§
Медиатека
Пользовательское соглашение Сообщить об ошибке
Скачать fb2   mobi   epub  

Стихи. Поэмы. Мистерии. «Юрали»

Собрание художественных творений преподобномученицы Марии (Скобцовой): стихи, поэмы, мистерии и повесть "Юрали".

Источник подборки "Стихи из разных книг" - http://mere-marie.com/creation/stihi-iz-raznyih-knig/ (кроме стихотворения "Средь этой мертвенной пустыни..." и "Неизданных стихотворений" (их печатный источник - "Стихотворения, поэмы, мистерии, воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк", электронный - http://www.russian-inok.org/books/maria.html#local3.)

Источник подборки "Стихи (по алфавиту)" - http://soulibre.ru/%D0%9A%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%B3%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F:%D0%9F%D0%BE%D1%8D%D0%B7%D0%B8%D1%8F_%D0%BC%D0%B0%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B8_%D0%9C%D0%B0%D1%80%D0%B8%D0%B8_(%D0%A1%D0%BA%D0%BE%D0%B1%D1%86%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%B9)

Поэмы и мистерии приводятся по изданию "Стихотворения, поэмы, мистерии, воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк" (источник - http://www.russian-inok.org/books/maria.html#local3.), кроме поэмы "Мельмот-скиталец", чей источник -  http://mere-marie.com/creation/poema-melmot-skitalets/

Источник повести "Юрали" - http://mere-marie.com/creation/yurali/

Стихи

Стихи из разных книг

Из серии стихов "СТРАНСТВИЯ"1931г.

На закате загорятся свечи...

На закате загорятся свечи

Всех соборных башен крутолобых.

Отчего же ведаешь ты, вечер,

Только тайну смерти, жертвы, гроба?


Вечер тих, прозрачен и неярок.

Вечер, вечер, милый гость весенний,

С севера несу тебе подарок

Тайну жизни, тайну воскресенья.

Страсбург. 1931, весна

• * *

Кто я, Господи? Лишь самозванка...

Кто я, Господи? Лишь самозванка,

Расточающая благодать.

Каждая царапинка и ранка

В мире говорит мне, что я мать.


Только полагаться уж довольно

На одно сцепление причин.

Камень, камень, Ты краеугольный,

Основавший в небе каждый чин.


Господи, Христос — чиноположник,

Приобщи к работникам меня,

Чтоб ответственней и осторожней

Расточать мне искры от огня.


Чтоб не человечьим благодушьем,

А Твоей сокровищницей сил

Мне с тоской бороться и с удушьем,

С древним змием, что людей пленил.

Гренобль, 1932

Из цикла"ОЖИДАНИЕ"

За этот день, за каждый день отвечу...

За этот день, за каждый день отвечу, —

За каждую негаданную встречу, —

За мысль и необдуманную речь,

За то, что душу засоряю пылью

И что никак я не расправлю крылья,

Не выпрямлю усталых этих плеч.


За царский путь и за тропу пастушью,

Но, главное, — за дани малодушью,

За то, что не иду я по воде,

Не думая о глубине подводной,

С душой такой крылатой и свободной,

Не преданной обиде и беде.


О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!

Не дай над сердцем власти маловерью.

Ты мне велел: не думая, иду…

И будет мне по слову и по вере

В конце пути такой спокойный берег

И отдых радостный в Твоём саду.

22 августа 1933 г.

• * *

Я знаю, зажгутся костры...

Я знаю, зажгутся костры

Спокойной рукою сестры,

А братья пойдут за дровами,

И даже добрейший из всех

Про путь мой, который лишь грех,

Недобрыми скажет словами.


Не будет гореть мой костёр

Под песнопенье сестёр,

Под сладостный звон колокольный,

На месте на Лобном, в Кремле,

Иль здесь, на чужой мне земле,

Везде, где есть люд богомольный.


От хвороста тянет дымок,

Огонь показался у ног

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста,

И в ней начертанье креста -

Конец мой! Конец огнепальный!

17 июля 1938г, Париж

• * *

Запишет все слова протоколист...

Запишет все слова протоколист,

А судьи применят законы.

И поведут. И рог возьмёт горнист.

И рёв толпы…И колокола звоны…


И крестный путь священного костра,

Как должно, братья подгребают уголь.

Вся жизнь, — огонь, — паляще и быстра.

Конец…как стянуты верёвки туго.


Приди, приди, приди в последний час.

…Скрещенье деревянных перекладин.

И точится незримая для глаз

Веками кровь из незаживших ссадин.

17 апреля 1938 г., Париж

Из цикла"ПОКРОВ"

Ни формулы, ни мера вещества...

Ни формулы, ни мера вещества,

И ни механика небесной сферы

Навек не уничтожат торжества

Без чисел, без механики, без меры.


Нет, мир, с тобой я говорю, сестра,

И ты сестру свою с любовью слушай,

Мы — искры от единого костра,

Мы — воедино слившиеся души.


О, Мир, о мой одноутробный брат,

Нам вместе радостно под небом Божьим

Глядеть, как Мать воздвигла белый плат

Над нашим хаосом и бездорожьем.

• * *

Два треугольника — звезда...

Два треугольника — звезда,

Щит праотца, отца Давида,

Избрание — а не обида,

Великий дар — а не беда.


Израиль, ты опять гоним, —

Но что людская воля злая,

Когда тебе в грозе Синая

Вновь отвечает Элогим!


Пускай–же те, на ком печать,

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Париж, 1942г.

Из цикла стихов"ЗЕМЛЯ"

Нет, Господь, я дорогу не мерю...

Нет, Господь, я дорогу не мерю, —

Что положено, то и пройду.

Вот услышу опять про потерю,

Вот увижу борьбу и вражду.


Я с открытыми миру глазами,

Я с открытою ветру душой;

Знаю, слышу- Ты здесь, между нами,

Мерой меришь весь путь наш большой.

Что–же? Меряй. Мой подвиг убогий

И такой неискупленный грех,

Может исчислением строгий, —

И найдёшь непростительней всех.


И смотреть я не буду на чашу,

Где грехи мои в бездну летят,

И ничем пред Тобой не украшу

Мой разорванный, нищий наряд.


Но скажу я, какою тоскою

Ты всю землю свою напоил,

Как закрыты дороги к покою,

Сколько в прошлом путей и могил.


Как в закатную серую пору

Раздаётся нездешний набат

И видны истомлённому взору

Вихри крыльев и отблески лат.


И тогда, нагибаясь средь праха,

Прячась в пыльном, земном бурьяне,

Я не знаю сомненья и страха,

Неповинна в свершенной вине.


Что–ж? Суди! Я тоскою закатной

Этим плеском немеркнувших крыл

Оправдаюсь в пути безвозвратном,

В том, что день мой не подвигом был.

Париж, 1941г.

• * *

Не голодная рысит волчиха...

Не голодная рысит волчиха,

Не бродягу поглотил туман,

Господи, не ясно и не тихо

Средь Твоих оголодавших стран.


Над морозными и льдистыми реками

Реки ветра шумные гудят.

Иль мерещится мне только между нами

Вестников иных тревожный ряд?


Долгий путь ведёт нас всех к покою,

(Где уж там, на родине, покой?)

Лучше по звериному завою,

И раздастся отовсюду вой.


Посмотрите, — разметала вьюга

Космы дикие свои в простор.

В сердце нет ни боли, ни испуга,

И приюта нет средь изб и нор.

Нашей правды будем мы достойны,

Правду в смерть мы пронесём, как щит.

Господи… неясно, неспокойно

Солнце над землёй Твоей горит.

Париж, 1937г.

Из цикла"СМЕРТЬ"

Только к вам не заказан след...

Только к вам не заказан след,

Только с вами не одиноко,

Вы, — которых уж больше нет,

Ты, моё недреманное Око.


Точно ветром колеблема жердь,

Я средь дней…И нету покоя.

Только вами, ушедшими в смерть

Оправдается дело земное.


Знаю, знаю, — немотствует ад.

Смерть лишилась губящего жала.

Но я двери в немеркнущий сад

Среди дней навсегда потеряла.


Мукой пройдена каждая пядь,

Мукой, горечью, болью, пороком.

Вам, любимым дано предстоять

За меня пред сияющим Оком.

Париж, 1941г.

• * *

Прощайте берега. Нагружен мой корабль...

Прощайте берега. Нагружен мой корабль

Плодами грешными оставленной земли.

Без груза этого отплыть я не могла бы

Туда, где в вечности блуждают корабли.


Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.

Все бури соберу в тугие паруса.

Путь корабля таков: от берега где страсти,

В бесстрастные Господни небеса.


А если не доплыть? А если сил не хватит?

О, груз достаточен… неприхотливо дно.

Тогда холодных, разрушительных объятий

Наверно миновать не суждено.

Париж, 1941г.

Ранние стихи из книги"РУФЬ"

От пути долины, от пути средь пыли...

От пути долины, от пути средь пыли

Далеко уводит светлый, звездный путь.

Пусть могилы вечны, пусть страданья были, —

Радость ждет могущих вниз к былым взглянуть.


И хочу исчислить, и хочу вернуть я

Радость горькую, нежданных, быстрых встреч;

Вспомнить безнадежность, вспомнить перепутья,

Осветить былое светом звездных свеч.



Я плыла к закату; трудный путь был долог:

Думала, что нет ему конца;

Но незримый порял мне закатный полог

И послал навстречу светлого гонца.


Я к нему в обитель тихо постучала;

Он открыл мой звездный, мой последний путь.

И настал конец, и близилось начало;

И сдавила радость мне тисками грудь


Премудрый Зодчий и Художник...

Премудрый Зодчий и Художник,

Сын вечный вечного Отца,

Христос мой Подвигоположник, —

Не видно дням моим конца;

И этот мир еще ни разу

Мне родиной второй не стал;

И дух, лишь тления заразу

С горячим воздухом вдыхал.

Отдавши дни глухой заботе,

Следя, где сеет зерна тать,

Преображенья темной плоти

Мучительно и трудно ждать.

Но память сберегла обеты

И слово тихое: смирись;

И на пути земном приметы

Дороги, что уводит ввысь.

День новый наступил суров:

Все те–же мысли, те–же люди;

Над миром вознесен покров,

Во всех — тоска о вечном чуде.

И близится звенящий миг

Стрелою, пущенной на землю;

Какой восторг мой дух постиг,

Каким призывам тайным внемлю,

Вонзилась острая стрела

В земное сердце, в уголь черный;

Чрез смерть дорога привела

К последней грани чудотворной.

И за стеной ребенка крик,

И реки ветра под небесным сводом,

И меж камней пробившийся родник,

К которому устами ты приник, —

Все исчезает, год за годом.

Нежданно осветил слепящий яркий свет

Мой путь земной и одинокий;

Я так ждала, что прозвучит ответ;

Теперь — же ясно мне, — ответа нет,

Но близятся и пламенеют сроки.

О, тихий отзвук вечных слов,

Зеленой матери таинственные зовы.

Как Даниил средь львиных рвов

Мой дух к мучению готов,

А львы к покорности готовы.




Когда мой взор рассвет заметил...

Когда мой взор рассвет заметил,

Я отреклась в последний раз;

И прокричал заутро петел,

И слезы полились из глаз.


Теперь я вновь бичую тело;

Обречена душа; прости.

Напрасно стать земной хотела, —

Мне надо подвиг свой нести.


Мечтать не мне о мудром муже,

И о пути земных невест;.

Вот с каждым шагом путь мой уже,

И давит плечи черный крест.


Бодрствуйте, молитесь обо мне...

Бодрствуйте, молитесь обо мне,

Все, держащие души моей осколок;

Ныне час- настал, и путь не долог;

Все свершается, что видела во сне.


Дух в томленьи смертном изнемог;

Братья крепким сном забылись;

Час настал; дороги завершились;

И с душой моею только Бог.


Из книги "СТИХИ"1932г.

Мне кажется, что мир еще в лесах...

Мне кажется, что мир еще в лесах,

На камень камень, известь, доски, щебень.

Ты строишь дом. Ты обращаешь прах

В единый мир, где будут петь молебен.


Растут медлительные купола…

Неименуемый, Нездешний. Некто,

Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,

Открыт нам, как Великий Архитектор.


На нерадивых Ты подъемлешь бич,

Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.

Возьми меня, я только Твой кирпич,

Строй из меня, Непостижимый Зодчий.


Мы не выбирали нашей колыбели...

Мы не выбирали нашей колыбели,

Над постелью снежной пьяный ветер выл,

Очи матери такой тоской горели,

Первый час — страданье, вздох наш криком был.

Господи, когда–же выбирают муку?

Выбрала–б быть может озеро в горах,

А не вьюгу, голод, смертную разлуку,

Вечный труд кровавый и кровавый страх.

Средь этой мертвенной пустыни

Средь этой мертвенной пустыни...

Обугленную головню

Я поливаю и храню.

Таков мой долг суровый ныне.

Сжав зубы, напряженно, бодро,

Как только опадает зной,

Вдвоем с сотрудницей, с тоской,

Я лью в сухую землю ведра.

А где‑то нивы побелели

И не хватает им жнецов.

Зовет Господь со всех концов

Работников, чтоб сжать поспели,

Господь мой, я трудиться буду,

Над углем черным, буду ждать,

Но только помоги мне знать,

Что будет чудо, верить чуду.

Не тосковать о нивах белых,

О звонких выгнутых серпах,

Принять обуглившийся прах

Как данное Тобою дело.

НЕИЗДАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

До свиданья, путники земные…

До свиданья, путники земные…

Будем скорбно вспоминать в могиле,

Как мы много недоговорили,

И не дотрудились, и не долюбили…

Как от многого мы отвернулись,

Как мы души холодом пронзили,

Как в сердца мы острие вонзили,

Будем скорбно вспоминать в могиле.

До свиданья, названные братья,

Будем скорбно вспоминать в могиле

Как мы скупо и не смело жили,

Как при жизни жизнь свою убили.

•

У самых ног раздастся скрип и скрежет...

У самых ног раздастся скрип и скрежет.

Бездонная пучина обнажится, —

Не по ступенькам, — головою вниз

Тяжелый груз мой темноту разрежет.

И крылья будут надо мною биться,

Мелькнет сверканье огневидных риз.

О, смерть, нет, не тебя я полюбила.

Но самое живое в мире — вечность.

И самое смертельное в нем, — жить.

Родился дух, рука уж у кормила

Огромных рек взрывает быстротечность,

Пора, пора, давно пора мне плыть.

•

Святости, труда, или достоинства...

Святости, труда, или достоинства

Нет во мне. За что ж меня избрать,

Дать услышать шум иного воинства,

В душу влить святую благодать?

Лишь руками развожу. Неведомо

Как и кто ко мне стучится в дверь,

Чтоб помочь со всеми биться бедами,

Чтобы побороть мне даже смерть. З

най же, сердце, что чертить на знамени;

Начертай — "о Боге ликовать".

Потому что в ликованьи, пламени,

Принимаешь, сердце, благодать.

•

Ты по–разному откинул всех...

Ты по–разному откинул всех, —

И душа в безлюдьи одинока.

Только Ты и я. Твой свет — мой грех,

Край мой. — Твое солнце от востока.

Это все. Зачем еще блуждать?

Никуда не уведет блужданье.

Все должна была я покупать

Полновесным золотом страданья.

Уплатила я по всем счетам

И осталась лишь в свободе нищей.

Вот последнее, — я дух отдам

За Твое холодное жилище.

Бездыханная гляжу в глаза, —

В этот взор и грозный и любовный.

Нет, не так смотрели образа

На земле бездольной и греховной.

Тут вся терпкость мира, весь огонь,

Вся любовь Твоей Голгофской муки.

И молюсь: руками душу тронь.

Трепещу: Ты простираешь руки.

 Стихи (по алфавиту)

Братья, братья, разбойники, пьяницы...

Братья, братья, разбойники, пьяницы,

Что же будет с надеждою нашею?

Что же с нашими душами станется

Пред священной Господнею Чашею?



Как придём мы к нему неумытые?

Как приступим с душой вороватою?

С раной гнойной и язвой открытою,

Все́ блудницы, разбойники, мытари

За последней и вечной расплатою?



Будет час, — и воскреснут покойники,

Те — одетые в белые саваны,

Эти — в вечности будут разбойники,

Встанут в ру́бищах окровавленных.



Только сердце влечётся и тянется

Быть, где души людей не устроены.

Братья, братья, разбойники, пьяницы,

Вместе встретим Господнего Воина.

В рубаху белую одета…

В рубаху белую одета…

О, внутренний мой человек.

Сейчас ещё Елизавета,

А завтра буду — имя рек.




Не помню я ча́са Завета,

Не знаю Божественной То́ры.

Но дал Ты мне зиму и лето,

И небо, и реки, и горы.




Не научил Ты молиться

По правилам и по законам, —

Поёт моё сердце, как птица,

Нерукотворным иконам,




Росе, и заре, и дороге,

Камням, человеку и зверю,

Прими, Справедливый и Строгий,

Одно моё слово: Я верю.



<2 января 1933>







Вечно громоздить на встречу встречу...

Вечно громоздить на встречу встречу,

Дело громоздить на сотни дел…

Что за эту душу человечью

Я в час смерти Судие отвечу?



Ничего не знаю, не умею.

Ты вели. И пусть привяжут мне

Тяжкий жернов каменный на шею,

Уподобят пусть меня злодею.



Кирпичи из глины и соломы

Все́ сгорят. Останется лишь прах.

Господи, я никогда не дома,

Холодом неистовым влекома.

Никогда под сенью райских яблонь,

Ты не скажешь: «Грейся, коль озябла».

Вижу одежды сияющий край...

Вижу одежды сияющий край.

Тени в долины с горы́ убежали.

Каждую ночь, — на Синай, на Синай,

Новые миру скрижали.




Туча насыщена ярким огнём.

Мгла загустела. Дышать больше нечем.

В самую тучу мы вопли взметнём,

Молнии наши Господним навстречу.




Господь–Саваоф, Ты ль не слышишь? Пора.

Народ Твой поставил себе истукана…

Колеблется бурей святая гора,

Средь туч обнажилась багровая рана.




И чертит на камне невидимый перст

Новую заповедь, — крест.

Всё ещё думала я, что богата...

Всё ещё думала я, что богата,

Думала я, что живому я мать.

Господи, Господи, близится плата,

И до конца надо мне обнищать.



Земные надежды, порывы, восторги —

Всё, чем питаюсь и чем я сыта́, —

Из утомлённого сердца исторгни,

Чтобы осталась одна маета.



Мысли мои так ничтожно–убоги,

Чувства — греховны и воля — слаба.

И средь земной многотрудной дороги

Я неключи́мая, Боже, раба.

Всё пересмотрено. Готов мой инвентарь...

Всё пересмотрено. Готов мой инвентарь.

О, колокол, в последний раз ударь.

Последний раз звучи последнему уходу.

Всё пересмотрено, ничто не держит тут.




А из туманов голоса зовут.

О, голоса зовут в надежду и свободу.

Всё пересмотрено. Былому мой поклон…

О, колокол, какой тревожный звон,




Какой крылатый звон ты шлёшь неутомимо…

Вот скоро будет горный перевал,

Которого мой дух с таким восторгом ждал,

А настоящее идёт угрюмо мимо.




Я оставляю плату, труд и торг,

Я принимаю крылья и восторг,

Я говорю торжественно: «Во имя,

Во имя кре́стное, во имя кре́стных уз,

Во имя кре́стной муки, Иисус,

Я делаю все́ дни мои Твоими.»



Господь мой, я жизнь принимала...

Господь мой, я жизнь принимала,

Любовно и жарко жила.

Любовно я смерть принимаю.

Вот на́лита чаша до краю.

К ногам Твоим чаша упала.

Я жизнь пред Тобой разлила.



<24 октября 1936>

Да, надо будет, в гробовой колоде...

Да, надо будет, в гробовой колоде

Всего совлечься — о, не только чувств,

Но даже мыслей, выросших в свободе,

Чтоб дух был трезв, серьёзен, наг и пуст.




И ду́ши с погребальными свечами

Вокруг обстанут. Я же всё одна.

И вот тогда пронзит Господь лучами

Все́ помыслы и душу [всю] до дна.




Любимых нету, и душа убога,

И бьётся сердце на руках Судьи.

И смотрит Он на все́ движенья строго

Грехами перегруженной бадьи.




Сейчас, сейчас, сейчас в века́х настанет

Последний срок, последний Божий суд, —

И ангел трубный в небеса воспрянет,

И чаши гнева в бездну упадут.




Ещё до смерти будет суд...

Ещё до смерти будет суд,

Мой, собственный и безпощадный,

Когда возьмут и унесут

Монашеский наряд нарядный.




С укором перечислят мне

Мои грехи святые сёстры.

И суд велит гореть в огне.

И это будет новый постриг.



<1938>



Жить в клопиной нищенской каморке…

Жить в клопиной нищенской каморке…

Что то день грядущий принесёт?

Нет, люблю я этот тихий гнёт,

О, Христос, Твой грустный мир прогорклый.




……………




Не внезапно, не в иные сроки,

А всё время, с горем пополам,

По моим по сумрачным углам

Виден мне простор иной, широкий.




Нищенство и пыль, и мелочь, мелочь,

И забота, так что нету сил…

Но не Ты ль мне руку укрепил?

Отвратил губительные стрелы?




Всё смешалось: радость и страданье,

Темнота, и ширь, и верх, и дно,

И над все́м звенит, звенит одно

Ликованье.



<1937>




За этот день, за каждый день отвечу...

За этот день, за каждый день отвечу,

За каждую нега́данную встречу, —

За мысль и необдуманную речь,

За то, что душу засоряю пылью

И что никак я не расправлю крылья,

Не выпрямлю усталых этих плеч.

За царский путь и за тропу пастушью,

Но, главное, — за дани малодушью,

За то, что не иду я по воде,

Не думая о глубине подводной,

С душой такой крылатой и свободной,

Не преданной обиде и беде.

О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!

Не дай над сердцем власти маловерью.

Ты мне велел: не думая, иду…

И будет мне по слову и по вере

В конце пути такой спокойный бе́рег

И отдых радостный в Твоём саду.



<22 августа 1933>




«И каждую косточку ломит...

«И каждую косточку ломит,

И каждая мышца болит.

О, Боже, в земном Твоём доме

Даже и камень горит.



Пронзила великая жалость

Мою истомленную плоть.

Все́ мы́ — ничтожность и малость

Пред славой Твоею, Господь.»



Мне голос ответил: «Трущобы, —

Людского безумья печать, —

Великой любовью попробуй

До славы небесной поднять».



Из недр встали мертвецы...

Из недр встали мертвецы

И каждый сбрасывает саван,

И ангелы несут венцы,

Чтобы венчать святыя главы.



И сонм святых мужей и жён

Идёт тушить земли пожары.

Сам смысл даёт нам свой закон,

Свивает неба свиток старый.



Искала я таинственное племя...

Искала я таинственное племя,

Тех, что средь но́чи остаются зрячи,

Что в жизни отменили срок и время,

Умеют радоваться в плаче.



Искала я мечтателей, пророков,

Всегда стоящих у небесных лестниц,

И зрящих знаки недоступных сроков,

Поющих недоступные нам песни.



И находила нищих, буйных, сирых,

Упившихся, унылых, непотребных,

Заблудившихся на всех дорогах мира,

Бездомных, голых и безхлебных.



О, племя роковое, нет пророчеств, —

Лишь наша жизнь пророчит неустанно

— И сроки близятся, и дни короче, —

Приявший рабий зрак, осанна.



Каждая мышца свинцом налита...

Каждая мышца свинцом налита́.

Крылья… Но крыльев давно уже нету.

Пасёт мою душу бичом суета,

Неистово гонит кругами по свету.



Ничтожная, нищая, ну ка, пляши,

Оденься в восторги и лги о заветах,

Сегодня покайся, а завтра греши

И повторяй себя в песнях пропетых.



Каким бы тебя раскалённым клеймом

Достойно, позорно навеки отметить,

Каким бы сковать твою шею ярмом,

И истрепать на спине твоей плети.



Пригнись. Иль не слышишь — вот Некто идёт,

Который не числит даров и не мерит.

Он грех умерщвляет и горе берёт,

Безкрылых кидает в надзвёздный полёт.

Рождается снова в пастушьей пещере.



Не надо усилий. Сама Благодать

Окаменелое сердце растопит.

Я даже не смею Его призывать,

Но сам Он призывами душу торопит.



* * *




Когда мне говорят, что жизни я не знаю...[1]

Когда мне говорят, что жизни я не знаю,

Когда мне говорят, что слишком молода,

Тому с улыбкой отвечаю,

Что человека ведь не делают года.




Как часто старец среброкудрый

Не знает жизни, как ребёнок.

А юноша, как будто старец мудрый,

Познал её инстинктом уж с пелёнок.



<1905?>



Когда мой взор рассвет заметил...

Когда мой взор рассвет заметил,

Я отреклась в последний раз;

И прокричал заутро пе́тель,

И слёзы полили́сь из глаз.




Теперь я вновь бичую тело;

Обречена душа; прости.

Напрасно стать земной хотела, —

Мне надо подвиг свой нести.




Мечтать не мне о мудром муже,

И о пути земных невест;

Вот с каждым шагом путь мой у́же,

И давит плечи чёрный крест.



<до 1917>

Мы не выбирали нашей колыбели...

Мы не выбирали нашей колыбели,

Над постелью снежной пьяный ветер выл,

Очи матери такой тоской горели,

Первый час — страданье, вздох наш криком был.




Господи, когда же выбирают муку?

Выбрала б быть может озеро в горах,

А не вьюгу, голод, смертную разлуку,

Вечный труд кровавый и кровавый страх.




Только Ты дал муку, — мы ей не изменим,

Верные на смерть терзающей мечте,

Мы такое море нашей грудью вспеним,

Отдадим себя жестокой красоте.




Господи, Ты знаешь, — хорошо на плахе

Головой за вечную отчизну лечь.

Господи, я чую, как в предсмертном страхе

Крылья шумные расправлены у плеч.



<до 1933>




Дом на улице Лурмель[2]




Наконец то. Дверь скорей на ключ.

Как запущено хозяйство в доме.

В пыльных окнах еле бьётся луч.

Мыши где то возятся в соломе.




Вымету я сор из всех углов.

Добела отмою стол мочалой.

Соберу остатки дум и слов

И сожгу, чтоб пламя затрещало.




Будет дом, а не какой то склеп,

Будет кров — не душная берлога.

На тарелке я нарежу хлеб,

В чаше растворю вина немного.




Сяду, лоб руками подперев…

(Вот заря за окнами погасла)…

Помню повесть про немудрых дев,

Как не стало в их лампадах масла.




Мутный день, потом закат, закат.

Ночь потом, — и тишина бормочет.

Холодом рассветным воздух сжат.

Тело сну противиться не хочет.




Только б не сковал мне волю сон…

Па́хнет пол прохладной тишиною.

Еле ви́дны рамы у окон,

Всё налито гулкой чернотою.




Дух, боренье в этот час усиль.

Тише. Стук. Кричит пред утром пе́тель.

Маслом сыт в лампаде мой фитиль.

Гость вошёл. За ним широкий ветер.



<до 1938>




Не буду ничего беречь...

Не буду ничего беречь,

Опустошённая, нагая.

Ты, обоюдоо́стрый меч,

Чего ж ты медлишь, нас карая?




Без всяких слаженных систем,

Без всяких тонких философий,

Бредёт мой дух, смяте́н и не́м,

К своей торжественной Голгофе.




Пустынен мёртвый небосвод,

И мёртвая земля пустынна.

И вечно Матерь отдаёт

На вечную Голгофу Сына.



<до 1938>




Не всё ль равно? Сначала заболею...

Не всё ль равно? Сначала заболею,

И близких не узна́ю. Будет жар…

Иль смертью уподоблюсь я злодею,

Иль дух уснёт, от дней устал и стар.




Не всё ль равно? Чрез месяц иль сегодня,

Вот в эту самую глухую ночь,

Дотянется до глаз рука Господня

И отберёт весь свет от взора прочь.




Я не услышу, если будут плакать,

Ничьих молитв не буду больше знать.

Средь вечного и благостного мрака

Как каменная лягу на кровать.




Забудут. Нет людей незаменимых

И разрушаются все́ склепы и гроба́.

О, только б слышать: с песней серафимов

Сливается Архангела труба.




О, только б видеть отблеск вечной Славы,

В Тебе исчезнуть, триедичный Свет…

Не спи, душа́. Как эти дни лукавы.

Сегодня срок иль через десять лет…




Не слепи меня, Боже, светом...

Не слепи меня, Боже, светом,

Не терзай меня, Боже, страданьем.

Прикоснулась я этим летом

К тайникам Твоего мирозданья.

Средь зелёных, дождливых мест

Вдруг с небес уронил Ты крест.




Поднимаю Твоею же силой

И кричу через силу: Осанна.

Есть безкре́стная в мире могила,

Над могилою надпись: Гаяна.

Под землёй моя милая дочь,

Над землёй осиянная ночь.




Тяжелы́ Твои светлые длани,

Твою правду с трудом понимаю.

Крылья дай отошедшей Гая́не,

Чтоб лететь ей к небесному раю.

Мне же дай моё сердце смирять,

Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.



<после июня 1936>

Не то, что мир во зле лежит, не так...

Не то, что мир во зле лежит, не так, —

Но он лежит в такой тоске дремучей.

Всё сумерки — а не огонь и мрак,

Всё дождичек — не грозовые тучи.




За первородный грех Ты покарал

Не ранами, не гибелью, не мукой, —

Ты просто нам всю правду показал

И всё пронзил тоской и скукой.







Небесный Иерусалим...

Небесный Иерусалим,

и звон, и звон спокойно–вещий.

Душа земная, улетим

Туда, где море небом в стены плещет!




Где серебром литым поют

Безчисленные колокольни,

Где уготовил Он приют

Для каждой смертной твари дольней.




Быть нищим и безродным нам,

Которых жизнь в огне и стоне,

Где пребывает Авраам —

И отдыхать на Отчем лоне.




Но только кладь любви земной

Не обойду никак я мимо —

Вот груз людской, и он со мной

У башен Иерусалима!



<193?>




Нежданно осветил слепящий, яркий свет...

Нежданно осветил слепящий, яркий свет

Мой путь земной и одинокий;

Я так ждала, что прозвучит ответ;

Теперь же ясно мне — ответа нет,

Но близятся и пламенеют сроки.



О, тихий отзвук вечных слов,

Зелёной матери таинственные зовы.

Как Даниил средь львиных рвов,

Мой дух к мучению готов,

А львы к покорности готовы.



Нечего больше тебе притворяться...

Нечего больше тебе притворяться,

За непонятное прятать свой лик.

Узнавшие тайну уже не боятся,

Пусть ты хитёр, и умён, и велик.




И не обманешь слезинкой ребёнка,

Не восстановишь на Бога меня.

Падает с глаз наваждения плёнка,

Всё я увидела в чёткости дня.




Один на один я с тобой, с сатаною,

По Божью веленью, как отрок Давид,

Снимаю доспехи и грудь я открою.

Взметнула пращою, и камень летит.




В лоб. И ты рухнул. Довольно, прокля́тый,

Глумился над воинством ты, Голиаф.

Божию силу, не царские латы

Узнал ты, навеки на землю упав.




Сильный Израилев, вижу врага я

И Твоей воли спокойно ищу.

Вот выхожу без доспехов, нагая,

Сжавши меж пальцев тугую пращу.

Ни памяти, ни пламени, ни злобы...

Ни памяти, ни пламени, ни злобы, —

Господь, Господь, я Твой узнала шаг.

От детских дней, от матерней утробы

Ты в сердце выжег этот точный знак.



Меня влечёшь сурово, Пастырь добрый,

Взвалил на плечи непомерный груз.

И меченое сердце бьётся в рёбра, —

Ты знаешь, слышишь, пастырь Иисус.



Ты сердцу дал обличье ве́щей птицы,

Той, что в ночах тоскует и зовёт,

В тисках ребристой и глухой темницы

Ей запретил надежду и полёт.



Влеки меня, хромую, по дорогам,

Крылатой, сильной, — не давай летать,

Чтоб я могла о подвиге убогом

Мозолями и по́том всё узнать.



Чтоб не умом, не праздною мечтою,

А чередой тугих и цепких дней, —

Пришёл бы дух к последнему покою

И отдохнул бы у Твоих дверей.



Обрывки снов. Певуче плещут недра...

Обрывки снов. Певуче плещут недра.

И вдруг до самой тайны тайн прорыв.

Явился, сокровенное открыв,

Бог воинств, Элоги́м, Дая́тель щедрый.




Что я могу, Вершитель и Каратель?

Я только зов, я только меч в руке,

Я лишь волна в пылающей реке,

Мыта́рь, напоминающий о плате.




Но Ты и тут мои дороги сузил:

«Иди, живи средь нищих и бродяг,

Себя и их, меня и мир сопряг

В неразрубаемый единый узел».

От пути долины, от пути средь пыли...

От пути долины, от пути средь пыли

Далеко́ уводит светлый, зв`здный путь.

Пусть могилы ве́чны, пусть страданья были, —

Радость ждет могу́щих вниз к былым взглянуть.




И хочу исчислить, и хочу вернуть я

Радость горькую нежданных, быстрых встреч;

Вспомнить безнаде́жность, вспомнить перепутья,

Осветить былое светом звёздных свеч.




Я плыла к закату; трудный путь был долог:

Думала, что нет ему конца;

Но незримый поднял мне закатный по́лог

И послал навстречу светлого гонца.




Я к нему в обитель тихо постучала;

Он открыл мой звёздный, мой последний путь.

И настал конец, и близилось начало;

И сдавила радость мне тисками грудь.



<до 1917>

Подвёл ко мне, сказал: усынови...

Подвёл ко мне, сказал: усынови

Вот этих, — каждого в его заботе.

Пусть будут они жить в твоей крови́, —

Кость от костей твоих и плоть от плоти.



Дарующий, смотри, я понесла

Их нежную потерянность и гордость,

Их я́звинки и ранки без числа,

Упрямую, ребяческую твёрдость.



О, Господи, не дай ещё блуждать

Им по путям, где смерть многообразна.

Ты дал мне право, — говорю как мать,

И на себя приемлю их соблазны.



Покорно Божий путь приму...

Покорно Божий путь приму,

Забыв о том, что завтра будет;

И по не спетому псалму

Господь нас милует и судит.



Пусть накануне мы конца,

И путь мой — будний путь всегдашний,

И к небу мне поднять лица

Нельзя от этой чёрной пашни.



Не всё ль равно, коль Божий зов

Меня застанет на работе?

И в будних днях мой дух готов

К преображенью тёмной плоти.



Православное дело[3]

Постучалась. Есть за дверью кто-то.

С шумом отпирается замок…

Что вам? Тут забота и работа,

Незачем ступать за мой порог.




Дальше. Дальше. Тут вот деньги копят.

Думают о семьях и себе.

Платья штопают и печи топят

И к привычной кло́нятся судьбе.




Безкорыстного ль искать меж нами?

Где то он один свой крест влачит.

Господи, весь мир, как мёртвый камень,

Боже, мир, как кладбище, молчит.



<25 июня 1938>




Постыло мне ненужное витийство...

Постыло мне ненужное витийство.

Постыли мне слова́ и строчки книг,

Когда повсюду кажут мёртвый лик

Отчаянье, тоска, самоубийство.




О, Боже, отчего нам так бездомно?

Зачем так много нищих и сирот?

Зачем блуждает Твой святой народ

В пустыне мира, вечной и огромной?




Я знаю только радости отдачи,

Чтобы собой тушить мирскую скорбь,

Чтобы огонь и вопль кровавых зорь

Пото́плен в сострадательном был плаче.



<193?>



Припасть к окну в чужую маету...

Припасть к окну в чужую маету

И полюбить её, пронзиться ею.

Иную жизнь почувствовать своею,

Её восторг, и боль, и суету.




О, стены милые чужих жилищ,

Раз навсегда в них принятый порядок,

Цепь маленьких восторгов и загадок, —

Пред вашей полнотою дух мой нищ.




Прильнёт он к вам, благоговейно нем,

Срастётся с вами… Вдруг Господни длани

Меня швырнут в круги иных скитаний…

За что? Зачем?

Пусть отдам мою душу я каждому...

Пусть отдам мою душу я каждому,

Тот, кто голоден, пусть будет есть,

Наг — одет, и напьётся пусть жаждущий,

Пусть услышит неслышащий весть.



От небесного грома до шёпота,

Учит всё — до копейки отдай.

Грузом тяжким священного опыта

Переполнен мой дух через край.



И забыла я, — есть ли средь множества

То, что все́м именуется — я.

Только крылья, любовь и убожество,

И биение всебытия.



С народом моим предстану...

С народом моим предстану,

А Ты возвигнешь весы,

Измеришь каждую рану

И спросишь про все́ часы.



Ничто, ничто мы не скроем, —

Читай же в наших сердцах, —

Мы жили, не зная покоя,

Как ветром носимый прах.



Мы много и трудно грешили,

Мы были на самом дне,

Мечтали средь грязи и пыли

О самом тяжёлом зерне.



И вот он, колос наш спелый.

Не горек ли хлеб из него?

Что примешь из нашего дела

Для Царствия Твоего?



От горького хлеба жажда.

Вот эту жажду прими,

Чтоб в жажде помнил каждый

О муках милой земли.

Сила мне даётся непосильная...

Сила мне даётся непосильная,

Не было б её — давно упала бы,

Тело я на ка́мнях распластала бы,

Плакала б, чтобы Услышал жалобы,

Чтоб слезой прожглась земля могильная.



Отпер Ты замок от сердца бедами.

Вот лежит теперь дорога скатертью, —

Во все́ стороны. То быть мне матерью,

То поставил над церковной папертью, —

Чем ещё велишь мне быть, — неведомо.



Сердцем всё заранее угадано,

Сердце принимает всё заранее.

Принуждённое, как вольное страдание,

Средь углей кадильницы пылание

Духа человеческого, ладана.



Дух мой… Сочтены Тобою дни его.

Ты решил, карающий и губящий,

Подарил, веду́щий нас и любящий,

Сохранённое Тобою рубище

От многострадального, от Иова.



Смотрю на высокие стёкла...

Смотрю на высокие стёкла,

А постучаться нельзя;

Как ты замерла и поблёкла,

Земля и земная стезя.




Над западом чёрные краны

И дока чуть видная пасть;

Покрыла незримые страны

Крестом вознесённая снасть.




На улицах бегают дети,

И город сегодня шумлив,

И близок в алеющем свете

Балтийского моря залив.

Не жду ничего я сегодня:

Я только проверить иду,

Как вестница слова Господня,

Свершаемых дней череду.




Я знаю, — живущий к закату

Не слышит священную весть,

И рано мне тихому брату

Призы́вное слово прочесть.




Смотрю на горящее небо,

Разлившее свет между рам;

Какая священная треба

Так скоро исполнится там.



<1916>




Сопряжены во мне два духа...

Сопряжены во мне два духа, —

Один спокойно счёт ведёт:

Сегодня воля, завтра гнёт,

Сегодня горечь, завтра мёд,

Всему есть мера, есть и счёт…

И стукают костяшки глухо…




Другой, — несчётный и бродяга,

Слепых и нищих поводырь.

Ну что ж? Пустырь, так чрез пустырь,

Сегодня в даль, а завтра в ширь,

А послезавтра в небо тяга.




Пророчит он о граде, тру́се,

О во́лнах огненной реки, —

И дал его мне в вожаки

Ты, Господи Исусе.



<до 1938>


Там было молоко, и мёд...

Там было молоко, и мёд,

И соки винные в точи́лах.

А здесь — паденье и полёт,

Снег на полях и пла́мень в жилах.



И мне блаженный жребий дан —

В изодранном бреду́ наряде.

О Русь, о нищий Ханаа́н,

Земли не уступлю ни пяди.



Я лягу в прах и об земь лбом,

Врасту в сухую глину.

И щебня горсть, и пы́ли ком

Слились со мною в плоть едину.

Там, между Тигром и Евфратом...

Там, между Тигром и Евфратом,

Сказали: юности конец.

Брат будет смертно биться с братом,

И сына проклянёт отец.



Мы больше не вернёмся к рощам

У тихих вод Твоих возлечь,

Мы ждём дождя посевам тощим,

В золе мы будем хлеб наш печь.



Тебе мучительно быть с нами,

Безсильный грех наш сторожить.

Созда́л нас светлыми руками, —

Мы ж в свете не умеем жить.



Только к вам не заказан след...

Только к вам не заказан след,

Только с вами не одиноко,

Вы, — которых уж больше нет,

Ты, моё недрема́нное Око.




Точно ветром колеблема жердь,

Я средь дней… И нету покоя.

Только вами, ушедшими в смерть

Оправдается дело земное.




Знаю, знаю, — немо́тствует ад.

Смерть лишилась губя́щего жала.

Но я двери в немеркнущий сад

Среди дней навсегда потеряла.




Му́кой пройдена каждая пядь,

Мукой, горечью, болью, пороком.

Вам, любимым дано предстоять

За меня пред сияющим Оком.



<1941>, Париж

Три года гость. И вот уже три года...[4]

Три года гость. И вот уже три года

Хлеб режем мы от одного куска.

Глядим на те же да́ли небосвода.

Меж этажами лестница узка.




Над потолком моим шаги уже три года,

Три года в доме веет немота.

Не может быть решенья и исхода,

Одно решенье — ветер, пустота.




Какой то паутиной, пылью, ложью

Покрыло всё, на всём тоски печать.

И думаю с отчаяньем и дрожью,

Что будем долго ни о чём молчать.




Чьё это дело? Кто над нами шутит?

Иль искушает ненавистью Бог?

Бежать бы и́з дому от этой мирской жути, —

И не могу я с места сдвинуть ног.



<22 мая 1939>




Трудный путь мы избирали вольно...

Трудный путь мы избирали вольно,

А теперь уж не восстать, не крикнуть.

Всѣ мы тщимся теснотой игольной

В Царствие небесное проникнуть.



Не давал ли Ты безспорных знаков?

И не звал ли всех нас, Пастырь добрый?

Вот в бореньи мы с Тобой, как Яков,

И сокрушены Тобою ребра…

Убери меня с Твоей земли...

Убери меня с Твоей земли,

С этой пьяной, нищей и бездарной,

Боже силы, больше не дремли,

Бей, и бей, и бей в набат пожарный.



Господи, зачем же нас в удел

Дьяволу оставить на расправу?

В тысячи людских тщедушных тел

Влить необоримую отраву?



И не знаю, кто уж виноват,

Кто невинно терпит немощь плоти, —

Только мир Твой богозданный — ад,

В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.



Шар земной грехами раскалён,

Только гной и струпья — плоть людская.

Не запомнишь списка всех имён,

Всех, лишённых радости и рая.



От любви и горя говорю —

Иль пошли мне ангельские рати,

Или двери сердца затворю

Для отмеренной так скупо благодати.

Увидишь ты не на войне...[5]

Увидишь ты не на войне,

Не в бранном, пламенном восторге,

Как мчится в латах, на коне

Великомученик Георгий




Ты будешь видеть смерти лик,

Сомкнёшь пред долгой ночью ве́жды;

И только в полночь громкий крик

тебя разбудит — зов надежды!




И белый всадник даст копьё,

Покажет, как идти к дракону;

И лишь желание твоё

Начнёт заутра оборону.




Пусть длится напряженья ад, —

Рассвет томительный и скудный.

Нет славного пути назад

Тому, кто зван для битвы чудной.




И знай, мой царственный, не я

Тебе кую венец и латы:

Ты в древних книгах бытия

Отмечен, вольный и крылатый!




Смотреть в туманы — мой удел,

Вверяться тайнам бездорожья,

И под напором вражьих стрел

Твердить простое слово Божье.




И всадника ввести к тебе,

И повторить надежды зовы,

Чтоб был ты к утренней борьбе,

И в полночь, — мудрый и готовый.



<1916?>




Устало дышит паровоз...

Устало дышит паровоз,

Под крышей белый пар клубится,

И в лёгкий утренний мороз

Торопятся мужские лица.




От городов, где тихо спят

Соборы, площади и люди,

Где тёмный каменный наряд

Веками был, веками будет,




Где зелена струя реки,

Где всё в зеленоватом свете,

Где забрали́сь на чердаки

Моей России дикой дети, —




Опять я отрываюсь в даль;

Моя душа опять нищает;

И только одного мне жаль, —

Что сердце мира не вмещает.



<осень 1931>

Что я делаю? — Вот без оглядки...

Что я делаю? — Вот без оглядки

Вихрь уносится грехов, страстей.

Иль я вечность всё играла в прятки

С нищею душой своей?




Нет, теперь всё именую чётко —

Гибель значит гибель, грех так грех.

В этой жизни, дикой и короткой,

Падала я ниже всех.




И со дна, с привычной преисподней,

Подгребая в свой костёр золу,

Я предвечной Мудрости Господней

Возношу мою хвалу.

Чудом Ты отверз слепой мой взор...

Чудом Ты отверз слепой мой взор,

И за оболочкой смертной боли

С моей волей встретились в упор

Все́ предначертанья чёрной воли.




И людскую немощь покарав,

Ты открыл мне тайну злого чуда.

Господи, всегда Ты свят и прав, —

Я ли буду пред Тобой Иуда?




Но прошу — нет, даже не прошу,

Просто говорю Тебе, что нужно.

Благодать не да́руй по грошу,

Не оставь пред злобой безоружной.




Дай мне много — ангельскую мощь,

Обличительную речь пророка,

В каждом деле будь мне жезл и вождь,

Солнце незакатное с Востока.




Палицей Твоею быть хочу

И громоподобною трубою.

Засвети меня, Твою свечу,

Меч, покорный и готовый к бою.




И о братьях: разве их вина,

Что они как поле битвы стали?

Выходи навстречу, сатана,

Меч мой кован из Господней стали.




Я силу много раз ещё утрачу...

Я силу много раз ещё утрачу;

Я вновь умру, и я воскресну вновь;

Переживу потерю, неудачу,

Рожденье, смерть, любовь.




И каждый раз, в свершенья круг вступая,

Я буду помнить о тебе, земля;

Всех спутников случайных, степь без края,

Движение стебля.




Но только помнить; путь мой снова в гору;

Теперь мне вестник ближе протрубил;

И виден явственно земному взору

Размах широких крыл.




И знаю, — будет долгая разлука;

Не узнанной вернусь ещё я к вам.

Так; верю: не услышите вы стука,

И не поверите словам.




Но будет час; когда? — ещё не знаю;

И я приду, чтоб дать живым ответ,

Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,

Сказать, что боли нет.




Не чудо, нет; мой путь не чудотворен,

А только дух пред тайной светлой наг,

Всегда судьбе неведомой покорен,

Любовью вечной благ.




И вы придёте все́: калека, нищий,

И воин, и мудрец, дитя, старик,

Чтобы вкусить добы́той мною пищи,

Увидеть светлый Лик.

Я струпья черепком скребу...

Я струпья черепком скребу.

На гно́ище сижу, как И́ов.

В проказе члены все́ нагие,

Но это что… Вот дочь в гробу…



Друзья, у нас с Предвечным счёт,

Но милосерд Он даже в гневе.

Пусть некогда в проклятье Еве

Велел поне́сть Он жизнь во чреве, —

И вот теперь Он жизнь берёт.



Я струпья черепком скребу…

Друзья, склоните ниже гла́вы, —

Вот, приближается Царь Славы,

Чтоб му́кой освятить рабу.




ПОЭМЫ

"ПОХВАЛА ТРУДУ"


Псалом


Тот, Кто имеет право приказать,

Чьей воле я всегда была покорна,

Опять велел мне:"Ты должна назвать

Тут, на земле, средь вечной ночи черной,

То, что во тьме сверкает, как алмаз,

Что плод дает сторицею, как зерна,

Упавшие на чернозем. Средь вас,

Из персти созданных, есть отблеск Славы,

Есть отблеск Красоты среди прикрас.

Есть нечто. И оно дает вам право

Господними сотрудниками стать.

В строеньи вечном Церкви многоглавой.

Ищи". Полвека я могла искать,

Все испытать, все пробовать полвека.

И средь стекла алмазы отбирать.

Священное избранье человека,

Которым Бог его почтил в раю,

Открылось мне. Пусть нищий, пусть калека,

Грехом растливший красоту свою,

Трудящийся среди волчцов упрямо,

Рождающийся в муках, — узнаю

Того же первозданного Адама,

Носившего избрания печать.

Изгнанник под проклятым гнетом срама,

И Ева падшая, всех падших мать,

И мы, — их дети, — что мы можем Богу,

Что было бы Его достойно, дать?

Иду искать. И изберу дорогу

Среди полей. Теперь пора труда.

С конем своим идет спокойно, в ногу,

За плугом пахарь. В прежние года

Его отец и дед пахали ниву,

И сына ждет все та же борозда.

Конь медленно идет, склонивши гриву,

Тяжелая рука ведет тяжелый плуг.

Земля пластом легла. Неторопливо,

Движеньем медленным спокойных рук,

Раскинет сеятель на пашне зерна.

Они за полукругом полукруг

Падут, укроются в могиле черной.

Могила колыбелью будет им,

Земля — началом жизни чудотворной.

Пойдет работа чередом своим.

Придет косарь с своей косою звонкой,

И молотьба приблизится за ним.

Старик умрет. Из малого ребенка

Муж вырастет, суровый хлебороб.

Незримой нитью, пеленою тонкой,

Разделены рожденье, труд и гроб.

В срок надлежащий солнце землю греет,

В срок землю зимний леденит озноб,

Пшеничный колос тоже в срок созреет.

Природа мерна. Мерен человек.

Не думая, он мышцами умеет

Владеть. Ногам велит спешить на бег,

Прижавши локти и дыша глубоко.

Он сети ставит средь спокойных рек,

Он тянет невод. Он взмахнет широко,

Откинется всем телом. И топор

Вонзится в ствол. Пусть дерево высоко,

За зеленью его не видит неба взор,

Пусть прячутся в его макушке птицы, —

Оно падет… Лишь бы найти упор,

В рычаг железною рукой вонзиться, —

И землю сдвинет в воздухе рычаг.

Пусть человек беспомощным родится, —

Бессмысленный младенец, хил и наг, —

Как рычаги стальные мышцы станут,

Обдуманно сплетенные. И шаг,

И рук движенье созданы по плану,

Рассчитаны, чтоб труд посильным был,

Чтоб был костяк узлами жил обтянут,

Чтоб мышцы обросли сплетенье жил.

О подвиг трудовой, ты благороден,

Кто потрудился, тот не даром жил.

Тот, как Творец, спокоен и свободен,

В дни жатвы собирает урожай,

Сотрудник и соделатель Господень.

Когда Адамом был потерян рай

И труд объявлен для него проклятьем,

И он вступил на век в изгнанья край,

И Ева в муках жизнь дала двум братьям,

С тех давних пор и вплоть до наших лет

В поту трудился он. Рабов зачатье,

Рождение и смерть рабов. И нет

Приостановки в жизненном потоке.

Бог вопрошал. Каков же наш ответ?

Как мы усвоили Его уроки?

Работали, когда спустилась тьма,

Не вопрошая Господа о сроке.

Хозяин нив, открой нам закрома,

Чтоб мы могли наполнить их пшеницей.

Открой Свои небесные дома,

Чтоб мы вернули все Тебе сторицей.

Прими земных трудов тяжелый плод,

Ты, повелевший нам в поту трудиться.

Пусть спины гнет усталый Твой народ, —

Но есть чем оправдать нам жизнь земную:

На землю пролитый священный пот.

Прими, прими пшеницу золотую

Твоих сотрудников. Вот кирпичи, —

Мы ими глину сделали сырую,

Мы для Тебя работали в ночи.

Что создано в веках, — необозримо.

Как пчелы лепим воск мы для свечи

В алтарь небесного Иерусалима.


"ДУХОВ ДЕНЬ"


Терцины


Песня первая


У человека двойственен состав, —

Двух разных он миров пересеченье, —

Небесной вечности и праха сплав.

Он искры Божией в тварной тьме, свеченье,

Меж адом и спасеньем он порог.

И справедливо было изреченье

О нем: он червь, он раб, он царь, он Бог.

В рожденном, в каждом, кто б он ни был, явлен

Мир, крепко стянутый в один комок.

В ничтожном самом вечный Дух прославлен,

И в малом искуситель древний, змей,

Стопою Девы навсегда раздавлен,

Я говорю лишь о судьбе своей.

Неведомой, ничтожной и незримой.

Но знаю я, — Бог отражался в ней.

Вал выбросит из глубины родимой

На берег рыбу и умчится прочь.

Прилив отхлынет. Жаждою томима,

Она дышать не может. Ждет, чтоб ночь

Валы сгрудила, чтоб законы сути

Мог океан великий превозмочь.

Вот на скалу он вал за валом рушит.

Прибрежным страшно. Рыба спасена.

И воздух берега ее не душит,

И влагою своей поит волна.

Судьба моя. Мертвящими годами

Без влаги животворной спит она.

Но только хлынет океаном пламя,

Но только прокатится гулкий зов

И вестники покажутся меж нами, —

Она оставит свой привычный кров,

И ринется навстречу, все забудет…

Однажды плыли рыбаки на лов.

Их на воде нагнал Учитель.

Люди Дивились. Петр навстречу по водам

Пошел к Нему, не сомневаясь в чуде.

И так же, как ему, дано и нам.

Мы не потонем, если будем верить,

Вода — дорога гладкая ногам.

Но надо выбрать раз. Потом не мерить,

Не сомневаться, как бы не пропасть.

Пошел — иди. Пошла — иду. Ощерит

Тут под ногами бездна злую пасть.

Пошла — иду. А дальше в воле Божией

Моя судьба. И Он имеет власть

Легко промчать на крыльях в бездорожье,

Иль неподвижностью на век сковать,

Прогнать, приблизить к Своему подножью:

И я вместила много; трижды — мать, —

Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала.

А хоронить детей, как умирать.

Копала землю и стихи писала.

С моим народом вместе шла на бунт,

В восстании всеобщем восставала.

В моей душе неукротимый гунн

Не знал ни заповеди, ни запрета,

И дни мои, — коней степных табун, —

Невзнузданных, носились. К краю света,

На запад солнца привели меня, —

И было имя мне — Елизавета.

На взгляд все ясно. Други и родня

Законы дней моих могли б измерить, —

Спокойнее живется день от дня.

Лишь иногда приотворялись двери,

Лишь иногда звала, меня труба.

Не знала я в какую правду верить.

Ничтожна я. Великая судьба

Сплетается с моей душой ничтожной.

В себе сильна. Сама в себе слаба.

И шла я часто по дороге ложной,

И часто возвращалась я назад

И падала средь пыли придорожной.

Никто не мог помочь, ни друг, ни брат,

Когда томил иного мира вестник.

Он не сулил ни счастья, ни наград,

Он не учил ни ремеслу, ни песням. —

Он говорил мне: Лишь закрой глаза.

Прислушиваясь к океанской бездне.

Ты только часть, а целое — гроза,

Ты только камень, а праща незрима,

Ты гроздь, которую поит лоза.

Ты только прах, но крылья херувима

Огнем насыщены и рядом, тут.

Не допусти, чтобы он промчался мимо.

Лишь подожди. Наверное дадут

Тебе крестом отмеченные латы,

И в мир иной ворота отопрут:

Иди, слепая, и не требуй платы.

Тебя не проводит ни брат, ни друг.

И я тебе лишь знак, а не вожатый.

Упала я, — крест распростертых рук

Был образом великим погребенья.

Шлем воина, — меня венчал клобук.

Какое после было откровенье,

И именем Египтянки зачем

Меня назвали? Нет, не удаленье.

А приближенность новая ко всем.

И не волчцы пустыни, и не скалы. —

Средь площадей ношу мой черный шлем.

Я много вижу. Я везде бывала.

Я знаю честь, я знаю и плевки,

И клеветы губительное жало.

И шепот, и враждебные кивки.

А дальше поведет меня дорога

При всех владыках мира в Соловки.

Мы все стоим у нового порога,

Его переступить не всем дано, —

Испуганных, отпавших будет много.

В цепи порвется лишь одно звено,

И цепь испорчена. Тут оборвалась

Былая жизнь. Льют новое вино

Не в старые мехи. Когда усталость

Кого‑нибудь среди борьбы скует,

То у врага лишь торжество, не жалость,

В его победных песнях запоет.

Ни уставать, ни падать не дано нам.

Как пчелы майские весенний мед

Мы собираем по расцветшим склонам.

В земле лежал костяк еще вчера

От кожи, жил и плоти обнаженным.

Еще вчера, — давнишняя пора.

Я отошла на сотни лет сегодня.

Пшеничный колос туг. Палит жара.

Благоприятно лето мне Господне.

И серп жнеца сегодня наострен.

Размах косы и шире и свободней.

Пади на землю урожай времен,

В бессмертный урожай опять воскресни.

Людской пролитой кровью напоен.

Давнишний друг, иного мира Вестник,

Пытает и в мои глаза глядит:

"Поймешь ли ты сегодняшние песни

И примешь мира измененный вид?

Твой челн от берега давно отчалил,

А новый берег все еще закрыт.

В который раз ты изберешь печали

Изгнанья, но теперь среди своих

Замкнулся круг, и ты опять в начале".

Но вестника вопрос еще не стих,

А я уже ответ мой твердый знала,

Уверенный, как вымеренный стих.

"От тех печалей сердце не устало.

И я хочу всей кровию истечь

За то, что некогда средь неба увидала.

Спустился обоюдоострый меч,

Тот, памятный, разивший сердце Девы.

И должен он не плоть людей рассечь,

Крестом вонзиться. От него налево

Разбойник похуливший виден мне.

Весь трепетный, без ярости и гнева,

Сосредоточенный в своей вине.

Да, знаю я, что меч крестом вонзится.

Вторым крещеньем окрестит в огне.

Печатью многие отметит лица.

Я чую приближенье белых крыл

Твоих, твоих, сверкающая Птица.

Ты, дух живой среди костей и жил,

В ответ Тебе вздохнет душа народа,

Который долго телом мертвым был.

Не человечья, а Твоя свобода

Живое в красоте преобразит

В преддверии последнего Исхода.

И пусть страданье мне еще грозит, —

Перед страданьем я склоняюсь долу,

Когда меня своим мечем разит

Утешитель, животворящий Голубь.


Песня вторая


Звериное чутье или дар пророка,

Но только не от разума учет

Дает нам чуять приближенье срока,

Какой Давид сегодня отсечет

У Голиафа голову, сначала

Державных лат отбросивши почет?

И челн какой, сорвавшись от причала,

От пристани отпрянувши кормой,

Навстречу буре кинется? Встречала

Я много знаков. Скромен разум мой.

И если в чем упорствовать я буду,

Так уж не в том, что вычислить самой

Мне удалось. Лишь в приближеньи к чуду.

В том, что идет всему наперекор

Искать священных знаков не забуду.

Как памятно. Какой‑то косогор,

Вдали стреноженная кляча бродит.

И облака, как груда белых гор.

И ветер шалый бьется на свободе,

Клонит траву. Иль в мире этом есть

Лишь кляча да бурьян на огороде.

И есть еще чего нельзя учесть:

Бездолье и тоска земной печали

И еле–еле слышимая весть.

О, в разных образах глаза встречали

Все тот же воплощенный лик тоски. —

Когда снега январские молчали,

Иль зыбились полдневные пески,

И Волга медленно катилась в Каспий.

Весной в Неве сшибались льда куски

И две зари полночные не гасли. Я знаю, —

Родина, — и сердце вновь, —

Фитиль лампадный, напоенный в масле, —

Замрет и вспыхнет. Отольется кровь,

И вновь прильет. И снова будет больно.

О, как стрела, пронзительна любовь.

На всем печаль лежит. Гул колокольный,

И стены древние монастырей,

И странников порядок богомольный,

Дела в Москве преставшихся Царей,

Торжественных и пышных Иоаннов,

И их земля среди семи морей

И дым степных костров средь ханских станов,

Со свитою верхом летит баскак, —

Он дань сбирает на Руси для ханов.

Потом от запада поднялся враг -

Поляк и рыцарь ордена немецкий.

А по Москве Василий, бос и наг,

С душою ангельской, с улыбкой детской,

Иоанну просто правду говорит.

Неистовый, пылает бунт стрелецкий.

Москва первопрестольная горит…

Еще… Еще… В руке Петра держава.

Сегодня он под Нарвою разбит, —

Заутра бой. И гул идет: Полтава.

Что вспоминать? Как шел Наполеон

И как в снегах его погасла слава,

И как на запад возвратился он.

Что вспоминать? Дымящееся дуло,

Убийцу, тело на снегу и стон

И смертной гибелью на все пахнуло…

Морозным, льдистым был тогда январь.

Метель в снегах Россию захлестнула.

Морозный, льдистый ею правил царь…

Но и тогда, средь полюсных морозов,

Пожар змеился, и тянула гарь…


***


Шуми и падай, белопенный вал.

Ушкуйник, четвертованный Емелька,

Осенней ночью на Руси восстал.

Русь в сне морозном. Белая постелька

Снежком пуховым занесет ее

И пеньем убаюкает мятелька.

Солдат, чтобы проснулась, острием

Штыка заспавшуюся пощекочет.

Он точно знает ремесло свое, —

И мертвая, как встрепанная, вскочит,

И будет мертвая еще плясать,

Развеявши волос седые клочья…

Звон погребальный… Отпевают мать…

А нам, ее оставшимся волчатам,

Кружить кругами в мире и молчать,

И забывать, что брат зовется братом…

За четверть века подвожу итог.

Прислушиваюсь к громовым раскатам.


***


О, многое откроется сейчас Неясно все.

Иль новая порода И племя незнакомое средь нас

Неведомый закон осуществляет,

И звонко бьет его победный час?

Давно я вглядываюсь. Сердце знает

И то, чего не уловляет слух.

И странным именем все называет.

В Европе, здесь, на площади, петух,

Истерзанный петух разбитых галлов,

Теряет перья клочьями и пух…

Нет, не змея в него вонзила жало,

Глаза сощурив, спину выгнув, тигр

Его ударил лапою. Шакала

Я рядом вижу. Вместо летних игр

И плясок летних, летней же порою

На древнем месте новый мир воздвиг

Победоносный зверь. И стал тюрьмою

Огромный город. Сталь, железо, медь

Бряцают сухо. Все подвластно строю…

О, пристальнее будем мы глядеть

В туманы смысла, чтоб не ошибиться.

За тигром медленно идет медведь,

Пусть нужен срок ему расшевелиться,

Но, раз поднявшись, он неутомим, —

Врага задушит в лапах. Колесница

Медлительная катится за ним.

Тяжелым колесом живое давит.

Не тяжелей ступал железный Рим.

Кого везет? Кто колесницей правит?

Где родина его? Урал? Алтай?

Какой завет он на века оставит?

Тебя я знаю, снежной скорби край.

В себе несу твоей весны напевы.

Тебя зову я. Миру правду дай.

Земля — Богоневестной Девы,

Для жертвы воздвигаемый престол,

Сегодня в житницу ты дашь посевы

Твоей пшеницы. Ты даешь на стол

Вино от гроздий, напоенных кровью,

Ты, чудотворный лекарь язв и зол.

Мир люто страждет. Надо к изголовью

Его одра смертельного припасть, Б

лагословить с надеждой и любовью

На руки взять. И сразу стихнет страсть,

И сон целительный наступит сразу.

Проси, проси и ты получишь власть

И кровь остановить, и снять проказу,

И возвратить ушам оглохший слух,

И зренье помутившемуся глазу.

За оболочкой плоти ярый дух,

Который вечен, и одновременно

Родился только что, — он не потух

В порывах урагана. И средь тлена,

Среди могил вопит Езекииль,

Вопивший некогда в годины плена.

Костяк уже оброс узлами жил,

И плоть уже одета новой кожей.

Мы адом, чтоб мертвых оживотворил

Животворящий Дух дыханья Божья.

И преклонились Божии уста, —

Жизнь пронесется молнией и дрожью

И тайну Животворного Креста

Познает Иософатова долина.

Могила Господа сейчас пуста,

И чудо прозревает Магдалина.


Песня третья


Он жил средь нас. Его печать лежала

На двадцати веках. Все было в Нем.

Вселенная Его лишь отражала.

Не так давно, спокойным, серым днем,

Ушел из храмов и домов убогих

Один, босой, с сумой, с крестом, с огнем.

Никто не крикнул вслед. Среди немногих,

Средь избранных царил такой покой,

Венцы сияли на иконах строгих.

А Он проплыл над огненной рекой

И отворил тяжелые ворота,

Ворота вечности, своей рукой.

Ничто не изменилось: крови, пота

И гнойных язв на всех земных телах, —

Как было, столько же и есть. И та ж забота,

И нет пути, и в сердце мутный страх,

Непроницаемы людские лица.

Одно лишь ново: бьется в небесах,

Заполнив мир, страдающая Птица

И всех живущих в мире бьет озноб,

И даже не легко перекреститься…

Пустыня населялась… Средь трущоб

Лепились гнезда старческих киновий.

В пещере дальней крест стоял и гроб.

И в городах, под пенье славословий

Шлем воина сменялся на клобук,

Покой дворцов на камень в изголовьи.

Закончен двадцативековый круг.

Полынь растет, где храмы возрастали

И города распахивает плуг.

Единый, славы Царь и Царь печали,

Источник радости, источник слез,

Кому не может развязать сандалий

Никто. Он в мир не мир, но меч принес.

Предсказанный пророками от Бога,

Краеугольный камень и утес,

Приявший плоть и возлюбивший много,

На дереве с Собой распявший грех, —

Уже не смотрит ласково и строго,

Уж не зовет блудниц и нищих всех

Принять живой воды, нетленной пищи,

И новое вино влить в новый мех.

И нищий мир по новому стал нищий,

И горек хлеб и гнойны все моря,

Необитаемы людей жилища.

Что нам дворцы, коль нету в них Царя,

Что жизнь теперь нам. Первенец из мертвых

Ушел из жизни. Нету алтаря,

Коль нету в алтаре бескровной жертвы.

И пусть художник через сотни лет

О днях печали свой рассказ начертит.

Оставленный и одинокий свет.

В сугробах снежных рыскает волчица,

К себе волчат зовет, а их уж нет.

И над пустым гнездом тоскует птица,

И люди бродят средь земных дорог.

Непроницаемы людские лица.

Земную грудь попрут стопами ног,

Распределят между собой ревниво

Чужого хлеба найденный кусок.

Не отдохнут, а дальше торопливо

Пойдут искать… И что искать теперь,

Какого нам неведомого дива,

Какой свободы от каких потерь?..

А солнце быстро близится к закату.

Приотворилась преисподней дверь.

Иуда пересчитывает плату,

Дрожит рука, касаясь серебра,

К убитому склонился. Каин брату,

Течет вода пронзенного ребра,

И говорят с привычкой вековою

Предатели о торжестве добра.

Подобен мир запекшемуся гною.

Как преисподним воздухом дышать,

Как к ядовитому привыкнуть зною!

Вглядись, вглядись: вот бьется в небе рать,

И будет неустанно, вечно биться.

Вглядись: меч обоюдоострый… Мать…

Мать матерей… Небесная Царица:

Был плач такой же, на Голгофе был…

Вглядись еще: откуда эта Птица,

Как угадать размах священных крыл

Как сочетать ее с землею грешной!

Пусть на устах последний вздох застыл, —

Глаза средь этой темноты кромешной

Привыкли в небе знаки различать.

Они видали как рукой неспешной

Снял ангел с Откровения печать, —

И гул достигнул до земного слуха.

Его услышав, не дано молчать.

Вздыхало раньше далеко и глухо.

Как вздох проснувшегося. А потом

Как ураган шумели крылья Духа,

И прах, и небеса заполнил гром.

И лезвием блестящим рассекала

Струя огня храм, душу, камень, дом:

Впивалось в сердце огненное жало.

Ослепшие, как много вас теперь,

Прозревшие, как вас осталось мало

Дух ведает один число потерь,

Дух только горечи и воли ищет:

Мать Иисуса и Давида дщерь,

Что херувимов огнекрылых чище,

Внесла свой обоюдоострый меч

На небеса небес, в Его жилище.

Никто не попытается извлечь

Из сердца Птицы смертоносной стали.

Он Сам пришел Себя на смерть обречь.

Так было предуказано вначале.

Начало мира, — этот меч и крест.

Мир на двуликой вырощен печали:

Меч для Нее, Невесты из невест,

Крест Отпрыску Давида, Сыну Девы.

Одно и два. Смешенье двух веществ.

Сегодня вечности поспели севы

И Божьему серпу препятствий нет.

Сталь огненосна. Кровеносно древо.

Крещение второе. Параклет.

Огонь и животворный Дух крещенье…

Сменяются потоки дней и лет, —

Все те же вы, бессмертны в повтореньи

Живые образы священных книг.

Пилат умоет руки. В отдаленьи

Петуший утренний раздастся крик,

И трижды отречение Петрово,

Сын плотника склонит Свой мертвый лик.

Ворота адовы разрушит Слово.

Но Славы Царь сегодня в небесах,

Утешителя Он нам дал иного,

Иной и мытарь посыпает прах

На голову. Иного фарисея

Мы видим. Он с усмешкой на устах

Уж вычитал, об истине радея,

Что есть закон. Закон не превозмочь.

А кто восстанет, тем судьба злодея.

Которого Варравы? Пусть он прочь,

Прочь от суда уходит на свободу.

Трехдневная приблизилась к нам ночь.

К избранному Израилю, к народу

Новозаветному, внимай, внимай.

Вот некий Дух крылом смущает воду,

Где хочет дышит, воскрешает рай

В сердцах блудниц и грешников убогих.

Израиль новый, Божью волю знай.

Ведь сказано в Его законах строгих, —

Дар благодати взвешен на весах,

Дар благодати только для немногих.

Что создано из праха, будет прах…

И звонко заколачивает кто–то

Гвоздь в перекладину креста.

И страх, Кощунства страх, о чистоте забота,

И ужас непрощаемой хулы

Весь мир мертвит. И смертная дремота

Огонь покрыла пеленой золы.

Недвижны звезды в небе, звери в поле,

В морях застыли водные валы.

О, Дух животворящий, этой боли

Искал Ты? О, неузнанная весть.

Людьми не принятая весть о воле.

Где средь потопа Белой Птице сесть?

Где среди плевел отобрать пшеницу?

Что может пламень в этом мире съесть?

Лети от нас истерзанная Птица.

К Тебе никто не рвется, не привык.

Не можешь Ты ничьей любви добиться.

Виденьям не покорствует язык.

Что видели глаза, пусть скажет слово.

Огонь средь мертвых, преисподней рык.

Пусть будет сердце смертное готово

Предстать на суд. Пусть взвесит все дела,

Пусть выйдет в вечность без сумы и крова.

Грудь голубя сегодня не бела.

На ней кровавые зарделись пятна,

И каплет кровь с высокого чела,

И шумы крыл не так для слуха внятны.

Единая Голгофская гора

Вдруг выросла и стала необъятна.

На площади Пилатова двора

Собрались все воскресшие народы,

И у костра гул голосов. Жара.

Как будто не существовали годы. —

Две тысячи годов исчезли в миг.

Схватили Птицу, Вестника свободы.

В толпе огромной раздается крик:

"Распни ее, распни ее, довольно".

Вот кони стражи. Лес блестящих пик.

Глубоко вкопан столб. Доской продольной

Он перекрещен. Я в толпе, и ты,

И ты, — другой и все. Тропой окольной

Бежать средь наступившей темноты

В отчаяньи какой‑то рыбарь хочет…

Вдруг в небе предрассветные цветы…

Вдруг серебро, слепящее средь ночи…

Небесный полог распахнулся вдруг…

Труба архангельская нам рокочет…

Не смею больше… В сердце не испуг,

Но все ж не смею… И усилье нужно

Опомниться… Вещей привычный круг.

Я в комнате. А за стеной наружной

Примята пыль. Прошел недавно дождь.

От северной границы и до южной

Пасет народы предреченный Вождь.


Духов День. 25 мая 1942 г.


"МЕЛЬМОТ–СКИТАЛЕЦ"

Мать Мария. Поэма «Мельмот–скиталец»

Литературовед и православный мыслитель К. Мочульский как‑то сказал о поэзии матери Марии, что она «пишет стихи запоем и никогда их не отделывает». Г. Раевский поправил его и добавил «почти не отделывает». Историк и писатель Евгений Богат писал: «разве дело в том, насколько искусно огранены те или иные её строки? Стихи матери Марии нечто большее, чем стихи в обычном понимании. Она писала их не для печати, а потому, что должна была выразить душевную боль, поиск, порой безысходность». Т. Величковская говорила о её стихах, что: «Стихи м. Марии — огненные, но это не только пламя пожара, но и свет перед образом. Неугасимый светоч любви к Богу и людям».

В стихотворной поэме «Мельмот скиталец» героиня носит имя Ималли. Поэма написана в стиле символизма начала XX века. Это сказительно–фантастический рассказ о метущейся душе юноши, который не находит ответов на вечные вопросы смысла жизни, добра и зла, герой страшится смерти, отчего ищет власти и вечной жизни. Но на своём пути мрачного скитальца он встречает любовь.

Поэма писалась несколько лет и вероятнее всего была закончена в Анапе в 1917 году. Известно, что вместе с папкой рисунков рукопись «Мельмота» была подарена детям Омельченко. Их было трое (две девочки и мальчик); по приглашению Елизаветы Юрьевны, дети провели предреволюционное лето в Анапе, в её родовом имении: «Она много читала из своей поэмы о Мельмоте»; перед детьми возникал таинственный Скиталец. Он то прилетал, то улетал на свои недоступные острова в Индийском океане. Всё это волновало и будило живое воображение детей и как вспоминает Е. А. Омельченко «…мой брат ещё долго потом рисовал корабли (не знаю, морские или воздушные), на которых прилетал Мельмот». Исследователям литературного наследия м. Марии за последние годы стало известно, что подарок Елизаветы Юрьевны, т. н. «коллекция Омельченко», разделилась. Часть её (акварели и рисунки) находится в фондах Русского музея, а с 2007 года её вторую половину, 25 работ из той же «Анапской папки», приобрёл музей Анны Ахматовой, СПб. В сборнике «Равнина русская» изд. «Искусство» 2001г., поэма «Мельмот скиталец» приведена по рукописи семьи Омельченко. Но и второй вариант «Скитальца» неожиданно нашёлся. Здесь впервые публикуется новонайденный текст.

Ксения Кривошеина

МЕЛЬМОТ–СКИТАЛЕЦ

«В полной уверенности, что близко время Мельмоту прилететь и искушать нас одним только обещанием, и с сомнением — неужели никто не согласится быть искушённым».

Елизавета Кузьмина–Караваева (будущая монахиня Мария)

Песня Первая

На Индийском океане

Остров есть средь волн солёных,

Недоступный в пене вод;

Там, в предутреннем тумане,

Дева юная живёт.

И иных людей не зная,

Средь павлинов у потока,

У подножья низких гор

Жизнь слагалась молодая,

В смерти розы — знаки срока,

Видел только девы взор.

От земли свои печали

К белой островной богине

Привозил в ладьях народ.

Дева с именем Ималли

Пела песни о павлине,

О спокойном беге вод.

Тамаринды и бананы

Были ей от бурь защитой

И давали ей плоды;

Приносили ураганы

К острову челнок разбитый, —

Память смерти и беды.

Но Ималли смерть не знала

И не ведала утраты,

Скорбных дней и ранних бед;

И заря пред ней пылала,

Расцветал весь мир богатый

Каждый год и сотни лет.

Песнь затянет: «Много раз

Умирали, увядали розы;

Лист желтел и засыхали лозы;

Тленье мира часто видел глаз.

Молнией зажженный ствол пылал,

Исчезали пёстрые павлины,

Дождь и ветер приносил туманы,

Крепкие утёсы разрушал.

Время шло, на тверди голубой

Новый месяц тихо серебрился;

И из лоз опять побег развился;

Так назначено нам всем судьбой.

Я же старше солнца и цветов,

Я всегда была без измененья.

Пусть всё тлеет; не боюсь я тленья, —

В тленье мир восстанет чист и нов».

Так жила Она; и плыли корабли,

Над водой подняв свои крутые рёбра,

От родной земли к богине доброй.

Знали кормщики, что в море много раз

От камней подводных, бури и тумана

Тихий голос их спасал,

Голос Девы океана.

Часто юноши возили ей венки,

Восковые корабли пускали в море;

Даже старики шли в горе к утешенью.

И как‑то, однажды в осеннее время,

Месяц щербатый корабль озарил;

Напрягся под бурею парус косматый.

На бреге морском Ей моряк говорил:

Про смерть и про грех, про земные утраты,

Про горечь безвременных, тихих могил,

О жизни средь мира, стяжаньем богатой,

О гибели частой и веры, и сил.

Рассыпалась в стоне, в бушующем беге.

Белая груда разгневанных волн.

О гибели быстрой, о злобной погоне,

О множестве бед, и утрат, и забот

Скиталец рассказывал Ей;

А меж тем, в небосклоне, месяц ущербный

Свершал свой обход.

И с каждой минутой он был непреклонней

Скиталец отверженный, скорбный Мельмот.

Суровых законов заложник,

Предавшийся пагубной страсти,

Великий владыка, безбожник,

Носитель таинственной власти.

Два века минуло, как с силою светлой небесной,

Закончил позорный он торг

Он предал всё, закрыл покой могилы

И ввергся в исступлённый грех.

То был Мельмот!

Все скорби испытав и веру искусив,

Проникнув в тайны знаний,

Он не был в страстии спокоен и счастлив

Пред часом умираний.

И он решил перед концом земных дорог

Свершить свой торг позорный до конца;

Душе своей он сам назначил срок,

Предав её руке тлетворной.

И был написан договор,

И договор рука скрепила;

Вначале власть, потом позор

И неспокойная могила.

И стал владыкою Мельмот

Пространства и времен до срока,

Когда дорога завернёт

К Судье и Господину рока.

И взгляд земной его сгорел;

И сердце в миг испепелилось;

И он забыл святой предел,

Забыл святое слово: милость.

Не угли, молния горит,

Нездешний пламень, в мёртвом взоре;

И, как маяк, людей манит

В бушующем осеннем море.

Он может всё, он властелин

Столетий долгих, мысль и дело;

Из всех живых лишь он один

Глядит в запретные пределы.

Но настаёт и часа суд,

В известный срок придёт возмездье;

И он исчезнет без следа,

Как облако среди созвездий.

И есть надежда и потеряно не всё:

Тот, кто сей договор скрепил,

Он указал, чтобы искал Мельмот

Такого незнакомца, что в несчастье впал.

Каждый может заменить изгнанника,

И он может отвратить судьбу,

Указав несчастного избранника

Иль страстей сжигающих рабу.

Может он вручить печать запретную

Каждому, кто согласится взять,

Кто отдаст за власть и силу тщетную

Божьего избранника печать.

Что есть враг? Или души уж мало?

Что тебе, злобный? Иль ты недоволен?

Здесь ты богатую жатву собрал.

Душу живую, что долго страдала,

Разум, что был и спокоен, и волен,

Навеки ты чёрным пятном запятнал.

Что есть отчайнье? Иль жертвой богатой

Тёмный владыка ещё не утешен?

Разве не сладок ему этот грех?

Нива Мельмота до Ангелов сжата;

Жатвы иной недостоин и грешен,

Грешен Мельмот, недостойнее всех.

Ликуй и веселись,

Пускай из лука стрелы, враг злобный

И умелый в сияющую высь!

Ты победил сейчас, ты господин сегодня;

Но помни власть Господню:

Он многих падших спас.

Жадный и высокомерный враг,

Как ловца, к живым послал Мельмота;

В мире скорбном каждый быстрый шаг -

За добычей верною охота.

Меры нет греху.

И увлечь он за собой обязан

Всех, кто тщетно радости алкал,

Всех, чей путь был долго скорбью связан.

Грех, рождающий грехи; твой путь

Будет проклят и людьми и Богом;

Ты не дашь усталому вздохнуть,

Сторожишь ты нищих по дорогам.

Где безумье радость затемнит,

Где раскинет сети людям голод,

В кузнице твоей огонь горит,

Падает на наковальню молот.

Только слушай, слушай: вдалеке

Волны бьются на седом песке,

Кто‑то песнь поёт, поёт в тоске.

И звучат, звучат колокола

Про надежды, мысли и дела,

И про твердь, что молодой была.

Слышен по пустыне конский бег,

Мерные раскаты дальних рек;

С тихим шелестом уходит век.

И другой в сиянии встает,

А корабль воздушный приплывает

К роковой, седой земле, Мельмот!

Будет слышан звёздам разговор

Путникам, разрезавших простор;

Злобно отвечал и спрашивал Мельмот

Про таинственный полёт:

«Мы над какими землями плывем?

И отчего прозрачный воздух, так душен?

Не видно козьих стад на склонах,

И потемнел спокойный небосвод?»

— «Воздушным огибаем кораблём

Страну, где будет смерти час подслушан

Твоей души, в молениях и стонах,

Владыка воздуха и времени, Мельмот».

«Какие там звучат колокола,

И отчего не видно в окнах света?

Спокойно всё? Иль день рабочий трудный

Не дал усталым горя и забот?»

— «Дорога нас нежданно привела

К местам, где каждый куст — примета.

Ещё далёко день Господень судный,

Но ты его предчувствуешь, Мельмот?

Угрюмые, безводные холмы;

Но обещают тень ещё не жившей;

И в гибели заключена отрада.

Грядущая, Судью умилосердь.

Запомни договор: из тленной ты тюрьмы

В нетленную войдёшь, забывши всё,

Как надо жить и как смиряться надо,

А твой тюремщик будет Смерть».

Угрюмый, смятенный,

Приметами срока и знаками близкого рока,

Спустился на землю Мельмот.

И каждый прохожий,

Идущий пред ним одиноко,

Нёс много надежд и забот.

В кручине, стучался он в дом земледельца,

Склонялся у смертного ложа,

Страшился… судьбу торопил.

И речь заводил он умело

О тайне, что сердце изгложет,

О власти таинственных сил.

Различны Мельмота соблазны:

К одним он приходит как друг,

К другим же в обличии брата…

Дорогою разной, к сердцам утомлённым приходит и скорбь,

И недуг, и тяжесть нежданной утраты.

И золото сыпет он нищим,

Покой обещает усталым

И тихую пристань пловцам;

Идёт по убогим жилищам

И жалит невидимым жалом,

Везде проникает в сердца.

Но ненадолго.

Пламенный восторг, в сердцах сменяет скоро размышленье.

Пощады вопль и тихое моленье

Всё не дает ему закончить торг.

Когда готова чаша на весах у мстителя в руках переместиться,

Несчастные склоняют низко лица,

Как будто их придерживает страх.

Не только страх.

Иным навек упасть и быть в пыли,

Из всех людей последними — достойней,

Чем вверить сердце бредням.

Признать над ним враждебной силы власть!

Неужто на земле неплодной,

Спокойны все и духом и святы

Средь устали и нищеты,

Средь тленья, праха и тщеты

В пути и выборе дороги.

В свободу ли она ведёт?

Уж не томят греховной плоти гири,

И нужды, не коснулись их сердец,

И не пугает дней земных конец…

Иль близок пламенный Творец?

И избранных он поведёт в свободный мир?

Или никто из созданных в истленье,

Лишь кроме одного, не смог поднять

Отречья чёрную печать,

Венчать себя на Власть?

А Силу взять за вечное спасенье?

Иль кары страх, иль вера в правду Бога

В тот час последний заградит уста?

Или душа пред Богом так чиста?

Или страшит их светлый знак креста?

Но все молчат. И прячут лица.

И в мире боли море! И скорби много!

В полях дорога путает;

Жизнь гонит нас вперёд.

А над пропастью отвесной

Мы в кончине неизвестной

С верой движемся чудесной,

Верим Богу, Муке крестной.

* * *

Не здесь, не здесь, — в пустынном океане,

Средь бурь, средь волн сердитых и в седом тумане

Решил Мельмот спасение искать.

И рассекая облако бортами,

Корабль летит над тихими местами,

Мельмот смотрел на голубую даль.

И к вечеру на острове далёком

Мельмот уже бродил, вперёд гонимый роком.

Ложились тени, и горел закат;

И ящериц блестели слабо спины,

Ступали гордо пестрые павлины,

Желтел в лучах закатных виноград.

И серебрился месяц на востоке;

У ног журчали медленно потоки;

На крыльях тихих приближался сон.

В воде закатные лучи дрожали.

Раздвинув ветви, тихо шла Ималли

Меж пальмовых торжественных колонн.

Эта ли Дева жертва Мальмота?

Дева, не знавшая Бога?

Не знавшая в жизни заботу?

Здесь ли нашёл он охоту?

Нет, лань убегает в теснины,

И прячутся дикие козы,

И с криком взлетают павлины,

А Дева идёт средь равнины.

Не ведает страха, смеётся;

Смущён её смехом охотник,

И молча в тени остаётся;

У Девы ль надежда найдётся?

Подходит. С нежданным вопросом

Склонилась она пред скитальцем.

А ветер ласкается к косам,

И росы блестят на ресницах.

Откуда он? Где же челнок,

С которым ринулся в поток,

В вечерний и опасный срок?

Да знал ли он, куда плывёт?

Что привело пловца сюда,

Где только небо и вода,

Где нет иных людей следа,

Нет грусти, смерти, ран и стонов.

И промолвил скиталец:

«Не страшила мне сердца опасность.

Я из дальнего мира приплыл.

Жизнь земная дала мне бесстрастность,

Не напрасно я долго прожил.

Там, где люди, там скорбь и беда;

Злоба там свои плевелы сеет.

Здесь на острове память немеет

И пространства скрывает вода».

Ималли грустных слов не поняла.

Ей птицы и цветы не открывали

Миров далёких скорби и печали;

И стало ей впервые мира жаль.

Слова про мир чужой и необъятный,

Прожгли тоскою грудь.

А незнакомец грустно продолжал

И говорил о немощи людской,

И о смятенье сил, что разум пожирает.

О том, как властвует печаль и злоба,

О скудной жизни вплоть до крышки гроба,

О смерти, стороже слепом,

Владычице над злобой и добром.

Стало ль страшно Ималли? Нет.

Только на сердце печально:

Отчего ей о тайне земной ни цветы,

Ни ручей, ни ночной соловей, ничего никогда не сказали?

И без скорби лучи на закате пылали,

Тёмно–серые тучи, будто знаки беды и утраты,

Это знаки, что солнце ушло без возврата,

Так лукаво, как ветер на нас нападает,

словно враг средь пустынных дорог!

А Мельмот продолжал свой рассказ:

«Бог, далёкий живым и суровый,

Царство страсти создал среди нас,

И она нас сковала в оковы.

На коне объезжает она

Наши земли, стучится в жилища;

Тот, кому милость дана,

Завтра будет бездомный и нищий.

Завлекает к себе и поёт,

Стрелы мечет с улыбкой весёлой.

И с надеждой к ней каждый идёт,

Гибнут все под стопою тяжёлой.

Гибель, гибель одна впереди

Всем, кто в мире однажды явился,

Кто лежал у родимой груди,

Кто за счастьем в дорогу пустился».

И с горизонта солнце поднялось,

Когда Мельмот закончил свой рассказ.

В обратный путь и в бурный океан,

Направил он корабль в таинственный полёт.

Ималли он на берегу оставил.

Теперь не так был ярок пламень роз.

И воды в океане уж не так прозрачны;

Покой младенческий корабль унёс

К своей земле, усталой, грешной, мрачной.

Лишь волны так же бьются на песке,

И так же слышен дальней бури ропот.

Замолкла песня. О земной тоске

Несётся девы изумлённый шепот.

"С болью узрела я свет:

Камни про боль говорили,

О тёмной губительной силе

Волны мне весть принесли.

Мельмота нет!

Кануло множество лет,

И только недавно утрата

На жатве пирует богатой.

Про что я? Про мужа, иль брата?

Но Мельмота нет.

Не страсти ль владычицы след

Остался средь мёртвого сада?

Она погубила всё!

Как быстро исчезла отрада.

Ни птиц, ни цветов мне не надо.

А рядом Мельмота нет.

Но он придёт, он прилетит…

Измученный землёй, Мельмот вернётся к ней!

И вместе мы начнём полёт;

Туда, где ярок небосвод,

Где птица белая поёт,

Где незаметен жизни гнёт«.

И он вернулся, когда буря вопила!

Гудели утёсы!

Пена собой оросила Ималлины косы.

Листья срывались, летели, и тучи клубились

И волны ревели.

И Мельмот был рядом!

Деве буря — древняя держава,

Что оставили в наследье предки;

И смеясь и раздвигая ветки, вот он близится;

И буря им забава.

И как равная взирает в очи.

В пламенный и мёртвый взор Мельмоту;

Разделить изгнанье и заботу

И понять его мучений хочет.

Просит: «на высоком корабле твоём

Скоро мы к земному миру приплывём;

Весело и жутко будет плыть вдвоём.

Я согласна долго, долго плыть,

Чтобы мне тебя достойной быть,

Чтобы мне всю боль твою изжить.

Покажи мне скорбь и гнев,

Вечной страсти тёмный сев:

Я взгляну не побледнев».

И Мельмот на корабле своём

От павлинов, раковин и роз

Деву острова увёз.

Песня вторая

В стране неспокойной, суровой,

Где жили века рыбаки,

Где тихо желтели пески —

Ималли для долгой тоски,

Для жизни оставлена новой.

И люди привыкли к ней скоро;

Не ведая их языка,

Была она всем далека;

Казалась безумной Ималли.

Слова её были как бред,

За много томительных лет

Один лишь всегдашний ответ

Все люди от Девы слыхали.

Она говорила о странах,

Где времени радостен гнёт,

Откуда направил полёт

Суровый скиталец Мельмот;

О вечных и радостных ранах.

И пела:

«Боль всегда с тоской у вас;

Моя же рана розой пламенеет.

Из вас никто надеяться не смеет, —

Я жду свершенья каждый скорбный час.

Лишь только страсть, несёт вам преступленья.

Моя ж любовь несёт мне только радость;

Какая мука и какая сладость

Изведать страсти сердцем власть?

Я в рубище как нищая брожу,

Не верьте рубищу и дням тревожным.

Мой дух в обетовании неложном, —

Корабль воздушный сторожу.

И жду, и жду торжественных речей,

И откровений, пламенных наитий,

И мудрости, и чисел, и открытий,

Средь ваших тёмных, горестных ночей».

И рыбаки поверили в призыв

И в пламень страсти радостно–мятежной.

Шли к Деве в час, когда шумел прилив

И рвался с воплем к полосе прибрежной.

Торжественная сказка им дала

Покой средь бурь и радость скорой встречи.

В устах Ималли — угли, не слова,

И взор её — пылающие свечи.

И старые шли рыбаки

К избе, где Ималли живёт;

И к деве несли моряки

Весь груз своей долгой тоски.

Безумная даст ли ответ

О том, чьи глаза–маяки

Несут ослепительный свет

И закрепляют завет?

Иль скажет она о стране.

Где детство её протекало?

Об океанской волне?

О яркой индийской луне?

«Ималли, Ималли!»

Скиталец зовёт и зовёт!

Но не видно средь моря следа,

Дорогу скрывает вода.

И Дева срывает платок,

Танцует у белой волны,

Кричит, что настал уже срок,

Но не видно далёких дорог.

Не облако, то паруса,

С заката так быстро плывут!

Кто слышит в морях голоса?

Кто смотрит наверх в небеса?

Оттуда, оттуда придёт,

Торжественной вести призыв;

Направит на землю полёт

Оттуда скиталец Мельмот.

Наутро снова в море бросят сеть.

Ушли ладьи; а рыбаки молчали.

Ещё восток едва горел печально

А над землёю розовели дали.

Исчезла горизонта полоса.

Казались продолженьем неба воды;

На кораблях упали паруса.

Застыло время…

Так катились годы.

Смотреть, смотреть, как нежно тает мгла.

Как над водой несутся низко птицы.

Как взвилась мачты тонкая игла,

И паруса на ней устали биться.

А дальний берег полосой повис

Меж небом и бесцветною водою;

Сейчас он сразу оборвётся вниз

Иль унесётся облачной грядою.

Один рыбак, старик седой,

Склонился низко над водой.

И не касался он руля.

Суровый очерк корабля

В усталом разуме возник.

О тайне тосковал старик:

«Только ты, желанный тайно,

Ты принёсший всем тревогу

И одной из всех — любовь!

Силою необычайной завершишь мою дорогу

И вернёшь мне радость вновь?

Я уже на перепутье,

Научи, что делать надо,

Как найти годам исход?»

Бьется сердце сладкой жутью,

Сердце тайным знакам радо,

Есть надежда на спасенье

И твердит язык: «Мельмот!»

На закате забелели корабли,

Будто птицы устремились в гнёзда;

Тихо в небе запылали звёзды.

И зажгли огни родной звезды.

Встречи, радости, объятья,

Лишь старик не рад

И не делит он надежды,

К Деве он стучится в дверь.

Песнями его встречает,

Воплями нездешнего напева,

О мечте, о властелине мира,

Ведает она с безумным криком!

Молвит ей старик в отчаянье:

«Кто он обладатель власти?

Пусть поможет, пусть избавит,

И туда, где жизни вечной торжество,

Укажет путь, мой грешный путь.

Оскудел мой дух и наг,

Жизнь ушла, прошла бесцельно.

Как теперь замедлить шаг,

В час опасности смертельной?»

Дева выслушав, помедлив, говорила:

И об острове далёком, в окруженье океана.

О цветах, о птицах, и о том как к ней на остров

Прилетел скиталец мрачный.

Рассказала старику и о бедах и утратах,

И о том как страшен взгляд,

Как под гнётом черной ночи он

Не может отыскать ни покоя, ни свободы.

Только жертву ищет он.

И вздрогнул старик,

Все надежды пропали.

Скиталец дающий надежду и радость — Предатель.

Иной бы — такою тоской не томил.

Не звал бы на помощь таинственных сил.

Зачем за ответом пришёл он к безумной?

«Послушай Ималли, Мельмота я встретил,

И мне обещал он и власть и покой, и вечную жизнь…

Но какою ценой? Не знал я об этом.

Бездомные тоже его ожидают.

Он наш и имеет великую власть,

Над миром, над нами, над смертью…

Но кажется там, за надеждою, кроется гибель!

И огненной пропасти чудится пасть.

Владыка Мельмота — князь смерти и бездны

Он вольную душу просил у меня,

И я отошёл, искушенье кляня.

Но смерть уже рядом и думаю я, увидеть скитальца.

Ведь тёмные силы своими крылами

Скрывают Мельмота. Он здесь между нами

Владеешь ты силой любви роковой

Я верю; он близок; устал я, Ималли».

«Ты, жалкий старик, преисполненный злости,

Ты хочешь любовь запятнать!

Но будут проклятые кости,

Лишь вороны с криком глодать.

Проклятый, проклятый, уйди.

И пусть угнездится забота

В твоей обнищалой груди:

Я вижу всё царство и душу Мельмота

Как светлый огонь впереди».

Захлопнула дверь!

А по берегу тихо старик зашагал и главою поник.

Снова Дева поёт и поёт

Про корабль, что свершает полёт.

О надежде, что странник несёт.

«Всё приму! Всё, что ты принесёшь:

Беды, скорбь или страх отреченья.

Полон путь далёкий наш

Непонятного назначенья.

Жду тебя я много лет;

Жду на небе белый след,

Повторять в тиши обет

И любить земную рану.

Взор мой долго сторожил

Твой возврат к земле печальной

С радостью первоначальной

Жду тебя я свет венчальный;

Ты мне в сердце страсть вложил.

Весь смятенный разум мой,

Всё что вижу, всё что знаю,

Я тебе навек вручаю;

Тяжек путь!

Но к Раю, к Раю,

Ты ведёшь своей рукой».

Она в тишине замолчала

И гулко волна отвечала

И ветер так вольно шумел

О тайне свершаемых дел.

Не скоро свершаются сроки,

Томителен путь одинокий,

Гнетёт неподвижная твердь,

Ступает промедленно смерть.

Рассекая воздух холодный,

В бесконечности выправляя путь,

Прилетает корабль печальный

К этой нищей приморской земле,

Может хочет скиталец свободный

У Ималли в дому отдохнуть?

Он владыка простора и века,

Вольный бог своего корабля.

Вздрогнув тихо крутыми бортами,

Опускает корабль якоря;

К очарованной Деве подходит

Без улыбки и слова Мельмот.

Мрачен взор, безысходность во взгляде

И усталость в движеньях его.

Шепчет Дева:" Ты здесь между нами

Не ждала я тебя… Нет, ждала!

На пути обогнув все утёсы,

Переплыв океаны, моря, через бури

Страданья и грёзы — рядом ты.

И я счастлива!

Путь скитальца на отдых приводит,

После долгих трудов и забот,

Вижу очи твои, что сияли так ярко

Утомились они, перестали сиять.

Иль ты хочешь усталой главою

У Ималли своей отдохнуть?

В бледном свете ночного огарка

Я видала тебя как во сне,

Как ты встал над крутою кормою,

Как направил корабль свой ко мне«.

И ввела его в дом свой убогий.

Замолчала и смотрит в глаза.

Он впервые улыбкой ответил

И коснулся кудрявых волос.

Может просто от ветра в дороге

По щеке покатилась слеза?

Иль в пути он обидчика встретил?

Но Ималли скрывает вопрос.

«Ведь ты устал от долгого пути.

Забудь, что ждёт тебя корабль высокий;

Пусть у Ималли нынче завершится путь,

Пусть отдохнёт твоя измученная грудь:

Ведь в отдалении ещё все сроки,

Что отвело нам время.

На жёлтом берегу раскинув невода

Чуть розоватой сеткой,

Мы будем наблюдать, как пенится вода

И как за мысом сгинет лодка рыбака,

Качаемая зыбью редкой.

Мы остановим время.

И мы будем наблюдать, как зорь багровых власть,

Повыше горизонта заалеет,

И как огнями замерцает бухты чёрной пасть;

Как бьётся на ветру развязанная снасть

И вдалеке чернеет лодка».

Вот люди принесли какой‑то чёрный тюк.

В приглушенных словах есть тайна.

С высокой мачты вымпел мечется на юг,

И ветром донеслось с таинственных фелюг

Как заклинанье моря: майна.

«Слушай Дева моё признанье.

Победив времена и пространства,

Овладев всем земным достояньем,

Я свершаю в веках договор.

Я неволен себе, в воле страшной моё постоянство:

Иль не видишь, как купленный знаньем

Всё сияет мой пристальный взор?

Я подвластен суровым законам;

Подымаясь к туманным созвездьям,

Я свободу искал, но достичь не сумел.

Скоро душу с томительным стоном

Я отдам предрешённым возмездьям:

Близок мой окончательный срок».

И словно беду отводя Ималли его обняла:

«Так пусть же твоя роковая стрела, коснётся меня!

Любовь моя будет оплот.

Не бойся возмездья, Мельмот.

Огорожу я собой,

Того, кто суровой судьбой

Назначен на скорый черёд.

Любовь моя будет оплот!

Не бойся возмездья Мельмот.

Пусть дом мой прибрежный убог,

Я рок отведу, мы забудем о сроках.

Сегодня ты кончил полёт.

Любовь моя будет оплот.

Не бойся возмездья, Мельмот».

— «О, Дева, ты хочешь меня

Избавить навек от огня?

Принять мой томительный гнёт?»

— «Любовь моя будет оплот,

Не бойся возмездья, Мельмот».

— «О, Дева, кидаешь ты жизнь на весы,

Последние числишь часы,

Смерть тихой стопою идёт,

Она уже здесь».

— «Любовь моя будет оплот,

Не бойся возмездья, Мельмот».

— «О, Дева, помедли ещё, не спеши,

За душу Мельмота в обмен,

Там ждёт тебя длительный плен;

И много греховных забот,

Лишь гибельной воли полёт

Тебе предлагает Мельмот.

Получишь ты знанье и власть,

Но примешь суровую часть расплаты — бессмертье души!

Помедли ещё, не спеши.

И вечного солнца восход

И гибельной воли оплот

Вот, что предлагает Мельмот».

«Господь мой исчислил мне годы

И тихого сердца удары

Исчислил он каждый мой шаг,

За краткое время свободы

Несёшь ты безмерные кары,

Возлюбленный мой и мой враг.

Коль надо тебе моей крови

Иль нескольких дней моей жизни, —

Бери безвозвратно, Мельмот!

Но ты в испытующем слове

Отречься велел от отчизны,

От Богом взращённых забот.

Лишь в том, что подвержено тленью,

Я править поставлена ныне,

А Божья душа — не моя,

И как мне ответить моленью?

Причастной нездешней святыне

Забыть про Господни края?

Бросаешь ты много на чашу.

Любовь ты бросаешь и верность.

А грех перетянет?

Но душу единую нашу

Не примет и гнева безмерность.

Она не изменит твой путь?»

"О, Дева Ималли!

К душе моей близится тленье.

В костях моих трепет, волненье.

Тебя за собой не зову.

Прощай, и забудь, я исчезну

Без памяти, будто не жил.

Так близко последнюю бездну

Мне вестник суда обнажил«.

«Но, на суде, скажи, что я тебя любила.

И что была карающая сила сильнее нас.

И что выбор был не в нашей воле.

Брось на чашу груз безмерной боли

Хоть в последний раз.

Отрекаясь от греховных договоров

Не забыть мне наших разговоров,

Я люблю тебя!

И когда душа пред Господом предстанет,

Ангел гибели в трубу трубя,

Твой удел вспомянет».

Море бросило с гулом опять

Волны к низкой избе

Будто Деву к себе зазывая.

Вознеслась озарённая рать,

Сыплет красным углём, обжигает,

А Мельмот с кораблём уплывает.

О чём, о чём, о чём,

Ветер воет?

Только гонитель откроет

Бездну откроет ключом.

Ржавым ключом,

Последнюю бездну откроет

И гибель, и гибель накроет

Безумца чей выбор свободен

И Суд Господень уж здесь.

Закончен полёт,

Дикий полёт.

Песня третья

Не край родной, где я живу в заботах,

От вечного не плодородья лоз,

Где под ярмом томительной работы

Рос мой отец, и так же дед мой рос.

Край безымянный… Где к тебе дороги?

Откуда ветер к нам корабль принёс?

Я помню серых гор отроги,

Кустарников колючий переплёт

И белый дом таинственный и строгий.

Туда нас колокол зовёт, зовёт…

Чтоб отдохнуть меж низкими холмами

Забыть на время тёмной жизни гнёт.

И, окружённая седыми старками,

Детьми, уставшими в пустыне на жаре,

Владычица с простёртыми руками

Встречала нас с улыбкой на дворе,

Тая молчанье в долгих, светлых взорах

О действенном и пламенном добре.

Когда ж дремали ящерицы в норах,

От солнца утомлённая,

Она нам говорила о земных просторах.

За нею шла земная тишина.

А над пустыней разносились звоны

Душа покоем светлым пленена.

Она молилась пред златой иконой,

И знали мы, что все вернёмся вновь,

Где вечны страсти и безумья стоны,

Где людям источается любовь,

Неплодным нивам источится сила,

Где затуманена борьбою кровь.

И все, кого в объятиях томила

Слепая смерть; кто видел в небе знак,

Кого пугала ранняя могила, —

Дитя, старик, и нищий, и рыбак, —

Смотрели, как пылают тихо дали,

Как медленно всплывает в небе мрак.

Не отреклись мы только от печали

И вечный путь открыт пред нами был;

Мы снова у истока, мы в начале:

Над нами слышится спокойный шелест крыл.

Впервые нам в преджизненной дремоте

Весь мир свой лик прекрасный обнажил,

И мы готовы к длительной работе;

Нас научила Дева иль Жена уверовать в преображенье плоти.

И сила нам для подвига дана!

По небесам катилась полная луна

Шуршал песок и ветер плакал по осокам голым

И был наш сон глубок;

И лишь лампада алая Владычицы не гасла.

Крестясь рукой неторопливой

Шепча знакомые слова

Казалось ей, что за окном прикрытым

Её зовут и плачут небеса.

Что тяжкий воздух камнем погребальным

Стянул измученную грудь

Что брат в пространстве океана

Усталый, завершает путь.

«Дух мятежный успокой!

И небесною рукой окропи дорогу муки,

Помоги мне Михаил!

И мечом небесных сил

Поддержи на поле бранном,

И покрой своим крылом

Твой пустынный белый дом.

Воина поставь на страже!

Пусть он огненным перстом

И сияющим крестом

Странникам пути укажет».

А в небе зазвенела жалобно струна.

Пустынная горячая страна

Залилась белым нестерпимым светом.

Над расцветающим рассветом

Большого корабля скользили паруса

Бесшумно рассекая небеса.

Владычице казалось, что дремота

Нежданно оковала тело,

Что чьи‑то крылья движутся у плеч;

Что близок гость и близок кто‑то,

Кого звала, молилась, но надежда,

Что вновь увидит уж давно исчезла.

И ей почудилось, что от последнего предела

Её послан щит, ей послан меч.

И вздрогнула. Очнулась. У ворот

Стучал, стучал и требовал Мельмот!

И шелестом незримых крыл

Весь белый домик он накрыл,

Луч солнца вспыхнул, тени растворились

Холмов далёких и причудливых рисунок

Причудливо лежали на песке.

И вышла женщина на двор;

И встретила спокойно мёртвый взор

Скитальца вечного. И поклонилась в пояс.

А сердце вздрогнуло, быстрей в груди забилось:

Незримый кто‑то возвещал трубой

Бой роковой, неотвратимый бой.

«Войди мой брат, покоя ты достиг.

Твой это дом. Да охранит тебя Архистратиг своим крылом.

Здесь тишина навеки поселилась;

Всё смолкнет здесь: твои паденья, муки, дела, грехи —

Шум жизни всей.

Оставь же у порога кары груз.

Забудь о днях и о тревогах.

Никто не омрачит твоих покойных встреч земной тоской.

Я здесь давно поставлена стеречь людской покой».

Будто нежная мать,

Призрак долгих ночей разогнала,

И утешила словом и взглядом.

Всё стихло, замерло. Она ввела скитальца в тишину,

Вот комната, лампада свет зелёный льёт,

И здесь не слышен отзвук жизни дальней

Всё говорит о том, что здесь конец,

Конец его дорогам тяжким.

Мельмот вздохнул, а женщина спросила:

«Не хорошо тебе, ты Божьего терпенья числишь час?

Ты золотой судьбе своих восторгов бремя, подаришь ли?

Отдашь ли на алтарь всё то, о чём ты бредил и смущался?

Взгляни: в оливковых кустах плоды уже созрели

И как далёк от мирной жизни страх,

Он отодвинут ангельской свирелью.

Брат мой, вручи же Господу свой грех

Иль горе, если горе вяжет.

Ведь ты устал? Пусть ныне тише всех,

Твой вздох моей молитвой будет».

Но скиталец непокорный вскинул взгляд:

«Этой Жизни неустанный опыт, изменившая Отцу душа, — всё сомнёт и искалечит топот Мстителя.

Он близится! Спешит! Он у порога жизни вечной!

Хочешь звёзды двигать в небосводе, хочешь молниям велеть упасть?

Опьянеть в бездумье и свободе, и познать над тленным миром власть?

Я даю тебе богатства, царства, —

Только душу вольную отдай,

Ныне власть! Ну, а потом — века мытарства,

Вечный строгий страж у входа в Рай».

Улыбнулась женщина устало:

«Искусить меня нельзя;

Видишь, Божия стезя в этом доме оборвалась.

Мне бы только в дом глухой, заключить навек покой;

Только всё бы миновалось.

В час грядущий, в грозный час,

Видя призраков средь нас,

Захочу к Отцу вернуться.

И тогда мне груз вериг облегчит Архистратиг.

Очи тленные сомкнуться.

Но иной, нетленный взгляд будет видеть, белый ряд

Серафимов, Сил, Престолов; трубным звуком осинять.

Зацветёт простой бурьян, каждый куст средь этих долов.

Здесь останься путник мой.

Я пошлю тебе покой, за тебя молиться стану.

Богу дух твой поручу и с любовью облегчу

Алую земную рану».

«Ангел молитву твою не снесёт» — молвил Мельмот, — «В светлые рощи

Господнего Рая трубы ответят: будь проклят, Мельмот!

Господь отвернётся меня проклиная.

Божественных вестников светлую стаю направит в защиту к тебе.

Пойми же, что ищет Божественный свет — меня.

Осквернителя тайн и законов.

Что я соберу в свой посеянный сев?

Изверженных плевел из Райского лона.

А мстители, с разных земель налетев,

Возьмут мою душу без крика и стона.

Пойми, что молитва твоя оскорбит Отца Вседержителя, его волю благую!

Я буду повержен, я буду разбит, к могиле земной не найду я дорогу.

Знай, помни и прочь все надежды,

Дом мой навсегда, уж давно — где вопли и скрежет железный».

Тогда она склонилась у икон и молвила: «Божественный закон

Я не нарушу. Но Господи, не Ты ль мне дал узнать,

Как просветлеет ярых воинств рать?

Не Ты ли силы и любовь вложил мне в сердце?

Не Ты ли обнажил всю тяжесть кары?

Я вижу, слышу, чувствую о Боже, что Ты закинул сеть.

Для грешного скитальца уж зажглись, уже горят безумные пожары.

Но я молю Тебя, ты сохрани ему сияющие призрачные дни,

Росу, молитву, воздух, ветер… прошу я грешная не для себя,

А за любимого, вдохни в него молитву.

И ту любовь которая снимает все печати.

Помни и верь: Душа — это таинство Божье.

И только Душа средь этой медлительной ночи

Стремиться спеша от жизни — к обители Отчей.

И если тебя я любила, любовью сгорая,

То, душу губя, с тобой не достигла б я Рая.»

Тогда Мельмот главой поник,

Униженный, безвольный;

А в окна лился птичий крик

И сыпал звон монах–старик

С высокой колокольни.

И ветер шелестел в листах

Священных книг на аналое

С улыбкой скорбной на устах

Мельмот шептал про тёмный страх,

Про чувство гибельное, злое.

Потом склонился тихо он

Перед Владычицей спокойной;

Хотел под колокольный звон

Он повести былых времён

Поведать женщине достойной:

«Давно устал я; и давно, давно

Не Божья власть над сердцем тяготеет.

Дух, изменив, надеяться не смеет,

Возврата нет, теперь мне всё равно.

Всё это было в юности; тогда

Я нес печать Божественного дара.

Я понимал, как мучит душу кара,

Предчувствие Господнего суда.

Но знанье тайн, но скрытый смысл судьбы

И власть без меры сердце мне пленили;

Я человеческой поверил силе,

И я забыл, что Божьи мы рабы.

И дух мой был восторгом опалён

Когда я нарушал закон пространства,

И своевольно рушил постоянство

Господних чисел, вмеренных времён.

Я был везде; огромная земля

Казалась мячиком, игре покорным;

Не волею и не трудом упорным

Я проникал в пещеры бытия.

Могущество безмерное купил

Я неоплатной роковой ценою.

О женщина, я ничего не скрою:

Ценою помощи проклятых сил!

Душа моя не Божья. Близок срок.

И подойду к последней я потере,

И распахнутся проклятые двери,

И я паду. Я слишком много мог.

Как я устал. К чему для сердца власть?

Покоя только дух смятенный ищет.

Устами раз коснуться Божьей пищи

И если неизбежно, то упасть.

Ты жалуешь меня? И смотришь ты без злости.

Прощаешь, молишься и веришь мне.

Ты думаешь, что есть ещё надежда?

Так слушай же, изведавшая жалость к поверженному в ад.

Смертной муки слепая усталость

Острой болью пронзила мне кости.

Можешь ты исцелить моё горе:

Было сказано мне в договоре,

Что равно покупатель оценит

Дух иной, что Мальмота заменит.

Душу, душу отдай за меня!

Поменяйся судьбою со мною.

Только этой проклятой ценою

Ты избавишь меня от огня.

Жизнь долгую, богатство, силу,

Я всё отдам тебе, взамен твоей могилы,

За смерть спокойную твою.

Ты так добра и людям будет только благо,

Та власть запретная дана».

И шепнул: — «отвечай».

Ветер принёс: — «отвечай».

А колокол бился высоко,

Будто в Божественный Рай

Хотел достучаться до срока.

И шепнул: — «говори».

Пели пески: — «говори».

И ринулись с бешенным воем,

Тёмные силы земли

На ангелов огненным роем.

Молись, молись, молись небесная высь!

И сонмы Божественных сил помогут тебе.

Вот битвы священной достиг Архистратиг.

Победно трубит Михаил.

Внемли трубе.

Забудь, забудь, забудь

Свой горестный путь;

И душу свою не спасай

Пусть ангел спасёт.

Пой лишь Господню любовь

Воспой, славословь Господню мудрость и рай…

Туда твой крылатый полёт.

Вечерней жертве молитва.

Господь открывает небесные раны

И кровь из них сочится.

Не тихнет дикая битва,

И отзвук доносится в дальние страны.

О чём же молиться?

Рази! И летит стрела. Пали тела.

Рази! И сцепились бойцы. Звенит тетива. Блестят венцы.

Рази, рази! И крылья белые и алые сплетены!

А слабые, усталые уже сметены!

В бой, бой, бой, зазывает трубой

Предводитель Божественных сил

Архистратиг Михаил!

Защити, защити, пламенный Херувим,

От Божьих полей прилети и тучи уже сметены.

Бой завершён у белой стены высокого дома,

Средь молний и грома.

И стихло всё. Вечерело…

И поднялись суровые глаза

Взглянули неподвижно на Мельмота.

Так смотрят только в церкви образа

На жизнь, где труд, и страсти, и забота.

Мельмот молчал, как будто приговор

Он должен выслушать, как подсудимый.

В тревоге опустил он долу взор,

Маяк блистающий и нестерпимый.

И тихо прошептала женщина:

«Мельмот, я давно готова. Мне блага не надо.

Я согласна нести твой грех.

Благословенна отрада пасть за любовь ниже всех.

Ты устал, мы равны перед Богом.

И душа моя той же цены.

Я без радости приму твою награду,

Плату за неё без скорби я отдам.

За высокую и крепкую ограду

Можно ль достучаться нам?

Истлевает время, я не жду событий

И не всё ль равно, с кем заключаю торг,

Не ищу прозренья и открытий,

Верю в тайну и в Божественный восторг.

На весы бросаю с радостью и грустью

Я судьбу мою.

Беру твою взамен.

Тайна наша нам поможет долететь до устья,

И услышать Ангела трубу.

Встретимся ль? Прощай. Не бойся больше кары.

Жизнь твою печальную сквозь скрежет и пожары,

Унесу я в край где завершится суд.

Пусть не гаснут в страхе пламенные очи,

И тебя из вечной и палящей ночи

Выведет любовь, Мельмот».

И руку дала, прошептав: «будь покоен».

Пожатьем её, он договор закрепил.

И в тоже мгновенье, в небе сияющем,

Пламенный воин, в златую трубу вострубил!

Из огненной тучи дождь золотой

Нежданно пролился над стихшей землёй.

Кто‑то вздохнул, зарыдал на прощанье,

Когда же очнулась земля,

Омытая утренним светом

И пели как прежде цикады

Так тихо вдруг стало…

Мельмота обвила прохлада хрустальных ручьёв,

Господних садов.

«Так вот где отрада, прошедшим круги бытия–ада?

Я счастлив, свободен…»

Он умер.

И колокол всех созвал

Об усопшем помолиться,

В церкви каждый прошептал:

«Праху прах да возвратится».

В озаренье белых свеч все молились:

«Дай надежду светлых встреч спящему в земле могилы,

Успокой, Господь мой, Твоего раба в Раю,

Где сияют праведники, как светила,

Хоть и попрал он волю всеблаженную Твою,

Ты прости его. Ты милость, свет и сила.

Душу со святыми упокой,

Там где нет болезни и ни стона,

Где раскинут Рай прохладный Твой

Над спокойной синью небосклона».

Песня четвёртая

В белом доме ничего не изменилось,

Так же дни текли на берегу пустынном,

Так же женщина по вечерам молилась

Об усталых путниках голубой святыни:

«Были мы по–прежнему как дети,

Каждый раз, когда сходились вместе,

Нам казалось, что незримый третий

Шепчет о Божественной Невесте,

И что шелестит над нами покрывало

Непорочной голубой Царицы.

Сердце, что так долго уставало,

Было в силах радостно молиться.

Мы внезапно сразу замолкали

Встретив женщину с седыми волосами

На дворе, иль в полутёмной зале,

Окружённую, как нимбом, чудесами.

Только по ночам казалось, к изголовью

Кто‑то припадал и со скрежетом и стоном,

Путал сны разгоряченной кровью,

Утром уносился с первым звоном.

Слишком, слишком долго пламенела

Вечерами у Владычицы лампада.

Всё молилась, бичевала тело

Та, которой в жизни ничего не надо.

И закрылись тайные тревоги,

Будто мы не в доме, а в дороге,

Будто ангелы наш сон не сторожили.

Много времени прошло… не знаю.

Может годы или только дни,

Были так похожи все восходы,

И заходы солнца были так легки.

Может быть, что сверстники седые

Встретят нас всё в том же доме,

Кажется, что мы в нём жили,

И мы были очень молодыми.

Нас не узнают, не предложат пищи,

Ведь мы неведомой страны пророки,

Мы говорим на непонятном языке.

Но мы расскажем, что близки закаты,

А может уж близки и сроки,

Что мы путём уходим ратным навсегда.

Мы прокричим, что воли нет,

Никто о ней и не вспомянет,

И в день назначенный,

Смерти уплаченной

Минута настанет.

«Помилуй, Владыко, помилуй Отец!

Гибель идёт,

Это тёмный конец.

Последний полёт».

Или колокол ударил где‑то?

Может волны голубого света

Налетели, утопили белый дом?

Латы воинов сверкнули на песке сухом

И исчезли. Только пыль крутится,

Да олива низко наклонясь,

Зашептала и заговорила

О могуществе бесплотных сил.

Полночь разорвалась криком,

В окнах замерцали светлячки

Гибельной жуткой приметой

Призрак средь церкви возник.

Умирает Владычица ныне.

Пойте колокола!

О голубой святыне, о тихой пустыне.

Пойте колокола!

Душу торжественным пеньем

Встретьте за гранью живого,

Милость её прегрешеньям

Просите у Господа Слова

«Господи, мы ничего не можем, — Ты нам помоги!

Даже на предсмертном ложе, нас окружают враги.

Милость Господню пошли незлобной, — И охрани!

Дух её в Твоей тиши загробной,

В смертной тени.

Боже милости, Владыка мира, Боже людей,

Ныне дух её стучится сиро, у Райских дверей.

Бытие, Законодатель строгий, Благостный царь —

Пусть усопшую сегодня на пороге

Встретит ключарь».

И раздвинулось небо.

Ангелов Божественный собор

Лик Господних воинов бесплотных

Окружили царственный предел.

Здесь средь пламени почила Сила.

Каждый смертный опустил свой взор,

И летели стрелы Михаила,

Серафимов шестокрылых ряд.

Пламеносцев, воинов небесных,

Многоокий образ, — Херувим,

В озареньи солнц иных чудесных

И Престолы Божьи, что блюдут завет, —

Столп таинственный, неопалимый.

И Господства, те что учат нас,

Как нам покорять земные страсти,

Или искушенья отражать,

Исполнители Господней воли,

Силы, немощь взявшие от нас,

И врага связующие Власти,

Вознеслись, как Божьих войнов рать,

Пламенные на лазурном поле,

Возвещают, благодать Отца.

Ангелы, — хранители живущих,

Звуки гуслей, голосов и лир

Воспевают силою небесной,

Яркий блеск Господнего венца.

Нестерпимый свет веков грядущих.

Тайна!

Господь, триединый Господь.

Бог, безначальный Отец, Сын предвечный,

Взявший от Девы нетленнейшей плоть.

Дух Утешитель, благой, бесконечный.

Тайна!

Господних даров благодать,

Огнём искупленья пронзившая кости,

Навеки не в силах победно восстать,

Враг задыхается в гневе и злости.

Любовь, источает источник живой,

И вечную жизнь, и грехам отпущенье.

Идите с опущенной низко главой.

И кайтесь, и ждите Господня прощенья.

Но чашу надежды потянет лишь кровь,

Голгофская кровь, источник нетленья,

Судимый, прощенный, Христа славословь,

Христовую волю, Оплот и Спасенье.

Слышишь?!

Из земли извергся огненный поток,

Опоясал твердь кольцом огня и гула.

Вышли в предрешённый срок

Слуги Вельзевула!

Бледный лик, сокрытый мраком крыл,

Мёртвый взор и безнадёжный вопль

Будто в неподвижности застыл

В муке неизбежной.

Прямо к Господу, в запретный Божий взгляд,

Устремились очи мудрые и злые.

Реки, как всегда, горят, горят

В грани вековые.

Не в надежде боя, смерти и побед,

Даже не в надежде отдыха от брани,

Встретил он Господень свет

У небесной грани

И вот от отчизны забытой,

Душа, проходящая сроки,

Пред Господом Ангел Хранитель,

Просил отворить ей обитель Господнего Царства.

И смолк.

Ждала, отворятся ль ворота?

Дорогой, замедленной, тесной и колкой,

Босая, в крови и страданьях

Шла тихо, и голову низко склонила,

И опустила бессильные руки.

Покорно на вечную гибель и муки

От жизни и солнца она уходила.

Душа ожидала, страдала, металась

Но хлынул поток огневой,

Свершавшую путь он навек поглотит.

И подал знак Князь бездны,

И двинулись вестники черные,

Вихри тлетворные.

Душа заметалась в тоске бесполезной,

Вот хлынул поток огневой,

Он её поглотил, а

Мститель победно трубил:

«Пусть ликует ад!»

Нет пути назад той, что свершила торг.

Райских дней восторг и светлый лик Отца,

И яркий блеск венца,

Продала Она! Отдала Она!

Пламени стена, заградит ей путь.

Рая не вернуть!

Но Ангел, Ангел переплыл

Поток огня ладьёю белой,

Врага он отражает стрелы,

Широким взмахом белых крыл.

Он обнял Её, подхватил налету,

Из пламени вынес и вот уже Ангел

С весами стоит. Он будет судьёй:

— Ты изменила Создателю?

— Да.

— Ты отреклась от блаженства и Рая?

— Да. Я отреклась от Него навсегда,

И плачу, о Божьих садах вспоминая.

— Поведай же грех Судие своему.

Скажи мне, кто был искуситель?

Зачем поменяла на гнев и тюрьму

Ты Божью любовь и Господню обитель?

Поведай. Ведь судит тебя сам Господь.

Чего ты хотела: богатства иль власти?

Иль победили смятённую плоть

Земные надежды, восторги и страсти!

— Нет, Судья мой. Я всё также чиста.

И дух мой восторгом земли не взволнован.

Но как далеко от Христова креста

Томится Он мукой и скорбью прикован.

И вострубил Архистратиг.

И поднялся суровый мститель.

Лукавый князь и обвинитель

Пред Божью славою поник.

И молвил: «Раб твоих рабов

Бессилен я и не опасен.

Скитаюсь, темен и безгласен.

Лишь около земных гробов.

Но Ты, Ты сам мне отдал власть

Над нарушителем завета.

До нового дневного света

Забывшим надлежит упасть,

И эту душу примет ад,

Как реки воду принимают,

И никогда не возвращают,

В то русло старое, назад.

Да, отреклась Она сама,

И вольно предалась мне в руки.

Скажи, Творец, какие муки

Несёт её вина?»

И вновь вострубил Михаил.

Небесных долин вечный житель,

Сияющий Ангел Хранитель

Пред Господом взор свой склонил.

«Она отдала душу даром.

И не богатство и не власть

Заставили предаться карам

И перед тихой смертью пасть.

Она была всегда богата,

В любой стране могла найти

Ночлег, привет спокойный брата

И отдых в длительном пути.

И путь её повит был славой!

О белом доме знали все.

Ей поклонялись звери, травы, птицы,

Сверкая в утренней росе,

Ей улыбались розы…

И власть её была безмерной.

Она дарила радость всем.

Людей вела дорогой верной,

Покой внушала и любовь.

Любовь — завет единый Бога,

Любовь — смятённых душ оплот.

Но Божий труд — для смертной много.

И соблазнил её Мельмот»

— «Виновна, виновна! Молчи!» —

Воскликнул тогда обвинявший.

И сразу скрестились мечи,

Над женщиной, долу упавшей.

Смятённая смертью раба

Пред Господом Сил говорила:

«Пойми меня. Мельмот устал, он был в отчаянии и плакал.

А Ты мне силу дал,

И я могла нести спокойно бремя кары.

Пусть отдыхает Он. Прости его, оставь на суд другой.

Пусть дух мой поражён,

Пусть ждут меня ещё мученья и удары.

И пусть ликует ад.

Я не возьму назад решенья своего!

Под страхом вечной казни

Я кару за него приму. И без боязни!

Пред Господа лицом

Моим глухим концом

Пусть будет посрамлён лукавый вестник ада.

Он посрамлён навек.

В любви моя награда».

Она перед престолом Божьим преклонилась.

Архангел поднял весовые чаши,

Исчислил скорбь и муки, любовь, прощение…

Всё взвесил на весах и оценил.

Судимая в последний раз молилась

Перед могуществом бесплотных сил.

И воцарилась тишина.

И падали на чаши, как звонкая монета:

Мудрость, ласка, покой, любовь,

И вдруг нашлась измена и снова заменилась на любовь…

Так в бесконечности сравнений взвивалась чаша.

Грехов ли больше или благодати?

Сковала душу женщины покорность.

И голос неземной… Так кто же он?

Провозгласил пределы мукам.

В последний раз, грехи взвились на чаше…

Тут воцарилась тишина

И неземной зов Жениха

Вещал пределы мукам.

Так кончился Ангельский суд.

И с шумом бежал злобный враг

От Божьей темницы и пут.

И небо померкло.

И солнце земное нежданно

Взошло над равниною бранной

Нас, смертных, теплом озарять.

А мы распростёртые в прах,

Судью славословили с пеньем.

И в сердце вошло со смиреньем

Начало премудрости — Страх.



МИСТЕРИИ

АННА


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ


Монастырь. Трапезная рядом с церковью. Очень чисто и бедно. Столы, около них скамьи. Из церкви доносится пенье. Потом пенье смолкает.

Явление первое

В трапезную входят архимандрит, два монаха, игуменья и монахини, среди них Анна; и Павла. Молча размешаются за столами.


Архимандрит

Как полагается нам по уставу,

Молитвою решенье предваряем.

Пора нам приступить.


Игуменья

Благословите

Чайком попотчевать.


Архимандрит

Монахи знают

Еще другой устав, — о чаепитье.

Оно для них всегда в благое время.

Так, что ль, отцы?


1–ый монах

По слабости житейской

Разрешено нам это утешенье.


Игуменья

Чем Бог послал, пожалуйте откушать.


Архимандрит

Мы к чаепитью не сейчас приступим.

Сначала все дела. Узнать нам должно

Все, что сестер обители смущает.

Пусть мать игуменья подробно скажет,

В чем тут вопрос.


Игуменья

Отец архимандрит,

И вы, отцы, возлюбленные сестры,

Наверно, мы пред Богом согрешили,

Что попустил Господь врагу над нами

Нежданно власть иметь. Нет больше мира

В обители смиренной. Мы не сестры,

А будто заговорщицы какие:

Друг друга только в зле подозреваем,

Злорадствуем, коль это зло наружу

Нечайно выплывет. Прощать обиды

Как будто разучилось сердце наше.


Архимандрит

С чего же завелось такое дело?


Игуменья

От разговоров, праздной болтовни.

Одна сестра одно имеет мненье,

Сестра другая с нею не согласна.

В чем разница, — Господь их разберет.

А между тем обитель разделилась:

Порой и до вражды доходит дело.

Но лучше допросите вы виновных, —

Я, право, пересказчица плохая.

Вот две сестры. Обеим я велела

Все изложить пространно на бумаге.

За Павлу будто вся обитель нынче.

У Анны речь ясна. Не ясно только,

К чему ведет.


Архимандрит

Пусть начинает Павла

Повествовать нам о своих делах.


Павла

Я написала все. Благословите

Прочесть вам.


Архимандрит

Ну, читай, коли не длинно.


Павла

Инок, — от слова: иное.

За монастырской стеной

Нету ни стужи, ни зноя,

— Есть лишь безмолвный покой.


В мире борьба и утраты,

Вечно в страстях он горит.

Мы лишь бесстрастьем богаты,

Мы, — за бронею молитв.


Пусть оградит нас от мира

Сторож суровый, устав.

У корня Господня секира,

И наказующий прав.


Ладанный дым и лампады.

Пение древних псалмов, —

Звенья незримой ограды,

Меж миром и иноком ров.


Перебираем мы четки,

Сладкое Имя твердим,

День наш, земной и короткий,

Исчезнет, как ладанный дым.


Здесь я живу для спасенья

Моей многогрешной души,

Для послушанья, смиренья,

Для жизни в уставной тиши.


И не могу расточать я

Скупо отмеренный срок,

И не открою объятья

Любому за то, что убог.


Страшно растратить мне время.

Слышу призыв: поспеши.

Одно принимаю я бремя:

Моей многогрешной души.


1–ый монах

Благочестиво.


2–ой монах

И смиренья много.


1–ый монах

О Господе твоя святая ревность.


Архимандрит

Знавал я одного архиерея:

Бывало молодых учил монахов:

Локтями продирайтесь в Божье Царство.

Все остальное, — временно и тленно, —

И уступайте все без сожаленья.

Лишь к вечному всегда ревнивы будьте, —

Локтями пробивайте путь.


2–ой монах

Мудрейший,

По–видимому, архипастырь был.


Архимандрит

У Анны, видимо, другие мысли?


Игуменья

Ее спросите.


Архимандрит

Что ж ты возрекаешь?

Как мыслишь ты об иноческом деле?


Анна

Нет, не какой‑то безлюдный пустырь, —

Мир населенный — вот монастырь.


Нету границы и нету ограды

Для вечно цветущего Божьего сада,


Чем счастлив, чем полон смиренный монах?

Тем, что лопата он в Божьих руках.


И ходит по миру предвечный садовник.

И в розы творит он колючий шиповник.


Садовник — Господь, потрудиться дозволь,

Чтоб радость цвела, чтобы вянула боль.


Чтоб душу за каждое Божье растенье

Мы отдавали без сожаленья.


Вы вопрошаете: что есть монах?

Труба громовая он в Божьих устах, —


Господь отшвырнет ее — будет немая.

Инок — навоз для Господнего рая.


Архимандрит

Да, матушка игуменья права:

Занятно очень, — непонятно только.


1–ый монах

И соблазнительно.


2–ой монах

Возможны даже

Такие толкованья этой речи,

Что чувствую как бы мороз по коже.


Архимандрит

По справедливости решать должны мы,

Все обсудив, все стороны проверив.

Речам не будем, братья, поддаваться,

Пока дела пред нами не престанут.

Пусть мать честная нам теперь расскажет

Про жизнь своих сестер.


Игуменья

Скажу про Павлу.

Исправно совершает послушанье.

Церковница она. Весьма прилежна

К псаломщицкому делу. Все читает,

Поет по будням и блюдет устав.


Архимандрит

В монастыре ты уставщицей, значит?


Павла

Так матушка меня благословила.

Но и помимо послушанья, сердце

Меня к словам Божественным влечет.

Такая красота в святых молитвах!

Такая слаженность в свершеньи службы!

Таят в себе священные страницы

Славянского узорного письма

Сокровища премудрости церковной.

За букву каждую я дать готова

Все искушенья мира.


Архимандрит

Понимаешь

Ты все, что в церкви надобно читать?


Павла

Как ограниченный рассудок может

Премудрость необъятную вместить?

Но в непонятном, — будто отблеск тайны.

Читаю я, — Господь же все поймет.


Игуменья

Должна сказать; не пропустила службы

Она с тех пор, как в монастырь вошла.


Архимандрит

А как прилежна Анна?


Игуменья

Очень часто

Иные послушанья отвлекают

Ее от служб церковных. Очень трудно

Делить меж разными делами время.

Нежданно заболеет богомолец,

Или простудится сестра какая,

Зеленых яблок дети наедятся,

Иль в деревнях соседних лихорадка

Скосит работников, — ее уж дело

Заботиться о всех больных.


Архимандрит

С постами

Достаточно ли строгости у вас?


Игуменья

В монастыре мы соблюдаем строго

Все, что повелено нам по уставу.

Но если сестрам отлучаться надо,

То вне обители не те законы.


Архимандрит

А часто отлучаются?


Игуменья

Нет, Павла

Не покидает никогда обитель.

У Анны много дела в селе соседнем,

И в городе она бывает часто.


Архимандрит

Не нахожу серьезной я причины

Безоговорочно решать ваш спор.

В святое послушанье вы вмените

Терпеть друг друга.


Павла

Если я права,

То значит Анна виновата. Если ж

За нею правда, — я грешна пред Богом.

Но только знаю я, — не могут вместе

Противоположные две правды быть.


Архимандрит

Ты Анну обвиняешь?


Павла

Нет, не смею.

Не полагается мне обвинять сестру.

Я только знаю, — с нею мир ворвался,

С своими язвами, и с гноем, с кровью,

И со страстями, и с бедой своею.

Все замутил, все загрязнил, встревожил.

Коль монастырь обуреваем бурей,

Куда бежать, где тишины искать?


Архимандрит

Ты, бурная, что ей ответить можешь?


Анна

Я не ищу ни тишины, ни бури,

Но если в мире тяжело живется, —

Пусть будет тяжело в монастыре.

Мы крест мирской несем на наших спинах.

Забрызганы монашеские рясы

Земною грязью, — в мире мы живем


Павла

Чин ангельский уводит нас из мира.


Анна

Коль Божий Сын людьми не погнушался

И снизошел до перстной нашей плоти,

То нам ли чистотой своей гордиться?


Павла

Мирская ты, — и уходи в свой мир.


Архимандрит

Я, повторяю, не хочу судить вас:

Различные пути дает Владыка,

Лишь он сердца людские испытует.

Но мир сестер я охранять обязан.

А потому мое решенье будет

Считаться лишь с одною общей пользой.

И Анне, крепко связанной с землею,

Теперь даю святое послушанье:

Иди. Там, за оградой монастырской

На все четыре стороны дороги,

Любой иди. Потщись себя проверить.

И если ты в пути сломаешь крылья,

То возвратишься, жаждая покоя,

Склонишь главу и скажешь нам: покорность.

Но может быть иначе. Мы не знаем.

Лишь Подвигоположник знает тайны.

Он ведает, зачем такою создал

Тебя, не схожей с образом привычным

Монашества. Веками существуют

Монашеские правила, обеты.

И нам не полагается менять,

Что было установлено отцами.

Господь спаси тебя.

Иди же с миром.

(Анна крестится, кланяется на все стороны и уходит. Молчанье. Звон к трапезе. Вносят чай и еду).


Игуменья

Во время трапезы благословите,

Отец честной, читать Четьи Минеи.

Очередная чтица ждет.


Архимандрит

Во Имя

Отца и Сына и Святого Духа.


Чтица

Из пустыни Нитрийской во град Константина

Кораблем был доставлен Виталий — монах.

Не покрыты плащом, развевались седины,

Не имел он сандалий на пыльных ногах.

Корабельщики дали ему пропитанье,

Чтоб носил на корабль отправляемый груз.

Так средь шума кончал он земное скитанье,

Раб Виталий твой верный, Господь Иисус.

Средь толпы моряков, веселящихся женщин,

Среди торга дневного, полуночных драк,

Был он вечно смирен, молчалив и застенчив.

Вечно холоден, голоден, грустен и наг.

От приморских трущоб возвращаясь с работы,

Остановлен был падшею женщиной он.

И она шла домой с неудачной охоты.

Сотворил он смиренно земной ей поклон.

Этой ночью никто не купил ее тела,

И Виталию тихо сказала она:

"Я с утра ничего не пила и не ела.

Дай немного мне хлеба и кружку вина"…


Архимандрит

Кончай читать, сестра. Уже мы сыты,

И правило вечернее пора нам

С сердечным умиленьем совершать.

В Господень храм сейчас идите с миром

Благодарить Творца за то, что кончен

В монастыре тяжелый час соблазна.

За Анну — путницу мы вместе будем

Горячие моленья воссылать,

Чтоб ей сподобиться конец дороги

Средь света незакатного увидеть,

За всех сестер, за мать честную вашу,

За мир обители, за хлеб насущный

Молитвенно подымем голоса.

(Все уходят молча в церковь).


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Постоялый двор. Большая комната. На столе тускло горит лампа. У стен нары, покрытые соломой.


Явление первое

Сидят на скамьях и на нарах 2 богомольца, 2 матери с детьми, два парня, Анна.


1–ая мать (качает плачущего ребенка)

Что ты плачешь? Что не спишь?

Волны в реках задремали,

Поле спит и в небе тишь.

На луга туманы пали.

В конуру забился пес,

Дремлет, стоя, конь в конюшне,

И не слышен скрип колес, —

Спи, Ванюшка непослушный.

Старый дал краюху мне,

Бабы вынесли полушку…

Что ты мечешься во сне?

Как угомонить Ванюшку?


Анна

Ты завяжи ему живот теплее,

— И он утихнет.


1–ая мать

Так всю ночь орет.

И выспаться не даст. А утром снова

В дорогу надо на пустой желудок.

Эх, жизнь проклятая!


Анна

Давай‑ка Ваню,

— Сама же спать ложись, — а мне не спится.

(Берет ребенка, поет).

Заранее чует утраты

Детское сердце твое.

Все мы бедою богаты,

Только не плачем, — поем.

В мире мы нищи и наги,

Отлучены от небес,

Но помня о славе, о благе,

Несем нам ниспосланный крест.

(Ребенок засыпает).


1–ый богомолец

Кусок хороший хлеба, перья луку

Да кружечка кваску. Потом в дорогу.

При лунном свете выходить не страшно.

По холодку до утра отмахаем

Не мало верст.


2–ой богомолец

Поспеем мы к обедне.


1–ый богомолец

А отдохнуть к полудню соберемся.


Анна

Вы долго так в пути?


1–ый богомолец

Я со счета сбился, —

Да почитай четвертую неделю.


2–ая мать

(у которой подрались дети. Крик).

У, проклятущие! Нет угомона

На этих пострелят!


1–ый ребенок

Он начал первый.


2–ой ребенок

Неправда, он меня по уху треснул.


1–ый ребенок

А он меня ударил по затылку.


2–ая мать

Вот я обоих вас сейчас ударю,

Как вам еще не снилось никогда. (Бьет их. Крик).


Анна

Оставь их.


2–ая мать

Ты откудова взялася, З

ащитница непрошенная детям?


1–ый парень

Нет, брат, свою ты пользу упускаешь.

Из верных делов верное. Входи–ка

Четвертым в часть. Тебя мы не обидим.


2–ой парень

Не очень я к таким делам привычен.


1–ый парень

Лиха беда начало. Ты за пояс

Всю нашу тройку запросто заткнешь.


Явление второе

Входят с котомками 2 странника, две женщины и Скиталец.


1–ый странник

Мир всей честной компании.


1–ый богомолец

Вам также.


2–ой странник

А что, для нас местечка не найдется ль?


2–ой богомолец

Как не найтись? Уляжетесь на нарах.

А нам уж скоро выходить в дорогу.


1–ый странник

Устроимся легко мы.

Только с нами

Один чудак,

— Господь его поймет.

Испорченный иль просто полоумный.

Его устроить как?


Анна

Что с ним такое?


1–ый странник

Пугал нас всю дорогу небылицей.

Как будто бы уж многие столетья

Он на земле живет. И срок подходит.


Женщина

Чего‑то он боится.


1–ый странник

Иль попутал

Его лукавый враг, иль одержимый.

(Все размещаются. Богомольцы готовятся уходить, складывают котомки. Женщины устраиваются на нарах с детьми и засыпают. Анна отдает уснувшего ребенка).


1–ый богомолец

Вот петухи поют. Пора в дорогу.

Господь храни вас.


1–ый странник

С Богом, по прохладе. (Богомольцы уходят).


Явление третье

Два странника, два парня, Анна и Скиталец.


2–ой странник (к Анне)

Так вот что, добрая душа, попробуй

Ты старичка расшевелить немного.


1–ый странник

Расшевелим

Его мы двое. Только не мешайте. (К Скитальцу).

А ваш откуда будет путь, почтенный?


2–ой парень

Тут слух пошел, про вас довольно странный:

Как будто вы особым долголетьем

Владеете.


1–ый парень

Так будьте так любезны

Открыть нам ваш секрет, а мы заплатим.


1–ый странник

Да вы над ним глумиться сговорились.

Нет, этого не допущу я.


1–ый парень

Сам ты Просил заняться им.


1–ый странник

Да не тебя.


1–ый парень

Ну вас, Божьи дурачки! Охота

Терять с такою мразью время. Лучше

Еще часок всхрапнуть.


2–ой парень

Вот это дело.

Идем на сеновал, на свежий воздух.

(Уходят).


Явление четвертое

Два богомольца, Анна и Скиталец


1–ый странник

Будь милостива, матушка родная,

И обласкай больного старика.


2–ой странник

Не болен вовсе он, — им дух владеет.


1–ый странник

С ним третий день идем одной дорогой.

Сначала он молчал, и только ночью

Как будто в полусне разговорился.

Не нашей крови он. Забрел, скитаясь,

Из дальних стран, на острове рожденный.

Он в Индии жил долго, там, где змеи,

Послушные таинственной свирели,

Весною на лугу зеленом пляшут,

Где жемчуг раковины берегут,

Где, бархатом и золотом покрыты,

Слоны везут заморских королей,

Где вместо ржи — тростник, дающий сахар,

И не картошку — земляной орешек -

Выкапывают осенью в полях.


2–ой странник

Не в этом дело. Где он только не был.

Все в поисках. Что ищет — непонятно.

Всего ж невероятнее, что будто

Не сорок лет, не пятьдесят — столетья

Живет он, коль ему поверить можно.


Скиталец (про себя)

В пору цветения лип,

В давно миновавшем июле,

Я все получил, — и погиб,


К концу мои дни повернули.

В пору цветения лип,

Грядущею ночью, — расплата.

И в горле клокочущий хрип,


И в легких дыхание сжато.

Вот он, последний июль.

Липы цветут в отдаленьи.

За эти часы не найду ль

Того, кто Скитальца заменит.


1–ый странник

Ты слышишь?


2–ой странник

Можно ли понять безумца?


Анна (к Скитальцу)

Июль в начале. Липы расцветают.

Чего боишься ты? Какие сроки

Тебе цветенье лип напоминает?


Скиталец (как бы приходя в себя)

Оставь меня. Вниманием докучным

Не воскрешай обманчивой надежды.

Молчать мне лучше, чтоб не видеть снова,

Как человека искажает ужас.


1–ый странник

Вот видишь, видишь.

Даже слушать жутко.


Анна

Уйдите в сторону.

Одних оставьте Скитальца и меня.


2–ой странник

Вот это дело.

Поговори с ним.

Мы же ляжем спать. (Уходят в угол).


Явление пятое

Анна и Скиталец


Анна

Не знаю я, старик, каким веленьем

Я вынуждена выслушать тебя.

Но думаю, что той же тайной волей

Ты вынужден мне рассказать о всем.

Так говори.


Скиталец

В июле ночи кратки.

Случится все сегодня до рассвета.

Спешим, спешим. Последний срок подходит.

Я задыхаюсь. Трудно говорить мне.

На договор и вслух его прочти.


Анна (читает)

Сей договор был заключен

По доброй воле. Он — закон.

Он будет в силе триста лет.

Тебя избавлю я от бед.

Богатство дам и славу дам, —

Но все мы делим пополам.

Ты на земле получишь власть.

А после смерти должен впасть

Как плод созревший в руки мне.

И мучиться века в огне.

Тебе протягиваю длань. —

Даю великодушью дань:

Себя ты можешь заменить.

А я закон сей применить

К любому, кто согласен с ним

И кто пойдет путем твоим.

Итак. Пройдет три сотни лет. —

И дашь ты мне тогда ответ:

Твоей душе или иной

От жизни в смерть идти за мной.

За триста лет ты не спеша

Отыщешь, где скорбит душа.

Могуществом пленишь ее.

Я получу то, что мое.

Как нужно, подпись приготовь.

Твоим чернилом будет кровь.


Анна

Когда же срок?


Скиталец

В июле… Этой ночью. (Молчанье).


Анна

Давай молиться вместе.


Скиталец

Не умею


Анна

Так кайся же.


Скиталец

Душа моя мертва.


Анна

Что ж делать?


Скиталец

Женщина, тебя я вижу

Средь нищеты. Одета ты в отрепье.

Лишь захоти, — несметные богатства,

Сокровища, которым нет цены,

Твоими будут. Города из камня

Белейшего, невиданного плана,

Сады, где пальмы, с кипарисом рядом,

Где гроздья винограда, как янтарь.

А в сундуках тяжелые каменья,

Алмазы, жемчуг, дорогие ткани,

— Лишь захоти.


Анна

Не нужно мне богатства.


Скиталец

Твоею волею народы будут

Друг другу объявлять войну и гибнуть.

Твоею волею и война смирится.

И матери детей своих научат

Шептать с любовью благодарной имя

Той, кто от бед их защитила. Властью

Твоею будут изданы законы.


Анна

Не надо. Я от власти не пьянею.


Скиталец

Ты будешь молода еще не долго,

Но молодость века сберечь ты сможешь,

Поэты красоту твою прославят,

За взгляд твой воины пойдут на подвиг,

Свободный отречется от свободы.

Любовь твоя, — для них одна награда.


Анна

Мне даже не обидно слушать это,

— Так ты далек от мира моего.


Скиталец

Подумай. Скоро ты придешь к закату.

Смежишь глаза. Уйдешь с земли любимой.

А я тебе дарую долголетье.

Из чаши жизни будешь пить спокойно,

Не торопясь, не отрываясь страхом.

И только через триста лет, насытив

Все помыслы и все желанья сердца,

Кому‑нибудь дар страшный передашь.


Анна

Оставь меня.

Ты сам наверно понял:

Без отклика твои слова.


Скиталец

Да, понял.

Ни разу сердце не забилось быстро,

Не перехвачено твое дыханье,

Ни разу не шепнула ты: хочу.

А срок подходит…


Анна

Отчего сейчас, ты

О заместителе своем подумал?

А эти триста лет прошли беспечно?


Скиталец

Все триста лет искал я в мире целом.

Я в тюрьмах был, средь осужденных на смерть.

В последнюю минуту обещал я

Их увести тайком чрез подземелье.

Они кидались с плачем на колени

И благодарно целовали руки,

Пока я им не говорил о плате.

И с ужасом внезапным отшатнувшись,

Из двух дорог предпочитали плаху.

Да что? Ведь я бывал средь прокаженных,

Средь погребенных заживо в больницах,

Искал я голодающих детей

И матерям их предлагал богатства.

Я приходил к разбитым полководцам,

Манил их славой, лавровым венком, —

Никто не согласился на расплату.

Вот срок настал… Ты непреклонна, Анна?


Анна

Ты виноват…


Скиталец

Но, Анна, я страдаю, —

Нет в мире муки большей, чем моя.


Анна

Послушай… Я подумала… Решила…

Садись. Возьми перо, клочок бумаги

И запиши мое условье точно.

Ни золота, ни серебра,

И ни полей, и ни садов,

И ни рабов, и ни дворцов,

И никакого я добра

Не принимаю.

Не буду войны объявлять,

Не буду мира заключать,

Противна мне господства страсть,

Над братом никакую власть

Не принимаю.

Я обещалась побороть

Земную, грешную любовь.

Не закипает в сердце кровь.

Все, чем прельщает душу плоть,

Не принимаю.

И если б ныне дух мой мог

Расстаться с телом, — он готов.

Я не хочу твоих веков,

И этот долголетний срок

Не принимаю.

Но заплачу я за тебя,

За душу душу дам в обмен.

Приму на веки вражий плен,

Спасу тебя, себя губя.

И подпись: Анна.

(Берет у него бумагу и расписывается на ней. Молчанье).


Скиталец

Ты, Анна, ты…


Анна

Теперь твой час молиться

И каяться. Последний срок приходит.


Скиталец

Да, каменное сердце растопилось.

Как воск, оно в груди блаженно тает.

Глаза прозрели. Вижу грех свершенный

И в ужасе от пропасти бегу я. Ты, Анна, ты…


Анна

Светает… Срок подходит…


Скиталец

(молитвенно, сбиваясь, почти без сознанья)

Господь мой, я тебя благодарю…

Нет, покаянье, — не благодаренье…

Не покаянье, — за нее молю -

Прими мое предсмертное моленье.

Нет, каюсь, каюсь, каюсь. Сладко мне.

Грудь разрывается огнем на части.

Я в преисподней был, я был во тьме.

Теперь она, не я, во вражьей власти.

Прошу… благодарю… Нет больше сил…

Ворота в вечность, шире распахнитесь.

Вот страшный срок настал, мой час пробил.

Живые души, — все о нас молитесь.

(Умирает).


ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

У монастырских ворот. Низкие облака. Скоро рассвет.


Явление первое.

Анна (входит, оглядываясь).

Недавно я покинула обитель,

А кажется, что океаны лет

Над головой моею отшумели…

Не буду сразу я сестер тревожить, —

Пусть колокол ударит к ранней службе,

И отопрет привратница ворота…

Как будто я у цели. Все же не верю,

Что буду за оградой монастырской,

Что там меня отыщет смерть. Все ближе,

Все неотступнее она за мною, —

Как за лисицею в лесу собака.

Ударит час. Костлявою рукою

Она горячее мне сердце тронет.

Окаменит все тело… Иль боюсь я?

Без страха думала о смерти раньше,

Скорее с радостью, как земледелец,

Собравший к осени весь урожай.

Пора труда тяжелого минула,

Усилья дали плод. И жатва — праздник.

Теперь мне страшно. Мысль моя о встрече.

Он ждет меня, невидимый противник,

Ревниво сторожит он час мой смертный.

Пусть не тревожится, — не отрекусь я.

Душою заплачу сполна за душу.

Но есть соблазн, — искать себе замену,

Как тот, несчастный, триста лет искал…

Быть может, что в последнюю минуту

Мне встретится больной или голодный,

И сам попросит, как о подаяньи…

К монастырю я во время вернулась:

Ударит колокол, — и постучусь я,

И доползу до паперти церковной,

И лягу, чтобы больше не вставать.

Усталость смертная…

Явление второе.

Входит слепой Василий и Поводырь.


Василий

Я не с тобою, —

Я сам иду, и мне тебя не надо.


Поводырь

Ишь, расшумелся как.

А я ведь пользу

Огромную тебе принесть могу.


Василий

Уйди. И пользы мне твоей не надо. (Садится и поет).

Васенька, Василек,

Костяной костылек!

Для людей дурачок!

На скамеечку прилег!

Ой–да на скамеечку!

Засветил огонек,

Свечечку в копеечку!

Побасенка–басенка!

Василечек, Васенька!

Васенька, Василек!

Пред людьми дурачок!

Перед Богом свечечка,

Свечечка в копеечку!

Василий Блаженный, —

Мощи нетленны.


Поводырь (к Анне)

Ты ждешь, когда ударят к ранней службе?


Анна

Да, жду.


Поводырь

Ты этой службы не дождешься. Пора.


Анна

Тебя ждала я тоже. Знаю,

Что время умирать мне наступает.


Василий

Серая утка, Желтый гусенок.

Басня прибаутка.

Васенька, Васенок, В

асенька, Васютка!


Поводырь (к Анне).

Не торопись. Все изменить могу я.


Анна

Но не отказываюсь я.


Поводырь

Подумай.

Переписать условья на другого

Еще есть время.


Анна

Что твое — твое. Но моего я уступать не стану.

Душой сполна за душу получай.


Поводырь

Василий, подойди‑ка и не бойся,

И с женщиною этой побеседуй.


Василий

Я не боюсь. А вот тебе не страшно ль?

Вдруг птичка улетит из западни.


Поводырь

Брось дурака валять,

Василий, слышишь?


Василий

А ты уйди, — я сразу поумнею.

Лишь на тебя взгляну, — и простокваша

В моей башке как будто перекисла


Поводырь

Дурак калечный.


Анна

Тише, тише, Вася.


Василий

Дядька тянет репку,

Репка, держись крепко.

Тетенька, держись!

Нечистая сила — сгинь!

Нечистая сила, брысь!

Тетка, держись крепко!

Аминь, аминь, аминь!


Анна

Да, Вася, крепкие у репки корни, —

Земные недра держат их упорно


Василий

А ты за мною повторяй:

Для Анны, грешной

Божьей дщери

В зеленый сад, в Господень рай,

Пошире отворяйте двери.

Не яблоньки там, не дубки, —

Цвет купины неопалимой.

Не бабочки, не голубки, —

Пылающие херувимы.

Я слеп, — а все же видно мне. —

С мечом Архангел стал на страже.

Он поразит, — и враг в огне,

И нету больше силы вражьей.


Анна

Нет, ты не знаешь, Вася. Он могуч.

Он вправе праздновать. По договору

Должна душой за душу я платить.

Ни на одну овцу Господня стада

Не умалила я, себя извергнув,

И тьмы я не обогатила.

Число Господних слуг все тоже ныне,

Как и число плененных сатаною.

Но я должна была свободной волей

Себя, как выкуп за другого, дать.

Он триста лет уже в аду томился.

Все, что по договору он имел

Томленье это превратило в щебень,

В ничто, в обман. Мне жалко стало душу,

При жизни испытавшую мученья.

Что грешников по смерти ожидают.

Мне так хотелось, чтоб уснул он с миром…

Теперь пора долги мои платить.


Василий

Эй, ты, вожатый, поводырь–противник,

Давай с тобой судиться за нее.


Поводырь

О чем судиться? Без суда все ясно.


Василий

В уплату за дарованные блага

Ты хочешь душу получить?


Поводырь

Конечно.

Согласна Анна, что мой счет исправен.

И в этом деле я купец, — не вор.


Василий (Анне)

Читай мне договор. Я все проверю.


Анна (читает)

"Ни золота, ни серебра"…


Василий

Так бедность

Оплачивается ценой огромной?


Анна

"Противна мне господства страсть"…


Василий

Смиренье.

Ты тоже ценил?


Анна

"Обещала Богу Плоть побороть"…


Василий

И умерщвленье плоти

Обложено тобой налогом тяжким?


Анна

"Отказ от долголетья"…


Василий

Мысли трудно

Понять, за что она платить должна.


Поводырь

Читай конец.


Анна

"За душу душу дам я.

Приму на веки вражий плен"…


Василий

Любовью

И жертвою торгуешь ты давно ли?

И право душу отдавать за душу

Распределяешь ты с какого срока?

Обманщик, лжец, убийца человека,

Купец бесчестный, — пустотой торгуешь.

Предательский твой договор пусть гибнет;

Я рву его, я рву его, — смотри.

(Василий как бы преображается.

Поводырь только теперь понял, кто перед ним).

Суд совершен. Оправдана ты, Анна.

Твоя душа теперь в моих объятьях

Подымается к небесному престолу.

(Анна умирает у него на руках.

В монастыре начинают звонить к ранней обедне.

Ангельские голоса сливаются с колокольным звоном).

Душа, душа на родину вернулась

Тельца упитанного заколоть

Наверное велит домохозяин.

И подарит ей драгоценный перстень


Ангелы (поют).

Ничтожную, телесную

Оставивши темницу,

На родину небесную

Должна ты возвратиться.

Враг, где твой меч губительный?

Змеиной пасти жало.

Где яд твой искусительный?

Душа венец стяжала,

И жертве искупительной

С любовью подражала.


СОЛДАТЫ


Арестное помещение при комендатуре. Своды. По стенам скамьи. Ночь.


ПЕРВАЯ СЦЕНА.

В углу неподвижно сидит старик–еврей. На переднем плане за небольшим столом три солдата играют в карты.


Первый солдат.

Нет, брат, шалишь.

Я отходил уж пики,

И козырем по даме. Получай‑ка.


Второй солдат.

Ну, делать нечего. Сдаюсь.


Третий солдат.

Пора бы

На боковую.


Первый солдат.

Нет, сегодня спать нам

До самой смены, верно, не придется.


Второй солдат.

Еще сыграем.


Третий солдат.

Надоело, право.

Вот наша жизнь: немецкие солдаты.

Часть армии непобедимой. К бою.

К трудам, к опасностям готовы были.

Но не противников вооруженных,

Помериться способных с нами силой, —

Встречаем мы лишь стариков да женщин,

Трусливое еврейское отродье.

Не воины — тюремщики мы просто.


Первый солдат.

Чего ж ты недоволен? Эдак лучше:

Живем в тепле, всегда по горло сыты,

Труд легкий и ничем мы не рискуем.

Всегда бы так.


Второй солдат.

И весело в Париже


Первый солдат.

Семью свою сюда перетащить бы.


Третий солдат.

Сейчас опять нам приведут с облавы

Людей неведомых. Хорош противник, —

Он лишь рыдать да трепетать умеет.


Старик.

Довольно. Боже!


Первый солдат.

Что он там бормочет?


Второй солдат.

Наверное плохие сны приснились.


Старик.

Довольно, Боже!


Первый солдат.

Эй, старик, в чем дело?


Третий солдат.

Оставь его. Охота вечно слушать

Вопросы их, и жалобы, и просьбы.


Старик (Как бы во сне).

Глаза почти не видят.

Ссохлись кости. Устал, устал я.

Сколько тысяч лет

Земли мне пыльные дороги мерить?

Когда меня долина Иосафата

В свои гроба, как плод созревший, примет?


Первый солдат.

Чего он там? Тоску наводит только.


Второй солдат.

Эх, спать как хочется… Развеем скуку.

Споем‑ка что‑нибудь.


Первый солдат.

Ну, запевай.


Второй солдат.

Жди меня, моя краса!

Сколько б лет не длить разлуку, —

Через горы и леса,

Через радость, через муку,

Я в твой тихий дом приду.

Только вот, — в каком году?

Жди меня, моя любовь!

Жди, чтоб в дверь я постучался.

Сердце к встрече приготовь.

Я любить на веки клялся.

Будь бодра и не больна…

Что нас разлучит? — Война…

Шлю тебе я письмецо

С нежным, любящим приветом.

Береги мое кольцо.

Я приеду этим летом.

А врага я, — пулей в лоб.

Мне — невеста, ему — гроб…

Жди меня, моя краса…


Третий солдат.

Да, пулей в лоб.

Ведь тут, пожалуй, нету

И тени хвастовства.

Уж коль стреляем,

Всегда наверняка.

Противник связан.

Стоит у края собственной могилы.

Нас много. Вооружены мы сильно…

Что говорить? Ничем мы не рискуем.


Первый солдат.

Он все ворчит.


Второй солдат.

Уж лучше песню спел бы.


Третий солдат.

Есть тоже у меня в запасе песня.

Раз, два, раз, два, раз… З

а спиною ранцы, К Западу Эльзас.

А к Востоку, — Данциг.

Раз, два, раз и два…

Всяк народ приманка.

Не боится рва

Гусеница танка.

Пусть в степях не спит

Красный воин русский.

Унесется бритт

По тропе французской.

Раз, два, раз, два, раз…

Остановим Темзу.

Все, что видит глаз.

Все доступно немцу.


Старик (сам с собою).

Народы подымаются из праха,

И в прах уходят.

Все — гробов добыча.

Как ликовали Римляне, к Сиону

Полки приблизивши по воле Тита.

Храм Еговы пылал тогда, как факел,

Как предсказал пророк,

Рахиль рыдала.

Рабы–Израильтяне в Рим входили

За императорскою колесницей.

И семисвечиик, и ковчег завета,

На нем серебряные херувимы,

И трубы, все священные предметы, — для Римской черни,

Для Римской черни, требующей зрелищ,

Минутною забавой послужили…

Всевластно Рима не было границы…

Один лишь враг, — настойчивое время, —

Но Римских стен оно не осаждало,

Но никогда не начинало боя, —

Оно, как и всегда, стремилось к цели,

Нам, созданным из праха, не открытой.

И мы не знаем, где могила Тита,

Погашена веками слава Рима.

Развалины, — и скоро их не будет.

А Божий раб, Израиль тяжковыйный.

Он жив еще. И пусть гонимый вечно, —

Он вечно пребывает сам собою,

И победителей своих хоронит,

Потом хоронит он о них и память…


Первый солдат.

Не нравится мне что‑то этот голос.

А ну, старик, о чем ты рассуждаешь?


Старик (про себя).

Знак Еговы, щит праотца Давида…


Третий солдат.

Какой там щит? Щитом не защитишься

От танка быстрого иль пулемета.


Старик.

Звезда, звезда…


Второй солдат.

Оставь его. Довольно.

Мне слышится неясный шум у двери.

Пришли охотники с своей добычей.

Ну, так и есть.


Третий солдат.

Тюремщики готовы

Гостей достойным образом принять.


ВТОРАЯ СЦЕНА.

Входит офицер, стража и толпа арестованных. Среди них патриоты, бродяги, евреи, коммунисты, юноша, Солдаты встают. Офицер садится на их место. Все толпятся вокруг.


Офицер.

Живей, живей! Мне некогда возиться.

Выстраивайтесь по порядку быстро.

Вот этот, тот, еще один, что сзади

Как будто избежать допроса хочет, —

Вперед ступайте. Кто еще? По списку

Пять патриотов мы сейчас схватили.

Из вас пяти кто отрицать решится,

Что принимал участье в заговоре?


Первый патриот.

Что ж отрицать? Ты б сам на нашем месте

К восстанью тайно свой народ готовил.


Второй патриот.

Играли крупно мы: — на жизнь, — на ставку,

Которую ты выиграл нежданно.

Ну, что ж? не постоим мы за расплатой,

И наша кровь пусть будет честь народа, —

За родину и умирать не страшно.


Офицер.

Отлично. Двое уж признались.

Что же? Одною честью только вы богаты,

А ваша жизнь…


Первый патриот.

Мы ей не дорожим.


Офицер.

Так. Пятеро вас всех.

Эй, вы, солдаты!

Вот этих пятерых доставить нужно

В тюрьму с сопроводительной бумагой.

И живо.


Солдаты

Все исполним мигом.

(Уводят арестованных).


Офицер Дальше.

Без паспорта толпа бродяг парижских.

Ну, это невод вытащил мне рыбу,

Которой голода нельзя насытить.

Вот список их.

По именам отметьте

И уберите, чтобы не мешали.

При всех властях всегда одна дорога

Бездельникам, лентяям, тунеядцам.

(Солдаты проверяют бродяг по списку и уводят их).

Евреи, нарушители закона,

Отмечены, как шельмы, звездоносцы.

Один задержан здесь за то, что мечен,

Ну, а другие, так за то, что смели

На улицах, на площадях базарных,

Среди народа без звезды являться.


Старик (про себя)

Звезда, звезда, знак тайный Элогима…


Перв. еврей

Потише, дед, себя и нас погубишь.


Старик

Звезда, звезда…

Офицер (к перв. еврею)

Показывай бумаги.


Перв. еврей

О, вот они.

По ним вам будет ясно,

Что честный я портной, что сын мой старший

Пол года воевал, был тяжко ранен,

Что мать моей жены…


Офицер

Какое дело

Мне до нее, до бабушки, до деда?

Пусть следующий подходит.


Втор. еврей

Вот бумаги.


Офицер

А это что? Врач пишет, что ты болен?


Втор. еврей

Да, лишь неделя, как я из больницы

Домой вернулся.


Офицер

Лечат и в тюрьме.

Скорее. Дальше.


Третий еврей.

Запираться не в чем.

Я только о пощаде умоляю.


Офицер

Пощады захотел? Конечно, — дети,

Жена больна и нету дома денег?

Охотно верю, что ты малый честный

И может быть воды не замутишь.

Нам кровь твоя важней расположенья.

И убеждений, и теорий всяких.

Тут против крови ополчилась кровь.

И верь, — она кипеть не перестанет,

Пока у вас вся в жилах не иссякнет.

Ну, звездоносцы, дальше.


Старик (про себя)

Авраам,

Исаак, Иаков, вы, патриархи? Давид…


Офицер

Так, дело сделано. К полудню,

Отправить их по лагерям различным.


Евреи

О, горе нам!


Офицер

Да вы не очень войте.

И знайте, — я могу утешить даже:

Заложников среди евреев нету.

За проволокой вы посидите только.


Перв. еврей

О, мать моя!


Втор. еврей

Я двух детей оставил!


Третий еврей

Я голода боюсь.


Перв. еврей.

О, горе, горе!


Втор. еврей.

Спасите нас. У вас наверно тоже

И мать и дети есть.


Офицер.

Довольно. В лагерь.

Евреи вы, — о чем же говорить?

(Их уводят).

И коммунистам очередь приходит.

Ну, с этими недолги разговоры. Подвиньтесь ближе.

(Они обступают стол).

Были вы все взяты,

Когда распространяли средь народа

Призыв к восстанью. Для другой державы.

Воюющей сейчас с державой нашей,

Вы были здесь ушами и глазами.


Перв. комм.

К народу вашему мы не враждебны.

Нам всякий труженик всегда товарищ.

К насильникам мы лишь непримиримы,

И с немцами у нас одни и те же

Смертельные враги.


Офицер

Как имя их?


Перв. комм.

Спроси себя, — и сам себе подскажешь,

Кто твой народ на рабство обрекает,

На подневольный труд и на войну,

Какое имя женщины с проклятьем

Над письмами убитых сыновей

Твердили тихо, а теперь все громче.


Офицер

Ну, ну, потише.

Ври, — не завирайся.


Втор. комм

Товарищ много не договорил.

Не понимаю я вояк немецких:

Был он крестьянином или рабочим.

Знал хорошо, как мир весь разделился

Меж богачами и простым народом.

И хоть немного богачей, — да люты,

А главное, хитры: кого угодно

Вокруг пустого места обведут.

Ведь знали же рабочие про войны, —

Кому их затевать пришла охота,

А вот поди ж, — поддались.


Офицер

Значит знали,

За что их умирать заставят.


Втор. комм

Право,

Подумать только, — очень нужны им

Захват Европы, власть над целым миром.

А дома голод, ни кусочка хлеба,

Сиди по десяти часов, работай, —

А на кого?


Офицер

Да, вам себя бы только

До смерти обеспечить жирным мясом,

А в праздник погулять с женою выйти.

Вы — просто стадо. Ваши сны про сытость.

Всеобщее кормление зверей.

У нас же есть высокие задачи.


Перв. комм

Ну, чьи задачи выше, можно спорить.


Офицер

Довольно. К спорам ты привычен, видно.

И не взнуздается язык болтливый

Тем даже, что с поличным ты попался.

Сообрази, чем это пахнет.


Перв. комм

Знаю. Не первый я и не последний тоже.


Офицер

За дело безнадежное вы бьетесь.

Отравлены московской небылицей.

Что хорошо для варвара народа.

То здесь, в Европе…


Втор. комм

Варвар бьется ловко.

Не хуже избранной твоей породы.


Офицер

Как видно, не о чем нам пререкаться.

И каждый на своем стоит упрямо.

А разница лишь в том, что я могу вас

Не только запереть, но уничтожить.

Вы в лучшем случае бурчите под нос

Иль пишете в листовках безымянных.

С привычной вашей, скучной болтовней.

Я — сильный. Вы слабы. А там, где сила,

Там также право.


Перв. комм

Погоди немного:

Как вас советы к выходу попросят,

Небось о праве слабых завопишь.


Офицер

Наслушался я ваших басен глупых.

Солдаты, с этих не спускайте глазу, —

Они у нас заложниками будут.

Ступайте.

(Солдаты уводят коммунистов — последних арестованных)


ТРЕТЬЯ СЦЕНА


В дальнем углу остаются лишь старик и юноша. Офицер их не замечает, раскладывает бумага на столе, делает отметки.


Офицер

Так. Все правильно. Облава

Была удачной. Несколько десятков

Противников, скрывавшихся доселе,

Попалось наконец нам за решетку.

Десятков несколько. Конечно, мало.

Их ловишь, а они как будто могут

Пред нашими глазами размножаться.

Как в этом грязном городе клопы.

Война не кончилась, — и сразу люди,

Вчера еще готовые в нас видеть

Спасителей своих непобедимых,

Залаяли, — щенки из подворотни,

А завтра в ногу вцепятся зубами.

Трусливый мир. Пора ему исчезнуть.

Вчерашние владыки жизни будут

Скотом рабочим, тихими рабами,

Покорными избранной расе нашей.

Мы все учтем, мы многое изменим,

Мы их научим исполнять приказы,

По праздникам мы веселить их будем,

Забавить незатейливой игрою,

Кормить, чтоб мускулы не сдали в силе,

Женить, чтоб обеспечить им потомство

Таких же, как они рабов. Владыки

Мы — племя севера. И мы с планетой,

С старушкою дряхлеющей, с землей,

Распорядимся, будто огородник

Работающий на большом участке.

Всего там есть: капуста и картошка,

И пышные цветы растут без пользы.

И все для нас. Отныне и до века.


Старик (про себя)

Довольно, Боже. Время отдохнуть.


Офицер

Кто там еще?


Старик

Звезда царя Давида…


Офицер

Да тут никак их двое оказалось?

Вы как сюда попали?


Старик

Отдохнуть я

Здесь на скамьях в углу расположился,

Но плох мой отдых.


Офицер (к юноше)

Ты откуда взялся?


Юноша

Пристал к задержанным.


Офицер

Вот чудаки.

Отсюда всяк, как чиж из клетки рвется,

А вам проникнуть непременно надо

За все замки — за все засовы наши

Для отдыха.


Старик

Плох отдых мой повсюду.


Офицер

А вы то хороши. Как на открытках,

Которыми знакомых поздравляют.

Ты — старый, дряхлый, уходящий год,

А ты идешь ему на смену, — новый, —

Пожалуй только худощав немного,

Но ничего. Часы бы лишь меж вами

Поставить, чтобы стрелки на двенадцать

Указывали. Приписать бы с боку:

"С счастливым новым годом". Буквы

Из золота. Ни дать, ни взять открытка.


Старик

Ты думаешь, что шутишь, а на деле

Одну лишь правду говоришь.


Юноша

Иначе

Мы эту правду увидать умели.

Бывал ты в Страсбурге?


Офицер

Конечно. Город -

Один из заповедных городов,

Который вновь отечеству достался.

Так что же там?


Юноша

На площади собор.

Когда ты к боковым дверям его подходишь,

То женщин двух из розового камня

По сторонам увидишь, как на страже.


Офицер

На двух красавиц мало вы похожи.


Юноша

Одна стоит, венчанная короной

И посох свой высокий прямо держит.

Другая… Посох сломлен, и повязкой

Завязаны глаза… И скорбь немую

На лике полузримом и в движенья

Высокого, худого стана видно.


Старик (про себя)

В скорбях зачаты, в муках рождены.

Сион, Сион, твое великолепье

Врагами попрано. Нет храма Богу,

Мы, как песок во время урагана.


Офицер

Немного помолчи.

Хочу дослушать.


Юноша

Пусть слушают имеющие уши,

Но удивляюсь я, если ты услышишь.

Весь Божий мир и все пути людские

Разделены меж сестрами на веки.

Незрячая все прошлое вместила,

Другая — будущего госпожа.


Офицер

Что было и что будет, — пусть. Сегодня,

Не этим сестрам, — нам оно подвластно.


Юноша

Сегодня — грань между двумя мирами,

И этой грани в самом деле нету.

Ты не успел свои слова обдумать, —

Они уж сказаны, они уж в прошлом.

Немногого ты хочешь в жизни, если

Лишь настоящее в ней бережешь.


Офицер

Яснее говори.


Юноша

Я буду ясен.

Уж около двух тысяч лет минуло,

Как крест рассек вселенную на части.

С тех пор старик покоя не находит, —

Он обречен пройти по всем дорогам,

Которые под солнцем существуют, —

И на глазах сестры с тех пор повязка.


Старик

Как много их, дорог неисходимых!


Юноша

Тогда обрублены все ветви были

Еще в раю нам выросшей маслины.

И дикую маслину к ней привили.

И разрослась она могучим древом,

Весь мир своей листвою осенила. —

И имя ей — Христово Тело, Церковь.


Офицер

А, это песня старая.


Юноша

Дослушай. Нет в мире эллина, нет иудея…


Офицер

Договорился. В мире есть и есть. —

Не только есть, но будет, будет, будет

Народ владыка, господин вселенной.


Старик (про себя)

Никто не знает, где могила Тита.

И по Египетски не говорит.

И пал Ассур, звезда войны кровавой.

И все умрет…


Офицер

Ты первый.


Юноша

Что торопишь

Ты ход событий, смысл которых — тайна?

Умрет и он. Но мне сначала надо

Повязку снять с очень сестры любимой.


Офицер

Снимай, снимай, — тебе я не помощник.


Юноша

Не думаю.

Ты приближаешь сроки,

Того не ведая.


Офицер

Ты пьян иль бредишь.

(Юноша — вместе со стариком отходит в сторону,

подымает руки и начинает молиться).

Благослови, Господь, благослови.

Вели, чтоб дерзновенная десница

Во имя распинаемой

Любви Двум сестрам помогла соединиться.

Благослови, Владыко, подвиг наш, —

Пусть твой народ, пусть первенец твой милый,

Поймет, что крест ему — и друг, и страж,

Источник вод живых, источник силы.

Благослови, распятый Иисус.

Вот у креста твои по плоти

братья,


Вот мор и глад, и серный дождь и трус; -

Голгофу осеняет вновь Распятье.

Благослови, Мессия, свой народ

В лице измученного Агасфера

Последний час, последний их Исход,

И очевидностью смени их веру.


Старик

Мы вопрошали безмолвное небо, —

В буре молчал, в урагане Ты не был.

Вот незакатное Солнце в сверканьи, —

Близок Ты, близок, — Ты в тонком дыханьи.

Слушай, Израиль, — склоняются главы, —

Царь: приближается в облаке Славы.


Офицер

Нет, больше не могу. Я до рассвета

С безумцами проговорил бесплодно.

Солдаты, живо! Иль вы там заснули?

(Входят солдаты).

Возьмите этих двух бродяг бездомных,

Обоих вытолкайте за ворота,

И никогда их больше не пускайте.


«Юрали» (повествование)

От первого экспромта до «Юрали»

Совсем недавно стало известно, о первых стихах Лизы Пиленко, будущей поэтессы Кузьминой–Караваевой (м. Марии). Более полный рассказ об этой находке приведён А. Н. Шустовым, на страницах газеты «Анапа» (7 мая 2004 г.).

Лариса Евгеньевна Габрилович со своей семьёй жила в начале прошлого века на Кавказе и вот что она вспоминает: «Это было в июле 1904 года на берегу Чёрного моря, близ Анапы. В этот день в местечке Дженете, во фруктовом саду, собралась вся семья Пиленко. Пригласили и нас, соседей. Отец Лизы, Юрий Дмитриевич Пиленко, был директором Никитского ботанического сада возле Ялты. Портрет деда (Лизы) в черкеске с газырями и орденами за храбрость при покорении Кавказа висел на стене. Родители наши часто вспоминали боевые годы, рассказывали о боях и подвигах. В разгар веселья появилась 14–летняя Лиза Пиленко. Мне запомнились её яркий румянец на щеках, небольшие косички, умные глаза и громкий задорный голос. Она уже тогда славилась умением слагать стихи. И на этот раз гости попросили, чтобы она их почитала. Кто‑то заметил, что она слишком молода, чтобы знать жизнь и писать настоящие стихи. И неожиданно Лизочка тут же экспромтом ответила:

Когда мне говорят, что жизни я не знаю,

Когда мне говорят, что слишком молода,

Тому с улыбкой отвечаю,

Что человека ведь не делают года.

Как часто старец среброкудрый не знает жизни, как ребёнок.

А юноша, как будто старец мудрый,

Познал её инстинктом уж с пелёнок.

Экспромт нам очень понравился, мы записали его, хранили и часто читали тем, кто упрекал нас в молодости и незнании жизни. Нас тогда, да и гостей поразили оригинальный подход Лизы к явлениям жизни, смелость и самостоятельность. Вот такой решительной и твердой осталась она в моей памяти».

Со своими воспоминаниями о юности и встречах с Лизой Пиленко Лариса Евгеньевна выступала на одном из «Никитинских субботников» в Москве в 1964 г. Можно ли считать экспромт, приведённый по памяти уже очень пожилой женщиной, подлинным сочинением будущей поэтессы Кузьминой–Караваевой? Может быть это непроизвольная мистификация? Но, уж очень явно вписываются строки стихотворения в характер и «философию» будущей поэтессы. Действительно её саму «сделали человеком» не годы и не возраст. Совсем не случайно строки стихотворения — «юноша мудрый, как старец» очень близок «мудрому и знающему отроку Юрали» из повести Елизаветы Юрьевна Кузьминой–Караваевой, которая вышла из под её пера через десять лет, после этого первого экспромта.

К этому рассказу стоит добавить и неизвестное стихотворение поэтессы, которое было вкраплено в письмо к Александру Блоку. Оно было послано 26 июля 1916 году из того же Дженете: «После Вашего письма писала я стихи. Если Вы можете их читать, как часть письма, то прочтите; если же нет, то пропустите. Они выразили точно то, что я хотела Вам сказать:

Увидишь ты не на войне.

Не в бранном, пламенном восторге,

Как мчится в латах, на коне

Великомученик Георгий.

Ты будешь видеть смерти лик,

Сомкнёшь пред долгой ночью вежды;

И только в полночь громкий крик

тебя разбудит — зов надежды!

И белый всадник даст копьё,

Покажет, как идти к дракону;

И лишь желание твоё

Начнёт заутра оборону.

Пусть длится напряженья ад, —

Рассвет томительный и скудный.

Нет славного пути назад

Тому, кто зван для битвы чудной.

И знай мой царственный, не я

Тебе кую венец и латы:

Ты в древних книгах бытия

Отмечен, вольный и крылатый!

Смотреть в туманы — мой удел,

Вверяться тайнам бездорожья,

И под напором вражьих стрел

Твердить простое слово Божье.

И всадника ввести к тебе,

И повторить надежды зовы,

Чтоб был ты к утренней борьбе,

И в полночь, — мудрый и готовый.

Александр Блок был призван на военную службу и уехал на фронт в июле 1916 года. Он писал Елизавете Юрьевне: «На войне оказалось только скучно. О Георгии и Надежде, — скоро кончится их искание. Какой ад напряжения!» Блок всё больше разочаровывался и понимал бессмысленность войны. Его всё больше раздражали и затягивали с его слов «лошадиные, аэропланные, телефонные, кухонные и окопные интересы», надежды увидеть на войне героическую победу рушились с каждым днём. Елизавета Юрьевна в тот период была поглощена нахождением своего места в обществе, обременена душевными переживаниями и вопросами богословскими и религиозными, и потому сама пишет «как изнемог мой край, войной сметённый». А в книге «Руфь» вышедшей несколькими месяцами раньше (авторская надпись Блоку: 20.04.1914) есть целый цикл о войне и близкие к приведённому выше стихотворению образы:

На земле средь тревоги и бед

В новь и мглу ускакал безвозвратно

Разорвав удила, белый конь.

Поэтесса страдала за Россию, была влюблена в поэта, и свято верила в высшую миссию Блока: «Если Вы позовёте, за Вами пойдут многие. Вы: всей России символ!» На письма Блока с фронта она откликалась немедленно, стараясь поддержать его, 20 июля 1916 года, она пишет: «О Георгии и о Надежде Вы пишите. Если бы Бог помог Вам родиться скорее он облегчил бы Вас». Она за него молилась и что называется «землю рыла», и готова была сделать невозможное для его душевного равновесия. 26 июля, не дождавшись ответа Блока, Елизавета Юрьевна опять обращается к нему: «Пишу Вам опять, потому что мне кажется, что теперь надо Вам писать так часто, как только возможно. Все эти дни мне так смутно; я не боюсь за Вас, а чувствую, что Вам тяжело и нудно». Вот в таком душевном состоянии и было написано ею стихотворение о «Великомученике Георгии», которое составляет единое целое с письмом. Безусловно, что оно было навеяно письмом самого Блока, в тот период их отношения были на переломе, близился их финал. Многолетняя и трудная борьба в душе молодой поэтессы и безнадёжное отчаяние Блока странным образом совпадали с грядущим трагическим событием. Рушился старая Россия и в «терновом венце революции» приближался роковой 1917 год.

Заканчивая этот маленький экскурс в историю неизвестных стихов поэтессы, хочется отметить, что в конце 1906 года, когда Лиза была только на подступах к поэзии и сочиняла экспромты для гостей, Блок записал на память две строки Бальмонта:

«Святой Георгий, убив дракона,

Взглянул печально вокруг себя».

(Полный текст А. Н. Шустова «Посвящено Блоку» опубликован в журнале «Байкал» 1980 г. № 5.)

«ЮРАЛИ» (повествование)

В 1915 году у Е. Ю. Кузьминой–Караваевой вышла в свет философская повесть «Юрали». Она написана в стиле ритмической прозы, стилизованной под Евангелия. Она разбита на отдельные главы и напоминает ветхозаветные апокрифы и тексты Нового Завета. Герой повести — молодой певец, сказочник, мудрый новый учитель. Он похож на христианского проповедника, его искания порой непоследовательны и даже противоречивы, но главное о чём хочет сказать нам Юрали, что необходимо в жизни полагаться на судьбу: «Каждого человека стережет судьба; и никто не может уйти от пути своего. С детства видит человек, что пути его от судьбы предназначены. Но начинается жизнь его зрелая, и о случае говорит он. Я же пришёл сказать вам: нет случая. Как зерно не случайно вырастает, как стебель не случайно выкидывает колос свой, так же не случайна дорога человека».

Поэтесса назвала своего героя Юрали. Первая часть имени усечённое «Юр» — сокращённое от Георгий (Юрий), в память о любимом отце Елизаветы Юрьевны. А вторая часть — от мусульманского «Али» — мудрый, возвышенный.

Юрий, это славянская переделка имени Георгий и вошла в обиход в России достаточно поздно. В те далёкие годы, написания «Юрали» поэтесса ещё не знала, что у неё родится сын и она его назовёт тоже Юрием.

В произведении «Юрали» пятьдесят семь глав. Здесь мы приводим отдельные главы повести 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7. Это рассказ о начале пути мудрого юноши. Полный текст вышел в издательстве «Искусство» СПб в 2001г. в сборнике «Равнина русская».

I

Приближается моя смерть, и не хочу я, чтобы вместе со мной исчезли те слова учителя, которые я слышал.

Оглядываясь на долгий путь свой, вижу я, что многим, как и мне некогда, облегчат они дорогу, сделав зрение — ясным, сердце — бестрепетным, а руку -уверенной. Ибо, изнемогая на пути, встретил я Юрали и родился вторым рождением.

Вам, изнемогающие, пишу я и верю, что слова и жизнь его будут вам источником воды живой.

Ясен и безупречен мой вечер. Мирно гаснет заря. Сердце — свиток, исписанный рукой мудрого. Как плод созревший, отдаю я жизнь свою вечности. Дети мои, узнайте, что близится жатва.

И ещё узнайте, что здесь, среди нас, живущих и юных даже в старости, был тот, кто обречён. Обречённым назовёте вы Юрали, узнав слова его и деяния.

Память моя, видя в тумане настоящее, сохранила мне каждое его слово, дабы поведать о нём мог я.

II

Среди горных пастбищ рос Юрали. Крутые скалы делали эти пастбища почти недоступными. Только в самые жаркие месяцы, когда весенние потоки пересыхали, отвесная тропа могла вывести через несколько дней пути к селениям, находящимся в долинах.

Начиная ранней весной и кончая дождливыми осенними днями отец Юрали пас свои стада на зелёных лугах, перегоняя их всё выше и выше. Зимой с первым снегом скот запирался в низкие сараи; там же за перегородкой жил и Юрали с отцом.

Дни были так похожи один на другой, что казалось Юрали — всегда жил он в горах и вечно будет жить там.

Часто бродил младенец по лугам, собирая цветы и наблюдая птичьи стаи: к солнцу потянуться птицы, и знал он, что скоро белым снегом будут покрыты луга; и с весенним перелётом ждал он первой травы.

К полудню, когда отец задремлет, Юрали садился над обрывом и наблюдал, как внизу живут люди: пашут нивы, меряют пыльные дороги, собираются толпами у дверей низких домов своих.

Длинными же зимними вечерами просиживал Юрали у тлеющих поленьев напротив отца, слушая, как коровы за перегородкой мерно дышат и пережёвывают жвачку, а у окна бьётся и гудит ветер. И молчал младенец Юрали, мудрый неведением своим.

III

Однажды пропала из стада корова. Отец послал Юрали отыскать её между скалами. С полдня вышел он. Долго виднелись с вершин пастбище, и тихо бредущее стадо, и отец с длинным бичом в руках. Но за последним поворотом скалы окружили его тесно; и уже склоняющееся солнце косыми лучами позлащало жёлтые зубцы. Юрали вглядывался в тропинку, ища следов копыт.

Наступила ночь. Бесстрашно брёл Юрали, не узнавая скал и еле различая дорогу при слабом блеске звёзд.

Уже и предутренним холодом потянуло и вновь зазолотились вершины скал. Крутой тропой спустился он, ведомый следами копыт, к ручью.

Еле различил в утреннем сумраке на берегу остов коровы, обглоданный хищниками. Надо было поворачивать; но скалы были так похожи одна на другую, что не знал Юрали, откуда пришёл он. Наугад начал он карабкаться вверх. Но куда ни поворачивал он, нигде не было видно следов копыт, которые привели его к ручью. Долгие часы бродил он, то спускался, то вновь карабкался по крутым уступам; а скалы всё теснее окружали его, и казалось, конца им нет.

Не боялся ребёнок! Тайное знание осенило его: куда бы ни привели шаги, — везде будет его родина ждать. Родина ещё неведомая! То же солнце будет освещать путь его, то же небо ласково раскинется над ним, те же звёзды тихо запылают ночью. Извечная родина, ласковая колыбель лелеет усталого от пути Юрали; тихая мать нежит ноги его; мать земля зелёная. И к восходу или закату, в страну ночи или в страну солнца поведёт его дорога — везде он желанный сын мудрой земли, везде он любимый брат зверям и злакам земным.

IV

Поздним вечером на следующий день вернулся Юрали, к стадам своим; случайно вывели шаги его к родному пастбищу.

Дремали коровы, отец тихо сидел у потухающего костра; и Юрали, уже отрок Юрали, рассказал ему, как скитался он между скалами, как узнало сердце, что везде родина любимая ждёт его. И впервые стал говорить ему отец, как равный равному, ибо в одиночестве своём двухдневном стал Юрали отроком мудрым и знающим.

«Юным принадлежит Земля, тихая Мать их; глаза отроков видят невидимое, и уши слышат неслышимое. И только тот, кто однажды услышал слово Мира сего и запомнил его, только тот становится глухим, и не трогает его ласка родимой.

Милый отрок мой, Юрали тихий, о себе хочу поведать я. Некогда и я, как ты теперь, юный и не ведающий, жил с отцом среди зелёных пастбищ. Сердце моё не знало ни радости, ни горя; сердце моё ведало, что после ночи будет восход солнца, что зима предшествует весне; уши мои слышали рост трав; и голосом своим мог я призывать птиц и зверей земных. Но кончилось моё отрочество: к селениям в долины вывел меня отец и ушёл от меня. Долгие годы жил я между людьми, питался их пищей, слушал их слова; из селений пришёл я к городу и узнал тайну его.

Там впервые встретился я с матерью твоею, Юрали и полюбил её. И поразила любовь зрение моё и слух мой: только в ней видел я жизнь любимую, в её голосе слышал я пение птиц; когда же она, оставив мне тебя, ушла, показалось мне, что смертельно ранена душа моя, что солнце больше не будет меня веселить, что птицы немы и трава не зелена. Несла она тайну города! Влила в меня яд, которым отравлены люди, слепые и лишённые слуха».

После этих слов просил Юрали отца, чтоб он открыл ему тайну иных жизней, тайну, убивающую людей. Но с улыбкой возразил отец ему: «Не спрашивай, ласковый; ещё долги годы твоего неведенья. Но знай, что настанет час, когда и ты поймёшь тайну тех, кто живёт в долинах. Знай также, что вернулся я на родные пастбища уже дряхлым.

И хотел вопросить ручьи, но не поняли они вопроса моего;

И хотел голосом тихим призвать к себе птичьи стаи, но с громким щебетаньем мимо пролетали птицы.

И показалось мне, что умер мир!

Мёртвая лежала земля, мёртвые шелестели травы.

Так стал я старцем, Юрали.

Каждый день с восходом солнца просыпаюсь я, надеясь, что вновь будут меня радостно приветствовать братья. Но молчаливо лежит земля. Так тянулись годы. И я чужой всему, что меня окружало, знал только одну радость: твою молодость, Юрали. Твою юную мудрость». И замолк старик. Юрали же начал ему рассказывать о тех тайнах, которые поведали ему травы и звери, скалы и звёзды. И с грустной улыбкой слушал старик слова далёкой, утерянной родины.

Снова потянулись весенние дни; снова бродил Юрали радостный и тихий, по родимым лугам, снова ласковые речи шептало ему солнце, и сказки рассказывали пёстрые цветы, и весенние песни пели птицы. Только по вечерам, сидя у костра, возвращался Юрали к расспросам о иной жизни, о любви, о старости, о времени, о смерти. И много думал он над ответами отца, и говорил ему так: «Если люди долин не знают и не слышат Родину свою, то к ним хочу отец. Им хочу рассказать тайну живую, научить их тому, что знаю сам». Но просил отец ещё подождать Юрали, потому что придёт его время — ВРЕМЯ ПЕРВОЙ СМЕРТИ!

Юрали же не верил, что может душа его умереть, и хотел идти к людям, чтобы воскресить их.

V

В тот год была сильная засуха. Весенние потоки пересохли раньше чем когда‑либо; русла горных ручьёв, прежде бушующих, были покрыты пылью. Небольшие речки, ворочавшие камни, пересохли так, что их можно было перейти вброд. После долгих лет горные пастбища стали доступны людям. В течение нескольких летних месяцев вдоль по пересохшим руслам, как по тропе, можно было пройти, минуя отвесные, всегда неприступные скалы.

Однажды в жаркий полдень приблизились из‑за уступа к стадам несколько путников. Впереди шли два старика, а за ними утомлённые женщины, некоторые с детьми на руках. Отроки, девушки и дети постарше теснились дальше, удивлённо взирая на Юралиного отца, на мирное стадо и на Юрали, тихо наигрывающего на сопелке птичьи песни.

Отец Юрали встал к ним с приветом.

О приюте пришли просить они. Неожиданный набег соседних племён разрушил их селения. Все мужчины способные держать оружие — сейчас в бою; а они — слабые — решили искать спасение в бегстве. Несколько дней шли они и уже изнемогают от усталости.

Пастух предложил им пищу, а Юрали с любопытством наблюдал и слушал пришельцев. Он не мог понять, отчего женщины плакали, рассуждая о войне. Чуждыми казались мудрому отроку слова их, и думал он, что говорят они о тайне иной жизни.

Уже несколько дней люди долин жили на пастбище. Юрали рассказывал своим сверстникам сказки, которые он узнал в своём одиночестве. Затевал с ними игры, водил их по зелёному лугу, называя странными именами цветы и кликая птиц.

Дети сначала с любопытством слушали непонятного им отрока и хотели научиться у него умению распознавать травы и кликать птичьи стаи. Потом постепенно стали привыкать к нему и полюбили его даже, чуя в нём непонятную им силу и мудрость.

И в свою очередь, говорили они ему непонятные слова: мальчики мечтали о том, как они вырастут и станут воинами! Играли в игры, где одна сторона шла на другую, и на все вопросы Юрали не могли объяснить они, отчего в словах и в их играх лежит печать СМЕРТИ.

И тогда казалось ему, что они уже знают тайну, что они уже испытали то, что отец его назвал ПЕРВЫМ УМИРАНИЕМ.

Юрали любил их, но был среди них одиноким и чужим.

VI

Среди детей были две девочки: одна — горбунья, а другая — ласковая и злая; маленькой змейкой казалась она Юрали. Они особенно привязались к нему.

Горбунья впервые видела, что уродство её не пугает, что Юрали так же ласков с ней, как и с другими детьми.

Часто говорила ему так: «Ты как солнце Юрали; солнце светит и добрым и злым, прекрасным и калекам. Ты на меня смотришь так же ласково, как и на других, ты не боишься моего уродства. Это потому, что ты мудр и ясен, Юрали. Только тот боится уродства, кто сам уродлив. Мой прекрасный, тихий Юрали, я люблю тебя».

И нежно гладила горбунья его руки и заглядывала ему в лаза. Тогда Юрали говорил ей, что тоже любит её, что сестра она ему желанная, что зелёная земля — извечная мать их. И учил он её понимать птичьи голоса и ласкать стебли, говоря, что каждый злак земной тоже, как и он, Юрали, — брат её.

И потом удивлённо замечал Юрали: «Только многих слов твоих не могу понять я. Разве не все знают, что и ты, горбунья, единая из светлых детей нашей матери?»

И после этих слов великая радость посещала девочку, потому что впервые чувствовала она, что и для неё, как и для других, светит солнце и пахнут цветы, что так же нежно и ей поют птицы, что в сердце Юрали равна она травам и зверям, звёздам и людям — всем братьям любимым его.

Юрали с улыбкой внимал радости её, а в сердце его была пустота, потому что впервые узнал он жалость. И новым неведомым чувством казалось ему нежность к горбунье: иначе любил он других детей своей Матери Земли.

VII

Другая девочка рассказывала ему о городе, о матери своей, и тогда казалось Юрали, что о страшном сне слышит он.

«Я могла бы быть такой же ясной, как ты, — говорила она. — Но люди сделали меня старой и мёртвой. Когда я была совсем ещё маленькой, приходили они к моей матери, и говорили ей ласковые слова, и нежно обнимали её, и давали ей денег. Я думала долго, что они любят нас, и знала, что после нескольких дней голода придёт кто‑нибудь и будет у нас хлеб. Часто смеялись они и гладили меня по голове. Мать к приходу их одевала лучшие одежды и становилась красивой и молодой. И долго, засыпая, слышала я рядом смех и веселье.

Иногда к матери приходили подруги, и тогда эти ласковые люди и им давали денег, угощали сладкими винами. Ко всем всегда одинаково нежные, они любили всех. Как солнце, Юрали, светили они и добрым и злым, прекрасным и калекам».

И при этих словах девочка хохотала и злилась.

«Потом я узнала, что мать и её подруги продают себя им; что они никого не любят, потому что любят всех! Что ласковые люди не пустили бы мать на пороги домов своих. Что твердя слова любви, они презирают. Что за стенами нашего дома они забывают нас.

О, Юрали, Юрали, ты улыбающийся всем! Ты воистину подобен солнцу, греющему и добрых и злых. И ты подобен тем, кто приходил к моей матери и говорил слова любви, никого не любя. Разве ты не видишь, неразумный и не ведающий Юрали, что нам всем ты нужен безраздельно? Если ты хочешь улыбаться мне, то не смей улыбаться другим. Если же другие увидят твою улыбку, то бей, мучь, не замечай меня, — только смотри ласково, потому что не верю я, что в твоём сердце есть любовь.

Я не хочу быть равной птицам и цветам для тебя!

Я хочу быть солнцем твоим,

Дыханием твоим — всем, что ты видишь и слышишь.

Ты слеп и глух, ты не мудр, Юрали!»

И казалось тогда Юрали, что он не видит и не слышит. Что он как маленький зверь.

Тогда он обнимал нежно подругу свою, и сердце его наполнялось мучительной любовью. Немудрые, простые слова говорил он ей, и на душе её становилось тихо и радостно.

«Будь моим, только моим, Юрали. Никто в мире не знает таких слов, как ты. Никто не умеет так ласково заглянуть в глаза. Я знаю, Юрали, что не встречу любви большей, чем твоя любовь».

А у Юрали на душе становилось вновь ясно и холодно. Подходили другие дети, и он забывал о той, которая только что переполняла его любовью.

Несколько раз было так. Девочка мучилась, глядя на Юрали, как он улыбался другим. Мучилась, когда он, задумчивый, уходил в скалы, не замечая никого. И любовь сменилась в её сердце ненавистью!

«Никогда не подходи ни к кому слишком близко, Юрали, — говорила она. — Ибо никто не может подойти ближе тебя, и никто не будет потом дальше, чем ты».


Примечания

1. См. об этом стихотворении в предисловии к повести "Юрали" в настоящем сборнике.

2. Трехэтажный особняк на улице Лурмель, взятом в аренду м. Марией (Скобцовой) под пансион для престарелых русских эмигрантов. Этот дом стал символом служения матери Марии.

3. "Православное дело" - название благотворительной организации м. Марии.

4.  Бежать ли из дому? Уже в 1937 году она говорила Мочульскому о своем намерении передать дом остальным монахиням и отправиться «скитаться по Франции»: «Теперь мне ясно: или христианство — огонь, или его нет. Мне хочется просто бродить по свету и взывать: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное». И принять всякое поношение и зол глагол». «Пусть мы призваны к духовной нищете, к юродству, к гонениям и поношениям [писала она], — мы знаем, что это единственное призвание, данное самим гонимым, поносимым, нищающим и умаляющимся Христом».   К этому времени сама мать Евдокия, вместе с о. Киприаном и второй лурмельской монахиней, Бландиной (Оболенской), начала искать помещение, более соответствующее традиционным монашеским требованиям.   В конце концов мать Мария положила конец этому кризису. В мае 1938 года она попросила их покинуть общежитие. К осени Митрополиту Евлогию удалось устроить монахинь в другой — новоучрежденной — обители в Муазенэ–ле–Гран. В следующем году о. Киприан резолюцией Митрополита Евлогия от 14 сентября 1939 года был освобожден от должности настоятеля Покровской церкви на Лурмеле. Он переехал в Богословский институт, где был профессором (впоследствии — и доктором богословских наук).   В этой борьбе двух сильных личностей было мало вразумительного и вдохновляющего. Но здесь сталкивались принципы, которые являются темой одной из пьес–мистерий матери Марии — «Анна». [эту мистерию см. в настоящем сборнике]"

5. Это стихотворение адресовано Блоку (письмо 26.VII.1916). См. об этом предисловие к повести "Юрали" в настоящем сборнике.

Комментарии для сайта Cackle

Тематические страницы