«Тайна Трех: Египет и Вавилон», «Тайна Запада: Атлантида — Европа» — две самые двусмысленные книги Мережковского. С одной стороны можно было бы сказать: здесь стиль и мысли Мережковского нашли свою окончательную форму, достигли пика: философско-художественная проза, ряд афоризмов — это про стиль, а про мысль — окончательная картина главной мысли Мережковского — истории христианства как внутреннего смысла вообще всей истории, от первобытного человечества до современности (формально жанр этих книг можно определить как религиоведение). С другой стороны оценка двух «Тайн» как сочинений дилетантских («дилетантизм», «шарлатанство» — собственные слова Мережковского в самом начале текста) похожих на писания Д. Андреева и Л. Гумилева безусловно имеет под собой почву.
«На первый взгляд хаотическое нагромождение цитат и сведений о древнейших религиях и мистериях Старого и Нового миров, похожее местами на энциклопедию», — говорит Юрий Терапиано. Но не надо забывать слова Ходасевича: «Мережковский апокалипсичен, а не историчен» безусловно верных по отношению к «Тайнам»: это взгляд как бы из эсхатологической точки, в едином экстатическом порыве на всю историю человечества. «Объективной истории» такой взгляд дать не может, но быть может даст нечто большее. Об этом прекрасно писал Поплавский:
«Новая книга Дмитрия Мережковского “Атлантида — Европа” есть как бы такой именно опыт непрерывного интеллектуального экстаза. Книга эта вся написана в библейском ощущении эсхатологического страха, угрожающей интонации близкого конца, так что прямо мучительна по временам, до того напряженна и тревожна, что вообще так ценно в Мережковском, этом непрерывном человеке, всегда бодрствующем, всегда действующем. Кажется, что для него все важно, второстепенного нет, за всем раскрывается пропасть и постоянное горение есть долг. И если правильно мое ощущение, что от восхищения своим предметом он в настоящее время переходит к боли предмета, от красоты тайны к ужасу ее, то эта книга — лучшая, самая пронзительная из его книг. […] сплошной экстатический монолог, точка, может быть, наибольшего волнения, какое вообще возможно, наибольшего мучения, результат огромного многодесятилетнего раската тревоги. […] книга огромна и стоит дорого, то есть никто “небрежно рукою не отбросит ее, перелистав”. Псы нерадеи ее не прочтут, но тот, кто в комнате тихой уединится с ней, сколько сведений о мистериях, сколько острейших аналогий и блестящих догадок прочтет он, а также высоких мистических отступлений, написанных не писарским кабинетным слогом, а тончайшей прелестью и ядом поэта-декадента».
Дадим слово автору, и пусть судит сам читатель эти «странные» книги:
«Попробуйте войти в современное приличное общество и перекреститься: в лучшем случае вас примут за сумасшедшего, а в худшем — за шарлатана.
Я не шарлатан: то, что я сейчас делаю, для меня слишком невыгодно. Всякий пишущий хочет иметь читателей, потому что недобро быть человеку одному, и особенно в религии. Всякий пишущий любит книгу свою, как дитя свое, а в глазах почти всех моих читателей я уничтожаю книгу мою, как бы сжигаю, ставя на ней крест во имя Трех.
Но что же делать? Я не могу поступить иначе. Это малая жертва тому, что я больше всего люблю и во что больше всего верю.
Пусть же горит книга моя, дитя мое, как малая жертва Трем».
