. — Я с вами. Пропустите меня.

Его оценивающе оглядели с ног до головы и, видимо, решили рискнуть. Когда толпа отшатнулась, Филипп проскользнул через нее и развернулся к ней лицом.

— Кто это такой, черт подери? — спросили сразу с полдюжины человек. — Еще один пожиратель детей?

— Да тоже за побрякушками пришел, — ответил одинокий голос. — Давай-ка поднажмем, их всего трое. — Тем не менее, трость Филиппа и дубинки полицейских заставили передний ряд засомневаться.

Тем временем над их головами отворилось окно.

— Что вам здесь надо? — спросил старческий голос.

В ответ раздался взрыв смеха и поток ругательств.

— Гоните побрякушки! Выходите к нам! Кто боится негритосов? Кто сматывает удочки? Жид! Жид!

Голос холодно произнес:

— Мерзостные создания, что у нас общего с вами? Вы осквернили себя! Кто вы такие, чтобы поднимать руку на Священного Бога Израиля?

Смех и оскорбления усилились.

— Вы только его послушайте, — сказал тощий голодранец, стоявший неподалеку от Филиппа. — Священный Бог Израиля! Ну, умора!

— Можете уничтожить дом и все, что в нем, — сказал Розенберг, — и вас постигнет огонь, чума и казни египетские. Но драгоценностей, даже если бы они здесь и были, вы не увидите и не коснетесь, ибо они посвящены Господу. Они предназначены для Храма Сиона и грядущего Мессии.

— Так я и есть Мессия, — крикнула какая-то толстуха. — А твой-то мессия не больно поспешает за побрякушками!

В воздухе просвистел камень, и одновременно здоровенный детина протолкался к воротам и спросил:

— Послушай, это ты — Розенберг?

— Я — Неемия Розенберг, — сказал голос.

— Тогда слушай сюда. Мы знаем, что ты заодно с правительством и капиталистами, а денежки свои выколотил из рабочего класса. Так вот тебе нипочем не улизнуть с ними к негритосам. Мы этого не допустим. Мы не хотим тебе навредить, но не дадим чертовым жидам улизнуть с нашими денежками к этим треклятым неграм, ни в коем разе. Отдавай побрякушки, и я прослежу, чтоб они были в целости и сохранности, клянусь. А если нет, то я, черт возьми, сам подожгу этот дом.

Ему ответил рев одобрения, хотя толстуха, показавшаяся Филиппу образцом беспристрастности, достойной сэра Бернарда, сказала: «Ну, у меня нет ничего общего с социалистами», а полицейский одобрительно добавил:

— Заткни пасть, Майк Каммингс.

— Да ни в жисть! — парировал мистер Каммингс. — Народ не может молчать, когда честных людей облапошивают.

Розенберг высунулся из окна.

— Говорю вам, — сказал он, — Господь отомстит за Себя Своим врагам. Утром вы скажете: «Господи, была бы сейчас ночь», а вечером: «Господи, был бы сейчас день», и гнев Его пребудет с вами в вашем тайном убежище…

В стену ударил обломок кирпича и упал к ногам Филиппа, разлетелось оконное стекло на втором этаже. Филипп крепче перехватил трость и увидел, как одного из полицейских оттаскивают в сторону, а вокруг него размахивают палками. Толпа нахлынула, Филиппа прижали к входной двери, и он услышал, как она трещит под напором улюлюкающей и ругающейся массы людей. Кто-то сильно пихнул его в плечо, в щеку уперся большой грязный подбородок, в бок ткнули палкой или локтем. В то же мгновение дверь поддалась, и все они с треском вломились в узкий коридор. Первые ворвавшиеся промчались дальше вверх по лестнице, следующие в спешке не обратили на него никакого внимания, а потом наступила темнота и полный хаос. Наверху он услышал громкий голос, заглушаемый злобными воплями, затем несколько мгновений тишины, и прежний голос прокричал: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть».[42] А затем начался полный хаос. Одни пытались выбраться из дома, другие рвались наверх, третьи пребывали в нерешительности. С улицы послышались крики «Полиция!», давка вокруг Филиппа ослабла, и он опять увидел рядом с собой одного из давешних полицейских, пытающегося проложить путь наверх. Когда они вместе вошли наконец в комнату наверху, то едва успели помешать буйному мистеру Каммингсу ускользнуть. Констебль крепко держал его, а Филипп, увидев туго натянутую веревку, уходящую в окно, подбежал к оборванному, окровавленному Иезекиилю, перегнувшемуся через подоконник. Еще не успев выглянуть, он знал, что увидит, но лишь когда он помог подтянуть тело повешенного Неемии, нашел время удивиться, почему толпа так быстро уничтожила свою добычу. Но когда они с Иезекиилем развязали шнур и уложили тело на стол, из невнятного бормотания Каммингса он разобрал, что ничего такого они и не думали делать. Евреев надо было припугнуть, чтобы выдали тайник с деньгами или драгоценностями, и веревку — предназначенную для одной из коробок с багажом, стоящих у стены, — использовали именно с этой целью. А Неемия начал сопротивляться, веревка соскочила, и поэтому «помоги мне бог» никто не был удивлен больше него, услышав, что еврей мертв.

— Разве похоже, что я собирался его убить? Да я и мухи не обижу! Это все ошибка…

— Господь дал, — сказал Иезекииль, вставая с колен и глядя на тело, — Господь и взял. Да будет имя Господне благословенно.[43]

К этому времени в комнате появилось еще несколько полицейских, некоторые с пленниками. Филипп объяснил свое присутствие дежурному офицеру, и когда два предыдущих констебля подтвердили его слова, назвал свой адрес и получил разрешение отправляться домой.

Но, глядя на Иезекииля, Филипп замешкался.

— А что будет с мистером Розенбергом? — спросил он. — Может, ему лучше пойти со мной? Я уверен, отец будет рад.

Подумав, полицейский разрешил Филиппу изложить свое предложение.

Выслушав его, Иезекииль неожиданно согласился и торжественно кивнул.

— На меня возложена ноша, — сказал он. — Я один отправлюсь в страну моих отцов.

— Если у вас здесь есть какие-нибудь деньги или драгоценности, мистер Розенберг, — сказал инспектор, — вам лучше отдать их нам на хранение.

— У нас их никогда не было, — ответил Иезекииль, — они в безопасности. — Он снова повернулся к телу, произнес над ним молитву на идиш, и пока последние величественные слова эхом отдавались от стен, дал Филиппу понять, что он готов. Два констебля вызвались проводить их до такси. Вчетвером они молча спустились вниз, и выйдя на улицу, услышали отдаленные, но явственные выстрелы.

В Кенсингтоне сэр Бернард и трое его гостей — Кейтнесс, Изабелла и Роджер — играли в бридж. Король, как обычно, закрылся в своей комнате. Розамунда находилась в постели и спала — Изабелла уже и не чаяла, что сэру Бернарду удастся ее туда загнать. Был вечер вторника. Обычно по вторникам Ингрэмы навещали своего друга, поскольку этот вечер у Роджера часто бывал свободен. Иногда они играли — если к ним присоединялся Филипп, Розамунда или еще какой-нибудь гость, иногда разговаривали, иногда ходили в театр. Иногда гости даже оставались на ночь: сэр Бернард был очень к ним привязан, и между ними установилось то счастливое равновесие, благодаря которому отцы и дети, не являющиеся родственниками, создают отношениями, которых редко достигают отцы и дети, связанные родственными узами. Сэр Бернард всего лишь понимал Роджера, Роджер всего лишь завидовал сэру Бернарду. А то, чего они не понимали и чему не завидовали, приправляло их разговор приятной таинственностью. Этот вечер мало чем отличался от многих прошлых. Такт, которым обладали сэр Бернард и Изабелла, смягчил истерику Розамунды, и объединенными усилиями ее удалось уложить в постель. Оказавшись в доме, она то ли от усталости, то ли из хитрости, то ли от страха вдруг стала послушной. Сорок лет врачебной практики научили сэра Бернарда искусству обращения с людьми. Роджер попытался было объяснить, почему они оказались здесь, но сэр Бернард отмахнулся.

— Знаешь, я люблю послушать всякие рассказы, — сказал он, — но чувство долга убивает все удовольствие. А ты ведь не хочешь рассказывать. В моем возрасте человек благодарен уже за то, что его вообще любят, — любят, заметь. Давай сделаем вид, что ничего не случилось.

Где-то неподалеку опять стреляли, но вечер проходил почти как обычно. После недавнего налета власти объявили, что население впредь будет заранее оповещаться по радио. Все запланированные мероприятия будут проходить как обычно, и власти надеются, что никакой паники в Лондоне не случится. Именно на возникновение паники рассчитывает враг, нанося бомбовые удары по столицам мира. Если же паники не будет, то и налетов не будет.

— Не надо нам никаких мероприятий, — сказал сэр Бернард, — но мы хотели бы знать, что происходит, если правительство не против, конечно.

— Что-то я сомневаюсь, — сказала Изабелла. — Ну, сообщат они, что «Огромный самолет сбрасывает бомбы прямо на Колиндейл-сквер». И что?

— Не сообщат, — сказал Кейтнесс. — Спорим на дюжину пар перчаток, Изабелла, что если мы взлетим на воздух, то последнее, что услышим, будет: «Ни один самолет пока не достиг Лондона, противовоздушная оборона действует эффективно».

— По рукам, — сказала Изабелла.

Сэр Бернард только вздохнул и взял карты.

Игра продолжилась. А затем ожило радио.

— Только что получено сообщение правительства, — заявил громкоговоритель. — Вражеская авиация пыталась приблизиться к Лондону со всех сторон, но потерпела неудачу. Сбито уже четыре самолета. Несколько бомб сброшено на ненаселенные районы. Начальник противовоздушной обороны Лондона заявляет, что наши силы не понесли никаких потерь.

— Я думал, у них есть воображение, — сказал сэр Бернард. — Один-два наших сбитых самолета сделали бы сообщение более правдоподобным.

— Не говорите о «воображении»! — взмолился Роджер. — Это не воображение, а лишь жалкая фантазия.

— Я не уверен, что Кольридж здесь прав,[44] — в раздумье произнес Кейтнесс. — Разумеется, это та же способность — подгонка мира под представление о мире.

— Ну, у начальника противовоздушной обороны Лондона свое представление о мире, — сказал Роджер. — Возможно, вы правы. Но разве представление — это образец?

— Ну конечно! — перебил Кейтнесс. — Если представление — не образец, какая от него польза?

— Если мы играем в бридж, — кротко сказала Изабелла, — не могли бы вы на время забыть о своих представлениях? Большое спасибо.

Через четверть часа новый голос в динамике подхватил эстафету.

— Последнее сообщение, — доложил громкоговоритель. — Вражеские самолеты продолжают атаку. Предполагается, что в налете принимают участие около восьмисот летательных аппаратов. Над Лондоном пока не появился ни один. Уничтожено пять деревень. Африканские войска высадились с гигантских дирижаблей и заняли окраину Хэмпстеда и Ричмонд-парка. Новые дирижабли замечены на западе. Правительственные войска на севере и на юге отступают.

— Вот так номер! — воскликнул Роджер.

Наступила короткая пауза, а затем громкоговоритель продолжил совсем другим голосом:

— Во имя того, что было и будет, желанного и предназначенного, во имя множества богов и Бога единого…

Изабелла отложила карты, Кейтнесс вскочил на ноги, Роджер выпрямился в кресле. Сэр Бернард, откинувшись на спинку, уверенно произнес:

— Мистер Консидайн, полагаю.

— …Верховный Исполнитель африканских объединенных сил предупреждает англичан о бесполезности сопротивления. Он не желает делать различия в верованиях причиной для уничтожения Лондона и даже после сегодняшних провокаций правительства не собирается подвергать город опасности. Но он вынужден продемонстрировать наличие верных и непобедимых войск в своем распоряжении и серьезно предупреждает отсюда, из сердца белой расы, что отныне наши силы тысячекратно умножатся, чтобы довести до конца то, к чему мы стремимся — к свободе черных людей, восстановлению и объединению Африки. Верховный Исполнитель демонстрирует мощь своих армий и преданность своих мучеников и подтверждает, что если понадобится еще один налет на Лондон, то город будет уничтожен. Он призывает англичан хорошенько обдумать, за что они сражаются, и если кто-нибудь среди них верит, что царство человека сокрыто в любви, искусстве и смерти, а не в науке и логике, он призывает их не к предательству своей страны, поскольку узнает в безумии патриотизма путь подчинения тому же страстному воображению, но к демонстрации мирных намерений. Во имя своих собственных подданных он взывает к детям страсти и воображения, во имя большей силы, чем их собственная, он угрожает детям педантизма и рассудка — в этом первом воззвании, сделанном в Лондоне в первый год Второй Эволюции Человека.

— Ну что же, продемонстрируем мирные намерения, — сказал сэр Бернард, — продолжим игру.

Но Роджер и Кейтнесс уже вскочили на ноги.

— Я бы не стал слишком ему доверять, — сказал Кейтнесс.

Изабелла, все еще глядя в свои карты, пробормотала:

— Не нужно волноваться, мистер Кейтнесс. То же самое он сказал нам сегодня днем.

— Вы его видели? — недоверчиво воскликнул Кейтнесс.

— Да, — сказала Изабелла. — На самом деле мы назначили ему нечто вроде встречи.

— Правда? — сказал Кейтнесс, удивившись еще больше.

— Ну… я сделала это ради Роджера, — сказала Изабелла и подняла глаза. — Он бы никогда не сделал этого сам. Надеюсь, вы не против, сэр Бернард?

— По-моему, ты немного не убеждаешь меня стать сторонником семейной жизни,[45] — сказал сэр Бернард, но в его голосе прозвучала необычная мягкость. — Ты хочешь сказать, что пригласила Консидайна сюда? Ну если это так, то вот он, наверное, и пришел.

Однако это прибыли Филипп и еврей. Они вошли в комнату вместе с Инкамаси, спустившимся узнать о ходе военных действий. Филипп представил Иезекииля сэру Бернарду и вкратце изложил ему суть случившегося вечером.

— Я рад, что вы здесь, мистер Розенберг, — сказал сэр Бернард тоном, весьма отличавшимся от его обычной безмятежности. — Я ваш покорный слуга. Используйте нас по своему усмотрению. Позвони, Филипп.

Но едва палец Филиппа коснулся кнопки звонка, как в прихожей раздался еще более громкий звонок. Сэр Бернард быстро взглянул на Изабеллу, сидевшую за карточным столиком. Горничная пошла открывать, а Изабелла взглянула на Роджера и сказала:

— Будь добр, дорогой, узнай поподробнее все, что сможешь.

Роджер ответил ей потрясенным взглядом. Раздались голоса и шаги, дверь широко распахнулась, и на пороге появился Консидайн. За ним стоял Моттре, а за ним еще два человека — в которых, как показалось сэру Бернарду, он признал джентльменов, прислуживавших им за обедом в Хэмпстеде. Но времени разглядывать их у него не было, и он посмотрел туда, куда смотрели все, — на Верховного Исполнителя, стоявшего в дверях.

— Славная встреча, — сказал Консидайн, — но, к сожалению, у меня мало времени. Кто пойдет со мной?

В мгновенно наступившей тишине Роджер услышал свой голос:

— Я.

— Глупец! — крикнул зулус. — Ты пришел сюда и теперь надеешься уйти? Нет. Ты мой!

Он стоял в другом конце комнаты, почти в десяти футах от Консидайна, однако покрыл разделяющее их пространство одним невероятным прыжком и обрушился на Консидайна, как молния с небес. Его атака была так стремительна, что Консидайн покачнулся и чуть не упал. Могучие руки короля зулусов сомкнулись на горле врага. Но уже в следующую секунду Моттре выхватил револьвер и выстрелил. Инкамаси отбросило и он упал, прижав руку к бедру. Сквозь пальцы сразу проступила кровь. Консидайн пришел в себя и посмотрел на своего друга.

— Моттре, Моттре, разве это необходимо? — пробормотал он. — Думаешь, я боюсь его рук? Ну, что сделано, то сделано, пускай Верекер его осмотрит. Кажется, кость не задета.

Он отступил в сторону, пропуская вперед одного из спутников. Умелый молодой человек с помощью Изабеллы быстро перевязал раненого. Консидайн тем временем продолжал:

— Мистер Ингрэм, господин король, мистер Розенберг, у меня драгоценности вашего кузена и другие, приобретенные мною для вас. Идемте со мной, здесь вам не место. — Он огляделся. — Есть ли еще среди вас те, кто хотел бы последовать за мной?

— Если вы берете короля, то возьмите и меня! — выкрикнул Кейтнесс. — Я требую, чтобы вы…

— Зачем требовать? — рассмеялся Консидайн. — Я вас приглашаю, я просто умоляю вас пойти с нами. Сэр Бернард?

— Нет, — сказал сэр Бернард. — Мы давно вышли из джунглей, и лично я пока не собираюсь обратно.

— Король, мистер Кейтнесс, мистер Розенберг, мистер Ингрэм, — сказал Консидайн. — Отлично. Миссис Ингрэм?

— Нет, — покачала головой Изабелла. — Африки мне и здесь хватает.

— Возможно, вы мудрая женщина, — сказал Консидайн, — и если это так, вы будете средоточием нашей мудрости в Лондоне, а все женщины Англии будут учиться у вас, что им нужно делать. Ваш муж вернется к вам с победой. Тогда — спокойной ночи. Спокойной ночи, сэр Бернард, оставляю вас соусам, которые вы предпочитаете пище. Пойдемте, друзья, пойдемте, враги. Моттре, вы с Верекером устройте короля как можно удобнее в первой машине. Остальные поедут со мной во второй.

На улице их ждали большие машины. Роджер, подчинившись жесту Консидайна, забрался внутрь и уселся спиной к водителю, подле него сел Кейтнесс.

Напротив священника поместился еврей. Консидайн устроился рядом. Вокруг другой машины сновали люди, а от дверей молча наблюдали за отъезжающими Изабелла и сэр Бернард. Консидайн поднял на прощание руку, и когда машина отъехала, сказал Роджеру:

— Вот потерпевшие поражение. Не беспокойтесь, сегодня им ничего не грозит со стороны моих людей. А завтра или послезавтра правительство запросит мира.

— Что-то я сомневаюсь, — сказал Роджер. — Если, как вы утверждаете, Лондону ничего не грозит, что же тогда происходит на самом деле?

— Я просто учу Лондон чувствовать, — ответил Консидайн, — ощущать ужас. Сегодня город познает панику, какой еще никогда не знал. Он познает глубины, которых никогда не осмеливался достичь. Но в его страданиях повинна его же бесплодность.

— Вы за этим привели сюда африканские армии? — спросил Кейтнесс.

— Армии? — рассмеялся Консидайн. — Знаю, я сам способствовал распространению этой сказки. Но те мои люди, которые находятся здесь, вступают в свою величайшую пору, и я даю им ту жертву, которой они жаждут. Подождите, вы их увидите. — Он взял переговорную трубку и что-то сказал водителю. Машина быстро ехала на север, обогнула Риджентс-парк, проехала Сент-Джонз-Вуд и наконец через Примроуз-Хилл выехала на Хэверсток-Хилл где-то рядом с Белсайз-парком. Но через несколько минут стало ясно, что этим путем не проехать. Дорога была забита людьми. За станцией метро толпа поредела, потому что люди сгрудились у входа, так что ни одна машина не могла проехать. По Хэверсток-Хилл шли беженцы, а небо отливало красным светом. По облакам опять метались бесполезные прожектора. Доносились истеричные выкрики, проклятия, то и дело возникали мелкие стычки. Рядом с ними столкнулись две тележки, нагруженные узлами, и владельцы тут же подрались среди разбросанных вещей. Женщины падали в обморок, доминиканцы в черно-белых рясах из соседнего монастыря пытались навести хоть какой-нибудь порядок. («Несомненно, — тихо сказал Кейтнессу Консидайн, — англиканские священники тоже где-то рядом. Но расцветка у них не такая эффектная».) Из боковых проулков подходили все новые и новые люди с узлами, чемоданами. Когда машина притормозила перед поворотом, к водителю сунулись двое молодых людей.

— Вот кто нас повезет, — сказал пьяным голосом один из них, а другой вцепился в руль. Роджер посмотрел на Консидайна, но тот спокойно наблюдал за происходящим, откинувшись в своем углу. Водитель отпустил руль и еле уловимым резким движением опрокинул одного из них на дорогу, другой вскинул руки, пытаясь защититься, но тут же рухнул от удара в солнечное сплетение. Машина начала разворачиваться. Консидайн опять взял трубку.

— Постарайтесь объехать толпу, — сказал он. — Я должен попасть на вершину холма.

В конце концов, после многочисленных остановок и объездов, они подъехали к краю Хэмпстеда с севера. Снизу, от подошвы холма, катилась волна совершенно новых звуков.

— Я подниму верх, — сказал Консидайн водителю. — До Хайгейта поезжайте медленно, а затем сверните к месту встречи.

Крыша машины с легким скрипом сложилась, превращая автомобиль в кабриолет.

Консидайн встал в полный рост. Почти тут же рядом раздался крик на непонятном языке. Возле машины возник чернокожий солдат, он бежал и кричал, потом появился еще один, а затем к ним устремилась целая толпа. Загремели барабаны. Кто-то крикнул уже по-английски: «Бессмертный! Бессмертный! Слава Бессмертному!» Консидайн, подняв правую руку, сделал в воздухе странный жест. Вопль заглушил все вокруг: «Слава Повелителю Любви! Слава Бессмертному!» Негры бежали рядом с машиной, бросались к ней, чтобы прикоснуться, скакали и кружились возле нее.

Машина покачнулась. Роджер внезапно понял, какое препятствие преодолели колеса. Крики, то на африканском, то на английском, слышались со всех сторон: «Умрем за Бессмертного! Слава Повелителю Смерти!» Теперь они ехали среди пылающих костров, около каждого из них кружились фигуры, люди бросались к машине и простирались ниц, когда она отъезжала. Фигура Консидайна, казалось, росла в красных отсветах, снова и снова он делал таинственный жест правой рукой, время от времени громко выкрикивая что-то на незнакомом языке. Роджер посмотрел на пустошь, но за сторожевыми кострами лежал сплошной мрак. Казалось, он и порождал эти скачущие, вопящие чернокожие фигуры. Кейтнесс откинулся в своем углу, закрыв глаза и шепча молитвы.

Внезапно машина остановилась. Консидайн начал говорить. Роджер не понял ни слова. Но толпа, видимо, прекрасно все поняла, потому что крик поднялся до сплошного рева. Машина тронулась вновь, и Роджер вдруг понял, что кричат африканские солдаты. Он почувствовал ритмический строй языка, когда-то бывшего английским. Люди скандировали все то же: «Умрем за Бессмертного!»

Но что бы ни значили эти крики, с некоторого момента сама Смерть начала сопровождать их. Внезапно прозвучал выстрел из револьвера, а затем еще один и еще. Роджер решил, что англичане пошли в атаку, завертел головой, но увидел только бегущего рядом с машиной негра. На глазах пораженного Роджера тот взмахнул кинжалом и вонзил его себе в грудь. Казалось, безумие стремительно охватывало и других интервентов. В свете костров блестела сталь, тут и там Роджер видел залитые кровью лица. Многие негры срывали мундиры, некоторые уже и вовсе остались в чем мать родила. Среди них стали возникать странные фигуры в пятнистых шкурах и с огромными плюмажами из перьев. Похоже, это они управляли плясками у костров. Неподалеку два огромных негра кололи друг друга широкими тесаками, а вокруг звучало все больше выстрелов. Машину раскачивало, колеса все чаще переезжали человеческие тела. Консидайн по-прежнему возвышался напротив Роджера. С неподвижным лицом он смотрел на устроенную им вакханалию.

В конце концов путешествие вдоль цепи пылающих сторожевых костров подошло к концу. Толпы негров стали редеть. Консидайн вскинул обе руки, опустил и резко развел их в стороны, выкрикнул еще несколько слов и сел. Последний негр остановился, бросился наземь, машина набрала скорость и вскоре вырвалась в загородную темноту и тишину.

Кейтнесс с горечью спросил:

— Вы выпускаете эту орду негров на Лондон?

— Вы меня слышали, — ответил Консидайн. — Вы слышали меня час назад. Я дал англичанам почувствовать панику, такую панику, которой они не знали с тех пор, как викинги совершали набеги на побережье и жгли их города тысячу лет назад. Они боялись их чувств, восторга, бунта и дикарского веселья, они сковали любовь и возненавидели смерть. А я вновь вернул этим понятиям первозданность, показал их дикими и, возможно, победоносными, и теперь то, чего не сделают армии, сделает их собственный страх. Они запросят мира. Что до моих африканцев, они просят смерти, и они ее получат. Большинство убьют себя или друг друга сегодня же ночью, те, что доживут до завтра, умрут перед вашими солдатами. Их нечего жалеть. Они не мои приверженцы, но я дал им все, чего они достойны. Они умирают за Бессмертного. Сколько мучеников могут предложить мне ваши церкви?

— Они умирают за ваши идеи, — хмуро сказал Кейтнесс.

— Они умирают за Повелителя Смерти, — ответил Консидайн, — за меня, или за другого. Если не преуспею я, это сделают другие. Вы думаете, назвать этот год Первым годом Второй Эволюции — пустая самонадеянность? Это истина, которую, между прочим, предсказал ваш Христос. «Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам».[46] Многие мученики других вероисповеданий в прошлом умерли в упоении высшего восторга. Но я несу вам настоящие плоды трудов — исполнение желаний, власть над любовью и смертью.

Наступила короткая тишина, затем он продолжил, медленно и почти про себя:

— Это долгий труд, и многие ждали его завершения. Мой отец жаждал его, но не увидел, хотя познал начала и обучил им меня. Великая энергия пола начала работать в мире давным-давно, еще в те времена, когда правили темные первобытные инстинкты. Она способна уничтожить смерть, казавшуюся всеобщим уделом. Пришел человек и взалкал бессмертия, но вместо того, чтобы воспользоваться естественным даром, он начал обманывать себя, рожая детей, создавая религию и искусство. Все это не сам восторг, а лишь призраки, тени восторга. Возникали царства и династии, города, памятники и наука, но ничто не могло удовлетворить это ненасытное желание. А затем он создал любовь и понял, что происходящее между мужчиной и женщиной таинственно и мощно, но вот что с этим делать, он не знал. Знали лишь немногие, Цезарь и несколько других, но все они погибли. Я думаю, знал Чака, поскольку он был из посвященных. Я научил его управлять своей энергией. Но у него была неистребимая страсть к жестокости и разрушению, и когда настало время, пришлось его уничтожить. Сегодня истинные адепты тайного знания хотят раскрыть секреты и приобщить к восторгу многих, и если они станут править миром, они поделятся со всеми тем, что знают сами. Ради этого они будут поститься и бодрствовать, как учил меня мой отец два века назад. Входя в транс и выходя из него, они будут видеть цель. В трансе я узрел способ овладения энергией пола, я спустился во времени к андрогинному существу — посвященные знают, что когда-то человек был един в своей сущности. Я провел великий опыт и устремил свое воображение на возможности, кроющиеся в любви и желании. С тех пор я живу этой силой. Той ночью я поставил перед собой задачу прожить триста лет, и с тех пор не прошло еще и двухсот. Множество женщин отдали мне восторг желания, я претворил его в жизненную силу. Я ничего от них не требовал, они жили со мной, но могли иметь столько любовников, сколько хотели.

В кругу посвященных меня учили, что хотя смерть, возможно, и далека, она все же неизбежна. Но человек, вооруженный страстью и высшим восторгом, может войти в обитель теней и вернуться в мир живых по собственному желанию. Тот, кто овладел любовью, овладел миром, а тот, кто овладел смертью, повелевает остальными. Как восторги телесной любви — лишь призраки по сравнению с восторгом воображения, так и он сам по себе — ничто по сравнению с живительным ядом перехода от жизни к смерти и от смерти к жизни. Я задался этой целью и трудился для ее достижения. Но пока я работал, Европа грузной поступью приблизилась к нашим убежищам, слепые глаза европейского разума вгляделись в чистый свет братства посвященных, обоняние, забитое гарью и копотью, учуяло порок, и хриплый голос возвестил: «Это тьма!» Европа принесла свою религию и свои учения. Тогда посвященные поняли, что если мы не сделаем Африку свободной, то Европа вскоре растопчет нас, и мы исчезнем, и вот мы решили остановить Европу.

Он замолчал и посмотрел на поля и изгороди, меж которых они проезжали. Затем заговорил быстрее:

— Не все европейцы, приезжавшие в Африку, отгородились от мудрости. Некоторые из белых офицеров были приняты в братство, получили посвящение, погрузились в транс и стали сильными, — одним из них был Моттре, мы встретились с ним в Уганде, а еще был французский генерал в Марокко и двоюродный дед Саймона Розенберга на юге. Были и другие. Мы начали объединять Африку. Мы знали о братствах в разных частях земли, и мы объединили их в одно. Вожди и короли племен проходили посвящение, приобщались к нашим планам. Шаманы и колдуны поддерживали нас с самого начала, хотя и не входили в узкий круг. Через них мы могли править племенами. Мы хотели дать Африке учение о свободе, жертвенности и восторге, а Европу я решил поразить паникой.

— Вы ведь не хотели, чтобы Моттре стрелял? — спросил Роджер.

— Если против меня выйдут безоружные люди, я встречу их без оружия, лицом к лицу, — сказал Консидайн. — Но стоит ли тратить годы, навязывая свою волю правительствам Европы — и так растратить все силы? Это надо сделать быстрее. Они призывают к оружию, ну что же, оружие обернется против них. Но что касается посвященных… Если я не хотел, чтобы Моттре стрелял, то это ради него, а не ради себя.

— Однажды ваши друзья могут выстрелить и в вас, — раздался голос священника, — когда они захотят того, что вы не сможете дать им.

— Сребреников, например, — сказал Консидайн, не поворачивая головы.

Машина неслась сквозь ночь. Роджер вглядывался во тьму и вспоминал слова, приведшие его к встрече с конкистадором, сидящим напротив. «Тьму вечную я встречу, как невесту» — теперь он мчался навстречу этой тьме. Тьма окутала их, но они стремились дальше, в самое ее сердце. Творения многих поэтов расцветили и украсили ночную темень, но дивные оттенки ночи из множества стихов теперь остались далеко позади, там, где продолжалась буйная вакханалия африканцев. Роджер словно оттолкнулся от них, уплывая к чему-то неизмеримо большему. Водоворот событий закрутил его и нес теперь к той силе, из которой рождается искусство. Искусство… древнее слово, уже изрядно затасканное, но так и не познанное до конца. Когда-то оно означало величие… Роджер всем телом ощущал мощный заряд усмиренной, контролируемой энергии рядом с собой. «И заключу в объятья…» А вдруг объятья не удержат ее? Вдруг жуткая разящая сила этой тьмы уничтожит его, как слава Зевса уничтожила Семелу?[47] Теперь уже поздно выбирать: он потерян и спасен одновременно. Все вперед и вперед, прочь от иронического созерцания детей мудрого мира и от кричащего жертвенного самоотречения невежественных сынов восторга, прочь от молодой растерянности и молодой жадности, прочь от Изабеллы. При восходящей луне он видел ее на пьедестале, познающей в ежедневных переживаниях свое щедрое сердце и мудрую женственность, все то, ради чего он должен пересечь море и сушу, чтобы найти. Это разделение существовало между мужчиной и женщиной изначально, это предрешено и это должно быть исполнено. Вечное примирение с вечным противоречием — желать того, что предрешено, выбирать неотвратимое. В один идеальный миг он понял сердцем, что выбор сделан. Он возжелал неминуемого. Все поэты по-своему делали это — их терпение и труд, их молчание, пока то, чего они так долго желали, не воплощалось внутри них в слово. Это и был секрет величия — торжественная священная фигура правителя, требовавшего подчинения, и так сквозь все жизненные порядки, светские или духовные, занятия или профессии, обряды или повседневную жизнь. Любовь тоже была образом величия, но именно любовь, а не возлюбленная, любовь была неизбежностью, а возлюбленная — священным средством достижения величия.

Роджер вдохнул полной грудью — ветер донес запах моря.

Глава десятая

ЛОНДОН ПОСЛЕ НАЛЕТА

Дикие фигуры, плясавшие на задворках Лондона в ту ночь, были лишь бледными подобиями куда более жутких созданий, неожиданно наводнивших город. Впрочем, змеиная кожа — одежда шаманов, руководивших танцами у костров, не шла ни в какое сравнение с фантастическими облачениями горожан, бегущих из города. Консидайн и вправду выпустил на холмы севера и юга совсем немного африканцев; как потом выяснилось, он никак не объяснил распространяемые по его указке сообщения по радио о горящих деревнях и уничтоженных войсках. Да, несколько бомб было сброшено, но больше ради шума и устрашения, чем ради уничтожения. Он убедил Лондон, что говорит из центра города. Но многие уже не услышали этих обращений, потому что покидали его. На маленьких улочках и в трущобах знали, что африканцы высадились, и лишь немногие из обитателей перенаселенных домов, слышавших новости, не бросились тут же искать убежища. С севера бежали на юг, с юга на север, с запада толпы валили на восток. Лишь на востоке не было вражеских самолетов. Там никто не сражался с передовыми армейскими частями. Огромные тяжело груженные дирижабли неторопливо приземлялись на заранее подготовленных площадках. Во многих домах с обширными огороженными участками ждали этой ночи, сигнальные огни призывали врага, и он пришел. Трудно сказать, превосходил ли враг защитников численностью, скорее, его превосходство выражалось во внезапности нападения. Вскоре на всех преобладающих высотах пылали костры, а возле них разворачивались священные празднества, дотоле сокрытые в черной ночи африканских болот. Там дикие звери в ужасе бежали от тамтамов, раковин и воплей, здесь испуганное население бежало куда глаза глядят. Толпу беженцев составляли не только обитатели трущоб. Из многих респектабельных домов, удобно расположенных по окраинам Лондона, выезжали машины, набитые детьми и женщинами, и мужчины, молодые и старые, терзали стартеры и давили на газ, спеша убраться прочь. Стоило брату, придя домой, принести новости, или отцу, высунувшись из окна, узнать, что в ужасающей близости от него начались варварские беспорядки, как семья за семьей грузилась в механические повозки, чтобы бежать от странного учения, взывающего к их непонятливым умам. Едва голос Консидайна закончил читать воззвание, как напротив Чаринг-Кросс нагруженная машина из-под Хэмпстедской пустоши столкнулась с такой же нагруженной машиной с Ричмонд-Террас. Это была лишь первая из множества подобных катастроф. Лондон ополчился против себя самого, гражданская война всех против всех, беспорядочная и кровавая, бушевала на улицах. Прислушиваясь к выстрелам, в Илинге, Хайгейте и Стритеме слышали нарастающий рев бунта, медлили, боялись и прятались, а затем, когда слухи стали поступать отовсюду и паника с улиц перекинулась на дома, сами влились в раздувшийся поток. Брызги сближающихся человеческих волн смешались, люди теряли в толпе друг друга, начинали истошно призывать пропавших, а в ответ им кричали, что опасность поджидает как раз там, куда они направлялись. Направление бегства задавали случайные люди, сами понятия не имевшие, куда надо бежать. Многие бросились в центр города, к переполненным станциям подземки, но и они не гарантировали защиты от врага, надвигавшегося, казалось, со всех сторон. Смерть грозила не только с неба, она неторопливо шествовала и по земле. Вокруг Пиккадилли и Пэлл-Мэлл, перелезая через ограды парков, пытаясь отдохнуть на Трафальгарской площади, переходя мосты и даже взбегая и падая с их парапетов, накатываясь с северных улиц, толпы сталкивались на центральных линиях Оксфорд-стрит, Холборна, Чипсайда, Стрэнда, Флит-стрит, Ладгейт-Хилл и Кэннон-стрит. О том, чтобы остановиться отдохнуть, не было и речи — на них постоянно напирали сзади, и теперь людям приходилось спасаться не только от неведомой, только этим и страшной угрозы, но и от соплеменников, способных в помрачении ума затоптать любого. Простая необходимость дышать заставляла бежать не столько от африканцев, сколько от самих себя. Растерянные, ошалевшие люди метались по городу, реагировали на малейшее движение, бросаясь вслед в слепом отчаянии или в еще более слепой надежде. Женщина с младенцем делала несколько шагов к относительно свободному, как ей казалось, переулку, за ней тут же устремлялись другие, образовывался небольшой водоворот, который через милю превращался в очередной безумный и многолюдный поток. Молодой человек тянул свою девушку отдохнуть в подворотне, другие видели это и кидались за ними, легкая суматоха перерастала в сильную, и первая парочка была счастлива, если обоим удавалось выбраться живыми из людской реки, несущейся мимо. Не только страх владел толпой: алчность, ненависть и сумрачная жестокость отверженных душ собирали свою дань. Творились ужасные вещи, которых будто никто не замечал и не предотвращал. В укромных углах слышались крики ужаса, мольбы о помощи, в ответ раздавался дикий хохот, потом мгновение тишины говорило об окончании очередного трагического эпизода, и снова все покрывал рев и бессмысленные выстрелы. Сколько последователей Консидайна неслось этой ночью по воздуху навстречу смерти, так никто и не узнал, но гул самолетов и стрельба зениток слышались до самого позднего ноябрьского рассвета. Обезумевшие лондонцы рвались из города, хотя в пригородах было ничуть не лучше. Постепенно преобладающим направлением исхода стало восточное. Темза, большие водоемы, доки, притоки речушек поглощали тех, кого извергала толпа. Кто-то пытался защитить свои пожитки, на улицах образовывались лужи уже не из воды, а груды потерянных и брошенных узлов и баулов становились баррикадами на пути остальных, зверевших от препятствий еще больше.

В ночи шагала чума духа и на ходу собирала многочисленные жертвы. Она слонялась по улицам, ждала в церквях и общественных местах — и там и там двери были распахнуты настежь. В первые часы исхода еще оставалась надежда на организованную, контролируемую эвакуацию, поэтому власти посчитали, что общественные здания могут пригодиться изможденным беженцам. Открыли собор Святого Павла. Толпа вливалась в открытые двери, разбухала, заполняла собор, перетекала через ограждение алтаря, взбиралась на него и внутри страдала от ужаса. Витрины пабов, закусочных и ружейных магазинов были разбиты, спиртное растащили. В соборе на алтаре пьяная женщина разбила бутылку о голову орущего соседа и была застрелена его приятелем еще до того, как тот умер. Высокой идее здесь оппонировали человекоподобные соперники, обладающие первобытной силой или изощренной хитростью, но идея оставалась незапятнанной, как всякая красота остается незапятнанной любым отвратительным подражанием, поскольку красота не может проявляться вне духа, готового для ее восприятия. Без этого согласия красота становится тиранией. Зато если гармония выражения и восприятия достигнута, то любое правление становится прекрасным, ибо красота есть не только исполнение, но и начало закона.

Всю эту ночь в Кенсингтоне сэр Бернард наблюдал, словно бы стоя на скалистом островке — на одном из островков архипелага, — как последний ребенок исчезнувшей расы наблюдает за морем, затапливающим его город. После отъезда Консидайна со своими гостями или пленниками — никто не был толком уверен в их статусе — сэр Бернард с Изабеллой и Филиппом вернулся в библиотеку. Он стоял спиной к камину, оглядывая комнату, пятна крови на диване и ковре, пустые стулья вокруг карточного стола и брошенные карты… Всеобщий беспорядок, совсем недавно означавший общение, теперь означал запустение. Он посмотрел на Изабеллу, переживающую расставание еще глубже, чем он, и вдруг поймал себя на том, что гадает, кому больше недостает Роджера — Изабелле или ему. Изабелла потеряла мужа, а он — друга, хотя тот и был существенно моложе. Неважно, что жил друг в Йоркшире, неважно, что виделись они три-четыре раза в месяц да и то по два-три часа… А еще сэру Бернарду не хватало короля варваров, которого он знал всего несколько дней. И еврейского мистика, которого он и вовсе не знал. Все они, вместе взятые, конечно, не были ему так близки, как Изабелле ее муж, и все же… Важна не потеря конкретного человека, а потеря смысла собственного существования, смысла, заключенного в заботе о других… А теперь твоя почти пустая оболочка беспомощно движется в пустоте. Жизнь сэра Бернарда стремительно теряла устойчивость. Он опять взглянул на Изабеллу и задумался. Неужели она лишь из-за своей молодости кажется наименее покинутой в этом покинутом доме? Он был стар, он пережил свое время и жил воспоминаниями. Он почувствовал редкий прилив зависти: Изабелле не приходилось жить воспоминаниями, Изабелла…

Усилием воли сэр Бернард вернул себе чувство равновесия. «Только что уехавший Консидайн со всей компанией вряд ли тянет на серьезные воспоминания», — подумал он. Постаравшись придать голосу как можно больше мягкости, он спросил Изабеллу:

— Почему ты позволила Роджеру поехать?

— Он хотел уехать, значит, и я этого хотела, — ответила она. — Да нет, я хотела даже больше. Ведь это ему надо думать о себе. А мне-то что думать…

Сэр Бернард моргнул.

— Понимаю, — сказал он. — Но это довольно рискованно: решать за других. Ты не находишь?

— А я ничего не решала. Я только хотела. Это не совсем одно и то же. Я просто хочу того, чего хочет он. Не ради себя, не для того, чтобы он был счастлив, не потому, что должна. Я просто этого хочу. И потом, раз мне не надо думать о себе, я не разрываюсь от желаний и поэтому могу избавить его от мучений. Вот и все.

— Конечно, конечно, — покивал сэр Бернард. — И это ты называешь тихой привязанностью?

Изабелла выглядела немного озадаченной.

— Я никак это не называю, — сказала она. — Так получается, если кого-то любишь.

— Да. Видно, я поглупел от сегодняшних волнений, — сказал сэр Бернард. — Конечно, так и получается. Все это заметили. Так ты хотела, чтобы Роджер поехал?

Изабелла с легкой грустью сказала:

— Когда вы сейчас спрашиваете об этом, мне начинает казаться, что на самом деле я не хотела, или хотела только потому, что хотел он. Дело ведь не в том, чего я хотела. Он как бы хотел этого, но через меня. Ему нужно было, чтобы я захотела. А так… Он доволен. А что мне еще нужно?

Сэр Бернард опять очень пристально посмотрел на нее.

— И это делает тебя счастливой?

— Вполне, — сказала Изабелла. — Правда, это довольно больно…

После этого они замолчали. Ирония, даже ирония любящего, не может выразить больше. Ум принял противоречивый факт и признал себя побежденным. Сэру Бернарду хотелось бы однажды послушать, как будут спорить Консидайн и Изабелла, хотя он понимал, что никогда этого не услышит. Они стояли на противоположных позициях, и все же в чем-то сходились. Да к чему эта неопределенность? Оба выходили за рамки логики и компромисса, оба были чрезвычайно, чрезвычайно… ну, они оба были чрезвычайными, вот и все. Неудивительно, что Изабелла не захотела поехать в Африку.

Филипп, беспокойно бродивший по дому, принес вести о беженцах на Кенсингтон-Хай-стрит. Услышав это, сэр Бернард нахмурился.

— Если такое творится повсюду, — сказал он, — вскоре начнется сущий ад. Давайте поднимемся и посмотрим сверху.

Из чердачного окна, выходившегося на Хай-стрит, открывался вид на быстро растущую толпу. Несколько беженцев повернули в сторону площади, куда фасадом выходил дом сэра Бернарда, но большинство очертя голову неслось вперед.

— Пойду-ка я проверю, как заперта парадная дверь, — вдруг сказал Филипп. — Хватит на сегодня гостей. — Он подумал и осторожно добавил: — Ну, наверное, особой опасности на самом деле нет.

— Конечно, нет, — сказала Изабелла. — Мистер Консидайн сказал, что не собирается громить Лондон.

— Не понимаю, — хмыкнул сэр Бернард, — как можно верить Консидайну. Нельзя отречься от разума и при этом ждать, что люди будут верить тебе на слово, разве не так?

— Но ведь вы ему верите? — сказала Изабелла. — Он так сказал.

— Да знаю я, что он сказал, — нетерпеливо отмахнулся сэр Бернард. — Ну, хорошо. Ты права. Я действительно ему верю, но не могу понять, почему. Наверное, из-за Второй Эволюции Человека.

— Посмотрите, этот мужчина очень устал, — сказала Изабелла, показывая на группу из пяти человек: женщину с маленьким ребенком и мужчину еще с двумя детьми. Группа только что вышла на площадь и остановилась передохнуть. — Ему нельзя идти дальше, да и ей тоже. Сэр Бернард, вы не думаете…

— Да, — сказал задумавшийся сэр Бернард. — Думаю, тебе тоже надо отдохнуть. Боже правый, что ты сказала?! — До него дошло намерение Изабеллы. — Ты собралась помогать им?

— Ну, — Изабелла слегка покраснела, — я подумала, если у вас есть молоко, то дети… Я просто хотела пойти и поговорить с ними.

— Филипп пойдет с тобой, — сказал сэр Бернард. — Восторг порой принимает весьма странные формы, особенно если нападает не на того. Ладно. Филипп, иди открой дверь, — и когда молодой человек повиновался, он повернулся к Изабелле и спросил: — Изабелла, что происходит?

Она спокойно смотрела ему в глаза.

— Знаете, сэр Бернард, мне едва ли удастся объяснить… Просто все идет так, как должно идти. Роджер делает то, что должен, ну и я тоже… У меня болит за него каждый нерв, но я готова петь от радости. Во мне живет тот самый восторг… Давайте что-нибудь сделаем, пока он не разбил мне сердце.

Глава одиннадцатая

ДОМ У МОРЯ

Автомобиль затормозил возле дома на берегу. На веранду через широко открытую дверь падал свет из комнат. Из-за этого встречавших трудно было разглядеть. Роджер с трудом выбрался наружу. Видимо, он сидел неудобно и даже не заметил, как сильно затекли ноги. Озираясь по сторонам, он еще раз подивился странной компании своих спутников. Похоже, на остальных дорога повлияла не так сильно. Движения старого еврея были замедленными, но вовсе не затрудненными, а Кейтнесс, как только вышел, стал озираться в поисках короля. Роджер подумал, что из всех только Кейтнессу сложно приспособиться к новой обстановке. Его окружали люди верующие, но относились они совсем к другой вере. А священнослужителям редко приходится испытывать пренебрежение со стороны окружающих — слишком долго церковь занимала в обществе ключевые позиции. Вот искусство никогда не было популярно, и его адептами во все времена становились немногочисленные одиночки. Его собственная вера была такой же страстной, как у еврея или священника, но она встречала куда больше препятствий.

Приехавшие невольно сбились в кучку, ожидая того, в чьей свите их сюда привезли, того, кто являл собой зримое воплощение победы над смертью. Он задержался, разговаривая с водителем. Роджер наслаждался близостью моря. В темноте слышался его слабый шум, воздух был напоен его извечным запахом, и Роджеру стало казаться, что море и было истинной целью их путешествия. Вечно манящее, далекое и глубокое, нежное и близкое, море объединяло их самим своим существованием. Кейтнесс зачем-то сказал: «Наверно, мы недалеко от берега. Слышите: волны». Никто ему не ответил, а тут к ним подошел Консидайн и жестом пригласил следовать за ним. На террасе их ждал Моттре. Он поприветствовал своего хозяина и сказал:

— Все исполнено: мы уложили короля. Его немного лихорадит, но в остальном он в порядке.

Консидайн кивнул.

— Капитан еще не прибыл? — спросил он. — Впрочем, я жду его только завтра. Мои друзья устали, покажите им их комнаты.

— Я хотел бы увидеть Инкамаси, — сказал Кейтнесс с вызовом в голосе.

На губах Консидайна мелькнула улыбка.

— Проводите к нему мистера Кейтнесса, — сказал он Моттре, а затем обратился к священнику: — Только не забудьте, мистер Кейтнесс, что король, будучи христианином, пока не способен пренебречь физической болью. Это вы с сэром Бернардом хотели, чтобы он ее чувствовал, надеюсь, вы научите его справляться с ней. — Он повернулся к остальным. — Спокойной ночи, мистер Розенберг, — сказал он, — завтра мы поговорим о вашем путешествии. Спокойной ночи, Ингрэм. Спите! — Взгляд его мгновенно потяжелел, в нем читался немой приказ. Роджер попрощался и последовал за ожидавшим его джентльменом.

Они вошли в зал, словно бы раздававшийся перед ними вширь. Стены были завешены или покрыты чем-то серебристо-серым, от них шел легкий свет, почти как на картине. Мебель в доме не выглядела элементом обстановки, скорее, она напоминала природные образования. Сундук казался древним валуном на склоне холма, стол, конечно, был столом, но вырастал из пола, а не стоял на нем, стулья слегка светились, как листва под солнцем. Роджер шел за своим провожатым и поражался сообразности дома, какой не встречал нигде раньше. Он повидал разные дома, в том числе и весьма богатые, обставленные и украшенные по-королевски, но и самые лучшие из них были всего лишь образцами рукотворного искусства. Здесь же перед ним было искусство естественное, точно отвечавшее человеческой природе. И действовало оно удивительно умиротворяющее. Вверх по лестнице, потом по коридору, — и вот его ввели в совершенно обычную гостевую комнату, снабженную всем необходимым. Его спутник произнес несколько вежливых фраз, улыбнулся, поклонился и покинул его. Роджер подошел к окну, но снаружи ничего не было видно: слишком темно. Он подумал было вернуться и выключить свет, сделал шаг обратно и услышал внутри себя голос Консидайна: «Спите». Противостоять этому приказу оказалось совершенно невозможно, и он вернулся к столику.

Готовясь ко сну, он опять подумал об Изабелле. Воспоминание о ней тронуло его, но как-то иначе, чем обычно. Раньше он предпочитал теоретические размышления на тему: что он может для нее сделать, теперь же он думал о конкретных делах. Он чувствовал, как в нем, словно в горном озере, копится вода знания, но до сих пор с круч еще не сбежал ни один ручеек. Тяжесть и темнота этой массы воды давили на него: он был скальным берегом, плотиной, и одновременно далекой равниной, нуждающейся в живительных водах. Они были безмолвны, они хранили ту же тайну, что и стихи, и иногда по их поверхности пробегала рябь, складываясь в слова. «Страсть и жизнь, берущие начало изнутри…»[48]«живят мне кровь и в сердце ощутимы»[49] (какая страсть и какая кровь?), «среди волн душистой темноты угадываю каждый аромат»[50] (намек на какое-то открытие?), «Близ той горы, откуда страж небесный…»[51] (и что же это за гора?), «не страшись впредь солнца… не страшись…»[52] (пришла ли эта песня с той горы, откуда страж небесный, где также кроются страсть и начала жизни?), «не страшись… весело, весело я заживу».[53] Они не отвечали друг другу, они плыли друг к другу, смешивались и растворялись друг в друге, значение — в звуке, звук — в значении, и все время возникала новая рябь и набегала на эту темную поверхность, а в глубине крылась неизмеримая мощь — она и порождала рябь на воде. В эти воды и погрузился Роджер. В последнюю секунду смешения реальности и сна ему привиделась широкая пустынная равнина, по которой к нему быстро бежал высокий, неуклюжий и сердитый человек, держащий в высоко поднятой руке что-то похожее на причудливо завитую морскую раковину. Он бежал очень быстро, громко выкрикивая на бегу: «Бог, да, множество богов»,[54] — и спящий внезапно узнал в бегущем страстного юного Вордсворта, пришедшего в его собственный сон о спасении поэзии от мирового разрушения, выкрикивающего божественным голосом, что раковина — это поэзия и голоса, «голоса сильнее всех ветров могучих»,[55] и тогда во всех частях широких небес пробудились ветры и с ревом устремились к человеку и его раковине. Это ветры страшными голосами рявкнули: «могучих, могучих», и раковина запела: «могучих», а пришелец мчался вперед дикими скачками, а затем все смела тьма, и видение кануло в сон.

Роджер проснулся на следующее утро и некоторое время лежал, раздумывая, скоро ли Мюриэл принесет чай, а может, если открыть глаза, окажется, что она его уже принесла, а Изабелла уже разлила чай по чашкам. Однако никто не звал его, он открыл глаза и почти сразу же понял, что шансов выпить чаю немного. По крайней мере, он сильно сомневался, что прислуга Консидайна подает ранний чай. Опасения оправдались. Никто не явился. Роджер некоторое время размышлял, что предпочтительнее с утра — чашка чая или хорошая поэма, и насколько вообще совместимы эти две вещи. В конце концов он уподобил поэзию вину, а чай… чай уникален, «прекрасен и пленяет навсегда». «Ага, поцитируй мне тут неправильно», — сердито сказал он себе и повторил строку верно: «прекрасное пленяет навсегда».[56] От внезапного заклинания потребность в чае поутихла. Глупо так сильно хотеть чая, когда у него в распоряжении такая сила слова. Он медленно повторил строку еще раз и встал, несколько утешившись.

Горячую воду Консидайн, однако, предусмотрел. Роджер оделся и, надеясь, что поступает правильно — было уже почти девять, — спустился вниз. В прихожей он обнаружил Моттре, Кейтнесса и еще двух-трех друзей Консидайна, включая молодого Верекера. Его поразил холод. Парадная дверь была распахнута, и беспомощное ноябрьское солнце изо всех сил старалось разогнать утренний туман вокруг дома. Он почти так и сказал Верекеру — Моттре с Кейтнессом вели разговор, насколько он понял — об Америке, — и Верекер ответил, что если он хочет, дверь можно закрыть.

— Мы не замечаем холода, — сказал он.

— Неужто? — дерзко сказал Роджер. Верекер был моложе — на вид моложе. По внешности трудно судить: взять хотя бы Консидайна, от этой мысли мимолетное раздражение прошло, и он на этот раз вполне искренне спросил: — Правда?

— Тело должно уметь справляться и с жарой и с холодом, — сказал Верекер, — я имею в виду, уметь приспосабливаться к любой температуре и получать от этого удовольствие.

— А если вы закроете дверь и включите отопление — что тогда?

— Да ничего, — усмехнулся Верекер. — Все эти одевания-раздевания — сплошная морока, можно обходиться без них. Вот обходиться без пищи — к этому дольше привыкаешь. Но принцип тот же. А вот и Найджел.

Роджер и раньше заметил, что последователи Бессмертного обращаются к нему только по одному христианскому имени (или имени, полученному им в силу заблуждений христианской церкви), частично из любви, частично просто из признания его уникальных способностей, хотя и относятся со всем возможным уважением.

Консидайн вошел с улицы, поздоровался со своими людьми и отдельно — с Роджером и Кейтнессом, с первым — вполне дружески, со вторым — вежливо и прохладно, словно обращался к послу враждебной страны. После приветствий он сказал всем:

— Сегодня мы узнаем новости. Я чувствую.

— Предчувствие? — вежливо поинтересовался Кейтнесс.

— А вы презираете предчувствия? — вопросом на вопрос ответил Консидайн. — Идемте завтракать? Конечно, — продолжил он, когда они расселись за столом, — если вы подразумеваете смутные предчувствия, то ими можно пренебречь. Но если вы чувствуете страну по ее воздуху, неужели вы не чувствуете и ее людей? Всю эту ночь я слышал и чувствовал их, голоса больших городов и маленьких деревень, разговоры, сомнения и ужас. Сегодня рано утром я почувствовал, как все это собирается во мне воедино, одинокие мысли крестьян и решения деловых людей, они колебались, приходя ко мне, они менялись как ветер, но наконец подули в сторону моего духа, как ветер в лицо, и я почуял новости, которые он нес. Зайдлер сдается.

— Вы можете почувствовать всю страну? — воскликнул Роджер.

— Почему нет? — почти весело спросил Консидайн. — Разве вы не чувствовали толпу вокруг своей калитки, когда спасали короля? И вы думаете, мне трудно почувствовать намерения намного большей и намного менее уверенной в себе толпы? Я могу чувствовать Англию, как вы чувствуете английскую поэзию. И я говорю вам: она запросит мира.

— Это менее вероятно, чем то, что вы чувствуете, — сказал священник. — Так легко они не сдадутся.

Роджер почувствовал враждебность в его голосе и вспомнил, что для Кейтнесса человек, сидящий во главе стола, — Верховный Исполнитель, по воле которого были уничтожены христианские миссии. Под пулями врагов пали и священники, и обращенные. Эта мысль отрезвила его. Углубившись в размышления о восторге и воображении, над которым сэр Бернард посмеивался, а он восхищался, он как-то забыл о том, на что способно воображение, поставленное на службу честолюбивым замыслам. В данном случае оно оказалось беспощадным. Оно пощадило Лондон, но скорее ради удобства и из презрения, по милости высшей силы; эстетикой здесь и не пахло. Он без всякой видимой связи припомнил, что Вордсворт — Вордсворт из его сна — ликовал над поражением английских армий — конечно, он называл это истиной, которую мучительно изречь,[57] но Роджер, глядя на Консидайна, простил Вордсворта. Конечно, это была мучительная истина, но истина несомненная. Это не разговоры у камина, а боль и восторг. Спокойный дом убаюкал его, как убаюкивают звуки моря, а ведь в море тонут люди, и утопленники поставляют пищу моллюскам. Какой-то другой, не ноябрьский холод пробрал Роджера, он старался думать, и сквозь него опять промчался Вордсворт с криком: «Да, бойня — имя дочери Твоей».[58] Бойня… бойня… Верховный Исполнитель возглавлял изменчивый мир, а он, следующий его велениям, выходит дело, принимал кровь, проливаемую ради этих перемен. Впрочем, в этом повинны все мужчины в мире. Он отодвинул недоеденный завтрак.

Консидайн говорил.

— Англичане хотят для Африки того, что считают правильным с их точки зрения, но у англичан нет опыта противостояния новым идеям, благополучие — вот все, к чему они стремятся. Общество разделено на социальные слои, и Зайдлер выступит от лица богатых. Я могу купить и богатых. Церковь отвергла светскую власть и стала теперь более христианской, чем когда-либо прежде. Но она построена на поражении, а я выбрал победу. И победа у меня есть. Ингрэм, вы закончили с завтраком? Тогда, — он встал, — пойдемте со мной, мне нужно нанести визит. Мистер Кейтнесс может проведать своего грешника или поразмышлять спокойно где-нибудь в саду. Я потом тоже зайду к Инкамаси. Верекер, смените радиста. Моттре, вы ждете капитана.

Консидайн встал и предложил Роджеру следовать за ним. Они прошли по коридорам и лестницам в левое крыло дома. Пока они шли, Роджер особенно остро чувствовал отъединенность этого дома от остального мира. То же ощущение было у него в холле прошлой ночью. Дом мог быть одним из тех мифических строений, которые в разных легендах поднимали из земли музыкой, как Трою под звуки Аполлоновой арфы… или испарениями преисподней при тихом пенье слитных голосов.[59]

В доме ему не попалось на глаза ни одной картины, стены были завешены мягкими занавесями разных цветов, но каждый цвет был насыщенней, чем любой, виденный им прежде. Гобелены украшали рисунки, в основном орнаменты, хотя иногда попадались изображения людей и крылатых чудищ, а иногда сюжетные сценки на улицах странных поселений. Но Роджер не успевал их толком рассмотреть, а остановиться и взглянуть повнимательнее ему не позволили. Консидайн шел довольно быстро, напевая себе под нос, и Роджер со странной дрожью напомнил себе, что этот могучий человек, так легко и весело шагающий рядом с ним, и есть Верховный Исполнитель африканских восторгов. Вдруг он понял, что напевает Консидайн.

…я заживу. Навек вернувшись в цветы и листву.[60]

— Но ведь это Шекспир! — воскликнул он.

— Да, — кивнул Консидайн. — Вы думаете, Шекспир этого не знал? Ведь вы же читали лекции о «Буре».

— Вы хотите сказать, что Шекспир верил во Вторую Эволюцию Человека… — довольно безрассудно начал Роджер.

— Он представлял его природу, — ответил Консидайн. — Подумайте и почитайте песни Ариэля. Вряд ли вы их сразу поймете. Впрочем, я тоже не все там понимаю. Возможно, никто не поймет — как следует — до окончательной победы над смертью. Он — ваш величайший поэт, потому что никто, кроме него, не жил, не умер и не живет в своих стихах с таким величием. «На нетопыря вскочу»[61] — это чистота, правильный способ существования. Он это представлял. Но это поэзия, а вот здесь и сейчас, — он остановился у дверей комнаты, и его голос стал серьезнее, — проводится физический эксперимент.

Консидайн открыл дверь, и они вошли. За дверью оказалась большая комната с высоким потолком. Здесь постоянно дул легкий нежный ветерок, как весной. Окон Роджер не увидел, хотя, возможно, их скрывали светло-желтые занавеси. Они легонько подрагивали от сквозняка, и Роджеру на мгновение показалось, будто за стенами под нежным ветром волнуются огромные поля нарциссов. Смутное ощущение прошло и оставило по себе мысль о солнце, прозрачном воздухе, пронизанном золотыми лучами, но мысль тут же исчезла, и он понял, что это всего лишь прекрасные занавеси, а сквозь них пробивается какой-то чудесный свет. Посреди комнаты стоял низкий диван, на нем неподвижно лежал человек. В углу на стуле сидел еще один человек. Он встал при их появлении.

Роджер вдруг узнал лежащего на диване. Он резко повернулся к Консидайну.

— Это ведь Нильсен? — спросил он.

Консидайн кивнул и обратился к наблюдавшему за мертвым:

— Никаких перемен?

— Никаких, сэр, — сказал тот. — Он не шевелился и не дышал.

— Прошло семь дней, — рассеянно сказал Консидайн и подошел к дивану, на котором лежал мертвец. Роджер последовал за ним, сердце его билось быстрее обычного. Чего… чего здесь ждут?

Казалось, Консидайн почувствовал невысказанный вопрос. Он произнес, все еще глядя на Нильсена:

— Мы ждем результата.

— Вы ждете, что он оживет?

— У него сильный дух, — задумчиво ответил Консидайн.

Он опустился на колени и внимательно посмотрел в глаза мертвеца. Роджер ждал, беспокойство его с каждой минутой росло. Этот человек страстно намеревался преуспеть в своей задаче, он собирался жить. Могла ли такая высокая и сильная цель нарушить законы, которые раньше преступали только боги и их сыновья? Лазарь, как гласит легенда, был вырван из рук смерти сверхъестественным милосердием, но во власти ли обычного человека победить смерть, победить законы природы? Был ли древний символизм тайн истинен, утверждая обратимость смерти? Было ли само сверхъестественное лишь отзвуком естественного, и могло ли в нем крыться нечто более того, что содержит естественное? Роджер вздрогнул. Ему показалось, что по лицу мертвеца прошел трепет. Консидайн замер на коленях и жестом подозвал наблюдателя. Тот быстро подошел и тоже встал на колени. Взгляды обоих сосредоточились на человеке, застывшем в смертной неподвижности. Нильсен был бледен, но эта бледность отличалась от той, что доводилось видеть Роджеру у мертвых. Роджеру показалось, что он опять уловил слабый трепет. «Это транс, это эпилепсия или еще что-то такое…» — лихорадочно подумал он. Но рядом был Консидайн, человек, как казалось Роджеру, не совершающий ошибок, и поэтому он тут же забыл о своих попытках объяснить необъяснимое разумными причинами.

Нильсен собирался умереть, в тот вечер в Хэмпстеде он был настроен очень решительно. Ни о каком розыгрыше речь не шла, человек готовился к серьезнейшему решению в жизни. И теперь его учитель стоял здесь на коленях, пытаясь помочь ученику в эксперименте, на который он сам пока не осмелился, занятый другими неотложными делами. Так в свое время папа помогал святому Франциску в деле более славном, чем то, которое делал сам. Роджер успокоил себя: если человек решился на такое, другой человек может наблюдать за попыткой. Это было его первым испытанием, и он его пройдет. Ему откроется знание, он наполнит себя опытом, кто знает, быть может, однажды и сам он будет лежать на такой же кушетке и ждать подобного… воскрешения?

Это… это началось. Веки отчетливо дрогнули. Взгляд Консидайна сосредоточился на них: он наклонился вперед, словно карауля первый проблеск возвращающегося сознания, готовясь встретить и поддержать его, чтобы оно не угасло снова. Мелкая дрожь пробежала по телу Нильсена. Кто мог сказать в этот момент — тьма или свет сотрясали его. Веки опять дрогнули, Роджер страстно желал, чтобы Нильсен открыл наконец глаза, хотя в них могло плескаться безумие или ужас, равно как сила и величие. А ведь в них могло отразиться и веселье… «весело, весело я заживу…». Нет, это, пожалуй, слишком! Не мог он вообразить такое: смерть, оседлавшая нетопыря и еще хохочущая при этом. Роджер взглянул на Консидайна, и на долю секунды глаза Консидайна вспыхнули в ответ. В них Роджер успел прочитать приказ, ободрение и напряженное ожидание. Он успокоился и стал ждать откровения.

Некоторое время казалось, что все кончено. Тело опять застыло. Роджер вдруг подумал, насколько бессмысленны все эти отвлеченные понятия: нет такой вещи, как смерть, есть лишь мертвые люди и мертвые вещи. Пытаясь смириться с наличием мертвецов, люди придумали для них общее название. Смерть как воображаемая личность могла быть пугающей, но рожденная воображением человека, сама становилась человеком. Но Смерть была совершенно другой. Не стоило поминать ни Азраила,[62] ни какое-нибудь другое бессмертное и бесплотное существо — только мертвые люди и мертвые вещи. «В тебя влюбился демон смерти»[63] — даже поэты пытались придать смерти некий нездешний облик. Впрочем, нет, не всегда: «Но умереть и сгинуть в неизвестность»…[64] и вернуться обратно.

Нильсен пошевелился. Вытянутая рука двинулась, одновременно появилось подобие дыхания. Роджер едва подавил крик. Рука опять дернулась, так слабо, что было различимо лишь мышечное усилие. Что-то изнутри старалось сдвинуть неподвижное тело, и не могло. Слабо затрепетали ноздри, чуть приоткрылись губы. Задергались пальцы.

— Помогите ему, — приказал Консидайн.

Тот, кто дежурил в комнате, тотчас начал действовать. К нему присоединились остальные. Роджер даже не заметил, когда они вошли в комнату, и решил, что их вызвали звонком, едва тело начало подавать первые признаки жизни. Они окружили мертвеца, деловито и без спешки занимаясь чем-то, непонятным Роджеру. Впрочем, он надеялся, что им повезет. Все это время Консидайн почти не шевелился, только освободил место для работавших, все это время глаза его оставались прикованными к закрытым глазам Нильсена, а его воля ждала мгновения, когда сможет объединиться с проявившейся волей умершего.

Однако все усилия оставались напрасными. Роджер не знал, сколько прошло времени. Вдруг он осознал перемену. Лицо Нильсена сначала залила восковая бледность, а потом оно стало стремительно сереть. Даже для непосвященного это означало поражение, почти пойманная удача ускользала из рук. Смерть забрала своего новобранца, несмотря на всю прежнюю видимость, теперь он в самом деле умер у них на глазах. Консидайн жестом остановил своих помощников.

— Смотрите, — властно произнес он. — Смотрите как повелители. Не упустите мгновения, превратите это в победу внутри себя. Эта смерть будет в вас жизнью, почувствуйте ее, вообразите ее, впитайте ее в себя так же, как любое переживание. Живите ею, питайтесь ею и живите.

Он поднялся на ноги и сделал Роджеру знак следовать за собой. Они молча вернулись в холл. Только здесь Консидайн заговорил.

— Теперь отдохните. На этот раз нам не удалось, но мы еще победим, и вы увидите или услышите об этом. Пока же делайте, что можете, чтобы увиденное стало частью вас и вашей воли к бессмертию и победе. Если хотите есть, то вот вам пища. Потом я опять к вам зайду, сегодня мы вряд ли двинемся куда-нибудь. А теперь мне надо навестить короля.

Он кивнул и ушел, и вскоре Кейтнесс, сидевший у постели короля в комнате наверху, услышал, как открылась дверь, и оглянувшись, увидел его у входа. Священник резко встал.

— Как поживает наш гость? — спросил Консидайн. — Вы убедили его, как напрасна месть, мистер Кейтнесс? И, следовательно, как она глупа?

Почти с усмешкой Кейтнесс сказал:

— Вольно вам говорить о глупости и бесполезности, пролив кровь мучеников ради собственной глупости. Зачем вы пришли сюда?

— По более веской причине, чем та, по которой вы посетили Хэмпстед не так давно, — ответил Консидайн. — В ту ночь это был не самый мудрый ваш поступок, из-за этого король должен выбрать сегодня свое будущее. Лучше бы вам держаться своих учеников, мистер Кейтнесс, морали, которую вы понимаете, и догм, которых вы не понимаете. А сейчас оставьте нас, мне надо поговорить с королем.

Кейтнесс посмотрел на Инкамаси.

— Если вы хотите, чтобы я остался, — начал было он, но тот покачал головой.

— Идите, — сказал Инкамаси, — так мы с ним лучше поймем друг друга. В этот раз я постараюсь не забывать себя.

Консидайн придержал дверь перед священником, закрыл ее и вернулся к стулу у кровати. Он помолчал и улыбнулся Инкамаси.

— Могу ли я с вашего разрешения сесть, сэр? — спросил он, и в его голосе звучала такая сила, какой король не помнил за все время их странного союза.

— Это еще одно оскорбление? — спросил он, сдерживая гнев.

— Ничего похожего, — ответил Консидайн, — и вам следует это знать. Разве не я сделал из вас то, чем вы стали, и могу ли я оскорбить дело рук своих? Поэтому я жду ответа — могу ли я с вашего разрешения сесть?

Король слабо шевельнул рукой.

— Я думаю, вы только водили меня за нос, — горько ответил он, — но вы можете играть мной как хотите — только теперь я это понимаю. Садитесь или стойте, делайте что хотите, я могу лишь наблюдать за вами и в глубине души противостоять вам.

— Ну, стоит ли так к этому стремиться? — ответил Консидайн. — Вы уверены, что человек может победить, не испытав поражения? Вы уверены, что он может обрести цельность, если не познал отчаяние? Есть много причин избегать трудов, а религии всегда прощали человека. Отчаивайтесь, если хотите, и надейтесь, что отчаяние может вас спасти. Молите богов, я не отказываю вам в праве на молитву.

— Есть единственное подчинение, которое я признаю, — воскликнул Инкамаси, — и я верю, что святость, восторжествовав однажды, восторжествует вновь!

— Да будет так, — был ответ. — Но тогда скажите мне, что вы намерены делать.

Наступила долгая пауза, потом король сказал:

— Я знаю, на земле мне нет места.

— Для Инкамаси места на земле достаточно, — ответил Консидайн. — В Африке нет места для короля Инкамаси, это верно. Вам лучше знать, есть ли такие места в Европе. Не знаю, смогут ли ваши друзья в Лондоне воспринимать ваш титул так же, как я, например.

— Они почтительны и доброжелательны, но они забыли монархию, — горько сказал Инкамаси. — Они не смеются надо мной, но они не верят.

— Они — дети без матери, — легко подхватил Консидайн, — ибо не знают ни монархии, ни республики. Монархия — это тень, а Равенство еще не родилось. Какая для меня разница между этими традициями, пока они существуют и являются страстью? Но у большинства нет ни того, ни другого. И если я должен выбирать, я выберу короля, а не государство, ибо король есть плоть и кровь, пока не умирающая, и символ того, что мы ищем.

— Неужели мой удел — находить своих единственных слуг в своих врагах? — спросил Инкамаси скорее самого себя.

— Похоже на то, — кивнул Консидайн. — Так что на сегодня я и только я — единственный друг короля.

— И что друг короля предложит королю от своих щедрот? — спросил Инкамаси.

— Я могу предложить лишь две вещи, — сказал Консидайн, — позволить его величеству выбрать, что он возьмет от веры в себя. Я предложу дом, слуг и деньги, все, что ему потребуется, и он сможет жить, удовлетворенный сознанием собственного величия. Или я дарую королю королевскую смерть.

— Тогда уже некому будет вам помешать, — сказал Инкамаси с внезапной улыбкой.

— Мне и сейчас уже некому мешать, — серьезно отозвался Консидайн. — Ибо величие короля находится под моей опекой, и если король изберет жизнь без величия, хотя выбор, конечно, остается за ним, — он выберет жизнь в мечте. Я — хранитель силы монархии, а вне меня есть только Европа, и король это знает.

— Я думал, что Европа поможет моим подданным, — вслух размышлял Инкамаси, — ведь у нее есть законы, медицина и наука.

— Они хороши на своем месте, но вопрос в том, смогут ли они занять место более великое, — ответил Консидайн. — Однако выбор за королем. Только выбрать надлежит сегодня. Завтра подводная лодка возвращается в Африку, и есть три способа, которыми король может в нее попасть. Я могу отправить короля к его подданным и оставить среди них, чтобы он мог испытать судьбу, сразившись с человеком, который сейчас правит ими и унаследует титул, если Инкамаси умрет. Или я пошлю его в Африку как своего друга, и пока не будет подписан мир, он сможет жить как частное лицо где захочет.

— А третий способ? — спросил Инкамаси.

— Он уедет, не утратившим величия даже в смерти, — сказал Консидайн. — Я приду, когда наступит ночь, чтобы узнать решение короля.

Он встал, внезапно опустился на одно колено, а затем двинулся к двери спиной вперед. Король остался один.

Инкамаси пролежал весь день, обдумывая разговор. Он прекрасно знал, что среди людей, окружавших его, лишь Консидайн по-настоящему ценил королевское достоинство. Да, он считал Консидайна врагом, но понимал, коль скоро попытка рассчитаться с ним провалилась, что посвящать остаток жизни исправлению ошибки было бы недостойно. Король может ненавидеть, но его первый и наиглавнейший долг — перед своими людьми. Как сохранить свой народ, как служить ему наилучшим образом — вот что должно быть его первостепенной заботой. С этой точки зрения дальнейшая жизнь в Англии становилась бесполезной. Он вдруг представил, как стареет, цепляясь за свои убеждения, в лучшем случае потакающие сентиментальному характеру, в худшем — просто скучные. Подобная перспектива не вдохновляла. Но жить так, как предлагал Консидайн, было бы немногим лучше. Он станет жалеть сам себя, вместо того чтобы его жалели другие, сам выроет себе сентиментальную яму, вместо того чтобы ее вырыли ему другие, но яма эта будет столь же глубока и фатальна.

Разумеется, был способ, которого Консидайн не назвал, — попытаться забыть, что он король, найти работу, здесь или в любом другом месте, и подчинить себя идее государства, каким бы оно ни было, обретя себя и отказавшись от своих прав совершенно искренне. Он бы так и поступил, если бы не существовало другого выбора. И теперь все остальные попытки выбрать тот или иной путь проходили под знаком предложения Консидайна. Вера запрещала самоубийство, долг короля призывал вернуться на родину. Изучив себя в последний раз, Инкамаси опять пришел к выводу, что Европа нужна была ему только ради Африки, что логику, медицину и юриспруденцию он постигал ради своего народа, ради того, чтобы принести больше пользы, править мудро, быть единым со своим народом. Этим планам не суждено сбыться. Что ж, тогда у него одна дорога… Единственные руки, достойные принять у него корону, — руки Смерти. Ей он может довериться. На него снизошел покой, и он лежал, глядя, как сгущаются ноябрьские сумерки, и обретая былую целостность в чудесном союзе противоположностей: дне своего существования и таинственной ночи своего священного долга.

Глава двенадцатая

СОКРОВИЩА МЕССИИ

Оставшись один, Роджер некоторое время ничего не делал. Он сидел на веранде и смотрел на лужайку и террасу у моря. И думал про себя, что никогда в жизни не чувствовал себя настолько глупо, по-детски, как сейчас. Кроме этой навязчивой мысли, он больше ни о чем не мог думать. «Я потрясен», — говорил он вполголоса время от времени, ни в чем себя не убеждая, да и не особенно желая убедить.

А потрясло его всего лишь легкое движение руки мертвого человека, настолько мертвого, что теперь его оставил даже Консидайн. Верховный Исполнитель потерпел неудачу, но был очень близок к успеху. Роджер — продукт по меньшей мере субкультуры образования и разума — чувствовал, что его культура, образование, интеллект куда-то подевались, оставив самый простейший бытовой рассудок. Испарилась даже его страсть к литературе: у него попросту не было на это сил — не осталось желаний и способностей для Мильтона и Шекспира; он сейчас понимал в поэзии меньше ребенка, который рассмеялся бы, прочитай ему взрослые несколько строк, но растерялся бы и не понял, если бы кто-нибудь стал объяснять ему, в чем там дело, или просто прочитал бы те же строки с выражением. Движение мертвой руки разрушило все его стройные рассудочные схемы, и теперь он просто сидел и смотрел на море. В Лондоне все было иначе: там он был увлечен и настроен романтически. В Лондоне не было моря, не было комнат с золотыми занавесями и дивана с лежащим на нем мертвецом. В Лондоне ничего такого не происходило и произойти не могло. Он слушал и верил, но здесь вера исчезла: он столкнулся с простым фактом. Его нужно было принять, и это приятие низвело его до состояния неразумного младенца.

Море — со своего места он не видел берега, только террасу и море внизу — море было другим. Он вяло размышлял об Африке, лежащей где-то за горизонтом, и думал о том, что и море, и Африка были только названиями для чего-то другого, обозначениями могучей силы, неодолимой массы: неодолимой, если, конечно, она двигалась, но ведь она не двигалась. Или еще не двигалась. Слово «еще» больше подходило к ситуации, потому что масса могла ведь и двинуться. Море может собраться в одну волну и обрушиться на берег, или, наоборот, незаметно подкрасться, но в любом случае оно будет неодолимо. Он опять вспомнил, как подрагивала мертвая рука — словно внезапная волна выплескивалась из моря на зеленую лужайку и опять отбегала, и вся масса воды успокаивалась и отступала. А если бы масса, немного помедлив, последовала за волной? Он бы жил в ней, он бы изменился так, чтобы уметь дышать в новой среде, он бы увидел, кто еще ее населяет — там мог быть кто-то главный, какой-нибудь вид рыб, проворная светящаяся рыба, которая звалась Консидайном на земле еще до прихода моря. А может, море — просто плоская равнина, вполне годная для того, чтобы что-нибудь скользило по ней, например, огромная Африка в том виде, какой он знал ее по картам. Только она, конечно, не скользила, а маршировала миллионами черных человечков, таких крошечных, но таких многочисленных, неуклонно стремящихся вперед, сохраняя очертания материка на карте. И тогда он мог бы стать с них размером и маршировать вместе с ними — левой, правой, левой, правой. Он не мог сказать, живые они или мертвые: парень, шедший то ли перед ним, то ли рядом подергивался и все взмахивал рукой. Их воинства… Господь воинств, он знал его, когда тот звался Консидайном и правил нетопырем… и вообще все они были нетопыри. Почему он оказался здесь, среди этой толпы нетопырей с негритянскими лицами, вставшими из океана? И все нетопыри пели: «На дне морском, на дне морском, в дивной форме воплощен».[65] Они были здесь, они приближались, он сам их призвал, и теперь они уже близко.

За спиной послышались шаги.

— Вот вы где!

Голос Кейтнесса вырвал Роджера из оцепенения. Он пошевелился, осмотрелся, понял, что замерз, встал, пару раз топнул ногами и сказал:

— Да, это я. Но, — добавил он, когда его разум более-менее пришел в себя, — не спрашивайте где.

— Странное место, — сказал Кейтнесс. — Наверное, у него много таких. Дирижаблям удобно приземляться. Как он скрывался все эти годы?

— Полагаю, — беспечно сказал Роджер, — это результат восторженного воображения. Шекспир, между прочим, тоже был весьма деловым человеком.

Он находил определенное облегчение в разговоре со священником, как бы ни различались их взгляды на Консидайна; так обычному христианину было бы легче разговаривать с атеистом, чем со святым.

Однако Кейтнесс был настроен не столь благодушно. Мрачно глядя на молодого человека, он сказал:

— Не знаю, что вы в нем находите. Куда он вас водил?

Роджер опять посмотрел на море и не задумываясь сказал:

— Туда.

Море должно возвращать своих мертвецов, думал он, мертвые моряки должны восстать из моря всеобщего крушения, с телами, очищенными солью океана, восстать и устремиться к земле. Тогда они впервые почувствуют и познают в полную силу, что такое земля: материя станет чувствительна к материи, и откроются все тайны жизни. Кто мог сказать, какие чудеса ждут людей, чье переживание станет полным и сильным, свободным от алчности и жадности, когда чувства впитают цвет и сущность и смогут откликаться на малейшие движения, незаметные притуплённому сознанию, когда человек добровольно шагнет навстречу смерти… Только так он сможет понять и оценить жизнь. Как изменится само восприятие жизни, когда пространство и время перестанут быть преградами, когда человек сможет создавать свои копии, как, по слухам, могли делать некоторые чародеи, и по-настоящему быть здесь и там сразу… «Приди же, — молился он, не зная кому, — повелитель жизни, приди же скорей».

— Здесь холодно, — резко сказал Кейтнесс, — пойдемте в дом. Вы видели Розенберга?

Роджер неохотно поднялся и вздрогнул, подумав о еврее.

— Нет, — сказал он. — Я про него начисто забыл.

— Интересно, что этот человек собирается с ним делать, — продолжал священник. — Полковник Моттре привез знаменитые драгоценности. — В его голосе звучала легкая насмешка, и Роджер понял, что желания и восторги покойного Саймона Розенберга были Кейтнессу совершенно чужды. А ведь это странно, подумал он, не такая уж большая разница между ними. Кейтнесс видит свой идеал в обращенных и прекрасных душах, украшенных добродетелями, а Розенберг видел свой в прекрасном теле, украшенном драгоценностями. Кейтнесс трудится на благо душ, ну а Розенберг наверняка думал, что его жене нравится носить драгоценности. Конечно, Кейтнесс считает, что души будут наслаждаться своей красотой гораздо дольше, чем миссис Розенберг смогла бы наслаждаться своей, проживи она хоть сто лет. Поэтому Кейтнесс, наверное, получает больше удовлетворения от воплощения своих желаний, чем Розенберг. Но для этого нужна сверхъестественная теория. Допустим, она у него есть, и у этой теории даже есть определенные преимущества перед многими другими, что, правда, еще не делает ее истинной. Как бы сильно человек ни хотел чего-нибудь, к истине это имеет мало отношения. А будь иначе, тело, лежащее сейчас в дальней комнате на диване, возможно, ходило бы по дому или даже подошло бы поговорить с ним… Роджера передернуло от ужаса. Избавляясь от жуткого видения, он поспешно спросил:

— Ну и что, драгоценности отдали Розенбергу?

— Нет, — ответил Кейтнесс. — Вряд ли Консидайн захочет с ними расстаться.

Роджер удивленно взглянул на него и довольно холодно произнес:

— Вы так сильно его ненавидите?

— Ненависть здесь ни при чем, — ответил Кейтнесс. — Он противопоставил себя Господу, а это свойственно грядущему Антихристу.

— Что за ерунда! — резко сказал Роджер. — Нашли тоже Антихриста! Что он такого сделал, чтобы заставить вас думать, будто он собирается украсть кучку драгоценностей?

— А что он такого сделал, — спросил через плечо священник, — чтобы заставить вас думать иначе? Разве он не погубил одних и не похитил разум у других? Если он захочет драгоценности, он их возьмет.

— Но он их не захочет, — воскликнул Роджер, — вот в чем суть. Я, наверное, мог бы, или Моттре может, но наш хозяин хочет их не больше, чем вы.

Дверь открылась, и в комнату вошли Моттре с Розенбергом. Старый еврей взглянул на них, а затем прошел в другой конец комнаты и сел. Моттре помедлил у двери, казалось, он не ожидал обнаружить здесь еще кого-то. Его темные глаза остановились на Роджере. Подойдя к нему, он тихо сказал:

— Я слышал, Нильсен и вправду умер.

Фраза прозвучала настолько безнадежно, что в комнате ощутимо повеяло смертью. Роджер только кивнул. Моттре отошел к Розенбергу и вполголоса заговорил с ним. Через пару минут к ним присоединился Кейтнесс. Роджер хотел было тоже поучаствовать в разговоре, но передумал. Он не понимал, что могли сказать друг другу Моттре с Розенбергом кроме пустых фраз. Насколько он помнил, Моттре должен был ждать капитана, кем бы этот капитан ни был. Его мысли вернулись к морю, и он внезапно подумал о подводных лодках. Возможно, Консидайн имел в виду именно это «движение». Как все запуталось! Цветистая риторика и дотошный реализм, учение о преображении и африканские шаманы, дирижабли и подводные лодки. Роджер подумал об Изабелле, сразу вслед за тем пришла мысль — не пора ли остановиться… нет, он не мог. Голод, годами терзавший его сердце и ум, должен быть удовлетворен. У каждого из них свой выбор. Вот если бы их выборы оказались по соседству… А сэр Бернард — что бы он подумал об этом доме, где мертвые пытаются вернуться к жизни, а сам он все ждет каких-то объяснений? Уставившись под ноги, Роджер подумал, что он только и делает, что ждет. Может быть, это пустая трата времени? Зачем он вообще нужен Консидайну?

Когда Роджер вынырнул из глубокой задумчивости, Консидайн был уже здесь. Не иначе как из воздуха соткался.

— Вестей пока нет, — сказал он. — Моттре, идемте со мной, я продиктую распоряжения генералам. Эти джентльмены в состоянии сами себя развлечь. — Он подошел к Роджеру, заглянул ему в глаза и сказал с улыбкой: — Вы все гоняетесь за мечтами, Ингрэм, но даже их маленькую силу не пропускаете через себя. Это все-таки работа. Вряд ли все случится само собой.

— Знаю, — ответил Роджер. — Я думал так: «Сгорая от стыда, взлетели вмиг бойцы».[66]

— Ну что же, это верно, — серьезно кивнул Консидайн. — Только пожелайте этого всем сердцем, а затем ощутите это в себе. Не нужно чересчур напрягаться, но и расслабляться не стоит. Мы скоро еще поговорим. — Он обернулся.

— Моттре?

Они прошли через холл и открыли дверь в комнату, где на столе стоял небольшой чемоданчик.

— Это драгоценности Розенберга, — сказал Консидайн. — Мы отдадим их немного погодя, а сейчас я хочу посмотреть на них. — Он достал из кармана ключ, открыл чемоданчик и высыпал на стол сияющую груду драгоценностей.

Камни сверкали, светились и мерцали — некоторые были в оправах, но великолепию большинства не мешало ничто. Консидайн смотрел на них, и если бы здесь был Роджер, он бы подумал, что груда драгоценностей и человеческая фигура противостоят друг другу, а между ними, стремительно уплотняясь, мечется чистая энергия. Человек вбирал в себя чарующую игру цветных граней, загадочных оттенков, но кристалл его воли оставался алмазно-прозрачным, глубоким и таинственным, тренированным, очищенным и питаемым многие десятилетия высшей страстью. На лице Консидайна появилась широкая улыбка, фантастическая красота камней приводила его в восторг, почти на глазах превращая чувство в состояние. Он протянул руку, поворошил камни, и они словно потускнели, отдавая ему силу своей красоты. Консидайн едва слышно смеялся, напевая про себя: «Навек вернувшись в цветы и листву».[67]

— Это всего лишь цветы, рядом с которыми мы живем, — задумчиво произнес он. — И все же они почти достойны Мессии.

Моттре повернул искаженное лицо к своему повелителю.

— Неужели вы отдадите их? — хрипло прошептал он и дрожащими руками потянулся к сокровищам на столе. — Это… это сама жизнь! — Он благоговейно опустился перед столом на колени.

Глядя на него сверху вниз, Консидайн положил руку на плечо своего соратника.

— Вы их так видите? — спросил он и почувствовал ответную дрожь коленопреклоненного, когда тот поднял лицо.

— Не отдавайте их, — простонал Моттре. — Они — всё, они — это я! Отдайте их мне! Вам они не нужны. У вас и так есть все, чего вы хотите. Говорю вам, они как женщина, они даже больше: женщина не может так трепетать! Я хочу быть рядом с ними, не забирайте их. Я никогда у вас много не просил, я сделаю все, что вы захотите. Скажете — убить, я убью! Я отдам вам за эти камни чью угодно кровь. Хотите — заберите мою жизнь, только сначала дайте их мне! О, они сами меня убьют, они так безжалостны. Неужели вы их не чувствуете? Неужели не ощущаете, как они перетекают в вас? Или в меня?.. Я… — Моттре задохнулся от неистового желания и смолк.

— Полно, Моттре, полно, — Консидайн наклонился к нему, — вспомните, к чему мы стремимся. Будьте хозяином любви, будьте хозяином смерти! Пусть не восторг мучает вас, а мука станет восторгом. Не ради обладания, не ради себя, овладейте вашим желанием и превратите его в силу. — Он надавил руками на плечи Моттре и пригнул его к полу. — Не ради мечты, из-за которой умер бедняга Нильсен, но ради силы и славы жизни, ради единения смерти и любви и ради власти, что исходит от них. Моттре! Вы, живущий ради красоты, умрете ради красоты!

Он отпустил Моттре, и тот сразу вскочил на ноги и снова кинулся к столу.

— Вот моя жизнь! — вскричал он. — Кто посягнет на них, тот против меня.

— Помните о тех, кто потерпел неудачу на пороге достигнутого, — сурово проговорил Консидайн. — Вам обещано больше, чем все эти камни, — вы ищете победы над смертью. Уничтожьте их в себе, и войдете в покои смерти. Но если вы возьмете хоть один, вы пропали, Моттре. Если вы решите обладать, вы пропали.

— Неправда! — воскликнул мученик. — Вы же обладаете деньгами, домами и землями? Вы же сами говорили, что человек может питаться восторгом того, чем обладает? Скупец — золотом, а любовник — женщиной?

— Если случай дает ему золото или женщину, пусть берет, — ответил Консидайн, — если случай отнимает у него — пусть забудет. Не должно быть разницы. Да, я использую то, что имею, для нашего учения. Но если бы завтра исчезло все мое состояние, думаете, я изменился бы? Человек, предпочитающий обладание потере, пропал. Вы далеко зашли, Моттре, изведав охоту и войну, вы выросли и жили этим восторгом. Живите им и сейчас, а вся эта боль — лишь ваша сила, ищущая достойного разрешения.

— Нильсен искал его, и он мертв! — выкрикнул Моттре. — Это невозможно, это безумнее любых мечтаний. Разве другие в Уганде и Нигерии не пробовали идти этим путем, и разве они оказались удачливее?

— Этим путем шли многие, на востоке, в Англии и Америке, — сказал Консидайн. — Их было намного больше, чем вы полагаете. Разве это причина разувериться, если миллион до вас потерпел неудачу? У одного в конце концов получится, а у его детей это будет уже в крови. Забудьте Нильсена, забудьте их всех. Делайте, что должно.

Консидайн поймал взгляд Моттре и удерживал его до тех пор, пока полковник, содрогнувшись, не отвернулся к стене.

— Я не могу… только не это, — с мукой простонал он. — Что угодно… только не это.

— Вы идиот?! — рявкнул Консидайн. — Это всегда что угодно и всегда это. Как же вы собираетесь встретить смерть когда-нибудь, если не осмеливаетесь умереть сейчас? Всем в этом мире предстоит рано или поздно сдаться ей, но смысл смерти в том, чтобы принять ее добровольно и получить свою выгоду. Жизнь — сражение. Сражайтесь же, получайте раны и научитесь наконец использовать их опыт.

— Но вы же не отдадите их? — жалобно спросил Моттре. Видно было, что слова Консидайна плохо доходят до него. — Пусть они хотя бы будут у вас. Не отдавайте…

— Разумеется, я их отдам, — прервал его Консидайн. — Пусть лучше служат легенде, чем человеку. Если бы я последовал вашему совету, вы лишились бы своего царства, царства Человека.

Резкий стук в дверь прервал разговор. Мимоходом развернув Моттре лицом к стене, чтобы не видно было его измученного выражения, Консидайн спокойно сказал: «Войдите». В комнату вошел Верекер.

— Сэр, пришло сообщение, — сказал он.

— Сейчас приду, — ответил Консидайн, и когда Верекер вышел, собрал драгоценности и ссыпал их обратно в чемоданчик. Моттре тоскливо следил за ним. Так может смотреть путник, чей верблюд только что пал, на исчезающий мираж, или юноша на то, как его возлюбленная отдает свою драгоценную руку другому. Консидайн запер чемоданчик, поставил его возле стола, взял Моттре под руку и вывел из комнаты.

Тем временем Роджер, Кейтнесс и Розенберг так и сидели в одной комнате, не находя, да и не желая находить ни одной темы для разговора. Судя по звукам, в доме что-то происходило. До них доносились новые голоса, иногда звук прибывающих или отъезжающих машин. Ожидание становилось трудно переносимым, и Кейтнесс, наиболее восприимчивый к внешним впечатлениям, сдался первым. Иезекииль все еще сидел у камина, погруженный в размышления о древних фразах, размышляя над тем, какую роль Высший и Священный сыграл в тайной истории Иосифа или Давида, что в словах Руфи или Есфири означало прощение Израиля. Роджер раздумывал совсем над другими текстами, пробовал привнести в давно знакомые строки новое переживание, рожденное новым опытом, пытался осознать царственные периоды времени и пространства, существующего и измеряемого торжеством поэзии. Строки приходили к нему словно издалека, но пространство перестало восприниматься как внешнее, он сам растянулся на лиги, разделявшие его и любимых поэтов, и это собственное пространство больше не было пустотой, оно вибрировало от переполнявшей его непонятой жизни. Никогда раньше он так не досадовал на свое скудное разумение. Стихи возникали из бездны — они всегда так говорили — «бездны разума» — «та сила страшная, что происходит из бездны разума» — бездны его разума — она заведет его в бездну — она найдет для него бездну… О, как мало, как мало знает самый рьяный читатель, какие тайны кроются в слове!

Там обитает тьма, и сонмы всех существ туманных трудятся все время, там, будто в здании, подобном дому их[68] — одно волшебное мгновение он размышлял, не был ли и впрямь этот дом их домом.

Разум Кейтнесса не был занят подобными исследованиями. Природа его ума и обязанности священника направляли его внимание не в сторону вещей в себе, но в сторону немедленного действия. Он оценивал людей по моральному облику, наверное, он и Бога оценивал так же. Наиболее трудными для толкования текстами для него всегда были те, что неявно намекали на происхождение зла в Неназываемом, «лживый дух» Седекии,[69] непонятный вопрос Исайи: «Бывает ли в городе бедствие, которое не Господь попустил бы?»[70] Он всегда старался избегать двойственности и находил утешение в утверждении, что Господь Всемогущий допустит то, чего не сотворил и не мог сотворить, хотя другого сотворения (вне Господа) быть не могло. Верно, всегда добавлял он, здесь — тайна, но лучше просто признать существование добра и зла, чем искать объяснения. Все его восприятие было построено на различении добра и зла, и невольно, со временем, в его проповедях главное место заняло не следование добру, а противостояние злу. Возможно, так растрачиваются великие силы, поскольку недостаточно только противостоять, даже если противостоишь злу. Сейчас его занимала несговорчивость Инкамаси. То маленькое чудо, которое удалось сотворить им с архиепископом, казалось, оправдывало его и делало, пусть ненадолго, главным ревнителем христианства, победителем Антихриста. Конечно, его раздражало, когда к нему относились как к неофиту, только что переступившему порог церкви. Ну а личная неприязнь к Консидайну только усиливала его приверженность своему учению.

В конце концов Кейтнесс решительно встал и вышел из комнаты, собираясь еще раз серьезно поговорить с королем. Дом действительно стал более оживленным. В холле он увидел двух незнакомых офицеров в странной темно-зеленой форме. Один походил на араба, другой мог быть итальянцем. Кто-то громко произнес: «Фейсул-паша», и в холл вошел еще один военный. Кейтнесс резко повернулся, взбежал по лестнице и на первой площадке встретил Моттре.

Полковник медленно шел навстречу, лицо его было бледным и измученным. Увидев Кейтнесса, он остановился, и священник инстинктивно остановился тоже. Несколько мгновений они выжидали, точно дуэлянты, следящие, кто первым спустит курок. Наконец Моттре сказал — словно бы подразумевая что-то другое:

— Идете к королю?

— А если и так? — спросил Кейтнесс. Что-то в голосе Моттре его озадачило. Казалось, тот хотел его задержать.

— Вы считаете, что все мы неправы? — вдруг спросил Моттре.

Кейтнесс кивнул.

— Наверное, вы хотели бы, чтобы мы потерпели неудачу?

Кейтнесс кивнул опять. Моттре подошел к нему поближе, огляделся, схватил священника за руку, но тут же резко выпустил ее, словно коснулся чего-то ненавистного.

— Если бы можно было… — прошептал он и умолк.

Тоном распорядителя душ Кейтнесс сказал:

— Можно что?

— Если бы можно было… заключить мир, — прошептал Моттре. — Нашлось бы… нашлось бы местечко для человека, который поспособствует этому?

Он подошел к Кейтнессу вплотную, и священник, чувствуя его возбуждение и потрясенный смыслом его слов, понизил голос до такого же шепота:

— Но как мы можем… мы не примем его условий.

— А без его условий? — спросил Моттре.

— Как можно заключить мир без него? — спросил Кейтнесс.

— Он не человек, — резко бросил Моттре. — Если… если поймать сумасшедшую обезьяну…

Догадка молнией озарила разум Кейтнесса — впереди стремительно разворачивалась лента возможных событий. В этом странном доме среди странных обитателей раздался самый странный шепот, и говорил он о том, что в стане врага завелась червоточина. Мысли священника помчались наперегонки. Он наклонился еще чуть ближе и сказал:

— Если бы можно было посадить обезьяну в клетку…

— Вы знаете премьер-министра? — Моттре, казалось, был одержим некоей идеей.

— Мой друг знает, — быстро ответил Кейтнесс.

— Так вот, если обезьяну все же посадить в клетку? — произнес Моттре. — Если он будет совершенно беспомощным?

— Ну, если это возможно… — протянул Кейтнесс, не осмеливаясь уточнить, что имел в виду собеседник.

После долгой паузы Моттре проговорил словно про себя:

— Он не человек, он чудовище. Он лишает нас всего — наших душ!

— Он лишает вас всего, в первую очередь ваших душ, — страстно повторил священник, не подозревая, к какой сверкающей цели стремится дух полковника.

Лицо Моттре приобрело неожиданно хитрое выражение, как будто он запрятал эту тайну поглубже в сердце и укрыл ее понадежнее.

— Если что-нибудь случится… — начал он.

— Это будет счастьем для мира, — твердо закончил священник. — Но, — добавил он, — это все в руках Господа.

— Да… Господа, разумеется, — кивнул Моттре. — Но он сам ведет себя как Господь. Если что-нибудь случится, ваш друг мог бы…

Кейтнесс замер. Он подумал о сэре Бернарде, и с этой мыслью пришло воспоминание о его визите в Лондон, о разговоре с архиепископом о том, чтобы церковь не принимала светскую помощь. Но то было давно, до этого странного дома, до встречи с сумасшедшим мечтателем, до африканских орд, танцующих вокруг костров и поклоняющихся этому длинному выродку, до богохульственных разговоров о победе над смертью. Ну и что? Конечно, не стоит церкви обращаться за помощью к государству… обычно не стоит, но сейчас… такой случай… второй раз такого не представится. В конце концов, ни он, ни его друзья, ни церковь действовать не собираются, это инициатива последователя Верховного Исполнителя, или как там его? И зулус-христианин будет спасен из плена, а Роджер — от заблуждений, а люди — от зла. Сейчас, только сейчас — если этот полковник согласится…

— Любой, кто спасет Англию, — убежденно сказал он, — любой, кто это сделает, будет другом всем людям.

— Вы проследите за тем, чтобы этого любого не преследовали? — настаивал Моттре. — Вы поговорите с Зайдлером? Вы не назовете мое имя, пока все не закончится?

— Конечно, — ответил Кейтнесс. — Вы будете со мной, пока все не будет улажено, это будет легко…

В холле внизу послышался голос, открылась и закрылась дверь. Кто-то подошел к подножию лестницы. Моттре кивнул и отступил, выдохнув чуть слышно:

— Тогда будьте готовы. Я не могу сказать, когда это сможет произойти. — Он сбежал вниз по лестнице, а Кейтнесс постоял немного и медленно пошел дальше.

Глава тринадцатая

ВСТРЕЧА ПОСВЯЩЕННЫХ

Уже стемнело. Море и даже дорожку перед домом скрыла мгла. Роджер коротал время в одиночестве. Кейтнесс еще не вернулся от короля, а Розенберг с трудом выдавил несколько слов и ушел в свою комнату. Роджер читал то одну, то другую из разбросанных повсюду книг — в основном это была так называемая классика всех времен и народов. Все они были напечатаны по специальному заказу, набраны изысканными шрифтами, которых он не мог опознать; переплеты удивляли непривычным, но красивым сочетанием цветов. Отрывки из Сафо, Песнь Соломона, Эсхил, «Галльская война», «Макбет», несколько китайских книг и парочка, как решил Роджер, африканских, по крайней мере, такие буквы раньше ему не встречались. Была даже одна рукописная книга, наполовину заполненная изящным загадочным почерком, и тоже незнакомыми буквами. Он читал одни, заглядывал в другие, пытался найти таящуюся в них силу, проступавшую на страницах греческими, английскими и этими незнакомыми символами. Наконец, утомившись, он решил отложить поиск, но тут же понял, что на этот раз так не получится. Раньше, прекращая литературные занятия, он легко возвращался на дороги внешнего мира, так непохожие на тайные тропы, которыми он бродил по следам великих поэтов. Иногда, читая дома, он оглядывался, чтобы увидеть привычную комнату, мебель — тоже привычную и даже приятную, — в некотором смысле чуждую священным строкам. Его письменный стол неловко подмигивал ему, встречая хозяина, вернувшегося из странствий по мрачным мирам князя мира сего или из душистых сумерек, наполненных соловьиным пеньем. Но здесь и книги, и дом были одинаково сообразны и естественны. В результате удачного сочетания умозрительных и реально видимых и слышимых вещей Роджер совсем не чувствовал усталости. И это было понятно. Великое не может утомлять, если вокруг — оно же. Роджер всегда знал, а сейчас — тем более что великое, если оно подлинно великое — это сила и вечное обновление. Если раньше он менял одно окружение на другое и переход от чистой тьмы к туману повседневной жизни утомлял его, то здесь не нужно было возвращаться, все было едино.

Роджер подошел к окну, выглянул наружу и не увидел ничего, кроме фар машины, стоящей перед входом. Он вернулся обратно и, помедлив минуту-другую, вышел в холл. Там вокруг Консидайна собралась группа людей. Впрочем, они уже расходились, и скоро Консидайн остался один. Он заметил Роджера, улыбнулся и подошел.

— Ну вот, — сказал он, — я получил сообщение из Африки. Люди там и здесь готовы, значит, скоро все начнется. Зайдлер ничего не сможет сделать. Он не осмелится начать войну здесь. Я оставлю ему Южную Африку лет на пятьдесят, и уверен, к концу этого срока они будут умолять меня вернуться. Давайте выйдем на улицу?

Они вышли на веранду, и холодный вечерний воздух, казалось, обнажил истинную сущность Консидайна. Роджер почувствовал рядом с собой ту самую мощь и зрелость, к которым всегда стремился. Человек рядом с ним стряхнул привычный груз лет и образ поведения, он двигался как гигант, и хотя смотрел он на Роджера вполне дружелюбно, даже дружелюбие получалось у него значительным и мудрым. Он легко ступал, меряя шагами веранду, и было непонятно, касается ли он пола вообще. Рядом с ним Роджер чувствовал себя неловким и неуклюжим, — дитя земли рядом с самой землей, вдохновленной и преображенной.

— Сегодня мы отправимся в путь, — сказал Консидайн. — Мне нужно сделать здесь еще одно дело, но времени вполне достаточно.

— Кажется, вы всегда находите время, — ответил Роджер.

— А почему нет? — удивился Консидайн. — Каждая секунда — бесконечность, если ты можешь в нее войти. Но разум человека со стенаниями сидит у ее дверей, он бросает недоделанные дела и возбужденно носится по миру. Вы это преодолеете.

— Как вы этого добились? — робко спросил Роджер. Порывистый сердитый Роджер из Лондона исчез без следа, сейчас он шел за взрослым как ребенок и как ребенок обращался к взрослому.

Консидайн улыбнулся в темноте.

— Сегодня утром, — сказал он, — девочка бросила мальчика, и мальчик сказал: «Зачем я бессмысленно страдаю? Это тоже я — вся эта безмолвная боль — я, и через нее я вырастаю в себе». Я мог бы показать вам улицу, где это произошло — она еще цела, — где мальчик сказал: «Если бы эта боль была силой…» Потом он представил боль как себя, а себя как боль, и поскольку она была больше него, он понял, что он тоже больше себя и настолько зрел и силен, насколько он сам этого захочет. Девочка давно умерла, она была прелестным ребенком.

— А потом? — спросил Роджер.

— Потом, уже немного позже, перед полуднем, — продолжал голос в темноте, — мальчик нашел другую девочку и полюбил ее. Но когда эта новая любовь взросла в нем, он вспомнил свою боль и те горизонты, которые открылись благодаря ей, и спросил себя: а не предназначена ли любовь для чего-то большего, чем удовлетворение похоти, вынашивание ребенка и будущее, в конце которого смерть? Он хотел знать, чем еще может быть человек, и он перелил желание и страсть в стремление к жизни. Тогда он стал свободен.

— Но при чем здесь Африка? — спросил Роджер.

— Мой отец был хирургом, — ответил Консидайн. — Однажды он взошел на корабль и взял меня с собой. Корабль потерпел крушение — тогда это было обычным делом, — но мы с ним спаслись и выбрались на берег. Я говорил вам, что мой отец кое-что знал о старых колдовских обрядах — это не так интересно, как может показаться, ведь важны только естественные свойства развивающейся и крепнущей природы человека, остальное неважно, — и его знания пригодились. Он заставил колдунов его бояться. Мы ушли далеко в глубь континента, прежде чем он умер, и там я обнаружил, что мои эксперименты с болью входят в программу обучения посвященных. Они держали это в тайне, но я знал, что такое великое знание предназначено для всего мира. Надо просто подождать, когда придет время. И вот теперь время пришло.

— Но что же будет в конце этого пути? — воскликнул Роджер с надеждой и отчаянием.

Консидайн повернулся к нему, но в темноте Роджер, полный смутных воспоминаний о пламенных пророчествах, не был уверен, кто стоит перед ним. Движение напомнило ему Изабеллу, но Изабеллы здесь не было; в памяти всплыла лобастая голова Мильтона, но глаза… ведь Мильтон был слеп, а эти глаза сияли перед ним в ночи. Стоящая рядом фигура была как-то связана с морем, его шум все время был здесь фоном разговора, с морем, вышедшим из берегов поговорить с ним. Тогда он видит не глаза, а свет под морем, и его уносит прочь от мира людей в океанские водовороты и течения. Роджер даже взмахнул руками, пытаясь выплыть, но это не избавило его ни от удушья, ни от шума в ушах. Он изо всех сил пытался грести вверх, и казалось, его голова вырвалась из волн, и невдалеке он увидел берег; там ждали друзья. Он видел сэра Бернарда, иронически поглядывающего на волны, в которых он барахтался, и на него, этакого торопыгу, очертя голову кинувшегося в такую авантюру и теперь пытающегося уцепиться за соломинку. Он увидел Розамунду под руку с Филиппом, она уводила его прочь от берега к широкой дороге. Он увидел Изабеллу в платье, намокшем от брызг, с мокрыми волосами. Она стояла, протянув руки к морю, у самой кромки воды, но не видела его, а он — вот досада! — еще не мог ходить по воде… Его опять закружило в волнах, вновь подступило удушье, но ему и на этот раз удалось вырваться из глубины. И опять он увидел людей на берегу, только теперь их фигурки были едва различимы. Пока он смотрел, далекий колокольчик зазвенел и позвал его — далекий-далекий колокольчик: «Динь, динь, дон».[71] Роджер услышал, услышал и понял. Это не они бросили его, это он оставил их на берегу. «Динь, динь, дон», — звенели они ему, отпевая и призывая одновременно. Поскольку другой надежды не осталось, он подчинился, заставил себя прекратить борьбу и, вытянувшись, опустился вниз, на дно, где лежали мертвецы. Шум в ушах мог быть слитным хором голосов толп и армий, взывающих к своему повелителю, или все же шумело море, и в его рокоте угадывались слова: «Отцу в ответ сыновнее сказало Божество…» Грохот речи ударил по нему, когда он, отдавшись на волю говорящего моря, рванулся вниз сквозь его толщу. Для него мукой было позволить себе так тонуть, бросив все, что он любил, погрузиться в эту чуждую среду, это была боль, неописуемая… неописуемая… что? — не боль, но что-то другое, изысканность боли, которая была, теперь он это понял, вовсе не болью, а восторгом. Сколько их стояло на этом берегу, тех, кто считал, что испытывает боль, а если бы они всмотрелись в себя попристальнее, о, какой восторг вспыхнул бы в их сердцах! Большую часть своих невежественных лет человек не вполне сознает, что же он чувствует, и он, Роджер, был таким же, так же держался за прошлое, вздыхал, когда надо было смеяться, и смеялся, когда надо было вздыхать. Великие страсти проносились сквозь него неузнанными до тех пор, пока вдалеке он не увидел отблеск их славы и не воскликнул: «Это было!» Но иногда он все же знал, и какой же силой он тогда обладал! А если бы человеческое тело всегда могло быть насыщено этой солью, как сейчас, пропитано морем, как сейчас, он знал бы всегда! Когда ты можешь из любого чувства извлечь восторг состояния, тогда вокруг все и всегда новое, ибо новизна становится свойством этой вечной и всеобщей жизни. Он знал восторг, он не побоялся призвать его, и он пришел. На крыльях этого восторга он овладел собой, и теперь великое дыхание приливов и отливов подчинялось ему. Он больше не тонул, он ступал по песку на дне великого моря, только моря там больше не было, он сам был морем и бродил под солнцем по желтому песку. «На желтый на песок слетись».[72] Восторг стал понятен; его боятся лишь те, кто не удостоился этого понимания, и при этом называют свою жизнь естественной! В бурных волнах на поверхности таилась опасность и смерть, но для тех, кто не избегал глубин и расстояний, они стали частью их природы. Каждый новый шаг нес в себе восторг. Роджер не мог больше таить его в себе, в горле сам собой родился крик освобожденного духа: «Весело, весело я заживу!»

Чья-то рука лежала у него на лбу и на глазах, он попытался сбросить ее. Оказывается, он шел, шел, спотыкаясь, потому что теперь не видел уже совершенно ничего. Страх мгновенно затмил видение только что открывавшейся великолепной счастливой жизни. А вдруг он ослеп?! Он поднял руки, стремясь избавиться от помехи, но руки тут же попали в плен. Он попытался вырвать их, откинул назад голову и застонал от муки. Вернулось осознание окружающего. Роджер все так же стоял под нависающей крышей дома в темноте холодной ночи, а напротив высилась фигура внимательно наблюдающего за ним Найджела Консидайна.

Наступила долгая тишина, затем Консидайн сказал:

— Это можно познать, в это можно поверить, но это нельзя пережить так. Не торопитесь. Со временем у вас все получится. Идемте в дом.

В холле их ждали несколько человек. Поодаль, как бы отдельно от всех, стояли Кейтнесс и Розенберг. Моттре нервно ходил из угла в угол. Консидайн постоял, выдерживая паузу и собирая на себя внимание собравшихся, а потом заговорил.

— Итак, подготовка закончена. Все вы знаете свои обязанности. Моттре остается здесь. Но у нас остались кое-какие обязательства. Мистер Розенберг, передаю вам драгоценности, оставленные вам вашим братом. — Консидайн взглядом отдал приказ.

Моттре медленно вышел вперед и отдал ему чемоданчик. Консидайн передал его еврею. Тот молча взял. Моттре отступил на пару шагов назад и встал за спиной своего командира. Оттуда он пожирал глазами законного владельца сокровищ и все больше бледнел.

— Я приглашаю вас отправиться со мной, — продолжал Консидайн, обращаясь к Иезекиилю. — Я прослежу, чтобы вы добрались до Иерусалима. Там вы сможете спокойно ждать прихода Мессии. Если вы решите остаться здесь, сегодня, в крайнем случае, завтра вас отвезут в Лондон в любое указанное вами место.

— Я сделаю, как вы сказали, — ответил Розенберг. — Господь вознаградит вас, а мой прах упокоится в Иерусалиме.

— Ну что же, а нам, друзья мои, хозяева и повелители жизни, — сказал Консидайн, и голос его зазвучал торжественно и строго, — прежде чем мы вернемся к своей работе, предстоит выполнить один обряд. Я приглашаю вас, мастеров любви и смерти, на жертвоприношение. Мы принесем жертву смерти ради надежды и решимости, ради того, чтобы стать повелителями смерти, обрести над ней власть, подобную той, которую вы уже обрели над любовью.

В нашем доме гостит потомок царского рода и наследник одного из великих и страстных заблуждений человечества, зулусский король Инкамаси. Он не с нами, но мы с ним. Нам придется вступить в тень истинного восторга и страстной жизни, но мы сделаем это ненадолго, только чтобы почтить традиции чести, о которых не стоит забывать. Нам поручено заботиться о великих старых сказках. Отнесемся со вниманием к тем, кто верит в них и готов ради них уйти с достоинством. Любовью, поэзией и величием принято восхищаться, потому что это способы познания страсти и воображения, а осознание своего величия приводит человека на вершину пространства и времени. Король Инкамаси не с нами. Он утратил власть в Африке, он не нашел должного места в Европе, он в поисках трона, на котором мог бы закончить свою жизнь достойно, и мы должны предложить ему этот трон. Он взойдет на него не по принуждению, не по нашим увещеваниям, это его добровольный выбор. Его влечет мощь собственного величия, требующего от него королевских решений. Мы принимаем его жертву, хотя не принимаем его цели. Оставьте все ваши желания, кроме одного, самого последнего. Я призываю вас быть предельно внимательными, и кто знает, быть может, именно в эту ночь труд будет завершен и на нас снизойдет тот восторг, который приведет его к смерти, а нас через смерть — к воскрешению?

Роджер, потрясенный услышанным, шагнул вперед, но Кейтнесс его опередил. Священник буквально вылетел вперед и крикнул своему врагу:

— Не смейте его трогать! Этот человек находится в вашем доме, под вашей защитой, и его кровь падет на вашу голову, если вы посмеете убить его. Господь призовет вас к ответу! Я требую, чтобы его отпустили…

Консидайн, склонив голову, ждал, пока закончится это эмоциональное выступление. Кейтнесс набрал воздуху в грудь, намереваясь продолжать, но хозяин остановил его повелительным жестом.

— Если бы у вас было время, я не стал бы мешать вашим стараниям отвратить его от этого выбора, — спокойно сказал Консидайн. — Но время на исходе. Вы не можете толкать его к самоубийству, а король не желает отказываться от своего сана. В отличие от вас мы действуем быстро. Если хотите присутствовать при его кончине, — пожалуйста. Утешайте, наставляйте, но не вздумайте мешать его выбору и нашему решению, иначе вылетите вон. Король предлагает нам свою смерть, и мы принимаем жертву ради будущего, такого, о котором понятия не имеет ваша робкая вера. Он умирает во имя своего сана, мы наблюдаем его смерть во имя нашего воображения. Человеку дано победить смерть, но не подчинившись ей, как учите вы, и не избегнув ее простым продлением жизни, как учат ваши мудрые, но все же заблуждающиеся врачи и ученые, хотя это и может быть одним из шагов к победе, но приняв и уничтожив ее.

— Антихрист! — возопил священник. — Настал ли день твоего торжества?

— Вы ошиблись, милейший, — холодно ответил Консидайн. — Я не Христос и не Антихрист. Я несу учение об избавлении, и вскоре о нем узнают в самых дальних уголках земли. Зададим вопрос: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?[73]

Он повел рукой в сторону учеников: араба, египтянина, негра и белого. И они ответили:

— Ты — Конец миража.

— Ты — Последний из имамов, Тень Аллаха.

— Ты — Повелитель чародеев.

— Ты — Хранитель ключей.

Когда хор голосов умолк, Консидайн ответил им:

— Да, все это — я, и все же я не больше любого из вас, ибо все вы станете такими как я. Было время, когда я, как и вы, не знал, кто я. Теперь знаю. Меня пробудили Неспящие, я служу им и могучему воображению, живущему в каждом из людей. Любой из вас способен сотворить передо мной свой мир. Познайте себя, очистите себя, ликуйте и живите! Я снова взываю к вам, повелителям духа, адептам бесконечности, отбросьте все желания, кроме собственного пробуждения. Жертва царя — для единства сердца. Идемте, узрим смерть человека. Пойдемте с нами, — обратился он к гостям, — если хотите. А если нет, оставайтесь здесь, пока мы не вернемся, а там можете сопровождать тело короля Инкамаси к гробнице в океане, ждущей его.

Он пошел впереди, и его адепты последовали за ним. Верекер жестом велел Кейтнессу идти перед собой, а Роджер пошел рядом с ним. Моттре посмотрел им вслед, затем быстро подошел к еврею и положил руку на чемоданчик, который Иезекииль держал в руках.

— Вы действительно собираетесь везти их в Иерусалим? — спросил он.

— Намереваюсь, — ответил старик. — Я спешу в город нашего Бога.

Моттре пристально посмотрел на него, резко повернулся и пошел за остальными.

Они направлялись в ту комнату, где сегодня утром Роджер наблюдал попытку оживления, но последний из учеников не стал их догонять. Когда Верекер вошел в комнату, Моттре остановился, едва переступив порог, и незаметно переставил ключ на наружную сторону двери. Затем он прикрыл дверь, но не до конца, и стал ждать.

Тело Нильсена унесли, на низкой кушетке теперь лежал зулус. Войдя, Консидайн поклонился и, встав по одну сторону ложа, подозвал Кейтнесса. Священник быстро подошел, набросил что-то на шею и вытащил из-за пазухи распятие. Он встал на колени у кушетки, Инкамаси наклонил к нему голову, и они начали перешептываться. Консидайн оглянулся, поманил Роджера, и когда тот подошел, тихо сказал ему:

— Вселенная вручает вам дар. Распорядитесь им мудро. Будьте сильным, радуйтесь и живите.

Они стояли сейчас рядом за изголовьем кушетки; напротив них, в ногах короля собрались четверо остальных. Моттре так и остался у двери. Наконец священник и его подопечный закончили разговор, теперь они, склонившись друг к другу, тихо молились.

Консидайн вполголоса сказал остальным:

— Разбудите в себе воображение, возможно, это момент истины. Сегодня работа может быть завершена без обрядов и церемоний, только за счет вашей внимательности. — Он сделал шаг к Кейтнессу и тронул его за плечо.

— Вы закончили?

— Вы творите зло! — воскликнул священник и смолк, подавленный волей и собранностью своего противника.

— Тогда отойдите, — приказал Консидайн, и когда Кейтнесс поднялся с колен и сделал пару шагов в сторону, в свою очередь преклонил колени возле кушетки.

— Ваше величество, — сказал он, — хотите ли вы с нашей помощью восстановить свой сан, который сейчас лишь тень?

— Да, — сказал Инкамаси, — ибо хотя я считаю вас врагами, кроме вас здесь некому признать мой сан.

— Ваше величество, — опять сказал Консидайн, — мы слуги короля и его ближайшие друзья. Прощайте. — Он коснулся руки Инкамаси губами и, встав, сделал Роджеру знак занять его место.

Молодой человек вышел вперед, опустился на колени и сказал:

— Мне жаль, если это случилось из-за меня.

— Ни о чем не жалейте, — сказал Инкамаси. — Лучше умереть здесь, чем под ногами лондонской толпы, если разница вообще есть. Благодарю вас и прощайте.

Роджер коснулся губами его руки и вернулся на место. Остальные один за другим последовали за ним, последними подошли Моттре и Верекер. Когда Моттре возвращался к двери, Кейтнесс почувствовал прикосновение и услышал тихий шепот:

— Отойдите назад и будьте рядом со мной.

Священник не сразу понял, что ему сказали, но когда до него дошел смысл торопливых слов, он снова обрел надежду. Он медленно попятился, пока не остановился у двери.

Тем временем, отдав дань уважения, Верекер поднес Консидайну чашу, наполненную вином, стоявшую до этого на резном столике в углу комнаты. Его повелитель влил туда содержимое маленького флакона, затем взял чашу в руки и повернулся к кушетке.

Тишина в комнате стала почти осязаемой, внимание наблюдателей обострилось до предела, и Роджер почувствовал, что это ужасающее мгновение действительно может вызвать какое-нибудь удивительное откровение. В его состоянии произошла перемена. Сожаление и печаль, смятение и борьба исчезли, уступив место величественной гармонии. Так в другой, давней жизни, худшей или лучшей, он сказать не мог, он ждал Изабеллу, когда они были молоды и счастливы, подчинял себя власти Мильтона или Вордсворта, ожидая, что внутри него проявится величественная завершенность их поэзии. До сих пор он верил, что ощущение гармонии — это все, что они — Изабелла или «Потерянный рай» — могли предложить, но теперь он начинал понимать, что за этим порогом лежит длинная дорога. Сама гармония была лишь вступлением к расцвету всего его существа. Это надо было пережить каждой клеточкой тела, привыкнуть к мысли, что за порогом открываются новые горизонты. Он отдался мгновению свободно и полностью, он поверил, что жизнь его станет полнее благодаря смерти короля. Нет смысла расстраиваться или стыдиться, его задача — пережить этот момент как можно полнее. Нет ничего дурного в том, что другие будут жить благодаря смерти короля. Он наконец отпустил воображение на волю и отдался мгновению.

— Выпейте, ваше величество. — Консидайн подал чашу Инкамаси.

Король приподнялся, принял ее, поднес к губам и осушил. В тот же миг руки его разжались, лицо изменилось, и он тяжело рухнул на подушки.

Но еще прежде звона, с каким чаша коснулась пола, в комнате грохнул выстрел. Роджер видел, как Консидайн взмахнул руками и рухнул на кушетку. За мгновение до смерти короля тот, кто его уничтожил, пал ему на грудь, сам сраженный насмерть. Оборвались две жизни, а не одна. Консидайн никогда не заботился о своей безопасности, и вот случай, которого он так долго избегал, нашел его. Пуля пробила голову, кровь струилась на тело мертвого короля. А Моттре буквально за шиворот выволок Кейтнесса из комнаты, захлопнул дверь и запер ее снаружи. Он потащил священника в холл. Кейтнесс бежал и слушал торопливые приказы:

— Возле входной двери стоит машина. Садитесь… я скоро приду. Вы умеете водить?

— Да, — выдохнул Кейтнесс.

— Тогда садитесь за руль.

Они вбежали в холл. Моттре, безумно озираясь вокруг, подтолкнул его к входной двери, проследил за тем, как священник забрался в машину, захлопнул дверь, чтобы Кейтнесс случайно не увидел, какие дела задерживают его, и опять обвел холл безумным взором.

Его подвела маленькая случайность. Старый еврей, сжимая в руках драгоценности, некоторое время посидел в холле один, а потом отправился наверх. Он сидел у себя в комнате, погруженный в раздумья, когда туда ворвался Моттре. Полковник первым делом ухватился за чемоданчик. Но Розенберг не собирался отпускать доверенное ему Богом своих отцов. Моттре сбросил его со стула, но Иезекииль так и не отпустил священное сокровище. Моттре изрыгал проклятья, старый еврей молчал. Он только смотрел на похитителя с безграничным презрением, так, как смотрел его Господь на осквернителей святых мест. Он видел перед собой искаженное лицо алчного язычника, и успел, перед тем как пуля пробила его голову, плюнуть в него.

Но к этому времени револьверы соратников Бессмертного вдребезги разнесли дверь вместе с замком, и теперь их разъяренная толпа вывалилась в холл. Моттре услышал их и бросился к стеклянным дверям в сад. Они оказались заперты, и это опять его задержало. Когда он выбрался наружу, Верекер и египтянин уже ждали его возле машины. Моттре выстрелил не целясь и побежал вдоль стены дома. Возможно, этот выстрел спас жизнь Кейтнессу, потому что преследователи пока не разобрались, кто из беглецов стрелял в Консидайна. Верекер оказался без оружия, а египтянина отвлекло появление Моттре. Оба они оставили священника и рванулись в темноту, чтобы перехватить Моттре.

Из дома послышались проклятья. Люди нашли мертвого Иезекииля. Роджер, которого несло в общем водовороте, тоже оказался там. Он потом удивлялся, почему никто не пристрелил его на месте, и приписал свое спасение тому, что Консидайн относился к нему как к своему. Он старался упорядочить мысли, но мог лишь повторять: «Консидайн мертв… Но вот мертв ли?» Умер ли он? Или впервые в своем великом эксперименте он достиг результата, которого желал? Войдя в комнату, он увидел тело еврея и остановился возле двери. Снаружи, из темноты, опять раздались выстрелы. Роджер собрался с мыслями: лучше, наверное, поискать Кейтнесса. Если Консидайн мертв, оба они окажутся в весьма сомнительном положении. Он прислушался. За домом прогремел еще один выстрел. Он выбежал наружу, к машине с горящими фарами. Вот, подумал он, могучее человеческое воображение погасло, а свет этой железной колымаги горит как ни в чем ни бывало. Он выругался и увидел Кейтнесса, неуверенно выбиравшегося из машины. Роджер подошел к нему, и Кейтнесс встретил его вопросом:

— Ну и что нам теперь делать?

— Думаю, вам лучше бежать, — ответил Роджер. — Инкамаси мертв. Что вам еще здесь делать?

Кейтнесс беспокойно озирался по сторонам, но в темноте ничего не было видно.

— Что случилось с Моттре? — спросил он.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Роджер. — Зачем вы сбежали с ним? — Его пронзила внезапная мысль, и он добавил: — Это вы… боже мой, это вы подговорили его выстрелить?

— Господи, конечно, нет, — воскликнул священник, — но я пообещал сделать для него что смогу, если… ну, если ему понадобится.

— Понимаю, — кивнул Роджер. Мысли клокотали у него в голове, он все никак не мог поверить. Великий мечтатель, повелитель озарения пал от руки… от рук предателя и священника. Он резко повернулся и спросил: — Надеюсь, вы заплатили ему лучше, чем Каиафа? Даже полукронами это выходит всего три фунта пятнадцать шиллингов.

Кейтнесс сокрушенно вздохнул.

— Не будьте несправедливы, Ингрэм… — начал он.

Роджер прервал его.

— А за Розенберга вы ему столько же пообещали?

— При чем здесь Розенберг? — озадаченно спросил Кейтнесс. — Неужели он убил Розенберга?

— Неужели? — горько повторил Роджер. — А как вы думаете, чего он хотел? Можете пойти взглянуть. Розенберг мертв, а камни исчезли.

Священник в ужасе уставился на него. Ему казалось, что Моттре искренен, но теперь… он припомнил лихорадочное возбуждение полковника, выстрел в доме уже после того, как он сел в машину… Розенберг убит (он сразу поверил Роджеру), драгоценности украдены…

Роджер заметил, как священник содрогнулся, и с ноткой жалости сказал:

— Вы не знали?

— Помоги мне Бог! — сказал Кейтнесс. — Не знал. — Конечно, он не знал. Если он и был отчасти виновен в смерти Консидайна, то это благородная вина, он ее выдержит. Господь обратил зло в добро… Он добавил: — Что теперь говорить…

Оба они все еще ждали чего-то. Где-то в темноте между ними и морем гонялись друг за другом вооруженные люди, забывшие о советах учителя обращать любую страсть в способ внутреннего совершенствования и дальнейшей победы. Их сила обратилась в жажду сокровищ или жажду мести, случай, сразивший Консидайна, высвободил их плохо укрощенную дикость.

Роджер с Кейтнессом медлили. Когда стало уже совершенно невтерпеж стоять в темноте и тишине, ночь взорвалась хаосом звуков. Беспорядочная стрельба завершилась пронзительным криком.

Любой человек сказал бы, что это был предсмертный крик. Он разорвал ночь, подведя черту сомнениям, спорам и учениям. Кричал один из этих дерзающих духов; крик был рожден природной страстью к жизни, понять которую не может никто из тех, кто пока жив. Крик пронзил всех, кто его слышал, ужасом смерти, окончательной и навсегда. Учитель и повелитель был мертв, среди адептов его учения воцарилась вражда, как и предрекал несколько дней назад мертвый теперь король. Крик словно ударной волной толкнул Роджера. Найджел Консидайн был мертв, предательство, которое он презирал, одолело его, а дальше ждало полное забвение. Если бы он вернулся… — но Роджер отверг такую мысль. Нервы у него не выдержали, он вернулся к машине и сказал Кейтнессу:

— Надо убираться отсюда.

Священник, тоже дрожа, повернулся к нему.

— Может, нам… — начал он, кладя руку на машину.

— Нет, ради бога, — воскликнул Роджер. — Бросим все, если уж собрались уходить. Пойдемте, куда-нибудь да выберемся.

Кейтнесс молча согласился.

— Но давайте хотя бы возьмем наши пальто! — сказал он. — Они висят у самого входа.

— Я туда больше не вернусь, — сказал Роджер, — если только Консидайн меня не позовет.

— Тогда это сделаю я, — сказал Кейтнесс. — Он бросился обратно в холл и через пару минут вернулся. — Они нам пригодятся, если нам придется идти всю ночь, — сказал он.

Пребывая между страхом, отчаянием и надеждой, они вышли за ворота и окунулись в темноту за ними.

Кейтнесс как-то неуверенно произнес:

— Миссис Ингрэм будет рада вашему возвращению.

— Да, — ответил Роджер. — Изабелла… — и больше ничего не сказал.

Глава четырнадцатая

РЕЗКАЯ ПЕРЕМЕНА

На следующее утро после долгих пеших блужданий они наконец нашли в каком-то незнакомом городке маленький гараж и там наняли машину до Винчестера, а оттуда добрались до Лондона поездом и снова прибыли в Кенсингтон, откуда их увезли меньше сорока восьми часов назад. Улицы все еще были полны беженцами, хотя опасность уже миновала, и власти сообщили, что вторжение подавлено. Однако к тому времени толпа впала в какое-то оцепенение, подобное сну. Люди зачарованно двигались, казалось, без всякой цели. Гражданские власти с помощью полиции и военных привлекли транспорт, наладили по мере сил снабжение едой и питьем, и в конце концов кое-как взяли положение под контроль. Автобусы развозили беженцев по домам, им в помощь выделили реквизированные такси, грузовики и все, что годилось для перевозки людей. Роджер и Кейтнесс добрались до Колиндейл-сквер подземкой, постепенно освобождающейся от тех, кто искал там спасение. Теперь Роджер и священник стояли перед парадными дверями, ежась в бледном свете дня — так замерзшие купальщики топчутся на каменистом берегу, поглядывая на стонущее перед ними безрадостное ненастное море. Сэр Бернард сам поспешил открыть им, оставив на время беженцев, набившихся в его кухню в ожидании отправки домой. Роджер смог только кивнуть, предоставив объяснения Кейтнессу. Через мгновение появилась Изабелла и увела его в свою комнату. Заперев дверь, она обеспокоено повернулась к мужу.

— Он мертв, — произнес Роджер без всякого выражения.

— Мертв! — воскликнула она. — Роджер, дорогой!

Наверное, раньше он никогда не доверял ей полностью, несмотря на их вполне благополучные супружеские отношения. Но сейчас все его защитные барьеры были сметены, и он как никогда был открыт для заботы и сочувствия. Впрочем, Изабелла не стала его утешать. Она остро чувствовала опустошенность мужа, ведь его желания были и ее желаниями, она приняла его духовные потребности как свои собственные. В это мгновение Роджер понял, какую огромную внутреннюю работу пришлось проделать его жене ради любви к нему. Понял и принял. Но сказал он, слабо улыбнувшись, совсем другое.

— И все же ты в него не верила.

Она присела, неотрывно глядя на него, и, не обращая внимания на его замечание, взволнованно спросила:

— Скажи, а он не может?..

И тогда он рассказал ей, как это все было.

— Но, Роджер, не может ли он… — Она не смогла закончить, ее собственные переживания бледнели перед силой его надежды, которую она так хорошо читала в нем.

— Не знаю, — ответил он. — Если так… Возможно, но я не смею об этом думать. Изабелла, подумать только, что его сгубило!

В это время Кейтнесс торопливо пересказывал сэру Бернарду детали их эпопеи.

— …И когда я вернулся за нашими пальто, я их увидел, — говорил он, — они лежали наготове, все три пакета, и я привез их с собой. — Он указал на стол, на котором лежали три толстых конверта. — Должно быть, он собирался взять их с собой, или это указания для остальных. Они лежали на сундуке в холле, ожидая, когда мы — когда он — вернется. Ты не думаешь, что их следует передать премьер-министру?

— Мне противно передавать что-либо премьер-министру, — сказал сэр Бернард. — Это все равно, что кормить гориллу без тела: ему нечем переваривать слова. Не знаю, что для цивилизованного человека хуже, Зайдлер или Консидайн.

— Консидайн мертв, — напомнил Кейтнесс.

Сэр Бернард с неудовольствием поднял один пакет.

— Хотел бы я быть христианином, — пробормотал он, — тогда я бы чувствовал, что должен. Ну а так… Консидайн точно мертв?

— Конечно, — нетерпеливо сказал Кейтнесс. — Моттре его застрелил, я же тебе только что сказал. Я понятия не имел, что он рвался к сокровищам. Но даже если он жив — я имею в виду Консидайна, — бумаги тем более надо поскорее передать Зайдлеру. Они могут пригодиться. По-моему, он должен их получить.

— Ха! Да они же зашифрованы, — с удовольствием воскликнул сэр Бернард. — Ну, пусть Зайдлер помучается, разгадывая их. Конечно, ничего хорошего в доктрине Консидайна нет, но даже ее мне не хочется передавать Зайдлеру. Ну ладно, придется все-таки передать. Хотя я бы предпочел действовать как Галлион.[74] Но тебе, между прочим, тоже придется пойти. Расскажешь ему об этом доме.

Поздно вечером того же дня с внушительным подкреплением и крайней осторожностью они добрались до дома у моря. Однако результаты их разочаровали. Тело Инкамаси лежало на том же месте, но тело Верховного Исполнителя исчезло. В доме вообще не осталось никого живого, возле дома не было машин, а в бухте не обнаружилось ничего похожего на подводную лодку. Но за домом нашли Моттре с перерезанным горлом, рядом с пулей в груди лежал негр, в котором Кейтнесс узнал одного из сопровождавших Консидайна. Вскоре обнаружился и труп египтянина. Верекера и араба не нашли.

Поражал размах катастрофы, которую предатель обрушил на африканское движение. Консидайн и трое самых близких его соратников были мертвы, а сопротивление подавлено. Верховный Исполнитель замолчал. Что происходило в штабах африканских армий, европейские правительства так никогда и не узнали. Однако генералы европейских вооруженных сил слали весьма утешительные сообщения. В некоторых районах боевых действий врага охватило что-то вроде паники, на передовых позициях слышали многоголосые рыдания, потом началась беспорядочная стрельба, сменившаяся поспешным бегством. В других районах африканские силы начинали отступать, и под натиском преследователей были разгромлены или сдались в плен.

Бумаги, захваченные Кейтнессом, удалось с превеликим трудом частично расшифровать — но только частично: некоторые из них остались тайной даже для самых талантливых криптографов. Удалось выяснить расположение баз Консидайна — домов в Европе и штаб-квартир в Африке. В прессе появилось бодрое, но несколько невнятное сообщение о том, что некий британский патриот, зулус по рождению, застрелил Верховного Исполнителя, когда тот потребовал от зулуса стать его союзником. Подразумевалось, что он намеренно пожертвовал собой ради Англии, своей новой родины. За всем этим крылась гордость за подданного именно британской короны. На такой подвиг не отважился ни один африканец, имеющий подданство любого другого европейского государства. Между британским правительством и властями других государств завязалась язвительная переписка по поводу определения национальности Консидайна. Французский, итальянский, испанский и бельгийский послы представили ноты, в которых говорилось, что поскольку Найджел Консидайн был британским подданным, то правительства требуют от Британии компенсации нанесенного ущерба. Его британское величество через своего верховного исполнителя, министра иностранных дел правительства Зайдлера (графа Бэсингстока), довело до сведения других государств, что существует, по крайней мере, девять причин, по которым требования не будут ни приняты, ни удовлетворены, и главная из них состоит в том, что его британское величество понесло еще большие убытки. Мистер Зайдлер произнес великолепную речь на собрании в Альберт-Холле, и ему неистово аплодировали, когда он объявил, что европейские правительства вообще не намерены заключать никаких договоров с врагом. Вместо этого предложено провести конференцию на Мадейре, чтобы решить будущее обустройство Африки. Условия, которые выработают участники конференции, будут затем представлены Лиге Наций, подтвердив таким образом веру народа в демократическое управление. Другую порцию аплодисментов Зайдлер сорвал благодаря своим остроумным замечаниям по поводу попыток сумасшедшего навязать Европе новую философию. «Догадывайтесь, что вы еще можете, кроме как догадываться? Мы догадались — и догадались правильно!» Оглушительные аплодисменты.

Сэр Бернард прочитал это и грустно улыбнулся. Филипп прочитал это и пропустил мимо ушей: он был занят поправлявшейся Розамундой и своей карьерой. Роджер этого не читал. Сэр Бернард спросил Филиппа, за кого бы он проголосовал, за Зайдлера или за Консидайна. Филипп чуть ли не впервые в жизни по-настоящему приятно удивил отца, сказав, что проголосовал бы за Кейтнесса. Сэр Бернард сообщил об этом священнику: «Поздравляю тебя, мой дорогой кандидат, с новообращенным — можешь дать ему дальнейшие наставления, когда приедешь его венчать. Он начинает понимать, что поскольку его карьеру следует или отложить, или начать заново, то мне следует сделать кое-какие финансовые распоряжения для ускорения начала их семейной жизни. Розамунда все еще приходит в себя в коттедже в Дорсете, вчера она прислала мне милую записочку, в которой интересуется, хорошо ли ты знаешь архиепископа. Можешь догадаться — как сказал бы Зайдлер, — что она имела в виду. Ну уж это тебе решать — в смысле, хорошо ли ты его знаешь. Если его вдруг застрелит какой-нибудь дьякон, я бы на месте Зайдлера предложил архиепископскую митру тебе: он все пытается кого-нибудь отблагодарить. Даже меня спрашивал, не хочу ли я чего-нибудь. Я сказал, что хочу равновесия, которое есть дочь справедливости, которая есть дочь знания.

А, пожалуй, неплохо выглядит: от Консидайна к тебе (извини), от тебя к Филиппу, от Филиппа к Розамунде — вот тебе история религии! Верховный Исполнитель исчезает в морской пучине и оставляет своего кентерберийского собрата, дабы придать толику роскоши свадьбе моей невестки. Извини, что я иронизирую над Провидением, но не может ли оно иногда попробовать что-нибудь новенькое?»

О Роджере сэр Бернард ничего не сказал, хотя думал о нем, когда писал слова: «Верховный Исполнитель исчезает в морской пучине». На самом деле о судьбе Верховного Исполнителя никто ничего не знал наверняка, сплошные предположения. Сэр Бернард предполагал, что у Роджера на этот счет существует свое мнение, но не догадывался, насколько глубоки его переживания. А Изабелла ему не сказала.

Не сказала она ему и о том, насколько Роджер изменился после возвращения. Ей недоставало в нем знакомой воинственности и язвительности. Он по-прежнему досадовал на людское непонимание высоких истин, но уже гораздо меньше прежнего, по-прежнему иронизировал, но намного мягче, чем раньше. Она часто задумывалась, не ждет ли ее муж (да и она вместе с ним) возвращения несостоявшегося учителя.

Сам Роджер не говорил с ней об этом. Он отгородился от шумных европейских побед, от разговоров и поздравлений. Опять принялся за работу, делал кое-какие заметки для возможной статьи о поэзии Драйдена,[75] понимая, что это только часть большой предстоящей работы. Он должен попытаться увидеть сам и показать другим, что за частностями священного искусства кроется великая сила, которую он пока даже не смеет назвать. Но отныне и навсегда его удел — искать эту Силу, верить в нее, ждать ее прихода в мир. У других свои пути, а этот путь его.

Он часто задавал себе вопрос, что же на самом деле случилось в доме у моря. Неужели подводная лодка унесла лишь мертвое тело Верховного Исполнителя? Неужели его люди, заметив признаки неумолимого тления, предали тело морским глубинам или африканской земле? Ждала ли его могильная участь всех прочих смертных, или еще раньше оно было разрушено окончательно акулой или осьминогом? Порой он видел сны об акулах, дерущихся вокруг идущего ко дну тела Найджела Консидайна, а иногда видел другие сны. В этих снах тело несли к подводной лодке, лодка выходила в океан, а тело, лежащее в одном из отсеков, начинало меняться. Вокруг стояли люди и жадно следили за этими изменениями. И другие люди спешили издалека, чтобы поклониться тому, кто хотел дать им новый мир. Но чаще он видел все то же тело одиноко плывущим в бескрайнем море, видел, как открываются глаза, шевелятся руки, и в холодный труп быстро возвращается жизнь. Сила, дух, воображение, — какое бы название ни подобрал мало знающий и еще меньше понимающий человек, — оживляли мятежную плоть. Тело поднималось из воды, шагало по волнам, звало его… Алчные и жестокие обитатели глубин в ужасе бежали прочь. Тело принимало в себя набегающие волны, впитывало течения и приливы, потоки и водовороты, приобретало сияющую прозрачность. За ним больше не было моря, словно все оно, вливаясь в идущего, творило новое существо, тем не менее все еще остававшееся человеком. Соль морей придавала вкус сияющей плоти, подобно тому, как сэр Бернард приправлял свою жизнь иронией. Однако и соль оставалась лишь приправой, одним из элементов, составлявших это новое. Никто бы не стал отдавать ей предпочтением перед целым, поскольку такая попытка означала бы разъединение единого на множество, а задача нового человека состояла как раз в обратном. Ирония в лучшем случае могла поддержать одинокого пловца в море, но не могла усмирить море. Во снах Роджеру казалось, что обновленный человек приближается к африканским пескам или английским меловым скалам.

Если бы он вернулся! Если бы ему удался его великий опыт, цель его трудов. Если бы впервые среди всех живущих на земле он вырвал себя из мира теней, обрел бессмертную и преображенную жизнь, научился держать смерть в повиновении, а силу переживания сделал бы главной силой во вселенной!.. Если бы он вернулся, напевая песенку, навеянную великому поэту видением свободно порхающего Ариэля, улыбающегося слепоте непомерной боли и беспомощности непомерного обладания, хранителю легенд и толкователю власти… если бы он вернулся. Если бы сейчас, пока мир кричит о его поражении, загоняя ужас нашествия обратно в неведомые джунгли и топя в бесплодных разговорах проблески истины в его учении, если бы сейчас он еще раз пришел и осуществил свою угрозу! Если бы — тщетная мысль! — но если бы он вернулся…

Примечания