Два эссе о воображении

"Воображение: его функции и развитие" и "Сказочное воображение" - два эссе, в которых великий христианский писатель Дж. Макдональд философски и богословски осмысляет воображение.

Источник текстов: http://miscellania.ucoz.ru/load/dzhordzh_makdonald/2

• Воображение: его функции и развитие
• Сказочное воображение[34]

Воображение: его функции и развитие

Из сборника "A Dish of Orts", 1867[1]

Для некоторых образование и воспитание состо­ит в том, чтобы достичь равновесия посредством раз­вития одних качеств и подавления или даже полного искоренения других. Но если бы главной нашей це­лью была простая уравновешенность, вернее всего ее можно было бы достичь посредством безжалостного подавления всех качеств без исключения, причем животные инстинкты тоже придется подавлять - или, что еще лучше, держать в состоянии постоянного пресыщения. К счастью для человечества, даже обычный физический голод бережет его от этого куда вернее, чем самый мудрый отбор желаемых качеств и их развитие. Ибо целью воспитания является не уравновешенность; его цель - благородное беспокой­ство, постоянное пробуждение из мертвых, непре­станные вопросы к прошлому ради того, чтобы по­нять будущее, и неустанное возгревание всех призна­ков жизни: пусть лучше они разрастутся до настоя­щей страсти, нежели деградируют до летаргического состояния.

Для тех, кто считает целью воспитания и образо­вания уравновешенный покой, воображение всегда является качеством, которое следует подавить преж­де всего. «Разве у нас нет фактов? - вопрошают они. - Зачем оставлять их ради выдумок? Разве у нас нет того, что можно знать наверняка? Зачем же бросать все это ради измышлений? Пусть человек изучает то, что сотворил Бог».

На это мы отвечаем: изучать то, что сотворил Бог, и есть главная функция воображения. Оно вос­пламеняется фактами, питается фактами, ищет в этих фактах все более и более высокие законы, но отказы­вается считать науку единственным толкователем природы, а законы науки - единственной сферой, где возможны открытия.

Сначала надо дать определение слову «вообра­жение» - или, вернее, описать качество, которое им обозначается.

Само слово значит создание изображений, изго­товление подобий. Воображение - это умение прида­вать мысли форму, необязательно выражаемую, но такую, которую можно выразить в очертании, в звуке или в любом другом материале, доступном нашим чувствам. Таким образом, оно является тем самым человеческим качеством, которое ближе всего соот­ветствует главному проявлению Божьей силы, и по­тому мы по праву можем назвать его способностью творить, а плоды его деятельности - творчеством или творением. Поэт - это всегда создатель. Однако нам не следует забывать, что между Творцом и по­этом лежит та самая неодолимая пропасть, которая отличает - но ни в коем случае не отделяет - все Божье от всего человеческого. Эта пропасть роится бесконечными откровениями, но ни один человек не может пересечь ее, чтобы добраться до сути Бога, в то время как Богу даже не нужно пересекать ее, что­бы найти человека. Это пропасть между Зовущим и теми, кого вызывают к бытию; между Творящим по Своему образу и теми, кто по этому образу сотворен. Лучше оставить слово творение для всего, что было вызвано из небытия Божьим воображением - кроме, разве, тех случаев, когда, прекрасно осознавая свое дерзновение, мы решаемся употребить это слово как особый символ для признания близости того или иного человеческого дела к тому, что сотворил Со­здатель человека. Неизбежное несходство между Творцом и тварью содержит в себе столь же неиз­бежное сходство вещи с тем, кто ее сделал, а значит, и сходство работы тварного человека с работой его Творца. Поэтому, даже если мы решили не называть человеческое творчество творением, говоря о делах рук Бога, мы, тем не менее, можем говорить о Божь­ем воображении, и в этом не будет ни капли дерзо­сти. Ведь мы всего лишь называем именем человече­ского качества ту силу, которой (и по образу кото­рой) это качество сотворено. Человеческое вообра­жение создано по образу воображения Бога. Все че­ловеческое должно было изначально быть в Боге, и мы куда лучше поймем воображение и его функции в человеке, если сначала научимся верно размышлять о воображении Бога, в котором человеческое вообра­жение живет, и движется, и существует.

Что же до того, как выглядит мысль в Божьем разуме до того, как принимает свою форму, или чем является для Него форма, прежде чем Он выразит ее - одним словом, как и о чем думает Бог в том и в другом случае, - мы можем сказать лишь одно: в по­хожих условиях наше сознание должно, пусть изда­лека, но все-таки походить на Его сознание. Но если подумать о деяниях, воплощающих Божью мысль (если мысли и дела у Бога вообще не одно и тоже), перед нами сразу же открывается серьезная разница. Например, мы тут же обнаруживаем, что там, где че­ловек строит машину, пишет книгу или картину, Бог творит человека, который пишет картину, книгу или строит машину. Бог задумал написать для нас драму?

Он творит Шекспира. Ему захотелось написать такую драму, которая принадлежала бы непосредственно Ему? Он начинает с того, что выстраивает сцену, и сцена эта - мир, целая вселенная миров. Затем Он творит актеров, и они не играют свои роли: они и есть эти роли. Он произносит их в сферу видимого, чтобы они совершили свою жизнь - Его драму. Стоит Ему задумать эпическую поэму, Он посылает в гущу драмы мыслящего героя и слушает эпическую поэму в монологе Своего Гамлета. Сам Он не пишет песен; у Него поют птицы и девушки. Все процессы всех столетий - это Божья наука, и все течение истории - это Его поэзия. Великий Скульптор творит не из мрамора, а из живых, говорящих форм, которые со временем уходят, но не для того, чтобы уступить ме­сто следующим за ними, а для того, чтобы обрести совершенство в еще более благородной мастерской. Сотворенное им пребывает, хоть и исчезает из виду, и Он не только не забывает того, что однажды создал, но и никогда не повторяется. Как мысли снуют в ра­зуме человека, так в Божьем разуме снуют миры лю­дей; и не надо путать одно с другим, потому что именно здесь они родились, отпрыски Его воображе­ния. Человек - это всего лишь мысль Бога.

Если перейти к так называемой человеческой способности творить, мы увидим, что эта способ­ность никак не может считаться творческой в перво­начальном смысле этого слова. Человек, скорее, мыс­лится Богом, нежели мыслит сам, когда у него воз­никает новая мысль. Эта мысль была ему неизвестна, пока он не обнаружил ее у себя в голове; он даже не мог за ней послать. Он не творил ее, иначе не стал бы так удивляться ее возникновению. Правда, в редких случаях человек может предчувствовать появление чего-то нового и приготовить место для его рожде­ния, но это, пожалуй, наивысший уровень близости его сознания и воли к возникающей идее. Если же обратиться к воплощению или откровению мысли, то и здесь человек творит формы, в которых выражает мысли, не более, чем творит сами эти мысли.

Ибо в каких формах человек может выражать свои мысли? Разве они не принадлежат природе? И хотя человек сотворен в теснейшей общности с этими формами, даже они не рождаются в его разуме. В го­лове возникает осознание, что та или иная форма уже является выражением той или иной стадии мысли или чувства. Ведь окружающий мир - это внешнее отображение состояния его разума, неиссякаемая со­кровищница форм, из которой он волен выбирать об­разцы - хрустальные кувшины, в которых будут хра­ниться его мысли и которые не надо разбивать, чтобы увидеть таящийся внутри свет. Смысл уже заключен в самих этих формах, иначе они не могли бы стать одеждами откровения. Бог сотворил мир так, чтобы он служил Его созданию и, помимо всего прочего, развивал то воображение, чьи потребности он при­зван удовлетворять. Человеку нужно лишь зажечь светильник внутри готовой формы: светом является его воображение, а не сама форма. Сияющая мысль делает видимой свою форму и через эту форму сама становится видимой[2].

Чтобы нагляднее пояснить, что я имею в виду, давайте возьмем отрывок из Шелли.

В поэме «Адонаис», написанной на смерть Кит- са, он представляет смерть как обнажительницу всех тайн и говорит:

Жить одному, скончаться тьмам несметным.
Свет вечен, смертны полчища теней.
Жизнь - лишь собор, чьим стеклам разноцвет­ным
Дано пятнать во множестве огней
Блеск белизны, которая видней,
Когда раздроблен смертью свод поддельный[3].

Перед нами поистине новое воплощение, и если, прочтя эти строки, читатель хотя бы на миг не ощу­тит возвышенности смерти, у него что-то не так либо с сердцем, либо с разумом. Но разве Шелли сам со­творил этот образ? Или он только сложил его в соот­ветствии с гармонией истин, уже воплощенных в от­дельных элементах? Ведь сначала он берет произве­дения других людей - в стекле, в красках, в куполе собора - и с их помощью показывает, что жизнь ко­нечна, хотя и возвышенна, и является исследованием, пусть даже прекрасным. Затем он представляет веч­ность в виде небесного купола, простирающегося над куполом из разноцветного стекла, - ведь небо всегда считалось подлинным символом вечности. Эту часть образа он обогащает, придавая небу белизну, то есть единение и блеск всех цветов. Наконец, он рисует Смерть, которая несет одновременно разрушение и откровение, шагая в вышних сферах прямо по цвет­ному пузырю жизни и раздавливая его, чтобы чело­век смог увидеть, что лежит за его пределами, и узреть истинное, одновременно бесцветное и соеди­няющее в себе все цвета.

Но хотя человеческое воображение не может не пользоваться уже приготовленными для него форма­ми, оно действует так же, как Божье воображение в том, что закладывает в форму мысль. И если для че­ловека воображение - то же самое, что творение для Бога, то, по идее, оно должно участвовать во всех сферах человеческой деятельности. Так оно и есть, причем, к гораздо большей степени, чем принято считать.

Вряд ли кто-нибудь (по крайней мере, в наше время) станет спорить с тем, что воображение цар­ствует, например, в сферах поэзии; однако не все го­товы признать, что воображение участвует в созда­нии нашего языка ничуть не меньше, чем, в написа­нии «Макбета» или «Потерянного рая». Половина нашего языка - это работа воображения.

Ибо как двоим договориться о названии той или иной мысли или чувства? Как одному показать дру­гому то, что невидимо глазу? Конечно, он всегда мо­жет показать внутреннюю работу ума с помощью своего лица - этого живого, вечно меняющегося сим­вола, который Бог повесил перед незримым духом, - но без слов лицо сможет отразить лишь сиюминутное чувство. Если мы попробуем лишь с его помощью передать что-то интеллектуальное или историческое, то будем постоянно вводить других в заблуждение, и даже выражение самого внутреннего чувства посто­янно будет толковаться неверно, особенно что каса­ется его причины и объекта; так что это немое пред­ставление становится не только бессловесным, но и бессмысленным.

Допустим, человек осознает в себе какое-то но­вое движение. Вместе с ним приходит одиночество, ибо человеку хочется поделиться мыслями с другом, но он не может этого сделать; он заперт в бессловес­ности. Так

Не сомкнет нависших век;
Изведется человек;
Девять девятью седьмиц
Будет чахнуть, бледнолиц[4].

Но первое мгновение его замешательства может стать и моментом его освобождения. Страдальчески оглядываясь вокруг, он неожиданно видит матери­альную форму своего нематериального состояния. Перед ним стоит его мысль! Бог помыслил ее до него и поместил в мир ее образ, готовый к использованию. Говоря более прозаическим языком, человек, огляды­ваясь вокруг себя, почти сразу же начинает видеть формы, движения природы, какие-то соотношения между ее формами или между этими формами и со­бой, которые напоминают ему то, что происходит у него внутри. Он берет это в качестве символа, как одежду или тело для своей незримой мысли, показы­вает его другу, и друг понимает его.

Каждое слово, употребленное так в новом значе­нии, отныне, в этом новом своем качестве, рождается от духа, а не от плоти, от воображения, а не от разу­ма, подчиняясь отныне новым законам роста и изменения.

«Неужели ты думаешь, - пишет Карлайл в трак­тате «Теперь и прежде», - что прежде Чосера не было поэтов? Что не было ни одного сердца, пылающего мыслью, которую невозможно удерживать внутри, но для которой нет слова и приходится придумывать, выковывать новое - то, что ты называешь метафорой, тропом и так далее? Самое холодное слово было не­когда пламенной новой метафорой и отважной рис­кованной оригинальностью. «Самое твое внимание, разве оно не значит принимание?» Представь себе этот умственный акт, который все сознавали, но ко­торого еще никто не назвал, — когда этот новый «по­эт» впервые почувствовал, что он вынужден и дове­ден до того, чтобы назвать его! Его рискованная ори­гинальность и новая пламенная метафора была при­знана удобоприемлемой, понятной и остается нашим названием для этого акта до сего дня»[5].

Итак, все слова, принадлежащие внутреннему миру разума, рождены воображением и изначально являются поэтическими. Однако чем лучше любое из них служит нуждам человечества, тем быстрее оно теряет свой поэтический характер через частоту упо­требления. В нем перестают видеть символ, и оно становится просто знаком. Таким образом, тысячи слов, изначально поэтических и обязанных своим существованием воображению, утрачивают жизнен­ную силу и застывают в мумии прозы. Поэзия пред­шествует прозе не только в литературе; поэзия явля­ется источником всего языка внутреннего мира, будь то язык страсти или метафизики, язык психологии или человеческих стремлений. Поэзия - это не воз­вышение прозы; наоборот, проза появляется, когда тысячи крылатых слов «сминаются в простую глину»[6], и лишь изредка, подобно прелестным осколкам ушедших веков, какой-нибудь любитель речи выка­пывает одно из них и подносит к свету, чтобы пока­зать, как играют цветами его многоразличные слои и грани.

Ибо мир - простите за столь приземленный об­раз - это человек, вывернутый наизнанку. Все дви­жения его разума находят свои символы в Природе. Или, если воспользоваться другой, более философ­ской, но не менее поэтической фигурой, мир - это чувственный анализ человека и посему представляет собой неиссякаемый гардероб для облачения челове­ческой мысли. Возьмите любое слово, выражающее чувство, душевное волнение, - возьмите хотя бы са­мо слово «волнение», - и вы увидите, что его перво­начальное значение принадлежит внешнему миру. В колыхании волн, в непокое «волнистой долины» ле­сов[7] воображение увидело картину хорошо известно­го состояния человеческой души; отсюда и появилось слово«волнение»[8].

Но хотя воображению человека присуща боже­ственная функция облекать мысли в форму, кроме этого на него наложена чисто человеческая, но ни­чуть не менее важная обязанность - обязанность, проистекающая из непосредственных отношений че­ловека с Отцом и состоящая в том, чтобы следовать за Его мыслью и искать то самое Божье воображение, по чьему образу и подобию оно сотворено. Для этого человек должен наблюдать за знамениями, проявле­ниями Божьего воображения. Он должен размышлять над тем, что древнееврейские поэты называли «дела­ми рук Его».

«Но наблюдать за всем этим - дело разума, а не воображения!» Давайте на время оставим в стороне то поэтическое толкование дел Природы, которое практически целиком связано с воображением и не имеет почти ничего общего с разумом. Я должен настоять, что высшее бытие даже самого обычного цветка зависит от того, воспримет ли его человече­ское воображение; что наука, разорвав снежинку на клочки, никогда не обнаружит в ней идею страдаю­щей надежды и бледной, но уверенной покорности, ради которой любимец весны глядит с небес - то есть из самого Божьего сердца - на нас, более мудрых и более грешных своих детей; ибо если мы вообще го­товы признать какую-либо истину в этой сфере бы­тия, тем самым мы признаем, что сфера эта принад­лежит воображению. Мы ограничимся рассмотрени­ем тех Божьих дел, которые обычно считаются пре­рогативой науки.

«Неужели, - спросим мы, - человеческий разум способен вступить с Божьим воображением в более тесный контакт, нежели человеческое воображение?» Дела Высшего можно познать лишь посредством по­иска со стороны Низшего по степени, но сходного по качеству. Не думайте, что я отказываю разуму в уча­стии в этих высоких делах. Человек неразделим в проявлениях своей жизни. Разум, «сказывается в каждой отдельной части»[9]. Без разума не было бы и воображения, как бы нам ни казалось, что разум вполне может существовать и без воображения. Я хотел бы настоять на том, что в исследовании Божьих произведений Разум должен, подобно строителю, трудиться под руководством архитектора- Воображения. И этим тоже я надеюсь показать, насколько большую роль, чем принято думать, вооб­ражение играет во всех человеческих деяниях, и ка­кое важное участие оно принимает во всех делах, что творятся под солнцем.

«Но что общего у воображения с наукой? Ведь, по крайней мере, этой сферой жизни управляют чет­кие и неизменные законы!»

«Верно, - ответим мы. - Но много ли мы знаем об этих законах? Какая часть науки относится к сфе­ре доказанного, установленного - или, иными слова­ми, покоренного разумом? Сейчас мы не будем оспа­ривать ваше утверждение о том, что установленное следует оберегать от всяческих вторжений со сторо­ны воображения; но мы оставляем за воображением все неоткрытое и неисследованное. «А, ну тогда лад­но! Там оно не принесет особого вреда. Так что пусть себе буйствует; можете дать ему полную волю». «Нет, - ответим мы. - Мы вовсе не призываем к все­дозволенности, когда утверждаем, что воображение обязано идти за мыслью Бога и исследовать дела Его рук. Его роль заключается в том, чтобы понять Бога, прежде чем пытаться выражать человека. Разве есть здесь место фантастическим причудам и буйству? Лишь грубое, невоспитанное воображение будет за­бавляться там, где ему положено поклоняться и тру­диться».

«Но факты Природы можно обнаружить только путем наблюдения и эксперимента!» Верно. Но как ученый додумывается до своих экспериментов? Мо­жет ли он наблюдать за тем, чего пока нет, за воз­можным, но пока даже не задуманным? Даже если бы наблюдение показывало нам, какой эксперимент сле­дует поставить, разве способно оно подсказать, ка­кой опыт можно было бы поставить? И кто знает, в каком из них таится тайна закона, которую мы пыта­емся открыть? Мы оставляем за вами ваши факты. Законы же мы объявляем собственностью пророче­ского воображения. Бог «вложил мир в сердце их», а не в разум человека. И сердце должно открыть дверь для разума. Именно прозорливое воображение распо­знает возможную форму вещей и говорит разуму: «Посмотри, не такова ли их форма»; именно оно ви­дит или придумывает возможный способ сочетания частей и взаимодействий в гармоничном целом и посылает разум разузнать, не является ли это истинной картиной вещей - а значит, законом того явления, которое мы наблюдаем. Да что там, даже сами поэти­ческие связи внутри явления могут подсказать вооб­ражению, какой закон управляет его научной жиз­нью. Более того, я осмелюсь утверждать, что истин­ное, по-детски смиренное воображение обладает та­ким внутренним единением с законами вселенной, что в нем самом содержится способность проникать в самую глубокую сущность вещей.

Лорд Фрэнсис Бэкон говорит, что умный вопрос - это уже добрая половина знания. Откуда возникает умный вопрос? - спросим мы. И ответим: из вообра­жения. Именно воображение подсказывает, в каком направлении продолжать исследование - и даже если новые опыты не проливают света на непосредственно заданный вопрос, они все равно обязательно стано­вятся ступенькой к конечному открытию. Каждый эксперимент рождается из гипотезы; без лесов гипо­тезы нам никогда не возвести храм науки. Но постро­ение любой гипотезы - это дело воображения. Чело­век, не умеющий изобретать, никогда не сделает от­крытия. Воображение часто улавливает сам закон задолго до того, как его устанавливают в качестве закона[10].

Недавно я нашел интересную иллюстрацию это­го принципа в записках эдинбургского сыщика, ир­ландца по имени Маклеви. Можно привести немало примеров того, как хорошо ему известна полезность воображения в решении проблем, присущих его про­фессии. Он признает его функцию в построении тео­рии, объединяющей отдельные элементы в органиче­ское целое, и особо подчеркивает необходимость теории для того, чтобы факты стали полезны:

«Я ожидал свою 'идею'... Без идеи у меня нико­гда не получалось ничего хорошего. Удача никогда не улыбалась мне, пока я сам тем или иным образом не подталкивал ее; так что, в конечном итоге, мое 'представление' сводилось к тому, чтобы достичь ее, и моя работа усовершалась рукой свыше.

Выйдя из магазина, я устремился прямо на Принс-стрит, - конечно же, с идеей в голове. Почему-то мне всегда было достаточно любой идеи, если никакой другой не было. Когда идея только одна, преимущество в том, что ее не пытаются вытеснить другие, пуская человека по кругу, когда ему нужно идти по прямой»[11].

Область, принадлежащая чистому разуму, огра­ничена: воображение старается расширить эту терри­торию, дать ему больше места. Оно стремительно пересекает границы, ища новые земли, куда можно повести неповоротливого брата. Воображение - это свет, освобождающий очи разума из тьмы. Новалис пишет: «Воображение - это материя разума»; то есть именно оно предоставляет материал, над которым трудится разум. Бэкон в своем «Продвижении обра­зования» полностью признает за воображением эту функцию, соответствующую в этой своей способно­сти Божьему предведению, видящему издалека. «Во­ображение, - пишет он, - во многом родственно чу­дотворной вере»[12].

В той части своих обязанностей, которая касает­ся науки, воображение не может проявиться в пол­ную силу; это возможно лишь в иной сфере, превос­ходящей область интеллектуальной истины, а имен­но: в области полноты человеческой природы, где воображение рождает поэзию - то есть истину в кра­соте. Однако его работа в условиях цельности нашей природы одновременно будет оказывать влияние и на другие, более узкие сферы его действия, принадле­жащие науке. Кольридж говорит, что новые великие открытия в математике может сделать только поэт; а Бэкон утверждает, что «способность удивляться», особо присущая по-детски непосредственному вооб­ражению, является «семенем познания». Влияние поэтического воображения на воображение научное особым образом проявляется, например, в конструи­ровании незримого целого из намеков, собранных из того, что доступно глазу; причем, нашими един­ственными проводниками к многогранной, гармо­ничной и завершенной сложности конечного целого служат лишь бесполезность, несовершенность и раз­лаженность отдельных его частей. Из одной- единственной косточки, изъеденной столетиями смерти и более древней, чем человек способен себе представить, его научное воображение, приправлен­ное поэтическим, рисует тело, размеры, жизненные циклы и повадки животного, никогда не виданного людьми - вплоть до несочетаемого сочетания чешуи и крыльев, перьев и шерсти. Накладывая линзу науки на линзу воображения, мы вглядываемся в древние времена, столь страшные в своей незавершенности, что, может быть, лишь вера серафимов и воображе­ние херувимов могли разглядеть за неуклюжей урод­ливостью земли, кишевшей жуткими чудищами, ти­хие столетия грядущего Божьего труда, со смирением и благодатью готовящего мир для нерожденного еще Человека. С другой стороны, воображение поэта, приправленное воображением ученого, позволило Гете высказать пророчество о том, что цветок по­явился из листка. Только художественное воображе­ние, пусть даже обогащенное научным знанием, мог­ло прийти к открытию, что листья - это не до конца развившиеся цветы.

Однако величайшей сферой применения интел­лектуально-конструктивного воображения является, пожалуй, история. Открыть ее законы; распознать циклы повторяющихся событий и причины этих по­вторений, несмотря на все метаморфозы; узреть жиз­ненно важные движения духовного тела человече­ства; научиться на фактах Божьему владычеству; из череды неясных признаков создать единое целое, со­ответствующее природе человека; выстроить в одну живую и связную систему все движущие силы, бу­шующие страсти, высокие устремления и проявления гнилого и пагубного эгоизма; оживить и прояснить все аналогией с отдельной человеческой судьбой и основными стадиями развития отдельного характера, а значит, и людского разума - всем этим занимается воображение. Без его влияния никакие записи проис­ходящих событий не смогут стать историей. С таким же успехом можно назвать описанием вулкана опи­сание того, какие формы принимает дым, вырываю­щийся из пылающего жерла горы. Какой бывает ис­тория, если отдать ее в руки воображения, можно увидеть на примере «Истории Французской револю­ции» Томаса Карлайла, которая одновременно явля­ется и верным отображением событий, и философ­ским откровением, и благородной поэмой.

В шекспировской «Лукреции» есть чудесный от­рывок, показывающий, как великий бард понимал историю. На самом деле, речь здесь идет не о време­ни, а об истории, ибо само по себе время не способно ни на что - даже на то, чтобы, предавая «забвенью тлен и пыль веков, старинных книг значенье изме­нять». Все перемены производятся силами, действу­ющими во времени; они и есть история. Я цитирую, главным образом, ради одной строки, хотя вся строфа вполне относится к делу:

Пристало Времени мирить царей,
Ложь обличать, являя правду нам,
Скреплять печатью славу прежних дней,
День пробуждать, дарить покой ночам,
Злодея тяжким обрекать скорбям,
Ведя к раскаянью; крушить твердыни
И повергать во прах дворцы гордыни.[13]

Перед нами исторический цикл, достойный во­ображения Шекспира - да что там! достойный твор­ческого воображения нашего Бога, Который из Свое­го воображения сотворил Шекспира, а также вырас­тил и развил человеческую историю по тем законам, которые искало и обнаружило это воображение. Для еще более полного примера мы отсылаем читателя к историческим пьесам Шекспира и, в качестве допол­нительной иллюстрации, к тому факту, что его вели­чайшие герои, оказавшись на пороге смерти, раз за разом облегчают перенапряженный ум пророчеством. Эти пророчества порождаются светом воображения, очищенного от искажающей тусклости, благодаря исчезновению всех земных надежд и желаний, - све­том воображения, пролившимся на факты опыта. Эти пророчества и есть примеры совершенного действия исторического воображения.

Те же самые принципы действуют и в толкова­нии отдельной жизни; и пожалуй, у воображения нет более здорового и благодарного занятия, нежели пы­таться восстановить жизнь человека по фрагментам, которые только и доходят до нас из истории даже самых благородных представителей человечества. Как все это применяется к прочтению евангельской истории, мы оставляем читателям для серьезного размышления.

Настало время перейти к еще одной области, где послушное воображение действует в радостной сво­боде - к сфере, которая принадлежит непосредствен­но поэту.

Мы уже сказали, что формы Природы (под сло­вом «формы» мы понимаем любые условия Природы, воздействующие на чувства человека) представляют собой множество приблизительных отражений ду­шевного состояния человека. Внешнее, обычно назы­ваемое материальным, информируется - то есть име­ет форму - благодаря внутреннему или нематериаль­ному, то есть мысли. Формы Природы отражают че­ловеческую мысль благодаря тому, что являются во­площениями Божьей мысли. Посему их можно ис­пользовать в этом качестве с разной степенью глуби­ны, в более проницательном или более поверхност­ном смысле. Люди всех времен и всех уровней разви­тия выражали с их помощью свои мысли; и людям грядущих поколений, которые обгонят нас на всех наших путях, тоже придется искать средства выра­жения в этих формах, находя в них новые смыслы, соответствующие их новым потребностям. Итак, че­ловек, который, пребывая в гармонии с природой, пытается открыть в ней новые значения, всего лишь исследует Божьи замыслы и дела. Самые глубокие из них слишком просты, чтобы мы сейчас могли их по­нять. Но гармония целого такова, что стоит толкова­телю-воображению открыть для нас хотя бы один, отдельный фрагмент смысла одного из элементов, как с этой минуты нам открывается все царство При­роды - хоть и не без труда - и далеко не сразу. Тот, кто способен понять человеческий смысл подснеж­ника, ландыша или маргаритки, в один прекрасный день вдруг поймет, что однажды жизнь на земле рас­кроется в один вселенский цветок, непревзойденный в совершенстве, и этого человека охватит пророче­ская надежда, пробуждая ему душу видением «суб­ботнего покоя» и возгревая в нем стремление войти в этот покой:

Пурпурный вечер, твой сей тихий час!
Но горний дух душе моей твердит,
Что этот блеск, так радующий глаз,
Не одному тебе принадлежит!
Что бережет земных небес покров -
Лишь малый дар заоблачных миров,
И слава Неба разлилась туда,
Где пастухи пасут свои стада.[14]

Даже небрежная округлость облака, замерзшего на голубом, способна успокоить некоторые тревоги и прогнать некоторые себялюбивые мысли. Что уж го­ворить о великолепии алых маков на зеленеющем поле - нашем самом близком подобии полевых ли­лий, которые говорили Самому Спасителю о Божьей заботе, радуя Его глаз славой своего богоданного об­лачения. Из таких образов воображение собирает лучшие земные плоды, и именно ради этого трудится вся наука, участвующая в его созидании в качестве младшего, но усердного и прекрасного помощника.

И разве из всего уже сказанного нами не следует, что, в общем и целом, людям, действующим в этих сферах, куда больше подходит имя, данное им наши­ми норманнскими прародителями, нежели имя, кото­рое дали им греки? Разве Поэт, то есть Создатель - более подходящее имя, чем Трувер, то есть Иска­тель? По крайней мере, разве поиск не должен пред­шествовать выражению?

Однако неужели ничего нельзя сказать о той ча­сти воображения, которую подметили греки? Разве у воображения нет способности творить? Способности создавать что-то из ничего?

Любое описание воображения было бы непол­ным, не будь в нем того элемента, который прежде всего возникает в сознании, придумавшем слово «по­эт». Воображение может давать нам новые формы мысли - новые в качестве откровений мысли. Оно не творит материала, из которого состоят эти формы. Оно не работает и с грубым, сырым материалом. Оно берет уже существующие формы и собирает их во­круг мысли, которая настолько выше их, что способ­на группировать, подчинять и гармонизировать их в единое целое, представляющее и открывающее эту мысль[15].

Позвольте мне проиллюстрировать природу это­го процесса на примере хорошо известной песни «Эльфийские рожки» из поэмы Теннисона «Прин­цесса».

Прежде всего, в этой песне есть новая музыка, которая даже не напоминает читателю музыку других песен. Рифма, ритм, мелодия, гармония - звуковые (а не словесные) воплощения того, что можно вопло­тить именно в звуке: общего чувства стихотворения, которое предшествует мысли, подготавливая для нее путь, - настраивает сердце на восприятие гармонии.

Затем следует новое сочетание мысли и образа, посредством которого значение и смысл передаются так, как никогда раньше. Позвольте мне привести сжатый парафраз, который, отчасти из-за своей неук­люжести, поможет всем, кто любит эту песню, с еще большим удовольствием вернуться к оригиналу.

Великолепие июльского полудня, на горе, у озе­ра, возле развалин замка. Дай же природе голос, что­бы она могла воспеть о своей радости. Труби, рожок!

Природа отвечает угасающим эхом, которое по­среди ее блеска тает в печальном молчании.

Но в человеческой природе все не так. Отзвуки слова истины становятся лишь громче и полнее от того, что отзываются эхом в каждой новой душе и летят дальше, к ее братьям и сестрам.

Среди поэтов всегда было принято подчеркивать контраст между постоянством и вечным обновлением природы и бренностью и безвозвратным тленом, ожидающим человечество:

И снова оживут цветы, луга взойдут травой,
Леса, услышав глас весны, покроются листвой
Но человек, покинув мир, обратно не придет,
И бренный прах его, увы, с весной не оживет.[16]

Но наш поэт отстаивает в человеке вечное:

Любимая! Умолкнет шум
Военных труб и флейт пастушьих;
Но эхо наших смертных дум
Пробудит отклик в новых душах.
Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,
Кружит среди вершин - витая, тая, тая...[17]

Разве перед нами не новая форма мысли - фор­ма, благодаря которой мы по-новому ощущаем ее истинность? И каждое новое воплощение уже из­вестной истины должно становиться новым, более полным откровением. Ни один человек не способен сам увидеть целиком ту или иную истину; ему нуж­но, чтобы эта истина отозвалась, эхом вернулась к нему от каждой души во вселенной; и даже тогда са­мое сердце ее сокрыто у Отца светов. Так что, имея дело с новой формой или новой мыслью, мы можем употреблять слово «творение», с учетом определе­ний, о которых говорилось выше.

Это действие воображения, избирающего, соби­рающего и, что самое главное, сочетающего материал нового откровения, можно прекрасно показать на примере того способа применения поэтического дара, который особенно любили наши великие поэты. Рас­познав истину, наполовину открытую и наполовину сокрытую в медлительной речи и неуклюжем языке своих предшественников, они брали полусырую форму и доводили ее до завершения, как бы выводя душу смысла из темницы невежественной неотесан­ности, где она томилась, как тот принц из «Тысячи и одной ночи», что был наполовину человеком, а напо­ловину - мраморной статуей; они освобождали ее, давая ей собственную форму - а именно такой вид, в котором она могла бы «поражать каждой своей ча­стью». Зоркий взгляд Шекспира помог ему вот так освободить из могилы - то есть от скучного изложе­ния - множество историй, которые сейчас никто бы не стал читать, если бы не та восхитительная форма, в которую он перевоплотил их подлинное содержа­ние. У Теннисона тоже есть один отрывок, неболь­шой и потому подходящий для нашей иллюстрации - крохотный осколок великого мраморного перево­площения древней легенды о смерти Артура, по ко­торому, как по одной руке Ахилла держащего копье, в толпе на картине, угадывается вся фигура, все целое[18].

В «Истории короля Артура», когда сэр Бедивер возвращается, спрятав Экскалибур в первый раз, ко­роль спрашивает, что он видел на море, тот отвечает: «Сэр, лишь волны и ветер». Во второй раз на тот же самый вопрос он говорит: «Ничего, сэр, только как плещется вода и бьются волны». Этот ответ Тенни- сон развил в знакомых нам строках:

Я слышал только шорох камыша
И тихий плеск озерных волн о скалы[19]

Или, в другом переводе:

Я слышал плеск волны у тростников,
Прибой шумел и пенился у скал[20].

Но что касается нашего вопроса о «творении», то, может быть, человек все-таки способен, в под­линном смысле этого слова, творить свои собствен­ные формы мысли? Если допустить, что новую ком­бинацию уже существующих форм все-таки можно назвать творением, не является ли человек, в конеч­ном итоге, автором этой новой комбинации? Может быть, это он, своей волей и знанием, целеустремлен­но, осознанно создал некую форму для воплощения своей мысли? Или эта форма возникла в нем без уча­стия его воли, без каких-либо усилий с его стороны - яркая, хоть и не совсем четкая; точная, хоть и плохо очерченная. Рескин (а лучшего авторитета я не знаю) будет утверждать второе, и мне кажется, что он прав: хотя, пожалуй, он куда сильнее меня будет настаи­вать на абсолютном совершенстве возникшего обра­за. Такие воплощения не являются плодом намерений человека или действием его сознательной натуры. Он чувствует, что образ дан ему извне; что откуда-то из громадной неизвестности, где нет времени и про­странства, они внезапно, светящимися буквами, по­являются на стене его сознания. Так правильно ли будет говорить, что он их создал? Мне кажется, что нет. Но разве нельзя сказать, что эти образы сотвори­ла бессознательная часть его натуры? Можно, но только если мы полагаем, что отдельный человек может знать и не знать, что знает; может творить, но при этом не осознавать, что из него вышла сила. Я соглашусь, что образы действительно являются из этой неведомой нам сферы, но происходит это не из- за ее собственных слепых усилий. Даже будь так, разве можно было бы удостоить этот процесс, в кото­ром нет места воле, званием «творения»? Но Бог пре­бывает в той части нашего существа, где свеча наше­го сознания гаснет и растворяется во тьме, и оттуда посылает нам чудесные дары, выводя их на свет того разума, который есть Его свеча. Так что мы надеемся даже не механизм духа, каким бы совершенным он ни был, но на мудрость, в которой мы живем, и дви­жемся и существуем. Поэтому мы можем рассчиты­вать на бесконечные формы красоты, умудренные истиной. Если бы источником нашего воображения была темная часть нашего существа, у нас были бы все основания бояться чудищ, которые порождаются лишь болезнью тления, способного возвестить - но не ощутить - медленный возврат к первобытному хаосу. Но наш Создатель есть наш Свет.

Еще одно слово, прежде чем мы обратимся к разговору о развитии этого благороднейшего явле­ния, которое назвали бы творящим, если бы не виде­ли в Боге чего-то такого, что единственно можно назвать этим могучим словом. Тот факт, что в произ­ведении искусства - высочайшем плоде воплощаю­щего воображения - всегда заключено больше, чем видел и понимал сам художник в процессе работы, кажется мне веской причиной утверждать, что чело­век никак не может быть единственным автором и источником своего произведения, и, в конечном ито­ге, оно обязано своей силой вдохновению Всемогу­щего.

Теперь обратимся к тем, кого с самого начала считали враждебными ко всему, что связано с вооб­ражением и его функциями. Эти люди скажут мне: «Мы противились вовсе не тому воображению, кото­рое вы здесь описали, а диким фантазиям и смутным грезам, которыми часто увлекается молодежь, в ре­зультате искажая, а порой даже теряя окружающую их реальность».

«И вы предлагаете, - возражаем мы, - исправить положение, задушив юное чудище в колыбели просто потому, что у него есть крылья и оно, по неопытной молодости, машет ими как попало, действуя вам на нервы и нарушая те приличия, о существовании ко­торых само - причем, вы даже не побеспокоились спросить, кто это, ангел или птеродактиль - пока да­же не подозревает? Или, если вам действительно не нравятся лишь странные выходки и причуды этого существа, зачем считать их основным проявлением воображения? С таким же успехом можно сказать, что религия - мать всех жестокостей, потому что из- за религии было совершено больше жестокостей, сделано больше зла и сказано больше лжи, чем из-за каких-либо других предметов человеческого интере­са. Неужели нам перестать поклоняться Богу из-за того, что наши праотцы жгли и резали друг друга из- за веры? На самом деле, нам нужно больше веры. И нам нужно больше воображения.

Не беспокойтесь, это - лишь первые жизненные проявления того, чьи плоды (по крайней мере, в сфе­ре науки) вы принимаете весьма охотно. Что из вооб­ражения - как, собственно, из всего на свете, кроме совершенной Божьей любви - может родиться зло, отрицать невозможно. Но его отсутствие породит неизмеримо худшее зло. Себялюбие, алчность, чув­ственность, жестокость будут процветать в десять раз пышнее, и власть сатаны прочно укрепится еще до того, как некоторые дети начнут самостоятельно де­лать выбор. Те, кому хочется подавить эти, казалось бы, беспорядочные метания духа, которые называют­ся юным воображением, хотят подавить и все, что должно из него вырасти. Они боятся энтузиазма, ко­торого никогда не чувствовали; вместо того, чтобы холить и лелеять это Божье создание, давая ему про­стор и воздух для здорового роста, они сокрушают и стесняют его, и их победа всегда оборачивается од­ним и тем же результатом: гноем, лихорадкой и раз­ложением. И эти катастрофические последствия вскоре распространятся и на разум, которому они поклоняются. Убейте то, откуда рождаются грубые фантазии и дикие мечтания молодых, и вам уже ни­когда не вывести их за пределы ограниченных фактов - ограниченных, потому что их отношения друг с другом и с той жизнью, что действует в них всех, так и останется непознанной. И если вы хотите, чтобы ваши дети избежали этой безрадостной участи, не подпускайте к ним ни одного учителя - даже учителя математики, - у которого нет воображения.

«Мы допускаем, что в некоторых, немногих слу­чаях такое потворство воображению может дать хо­рошие плода; но что будет со всеми остальными?»

Я отвечу, что противоядием потворству является развитие, а не ограничение, и в этом состоит долг всякого, кто хочет мудро служить Создателю вооб­ражения.

«Но сможет ли, например, большинство девочек и девушек овладеть полезной стороной воображения? Разве они не примутся строить воздушные замки, пренебрегая своими земными домами? И поскольку в мире так мало идеального, не породит ли эта при­вычка напрасные желания и напрасные сожаления? Так, может, им лучше держаться уже известного, а остальное оставить?»

«Неужели мир так убог?» - спрошу я в ответ. Значит, у нас еще меньше причин им довольство­ваться, еще больше причин подняться над ним в сфе­ру истины, в сферу вечного, туда, где все так, как мыслит Бог. Наш внешний мир - это лишь преходя­щий образ того, что неизменно и истинно. Мы не всегда будем жить в нем. Мы живем в Божьей все­ленной, где желания не бывают напрасными, если они достаточно велики. И даже в этом мире не все разочарования порождают лишь напрасные сожаления[21] .

Что же до того, чтобы держаться только извест­ного и оставить все остальное - много ли в мире того, что так четко обозначено, так поддается ясному по­ниманию, что не оставляет места для большой не­определенности, которой, собственно, и соответству­ет способность к воображению? На самом деле, в большинстве случаев воображение так или иначе должно прийти к нам на помощь, заполняя пустоты в том или ином замысле, чтобы мы вообще могли начать действовать. Более того, мудрое воображение, которое есть присутствие Божьего Духа, является для нас наилучшим проводником, потому что сильнее всего на нас воздействует вовсе не то, что мы лучше всего видим; неопределенные, но яркие образы чего- то запредельного, чего не видел глаз и не слышало ухо, влияют на нас куда больше, чем логические вы­кладки, посредством которых те же самые вещи предстают перед нашим разумом. Воздействие опре­деляется природой вещи, а не четкостью ее очерта­ний. Мы живем не видением, но верою. Спросите наших математиков - только так, чтобы они по- настоящему услышали вопрос, - с чем они скорее готовы расстаться: с четко вычерченным совершен­ством своих диаграмм или со смутными, странными, может быть, полустертыми фигурами, вотканными в часть их бытия; иными словами - с наукой или с поэ­зией, с определенностью или с надеждой, с уверенно­стью в знаниях или с неясным чувством того, что не поддается абсолютному познанию: что им больше

Об ушедшем не скорбим, Что осталось нам, храним; То, что было, никогда Не уходит навсегда; Мир и силу обретем Мы в страдании своем, А в годах и вере смелой - Философский разум зрелый. У. Вордсворт, «Ода о предчувствии бессмертия».

захочется оставить - мастерство или вдохновение, разум или воображение? Даже если они во всех слу­чаях выберут первое, я все равно усомнюсь, насколь­ко хорошо они понимают, что перед ними за выбор, и равно ли хорошо они представляют себе обе альтер­нативы.

Что можно знать, необходимо знать точно и хо­рошо; но разве у нас нет способности проникать в бесконечные земли неопределенности, повсюду ле­жащие вокруг яркого пятна, выхваченного из тьмы мерцающим светильником нашего разума? И разве эти земли не являются естественной прерогативой воображения? И не существуют для него, чтобы дать ему место для роста? Чтобы человек научился пред­ставлять себе великое, как создавший его Бог, и от­крывать все новые тайны благодаря послушному, полному благоговения воображению?

Итак, все сказанное подчеркивает необходи­мость сознательно развивать воображение. Но я еще не привел самый сильный аргумент. Ведь даже если против воображения восстанут все силы педантизма, оно все равно будет работать, и если не во благо, то во зло; если не ради истины, то ради обмана; если не к жизни, то к смерти - причем, пагубная альтернати­ва станет куда вероятнее из-за дурного отношения к воображению со стороны тех, кто должен бы его культивировать. Сила, предназначенная задумывать благороднейшие деяния, наполняя жизни самозаб­венных и честных сердцем, начнет выстраивать воз­душные замки суетных амбиций, неограниченного богатства, незаслуженного восхищения. Вместо того, чтобы придумывать, как наполнить свой дом радо­стью или помочь бедному соседу, воображение будет поглощено изобретением фасона для нового платья или, что еще хуже, придумыванием ловких способов его раздобыть. Ведь если воображение не занято чем- то прекрасным, оно примется за просто приятное; кто не желает идти и поклоняться, остается дома и пре­дается чувственности. Сколько бы вы ни развивали интеллект, ему никогда не умерить страстей: вообра­жение, ищущее во всем идеал, возвысит их до под­линного и благородного служения. Не старайтесь по­мешать своим сыновьям и дочерям видеть видения, не бойтесь, что им будут сниться сны. Старайтесь делать так, чтобы их видения были истинными, а сны - благородными. Ведь тогда воображение пойдет ру­ка об руку с высокими стремлениями и поможет лю­дям подняться из низости и подлости куда лучше, чем все нравоучения на свете. Даже вера не способна подняться в свой мирный дом, в свое хрустальное святилище, если одно из двух крыльев, на которых она парит, сломано или парализовано:

Вселенная так широка безмерно,
Что Разум, командор высокомерный,
В пути встречает стены ежечасно
Великих тайн, что лишь тебе подвластны,
Воображенье веры! Чтоб любовь найти,
Ты их одним прыжком оставишь позади[22].

Опасность, таящуюся в подавлении воображе­ния, можно прекрасно проиллюстрировать из пьесы «Макбет». Показывая, как воспримут его поступок другие люди, а значит, показывая подлинную сущ­ность этого поступка его собственной совести, вооб­ражение Макбета (очень мощное) было для него се­рьезным препятствием на пути к преступлению. Да он сам и не дошел бы до этого преступления, если бы не обратился за помощью к жене - ища в ней убежи­ща от этого беспокойного воображения. Поскольку в ней этого качества было куда меньше, да и то, что было, пускалось чаще на разрушительные цели, леди Макбет взяла его за руку и повела к убийству. Свое убежище от воображения она нашла в неверии и от­казе принимать реальность, объявив себе и мужу, что в картинах воображения нет ни капли правды; что в предметах и явлениях нет никакой иной реальности, кроме их сиюминутного воздействия на разум чело­века; что ум и смелость способны справиться с лю­бой, даже злой необходимостью, и с теми, кто умеет властвовать собой по собственной воле, не приклю­чится ничего дурного. Однако поскольку и ее соб­ственное воображение и, еще более, воображение ее мужа все-таки продолжали их беспокоить, она при­думала поразительное сочетание материализма и идеализма и заявила, что все предметы и явления в мире представляют собой лишь то, чем человек со­знательно решает их считать, и не являются, не могут быть и никогда не будут чем-то большим или мень­шим. Он говорит:

Нам о таких делах не стоит думать слишком много.
Так можно и рассудок потерять...
Кто спит иль мертв, так он всего лишь
Изображенье самого себя, не больше.

Но она переоценила силу собственной воли и недооценила силу своего воображения. Единствен­ной порченой частью ее натуры была воля, а вообра­жение голосом Самого Бога взывало из глубин ее не­осознанного существа. Сознательный выбор человека не может долго определять, как или что он будет ду­мать о тех или иных вещах. Настал срок, определенный законами ее собственной природы, над которы­ми леди Макбет была не властна, - и ее воображение взбунтовалось и взяло свое. В конце концов, оно вос­стало, словно из мертвых, возвысившись над ней грозной тенью и окутав ее всей чернотой совершен­ного преступления. Женщина, выпивавшая для храб­рости, чтобы убить, теперь не осмеливается спать без зажженного у постели светильника; она подымается и бродит в ночи бессонным духом в спящем теле, усиленно пытаясь оттереть с руки приснившееся ей пятно, которое, несмотря на очищающую воду, так смердит в ее спящих ноздрях, что всем ароматам Аравии не под силу заглушить этот запах. Так ее дол­го подавляемое воображение восстало и отомстило ей через те самые чувства, которые она думала под­чинить своей злой воле.

Но все это - само по себе плод воображения и потому подходит, скорее, для иллюстрации, нежели для доказательства. Давайте обратимся к фактам. Доктор Причард, недавно казненный за убийство, не испытывал недостатка в той изобретательности, ко­торая является, так сказать, разумом воображения, его низшей формой. Одному из священников, по соб­ственной инициативе посещавших заключенного, пришлось пережить неописуемые ужасы, когда он тщетно пытался уговорить преступника хотя бы пе­рестать лгать: за самыми ревностными клятвами в правдивости следовала одна выдумка за другой. По словам самого священника, все это произвело на него эффект жуткого морального отчаяния. Мне лично еще не случалось испытывать ничего подобного по отношению к какому-либо человеку, и я воскликнул: «Должно быть, он начисто лишен воображения!» «Начисто!» - ответил мой собеседник. Никогда не устремляясь к чему-либо истинному или высокому, думая только о внешнем впечатлении, а значит, о вы­думках, он оставил свое воображение совершенно неразвитым; а когда оно показало ему его собствен­ное внутреннее состояние, безжалостно подавлял, пока почти не разрушил его, а что осталось, загорелось пламенем ада[23].

Человек - «купол и венец всего»[24]. Он есть весь мир, и более. Потому главным предметом, на кото­рый направлено его воображение (после создавшего его Бога) будет мир в том, как он связан с его соб­ственной жизнью. Лучше или хуже станет его жизнь, если это воображение, приученное к лучшему и име­ющее полную свободу, представит ему высокие кар­тины взаимоотношений и долга, возможного благо­родства характера и умения поступать по справедли­вости, дружбы и любви - и, более всего прочего, кар­тину всего этого в той жизни, понять которую в единстве и целостности должно быть высочайшим устремлением благороднейшей человеческой нату­ры? Спокойнее или тревожнее будет жизнь женщи­ны, если через корку сгущающегося беспокойства будут пробиваться образы и звуки природы, напоми­ная ей о полевых лилиях и попечении за малыми птицами? Будет ли ее существование менее интерес­ным, если вместо того, чтобы проскользнуть мимо, как тень по стене, судьбы ближних обретут целост­ность и плотность, образуя истории и времена жиз­ни? Разве благодаря этому она не будет меньше гово­рить и больше любить? Или у нее будет меньше воз­можностей хорошо выйти замуж? - Хотя тут нам нужно остановиться, чтобы спросить, что в этом слу­чае значит «хорошо», и заново собрать свои мысли. Если то, что у матерей называется «хорошо выйти замуж», значит выйти за человека с деньгами и по­ложением в обществе - и давайте бросим на ту же чашу весов интеллект, манеры и приятную внеш­ность, - итак, если матери для хорошего замужества больше ничего не нужно, тогда я согласен: в этом случае дочь, у которой развито воображение, может оказаться несговорчивой и даже упрямой. Я искренне надеюсь, что так оно и будет[25]. Но разве такая де­вушка будет меньше склонна выйти замуж за джентльмена - в старом, полновесном значении это­го слова, как оно употреблялось в 16 веке, когда не считалось непочтительным назвать нашего Господа «первым истинным джентльменом, какой только жил на земле»[26]. Или в 14 веке, когда Чосер, поучая нас о том, «кто достоин звания благородного человека», писал следующее:

Он праведен и в честности усерден,
Свободен, трезв и к слабым милосерден,
Душою чист, в делах трудолюбив
С пороками бороться не ленив
И добродетель сыновьям внушает.
Нет благородства в том, кто пыль пускает
В глаза богатством или даже, наконец,
Приемлет митру или царственный венец.[27]

Разве девушка не будет стремиться выйти замуж за того, кто почитает женщин и, как ради них, так и ради себя, почитает самого себя? Или, говоря с точки зрения, которую многие сочтут материнской, разве девушка с развитым воображением откажется выйти замуж за мудрого, честного и щедрого богача, а вме­сто этого влюбится в болтуна-стихоплета просто потому, что он беден, словно бедность - доброде­тель, к которой он стремился? Самое возвышенное воображение и самый приземленный здравый смысл всегда на одной стороне.

Ибо целью воображения является гармония. Верно развитое воображение, являясь отблеском тво­рения, в своем высшем и лучшем проявлении будет вторить Божьему замыслу и порядку; «у дверей чер­тога. настроит струны»[28] на божественные созвучия внутри; будет довольно уже тем, что приближается к Божьей мысли, объемлющей все прекрасное в несо­вершенном людском воображении; будет знать, что всякое уклонение от этого направления - это путь вниз, и потому будет неустанно отсылать человека от самых возвышенных своих образов, чтобы тот шел и выполнял самый обычный долг самого изнуритель­ного призвания и делал это от всей своей души, не теряя надежды. Вот в чем состоит действие верно развитого воображения, и чем вернее оно развито, тем более будет оказывать именно такое влияние. Человеку мудрому даже мечтательные грезы прида­дут силы для дела; мечты вместе с мыслями приведут его к сожалению о прошлых неудачах и укрепят в нем надежду на будущий успех.

Давайте поговорим о формировании воображе­ния. Его развитие является одной из главных целей Божьего воспитания в нашей жизни, со всеми ее уси­лиями и опытом. Поэтому первым и существенным средством его формирования должна быть созна­тельная направленность нашей жизни к тому ее идеа­лу, какой изначально был задуман Богом. Я не со­мневаюсь, что как человек, готовый исполнять волю Отца, удостоверится в истинности Его учения, так и тот, кто готов исполнять волю Великого Поэта, узрит Прекрасное. Ибо все принадлежит Богу; и человек, врастающий в гармонию с Божьей волей, врастает в гармонию с собой; вся скрытая красота его существа постепенно выходит на свет смиренного сознания, так что, в конце концов, он станет чистым микрокос­мом, по-своему, но верно отражающим Великий мак­рокосм. Поэтому я считаю, что и для воображения, и для разума нет ничего лучше, чем быть благим, быть хорошим - и я не имею в виду соответствие какой-то формуле или доктрине, а простое следова­ние по вере в Того, Кто исполнял волю Своего Небесного Отца.

Что же касается непосредственных способов развития воображения, тут все можно подытожить двумя словами: питание и упражнения. Если вы хо­тите иметь сильные руки, ешьте животную пищу и займитесь греблей. Кормите свое воображение под­ходящей для него пищей и упражняйте его - но не замысловатыми акробатическими трюками, а здоро­вой гимнастикой.

Давайте сначала поговорим о пище. Гете гово­рил, что для развития эстетической способности необходимо постоянно держать перед глазами - то есть там, где мы чаще всего бываем, - какое-нибудь произведение искусства самого лучшего качества, какое нам доступно. Оно научит нас отвергать плохое и выбирать хорошее. Оно укоренится у нас внутри и станет нашим советчиком. Невольно, бессознательно мы будем сравнивать с его совершенством все, что нам приходится оценивать.

Хотя лучшего совета и придумать нельзя, здесь есть одна опасность - опасность узости. И стараясь ее избежать, человек, пусть неохотно и с трудом, но все же должен менять наставников, таким образом учась не у одного, а у многих. Но в деле развития во­ображения книги являются самым доступным, хоть и не единственным, источником подходящей для него пищи, и человек может приобрести сотню книг там, где даже одно произведение искусства нужного каче­ства может оказаться для него недоступным - как в плане размера, так и в плане подлинного мастерства исполнения. И только разнообразие поможет нам из­бежать той опасности, из-за которой подходящая пища для воображения превращается в неудобную модель его развития.

Предположим, человек, по праву ценящий вооб­ражение, стремится развить его у собственного ре­бенка. Несомненно, начинать такое обучение, осо­бенно если ребенок еще маленький, лучше всего со знакомства с природой, уча малыша наблюдать за живыми явлениями, делать из этих наблюдений вы­воды и на основе того, что он видит, рассуждать о том, что не видно глазу. Только тут надо вниматель­но следить, чтобы ребенок ни о чем не болтал глупо­стей. Пусть он фантазирует сколько угодно, но даже в фантазерстве не позволяйте ему грешить против смысла фантазии, ведь у нее, как и у самых обычных сторон жизни, есть свои законы. Когда он начинает говорить глупости, скажите ему об этом, и пусть ему станет стыдно.

Если же вам лишь изредка удается побыть на природе, придется обратиться к литературе. Книги дают нам не только богатую коллекцию плодов вооб­ражения; в них, словно в его мастерской, мы можем собственными глазами увидеть, как оно в музыке ре­чи воплощает чудо слов, пока перед нами, как золо­тое блюдо, сияющее драгоценными камнями и укра­шенное искусным орнаментом, не возникнет закон­ченное произведение. И в этом случае ученику необ­ходимо давать самое лучшее, чтобы он ел и не насы­щался, ибо законченные продукты воображения яв­ляются лучшей пищей для воображения начинающе­го. И разум учителя должен служить посредником между произведением и разумом ученика, помогая им сойтись в живом общении ума, направляя наблю­дение за способами выражения мысли, указывая на сильные моменты и помогая окинуть мысленным взглядом все в целом, чтобы отдельные красоты не затмили полноты картины - то есть законченной фи­гуры или формы. К тому же учитель всегда должен стремиться показать мастерство, а не просто гово­рить о нем; дать ученику само произведение, чтобы оно вросло в его разум, а не произносить собствен­ные панегирики о достоинствах прочитанного; выде­лить момент, достойный комментария, а не рассы­пать свои комментарии по этому моменту.

Особенно учитель должен стремиться показать духовную структуру, скелет любого художественно­го произведения: те главные идеалы, на которых зиждется форма и вокруг которых группируется все остальное, служа целому и завися от него. Однако это не значит, что он будет пренебрегать интеллектуаль­ной структурой, без которой духовная просто не мог­ла бы проявиться. Восхищаясь архитектором, не сле­дует забывать о строителях. И восторгаясь тем, как отдельная арка соотносится со смыслом и значением всего собора, не надо думать, что объяснение прин­ципов построения собора и даже того, как они осу­ществляются на практике, будет пустой и ненужной тратой времени. Не надо забывать ни о рисунке окон, ни о листве резного орнамента, ни о нарядной леп­нине. Все красоты заслуживают своего слова, но только все они должны быть подчинены конечной красоте - то есть единству целого.

Так учитель окажет ученику услугу подлинной дружбы. Он введет его в общество, которое сам це­нит превыше всего, окружит его благим и полезным присутствием возвышенных умов, чтобы эта добрая компания постепенно делала своим единомышленни­ком того, кто часто в ней бывает.

Одновременно он постарается отвратить ученика от такого общества книг или людей, которые научат его непочтению, опошлят его выбор, снизят его стан­дарт. Поэтому он не будет поощрять беспорядочное чтение и беглое, поверхностное знакомство с тем, что попадется под руку в библиотеке; это не только бес­полезно, но даже вредно. Он знает, что если книгу стоит читать, то ее стоит читать как следует, а если книгу читать не стоит, то лишь самый опытный чита­тель способен бегло просмотреть ее хоть с какой-то с пользой. Он попытается научить ученика различать не только между плохим и хорошим, но и между хо­рошим и не очень хорошим. Причем, делается это вовсе не для того, чтобы изощрить интеллект, и уж никак не для того, чтобы зародить в ученике самодо­вольство, которое так часто сопровождает литера­турную критику, но для того, чтобы он умел выби­рать самую лучшую тропу, а на ней - самых лучших спутников. Дух критики, развиваемый только ради умения анализировать или, что еще хуже, ради того, чтобы всегда иметь готовое мнение на случай, если оно потребуется, не только отвратителен любому подлинному мыслителю, но и сам по себе разрушает всякое мышление. Критика ради истины, которая не выскакивает из кабинета при первом шорохе, но ждет, пока ее позовут, действительно не способна украсить дом, но может чисто его вымести. И будь у нас достаточно такой мудрой критики, мы в десять раз больше читали бы лучших авторов прошлого и, пожалуй, в десять раз меньше восхищались бы со­временными книгами-однодневками. Достаточно прочесть одну хорошую книгу, и гора незаслуженно­го восхищения второсортными поделками тронется с места и рухнет в море; причем, мы и дальше будем радоваться всему хорошему во второсортной книге - изменится лишь ее место в наших оценках и ее влия­ние на нас.

Говоря о подлинном научении, лорд Фрэнсис Бэкон пишет, что оно «отучает нас от глупого вос­хищения,которое есть корень всякой слабости»[29]. Хороший учитель будет добиваться того, чтобы его ученика было легко порадовать, но трудно удовле­творить; чтобы он умел получать удовольствие, но не кидался в объятия чему и кому попало; чтобы он был готов открывать для себя красоту, но не спешил вос­клицать: «Хорошо мне оставаться здесь!»

Он также не станет ограничивать обучение обла­стью искусства. Он побудит ученика изучать исто­рию так, чтобы его внутренний взор всегда стремился различить вдали смутную фигуру прошлого. Он непременно покажет ему, что большую часть Библии только так и можно понять, и что верность и посто­янство Божьих путей, которое мы в ней откроем, яв­ляется ключом ко всей истории. Изучая биографии отдельных людей, он постарается показать, как тол­ковать знамения и приметы, создавая не целое, а ве­роятное представление о целом.

И опять, показывая ему, как природа отразилась в поэтах, он не удовлетворится, пока не пошлет уче­ника к самой Природе, призывая его во время прогу­лок по лугам и лесам зорко приглядываться к ее изящным формам и гармониям, а во время прогулок по городу наблюдать за «дивными людскими лицами»[30].

Позвольте мне повториться: он покажет ученику существенную разницу между мечтательной задум­чивостью и подлинной мыслью, между грезами и во­ображением. Он научит его не принимать за вообра­жение простые фантазии ни в себе, ни в других, и не гоняться за образами, в которых нечего толковать.

Такое обучение полезно не только для потенци­ального развития художественных способностей. В мире всегда будет совсем немного людей, способных выразить то, что они чувствуют. Да их и не обяза­тельно должно быть много. Но чувствовать должны все. Все должны понимать и представлять себе доб­ро; и все должны начать, по крайней мере, следовать за мыслью Бога, искать и находить Его.

«Слава Божия - облекать тайною дело, а слава царей - исследывать дело», - говорит Соломон[31]. «Создается такое впечатление, - комментирует этот отрывок лорд Фрэнсис Бэкон, - как будто Великий Бог, по-ребячески играя с нами, решил для забавы спрятать Свои дела, чтобы мы потом могли их найти, и для царей нет больше чести, чем играть с Богом в Его игру».

И еще один отрывок из Книги Екклесиаст, кото­рый не только показывает прямую необходимость упражнять наше воображение, но и утешает нас мыс­лью о том, что даже самым смелым нашим мыслям и образам далеко до того, что творит Бог:

«Видел я эту заботу, которую дал Бог сынам че­ловеческим, чтобы они упражнялись в том. Все соделал Он прекрасным в свое время, и вложил мир в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца»[32].

Итак, чтобы научиться играть с Богом в Его иг­ру, малые дети могут собирать маргаритки и бегать за раскрашенными бабочками; дитя Царства может размышлять над полевыми лилиями и собирать себе веру, как птицы небесные собирают себе пропитание в облетевшем терновнике, румяном от ягод, приготовленных им Богом, а ученый может сказать себе так:

В замшенной келье поселюсь,
Вникая в свойства нам известных
Целебных трав и тел небесных,
И в старости сложу, даст Бог,
Хоть несколько высоких строк[33].

Джордж Макдоналъд

Сказочное воображение[34]

1882

Поскольку в английском языке нет слова, соответствующего немецкому Marchen[35] («сказка»), мы вынуждены употреблять слово fairytale[36], несмотря на то, что о фэйри в сказке может вообще не идти речи. Однако, при крайней необходимости, в оправдание этому мож­но привести старое употребление слова fairy - по крайней мере, Спенсером.

Если бы меня спросили, что такое сказка, я бы ответил: «Прочитайте "Ундину": это и есть сказка; а потом прочитайте еще вот это и вот это, и тогда вы поймете, что та­кое сказка». Если бы даже после этого меня все-таки попросили описать сказку подробнее или дать ей определение, я ответил бы, что это то же самое, что дать описание абстрактного человеческого лица или определить, из чего состоит человек. Сказка - это просто сказка, как лицо - это просто лицо; и из всех сказок, которые я знаю, «Ундина» кажется мне самой пре­красной.

Многие из тех, кто не осмеливается дать определение человека, тем не менее, готовы высказаться относительно того, каким должен быть человек; но по отношению к сказке я не решусь даже на это, так как долгие годы моей работы в этом направлении являют лишь убо­гие примеры или иллюстрации моего теперь уже более зрелого суждения. Я скажу лишь не­сколько слов о том, как следует правильно читать такие сказки, которые мне хотелось бы пи­сать или читать.

Некоторые мыслители почувствовали бы себя довольно стесненно, если бы им разре­шили пользоваться только формами, существующими в природе, и ограничили их фантазию законами чувственного мира. Тем не менее, не следует думать, что они ищут свободы от за­кона. Ничто беззаконное не может привести ни малейшего оправдания своему существова­нию и обладает, в лучшем случае, лишь видимостью жизни.

В естественном мире есть свои законы, и в них никто не должен вмешиваться - ни в том, что касается внешнего вида, ни в вопросах пользы и употребления. Однако человек во­лен предложить другие законы и, при желании, придумать собственный маленький мир с его собственными законами, ибо в нас есть нечто такое, что с удовольствием изобретает новые формы - пожалуй, так мы ближе всего подходим к сотворению. Когда эти формы по-новому воплощают старые истины, мы называем их плодами воображения; когда же речь идет о простых выдумках, какими бы прелестными они ни были, я назвал бы их работой фантазии; но и в том, и в другом случае дело не обходится без усердного участия Закона.

Далее высшим законом придуманного мира становится необходимость гармонии меж­ду законами, лежащими в его основе, и в процессе сотворения этого мира его создатель сам должен придерживаться этих законов. Как только он забывает об одном из них, его история, по ее собственным канонам, становится невероятной. Чтобы продержаться хоть минуту в во­ображаемом мире, мы должны видеть соблюдение законов, определяющих его существова­ние. Если законы этого мира нарушаются, мы тут же из него выпадаем.

Как только закон исчезает, наше воображение, совершенно необходимое даже для са­мого мимолетного подчинения воображению другого человека, тут же отказывается рабо­тать. Представьте себе, что миниатюрные обитатели какого-нибудь беспечного края Вол­шебной страны вдруг заговорят на кокни или на гасконском диалекте! Любая сказка, как бы дивно она ни начиналась, тут же ниспадет до уровня бурлеска, наименее достойной из всех литературных форм. Выдумка может быть глупой или умной, но если ее автор не придержи­вается ее внутренних законов или допускает, чтобы эти законы конфликтовали друг с дру­гом, он как создатель противоречит сам себе, и его нельзя назвать художником. Он не умеет привести в гармонию свои инструменты или настраивает их на разный лад.

Разум человека - это произведение живого Закона; он думает в соответствии с зако­ном, пребывает посреди закона и растет благодаря ему; поэтому лишь в согласии с законом он может дать сколь-нибудь реальные плоды. Бывает, что человеку в голову приходят несо­гласованные, негармоничные идеи, но воспользуйся он ими, как его работа тут же утратит живость и остроту, и он бросит ее из-за простого отсутствия интереса. Красота может вырас­ти только на почве закона; Истину же можно облечь только в красоту, так что Воображение, если угодно, - это портной, что выкраивает для нее подобающие одеяния, а Фантазия - его подмастерье, который сшивает отдельные части или, может быть, всего лишь обметывает петли. Повинуясь закону, мастер трудится подобно своему Творцу; пренебрегая законом, он становится глупцом, который, беспорядочно свалив камни в кучу, называет эту кучу церко­вью.

В нравственном мире все иначе: здесь человек волен придумывать новые формы и свободно использовать для этого свое воображение, но изобретать что-то свое ему запреще­но. Он не должен, ни для какой цели, перевертывать нравственные законы с ног на голову. Ему нельзя вмешиваться в отношения живых душ. Человек должен соблюдать законы духа равно как в этом мире, так и в любом другом, который выдумал сам. Нет ничего дурного в том, чтобы придумать мир, где вместо силы притяжения действовала бы сила отталкивания; однако было бы безнравственно написать сказку, где добрый герой все время совершал бы скверные поступки, а злой герой поступал бы хорошо: сама мысль об этом является абсо­лютным беззаконием. В физическом мире человек волен изобретать; в мире нравственном он должен повиноваться - и приносить с собой законы нравственности в любой выдуманный им мир.

«Вы говорите так, будто сказки - это нечто важное; неужели у нее обязательно должен быть смысл?»

У любой сказки непременно есть хоть какой-нибудь да смысл; если в ней соблюдены пропорции и гармония, она обретает жизненность, а жизненность - это истина. Может быть, красота в ней очевиднее истины, но без истины красоты не бывает, и такая сказка не прине­сет радости. Однако любой читатель, чувствующий сказку сердцем, увидит в ней тот смысл, который соответствует его собственной натуре и развитию; один прочтет одно, а другой - другое.

«Но тогда как мне увериться, что я вижу в вашей сказке то, что заложили в нее вы, а не придаю ей свой собственный смысл?»

А зачем вам в этом уверяться? Может быть, даже и лучше, что вы придадите ей свое собственное значение! Может быть, это будет лучшим, высшим применением вашего интел­лекта, чем простое чтение того, что имел в виду я: ведь ваш смысл может оказаться лучше и выше моего.

«А если мой ребенок спросит, что значит эта сказка? Что мне ему ответить?»

Если вы не знаете, что она значит, легче всего будет просто в этом признаться. Если же вы видите в ней смысл, то как раз о нем и говорите своему ребенку. Подлинное произведе­ние искусства всегда заключает в себе множество смыслов; чем истиннее его искусство, тем больше у него значений. С другой стороны, если мой рисунок так далек от произведения ис­кусства, что его непременно нужно подписать «Это лошадь», то какая разница, виден ли его смысл вам самому или вашему ребенку? Его цель - не столько в том, чтобы передать вам не­кий смысл, нежели в том, чтобы разбудить, вызвать этот смысл в вас. Если рисунок не будит в вас даже интереса, отбросьте его в сторону. Может быть, смысл в нем и есть, но он не для вас. Если же, увидев лошадь, вы ее не узнали, подпись особо вам не поможет. В любом слу­чае, задача художника - вовсе не в том, чтобы преподавать зоологию.

Только вряд ли дети начнут расспрашивать вас о смысле сказки. Они найдут в ней то, что способны найти; дать им больше было бы чересчур. Что касается меня, я пишу не для детей, а для тех, кто подобен ребенку - будь ему пять лет, пятьдесят или семьдесят пять.

Сказка - это не аллегория. Аллегория может в ней присутствовать, но это не аллего­рия. Только очень большой художник сумеет, в любом жанре, произвести на свет строгую аллегорию, которая не утомляла бы дух. Третьего тут не дано: это будет либо подлинное ма­стерство, либо мутная тягомотина».

Сказка, подобно бабочке или пчеле, собирает себе пищу отовсюду, садясь на каждый полезный цветок и не портя при этом ни одного из них. По-моему, настоящая сказка очень похожа на сонату. Все мы знаем, что сонате присуще какое-то значение, и если собеседники умеют выражаться с уместной долей неопределенности и выбирать достаточно нестрогие метафоры, в обсуждении этого значения они смогут достичь ощущения более или менее об­щего согласия. Однако если попросить двоих или троих из них сесть по отдельности и напи­сать, что значит для них эта самая соната, насколько четкими определенными будут их идеи? Вряд ли они окажутся очень определенными - но и этой малой определенности будет боль­ше, чем достаточно. Мы увидим, что соната пробудила в людях сходные или даже одинако­вые чувства, но, скорее всего, мысли у всех будут совершенно разные. Значит ли это, что со­ната не достигла своей цели? Должна ли она передавать что-то определенное, что-то, что можно отследить умозрительно, и следует ли нам требовать от нее этого?

«Но слова - это не музыка; ведь у слов есть значение, и они употребляются так, что­бы нести в себе четкий смысл!»

На самом деле, слова довольно редко несут в себе то четкое значение, в каком их упо­требили! И даже если с их помощью действительно можно точно передать то или иное зна­чение, отсюда вовсе не следует, что кроме этого значения они не могут заключать в себе ни­чего другого. Слова - это живые сущности, которыми можно пользоваться по-разному и с разными целями. Они способны передать научный факт или отбросить тень мечты ребенка на сердце его матери. Их можно складывать вместе, как кусочки мозаики, а можно и аранжи­ровать, как ноты на нотном стане. Неужели заключенная в словах музыкальность ничего не значит? Действительно, она мало способствует четкости их значения: но неужели из -за этого ее нужно просто отбросить? У слов есть длина, ширина и контур: неужели все это никак не влияет на их глубину? Неужели их функция всегда состоит в том, чтобы описывать, а не производить впечатление? Неужели они пригодны лишь для того, чтобы выражать опреде­ленности, и ни для чего другого? Ребенок может заплакать из-за чего-то совершенно неопре­деленного: так неужели мать не найдет способа утешить его в этом смутном горе? Ведь даже нечто с размытым контуром может обладать насыщенным цветом. Сказка, соната, надвига­ющаяся гроза, бесконечная ночь охватывают нас и уносят, сбивая с ног: неужели мы тут же начинаем сопротивляться и спрашивать, откуда у них такая сила и куда они нас несут? Закон каждой из них - в разуме ее автора; у одного человека этот закон вызывает одни чувства, у другого - другой. Для одного соната - это мир благоухания и красоты; для другого -всего лишь приятное умиротворение. Для одного столкновение грозовых туч - это дикая пляска, в сердце которой таится ужас; для другого - это величественное шествие небесного воинства, дорогу которому указывает идущая посреди него Истина, пока еще сдерживающая Свой глас. Самые мощные силы лежат в сферах неосознаваемого.

И это еще не все. Лучшее, что мы можем сделать для своего ближнего - помимо того, чтобы пробудить его совесть, - это не столько дать ему пищу для разума, сколько разбудить то, что уже в нем есть; или, скажем, заставить его думать самостоятельно. Самое лучшее, что делает для нас Природа, это приводить нас в такие состояния и настроения, при которых у нас возникают воистину важные мысли. Неужели тот или иной аспект природы всегда вызы­вает у людей одну и ту же мысль? Неужели она когда-нибудь наводит нас на одну, четко определенную идею? Неужели она заставляет разных людей, оказавшихся в одно и то же время в одном и том же месте, думать об одном и том же? И неужели мы станем ругать ее за эту неопределенность? Неужели нам мало того, что она пробуждает нечто более глубокое, чем умозрительное понимание, - а именно: силу, лежащую в основе мысли? Разве она не за­ставляет работать наши чувства - а значит, и мысли? Неужели было бы лучше, если бы она всегда делала это одинаково, а не по-разному? Природа создает настроение, наводит нас на мысли: к тому же призваны и соната, и сказка.

«Но тогда любой сможет увидеть в ваших произведениях все, что ему заблагорассу­дится, даже то, чего вы вовсе не имели в виду!»

Не все, что ему заблагорассудится, а то, на что он способен. Если сердце его лживо, он увидит злое даже в самом лучшем; и нам не стоит прислушиваться к его мнению о произве­дениях искусства. Человек с верным сердцем увидит истинное; и какая разница, вкладывал я это истинное в свою сказку или нет? Оно там есть, даже если это случилось помимо моего намерения! Разница между произведениями Бога и человека состоит в том, что Божьи творе­ния не могут нести в себе больше смысла, чем в них вложено, в то время как в человеческих творениях непременно будет больше смысла, чем предполагал сам художник. Ибо во всем, что создал Бог, заложено множество слоев восходящей значимости; к тому же Он выражает одну и ту же мысль во все более и более высоких видах этой мысли: в распоряжении челове­ка оказываются одни лишь Божьи творения, Его воплощенные мысли, и только их он может изменять и приспосабливать для своих целей, для выражения своих мыслей. Вот почему по­мимо воли автора его слова и образы образуют в чужом разуме такие сочетания, которые сам он не предвидел: ведь с каждой мыслью связано великое множество других мыслей, с каж­дым образом - великое множество ассоциаций, и каждый символ намекает на великое мно­жество фактов. Даже сам автор может открыть непредвиденную истину в том, что написал; ведь в момент творения он имел дело с вещами, источником которых были мысли, намного превосходящие его собственные.

«Но ведь вы сами можете объяснить свой замысел, если вас о нем спросят?»

Я повторю то, что уже говорил: если я не смог как следует нарисовать лошадь, то не стану подписывать «ЭТО ЛОШАДЬ» под своей неразумной попыткой ее изобразить. Любой ключ к сказочно-мифопоэтическому произведению был бы такой же - или почти такой же - нелепостью. Сказка существует не для того, чтобы прятать истину, а для того, чтобы ее пока­зывать; если она ничего не показывает вам в окно, незачем открывать ей дверь; пусть остает­ся на улице. Просить меня разъяснить вам смысл это все равно, что сказать: «Ах, розы! Или вы сварите их в кипятке, или они нам не нужны!» Может, мои сказки не похожи на розы, но варить их в кипятке я не стану. Пока моя собака способна гавкать, я не стану гавкать вместо нее.

Если цель автора - в чем-то убедить читателя логически, он должен приложить все усилия разума и логики не только для того, чтобы его поняли, но и для того, чтобы ибежать возможного недопонимания. Если же цель его - исподволь затронуть сердце, пробудить во­ображение, то пусть он играет душам своих читателей, как ветер играет на струнах эоловой арфы. Если в моем читателе таится музыка, я был бы рад разбудить ее. Пусть моя сказка бу­дет светлячком, который то сияет, то гаснет, но готов вспыхнуть снова и снова. Оказавшись в недоброй руке, она превратится в жалкого уродца, не способного ни вспыхивать, ни летать.

Что касается музыки, то, по-моему, лучше не раскладывать ее на смыслы всеми силами разума, а посидеть молча и позволить ей воздействовать на ту часть нашего существа, ради которой она существует. Сколько всего драгоценного мы портим своей интеллектуальной алчностью! Любой, кто хочет быть человеком, но не желает быть ребенком, непременно - помимо собственной воли - мельчает и правращается в карлика. Правда, утешение ему не понадобится, ведь он непременно будет воображать себя настоящим великаном.

Если от какой-либо из мелодий моей «нескладной музыки»[37] глаза ребенка вспыхнут и засияют, а глаза его матери на минутку затуманятся, все мои труды не пропали даром.

Примечания