Беседы о блаженствах

Саймон Тагуэлл

БЕСЕДЫ О БЛАЖЕНСТВАХ

Нам надо понять, как бессмысленна всякая попытка быть «вполне приличным человеком»...

Надо признать, что мы никуда не годимся, и жить с этим сознанием.

Только тогда Бог сможет сделать из нас что-то сносное.

Nihil obstat

о. Антоний Бадура CMF

(02/V/1994)

Imprimatur

† Епископ Иосиф Верт

 Апостольский Администратор

для католиков Азиатской части России

(24/V/1994)

Саймон Тагуэлл

 «БЕСЕДЫ О БЛАЖЕНСТВАХ»

Перевод с английского Н.Л.Трау6ерг

Художественное оформление Л.М.Живило

ISBN 5-87687-016-1

© Издательство «Claretianum» г. Красноярск, 1994

Источник текста: http://svet.h1.ru/bibliotk/t/taguell-bob.htm#g6

• Глава I. ВВЕДЕНИЕ

• Глава II. ТОЖЕ ВВОДНАЯ

• Глава III. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное

• Глава IV. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю

• Глава V

• Глава VI. ИНТЕРЛЮДИЯ

• Глава VII. Блаженны плачущие, ибо они утешатся

• Глава VIII. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся

• Глава IX. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут

• Глава X. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят

• Глава XI. Блаженны миротворцы, ибо сынами Божиими нарекутся

• Глава XII. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.  Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня.  Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах:  так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Глава I. ВВЕДЕНИЕ

Никто не сомневается в том, что блаженства играют особую роль в христианском мировоззрении. Боссюэ сказал своим монахиням: «Если нагорная проповедь  —  суть христианства, восемь блаженств  —  суть нагорной проповеди». Св. Доминик молился о том, чтобы основанный им орден «находил радость и услады в жизни, сообразной духу блаженств». Те, кто составлял нынешний Лекционарий, сочли текст о блаженствах самым подходящим для дня Всех Святых.

Однако текст этот очень странен. Чем больше думаешь о нем, тем больше он озадачивает. Блаженства, без сомнения, зовут нас на неслыханные высоты духовной и нравственной жизни; но, в то же время, они канонизируют качества, прямо противоположные представлению о приличном, благополучном, нормальном человеке.

Конечно, эту странность мы находим в Евангелиях повсюду. Христианская зрелость совсем не в том, чтобы стать подтянутым, внушающим уважение человеком, у которого все в порядке, ибо он точно знает, что такое быть христианином, и обладает достаточной силой воли, чтобы жить согласно этим знаниям.

~4~

По-видимому, у Апостола Павла была немалая сила воли, но он мучился таинственным «жалом в плоть». Когда он хотел от него освободиться, Господь ему сказал: «Довольно с тебя благодати Моей», и Павлу пришлось узнать, что Божия сила совершается в немощи, то есть  —  только в слабости нашей становится совершенной.

Сам Господь избрал путь слабости. В Боге есть что-то такое, что легче выразить слабостью, чем силою, глупостью, чем умом, бедностью, чем богатством. Воплотившись, Он стал бедняком, неудачником и неразумным. А мы, призванные следовать и подражать Воплощенному Богу, не должны удивляться, что нам нужно изучить высокое искусство немощи.

Конечно, это не значит, что мы должны опустить руки и вообще не «делать усилий». И Библия, и жития святых показывают нам, что усилия эти бывают поистине героическими. Но не дай нам Бог неправильно их понимать!

Апостол пишет, что он достиг праведности, предписанной Моисеевым Законом, со всей той тонкостью ее толкования, которой достигли фарисеи. Когда же он стал христианином, это совершенство, эта праведность не принесли ему особой пользы; он как бы не знал, что с ними делать.

Очень легко считать фарисеев воплощением порока и лжи. В прямом смысле слова они не лгали; что же до пороков, они, можно сказать, были лучшими людьми той эпохи, самыми набожными, самыми покорными Божией  ~5~ воле, самыми ответственными в своих поступках. Праведность их плоха лишь одним: ее можно измерить, и счесть хоть когда-нибудь, что мы ее достигли. Она может стать самоцелью. 

Как соблазнительно определить нравственность так, чтобы рано или поздно сказать: «Я всё это выполнил! Как хорошо войти в храм, смело подняв голову, и возблагодарить Господа за то, что ты  —  такой приличный, такой безупречный человек!» Как это смиренно (ведь благодарим мы не себя, а Бога), как нагло и как невыносимо скучно!

Часто считают, что фарисей из притчи гордился своими успехами; но это неверно. Он прекрасно понимал, что всем обязан Богу. Вина его  —  не в самомнении, а в том, что он неверно мыслил праведность.

Начнем с того, что, благодаря не себе, а Богу, он всё-таки может любоваться собой. Он собой доволен. Довольство это проникает в самое смирение. Даже на исповеди мы, христиане, можем видеть себя «вполне правильными». Вот что пишет Грэм Грин в «Силе и славе»: Священник исповедует немолодую женщину. «Вспомните ваши настоящие грехи,»  —  говорит он.  —  «Но я хорошая женщина, отец,»  —  удивленно ответила она. «Тогда что же вы делаете здесь? Меня ждут дурные люди,  —  сказал он.  —  Любите вы кого-нибудь, кроме себя?» «Я люблю Бога,»  —  надменно сказала она. Он быстро взглянул на нее и в слабом свете стоявшей на полу свечи увидел  ~6~ суровые черные глаза под черной шалью. Еще одна из набожных ... как он сам. «Откуда вы знаете?  —  спросил он.  —  Любовь к Богу такая же, как любовь к человеку..., ребенку. Когда кого-нибудь любишь, хочешь быть с ним, поближе». Он безнадежно махнул рукой: «Хочешь защитить его от себя».

Наши добрые дела, наша набожность, наши духовные достижения опасны тем, что помогают нам составить такое представление о самих себе, которое нас удовлетворит.

Мысль эта, среди прочего, входит в слова о том, что мы должны уподобиться детям (см. Мф 18,3). Не случайно у всех трех евангелистов сцена с детьми стоит рядом с текстом о богатом человеке (у Матфея  —  «богатом юноше»). Казалось бы, вот идеальный кандидат в Царство Божие. Но в том-то и дело, что идеальных кандидатов нет и быть не может. Христос пытался объяснить, что выполнение Закона нас не спасет; когда же ученики спрашивают, кто же может спастись. Он говорит: «Невозможное человеку возможно Богу».

Богач хотел узнать, что надо сделать, чтобы наследовать вечную жизнь; узнать и достигнуть этого. На самом же деле мы должны принять Божие Царство, как маленький ребенок. Тогда, в древности, не было сентиментальных иллюзий, благодаря которым нам кажется, что дети как-то особенно нравственны. Христос не говорит, что Царство  —  большая площадка, где играют идиллические дети. Дети близки к Богу не потому, что они безгрешны, а потому,  ~7~ что они беспомощны. Они ничего не могут «сделать», и, в отличие от богача, ничего не «заслужили». Что бы они ни получили, это подарок, дар.

У детей нет прошлого. Мы, взрослые, слишком много думаем о прошлом и даже издаем автобиографии, как бы готовя свой «имидж» к встречи с Богом. Зачем всё это? Зачем мы тратим время? Не лучше ли, как дети, жить настоящим, где нет места никаким «имиджам»? Именно здесь и сейчас встречается с нами Бог. Если мы хотим, мы можем сказать, что Он встречается с нами «нигде».

Вот почему так важны в христианском предании «обращения на смертном одре». Мы  —  не наше прошлое; мы  —  то, что мы здесь и сейчас стоим перед Богом.

Это  —  не психологическая, а богословская истина; совсем не надо каждую минуту ощущать себя как бы только что сотворенным. Такие ощущения и соответствующие им восторги дали бы ровно то же самое, что и фарисейское довольство собой.

Каждый, кто ищет способы приблизиться к Богу, обретет эти способы, а Бога утратит. Духовный человек не печется даже о духовном покое, и не страдает от его недостатка. Любые ответы на вопрос: «Что я могусделать, чтобы наследовать жизнь вечную?»  —  не нужны, они бесплодны. Чтобы превзойти «праведность фарисеев», мы должны совершенно изменить наши представления о праведности. Мы должны иначе видеть, что значит быть  ~8~ праведным и, тем более, что значит себя праведным ощущать. Со времен Нового Завета праведность нельзя измерить. Конечно, мы по-прежнему знаем, что, например, убийство  —  грех, а не убивать  —  хорошо и праведно. Но сколько бы мы ни сделали, сколько бы грехов ни побороли,  —  мы всё такие же нерадивые рабы. Церкви потребовалось много веков, чтобы достигнуть на практике той милости к любому кающемуся, которую нередко называют теперь «духом Иоанна XXIII». Но богословы всегда знали, что Новый Завет не допускает никакого разделения на «чистеньких» и «нечистых». Авва Феодот учил когда-то: «Не превозносись над любодеем, если ты чист, иначе и ты нарушишь Закон. Ибо Тот, кто сказал «не прелюбодействуй», сказал и «не суди».

Каждый из нас облечен великой честью: все мы  —  жалкие бедняки, ожидающие милости Божией.

~9~

Глава II. ТОЖЕ ВВОДНАЯ

Блаженства являют нам очень странного человека: он беден и тих, он плачет, вообще  —  он достаточно жалок, хотя и может почему-то мирить других. Почти никто не хочет качеств, перечисленных Христом. Одни брезгливо жалеют таких людей, иногда пытаясь «поправить их дела», другие  —  те, кто оказался в «подобном положении»,  —  романтизируют его, уподобляясь ибсеновскому герою, которого играет плохой актер.

Нелегко признать: «Да, я  —  не победитель»; еще труднее с этим смириться, как будто так и надо. Чаще всего мы пытаемся «что-то сделать»  —  если не «поправить дела», то хотя бы вызвать восторг (ибсеновский герой нуждается в рукоплесканиях).

Словом, мы реагируем так, как если бы нас обделили. Нам не нравится быть «хуже других», и мы пытаемся это исправить или хорошо использовать.

Конечно, трудно, почти невыносимо жить, зная, что ты не силен, не победителен, не благополучен, не счастлив, и тому подобное. Поэтому так трудно «жить по правде»  —  ведь это включает и правду о себе. Мы тщимся казаться значительнее и обманываем самих себя.

~10~

Чтобы поистине обратиться к Богу, надо «вернуться к себе», как вернулся к себе блудный сын (Лк 15,17)[1]. Человек ищет Бога повсюду, и не находит, ибо Бог  —  в нём самом, поджидает его.

Св. Викентий Феррер говорит, что основа всего прочего  —  именно эта правда о себе. Имя ей  —  смирение. Мы должны знать, кто мы. Мы должны увидеть, что в нас самих нет никакого добра, и «от себя» мы творить добро не можем. Нам надо понять, как бессмысленна всякая попытка быть «вполне приличным человеком» перед собой и перед Богом. Надо признать, что мы никуда не годимся, и жить с этим сознанием. Только тогда Бог сможет сделать из нас что-то сносное.

Почти перед смертью св. Тереза благодарила Бога за свое несовершенство, ибо из-за него она «нуждается в милости Божией».

Это совсем не то, что довольство своей слабостью. Всякое довольство собой, сколь угодно извращенное, от Бога уводит. Мы должны понять, что никуда не годимся, и принять это; какие уж тут победители!

Христианин обязан учиться искусству слабости, беспомощности, неудачи. Он должен знать, что, когда мы слабы и беззащитны, Бог видит нас, любит, даже хвалит. Размышляя об Евангельских блаженствах, не думайте: «Это  —  о каких-то неудачниках». Радуйтесь, если это о вас. Не думайте: «Надо бы им помочь»; помните, что они блаженны.

~11~

Глава III. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное

Евангелист Матфей и евангелист Лука говорят об этом блаженстве не совсем одинаково. У Луки оно проще и, возможно, первоначальной: «Блаженны нищие»; а противопоставлено оно словам: «Напротив, горе вам, богатые!» (Лк 6, 24).

Такую простоту, почти грубость, не надо списывать со счетов. Ту же самую мысль (точнее  —  весть) мы находим в притче о богаче и Лазаре (Лк 16, 19-31): если ты преуспеваешь в этом мире, ты расплатишься в «мире ином», и наоборот. Можно морализировать по поводу притчи, но сама она не дает для того оснований. Суть ее  —  не в том, что богач был плохим, а бедняк  —  хорошим, а в том, что один был богат, а другой  —  беден. Вот и всё. Горе богатым.

Простота эта поражает, но соответствия ей мы находим и в иудействе. Согласно преданию, раввин Иуда, прозванный «Царевичем», учил: «Тот, кто наслаждается в этом мире, лишится наслаждений в будущем; тот, кто в этом мире лишен наслаждений, обретет их». По-видимому, такая мысль вполне привычна и породила множество притч, похожих на анекдоты. Например, раввин Ханина,  ~12~ измученный своей бедностью, помолился о помощи, и увидел руку, которая протягивает ему золотую ножку от стола; а потом, во сне, узрел иное: на небе, в будущей жизни, он ест за столом, у которого не хватает ножки.

Конечно, это совсем не похоже на первые книги Ветхого Завета, где земное благополучие прекрасно сочетается с праведностью, более того,  —  оказывается естественной наградой (см. напр. Втор 6, 3; 11, 13 и др.).

Проблема поставлена иначе, и очень остро, в Книге Иова. Герой ее весьма хороший человек, но на него валятся всевозможные беды. Друзья настаивают на том, что это  —  расплата за грехи, но он так же твердо повторяет, что не провинился перед Богом. По замыслу автора, прав он, а не друзья. Тем самым ситуация оказывается непонятной, если не бессмысленной. Правда, в конце Иов обретает всё утраченное, но до этого его представления о Боге поколеблены и сменены гораздо более глубокими.

По всей вероятности, мысль о том, что земное благополучие не связано с праведностью, развивалось в века, разделявшие оба Завета; иудеи все яснее понимали, что человек, преданный Закону Господню, обычно оказывается среди изгоев этого мира.

Поначалу, конечно, это было простым наблюдением, но со временем обобщилось, особенно потому, что мир сей всё больше воспринимался как княжество сатаны. В иудейском сознании (быть может, под влиянием персидских  ~13~ учений) усилилось резкое разделение между нынешним и будущим веком. Те, кто верен Богу, считали они, получат награду не теперь, а позже.

Раннее христианство приняло это деление. Христиане верили, что тот мир, который мы видим и знаем, подчинен «князю мира сего». Отсюда неизбежно следует, что земное благополучие дается лишь тем, кто удовлетворяет требованиям этого князя. Поразительно место из «Пастыря» Ермы, где говорится, что христианин не может участвовать в «экономической системе» мира сего, ибо она целиком подчинена сатане. «Властитель этой страны,  —  учит Ерма,  —  прав, когда говорит: «Или следуйте моим законам, или покидайте мою землю». Что же нам остается делать? У нас свои законы и свой град. Неужели мы отвергнем свой закон ради полей и других владений и станем жить по закону чужого града?

С точки зрения Ермы, именно это  —  самый опасный соблазн для христианина. Самый тяжкий грех  —  нарушить завет с Богом; а это неизбежно, если мы стремимся к земному преуспеянию, так как невозможно служить двум господам.

Ни в коем случае нельзя забывать о том, как серьезно это учение. Перед каждым из нас стоит чрезвычайно реальный вопрос: в какой мере мы вправе стремиться к земному преуспеянию любого рода, не изменяя Богу? Ответить на него совсем непросто. «Талант», который мы должны приумножить, так или иначе  ~14~ приведет нас к соприкосновению с «маммоной неправедным». Если дойдет до прямого конфликта («или  —  или»)  —  нам придется, как всегда знала Церковь, выбирать между отступничеством и мученичеством. Но обычно вопрос стоит не столь явно, и все наши мирские дела  —  под вопросительным знаком. Поскольку мы живем в этом мире, мы непрестанно рискуем послужить маммоне. Это полностью относится к таким «добрым делам», как, скажем, учительство. Что бы мы ни делали, мы в той или иной степени вынуждены считаться со «здешними» законами.

Незачем отрицать, что Церковь никогда не могла требовать от своих членов полного разрыва с миром. В ней всегда существовали преуспевающие и богатые люди. Но Церковь неустанно предупреждала их об опасности. Ерма говорит, что богатые обязаны своим спасением молитвам бедных. И это можно сказать о каждом из нас, в той или иной мере вписанных в «приличное общество».

Мы непрестанно должны помнить, что невозможно служить двум господам. Принцип этот гораздо шире «богатства  —  бедности» в материальном смысле слова. Смотрите, как говорит Господь о тех, кто выставляет напоказ свое благополучие. Слова Его просты: «... они уже получают награду свою» (Мф 6, 2 и 5).

С такой точки зрения неважно, какую из земных целей мы ставим. Быть может, мы хотели кого-то убить; быть может, хотели улучшить Британскую конституцию. Раз мы  ~15~ этой цели достигли, мы получили награду свою. По-видимому, лучше исправлять конституцию, чем убивать, но, в контексте блаженств, обе эти цели  —  недостаточны, и потому обе могут увести нас от Царства Божия. Вопросительный знак остается; если вопрос «встанет ребром», что будет дороже нам: Бог или конституция?

Да, самый близкий контекст нашего блаженства  —  полная или относительная несовместимость Царства Божия и какого бы то ни было преуспеяния в земном мире. Но это не всё; и для нас, и для евангелиста Матфея блаженство нищих духом значительно глубже.

В той же нагорной проповеди Христос сообщает нам еще одну очень важную истину о земном имуществе. «Не собирайте сокровища на земле»,  —  говорит Он (Мф 6, 19), и объясняет, что это попросту невозможно(ср. Лк 12,16 и далее). В этом мире, собственно, и нельзя ничем владеть, ибо и владения, и мы сами недостаточно устойчивы. Мы живем во времени, мы живем в текущем мире; и поэтому нет никакой возможности схватить что бы то ни было и закричать: «Это мое!» Когда Апостол Павел учит нас пользоваться миром как не пользоваться (1 Кор 7,31), он просто показывает, что не подвержен иллюзиям.

Конечно, это относится не только к деньгам или имуществу. Несметное множество браков и дружб разрушено именно тем, что мы хотим владеть чем-то или кем-то. Самый верный способ поссориться с человеком  —  вцепиться  ~16~ в него. И дружбу, и любовь можно подучить только как незаслуженный, нечаянный дар. Жалеть об этом не надо, это  —  одна из тех вещей, из-за которых прекрасен Божий мир. Падший человек утратил вкус к такой неуверенности. Он любит то, что можно крепко держать, хотя на самом деле ему это только кажется, ибо удержать ничего нельзя.

Одни лишь нищие духом могут что-то иметь, поскольку лишь они принимают всё, как подарок. Об этом, среди прочего, говорит Христос в Своей притче  —  о талантах (Мф 25,14 и далее). Человек, зарывший деньги, боится рисковать, но именно поэтому теряет всё, что ему доверено. Хозяин не хотел, чтобы слуги берегли его дар.

Господь просит нас, чтобы мы всегда были готовы отдать то, что имеем. Только тогда оно может вернуться к нам и умножиться. Нам очень важно отучиться от желания «владеть», которое вложил в нас дьявол, еще и потому, что единственное прочное достояние лежит вне всяких «владений». Томас Трэен в «Сотницах созерцаний» смеется над глупыми людьми, «которые хотят владеть столь малым, тогда как им обещано всё». Мейстер Экхарт говорит о том же, объясняя, что Бог не может дать мало  —  Он дает или всё, или ничего.

Пока мы играем в бесовскую игру «владения», мы никак не выйдем за пределы того мира, где можно получить лишь жалкие крохи. Только тогда, когда мы снова научимся  ~17~ видеть во всём Божий дар, мы сможем получать в дар Царство Небесное.

Сам Бог непрестанно отдает Себя. Лица Троицы отдают Себя друг другу. Человек, образ и подобие Божие, может сохранить даже душу, лишь отдавая ее (см. Мф 10,39). Согласно одному из толкований, образ Божий  —  «мужчина и женщина», вместе. В этом, несомненно, есть правда. Как бы ни понимать образ Божий, в него входит отдание себя другим. «Не хорошо человеку быть одному» (Быт 2,18).

Часто слова о том, что надо потерять душу, чтобы ее обрести, объясняют так: «душа» означает здесь «жизнь». Не стоит на этом настаивать. Греческое слово из Евангелия значит именно «душа». Если мы слишком сильно печемся о нашем спасении, мы рискуем его потерять. Если мы жадно собираем духовные сокровища, мы не сможем принять в дар Царства Божия. Конечно, это касается и чувств, и достояний ума. Мы должны легко отдавать их, чтобы жить в истинном смысле этого слова.

Причина совсем не в том, что стремление к эмоциональной, интеллектуальной или физической «зажиточности» обличает в нас жадность. Нет, причина почти прямо противоположна; и в этой связи надо вспомнить забытую добродетель magnanimitatis  —  величия души. Цепляться за частичные блага попросту мелко. Самый верный путь к утрате радости  —  стараться быть бодрым и веселым любой ценой.  ~18~ Отец Браун напомнил нам, что это  —  «жестокая религия» (см. расск. «Три орудия смерти»). Скажем больше: быть может, самый верный способ сойти с ума  —  трястись над своей психикой. Во всём, что хоть чего-то стоит, есть некая легкость, риск, легкомыслие.

Господь отвечает на наши жалкие просьбы: «Отец благоволил дать вам Царство» (Лк 12,32). Бессмысленно говорить, как мамаша у Льюиса: «Мне нужно так мало, только хороший гренок...». Это  —  бесовское смирение, оно опасней гордыни. Отец благоволил дать нам Царство. Всем остальным надо, если нужно, жертвовать, не потому, что это слишком много для нас, а потому, что это слишком мало. Христианство  —  не дотошная программа самоусовершенствования. На карту поставлено Божие Царство; и ради него мы должны разжать пальцы. Западная христианская традиция называет такое полное отдание «темной ночью» чувств и ума; и этому нередко противопоставляют более радостную духовность православия. Однако и в восточной традиции речь идет о том же самом, и многие учителя кажутся менее мрачными лишь потому, что они с большей надеждой смотрят на роль самого человека в деле своего спасения, чем некоторые (никак не все) их западные собратья. Быть может, западные христиане больше противились Богу, и потому больше страдали. Но цель и у тех, и у других  —  одна и та же.

Мы не должны владеть ничем, даже Богом. Если мы хотим Его обрести, мы не должны в Него вцепляться. (Тем самым, кстати, мы  ~19~ испытываем последнее подражание Христу  —  «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27,46).) Труднее всего из всех грехов побороть идолопоклонство. О падшем человечестве можно сказать то, что сказал Апостол об афинянах: «... по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны» (Деян 17,22). Человеческие стремления искажены, но не уничтожены первородным грехом, и в число их входит стремление к Богу. Сколько бы человек ни старался, он не изгонит Бога из своей жизни. Какой-то бог нужен ему. Но пока он не разучится «владеть», он примет лишь такого бога, которым можно владеть, как предметом.

Однако Бог  —  не предмет. Всякий бог, который стал «моим»  —  бог ложный. Бесконечность Божиего бытия нельзя «иметь», нельзя «держать», как нельзя удержать ураган рыбацкой сетью.

Блаженны нищие духом, то есть те, кто отрешился от духа «владения». Их есть Царство Небесное, ибо они потеряли всё «свое», и научились просто отдавать и просто принимать, а точнее  —  просто быть, в чём и уподобились Богу.

~20~

Глава IV. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю

Согласно «западной» традиции, вторым в перечне блаженств идет блаженство кротких (Мф 5, 4 или 5). По другим традиция второе блаженство  —  плачущих; но я последую не им исключительно и потому только, что это удобнее для хода наших бесед.

Слова о блаженстве кротких почти точно повторяют стих из псалма, и евангелист явственно хочет, чтобы мы это заметили. Значит, первый ключ к этим словам надо искать в 37 (36) псалме.

Псалмопевец оказался в более чем обычном положении: глядя на жизнь, он увидел, что плохие люди процветают, а те, кто следует закону Господню, беспомощны перед их победоносным шествием. Это кажется ему странным; и, стараясь утешиться, если не понять, он размышляет о земной жизни, пытаясь проникнуть в тайну Божиих замыслов.

«Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие. Ибо они, как трава, скоро будут подкошены, и, как зеленеющий злак, увянут. Уповай на Господа, и делай добро;

~21~

живи на земле, и храни истину.  Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего.  Предай Господу путь твой,  и уповай на Него, и Он совершит,  и выведет, как свет, правду твою,  и справедливость твою, как полдень.  Покорись Господу и надейся на Него.  Не ревнуй успевающему в пути своем,  человеку лукавствующему.  Перестань гневаться, и оставь ярость;  не ревнуй до того, чтобы делать зло.  Ибо делающие зло истребятся,  уповающие же на Господа  наследуют землю.  Еще немного, и не станет нечестивого;  посмотришь на его место, и нет его.  А кроткие наследуют землю,  и насладятся множеством мира».

(Пс 37 (36), 1-11).

Главная мысль проста: для плохих людей нет будущего. Поэтому нам и не надо вмешиваться в их судьбы, как не надо торопить траву, которая еще не завяла. Ярость и борьба  —  неверный ответ. Господь поступает иначе  —  Он «посмеивается» (там же, 13). В сущности, плохих людей нелепо принимать всерьез. Как бы они ни тщились, сколько бы о себе ни мнили, у них нет ничего впереди. Гневаясь на них или борясь с ними, мы придаем им больше значения, чем следует. У зла ровно столько реальности, сколько мы ему отпустим.  ~22~ Мы делаем его реальней, откликаясь на него.

Конечно, не надо упрощать. Зло  —  неизбежная часть падшего мира и в каждый настоящий момент сила его велика. Но оно не может устоять; у него нет будущего.

Должно быть, «кроткие»  —  не самый точный перевод греческого слова из Евангелия, но греческое слово не так важно нам, как еврейское, которое и употребил Спаситель,  —  слово из псалма, «анавим». Само по себе это слово не обозначает нравственного свойства. «Анавим»  —  неудачники, т.е. те, кто подчиняется, а не владеет людьми и обстоятельствами. Казалось бы, именно они никакой земли не наследуют.

Тяжкая судьба иудеев вынудила их, в конце концов, переосмыслить Господни обетования. После всех своих бед они уже не могли считать, что благополучие, преуспеяние, власть автоматически связаны с верностью Божиему закону. Жизнь показывала им, что меньше всех процветает народ Господень.

Они искали свою вину, и благочестие их все больше окрашивалось покаянием. Но этого было мало. Самые мудрые, из них догадались, что полная покорность закону вполне совместима с бедностью и бессилием. Об этом и говорит 37-й псалом. Псалмопевец уже знал, что главное  —  утешиться Господом, предать Ему свой путь; остальное приложится в свое, то есть  —  Божие время. Да, время, а не земная сила, на стороне праведного.

~23~

Отсюда проистекает удивительное сочетание надежды и скорби. Наверное, тогда же, что и псалом, возникла единственная в своем роде, личность «цадика». Цадик далеко не всегда известен миру; он никогда не преуспевает. Но именно он, на путях Промысла, связывает мир и Творца. Он  —  канал, по которому течет в мир Божия милость. И потому именно он держит собою мир.

Вероятно, Христос отсылает и к этой традиции, когда говорит о «соли земли» (Мф 5,13). Диогнет в одном послании называет христиан «душой мира». Мир сгнил бы, как мясо без соли, он просто бы умер, если бы не христиане.

Сам Христос  —  совершенный цадик, и в очень ранней Церкви Его так именовали. В Нём сгущаются до предела чаяния Его народа, и исполняются. Он  —  тот праведник, которого не нашлось в Содоме и Гоморре (Быт 18,23 и далее), но которого достаточно, чтобы спасти мир.

Христос отдал Себя в руки врагов, Он беззащитен перед их злобой, они победили Его  —  но победил Он. Вот оно, предельное выражение Божией «тактики» в падшем мире. Только распятый может «низложить всех врагов под ноги Свои» (1 Кор 15,25). Нам очень хочется достигнуть Царствия методами мира сего. Но такие попытки, все до единой, перечеркнуты Крестом. «Не противься злому» (Мф 5,39).

Когда Апостол учит нас: «Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе  ~24~ Иисусе», а вслед за тем воспевает униженного и превознесенного Христа, он не хочет сказать, как многие из нас: «Конечно, всё это глупо, но довольствуйтесь глупостью». Он предлагает нам новую мудрость, новое здравомыслие. Слово, которое он употребляет, означает по-гречески «быть разумным». Именно такая разумность заповедана христианам.

Первая заповедь блаженства говорит нам, что мир неверно понимает обладание. Вторая заповедь говорит, что мир неверно судит о деятельности и действенности. Быть может, именно потому блаженны те, которые неспособны ничего «добиться».

И впрямь, есть что-то сомнительное в попытках «добиваться». Человек создан по образу и подобию Божию, и деятельность его должна быть подобна деятельности Бога. Бог же не хлопочет, не устраивает, Он простоделает, а это совсем иное.

В сущности говоря, сотворение мира  —  ничуть не «нужно»; это, если хотите, «игра ума». Игра очень тесно связана с делом творения. Ангелус Силезиус говорит, что «... роза цветет, потому что цветет».

Об этом не надо забывать, когда Христос говорит нам о лилиях (Мф 6, 28). Даже если мы скажем, что цветы играют большую роль в экологии, мы не ответим на вопрос, зачем существует сама экологическая система. Весь тварный мир цветет, потому что цветет.

Если мы хотим действовать как Бог, мы должны полюбить действие ради действия, неразумную  ~25~ игру. Мы должны принять действие не как средство, а как цель. Помните, что Баламут у Льюиса советует Гнусику, чтобы тот не попускал, у своего подопечного бесцельных действий? Когда человек с удовольствием пьет какао, или играет в крокет, или разбирает марки, он проявляет «какую-то невинность, какое-то смирение, (...) которым я (Баламут) не доверяю. Когда он искренне и бескорыстно наслаждается чем бы то ни было, (...) он тем самым защищает себя от самых тонких наших искушений».

Согласно св. Фоме Аквинату, воля наша может удовлетвориться только всем благом Божиим. Если мы хлопочем о чём-то, что-то «устраиваем», результаты наших действий на удивление ничтожны. Конечной нашей цели  —  Бога  —  таким путем не достигнешь.

Землю наследуют кроткие, беззащитные, неумелые, потому что Божию землю, истинную землю иначе не получишь. Она  —  дар или, по слову Евангелия,  —  наследство. Чтобы получить наследство, надо чтобы кто-то умер, больше ничего. За нас умер Христос; в нас умирает ветхий Адам; для нас, христиан, умирает мнимый мир суеты и неправды, греха и расчета.

Все мы нередко удивлялись, что больше всего дают в результате не наши разумные действия, а что-то совсем другое. На жизнь человеческую часто влияют слова случайные, которые никто толком не понял или не расслышал, а рассчитанные наперед «средства» приводят к каким-то нелепым, если не смешным, последствиям.

~26~

Это должно бы открыть нам глаза на очень важную истину. Нельзя составить путеводитель в Царство Божие, это вам не Лондон и не Нью-Йорк. Мы можем полагать, что Лондон  —  на пути к Царству, и стремиться туда, но нет никаких оснований считать, что мы правы. Каков наш правильный путь, знает только Бог, и то, что нам кажется ошибками, может оказаться необходимыми ступенями промыслительного замысла.

Если мы это поистине поймем, наша жизнь очень упростится. Разочарования приходят, потому что чего-то сильно хотели. Но стоит ли этого сильно хотеть? Что бы мы ни делали, мы похожи на человека, который сажает в саду семечки неизвестного растения.

Вспомним о том, как часто мы не понимаем событий и действий. К примеру, мы думаем, беседуя с кем-то: «Я с ним беседую». Или: «Я даю ему ценный совет», или: «Я ему помогаю», или: «Я решаю его неурядицы». На самом же деле всё совсем не так. Быть может, Бог попустил беседу по другим причинам: я должен вогнать собеседника в сон, чтобы он отдохнул, или отвлечь его звуком голоса, или, наконец, разозлить его так, чтобы он понял, какой соблазн испытывает убийца. Нам настолько мало известен Божий замысел, что просто глупо печься о нашей собственной цели. Зато действия наши, если это понять, становятся гораздо проще. Раз от наших хлопот ничего не зависит, мы можем стать много спокойнее.

~27~

Приятно понять, что «ценный результат» зависит не от нас, а только от Бога. Без Божией воли действительно не произойдет ничего. На этом зиждется особое духовное делание  —  предание себя Промыслу, связанное прежде всего с именем Терезы из Лизье, но на самом деле неотделимое от христианской традиции. Всё, что бы ни случилось, воспринимается как знак воли Божией.

Если принять это всерьез, для нас уже не будет несчастий, ибо несчастье, как правило, противопоставлено какой-нибудь надежде или какому-нибудь желанию. С другой стороны, для нас не будет достижений и успехов. Цель Бога  —  спасти нас. Ни в коем случае нельзя думать, что Он как бы подстегивает нас, стремясь наказать за тот или иной проступок. Он трудится, создавая, а не уничтожая нас. Поэтому с богословской точки зрения, правильней смотреть на жизнь с надеждой, чем со страхом. Даже то, что удаляет нас от спасения, Бог может и хочет использовать нам во благо. Самое страшное зло  —  убийство Христа  —  сердцевина нашей надежды. Именно так использует Господь наши грехи и страдания; так должны воспринимать их и мы сами.

Иулиания Норичская смело учит, что у греха нет «способа бытия», и он может быть опознан лишь по сопутствующей ему боли. Грех входит в реальность, в рисунок жизни только потому, что Христос страдает всеми нашими страданиями. Вне этого грех бессмыслен. Его нельзя принимать во внимание. Суетливые  ~28~ попытки от него оградиться придают ему большую реальность, чем у него есть.

В начале II века тому же, хотя иначе, учил странный римский духовидец Ерма. Ему было явлено, что надо меньше каяться, и больше молиться о святости.

Конечно, зло играет немалую роль в нашем мире, но лишь потому, что нашему миру сильно не хватает реальности. Мир реальности  —  воля Божия. В Боге нет греха, и все, что можно описать как зло, преобразуемо в славу.

Тут нас подстерегает два соблазна. Мы можем вообразить, что мир уже стал раем, хотя мы этого не видим. Но рай не скрывает себя, он приходит явно, его нельзя не увидеть. Можем мы вообразить и другое то, что мы видим, и есть вся реальность. Это не так. Глазами веры мы должны видеть невидимое, самую суть действительности (см. Евр 11,27 и 11,3),

Теперь скажу снова: избегая этих двух ошибок, мы не можем всерьез разделять нашу жизнь на «успехи» и «неудачи». Наше дело  —  иное: предавать себя творящей и спасающей силе Божией.

Это не значит, что мы не вправе менять мир. Порою именно такая обязанность проистекает из послушания Богу. Но непременно нужно помнить, как велик зазор между нашими усилиями и результатами. Всё, чего бы мы ни добились в жизни, только сырье, или, если хотите, условный набросок блаженства.

Св. Тереза из Лизье сказала перед смертью:  «Я сею доброе семя, которое Бог вложил в мою  ~29~ слабую руку для моих птичек. Что будет с ним, не мое дело. Я об этом и не думаю. Добрый Бог говорит мне: «Давай, всегда давай, и не заботься о том, что из этого выйдет».

Если мы сумеем это понять, нам покажется просто смешным мирской взгляд на жизнь. Поистине глупо добиваться успехов и влияния, печься о многом. С Божиим замыслом связано лишь то, что мы действительноделаем. Существенно не гнаться за своими целями, а делать то, что делаешь, так сказать, «в Промысле Божием».

Такова наша кротость, о которой говорит наша заповедь. Это нравственная, духовная позиция, которая начинается с беспомощности, столь естественной для земного удела, а завершается соработничеством Богу. Кроткие блаженны, поэтому мы должны помнить, что позиция эта лучше и радостней, а не хуже и несчастней других.

~30~

Глава V

«То, что явлено  —  не благо», учит св. Игнатий Антиохийский, быть может, цитируя какое-то ходячее речение; и добавляет: «Бог наш, Иисус Христос, уйдя из мира к Отцу, явил Себя полнее». Исчезнув, Христос появился в большей мере, чем тогда, когда Он жил на земле.

Ориген ссылается на то же или похожее речение, рассуждая о словах Господних: «... войди в комнату свою и закрой дверь свою» (Мф 6, 6). Это лучше поясняет нам слов`а св. Игнатия и смысл речения. Нельзя молитьсяявно. Бог не действует явно.

Всё это входит в давнюю и долгую традицию. Христианские богословы и до, и после св. Игнатия учили, что Бог действует тихо, незаметно, без шума и суеты. Такое учение бросает свет на еще одну грань того почти неуловимого качества, которое названо кротостью. Все наши хлопоты о благополучии, влиянии, власти происходят от нашей неполноты, тогда как Бог, действующий тихо, говорит от полноты бытия. Блаженство, обещанное кротким, призывает нас отрешиться от деловитости, свойственной миру неполноты, чтобы жить в тишине и незаметности полного Божиего мира.

~31~

Вспомним, как торжественно явился Бог на Синае (Исх 19,16 и далее). Этого, собственно говоря, мы и ждем от Него. Но когда Он снова является Илии, это происходит очень тихо, словно Он нарочно отрицает всё то, что так поразило народ в книге Исхода. Не в буре Господь, не в землетрясении, не в огне, а в «веянии тихого ветра». Еврейское слово (в западной традиции  —  «шепот») связано этимологически со словом «молчание», употребляемом в 37 (36) псалме.

Даже в Новом Завете Господь действует также. Он говорит: «Лучше для вас, чтобы Я пошел» (Ин 16, 7), и «идет», уходит, сперва  —  в Страстях, потом  —  в Вознесении. Ориген не без основания сказал, что Христос «был послан не только, чтобы Его знали, но и чтобы остаться скрытым».

Кроткие почитают этот способ действия и стараются подражать в нём Богу. Они не тщатся чего-то достигнуть, что-то уладить, завоевать мир. Их действия проистекают от полноты бытия, отражающего полноту бытия Божия.

Такой «отказ от соревнований» обходится недешево. Образец наш  —  Христос на кресте. Его помогут понять не сентиментальные оптимисты из душеспасительных книжек, а, скорее, великие трагические герои  —  Агамемнон, Эдип, Гамлет. Все они  —  в ловушке... Это часто бывает с человеком. Жизнь мира сего  —  ловушка. Снова и снова мы оказываемся в безвыходном положении.

~32~

Сколько бы мы ни мечтали, что всё «прекрасно устроится», нам приходится жить в ловушке прежних своих ошибок, чужих грехов, дурных социальных систем. Ощущение беспомощности  —  одна из самых тяжких психологических проблем нашей эпохи, легко приводящая к полному отчаянию.

Евангелие дает на это суровый, но единственно реальный ответ. Оно говорит, что, только приняв ловушку, мы можем изменить хоть что-то. Не надо суетиться, не надо рваться на волю, надо нести крест беспомощности, как нес его Спаситель, чтобы обрести истинную силу для жизни, более приличествующую образу и подобию Бога.

Все наши хлопоты и метания только увеличат неполноту, суету падшего мира. Тишина же, «тихость», дает Богу возможность действовать. Это  —  тайна Его ненавязчивого присутствия. Кроткие такой тайны причастны.

Блажен тот, кто не тщится что-то сделать; тот, кто умеет беспомощно ждать на кресте;  именно такие люди наследуют землю.

После грехопадения наша власть над землей выражается в потреблении и порче. Власть же Адама выражалась в том, что он давал имена. Согласно св. Ефрему Сирину, нарекая животных, он поистине соучаствовал в творческом деле Бога. Во Христе мы снова обретаем эту силу, помогая каждой твари обрести полноту бытия.

Если мы должны наследовать землю  —  научимся узнавать, называть по имени, освобождать  ~33~ всё тварное, возвращая его к должному состоянию, и перестанем суетиться, что-либо «налаживая» и «устраивая» на пользу себе.

Точно также мы должны обращаться и друг с другом. Как жаль, что, помогая людям, мы тщимся «решать их проблемы»! Это почти неизбежно приводит к тому, что мы наклеиваем ярлыки абстракций на неповторимые ситуации.

На самом же деле мы должны не решать, не ставить диагноз, не наклеивать ярлыки, а узнавать или, точнее, познавать  —  познавать, как первый человек, каждое существо, каждую ситуацию в их совершенной неповторимости.

Когда ситуация уж очень безвыходна, мы начинаем понимать, что нужно не столько найти из нее выход, сколько, выразить ее. Тут хорош поэт или художник; и порой, по милости Божией, мы сами можем стать этим поэтом и художником. Каждая ситуация в нашем мире требует не «делового», а «художественного» подхода. Если мы наследуем землю, мы обязаны этим не «умелому администрированию», а чему-то похожему на тонкость и творческий дух.

Кроткие  —  это те, кто не «добивается» и не «устраивает», а беспомощно взирает на жизнь. Кому же, как не им, сказать в единении с Божиим Словом то слово, которое освободит всякую тварь, вернув ее к самой себе? Только они и могут по-настоящему радоваться власти над землей. Итак, не гневайтесь на благоденствие  ~34~ нечестивых  —  ни у них, ни у вашего гнева нет будущего. Радуйтесь о Боге, и взором веры и надежды вы увидите творимый Им мир сквозь отчаяние и безысходность века сего.

~35~

Глава VI. ИНТЕРЛЮДИЯ

Первые два блаженства как бы негативны  —  они удерживают прибой властности и деловитости. Благодаря им создается пустота, в которой может действовать Бог. Именно в этой пустоте Он переделывает нас.

Конечно, главное для Него  —  создать в нас любовь, милосердие. Только эта добродетель делает нас совершенными. Но в земной жизни она не расцветет без веры и без надежды. С верой и надеждой связаны два первых блаженства; они создают место для любви, с которой связаны шесть остальных.

Вера и надежда тоже «негативны»; они освобождают нас от власти сиюминутных потребностей. Благодаря вере мы смотрим на мир глазами Божией правды и потому способны противостоять давлению «видимого». Надежда дает нам силу ждать, пока Бог не уладит все по-своему. Благодаря ей мы свободны от стремления к немедленным результатам и от разумного желания рассчитывать все наперед. Эти добродетели выводят нас из мира, где правит, в лучшем случае, людская фантазия, в истинный, но сокровенный мир Божиих действий. Живущий верой и надеждой как бы пребывает в пустоте, в которой творит Бог.

~36~

Наш мир  —  не мир полноты, а мир недостатка. Человек пал, он не в раю. Но падшим людям кажется, что они знают, как в этом мире управляться. Такое знание  —  ложь, и идет от «отца лжи» (см. Ин 8,44).

Вот почему так необходимы вера и надежда. Они отучают нас от мнимого знания и учат ждать полноты, которую дает только Бог. Однако чистая пустота, по притче Господней, очень опасна; она привлекает бесов, которые хуже прежних (см. Мф 12,43-45). Заполнить ее должна любовь.

Любовь наполняет, делает нашу жизнь полной, но что же это такое? Апостол говорит нам в послании к Коринфянам, что всякое проявление любви  —  двусмысленно, двузначно. Можно совершать подвиги доброделания и все же не иметь любви. Знаки ее и симптомы немаловажны, но не они  —  главное. Как говорил Джордж Макдональд, «мы просто не можем отличить полностью истинную любовь от ложной, пока мы не умерли...» Различить ее можно лишь тогда, когда это уже не нужно. Пока мы живем в этом двузначном мире, мы никак не установим до конца причины и мотивы даже собственных наших действий.

Мы так привыкли психологизировать, что нам кажется, будто где-то внутри лежит «наше истинное я». В определенном смысле это верно (см. дальше, о чистых сердцем). Но тайна нашей души ведома только Богу, и мы в нее проникнуть не можем. Ошибка начинается тогда, когда мы предполагаем, что способны  ~37~ истолковать своими силами (и в свою пользу) то, что отделяет «внутреннее» от «внешнего». Любим мы и сомневаться во «внешнем» других людей, обычно  —  уже не в их пользу.

Такой подход к людям очень опасен. Теперь нередко говорят: «Важно не то, что ты делаешь, а то, какой ты». Опять же, в определенном смысле это верно  —  важнее всего наша сокровенная глубина, ведомая лишь Богу. Достигнуть ее не помогут никакие, сколь бы то ни было тонкие, методы, созданные человеком. Если же речь идет о «внутреннем», что мы увидеть можем, оно не столь уж важно. Часто бывает важней, что мы делаем. Например, иногда мы не любим кого-нибудь, но все же помогаем ему. Почему нелюбовь важнее, чем тот удивительный факт, что мы способны подавить свои недобрые чувства? Вполне возможно, что именно это выражает истинный замысел Бога, даже если не выражает нашего замысла. Иногда мы говорим: «Сам не пойму, почему я так сделал»; значит, истинная причина много глубже доступной нам «психики».

Поэтому Церковь и учит церковному послушанию, благодаря которому наши действия хоть как-то отделены от хаоса настроений. Послушание позволяет нам выражать милосердие» а не собственные наши прихоти и фантазии. Мы должны выполнять «Золотую заповедь»[2], хотим мы этого или нет.

~38~

Есть и другой верный путь, доступный всем христианам  —  путь сакраментальных знаков и символов, в которые Церковь облекает свою жизнь. Жизнь эта  —  своего рода священное действо; в нем мы можем символически выражать нашу глубочайшую сущность. Церковь  —  «без пятна и порока» (Еф 5,27), мы  —  в пороках и пятнах; но, совершая таинства, мы становимся тем, что лучше нас, укрепляя нового человека, зарождающегося в нашей сокровенной глубине.

Не будем отступать, если мы не «видим в этом толка», если таинства «ничего не говорят нам». Не литургия должна приспособиться к нам, а мы  —  к литургии. Она рассчитана на зрелых, на духовно взрослых людей. Быть может, это мы не созрели, это мы еще плохо слышим. Наверное, мы вправе сказать, что, совершая таинства, «облекаемся во Христа» (см. Рим 13, 14). Как всякое «переодевание», это  —  действие; более того, это похоже на игру; но только так мы соучаствуем в реальности, которая здесь, на земле, выражает себя в символах и ритуальных жестах.

Если мы преданно, щедро и терпеливо будем следовать тем символам, какие дает нам Церковь, чтобы выразить любовь, рано или поздно придут более спонтанные признаки этой добродетели. Но не они определяют, насколько пенно наше участие в литургии; как раз наоборот. «Спонтанные проявления» любви всегда двузначны, обряд однозначен. Именно он, обряд, взращивает нового человека,  ~39~ зародившегося в нас; и наша верность обряду дает нам надежду на то, что наши «спонтанные проявления» станут выражать именно любовь, а не что иное. Теперь мы можем обратиться к другим блаженствам, тесно связанным с любовью.

~40~

Глава VII. Блаженны плачущие, ибо они утешатся

Первые два блаженства, о которых мы говорили, создают некую пустоту. Когда мы отказываемся от властности и своеволия, другие побуждения могут вступить в игру; но отказ этот, сам по себе, даст лишь величину отрицательную. Остаться при ней опасно. И остальные блаженства, предупреждая нас об опасности, учат, чем ее заполнить.

Блаженство плачущих предостерегает нас против дурной отрешенности, как бы говорящей: «У меня ничего нет, я ничего не могу, но что с того? Мне это безразлично?» Тот, кому безразлично, не заплачет, а потому не обретет блаженства. Оно обещано именно тем, кто не только тих и беззащитен, но и доступен страданию. Это исключает для христианина какую бы то ни было «эмоциональную тупость».

Нельзя забывать, что без чувств нет человека. Некоторые виды духовности отвергают естественные человеческие реакции и, по-видимому, предпочитают какое-то каменное нечувствие. Но пророчество Иезекииля твердо говорит нам: «... и возьму из плоти вашей сердце каменное и дам вам сердце плотяное». Жестокосердие, глухота чувств  —  один из плодов ~41~ грехопадения. Искупая первородный грех, мы чувствуем не меньше, а больше.

Конечно, это не значит, что мы должны потакать любой своей эмоции. Определенная дисциплина и в чувствах, и в их выражении  —  весьма желательна. Полезно обуздывать чувства, но не уничтожать их.

Разберемся в том, чем дурны иногда наши чувства. Тогда мы яснее увидим, что делать с ними на христианском пути.

Обычнее всего  —  несоразмерность, неадекватность наших реакций, инфантильные чувства «по пустякам», которые лишь косвенно соответствуют обстоятельствам. Что бы ни означало блаженство плачущих, оно, по меньшей мере, говорит о настоящем страдании, об «адекватной эмоциональной реакции». Это надо помнить. Но средство против неадекватных чувств  —  не бесчувствие, и не фальшивая бодрость, а чувства, сообразные здравому разуму.

Часто мы понимаем неправильно призыв Апостола Павла «всегда радуйтесь» (Флп 4,4). Христианин не вправе радоваться любой ценой. Как бы мы ни толковали Апостольские слова, они ни в коей мере не возбраняют страдания, ибо плачущие  —  блаженны. Блаженство плачущих должно поддерживать нас, когда мы несчастливы, и защитить нас от покровительственных советов «бодриться». Тот же самый Апостол сказал не «подбодрите плачущих», а «плачьте с плачущими» (Рим 12,15).

~42~

Не вредно подумать о том, что же такое христианская радость. Утешая страдающих, мы часто объясняем им, что вера велит страдать меньше. Может быть, нам просто легче самим, когда наш подопечный спокоен? Ведь плачущие очень тяжелы, они мешают нам, раздражают. Больные, страдающие, умирающие нарушают один из самых строгих запретов нашего общества. Что, если напоминания о «христианской радости»  —  лишь благочестивых вариант этого запрета?

Вот почему так важно помнить, что Христос связал с блаженством не просто чувства, а «отрицательные эмоции». Он благословил те мучительные и унизительные куски нашей жизни, когда мы слишком несчастны, чтобы выполнить требования неумолимого мира, и даже церковные люди сурово укоряют нас, призывая к ханжеской бодрости.

Конечно, это не опровергает слов Апостола, а только помогает правильно понять их, найти им должное место. Прежде всего заметим, что радоваться умеет лишь тот, кто умеет плакать. Радость нельзя сохранить, убегая от страданий. Тот, кто постоянно боится несчастья, не будет счастливым. Глуповатый гедонизм многих наших современников не дает ничего, кроме досады, а наш вольнодумный век, гонящийся за наслаждением, порождает необычайно много несчастливых, неспособных к чувству невротиков.

Как это ни странно, в наше бесчувственное время слова о блаженстве плачущих даже  ~43~ важнее, чем призыв к радости, ибо радость обрести невозможно, если всеми доступными способами бежишь от страдания.

Однако плачущие блаженны не только по этой причине. Чтобы полнее понять нашу заповедь, обратимся снова к «стратегии искупления». Почему Христос должен был пострадать (см. Лк 24,26)? Почему лишь тех, кто берет на себя крест, можно считать Его последователя (см. Мф 10,38)? Что значат слова Апостола Павла: «... восполняю недостаток в плоти моей скорбей Христовых» (Кол 1,24)?

Ответ один: Христос страдал и умер, ибо удел человеческий  —  страдание и смерть. Если Он хотел спасти людей. Он должен был, как добрый пастырь, отправиться туда, где живут заблудшие овцы. Любое другое спасение было бы ложью, и речь шла бы не о нас, людях, а о каких-то несуществующих созданиях.

Такого же реализма Господь ждет и от нас. Мы должны знать,  мы есть, если хотим оттуда выйти.

Человек занимает в мироздании особое место  —  он не только тварь, он соработник Божий. По удивительному слову св. Григория Нисского, каждый сам рождает себя.

Точно так же каждый участвует в своем спасении. Конечно, мы не можем спастись без Божией помощи. Но с нами, людьми, Бог трудится не Один, Он ждет от нас соучастия. «... Со страхом и трепетом совершайте свое спасение, потому что Бог производит в вас и ~44~ хотение и действие по Своему благоволению» (Флп 2,12-13).

Тем самым, если Бог принял наше страдание во Христе, мы тоже должны принимать наше страдание. Если Христос взял на Себя наши кресты, мы должны нести и свой крест, и кресты ближних.

Люди созданы так, что они тесно связаны друг с другом, это знает даже биология. Каждый из нас созидает другого, и в падшем мире каждый другого и губит. Дело искупления не терпит разобщенности, каким бы разумным ни казалось стремление всех отделиться. Писание ясно говорит: «Носите бремена друг друга» (Гал 6,2).

Если мы хотим увидеть человека, как он есть, мы должны посмотреть на страдающего Христа. «Се, Человек (Ин 19,5). Таковы мы, люди. Вот как мы беспомощны, истерзаны, измучены. Мало того: вот как мы терзаем и мучаем других. Именно мы несем в себе ту злобу, ту жестокость, ту бесстыдную глумливость, от которой страдал Спаситель. Как тут не заплакать?

Согласно более или менее искусственной схеме св. Августина, блаженство плачущих связано с даром ведения. Это верно: тот, кто знает правду о человеческой жизни, не может презирать плачущего.

Относится это и к правде о самом себе, к покаянию. Очень может быть, что у Матфея «плачущие» значит «кающиеся». Такие слезы прольет лишь тот, кто честно смотрит на самого себя.

~45~

Но христианин не просто видит человеческий удел. В растерзанном лице ближнего он видит растерзанное и спасающее лицо Христа. Если мы достаточно мужественны и смиренны, чтобы смотреть на него, мы тем самыми отождествляем себя со Спасителем. Наши слезы тогда  —  очень глубокое соучастие в Его деле.

Очень важно понять, что от этого, в определенном смысле, ничего не меняется. Соединяясь в страдании с Христом, мы страдаем ничуть не меньше. Страдание обретает другую перспективу, и в этом смысле нам легче его перенести. Но мы страдаем, нам плохо, и телу, и душе.

Нередко мы мечтаем о том, что научимся страдать героически, как бы нести свой крест, того не замечая. Но правы де Коссад и св. Тереза из Лизье: истинная благодать в том, что у нас нет на него сил.

Здесь очень важен пример Христа. Мы не должны думать о том, что, как Человек, Он был как бы лучше защищен, ибо мог вызвать легион ангелов. Он их не вызвал. Он переносил человеческое горе, черпая силу лишь из человеческих источников, и Новый Завет ясно говорит нам, что Он очень страдал. Знал Он и тот душевный слом, который связан с сильной физической болью. Хуже того, были минуты, когда Он познал самое страшное страдание  —  чувство, что всё совершенно бесцельно (см. Мф 27,46).

Христос назвал блаженством не легкое неудобство, которое делает жизнь занимательней.  ~46~ «Он, во дни плоти Своей, с сильным воплем и со слезами принес молитвы» (Евр 5,7). Так страдал Христос, в наши дни так страдала св. Тереза из Лизье, смотревшая во тьму отчаяния.

Здесь не место мнимому геройству. Конечно, бывает страдание, которым можно покрасоваться. Можно уйти в страдание от истинных своих забот, можно обеспечить себе бесчувствие, можно даже придать себе интересность в нашем безликом мире. Но Господь благословил не это. Для христианской жизни важно само страдание, оно выглядит далеко не так красиво, как бы нам хотелось.

Сколько бы ни обновлялся Святым Духом наш «внутренний человек», человек внешний, и тело и душа,  —  ветшает день ото дня и непременно умрет (см. 2 Кор 4,16). Перед лицом смерти  —  не до шуток. Мы участвуем в страстях Христовых, испытывая истинную боль, и нужно со всем смирением это признать. Мы должны принять Божий дар  —  «вино, что веселит сердце человека». Бог в Своей промыслительной деятельности не требует от нас, чтобы мы всегда были в полном сознании, как бы без «наркоза». Кроме таких средств утешения, как вино, у нас есть драгоценный дар сна, есть друзья, книги, есть просто временное отупение. Не надо стыдиться того, что прибегаешь ко всем этим средствам.

Однако нельзя так пристраститься к «наркотикам», чтобы забыть, что мы слабы и в каком  ~47~ мире живем. Успокоительные действия должны увеличивать, а не уменьшать реалистический взгляд на жизнь.

Особенно опасен один наркотик  —  суетливое желание «всё уладить». Конечно, кое-что иногда уладить можно, и мы вправе это делать. Но нельзя себя обманывать. Сколько бы ситуаций мы ни уладили, мы всё же останемся лицом к лицу с беспомощностью человека. Полное изменение нашего удела  —  в руке Божией, и больше нигде. Всё остальное  —  лишь перекладывание бремени из одной руки в другую. Нам не разрешить последних проблем греха и смерти. Их разрешает только Бог.

Вот почему так важно страдать. Когда мы страдаем, мы знаем, каков наш истинный удел. Мы видим правду о падшем мире и падшем человеке. Как тут не плакать?

Иногда считают, что нужно различать страдание как плод греха и страдание искупительное. Те, кто так думает, делают вывод, что в этой, земной жизни можно избавиться от первых, «заслуженных» страданий. Это  —  чистый вздор. Всякое страдание  —  плод первородного греха, нашего или чужого. Именно его взял на себя распятый Христос, именно его должны нести на себе христиане; и большая часть каждого из наших крестов проистекает не от чужих грехов, а от наших собственных. Наш крест  —  это мы сами. Нет никаких оснований считать, что в этой жизни мы избавимся от собственного бремени. Конечно, Господь облегчает нам бремя, но не снимает его. Только после воскресения мертвых  ~48~ тела наши будут способны к полному счастью. Тем самым мы никак не вправе презирать ни свое, ни чужое страдание. Напротив, мы должны его почитать.

В «Артуриаде»[3] Чарльза Уильямса есть поразительная сцена. Когда сам Галахад достигает замка, где спрятан Грааль, он не входит победоносно в ворота, а падает на колени. «О, Господи, прости,  —  молит он.  —  Прости, благослови меня, Отец!» Льюис пишет об этом отрывке:[4] «Христиане часто думают о том, как много страданий причиняет мир святым; но и святые причиняют миру немало страданий». Поистине, любое сколь угодно созидающее действие что-то и разрушает, а то, что разрушается,  —  не чистое, беспримесное зло, как бы много зла в нём ни было. Боль грешника остается болью и, тем самым, обретает благородство.

Христианское страдание очень тонко, и никак не связано с презрением, пренебрежением или осуждением.

Христианское страдание очень тонко и никак не в этом. Искупительным можно назвать  ~49~ то страдание, которое отдано Христу, то есть сострадание, «страдание вместе с другими». Христианин знает, что Христос взял на Себя его муки и, тем самым, соединил их с муками всех других людей. Страдание становится состраданием через Страсти Христовы.

Теперь мы можем понять, почему блаженство плачущих связано с милосердием. Обычно страдающий человек становится эгоистичней. Тот же, кто страдает со Христом, пробивает стену самости. Быть может, горе его еще горше, ибо он лишен такой отдушины, как злоба; зато он причащается тайне Божией любви. Поэтому в глубине мрака скорби пробуждается надежда. Такое страдание чисто, беспримесно, беспомощно; однако только тот, кто испытал его, может знать, что Господь «творит всё, что хочет».

Именно на этой глубине страдание и радость едины. Призыв Апостола обращен к тем, кто перешагнул жалость к себе и соединился в своей скорби с жертвенной любовью Спасителя.

Блаженство христианской радости, блаженство плачущих сводится, главным образом, к надежде. Не к оптимизму  —  его нет, а к убежденности в любви и силе Божией. Плачущие  —  блаженны, ибо они утешатся. Существует страдание, которое утешиться не может. Более того: некоторые предпочитают растравлять свою боль. Это  —  не христианский путь. Нам, христианам, достался тягчайший, но и блаженный удел  —  мы должны страдать честно,  ~50~ не обращая страданий в себялюбивую усладу.

Боль, благословленная Спасителем, не презирает утешения, но знает, что утешить истинно может один лишь Бог. Тем самым, эта боль неразрывно связана с радостью во Христе; однако, скажем снова, она не «облегчена», не условна, а очень мучительна.

~51~

Глава VIII. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся

Перед нами снова заповедь блаженства, которая существует в двух версиях. У Луки она проще и, вероятно, древнее: «Блаженны алчущие ныне; ибо насытитесь» (Лк 6, 21), а противопоставленно ей: «Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете» (Лк 6,25). Прямой смысл ее столь очевиден, что не нуждается в толкованиях. Она естественно входит в провозглашенный Христом «переворот», обобщенный в стихе из Матфея: «Будут последние первыми, а первые последними» (Мф 20,16).

Правилом поведения такая заповедь быть не может; чтобы добиться этого блаженства, ничего не надо и нельзя сделать. Если мы перестанем есть, мы ничего не добьемся, и, кроме того, нарушим другую мысль Нового Завета  —  столь же простое и очень «либеральное» поучение Апостола Павла о еде («Кто ест, не уничижай того, кто не ест; и кто не ест, не осуждай того, кто ест»  —  см. Рим 14,3). Нарушим мы и подражание Христу, Который и ел, и пил, так что Его даже обозвали человеком, который «любит есть и пить вино» (см. Мф 11,19).

~52~

Правда, заповедь существует и в иной версии, быть может  —  восходящей к словам Самого Спасителя. У Матфея мы читаем:  «Блаженны алчущие и жаждущие правды; ибо они насытятся».

Однако отложим ненадолго ее моральное толкование и остановимся подробнее на евангельской значимости того голода, о котором говорится у Луки. Мы видели на примере предыдущей заповеди («плачущих»), что дело искупления не требует от нас, чтобы мы изничтожили наши чувства. Точно также не требует оно, чтобы мы подавили наши физические потребности. И то, и другое надо не уничтожить, а выправить. Надо обуздывать не потому, что они слишком велики, а потому, что они неверны. Один из подобных случаев описывает Льюис в «Переландре»: «Когда он (Рэнсом) уронил пустую тыкву и собирался взять вторую, ему пришло в голову, что он не хочет ни пить, ни есть. Ему просто хотелось испытать еще раз наслаждение, столь сильное, почти духовное... Но почему-то он ощущал, что лучше этого не делать. Он думал об этом, и вспоминал, как часто там, на Земле, стремился к удовольствию по велению разума, а не по велению голода или жажды». Как видим, такое стремление с голодом не связано. Это  —  мечтание, а не голод, и диктует его мозг, а не желудок. Несомненно, мозгу здесь делать нечего. Голод должен принадлежать не воображению, а желудку.

Другая ошибка  —  наша страсть к запасливости. Христос велит нам молиться о хлебе  ~53~ насущном (то есть  —  о хлебе на каждый день), и это вполне реалистично. Однако многие предпочитают запасать пищу впрок, что ведет к немалой опасности. Конечно, нет ничего дурного в том, чтобы приобрести больше еды, чем съешь за день; например, монахам-доминиканцам это разрешали, ибо если они шли просить каждый день, им оставалось мало времени на занятия и проповедь. Опасность  —  не в самом факте, а в том, что он может выйти из-под нашей власти и стать кумиром.

Если же речь идет о должном отношении к еде, полезно вспомнить притчу из житий отцов-пустынников. Один монах никак не мог решить, оставаться ли ему в пустыне. Он пошел к авве Пафнутию за советом. Старец сказал: «Читай одну молитву утром, одну  —  днем, одну  —  вечером, и ешь, когда голоден, пей, когда жаждешь, а если хочешь спать  —  спи. Тогда ты можешь остаться в пустыне». Молодой инок еще сомневался и пошел к авве Иоанну. Тот сказал: «Не читай молитв. Только сиди в келье, ешь, пей и спи». Монах, однако, пошел к авве Арсению, который сказал ему:  «Держись того, что сказали тебе отцы. Мне нечего прибавить».

Для духовной жизни необходимо реалистически видеть, что такое человек, не прикрывая этого благочестием. Молодой монах должен научиться правильному ответу на главные человеческие нужды  —  голод, жажду, усталость  —  ибо только на этой основе, основе истины,  ~54~ может стоять молитва. Если он попытается эти нужды обойти, его духовная жизнь будет чистой фантазией.

Одна из добрых сторон такого возвращения к истине  —  в том, что мы ощутим, как мы зависимы. Когда мы слишком благополучны (в любом смысле слова), нам может показаться, что многое, если не всё, зависит от нас, а это  —  большой соблазн для падшего человека. На самом деле мы зависим буквально от всего; и вера наша не станет реалистичной, пока мы этого не признаем. Конечно, в первую очередь мы зависим от Бога; но мало того, мы зависим от тварного мира, такими Бог нас создал. Можно освободиться от некоторых, не очень нужных связей, но очень опасно думать, что ты свободен от связей нерасторжимых, без которых человека просто нет.

Когда мы выправим наши главные физические чувства, мы научимся ценить, скажем, еду. Выправление это не надо понимать по-ханжески. Божий мир  —  странное место, потребностей у нас много, и, не научившись ценить главное, мы вообще ничего не сможем оценить. В конце концов, блаженство алчущих не обещает им «минимального рациона»  —  они не едва удовлетворят голод, но насытятся. А это, по-видимому, значит, что они получат много хороших вещей. Св. Фома Аквинат учит, что ни одно истинное желание не сотворено всуе. Однако такое насыщение вряд ли возможно в нынешнем, мире этом.   ~55~ Всех  —  даже должных   —  желаний ему не удовлетворить. Что ж, пытаться изменить его так, чтобы он удовлетворил их? Эта дорога перекрыта блаженством кротких. Принять, как стоики, его ущербность и хотеть лишь того, что у нас есть? И эта дорога перекрыта блаженством плачущих. Мы должны сохранять стремление к лучшему миру, но не печься и не суетиться о том, что еще недостижимо.

Тут мы и подходим к той версии блаженства, которую предлагает евангелист Матфей, «блаженны алчущие и жаждущие правды». Несомненно, что правда эта  —  правда Царства, о котором говорит Спаситель в следующей главе: «Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам» (Мф 6,33). Стремление к Божиему Царству не удовлетворишь ни телевизором, ни привязанностью, ни «религиозной жизнью». Что бы мы ни ставили взамен его, мы обнаружим раньше или позже, что, как блудный сын, питались желудями; и нам придется вспомнить об истинном нашем доме и об Отчей любви.

Пленительные мирские блага, к которым мы так стремимся, недостаточно весомы и постоянны, чтобы дать нам блаженство. Это не значит, что надо отказаться от них; нет, надо придать им весомость и постоянство, поставив во главу угла не их, но главную нашу цель  —  полноту Царства Божия. Тогда они найдут свое настоящее место.

~56~

Мистики, создавшие «Облако неведения»[5] рассуждают о том, что смущало многих людей на их духовном пути: сколько можно есть и сколько  —  говорить? На этот вопрос, по их мнению, нет ответа. Спрашивать надо иначе: сколько нужно созерцать Бога в той сияющей тьме, о которой идет у них речь? Ответ  —  прост: сколько можешь; прочее приложится. Всё остальное встанет на свое место, и тогда ответом на вопросы, сколько спать, сколько пить, есть, говорить, будет: «Бери, что можешь взять!».

Обуздывать желания надо постольку, поскольку они мешают стремиться к Богу. Но это  —  «временная мера». Идеал для нас  —  не укрощение желаний, а удовлетворение их, если они подчинены исканию Божиего Царства. Мы часто говорим о борьбе со всякими желаниями, словно желать можно только греха. Говоря строго, желать греха невозможно. Тяга к тому или иному греху  —  искаженная тяга к истинной ценности. Иногда кажется, что мы были бы счастливей, если бы перестали «стараться» и «предались наслаждениям». Это  —  чистая мнимость. Грех утоления не знает. Более того, тяга к доброму гораздо основательнее и даже сильнее. Этой тяге мы и должны следовать  —  именно тяге, а не ощущению, что мы добра достигли. Многие из нас к часу смерти только начнут выздоравливать, но суть не в том, суть  —  в направлении. Лучше  ~57~ выздороветь хоть когда-нибудь, чем убивать себя, не замечая болезни.

Блаженны те, кто начал жаждать и алкать правды; хотя страдать они будут, ибо в земной жизни ничто меньшее не насытит их. Сейчас мы должны учиться правильным желаниям. Бессмысленно просить у Бога каплю воды. Он может нам дать только все, и не меньше. Бессмысленно и говорить, что этого нам много. Да, много, но мы для этого созданы. Мы сами слишком велики для себя.

Утешения, которые Бог посылает нам, готовят нас к этому полному благу. Картезианец Гугон II учит, что утешения и богооставленность чередуются в нашей жизни, чтобы мы не забыли, где наш истинный дом, и не приняли путешествия за возвращение домой.

Св. Василий Великий полагает, что и духовные и естественные радости дают нам предощущение рая. Именно так их надо принимать, за это ценить, не забывая, что получим мы неизмеримо больше. Св. Фома Аквинат говорит, что нельзя славить Бога, презирая сотворенное Им. Нам приходится обуздывать глупые стремления, которые помешали бы тяге к Царству; но главное  —  обрести высшую способность: говорить желанию «да», а не «нет».

Наш удивительный удел в этом мире  —  сохранять желания живыми, чтобы, в конце концов, мы могли «насытиться». Скаредность не приучит нас к раю. Пустота, образованная в нас нищетой и кротостью, помогает нам  ~58~ научиться зависимости от Бога, а только тогда можно узнать истинное алканье и жажду правды, и начать свой путь к блаженству. Научит она и ждать, ибо нетерпение и жадность мешают обрести что бы то ни было  —  не потому, что разрушают предмет наших желаний, а потому, что препятствуют радости. Попытка обеспечить владение Богом обеспечит нам только иллюзию. Падший человек стремится к владению, и, пока мы не отучимся от этого, нам будет больно.

Блаженны те, кто согласился ждать и алкать, отказавшись от мнимого обладания. Поистине только таких и можно насытить. Их стремление к Богу, их любовь выходит за пределы земной жизни; но даже земная их жизнь блаженна и полна, хотя им ведомо блаженство плачущих.

~59~

Глава IX. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут

Если мы увидели Божию правду и возжаждали ее, если мы плачем о мире, где ее так мало, мы естественно ощутим негодование И гнев. Гнев  —  искушение тех, кто видит ясно. Можно ли вынести, что Божий мир столь безобразно испорчен слабостью и злобой человека? Чем пыльче стремимся мы к правде Царства Божиего, тем труднее нам смотреть на мирское зло. «Ужас овладевает мною при виде нечестивых, оставляющих закон Твой» (Пс 119(118),53).

Именно к этой естественной реакции обращено наше блаженство. Блаженны милостивые. Стремление к правде не должно делать нас жесткими и жестокими.

Иногда считают, что существует некий особый, «праведный» гнев. На самом деле всякий гнев праведен, и всякий неправеден. «Гнев человека не творит правды Божией» (Иак 1,20). Негодование проистекает из искренней тяги к правде, но «гнев человека» к правде не приводит. Он неверен тактически, такой гнев приближает нас не к Божией правде, а в лучшем случае к мнимой человеческой праведности.

Однако повторим: чем истинней человек видит, тем сильнее он жаждет правды, тем  ~60~ больше у него причин гневаться. Ему очень трудно отказаться от гнева, счесть его греховным или бесплодным. Того, кто жаждет Божией правды, не успокоишь оптимистическими советами. Ложный, равнодушный оптимизм Богу не нужен.

Даже самый эгоистичный, самый неправедный гнев в определенном смысле праведен, ибо человек не создан для бед и разочарований. Злая досада и та в своем роде резонна, ибо свидетельствует о недолжном состоянии мира.

Но тут мы подходим к немаловажной истине. Мы сами тоже повинны в недолжном состоянии мира. Мы и сами в недолжном состоянии. Конечно, нелепо считать, что каждый из нас ответственен в прямом смысле слова за всё мирское зло. Мысль о том, что страдания наши  —  непременно плод наших грехов, отвергнута Самим Богом (см. книгу Иова). Слепорожденный страдает не за свой грех и не за грех своих предков (см. Ин 9,1-3, а также Лк 13,1-5).

Но в более глубоком, мистическом смысле доктрина первородного греха учит, что никто не отделен от мирского зла. Помните об этом, так как гнев наш обычно основан на том, что зло где-то вне нас. Если идти по этой дороге, бороться с каким-то «внешним» злом, мы только породим новое зло, отражающее нашу греховность. Христос назвал блаженными кротких и за то, что они не пытаются «навести порядок», понимая, что такие попытки просто заменят один тип зла другим. Гнев,  ~61~ призывающий нас к действию, вовлечет нас в дела, которые просто не могут привести к правде. Блаженство жаждущих правды сулит не такое насыщение.

Милостивые блаженны, ибо их помилует Бог. Без милости Божией блаженства нет. Милость и правда нерасторжимы. Тяга к правде не будет насыщена, плачущие не будут утешены, если не получат милости от Бога.

Апостол Иаков предупреждает нас: «Суд без милости не оказавшему милости» (Иак 2,13 и далее. Контекст помогает глубже понять эти слова.). Лишь слепой может подумать, что он не нуждается в милости Божией. Пока мы судим по внешним признакам, нам кажется, что мы «еще ничего». Самооправдание  —  одно из любимых занятий падшего человека, и оно почти всегда бывает «за чужой счет».

Но истина, делающая нас свободными, ставит свои условия. У нее другие критерии, не мирские. Глядя на себя, мы должны честно видеть, как далеки мы от совершенства. Спасти нас может не наше слово, а только Слово Божие, творящее жизнь из смерти, красоту из безобразия, бытие из небытия.

Глядя на несовершенство падшего мира, мы должны уповать на спасение всех и каждого. «Се, творю всё новое» (Откр 21,5). Вот истинное измерение правды, которой мы жаждем.

Гнев человека тем и плох, что он неправильно отвечает на правильный вопрос. Он отвечает неполно, противопоставляя некое «я» всем  ~62~ другим и некую часть этого «я»  —  другим частям. Господь же творит целостно. На первый взгляд это трудно примирить с тем, что возможна и вечная гибель; да, она возможна, но ни в коем случае нельзя так понимать и подчеркивать ее, чтобы отбросить домостроительство спасения. Ни богословие, ни философия не разрешают нам представлять себе, что рай и ад как бы соседствуют друг с другом, причем каждый из них свидетельствует о неудаче своего соседа.

Гибель возможна, но бессмысленна. Она не ущемляет и не умаляет Небо. Небо целостно, в нём нет «пробелов». Иулиания Норическая пишет: «Я не увидела греха». Во всём, что было явлено ей, был только Бог, только правда. Верная учению Церкви, она признавала, что ад возможен, но он не входил в ее видение Божиего мира, и она не знала, как может он сочетаться с обетованием: «Всё будет хорошо». Ад реален, и это не уступка нашей сентиментальности, а богословская истина.

Милостивый провидит целостность Царствия. Он не может обречь на гибель ни одной его части, как не может Бог ненавидеть ни одну Свою тварь. Слова «Бог спасет» и «Бог осуждает»  —  не параллельны, они просто не могут стоять рядом. Бог не осуждает и не судит. Суд  —  не действие Божие, как говорит нам св. Иоанн Богослов, суд в том, что некоторые люди сами предпочли тьму (см. Ин 3,19). В Боге же всё  —  свет (см. Еф 5,13-14). Он не извергает света.

~63~

Значит и мы не должны никого извергать. Слово Господне «не судите» (Мф 7,1) непреложно и окончательно. Исключений из него, нет.

Отсюда следует, что нам надо видеть человечество лишь в его целостности, не разделяя людей на хороших и плохих, и даже на худших и лучших. Все мы грешны, все нуждаемся в истине. Не пытайтесь снискать милость только для «своих».

Когда мы увидим мир так, негодование наше станет иным. Нас уже не будет злить то или иное зло; мы просто не сможем принять ничего, кроме замысленного Богом совершенства. Только тогда наша жажда правды станет "истинной и полной.

Согласно христианской аскетической традиции, бессмысленно и бесплодно тратить гнев на других. Его надо обращать на бесов, а не на людей, тем самым (и прежде всего)  —  на бесов в самих себе. Отрицая «мир сей», мы не вправе отрицать ни одного человека. Обоюдоострый меч Слова (см. Евр 4,12) разделяет не отдельных людей, а всех людей, взятых вместе, от зловонной неправды, в которой мы томимся. Он отделяет человека от греха, а не от ближнего. Милость  —  не в том, чтобы потворствовать злу или искать ему оправдания. Она  —  единственно здравая реакция на зло. Только она позволяет прямо смотреть на него, ибо знает большую силу, Слово Божие.

Это и можно назвать «праведным гневом». Тот, кто гневается праведно, отказывается  ~64~ участвовать в делах падшего мира, хотя и сам он  —  его часть. Простая человеческая злость  —  один из симптомов общей нашей греховности. Когда нам трудно быть добрыми с теми, кто нас обидел, это говорит лишь об одном: и мы, и они опутаны сетями мирской неправды. Бывает и так, что мы не можем жить в одном доме, даже в одной стране с кем-нибудь из братьев (см. о Павле и Варнаве в «Деяниях», 15,39). И наша боль, и несправедливость обидчика  —  знаки того, что мир еще во зле лежит, а потому не только обидчик, но и мы нуждаемся в милости. Грех разделил нас, а нам противно разделение. Надежда наша  —  в зачатках нового творения, хотя очень часто нам виден лишь холодный и немощный мир греха. В этой надежде нет разделения и ссоры.

«Прощать»  —  не значит «хорошо относиться к обидчику». Наши чувства к нему зависят от нашего душевного склада. Чем мы чувствительнее, тем менее вероятно, что мы сможем побороть свою боль.

Прощение  —  в ином. Оно в том, что мы отказываемся жить в царстве ссор и разделений. Прощающий алчет и жаждет целостности; он не хочет и не может списать кого-то со счета, извергнуть из числа ближних. Ему тяжко в мире, где мы еще не достигли совершенства.

Казалось бы странно, что сострадание и милость зиждется на неприятии. Однако в любом ином случае они окажутся непрочными сантиментами. Конечно, это не значит, что  ~65~ мягкосердечие дурно. Очень хорошо пожалеть кого-ни6удь. Но милость, названная блаженной, идет дальше; и только на этом уровне, наши естественные чувства обретут полноту и  целомудрие. Мягкосердечие может стоять на разных основаниях; у милосердия одно название  —  Бог.

Многим покажется, что как-то низменно переходить от милости к милостыне, но без этого не обойтись нельзя. Во время Христа милостыня считалась очень важным видом милости, особенно когда речь шла о покаянии, то есть о положении, когда человек прежде всего нуждается в милости Господней. Конечно, купить эту милость нельзя, но проблема много глубже.

Милостыня исцеляет грех, ибо она восстанавливает наше подобие Богу. Тот, кто дает милостыню, похож на Бога своей неразумной широтой. Господь сказал нам ясно и недвусмысленно: «Всякому, просящему у тебя, давай» (Лк 6, 30). Христос не говорил, что сперва надо выяснить, как использует просящий наши деньги, или убедиться, не пьет ли он, или проверить, не может ли он сам себя содержать. В словах Его нет ни одного из разумных ограничений, которыми мы ограждаем нашу щедрость. Нам нравится думать, что наш прямой долг  —  не давать «кому попало»; что мы отвечаем за судьбу нашей милостыни. Судя по Евангелию, такая ответственность надменна и нечестива.

Когда Христос велит нам быть милостивыми, как милостив небесный Отец, Он предваряет  ~66~ Свое повеление словами о том, что Бог дает, не различая плохих и хороших (Лк 6,33 и далее). Если хотите. Бог дает безответственно. Он не прикидывает, во благо ли мы используем Его дары. Св. Климент Александрийский ничего не примыслил к Его словам, когда сказал: «Давайте всякому, кто просит, ибо именно так дает Бог».[6]

Именно так Бог и прощает. Он не говорит: «Что же, ты человек неплохой, дам-ка Я тебе еще раз попробовать». Когда Апостол Петр хотел убедиться в том, правильно ли он понял арифметику прощения, Христос назвал ему число, которое он, наверное, не сумел бы перемножить (Мф 18,22). Прощение безрассудно, оно изливается и на тех, кто не станет лучше. Ему нужно одно: чтобы тот, кого прощают, мог это принять. Единственный непростительный грех  —  грех против прощения.

Так надо прощение давать, так надо его принимать. Мы не должны думать, что Бог нас прощает, ибо мы этого заслужили. Если мы ищем такие причины, это значит, что нам нужно не прощение, а признание. Если нам нужно прощение, нам придется принять и то общество, в которое мы попадем. Когда тебя простили, не стоит презрительно смотреть на своих собратьев.

~67~

Вот почему умение прощать так неразрывно связано с умением «быть прощенным». Неразумная милостыня, которую заповедал Христос, на редкость хорошо выражает этот самый дух. Творя ее, мы попадем в мир, очень далекий от привычного мира, столь ценящего разумную расчетливость. Можно помочь и ближним, не нарушая здравого смысла, но с Божией заповедью это не связано.

Конечно, никто из нас не сможет дать всякому просящему. Но главное  —  понять, что это наша слабость, а не заслуга; одно из проявлений мирского неустройства, а не «разумной ответственности». Иногда мы ленимся дать, иногда боимся последствий, иногда от просящего плохо пахнет, иногда он груб, иногда он Нам просто надоел. Причин много, но всё это  —  плохие причины. Пока мы это знаем, они не принесут большого вреда; более того, у нас будет еще один повод воззвать о милости к Богу. Но если мы сочтем их хорошими, мы выйдем из мира милостивых в наш своекорыстный мир, где нет блаженства.

~68~

Глава X. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят

Блаженство это обращает наш взор к сердцу. Нынешний читатель может подумать, что речь идет об «эмоциях», противопоставленных «разуму», который для него связан с мозгом, с головой. Однако в древнем мире  —  у семитов, у греков, у римлян  —  иначе соотносили части тела и функции души. Иудеи связывали разные чувства далеко не только с сердцем. Гнев помещался в носу, жалость  —  в утробе. Сердце же означало «внутреннего человека» вообще, особенно же  —  его разум и волю. Греческое слово из Евангелия значит то же самое. Таким образом, наше блаженство говорит не о вместилище чувств, а об источнике всех наших действий и желаний. «Блаженны чистые сердцем» можно перевести примерно так: «Блаженны те, в ком чист источник жизни» или «принцип существования».

Христос очень настаивает на том, что нравственность, которой Он учит, относится именно к сердцу. Никакая внешняя праведность Его не удовлетворит. Ему безразлично, что мы «хорошо себя ведем»; Его не восхищает внешняя чистота, которую он видит у фарисеев. Если сердце наше дурно, мы нечисты, как бы  ~61~ тщательно мы ни мыли руки (см. Мк 7, 3 и далее). Надо «обратить глаза в душу» и очистить источник наших действий.

Очень значит, как мы действуем, не подумав. Насущности, не так уж важно, что мы сделаем по здравом размышлении. Важно, что мы делаем, не думая,  —  скажем, если нас внезапно разбудить. Только это покажет правильно, какие мы на самом деле.

«И если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет» (Екк 11,3). Конечно, падение его готовилось долго, но упало оно сразу. Мы можем сделать немало, готовясь к встрече с Богом, но всё это  —  лишь репетиция. Поэтому так весомы слова св. Фомы Аквината, отказывающегося отождествлять добродетель с действием; пока стремления наши дурны, мы не добродетельны. Когда дойдет до дела, мы, может быть, и не успеем как следует подумать. Если кто-нибудь нас обижает, и наша первая реакция  —  злоба, неважно, как мы поступим потом. Вечность может застать нас раньше этого. Итак, мы должны очистить сам источник наших реакций.

Сделать это можно только Святым Духом. Он послан нам Богом, как источник воды Живой (см. Ин 7,38). Тут придется уточнить. Много столетий мы слишком резко разделяли естественное и сверхъестественное, и потому спрашивали порою: «Бог это или я?». Если подумать, вопрос этот смысла не имеет. Надо спрашивать: Бог или бес действует в нашем  ~70~ сердце? Это бес приходит извне, как чужой; Бог же действует изнутри нашего сердца, нашей свободы. Реки воды живой текут из нашего чрева. Новая жизнь истекает из самой нашей глубины; значит то, что не выражает нас, не выразит и Бога.

Однако в определенном смысле верно и обратное  —  то, что не выразит Бога, не выразит и нас. Человек призван быть образом и подобием Божиим, и благодать, действием Духа, восстанавливает в нас этот образ и подобие. Чистота сердца  —  не наше «внутреннее дело». Нашу истинную сердцевину дает нам Бог, живущий в нас. «Не я живу,  —  говорит Апостол,  —  но живет во мне Христос» (Гал 2,20). Наша глубочайшая сущность  —  Сам Бог. Лишь потому, что Он живет во мне, я могу назвать себя «я».

Западный человек высоко ценит свою индивидуальность, и это нередко заводит его в тупик. Он не уверен в ней, он пытается ее утвердить, то и дело в ней сомневаясь. Восточные религии, напротив, стремятся ее рассосать, особенно буддизм с его учением о «не-я».

Христианство утверждает и «я» и «не-я». Согласно св. Фоме Аквинату, достоинство человеческое в том, что человек  —  источник своих действий, как Бог  —  источник Своих. Наша свобода  —  тварный образ свободы Божией. Но существует она лишь постольку, поскольку укоренена в Боге. Истинный источник того, что я  —  это я  —  только Бог. По  ~71~ св. Августину, Бог глубже во мне, чем я сам. Бог  —  сердце нашего сердца.

Это значит, что в самой сердцевине нашей, жизни сокрыта тайна. На языке св. Фомы Аквината, мы не можем уловить сущность наших душ. Чистые сердцем знают, что сердце их  —  в тайне Божией, и потому постоянно стремятся не считать источником своей жизни самих себя.

Тайна Бога и тайна души неразделимы. Когда говорили, что наш Бог  —  слишком неуловим, апологеты (и христианские, и иудейские) отвечали, что и человек неуловим. На требование: «Покажите мне вашего Бога» св. Феофил ответил: «Покажите мне человека, и я покажу вам Бога моего».

«Чистые сердцем  —  это те, чья жизнь, чьи действия и мысли идут из сокровенной глубины. Их сердце не просто создано Богом и как бы «брошено на их произвол»; оно непрестанно обновляется всегда новой жизнью.

Если мы сможем очистить этот источник и позволим Богу воссоздать нас из сокровенной глубины, мы будем иначе жить и иначе видеть. Кто как живет, тот так и видит. Даже настроение, даже пищеварение и те меняют воспринимаемый нами мир. И наоборот: кто как видит, тот так и живет. Если мир для вас мрачен, и жить вы будете невесело. Если же наша жизнь укорена в Боге, мы увидим мир, как видит его Бог. А Бог, в определенном смысле слова, видит только Бога. Нельзя считать, что у него  —  два зрения, одно для Себя,  ~72~ одно  —  для твари. Он видит всё тварное в вечном и светоносном видении Себя Самого; потому Он и может сказать, что всё «хорошо весьма».

Когда сердце наше чисто, мы тоже увидим Бога. «Для чистых всё чисто» (Тит 1,15). Чистые сердцем не видят зла в том смысле, в каком, согласно пророку, не видит его Бог (см. Авв 1,13). Куда бы они ни посмотрели, они узрят Бога, неистощимого и по-разному являющего Себя.

Не надо понимать это по-детски. Это не значит, что, увидев бабочку, мы слащаво умилимся и скажем: «Какая красота!». Чистый сердцем может увидеть Бога, глядя на избитого, окровавленного, распятого человека. Конечно, до этого не дойдешь, не научившись смотреть на бабочек. Христианские богословы нередко учили, что первый плод чистоты сердца  —  умение видеть мир. И Евангелие от Фомы, и Ориген, и св. Кирилл Иерусалимский, и многие другие учат нас, что красоту и величие Бога сумеет увидеть лишь тот, кто видит красоту и величие твари. Видеть правильно тварный мир  —  значит ему дивиться. (Вспомним, как эта мысль важна для Честертона). Св. Фома Аквинат, ссылаясь на Аристотеля, говорит, что удивление  —  начало премудрости; причем «удивление» для него включает и радость.

Но не только красота, и лад, и тайна тварного мира ведут нас сквозь «видимое» к «невидимому». Очищение сердца должно привести к той  ~73~ невинности, которой обладали первые люди до грехопадения. Тема эта непрестанно повторяется в святоотеческой словесности. Особенно интересно, что, очистив сердце, человек теряет тот «дух боязни», о котором говорит св. Павел (2 Тим 1, 7). Падший человек питается преодолеть этот дух только самоутверждением, наглостью, властностью, но чистый сердцем способен смотреть без страха на всё, даже на грех.

Связь чистоты сердца с таким зрением хорошо выражена в одной притче: Авва Пимен сказал, что, достигнув того состояния, о котором говорит Апостол («для чистых все чисто»), он ощущает самого себя ниже всякой твари. Брат спросил его: «Как могу я ощущать себя ниже убийцы?» Старец ответил: «Увидев уби, ты помыслишь, что он убил лишь единожды, ты же убиваешь ближнего каждый день».

Чистота сердца просветляет взор так, что мы смиренно видим Божие в грешнике сквозь все его грехи. Более того: мы его жалеем, понимая, что грехи эти приносят ему много больше зла, чем кому бы то ни было. Гугон I говорит, что именно поэтому грех должен вызывать сострадание, а не гнев.

Можно пойти и дальше. Можно увидеть, что всякое зло  —  лишь искаженное добро. Возьмем сексуального маньяка. Желания его не верны; но ищет он какого-то смутного подобия истинной любви. Даже человек, стремящийся к самой гнусной жизни, стремится к  ~74~ жизни. Чистый сердцем увидит в любом зле то добро, которое оно исказило. Роман Сладкопевец говорит о блуднице, что только Христос может дать ей то, что она искала в прелюбодеяниях. Нечистая страсть была как бы неудавшимся опытом любви.

Очень легко и очень удобно думать, что зло  —  такая же независимая сила, как добро. Однако это неверно. У зла нет собственного бытия. За добром стоит всё, стоит Бог; за злом не стоит ничего. Как учит св. Фома Аквинат, у зла, говоря строго, нет причины. Оно неразумно, непонятно, бессмысленно. Если мы проникнем в сердцевину того, что являет себя как зло, единственно истинно существующее там будет добром. Ничто другое там быть не может, «ens et bonum convertuntur»[7].

Если мы очистим источник жизни в нас, мы сможем в любом положении видеть Сущее  —  Бога. Чистый сердцем находит в себе силу посмотреть прямо на что угодно и сказать:  «Здесь тоже Бог». «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (см. Ин 1,5).

Глупо думать, что неба лучше всего достигнуть с повязкой на глазах. Иногда, по слабости, мы вправе чего-нибудь не видеть, но как жизненная философия это не годится. Мы не увидим Бога яснее, если сузим поле зрения.

Чистота сердца проясняет взор. Она прямо противоположна цинизму и мирскому здравомыслию.  ~75~ Циник «видит насквозь» всё доброе и благое, и находит за ним мерзость; чистый сердцем видит насквозь зло, и находит за ним Бога.

Противоположно это и мнимой «невинности». Современный психолог Ролло Мэй различает два типа невинности: «Один из них в том,  —   пишет он,  —  что взрослый человек, часто поэт или художник, сохраняет детскую ясность зрения. Всё свежеет для него, всё ново и окрашено в яркие, чистые тона. Такая невинность порождает благодарное удивление и ведет к духовности» (Здесь поневоле припомнишь Честертона  — Прим. авт.).

Другая невинность, по словам Мэя, ведет лишь к тому, чтобы закрывать глаза на всё неприятное.

Современному ученому вторит живший задолго до него св. Антоний: «Никто не может войти в Царство Небесное, не будучи испытан; устраните искушения, и никто не спасется». Традиция отцов-пустынников полагает, что духовно зрелый монах не бежит искушений, но борется с ними. Избегая зла любой ценой, мы теряем силу добра.

Если мы хотим такой чистоты сердца, которая даст нам силу ясновидения, мы должны не страшиться врагов, а принимать на себя их бремя. Тот же Ролло Мэй резонно замечает: «Стараясь быть хорошим, станешь не нравственным гением, а чистоплюем. ... Нравственная жизнь  —  сложная диалектика добра и зла». В этом мире можно стать  ~76~ совершенным, если ты готов быть несовершенным. «Как я счастлива,  —  сказала св. Тереза,  —  что несовершенна к часу смерти».

Забывая об этом, мы обретаем такую веру и такую нравственность, которые просто невыносимы для истинно верующего, нравственного, духовного человека. Немалая часть нападок на христианство объясняется тем, что его так сильно опошляют. Настоящие духовидцы не могут этого вынести. Нравственность, слишком хорошо приспособленная к требованиям мира сего, лишена той запредельности, которая может поистине тронуть сердце.

Интересный пример  —  Артюр Рембо. Он писал недолго, но стихи его оказали на многих истинно религиозное влияние. Поль Клодель, например, говорит, что обязан ему своим обращением. Однако сам он искал озарений, исследуя не добро, а зло. Стихи, вдохновившие Клоделя, написаны тогда, когда он вел предельно грешную жизнь. Когда же он от нее отказался, он отказался (если верить Энид Старки) и от поисков Бога, ибо не мог подчиниться мелочной и мелкой религиозности своего детства.

Нелегко, а то и невозможно оправдать с христианской точки зрения ту «программу» предельного падения, которую предлагал молодой Рембо. Но нельзя и обойти этот знаменательный случай, предостерегающий нас. Наша «праведность» может оказаться более  ~77~ отталкивающей, чем грех. Стараясь любить только «доброй» нашей стороной, мы ем, в лучшем случае, лишь колченогую, духовность.

Мы думаем о чистоте, как о чем-то мрачном и мучительном; но в странном тексте, который приписывают Гугону Сэн-Викторскому, чистота совести сравнивается с «подушкой для души». Обрести ее  —  как прийти домой, чтобы отдохнули усталые ноги. После тяжкой работы греха мы можем отдохнуть в чистоте сердечной. «Отдохните от того, чтобы делать»,  —  переводит св. Иероним стих из Исаии.[8] Когда мы обретаем чистоту сердца, исчезает напряжение, даже если остаются и страдания, и духовная борьба.

Быть может, самый неудобный вопрос в том, к чему же мы стремимся. Если мы хотим лишь благопристойной, мирской «чистоты», нам незачем прямо смотреть на жизнь. Тогда мы не увидим Бога. Но Его ли мы ищем? Когда св. Фоме Аквинату было пять лет, он ошеломил учителя прямым вопросом о Боге, а позже, взрослым, сказал Христу, что ему нужен только Он. Но навряд ли, останавливая людей на улице, мы услышим от многих, что им нужен именно Бог.

Чем дальше мы от чистоты сердца, тем меньше стремимся увидеть Бога. Когда священник возглашает «Sursum corda»[9], нам не  ~78~ часто приходит в голову, что сердце для того и создано. Если бы сердца наши были очищены от всего, что не сердце, они бы сами собой поднимались к Богу.

Когда это произойдет, все в нашей жизни встанет на свое место, все наши способности будут действовать, как замыслил Бог. Даже страдание сияет, если его видишь в Боге, ибо даже его принял Господь как цену за единение с миром.

Следуя св. Августину, св. Фома Аквинат учит, что человек «сарах Dei»[10]. В нем есть место для Бога, но лишь потому, что он способен выйти за свои пределы. Однако если он это сделает, он уже не будет защищен от самых опасных сил. Стремление к Богу очень похоже на то, которое влечет нас, скажем, разбить стакан. Старые сердцеведы совершенно справедливо приписывают нашей способности к гневу двойственное значение. Именно она позволяет нам сломать пределы, но становимся мы или мистиками, или разрушителями. Если мы поддадимся желанию увидеть Бога, мы должны помнить, что можем стать вандалами. И мистик, и вандал пылко стремятся порвать поверхностную реальность.

Таков парадокс сердечной чистоты. Она сродни и миру, и ярости. Миру она сродни, ибо исполнена истины  —  снят покров лжи, и мы беззащитны, открыты, словно силы  ~79~ мнимостей, охранявшие нашу сердцевину, расслабились и уснули. Однако на волю выпущена неудержимая и непредсказуемая энергия. Эта энергия не противостоит естеству и ладу, но то, что зовут порядком и нормальностью, она сметает. Рембо был не прав, когда искал Бога в грехе, но он ошибся бы еще больше, если бы покорился тому, что считалось благопристойным.

Искусство и насилие несовместимы. Искусствo творит мир и порядок, впитывая насилие и зло; насилие же возникает там, где пытаются обуздать зло извне. На самом деле надо дистиллировать из яда целебную силу. Именно к такой алхимии призван христианин; именно это делает чистым сердцем. Он бесстрашно входит в самую суть драмы тварного мира, ибо сердце его, как сердце Христа, берет всю злобу и ненависть человека и претворяет их в пламя любви.

Бог видит, что всё «хорошо весьма», и «все хорошо» не само по себе, а потому что Бог его видит. Бог не «воспринимает», а творит красоту. Так и мы, в несравненно меньшей мере, Отворим красоту в минуты творчества. Художник не просто видит и «изображает», он создает. Христианин  —  художник тварного мира, поэт, композитор. Он увидел хотя бы отблеск Божиего Царства и уже не знает без него покоя. Не случайно художники бедны  —  им не до богатства. Не случайно они ранимы  —  им некогда и нечем защитить себя. Они раскрыты, они безнадежно беззащитны.  ~80~ Иногда они яростно гневаются на себя или что-нибудь иное, но проклясть, отринуть, извергнуть они не могут. Их дело  —  смотреть, а не судить.

Конечно, далеко не каждый христианин может стать художником или поэтом в обычном смысле этих слов. Христианское искусство, большей частью, просто ужасно. Речь идет об ином: мы, как художники, гонимся за неотступным видением. То, что мы прозрели, никак не укладывается в расчеты здравомыслия. Сила света, красоты, истины подчиняет нас себе, и мы, почти против воли, вынуждены нести ее в мир.

Блаженны чистые сердцем, ибо они не заперты в темнице своего падшего «я». Даже если они хотят, чтобы их «оставили в покое», им это не удается, они слышат голос возлюбленного:

«Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного,  который стучится: «отвори мне, сестра моя,  возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!» (...)  Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его?  Я вымыла ноги мои; как же мне марать их? Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, ~81~ и внутренность моя взволновалась от него. Я встала, чтобы отпереть  возлюбленному моему,  и с рук моих капала мирра,  и с перстов моих  мирра капала на ручки замка».

(Песн, 5, 2-5.)

~82~

Глава XI. Блаженны миротворцы, ибо сынами Божиими нарекутся

Блаженство миротворцев тесно связано с блаженством чистых сердцем, потому что мир и чистота нерасторжимы. Истинный мир духовный бывает лишь у чистых сердцем, а без такого мира не сумеешь примирить других.

У отцов-пустьнников есть одно предание: три христианина посвятили свои дела Богу. Один решил мирить людей, другой помогать бедным, третий ушел в пустыню. Первый не смог утишить мирских ссор и в унынии пошел ко второму; тот тоже плохо справлялся со своим делом. Они отправились к третьему, в пустыню, и спросили, как им быть. Он помолчал, налил воды в чашу и сказал им: «Глядите». Сперва вода была неспокойной, потом сравнялась, и они увидели в ней свои лица. Тогда он сказал им: «Точно так же тот, кто живет среди людей, не видит своих грехов, ибо не знает покоя. Но если он узнает покой, он увидит себя».

История эта учит не только тому, что мирить людей может лишь тот, кто сам обрел покой. Она учит и другому: мир тесно связан с самоосознанием, без которого невозможны столь насущные добродетели, как смирение и надежда на Бога.

~83~

Такое самоосознание бывает лишь у милостивых. Пока наше зрение не очищено милостью к ближним, мы не сможем увидеть себя в тихой воде смирения, и будем печься лишь о том, чтобы наш мнимый образ был как можно привлекательней. Этот путь ведет не к миру, а к душевной болезни[11].

Путь к миру  —  приятие правды. Все то, чего мы не видим в себе, становится нашим врагом. Эти отброшенные свойства быстро обретают воплощение в тех, кто нас окружает. Не всякая вражда вызвана именно этим, но это играет большую роль в том, что мы не ладим с ближними.

Только полная правда может породить истинный мир. Но природа наша раздроблена и искажена. Правда о нас  —  неполная искаженная правда. Чтобы она стала полной, нужно искупление, нужен крест.

Как обычно, здесь необходимо знать одну парадоксальную психологическую истину. Если мы будем слишком сильно стремиться к «миру душевному», мы утратим и тот, который у нас был. Умиротворенность начинается с того, что мы принимаем ее отсутствие. Когда мы тревожимся, попытка избавиться от «нервозности» ничего не даст, она только прибавит новый повод для беспокойства. Когда мы в депрессии, незачем усиливать ее, страдая от того, что мы в депрессии.

~84~

Возложить на Господа заботы свои  —  совсем не то же самое, что любой ценой избавляться от волнений. Мир во Христе  —  субъективное чувство. Мы, в буквальном смысле этих слов, отдаем Христу наши заботы и волнения. Христос же дает нам мир, «который превыше всякого ума» (Флп 4, 7); только Он может соединить и утешить наши раздробленные души.

Но этот мир неотторжим от Креста. Отдаваясь Ему, мы, по удивительному слову «Облака неведения», предаемся «на волю врагов». Нельзя обрести мир и бороться с внешними невзгодами.

Следует напомнить в этой связи, что в Евангелиях мир властно провозглашается, а не медленно вырабатывается. Евангельский мир  —  не отсутствие забот; он положителен, тверд и весом. Христос говорит Апостолам: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам» (Ин 14, 27)  —  и посылает их нести весть о мире («мир дому сему» Лк 10, 5). Мир этот столь ощутим, почти реален, что если в доме его не примут, он как бы отскочит назад, к Апостолу. Привычное приветствие «Шалом» становится властным провозглашением истины Божией, которая не в пример сильнее психологических, эмоциональных, социальных факторов. Возвещая мир, мы возвещаем животворящую силу Божию в самой сердцевине неправды и греха. Миротворцем станет лишь тот, кто, во Христе и в Церкви, покорится Господню слову. Только тогда, в таком послушании можем мы передавать мир другим.

~85~

Необходимо уточнить, что здесь и речи нет о хлопотax, об активной деятельности. Порой такая деятельность нужна, но к миротворчеству она не имеет никакого отношения. Миротворец ничего не улаживает, не ищет удобных компромиссов,  —  он просто возвещает, что раздробленная действительность побеждена Божией цельностью. Здесь и речи нет об уступках или попустительстве. Целостность Божия вмещает все, что есть. Ничего не надо отбрасывать, кроме лжи. Мир, который мы возвещаем, так полон, что может на первый взгляд показаться противоречивым. Церковь (по слову Ватиканского собора  —  «germen unitatis»[12]) должна по самой сути своей быть сложной, разносторонней, парадоксальной, как породившее ее Слово. Мы не достигли бы мира, спрямляя сложности жизни. Вот почему христианин не может «принимать чью-то сторону». Вот почему Церковь предостерегает от частной истины, ереси. Дело Церкви  —  находить доброе в бесчисленном множестве ситуаций, мнений, людей, которое представляет ей реальный путь. Когда св. Августин отправлялся на проповедь в Британию, папа Григорий Великий настоятельно просил сохранить как можно больше языческих построек и церемоний, придав им христианский смысл, чтобы люди не были слишком удивлены и оскорблены[13]. Наша цель  —  утверждать, а не отрицать и противоречить.

~86~

Конечно, это никак не значит, что мы должны принимать любое мнение. Когда это необходимо, Церковь предает анафеме мысли и учения, которые признает неверными. Однако она отрицает их именно потому, что они узки, односторонни, и противопоставляет им не столь же узкую, не противоположную мысль, а Божию правду в ее целостности. Заметим, что в большей части догматических постановлений анафемы изложены много точнее, чем положительное учение, а точность, содержащаяся в нем, мистична и таинственна, и похожа скорее на правило, которое надо запомнить, чем на мнение, которое можно обсуждать.

Самый опасный соблазн во всяком споре  —  вцепиться в свое мнение и подчеркивать его несовместимость с мнением противника. Так бывает и у церковных людей; но Церковь никогда этим не удовлетворится. Апостол Павел даже усматривает промыслительную ценность в существовании ересей (см. 1 Кор 11, 19). Чтобы стать мудрым христианином, надо узнать все другие школы мысли. Внимание к разнообразию мнений и должно отличать христиан от еретиков и сектантов. Даже отвергаемые нами взгляды что-то вносят в наше мировоззрение.

В XII веке на юге Франции обрела огромную силу альбигойская ересь, и Церковь не могла с нею сладить, пока Диего и Доминик не стали проповедовать по-новому. Проповедь их поражала тем, что она во многом походила на  ~87~ еретиков. Чтобы спор стал плодотворным, наши отцы глубоко вникли в то, в чем согласны с противником. Это была не хитрость; просто они признавали, что у еретиков есть нечто, весьма полезное для Церкви. И альбигойская ересь, и нищенствующие монашеские ордена отвечали на одну и ту же потребность христианства.

Это очень важно сейчас, в ХХ веке. Карл Ранер писал в 1953 году: «Тот, кто пришел к католичеству из другой конфессии, приносит с собой очень много истинных христианских ценностей. Он должен внести их в дом Отца, обогащая Церковь. Очень хорошо, если можно понять, что человек был прежде протестантом. Не надо отбрасывать свое наследие; надо помнить, что тебе препоручено передать его вселенской Церкви».

И снова, это не значит, что никогда ни с кем нельзя спорить. Порою полезно уяснить, уточнить истину, приведя весомые доводы в ее защиту. Но как бы весомы они ни были, мы уже не будем «кафоликами», если абсолютное мерило для нас  —  наша точка зрения. Можно отстаивать то, что мы считаем верным (или, точнее, более вероятным), дабы внести свою лепту в сокровищницу истины. Однако должны быть готовы к тому, что наш кусочек правды совсем не таков, каким мы его видим.

Точно также мы не вправе отмахиваться от чужих мнений, даже если совершенно с ними не согласны. Пускай мы не усматриваем в них  ~88~ и крупицы правды  —  мы обязаны допустить, что, в конце концов, нечто истинное в них есть. В каждом зле есть семя добра, а в каждой неправде  —  тяга к правде. Истинный христианин умеет быть со всяким и никого не отвергает, ибо он стремится открыть повсюду явленное Слово, возвестить о нем и тем самым возвестить мир о целостности Божией и целостности творения.

По слову св. Климента Александрийского, самый верный признак христианина  —  его способность понимать других. Если мы предпочитаем такое-то мнение, это значит, что оно шире, а не уже прочих. Суждение А может понять суждение В и С, тогда как В и С друг друга понять не могут.

Однако такая христианская целостность почти неизбежно приводит к столкновению с нетерпимыми и частными истинами века сего. Христос дает Свой мир «не так, как мир дает» (Ин 14, 27). Он Сам говорит, что принес не мир, но меч (Мф 10, 34). Целостность истинного христианства противна мирской падшей жизни, которая поклоняется бесчисленным заменам истины, нелепым и нетерпимым.

Но миротворцы блаженны, ибо они нарекутся сынами Божиими. Они  —  сыновья Христа, Его наследники (Рим 8, 17). Если мы миротворцы, мы разделяем с Ним Его достояние. Отец дал Ему все; и мы можем стать «причастными Божия естества». В этой недоступной разуму причастности мы и обретаем истинное блаженство.

~89~

Глава XII. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.  Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня.  Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах:  так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Если мы примем, что нагорная проповедь обращена ко всем христианам, отсюда следует, что всякого христианина будут «гнать», причем именно так, как гнали пророков.

Блаженство изгнанных за правду перекликается с блаженством миротворцев. Мы уже видели, что их тоже гонят, потому что они исповедуют не тот нетерпимый мир, которого ищут мирские движения и партии.

Это помогает понять, почему, описав полный круг, мы снова слышим обетование о Царстве Небесном. По сравнению с агрессивными программами «века сего» весть о мире Божием поражает своей беззащитностью  —  казалось бы, она может дать несравненно меньше, чем здравые реалистические схемы. Бог и Его проповедники бедны и нелепы рядом с мирскими успехами и богатствами; хуже того  —  они подозрительны, если не опасны. При всей своей кротости и  ~90~ при всём миролюбии они отказываются служить закону века сего.

В Евангелии от Иоанна сказано, что иудеи не могли верить, ибо «принимали славу друг от друга» (Ин 5,44). По всей видимости, слава от людей и вера в Христа несовместимы. Как и в других блаженствах, суть не в том, что слава  —  слишком большое богатство, а в том, что она мала для человека.

Верность Богу, славе Его, миру и Завету предполагает запредельную цель. Если мы не печемся об одобрении и восхищении людей, мы получим много больше  —  одобрение Бога.

Конечно, это не значит, что мы должны всеми силами стараться, чтобы нас никто никогда не похвалил. Такие старания столь же мелки, как погоня за славой и, в своем роде, столь же суетны; более того, и «они получают награду свою».

Самое трудное именно в том, что мы должны быть равнодушны и к хуле, и к похвале. Мир почитает тех, кто угождает ему, и тех, кто презирает его; но не может терпеть тех, кто его не замечает.

Итак, не пытайтесь нарочно раздражать людей. Мы не станем пророками, если будем грубы. Иногда пророки бывают неприятны, но обратной силы у этого закона нет.

Нетерпимый спорщик получает награду  —  он может переспорить противника. Но Господь обещает гонимым во имя Его совсем не это. Тем, кто любит драку ради драки, вряд ли понравится на небесах.

~91~

Христианство совсем не стремится вызвать гнев; оно вызывает его непреднамеренно, сохраняя верность Богу. Оно потому и неудобно, что никак не сводится к тем или иным направлениям и программам. Но об этом мы говорили.

Однако скажем подробней о том, чем христианская нравственность, включая негодование, отличается от мирской. Христианин, как любой человек, сможет возмутиться, скажем, жесткостью террористов или странностью так называемого «общества вседозволенности». Но он знает, что самые сомнительные и непривлекательные люди  —  скажем, сборщики налогов и проститутки (ведь именно это значат «мытари и блудницы») могут оказаться в свое время ближе к Царствию, чем люди приличные, серьезные, благочестивые.

Казалось бы, св. Тереза из Лизье должна была относиться одобрительно к привычному, мещанскому представлению о католичестве. Однако за свою короткую жизнь она поняла, что связана с такими изгоями, как убийцы или атеисты, и потому сумела создать свою замечательную притчу об отце, спасающем своих детей: один ребенок упал и расшибся, а потому отец его лечит; другого же он удержал прежде, чем тот упал. Разница между этими способами в деле спасения  —  невелика. Конечно, св. Тереза, сказавшая это, гораздо вернее духу христианства, чем те, кто разделяет мещанские предрассудки.

Как бы ни огорчало нас мирское зло, мы должны, подобно отцу Брауну, понимать  ~92~ «злодея» изнутри, а не брезгливо «прощать» его. Наша подавленная досада, говоря строго, мало отличается от ярости, приводящей к бессмысленному насилию. Что же до вседозволенности, нельзя относиться к ней слишком просто: христианское целомудрие требует мятежа против викторианского чистоплюйства. Церковь не освящает ханжество; оно дальше от евангельской любви, чем болезненные и бесплодные «любовные связи» нынешних молодых людей.

Св. Ефрем Сирин учит, что (с точки зрения бесов, то есть того мира, которым правит сатана) целомудренный христианин ведет себя плохо (св. Ефрем употребляет сирийский корень «St», обозначающий нередко супружескую измену). И по «благопристойным» и по «современным» стандартам наши взгляды на брак и безбрачие скорее неудобны, чем разумны.

Истинный, умный христианин (true Christian intellectual) тем и отличается, что не вписывается ни в какую «программу» мирскую. Св. Фома Аквинат неприятно поражал и «консерваторов» и «прогрессистов». Даже таких признанных «ретроградов», как кардинал Оттавиани, надо оценивать не по сложившимся «имиджам», а по настоящим их словам и делам  —  вспомним, к примеру, как смело выступает Оттавиани против всякого милитаризма.

Господь слишком велик для этого мира, и те, кто рожден от Него, тоже для мира велики.  ~93~ Рано или поздно мир ощутит, как с ними тяжело. Святой Дух, живущий в Церкви, «обличит мир» (Ин 16,8). Даже мирские добродетели не ведут к Богу; хуже того, они могут стать большим препятствием для души, чем грубые грехи.

Дело даже не в том, что христиане делают, а скорее в том, чего они делать не хотят.

Нельзя забывать о том, что мир сей непрестанно пытается нас соблазнить, переманить к себе самыми разными способами. Принято считать, что соблазн  —  это похоть плоти или другой грубый порок. Но в притче о сеятеле сказано, что семя может заглушить «забота века сего» (Мф 13,22), причем именно такая опасность стоит первой у евангелистов. Забота же эта включает помыслы и дела, которые принято считать добродетельными.

Собственно, такие соблазны и породили в свое время fuga ab mundi[14]. Теперь его нередко осуждают; однако мы должны понять самый принцип. Иногда от мира бежали не так, как нужно; но, в сущности говоря, это  —  не паническое или малодушное бегство, а твердое неприятие тех узких корыстных интересов, которые можно назвать пуританскими. Когда Апостол хочет «разрешиться и быть со Христом» (Флп 1,23), он не собирается равнодушно «отвернуться от ближних». Просто он не может принять всерьез того, чего требует  ~94~ «мир сей», поскольку знает, что и сам он, и весь тварный мир созданы для большего. 

Это стремление послужить Богу без помех и измены понуждало ранних христиан отказаться и от имущества, и от семьи. Бегство от мира нерасторжимо связано с тем, что мы не можем служить двум господам. Если мир сочтет нужным нас за это «гнать», мы готовы платить такую цену.

Блаженство изгнанных за правду ничуть не похоже на мрачный отказ от земных радостей ради сурового долга. Когда мир нас гонит, мы должны «радоваться и веселиться», что трудно совместить с пуританской угрюмостью.

Многие святые жаждали мученичества, высшей точки таких гонений. Но не надо создавать романтических картинок. Не надо представлять себе, что небо и земля рукоплещут нашему подвигу. Чаще всего гонения наши ничуть не картинны; они каждодневны, непрестанны, утомительны, и гонят нас не лютые враги, а очень близкие люди. Мы познаем блаженство гонимых в будничном беге жизни. Именно в нем учимся мы терпеть обиды и ждать, что, рано или поздно, сумеем «радоваться и веселиться». Проповедуя и являя мир Божий нашему миру, мы все глубже познаем истину о себе, и потому все ближе подходим к источнику истинной радости, сокрытому в нашем сердце. Как бы мы ни страдали от обид, источник этот наполняет нас силой, истина делает свободными. Конечно, это совсем не похоже на ту искусственную бодрость и  ~95~ мнимую свободу, которых добиваются, скажем, мощные движения, претендующие на духовность. Это непредсказуемо, и довольно нелепо с виду. Испытывая такую радость, мы скорее ощутим себя, чем возгордимся своей духовной зрелостью.

Но, радуясь и веселясь, мы должны помнить, что источник жизни, бьющий в нас,  —  тот самый, который бил из сердца Христова. Дух Святой не пришел бы к нам, если бы Сын Божий не был прославлен (см. Ин 7,39). И вот, радость и веселье возвращает нас к Тому, в Ком слиты все блаженства,  —  к распятому Христу.

Примечания