ПРЕДИСЛОВИЕ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА
Протоиерей Петр Викторович Гнедич происходил из известной дворянской фамилии Гнедичей, давшей русской литературе знаменитого поэта и переводчика «Илиады» Н. И. Гнедича и писателя П. П. Гнедича (автора «Истории искусств»).
Петр Викторович родился в семье юриста в 1904 году, он получил высшее гуманитарное образование, работал в научных библиотеках, затем по непростым обстоятельствам времени перешел на экономическую работу.
Петр Викторович был одним из первых учеников возрожденных Московских духовных школ. В 1946 году он поступил в Московскую духовную академию, которую успешно закончил в 1949 году со степенью кандидата богословия.
Его кандидатская работа стала началом многолетнего труда, итог которого представлен в настоящем издании. Она была посвящена обзору русской богословской литературы о догмате искупления и получила весьма высокую оценку тогдашнего профессора догматического богословия протоиерея С. Савинского. В год окончания духовной школы Петр Викторович был рукоположен в сан пресвитера архиепископом Ташкентским и Среднеазиатским Гурием (Степановым) и проходил пастырское служение в пределах Ташкентской епархии, в кафедральном соборе города Ташкента.
С 1950 по 1955 год, по приглашению митрополита Ленинградского и Новгородского Григория (Чукова), известного сподвижника Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского) и одного из главных тружеников возрождения духовного образования в послевоенные годы, священник Петр Гнедич работал в Ленинградской духовной академии сначала как сотрудник ее библиотеки, затем как преподаватель, доцент по кафедре догматического богословия и по кафедре гомилетики. Труды в духовной школе священник Петр Гнедич сочетал с пастырским служением в известной Троицкой (именуемой «Кулич и Пасха») церкви в Ленинграде. В 1955 году, не без давления властей предержащих, был вынужден полностью перейти на приходское служение.
В эти годы священник Петр Гнедич интенсивно занимается богословскими, проповедническими трудами, продолжает работу над темой «догмат искупления», много публикуется в «Журнале Московской Патриархии». Назовем здесь хотя бы такие его статьи, как: «Мысль об искуплении в проповедях митрополита Филарета» (ЖМП. 1954, № 4); «Усвоение догматических действий человеческим сознанием» (Там же. 1956, № 6); «Святитель и подвижник епископ Игнатий Брянчанинов» (Там же. 1958, № 1); «Тайна Боговоплощения» (Там же. 1959, №4); «О православном понимании Предания» (Там же. 1963, № 3). В июне 1962 года протоиерей Петр Гнедич защитил в Московской духовной академии диссертацию «Догмат искупления в русской богословской науке последнего пятидесятилетия (1893—1944)». По результатам защиты был утвержден Святейшим Патриархом Алексием I (Симанским) в степени магистра богословия и приглашен в Московскую духовную академию, с получением звания профессора, для чтения курса лекций по патрологии и византологии.
К сожалению, преподавание протоиерея Петра в Московских духовных школах оказалось очень непродолжительным, хотя оно и запомнилось как глубиной изложения материала, так и блестящим проповедничеством. Протоиерей Петр умел произносить проповеди очень сжато, в течение нескольких минут, но за это время приводил слушающих в состояние глубокого сопереживания и искреннего волнения. Перед началом нового учебного года профессор протоиерей Петр Гнедич отправился в Ленинград, с тем чтобы перевезти свою библиотеку в Загорск, ныне Сергиев Посад, где он предполагал постоянно жить при МДА. Но человек предполагает, а Бог располагает — во время этой поездки Господь призвал к Себе Своего верного служителя, и на праздник Преображения отец Петр скончался.
Публикуемый ниже главный богословский труд славного труженика отечественного духовного образования посвящен теме искупления, важнейшей в православном богословии. Напомним, что само понятие «спасение» имеет две стороны: объективную и субъективную. Объективная сторона — всё то, что сделано ради нашего спасения Богом, что не зависит от нашей воли, что является для нас Его даром, потому что мы сами не смогли бы этого сделать при всем нашем желании. Субъективная сторона — это те усилия, которые нам необходимо приложить, чтобы воспользоваться этим даром, воспринять его, усвоить его. Учение об искуплении — это учение об объективной стороне спасения, о том, что сделано нашего ради спасения Богом–Искупителем. Фундаментальный труд протоиерея Петра Гнедича показывает, что единого учения об искуплении нет, по крайней мере в русском православном богословии, в отличие от большинства других разделов догматики. Например, учение о воплощении, учение о Троице почти во всех догматических системах, во всех учебниках догматического богословия излагаются тождественно — могут быть различные оттенки, но, как правило, существенных отличий нет. В отношении же учения об искуплении такого единомыслия нет. Разные авторы, и равно серьезные авторы, понимают и учат об искуплении весьма различным образом, существует несколько различных «теорий», ни одна из которых не может претендовать на то, чтобы быть до конца официальной, единственной претендующей на окончательное выражение церковной истины.
Автор предлагаемого вашему вниманию труда предпринял чрезвычайно важную попытку изучения и систематизации отечественной богословской литературы, посвященной догмату искупления, причем важно отметить, что он удержался от того, чтобы создать еще один опыт истолкования догмата искупления, не ставил своей целью априорную критику уже существующих теорий. Его задача была скромнее, но и достойней, и плодотворней: собрать и систематизировать имеющуюся русскую богословскую литературу по указанной теме и постараться подвести итоги тем усилиям русской богословской науки последних веков, которые могли бы быть использованы современными отечественными и зарубежными православными богословами. При этом автор исходит из убеждения, «что развитие русской богословской науки не закончено и что оно должно направляться по пути, указанному церковной традицией и богословием святоотеческим».
По прошествии полувека со времени написания и почти полувека со времени защиты диссертации протоиерея Петра Гнедича можно сказать, что отсутствие публикаций этого труда на сегодня оставалось едва ли не самой заметной лакуной, изъяном в полноценном приобщении к русской богословской традиции, а по актуальности, по охвату материала, по объему (более 500 машинописных страниц плюс 158 страниц приложения[1]) книга протоиерея Петра Гнедича представляет собой явление исключительное. Она отчетливо доказывает, что традиция богословской мысли в самые трудные десятилетия XX века поддерживалась не только в русском зарубежье, но и в стенах отечественной духовной школы. Наряду с работами Н. Д. Успенского, архиепископа Михаила (Чуба), протоиерея Ливерия Воронова, протоиерея Виталия Борового, книга протоиерея Петра Гнедича свидетельствует о том, какой меры глубины и верности святоотеческому Преданию достигала отечественная богословская мысль, несмотря на все препоны к ее развитию со стороны властей предержащих.
Автор рассматривает в своем труде учение Священного Писания и церковного Предания об искуплении и дает систематическое изложение учения об искуплении с конца XIX столетия до 1918 года и с 1918 года по 1944 год, касается систем таких православных богословов, как архиепископ Гурий (Степанов), митрополит Антоний (Храповицкий), протоиерей Сергий Булгаков, профессор Н. Н. Глубоковский, протоиерей Георгий Флоровский, В. Н. Аосский, и многих других. Кроме того, важно обратить внимание на методологию труда протоиерея Петра Гнедича. Касаясь учения важного, актуального, богословски глубочайшего, автор умеет отнестись с уважением как к богословам, мнение которых он разделяет, которые ему близки, так и к тем, точки зрения которых, в полной мере или в значительной части, он не считает правильными. Нигде мы не увидим в оценках протоиерея Петра Гнедича попыток навешивания ярлыков, именования тех или иных точек зрения еретическими, стремления здесь и сейчас расставить всех по окончательной шкале истинности. Уважение к богословскому труду своих предшественников, желание не обличить и не опровергнуть, но во всей своей богословской мысли увидеть и отразить стремление к выявлению церковной истины Священного Предания — вот главная нить труда протоиерея Петра Гнедича, вот та методология, которая так актуальна и которой, решимся сказать, так не хватает современным авторам, пишущим на богословские темы. Публикуя труд нашего великого предшественника, надеемся, что и в этом отношении диссертация протоиерея Петра Гнедича явится очень важным мерилом, по которому многие современные молодые авторы смогут проверять не только букву, но и дух своих богословских сочинений.
В заключение скажем, что публикация была осуществлена по машинописному тексту диссертации профессора протоиерея Петра Гнедича, сохраняющемуся в библиотеке Московской духовной академии, тексту, который полностью идентичен экземпляру Ленинградской духовной академии. К сожалению, в некоторых публикациях последнего времени цитаты из этой работы не вполне соответствуют источникам, которые использовались для подготовки настоящего издания.
Опубликованные воспоминания о протоиерее Петре Гнедиче пока не очень многочисленны, больше мы знаем о нем из устных рассказов наших старших преподавателей и маститых московских священнослужителей. Для того чтобы читатель предлагаемого труда теплее мог представить себе нравственный облик служителя Церкви Христовой и богослова минувшего XX столетия, протоиерея Петра Гнедича, позволю себе вспомнить рассказ приснопамятной игумении Серафимы, внучки священномученика митрополита Серафима (Чичагова), в миру — Варвары Васильевны Черной, доктора наук, известного ученого. Варвара Васильевна вспоминала, что в одном из своих писем с присущими ей твердостью и решительностью она написала в конце, обращаясь к протоиерею Петру Гнедичу: «Извольте молиться, батюшка!» В ответном письме, написанном мелким красивым каллиграфическим почерком, протоиерей Петр в конце сделал приписку: «Матушка, спасайтесь, пожалуйста!»
Воспримем слова автора предлагаемого труда как ключ к пониманию той книги, которую мы читаем.
Протоиерей Максим Козлов
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ни один догмат не привлекал к себе столько внимания, не занимал так русскую богословскую мысль в последние десятилетия, как догмат искупления.
В этот период было подвергнуто критическому рассмотрению то его истолкование, которое ранее считалось общепринятым.
Разнообразие предложенных истолкований, неодинаковое решение глубочайших вопросов богословия, высказывание различных спорных мнений, содержательная полемика — все это создало обширнейшую литературу, до настоящего времени не систематизированную и не изученную.
Изучение же это является тем более необходимым, что при разнообразии высказанных взглядов было бы затруднительно указать, какое из этих истолкований следует считать принятым в русской богословской науке, какое из них следует излагать в духовной школе.
Поставив перед собой задачу исследования этой литературы, автор вполне сознает ответственность задачи вместе с трудностью ее разрешения. Но в начале нового периода в развитии русской богословской науки необходимо иметь отчетливое представление о направлении богословской мысли периода предшествующего по отношению к основным вопросам и проблемам православного богословия. А это было бы невозможно без ее специального изучения и анализа. Такие соображения и глубокий интерес к постижению тайны нашего спасения явились основанием для избрания автором соответствующей темы как для курсового сочинения, так и для предлагаемой диссертации.
Автор ставит своей целью не создать еще один опыт истолкования догмата искупления, а лишь уяснить содержание трудов предшествующего периода и указать на те результаты многолетних усилий русской богословской науки, которые должны быть использованы при ее последующем развитии.
Работа над предлагаемым исследованием слагалась из трех последовательных стадий, или процессов: составление библиографии темы — собрание или, вернее, отыскание всей литературы, относящейся к истолкованию догмата искупления; ее предварительное изучение и систематизация и, наконец, рассмотрение и анализ трудов, наиболее оригинальных и характерных для изучаемого периода.
Составленную библиографию литературы о догмате искупления, изданной до 1918 года, включая сюда также полемические статьи, отзывы, рецензии и обзоры, автор считает исчерпывающей[2].
Что же касается литературы второй половины изучаемого периода, то автор полагает, что им использованы все основные касающиеся догмата искупления произведения, но статьи и отзывы, помещенные в зарубежной периодической литературе, не могли быть ему доступны.
При систематизации рассматриваемых произведений, в самом плане настоящего исследования, автор стремился к объединению двух принципов — общности содержания и хронологии.
Рассмотрение произведений в строго хронологическом порядке обратило бы все исследование в собрание едва связанных между собою отдельных рецензий, тогда как игнорирование принципа хронологии повлекло бы к искажению исторической перспективы.
Таким образом, при известном соблюдении хронологического порядка, основой для систематизации было избрано отношение рассматриваемых произведений к «юридическому» истолкованию догмата искупления, тем более что отрицание этого понимания явилось признаком нового периода в изучении данного догмата и отношение это устанавливается самими авторами.
Помимо избрания принципа систематизации, не менее важно для внутреннего единства исследования установление метода анализа отдельных произведений.
Ограниченный тесными рамками своего исследования, автор должен был избрать такой метод выявления особенностей каждого произведения, который бы позволил сделать впоследствии ряд обобщений и выводов.
Это обстоятельство определило четкий план рассмотрения каждого произведения: 1) изложение его содержания, 2) определение отношения к «юридическому» истолкованию, 3) связи с другими опытами истолкования и церковной (святоотеческой) традицией и 4)выявление того учения о Боге и о человеке, которое в них заключается.
Особого разрешения потребовал вопрос об отношении вновь созданных опытов истолкования догмата искупления к подобным попыткам и идеям западного богословия.
В процессе составления исследования выявилась также необходимость обращения к истолкованию догмата искупления в предшествующем изучаемому периоде, чему посвящена первая глава, являющаяся вводной по отношению к основной теме диссертации.
Автор не имеет права судить о достоинстве своего произведения, так как обычно позднее других замечает его недостатки, свои ошибки и оплошности. Но, закончив настоящее исследование, он не может не сказать, что долговременный труд над его составлением обратил автора к внимательнейшему изучению основных вопросов православной догматики, дал возможность испытать и пережить минуты высокого духовного наслаждения при обращении к чистым источникам церковного вероучения.
Поэтому своим особым долгом автор считает высказать глубочайшую благодарность Высокопреосвященнейшему митрополиту Григорию (Чукову), приютившему автора и создавшему ему условия для окончания настоящего исследования.
Также обязан он поблагодарить всех оказавших ему содействие в его труде.
ВВЕДЕНИЕ
Учение об искуплении, или о Божием домостроительстве спасения человека (это последнее наименование чаще употребляется святыми отцами), составляет, по существу, все содержание новозаветного благовестия. В самом имени воплотившегося Сына Божия: Иисус — Спаситель (см.: Мф 1, 21) — оно находит свое наиболее краткое выражение.
Неизменное и постоянное верование Церкви в истину спасения человека воплотившимся Сыном Божиим в существе своем никогда, даже и в отколовшихся от Церкви, но сохранявших наименование христианских исповеданиях, не подвергалось сомнениям и отрицаниям.
Даже больше: в период догматических споров (III —VIII) всякая догматическая проблема рассматривалась отцами Церкви по отношению к этой основной христианской истине.
В этом смысле все богословие Православной Церкви можно называть сотериологичным[3].
Догматически учение о совершении нашего спасения Единородным Сыном Божиим изложено во вселенском (никео–цареградском) Символе веры, где перечислены все спасительные «домостроительные» действия: от «спасения нашего главизны» воплощения и до «спасительного вознесения».
Но если спасение человека является плодом всего «воплощенного домостроительства», то крестная смерть Сына Божия занимает центральное место среди всех Его домостроительных действий («величайшее дело Его домостроительства — Его смерть за нас», — говорит святитель Симеон Фессалонитский[4]), и потому сам догмат искупления понимается иногда как слово о Кресте (см.: 1 Кор 1, 17), учение о значении для нашего спасения страдания и смерти Сына Божия[5].
Приблизить истины откровения к человеческому пониманию стремилось христианское «любомудрие» с самого начала существования христианства. Но в разные периоды истории Церкви не только сами вопросы ставились неодинаково, но и на одинаковые вопросы, конечно, не затрагивающие откровенной сущности вероучения, давались различные ответы. Это особенно имело место в отношении истолкования догмата искупления и ответа на вопрос: почему крестная смерть Сына Божия была необходима для спасения мира? Объяснение причины этого можно найти в первых главах Первого послания апостола Павла к Коринфянам.
Средоточие христианской проповеди — «Христос распятый» — не познается человеческой мудростью, проповедь о Нем — для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1 Кор 1, 23). Но и самими «призванными» из сокровенных в Нем силы и премудрости (см.: 1 Кор 1, 24) раньше воспринимается сила.
«Иисус Христос принес нам прежде и главнее всего новую жизнь»[6], и истина искупления составляет тайну этой жизни, а не мышления человеческого и воспринимается непосредственно верой[7]. Это непосредственное восприятие истины спасения, ощущение новой жизни (возрождение), ею вызываемой, и было явлением духа и силы (1 Кор 2, 4) апостольской проповеди о Христе распятом.
При ослаблении религиозной жизни по мере уменьшения восприятия силы проповеди растет восприятие ее соблазна и безумия (см.: 1 Кор 1, 23) и, естественно, являются попытки раскрытия заключенной в ней Божией премудрости (см.: 1 Кор 1, 24).
Но премудрость Божия, тайная и сокровенная (см.: 1 Кор 2, 7), доступна немногим и не принимается душевным человеком (см.: 1 Кор 2, 14). Поэтому такие попытки остаются в основном убедительными словами человеческой мудрости (см.: 1 Кор 2, 4) — они всегда определяются мировоззрением своего времени, ибо иначе не удовлетворяли бы современников и не достигали своей цели, поэтому же они скоро стареют и изменяются.
Но относительный характер не уменьшает их значения: их необходимость выясняется из постоянной в них потребности, и они принимаются Церковью как труд человеческой мысли, поставленной на службу Божественному откровению.
Святитель Григорий Богослов допускал некоторую свободу в «любомудрствовании» о Христовых страданиях. «Касательно этого, — говорит он, — и успеть в своих исследованиях небесполезно, и не получить успеха неопасно»[8] при безусловном признании сущности догмата как исходной точки в богословствовании.
Но такие попытки истолкования догмата искупления, помимо своей практической (апологетической) ценности, могут иметь различную богословскую значимость, как более или менее раскрывающие сокровенную в догмате Божию премудрость.
Конечно, не иное что, как эта премудрость, составляет содержание Божественного откровения, но свойство ее таково, что доступна она только совершенным (см.: 1 Кор 2, 6), открывается от Духа Святаго имеющим ум Христов (1 Кор 2, 13, 16), то есть от человека требуется духовность (см.: 1 Кор 2, 15), чистота и подвиг, как необходимое условие истинного богословствования. Восприятие Божественной премудрости есть в существе своем ее созерцание. «От Духа Святого научаются… всякому разумению и познанию, и всякому слову премудрости и ведения таинственнейшего… и наипаче тайны домостроительства Его во спасение наше»[9].
Поэтому так важны мысли и высказывания святых отцов, они обнаруживают глубочайшее постижение тайны искупления, бесконечно отличающееся от изменяющейся мудрости человеческой (см.: 1 Кор 2, 13).
Эти драгоценные святоотеческие указания для разумения смысла Священного Писания, при полной верности сформулированному догматическому учению, и должны быть положены в основание каждой попытки систематического изложения учения об искуплении, как и других догматов.
К концу XIX века в русском научном богословии большой авторитет имела догматическая система митрополита Макария (Булгакова), сокращенное изложение которой служило учебным руководством во всех семинариях. Изложенное в ней учение об искуплении оказалось тем общепринятым, «школьным» и «традиционным» пониманием, которое подверглось обсуждению в литературе рассматриваемого периода.
Основу этого понимания составляет такое понятие о Боге и Его свойствах, по которому свойства благости (или любви) и правды (или правосудия и справедливости) в Боге резко различаются и даже противополагаются. Также противополагаются и действия этих свойств, так как каждому свойству Божества приписывается «свойственное ему действие».
Грех человека «оскорбляет Бога», возбуждает действие Его правосудия, или «гнев», выражающийся во «вражде Бога к человеку», проклятии его Богом и в их следствии — наказании грешника, его каре.
«Три великие зла совершил человек, не устояв в первобытном завете с Богом: а) бесконечно оскорбил грехом своего бесконечно благого, но и бесконечно великого, беспредельно правосудного Создателя и через то подвергся вечному проклятию; б) заразил грехом все свое существо, созданное добрым, помрачил свой разум, извратил волю, исказил в себе образ Божий; в) произвел грехом гибельные для себя последствия в собственной природе и в природе внешней.
Следовательно, чтобы спасти человека от всех этих зол, чтобы воссоединить его с Богом и соделать снова блаженным, надлежало удовлетворить за грешника бесконечной правде Божией, оскорбленной его грехопадением. Не потому, чтобы Бог искал мщения, но потому, что никакое свойство Божие не может быть лишено свойственного ему действия. Без выполнения этого условия человек навсегда остался бы перед правосудием Божиим чадом гнева (см.: Еф 2, 3), чадом проклятия (см.: Гал 3, 10), и примирение, воссоединение Бога с человеком не могло бы даже начаться»[10].
Таким образом, после оскорбления, нанесенного человеком Богу, в Самом Божестве не оказывается удовлетворения всех свойств: если грешник не получит возмездия — будет не удовлетворено правосудие, если грешник будет наказан — останется неудовлетворенной благость.
Только бесконечная премудрость, как свойство ума Божия, обретает «способ примирить в деле искупления человека вечную правду с вечной благостью, удовлетворить той и другой и спасти погибшего»[11].
Удовлетворение благости состояло в прощении грешника, но «для удовлетворения правде Божией за грех человека требовалась столько же бесконечно великая умилостивительная жертва, сколько бесконечно оскорбление, причиненное человеком Богу, сколько бесконечна Сама вечная Правда»[12].
Поэтому «вся тайна нашего искупления смертью Иисуса Христа состоит в том, что Он взамен нас уплатил Своею Кровию долг и вполне удовлетворил правде Божией за наши грехи, которого мы сами уплатить были не в состоянии. Иначе — взамен нас исполнил и потерпел все, что только требовалось для отпущения наших грехов»[13].
Но «страдания и смерть нашего Спасителя имеют значение не только выкупа за нас и уплаты долга, но и значение величайших заслуг пред судом Вечной Правды, ради которых Бог вся нам дарствует (Рим 8, 32)»[14], то есть два прочих, кроме оскорбления Бога, следствия греха: заражение грехом существа человека и гибельные последствия в природе — потребляются через эти заслуги.
И свое изложение митрополит Макарий заканчивает цитатой из «Пространного катехизиса»: «Его [Иисуса Христа] вольное страдание и крестная смерть за нас, будучи бесконечной цены и достоинства, как… Безгрешного и Богочеловека, есть и совершенное удовлетворение правосудию Божию, осудившему нас за грех на смерть, и безмерная заслуга, приобретшая Ему право без оскорбления правосудия подавать нам, грешным, прощение грехов и благодать для победы над грехом и смертью»[15].
Смерти Христовой приписывается всё значение в искуплении: «Его воплощение и вся земная жизнь служили только приготовлением и как бы постепенным восхождением к этому великому жертвоприношению»[16]. Само искупление признается явлением правды (а не любви), так как для удовлетворения правды потребовалось это жертвоприношение.
Термины, употребляемые в этом изложении: оскорбление и удовлетворение за него, заслуги и приобретение права, выкуп, долг и его уплата, цена — дали основание для наименования подобного истолкования «юридическим», или «юридической» теорией искупления.
Эти понятия казались отдельным исследователям выражающими сущность «юридического» понимания искупления. Но это недостаточно точно — понятия и термины более грубые могут заменяться другими, даже заимствованными из Священного Писания, и все же понимание искупления может остаться «юридическим».
Сущность его составляет вышеуказанное понятие о Боге и Его свойствах, противоположных и потому взаимно ограниченных[17], а вторым существенным признаком является признание необходимости особой жертвы, удовлетворения, умилостивления, оплаты, без чего Бог не может отпустить грех и спасти грешника.
В период, подлежащий рассмотрению в настоящем исследовании, вопросы сотериологии вызывали особенный интерес в русской богословской науке.
Различное понимание и истолкование догмата искупления оказалось поводом для высказывания противоположных мнений и выявления своеобразных систем богословствования. Полемика по поводу отдельных высказываний не закончилась даже со смертью их авторов. Некоторые вопросы только поставлены и не получили должного разрешения. Но главной особенностью этого нового периода явилось критическое отношение к изложенному выше «школьному», «юридическому» пониманию сущности искупления.
Лучшие представители русской богословской науки и религиозной мысли — выдающиеся богословы и иерархи Русской Церкви, профессоры академий и известные религиозные мыслители — как будто объединились в общем стремлении возможно глубже проникнуть в тайну нашего спасения и найти наиболее чистое ее изложение.
И каждый желающий в настоящее время изучать догмат искупления не должен пренебрегать трудом своих предшественников, чтобы не остаться одиноким, но войти в труд всех работников на единой ниве Единого Владыки.
ГЛАВА I. Догмат искупления в русском богословии второй половины XIX века
Особенности этого изложенного выше и подвергшегося впоследствии такой единодушной критике истолкования догмата искупления не могут быть правильно поняты вне связи со всей системой митрополита Макария (Булгакова) и с тем временем, когда она была создана.
Середина XIX века — это тяжелый период в жизни Русской Церкви, получивший соответствующую оценку в церковном сознании и в русской исторической науке.
Назначенный в 1835 году обер–прокурором Святейшего Синода граф Н. А. Протасов быстро сосредоточил в своих руках фактическое руководство делами Русской Церкви, во главе которого (Синода) становятся назначаемые им светские чиновники[18] — «бритые раскольники», по выражению архиепископа Филарета (Гумилевского)[19].
1. ВРЕМЯ СОСТАВЛЕНИЯ И ОСОБЕННОСТИ ДОГМАТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ МИТРОПОЛИТА МАКАРИЯ (БУЛГАКОВА)
Воспитание самого Протасова и его ближайших помощников оставило особый след «латинства» в их понимании христианства, Церкви и Православия[20]. Причем со свойственной той эпохе нетерпимостью все сколько‑нибудь отличное от их взглядов не только объявлялось неправославным, но даже преследовалось. От подобных подозрений не были свободны и самые уважаемые архипастыри Русской Церкви: митрополиты Филарет (Дроздов) Московский и Филарет (Амфитеатров) Киевский не вызывались больше для присутствия в Синоде, а в вещах первого после его отъезда «было произведено тайное изыскание, не заперты ли в сундуке ереси»[21]. «Я переживал в Сергиевой пустыни, — говорит об этом времени епископ Игнатий (Брянчанинов), — ту эпоху, во время которой неверие и наглое насилие, назвавшись Православием, сокрушали нашу изветшавшую церковную иерархию»[22]. Одним из первых мероприятий, задуманных и частично осуществленных Протасовым, была реформа духовного образования. Можно неодинаково оценивать эту реформу, но нельзя отрицать, что в ней проявилось своеобразное понимание Православия Протасовым и его помощниками[23].
«В замысел Протасова входило спешное издание новой богословской системы, которую можно было бы немедленно ввести в обязательное обращение как «классическую» книгу в духовных школах, по меньшей мере… Одно время от самого Филарета Московского требовали, даже именем государя, взяться за составление учебной книги… Протасов предложил затем взять на себя составление учебника Филарету (Гумилевскому), который нашел это предложение «льстивым для самолюбия, но не льстивым для благоразумия, внимательного к положению дел» и уклонился… Более сговорчивым оказался Макарий (Булгаков)»[24].
Общее между составителями первых систем догматики, сохранивших известное значение до настоящего времени, было то, что круг научных интересов обоих находился в области истории, а не в области систематического богословия, но в личностях их оказалось большое различие.
Архиепископ Филарет (Гумилевский), воспитанник Московской академии, преданный почитатель митрополита Филарета (Дроздова), получив «льстивое» предложение составить курс догматики и новый катехизис, взамен «лютеранского» катехизиса митрополита Филарета, решительно отказался от этих предложений, не смущаясь тем, что его «давно внесли в список упорных лютеран» вместе с уважаемым им митрополитом[25]. Только через 25 лет, в 1864 году, он издал в Чернигове свое «Православное догматическое богословие».
Вызванный в Петербург из Киева иеромонах Макарий (Булгаков) получил в 26–летнем возрасте кафедру догматики в Санкт–Петербургской академии и начал чтение лекций без всякой подготовки на третий день после приезда[26]. Он иначе смотрел на вещи, чем архиепископ Филарет (Гумилевский). Быстрое продвижение по академической лестнице он признавал «особенными благодеяниями благодеющего Промысла»[27]. И лишь впоследствии должен был высказать горькое признание: «Сколько делал я не за себя, а за других, как скрытое орудие»[28]. «К составлению и напечатанию догматики архимандрита Макария понуждало и светское духовно–учебное начальство»[29], и она явилась завершением его предшествующих трудов: «Догматического сборника» из творений святителя Димитрия Ростовского, конспектов по догматическому богословию[30] и «Введения в богословие».
Появление догматики митрополита Макария в 1849— 1853 годах, безусловно, было большим событием в истории русской богословской науки и вызвало значительное количество разнообразных отзывов, большей частью лестных для автора. Из них наиболее известен отзыв архиепископа Иннокентия (Борисова)[31]. Также часто цитируется «Похвальное слово» архиепископа Никанора (Бровковича), сказанное в 40–й день по кончине митрополита Макария[32].
В отзыве архиепископа Иннокентия, которого «искал и желал сам преосвященный Макарий»[33], главное достоинство определено верно: его богословие «написано чистым, правильным русским языком»[34] — здесь завершается развитие богословской терминологии на русском языке.
Это первая русская полная система богословия, где дается «полное, стройное и основательное изложение отличительных догматов своей Церкви»[35], чего нельзя было сказать об опытах предшествующих.
К этому следует еще добавить, что в системе митрополита Макария собран огромный материал, и она до настоящего времени может служить ценным справочным пособием.
Но в то же время едва ли следует согласиться с рецензентом, что богословие митрополита Макария «разоблачено совершенно от схоластики», что это «труд самостоятельный и оригинальный», что автор «черпал сведения из первых источников» и т. д.[36]
«Богатство материала, здесь собранного и сопоставленного, почти исчерпывающее. Конечно, в собирании этого материала архимандрит Макарий не был вполне самостоятельным, но и не должен был быть совершенно самостоятелен. У западных авторов, и в частности у старинных латинских эрудитов, он мог найти все, что ему было нужно, — симфонию библейских текстов, свод отеческих цитаций. И не было надобности все это разыскивать заново»[37].
Но не следует думать, что критические отзывы на труд митрополита Макария — достояние только позднейшего времени. «Рядом с похвальными отзывами, почти от самого же начала… стали распространяться о нем и недоброжелательные толки. Толки эти происходили из самых различных источников. Думаем, — продолжает панегирист митрополита Макария Ф. Титов, — что они происходили из ложной боязни за Православие», между прочим, и по причине «отношений Макария к светскому духовно–учебному начальству»[38].
Если система митрополита Макария удовлетворила начальство и вызвала одобрение архиереев, получивших образование в старой школе, где еще живы были традиции Феофана Прокоповича и Иринея Фальковского, то иное впечатление произвела она на людей живой религиозной жизни. Нет нужды повторять резкие отзывы А. С. Хомякова[39], но не менее их характерны слова из письма епископа–подвижника Игнатия (Брянчанинова) (1856): «За неимением лучшей [книги] полагаю прислать «Богословие» Макария, которая много повреждена школьною [схоластической] системой, данною книге. Странно видеть систему, по которой изложены механика, аналитика и прочее тому подобное, приложенною к изучению Бога!»[40]
Можно не останавливаться на ряде подобных отзывов: архиепископа Антония (Амфитеатрова), епископа Иоанна (Соколова), Погодина, Киреевского, так как в словах епископа Игнатия дана лучшая характеристика всей системы: система, по которой изложены механика и аналитика, приложенная к изучению Бога.
«Догматика Макария была устарелой уже при самом появлении в свет, она отставала и от потребностей, и от возможностей русского богословского сознания»[41].
Отсутствие действительного интереса к богословию у митрополита Макария, в противоположность истории, ярко проявилось в том, что в трех последующих изданиях своей догматики автор не сделал ни одного изменения или исправления и к рассмотрению догматических вопросов больше не возвращался[42].
Одновременно с окончанием своей системы (1853) митрополит Макарий представил сокращение ее в качестве учебника догматического богословия для семинарий. «Священный Синод, прежде разрешения напечатать, препроводил составленный преосвященным Макарием учебник по догматическому богословию митрополиту Филарету, который продержал его у себя без всякого ответа до самой смерти»[43].
Это замечание биографа митрополита Макария, вместе со словами последнего, что его книга «десять лет провалялась у покойного мудреца московского»[44], дало основание Г. Фдоровскому заметить: «Филарет молчаливо осудил Макария»[45].
Это неверно: митрополит Филарет ответил Священному Синоду и указал в учебнике митрополита Макария на ряд недостатков. Верно то, что лишь смерть митрополита Филарета открыла учебнику митрополита Макария дверь в духовную семинарию как «классическому» руководству по догматическому богословию.
Позднее профессор Московской духовной академии А. И. Введенский скажет об ощущении железного обруча на голове, «след от которого остался от изучения маленькой догматики митрополита Макария, который сжимал и давил ее»[46].
Отмеченные выше недостатки системы митрополита Макария относились больше к способу изложения, чем к самому содержанию. Но биограф митрополита Макария отметил какие‑то опасения за само Православие его богословия, возникшие по причине особых отношений автора «к светскому духовно–учебному начальству». Поэтому возможно поставить вопрос: насколько замечены были современниками недостатки богословия митрополита Макария со стороны его содержания? Некоторый ответ на этот вопрос можно найти в отзывах митрополита Филарета по поводу богословских трудов митрополита Макария.
Митрополит Филарет писал обер–прокурору А. П. Ахматову через десять лет после получения труда митрополита Макария: «В первых строках сего сочинения встретил я необходимость быть несогласным с сочинителем»[47], а затем обратил внимание, что в нем нет правильного разграничения между мыслями, имеющими «строгое догматическое значение» и его не имеющими[48].
Это чрезвычайно важное замечание, и его следует сравнить с предшествовавшими отзывами по поводу конспектов догматики и «Введения в богословие».
Здесь отмечается употребление западной католической терминологии (например, о материи и форме в учении о Таинствах) и следование тому же западному образу в самой системе. Митрополит Филарет с возмущением спрашивает: «Надобно ли, чтобы православная система богословия подражала сему западному нововведению?.. Кто построил эту новую богословскую систему, которая хочет преподавать учение о Церкви не в том порядке, в каком назначил вселенский Символ веры, а в другом, вновь выдуманном, и говорит, что это построение лучше Символа? Кто, как не школьный (схоластический) разум? Но что это за начало? Не тем ли начался рационализм, что разум присвоил себе право построять системы богословия как ему заблагорассудится?»[49]
Смешение догматического учения с его истолкованием, употребление западной терминологии и следование западным системам — вот те недостатки богословия митрополита Макария, на которые обратил внимание Филарет, митрополит Московский. Вполне понятны становятся, в свете этих отзывов, и опасения за Православие, и удовлетворенность этой системой Протасова и его помощников. Особенно ясно эти недостатки проявились в изложении учения об искуплении.
В настоящее время (см. об этом ниже) часто отмечается «католический характер» системы митрополита Макария. С таким мнением согласуется тот вывод, к которому приходит католический богослов Алоис Буковский после изучения «Теории удовлетворения» в русском богословии. Отметив колебания между католическим и протестантским влиянием на русское богословие XVIII и первой половины XIX века, автор так характеризует значение митрополита Макария: «Макарию выпало на долю, так сказать, уравновесить католицизм с протестантизмом. С одной стороны, он много заимствовал от схоластики, и с другой, вплел в свою систему православного богословия специфически протестантские воззрения. Впоследствии, благодаря исключительному авторитету Макария, именно это отношение Православия к великим западным вероисповеданиям получило устойчивый характер… Макарий создал полукатолическую–полупротестантскую теорию оправдания»[50].
Но нужно заметить, что понимание митрополита Макария все же не было единственным: прошлые столетия имеют не одну систему и не один опыт истолкования учения об искуплении, независимые от системы митрополита Макария и имеющие свои особенности и отличия.
Отметить эти опыты следует до того, как обратимся к основному предмету настоящего исследования.
2. ИЗЛОЖЕНИЕ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ В СИСТЕМЕ АРХИЕПИСКОПА ФИЛАРЕТА (ГУМИЛЕВСКОГО)
Отказавшись от предложения Протасова, архиепископ Филарет (Гумилевский) позднее все же привел в систему и издал свои лекции по догматике, прочитанные в Московской духовной академии в конце тридцатых годов XIX века[51].
Составленная независимо от богословия митрополита Макария и в некоторых частях отличная, система архимандрита Филарета также не была вполне самостоятельной. При чтении лекций им были использованы католические догматики Клее и Бреннера[52].
Влияние их, насыщенность всей системы идеями западного, в том числе и протестантского, богословия проявляется в огромном количестве цитат, ссылок, полемических замечаний и просто упоминаний о мнениях схоластов, протестантских теологов всех направлений, философов и т. д.
Это особенно заметно в трактате об искуплении[53], где взгляд на сущность искупления остается тем же заимствованным от западного богословия, «юридическим», хотя и отличается от изложенного в системе митрополита Макария по терминологии и в отдельных деталях, несколько преувеличиваемых Светловым и Орфанитским[54].
Основа этого взгляда типична для всякого «юридического» понимания искупления. «Бог не только бесконечно благ, но и бесконечно правосуден»[55] — все то же противопоставление благости и правосудия в Боге. «Признавая Его благим, разум соглашается с тем, что грехи человеческие могут быть прощены»[56]. Но одно свойство немедленно ограничивается другим: «Признавая Его правосудным, разум верит, что грехи не иначе могут быть прощены, как по удовлетворении правды»[57].
Доказывается это положение разнообразными, и иногда довольно странными, аргументами[58].
Но для определения сущности искупления вместо долга и оплаты архиепископ Филарет избирает в качестве центрального понятия примирение Бога с родом человеческим: «Преимущественное дело, которое надлежало совершить Спасителю и которого никто другой не мог совершить, было дело примирения правосудия Божия с грешным родом человеческим»[59]. «Примирение Бога с человеком есть тайна великая»[60]. «Правда Божия явилась в том, что простила грехи людей не иначе, как наказав за них Христа Иисуса»[61]. «Смертью Христовой Бог примирился с грешным родом человеческим»[62].
Эти положения вполне совпадают с пониманием митрополита Макария, но в дальнейшем оба автора приходят к неодинаковым выводам.
Митрополит Макарий полагает: «Для того чтобы действительно послужить умилостивительной жертвой Богу за грехи человечества и избавить нас от всех гибельных следствий греха, Христос Спаситель благоволил выполнить за нас два условия, понести двоякий крест… Сам исполнить за людей волю Божию, явить в Себе совершеннейший образ послушания… Это первый крест. Воспринять с людей на Самого Себя весь гнев Божий, соделаться за нас клятвою (см.: Гал 3, 13) и потерпеть за нас все, чего мы достойны были за свои беззакония. Это второй крест»[63].
Архиепископ Филарет называет такое различие протестантским: «Последователи Лютера неосторожно объявили себя восстановителями забытого учения о заслугах Искупителя и, под видом надежды на эти заслуги сняв с себя обязанность христианского подвижничества, различали, по видам самообольщения, повиновение деятельное и повиновение страдательное»[64].
Митрополит Макарий полагает, что «Господь Иисус Своими страданиями и смертью принес за нас правде Божией плату не только совершенно полную и удовлетворительную за долг наш, но и преизбыточествующую, и таким образом не только искупил нас от греха, но и приобрел нам вечные блага»[65].
Архиепископ Филарет так представляет происхождение этого мнения: «Фома Аквинский, не умея понять полноту заслуги Христовой, расширял пределы Ансельмовой теории и говорил, что Сын Божий принес удовлетворение преизбыточествующее…
Из мысли Аквинского схоластики вывели заключение о сокровищнице дел преизбыточных, о различии заповедей и советов евангельских, об индульгенциях… Невежество и страсти освятили темное суеверие»[66].
Истолкование митрополита Макария отнюдь не было общепринятым ко времени издания богословия архиепископа Филарета.
Отличия этих систем были отмечены современниками, но, к сожалению, не в пользу обоих авторов[67].
Но едва ли приведенные выше доводы теоретического и практического разума удовлетворяли самого архиепископа Филарета, человека молитвенной настроенности и духовной жизни. Коррективом к его системе, в отношении понимания догмата искупления, можно считать его «Беседы о страданиях Господа нашего Иисуса Христа»[68], где уже нет подобных доводов и само настроение их совсем иное: «Что подвигнуло Отца Небесного пожертвовать Сыном Своим для людей, если не любовь к людям грешным? Так, Крест — проповедник любви Божественной, благости непостижимой… Чего надлежало ожидать от Мессии? Спасения людей? Оно совершено. Тайны Царствия Божия возвещены людям; закон любви открыт и уяснен; путь самоотвержения показан в слове и жизни. Божество открыто людям, как никто в мире не мог открывать Его, кроме Сына Божия»[69].
3. ИЗЛОЖЕНИЕ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ В СИСТЕМЕ ЕПИСКОПА СИЛЬВЕСТРА (МАЛЕВАНСКОГО)
Последняя система догматики, появившаяся в России в XIX веке, — «Опыт православного догматического богословия» (с историческим изложением догматов) (Киев, 1878—1891) епископа Сильвестра (Малеванского) — значительно больше отличается от системы митрополита Макария, чем система архиепископа Филарета (Гумилевского).
Различие это в отношении метода изложения догматических истин и в самом содержании понятия о догмате не осталось неотмеченным в русской богословской науке[70].
Изложение догматов у митрополита Макария строго соответствует заранее определенной схеме: точная формулировка догмата, доказательства из Священного Писания и Предания, затем (не всегда) «соображения здравого разума» и замечания об истории догмата и, наконец, нравственное приложение догмата[71]. Это, может быть, «дидактически весьма пригодное руководство» (проф. Введенский), но при этом совершенно теряется из вида постепенность усвоения откровенной истины церковным сознанием.
У епископа Сильвестра «историко–генетическое исследование догматов» (проф. М. Скабалланович) построено иначе: сперва излагается сущность догматического учения, потом в хронологической последовательности[72] понимание, или истолкование, этой истины в сознании Церкви (у святых отцов и учителей), затем окончательная формулировка его Церковью и последующие попытки истолкования.
Для митрополита Макария догматы — «непререкаемые и неизменные правила спасительной веры», а законообязательные они потому, что «открыты Самим Богом». Церковь «отлучала от себя и, следовательно, от участия в вечном спасении людей, которые осмеливались отвергать или искажать ее догматы»[73].
В системе епископа Сильвестра, помимо внешнего авторитета («догматы Божественны, и потому непререкаемы и непреложны»), они являются «истинным светом, просвещающим темные его (человека) глубины, и новым жизненным началом, вносящим в его природу новую истинную жизнь для передачи ее всему духовному существу человеческому». Ибо «истины веры по отношению к духовно–религиозной жизни… внутреннейшие и сокровеннейшие разумные основы, на которых она созидается». Поэтому отвергающий догматы не только погрешает против авторитета Церкви, но и «налагает руки на свою собственную духовную жизнь». И Церковь не столько карает его, отлучая за преступление «от участия в вечном спасении», сколько свидетельствует о его отпадении от истинной жизни, охраняя самое существо религиозной и нравственной жизни своих членов[74].
«Жизненность» системы епископа Сильвестра произвела глубокое впечатление. Она явилась «крупным шагом вперед» по сравнению с системой митрополита Макария (проф. А. Введенский) и «до сих пор не превзойдена» (проф. М. Скабалланович).
«Историческое изложение догматов», принятое в системе епископа Сильвестра, было основной причиной того, что автор мог избегать ошибки митрополита Макария, отмеченной митрополитом Филаретом: смешения истин, имеющих «строгое догматическое значение», с мыслями, его не имеющими; смешения догмата с его истолкованием, своим происхождением «обязанным свободному благочестивому созерцанию», и т. д. (см. выше)[75].
В изложении догмата искупления у епископа Сильвестра отличия от изложения митрополита Макария касаются уже не только метода раскрытия, но самого понимания догмата.
Изложение учения об искуплении у епископа Сильвестра чрезвычайно кратко: «Восточная Церковь соблюла и соблюдает его во всей неизменной целости и силе, почитая в нем, согласно с древнейшею Церковью, самым главным и как бы средоточным[76] то, что Иисус Христос, несмотря на то, что был Сыном Божиим и Человеком совершенно неповинным, добровольно пострадал и умер, с тем чтобы, принесши Себя Богу в жертву за грехи всех людей, приобрести им помилование и прощение, после же смерти воскресши, вознесясь и восседши одесную Бога Отца, стать вечным их пред Ним ходатаем и предстателем»[77].
Краткость изложения вызвала известного рода недоумения: как относился автор к «юридической» теории искупления?[78]
Поскольку «юридическая» теория являлась традиционной в русском научном богословии, то отсутствие у автора прямых критических замечаний дает основания заключить, что он не имел намерения выделяться из этой традиции[79].
Но также можно заметить, что исключение традиционных «школьных» понятий из его формулировок является далеко не случайным и может служить основанием для иного заключения.
«Позиция, которую занял в этом вопросе преосвященный Сильвестр, — говорит профессор М. Скабалланович, — с особою поразительностью доказала его глубокий религиозный такт. В определении догмата искупления он искусно исключил все прибавленное богословием со времени Ансельма к Священному Писанию, в частности понятия «удовлетворение» (satisfactio) и «заслуги» (meritum), принятые не только митрополитом Макарием, но и митрополитом Филаретом в катехизисе, и дал такую точную и краткую формулу догмата: «Первосвященническое служение Христово… особенно важно было и также принесло важные последствия, потому что его совершил принесший Себя в жертву за грехи людей Христос, не как человек только, хотя и невинный и безгрешный, но вместе и как Сын Божий». Ни одного лишнего слова против Священного Писания и Consensum ecclesiae. Для полноты можно было бы прибавить понятие выкупа (Mipov), не менее библейское, чем жертва. Но войти в дальнейшее раскрытие этого последнего понятия жертвы — значило бы последовать за Ансельмом, а этого явно не хотел преосвященный Сильвестр, и от этого его остановило то «обращение к религиозному сознанию всей Церкви», которое он рекомендует догматисту в начале своего труда»[80].
С этим заключением профессора М. Скабаллановича можно было бы вполне согласиться. Но для определения отношения воззрений на искупление епископа Сильвестра к воззрениям митрополита Макария следует обратиться еще к терминологии обоих систем. Преосвященный Сильвестр не только «исключил все прибавленное богословием со времени Ансельма». Таких терминов, как оскорбление, оплата долга, вражда, примирение Бога, необходимость умилостивления[81] для перемены отношения Бога к человеку и т. д., в которых раскрывается учение об искуплении (первое условие) у митрополита Макария[82], нет в системе епископа Сильвестра.
Следствием грехопадения первых людей, по мысли преосвященного Сильвестра, «было изменение их по своей природе к худшему и соответственно с сим последовавшее со стороны Бога изменение в Своих повелительных к ним отношениях».
Но это изменение касается только вида или образа в промышлении Божием о человеке, а не означает проклятия, вражды и т. д., так как оно «изменилось только по внешней своей форме, продолжая оставаться одною и тою же бесконечною любовию Божиею, создавшею человека для внутреннего и свободного общения и единения. Говорим же это прямо и решительно потому, что, как известно, у предвидевшего падение человека Бога еще от вечности состоялось решение и определение о его восстановлении чрез посольство в мир Своего Сына и Святаго Духа…»[83]
В этом понимании изменения промыслительных отношений в зависимости от состояния человека, при неизменности одной и той же бесконечной любви Божией к человеку, и заключаются важнейшие предпосылки для понимания сущности искупительной жертвы Христовой. По силе этой превышающей ум жертвы изменяется естество человека, а вместе с этим и промыслительное отношение к нему Бога, продолжая оставаться одною и тою же бесконечною любовью Божиею.
И если содержание догматического учения об искуплении, как оно кратко изложено в приведенных определениях епископа Сильвестра, будет раскрыто в «юридической» терминологии митрополита Макария, его «вражды», «проклятия», «примирения Бога с человеком», то оно окажется в непримиримом противоречии с приведенными пояснениями о неизменности любви Божией к человеку до грехопадения, после грехопадения, в искуплении и по искуплении.
Если в указанном исключении «всего прибавленного со времени Ансельма» епископ Сильвестр выполнил первое условие митрополита Филарета о тщательном разделении истин, «имеющих строгое догматическое значение», от мыслей, этого значения не имеющих, то в «прямом и решительном» утверждении о неизменности бесконечной любви Божией, не перестававшей искать единения и общения с человеком, он исполнил и другое условие: излагать догматические истины так, «дабы неопределенное выражение одной истины не бросило тень на другую».
Этой особенности системы епископа Сильвестра, кажется, не заметили, или о ней не упомянули, авторы приведенных выше отзывов, с которыми следует согласиться лишь в том смысле, что в трактат об искуплении можно было бы внести больше ясности.
Приведенное краткое рассмотрение трех систем православной догматики, созданных во второй половине XIX века, показывает, что каждая из них имеет свои, едва ли полностью согласуемые с другими особенности в изложении учения об искуплении.
4. ИЗЛОЖЕНИЕ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ В ТВОРЕНИЯХ МИТРОПОЛИТА МОСКОВСКОГО ФИЛАРЕТА (ДРОЗДОВА)
Тремя рассмотренными системами не исчерпывается русское богословие XIX века, и не они составляют его высшее достижение. Такое значение, бесспорно, принадлежит богословствованию митрополита Московского Филарета (Дроздова). Также бесспорно влияние, оказанное им на все развитие русской богословской науки. Поэтому установить понимание догмата искупления, заключающееся в его творениях, было бы чрезвычайно важно. Но к исполнению этой задачи автор обращается не без некоторых колебаний.
Известно несколько подобных опытов, которые нельзя признать удачными: авторы их приходили к неодинаковым выводам. Трудность здесь состоит в том, что сам митрополит Филарет не оставил систематического изложения своих богословских взглядов, а отдельные высказывания по догматическим вопросам рассеяны, главным образом, в его проповедях[84].
Рассматривая творения митрополита Филарета с точки зрения последующих споров об истолковании догмата искупления, ряд авторов приходит к заключению, что митрополит Филарет является выразителем «юридического» понимания искупления[85]. За выражение взглядов святителя принимается, в этом случае, приведенная ранее формула из «Пространного катехизиса», подтверждаемая отдельными цитатами из его проповедей.
Эта формула как будто заслонила от взоров большинства исследователей другие творения митрополита Филарета и послужила причиной ряда резких отзывов и обвинений его в подчинении латинскому влиянию, схоластике и т. д.[86]
служения великого святителя. По этому изданию приводятся все цитаты, с указанием тома и страницы.
Имеется неудачная попытка приведения в систему богословских воззрений митрополита Филарета (см.: Городков Л. Догматическое богословие по сочинениям Филарета, митрополита Московского. Казань, 1887). Две причины предопределили ее неудачу: система, которая скорее принадлежит систематизатору, чем митр. Филарету (см.: Там же. С. 11), избранная для распределения кратких, вырванных из контекста отрывков вместе с допущением для соединения их произвольных домыслов составителя, и отсутствие необходимой подготовительной работы.
Не всем своим сочинениям сам митр. Филарет придавал одинаковое значение: одни сочинения им были исключены из прижизненных изданий, другие исправлялись, некоторые он вовсе воспрещал печатать. Бесспорно, что каждое творение великого святителя заслуживает внимательного изучения, но не каждая мысль, по его же выражению, может быть принята «в равной силе». Составитель не учел этого обстоятельства и потому не избежал искажения мысли великого богослова и прямых противоречий.
В то же время высказывались и противоположные мнения, основанные на изучении его проповедей, и таким образом можно было бы сделать вывод, что в воззрениях митрополита Филарета на искупление заключается противоречие[87].
По этому поводу следует прежде всего заметить, что богословская мысль великого святителя заслуживает более внимательного изучения. А это изучение показало бы, что пресловутая формула катехизиса вовсе не выражает воззрений митрополита Филарета и едва ли даже принадлежит ему.
В творениях митрополита Филарета, главным образом ранних, можно в терминологии найти отдельные признаки «юридического» понимания искупления, но в большей части своих изысканий, а к теме искупления он обращался неоднократно, его истолкование не только вполне свободно от латинского («юридического») понимания, но и отличается такой глубиной и ясностью, каких недостает большинству последующих опытов.
Остерегаясь что‑либо прибавлять к словам великого богослова, ограничимся приведением ряда мыслей, заимствованных из его проповедей, где, по выражению Киреевского, находится «много бриллиантовых камушков, которые должны лежать в основании Сионской крепости» православного богословия[88].
Наилучшим богословским (в буквальном смысле учения о Боге) введением в понимание митрополитом Филаретом сущности искупления следует признать его слово в Великий Пяток (1916)[89] «Тако возлюби Бог мир» (Ин 3, 16). Здесь глубочайшие богословские постижения выражены с большой силой, художественностью и «филаретовской» точностью.
«Христианин! Пусть тьма покрывает землю\ Пусть мрак на языки\ Восстань от страха и недоумений! Светися верою и надеждою! Сквозь тьму приходит свет твой (ср.: Ис 60, 1—2). Пройди путем, который открывает тебе раздирающаяся завеса таинств; вниди во внутреннее святилище страданий Иисусовых, оставя за собою внешний двор, отданный языкам на попрание. Что там? Ничего, кроме святой и блаженной любви Отца и Сына и Святаго Духа к грешному и окаянному роду человеческому!
Любовь Отца — распинающая. Любовь Сына — распинаемая. Любовь Духа — торжествующая силою крестною. Тако… возлюби Бог мир…
Не человеки здесь ругаются Божию величеству: Божий Промысл посмевается буйству человеческому, без нарушения свободы заставляя его служить высочайшей Своей премудрости. Не лукавые рабы прехитряют Господа: Всеблагий Отец не щадит Сына, дабы не погубить рабов лукавых…
Кажется, мы, и проникая в тайну распятия, и усматривая в страданиях Сына Божия волю Отца Его, более ощущаем ужас Его правосудия, нежели сладость любви. Но сие должно уверить нас не в отсутствии самой любви, а токмо в недостатке нашей готовности к принятию ее внушений: бояйся… не соверьиися в любви, — говорит ученик любви (1 Ин 4, 18). Очистим и расширим око наше любовию, и там, где оно смешалось страхом Божия суда, насладимся зрением любви Божией. Бог любы есть, — говорит тот же созерцатель любви (1 Ин 4, 8). Бог есть любовь по существу и самое существо любви. Все Его свойства суть облачения любви, все действия — выражения любви[90]. В ней обитает Его всемогущество всею полнотою своею… она есть Его правосудие, когда степени и роды ниспосылаемых или удерживаемых даров Своих измеряет премудростью и благостию, ради высочайшего блага всех Своих созданий[91]. Приблизьтесь и рассмотрите грозное лицо правосудия Божия, и вы точно узнаете в нем кроткий взор любви Божией». Вот, христиане, и начало, и середина, и конец Креста Христова — все одна любовь Божия! Как в чувственном сем мире, куда ни прострем взор: к востоку или западу, к югу или северу, всюду зрение упадает в неизмеримость неба, — так в духовной области тайн, по всем измерениям Креста Христова, созерцание теряется в беспредельности любви Божией»[92].
Сравнивать это вдохновенное прославление любви Божией возможно только с гимнами святого Симеона Нового Богослова, отдельными местами из слов святого Исаака Сирина и Григория Богослова — глубочайших созерцателей и богословов Православной Церкви.
Раскрытием «святой и блаженной любви Отца и Сына и Святаго Духа к грешному и окаянному роду человеческому» не ограничиваются высказывания митрополита Филарета о догмате искупления. Не менее глубоко раскрываются им и состояние гибели, из которого спасает любовь Божия падшего человека, и значение каждого из домостроительных действий Божиих, посредством которых «погибший, требующий милосердия Божия, был взыскан и спасен»[93].
«Зло произошло первоначально от злоупотребления свободой существами сотворенными»[94].
Воля первого человека «отпала от воли Божией и впала в чувственные пожелания. Преслушание, грех, смерть — это звенья одной цепи; взявшийся за первое звено влечет сам к себе последнее»[95].
«Уклонение от закона есть падение в низший круг действования, расстройство, разрушение, смерть. Вот путь, по которому единем человеком грех в мир вниде и грехом смерть (Рим 5, 12)»[96].
«Древо жизни не может быть полезно тому, кто, быв отчужден от жизни Божией, носит в себе внутреннее начало смерти»[97].
«Все человеки согрешили еще в Адаме, который начал рождать детей уже после греха, не мог без чуда передать им того, чего уже не имел — безгрешности и нетления, и естественно передал то, что имел — грех и тление»[98].
«Если бы род Адамов мог ощутить себя единым общим ощущением, — оно было бы ощущением беспомощного иерусалимского расслабленного»[99], так как «грех есть болезнь, внедрившаяся в существо человека»[100]. «Сила греха, собственно, есть немощь»[101].
«Творец Сам приходит на помощь твари, служит ей, предает ей Самого Себя»[102], «в Самом Себе приготовляет врачевство для больного рода человеческого»[103].
«Бог не хочет смерти грешникаТ но еже обратитися… и живу быти ему (Иез 33, 11). Для сего Бог Отец благоволил послать на землю Сына Своего Единородного и Духа Своего Святого. Сын Божий, воплотившийся от Пречистой Девы Марии, в Лице Своем соединил Божество с человечеством, дабы все прочее человечество примирить и соединить с Божеством. Сей Богочеловек, Господь наш Иисус Христос, пострадал и умер, дабы умертвить нашего ветхого человека, то есть греховную в нас силу, от Адама в нас рожденную и собственными грехами нашими питающуюся; воскрес, дабы воскресить в нас нового человека, то есть возбудить в нас благодатную духовную силу, жившую в нас прежде греха Адамова; вознесся на небо, дабы всеобъемлющею властию Своего Божества все соестественное Себе человечество привлечь от земли на небо. По ходатайству Иисуса Христа пришедший на землю Дух Святой, дышущий, идеже хощет, наипаче действенно и ощутительно дышит в слове евангельском и Таинствах церковных… Вот в немногих словах многозначительное свидетельство христианской веры о Боге и спасительных делах Его»[104].
Часто богословская мысль святителя останавливалась на тайне воплощения и вочеловечения Сына Божия.
Бог «вводит Свою Ипостасную Жизнь, Своего Единородного Сына, в малую, избранную, долю человеческого естества, долгим сокровенным действием Его приготовленную, от заразительной примеси греха предохраненную»[105].
«Слово плоть бысть (Ин 1, 14). Теперь все падшее и отчужденное от жизни Божией получает новый, возвратный ход. Источник Божественный вновь открывается во глубине человеческой природы и внутренно изливает в нее благодатный свет и силу»[106].
«Его [Христово] Богочедовечество исполнено и орошено Божественною силою по ипостасному или единоличному в Нем соединению естеств Божеского и человеческого; а поелику восприятое и обоженное человечество, яко человечество, есть единоестественное со всем родом человеческим[107], то оно есть открытый для всех человеков и неистощимый источник Божественной, благодатной, животворящей, всеисцеляющей спасительной силы»[108].
Еще больше говорит митрополит Филарет о спасительном значении страданий и крестной смерти воплотившегося Сына Божия.
«Тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына Своего Единороднаго дал есть (Ин 3, 16). И с какою страшною щедростию дал Его! Дал не только для того, чтобы Он был для нас наставником истины, руководителем и примером жизни, но дал Его на смерть за нас, да всяк веруяй в Онь не погибнет, но имать живот вечный (Ин 3, 16)»з.
«Когда Иисус Христос вольным страданием нашего ради спасения допустил низвести Себя в область смерти для того, чтобы ввести туда собственную силу жизни и таким образом разрушить царство смерти в самых основаниях его, тогда сила Его немедленно проникла все и в том, что способно было принять ее, ознаменовала себя животворным действием»[109].
«Сквозь раны распятого Христа струится свет бессмертия и в смертную жизнь, и в самую область смерти»[110].
После смерти следует воскресение — и оно имеет величайшее значение для спасаемого рода человеческого.
«Ключ Давидов, отпирающий все двери, есть Богочеловечество Иисуса Христа, которым как Божество проникает во все состояния человечества, так человечество входит во внутренняя Божества. Всеотверзающее движение сего ключа есть воскресение Христово. Им отверзается темница — и отдает заключенных, отверзается рай — и приемлет изгнанных, отверзается небо—и ожидает избранных»[111].
«Воскресение Христово есть начало воскресения всех умерших человеков уже не в жизнь временную, но в вечную»[112].
«Чрез смерть и чрез самый ад прошел Он для тебя, чтобы всюду тебе открыть новый и живой путь, и Своим воскресением и вознесением отверз тебе не только райские, но и небесные двери»[113].
«Что ощущает человек по воскресении Христовом, что, как не ту же любовь Божию, которою Бог, как вечное Солнце, сияет для нас, воспламенявшую нас для Бога?»[114]
«Се любовь Божия, изливающаяся Духом Святым, наполняет горняя и дольняя, объемлет время и вечность, дабы и ожестевшее и омертвевшее враждою против Бога претворить в живоносную и блаженную любовь»[115].
Предложенные извлечения заимствованы из различных, составленных в разное время, проповедей митрополита Филарета, но в проповедях его «есть внутренняя цельность и единство. И больше чем единство системы — единство созерцания»[116].
Трудно было бы преувеличить ценность возвышенных созерцаний великого святителя и их значение для развития православного русского богословия.
5. ИЗЛОЖЕНИЕ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ В «АКАДЕМИЧЕСКОМ» БОГОСЛОВИИ РАССМАТРИВАЕМОГО ПЕРИОДА
Но едва ли следует думать, что развитие русского «научного богословия», по крайней мере в отношении понимания догмата искупления, направлялось по пути, указанному богословствованием митрополита Филарета. Вместе с проникновением (после кончины митрополита Филарета) в семинарии система митрополита Макария приобретает значение руководства и в духовных академиях. «Казалось тогда, — говорит в своих воспоминаниях профессор А. Катанский, —■ что после трудов преосвященного Макария (Булгакова) и Филарета (Гумилевского) сделать что‑либо в этом направлении достойное академической кафедры невозможно и что пришлось бы в таком случае повторять их труды, в особенности многотомный и уже прославленный труд митрополита Макария»[117].
Такому «успокоению» на системе митрополита Макария способствовало положение, занимаемое кафедрой догматического богословия в академиях. До реформы 1869 года догматическое богословие считалось предметом наиболее важным, и преподавание его поручалось ректору. Но такое почетное положение не способствовало развитию науки.
Назначение на должность ректора обусловливалось рядом причин, в числе которых совсем не учитывалась подготовка назначаемого к чтению лекций по догматике. Таким образом, например, читать лекции по догматическому богословию в Московской духовной академии с 1862 года, после назначения его ректором, должен был протоиерей А. В. Горский, несмотря на обширность своих познаний, очень этим тяготившийся[118].
После реформы 1869 года, хотя занятие кафедры догматики уже не соединялось с должностью ректора, сам предмет остался обязательным только для слушателей одного из трех отделений академии и не имел уже в глазах составителей устава, а, следовательно, также преподавателей и студентов, прежнего значения[119].
В промежуток времени после реформы и до начала XX столетия, кроме епископа Сильвестра, никого из руководителей кафедр догматического богословия нельзя признать сколько‑нибудь выдающимся богословом–догматистом, хотя все они специально подготовлялись к этим кафедрам и занимали их продолжительное время[120].
У профессоров Е. Будрина и А. Катанского едва ли даже был какой‑либо особенный интерес к учению об искуплении, и они вполне удовлетворялись «общепринятой» точкой зрения митрополита Макария[121].
Можно было бы ожидать более самостоятельного воззрения на искупление у профессора Московской духовной академии А. Беляева в его диссертации «Любовь Божественная»[122], тем более что эту книгу иногда рассматривали как известный переход от «общепринятого» понимания искупления к критическому его рассмотрению. Только это соображение и является основанием для того, чтобы отметить эту книгу на страницах настоящей главы, так как по существу труд А. Беляева ни в каком отношении нельзя признать удовлетворительным. При чтении книги в настоящее время возникает вопрос и даже недоумение: чем она могла привлечь внимание читателей (два издания) и вызвать лестный отзыв такого серьезного ученого, как его официальный рецензент профессор В. Кудрявцев?
Доступность книги более широкому кругу читателей вызывалась прежде всего характером ее изложения: в противоположность своеобразному языку догматики митрополита Макария[123], «мысль автора развивается живо и свободно, одно положение, один вопрос возбуждает другой и уже заключает зерно его решения, так что все исследование носит характер живого богословствования, а не сухой диссертации, напоминающей учебник»[124].
«Единство реального принципа» в построении «издания христианской догматики», отмеченное в отзыве[125], существует больше в намерении автора, чем в действительном исполнении. Если в изложении предшествующих разделов автор довольно удачно исходил «из начала любви», то в изложении учения об искуплении он немедленно же изменил своему принципу[126]. Любовь и правда Божия в проявлениях своих оказываются не менее противоположными, чем в системе митрополита Макария, в отрицаемом автором понимании Ансельма Кентерберийского и т. д.[127]
И «возникает вопрос об отношении любви Божией, которая стремится воссоздать и спасти грешника, к правде Божией, которая требует его наказать»[128].
Ответ на этот вопрос так же не представляет ничего нового, как и постановка самого вопроса. Здесь проявляется то странное понятие о Боге и Его свойствах, когда действие приписывается не Самому Богу, Единому в Своем Существе и действиях, а каждому свойству в отдельности[129].
Основным, предопределившим все прочие, недостатком сочинения является игнорирование, непонимание или просто незнание творений святоотеческих[130]. И напрасно автор предполагал возможным скрыть действительные источники своей книги. Его бывшему ученику, протоиерею П. Светлову, оказалось нетрудным установить, что значительная часть изложенного А. Беляевым учения об искуплении является почти дословным переводом протестантского трактата Крейбига[131].
К этому едва ли следует что‑либо прибавить. Книга «написана под решительным влиянием немецкого спекулятивного богословия»[132].
С большим основанием, чем сочинение А. Беляева, в литературе XIX века можно было бы отметить (как признак отхода от «юридического» понимания) лекции профессора протоиерея Ф. Сидонского[133]. Воззрение на искупление здесь действительно отличается от общепринятого в то время в академическом богословии[134]. Но в содержании всего курса несомненно влияние западного либерального богословия.
Характерно некоторое противоречие во взглядах епископа Феофана (Говорова): во введении к «Начертанию христианского нравоучения» учение об искуплении излагается по схеме митрополита Макария, но в толкованиях на Послания апостола Павла, в письмах и других произведениях о внутренней жизни понимание процесса спасения основано на ином — святоотеческом —■ разумении. В первом случае его цитирует архиепископ Серафим (Соболев) в подтверждение «юридического» понимания, а во втором — патриарх Сергий в книге «О спасении». Здесь можно видеть аналогию с противоречием между системой и «Беседами» архиепископа Филарета (Гумилевского).
6. ЗНАЧЕНИЕ БОГОСЛОВСКИХ СОЧИНЕНИЙ А. С. ХОМЯКОВА И ВЛ. СОЛОВЬЕВА
Но кроме богословия «академического» необходимо отметить независимые от него опыты богословствования, без чего последующее развитие и выправление русской богословской науки было бы понято недостаточно: богословие славянофилов (в частности А. С. Хомякова) и Владимира Соловьева.
Нет нужды говорить о значении А. С. Хомякова для русской духовной культуры или повторять многочисленные и разнообразные отзывы о его богословских сочинениях и рассматривать достоинство этих отзывов. Достаточно только заметить, что влияние богословских идей Хомякова несомненно, и попытаться определить, в чем заключалось это влияние на ту область богословия (сотериология), изучение которой составляет основную тему настоящего исследования.
В этом отношении значение имеют не столько его непосредственные высказывания об искуплении[135], сколько сам метод его богосдовствования, его беспощадный критический анализ основных начал богословия схоластического.
«Новый метод»[136] Хомякова заключался в жизненности его богословия, в связи его с духовным опытом: «Учение живет, а жизнь учит». Этот метод и обращение к отцам Церкви привели Хомякова к заключению о ложности основных начал западного христианства — «юридического» понимания взаимоотношений Бога и человека и рационально–схоластического направления в богословии.
Отрицательное отношение к западному богословию Хомяков распространял и на заимствованное с Запада, усвоившее его метод русское «школьное» богословие, в первую очередь на труды митрополита Макария, «которого можно считать завершением прежней школьной науки»[137].
Богословские сочинения Хомякова «встревожили», новый метод «смутил» многих «академических богословов» — его современников, вызвал у них ряд «опасений»[138]. Однако метод и основы богословия Хомякова были признаны и усвоены в богословии периода последующего. Можно неодинаково определять степень влияния Хомякова (и вообще славянофилов), но влияние это несомненно и его можно рассматривать как проявление преемственности в развитии русского богословия и русской религиозной мысли.
Не меньшее значение в этом развитии имели и богословские идеи другого светского богослова–философа — Владимира Сергеевича Соловьева. Но, в отличие от Хомякова, с его отдельными глубокими, но отрывочными высказываниями, Соловьев был прежде всего систематиком, стремившимся философски «оправдать веру отцов, возведя ее на новую ступень разумного сознания»[139].
Автор наиболее серьезного исследования о философии Владимира Соловьева, Евгений Трубецкой, приходит к заключению, что «в идее Богочеловечества сплетаются воедино все нити мысли Соловьева. Она составляет центр всего его учения философского и религиозного». И «в его учении о рождении Божественного Слова, об искуплении и вообще о деле Христовом сосредотачивается и облекается в наиболее яркую форму то великое, вечное и вместе новое, что ему дано было высказать»[140].
Но это утверждение следует в известной степени ограничить, признав такую высокую ценность лишь за отдельными идеями, положенными в основу и последовательно развиваемыми в систематическом изложении: о свободе в отношениях Бога к человеку и человека к Богу и о единстве человечества[141].
Здесь также «заключается точка отправления того глубоко религиозного, и вместе с тем совершенно оригинального, учения об искуплении, которое Соловьев противопоставляет традиционному средневековому воззрению… Грех разделил человечество и всю нашу вселенную на враждующие между собой части. Дело Христово на земле именно и заключается в восстановлении единства и целости распавшегося универсального организма, во всеобщем исцелении»[142]. Христос преодолевает грех как начало разделения и гибели.
Если таково содержание и цель «дела Христова», то у Соловьева же находится и ответ на вопрос — почему же для достижения этой цели избран не другой какой‑либо способ, а мучительный процесс исторического развития, завершающийся крестной смертью воплощенного Богочеловека? «Ответ на этот вопрос весь заключается в одном слове, выражающем нечто такое, без чего не могут быть мыслимы ни Бог, ни природа [включающая человечество], — это слово свобода»[143].
Но при попытке даже самого сжатого изложения этой части учения Соловьева нельзя не отметить, что им, по–видимому, недостаточно ясно сознавалось значение крестной смерти Христовой в деле спасения человечества, ее, если можно так назвать, главного, центрального положения[144]. Это обстоятельство тем более заставляет относиться с осторожностью к концепции Соловьева в целом.
Но само обращение в истолковании искупления от средневекового латинского воззрения (требования примирения действий противоположных свойств Божества) к человечеству, нуждающемуся в Божественной помощи для своего исцеления, и понятия свободы и единства человеческого рода действительно были самым ценным в изложении Соловьева и оказали несомненное влияние на последующие опыты истолкования догмата искупления в русской богословской науке[145].
Но и эти идеи связывать с именем Владимира Соловьева следует не потому, что они были им открыты или созданы, а потому, что они были соединены им в стройную систему; не потому даже, что они им были впервые высказаны в русской богословской науке, но оттого, что через него они получили здесь широкое распространение[146].
В системе епископа Сильвестра, в «Словах» митрополита Филарета, у Хомякова и Вл. Соловьева уже высказаны были те основные положения, которые давали возможность более глубокого понимания учения об искуплении. Но эти положения и идеи почти не проникали в русскую духовную школу, в высшую и особенно в среднюю, и потому «юридическое» истолкование искупления по системе и руководству митрополита Макария оставалось здесь наиболее распространенным и общепринятым к концу XIX столетия.
ГЛАВА II. Начало нового периода. Критика «юридической» теории
Признаком нового направления в русской богословской науке в отношении изучения догмата искупления следует считать прямое отрицание его «юридического» истолкования.
Хотя и раньше, как об этом уже упоминалось, не было недостатка в критических замечаниях по поводу заключающей это истолкование системы митрополита Макария, но они выражались часто в отдельных мнениях, долгое время неопубликованных[147], письмах или устных высказываниях. Теперь же отрицательное отношение к этой системе и «юридическому» пониманию искупления высказывается с академических кафедр, в сочинениях, за которые присуждаются ученые степени, в органах духовной печати и т. д.
Исследованиями, положившими начало этому направлению, считаются диссертации протоиерея П. Я. Светлова и покойного патриарха Сергия. К ним следует прибавить появившийся несколько позднее труд профессора В. И. Несмелова.
1. СОЧИНЕНИЯ ПРОТОИЕРЕЯ П. СВЕТЛОВА
Протоиерей Светлов[148], постоянно обращавшийся в своих сочинениях к изложению учения об искуплении, так характеризует свои исследования: «В сочинениях своих по сотериологии я преследовал две цели: 1) старался выяснить ложь «юридического» воззрения на искупление и 2) дать взамен его воззрение на искупление в духе библейско–этическом и согласно с руководящими началами воззрения святоотеческого»[149]. В своей магистерской диссертации «Значение Креста в деле Христовом»[150] автор пытался дать подробное, всесторонне изложенное учение об искуплении.
Считая себя противником «юридического» понимания искупления, автор подвергает его резкой, хотя и довольно поверхностной критике: «юридизм» есть признак «ложного Православия», потому что здесь «по–своему упраздняется Крест Христов»[151], усиливается соблазн и неразумие Креста[152]. В «толковании традиционного богословия догмат искупления получает вид учения, несообразного ни с разумом, ни с совестью, и делается не столько тайною, сколько нелепостью, соблазном и камнем преткновения для веры»[153]. Христианство «объявило войну юридизму»[154].
Но высказывая эти резкие суждения, автор не дает достаточно ясного определения, в чем же заключаются существенные признаки «юридического» понимания искупления. Из предложенной им схемы такого понимания[155], в общем сходной с изложением митрополита Макария, и предшествующих замечаний следует заключить, что это «порождение иудаизма», юридического духа римского католичества, схоластики и т. д. Но вместе с этим «всеми исповеданиями одинаково признается, что наше спасение главным образом совершено крестною жертвою Иисуса Христа, принесенною Им в удовлетворение Божественного правосудия, избавившею их от греха, проклятия и смерти и заслужившею им оправдание и освящение, то есть полное спасение»[156].
Неясность увеличивается еще больше при следующем замечании автора: «Схоластическое учение об искуплении неосновательно подводит под одно понятие удовлетворения все неисчерпаемое по своему содержанию дело Христово в его частных моментах. Конечно, этим учением правильно указывается отношение всех главнейших моментов искупительного дела к общей цели его — удовлетворению»[157]. Подобных оговорок в изложении П. Светлова очень много.
В результате с первых же страниц книги, после утверждения, что «юридическое течение жизни настолько же глубоко, как и параллельное ему течение любви», автор значительно отступает от своих первоначальных оценок «юридизма»: «Здесь мы подошли к настоящей оценке «юридизма»: он односторонен. Это не значит, что он совершенно ложен, — нет, это только значит, что в нем не вся правда, что он отчасти ложен, отчасти истинен, то есть истинен относительно. То же должно сказать и о начале любви… не следует делать решительного предпочтения одного начала другому»[158].
Поэтому в своем «опыте изложения догмата искупления» автор ставит задачей «сочетание» обоих начал: «юридизма и любви»[159].
В этом стремлении к компромиссу: в бессильных, по существу, колебаниях мысли между «рационализмом» и «юридизмом», в поисках истины между протестантизмом и католичеством — заключается основной порок всех рассуждений автора[160].
Стремление к компромиссу обесценивает труд автора. Оно «не может пройти безнаказанно для ясности и отчетливости его мышления»[161].
Вместо следования собственным установкам о том, что «учение об искуплении должно иметь не философскую какую‑нибудь основу, а исключительно библейскую»[162]и «о необходимости при объяснении этого догмата держаться святоотеческого учения»[163], автор создает такое учение об искуплении, которое не имеет библейской основы и не согласно с пониманием отцов Церкви.
«Сущность дела Христова, — говорит он, — без сомнения, заключается в восстановлении нарушенного грехом союза между Богом и человечеством»[164]. «Для возобновления этого союза требовалось: а) Бога примирить с людьми и б) людей примирить с Богом. Сообразно с этим искупительное дело Христово есть, с одной стороны, примирение Бога с людьми, а с другой — примирение людей с Богом. Дело Христово имеет, таким образом, две органически связанные между собою стороны»[165], которые автор называет «объективной» и «субъективной».
Объективной стороной союз восстанавливается[166] «со стороны Бога» «посредством изменения внутреннего отношения к людям в Существе Божием, так как в ней Бог примиряется с людьми, а не люди с Богом»[167], а субъективной стороной тот же союз восстанавливается посредством «изменений в духовно–нравственном существе самого человека»[168].
Обоснованию и подробному изъяснению этого понимания автор посвящает главу «Сущность искупительного дела Христова»[169]; прочие же главы представляют собой только подбор доказательств основной мысли автора.
Автор устанавливает три «типа» отношения человека к Богу:
1) «Единство без свободы»[170]. «Состояние неполного самосознания, при котором полное и строгое различение в себе начала личного от начала Божественного невозможно». Такой тип «имеет место в жизни существ, не успевших раскрыть и не раскрывших вообще по каким бы то ни было причинам своего самосознания». К живущим «такой стихийной жизнью» автор относит детей, первозданных людей и живших в патриархальные времена (библейские патриархи и герои Гомера).
2) «Свобода без единства»[171]. «Необходимый переходный момент в развитии духа человеческого. Прежде чем прийти к примирению (а это конечный пункт развития), два начала должны еще раскрыться и обнаружиться во всей своей определенности, иначе что было бы мирить?» Без различения (человеческого элемента от Божественного) человек не мог бы проявить себя «как личность, как разумно–свободное существо». К этому «типу» автор относит человечество «после развращения, наступившего в патриархальные времена» и до усвоения искупления.
3) «Единство в свободе»[172]. Гармония конечного с бесконечным, «гармония я с не я». Начало этого периода в Новом Завете и завершение за гробом.
«Нетрудно было бы показать, — говорит автор[173], — что этому плану следуют не только индивиды, но и все человечество в целом, вся история человечества».
Нетрудно также показать, можно заметить автору, что эта схема имеет не «библейскую основу», а заимствована из философии Гегеля, и даже не непосредственно, а через сочинения Вл. Соловьева[174].
Неясно, какое место в этой схеме отводится грехопадению. Оно могло бы быть «необходимым переходом» от первого ко второму «типу» отношений людей с Богом и имело бы «детский характер», соответственно характеру первых людей[175]. Тем более что, по пониманию автором границ первого и второго периодов, различие между людьми до грехопадения и первыми патриархами меньше, чем между этими последними и прочими людьми.
Но для создания библейской основы, хотя и непоследовательно, с точки зрения автора, грехопадение объявляется великой катастрофой, разрушившей союз Бога и человека. Только Христом «делается поправка великой катастрофе»[176], то есть через Христа и Его дело «Бог примирится с человеком и человек с Богом».
Но обосновывая «необходимость примирения Бога с человеком», автор забывает собственные выводы из учения святых отцов, изложенные в первом отделении его книги: «Даже те отцы, которые видели в крестной смерти удовлетворение за грех, принимали ее как средство не к примирению Бога с человеком, но к освобождению человека от следствий греха»[177]. «Златоуст пишет: «Не сказал [апостол]: примирите с собою Бога, — потому что не Бог враждует против нас, но мы против Него. Бог же никогда не враждует». Здесь Златоуст живо напоминает нам автора Послания к Диогнету и святого Иринея Лионского, которые, как известно читателям, подробно развивали и доказывали мысль свою (а лучше — апостола Павла), что Бог неизменно всегда был и оставался любовию к людям, даже до искупления»[178].
Забывая «необходимость при объяснении догмата искупления держаться святоотеческого учения», автор пытается следующим рассуждением обосновать правильность своих воззрений: «Психологически невозможно представить себе любовь между сторонами, из которых одна отталкивает, отрицает (то есть не дает любить себя) другую. Человек отталкивает Бога: мог ли Бог любить его? Силою любовь не навязывается. Отказываясь от любви Божией, человек становился недостойным ее, дурным существом. А можно ли вообще любить дурное? Может ли Бог любить дурное?.. Очевидно — нет»[179]. «С другой стороны, и человек не мог любить Бога, пока чувствовал, что его Бог не может любить»[180]. Создав, таким образом, при помощи неубедительных софизмов порочный круг и пояснив свою мысль уподоблением человека непослушному сыну и шаловливому ученику, а Бога — отцу с нахмуренным лицом и строгому учителю, автор замечает: «Так органически связаны между собою объективная и субъективная стороны искупления»[181].
Тем средством, которое «нашел Бог» для спасения человека, остается удовлетворение: «Удовлетворение необходимо как для субъективной стороны спасения (возвращения людям любви к Богу), так и для объективной (возвращения любви Бога к людям)»[182].
«Главнейшее благо Креста, относящееся к объективной стороне искупления, то есть примирения Бога с людьми, достигается не чем иным, как крестным удовлетворением правде Божией»[183].
Но для отличия от отрицаемой «юридической» теории, назвав правосудие «любовью в оборонительном положении»[184], автор находит, что удовлетворение принесено любви.
Таким образом, признавая «юридическую» теорию неполной, автор стремится только «смягчить» ее[185], но и это довольно неудачно.
Зависимость автора от того же «юридического» понимания искупления проявляется прежде всего в терминах, им употребляемых: отношения Бога и человека — «союз сторон»[186], «право», «заслуги», «необходимость жертвы», «удовлетворение–сатисфакция», «ввод в права наследия» и т. д.[187]
«Христос, взявший на Свою ответственность человечество и воспротивившийся этим, по мысли апостола Павла, Отцу (см.: 1 Кор 15, 27)[188], оправдал теперь доверие к Себе Своего Отца, оправдал Себя пред Ним»[189]. «Последним словом испускающего на Кресте дух Спасителя совершён был ввод в права этого наследия: Совершилось! (Ин 19, 30). Бесконечно возлюбивший человечество Сын Божий получил его в Свое законное владение»[190]. И не замечая противоречия, автор утверждает, что в его понимании «Голгофа — место любви, а не юридизма, отмена принципа его»[191].
Особенностью изложения автора является понятие «субъективной стороны искупления». Но нужно заметить, что само различение этих сторон в искуплении неправильно: «То, что в Божественном домостроительстве есть объективное, то выражается словом «искупление», как дело универсальное, а то, что есть «субъективное», выражается словами «спасение», «усвоение», «оправдание» — как дело человеческое и индивидуальное»[192].
В сущности, так понимает и сам автор: «Субъективная сторона искупления достигается все‑таки в так называемом освящении, которое есть по преимуществу дело Третьей Ипостаси Святой Троицы — Святого Духа — и в догматике рассматривается вслед за искуплением»[193].
Утверждение двух сторон в искуплении, а не двух сторон спасения не случайно, и его нельзя сводить к простому изменению терминологии, так как здесь весь процесс спасения представляется как искупление, или выкуп, человека у Бога. Поэтому и субъективная сторона искупления есть «индивидуальная сатисфакция». «Крестною голгофскою жертвою не только не отменяется, но, напротив, предполагается и утверждается индивидуальная сатисфакция»[194]. «Ею делается возможным всецелое исполнение безусловного требования удовлетворения правде Божией со стороны каждого человека»[195]. «Посему следует думать, что если удовлетворение правды есть безусловное требование Божественной любви и премудрости, то оно остается таковым навсегда, и что Сын Божий пришел только для того, чтобы облегчить и сделать нам (каждому из нас) возможным исполнение этого безусловного требования, а не отменить его»[196].
Едва ли можно более сузить значение дела Христова, чем сведя его к понятиям объективной и субъективной сатисфакции. Это дало основание ряду критиков говорить об усилении Светловым самого принципа юридизма, и такое заключение нисколько не ослабляется замечанием автора, что «сатисфакция нужна Богу любви и приносится от любви и любовью»[197].
Субъективную сторону искупления, или индивидуальную сатисфакцию, выражающуюся в покаянии и любви, автор считает участием в искуплении Христовом, но, вопреки определению Халкидонского Собора, употребляет явно неправославное понятие «слияния». «Христос, нераздельно слившись с нами любовию и воплощением, Сам вместе с нами становится и отдается под суд Божий»[198]. «Участие верующего в искуплении… достигается тесным его единением со Христом, слиянием его с Личностью и казнью Христа»[199].
Особенность изложения протоиерея Светлова — признание двух сторон искупления — не является чем‑либо совершенно новым в попытках истолкования этого догмата. По его же признанию, оно значительно ранее имелось в протестантизме, где некоторые богословы «поправляют дело введением в искупление субъективной стороны и признанием обеих сторон в искуплении»[200]. Более точно определить, от кого же из этих богословов (Крейбига, Зееберга или Шоберлатна)[201] заимствовал ее П. Светлов, не представляется необходимым.
Нечеткость собственной богословской мысли автора особенно проявляется в учении о Боге и о человеке, положенном в основу его понимания искупления. Его понятие о Боге нельзя признать правильным. Оставляя в стороне такие выражения в отношении Бога (они обычны в «юридическом» истолковании искупления): «не может любить», «Богу нужна сатисфакция», «Богу психологически невозможно» и т. д., о чем уже упоминалось, — следует остановиться на мысли автора «об изменении внутреннего отношения к людям в Существе Божием»[202]. Это положение и такие выражения, как «непокорство» Сына Отцу[203], доходящее до того, что Он, по мысли автора, «воспротивился Отцу»[204], едва ли согласны с православным учением о неизменяемости Существа Божия и о единстве воли и действия Лиц Святой Троицы. Трудно определить, что заключается в этих выражениях: сознательное ли отрицание православного учения о Боге, или их следует понимать как поверхностность мысли автора и неряшливость его изложения.
Также несогласно с церковным учением и понимание автором природы и истории человека. Человек из «детского состояния», «стихийной жизни», в которой «его самосознание неполно и строгое различение личного начала от Божественного невозможно», с необходимостью переходит в состояние второго, а потом и третьего типа, где достигает гармонии «слиянием с личностью и жизнью Христа». Не превращается ли при этом грехопадение в необходимый этап процесса развития человека?
Во всех своих многочисленных сочинениях по вопросу об искуплении протоиерей Светлов сохраняет одинаковое, противоречивое и, по существу, «юридическое», понимание искупления, основанное на отмеченном выше неправильном понимании сущности юридизма. Именно поэтому он удерживает оба его признака — раскрывает истину искупления в юридических терминах и исходит из признания двух начал: юридизма и любви —■ одинаково законными и относительно истинными[205]. Пытаясь избежать критикуемого им противопоставления любви и правды, он или создает, как было уже упомянуто, странное понятие «любви в оборонительном положении»[206], или полагает возможным ограничить проявление любви святостью, то есть противополагает любви вместо правды святость[207].
Резко осуждая «юридизм», он утверждает, что «идея сатисфакции есть неприкосновенное ядро христианского догмата искупления»[208]. И не замечает противоречия.
В целом к его «опыту изъяснения догмата искупления» могут быть с полным основанием отнесены слова, высказанные им по отношению к труду своего учителя профессора А. Беляева: «Своим опытом целостного изложения догмата искупления он наглядно показывает, чего не должно быть впредь в последующих опытах этого рода»[209].
Поверхностное отрицание «юридизма» ввело в заблуждение отдельных критиков[210], но, за исключением некоторых сочувственных отзывов[211], большинство его критиков и рецензентов правильно поняли и верно оценили его воззрения.
Неясность и противоречия в его диссертации были отмечены митрополитом Антонием (Храповицким) еще на его магистерском диспуте. Неопределенность основного тезиса и соединение несовместимых понятий — удовлетворения и любви — отмечает и профессор Пономарев[212].
О влиянии протестантизма на воззрения протоиерея Светлова говорят профессор Г. Флоровский и профессор протоиерей А. Клитин[213].
Усиление самого принципа «юридизма» видит А. Т. Виноградов в понимании автором любви как жертвы и сатисфакции[214].
Теория Светлова, «как теория с характером компромисса, —■ говорит профессор–протоиерей И. Галахов, — не свободна от недостатков обоих крайних направлений, католичества и протестантизма, и вносит только путаницу, темноту и неясность в учение об искуплении… В этой тираде о необходимости примирения Бога с человеком и человека с Богом чувствуется всего понемногу: и рационализма, и юридизма, и субъективизма, и объективизма, но нет Православия, зиждущегося на слове Божием, на учении святых апостолов. Примирение двух сторон — ведь это же юридический акт со всеми специфическими свойствами взаимных уступок и обоюдного компромисса»[215].
Подобные отзывы можно было бы умножить, но всего интереснее отзыв о воззрениях Светлова немецкого [австрийского] католического ученого А. Буковского, которым написаны две статьи–обзора об истолковании догмата искупления в русском богословии[216].
В первой из них он, анализируя воззрения протоиерея Светлова, «причисляет его к лучшим присяжным поборникам «юридического» принципа, а во второй отмечает «отсутствие научности» и грубые противоречия в работах Светлова и непонимание им католического учения»[217].
В настоящее время может возникнуть вопрос: в чем же заключается действительное значение произведений протоиерея Светлова, почему они получили довольно широкое распространение и имели известное влияние, впрочем, самим автором очень преувеличиваемое?[218]
Причины этого следует видеть не столько в самом отрицании в них схоластики, юридизма и критике «школьного» богословия, а в том, что это впервые было высказано, при защите диссертации, с академической кафедры. Поэтому и присуждение автору ученой степени явилось, в известном смысле, официальным признанием этой критики со стороны богословия академического[219].
2. «УЧЕНИЕ О СПАСЕНИИ» ПАТРИАРХА СЕРГИЯ
Несравненно глубже по содержанию и значительнее по оказанному влиянию явилась диссертация архиепископа, впоследствии патриарха, Сергия (Страгородского) — «Православное учение о спасении»[220]
Трудно было бы указать другое произведение, имевшее такое беспримерное значение в русской богословской науке последнего периода, как труд покойного патриарха. Он не потерял своего значения со смертью автора и, несмотря на долгие годы, прошедшие после его написания, продолжает изучаться и комментироваться и в наше время.
Здесь автор, может быть, впервые так точно определил различие между Православием и западным инославием, показав в них «два совершенно отличных, не сводимых одно на другое мировоззрения»[221], указав на признак первого в его жизненности[222] и на «основное начало», «основную ложь» второго в правовом понимании жизни, христианства и спасения[223].
Первая часть труда патриарха Сергия посвящена глубокой критике этого присущего западному христианству «правового жизнепонимания»[224].
Правовое жизнепонимание «непримиримо противоречит христианскому жизнепониманию»[225] и «с необходимостью влечет к искажению христианской истины»[226].
Правовые взаимоотношения между Богом и человеком невозможны, так как само понятие права, всякий правовой союз предполагают если не полное равенство сторон, то их некоторую соизмеримость, известные их взаимные обязательства. Тогда как никакой соизмеримости между Творцом и тварью быть не может, так же как и никаких обязательств правового порядка у Бога в отношении к человеку (ср.: Рим 9, 20—21).
Право есть искание своего, каждый член правового союза ищет в этом союзе своей пользы. Христианское же жизнепонимание в основу отношений Бога к человеку, человека к Богу и людей между собою полагает любовь, которая не ищет своего (1 Кор 13, 5), «которая стремится жертвовать собой, стремится наделять своими благами всех, кто только может их восприять»[227]. Бог есть любовь (1 Ин 4, 8), и задача человека уподобляться в любви Богу.
«Таким образом, самая сущность христианства оказывается искаженной при правовом жизнепонимании: теряется возвышенность и духовность представления о Боге, человек еще остается при его прежнем, дохристианском, самолюбивом расположении»[228].
Глубокая критика автором «правового жизнепонимания», присущего западному христианству, относится и к русскому «школьному» богословию, потому что русская богословская наука много времени находилась под сильным влиянием Запада, откуда и было внесено в нее понятие о «правовых отношениях» между Богом и человеком[229].
Автор резко характеризует состояние русской богословской науки XIX века: «Кто хочет, тот находит Православие, но не в науке нашей, а в богослужении нашей Церкви, в келье старцев… вообще в жизни… Не касаясь того богатейшего материала, который дается по вопросу о спасении первоисточниками нашей веры: Словом Божиим, отеческой литературой, богослужением и пр., — наши богословы избирали обыкновенно путь самый легкий и более привычный для человека, живущего интересами западной школы: они брали готовые трактаты западных ученых и думали найти Православие путем отрицания тех их выводов, которые противоречат православным символическим книгам. Для «полноты исследования» брали иногда трактаты из обоих враждующих лагерей и, ставя их один против другого, так сказать, сокращая их один на другой, думали в остатке получить Православие. Понятно, что могли они получить в результате от подобного приема»[230].
Поэтому для православного богословия необходимо прежде всего отвергнуть основное (правовое) чуждое ему начало и «потом, уже независимо от него, приступить к изучению истины, черпая сведения не из готовых западных сочинений, а из Священного Писания и творений святых отцов»[231].
Автор, говорит его современный исследователь, «всюду верен святоотеческому учению»[232], он один из немногих русских богословов широко использовал в своем исследовании творения святых отцов аскетического направления. «Первый, кто дал нам и осветил действительный православный смысл возмездия, был преподобный Макарий Египетский. Прочитав творения этого отца Церкви, мы и получили руководящую нить для чтения других отцов»[233].
Автора упрекали в том, что он так мало говорит об объективной стороне искупления, как будто при ходе мыслей автора ей совсем не остается места[234]. Это неверно, так как если основную тему его исследования составляет «нравственно–субъективная сторона спасения»[235], то она не может быть удовлетворительно раскрыта без правильного понимания, хотя бы в основных чертах, учения об искуплении. И пользуясь отдельными высказываниями и замечаниями автора, можно изложить его понимание учения об искуплении, об объективной стороне спасения, составленное независимо от «правового жизнепонимания», господствующего в «школьном» богословии.
«Любовь составляет основной закон Божественной жизни», и «в Боге не может возникнуть противоречия между любовью и правосудием»[236].
Мнение, что правосудие Божие означает такое свойство в Боге, по которому Он не может простить ни одного греха без соответствующего удовлетворения, автор называет пережитком прежних языческих или подзаконных понятий. Бог прощает человека и дает ему жизнь не потому, что получил от него или за него удовлетворение, а потому, что Он благ, ибо без этого человек погибнет[237].
Поэтому не может быть речи об объективной (как ее понимал Светлов) стороне искупления (искупления, но не спасения) — «примирении Бога с человеком». «Грех удаляет человека от Бога, а не Бога от человека»[238]. «Не сказал апостол, — приводит автор слова Иоанна Златоуста, — примирить с собою Бога, потому что не Бог враждует против нас, но мы против Бога; Бог никогда не враждует»[239].
Но это не значит, что Бог относится к греху безразлично: «Грех всегда пребудет мерзостью пред Святым Богом, никогда не получит права на существование»[240].
«За грехи человек получает воздаяние, но это воздаяние в самих же делах, в том отпечатке, какой кладут они на душу человека»[241].
«Наказания нельзя понимать в том смысле, чтобы правда Божия требовала для своего удовлетворения мучений человеческих»[242]. Само естество человеческое, искаженное грехом, не может быть в общении с Богом, и потому носит в себе начало гибели.
Поэтому для спасения человека нужно не изменить отношение Бога к человеку, которое пребывает неизменным, как неизменен Сам Бог, но произвести перемену в человеческом естестве, сделать его способным к общению с Богом. И Церковь «видит во Христе не страдательное орудие умилостивления, а восстановителя нашего падшего естества, называет Его Вторым Адамом»[243].
Поэтому и «домостроительство Божие направлено не к тому, чтобы как‑нибудь примирить образовавшееся в Боге раздвоение между любовью и правдой (раздвоение, с трудом мыслимое в Едином и всегда тождественном Себе Существе), а к тому, чтобы как‑нибудь спасти погибшую овцу, чтобы как‑нибудь устроить обращение человека на путь истины»[244] и возвратить нам ту вечную жизнь, которую мы потеряли.
Воплощение Сына Божия, Его крестные страдания и смерть были необходимы для того, чтобы потребить следствия греха, обновить естество человека, дать ему силы для новой жизни без нарушения его свободы. «Благодать, — говорит автор, — хотя и действует, хотя и совершает все, но непременно внутри свободы и сознания. Это основное православное начало, и его не нужно забывать, чтобы понять учение Православной Церкви о самом способе спасения человека»[245].
«Полагать в невменении сущность оправдания и следствие искупления (как это имеет место при «юридическом» понимании искупления) — значит говорить только о непременном предположении оправдания, о самом же последнем не говорить»[246]. «С православной точки зрения, можно говорить о невменении греха человеку лишь в качестве домирного предположения всего домостроительства Божия о нашем спасении, которое низвело на землю Сына Божия и возвело Его на Крест»[247].
В этих положениях заключено полное отрицание «юридической» теории искупления: «Господь наш этой теории не проповедовал, так как она привнесена в христианство со стороны, из римского права, из Аристотеля»[248].
Само появление труда патриарха Сергия явилось «большим событием в истории богословской науки»[249].
Достоинства его прежде всего были признаны Советом Московской духовной академии, где автору была присуждена ученая степень магистра богословия.
«Ваша книга, — говорил автору на диспуте архимандрит Антоний (Храповицкий), — как исповедь духовного разумения, не относится к интересам дня, не есть предмет внимания текущей минуты, она смотрит в будущее, давая нам еще одно подтверждение той светлой надежды, что мы избавимся, наконец, от влияния инославного богословия и сольемся своими умами с Преданием Церкви»[250].
Признание достоинств труда патриарха Сергия выразилось не только в присуждении автору ученой степени и в широком распространении его в последующие годы, — идеи, в нем выраженные, быстро становятся общим достоянием русской богословской науки. Нет в настоящее время почти ни одного сочинения по сотериологии, в котором не было бы ссылок на труд патриарха Сергия[251].
Верность автора учению святых отцов и последовательность в изложении основных принципов Православия явились тем новым словом, которого давно ждало русское богословие.
Выдающиеся достоинства книги и единодушное их признание не исключают, конечно, ее отдельных недостатков и ряда отмечающих эти недостатки отзывов.
Большая часть их относится к раскрытию основной темы диссертации, и они в настоящем исследовании не могут быть подробно рассмотрены[252]. Большее значение имеют отзывы, касающиеся общего направления труда и понимания догмата искупления, особенности которого не остались незамеченными.
Рассматривая книгу патриарха Сергия в своих «Письмах о русском богословии» и с полным основанием сближая ее с сочинениями митрополита Антония (Храповицкого) и других авторов, критически относящихся к русскому «школьному» богословию, П. Никольский замечает: «Этим мы не думаем устанавливать зависимость одних писателей от других, а хотим только отметить, что изучение святоотеческой письменности привело всех их к одному выводу, — знак, что вывод этот не выдумывается намеренно из головы, а следует сам собою из сравнительного изучения Православия и инославия»[253].
В том же смысле можно было бы еще указать на близость труда патриарха Сергия к богословскому направлению Хомякова и других славянофилов — не только по признаку отношения к западному и «школьному» богословию[254], но и в отношении «жизненности» богословствования[255], обращения к святоотеческим, особенно аскетическим, творениям и др.
В более позднем обзоре [протоиерея Георгия Флоровского] «Пути русского богословия» автор едва ли верно оценил эту замечательную книгу, уделив ей лишь одну страницу. Правильно отметив «значительность» ее в богословствовании из опыта духовной жизни[256], автор сделал поспешное обобщение, слишком сблизив ее с направлением «нравственного монизма». Если и есть основание заключить, что здесь «в тени остается объективная сторона процесса» спасения, то уже совсем неправильно говорить, хотя бы только по поводу этой книги: «Есть упадочные черты и в русской школе «нравственного монизма» »[257].
Ревниво следивший за всем появляющимся в печати по вопросам сотериологии, протоиерей П. Светлов в 1902 году назвал книгу патриарха Сергия «прекрасным исследованием»[258].
Но уже в 1907 году его «ревность» одержала верх над объективностью, и он указал, что эта книга «при обилии похвал осталась… все‑таки без компетентной научной оценки», и заявил о несамостоятельности автора в отношении критики «юридического» жизнепонимания[259]. Ложность этого утверждения уже была показана в настоящем исследовании. Но оба эти утверждения все же были использованы австрийским профессором–иезуитом А. Буковским.
В своем ранее уже цитированном исследовании[260] католический ученый, установив несомненную зависимость русского богословия XVIII и XIX веков от богословия католического и протестантского, отмечает, что «лишь в последнее время возникло стремление освободить православное учение как от римско–католической, так и от протестантской примеси (Beimischung) и восстановить его в первоначальной чистоте». Но все же автор приходит к заключению, что и у «новейших» (neusten), как и у «старших» (Altesten), богословов понимание собственно искупления как «первичного удовлетворения Искупителя» (die primare Genugtuung) не отличается от католического. Исключение составляет лишь труд патриарха Сергия, о котором А. Буковский дает критический отзыв[261].
Не представляет большого труда объяснить такие выводы автора и причины, их в известной степени предопределившие. Все исследование написано с прямой целью сгладить различия в учении русского Православия и римского католицизма ко времени очередного Ведеградского конгресса[262]. Автору нетрудно было указать признаки западного («юридического») понимания искупления в символических книгах, и особенно у «старших» русских богословов, после того как он сам, в подном согласии с выводами русской богословской науки, отметил непосредственное влияние на них систем западного богословия. Нетрудно оказалось ему найти ту же «юридическую» основу в книгах протоиерея П. Светлова и других рассмотренных им сочинениях. Но все это объясняет еще и то, почему автор или действительно не понял, или сознательно преуменьшил значение труда патриарха Сергия «в стремлении восстановить православное учение в его первоначальной чистоте»[263].
В известном отношении автор понял труд патриарха Сергия лучше, чем иные из его русских рецензентов: в этом сочинении, говорит он, «хотя непосредственно рассматривается только субъективное искупление, но встречаются высказывания и выясняются принципы, по которым объективное искупление, особенно в смысле заместительного удовлетворения, совершенно отрицается»[264].
Ход рассуждений автора о книге патриарха Сергия можно представить в такой последовательности: «Мысль о заместительном удовлетворении [патриархом Сергием] полностью отвергается». Искупительному делу «усвоено лишь значение учительства, запечатленного смертью… Эти утверждения… едва ли совместимы с позитивно–христианской точкой зрения»[265].
И поэтому автор считает возможным сделать заключение о «чисто рационалистических воззрениях на отношение человека к Богу» у патриарха Сергия[266].
Ход рассуждений автора и его выводы чрезвычайно характерны, они нуждаются в проверке и на них следует остановиться более подробно.
Приведя две цитаты из книги патриарха Сергия[267], автор рассуждает: «Это всеми принятое определение можно было бы понимать само по себе и в объективном смысле. Однако при ближайшем изображении способа (Art und Weise) нашего искупления оказывается (heisst es), что Христос искупил нас тем, что принес нам познание любви Отца. Сам человек в сознании своей греховности чувствовал бы себя отвергнутым от Бога и потому не мог бы достичь познания Его любви. Любовь Божия стала известна нам только через Сына Божия, Который отдал за нас Свою жизнь. А потому познать Божию любовь может только тот, кто верует, что Христос пострадавший и распятый действительно есть Сын Божий. Именно в том и состоит спасающая сила веры, что вера есть средство, чрез которое мы познаем Божию любовь и убеждаемся, что соделанные грехи не удаляют от нас Божией любви»[268].
На основании этого изложения, заимствованного из другого места книги, и не цитируя подлинных слов патриарха Сергия, автор счел возможным сделать приведенное заключение.
Но, при ближайшем рассмотрении, если повторить выражение автора, оказывается нечто совсем иное.
Если автор должен был согласиться, что в приведенной им цитате заключается «всеми принятое определение», то тем более он должен признать, что и в последующем рассуждении о любви Божией, проявленной в искуплении, не заключается ничего противного общепринятому пониманию христианства, и уже нет совсем никакого основания отрицать значение благовествования о любви Божией для обращения каждого отдельного грешника, для субъективной стороны спасения[269].
Вольная или невольная ошибка автора заключается в его произвольном приписывании патриарху Сергию вывода, «что Христос искупил нас тем, что принес нам познание любви Отца». Подобных слов не только нет в книге патриарха Сергия, но это заключение прежде всего противоречит ходу рассуждений самого Буковского. Если, как излагает он мысль патриарха Сергия, «любовь Божия стала известна нам только через Сына Божия, Который отдал за нас Свою жизнь», то из этого следует, что сущность искупления состоит именно в том, что Он отдал за нас Свою жизнь. А вывод, приписанный патриарху Сергию (Христос искупил нас тем, что принес нам познание [любви] Отца), из этих слов можно сделать с таким же основанием, как и из приведенных мест Послания святого Иоанна Богослова.
Автору следовало бы более внимательно прочитать рассматриваемое им исследование. Тогда бы он понял, в чем состоит «объективное значение искупления», по мысли патриарха Сергия: «Церковь Православная видит во Христе не страдательное орудие умилостивления, а восстановителя нашего падшего естества, первенца из умерших, которых Он вывел из смерти, называет Его Вторым Адамом, Небесным Господом Небесных Сил» и т. д.[270] В учении о Христе — Новом Адаме, Восстановителе, Обновителе падшего естества человека следует искать ответа на вопрос: в чем состоит та сила, которую даровал Он нам, чтобы побеждать грех и быть свободными от прежних грехов?[271]
Этой тайны нашего спасения не замечают, как полагает патриарх Сергий, протестанты. К сожалению, и ученый иезуит не заметил ее изложения в книге патриарха Сергия. И если «из числа русских богословов», сочинения которых рассматривались автором, «принципиальным противником удовлетворения (ein grundsatzlicher Gegner der Genugtuung) является один Сергий», то не потому, что он отрицает всякое объективное значение искупления, а потому, что находит его не там, где ищет его богословие католическое[272]. Ибо «только через «юридический» антропоморфизм можно прийти к мысли, что Бог не может простить грех без соответствующего удовлетворения»[273].
Упреки, сделанные исследованию патриарха Сергия католическим ученым, в равной степени определяют сущность «юридического» понимания, как и обличают его источник в западном инославном богословии. Эти упреки будут повторять и все другие сторонники «юридической» теории. Их повторил, уже в недавнее время, и архиепископ Серафим (Соболев): «Понимание спасения у архиепископа [патриарха] Сергия, как проистекающее из отрицания им правовой точки зрения, является неправильным… Отвергая в учении о нашем спасении правовое воззрение через отрицание взгляда на Христа как на умилостивительную жертву, мы не только впадаем в одностороннее понимание дела нашего спасения, но и ниспровергаем Божественное домостроительство в самой его основе… Этою основою является искупительная жертва Христа, которая… совершилась в удовлетворение Божественного правосудия»[274].
Богословствование архиепископа Серафима (Соболева) и иезуита А. Буковского вполне совпадают в своих «основах».
Но все подобные высказывания более выявляют научное достоинство богословствования их авторов, чем уменьшают значение труда патриарха Сергия в развитии русской богословской науки, где, можно надеяться, по словам самого покойного патриарха, «для «юридической» теории не остается места, и православная наука пойдет уже своим собственным, только одной ей свойственным и единственно истинным путем»[275].
Значение труда патриарха Сергия и его богословия с особенным единодушием было отмечено в сборнике, изданном Московской Патриархией в 1947 году.
«Наша Русская Церковь благодарно вспоминает и еще долго будет вспоминать и благословлять труды его, направленные к сохранению чистоты веры», — говорит о нем Святейший Патриарх Алексий (Симанский). В сознании всей Русской Церкви патриарх Сергий остается «крупнейшим ученым», «глубоким богословом», «истинным хранителем апостольских преданий, богословом, стяжавшим ум Христов»[276].
«Труд патриарха Сергия — одно из лучших произведений в русской богословской литературе… классически выразивший православный взгляд на дело спасения христианина»[277]. И хотя в нем нет подробного изложения учения об объективной стороне спасения, но все иезуит А. Буковский выставил в отношении труда патриарха Сергия: отрицание «юридического» понимания ведет к отрицанию объективного значения искупления и т. д. же указаны те идеи и понятия, которые должны быть положены в основание такого изложения: Бог есть любовь и неизменен в Своих отношениях к твари, в Нем нет раздвоения между любовью и правдой; искупление есть дело Божией любви и милости к согрешившему человеку, восстановление падшей природы человека без нарушения его свободы.
И можно глубоко пожалеть, что почивший патриарх Сергий не оставил более полного изложения учения об искуплении. Это могло бы воспрепятствовать тем уклонениям от чистоты Православия, которые имеются у последующих истолкователей этого догмата.
3. ВТОРОЙ ТОМ «НАУКИ О ЧЕЛОВЕКЕ» ПРОФЕССОРА НЕСМЕЛОВА
Более полно учение об искуплении было изложено профессором В. И. Несмеловым в его книге «Метафизика жизни и христианское откровение»[278]. Этот труд представляет собой глубоко продуманную философскую систему, стремящуюся путем умозрения уяснить догматическое учение христианства — «выяснить те положительные основания, которые позволяют языческому уму человека уяснить себе содержание христианской проповеди»[279]. Уяснение идеи спасения вообще и изложение учения о совершении спасения мира воплотившимся Сыном Божиим составляет значительную часть всей книги. Это учение автор признает «основным догматом христианства»[280].
Но одновременно автор подвергает критическому рассмотрению «господствующее» в западном и русском богословии «юридическое» понимание искупления.
Утверждением этого понимания автор объясняет «невольное» разрушение христианства мыслителями, неудовлетворенными этим пониманием.
В действительности же «юридическое» понимание искупления, исходящее из понятия о Божием правосудии и необходимости его удовлетворения, не является правильным пониманием. Это «языческое понимание христианства»[281].
Автор так объясняет его возникновение: христианское учение о спасении как об избавлении от греха и достижении «оправдания» — праведности — не было понятно языческому миру, где спасение понималось только в смысле избавления от наказания за грех.
Поэтому еще «апологеты стремились доказать иудеям и язычникам, что, даже и при их понимании спасения, Пришествие в мир Сына Божия все‑таки оказывалось необходимым »[282].
Это приспособление к понятиям мира и породило все те объяснения, где противопоставляются свойства Божией любви и правосудия и где спасение представляется как освобождение человека от заслуженного им гнева Божия, как избавление от наказания за грех, как выкуп от диавола и пр.
В этих объяснениях указывается «на закон справедливости и на Божие человеколюбие, что будто бы Богу невозможно даром простить людей, и в то же время Ему не угодно было погубить их по суду правды Своей, и потому именно Он послал в мир Своего Единородного Сына, чтобы предать Его позору мучений за грехи и тем самым удовлетворить как вечному закону Своей неумолимой правды, так и бесконечной потребности Своего милосердия»[283].
Такое понимание искупления было полезно не только в апологетических целях: из понятия о Божием правосудии и о грехе как об оскорблении бесконечной правды логически правильно можно вывести понятия о необходимости бесконечной жертвы для ее удовлетворения, о Божественной природе Искупителя и т. д.
«Вся эта цепь логически связанных возможных обоснований христианского учения о Лице и деле Иисуса Христа вполне ясно показывает, почему именно «юридическое» представление этого учения издавна пользовалось особенным вниманием христианских богословов и с течением времени оказалось даже господствующим в системах христианского вероучения»[284].
Но «на самом деле оно не только не выражает собою существа христианского догмата, но и делает его прямо невероятным»[285]. Если человек погибает от Божия гнева на него за грех как за оскорбление Божия правосудия, которому Сын Божий Своею крестной смертью принес за все грехи бесконечное удовлетворение, то человек должен быть прощен и спасен именно в силу этого удовлетворения. И «для мысли об (действительном) очищении от грехов здесь, очевидно, нет и не может быть места»[286]. «Ведь долги его Богу уплачены, и правосудный Бог не может неправедно потребовать от него, чтобы он второй раз еще уплатил тот долг, который в действительности Ему уже уплачен крестной смертью Христа»[287].
Но такое понимание христианства не только не требуется его истинным содержанием, но также «не заслуживает никакого доверия, потому что оно грубо противоречит самому понятию человека о Боге»[288], оно «превращает все великое дело Христа в какое‑то чудовищно странное самоистязание Бога ради прекращения Его же собственного гнева на людей»[289].
Более того, «рассуждать таким образом, что Бог не может без наказания простить грешников, и в то же самое время утверждать, что Он все‑таки прощает грешных людей, наказавши за их грехи не их самих, а Своего Единородного Сына, значит прямо отрицать в Боге то самое правосудие, на понятии о котором только и утверждается «юридическая» сторона спасения»[290].
Для уяснения истинного понимания искупления автор обращается к апостольскому его изложению, вся сущность которого «заключалась в известии об отпущении грехов по искупительной силе крестной смерти Христовой»[291]. «Его добровольная смерть не жертва карающего Божия правосудия, но жертва спасающей Божией любви»[292], и «дело Иисуса Христа было не делом суда, а делом спасения мира от зла… Он дал им (людям) действительное оправдание перед Богом без всякого извинения их грехов»[293].
\ля спасения необходимо, чтобы человек не только избежал наказания за грех, но чтобы он перестал быть грешником. Но совершенный «грех никогда и ни в каком случае не может быть извинен человеку, потому что всякое извинение греха, в сущности, может быть только примирением с ним, вовсе не освобождением от него»[294]. Поэтому человек, чтобы освободиться от греха, должен совершенно уничтожить его в себе, сделать его таким событием, «которое было, но теперь уже не существует и не может существовать». «В наличных условиях человеческой жизни» действительность победы над грехом может утверждаться только «на основании праведной смерти человека за истину праведной жизни, потому что об одном только умершем человеке можно действительно утверждать, что он уж ни в каком случае более не может грешить»[295].
Следовательно, сами люди никогда не могли бы освободиться от греха — для этого они должны были бы все умереть, были бы уничтожены все грешники, и цель творения Богом мира не была бы достигнута.
Но мир спасает от гибели крестная смерть Иисуса Христа, уничтожившая всякий грех, «снявшая с человека всякую вину во грехе»[296], которая потому была «необходима, что она представляла то самое дело, которое нужно было совершить миру грешных существ для уничтожения своих грехов»[297].
Избрание же Богом способа спасения мира смертью Христовой объясняется из сущности искупления, «потому что искупление в том именно и состоит, что Бог сохраняет жизнь грешного мира, уничтожив его грехи, в силу которых он необходимо является повинным смерти, смертью Своего Сына»[298].
А возможность его «определяется особенным отношением Его к миру как Божественного Творца мира»[299].
Он один может «принять на Себя грехи мира (то есть считать грехи мира Своими грехами), и, значит, Своею смертью Он действительно может уничтожить их…»
«Ведь если бы Он не создал мира, то не существовало бы греха и не было бы никакой погибели от греха. Значит, хотя грех и составляет искажение и извращение Божия творения, однако он все‑таки существует лишь потому, что существует Божие творение, которое могло быть искажено и извращено»[300].
Поэтому догмат искупления неразрывно связан с догматом о творении мира, и правильное понятие об искуплении можно составить не на основании понятия о Боге как о Верховном Судии, а как о Творце мира.
А если Бог является Творцом не одного человека, но и всего мира, в том числе и падших духов, то, «если это угодно Ему, Он может принять на Себя грехи не только людей, но и грехи всех падших духов и уничтожить одним и тем же актом Своей добровольной смерти»[301].
Но крестная Христова смерть «собственно не избавляет грешника от погибели, а только дает ему действительную возможность достигнуть своего спасения»[302].
Грехи принимаются Богом не механически, Бог не отнимает их от человека, а принимает их только в том случае, когда грешник сам желает освободиться от них.
Таким образом, «в действительности искупление может совершаться лишь совместною деятельностью Бога и грешника»[303].
Но крестная смерть Христова, составляя «необходимое условие к достижению человеком своего действительного спасения»[304], не избавляет его от смерти, ибо только «воскресение умерших есть именно Божие спасение погибшего человека»[305] силою воскресения Христова.
По единству Ипостаси в воплощении Сын Божий приобщением к Себе человеческой природы «сделал вечной в Себе не какую‑нибудь индивидуальность человеческую, а всецелую природу. Так что по своей человеческой природе, как единосущный Христу, каждый человек необходимо является членом вечного Тела Христова. Таким образом, вечное богочеловечество Иисуса Христа делает для нас совершенно понятным непостижимый иначе закон воскресения, и этот закон вполне объясняет собою и непостижимую иначе необходимость всеобщности воскресения»[306].
Труд В. И. Несмелова, несмотря на резкую критику со стороны его рецензента проф. Е. А. Будрина, выдержал два издания и вызвал ряд сочувственных отзывов в духовных и светских журналах.
Во всех этих отзывах отмечается значительность и оригинальность работы автора и критика им «юридического» понимания об искуплении.
«Автор дает глубоко продуманную и блестяще изложенную философскую систему христианского вероучения… Автор со всей силой богословской аргументации вооружается против господствующего в системах христианского вероучения «юридического» представления о спасении. Заслуга автора состоит в том, что он метко вскрывает случайное происхождение этого взгляда»[307].
«Признаемся, — говорит А. Туберовский, — когда мы впервые читали «Науку о человеке» профессора Несмелова, особенно второй том этой системы, мы были поражены ее оригинальностью. После сухих как «кости семинарских учебников, после «препарированного» схоластического богословия книга Несмелова показалась нам откровением. С особым наслаждением и благодарностью автору мы прочли рассуждения о значении крестной смерти и воскресения Богочеловека, вокруг которых в то время концентрировалась наша собственная мысль. Принятие на Себя благим Творцом вины согрешившей твари, необходимость смерти не для «юридического» оправдания, а для «фактического» уничтожения греха, установление воскресения в качестве «антропологического закона» воскресением Жизнодавца (так мы тогда же формулировали значение последнего) — все это были свежие, сильные, глубокие идеи, простые, как сама истина, изложенные ясным, строго научным языком в непретенциозной форме. Удивляться нужно было смелости автора и одновременному согласию с библейско–церковным учением. В результате всей системы получалось логическое и вместе психологическое оправдание христианства, отвечавшее внешней действительности и внутреннему опыту»[308].
О книге Несмелова Н. Бердяев трижды прочитал специальный реферат в Религиозно–философском обществе в Санкт–Петербурге, Москве и Киеве. Он называет Несмелова «замечательным психологом», «дерзновенным», «глубоким», «оригинальным» мыслителем, напоминающим «старых учителей Церкви». «Несмелое дает философию искупления, поражающую глубиной и оригинальностью. Преодоление ее («юридической» теории) составляет главную заслугу Несмелова»[309].
Критика профессором Несмеловым «юридического» понимания искупления глубоко продумана и обоснована, и влияние ее на последующую богословскую мысль неоспоримо.
Но по ходу настоящего исследования следует рассмотреть, в какой степени собственное изложение автором учения об искуплении является действительным преодолением его «юридического» понимания.
Сам автор замечает: «Таким образом, при надлежащем понятии об искуплении, на почве апостольского раскрытия этого догмата, не только устраняются все те недоумения, которые возникают из «юридической» теории искупления, но и вполне разъясняются все частные пункты христианского учения о спасении»[310].
Но в изложении автора прежде всего обращает на себя внимание его искусственность. Это цепь часто очень тонких и глубоких, но иногда противоречивых рассуждений и потому не могущих дать удовлетворительный ответ на ряд вопросов, естественно возникающих при стремлении уяснить сущность искупления.
Эти рассуждения начинаются утверждением (ранее приведенным полностью), что «грех никогда и ни в каком случае не может быть извинен человеку»[311], но предварительно автор еще более заостряет свою мысль: «Даже и Сам Бог может только простить человека, то есть может только освободить человека от наказания за вину его против истины жизни, сделать же так, чтобы виновный человек был неповинным, — даже и Сам Бог этого не может сделать, потому что для этого было бы необходимо превратить неправду в правду и зло считать за добро, то есть для этого было бы необходимо, чтобы и Сам Бог явился таким же поборником лжи, каким является человек»[312].
При таком понимании «безусловного закона добра»[313] для грешника ничего не остается, кроме смерти. «Ведь пока живет человек, всякая вина его остается в нем, и если в течение всей своей жизни человек сделает один–единственный грех, то этот единственный грех является его вечным грехом, потому что никакая высокая праведность никогда не может превратить греха в добродетель, и даже Сам Бог может только простить человека, сделать же прощенного грешника человеком святым даже и Сам Бог не может»[314].
Точному пониманию смысла этих утверждений препятствует совершенно неправильное употребление в отношении к Богу выражений «может» или «не может». Кажущаяся убедительность этих рассуждений должна быть сведена к утверждению, известному еще древним, что «сами боги не могут бывшее сделать небывшим». В этом случае даже сама смерть не делает бывшее небывшим[315]. Она только прекращает действие греха, а у Бога, у Которого «все живы», согрешивший не превращается после смерти в несогрешившего.
Но следует заключить, что Божие всемогущество автор ограничивает или обусловливает не невозможностью бывшее сделать небывшим, ибо тогда были бы совершенно бесполезны все дальнейшие рассуждения автора, а упомянутым «безусловным законом добра», невозможностью для Бога «превратить неправду в правду».
Вне такого понимания утверждения автора, что Христос не только берет на Себя грех грешника, но и «снимает с человека всякую вину во грехе»[316], в чем и заключается искупление, оказались бы в непримиримом противоречии с основной его мыслью.
Утверждая эту возможность, автор объясняет ее «лишь церковно–христианским учением о Божеской природе Иисуса Христа и о творчески–промыслительном отношении Его к грешному миру»[317].
Но если эта возможность заключается в Лице Искупителя как Бога, то, по существу, автор обращается здесь к чуду Божия всемогущества[318], хотя ранее он отрицал эту возможность и для Бога.
Следовательно, или это глубокое противоречие остается неустраненным, или смысл приведенного рассуждения состоит в том, что «истинный Творец всего мира» потому «Своею смертью» может снять и уничтожить грех грешника, что тогда «неправда в правду» не превращается, то есть главное значение заключается не в недостатке Божия всемогущества, а в понятиях «правды» и «неправды», ограничивающих, в известном смысле, действия Самого Бога.
Это последнее понимание является пониманием самого автора, ибо, по его мысли, «в крестных страданиях и смерти Сына Божия… общая любовь к миру Бога Отца и Бога Сына согласно осуществила вечную Божию правду»[319].
Но так как чудо Божия всемогущества из образа совершения спасения человека все же не устраняется, то автор сам задает вопрос: «не мог ли Бог спасти людей одним лишь мощным словом Своего всевластного повеления?» И отвечает ссылкой на предшествующие рассуждения «по вопросу о сущности спасения и об условиях его возможности», то есть отвечает отрицательно: «Сам Бог этого не может сделать, потому что для этого было бы необходимо превратить неправду в правду». Но почему же в действительном спасении «неправда в правду не превращается» и даже «осуществляется вечная правда»?
И Несмелов, помимо приведенного рассуждения о творчески–промыслительном отношении к миру Сына Божия, говорит[320]: «Хотя Творец мира на самом деле нисколько не виновен в том, что в мир вошел грех… Тем не менее, однако, при желании спасти Свое погибающее создание, Сын Божий имел все‑таки несомненное основание, и Он Один только имел это основание принять на Себя Самого все грехи мира, потому что Он именно является виновником самого существования мира… И хотя Бог и невиновен в происхождении зла и не может отвечать за личные грехи Своих разумных созданий, однако Он все‑таки Один только может отвечать за происхождение и существование мира. Эта ответственность, разумеется, не обязывает и не может обязывать Бога непременно спасти от погибели свободных нарушителей Его Божественной воли. Но когда, по собственному изволению святой воли Своей, Он не благоволил обратиться к закону неумолимого правосудия и Сам не захотел уничтожить первых виновников зла, то сама эта ответственность оставила для Него достаточное основание, чтобы явить грешному миру чудо спасающей любви Своей, потому что на основании Своих творческих отношений к миру Он во всех преступлениях грешного мира благоволил обвинить Себя Самого, как Творца всего мира»[321].
Гак как другого ответа у автора не имеется, то его основную мысль следует понять так, что при принятии на Себя грехов Сыном Божиим и снятии их с грешного мира Его смертию «осуществляется вечная Божия правда», потому что «ответственность» Его составила «достаточное основание» для «обвинения Сыном Божиим Себя Самого» и спасения мира без «превращения неправды в правду».
Не случайно автор в этой попытке проникновения в область отношений Бога к миру употребляет столько чисто юридических терминов и выражений[322]. В своем понимании искупления он остается в той же сфере «юридических» понятий и представлений, что и отвергаемые им теории.
Автор не говорит ни о гневе Божием, ни о необходимости жертвы для удовлетворения Божия правосудия, но все же он сохраняет понятие «закона неумолимого правосудия», к которому мог, но «не благоволил обратиться Творец мира для уничтожения виновников зла» только потому, что Сын Божий, «ответственный» за мир, «обвинил Себя Самого» в грехах мира и, следовательно, заменил Собою действительных виновников.
Сами понятия, употребленные автором: «ответственность» и «обвинение» — требуют ответа не только на вопросы «за что?» или «в чем?», но и на вопрос «перед чем?». И на этот вопрос у автора не находится ответа, кроме упоминания о «законе неумолимого правосудия», который так или иначе признается им существующим в Боге. Только безусловным действием этого закона можно объяснить, что и Сам Бог «не может» виновного сделать невиновным, согрешившего — святым, извинить грех и т. д., чтобы не превратить неправды в правду, чтобы не нарушать этого закона. Но после искупления это невозможное становится возможным не потому, чтобы увеличилось Божие всемогущество, а потому, что «осуществилась вечная правда».
А это осуществление вечной правды может быть иди удовлетворением, то есть признанием того, с отрицания чего начал автор, или сама «ответственность» Сына Божия есть Его ответственность действительная, и Он действительный виновник тех грехов, «которых Он на самом деле вовсе не совершал»[323].
К такому противоречию приводит автора попытка понять сущность искупления из понятий «правда» и «неправда» и искать «достаточное основание» для него в создании искусственных понятий, а не в том едином основании — Божией любви к миру, на которую указывает Евангелие: ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин 3, 16).
Но автор придает большое значение различию в терминах для выражения понятия «освобождение от греха». «Для достижения спасения он (человек) нуждается не в прощении, а в полном уничтожении грехов»[324]. Поэтому понятие «прощение» у него заменяется «извинением», что по буквальному значению и по ходу рассуждений автора означает «уничтожение виновности» и что он считает равносильным уничтожению греха. И все рассуждения автора о возможности «взятия» греха сводятся к возможности «виновного сделать невиновным», к освобождению грешника от вины за грех, то есть в отождествлении понятия «вина» с понятием «грех».
В этом смешении и состоит основная ошибка автора, предопределившая дальнейшую искусственность его рассуждений.
Грех, как нарушение воли Божией, в существе своем есть понятие только отрицательное[325], и потому в понятии «грех» соединяются два более конкретных понятия: «вина во грехе» и «последствия греха», которые в Священном Писании часто одинаково обозначаются словом «грех».
Вина во грехе всецело «принадлежит» действительному грешнику, раздельно от него не может быть мыслима и тем более передана, и всякие построения, допускающие перенесение вины на действительно несогрешившего, по существу своему противоречивы.
Поэтому когда говорится о перенесении греха, то следует разуметь его следствия, которые проявляются в тварном мире, в соответствии с отрицательной природой греха, как разрушительная сила, тление, власть греха, влекущая грешника в тот мир, где проявляется грех, к гибели, — сделанный грех рождает смерть (Иак 1, 15).
Смерть человека и тленность материального мира есть следствие греха, внесенного в мир грехопадением, следствие присуще самой природе этого греха[326].
Автор иначе понимает грех прародителей и его следствия (как и всякого греха вообще). Вина отождествляется с грехом и его следствиями, мыслится им раздельно от грешника и потому может перейти на несогрешившего («взята», «передан») и т. д.[327]
Смерть, в понимании автора, есть также следствие греха прародителей, но она составляет не раскрытие природы греха как нарушения Божией заповеди, а только следствие особого характера греха прародителей.
Грехопадение же прародителей заключалось не в преступлении Божией заповеди и не в самом вкушении запрещенного плода, а в суеверном отношении к внешней природе[328].
Но эта «несчастная ошибка»[329] имела страшные последствия: «Своим суеверным поступком люди добровольно подчинили себя внешней природе»[330]. «Они подчинили свою душевную жизнь физическому закону механической причинности и, значит, ввели свой дух в общую цепь мировых вещей. Вследствие же этого они естественно могли теперь жить лишь тою жизнью, которая возможна и существует по собственной природе физического мира, а при этих условиях смерть является неизбежной»[331].
Различное понимание греха и его следствий приводит и к неодинаковому пониманию искупления как избавления от греха.
Спасение человека от греха в искуплении есть освобождение его не только от вины, но и от гибельных следствий греха, и заключается оно не в том, что Бог делает бывшее небывшим, не в «извинении» человека, а в том, что Бог спасает грешника, несмотря на его действительную вину.
Освобождение же от вины может состоять только в прощении ее Богом, и Бог, по Своей благости, делает святым согрешившего человека, вопреки категорическому утверждению автора[332].
И учение о прощении грехов, а не об их извинении составляет существенную часть апостольского благовестил о спасении мира: Бог во Христе простил вас (Еф 4, 32). Во Христе мы имеем искупление Кровию Его, прощение грехов, по богатству благодати Его (Еф 1, 7. См. также: Деян 2, 38; 5, 31; 10, 43; 13, 38; 26, 18; Рим 3, 25; Кол 1, 14; 2, 13; Лк 24, 47 и др.).
Спасение же от греха, выражаемое в других понятиях («уничтожение», «очищение», истребление греха), относящихся к его следствиям, и составляет собственно «избавление» — или «искупление» Кровию Его[333].
«Прощение грехов по богатству благости» Божией автор считает недостаточным для освобождения от вины в грехе, и потому средством освобождения от вины считает самое искупление — крестную смерть Сына Божия, вводя для этого такие противоречивые и искусственные понятия, как возможность перенесения вины на действительно несогрешившего, «ответственность» и самообвинение Сына Божия в тех грехах, «которых на самом деле Он вовсе не совершал»[334].
Освобождение же от следствий греха — смерти и тления (в соответствии с его воззрениями на смерть) — происходит только в будущем воскресении мертвых по «закону воскресения», объясняющему «необходимую всеобщность воскресения»[335] как следствие воплощения Сына Божия[336].
Но при таком понимании освобождения от следствий греха система автора не может избежать того же упрека, какой он делает «юридическому» пониманию искупления.
Несмелов справедливо замечает, что если сущность спасения заключается в удовлетворении правосудия Божия крестными страданиями и смертью Сына Божия, «то верит или не верит человек во Христа и праведно или неправедно он живет на земле, — для будущего спасения его в данном случае это совершенно безразлично, так как все долги его Богу все‑таки уплачены, а Правосудный Бог не может же, конечно, утаить от него эту уплату и не может неправедно потребовать от него, чтобы он во второй раз еще уплатил тот долг, который в действительности Ему уже уплачен крестной смертию Христа»[337].
Но то же самое можно сказать и в том случае, если, по мысли автора, после воплощения Сына Божия «каждый человек необходимо является членом вечного Тела Христова»[338], которое, конечно, не может погибнуть.
И достаточно сравнить изложение автором «юридического» понимания искупления с его собственным воззрением, чтобы убедиться в их близости.
«Юридическое» понимание: «Богу не угодно было погубить людей по суду правды Своей, и потому именно Он послал в мир Своего Единородного Сына, чтобы предать Его позору мучений и тем самым удовлетворить как вечному закону Своей неумолимой правды, так и бесконечной потребности Своего милосердия»[339].
Понимание автора: когда Бог «не благоволил обратиться к закону неумолимого правосудия и Сам не захотел уничтожить первых виновников зла, то эта самая ответственность составила для него достаточное обоснование, чтобы явить миру чудо спасающей любви Своей»[340].
В обоих суждениях одинаковое понятие «закона неумолимой правды» и одинаковое противопоставление его любви или милосердию.
«Юридическое» понимание: «По закону справедливости Богу невозможно даром простить людей»[341].
Понимание автора: «Сделать так, чтобы виновный человек был невиновным, — даже и Сам Бог этого не может сделать, потому что для этого было бы необходимо превратить неправду в правду»[342].
Здесь также одинаковое ограничение Божиих действий законом справедливости или правды.
Также одинаково понимаются и следствия искупления: невозможное делается возможным — Бог прощает грешника после удовлетворения Своего правосудия («юридическое» понимание); Бог «снимает с него вину» после обвинения Себя Сыном Божиим в грехах мира, по пониманию автора.
Эти параллели — их без труда можно было бы умножить —■ показывают, что «юридическое» понимание искупления в основе своей не было преодолено в воззрениях автора.
Ссылаясь на ряд неточных и, может быть, случайных выражений Несмелова, его рецензент профессор Е. А. Будрин обвинял автора в целом ряде погрешностей (пелагианство, неправильное понимание Таинств, отсутствие в его системе учения о Церкви и др.), которые не могут быть рассмотрены в настоящем исследовании.
Но в понимании автором отношения Бога к миру замечается некоторая двойственность. Несмелов считает возможным употребление в отношении Бога по существу неправильных понятий «может» или «не может» и на этом строит значительную часть своих рассуждений. Автор часто говорит о чуде Божия всемогущества, но вся его концепция поражает какой‑то странной механичностью, усиливаемой многократным употреблением слов «естественно», «неизбежно», «необходимо».
После грехопадения смерть пришла к людям «сама собою, как естественное и необходимое следствие их преступления»[343].
А после воплощения и воскресения Христова из «положения простых вещей», в котором оказались люди[344], «каждый человек необходимо является членом вечного Тела Христова… единосущным Христу»[345].
Между причиной и следствиями допускается чудовищное несоответствие, так как автор рядом оговорок бесконечно умалил сущность греха прародителей. Мир, по его представлению, устроен так, что «неразумный поступок»[346], «несчастная ошибка»[347] первых людей, бывших «в первобытно–младенческом состоянии»[348], допущенная ими под влиянием обольщения, но с «мыслью о достойном служении Богу»[349], оказалась причиной следствий, выходящих за пределы тварного мира: «Суеверным употреблением в пищу древесных плодов люди разрушили истину Божественной идеи бытия и сделали совершенно бесцельным как свое личное существование, так и существование всей материальной природы»[350].
Это разрушение Божественного миропорядка естественно должно было повлечь за собой их неизбежную гибель[351] и «отсюда естественно должна была возникнуть печальная история человеческих страданий»[352], которая завершается страданиями и крестной смертью Самого Сына Божия[353].
И если мир действительно был создан таким несовершенным и хрупким, что все эти события последовали «естественно», «неизбежно» и «необходимо», то возможно задать вопрос: какое содержание вкладывает автор в созданное им понятие ответственности Сына Божия «как виновника самого существования мира»[354], Творца естества и его законов, видя в этой ответственности «достаточное основание» для самообвинения Его в грехах мира?
Значительную часть своих рассуждений автор основывает на понятии о единстве человеческой природы. В отзыве о сочинении Лебедева он говорит: «Вся сущность проблемы первородного греха заключается именно в том, чтобы выяснить, как именно грех отдельной человеческой личности может сделаться грехом человеческой природы, а я это выяснил»[355]. С этим последним категорическим утверждением можно и не согласиться.
Как для передачи греха от личности к природе, так и для того, чтобы каждый человек, потому что он носит ту самую природу, которую Христос «сделал вечной природой», необходимо являлся «единосущным Христу и членом Его вечного Тела», под общностью природы следует понимать некоторое совершенно реальное единство.
Сам же автор мысль о «солидарности всего человечества как единого организма» называет «мистической сказкой»[356].
И понятие единства человеческой природы остается в системе автора нераскрытым. Профессор Е. А. Будрин его ошибкой считает «смешение природы с лицом»[357].
Это смешение может быть отмечено и в таких выражениях автора, как «вочеловечение Божественной природы»[358] и определение часа всеобщего воскресения «личною волею Бога Отца»[359], которые едва ли могут быть согласованы с правильным разумением догматов о воплощении Сына Божия и о единстве Лиц Святой Троицы.
Если обратиться к источникам богословствования автора, то будет очевидна их недостаточность.
Автор, желая понять и объяснить сущность христианского учения о спасении, находит возможным игнорировать всю богословскую и святоотеческую мысль, считая ее не заслуживающей внимания для «научного оправдания христианства»[360].
Поэтому, используя только текст Священного Писания и понимая его буквально, автор не находит в нем ответа на поставленные им вопросы и «по необходимости» стремится разрешить их «путем самостоятельной философской спекуляции»[361].
Такое отношение к святоотеческой мысли, по существу, несправедливо, и «путь самостоятельной философской спекуляции» не является путем церковным, ибо существенным признаком церковного богословствования является его верность Преданию, то есть церковному опыту и святоотеческой мысли[362].
И недостаточность этого пути становится особенно ощутимой в попытке автора постижения этим путем «премудрости Божией сокровенной» в тайне искупления.
Несмотря на то что ни одному из названных авторов не удалось создать полного или свободного от противоречий изложения догмата искупления, рассмотренные труды имели огромное влияние на последующую русскую богословскую мысль[363]. Имело значение и то, что общепринятое «юридическое» понимание искупления было подвергнуто в них всесторонней уничтожающей критике и что эти критические замечания были высказаны не светскими мыслителями, на сочинениях которых (Хомякова) можно было делать пометки [о том], что особенность его высказываний объясняется неполучением им богословского образования, — а богословами, получившими научные степени за эти сочинения. Эти труды и заключенные в них критические высказывания были причиной того, что, несмотря на ряд возражений сторонников прежнего понимания, отрицание «юридического» понимания явилось через короткое время «общим местом» в нашей богословской литературе[364].
ГЛАВА III. Учение Священного Писания и церковного Предания об искуплении по исследованиям русских богословов
Научное изложение догматического учения не ограничивается точным определением догмата и истолкованием его смысла, но сопровождается свидетельствами Священного Писания, Предания и церковной истории, подтверждающими его истинность и правильность принятого истолкования.
В соответствии с этим и догмат искупления в его «юридическом» понимании излагался в догматических системах и руководствах как учение, основанное на Священном Писании и выражающее постоянное верование Церкви.
Поэтому, несмотря на достоинство рассмотренных сочинений, заключенную в них критику «юридической» теории нельзя считать достаточно полной. Для этого следовало бы еще подвергнуть специальному изучению и рассмотрению те свидетельства из источников церковного вероучения, которые приводились в обоснование этой теории.
Такое изучение и явилось темой ряда специальных исследований, появившихся в изучаемый период.
1. ОБОСНОВАНИЯ «ЮРИДИЧЕСКОЙ» ТЕОРИИ В СВЯЩЕННОМ ПИСАНИИ
Как известно, в Священном Писании нет терминов «удовлетворение правде Божией» и «искупительные заслуги», выражающих сущность искупления в «юридическом» его понимании. Но в обоснование этих терминов приводится ряд мест Священного Писания, которые заключают в себе, по мысли догматистов[365], придерживающихся «юридического» понимания, понятия тождественные.
Такими местами являются: 3–я глава Послания к Римлянам, особенно стихи 21—26 об искуплении как явлении — «показании» — правды Божией и «о жертве умилостивления в Крови Иисуса Христа» для прощения грехов и оправдания верующих. Это место — стихи 25 и 26 — цитируется особенно часто[366] и понимается в том смысле, что «правда Божия (как свойство Божие) явилась в том, что простила людей не иначе, как наказав за них Христа Иисуса»[367], что Кровь Иисуса Христа нужна была как жертва — «умилостивление» (Шхаттрюу) Божиего правосудия, то есть его удовлетворение. Таким образом, первым, «главнейшим», плодом искупления было некоторое изменение, совершившееся в Боге и повлекшее за собой изменение и Его отношения к грешному человеку[368].
В том же смысле «умилостивления Бога» понимались и другие места Священного Писания (см.: 1 Ин 2, 2; 4, 10; Евр 2, 17), в которых говорилось о значении Крови Христовой для оставления грехов с употреблением слова «Шхацос;» и производного от него глагола[369].
Поэтому и часто употребляемое Священным Писанием слово «аяоАдЗтрсоац», в русском переводе «искупление», с производными от него (см.: Мф 20, 28; Мк 10, 45; 1 Пет 1, 18; Кол 1, 14; Еф 1, 7; 5, 12; 1 Тим 2, 16; Тит 2, 14; Евр 9, 12—15 и др.), понималось буквально, как спасение за выкуп или цену, под которыми подразумевалась «Кровь» (смерть, страдания) Христова, принесенная в удовлетворение Божественного правосудия[370].
Ибо до этой «жертвы», «выкупа», «умилостивления» отношение Бога к человеку было таково, что требовалось «примирение Бога с человеком»[371], и без удовлетворения правосудия это «примирение, воссоединение Бога с человеком не могло бы даже начаться»[372].
Основанием для такого воззрения также считались места из посланий апостола Павла. Причем сами выражения приписывались апостолу: «Смертью Христовой, — говорит апостол, — Бог примирился с грешным родом человеческим»[373] и делались ссылки: 2 Кор 5, 19; Рим 5, 10–11; Еф 2, 16; Кол 1, 19–22.
Это значение смерть Христова получала оттого, что она заменяла смерть человека как «справедливое возмездие за грех»[374], что, в свою очередь, подтверждалось ссылками (см.: Рим 6, 23 и Быт 3, 17), в которых смерть понималась как проклятие, наказание, наложенное Божиим правосудием за грех прародителей[375].
Таким образом явилась целая система, основанная на текстах Священного Писания, в которой сущностью искупления признавалось проявление свойства правды Божией и ее удовлетворение крестной смертью Сына Божия[376].
Такое понимание приведенных мест Священного Писания казалось совершенно бесспорным отдельным исследователям. И в этом отношении характерна небольшая полуанонимная статья, появившаяся в 1894 году[377].
Приведя ряд цитат из посланий апостола Павла, взятых вне контекста, и «систематизировав» таким образом учение апостола, автор приходит к пониманию сущности искупления как удовлетворения правде Божией смертью Иисуса Христа и устанавливает следующее понятие об этом Божием свойстве: «Состоя в правильной оценке всякой деятельности, правда эта может находиться в состоянии удовлетворенности только тогда, когда исполняется все, что согласно с нею, и, напротив, за всякое нарушение своих велений она налагает соответствующее возмездие»[378].
Автор был настолько убежден в неопровержимости этих выводов, что счел возможным закончить свою краткую статью следующим замечанием: «Какие задачи, при таком характере апостольского учения, должны преследовать новейшие исследователи вопроса об искуплении человека, — понятно само собою»[379].
2. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В СВЯЩЕННОМ ПИСАНИИ
Но, вопреки этому утверждению, задачей дальнейшего изучения догмата искупления явилась проверка приведенного понимания и установление точного смысла указанных мест Священного Писания и посланий апостола Павла, в частности.
В том же году был издан труд В. Мышцына[380], за который автор был удостоен степени магистра богословия Московской духовной академией[381].
Относя свой труд к области библейского богословия[382], методом своего исследования автор избрал «историко–филологический и археологический экзегез» — глубокий анализ самого текста Священного Писания, исполненный им с большим искусством и эрудицией.
В результате «автор, по выражению его рецензента профессора Муретова, смог дать продуманный и потому краткий и отчетливо систематический обзор главнейших понятий новозаветной догматики»[383]. «Ваши выводы и наблюдения, — повторил профессор Муретов на диспуте, — прекрасно выясняют истинный смысл наиболее важных догматических терминов, вскрывая высоту и чистоту заключенных в них нравственных понятий»[384].
«Устойчивость автора в строго православных взглядах на предмет» отметил и другой его оппонент, профессор И. Корсунский[385].
На выводы и заключения автора как на авторитет неоднократно ссылались впоследствии другие исследователи[386].
Поэтому при изучении обоснованности «юридического» понимания искупления Священным Писанием чрезвычайно важно проверить на основании этого авторитетного исследования точный смысл приводимых для этого текстов.
Все эти места рассмотрены автором в первой главе второй части его работы «Явление правды Божией», и он не находит в них того содержания, которое требуется для «юридического» истолкования сущности искупления[387].
В. Н. Мышцын в своей работе устанавливает точный смысл выражений, употребляемых апостолом Павлом.
Понятиями, необходимыми для правильного разумения цитируемого места из третьей главы Послания к Римдянам, будут понятия «правды Божией» и «жертвы умилостивления ».
Первое — 6iKaio<ri)vr| 0ео\) — следует в стихе 21 понимать как праведность от Бога, состояние человека, согласное с волей Божией, получаемое от Бога[388].
Второе — ttaxaif)piov (в русском переводе «умилостивление») — следует переводить как «очищение», как производное от глагола Шкжеабои. «Многие комментаторы, — говорит автор, — и систематики Посланий апостола Павла, основываясь на классическом употреблении этого слова, думают, что оно и в данном месте выражает умилостивление Божества, устранение гнева Его, перемену в Его внутреннем настроении и отношении к человеку. Вследствие этого и самое очищение грехов понимается как перемена только в отношении Бога к людям, простое прощение грехов при их существовании, и имеет, таким образом, значение акта объективного и «юридического», то есть совершающегося не в человеке, а в Боге, в Его сознании. Однако это мнение совершенно опровергается на тех же филологических основаниях… Правда, это слово у Гомера всегда, а у позднейших классических писателей большей частью имеет характер религиозный и значит «делать (богов) благосклонными», «располагать в свою пользу», «оказывать милость», «умилостивлять». Но замечательно, что в то время как у греков объектом Шхокеабои почти всегда является божество, в Священном Писании, напротив, Бог никогда не бывает объектом этого действия, то есть Его имя никогда не ставится в форме винительного или дательного падежа — лица; следовательно, оно никогда не значит «умилостивить Бога», как это всегда у классиков… Поэтому ШкжеоЭси значит в Священном Писании не «умилостивлять», а «очищать», так как умилостивлять грехи и грешника нельзя и умилостивляющим не может быть Бог. Отсюда ttax<xcf|piov означает не «объективно–юридический» акт, в Боге лишь совершающийся, а фактическое очищение человека от греха, преобразование его внутреннего существа и, как следствие, отложение гнева Божия. Примененное ко греху, это понятие должно иметь тот смысл, что Иисус Христос в смерти Своей является для нас Источником внутреннего преобразования, нравственного очищения»[389].
Таким образом, явление правды Божией через веру в Иисуса Христа (см.: Рим 3, 21—23) следует понимать как явление в людях действительной праведности, полученной от Бога даром по благодати искуплением во Христе Иисусе (см.: Рим 3, 24).
А показание правды Божией в прощении грехов (см.: Рим 3, 25) заключается в том, что грехи прощаются не после умилостивления за них Бога, а после действительного очищения их Богом. И Кровь Иисуса Христа является не жертвой умилостивления, а жертвой очищения грехов грешника.
Можно было бы, следовательно, так перефразировать выражение архиепископа Филарета (Гумилевского): «Правда Божия явилась в том, что простила людей не иначе, как очистив их Кровию Иисуса Христа».
Такое же значение очищения грехов, а не умилостивления за грехи в искуплении имеет слово Шхацос; и производные от него в других местах Священного Писания (см.: 1 Ин 2, 2; 4, 10; Евр 2, 17), то есть также не имеет такого смысла, который приписывается ему при «юридическом» понимании искупления[390].
Аналогичное значение имеет и понятие аяоАдЗтрсоац, которое значит «искупление, освобождение посредством выкупа, именно, от греха и его следствий — гнева Божия и смерти»[391]. Чисто грамматически нельзя получение выкупа относить к Богу или Его правосудию. «Так как пленяющим человека является не гнев Божий, а сам грех, то понятно, почему апостол никогда не употребляет это слово (Алгсросо) в действительном залоге»[392].
Цель смерти Христовой — избавить нас от всякого беззакония и очистить Себе народ особенный (Тит 2, 14). Интересно, что то слово Ал>трсЬаг|та, которое в других местах переводилось «искупить», переведено здесь «избавить», по его действительному смыслу.
Точно так же на основании филологического анализа автор считает неправильным понятие примирения Бога с человеком: «Конструкция глагола здесь совершенно противоположна классической, как и конструкция МокеаЭои. Если у греков объектом какШласпу, т. е. «примирения», является Бог, а субъектом человек, то у апостола, напротив, субъектом Бог, а объектом человек. Не человек, по нему, примиряет Бога с собою, а Бог человека. Следовательно, примиряется не Бог, а человек, Бог же есть Тот, Кто примиряет человека, и Тот, с Кем примиряется человек»[393]. Таким образом, приписывание, при «юридическом» понимании искупления, апостолу мысли о необходимости «Бога примирить с человеком» является произвольным искажением действительного смысла апостольских изречений (см.: 2 Кор 5, 19–20; Рим 5, 10–11; Еф 2, 11 и др.).
Также и смерть, по мысли апостола, является не «юридически» налагаемым наказанием, возмездием за грех, а его следствием. И ссылка: возмездие за грех — смерть (Рим 6, 23) недостаточна, так как русский перевод неточно передает греческое слово ovj/covia и мысль апостола[394]. Это слово означает, собственно, плату за работу, «жалованье», как и переводится в единственном тексте Нового Завета, где оно еще употребляется: довольствуйтесь своим жалованьем (Лк 3, 14).
В 6–й главе Послания к Римлянам апостол говорит о рабстве, или работе, греху со стороны грешника (см.: Рим б, 16—17, 20). Плата греха (genitivus — Trfca^aprlaq), а не возмездие за грех — смерть. Значение этого текста соответствует смыслу слов апостола Иакова: сделанный грех рождает смерть (Иак 1, 15).
Таким образом, выясняется ошибка вышеприведенного «юридического» толкования указанных мест Священного Писания. Эту ошибку автор устанавливает чисто филологическим анализом текста и видит ее в перенесении в учение апостола Павла классического значения отдельных слов без внимания к конструкции речи.
«Перенесение классических конструкций и значения слов на почву библейскую, и в частности на учение апостола Павла, есть, в сущности, внесение в него элементов классически–языческого миросозерцания»[395].
Как уже было ранее упомянуто, профессор Мышцын относил свое исследование «к области библейского богословия» — специальной дисциплине, имеющей несколько узкое, но от этого не менее важное значение для богословия вообще и для догматики в частности, так как для того чтобы сделать правильный догматический вывод (синтез) из ряда текстов, находящихся в различных местах Священного Писания, следует предварительно путем тщательного анализа установить значение отдельных речений для точнейшего уразумения их догматического смысла.
Выводы профессора Мышцына имеют чрезвычайно важное, если не решающее значение для понимания библейского учения об искуплении.
В отзывах рецензентов (см. выше) выводы эти уже были внимательно проанализированы, но в самом значении этих выводов заключается требование максимальной осторожности в их оценке.
Обращает на себя внимание следующее: если выводы эти правильны, то отдельные речения в синодальном (русском) переводе Нового Завета были переданы неправильно. Но и до появления рассмотренного исследования можно было видеть, что в передаче этих речений синодальный перевод отличается от принятого в богослужебном употреблении славянского текста. Исследование же профессора Мышцына устанавливает большую точность передачи рассмотренных текстов в переводе славянском, а не синодальном.
Не имея оснований ставить вопрос о сравнительном достоинстве этих двух переводов, автор ограничивается в настоящем исследовании только изучением вопроса, как он отразился в русской богословской науке, о переводе греческих слов ttaxaxripiov, Шхацо<;, Шхакеавт — терминов, имеющих в «юридическом» истолковании догмата искупления центральное значение. Как уже отмечалось, термина «удовлетворение» в Священном Писании нет, ошибочность перевода itaxaxf|piov —itaxa^ioq как «умилостивление» показывает, что и равнозначного понятия — «умилостивление» — в Новом Завете также не имеется.
Часто высказывалось мнение, что последняя редакция русского синодального перевода принадлежит митрополиту Московскому Филарету (Дроздову). Это не совсем точно. Отдельные книги Нового Завета были распределены для перевода между духовными академиями. Текст перевода представлялся Святейшему Синоду. «В Святейшем Синоде пересмотр академических переводов происходил в следующем порядке: члены Синода и присутствующие в оном разделяли между собою по частям книгу, следующую к пересмотру, и вносили свои части в общее собрание со своими замечаниями; один из членов, протопресвитер В. Б. Бажанов, делал общий свод и держал редакцию текста, установленную общим рассуждением. По пересмотре перевод был препровождаем митрополиту Филарету, который делал свои исправления с указанием во многих случаях и оснований их. Эти исправления и замечания еще раз были предметом общего суждения в Святейшем Синоде»[396]. Следовательно, последняя редакция принадлежала Синоду, который не всегда принимал исправления митрополита Филарета.
В цитированном издании приведены все те места Нового Завета, на которые были сделаны замечания, в редакции, представленной академиями и предложенной митрополитом Филаретом.
Классический, как его назовут сторонники «юридической» теории, текст (Рим 3, 25) был переведен Московской академией: «в очистилище, даруя очищение в Крови Его чрез веру, чтобы показать правду Свою, по невзысканию за грехи, совершенные прежде».
Перевод митрополита Филарета: «в жертву, очищающую Кровию Его через веру, к показанию правды Его, для прощения соделанных прежде грехов»[397].
Следовательно, «переводной комитет» Московской академии и митрополит Филарет Шхот|рюу переводили как «очищение», усваивая «жертве» или «Крови» Христовой действие очищающее — грехи, а не умилостивляющее — Бога[398].
Признание за синодальным переводом значения только «первого опыта» перевода Нового Завета на русский язык явилось причиной, побудившей обер–прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева «предложить новый опыт» перевода, где указанный текст (Рим 3, 25) изложен следующим образом: «Егоже (Христа Иисуса) поставил Бог в жертву очищения Кровию Его чрез веру, да явит правду Свою, в отпущение, долготерпением Божиим, грехов, прежде соделанных»[399].
В 1897 году была опубликована статья профессора священника М. Орлова[400]. Напечатанная в академическом органе и снабженная множеством ссылок и примечаний — «громоздким научным аппаратом», она, как и замечания митрополита Филарета, осталась почти неизвестной, за исключением узкого круга специалистов. А между тем выводы этой статьи полностью совпадают с выводами исследования профессора Мышцына, хотя последнее и не было использовано автором.
Рассмотрев указанные термины и исследовав употребление их в Священном Писании, автор приходит к заключению, что Шхакеавт, обычно в связи с ацар–пац, твердо стоит в круге отношений между Богом и человекомгрешником. В собственном смысле Один Бог — ttacoq, Который очищает грехи человека и дает ему оправдание[401]. Обращаясь же к «спорным» (в смысле передачи на русский язык) новозаветным текстам, автор везде устанавливает более точный смысл этого глагола с производными от него как «очистить», «очищение».
Апостол «писал евреям, что Христос во всем должен был уподобиться братии, чтобы Ему быть милостивым (еХетщсоу) и стать верным Первосвященником для очищения перед Богом людских грехов (см.: Евр 2, 17: ец то Шхкеовш)»[402]. «Совершитель нашего спасения называется в апостольских посланиях ttaxarr|piov и Шхацод потому, что Он искони был предназначен для очищения наших грехов (см.: 1 Ин 2, 2; 4, 10: rcecpi xcov ацасрпсоу гщсоу), и именно через Кровь Его (Рим 3, 25)»[403].
Автор воздержался от критических замечаний в отношении передачи этих текстов в синодальном переводе, но заметил: «Данные богослужения подтверждают, в главных частях, наши выводы из новозаветных мест Слова Божия»; «славянский текст везде передает Шхавтуп — очисти»[404].
Установление точного смысла этого глагола в каждом из указанных новозаветных текстов нашло свою проверку в специальных экзегетических исследованиях, причем авторы их в основном повторяют аргументацию и выводы профессора Мышцына.
Профессор Санкт–Петербургской духовной академии Н. И. Сагарда в «исагогико–экзегетическом исследовании»[405] определяет значение греческого термина Шхацос;, употребляемого в двух стихах послания (см.: 1 Ин 2, 2; 4, 10)[406].
Значение слова Шх<хгг|рюу в Рим 3, 25 не менее определенно выяснено в статье М. Ф. Оксиюка (впоследствии — Макария, митрополита Варшавского)[407]. Наконец, аналогичное значение слова Шхакеавои в последнем тексте (Евр 2, 17) установлено профессором Н. Н. Глубоковским[408].
Правильность этих выводов «библейского богословия» находит полное подтверждение в употреблении этого глагола (с производными) в богослужении. Здесь, как и в Священном Писании, «конструкция совершенно противоположна классической». Субъектом (действующим) предполагается Бог, а объектом действия — человек, его грех, скверна и т. д.[409]
Установление точного смысла греческого (подлинного) текста Священного Писания и родственного ему по языку богослужения дает основание для сравнения с ним славянского и русского переводов: в русском — «искупление», в славянском — «избавление»; в русском — «умилостивление», в славянском — «очищение»; в русском — возмездие за грех — смерть (Рим 6, 23), в славянском — оброцы (плата) греха — смерть и др.
Это показывает, что славянский текст Нового Завета, не имея «юридического» смысла, ближе выражает мысль подлинника и что «юридический» смысл этих выражений в русском переводе явился следствием влияния «юридического» направления в богословии в период его перевода в середине XIX века.
Указанные выводы явились в основном результатом изучения посланий апостольских, в которых находится большая часть текстов, объясняющих учение об искуплении. Но не менее важное значение имеет в этом отношении и содержание Евангелий, в которых, «как на иконе», изображено само совершение искупительного дела Сыном Божиим.
Учение об искуплении в трех первых Евангелиях рассматривал С. Песчанский в своей диссертации[410].
Автор не ставил целью полемику в отношении учения об искуплении, но изложил результаты своего труда в главе 5: «Иисус Христос — Спаситель».
«Спасение людей от греха и зла составляло, по словам Христа, Его главную задачу»[411]. Его страдания и смерть «неразрывно связаны с Его делом спасения людей»[412].
Смерть Христову автор неоднократно называет «заместительной и искупительной ценой»[413]. Но в этом названии только и заключается все общее, что есть в его книге, с «юридическим» пониманием искупления.
Смерть Христова, «очевидно, потому избавляет людей от вечной смерти, что уничтожает самый грех»[414]. Значение ее раскрывается на Тайной Вечери, при установлении Евхаристии — она есть «Жертва очищающая»[415].
О значении для спасения мира воскресения Христова Песчанский говорит словами профессора В. Несмелова[416].
Понятие жертвы «очищающей», а не «умилостивляющей» резко отличает понимание автора от «юридической» теории и приближает к пониманию патриарха Сергия. «Все дело спасения и искупления есть проявление любви Бога к человеку, не восхотевшего погибели грешного мира»[417]; «искупительная смерть и жертва Христа есть спасительный дар Бога человеку»[418].
Несколько ранее аналогичное по теме исследование, но относящееся к Евангелию от Иоанна, за которое автор также был удостоен ученой степени магистра богословия, было представлено в Киевскую духовную академию Д. Знаменским[419].
Смерть Христова рассматривается здесь как предел Его самоуничижения, причем автор имеет в виду «современные теории кенотизма» и обращается к «внимательному рассмотрению внутренней стороны тайны домостроительства нашего спасения»[420].
Анализу текстов Евангелия, говорящих об искуплении, что является главной темой его исследования, автор предпосылает «общеапостольское учение о сем предмете» — учение, изложенное им чрезвычайно неясно[421]. У автора нет понятия ни о примирении Бога с человеком, ни об «удовлетворении» правде Божией. Он постоянно подчеркивает, что в основе отношений Бога к человеку «лежит не формальная справедливость»[422], «но именно любовь, по которой Бог допускает человека к самому тесному внутреннему общению с Собой и готов сообщить человеку без всякой «юридической» заслуги с его стороны столько благ, сколько последний вместить может»[423]. Стараясь, так сказать, оттолкнуться от «юридического» понимания, автор все же сохраняет понятие «искупительной заслуги», усвояемой человеком[424].
Наиболее ценным выводом для настоящего исследования из анализа автора является следующий:…по мысли апостола, дело любви Христовой, центральным моментом которого является смерть Его за грехи рода человеческого, не ограничивалось одним только нравственным воздействием на людей, а состояло в существенном восстановлении поврежденной грехом природы человека»[425].
Аналитическим изучением отдельных частей Священного Писания не ограничиваются труды русских ученых по «библейскому богословию» Нового Завета.
Наиболее авторитетные представители этой отрасли богословской науки сочли возможным высказать в рассматриваемый период свое мнение, касающееся понимания учения об искуплении, как результат долговременного и внимательного исследования новозаветных Писаний.
Профессор Н. Н. Глубоковский[426] в своем основном труде приходит к следующему заключению: «Христианское оправдание у апостола Павла есть, безусловно, реальное благо освобождения от клятвы осуждения и дар внутреннего обновления всей природы при наследовании обетования Божия в Сыне»[427]. «Искупительное значение воплощенного Сына Божия получает Божественную державность самого решительного акта, а он заключается в кабокрктцсх;, или в очищении, изглаждающем пятно (см.: Мф 8, 3; Нав 7, 13; ср.: Исх 30, 10) и освобождающем от него замаранный предмет»[428].
«Все попытки «юридического» комментирования голгофского подвига неудачны по своей непригодности и в крайнем развитии граничат с голым абсурдом, слабо прикрытым дымкою внешней разумности»[429].
«Подобное (иудейскому) воззрение навязывается и святому Павлу с категоричностью конфессионального исповедания и уже по мотивам веры, а не одного разума. Католическое понятие сатисфакции было насквозь проникнуто «юридическою» стихией, и ее влияние господственно восторжествовало в протестантстве»[430].
Следует заметить, что как в отзывах о труде профессора Мышцына, так и в отзывах о трудах Н. Глубоковского рецензенты подчеркивали не только их научную значимость и эрудицию авторов, но также верность «истинному пониманию христианства» (архиепископ Феофан (Быстрое), ректор Санкт–Петербургской духовной академии), «православный взгляд» (профессор Бронзов)[431] и «устойчивость на твердой почве беспристрастности, основательности и правоверия» (профессор Муретов)5.
Профессор М. Д. Муретов в статье «Новый Завет как предмет православно–богословского изучения», представляющей, по его собственному замечанию[432], изложение содержания его курсов по Священному Писанию Нового Завета, говорит: «Главным предметом евангельского благовестил служит спасение людей как преимущественно дело Божественной любви. Бог открывается здесь как любовь или как Отец, рождающий Сына и посылающий Его в мир по любви к нему для спасения его (см.: Ин 3, 16—17)»[433].
«В основе понятия (спасения) лежит представление о целении (приведении в цельность) или оздоровлении раздвоенного или больного человека (аак; — цельный, здоровый, acorripta — целение, оздоровление), для того чтобы он мог достигать на земле будущего совершенства или своего идеала в вечной жизни»[434]. «Таким образом, спасение состоит в сообщении человеку безгрешности и цельности пред судом как Бога, так и самого человека»[435].
Во всей работе даже не упоминается о таких понятиях, как удовлетворение правде Божией и заслуги. В отношении «юридического» понимания искупления у автора находится только следующее замечание: «Некоторые писатели по вопросам богословским, смешивая ясно и непререкаемо данное в Новом Завете учение о богословском значении Голгофской жертвы и недостаточно уразумевая идеологию жертвы, по богословскому недомыслию каким‑то образом ухитряются отождествлять, или хотя бы соединять, с этой идеологией так называемую «юридическую» теорию оправдания, превращающую спасение человека из внутреннего духовно–телесного перерождения человека душевно–плотяного, по образу перстного Адама, в духовно–небесного, по образу Спасителя–Богочеловека, — во внешне–юридическое сложение греха со счетов Божественного правосудия и освобождение от наказания за грех»[436].
3. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ У СВЯТЫХ ОТЦОВ
Противоречие «юридического» понимания искупления святоотеческому было главным основанием для его отрицания и критики. Но сторонники «юридического» понимания держались мнения противоположного и в подтверждение его приводили большое количество цитат из святоотеческих творений. Не только цитаты из одних и тех же отцов приводились в обоснование противоположных взглядов, но даже одни и те же места понимались неодинаково. Конечно, нельзя думать, будто мысли отцов настолько неясны, что нуждаются в специальном комментарии (и отдельные цитаты подтверждают, что та или иная мысль у отцов имеется), но для того чтобы правильно понять учение отцов в его существенном единстве, выражающем церковное Предание, и во многообразии частных мнений и случайных высказываний требуется систематическое изучение святоотеческих творений.
К сожалению, до настоящего времени удовлетворительной истории догмата искупления в его святоотеческом понимании не имеется[437].
Об этом можно заключить по двум попыткам, относящимся к изучаемому периоду.
Изложение «святоотеческого учения об искуплении» составляет часть диссертации протоиерея Светлова «Крест Христов»[438]. Несмотря на то что автор ограничивается сравнительно небольшим количеством отцовдогматистов (кончая святым Иоанном Дамаскиным) и пользуется пособиями, воззрения отцов изложены им неполно, схематично и со значительными искажениями их мысли[439].
Но не так важны эти ошибки и даже то, что сам автор допустил отмеченное ранее противоречие собственным выводам, более важны эти сделанные им выводы: «Святоотеческое учение об искуплении противостоит «юридической» богословской системе как противоположная ей система сотериологических идей»[440].
Большое сходство с этой частью работы протоиерея Светлова представляет труд священника Орфанитского по истории догмата искупления[441].
Хотя автору и была присуждена степень магистра богословия, о его труде было высказано немало критических замечаний в официальных отзывах и во время самого диспута; профессор Светлов обвинял автора в прямом заимствовании из своего труда[442] и др.
Но значение и этого исследования, как и труда Светлова, не в том, что автор не охватил полностью всех отцов, писавших об искуплении[443], и допустил ряд других ошибок, которые отмечались его рецензентами: отсутствие собственных положительных воззрений на искупление, а отсюда противоречия, неправильная классификация и другое[444]. Автор, как и протоиерей Светлов, сам не мог полностью освободиться от «юридических» представлений в учении об искуплении[445].
Но важно то, что после в меру своих сил «тщательного» изучения (отзыв профессора В. Соколова на диспуте) творений святых отцов автор в основу своего понимания искупления полагает известную мысль святого Григория Богослова о «домостроительном» значении страданий Христовых и противополагает ее «юридическому» пониманию[446].
А это дало ему возможность сделать ряд ценных замечаний. Орфанитский правильно отметил разницу в исходных точках рассуждений восточных и западных богословов: «Отцы и учители древней Церкви, — говорит он, — брали за исходную точку для своих рассуждений о необходимости, смысле и значении искупительной жертвы Христовой мысль не о грехе как о вине падшего человека пред Богом, а о печальных последствиях греха как о наказании за вину[447], тогда как Ансельм и следовавшие ему богословы в данном случае поступали как раз наоборот: они брали за исходную точку своих рассуждений об упомянутом предмете мысль о грехе человека как вине пред Богом, а уже потом переходили к мысли о печальном положении падшего человека как о наказании его за греховную вину его»[448].
Также правильно заметил автор тенденциозность западных исследователей истории догмата искупления, изучающих его только как учение об удовлетворении и, не находя у отцов Церкви этого учения, заключающих о недостаточном раскрытии догмата искупления в их творениях. К сожалению, эта мысль часто высказывалась и в русской богословской литературе[449].
Наконец, отметив начавшийся еще в XIX веке постепенный отход русского богословия от схоластического[450], Орфанитский так определяет основную мысль своей работы: «…в наших русских православных системах догматического богословия учение об искупительной жертве Христовой заимствовано из систем западного богословия, а основной взгляд на искупительную жертву Христову у западных богословов заимствован ими у схоластика XI века Ансельма, архиепископа Кентерберийского; а учение об искуплении Ансельма не вполне тождественно с учением о том же догмате отцов и учителей древней Церкви»[451].
Отмеченное в книгах протоиерея П. Светлова и священника И. Орфанитского различие между восточным святоотеческим и западным богословием в понимании искупления[452], — различие это, а не легкомысленно повторяемое ранее утверждение об отсутствии у святых отцов полного изложения этого учения следует признать выводом, принятым русской богословской наукой.
Во всех трудах, посвященных исследованию святоотеческого богословия, это так или иначе отмечается[453].
4. ЗАПАДНОЕ ПОНИМАНИЕ ИСКУПЛЕНИЯ И ЕГО ПРОНИКНОВЕНИЕ В РУССКОЕ БОГОСЛОВИЕ
К имени Анседьма Кентерберийского вынуждены постоянно обращаться исследователи, изучающие историю догмата искупления.
«Историческая судьба Ансельмовой теории замечательна, ее основной тезис об искуплении как удовлетворении правде Божией смертью Иисуса Христа нашел себе место в богословских системах разных исповеданий: римо–католичества, лютеранства и Православия»[454].
И до настоящего времени его труд «Cur Deus homo?» остается для католического учения главным оплотом (le principal boulevard)[455].
В русской же богословской литературе оценки его системы неодинаковы.
Высоко оценивавший ее профессор М. Скабадданович полагает, что «только малая доступность для наших богословов сочинений Ансельма делает возможными те обидные для него суждения, которые смело высказываются о нем явно не читавшими его»[456].
Тем более важно и своевременно было изучение этой системы по первоисточникам.
«Лишь более или менее детальное рассмотрение сотериологических воззрений восточных и западных писателей в их исторической перспективе и в связи с общим богословским мировоззрением этих писателей может дать богослову–систематику твердую почву для раскрытия тезиса об отличительных особенностях православно–восточной и западной сотериологии и предохранить его от односторонних суждений и обобщений в этой области», — говорит профессор А. П. Орлов. Он предполагал создать ряд специальных исследований по сотериологии западных средневековых богословов, но успел окончить только два: об Ансельме Кентерберийском и о Петре Абеляре[457].
Ансельм Кентерберийский первый поставил дилемму: Necesse est, ut omne peccatum aut satisfactio aut poena sequatur, и его теория является прототипом всякого «юридического» истолкования догмата искупления, где центральной идеей представляется понятие об удовлетворении правде Божией крестной смертью Богочеловека. Поэтому нет необходимости в ее изложении[458]. Более важно суждение о происхождении и источниках этой теории, о чем высказывались в западной литературе разнообразные предположения — устанавливалась даже зависимость его системы от правовых воззрений варварских германских народов. «Весьма важное значение для историко–богословской характеристики сотериологических воззрений Ансельма имеет тот научно установленный факт, что Ансельм не знал греческого языка и что поэтому не может быть и речи о каком‑либо влиянии восточного богословия на его сотериологию, которая является, таким образом, типичным выражением именно западной богословской мысли XI века»[459].
Но «резкое противоположение взглядов Ансельма раннейшей богословской традиции не представляется основательным, поскольку почти все те элементы (понятия), из каких слагается сатисфакционная теория искупления, уже имелись в западной церковно–богословской жизни предшествовавшего ей времени[460], однако Ансельм по праву называется отцом ее, так как он первый связал ее отрывочные элементы в стройную и законченную систему, которая составила собою эпоху в истории западной сотериологии и в своих существенных чертах до сих пор господствует в католическом богословии»[461].
Сотериодогической теории Анседьма часто, хотя и не всегда справедливо, противопоставляется «нравственнопсихологическая» теория его ученика Петра Абеляра, отдельные тезисы которой были осуждены на Соборе в Сане в 1141 году[462].
Для установления времени происхождения «юридической» сотериологии важно не то, что взгляды Абеляра были отвергнуты, но то, что еще в XII веке на Западе могли иметь место сотериологические споры. Только с этого времени учение о сатисфакции как сущности искупления становится твердо установленным учением Западной Церкви[463].
Таким образом, эта система, выработанная на Западе в сравнительно поздний период, уже после разделения Церквей, и являясь «типическим выражением именно западного, католического религиозного гения»[464], не может быть выражением древнего учения Вселенской Церкви.
Попытка установления пути, по которому эта западная «юридическая» теория проникла в богословские системы Русской Церкви, имеется в книге иеромонаха Тарасия (Курганского)[465].
Тарасий устанавливает, что еще в XVI веке направление русской богословской мысли значительно отличалось от того, которое она приняла в последующее время.
«Перелом в древнерусском богословии»[466] происходит в XVII веке и состоит в прямом заимствовании у Запада готовых систем и методов богословствования.
Анализируя творения Иосифа Волоцкого, Зиновия Отенского и Максима Грека — московских богословов XVI века, автор заключает не только о соответствии содержания святоотеческим творениям, но и о их полном проникновении духом древнецерковного Предания. Как он выразился, не в одних творениях отцов, но и в богослужении и аскетическом делании «наше богословие в XVI веке носило строго созерцательный характер»[467].
Иначе характеризует он богословие киевское: утратив в силу ряда исторических условий «источник собственного учительства, западнорусские иерархи решили бороться с ересью (католичеством) ее же оружием, решили усвоить латинское богословие, откинув, разумеется, все вероисповедные особенности, указанные приснопамятным обличителем Запада блаженным вселенским патриархом Фотием. Таким образом, рационалистическая схоластика была пересажена на западнорусскую почву и легла в основу богословской науки, потому что великий патриарх Фотий не имел случая и побуждения осуждать самую схоластику и писать что‑либо об источниках и способах церковного ведения»[468].
По этой заимствованной с Запада системе были написаны «замечательные произведения»: «Большой катехизис» Лаврентия Зизания и «Православное исповедание» Петра Могилы.
Это было началом: с этого времени системы западного богословия все глубже и глубже проникали в Россию и с XVII века до настоящего времени остаются «господствующими» в русском «школьном» богословии.
«Если святоотеческое направление не исчезло в России совсем, то оно всегда представляло что‑то совсем отдельное от богословской науки. Оно проявлялось главным образом в устной проповеди, частной переписке и даже частных беседах наших наиболее просвещенных духовно иерархов»[469].
Эти свои основные мысли иеромонах Тарасий доказывает, сравнивая учение о воплощении, искуплении и Таинствах у московских богословов XVI века и киевских XVII века.
В отношении изложения догмата искупления автор устанавливает, что в творениях московских богословов XVI века, как и у восточных отцов, нет понятия удовлетворения правде Божией как сущности искупления и других признаков «юридического» понимания догмата.
Проникновение его в русское богословие в последующий период вызывается прямым заимствованием его из готовых догматических систем Запада: «В XVII столетии оно перешло через творения киевских богословов в русскую богословскую науку»[470].
«Основные мысли, выраженные иеромонахом Тарасием в его исследовании, если не вполне, то в значительной мере приложимы и к современному «школьному» богословию — в этом состоит своевременное значение его работы»[471], а также и причина того, что в настоящее время, спустя сорок лет после выхода этой книги и смерти автора, ее подверг суровой критике преосвященный Серафим (Соболев) в своем исследовании[472].
Но сама работа иеромонаха Тарасия, «школьная» по своему характеру, как кандидатское сочинение, представляет собой только «сжатый конспект громадного исследования»[473], в котором неизбежны отдельные неясные и даже неудачные выражения, незаконченность мысли, необоснованность некоторых положений и другие недостатки.
Их умело использовал архиепископ Серафим для того, чтобы обнаружить «зловредные мысли» и назвать иеромонаха Тарасия «модернистом», а взгляды его «еретическими и нелепыми» (в отношении мнения о числе Таинств, недостаточности человеческого слова для выражения Божественной истины и др.)[474].
Но даже если и признать обоснованными эти замечания, они не могут устранить вполне доказанного вывода из книги иеромонаха Тарасия, наиболее интересного для настоящего исследования, о том, что понятие удовлетворения Божественного правосудия как сущности искупления проникло в русскую богословскую литературу с Запада только в XVII веке.
5. УЧЕНИЕ О СПАСЕНИИ В ПРАВОСЛАВНОМ БОГОСЛУЖЕНИИ
Церковное Предание заключено не только в творениях отцов Церкви, и для проверки того или иного догматического учения важно определять его отношение к другому источнику, хранящему это Предание, — православному богослужению.
В православном богослужении выражается голос Церкви при самом важном проявлении церковной жизни — «богослужении» по преимуществу[475]. Текст молитв и песнопений, употребляемых за богослужением, принят Церковью, а потому чистота заключенного в нем догматического учения не должна подлежать сомнению[476].
В «Послании восточных патриархов» имеется следующее указание на чистоту догматического учения, находящегося в богослужебных книгах Православной Церкви: «Все сии книги содержат здравое и истинное богословие и состоят из песней или выбранных из Священного Писания, или составленных по внушению Духа, так что в наших песнопениях только слова другие, нежели в Писании, а собственно мы поем то же, что в Писании, только другими словами»[477].
При такой высокой оценке текста богослужебных книг было бы естественно, если бы они широко использовались как источник при изложении церковного вероучения[478]. Однако обращает на себя внимание не только недостаточное использование этого источника богословами–систематиками, но и различие в понимании отдельных догматов учения, заключенного в тексте молитв и песнопений, употребляемых за богослужением.
На это обратил внимание еще в шестидесятых годах XIX века епископ Игнатий (Брянчанинов). Одной из неотложных задач будущего Собора, «необходимого по нынешнему состоянию Российской Православной Церкви», он считал: «Пересмотреть катехизис и богословие и пополнить, дав им характер православно–восточный, подобный характеру богослужения Православной Церкви, так, чтобы познания, оглашаемые богослужением всенародно, были возвещаемы и катехизисом (и богословием)»[479].
Мысль святителя–аскета о замеченном им отличии богословской науки от богослужения разделял и покойный патриарх Сергий: «Кто хочет, — говорил он, — тот находит Православие, но не в науке нашей, а в богослужении нашей Церкви, в кельях старцев, около отца Иоанна Кронштадтского и вообще в жизни»[480].
Поэтому было бы чрезвычайно важно установить, насколько «юридическое» истолкование искупления соответствует пониманию его, заключенному в церковном богослужении.
Об этом живо высказался в речи перед защитой диссертации и упомянутый ранее священник И. Орфанитский. Во время работы над кандидатским сочинением[481]у него «не возбуждалось ни малейшего недоумения по вопросу о каких‑либо недостатках богословского термина «удовлетворение правде Божией» как сущности искупления». «Напротив, все мои усилия, — говорит он, — были направлены к тому, чтобы найти самую рациональную аргументацию для оправдания мысли об удовлетворении правде Божией. Так дело шло до Великого Пятка… И вот, когда я присутствовал за вечерней Великого Пятка в трапезной церкви Лавры, как‑то невольно для меня самого мне представилась резкая противоположность между трогательным богослужением во славу Распятого за ны при Понтийстем Пилате и между сухою, отвлеченной логической формулой догматики, предназначенной объяснить этот единственный по своему величию и значению факт во всемирной истории человечества. Любовь Божия требовала простить грешника, правда Божия требовала наказать грешника. И вот, чтобы примирить правду с благостью, требовалось удовлетворить правде Божией. Ужели, думал я, эта отвлеченная формула свела с небес на землю Сына Божия, вселила Его в утробу Девы, сделала Его Богочеловеком, привела Его ко Кресту и к крестной смерти? Ужели эта отвлеченная формула заставляет биться миллионы сердец, вызывает на глазах слезы, заставляет громогласно звучать колокола по всему обширному пространству христианских стран; ужели эта формула созывает в храмы многие миллионы верующих в распятого Христа душ? И я сильно усомнился, чтобы это было на самом деле действительно так, и никогда я еще не возвращался из храма столь взволнованным и смущенным, как в этот памятный для меня вечер Великого Пятка… И перестали меня утешать все переводы из немецких догматик»[482].
Это заявление вызвало оживленный обмен мнениями на диспуте[483]. Профессор Беляев как пробел диссертации отметил, что сам автор совсем не использовал богослужебного текста и что если «догматисты мало пользуются содержанием богослужебных книг, то об этом следует только пожалеть».
На что автор заявил: «И не думал, что можно пользоваться церковно–богослужебными книгами как источником для ученой работы… Ведь это — материал далеко научно не разработанный… Я не решился воспользоваться для своей работы церковно–богослужебным материалом и потому еще, что находил в нем нечто несогласное с тем, что пишется в наших догматиках».
В конце диспута профессор А. П. Голубцов заметил, что высказанное диспутантом суждение о литургических памятниках как сомнительном в догматических вопросах документе ошибочно. При изучении вопроса об искупительной жертве Христовой следовало бы заняться исследованием литургии, которая таинственно связана с тем, что совершено было на Голгофе. «Тем необходимее было вам привлечь к изучению в возможно большем числе списков литургии, что они служили и служат выражением церковного веросознания, а не являются отражением воззрений на изучаемый догмат отдельных только лиц, отцов и учителей Церкви…
И нельзя не удивляться и не пожалеть, что наши отечественные богословы чрезвычайно редко заглядывают в литургические исследования, очень мало пользуются и даже как бы гнушаются церковно–богослужебными книгами в своих богословских работах»[484].
Если священник И. Орфанитский отметил в тексте богослужебных книг «нечто несогласное с тем, что пишется в наших догматиках», то на существенное отличие между «догматиками» и богослужением в понимании искупления указал через десять лет профессор Московской духовной академии архимандрит (архиепископ) Иларион (Троицкий).
«У Церкви и теперь есть своя сокровищница богословия, существенно отличного от богословия «школьного». Это сокровище — в богослужебных книгах. Ведь большая часть наших богослужебных книг составлена тогда, когда даже не было никакого латинства и не было никакой схоластики. Многие из богослужебных песнопений, стихир, канонов писаны великими богословами древней Церкви. В богослужении мы слышим чистый и неиспорченный отголосок богословия святоотеческого, древнецерковного. Уже несколько лет скорбь и горечь теснят мое сердце от сознания того, как искажена в нашем богословии христианская идея спасения, и без радостного трепета сердечного я не могу слышать нашего богослужения. Я радуюсь, как сын Церкви и как богослов, потому что каждую почти минуту в богослужении слышу те самые чистые и высокие понятия об истинах христианской жизни, которые пленили меня в богословии святоотеческом… В самой литургии, приступая к совершению величайшего Таинства, мы, священники, говорим в алтаре пред престолом о спасении совсем не то, чему нас учит «школьная» догматика»[485].
В ряде статей архиепископ Иларион прекрасно иллюстрирует свои мысли выдержками из литургийных молитв и церковных служб на Господские праздники.
В период между приведенными высказываниями о ценности богослужебного текста для выяснения церковного учения появилась прекрасно задуманная статья священника М. Е. Ашихмина[486].
Православное богослужение, говорит он, представляет собою «источник светлой, строго правильной мысли, целое мировоззрение, заключенное в прекрасную песненную форму», и положительно раскрывает истины христианства. При единстве содержания со Священным Писанием (автор ссылается на «Послание восточных патриархов») наше богослужение является его объяснением и раскрытием.
Рассматривая богослужебные песнопения со стороны содержания, безотносительно к их составителям, автор считает возможным привести их в «стройную и цельную систему, объединенную идеей искупления». Таким образом, темой его работы является «великое искупительное дело, совершенное Иисусом Христом». В отношении к этой теме автор и располагает отдельные главы своей работы, представляющей «историю Божественного домостроительства »!.
К сожалению, в исполнении своего намерения автор допустил ряд недостатков, снижающих ценность его работы[487].
В работе не имеется правильно выработанной системы для распределения собранного материала, объяснения автора не исчерпывают всего содержания цитируемых текстов, ряд образов остается нераскрытым, отдельные места понимаются неправильно.
Но эти недостатки, в известной степени неизбежные при первом опыте, не уменьшают интереса ко всей работе и значительности отдельных выводов.
А эти выводы и цитируемые в подтверждение их тексты не содержат в себе «юридического» понимания искупления. Само искупление есть дело Божественной любви и свободы, освобождение человека от греха и смерти, таинственное обновление человеческой природы и уничтожение греха силою крестной смерти Христа и Его воскресения.
Эту свою основную мысль автор обосновывает многочисленными цитатами[488].
Работу священника М. Ашихмина следует считать только началом или возобновлением[489] изучения догматического учения, заключенного в богослужебных книгах Православной Церкви, требующим своего продолжения и развития[490].
Поэтому при рассмотрении вопроса о соотношении этого учения со «школьным» изложением догмата искупления в настоящем исследовании приведено столько непосредственных высказываний. И они свидетельствуют, что «юридического» понимания искупления не содержится и в этом источнике церковного Предания.
Выводы из тщательного изучения источников православного вероучения — Священного Писания и церковного Предания — должны быть использованы при систематическом изложении православного учения об искуплении.
ГЛАВА IV. Опыты систематического изложения учения об искуплении в первой половине изучаемого периода (1893–1917)
1. ВЛИЯНИЕ КРИТИКИ «ЮРИДИЧЕСКОЙ» ТЕОРИИ НА ОБЩЕЕ НАПРАВЛЕНИЕ В ИЗЛОЖЕНИИ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ
Критическое отношение к «школьному» пониманию учения об искуплении, так определенно высказанное в конце XIX века, скоро проникает в широкие круги русского церковного общества.
С первых же годов XX столетия появляется небывалое количество произведений, посвященных истолкованию этого догмата, высказываются самые разнообразные мнения при попытках этого истолкования.
Далеко не все такие опыты отличались самостоятельностью и последовательностью, не было недостатка и в сочинениях, сохраняющих прежнее «юридическое» истолкование, но основным направлением русской богословской науки того периода является постепенный отход от «юридического» понимания учения об искуплении.
Прежде рассмотрения наиболее ценных из этих опытов следует остановиться и на другого рода изложениях догмата искупления — произведениях, не имеющих строго научного значения (учебных руководствах, популярных статьях и лекциях), но также характеризующих указанное направление.
В ряде сочинений можно отметить попытки некоторого смягчения «юридического» понимания, изменяется терминология (не употребляются термины «заслуги», «оскорбление», «удовлетворение» заменяется «умилостивлением» и др.), высказываются иногда критические замечания в отношении крайностей и односторонности «юридического» истолкования, но сущность, принципы истолкования остаются, по существу, прежними. Здесь определенно проявляется влияние сочинений протоиерея Светлова.
В других сочинениях терминология еще более изменяется (искупительная жертва называется уже не «умилостивительной», но «очистительной»), делаются попытки полного преодоления «юридизма».
Но о большинстве таких попыток следует заметить, что они или неполны, или несвободны от противоречий. Помимо влияния сочинений протоиерея Светлова, значительно проявляется влияние ранних статей митрополита Антония (Храповицкого), трудов профессора В. Несмелова и патриарха Сергия[491].
Значительно изменяется изложение учения об искуплении в высшей богословской школе.
В лекциях по догматическому богословию о «юридическом» понимании искупления упоминается как об одном из истолкований этого догмата, которое сопровождается рядом более или менее серьезных критических замечаний[492]. В то же время, часто по другим кафедрам, «юридическая» теория подвергается самой резкой и уничтожающей критике[493].
Подобное же отношение к «юридической» теории раньше, чем в среднюю духовную школу, проникает в школу светскую.
Учебники по Закону Божию (объяснение катехизиса и «Христианское вероучение») средней школы отражают отмеченное выше направление отхода от «юридического» понимания искупления.
Еще больше, еще резче замечается этот отход в курсах богословия, читаемых в светской высшей школе, обычно в апологетическом изложении[494].
Как чрезвычайно интересное и характерное явление следует отметить курсы для законоучителей Казанского учебного округа в 1912 году и съезд законоучителей Харьковской епархии в 1915 году. На обоих этих собраниях были прочитаны вызвавшие обмен мнениями и сочувствие большинства участников лекции–доклады об искуплении, содержащие отрицание «юридической» теории как учения западно–схоластического, чуждого Православию[495].
Несколько позднее критическое отношение к «юридической» теории проникает в средние духовные шкоды. И в этом следует искать одну из причин распространенности и устойчивости этого понимания в сознании большинства представителей русского духовенства[496].
Среди многочисленных упреков, делаемых семинарскому образованию, схоластический метод преподавания вообще и «юридическое» истолкование искупления в частности также занимали свое место[497].
Только в 1906—1910 годах «Руководство» митрополита Макария (Булгакова) уступает место учебнику догматического богословия протоиерея Н. П. Малиновского, в основном сохранившему прежнее объяснение догмата искупления, и лишь в 1912 году появляется (2–е издание — 1915 г.) учебник И. Николина, где «юридическое» истолкование искупления отрицается.
Но здесь следует отметить, что и до этого были случаи, когда отдельные преподаватели семинарий составляли собственные статьи — опыты изложения этого догмата — взамен соответствующих параграфов учебника[498].
Из области богословской науки и школы неудовлетворенность «юридическим» истолкованием догмата искупления распространяется еще шире.
В 1906 году Макарий (Невский), епископ Томский, впоследствии митрополит Московский, в официальном отзыве о церковной реформе ставит перед Синодом вопрос о необходимости в катехизисе «установить более обоснованное воззрение на дело искупления Христа Спасителя»[499].
Отличное от «юридического» истолкование искупления дается в проповедях[500], в статьях и книгах, имеющих не только вероучительный или апологетический, но и чисто назидательный характер[501].
2. ИСТОЛКОВАНИЕ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ В УЧЕБНЫХ КУРСАХ ПРОТОИЕРЕЯ Н. МАЛИНОВСКОГО И И. НИКОЛИНА
Несходство в изложении сущности искупления проявилось в двух созданных в этот период учебных руководствах по догматическому богословию: протоиерея Н. Малиновского и И. Николина[502]. Для определения значения работы протоиерея Н. Малиновского не так важна та низкая оценка, которую получил этот труд в Московской духовной академии как диссертация для получения степени доктора богословия[503]. Известная компилятивность составляет почти неизбежный признак всех учебных руководств и пособий, имеющих целью сообщение учащимся общепринятых сведений, а не оригинальных взглядов автора по изучаемому предмету. Имеет значение, что после сокращения этот труд как учебник по догматическому богословию заменил в семинариях «Руководство» митрополита Макария (Булгакова).
И для настоящего исследования интересно выяснить, в какой степени отразилась на труде Малиновского критика «юридического» понимания искупления.
Следует отметить, что автор разделяет «юридическое» понимание сущности искупления как удовлетворения правде Божией[504], которое «было необходимым потому, что этого требовал закон вечной и всесовершеннейшей правды Божией»[505], хотя и пытается в отдельных случаях несколько смягчить это понимание и даже допускает ряд высказываний против односторонности «юридической» теории[506].
Помимо этого, отмеченное архиепископом Иларионом механическое соединение разнообразных «источников» явилось причиной ряда противоречий в изложении всего учения об искуплении[507]. Особенно много противоречий допускает автор в тех разделах, где он полемизирует с «крайними воззрениями»[508].
От догматики митрополита Макария (Булгакова) труд Малиновского отличается только тем, что автор избегает употребления понятий «оскорбления» и «уплаты долга в искуплении» и больше говорит о значении для искупления самого воплощения Сына Божия.
Много заимствований допускает автор из трудов протоиерея П. Светлова. Так же, как и последний, он говорит об искуплении как о «восстановлении союза» Бога и человека и о необходимости примирения Бога с человеком и человека с Богом[509], и потому о необходимости удовлетворения[510] и др. Так же свободно автор проникает в отношения Бога к человеку: «Бог не мог прямо и непосредственно примириться с ними (людьми). Проявление любви задерживалось в глубине Божественного Существа»[511]. Оставаясь «юридическим» по существу и противоречивым в частностях, изложение учения об искуплении в курсе протоиерея Малиновского не внесло ничего нового в учебные руководства по догматическому богословию[512].
Большое влияние оказала критика «юридического» понимания на изложение учения об искуплении в «Учебном курсе по догматическому богословию» И. Николина. Автор использует работы патриарха Сергия, профессора Несмелова, протоиерея Светлова, профессора Мышцына[513] и других и пытается полностью освободиться от «юридического» понимания искупления. Автор отрицает понятие «удовлетворение», как имеющее недостаток «в самом смысле его»[514], и «умилостивление», как неправильно передающее смысл греческого слова iA, aaxf|piov[515], отвергает понятие «примирение Бога с человеком», так как «Бог никогда не враждует»[516], не употребляет понятия «искупительные заслуги» и т. д.
Сущность искупления автор полагает в изменении человека по силе жертвы Христовой, в том, что «такое уподобление Христа братьям во всем, даже до смерти как следствия греха, не могло не сопровождаться нравственным преобразованием человека, очищением его от греха, внутренним возрождением»[517]. Эта мысль, по–видимому, заимствована у митрополита Антония (Храповицкого), но она недостаточно ясна. Эта неясность увеличивается заимствованными у протоиерея Светлова неудачными выражениями: «Любовь Божия требовала жертвы со стороны людей»[518]; Христос «слил Свою судьбу с судьбой всего человечества»[519].
Автор подробно выясняет значение воплощения для спасения человека: «Только под условием соединения Божеского естества с человеческим Бог мог сообщить воспринятой Им человеческой природе силы Божественной жизни, а чрез нее обновить и освятить природу всего человечества»[520]. «Что не воспринято, то не уврачевано, но что соединилось с Богом, то спасается», — цитирует он Григория Богослова[521]. Без единства Ипостаси Богочеловека «невозможно было бы признать общения свойств обоих естеств и, таким образом, обновления естества человеческого»[522]. Автор говорит о Христе как Втором Адаме и о единстве в Нем человеческого рода, но это излагается как одно из мнений, и неясно, насколько его разделяет сам автор[523].
Несмотря на указанную неясность и ряд неудачных выражений, изложенное здесь учение выгодно отличается от изложения протоиерея Малиновского, и «Учебный курс» Николина может быть признан ценным вкладом в учебную литературу по догматическому богословию.
3. ЛЕКЦИИ «ОБ ИСКУПЛЕНИИ» ПРОФЕССОРА СВЯЩЕННИКА Н. ПЕТРОВА
К учебной литературе в известной степени примыкают лекции профессора–священника Н. В. Петрова «Об искуплении», прочитанные на законоучительном съезде в Казани в августе 1912 года и в несколько дополненном виде напечатанные в журнале «Православный собеседник» за 1915 год[524].
За исключением двух больших цитат из статей митрополита Антония (Храповицкого), автор нигде не делает ссылок на предшествующие исследования, но зависимость его от них несомненна[525].
Свое понимание сущности искупления Петров называет «нравственной теорией искупления» и противопоставляет ее теории «юридической». «Разногласие между этими теориями лишь в подробном научно–богословском истолковании неизменного церковного догмата. Это, следовательно, не два разных догмата, а две научно–богословских теории о догмате… они равноправны в истории христианского умозрения и должны оцениваться — выше или ниже — с научной точки зрения, то есть по тому, насколько каждая из них основательно доказана и согласна со Священным Писанием и ясным церковным учением»[526].
Следует думать, что автор значительно преувеличивает, когда говорит, что «в творениях святых отцов и учителей Церкви можно найти много подтверждений в пользу нравственной теории искупления и еще больше в пользу теории «юридической», причем тот и другой ряд мыслей у церковных писателей переплетаются и образуют учение об искуплении смешанное»[527].
Эта мысль противоречит прежде всего собственным высказываниям Петрова о термине «сатисфакция»: «…где есть сатисфакция — там «юридическая» теория»[528], этого термина не имеется у отцов, тем более что «сатисфакция есть понятие небиблейское и нехристианское»[529].
Вообще приписывание отцам подтверждений в пользу теории «юридической» можно объяснить влиянием профессора Несмелова, учеником которого по Казанской духовной академии был Петров.
Также сходно с мнением профессора Несмелова автор заключает и о происхождении «юридического» понимания «применительно к понятиям о грехе и спасении общепринятым, ходящим как среди христиан, так и среди язычников»[530].
Показав, в соответствии с истолкованием профессора В. Мышцына и путем анализа ряда ветхозаветных текстов, отсутствие «юридического» содержания в понятиях «умилостивления — очищения», «искупления — избавления» и жертвы, автор переходит к самому сильному, по его мнению, аргументу в пользу нравственной теории искупления. «Есть в церковном Предании, — говорит он, — область, в которую… ходячие представления не находили себе доступа и которая в то же время ближайшим образом соприкасается с делом искупления, — это литургия»[531]. И автор анализирует учение об искуплении, заключающееся в текстах литургий Православной Церкви, употребляемых в настоящее время (Иоанна Златоуста, Василия Великого и Преждеосвященных Даров) и древних[532], и подтверждает свои выводы рассмотрением молитв из «Правила ко святому причащению» и текстами богослужебных песнопений Крестопоклонной Недели, Страстной седмицы и Пасхи[533].
«Юридического» понимания искупления во всех этих текстах автор не находит: «Ни в евхаристической, ни в других молитвах об оскорблении и кровавом удовлетворении совсем не упоминается: послание Сына Божия объясняется единственно неизреченною любовию Бога к грешным людям, дело же искупления представляется исключительно как возрождение, восстановление согрешивших людей, как спасение их от греха и соединенных с ним бедствий»[534].
Наконец, после приведения обширных цитат[535] из «Точного изложения православной веры» святого Иоанна Дамаскина, автор справедливо заключает об отсутствии в этом «Изложении…» как понятия «удовлетворения», так и вообще «юридического» понимания искупления.
Вообще следует отметить, что критическая часть труда автора обоснованнее положительного изложения «нравственной теории искупления».
Понимая под искуплением освобождение от греха и его следствий и обновление человека, Петров показывает невозможность этого для самого человека и необходимость Божией помощи. Менее ясно говорит он о необходимости для этого воплощения и еще менее ясно объясняет спасительность для человека страданий и смерти Сына Божия, называя их жертвой Богу «в смысле осуществления в жизни Христа полного, даже до смерти, послушания воле Божией, или святости»[536]. Отдельные его мысли можно понять или юридически, как необходимость жертвы Богу, в чем бы она ни заключалась, или только «нравственно–психологически — жизни и смерти Иисуса Христа как примера. В этом заключается главный упрек, который делали «нравственной теории» представители противоположных взглядов.
Наконец, отвечая на вопрос, как распространяется на весь человеческий род Христова победа над грехом, автор приводит большую цитату из статьи митрополита Антония (Храповицкого) о силе сострадательной любви, по которой Он отождествил Себя со всем человеческим родом.
Таким образом, у Петрова центральное значение Креста в искуплении остается выясненным недостаточно.
Но его лекции, как и учебник Николина, показывают широкое распространение мнения о неудовлетворительности «юридического» понимания искупления[537].
4. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В СОЧИНЕНИЯХ ПРОФЕССОРА М. ТАРЕЕВА
Одним из опытов самостоятельного истолкования учения об искуплении следует признать диссертацию профессора М. Тареева, изданную в самом начале изучаемого периода[538].
Воззрения профессора Тареева можно рассматривать как одну из попыток усвоения содержания догмата искупления русской богословской мыслью, хотя значение самого автора как православного богослова не представляется бесспорным[539].
В диссертации, как и в последующих сочинениях, автор не раз выражал свое критическое отношение к «юридическому» пониманию искупления[540], но критика этого понимания не являлась целью его исследования. Его опыт, по мнению профессора П. Пономарева, «заслуживает внимания по своему глубокому выяснению смысла искушений в жизни Христа Спасителя… Искупление, по Тарееву, состояло в победе Иисуса Христа над искушениями… Победа над искушениями — это коренная идея изъяснения искупительного подвига»[541].
Воззрения автора на искупление можно было бы представить в следующей схеме:
Человек не достиг цели, поставленной перед его свободой Богом, поддался искушению, согрешил и ввел в мир грех, подчинив себя, свою свободу и всех своих потомков власти греха.
Избавление от греха может произойти только через свободную победу человека над искушением.
Поэтому искупителем может быть свободный от власти греха человек — Богочеловек, и весь искупительный подвиг есть преодоление искушения.
Отсюда все обстоятельства и моменты земной жизни Богочеловека автор рассматривает как искушения и победу над ними[542].
В таком понимании воззрения Тареева не только не представляют собой ничего неприемлемого, но даже составили бы ценное раскрытие святоотеческого положения, как формулирует его он сам: «Христос страдал нашими страданиями, Он боролся нашею борьбою, принявши на Себя наши грехи»[543].
Это раскрытие домостроительного значения искушений Христовых как принятия и преодоления Искупителем силы греха[544] осталось бы ценным вкладом Тареева в русское богословие. И можно было бы вполне согласиться с мнением одного из рецензентов диссертации по поводу необычного распространения автором значения искушений на все содержание искупительного подвига: «Та истина, которая, сделавшись нарочитым предметом изучения, познается человеком в возможной для него глубине и ясности, тем самым приобретает в его глазах особо важное значение в ряду прочих, еще не столь твердо осмысленных им, истин веры и событий Божественного домостроительства и даже представляется господствующей над этими последними. Нечто подобное произошло с понятием искушения в сознании автора разбираемого сочинения»[545].
Но Тареев не хотел ограничиться этим и в дальнейшем раскрытии своих положений высказал много спорного, даже двусмысленного, что значительно снижает ценность его труда, делает сомнительными начала его богословствования.
Прежде всего, «невольно останавливает на себе внимание и отчасти может дать повод к недоумениям невыработанность или, вернее, ничем не вызывавшееся оригинальничанье в богословско–догматической терминологии, употребление терминов, не принятых в догматике, иногда непонятных и неточных, или злоупотребление обычными и философскими строго определенными терминами не в философском, а в церковно–догматическом смысле»[546].
Не перечисляя случаев такого неудачного словоупотребления, которые в большом количестве приведены в цитированном отзыве[547], следует отметить, что «неустойчивость» терминологии («мысльколебалась») впоследствии была признана самим автором[548].
Помимо такой «неустойчивости» в терминологии, основные положения автора неясны.
Тарееву казалось недостаточным признать домостроительный характер искушений Христовых[549], он пытался показать действительность искушений для Самого Искупителя. Для этого он создает искусственное понятие «безгрешного» («религиозного») искушения и «старается весьма настойчиво и столько же неудачно поставить различие между искушениями нравственными, одолевающими падшего человека, и искушениями религиозными, коим подвергся впервые Адам и затем Господь Иисус Христос»[550].
Если неясным представляется содержание, заключенное в центральном понятии — «религиозном» искушении, то еще более неясным и спорным остается и понимание автором самого искупления, достигаемого через победу над этим искушением.
«Потому‑то и имели Его страдания искупительное значение, — поясняет автор, — что в них Он не внешне принял на Себя наказание за грех человеческий, но принял на Себя самый грех человеческий как греховную силу, терпел ее власть, поскольку так же искушался злом и страданием человеческой жизни, как ими искушается каждый человек; в победе над этими искушениями Он и мог победить грех человеческий, утвердивши новое для человечества богосыновнее настроение в условиях его тварно–ограниченной и исполненной зла и страданий жизни. Чтобы спасти человека, переродить его греховное настроение и сообщить ему Свою святость, Сын Божий должен был страдать по–человечески, в Себе Самом создать новое человеческое богосыновнее настроение, произвести человеческую веру и человеческую любовь — в условиях жизни, исполненной зла и страданий. Потому Его страдания и были понятного нам человеческого характера и сопровождались богочеловеческою борьбою, что цель их — произведение человеческой любви и человеческой веры как силы, созидающей в человеке богосыновнее настроение и потому побеждающей зло и страдание жизни»[551].
Собственные выводы, видимо, несколько смутили самого автора, так как он счел нужным немедленно оговориться: «Язык человеческий достаточно гибок и способен выражать глубокие тайны; только сама предубежденная мысль человека преднамеренно отвращается от истинного содержания, выражаемого в свободном слове, а не в шаблонных формулах, и неблагородно изыскивает поводы вложить в речь, предложенную в неугодной форме, чуждый ей смысл. Ложно бы нас поняли, если бы Крест Христов, о котором мы говорим, приравняли, вслед за учеными рационалистического пошиба, к той обычной кровавой смертельной развязке, которою заканчивают свою жизнь общественные новаторы в борьбе с протестами традиционных партий, к той смерти, которою они запечатлевают свою деятельность»[552] и т. д.
Оговорка, конечно, имеет свое значение, но несмотря на то, что «язык человеческий достаточно гибок», для выражения тайны искупления Тареев не находит другого термина, кроме чисто психологического — «настроение». Изгнание греха «из самого существа человека»[553]определяется как перерождение его греховного настроения в настроение богочеловечное[554].
Поэтому рассмотрение первого труда автора можно закончить вопросом: что же здесь — психология возвышается до онтологии или онтологизм христианского догмата разрешается в психологию… изменения настроений?[555]
Ответа на поставленный вопрос следует искать у самого автора. В предисловии к третьему изданию, включенному в систему «Основ христианства», Тареев замечает: «Это исследование столько же берет от полной системы в смысле ясности, сколько дает ей, являясь в ней необходимым пополнением по своему предмету»[556].
В своей же «полной системе» автор так определяет смысл искупления и крестной смерти Сына Божия: «Иисус Христос, Сын Божий, был распят грешниками и умер за грехи людей. Над объяснением этого события мысль человеческая останавливалась более часто, чем над каким‑либо другим. Что Он умер именно за грехи людей, — это еще не объяснение факта, не богословская истина, а факт евангельской истории. Богословие обычно ограничивается схоластическим определением этого факта и раскрытием этой формулы, тогда как следует выяснить его действительное значение.
Действительное значение смерти Христа, Сына Божия, состоит в том, что она есть переход Его духовной вечной жизни в людей, нарождение в них Его Духа. Это ее значение столь же таинственно, сколь таинственно произрастание зерна, но и столь же несомненно свидетельствуется действительностью духовной жизни христиан, сколь несомненно жизнью растения свидетельствуется произрастание зерна»[557].
Эта (подчеркнутая) формула свидетельствовала бы о непосредственном восприятии силы Креста Христова, если бы не сохраненная и здесь двусмысленность выражения автора о «нарождении в людях Его Духа». Каково это «нарождение», автор поясняет в другом месте: «Смерть Христа, поскольку она послужила нарождению в учениках духовной жизни, была вместе с тем решительным моментом перерождения стихийного Духа[558]Божия, действовавшего в Его чудотворениях, в свободный дух[559] любви, который прославил Его в Его учениках, прославил в них Его Отца»[560].
Нелегко установить истинный смысл этого выражения и «перерождения», особенно сравнивая его с тем евангельским текстом, откуда Тареев заимствовал оборот речи, не сделав на него ссылки[561].
Еще труднее было бы согласовать этот смысл с православным учением о Боге.
Значение трудов Тареева для истолкования догмата искупления, о котором говорил профессор Пономарев, следует ограничить — ценное в них заключается лишь в воспроизведении святоотеческой мысли о домостроительном значении искушений Христовых. Собственное же богословствование автора едва ли может способствовать уяснению тайны Креста Христова.
«Основы христианства» — богословская система профессора Тареева, она долгое время оставалась предметом споров в русской богословской науке.
Оценки этой системы колебались от признания ее за «Православие очищенное и незатемненное» (К. Смирнов) и «исключительный факт русской теологии» (А. Туберовский) до определения ее «немецкой колонией» (проф. А. Клитин) или «эхом лютеранского ричлианского богословия» (прот. П. Светлов)[562].
Сам профессор Тареев всегда страстно возражал критикам, защищая самостоятельность и оригинальность своей системы (в ней «нет ни одной заимствованной строки») и отстаивал право на свободное богословствование «в границах церковных догматов»[563].
Убежденность автора, проявляющаяся в самом тоне и изложении, отмеченная еще в диссертации рецензентами[564], как‑то подкупающе действует на читателя. Но необычность терминологии, неясность формулировок затрудняют проникновение в истинный смысл его богословствования[565].
Уяснению принципов богословия профессора Тареева может способствовать его последняя по времени появления в печати работа «Новое богословие»[566].
Здесь автор говорит о значении догматического учения, указывает основное направление своей религиозной мысли и определяет принципы «нового богословия», имеющего заменить прежние богословские системы.
В представлении автора место догмата занимает не истина, им выражаемая, а только догматическая формула, почему Тареев, «рискуя быть неправильно понятым», решается сказать, что «науку о христианских догматах может излагать… даже неверующий ученый»[567]. Определяя догмат как верование, «возникающее на почве духовного опыта»[568], «по отношению к которому догматические верования образуют сферу вторичных явлений»[569], автор называет его учением, которое «не выражает глубин лично–мистической жизни»[570]. И после таких и подобных определений догматам отводится значение «границ на церковной плоскости»[571], так как «догмат есть необходимое условие церковного единства»[572].
«В границах церковных догматов» развивается личное, интимное постижение христианства — «философия жизни как нравственно–субъективная, духовно–мистическая философия»[573]. «Основой христианско–философской мысли должно быть единственно Слово Божие, из которого почерпается, субъективным методом, мистическое содержание христианского учения»[574].
Опытом такой философии автор называет свою систему «Основы христианства». Подобные системы должны заменить прежнюю дисциплину нравственного богословия, и им «принадлежит будущее»[575]. Эта уверенность автора основывается на том, что его же слушателям «покажется крайне неожиданным… новый путь богословствования… путь духовной мистики есть путь, о котором давно страстно вздыхает русская душа. Духовная мистика, субъективная духовная философия, философия сердца должна выясниться как национальная русская философия. Я это утверждаю как историк русской богословской науки»[576].
В дальнейшем автор делается русским националистом в богословии, и начинаются страстные призывы к борьбе «за свободу русской религиозной мысли» через отмежевание ее от враждебных направлений западной схоластики и византийского гностицизма[577].
«Святоотеческое учение — мы имеем твердые основания сказать это — есть сплошной гностицизм, греческий гностицизм. Гностицизм существенно связан с аскетизмом, который и входит в основной состав святоотеческого учения… Святоотеческая литература была проводником в нашу культуру чужого, национально–греческого, упадочного, гностико–аскетического миросозерцания и жизнепонимания. В значении гностицизма и аскетизма — центр тяжести вопроса о принципе «отечества» в богословии[578]. Гностицизм и аскетизм — заклятые враги русского гения. Гностицизм и аскетизм враждебны нам и в том смысле, что они глубочайше несродны русской душе. Они враги наши и потому, что они давили и калечили душу нашего народа в течение многих столетий. Греческий гностицизм сковывал русскую религиозную мысль, душил наше богословское творчество, не давал взойти нашей собственной философии сердца, сушил ее корни, сжигал ее ростки. Византийский аскетизм отравил нашу волю и исказил всю нашу историю. Борьба с гностико–аскетическим миросозерцанием — наша очередная духовная задача неизмеримой важности»[579].
Страстным хулением святых отцов завершается «богословствование» профессора Тареева.
5 возражениях оно не нуждается, оно объясняет многое: единая жизнь во Христе, где нет ни эллина, ни иудея, варвара, скифа, раба и свободного, единый многовековой опыт единой Церкви раздробляются сначала по национальностям, а потом переходят в интимно–личные, субъективно–мистические переживания и настроения, в субъективную мистику без аскетизма…
Это тот путь, то состояние, от которого предостерегают умудренные опытом подвижники. Отсюда стремление преуменьшить значение догматов, своеобразие терминологии, двусмысленность формулировок… Следует только уяснить корни таких воззрений «православного русского богослова».
Профессор Тареев говорил, что «учение о христианстве по нравственно–субъективному методу есть нечто совершенно новое, неслыханное в богословии»[580].
Не ново, скажем словами профессора Светлова. Такова русская богословская территория профессора Тареева. В ней нет ни одной заимствованной строки, нет компиляций, плагиата, но в ней есть то, что называется духом, направлением, а это направление — немецкий рационализм», — заканчивает ответ на статью Тареева профессор А. Клитин[581].
Нетрудно определить не только это общее направление системы Тареева[582], не менее ясно и происхождение отдельных ее положений.
Гностицизм и аскетизм святоотеческих творений — от Гарнака, центральное значение религиозного настроения богосыновства — от Ричля. В признании за богословствованием Феофана Прокоповича значения начала «русского богословия»[583] симпатии автора к протестантизму граничат уже с наивностью. Как вся система, так и часть ее — понимание искупления —■ резко отделяются от основного направления русской богословской мысли.
5. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В СТАТЬЯХ АРХИЕПИСКОПА ИЛАРИОНА (ТРОИЦКОГО)
Полную противоположность воззрениям профессора Тареева представляют воззрения другого профессора Московской духовной академии — архиепископа Илариона (Троицкого)[584].
Метод и даже содержание богословия архиепископа Илариона можно обозначить одним словом — церковность, в противоположность субъективизму Тареева.
Соответствующее различие легко указать и в отношении к Священному Писанию, к «сердцу церковной жизни» — богослужению, к творениям святых отцов, и в понимании искупления. Здесь психологии настроений противостоит онтологизм церковного понимания догмата.
Архиепископ Иларион не оставил специального труда по изложению учения об искуплении, но он писал и говорил о нем где только мог — в статьях, лекциях, отзывах о студенческих сочинениях и т. д.[585]Архиепископ Иларион называет себя убежденным противником «юридического» понимания искупления, так как оно заимствовано из схоластического западного богословия и не соответствует ни духу, ни учению Православной Церкви. В его статьях и лекциях имеется ряд ярких и убедительных примеров, где отдельные места из догматики митрополита Макария (Булгакова) противополагаются учению святых отцов или тексту богослужебных песнопений[586]. «Смотрите, какое разногласие между Церковью и школой! Вот что сделало у нас на Руси латино–немецкое засилье в богословии! Классная кафедра духовной школы и церковный амвон и клирос в одно и то же время говорят на разных богословских языках»[587]. Автор призывал своих слушателей — студентов Московской духовной академии — к борьбе со схоластикой, с этим «вредным латинско–немецким засильем». «В схоластическом учении о спасении прежде всего должны быть снесены два форта, два понятия: удовлетворение и заслуга. Эти два понятия должны быть выброшены из богословия без остатка, навсегда и окончательно»[588].
Также часто автор делает еще один упрек «школьному» богословию: «Святоотеческое богословие в воплощении Сына Божия видит основу нашего спасения. Но подпав под чуждые Церкви влияния, зиждущие школьную догматику пренебрегли камнем воплощения». Этому вопросу он посвящает статьи «Краеугольный камень Церкви»[589] и «Вифлеем и Голгофа».
«Когда берешь в руки семинарский учебник догматики (Макария), невольно поражаешься, как оскудевает там мысль, лишь только касается она воплощения, — там о воплощении нет даже отдельного параграфа, говорится о следствиях ипостасного соединения естеств в Иисусе Христе по отношению к Нему Самому, к Матери Его и к Пресвятой Троице. А для рода человеческого ипостасное соединение двух естеств как будто осталось без последствий»[590]. Наше «школьное» богословие «омрачило истину воплощения», и потому «юридическое» учение о спасении не может удовлетворить верующих. «Юридическая» схема даже вредна для духовной жизни человека. И автор говорит о невозможности по этой схеме обосновать необходимость собственных усилий для спасения, одинаково с патриархом Сергием и профессором Несмеловым.
Помимо этих замечаний, автор приводит[591] и собственное понимание домостроительства нашего спасения, начинающегося от Вифлеема и через Голгофу завершающегося воскресением.
«В раю люди согрешили… злоупотребив свободой… Грех был потерей духовного здоровья. Человек подпал тлению, смерти, страданию… От этого состояния страдания и нужно было человека исцелить, спасти, так как сам больной исцелить себя не мог. Премудрость и благость Божия создают домостроительство воплощения. Это единение естеств само в себе и есть источник спасения человека.
Естество человеческое едино и не есть только отвлеченная идея. Реальным единством человечества объясняется переход Адамова греха на ветхозаветного человека. Тем же единством объясняется спасение всех во Христе. Восстанавливается рассеченное грехом единство рода человеческого.
Восприняв человеческое естество, Сын Божий вместе с ним преодолевает греховное самоутверждение твари. На Голгофе совершено было Богочеловеком отречение от воли греховной, человеческой. Эта воля трепетала Креста, хотела пройти мимо него, просила, да мимоидет (Мф 26, 39) Крест, но, объединенная с волей Божественной во Христе, она сказала Отцу: не Моя воля, но Твоя да будет (Лк 22, 42). Голгофа и Крест — поворотный пункт истории. Прежде человек шел от Бога, теперь он обращается к Богу. Голгофа и Крест — перелом сознания и воли грешного человечества. С болью и страданием совершается всякий нравственный перелом. Так совершился он и на Кресте, где за нас, ради нас, но и вместе с нами, как братьями, пострадал Христос. Но почему спасительна для меня эта страшная Голгофа? Не сама по себе, а потому, что в Вифлееме Сын Божий мое естество воспринял в единство Своей Ипостаси. Чрез единение естеств во Христе и смогло человечество сломить на Голгофе свою греховную волю. Нося мое же естество человеческое, Первенец из мертвых прошел чрез врата смерти и гроба, не увидав тления. Тление и смерть были побеждены, даровано нетление и вечная жизнь»[592].
Глубина мыслей о единстве естества человека и значении воплощения, прекрасный язык лекций и статей архиепископа Илариона, удачные сравнения и цитаты делают его изложение чрезвычайно убедительным, но и это понимание несвободно от некоторых существенных недостатков.
У автора недостаточное понимание греха: «Грех — не преступление, не оскорбление Бога, это болезнь и несчастье человека». Понятие вины нельзя исключать из понятия греха, но это понятие не «юридическое», и значение имеет — как Бог прощает или оставляет эту вину.
В соответствии с «юридическим» пониманием, Бог не может простить вину, не получив за нее удовлетворения. Такое понимание не соответствует правильному понятию о Боге — «Бог прощает нам туне», не требуя удовлетворения, по единой Своей благости (патриарх Сергий). Но сознание виновности и прощение вины Богом все‑таки есть нечто реальное во внутренней жизни человека. Все покаянное богослужение проникнуто сознанием виновности, в нем грешник исповедует вину во грехе и просит о прощении.
Автора обвиняли (например, митрополит Антоний (Храповицкий)), что, говоря о значении воплощения, он как бы преуменьшает значение Голгофы. Естество человеческое не только соединяется с Божественным, но и исцеляется, освобождается от силы греха, и это происходит на Голгофе.
Об этом говорит и автор, но у него это исцеление заключается в отречении от воли греховной. Но этот «перелом сознания и воли» имел место в Гефсимании, а не на Голгофе. И если быть последовательным, то «центральным моментом искупления» пришлось бы считать гефсиманскую молитву, а не крестную смерть Сына Божия.
В этом сказалось влияние на архиепископа Илариона митрополита Антония (Храповицкого)[593].
Но несомненным достоинством изложения архиепископа Илариона остается ясное понимание единства искупительного подвига Спасителя и онтологических следствий воплощения, соединившего «расстоящаяся естества»[594] и явившегося источником спасения человеческого рода[595].
6. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В ДИССЕРТАЦИИ ДОЦЕНТА А. ТУБЕРОВСКОГО
Изложить учение об искуплении должен был и доцент Московской духовной академии А. Туберовский в своем опыте мистической идеологии пасхального догмата «Воскресение Христово»[596].
Автор признает несостоятельной «юридическую» теорию искупления, несмотря на то что «наши официальные учебники по догматике проповедовали ее как богооткровенную истину»[597]. Упомянув о работах А. Беляева, П. Светлова, М. Тареева, В. Несмелова, митрополита Антония (Храповицкого), патриарха Сергия, иеромонаха Тарасия и священника Н. Петрова, он заключает: «Лучшие представители православной религиозной мысли — цвет русского богословия — высказались против «юридической» теории искупления»[598] и повторяет, что духу Православной Восточной Церкви чужд «юридический» характер, что понятия «сатисфакции», «возмездия», «заместительства» составляют пережиток язычества и иудейства и что «юридическая» теория вносит противоречия в сущность христианства[599].
Но для того, «чтобы не выродиться в рационалистическиморалистическую доктрину (как это имеет место у Толстого и у модернистов на Западе), христианское богословие обязано удержать не только освященные Христом и апостолами названия Его спасительного служения человечеству «искуплением», «примирением», «жертвою», «первосвященством» и т. д., но и не утрачивать их религиозно–мистического содержания »[600].
Свое понимание искупления автор называет «динамической теорией искупления», которая связана с «мистической концепцией христианства», где сотериология имеет лишь «эпизодический характер»: «…сотериологический аспект Лица и дела Христова… входит лишь частью в целое более общей и глубокой концепции — оплототворение Бога во Христе во благо твари»[601].
На тех немногих страницах, которые могут быть уделены воззрениям Туберовского в настоящем исследовании, невозможно дать изложение сложной теоцентрической, динамической и мистической концепции автора. Но для уяснения его воззрений на искупление все же необходимо сделать некоторые замечания об этой концепции.
Само творение Богом мира имеет жертвенный характер некоторого самоограничения Бога в пользу твари. Эта жертвенность, это самоограничение Бога продолжаются и после творения в действиях промышления, так как все они «должны уже сообразоваться с теми законами, которые благоволил Бог усвоить миру при его создании»[602].
Как в воплощении Сына Божия оплототворение Бога достигает своего предела, так и Его крестная смерть является завершением «предварительного динамического ряда жертвенных актов Божественной любви»[603].
Эти идеи лежат в основе понимания автором искупления.
После грехопадения мир лежал во зле, и Сын Божий явился разрушить, то есть динамически преодолеть злую силу, увлекающую мир к гибели.
«Акт богооплототворения был жертвой во благо обожения твари, платой за право называться и быть чадами Божиими»[604]. «Тот же акт был также жертвой и за спасение мира, выкупил нас от всякого зла… Бог во Христе не только должен был терпеть тварную ограниченность человека, в природе которого Он оплототворил Себя, но и зло, существовавшее в человеке или в мире, где Он вочеловечился. В силу оплототворения в погибающем мире зло пало на Него не de jure, a de facto, заставляя Его страдать физически, нравственно и духовно, страдать совершенно невинно, страдать за других; не вместо других, а с другими, не по Своей вине, а из‑за нашей. Отсюда не только смерть, но и вся жизнь Спасителя — сплошной искупительный подвиг»[605].
«Универсально–спасительный характер жертвы Христовой выяснится, если мы обратим внимание на то, что она была актуальным выражением Божественной любви, покрывающей не множество только, но и всю бездну человеческого греха, динамически преодолевающей целокупность мирового зла»[606].
Воскресение же Христово сотериологически может быть понято как реальное спасение от смерти[607] и в то же время является «принципиально новым откровением Божественной славы»[608].
Полагая причину как творения, так и искупления человека в любви Божией, автор считает необходимым показать и проявление правды Божией в искуплении. «Правда Божия — это Божественная любовь, взятая со стороны своей внутренней логики, или последовательность, постоянство, «нераскаянность» своего дара… В отношении мира вообще она проявляется как его неуничтожимость и неизменность определяющих его существование законов. В разумной твари правда Божия проявляется как неотъемлемость свободы даже в состоянии греха и «неизбывность» последствий, выступающих из того или иного применения свободы». «Встречу правды и милосердия в Боге с преодолением последней мы и видим в искупительной жертве Христа. Согрешивший и погибающий мир не только не уничтожен, не только не лишен свободы, что является делом правды Божией, но и спасен — милостью Божией»[609]. Поэтому смерть Христову в известной степени можно называть жертвой правде Божией.
Такова довольно стройная теория, в которой, несмотря на некоторую зависимость от Светлова («союз» Бога с человеком; любовь, без правды становящаяся «слабостью», «потворством»)[610] и употребление таких выражений, как «оплата» и др., автору удается избежать противоречий и невольного уклонения к «юридическому» пониманию жертвы и т. д.
В ней даются ценные определения правды Божией, свободы твари и «динамического» понимания искупления как сообщения миру силы, преодолевающей грех[611].
Но у Туберовского нет ясного понимания греха как силы, увлекающей мир к гибели, и потому, если отказаться от основных идей его системы, имеющей гностический характер (жертвенность Бога в самом творении), то необходимость для спасения мира крестной смерти Сы на Божия остается недостаточно выясненной.
Следует отметить еще необычную терминологию сочинения, в чем проявилась зависимость от Тареева, учеником которого считал себя автор.
7. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В ТРУДАХ ПРОФЕССОРА П. ПОНОМАРЕВА
Отрицание «юридического» понимания искупления, создание новых теорий и начавшаяся по этому вопросу полемика требовали авторитетного исследования и оценки всех этих разнообразных мнений и высказываний.
Эту задачу поставил перед собой профессор Казанской духовной академии П. П. Пономарев в своем, к сожалению незаконченном, труде «О спасении»[612].
Вместе с ранее напечатанной статьей[613], законченные главы его труда составляют ценное исследование о догмате искупления, объединенное одной темой и одинаковыми методами выполнения.
Автор использует труды митрополита Антония (Храповицкого), патриарха Сергия, профессоров Светлова, Несмелова, Тареева, Мышцына, Глубоковского, священников Петрова, Орфанитского и др. и дает обзор высказываний о догмате искупления в новейшей литературе.
Следует отметить некоторую общность в постановке вопросов в исследовании автора и в рассмотренном труде профессора Несмелова. Но при общности темы (спасе ние — основная идея христианства) оба исследования резко отличаются по методу разрешения поставленных вопросов.
В статье «Идея спасения как основной принцип христианского вероучения», которая является введением ко всей работе, автор определяет само содержание понятия спасения и центральное значение идеи спасения в вероучении и в жизнепонимании христианства.
Христианская идея спасения разрешает противоречие «между идеалом и действительностью», ощущаемое как бессмыслие человеческого существования, и указывает путь к преодолению бессилия человека выйти из состояния гибели. Сущность спасения определяется как «возрождение человеческого естества, возведение его из тления в нетление, из состояния смерти в состояние вечной жизни, что совершено Христом чрез воплощение, смерть и воскресение»[614].
Спасение человека воплотившимся Сыном Божиим является основной истиной, основным догматом христианства. «Раскрывая из себя, как из источника, частные положения христианской веры, христианского богословия, сотериология вместе с тем служит нормою для их правильного уразумения человеком»[615].
Автор устанавливает сотериологическое начало во всех догматических истинах православного богословия, «где мысль человеческая от более известного и понятного, от сотериологии, приводит человека к уразумению менее известного и понятного — к теологии»[616].
Из основных глав его исследования наибольший интерес для настоящего обзора представляет глава третья — «Искупление»[617].
В этой главе автор раздельно рассматривает учение об искуплении в Священном Писании и понимание искупления в древневосточном (святоотеческом), средневековом, западном и современном русском богословии, а затем устанавливает тот материал, который дается здесь для «нового систематического построения тайны искупления»[618].
Но о принятом автором методе следует заметить, что неодинаковое определение сущности искупления в отдельных богословских системах зависит от различного понимания учения о нем в Священном Писании. И так как сам автор, излагая учение Священного Писания, дает ему известное истолкование[619], то и это изложение, которое он называет библейским, является только опытом самого автора, изложением его собственного понимания искупления.
И тем более нет оснований для противопоставления этого понимания святоотеческому, что, по церковному учению, Священное Писание следует понимать в соответствии с истолкованием его святыми отцами.
У некоторых отцов имеются, как это известно, частные мнения, но автор устанавливает, что исходным началом святоотеческого учения об искуплении является понятие об избавлении человека от греха и его следствий: тления, смерти и власти диавола. «По древневосточному истолкованию, сущность искупления… сводится к возведению человечества из тления в нетление и из состояния смерти в состояние вечной жизни, иначе говоря, сводится к возрождению естества человеческого»[620] или к тому, что автор называет «антропологической» стороной искупления — следствием искупления для человека.
«Как причиной творения была благость Божия, так и благость же Божия является причиной спасения человека, говорят все древние церковные писатели, касавшиеся учения об искуплении»[621].
От этого понимания значительно отличается понимание сущности искупления в западном средневековом богословии — оно «носит на себе печать истолкования его на почве правовых отношений Бога и человека»[622]. И автор, анализируя теорию Ансельма Кентерберийского об удовлетворении правде Божией как сущности искупления, заключает: «Вся теория построена на идее возмездия, на принципе, имеющем место в праве»[623], в ней раскрывается «по преимуществу теологическая сторона искупления» — следствие искупления в отношении к Богу. Здесь прежде всего требуется соблюдение гармонии, или согласия, свойств любви и правды в Боге.
«В древневосточном богословии исходным началом является понятие о следствиях греха, в средневековом западном — понятие о самом грехе: там оттеняются две стороны — антропологическая и теологическая. Здесь одна теологическая. Там имеется в виду вся жизнь Иисуса Христа как искупительный подвиг: воплощение, смерть и воскресение. Здесь искупление приурбчивается преимущественно к смерти Христовой»[624].
Но «в истории последующего богословия средневековое истолкование заняло такое место, какое редко выпадает богословским теориям. В этом отношении историческая судьба Ансельмовой теории замечательна… ее основной тезис об искуплении как удовлетворении правде Божией смертью Иисуса Христа нашел себе место в богословских системах разных исповеданий: римо–католичества, лютеранства и Православия»[625].
Критике эта теория подвергалась и в современном русском богословии, которое характеризуется «стремлением рассмотреть этот догмат с точки зрения заключающейся в нем нравственной идеи»[626].
Автор рассматривает объяснения догмата искупления у протоиерея Светлова, профессора Тареева, митрополита Антония (Храповицкого) и профессора Петрова и находит, что эти нравственные теории имеют то значение, что в них «искушения и страдания истолкованы согласно учению Библии, с заслуживающею внимания глубиною мысли»[627].
Но следует заметить, что объединение под одним названием теорий указанных авторов является искусственным. В них имеется общее стремление преодолеть «юридическое» понимание, но в основном они остаются разнородными и значительно отличаются друг от друга. Известная двойственность, стремление сгладить крайности и соединить разные понимания является основным признаком воззрений самого автора, [проявившимся] в той [приведенной ниже] схеме «нового систематического построения тайны искупления», которой он оканчивает главу об искуплении.
«Во главе этого построения (углубления), несомненно, следует ставить понятие о воле Божией, от века предопределившей спасти людей Единородным Сыном Божиим. Воля Божия является началом, проникающим собою тайну воплощения…[628]
Ближайшее проявление воли Божией в искуплении заключается в любви и правде Божией[629]. Любовь служит источником искупления людей. Деятельность правды Божией в искуплении проявляется не столько в ограждении себя, сколько в установлении образа искупления — спасения человека чрез страдания и смерть. Страдания и смерть — это ближайшее требование правды Божией в искуплении… Страдания и смерть представляют из себя путь, определенный волею, правдою Божией для спасения людей. Бог спасает нас суровостью… Спасение есть избавление человечества от греха, диавола, смерти и гнева Божия. Значит, искупление есть также избавление людей от греха и его следствий. В таком учении об искуплении утверждаются две идеи: возрождение человечества и примирение его с Богом. Взаимоотношение между этими идеями искупления таково, что момент возрождения сопровождается моментом примирения человечества с Богом, или, говоря обратно, момент примирения следует за моментом возрождения. Искупление совершено Иисусом Христом в течение всей Его земной жизни, от воплощения до вознесения включительно. Установление смысла воплощения, искушений, страданий, смерти, воскресения и вознесения Христа представляет собою уяснение способа совершения Иисусом Христом нашего спасения. По характеру своему служение Иисуса Христа представляет собою искупительную жертву за грех. В таком представлении даются, в частности, два понятия: Христос как Искупитель и Христос как Жертва. Называется Христос Искупителем в смысле избавления людей от греха и его следствий. Жертвенный характер служения Иисуса Христа обусловливается тем, что Он явился в искуплении добровольным Осуществителем воли Бога Отца о спасении людей… Жертва новозаветная заключается не в покрытии, а в самом распятии грехов мира, приводящем к действительному примирению Бога и людей — к устранению вражды между ними. Односторонне объясняют смысл служения Христа как те, которые видят в Нем только жертву обновления человечества, то есть избавление его от греха, смерти и диавола, так и те, которые полагают в Нем только жертву примирения Бога и человека, то есть только избавление человека от гнева Божия. Искупление имеет значение вечное и всеобщее… Плоды искупления сообразны с сущностью искупления, они состоят в великих дарах Божиих, явленных в прощении грехов, в попрании смерти, в победе над диаволом, в воскресении и в примирении Бога и человека. В зависимости от общего взгляда на искупление определяется его терминология»[630].
Эта «схема» представляет собою сокращенное изложение того понимания искупления, которое Пономарев называет библейским и в котором отмеченная двойственность проявляется еще нагляднее.
Подвергнув критике западную «юридическую» систему и желая противопоставить ее собственному пониманию, автор значительно искажает ее содержание. По его мнению, удовлетворение правде Божией по этой теории понимается как восполнение некоторого недостатка в Боге, и поэтому данная теория им опровергается.
Но ни в учении Ансельма Кентерберийского, ни в других «юридических» истолкованиях искупления такого понимания удовлетворения нет. То, что автор называет недостатком в Боге, по «юридическому» пониманию, имело бы место только в том случае, если бы Бог простил человека даром — без получения от него удовлетворения за грех. А удовлетворение правосудия достигается или в прямом наказании, или в особом заместительном наказании — удовлетворении (poena vicaria) за грех, после которого человек от наказания освобождается по «юридическому» правилу поп bis in idena.
Так же произвольно автор утверждает, что в «юридическом» понимании оттеняется только «теологическая сторона искупления», так как прощение грехов, избавление от наказания и спасение человека, после удовлетворения правде Божией, есть достаточно четко выраженная антропологическая сторона искупления и в «юридическом» понимании.
Но отвергая эти крайности, автор сам сохраняет существенные признаки «юридического» понимания искупления: противопоставление свойств любви и правды Божией, примирение Бога с человеком, необходимость жертвы для этого и др.
«Средство, избранное Богом для спасения людей, таково, что в нем одновременно выразились любовь и правда Божия»[631]. «Явившись добровольным Избавителем людей от грехов и Осуществителем воли Божией о спасении людей, Иисус Христос тем самым принес искупительную жертву за грех, причем, как принесенная для осуществления воли Божией, жертва Христа есть, несомненно жертва Богу Отцу»[632]. Здесь автор видит теологическую сторону искупления — отношение искупления к Богу Отцу.
Но при изложении учения восточных отцов автор добавляет, заимствуя выражение у святителя Григория Богослова, что жертва принесена по домостроительству, а это значит, что «тут, очевидно, не может быть речи о требовании или нужде в жертве со стороны Бога Отца»[633], то есть пытается соединить противоречивые понятия.
«Он примирил Бога и людей. Гнев, тяготеющий над человечеством, преложился чрез Иисуса Христа на милость Божию» — это понятия чисто «юридические». Но автор продолжает: «Каким образом? Через очищение грешного человека Своею Кровию».
Если в согласии со святителем Григорием понимать домостроительный характер Христовой жертвы в очищении человека, то понятие примирения Бога с человеком[634] лишается содержания, так же как и вся теологическая сторона искупления.
И после того как Пономарев, в отличие от «юридического» понимания, «на первое место в искупительном подвиге Христа выдвигает идею возрождения человека»[635], самое разделение оправдания на два момента («момент возрождения и момент примирения»[636]) делается излишним. Даже придерживаясь точки зрения автора, невозможно представить такого момента, когда после возрождения человека Бог оставался бы с ним непримиренным. И попытки сохранить две стороны в искуплении остаются необоснованными.
Если можно говорить о теологической стороне искупления, то она заключается в явлении любви Божией в спасении падшего человека.
«Бог есть любовь, — соглашается автор, — это несомненно, по любви Своей Он спасает человечество. Но вместе с тем Бог есть правда, святейшая справедливость». Этим противопоставлением свойств Божиих автор заканчивает свою схему[637], это противопоставление заставляет его сказать, что «Бог спасает нас суровостью», и приводит к ряду отмеченных противоречий. Говоря о спасении человека, автор определяет его как «распятие грехов мира»[638], но оставляет это понятие, этот образ нераскрытым[639].
Также остается недостаточно раскрытым учение о Христе как о Новом Адаме, хотя автор и говорит, что «для спасения человеку необходимо лично привиться ко Христу»[640].
«Так как воспринятое Христом человечество было не определенною какою‑либо человеческою личностью, а было человеческою природою, то и смерть Христа была смертью не определенной какой‑либо человеческой личности, а смертью всей человеческой природы, всего человеческого естества. Иисус Христос умер за всех»[641].
Это место могло бы послужить основанием для раскрытия учения об усвоении спасения человеком, но в дальнейшем автор говорит только «о существенном подобии человеческой природы Иисуса Христа нашей природе»[642], а не о единстве человеческого естества.
В отношении использования автором источников следует отметить, что, несмотря на обилие ссылок на творения святых отцов, круг их остается все же недостаточно широким — автором не используются творения отцов–аскетов и писателей после святого Иоанна Дамаскина.
Говоря о «юридической» теории, Пономарев отметил, что основной ее тезис об удовлетворении правде Божией перешел и в православное богословие. И хотя он не сделал других замечаний, его понимание искупления настолько отличается от принятого в системе митрополита Макария и др., что его можно считать значительным шагом вперед в отношении освобождения от влияния западной «юридической» теории.
Противоречивым его понимание искупления делается от стремления согласовать, по возможности, все теории, несмотря на то что они основаны на существенно различных основаниях.
8. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В СТАТЬЯХ МИТРОПОЛИТА АНТОНИЯ (ХРАПОВИЦКОГО)
Исследование профессора Пономарева осталось незаконченным, но и по изданной части можно было заключить, что оно не являлось обобщающей работой, тем изложением учения об искуплении, к которому стремилась русская богословская наука.
Эту задачу — «дать такую посильную работу, в которой истолкование сего догмата было бы центральной идеей» — принял на себя митрополит Антоний (Храповицкий).
В 1917 году появилась в печати приобретшая большую известность его статья «Догмат искупления»[643].
Имя митрополита Антония уже не раз встречалось на страницах настоящей работы: он был рецензентом диссертаций протоиерея Светлова, патриарха Сергия и профессора Тареева, его влиянию подчиняются не только его ученики — иеромонахи Андроник и Тарасий; оно замечается и в воззрениях более самостоятельных исследователей — архиепископа Илариона (Троицкого), профессора священника Н. Петрова и других.
Сам митрополит Антоний не был автором крупных богословских исследований, «но у него были свои мысли, и мысли живые, и у него был особенный дар их передавать или внушать»[644].
«Это удивительно, — говорил один московский академист, окончивший курс в 1894 году, — когда я читаю N или разговариваю с Z, то я всегда ловлю себя на мысли: да, где‑то я об этом уже слышал. Начинаю вспоминать и обретаю первоисточник — нашего бывшего ректора академии преосвященного Антония»[645].
Митрополит Антоний был высокого мнения о своих богословских трудах и считал себя борцом за освобождение православного богословия от влияния на него западной схоластики[646].
Но первое, что следует заметить, может быть вопреки распространенному мнению, — что сам он богословом, и тем более догматистом не был, не только потому, что не создал больших богословских исследований, но и потому, что богословствование требует той четкости мысли и точности изложения, когда каждая мысль продумывается во всех своих следствиях и выражается в такой форме, которая препятствует ее неправильному пониманию и перетолкованию. А этого качества не замечается в его сочинениях: он «скорее бросает, чем раскрывает свои мысли, недосказывает и обрывает их»[647]. Даже верные по существу богословские идеи выражаются им настолько неясно, что дают основания к их неправильному истолкованию. Отдельные мысли расходятся с его собственными положениями. А настойчивость в отстаивании раз высказанных взглядов привела его в конце жизни к защите явно неверных положений и уклонению от чистоты Православия.
Все эти качества особенно проявились в истолковании им догмата искупления, к чему он уже не раз обращался ранее[648]. Но только в последней статье — «Догмат искупления» — это истолкование было изложено более полно и повторено в составленном им через два года «Опыте христианского православного катехизиса»[649].
Между этими последними трудами имеется сходство и по условиям, в которых они были написаны: первый, «Догмат искупления», — весной 1917 года, во время пребывания его на покое в Валаамском монастыре до переизбрания на Харьковскую кафедру; а второй, «Опыт христианского православного катехизиса», — во время интернирования его в 1919 году, в одном из униатских монастырей Галиции. В обоих случаях автор не имел возможности пользоваться необходимыми книгами и писал, часто «полагаясь на память».
Это обстоятельство могло бы заставить его пересмотреть написанные им книги, но во втором издании «Догмата искупления» (1926) автор не сделал сколько‑нибудь существенных изменений.
«За последние годы, — говорит он в своей статье[650], — изложение догмата искупления подвергается постоянной переработке, которая направляется не против Православия, а к тому, чтобы освободить понимание искупления от инославных наслоений и влияния схоластики».
Но при рассмотрении этих попыток митрополит Антоний приходит к заключению, что их критическая часть сильнее положительной.
В настоящее время достаточно выяснена несостоятельность «юридической» теории, но нет удовлетворительного изложения положительного содержания догмата. Поэтому автор предполагает сам дать ответ на вопрос: почему спасительны для нас воплощение, страдания и воскресение Сына Божия?2 А ответить на этот вопрос — «значит указать на связь этих священных событий с нашим стремлением к совершенству в нашей внутренней борьбе между добром и злом, значит ответить, чем помогает нам Христова Страсть в этом деле, почему без нее мы не могли бы достичь святости в общении с Богом»[651].
Но предварительно автор считает установленным следующее, далеко не бесспорное, положение: «искупление есть не иное что, как дарование нам благодатной способности совершать свое спасение, а спасение есть духовное совершенствование чрез нравственную борьбу и богообщение»[652].
Две идеи, или понятия, раскрываемые автором в прежних его сочинениях, составляют основу в его понимании искупления: понятие сострадательной любви как силы и идея единства естества человеческого.
Действие силы сострадательной любви постоянно наблюдается в жизни и состоит в том, что «нравственное возрождение человека происходит всегда под известным воздействием со стороны»[653]. Воздействие это может иметь вид увещания, примера, молитвы и т. д., но оно будет действовать только в том случае, если в его основе находится сострадательная любовь другого. «Эта сила есть страдание другого, дающее ему начаток возрождения»[654], она «вливает в сердце грешника новые жизненные силы»[655], но «не уничтожает свободы, а привлекает человека к решительному самоопределению в сторону добра или зла»[656].
Но проявляясь как сила в отношении своего объекта, сострадательная любовь является страданием для ее носителя (субъекта). Таким образом, создается понятие «искупительного страдания» как «закона психического взаимодействия»[657]. И если определить, какою внутренней силой опосредствуется возрождение грешника, то это значит «найти ответ на вопрос, чем именно искупляет и возрождает нас Христос»[658].
Подтвердив свою мысль, кроме примеров, словами апостола Павла о Первосвященнике, могущем сострадать нам (см.: Евр 4, 15), и святого Симеона Нового Богослова об очищении грехов кающихся «милостию сострастия» («Правило ко святому причащению»), автор говорит, что это «драгоценные слова, поясняющие тайну искупления»[659]. Ибо то, что люди могут делать не для всех и отчасти, то «в высшей степени и для всех людей может сотворить и творит наш Небесный Искупитель»[660].
Таким образом, силу искупления составляет сострадательная любовь Сына Божия, и так как, в понимании митрополита Антония, наибольшей силы она достигает в гефсиманском молении[661], то этот момент признается им собственно искупительным.
«Должно думать, что в ту гефсиманскую ночь мысль и чувство Богочеловека объяли всех падших людей, в числе их многих миллиардов, и оплакали с любовною скорбью всякого в отдельности, что, конечно, было допустимо только сердцу Божественному, всеведущему. В этом и состояло наше искупление»[662]. «Перестрадав в Своей любящей душе наше несовершенство, нашу порочную волю, Господь влил в нашу природу источник живительных новых сил»[663].
Возлюбить каждого человека в отдельности мог, конечно, только Всеведущий Бог, но передать Свою святость в сердца других людей, не нарушая их свободы, мог только человек.
В этом «обнаруживается чисто объективный закон нашей духовной природы, открытый в наших догматах, но не замеченный в догматической науке»[664].
«Здесь‑то и ценно учение о воплощении Христовом. Наш Искупитель может быть только Богочеловеком, каким Он и явился»[665].
И автор переходит к уяснению значения воплощения Сына Божия исходя из второй своей основной идеи единства естества человеческого. Естество, или природа, есть «некая реальная сущность, реальная воля, реальная сила, действующая в отдельных лицах»[666]. Это одинаково как в отношении к Божеству, так и к человечеству (автор ссылается на слова святого Григория Нисского о том, что «человек един»). Сознание же резкой отдельности одной личности от другой в настоящее время есть явление ненормальное, порожденное грехом (по словам святителя Василия Великого, грех «рассекает естество»). Но признаки этого единства проявляются и теперь в любви (материнской, супружеской), а также в безличной, но сильной воле, с которою каждая человеческая личность принуждена считаться.
Природа всех людей едина, а не только одинакова. Это учение, «забытое в нашей богословской школе», автор подтверждает ссылкой на слова Христовы (да будут единог якоже Мы едино есма. — Ред.) (Ин 17, 22) и апостола Павла (созиждет Собою во единаго новаго человека. —Ред.) (Еф 2, 15), святителя Василия Великого и святителя Григория Нисского.
В восстановлении первобытного единства человеческого естества, разрушенного грехом, и заключается существенная объективная сторона искупления. Силою Своей состраждущей любви Христос «рассекает установленную грехом преграду между людьми», «Своей человеческой природой соединяется с каждым человеком и восстанавливает первобытное единство естества»[667]. «Соединение с нами природы Христовой (по Его человечеству) именуется благодатью, особенно вливающейся в нас в Таинствах, достойно принимаемых»[668].
Таким образом, по причине объективного действия искупления — соединения людей силою сострадающей любви Христовой, делается силой и сострадательная любовь человека, помогающая возрождению и спасению другого.
Для законченности учения об искуплении автору следовало ответить на следующий вопрос: почему спасение человека, или, употребляя выражение автора, его возрождение или воссоединение человеческого естества, не могло состояться без страданий Сына Божия, без Его мучительной сострадающей любви?
И автор дает на этот вопрос ответ совершенно неожиданный: «Так устроить природу человека зависело от Бога Творца… от Божественной праведности, для которой зло столько ненавистно, что свободное возвращение от него к добру разделено длинным путем борьбы и страданий»[669]. «Если угодно, в таком смысле можно даже допустить выражение «уА°влетвоРение правде Божией», ибо если бы Господь был только милостив, а не праведен, только сожалеющим, но не правосудным, Он мог бы без сострадательной, мучительной любви Своего воплотившегося Сына переделать человеческую природу так, чтобы всякий кающийся и стремящийся к совершенству грешник мог бы сам достигать духовного совершенства, а с ним и вечного спасения. Господь сказал Иоанну: надлежит нам исполнить всякую правду (Мф 3, 15). Посему и дело искупления — подвиг сострадающей любви, вливающей святую волю Христову в души верующих, будучи делом любви, не должен быть нарушением и других законов жизни, то есть справедливости»[670].
Ответ этот потому так неожидан, что в нем автор возвращается к прежнему отвергнутому им схоластическому представлению о Боге, хотя и ограничивает содержание понятия жертвы[671].
Довольно последовательно, после того как собственно искупительное значение отнесено к гефсиманскому молению, ограничивает автор значение распятия и крестной смерти Христовой. «Они не являются лишенными значения для нашего спасения, ибо, умиляя людей, они открывают им хоть некоторую часть искупительной жертвы и, вводя их в любовь ко Христу, являются для них и для всех нас спасительными»[672]. Автор оговаривается: «Вероятно, что, по связи души с телом, здесь имеется и более глубокий таинственный смысл», но «они нужны прежде всего для того, чтобы верующие оценили силу Его душевных страданий»[673].
И естественно после этого, что очистительная сила Крови Христовой, спасительное значение Его Креста и смерти и другие подобные выражения в Священном Писании и Предании Церкви являются в понимании автора только образами, выражающими общее понятие об искуплении.
Наконец, автор высказывает мнение, послужившее основой для обвинения его в пелагианстве. Желая отвергнуть «юридическое» истолкование первородного греха «как осуждения всех из‑за Адама… помимо вины каждого из них», автор приходит к отрицанию зависимости греховного состояния человечества от греха Адамова. «Адам был не столько виновником нашей греховности, сколько первым по времени грешником, а если бы мы не были его сынами, то все равно согрешили бы»[674]. Бог дает потомкам Адама уже падшую природу, так как Он предвидит их будущие грехи.
Наконец, следует заметить, что автор забывает дать ответ на им же поставленный вопрос[675]: почему для нас спасительно воскресение Христово? Это и понятно, ибо значение воскресения неизбежно умаляется, как и значение крестной смерти Сына Божия, — им приписывается значение для психологии спасающихся, а не существенное для спасения[676].
Таково содержание этой статьи, приобретшей известность не столько по значительности высказанных в ней идей и взглядов, сколько по авторитету ее автора.
События, последовавшие после появления ее в печати (1917), не представили возможности для ее немедленной оценки, но после второго издания и выхода «Катехизиса» она вызвала многочисленные критические отзывы и возражения[677]. Довольно сдержанно отзывается о взглядах митрополита Антония (Храповицкого) профессор Н. Н. Глубоковский, называя их «оригинальными» и «спорными»[678]. Протоиерей С. Булгаков говорит об «односторонности и ошибочности» этих взглядов. Протоиерей Г. Флоровский замечает в них недостаток объективности и «чрезмерность морализма»[679]. По мнению архиепископа Феофана (Быстрова), учение митрополита Антония «отличается от общецерковного». Но у других критиков эта сдержанность заменяется самым суровым осуждением. «Догматической революцией» называет эти воззрения митрополит Елевферий[680]. «Более тяжкого и пагубного заблуждения в учении вряд ли может быть», — пишет профессор М. Парента[681]. «Митрополит Антоний ниспровергает основной догмат православной веры об искуплении», — начинает свою книгу архиепископ Серафим (Соболев)[682]. Это «крайний рационализм», «пагубное заблуждение»[683].
Бесспорно, что высказанные в статье взгляды о первородном грехе и умаление искупительного значения крестной смерти и воскресения Сына Божия расходятся с учением Православной Церкви.
Также бесспорно, что было бы лучше для достоинства самого автора, если бы статья его не увидела света, если бы он, следуя совету профессора Паренты, «ради себя, а еще более ради самого дела уничтожил бы этот труд»[684].
Но так как этого не случилось, то, при всей неприемлемости для православного сознания в целом, труд этот все же имеет право на справедливую оценку, в чем было отказано большинством критиков.
Давшие наиболее резкие отзывы критики исходили из «юридического» понимания искупления как единственно правильного. Поэтому, вместо того чтобы сосредоточить внимание на действительных догматических ошибках митрополита Антония, они пытались в основном лишь обосновать правильность «юридического» понимания. Но так как в данном случае возражать приходилось не на отдельные резкие, но неглубокие замечания митрополита Антония, а на выводы серьезных трудов ряда других авторов, то цели своей эта критика не могла выполнить удовлетворительно.
Обращаясь же к статье митрополита Антония, прежде всего следует определить ее место среди других опытов независимого от «юридической» теории изложения догмата искупления.
К вопросу об истолковании этого догмата автор обращался и ранее, но его взгляды, в общем приближающиеся к высказанным им впоследствии, не возбуждали серьезных критических возражений. И даже, как это было отмечено, оказали известное влияние на целый ряд авторов.
Сочинения митрополита Антония отличаются прежде всего своей особой психологической настроенностью. Элементы нравственный и догматический, уясняемый нравственным опытом («нравственный монизм»), тесно переплетаются в них между собою и создают впечатление большой цельности.
Его ранние статьи не были законченными догматическими трактатами, а цельность настроения препятствовала замечать незаконченность мысли, недостаточность логических построений и противоречивость отдельных положений и выводов.
Они касались как бы только одной из сторон догмата. «Значение теории, — говорит о его прежних статьях профессор П. Пономарев, — заключается в живом, близком сердцу уяснении смысла страданий вообще и страданий Христа Спасителя в частности»[685].
В последней же статье, претендующей на полное истолкование догмата, собранные вместе мысли автора получили большую определенность, отмеченные недостатки сделались более заметными и потому, несмотря на авторитет его имени, вызвали такие резкие возражения и обвинения.
Автор всюду исходит из того, что он называет нравственным опытом, поэтому и его статья имеет такое обилие примеров из жизни и такое необычное для догматического трактата изложение. Но этим же опытом, по существу, и ограничивается его разумение истины.
Все, что выходит за рамки этого опыта, иди оставляется им без рассмотрения, иди по необходимости заимствуется из готовых, чуждых ему систем, даже в том случае, если это заимствование противоречит его основным положениям.
А опыт его как свидетеля и «служителя совершаемого благодатию Божиею духовного возрождения людей»[686] приводит его к двум указанным основным идеям, проникающим большинство его сочинений: о сострадательной любви как силе и о единстве рода, или естества, человеческого[687].
На этих двух идеях автор и основывает свое понимание искупления, которое может быть представлено в следующей схеме: Род человеческий, или человек, по естеству един. Грех рассекает это единство, и каждая человеческая личность, ненормально разобщенная с другими, становится бессильной для борьбы и преодоления греха.
Искупление состоит в том, что Христос Своей сострадающей любовью[688] преодолевает силу греха и восстанавливает в Себе «первобытное единство».
Для того чтобы Искупитель мог действительно сострадать каждой отдельной человеческой личности, «объять все поколения Своей любовию», Он должен быть Богом. А для того чтобы без нарушения свободы перелить эту любовь–силу в природу человека, Он Сам должен быть человеком. Каждая отдельная человеческая личность спасается, входя в это единство со Христом и со всеми людьми — Церковь, откуда получает благодатные силы для совершения своего спасения.
Митрополит Антоний, как можно видеть, иногда довольно удачно заполняет содержанием эту схему, приводя соответствующие цитаты из Священного Писания и Предания. Но так как неполнота этой схемы очевидна, автор, хотя и оставляет многое без разъяснения, все же дает ответ на ряд вопросов. Главный из них: почему возрождение отделено от греха страданием или почему Бог не мог спасти человека без «мучительной сострадающей любви» Своего Сына?
Для самого митрополита, остающегося в пределах своего нравственного опыта, вопрос этот не имеет большого значения. Связь между страданием и возрождением фактическая, показуемая опытом. Так бывает в жизни — отсюда у автора столько примеров. Но при объяснении догмата необходимо указать связь и логическую. «Это действительно — значит, это возможно и по логике», — говорит он в другом месте[689].
А для этого уже необходимо выступить из области практической жизни в область созерцания, и здесь он удовлетворяется «схоластическим» объяснением: «Если угодно, можно даже допустить выражение «удовлетворение правде Божией», ибо если бы Господь был только милостив, а не праведен, только сожалеющий, но не правосудный, Он мог бы без сострадающей мучительной любви Своего воплотившегося Сына переделать человеческую природу»[690] и т. п. В этом проявляется непоследовательность и слабость его богословской мысли там, где она удаляется от «опыта».
Автор возвращается здесь, по существу, к отвергнутому им «юридическому» пониманию искупления[691] и схоластическому представлению о Боге, ибо основой его остается все то же противопоставление свойств любви и правды в Боге.
Митрополит Антоний считает эту точку зрения на искупление «второстепенной, несущественной и привходящей»[692], но это только слабость богословской мысли автора, так как критерием правильности всякого богословского истолкования догмата, тем более учения об искуплении — «основного догмата нашей веры»[693], является то понятие о Боге, из которого исходит или к которому приводит это истолкование.
Понятие праведности, правосудия Божия, по которому Он не может (ибо «если бы Он был только сожалеющий, Он мог бы»[694]) спасти согрешившего человека без удовлетворения страданиями, остается все тем же схоластическим и «юридическим», и этого вывода не изменяет то, что вместо того, чтобы сказать «простить», автор говорит: «так устроить природу человека», или то, что удовлетворение состоит не «в кровавой смерти на Голгофе», а в душевных муках в саду гефсиманском.
Автор, когда ему потребовалось логически связать идеи страдания и возрождения, удовлетворился традиционным ответом «школьного» богословия, не заметив, что это разрушает всю его систему «нравственного монизма», так как утверждает противоречие любви и правды в Самом Боге и делает его истолкование противоречивым[695].
Это противоречие неодинаково отметили критики автора. Его просто не заметил профессор Парента. «Автор, — говорит он, — определенно отрицает момент удовлетворения в искуплении»[696].
А митрополит Елевферий и архиепископ Серафим, хотя и обращают внимание на это противоречие, но полагают, что этот «компромисс… вносит лишь путаницу и не исправляет его теории»[697].
Вторым вопросом, на который необходимо ответить при изложении учения об искуплении, является вопрос о первородном грехе. «В системе истин веры истина наследственности прародительского греха — предпосылка истины искупления», — говорит профессор Парента[698].
Но ответ, который дает митрополит Антоний, явился основательной причиной для обвинения его в пелагианстве. Отрицая «юридическое» понимание первородного греха как наследования вины за грех Адама его несогрешившими потомками, автор приходит к противоположной крайности и делает попытку отвергнуть зависимость греховного состояния потомков от греха прародителя.
«Если бы мы не были его сынами, то все равно согрешили бы»[699], — говорит он и составляет собственную искусственную концепцию наделения потомков Адама падшей, склонной к греху природой по предведению Божию их будущего греха.
А в попытках обоснования своих мнений Священным Писанием автор доходит до того, что его критики называют «насилием над свидетельством Откровения»[700].
Но отрицая естественное распространение следствий первородного греха на всех потомков Адама, автор вступает в противоречие не только с учением Церкви, но и со своим собственным учением о единстве человеческой природы.
Учение о первородном грехе более подробно изложено в «Катехизисе»:
«Вопрос. — Что произошло от греха Адама?
Ответ. — Искажение, или греховная порча человеческой природы и связанная с тем ее смертность».
В соответствии с его прежними высказываниями можно было бы предположить, что эта порча заключается в рассечении единого естества грехом. Но из дальнейших ответов выясняется, что под греховной порчей он разумеет лишение благодати Божией. Но тогда придется сделать вывод, что не грех рассекает естество человека, а отъятие благодати, то есть что это единство не природное.
Понятие об одной (а не одинаковой) природе человека также едва ли согласуется и со следующим положением: «Зная заранее, что каждый из нас возымеет Адамово своеволие, Он (Бог) при рождении нашем облагает нас болезненною, смертною и падшею природой, то есть греховными склонностями»[701]. Здесь заключается такое противоположение между «нами» (отдельными людьми) и природой, которое недопустимо, если «человек един» и его природа едина, ибо связь человеческой личности с природой естественна, а не по особому Божию предвидению, обложению или попущению. Как будто бы без особого попущения Божия мы могли бы свою природу и не наследовать.
Чтобы правильно понять смысл подобных рассуждений автора, следует иметь в виду, что они являются попыткой найти удовлетворительный ответ на следующий вопрос с точки зрения не догматики, а апологетики, вернее — теодицеи: «Согласно ли с Божиим правосудием, чтобы мы рождалась от грешных родителей и несли на себе их осуждение?»[702]
На поставленный так вопрос не будут, конечно, удовлетворительными ни простое констатирование наследственности (в «Пространном катехизисе» — «от зараженного источника, естественно, течет зараженный поток»), ни рассуждения критиков митрополита Антония.
Архиепископ Серафим (Соболев), имея в виду «юридическое» понимание перехода вины родителей на их несогрешивших потомков, утверждает: «Мы должны с верою воспринимать эту богооткровенную мысль и святоотеческую истину, отбросив свои собственные рационалистические измышления»[703].
Архиепископ Феофан (Быстрое), различая «в первородном грехе два момента: яарйраац, или преступление, и а|Шфт1а, или греховное расстройство», также не больше дает для ответа на поставленный вопрос, так как заключает, что люди, потомки своих прародителей, не совершив сами преступления, наследовали греховное расстройство, то есть так или иначе подвергались бедствию.
Сам митрополит Антоний также не дал удовлетворительного ответа, хотя все его усилия были направлены к тому, чтобы показать зависимость наследственности греховного состояния от личной вины каждого отдельного грешника, определяемой хотя бы по предведению Божию[704].
Неприемлемость этого учения даже с точки зрения «нравственного монизма» самого автора делается особенно ясной при рассуждении его о необходимости крещения для младенцев. «Младенцы, как показано, наделены падшею греховной природой, являясь на свет, согласно предведению Божию, потомками падшего Адама»[705]. Можно было бы задать вопрос автору: каково же это предведение Божие и какая вина у младенцев, наделенных падшею греховною природой и умирающих в младенчестве, особенно не получивших крещения?
Только учение святых отцов о таинственном, но действительном единстве естества человеческого свободно от крайностей «юридического» понимания и объясняет греховное состояние всех потомков Адама, всего человеческого рода. Странно, что вместо прямого развития излюбленной своей идеи об этом единстве автор предпочел приведенные искусственные построения.
Отеческому учению более соответствует понимание архиепископа Илариона (Троицкого): «Реальным единством человечества объясняется переход Адамова греха на ветхозаветного человека. Тем же единством объясняется спасение всех во Христе»[706].
Следует еще отметить, что самое понятие естества как некоторой безличной воли нуждается в уточнении[707].
Много стараний употребляют критики митрополита Антония для того, чтобы опровергнуть его мнение о совершении искупления человечества одними душевными страданиями Иисуса Христа в час Его гефсиманского моления. Самые сильные выражения употребляют они, обличая ложность этого мнения. Нам кажется, что такие усилия излишни. Это учение (и, как вывод из него, умаление значения смерти и воскресения воплотившегося Сына Божия) должно быть просто отвергнуто.
Ни о каком умалении спасительной силы Креста Христова «не может слышать слух кафолический», так же как и об отрицании Божества и человечества Искупителя.
Мнение митрополита Антония «решительно расходится со Священным Преданием» (архиеп. Феофан). В самом Символе веры, в словах «распятаго же за ны» указывается на крестную смерть Христову, а не на другой момент Его искупительного подвига.
Митрополит Антоний пытается подтвердить (свою мысль) ссылкой на слова апостола Павла: Он, во дни плоти Своей, с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти; и услышан был за Свое благоговение (Евр 5, 7).
По рассуждению митрополита Антония, если Господь был услышан, по словам апостола, но распятие и смерть все‑таки претерпел, значит, Он молился не об избавлении от распятия и смерти.
Но митрополит Антоний гефсиманскую молитву Спасителя ограничивает словами: да мимоидет от Мене чаша сия и опускает вторую половину этой молитвы: обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты (Мф 26, 39). Из этого архиепископ Феофан (Быстрое) заключает, что Господь «был избавлен от страха смерти по человечеству» и в этом состояло услышание Его молитвы. Если же обратиться к внимательному исследованию текста самого Евангелия (что только отчасти сделано критиками), то произвольность заключения митрополита Антония станет очевидной.
Смысл и самые слова гефсиманской молитвы в согласии с прочими евангелистами излагает святой Марк: И, отойдя немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты (Мк 14, 35–36; ср.: Мф 26, 39, 42; Лк 22, 42).
О миновании часа сего, по словам евангелиста, и о пронесении чаши сей, по слову Самого Господа, молился Он в Гефсимании.
Выражение «час сей, час Его (Господа Иисуса Христа)» у евангелистов всегда имеет значение для обозначения времени крестной смерти Христовой.
У евангелиста Иоанна не один раз говорится, что иудеи не могли взять Его, потому что еще не пришел час Его (Ин 7, 30; см.: Ин 7, 8). Накануне страданий евангелист говорит, что пришел час Его перейти от мира сего к Отцу (Ин 13, 1), то же говорит Сам Господь Своим ученикам после вечери (см.: Ин 16, 32) и в Своей Первосвященнической молитве (см.: Ин 17, 1).
О том, чтобы миновал Его час сей (Мк 14, 35), молится Он в Гефсимании, и о том, что пришел час (Мк 14, 41; ср.: Мф 26, 45), возвещает ученикам уже после молитвы, перед лицом пришедших взять Его воинов[708].
То же можно заметить и в отношении выражения чаша сия. О миновании ее молится Господь в саду Гефсиманском и выражает после молитвы готовность испить ее: неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец? (Ин 18, 11).
Из сравнения приведенных текстов можно безошибочно заключить, что и Сам Господь, и евангелисты под образами «чаши» и «часа» разумели не что‑нибудь другое, а час и чашу крестной смерти Христовой на Голгофе. И насколько произвольно мнение митрополита Антония, что «слова Господни: да мимоидет от Мене чаша сия относятся не к предстоящему Ему распятию и смерти, а именно к этому совершенно было подавившему Его настроению глубокой скорби».
А если обратиться к приведенным митрополитом Антонием словам апостола Павла, что Сын Божий страданиями навык послушанию, и, совершившись (теАякобец), сделался для всех послушных Ему виновником спасения вечного (Евр 5, 8—9), то временем этого таинственного совершения правильнее будет считать то, когда Сам Сын Божий, зная, что уже все совершилось (тетёАяотш), Сам возгласил: совершилось (тетеХеотои)! И, преклонив главу, предал дух (Ин 19, 28, 30).
Несостоятельность взглядов митрополита Антония несомненна, в этом его критики вполне правы, но было бы полезно установить причины, почему могли явиться у митрополита Антония эти взгляды.
В чем тайна гефсиманской молитвы? Был ли здесь только страх перед грядущими мучениями и смертью, только естественная слабость Его человеческой природы, или она имеет свое особое место в домостроительстве нашего спасения?
Церковь (см. отпусты Владычных праздников в Служебнике) каждому событию земной жизни Сына Божия усвояет свое домостроительное значение. Но в «школьных» системах догматики, в разделе об искуплении, о той пачеестественной молитве, когда Иисус, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю (Лк 22, 44), даже не упоминается.
И, неудовлетворенный этим, митрополит Антоний делает предположение: «должно думать, что в ту гефсиманскую ночь мысль и чувство Богочеловека объяло падших людей и оплакало с любовной скорбью всякого в отдельности»[709]. «Его скорбь о любимом человечестве достигла высшей степени: Он принял в Свою душу все человеческие поколения и терзался греховностью каждого человека»[710].
Трудно решить, по какой причине автор не подкрепил своего мнения (не в крайнем выводе, конечно) вескими свидетельствами: были ли это недостаток эрудиции, забвение или уверенность в личном авторитете, но такие свидетельства имеются, и о них следовало бы знать критикам митрополита Антония.
К сожалению, они забыты и в курсах догматики.
Так рассуждает о гефсиманской молитве святой Амвросий Медиоланский: «Итак, Он (Христос) принимает мое хотение, принимает и скорбь мою. Я смело говорю: скорбь, потому что проповедую крест. Мое это было хотение, которое Он назвал собственным, потому что Он принял мою скорбь как человек, и как человек Он говорил, а потому и сказал: не якоже Аз хощу, но якоже Ты (Мф 26, 39). Скорбь, принятая Им за мои страсти, моя, потому что никто не радуется, когда готовится умереть. Мне Он сострадает, со мною скорбит, мне соболезнует»[711].
То же святой Лев Великий: «Спаситель, чувствуя, что уже наступает время достохвальных страданий, сказал: душа Моя скорбит смертельно, и еще: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия (Мф 26, 38, 39). Этими словами, обнаруживающими некоторый страх, Он исцеляет наше состояние бессилия Своим соучастием и уничтожил страх наказания, Сам претерпев его.
Господь, таким образом, боялся нашею боязнью, чтобы, облекшись в нашу немощь и нашу изменяющуюся и несовершенную природу, облечь в крепость Своего совершенства.
Потом, перестав просить и победив (уже через то) некоторым образом страх Своей беспомощности, в котором нам не позволил оставаться, Он перешел в иное состояние (духа) и сказал: впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф 26, 39), и далее: если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя (Мф 26, 42). Этот вопль Главы и есть спасение всего тела, этот вопль и наставил верующих, и ободрил исповедников, и увенчал венцами мучеников за веру. Ибо кто мог бы победить ненависть мира, и бурю испытаний, и ужас преследования, если бы Христос за всех и за вся не сказал Богу Отцу: да будет воля Твоя. Исправив и утвердив троекратно молитвою нашу волю, Господь сказал ученикам Своим: встаньте, пойдем отсюда (Мф 26, 46)»*.
Так же глубоко проникает в тайну гефсиманской ночи митрополит Филарет Московский.
«Внидем за Ним с Петром и сынами Зеведеевыми в вертоград Гефсиманский и проникнем бдящим оком во мрак последней ночи Его на земле… Может быть, смертная скорбь Иисуса представляется некоторым из нас недостойною бесстрастного. Да ведают они, что сия скорбь не есть действие нетерпения человеческого, но Божеского правосудия. Мог ли Агнец, заколенный от сложения мира (см.: Откр 13, 8), убегать Своего жертвенника? Тот, Егоже Отец святи и посла в мир (Ин 10, 36), Тот, Который от века принял на Себя служение примирения с Богом, мог ли поколебаться в деле служения единою мыслию о страдании? Итак, если Он скорбит, то скорбит не собственною, но нашею скорбию; если мы видим Его быти в труде и в язве от Бога и во озлоблении, то Он грехи наша носит и о нас болезнует (Ис 53, 4). Чаша, которую подает Ему Отец Его, есть чаша всех беззаконий, нами содеянных, и всех козней, нам уготованных, которая потопила бы весь мир, если бы Он один не воспринял, удержал, иссушил ее». Далее исчисляются все виды грехов настоящих, прошедших и будущих — «поскольку Искупитель понес на Себе и будущие грехи мира»[712].
Различные мнения о причинах тяжести гефсиманской скорби рассматривает протоиерей П. Сергиевский: «Мы считаем возможным и даже необходимым соединить вместе оба эти мнения (отвращение Его человеческой природы от смерти и подъятие Христом страшного бремени грехов всего человечества), потому что при таком взгляде на дело для нашего слабого ума станет яснее и понятнее вся неизмеримая глубина гефсиманских страданий Господа»[713]. «В Гефсимании в сознании Господа отразилась и сердце Его сдавила тяжесть вины всего человечества. И тем мучительнее было это сознание, что это было сознание чистого, безгрешного Богочеловека, постигавшего со всею ясностью, во всей сущности ужас и силу грехов человеческих. Христос пережил то, что не переживал ни один человек. Своим вселюбящим сердцем Он выстрадал то, чего не выстрадало и все человечество, так что всего ужаса Его душевных страданий в Гефсимании слабый ум человека не может постигнуть даже в слабой их степени»[714].
Так же объясняет значение гефсиманской молитвы и протоиерей Д. Богдашевский (впоследствии епископ Василий, ректор Киевской духовной академии)[715].
Тайна гефсиманского моления вряд ли может быть до конца уяснена ограниченным умом человека, но едва ли следует сомневаться, что «в Гефсимании, так же как и на Голгофе, Христос пострада по нас, нам оставлъ образ, да последуем стопам Его (1 Пет 2, 21)»[716], «гефсиманские и голгофские страдания, которые хотя и составляют два отличные момента, но моменты одного и того же целого, одной искупительной жертвы Христа, начавшейся в Гефсимании и закончившейся на Голгофе»[717].
Но митрополит Антоний слишком далеко зашел в «поправках нашей догматики» и значение крестной смерти заменил гефсиманской молитвой: «В этом и заключается наше искупление»[718]. Он не сделал бы этого вывода, если бы сознавал ограниченность своего опыта, не проникающего в тайну Креста и воскресения.
В отношении к самому митрополиту Антонию следует повторить то, что сказал он, будучи еще архимандритом, в отзыве о диссертации Тареева: «Та истина, которая, сделавшись нарочитым предметом изучения, познается человеком в возможной для него глубине и ясности, тем самым приобретает в его глазах особо важное значение в ряду прочих, еще не столь твердо осмысленных им, истин веры и событий Божественного домостроительства и даже представляется господствующей над этими последними»[719].
Митрополит Антоний отметил «преимущественное значение» искушений Христовых в понимании у Тареева и воплощения у архиепископа Илариона, но не заметил, что у него самого крестная смерть и воскресение Христово остались в числе прочих, «не столь твердо осмысленных им истин веры».
Критики же сами не могли различить в его высказываниях зерна истины от ложности преувеличений[720].
Рассмотрение воззрений митрополита Антония следует закончить. Он не мог создать того истолкования догмата, на которое высказывал претензии. Ошибки его вскрыты и осуждены православным сознанием.
В одном из своих писем патриарх Сергий писал по поводу статьи митрополита: «Антоний мне однажды говорил, что не нужно бояться высказывать свои мысли, хотя бы они и не получили окончательной обработки; если мысль ценная, она не умрет, другие ее подхватят, а если ее никто не подхватит, значит, она и не заслуживает жизни»[721].
Задача критики в отношении таких высказываний, как статья митрополита Антония, состоит не в полном отрицании заключенных в ней мыслей, но в отделении того, что в них есть ценного, от того, что не заслуживает жизни.
Критики митрополита Антония — одни без меры хвалили его, другие отрицали все его мысли — не помогли ему, а сам он не смог или не успел сделать этого отделения, но свою статью закончил следующими словами: «Я убежден в том, что изложенное объяснение истины искупления согласно с учением Церкви, но и еще более твердо убежден в непогрешимости самой Церкви, так что если б мне доказали, что мое объяснение не совпадает с учением ее, то я сознательно отказался бы от своих воззрений»[722].
Да вменится ему эта готовность, ибо и без того печальна и противоречива его жизнь и участь: он стремился к освобождению Церкви от государственной зависимости, но не гнушался политическим сотрудничеством с крайними правыми партиями; он боролся за восстановление канонического строя — Патриаршества в Русской Церкви, но откололся от него почти немедленно после его восстановления; он пытался очистить русское богословие от инославной зависимости, но умер под тяжестью обвинений в ереси от своих ближайших сотрудников.
9. «СМЫСЛ ЖИЗНИ» Е. ТРУБЕЦКОГО
Статья митрополита Антония «Догмат искупления» особенно ясно показала недостатки целого ряда изложений учения об искуплении, имеющих цель преодоления его «юридического» истолкования.
Эти недостатки делают подобные изложения или противоречивыми, или неполными. В них или недостаточно раскрывается зависимость спасения от крестной смерти Сына Божия (проф. Петров), или зависимость эта понимается, по существу, «юридически».
В этих последних характерно то, что рассуждения об избавлении от греха предваряются рассуждениями о том, чего Бог «не может» сделать. А заканчиваются они или «юридическим» перенесением вины и ответственности за грех на Творца мира — Сына Божия (проф. Несмелое), или просто допущением ранее отвергнутого понятия «удовлетворения» правде Божией «мучительной», сострадающей любовью Искупителя (митр. Антоний).
При таком понимании сущности искупления не только не достигается искомый синтез («нравственный монизм»), но «сии непостижимые противоречия» переносятся на Божество в виде схоластического противопоставления свойств любви [и правды] в Самом Боге.
Более последовательным и свободным от указанных недостатков оказалось изложение учения об искуплении в труде Евгения Трубецкого «Смысл жизни», изданном после статьи митрополита Антония.
Глава, посвященная искуплению, составляет только небольшую часть этой «христианской теодицеи», как называет свое исследование автор[723]. Но умозрительный характер системы и краткость изложения не являются ее недостатком, хотя и не предоставляют возможности подтверждения отдельных положений соответствующими цитатами и ссылками. Свои рассуждения автор начинает с изложения сомнений в главных истинах христианского учения.
Основание «христианской теодицеи» составляет утверждение, что источник зла в мире заключается не в творческом акте Божества, а в свободе твари. Но как можно утверждать свободу твари, если опыт свидетельствует, что даже человек — вершина сотворенного — несвободен и «не может не грешить» (поп posset поп рессаге), по выражению блаженного Августина?
Ссылка на следствия первородного греха, даже если и отказаться от его «юридического» понимания, как наказания за вину прародителей не разрешает этих сомнений.
Переход следствий греха совершается естественно — «все рожденные от перстного носят и образ перстного»[724], но это не объяснение, а только констатирование опыта[725]и вызывает новые сомнения: «почему же естественное не совпадает со справедливым, если Бог не связан законами нашего человеческого естества?»[726]
Эти сомнения касаются самого существа христианства, и ответом на них является не какая‑либо отдельная сторона или часть христианского учения, а центральная его идея — искупление как «акт исцеления человека, человечества и всего распавшегося на части космоса, восстановление мира как живого целого»[727].
Но чтобы понять подлинный христианский смысл искупления, нужно отвлечься от искажающих его «юридических» теорий и вернуться к тому противопоставлению Христа и Адама[728], которое заключается в учении апостола Павла.
В учении о первозданном Адаме находят свое выражение две глубокие идеи, или интуиции, как называет их автор, — общности единства человеческой природы и свободы как начала греха.
Опыт показывает, что люди не изолированные индивиды, а члены рода — одного органического целого. Возводя к общему источнику передаваемое из поколения в поколение извращение человеческой природы, следует прийти к заключению или об изначальности этого греховного состояния, с чем не мирится религиозная совесть, или о том первом грехе, который является началом этого состояния, то есть грехе первородном. Этот «всеобщий грех мира может быть результатом грехопадения существа, бывшего до того носителем всеобщего смысла вселенной»[729].
Таким существом, по учению апостола Павла, и был первый Адам. Как родоначальник, не связанный узами наследственности, он был свободен и вмещал в себе весь человеческий род, который есть «единое живое существо». А потому в Адаме действительно согрешили все люди[730], члены этого единого рода, а вопрос, справедливо или несправедливо распространяются следствия греха на его потомков, лишается своего значения. В учении апостола Павла, говорит автор, грех Адама изображается «как космическая катастрофа, как начало всеобщего распада и разлада»[731].
Таким образом, греховное состояние мира, которое было источником сомнений, является подтверждением правильно понимаемого христианского учения о грехе первородном и его следствиях. Но почему же грех мог иметь такие последствия?[732]
Возможность греха как уклонения от Бога и Его воли находится в свободе человека, как ее неотъемлемый признак. Но если Бог есть Жизнь, то грех, как отпадение от Бога, есть уклонение от Жизни к смерти. «Смерть лежит в природе греха, составляет раскрытие его внутренней сущности[733]… Непонятным представляется не то, что согрешивший умирает, а то, как он может жить»[734]. Раскрытием внутренней сущности греха во времени и является общая смертность и подчинение суете всей твари.
Спасение грешной твари возможно или путем чуда, лишающего разумную тварь ее свободы, или как ее возрождение и победа над грехом, влекущими к гибели следствиями греха.
А это те начала, которые лежат в основе учения об искуплении апостола Павла — «о Христе Богочеловеке, Который понес на Себе и победил на Кресте тяжесть грехов всего мира»[735].
Искупление есть исцеление человека и человечества, восстановление, а не окончательное лишение его свободы.
Для этого Сын Божий становится Человеком, Новым Адамом, новым родоначальником человечества. Так как «род человеческий есть единое живое существо», грех одного (первого Адама) влечет за собою общий распад, и «послушание одного (Адама Второго) становится началом общего исцеления»[736]. Поэтому и воплощение Сына Божия, по учению Церкви, является нераздельным и неслиянным соединением Божеского естества с естеством человеческим, с человеческой природой, а не с отдельной человеческой личностью.
А потому, по учению апостола Павла, победа Христа над искушениями, смерть греху и воскресение «суть переживания не одной Богочеловеческой Личности, но всего рода человеческого как целого… В этом утверждении всеобщности жизни Христовой — смысл всех христианских Таинств»[737], и в особенности Таинства Евхаристии, в котором реально достигается восстановление единства человеческого рода чрез «органическое» отношение Христа к верующим (Я есмъ Лоза, а вы ветви — Ин 15, 5).
Вместе с этим восстанавливается и утраченная свобода от ограничивающих ее и порабощающих следствий первородного греха[738].
И «чрез возвращение к Нему (ко Христу) в вере, в молитве и в покаянии, чрез деятельное участие в Его вольной страсти совершается и в отдельном человеке тот поворот свободы от греха, который выразился в совершенной жертве Христа»[739].
Свои рассуждения автор оканчивает тем же, с чего он их начинает, — обращением к опыту. Как данные опыта свидетельствуют об истине христианского учения о следствиях первородного греха, так они же, в лице святых мучеников и преподобных, свидетельствуют и об истине христианского учения о спасении, освобождении от греха, о действенности крестной жертвы и воскресения Христа из мертвых.
Краткость изложения автора препятствовала ему коснуться отдельных важных сторон учения об искуплении. Да это и не входило в его задачу, так как эти рассуждения составляют только небольшую часть всей религиозно–философской системы автора.
Автор не богослов, а философ, и в его взглядах отражается влияние идей Вл. Соловьева и других мыслителей[740], и рассуждения его об искуплении не были догматическим трактатом. Но почти все его основные идеи совпадают с идеями современного богословия.
Следует в этом отношении отметить некоторые параллели. Понимание автором учения апостола Павла об искуплении почти совершенно совпадает с пониманием профессора В. Мышцына, хотя разница в методе их исследований очевидна и нет оснований предполагать прямое заимствование[741].
Понимание автором единства природы человека одинаково, по существу, с пониманием архиепископа Илариона и митрополита Антония.
Все учение автора об искуплении основывается на следующих четырех идеях, или понятиях: 1) единства природы человека, 2) его свободы, 3) любви Божией, уважающей эту свободу, и 4) силы греха, влекущего человека к гибели.
Всем этим идеям можно было бы найти подтверждение в учении святых отцов, но умозрительный характер изложения автора в известной степени исключает нужду в таких подтверждениях.
Этот характер изложения является достоинством рассуждений автора, так как способствует их стройности и последовательности мысли.
Особое значение для понимания учения об искуплении имеет раскрытие автором (в согласии с учением Церкви) губительной силы следствий греха: грех рождает смерть (Иак 1, 15). «Смерть лежит в природе греха, составляет раскрытие его внутренней сущности». А это делает понятным (насколько это может быть вообще понято), что если Сын Божий, по любви к человечеству, не благоволил предоставить его гибели или отнять у него свободу, то понес на Себе всю тяжесть этих следствий и восшел на Крест, чтобы уничтожить их силу[742].
Здесь было найдено то необходимое звено, которое отсутствовало в цепи рассуждений об искуплении у многих авторов. Так русское богословие и русская религиозная мысль соединяются в стремлении к уразумению основного христианского догмата и искании смысла жизни.
ГЛАВА V. Защита «юридической» теории искупления в русской богословской литературе XX века
Рассмотренные в предшествующих главах труды, несмотря на различное решение отдельных вопросов, могут быть объединены по признаку критического отношения к «юридическому» истолкованию догмата искупления. И хотя в большинстве их сохранились отдельные признаки такого истолкования, все же основное направление русской богословской мысли в изучаемый период можно определить (см. выше) как постепенное освобождение от «правового жизнепонимания» и «юридической» теории искупления. Изменить это заключение не может и то обстоятельство, что почти все рассмотренные произведения вызывали возражения и критические замечания сторонников «юридической» теории[743]. Все эти возражения значительно уступают трудам, по поводу которых они были написаны, — в большей их части выявилась лишь недостаточная богословская осведомленность, подчинение идеям западного богословия и даже чисто охранительные тенденции их авторов[744].
Но все же настоящий обзор русской богословской литературы, посвященной догмату искупления, остался бы неполным, если бы в нем не были рассмотрены и произведения, написанные в защиту «юридической» теории. Это рассмотрение сделает возможным установить, какие аргументы могли быть выставлены в защиту «юридической» теории против критики ее в русской богословской литературе, и определить таким образом достоинство этой критики. Такая цель определяет предмет и сам метод этого рассмотрения. Так как большая часть рассматриваемых произведений была написана как критические отзывы о том или другом произведении или авторе, то предметом рассмотрения в настоящей главе должны быть не частные критические замечания, в основном отмеченные ранее, а разделы, имевшие целью обоснование или положительное изложение «юридического» понимания.
Этим же определяется и обилие цитат и ссылок при наименьшем, строго необходимом, количестве обобщений и выводов автора.
Почти все эти произведения по существу однородны, так как все они исходят от учения об искуплении, изложенного в догматике митрополита Макария (Булгакова)[745]. Это сходство позволяет избегать рассмотрения каждого произведения в отдельности, тем более что большинство из них и не заслуживает этого по своим научным достоинствам. Кроме того, объединение их, когда один автор дополняет и поясняет другого, облегчает изучение предпосылок, положенных в основу «юридического» понимания искупления, и тех выводов, к которым это понимание неизбежно приводит.
Из числа этих произведений несколько выделены могут быть книги митрополита Елевферия и архиепископа Серафима, как наибольшие по объему (196 и 299 страниц), изданные в самые последние годы (1937 и 1943) и потому могущие суммировать более ранние высказывания, как своего рода монографии; книга архиепископа Серафима может быть отмечена и по резкости суждений, вообще характерной для сторонников «юридического» понимания искупления; статья П. Девитова, изданная также в довольно позднее время (1916 год), наиболее обоснованная, по эрудиции автора, и, наконец, небольшая статья профессора догматического богословия Киевской духовной академии М. Скабаллановича[746].
Особенностью, понижающей научное достоинство этих произведений, является их крайняя нетерпимость — когда простым отрицанием заменяется серьезное критическое рассмотрение оспариваемых положений и вместо этого утверждаются положения противоположные[747].
Подобный метод в полемике можно было бы считать удовлетворительным только в том случае, если бы утверждаемые положения были достаточно аргументированы и если бы в оставленных без рассмотрения и просто отвергнутых положениях не находились такие, которые основательно опровергали положения утверждаемые[748]. Но в большей части этих произведений научная аргументация заменяется только обилием эпитетов: «откровенное», «святоотеческое», «основанное на Священном Писании учение» и т. д.
Уверенность в непреложности и очевидности «юридического» понимания искупления позволила архиепископу Серафиму (Соболеву) утверждать о митрополите Антонии: «Он знает, что та «юридическая» теория искупления, которую он отрицает, есть, в своей сущности, богооткровенное и святоотеческое учение об искуплении нас крестной смертью Христа в удовлетворение Божественному правосудию. Тем не менее он открыто отрицает этот юридический взгляд Православной Церкви на дело искупления»[749].
Та же уверенность позволяет сторонникам «юридической» теории с первых же страниц своих исследований отрицать даже бесспорные высказывания ее противников и обвинять их «в ниспровержении Божественного домостроительства в самой его основе», то есть «в силу одного своего отрицания юридического взгляда на искупление они являются жертвою тлетворного духа нашего времени»[750].
Такие высказывания, иногда в чрезвычайно резкой и категорической форме[751], если и свидетельствуют об убежденности их авторов, то одновременно не являются действительными аргументами в пользу основанных на них выводов.
Отказываясь в чем бы то ни было согласиться со своими противниками, некоторые авторы (профессор Е. Будрин и священник Бетьковский) возражали против употребления самого термина — «юридическая теория искупления», считая «этот термин совершенно неуместным»[752], так как он «формулирован немецким протестантским умом»[753].
Но если сам термин «юридическая теория искупления» действительно получил происхождение на Западе, то в русской богословской науке в него вкладывается совершенно определенное содержание — это такое объяснение догмата искупления, в котором употребляются юридические понятия: право и его нарушения, заслуги, удовлетворение, наказание в смысле кары и т. д. И несмотря на приведенные возражения, этот термин употребляется в настоящее время одинаково как противниками, так и сторонниками соответствующего истолкования догмата искупления.
Правда, отдельные авторы отмечают условность этих понятий, но все же заключают, что «без этих терминов нельзя обойтись при изъяснении непостижимого догмата искупления»[754]. «У нас нет термина для обозначения взаимных отношений между Богом и людьми на основе Божественного правосудия, кроме слова «юридический» или «правовой»»[755].
Последнее определение уже несколько раскрывает значение этого чисто формального признака (употребление юридических понятий) «юридической» теории. И один из более серьезных защитников этой теории — П. Левитов — так определяет ее содержание: «Юридической» называется та теория падения — искупления, которая, не отрицая нравственно–психологической стороны их, выдвигает идеи вины и удовлетворения на первый план»[756], что, в общем, вполне совпадает с изложением соответствующих разделов в системе митрополита Макария (Булгакова).
Такое выдвижение идеи вины при понимании падения приводит к тому, что грех рассматривается юридически как вина или преступление — «бесконечное оскорбление Бесконечного Бога». И причинная зависимость между грехом и гибелью от греха (смертью) опосредствуется гневом, враждой, проклятием со стороны Бога, наказывающего человека смертью, — смерть является возмездием за грех[757]. Грех не непосредственно приво дит согрешающего к гибели, но оказывает действие на Бога — оскорбление, а Бог, в Свою очередь, действу ет на человека путем наказания. «Осуждение Божие, или клятва, является актом Божественного правосудия, посредствующим между грехом человека, как причиною ее (клятвы), и бедствиями, как следствиями осуждения»[758]. То есть если бы этого «посредствующего акта» не было, то грешник не был бы наказан, его не постигли бы бедствия, он бы не погиб и т. д.
Следовательно, спасение грешника именно в том и должно состоять, чтобы прекратилось это посредствующее действие Божественного правосудия.
А если это посредствующее действие Божественного правосудия, в свою очередь, было следствием воздействия греха на Божество — Его оскорбления, то прекращение его также может быть достигнуто новым действием в отношении правосудия, противоположным оскорблению, — Его удовлетворением.
Таким образом, выдвижение на первый план в понимании падения идеи вины — оскорбления Бога — влечет за собой такое же выдвижение в понимании искупления идеи удовлетворения.
Но так как Божеское правосудие «не может быть лише но своего действия», то для его удовлетворения это действие должно быть перенесено на другой «объект»[759]. И этот замещающий объект должен иметь такие цену и достоинство, чтобы быть выкупом достаточным, — в соответствии с бесконечным оскорблением они должны быть «бесконечной цены и достоинства».
Удовлетворение правде Божией является, таким образом, также посредствующим актом и средней посылкой между искуплением и спасением человека. «Без этой средней посылки… никогда не выяснят тайны искупления и спасения, хотя бы весь мир заполнили томами своих мудрований»[760].
По силе этого удовлетворения Бог изменяет Свое отношение к человеку, примиряется с человеком, отменяет проклятие, оправдывает[761] виновного человека, в чем и заключается спасение грешника[762].
Так создается сама терминология «юридической» теории искупления, «сущность которой заключается в том, что Господь Иисус Христос пострадал и умер на Кресте для удовлетворения оскорбленной грехами правды Божией»[763].
«В смерти Христовой и заключается вся сущность искупления… Эта смерть есть жертва, принесенная Богу за грехи человечества в удовлетворение правде Божией. Примирение Бога с грешниками не могло состояться без удовлетворения правде Божией»[764].
«Крестная жертва была принесена в удовлетворение Божественного гнева и правосудия. Между умилостивительной крестною жертвой Спасителя и нашим возрождением наблюдается такое же соотношение, какое бывает между причиною и следствием. Как только Господь умер на Кресте, тотчас снято было с людей и наказание за грех — его первое следствие, то есть Божие проклятие. По уничтожении же крестною смертью Христа проклятия вместо последнего тотчас снизошло на людей благословение Божие»[765].
«Благость (Божия) по искупительной, в удовлетворение правде Божией, жертве Христовой снова обращается на человека»[766].
Логическая последовательность приводит, наконец, и к следующему заключению. «Это изменение отношения к человеку в Существе Божием совершается чрез удовлетворение, принесенное крестной жертвой Христа Спасителя Божественному правосудию»[767] — действие удовлетворения названо своим настоящим именем.
Термин «удовлетворение правде Божией» становится отличительным признаком «юридической» теории — «где есть сатисфакция, там «юридическая» теория»[768]. И расхождения между сторонниками и противниками «юридического» понимания искупления в значительной степени сосредотачиваются в решении вопроса о пригодности или непригодности этого термина для выражения сущности учения об искуплении.
Если архиепископ Иларион (Троицкий) (последовательный противник «юридизма» в богословии) полагает, что понятия «удовлетворения» и искупительных заслуг «должны быть выброшены из богословия без остатка, навсегда и окончательно»[769], то профессор Е. Будрин убежден, что без понятия «удовлетворения» «немыслимо понимание тайны искупления»[770].
Если обобщить критические высказывания в отношении «юридической» теории искупления, то большую часть их можно свести к следующим положениям:
«Юридическое» понимание искупления противоречит: 1) правильному понятию о Боге; 2) не имеет обоснования в Священном Писании и Предании, учении отцов Церкви и богослужении; 3) заимствовано из схоластического богословия Западной Церкви.
Поэтому и попытки защиты «юридической» теории следует рассматривать в порядке аналогичных, но противоположных утверждений, таких как: 1) утверждение такого понятия о Боге, которое бы вполне согласовывалось с выводами «юридической» теории; 2) обоснование ее Священным Писанием и Преданием; 3) отрицание заимствованности ее от западного богословия или же, в последнем случае, как утверждение, что это богословие (теория Ансельма Кентерберийского) правильно выражает учение Вселенской Церкви.
«Юридическому» пониманию искупления соответствует вполне определенное представление о Боге и Его свойствах. Это достаточно отчетливо осознают и сторонники «юридической» теории. «Отрицание правового жизнепонимания» ведет как «к ниспровержению всего Божественного домостроительства», так и «к неправильному понятию о Боге»[771]. А единственно правильным представлением о Боге является, по мнению сторонников «юридической» теории, только такое, в котором свойства благости (любви) и правды (правосудия) в Боге, и особенно их действия, различаются до полного противопоставления[772].
Возражающие против «юридической» теории искупления, говорит профессор Е. Будрин, «не имеют надлежащего представления о Существе Божием и о так называемом в богословии согласии Божиих свойств. Сосредоточившие всю сущность Божию в любви, они забывают, что Бог есть и абсолютная правда и истина, которые в Абсолютном Существе никоим образом не могут быть поглощены любовью»[773].
И так как «правда Божия так же абсолютна, как и любовь»[774], то действие ее всегда ограничивает проявление любви Божией[775], что особенно проявляется в искуплении, когда «и то и другое свойство всегда идут рука об руку в деле домостроительства нашего спасения»[776].
Действия правды Божией выступают особенно ясно: она «хочет… и требует себе»[777] для своего удовлетворения страданий и смерти Сына Божия. «Кроме любви, в понятие «искупление» входит и что‑то другое, что можно назвать правдою, гневом Божиим и подобными словами: это‑то другое требовало в Ветхом Завете таких гекатомб кровавых жертв: оно же потребовало и смерти Христа… Все дело в том, чтобы примирить в понятии «искупления» эти два по видимости несовместимых момента»[778].
«Удовлетворить правде Божией — значит успокоить эту правду уплатой или воздаянием ей должного»[779].
Такое понимание представляется профессору Будрину самоочевидным. «Ведь никто не будет спорить, — говорит он, — что Бог бесконечно правосуден, а правосудие это было бы пустым звуком, если бы не имело объекта для удовлетворения. Разве Бог может отвергнуть Себя и без всякого удовлетворения перестать быть врагом греха?»[780]
В искуплении все сводится к действиям свойств Божиих: «Бог в Своих же свойствах Собственного Существа ищет спасти павших»[781], — и их противопоставлению…
Такое понимание свойств Божества и их действий (хотений, требований), различных до противоположности, нуждающихся в примирении, вполне обосновывает делаемый «юридической» теории упрек в искажении понятия о Божестве внесением в него сложности.
Этого не могут не заметить и отдельные защитники «юридической» теории, но они пытаются отвести этот упрек, полагая, что свойства Божества находятся в гармонии.
«Как мирятся в Боге бесконечная любовь и бесконечное правосудие, — постигнуть этого наш ум не может, мы знаем только, что в Боге все должно быть в совершеннейшей гармонии… В нелицеприятном Боге не может быть противоположностей и не может быть одного более, другого менее, иначе Бог будет нечто сложное из неравномерностей»[782].
Но это, как и предшествующее рассуждение профессора Будрина, прежде всего самопротиворечиво. Утверждая, что в Боге «не может быть противоположностей» и приписывая каждому свойству свой «объект для удовлетворения», профессор Будрин противополагает их настолько, что они нуждаются в примирении и мирятся в Боге непостижимым для профессора Будрина образом. И если в Боге не может быть одного более, а другого менее, «иначе Бог будет нечто сложное из неравномерностей», то автору можно возразить, что в Боге нет одного и другого, так как Божество просто, а, следуя мысли автора и его выражениям, полагая возможность в Боге «примирения» и «гармонии» различных свойств, мы вынуждены будем признать, что Божество будет нечто сложное из равномерностей.
Известная сложность заключается в самом понятии «гармония», употребляемом и другими авторами[783].
Но даже это понятие «гармонии» едва ли соответствует признанию двух начал жизни и двух действий, о которых говорят архиепископ Серафим (Соболев) и митрополит Едевферий (Богоявленский). Первый утверждает «другое необходимое начало жизни (кроме любви Божией) Божественное правосудие, с его требованием кары для нечестивых»[784]. А второй полагает, что «правда и милость действуют сами по себе, не сталкиваясь, не ограничиваясь взаимно, но в некоторой гармонии, уступая место действию, при известном условии, одна другой»[785].
Принятие термина «удовлетворение правде Божией» для выражения сущности искупления предполагает, кроме сложности, еще и некоторую изменяемость в Боге, в Его отношении к миру, то есть предполагает за «антропоморфическими» выражениями Священного Писания о Боге («гнев», «ненависть», «раскаяние» и др.) значение состояний Самого Божества. «Господь любит правду и ненавидит беззаконие (см.: Пс 44, 8; Евр 1, 9); мерзость Ему пути развращения (см.: Притч 11, 20) — подобные выражения указывают на то, что зло не только теоретически сознается как таковое умом Божественным, но и вызывает в Нем соответствующие чувствования негодования, отвращения и гнева»[786].
Если земное зло (во времени) вызывает в Боге «соответствующие чувствования», то также во времени совершившееся искупление оказывает на Бога действие еще более сильное. «Бог и смерть! Когда эти две противоположности бытия соединились, само оно (бытие) действительно не могло не перевернуться во всех основах своих»[787].
Или, как отмечено было уже выше, «изменение отношения к человеку в Существе Божием совершается чрез удовлетворение, принесенное крестной жертвой Христа Спасителя Божественному правосудию»[788]. При таком понимании изменение касается даже Существа Божия. Но иначе и быть не может, так как само понятие «удовлетворения» предполагает переход Бога (или Его существенного свойства) из состояния неудовлетворенности в состояние удовлетворенности.
«Антропопатизм, страдательность Божества неизбежно следует из сущности «юридической» теории искупления»[789].
Этого заключения не может изменить следующее рассуждение архиепископа Серафима: «…само обновление наше, или спасение, никогда бы не состоялось, если бы не произошло это удовлетворение, и… отрицать необходимость последнего — это значит ниспровергать все Божественное домостроительство в его основе… Господь не требует от нас удовлетворения или умилостивления для Себя Самого, ибо ни в чем не нуждается, но Он этого требует для нашего спасения, ибо без удовлетворения Его Божественного правосудия не могла совершиться искупительная жертва Сына Божия и не может совершиться наше спасение, в основе которого находится не только Божественная любовь, но и Божественное правосудие»[790].
Безнадежная противоречивость и «несообразность» (употребляя выражение автора) этого рассуждения самоочевидны. Все это является ответом на положение патриарха Сергия: «Бог не требует Себе удовлетворения от нас». Поэтому архиепископ Серафим, утверждая необходимость удовлетворения, желает избежать вывода (вполне законного) о внесении этим необходимости в Божество и делает оговорку: «Бог не требует этого удовлетворения для Себя Самого». Но так как эта оговорка уже подвергает сомнению самую необходимость удовлетворения, то он поясняет: «Бог требует» его для нашего спасения, ибо без него не могло, не может совершиться наше спасение, потому что в основе нашего спасения находится «другое начало жизни — Божественное правосудие с его требованием кары для нечестивых».
«Заблуждение архиепископа (патриарха) Сергия, — продолжает архиепископ Серафим, — заключается в том, что им отвергается действие Божественного правосудия с его требованием» и т. д.
Несмотря на явное противоречие, здесь утверждается противоположение не только отдельных свойств в Боге, но Самого Бога (Который ни в чем не нуждается) действию Его же правосудия[791].
Эта же неясность допущена и в системе митрополита Макария (Булгакова). «Чтобы спасти человека… надлежало удовлетворить за грешника бесконечной правде Божией, оскорбленной его грехопадением, не потому, чтобы Бог искал мщения, но потому, что никакое свойство Божие не может быть лишено свойственного ему действия: без выполнения этого условия человек навсегда остался бы пред правосудием Божиим чадом гнева (см.: Еф 2, 3), чадом проклятия (см.: Гал 3, 10) и примирение, воссоединение Бога с человеком не могло бы даже начаться»[792].
К кому или к чему относится эта невозможность лишения свойства Божия (правды) его действия (по–видимому, карать грешника), у митрополита Макария остается невыясненным.
Эта неясная, но предполагаемая учением об удовлетворении правде Божией невозможность остается общей для всех сторонников «юридической» теории.
«Разве Бог может отвергнуть Себя и без всякого удовлетворения Своей правды перестать быть врагом греха?» — спрашивает профессор Будрин после утверждения, что «правосудие это (в Боге) было бы пустым звуком, если бы не имело объекта для удовлетворения» (см. выше). Здесь лишение правосудия «свойственного ему действия» представляется как «отвержение Богом Самого Себя».
«Бог, как Всесвятой и Всеправедный, пока стоит вина пред Ним, не может очистить скверну грешника, — рассуждает митрополит Елевферий, — но эта невозможность устраняется после удовлетворения»[793].
«Отменять же этот Божественный приговор (о каре за грех смертью) просто по любви Божией, помимо Божественного правосудия, то есть без умилостивительной жертвы, Господь не мог», —излагает взгляд епископа Феофана архиепископ Серафим[794].
Для этой недостаточно ясной невозможности находит соответствующие понятия профессор М. Скабалланович: «Она (земля — тварь) оставалась мерзкою для святости Божией, продолжала питать, так сказать, непотухающий праведный гнев Божий на себя. Этот гнев требовал удовлетворения. И вот мы входим в самую загадочную и непонятную область боговедения. Удовлетворить вполне святость и правду Божию за гневающее беззаконие могла самая ужасная, какая только совершалась землею, несправедливость… Как ни непонятно такое требование правды Божией, оно несомненно. И обнаружилось оно не в крестной лишь жертве Спасителя. Все кровавые жертвы говорили об этом требовании. Без самой крайней необходимости, коренящейся в самых глубинах абсолютного бытия, не было бы этих мрачных страниц в Ветхом Завете»[795].
Профессор Скабалланович назвал то понятие, которое скрывается за невозможностью лишения свойств Божиих «свойственного им действия», за невозможностью для Бога без удовлетворения простить грех. Требование удовлетворения есть необходимость в самом абсолютном бытии. И естественно, что при таком понятии о Боге «Христос сделался Восстановителем нашего падшего естества именно потому, что Он был страдательным орудием умилостивления»[796].
Таким образом, и новейшие изложения «юридического» понимания искупления, написанные с целью его защиты, только подтвердили высказанные его критиками упреки: удовлетворение правде Божией, понимаемое как сущность искупления, вносит в понятие Божества сложность, изменяемость и необходимость.
«Юридическая» теория искупления, несмотря на изложенные выше проистекающие с логической необходимостью выводы из ее главного положения, представляется ее сторонникам имеющей достаточное обоснование в Священном Писании и Предании (см. об этом выше, в гл. III).
«Обилие в Слове Божием выражений, заключающих в себе мысль об удовлетворении Божественному правосудию, принесенном Спасителем за нашу вину, в связи с устойчивостью церковной традиции («распятаго же за ны»), всегда признававшей «юридический» элемент в грехопадении и искуплении, является для нас первым основанием, по которому мы не хотим отбросить «юридической» теории как схоластической, устарелой и ложной… Мысль об этом («юридическом» значении искупления), так сказать, красной нитью проходит через все Священное Писание Нового Завета, в особенности послания апостола Павла; текстов, ее подтверждающих, так много и они так определенны, что истолковывать их в каком‑нибудь ином смысле было бы очевидной натяжкой»[797]. Смысл этого категорического утверждения можно передать так: к каким бы выводам «юридическая» теория ни приводила, она все же является учением Откровения, и отвергать ее — значит отрицать Откровение. Если бы это положение соответствовало действительности, то в обоснованности «юридической» теории не возникало бы даже и сомнения. Поэтому проверить эти доказательства на основании Священного Писания и Предания является чрезвычайно важным.
Первое сомнение возникает немедленно при сравнении терминологии «юридической» теории с выражениями Священного Писания. Таких, занимающих центральное место в «юридическом» истолковании искупления, терминов, как «удовлетворение», «заслуги», «заместительство», «оскорбление» и др., в Священном Писании не имеется.
Но в Священном Писании упоминаются все же другие «выражения явно «юридического» свойства», «такие термины, как ослушание, преступление, проклятие, жертва, умилостивление, выкуп и т. п.»[798]. Эту фразу П. Левитова цитирует архиепископ Никон[799], и совершенно так же рассуждают и прочие сторонники «юридической» теории искупления[800].
И если рассмотреть свидетельства Священного Писания, приводимые в обоснование «юридической» теории, то окажется, что это та же самая система соединения тех же текстов, которая употреблялась в прежних курсах догматики[801].
Как было отмечено выше, для приведения этих текстов в систему требуется выделение их из контекста и истолкование их по буквальному значению отдельных слов и выражений[802]. Точно так же, удовлетворяясь русским переводом этих речений Священного Писания, защитники «юридической» теории даже не ставили вопроса о проверке его подлинным (греческим) текстом[803].
Обращаясь же к приводимым свидетельствам Священного Писания, можно заключить, что основной задачей авторов рассматриваемых произведений было подобрать из Священного Писания тексты для обоснования учения об удовлетворении правде Божией страданиями и смертью Иисуса Христа.
И — в этом единомысленны все авторы — таким текстом считается следующий: Которого [Иисуса Христа] Бог предложил в жертву умилостивления в Крови Его через веру, для показания правды Его в прощении грехов, соделанных прежде (Рим 3, 25), или по–славянски: Егоже предположи Бог очищение верою в Крови Его, в явление правды Своея, за отпущение прежде бывших грехов[804].
П. Нечаев полагает, что «приведенное место можно считать классическим в учении Священного Писания Нового Завета об удовлетворении правде Божией жертвой Иисуса Христа. Вряд ли что может быть яснее и определеннее этих слов апостола, со всею решительностью говорящих о том, что правда Божия, ждавшая удовлетворения за поругание ее законов согрешившими и грешащими людьми, получила таковое в крестной жертве Иисуса Христа. По прямому смыслу слов апостола, Христос — прежде всего жертва умилостивления, каковою в Нем, собственно, является Его Кровь, смерть Безгрешного, не бывшего обязанным умирать и платить дань греху»[805].
Митрополит Елевферий также называет это место «самым ярким, выражающим сущность искупления»[806].
Этот же текст, вместе с другими, где употребляется в русском переводе слово «умилостивление», представляется и архиепископу Серафиму наиболее убедительным, подтверждающим учение об искупительной жертве в «удовлетворение Божественного правосудия».
«Как возможно допустить, — возражает он патриарху Сергию, — чтобы наша Церковь не смотрела на Христа как на страдательное орудие умилостивления, когда святой Иоанн Богослов в Первом своем послании говорит: Той (Сын Божий) очищение (умилостивление) есть о гресех наших, не о наших же точию, но и о (гресех) всего мира (1 Ин 2, 2); (Бог) возлюби нас и посла Сына Своего очищение (в умилостивление) о гресех наших (1 Ин 4, 10). О том же самом свидетельствует и апостол Павел, говоря, что Иисуса Христа предположи Бог очищение верою (в жертву умилостивления) в Крови Его… за отпущение прежде бывших грехов (Рим 3, 25).
Во всех рассматриваемых статьях тексты Священного Писания обычно приводятся на славянском языке, но в данном случае слово «очищение» заменяется русским «жертва умилостивления». Это не простая замена слов: умилостивлять можно Бога, а не грех; очищать можно грех, а не Бога. И нельзя согласиться с архиепископом Серафимом, что «эти слова различаются только по форме, по существенному же своему значению они, в данном случае, тождественны», и «ясно, что очищение или умилостивление есть не что иное, по существу, как удовлетворение правде Божией, или Божественному правосудию»[807].
Понятие «удовлетворение правде Божией» еще можно известным образом соединить с понятием «жертвы умилостивления Бога», но от понятия «очищение грехов» оно значительно отличается. А так как славянский перевод этого места правильнее русского выражает смысл подлинника, то естественно заключить, что оно не содержит в себе идеи удовлетворения[808].
И если так обстоит дело с самым ярким, «классическим» местом Священного Писания, то обоснование учения об удовлетворении следует искать в других текстах. Так и поступают отдельные авторы, но с одинаковым результатом[809].
Все это приводит к следующему признанию: «По–видимому, в Священном Писании учение об удовлетворении раскрыто нельзя сказать чтобы неполно и неточно, но как‑то не совсем определенно и ясно». Но так как в Священном Писании имеется «мысль о наказании человека за грех», продолжает свое рассуждение тот же автор, «в этом случае ему (Священному Писанию) не должно быть чуждо и учение об удовлетворении именно правде Божией, об этом мы вправе заключить уже в качестве априорно–необходимого предположения»[810].
Это чрезвычайно важное признание — учение об удовлетворении априорно истолкованию учения Священного Писания об искуплении[811]. Поэтому вполне естественно, что основу для «юридического» понимания искупления остается искать в понятиях жертвы и выкупа, в понятиях вражды Бога, гнева и проклятия Богом грешника.
Святоотеческое правило для истолкования подобных выражений Священного Писания устанавливает необходимость «слова и имена в отношении к Богу, взятые из бытия дольнего, прелагать в значение высшее, горнее»[812].
То же не отрицается и сторонниками «юридического» толкования, когда об этом говорится не в трактатах об искуплении, а в других частях догматической системы: «Если в Слове Божием говорится о гневе, недовольстве, раскаянии Божием, то это высказано лишь применительно к нашим человеческим понятиям: в воле Божией нет места никаким изменениям»[813]. Но в изложении учения об искуплении эти выражения понимаются буквально, ибо иначе нельзя отыскать в них «юридическое» значение.
Точно так же не следует «исключать из системы христианского вероучения понятие «цены» или «выкупа»», как думает профессор Будрин, но необходимо дать этому понятию, как и понятию «жертвы», правильное истолкование.
Буквальное понимание слова «выкуп» и истолкование значения «жертвы» применительно даже не к ветхозаветному, а языческому ритуалу и пониманию смысла жертвоприношений неизбежно приводит к вопросу: кому принесена Кровь Христова? Известны попытки ответа на этот вопрос в древней Церкви и рассуждение об этих попытках святителя Григория Богослова, указавшего на действие этой жертвы не на Божество в смысле Его умилостивления или удовлетворения, а на человека, как очищение и освящение.
В стремлении найти «юридическое» понимание искупления в Священном Писании сторонники этого понимания не ограничиваются истолкованием по буквальному смыслу отдельных слов и выражений, но, уже отступая от буквального смысла, вкладывают в отдельные тексты то содержание, которого в них не имеется.
В «юридическом» истолковании искупления большее значение усваивается понятиям «клятвы, или проклятия», наложенных на род человеческий после грехопадения, и на снятие их после удовлетворения правде Божией. «Осуждение, или клятва, является актом, посредствующим между грехом… и бедствиями»[814], — говорит митрополит Елевферий и сам же задает вопрос: «В чем же, в каких словах выразилось Божие осуждение прародителей? Не в чем ином, как в райской заповеди: в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь (Быт 2, 17). Осуждение Божие на смерть, проклятие Божие implicite[815], но условно было в приведенных словах Творца Промыслителя»[816].
«Эти грозные слова, — рассуждает и архимандрит Серафим, — Божественного правосудия содержали в себе проклятие для людей в случае нарушения ими данного для них Божественного закона»[817].
Следует предположить, что без априорного допущения необходимости «посредствующего акта» в виде проклятия, вражды и тому подобного (выражения для обозначения изменения отношений Бога к человеку)[818] нельзя было бы отыскать проклятия Божия в приведенных словах implicite.
Точно такое априорное предположение послужило причиной искажения смысла в Рим 6, 33 греческого oij/cdvux: по–славянски оброцы (плата) греха смерть в «возмездие за грех — смерть»; а в таком смысле этот текст цитируется и на него делаются ссылки почти во всех рассматриваемых произведениях[819].
Те же предпосылки заставляют видеть понятие о «примирении Бога» с человеком в Рим 5, 10; 2 Кор 5, 19; Еф 2, 16 и др., где говорится о «примирении человека» и мире с Богом.
Точно так же и с «юридическим» смыслом понятия «оправдание». «Нельзя все значение понятия оправдания сводить только к его филологическому словопроизводству, игнорируя его существенное значение, — говорит архиепископ Серафим. — Это понятие, помимо филологического, имеет существенный догматический смысл в связи с целостным воззрением Божественного Откровения на дело нашего спасения»[820]. То есть для правильного понимания этого термина сперва следует иметь «целостное воззрение на дело нашего спасения» (по мысли архиепископа Серафима, — «юридическое»).
Нельзя также согласиться, что понятие «заслуги» равнозначно с понятием «благодать» и т. д.[821]
Исследование самих текстов Священного Писания, приводимых в обоснование «юридической» теории искупления, и принципов их истолкования показывает, что, по выражению П. Аевитова, «первое основание» «юридической» теории является недостаточно твердым.
Исследование это также показывает незнакомство авторов рассматриваемых статей с произведениями профессора Мышцына, профессора Глубоковского и др. по истолкованию спорных текстов Священного Писания, показывает их неосведомленность в «библейском богословии».
Считая «юридическую» теорию искупления правильно выражающей церковное учение, защитники ее полагали, что она в такой же степени, как и Священным Писанием, обоснована и церковным Преданием[822].
Авторы рассматриваемых статей неоднократно высказывали свое уважение к святоотеческим творениям, полагая, что и здесь имеется обоснование для «юридической» теории. Но следует заметить, что признаков самостоятельного изучения творений святых отцов в этих статьях не имеется. Наибольшее количество ссылок на святых отцов имеется в письмах митрополита Елевферия, но здесь они даются в виде отдельных цитат и заимствованы (автор сам указывает это) из системы митрополита Макария[823].
Прочие авторы хотя и часто утверждают, что «юридическая» теория является святоотеческой, но обосновывают это утверждение довольно своеобразно.
Профессор Будрин приписывает Василию Великому и Иоанну Златоусту следующие слова, заключая их в кавычки и даже не указывая, которому из них они принадлежат: «Крестная жертва Христова не только есть полнейшее и совершеннейшее удовлетворение правосудию Божию за все человеческие грехи, не только равноценна ценности всех человеческих душ, но имеет бесконечно высшую цену так, как бесконечно выше человека Тот, Кто принес за человека искупительную жертву на Кресте». После чего делает следующую сноску: «В. В. толк, на Пс. 18, Злат. на Поел, к Рим.»[824].
Едва ли такой способ цитации можно признать научным, тем более что если отдельные выражения из второй половины этой «цитаты» имеются в других, а не в указанном толковании Василия Великого на псалом, то первой половины ее не имеется вовсе в творениях обоих святителей.
Архиепископ Серафим полагает, что «критерием истины были для нее (Церкви) святые отцы — их благодатное толкование Священного Писания», но сам избегает ссылок на их творения и заменяет их ссылками на толкование епископа Феофана (Говорова), так как «это толкование, будучи основанным на учении святых отцов Церкви, является святоотеческим»[825]. При всем уважении к личности епископа Феофана с таким категорическим утверждением позволительно и не соглашаться.
Отдельные цитаты приводятся архиепископом Серафимом отрывочно, большей частью из вторых рук, и довольно странно комментируются[826].
Но интересный вывод делает П. Нечаев из «общего и совсем краткого (только две страницы) обзора учения отцов и учителей Церкви». Приписав без каких‑либо доказательств учение об удовлетворении святому Иринею Лионскому, автор находит его также у святого Афанасия Великого и заключает: «Так же или, по крайней мере, похоже на то учили Василий Великий, Кирилл Александрийский, Кирилл Иерусалимский, Иларий Пуатьевский (Пиктавийский), Иоанн Дамаскин и др.». Но из списка этих имен, при всей легковесности суждений, автор все же должен был исключить святителя Григория Богослова. Этот святитель, а также Ориген (учением о выкупе от диавола) и другие (автор их не назвал) «принципиально расходились с общецерковным учением об удовлетворении правде Божией жертвой Иисуса Христа. «Он (святитель Григорий) хотел обосновать необходимость того и другого (?) не на Божественных свойствах, а вообще на домостроительстве нашего спасения или потребностях падшей человеческой природы»[827].
Едва ли можно считать основательными выводы из столь краткого обзора, верно лишь заключение о том, что учение святителя Григория никак нельзя соединить с учением об удовлетворении. Но исключение воззрений святителя, удостоенного Церковью именем Богослова, из общецерковного учения является более чем смелым.
Помимо ссылок на святоотеческие творения митрополит Елевферий и архиепископ Серафим искали подтверждения «юридической» теории еще и в богослужебных книгах Православной Церкви.
В этом отношении их труды несколько отличаются от обоснования этой теории в курсах догматики. Но архиепископ Серафим ограничивается одними ссылками без приведения самого текста[828], митрополит Елевферий вполне удовлетворяется буквальным повторением таких терминов, как «клятва», «осуждение» и др., причем обилие текстов совершенно не уясняет их смысла[829].
И в отношении к богослужению даже немногие попытки изучения заключенного в нем догматического учения остались обоим авторам также неизвестными.
Во всех этих попытках богосдовствования заметна какая‑то связанность мысли, стремление опереться на чей‑то авторитет, который признается и отыскивается не в источниках церковного учения, а значительно ближе по времени к авторам.
Замечания архиепископа Серафима в отношении авторитета епископа Феофана (Говорова), заменившего для него святых отцов, были только что приведены.
На авторитет митрополита Филарета, без глубокого анализа и понимания его творений, ссылается архиепископ Никон (Рождественский).
О догматике вообще говорит профессор Будрин[830].
Эти авторитеты представляются им бесспорными: ошибки, частные мнения у святых отцов ими легко признаются, но здесь все представляется точным и определенным — утверждается незыблемость авторитета системы митрополита Макария (Булгакова).
Не могли избежать авторы рассматриваемых статей использования воззрений Ансельма Кентерберийского[831]. Ими руководствуются не только такие малоавторитетные авторы, как П. Нечаев, всю свою статью построивший на изложении его теории[832], к ней же обращаются профессор Будрин и профессор Скабалланович.
Первый упоминает о воззрениях Ансельма Кентерберийского как об учении «в сущности совершенно согласном со Словом Божиим и учением Церкви»[833]. А последний полагает, что «никто лучше Ансельма не доказал невозможности одного прощения греха со стороны Бога без искупления его, необходимости удовлетворения за грех в мировой гармонии»[834].
Но тот же профессор Скабалланович высказал еще и другое мнение о том же «отце схоластики»: «Все дело в том, чтобы примирить в понятии искупления эти два по–видимому несовместимых момента (любовь и правосудие). Ансельму это не удалось, но и никому до и после него»[835].
Достоинство системы епископа Сильвестра (Малеванского) видит тот же профессор Скабалланович в том, что «в определении догмата искупления он искусно исключил все прибавленное со времени Ансельма к Священному Писанию, в частности, понятия удовлетворения (satisfactio) и заслуги (meritum)… последовать за Ансельмом… явно не хотел преосвященный Сильвестр, и от этого остановило его то «обращение к религиозному сознанию всей Церкви», которое он рекомендует догматисту в начале своего труда»[836].
Поэтому и митрополит Елевферий должен был сознаться: «Пусть термины «удовлетворение» и «заслуги» взяты в богословие из римского права, но дело, конечно, не в них как словах, а в самих актах искупления, которые для лучшего человеческого понимания их более правильно (по сравнению с чем? — Прот. П. Г.) определяются этими терминами. И применять их к сему деду, по–моему, нисколько не предосудительно для выражения православного понимания искупления»[837].
А так как в богословие эти термины были введены в XI веке Ансельмом Кентерберийским в Западной Церкви после разрыва ею вселенского единства и, по признанию самих же апологетов «юридической» теории, прибавлены к Священному Писанию, заимствованы из римского права, то едва ли правильно (от своих слов осудишися — Мф 12, 37) заключение, что они выражают православное понимание искупления, общецерковное учение.
Помимо приведенных рассуждений, в защиту «юридической» теории высказывается предположение, что отрицание «юридического» смысла искупления приведет к отрицанию «объективной стороны» искупления, к такой «нравственно–психологической» теории, по которой под искуплением понимается только учение, возвещенное Спасителем, пример Его жизни и впечатление от Его мученической добровольной смерти.
Но «кроме этого, так сказать, естественного значения жизни и смерти Христовых для нравственного бытия человечества, — говорит П. Левитов, — есть в искуплении еще и мистический, иррациональный элемент, который не в состоянии вполне понять наш разум, который делает тайну искупления именно тайной… Церковь взгляд, сводящий все искупительное дело к евангельскому учению и примеру Его личной жизни, решительно осудила на Карфагенском Соборе при рассмотрении ереси Пелагия»[838].
Это замечание является безусловно правильным, но автор ошибается, если думает, что всякое отрицание «юридической» теории исходит из приведенного им взгляда, и произвольно полагает, что «мистический, иррациональный элемент» в искуплении, «тайна искупления» раскрывается в «юридическом» его понимании[839].
Необходимость такого понимания также следует только из априорно принятой концепции правовых взаимоотношений Бога и человека: если искупление не прерывает «посредствующего акта» (Божия гнева, клятвы и т. д.), то, следовательно, оно не имеет «объективной стороны» и т. д.
Убедительность подобных рассуждений уменьшается, если между грехом и гибелью от греха будет определена непосредственная причинная зависимость. В этом случае спасение от греха и его следствий будет также непосредственным действием искупления, а не опосредствовано действием искупления на Бога (удовлетворение и т. д.) и обратным действием Бога на человека[840].
Если обвинения в «пелагианстве» отдельных противников «юридической» теории (митрополит Антоний, профессор Несмелое) имело известное основание в их некоторых высказываниях (см. об этом выше), то это же обвинение может быть не без основания возвращено и «юридической» теории. Замена онтологической связи между грехом и расстройством природы человека посредствующими актами (отъятие благодати) дала повод к обвинению католичества, где «юридическая» теория получила общее признание, в «полупелагианстве».
Тем же «правовым жизнепониманием» объясняется и последующее рассуждение П. Аевитова. «Вторым побуждением, чтобы отстаивать «юридическую» теорию грехопадения — искупления, является для нас то соображение, что лишь с точки зрения этой теории можно удовлетворительно провести разграничение между первородным грехом и его следствиями, тогда как с точки зрения одной лишь нравственно–психологической теории мы волей–неволей должны смешивать их». (Автор под грехом понимает «юридическую» виновность и отвержение всего человечества за грех Адама, под следствиями — расстройство психофизической природы человека.) «А между тем, — продолжает он, — этого смешения допускать нельзя. И не столько потому, чтобы оно прямо противоречило Слову Божию или учению Церкви, выраженному на Вселенских Соборах, а главным образом ввиду соображений методологического характера. Если мы отождествим их, если станем понимать первородный грех лишь в смысле испорченности нравственной природы человека, то внесем путаницу во всю систему христианского вероучения, в особенности же в учение об освящении, благодати и Таинствах»[841].
Это положение автор доказывает примером действия Таинства крещения. Он рассуждает так: если в Таинстве крещения с крещаемого снимается первородный грех, а действительность доказывает, что следствия этого греха (расстройство психофизической природы) остаются, то, следовательно, крещение уничтожает не следствия, а нечто другое, то есть «юридически» снимает ответственность за первородный грех. «Он уже не заслуживает гнева Божия, но может быть предметом жалости и сострадания, он не достоин наказания, но нуждается во врачебной помощи» и т. д. Поэтому за крещением следует другое Таинство — миропомазания, сообщающее силы для потребления следствий греха. «…То, — заключает автор, — отсюда можно сделать косвенный вывод в пользу защищаемого нами «юридического» воззрения на грехопадение — искупление»[842].
Кажущаяся последовательность этого рассуждения колеблется самим автором, оговорившимся, что недостаточное разграничение между грехом и его следствиями вызывает трудности методологического характера. А трудности эти связаны только с «юридическим» пониманием греха, вины, наказания и следствий греха.
И дело не в смешивании этих понятий, а в том, что эти понятия в Слове Божием имеют не «юридический», а нравственный характер; не в отрицании понятия «вины», а в том, как эта вина снимается. И для этого в слове Божием есть соответствующие выражения: «прощение», «отпущение греха». А где прощение грехов, там не нужно приношение за них (Евр 10, 18). Ограничивать же «юридическим» снятием вины действие крещения на крещаемого можно только не понимая онтологического характера действия Таинства.
А так как такое действие, безусловно, имеется и составляет отличие Таинства от обряда (значение его раскрывается в самом чинопоследовании Таинств), то косвенный вывод в пользу «юридического» воззрения теряет свою убедительность и силу[843].
«В пользу «юридической» теории грехопадения — искупления говорит то обстоятельство, — продолжает П. Левитов, что и нравственно–психологическая концепция этих догматов не имеет перед нею никакого преимущества в важнейшем вопросе христианской апологетики: каким образом нам может быть вменено то, в чем мы не участвовали своею волею (первородный грех)? Воззрение на первородный грех как на испорченность нашей природы, передаваемую по естественно–биологическому закону наследственности от предков к потомкам, представляется простым, ясным и удовлетворительным для нашей мысли лишь до тех пор, пока догмат о грехопадении рассматривается сам по себе, вне его связи с догматом искупления. Когда же мы и об усвоении заслуг Христовых поставим тот вопрос, какой мы ставим относительно вменяемости нам преступления Адамова, — то есть на каком основании мы пользуемся плодами Его крестной жертвы, — то увидим, что, оставаясь в плоскости доступной нам эмпирической действительности, мы на него так же не можем ответить исходя из реально–этического воззрения на искупление, как и руководствуясь «юридическим» его пониманием»[844].
Вопрос, поставленный Левитовым, действительно является одним из важнейших [вопросов] христианской апологетики, вернее, христианской теодицеи, и решен он может быть, конечно, не в плоскости нравственнопсихологической. Отдельные попытки его решения частично уже были рассмотрены в настоящем исследовании.
Но самая постановка вопроса у Левитова неправильна и страдает недоговоренностью.
грешника, в привитии ко Христу немощного члена, почему из полноты Церкви ему изливаются новые силы в других Таинствах, непосредственно следующих за крещением, — миропомазании и причащении.
1. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 613–614.
Прежде всего нужно заметить, что «в плоскости эмпирической действительности» вопроса о действенности искупления (а не об усвоении заслуг) так же не существует, как и вопроса о наследственности (а не вменении) первородного греха: и то и другое является эмпирически воспринимаемой реальностью: как очевидно греховное расстройство, так же очевидно и преодоление греха — спасение силою Христа верующих.
Но, с точки зрения «юридической» теории, в терминах «вменения греха» и «усвоения заслуг» (сама терминология принимает какой‑то протокольный характер —■ «на каком основании») удовлетворительно ответить на этот вопрос нельзя. Это признает и Левитов: «Существует немало попыток примирить догматы о первородном грехе и искуплении в их «юридическом» понимании с требованиями нашего разума и нравственного обоснования, но все эти попытки, надо сознаться, не дают полного удовлетворения нашей мысли»[845].
Уже исходя из такого признания следует заключить, что невозможность удовлетворительного ответа на поставленный вопрос также нравственно–психологическо й теорией служит довольно слабым аргументом в пользу теории «юридической».
Для правильного ответа вопрос этот должен быть перенесен в область теодицеи и поставлен значительно глубже — так, как он действительно поставлен и потом разрешен в «Опыте христианской теодицеи» Е. Трубецкого[846].
Левитов находит впоследствии то же решение, приходя в дальнейших рассуждениях к идее реального единства человеческого рода в Адаме и Христе.
В этих последних рассуждениях отражается прежде всего влияние на него, вплоть до заимствования терминологии, ранних статей митрополита Антония (Храповицкого): «Христос действует на нас не естественным только путем (через учение и пример Своей жизни), но сверхъестественным, внутренне–мистическим, духовно–благодатным. Это действие Спасителя на нас, это, так сказать, переливание Его праведности и святости в нашу душу, это привитие нашей природы к природе Господа не менее таинственно и непостижимо для нас, нежели виновность наша в преступлении Адамовом»[847].
Но здесь автор уже выходит из границ «юридической» теории, и это дало повод митрополиту Антонию заметить, что П. Левитов, «недавний защитник ее («юридической» теории), сам же ее опровергает, как бы устраняя ее крайности, за устранением которых от этой теории ничего не остается»[848].
К учению о единстве человеческого рода приходит и митрополит Елевферий[849], но и в этом сказывается отличие его, как Левитова, от догматики митрополита Макария (Булгакова), о чем было замечено выше.
Последовательные же сторонники «юридической» теории рассуждают иначе — для них не существует самого вопроса, как его ставит Левитов. «Что же из того, что потомки Адама ничего не знали о падении Адама, ни самого Адама? — спрашивает архиепископ Серафим и продолжает: — Несмотря на это, святой апостол Павел, а вместе с ним и наш катехизис, учат, что нам вменен Богом грех Адама и мы ответственны за этот грех, как бы и сами согрешили первородным грехом. Это Богооткровенное и святоотеческое учение мы должны с верою воспринимать, если не желаем тяжко согрешить против Православной Церкви ради рационалистических своих вымыслов»[850].
Наконец, в защиту «юридической» теории П. Левитов приводит еще один, совершенно особенный аргумент: «Надобно заметить, — говорит он, — что «юридическая» теория в чистом виде (курсив у Левитова. — Примеч. авт.) никогда не высказывалась ни одним богословом. Даже митрополит Макарий говорит об усвоении нами крестных заслуг Христовых при посредстве не только благодати Божией, но и наших личных подвигов: свободной веры и добрых дел. Но только об этом участии человека в устроении своего спасения богословы «юридического» типа говорят не в отделе об искуплении, а в отделе об освящении (по существу дела, это, конечно, все равно), сосредотачивают на нем сравнительно мало внимания, оставляя его как бы в тени и выдвигая на первый план заслуги Спасителя»[851].
П. Левитов ошибается, так как в чистом виде «юридическая» теория высказывалась на Западе католическим и протестантским «богословием». Невозможность же для православного богословия высказать ее «в чистом виде» является доказательством ее внутренней несостоятельности — невозможности обосновать ею необходимость человеческих усилий для достижения спасения.
В этом отношении защитник «юридической» теории только подтвердил то, на что указывали в качестве признака ее несостоятельности патриарх Сергий и профессор Несмелое[852].
Совершенно без возражения оставлены во всех рассмотренных произведениях замечания архиепископа Илариона (Троицкого)[853] о крайнем умалении при «юридическом» понимании искупления значения воплощения и воскресения Христова в домостроительстве спасения человека.
К числу недостатков большинства рассмотренных произведений следует отнести еще какое‑то отсутствие культуры речи, неудовлетворительность самого изложения, влекущую к противоречиям, странным выражениям и утверждениям.
«Содержание печатаемых писем не претендует на церковную в точном смысле верность, это мои богословские суждения», — говорит в предисловии к своей книге митрополит Елевферий. И через несколько строк продолжает: «Но едва ли кто‑либо будет отрицать в них, что они… подтверждаемы церковным Преданием»[854].
Архиепископ Серафим говорит о свойствах Божиих, что «они идут рука об руку»[855].
По П. Нечаеву, удовлетворение «выступает на сцену», «Бог от вечности держал, так сказать, наготове Мессию Иисуса Христа»[856].
Вместе с такими выражениями допускаются ошибки более значительные.
Митрополит Елевферий не всегда понимает мысли митрополита Антония (об исправлении митрополитом Петром (Могилой) католических катехизисов) и возражает не по существу; полагает, что термин «сатисфакция» имеется в исповедании Петра (Могилы) и т. д.[857] Он же допустил чисто несторианское понятие «человеческого сознания» Иисуса: в гефсиманском молении «Божество, озарявшее все Его существо, сокрылось»[858] (то есть Богочеловек имел человеческое сознание, лишь озаряемое Божеством?).
Архиепископ Серафим, возражая митрополиту Антонию (Храповицкому) на его мысль о существенном единстве верующих между собой и Христом по Его человеческому естеству, высказал взгляды, граничащие уже с монофизитством[859].
В статьях митрополита Макария (Оксиюка), митрополита Елевферия, П. Нечаева допущены выражения о «правде Отца», Которому Сын приносит удовлетворение, о «жертве Отцу», о «желании Бога Отца доказать Свою Божественную правду» и т. д., которые едва ли согласуются с православным учением о единстве воли и действий Святой Троицы[860].
Наконец, последний защитник «юридической» теории, бывший миссионер И. Айвазов, возражая автору настоящего труда на приведенное им[861] положение патриарха Сергия, что Христос является восстановителем падшего человеческого естества, заявил, что Христос «принес новое, другое естество»[862]. В эпоху Вселенских Соборов его признали бы начальником новой ереси «аллофистов», но в настоящее время можно ограничиться лишь замечанием об уровне богословских познаний автора такого высказывания.
Рассмотрение произведений, написанных в защиту «юридической» теории, показывает не только недостаточное научное достоинство этой защиты, не только неосведомленность в разбираемых вопросах и незнакомство с современной богословской литературой. Рассмотрение их выявило большее — защитники «юридической» теории ничего не могли сказать такого, что бы изменило выводы, сделанные ее критиками, и лишь подтвердили все эти выводы, начиная от учения о Боге и заканчивая заимствованностью от средневекового схоластического богословия Запада.
ГЛАВА VI. Литература о догмате искупления второй половины изучаемого периода (1918–1944)
1. СОСТОЯНИЕ БОГОСЛОВСКОЙ НАУКИ И ЛИТЕРАТУРЫ
События 1917—1918 годов составляют тот исторический рубеж, за которым резко изменяются условия жизни Российского государства и Русской Православной Церкви.
Эти изменения не могли пройти бесследно и для тесно связанной с жизнью Церкви богословской науки. Прекращение деятельности духовных академий, сокращение издания богословской литературы и церковный раскол не могли благоприятствовать ее дальнейшему развитию[863].
Но все же это развитие не прекращается. И хотя среди изданий духовно–богословской литературы (большей частью только справочного и полемического характера) исследований, касающихся догмата искупления, не было, некоторые из них, оставшиеся в рукописях, должны быть отмечены в настоящем обзоре.
Также не могут остаться без рассмотрения труды отдельных авторов, по разным причинам оказавшихся вне пределов своей родины и там издавших свои произведения[864].
Но предварительно следует сделать некоторые выводы, без чего это рассмотрение было бы затруднительным.
Большинство трудов и исследований, относящихся к первой половине изучаемого периода, иногда сближающихся, иногда расходящихся в понимании отдельных сторон догмата искупления, объединяются одинаковым критическим отношением к «юридической» теории искупления.
Это критическое отношение оказывалось характерным не только для трудов, имеющих непосредственной задачей изучение догмата искупления. Исследования по изучению Священного Писания, творений святых отцов и церковного Предания показали необоснованность «юридического» понимания этого догмата в основных источниках богословского ведения.
Менее многочисленные произведения направления противоположного — в защиту «юридической» теории — выявили неудовлетворительность этой защиты и особую тенденциозность аргументации вместе с недостаточной научной осведомленностью их авторов.
Отрицание «юридического» понимания искупления становится общим местом в русской богословской науке. Но одни критические высказывания никогда не разрешают положительной задачи, а таковой для русской богословской науки являлось положительное изложение учения об искуплении, свободное от его «юридического» истодкования. Выполнение же этой задачи оказалось достаточно трудным.
В предшествующих главах настоящего обзора рассмотрен ряд попыток такого изложения. И если рассматривать каждую из них в отдельности, то большую часть их следовало бы признать неудачными. Но это не лишает их определенной ценности и богословской значимости. Они дают богатый материал для уразумения отдельных сторон догмата искупления и, что еще более важно, указывают на необходимость непосредственного обращения к источникам Предания Православной Церкви и сокровищам ее многовекового духовного опыта — творениям святых отцов и богослужению.
Таким образом, задачей для последующих опытов изложения учения об искуплении должно быть не эклектическое сведение отдельных идей и понятий как элементов для истолкования догмата, а углубленное изучение всего церковного Предания и проверка им результатов, которых достигла русская религиозная мысль и богословская наука.
Только при ясном представлении этой задачи может быть правильно определено значение этих сравнительно немногочисленных опытов, рассматриваемых в последней главе настоящего исследования. Причем следует обратить внимание и на условия возникновения этих исследований в самое последнее время.
В пределах России основную задачу богословской мысли составляло преодоление церковного раскола; этим объясняется создание произведений полемически–канонического направления[865] и малочисленность произведений характера догматического.
За рубежом же, при наличии больших возможностей для издания, среди произведений, касающихся догмата искупления, имеются произведения различного характера и различных направлений: исследования Священного Писания, полемические статьи и изложения догмата в философски–спекулятивных (протоиерей С. Булгаков) и богословски–догматических (В. Досский) системах.
2. ОПЫТ ПРАВОСЛАВНОЙ ТЕОДИЦЕИ АРХИЕПИСКОПА ГУРИЯ (СТЕПАНОВА)
Из произведений, написанных в пределах Советского Союза, оказались известными и доступными автору труды архиепископа Гурия (Степанова) и митрополита Варфоломея (Городцова).
Труд архиепископа Гурия «Богозданный человек»[866], имеющий подзаголовок «Опыт православной теодицеи жизни», охватывает изложением все «домостроительство спасения человека» в его истории и завершении — «осуществление теодицеи жизни». Автор имел целью представить ту сумму познаний о человеке, которую дает христианство, показать, как через открываемые христианством истины «верующее сознание осмысливает себя в своем религиозном уповании» и человек действительно достигает выхода из своего настоящего неестественного состояния.
В соответствии с таким содержанием все исследование разделено автором на три части–главы: 1) «Идеал и действительность» (идеальная жизнь первозданного человека и выход его из идеальных условий жизни — падение); 2)«Божие спасение человека»; 3)«Внутренний процесс спасения».
Раскрытие учения об искуплении во второй главе занимает одно из важнейших мест этого опыта теодицеи и потому должно быть рассмотрено среди других подобных произведений. Но прежде этого рассмотрения следует, насколько это возможно в пределах границ настоящего исследования, сделать несколько замечаний, относящихся к труду архиепископа Гурия в целом.
Весь труд можно рассматривать как продолжение магистерской диссертации автора[867], завершение второй ее части, излагающей христианское учение о спасении. Начальные слова нового труда: «Христианство является единственной в мире религией, которая дает опытную проверку своих упований» — заимствованы из заключения более ранней диссертации. Они определяют связь между обоими произведениями. Возникшим стремлением к такой опытной проверке, может быть, и объясняется создание самого труда и то обстоятельство, что почти единственным источником его оказалось «Добротолюбие» — собрание аскетических опытных писаний отцов Церкви[868]. В обобщении опыта христианского подвижничества заключается его ценность. Но не все части этого исследования имеют одинаковое достоинство, что зависит главным образом от степени обоснования рассуждений автора этими опытными свидетельствами отцов.
Последняя часть (глава) исследования является наиболее ценной. Эту главу, вместе с приложением «Водительство Духа Божия в деле спасения по святоотеческому разумению», можно было бы назвать теорией православной аскетики, и тогда меньшие по объему первые главы оказались бы известного рода догматическим введением к такой теории[869]. Рассматриваемый в таком отношении, труд архиепископа Гурия имеет большую ценность и заслуживает самого внимательного изучения.
Но автор определил свой труд как теодицею и этим дал возможность предъявить к нему иные требования, и тогда, именно как в теодицее, в нем можно обнаружить ряд существенных недостатков.
Как в первой главе, говоря о первозданном человеке и его падении, так и в других частях автор оставляет без рассмотрения главный вопрос всякой христианской теодицеи — о распространении греха Адама и следствий этого греха (наследовании, вменении и т. д.) на его потомков[870]. У него нет также упоминания о единстве в Адаме всего человеческого рода, а это было бы особенно важно для понимания искупления всего человеческого рода подвигом Нового Адама и единства в Нем искупленного человечества — Церкви.
Рассматривая жизнь первозданного человека, автор сосредотачивает свое внимание на его сознании и душевных состояниях, исходя из нынешнего состояния душевной жизни человека в его падении, недостаточно следуя своей же собственной замечательной, по существу, оговорке[871]. Автор как будто недостаточно учитывает, что падение искажает не одну психическую жизнь, но и всю природу первозданного человека.
Наконец, следует отметить влияние[872] на автора более ранних трудов профессора В. Несмелова и митрополита Антония (Храповицкого)[873].
Изложение учения об искуплении занимает большую часть второй главы труда архиепископа Гурия.
Приступая к этому изложению, автор считал необходимым «отмежеваться» от обеих крайностей, допускаемых при объяснении тайны искупления: «как от так называемой «юридической» теории искупления, так и от теории, именуемой «нравственной»»[874]. Обе они признаются автором неудовлетворительными.
«В «юридической» теории, созданной западным мышлением, воспитавшимся в узких рамках римского юридизма, дается внешнее истолкование тайны искупления, приближение ее к уму человека путем логических наведений, заимствований из сферы греховных человеческих отношений, регулируемых таким же греховным человеческим разумом… Все существенные черты этой теории построены на базе обычно практикующихся (греховных, себялюбивых) отношений между людьми и облечены в форму строгого юридизма. Они несовместимы с понятием Бога любви…»[875]
«Нравственная теория искупления, явившаяся в результате критики «юридической» теории и в противовес ей… сильна своей критикой «юридической» теории, оттенением неудачных сторон этой теории, но слаба положительным содержанием. Жертвенный подвиг Спасителя мира в ее устах — более показательный образец указуемой нам Христом жизни, чем существенным образом спасающая нас и необходимая для нашего спасения голгофская жертва».
«Мы предлагаем истолкование тайны искупления, — определяет автор характер своего изложения, — вмещающее в себе, в прямом их значении и святоотеческом понимании, все изречения Священного Писания, касающиеся этой неизреченной тайны. Мы старались из анализа внутренней природы греха и средств его преодоления выяснить существенную необходимость жертвы искупления за грех, вызываемую онтологическими (природными) законами бытия, как нормами Богом установленной жизни»[876].
Правильное определение недостатков «юридической» и «нравственной» теорий и правильно поставленная задача обязывают внимательно отнестись к опыту автора. Даже в качестве только опыта преодоления уже не одной, но обеих крайностей изложение автора должно занять в истории истолкования догмата искупления свое определенное место.
В разделах, предшествующих изложению учения об искуплении, уясняется ряд понятий (как предпосылок к пониманию догмата искупления), в которых автор раскрывает «Божие домостроительство нашего спасения».
Если гибель человека состояла в разъединении человека с Богом через грех, то для его вечного спасения нужно такое соединение двух природ — Божеской и человеческой, которое было бы разъединению недоступно. Так автор приходит к идее Богочеловека «как к единственно возможному пути восстановления идеальных отношений между Богом и человеком»[877].
«Восприятие Божеством человечества в процессе спасения человека является актом существенным, и оно не может быть призрачным», поэтому «явление в человеческом образе Сына Божия должно быть действительным Его воплощением»[878].
Воплотившийся Сын Божий должен стать Новым Адамом, Родоначальником, чтобы, по святому Исааку Сирину, совершив обновление естества человеческого в Своей Ипостаси, передать это обновление всему человечеству.
Раскрытие людям истин о Боге, мире и о самом человеке, тех истин, которыми должен человек руководствоваться в жизни, должно повлечь изменение всего содержания духовной жизни человека. А это изменение совершается «только путем болезненного перелома», так как все окружающее (мир, люди и духи злобы) будет противиться этому изменению. Таким образом «путь неизбежного страдания является единственно возможным путем жизни такого человека в условиях падшего мира»[879].
Поэтому и жизнь воплотившегося Богочеловека должна быть исполнена страдания и, воспринятая добровольно, является добровольной жертвой самоотверженной любви Его к человечеству. В этой жертвенности заключается и пример: «человечеству необходимо было дать идеал восприятия жертвенного страдания»[880].
Для описания самого жертвенного подвига Сына Божия архиепископ Гурий заимствует ряд образов и понятий у митрополита Антония: «Божественное сердце Богочеловека любовью своею вмещало в себе все греховное человечество, болело всеми его скорбями, усвояло себе, по всеобъемлющей любви самоотверженного сострадания, все то мучительство, всю ту бездну страдания и скорби, которыми был мучим за свое отступничество от Бога грешный человеческий род». Само искупление «прежде всего и главным образом» «есть подвиг Божественного сострадания и милосердия к людям»[881].
Но, заимствуя у митрополита Антония понятие сострадательной любви и не отрицая глубокого значения гефсиманского подвига, автор все же завершительным моментом искупления считает крестную смерть Сына Божия, когда «человечество в лице Спасителя мира омылось жертвенной Кровью и предстало Богу Отцу искупленным, очищенным пред судом правды Божией»[882].
После этих предварительных замечаний автор переходит к раскрытию тайны искупления, «более созерцаемой в благодатных плодах ее и трудно постигаемой в ее внутренней глубине»[883].
Для уяснения зависимости спасения человека от крестного подвига Сына Божия автор устанавливает следующие положения: «…между грехом и карой за него, между преступлением и наказанием за него существует глубочайшая внутренняя связь». Возмездие за грех является «онтологически» неизбежным следствием допущенной свободой человека аномалии жизни. И цитирует замечательные слова святого Марка Подвижника, объясняющие известное место книги Бытия (в онь же аще день сиесте от него, смертию умрете — Быт 2, 17): «Господь положил, чтобы за каждым делом, добрым или злым, приличное ему воздаяние следовало естественно, а не по особому назначению, как думают некоторые, не знающие духовного закона»[884].
Уже одно это положение дало бы возможность автору представить «онтологическое» понимание искупления без уклонения к отрицаемым им «юридической» и «нравственной» теориям.
Но в действительности автор допускает два ряда рассуждений, часто противоречащих одно другому.
«По нормам Богом установленной жизни грех, являясь нарушением этих норм, несет соответственное данному нарушению страдание и влечет человечество в неисчерпаемую бездну скорби, которая, при постоянно продолжающемся грехе, является в силу этого бесконечной и неуничтожимой. Сын Божий любовью Своего богочеловечного сердца вмещает в Себе все человечество и Божественным состраданием усвояет Себе всю неисчерпаемую бездну человеческого страдания за грех, которое завершается высшим напряжением душевных и телесных сил и самой смертью Богочеловека на Голгофе. В этом вольном восприятии любовью богочеловеческого сердца человеческого страдания за грех Сын Божий, как Новый Адам, вмещающий в Себе все человечество, является живою Жертвою, действительным искуплением, требуемым Богом установленными нормами жизни, не жертвой «юридического» возмездия иди кары за грех, а жертвой самоотверженной Божественной любви; не жертвой, нужной Богу для умилостивления Его разгневанного правосудия, а жертвой, нужной для людей, неизбежной по онтологическим законам бытия и необходимой для снятия с совести людей тяготеющей над их сознанием ответственности пред судом правды Божией, чтобы сделать людей оправданными и дерзновенными пред лицом Божиим»[885].
Автор полагал, что такими рассуждениями он достаточно «отмежевался» от отрицаемой им «юридической» теории. Общее направление его рассуждений действительно говорит об этом. Но ряд выражений, неоднократно повторяющихся, нуждается в раскрытии их содержания.
Раскрытие одного из них дается в другой последовательности рассуждений: «Воля Божия установила определенные нормы жизни. Эти нормы жизни есть правда Божия»[886]. Нормы жизни — это уже не абсолютное свойство Божие, которое «не может быть лишено свойственного ему действия»…
Но после этого следует новый ряд рассуждений: «Нарушение норм жизни… создает как на совести человека, так и в онтологическом порядке жизни ответственность пред судом правды Божией, то есть влечет за собой неизбежную аномалию жизни»[887]. Это выражение повторяется особенно часто. Но если правда Божия — норма жизни, то «юридическое» понятие «ответственности пред судом правды Божией» (а не пред судом Божиим) просто излишне и может быть объяснено только заимствованием терминологии из традиционного объяснения искупления. Но в дальнейшем «юридический» смысл все увеличивается.
Страдание за грех не освобождает человека от ответственности и «онтологически» ничего изменить не может, оно только влечет человека к сознанию своей ответственности и «к внутренне ощущаемой потребности в особой жертве умилостивления за грех»[888]. Здесь вводится еще одно «юридическое» понятие, хотя еще только как психологическая потребность самого человека.
Но наследственное развитие греха «онтологически» влечет за собой не одно страдание, но и усугубление чувства ответственности. «По естественному ходу вещей такой порядок должен идти в бесконечность… Бездна страдания и глубина ответственности пред судом правды Божией наводят клятву на человечество, для снятия которой недостаточно никаких человеческих сил»[889].
Понятие «клятвы» также остается нераскрытым, и, наконец, автор переходит к ранее отрицаемому им понятию «удовлетворение»[890]. «Между тем понести всю бездну страдания и в силу онтологической связи между грехом и страданием, и в силу тяготеющей над человеком ответственности за грех необходимо, так как этим только удовлетворяется правда Божия, исчерпывается и утоляется глубина ответственности пред судом ее и снимается тяготеющее над человечеством проклятие, иначе будет оставаться ответственность за грех и не может чувствоваться оправдание пред Богом»[891].
Введение понятия «удовлетворение» приводит к своему логическому завершению: «Чрез восприятие Сыном Божиим в Свое богочеловечное сердце всего человечества и всего человеческого страдания за грех, во всех последствиях греха, происходит понесение существенно связанного с грехом возмездия, то есть страдания и кары, равных греху. Благодаря этому торжествует правда Божия, ибо страданием Спасителя исчерпывается вся сумма страдания за грех человечества. В этом принесении Спасителем мира умилостивительной жертвы за грех лежит глубочайшее основание прощения грехов и невменения их верующим во Христа и привившимся к Нему любовью своего сердца»[892].
Многое поражает в этом заключении, но более всего, что автор не заметил противоречия себе самому в приведенных выше рассуждениях. В результате постепенного, так сказать, накопления «юридических» понятий и терминов: «ответственность», «клятва», «удовлетворение», «принесение умилостивительной жертвы», торжество правды Божией в «понесении возмездия и кары, равных греху» — все объяснение искупления приобретает обычный «юридический» смысл и никак не может быть согласовано с понятием правды Божией как нормы жизни. Здесь под именем правды Божией выступает опять страшное свойство необходимости в Абсолютном Бытии. В «принесении умилостивительной жертвы», а не просто в Божией благости находит автор «глубочайшее основание» прощения грехов человеку…
Это тем более непонятно, что основная мысль автора об онтологической связи греха и страдания требует совсем иного хода мысли.
Трудно представить причины такого несоответствия — может даже быть, что они заключаются в недостаточной отделанности автором своего труда. Но так как отрицательное отношение автора к «юридической» теории достаточно определенно высказано не только в этом, но и в предшествующем его труде, то, отметив имеющееся противоречие, можно в дальнейшем больше не останавливаться на нем и сосредоточить внимание на ранее изложенном ряде рассуждений автора.
В следующем разделе («Правда Божия в жертвенном подвиге Сына Божия — преодоление пределов земного страдания и смерти») автор последовательно излагает историю искупительных страданий Сына Божия, включая Его гефсиманский подвиг. Эта часть выгодно отличается от большинства других изложений, обычно это упускающих. Основной идеей этого изложения является усвоение состраждущею любовью воплощенного Сына Божия всего человечества и всего человеческого страдания за грех.
В последующих разделах второй главы автор очень кратко говорит о домостроительном значении воскресения Христова. «Он — Носитель в Себе всего человечества, и Его воскресение из мертвых поэтому потенциально содержит в себе возможность воскресения всего человечества»[893]. В вознесении Христом человечества в лоно жизни Триипостасного Божества человечество достигает «во Христе большей полноты жизни, чем в первозданном Адаме».
В прочих разделах главы архиепископ Гурий говорит о Церкви (о Таинствах и устройстве Церкви) как о единой спасающей христианина среде и Царстве Божием. Созданием Церкви завершается Божие спасение человека и начинается путь личных усилий каждого человека, или «внутренний процесс спасения», как автор и называет третью главу своего труда.
Руководствуясь основными мыслями автора, можно было бы так изложить его понимание искупления. По онтологическим законам жизни за грехом, как его необходимое следствие, следует страдание. Так как грех бесконечно развивается, то и страдание делается бесконечным, и сам человек не может освободиться от него. Чтобы избавить человека от этого бедствия, Сын Божий становится Человеком и Своей сострадающей любовью принимает в Себя весь человеческий род[894], переносит это страдание и таким образом освобождает, искупает от него человечество и создает в Церкви условия для соединения с Богом и спасения каждого отдельного человека.
В основе этой концепции находятся две главные идеи об онтологической, а не «юридической» зависимости: о гибели от греха и об усвоении всего человеческого страдания состраждущей любовью воплотившегося Сына Божия.
Вся концепция близко напоминает концепцию митрополита Антония (Храповицкого), но, хотя избегает крайностей последнего в изображении значения гефсиманского подвига, в общем уступает ей.
Одной из основ теории митрополита Антония было признание существенного единства по естеству всего человеческого рода в первом Адаме, рассечения этого единства в грехопадении и восстановление сострадающей любовью Сына Божия в искуплении.
Архиепископ Гурий вопрос о существенном единстве человеческого рода в первозданном Адаме даже не рассматривает.
Так же как и у митрополита Антония, в теодицее архиепископа Гурия нет удовлетворительного ответа[895], почему же спасение человека могло произойти только чрез понесение «всей суммы страданий». Архиепископ Гурий недостаточно ясно говорит об «онтологических законах жизни», «нормах жизни», «естественном порядке бытия» и, называя эти нормы жизни правдой Божией, склоняется в ходе дальнейших рассуждений к тому же «юридическому» пониманию. Говоря об этих законах и нормах, он как бы не учитывает, что Бог — Творец естества — не связан этими законами, Он выше «естественного хода вещей»[896]. С утверждением же, что «воля Божия установила определенные нормы жизни», что очень сходно с объяснением профессора Пономарева, можно вполне согласиться, с тем только замечанием, что для этого утверждения нет нужды в такой сложной системе рассуждений. Для этого достаточно прочитать евангельские слова о единой малой птице, которая не падает на землю без воли Отца Небесного (см.: Мф 10, 29), чтобы не возражать, что все домостроительство нашего спасения произошло по воле Божией.
Можно отметить еще недостаточную ясность утверждения о том, что за каждым грехом следует соответствующее ему страдание и оно же оказывается бесконечным. В силу бесконечного развития греха или в силу качества греха первого Адама?
Но все же труд архиепископа Гурия входит в общую цепь попыток преодоления «юридического» понимания искупления. Он имеет ряд достоинств, делающих его опытом, несмотря на его несовершенство, ценным и интересным. В нем правильно определены недостатки обеих крайних теорий, указана онтологическая, а не «юридическая» зависимость гибели от греха и ненужность всякого рода «посредствующих актов»[897].
В нем ценно дальнейшее развитие понятия «сострадательной любви» Искупителя и изложение искупления в последовательности евангельского текста[898]. Имеющиеся в нем недостатки могли быть вызваны условиями создания труда и недостаточной отделанностью его самим автором.
3. ТРАКТАТ МИТРОПОЛИТА ВАРФОЛОМЕЯ (ГОРОДЦОВА)
Вторым произведением, написанным в этот период и ставшим доступным для рассмотрения благодаря любезности его автора, оказался трактат высокопреосвященного Варфоломея, митрополита Новосибирского[899]. Содержание трактата вполне определяется его названием. Отдельные положения автор обосновывает не только текстами Священного Писания, но и многочисленными ссылками на святоотеческие творения и богослужебные книги — это следует отметить прежде всего как большое достоинство его труда[900]. Не менее важно само обращение мысли автора к непосредственному действию искупительного подвига Сына Божия, затемняемому (в «юридическом» понимании) признанием удовлетворения правде Божией сущностью искупления, после чего «следствия» этого удовлетворения действуют на человека внешним образом.
Автор не высказал своего мнения о «юридической» и «нравственной» теориях искупления, так как все его изложение имеет положительный, а не полемический характер. Но воссоздание падшего человеческого естества Сыном Божиим — Новым Адамом — может быть признано тем пониманием, которое избегает ошибок обеих крайних теорий. «Новый Адам Своим страданием и крестной смертью обновил человеческое естество, падшее в первом Адаме»[901].
Автор избегает также упрека, который в свое время сделал архиепископ Иларион (Троицкий) «школьному» изложению, — в умалении значения Его воплощения. «Вся земная жизнь Господа нашего Иисуса Христа является открытием тайны спасения рода человеческого», — говорит автор и обращает внимание на исправление воли человеческой, уклонившейся в Адаме. «Сын Божий потому и называется Новым Адамом, что и у Него, как и у первого Адама, созданного безгрешным, была воля совершенно свободная, то есть Он мог поступать так, как Ему угодно, и Он свободно выбрал путь полного послушания воле Отца Небесного». Автор отмечает значение искушений Христа в пустыне, сравнивая их с искушением Адама в раю[902].
В гефсиманском молении также автор видит исцеление той же воли человеческой. «Тем‑то и безмерно велик гефсиманский подвиг нашего Спасителя, что здесь Новый Адам свободно, по человечеству, отринул искушение плоти Своей и подчинился безусловно воле Отца Своего и решительно пошел на крестную смерть, которая и открыла первому Адаму и всем сынам Адамовым, верующим в Сына Божия, вход в Небесное Царство»[903].
Автор приводит глубокое изречение святого Ефрема Сирина: «Первый Адам вкушением разрушил свою волю, подчинив ее телу, и ослабил разрушенное тело, так что оно стало нашей смертью; Второй же (Адам) бодрою Своею волею укрепил тело, дабы удалить его от смерти».
В гефсиманском подвиге автор отмечает не только страх грядущих страданий, но и «представление тяжести страшных грехов всего человечества, то есть людей, живших от Адама, живущих и имеющих жить до скончания века»[904].
Как еще одно достоинство трактата митрополита Варфоломея следует отметить последовательное воспроизведение событий евангельской истории (в этом он близок к труду архиепископа Гурия) с определением домостроительного значения отдельных моментов на основании святоотеческих толкований.
В письме (также предоставленном автором для ознакомления вместе с трудом) высокопреосвященный митрополит Вениамин (Федченков), высоко оценивая труд в целом, все же сделал ряд замечаний. «Не ясно изложение идеи искупления: почему оно нужно и в чем именно состояло это искупление?» Но следует заметить, что сам митрополит Вениамин придерживается «юридического» понимания искупления и, наконец, что автор не имел цели дать полное изложение догмата.
При рассмотрении сочинений высокопреосвященного Варфоломея Советом Московской духовной академии для присуждения ему степени доктора богословия труд его получил весьма лестную оценку.
4. ПОЛЕМИКА О ДОГМАТЕ ИСКУПЛЕНИЯ В ЗАРУБЕЖНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Два догматических вопроса волновали представителей русской богословской мысли за границей: учение об искуплении митрополита Антония (Храповицкого) и софианское истолкование догматов протоиерея Сергия Булгакова.
Едва только организовалась церковная жизнь русской эмиграции, митрополит Антоний, возглавивший так называемый Карловацкий Синод, издал свой «Опыт христианского православного катехизиса» (1924), где было изложено учение об искуплении, выпустил в новом издании свою статью «Догмат искупления» и ряд других книг[905].
Недостаточно отмеченное ранее (в 1917—1918 годах) в России учение митрополита Антония произвело теперь большое смущение и оживило непосредственный интерес к догмату искупления. Вместе с полемикой против крайностей его объяснения вновь возник вопрос о «юридической» теории искупления.
Не повторяя изложенного в предшествующих главах[906], следует ограничиться некоторыми отдельными замечаниями в отношении возникшей по этому вопросу литературы. Более или менее подробный анализ ее в настоящее время был бы и затруднителен ввиду невозможности ознакомления со всей периодической литературой того периода.
Богословские вопросы интересовали в эмиграции более широкие круги, чем это было обычно в России. Писателями по всем вопросам богословия становились авторы или не имеющие достаточной научной подготовки, или по чисто внешним причинам не имевшие возможности пользоваться богатым наследием русской богословской науки, что не могло не отразиться на достоинстве их сочинений.
Это относится и к авторам произведений в защиту «юридической» теории. В этих произведениях проявилась какая‑то убогость богословской мысли и аргументации, какое‑то идейное старообрядчество, препятствующее отличить догмат от богословских мнений[907], когда любое «школьное» истолкование выдается за учение Церкви и классическими трудами по догматическому богословию признаются учебники протоиерея Малиновского… Тут же выясняется, а может быть и представляет собой истинную причину подобных богословских рассуждений, крайняя политическая реакционность этих авторов, которым и митрополит Антоний (Храповицкий) представлялся либералом[908].
Как можно судить по отдельным сведениям, в этот период были предложены еще некоторые попытки понимания догмата искупления, из которых, по–видимому, интерес представляет онтологическое объяснение сущности искупления профессора Ильина.
Взгляды митрополита Антония также имели отдельных защитников. После доклада в Заграничном Синоде архиепископа Феофана (Быстрова) с критическим разбором учения митрополита Антония второй доклад в защиту митрополита Антония был сделан епископом Гавриилом (Воеводиным), бывшим Челябинским[909].
В развитие взглядов митрополита Антония архимандрит Пантелеймон издал в Варшаве брошюру «Крест Христов в православном понимании»[910].
Если споры о «юридической» теории в этот период не дали, да и не могли уже дать ничего нового, то упоминание о них необходимо, чтобы понять ту «степень накаленности атмосферы за границей касательно истолкования этого догмата» (искупления), в которой происходили эти споры, в которой явилась система софиологии протоиерея Сергия Булгакова и которую «упустил из вида» сам покойный патриарх Сергий, издавая указ, осуждающий эту систему[911].
5. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В СИСТЕМЕ ПРОТОИЕРЕЯ С. БУЛГАКОВА
Имя протоиерея С. Н. Булгакова[912] как богослова тесно связано с его учением о Софии — Премудрости Божией, учением, приобретшим в изучаемый период значительную известность, вызвавшим многочисленные возражения и споры и, наконец, осуждение Русской Православной Церкви в указах покойного патриарха Сергия.
Это учение частично высказывалось протоиереем Булгаковым и в более ранних книгах («Философия хозяйства» и «Свет невечерний»), но в основном было изложено в произведениях, изданных за рубежом после 1923 года.
Прежде осуждения Московской Патриархией учения о Софии оно рассматривалось и также вызвало осуждение Карловацкого Синода Русской Заграничной Церкви. Протоиерей Булгаков отвечал на оба эти осуждения особыми «Докладными записками» на имя митрополита Евлогия, возглавлявшего ту церковную группировку, к которой принадлежали сам отец Сергий и Богословский институт в Париже.
Книги самого отца С. Булгакова и акты, осуждающие его учение, вызвали ряд полемических статей и брошюр по этому поводу.
Система «софиологии» отца С. Булгакова включает все основные вопросы христианского богословия, и в том числе учение об искуплении, подлежащее рассмотрению в настоящем исследовании[913].
Это изложение учения об искуплении тесно связано со всей богословской системой отца С. Булгакова, а потому необходимо сделать ряд замечаний в отношении всей этой системы и общего направления его богословствования.
Патриарх Сергий полагает, что система отца С. Булгакова имеет «гностический характер», ее «начало нецерковно»[914].
Признаки гностического, нецерковного богословия, противоположность его богословию церковному проявляются прежде всего в самом содержании богословствования отца С. Булгакова, в тех предметах, которые его занимают, в тех вопросах, на которые он пытается дать ответы.
Отличительной особенностью богословия православного (святоотеческого) является сотериологический характер рассматриваемых им истин (догматов), в соответствии со словами святого Иоанна Дамаскина: «Он (Бог) открыл то, что узнать нам было полезно, а что именно превышало наши силы и разумение, о том умолчал»[915]. И «законообязательность» догматов для членов Церкви заключается в спасительности выраженных ими истин[916].
В противоположность этому, признаком богословствования гностического будет стремление познания того, о чем Бог умолчал, попытки проникновения в тайны Непостижимого Бога, запредельные человеческому познанию, удовлетворяющие только философской любознательности и поэтому бесполезные для спасения человека.
А именно такими и являются рассуждения отца С. Булгакова о Боге, внутритроичной жизни, отношении Божественных Ипостасей к Усии (греч. «сущность». — Ред.), попытки проникновения в сознание Божества, подробности христологии и т. д.[917]
Ответов на такие вопросы в откровенном учении не имеется, и, естественно, возникает вопрос об источниках богословствования отца С. Булгакова. Патриарх Сергий заключает, что «система отца Булгакова создана не только философской мыслью, но и творческим воображением, подобно тому как и гностики искали философского познания, а так как откровенное учение о Боге Непостижимом не давало конкретного материала для их философских построений, то недостающее гностики заменяли воображением»[918].
Если патриарх Сергий, осуждающий эту систему, видит ее источник в философских построениях и творческом воображении автора, только оперирующего терминами и понятиями, обычными в православной догматике, то сочувственно относящийся к этой системе Н. Бердяев говорит больше: «Богословствование отца С. Булгакова носит в значительной степени визионерский, опытный характер»[919].
Что бы ни лежало в основе системы отца С. Булгакова: отвлеченные умозаключения, построения творческого воображения или даже визионерское парение мысли, — во всяком случае это уже нечто иное, отличное от откровенного учения, единственного источника богословствования церковного.
Самостоятельность в отношении к церковному учению системы отца С. Булгакова выявляется особенно ясно в недостаточности обоснования центрального пункта его системы — учения о Софии — свидетельствами, авторитетными для православного богословия[920].
В то же время эту систему нельзя признать и вполне самостоятельной. В том произведении, которое можно назвать введением к последующим трудам отца С. Булгакова («Свет невечерний»), имеется ряд ссылок и экскурсов, позволяющих заключить о действительных источниках его софиологии. Это неправославные и нецерковные мистические системы (каббала, сочинения Я. Бёме, Д. Пордеджа, Вл. Соловьева и даже рукописи А. Н. Шмидт), сходство с которыми проявляется в некоторых пунктах софиологии отца С. Булгакова — сходство странное для православного богословия[921].
Эта странность еще увеличивается от резкого и несправедливо критического отношения отца С. Булгакова к святоотеческому богословию, включая даже догматические определения Вселенских Соборов[922]. Наконец, следует отметить еще в системе отца С. Булгакова какую‑то нарочитую двусмысленность и неясность терминологии, оставляющую многое недоговоренным и недостаточно точно раскрытым[923].
Но, в то же время, отец С. Булгаков является все же крупным мыслителем–философом, его система может «загипнотизировать кажущейся глубиной своих домыслов и общим своим вдумчиво–благоговейным тоном» (выражения патриарха Сергия). В ней, несомненно, имеются отдельные интересные мысли, отдельные правильные формулировки, без чего она не могла бы заинтересовать сколько‑нибудь серьезных читателей.
Приведенные замечания относятся и к изложению отцом Сергием Булгаковым учения об искуплении, которое занимает в его системе значительное место.
Искупление автор относит к первосвященническому служению Богочеловека, определяя его, после некоторых оговорок, как «примирение людей с Богом через освобождение их от греха»[924].
В дальнейшем, в начале соответствующего раздела, автор делает ссылки на ряд текстов Священного Писания, общая мысль которых позволяет ему установить следующее положение, от которого исходят его дальнейшие рассуждения: «Христос принес жертву в Своей Крови и принял на Себя грехи мира. Таков факт, непреложно засвидетельствованный Словом Божиим и столь же непреложно явственный для нашего непосредственного религиозного сознания. Во Христе мы примиряемся с Богом. Он есть для нас Посредник, верою в Него мы узнаем себя оправданными пред Богом.
От этого факта отправляется и богословское учение об искуплении, которое спрашивает прежде всего об этой искупительной жертве: кому она принесена, как, почему, в чем ее сила? На все эти вопросы отвечают разные богословские теории искупления, которые обычно останавливаются на той или другой черте этого факта и соответственно его стилизуют, причем обычно сама по себе верная мысль приобретает односторонность»[925]. Затем автор перечисляет характерные попытки богословского истолкования догмата искупления: идеи выкупа диаволу или Богу, победы над смертью, классической теории сатисфакции, заместительной жертвы и сострадательной любви.
Собственное же понимание автора ставится им в связи с основными христологическими началами его системы и, по–видимому, должно включать все верные мысли предшествующих попыток без их односторонности.
Но прежде рассмотрения понимания автора необходимо отметить, что, определяя «факт, непреложно засвидетельствованный Словом Божиим и столь же явственный для нашего непосредственного религиозного сознания», автор не обратил внимания на то, что не все в его формуле является бесспорным и общепризнанным.
Безусловно, эту формулу нетрудно обосновать текстами Священного Писания, что автор и делает. Но в Слове Божием имеются и другие тексты и понятия, выражающие учение об искуплении: наименование воплотившегося Сына Божия Спасителем и Его дела спасением[926]. Поэтому, в точном соответствии со вселенским Символом веры («нас ради человек и нашего ради спасения…»), сущностью догматического учения об искуплении является признание причинной зависимости спасения человека от всех домостроительных дей ствий Сына Божия. И только после этого устанавливает самое понятие «искупления»[927]. Поэтому первым вопросом, на который должно ответить богословское объяснение догмата искупления, является вопрос, «почему воплощение, крестная смерть и воскресение Сына Божия спасают человека?», а не вопрос: «кому принесена жертва?» и т. д.
Точно так же следует обратить внимание, что избранные отцом С. Булгаковым термины (на русском языке): «умилостивление», «оправдание», особенно в первой же ссылке автора на Священное Писание (Рим 3), — являются спорными не только в отношении содержания, но и в отношении правильности их перевода[928].
Избегая истолкования этих терминов, автор или склоняется к их буквальному (по русскому переводу) пониманию, что уже предопределяет известную стилизацию последующего истолкования, или допускает неясность в положении, принимаемом в качестве основного тезиса. Эта неясность еще более возрастает в последующем изложении, которое по самому замыслу автора должно быть весьма сложным.
Кратко изложить учение отца С. Булгакова было бы затруднительным, если бы этого не сделал уже он сам в особом «Автореферате».
«Бог–Любовь, сотворяя человека, в Предвечном Совете берет на Себя ответственность Творца за восстановление твари, удобопревратной в ее свободе. Жертвой предвечно закланного Агнца Он искупает и эту природную тварность, и греховную удобопревратность, возводя Богочеловека к предназначенному Ему богочеловечеству. При этом искупление раскрывается не только как дело одной Второй Ипостаси, но и совокупный акт всей Святой Троицы. Богочеловек, в силу единства Своей человеческой природы и общечеловеческой природы, отождествляется с ветхим Адамом и силой сострадательной любви делает его грех Своим собственным, Он приемлет тяготеющий над ним гнев Отца, влекущий за собой богооставленность и смерть. Это принятие смертной чаши греха совершается духовно в Гефсимании, а телесно на Голгофе и завершается смертью. Христос выстрадал телесно и духовно как бы эквивалент всех человеческих грехов, всех адских мук за грехи и чрез то упразднил силу греха, сделал его как бы несуществующим, примирил с Богом людей, которые своей свободой восхотят воспринять и усвоить это примирение, это спасение. Бог прославляет Христа за это жертвенное послушание, которым Он восстанавливает человека, и Он становится достоин и способен к принятию прославления. Последнее выражается в воскресении и вознесении, которые совершаются Отцом силою Святого Духа, но вместе с тем и соответствующей богочеловеческой силой уже Самого Христа»[929].
Но изложение это слишком кратко, а может быть, даже и нарочито неясно, хотя и из него можно заметить, что в учении отца С. Булгакова смешаны самые разнородные элементы. Причем они не составляют органического единства и могут быть рассмотрены в отдельности, что облегчает их понимание и анализ.
Прежде всего, следует выделить характерные особенности, привнесенные отцом С. Булгаковым из его софиологической системы.
В этом отношении останавливают внимание первые же положения приведенного «Автореферата» — об «ответственности Творца» и искуплении «природной тварности». Недостаточно ясные в отдельности, в соединении вместе они приводят к выводу, отмеченному в Указе патриарха Сергия.
Как бы ни понимать сущность искупления, из него нельзя исключить понятие «исправления известной аномалии» (греха и его последствий). А если искуплению подлежит природная тварность, то, следовательно, в ней заложена эта аномалия, или греховность, и восстановление твари оказывается необходимым по самой ее природе. И если Бог «берет на Себя ответственность Творца»[930] за это восстановление, то, следовательно, в Боге или Его творческом акте находится причина этой аномалии. Заключение патриарха Сергия является достаточно обоснованным: «Давая мысль о возможности ответственность за падение перенести на Творца, это учение понижает в человеке сознание греховности, то есть колеблет самое основание духовной жизни»[931].
Но отец С. Булгаков называет такой вывод из его учения недоразумением: «Когда говорится о тварности как условии греха, разумеется тварная свобода ограниченных, но свободных существ. Конечно, реальность этой свободы включает и реальную возможность и опасность падения, каковое и совершилось. Свобода есть высший дар любви Творца к творению»[932] и т. д.
Эти объяснения, сделанные притом с определенной целью, все же недостаточно ясны и не совпадают с положениями его книги, давшей основание к выводу патриарха Сергея и заключению В. Досского: «Отец С. Булгаков самое понятие тварности делает синонимом несовершенства»[933].
«Бог, — говорит отец С. Булгаков, — творя мир, берет на Себя ответственность за его спасение и решает Собою восполнить недостающее в тварности, обожить сотворенное, дать вечность становящемуся. Посему идея искупления нераздельно связана с идеей творения, а в известном смысле онтологически ей тождественна»[934], искуплением Бог «оправдывает акт творения»[935].
Из «Докладных записок» отца С. Булгакова следует заключить, что под «недостающим в тварности» следует понимать ее свободу — «возможность и опасность падения». Но свобода — «высший дар любви Творца к твари», признак ее совершенства, а не «недостающее в тварности». Вместе с возможностью греха в ней также реально существует и возможность не согрешить, иначе она и не была бы свободой.
Предположение же нужды в искуплении самой тварности может означать только детерминирование возможности греха в его необходимость, отрицание возможности не согрешить — отрицание свободы[936].
Но даже если признать, что в своих «Докладных записках» отец С. Булгаков вносит коррективы к положениям, высказанным им ранее, то и в этом случае его объяснение не является удовлетворительным. Тогда необходимо сделать вывод, что искуплению подлежит не совершенный грех и его последствия, но сама возможность греха[937]. Следовательно, искупление необходимо и без грехопадения. И в такой интерпретации учение отца С. Булгакова также остается «чуждым Святой Православной Церкви»[938].
За рассмотренным положением об искуплении «природной тварности» отец С. Булгаков, в порядке своего «Автореферата», продолжает: «При этом искупление раскрывается не только как дело одной Второй Ипостаси, но и совокупный акт всей Святой Троицы».
Под такой формулировкой скрыто положение, также осужденное патриархом Сергием, — об искупительном страдании за грех человека всей Святой Троицы. Отец С. Булгаков не согласился с этим определением и не оставил его без ответа: «Пусть здесь говорит вместо меня от лица учения Церкви митрополит Филарет: «Любовь Отца — распинающая, любовь Сына — распинаемая, любовь Духа — торжествующая силою крестною… Тако возлюби Бог мир… Не лукавые рабы прехитряют Господа. Всеблагий Отец не щадит Сына, дабы не погубить рабов лукавых» и т. д. Митрополит же Макарий (Ч. 2, § 126) просто и деловито свидетельствует об участии всех Лиц Пресвятой Троицы в деле искупления, то есть ту самую мысль, которая мне теперь здесь в качестве новшества инкриминируется»[939].
Достаточно ознакомиться с собственными словами отца С. Булгакова, чтобы заключить, выражена ли в них «та самая мысль», что и у митрополитов Филарета и Макария.
Мысль о совокупном акте Святой Троицы следует в изложении отца С. Булгакова за положением об «ответственности Творца за восстановление твари»: если в творчестве выявляется совокупный акт всей Святой Троицы, то таковым же должно быть и искупление. И отец С. Булгаков, в своем творческом воображении проникая в область жизни Божественной, утверждает: «С Сыном Божиим, по нераздельности Своей, страдает от этого греха вся Святая Троица: Отец — как Праведный Судия, судящий Своего Сына, а в Нем и Самого Себя, как Творца мира» и т. д.[940]
Нет нужды противополагать этому утверждению святоотеческое учение о бесстрастности Божества, о невозможности для православного богословия подобных заключений и выводов. Отец С. Булгаков сознательно отрицает это учение. Критически рассматривая учение о бесстрастии Божества у святого Иоанна Дамаскина, он замечает: «Неуместно здесь ссылаться в подтверждение «бесстрастия» Божества на Его неизменяемость. Вообще самое это понятие есть порождение абстракции и, сказать по правде[941], ничему не соответствует»[942]. Поэтому «И Божеское естество по–своему (конечно, духовно) также участвовало в страданиях Христа. Страдал Богочеловек, с Единою Ипостасью в нераздельном и неслиянном соединении обеих Своих природ, всем Своим Существом, то есть и Ипостасью, и обеими природами»[943]. «Мало того. Нельзя допустить «бесстрастного», то есть безучастного отношения к Страсти Христовой и со стороны невоплощающихся Ипостасей»[944]. «Вообще нельзя думать, что во Святой Троице один только Сын страдает за грех мира при безучастности или внешнем только, не сострадающем, участии других Ипостасей. Это противоречило бы церковному троичному догмату о Боге как Триипостасной Любви, Троице Единосущной и Нераздельной, в Троице Ипостасей имеющей единую жизнь. Выделение одной только Второй Ипостаси из единой жизни Святой Троицы противоречило бы этому единству, оно рассекало бы Святую Троицу в Ее нераздельности»[945].
Это заключение, однако, не мешает самому отцу С. Булгакову утверждать, что во время крестных страданий Сына Божия «самая нераздельность Святой Троицы как будто прерывается»[946].
Смелость таких утверждений говорит сама за себя. И нет нужды сравнивать их с положениями догматики митрополита Макария (Булгакова) и сочинениями митрополита Филарета (Дроздова), чтобы сделать вывод о достоинстве полемики отца С. Булгакова.
Патриарх Сергий, после приведения последней цитаты, заключает: «Когда мы их (такие рассуждения) встречаем в богословском сочинении, которое к тому же хочет дать православное учение, невольно приходит на память церковная песнь: «Божеству страсть (страдание) прилагающий, зауститеся вси чуждемудреннии» (Октоих)»[947].
Следующим положением, также вызвавшим замечание патриарха Сергия, является своеобразное понимание отцом С. Булгаковым значения гефсиманской молитвы, скрытое в «Автореферате» под следующим выражением: «Принятие смертной чаши греха совершается духовно в Гефсимании…»
В этой формулировке, хотя и неясной, не заключается ничего, что могло бы вызвать серьезные возражения. Тем более что понятие об искупительном значении молитвы (без крайних выводов митрополита Антония) можно считать уже принятым в русском богословии.
Но особенность «Автореферата» состоит в том, что здесь отец С. Булгаков не столько раскрывает, сколько пытается скрыть отдельные положения своей системы.
Попытки постижения тайны гефсиманской ночи — «пачеестественной молитвы» — делались неоднократно. И на каждой из таких попыток отпечатлевается «мера» их авторов.
То же следует заметить и о попытке отца С. Булгакова.
Вместе с митрополитом Антонием отец С. Булгаков полагает, что «Христос в гефсиманскую ночь перестрадал и изжил все грехи всего человечества и каждого человека в отдельности, совершённые в настоящем, прошедшем и будущем, — такова эта сладостная и страшная аксиома веры нашей»[948].
Гефсиманская чаша есть не столько страх приближающейся крестной смерти, столько «воспринятый сострадательной любовью силою самоотождествления всечеловеческий грех, отяготевший на Иисусе и своим смертоносным дыханием Его объявший»[949].
Когда отец С. Булгаков говорит: «Что же таится во мраке гефсиманской ночи? Любовь и только любовь Троичного Бога к падшему творению»[950] или: «Мы не можем пытаться — мыслию или в воображении — далее постигнуть эту гефсиманскую скорбь даже до смерти, эту горечь отравленной чаши греха, которую испил Сын Человеческий. Но каждый, кто приближается к Нему с верою, любовию и покаянием, в этой скорби узнает и обретает и свой собственный грех, изжитый в страданиях Богочеловека», — с этими словами нельзя не согласиться[951].
Но отец С. Булгаков не удовлетворяется этим. Он начинает ставить свои «головокружительные вопросы»[952] и пытается найти на них ответы, вопреки собственным утверждениям о невозможности таких попыток. Здесь сказывается действие его мысли и воображения, не допускающее заметить противоречия только что высказанным положениям[953].
Сущность этих попыток заключается не только в том, что отец С. Булгаков полагает сделать доступным нашему пониманию состояние сознания воспринимающего грехи всего мира Сына Божия[954], но главным образом в том, что здесь он вносит свои человеческие понятия и домыслы «во Святая Святых», внутрь непостижимого Божества, пытается уразуметь то, что совершается в недрах Святой Троицы.
В своем проникновении отец С. Булгаков исходит из своеобразно раскрываемого им понятия о кенозисе Божества в творении, воплощении и искуплении[955].
«Перед нами открыта (?) эта сторона искупительной жертвы — кенозис Божества и борение человечества в Богочеловеке в принятии Чаши. Сам Отец подает ее Возлюбленному Сыну, Он Сам не воплощается, но это Он посылает в мир Сына, и это послание есть жертвенный кенозис Отца, хотя, конечно, и совершенно другой, чем кенозис Сына. Отец, рождающий Сына и в Нем имеющий Свое благоволение, в этом акте послания Его в мир, которое завершается посланием Его на Крест, и Сам как бы лишается Сына, остается без Сына. Сиротеет Сын и сиротеет Отец… В кенозисе Своем Сын уже не живет с Отцом, как и Отец с Сыном…»[956]Кенозис распространяется на всю Святую Троицу. Таковы предпосылки отца С. Булгакова для описания гефсиманской ночи «со стороны Божественной».
Именно потому, что в Гефсимании кенозис распространяется на всю Святую Троицу и здесь совершается то принятие греха, от которого «страдает вся Святая Троица»[957], время гефсиманской молитвы есть время «смерти духовной»[958].
И хотя отец С. Булгаков говорит, что «путь из Гефсимании необходимо ведет к Голгофе»[959], все же у него «Гефсимания выступает на первый план и как бы заслоняет Голгофу»[960].
Отец С. Булгаков не исключает значения в искуплении телесной смерти Богочеловека и в этом видит свое отличие от понимания митрополита Антония (Храповицкого), но все же у него телесная смерть остается следствием смерти духовной в Гефсимании.
Поэтому отец С. Булгаков считает возможным говорить не о голгофской, а о «гефсиманской жертве»[961].
В человеке он признает необходимым искупление его «природной тварности», отрицает бесстрастие Божества, произвольно расширяет понятие «кенозиса» и т. д.
Этим можно ограничить рассмотрение особенностей системы отца С. Булгакова[962] и обратиться к дальнейшему изложению и истолкованию отцом С. Булгаковым учения об искуплении.
Но и помимо этого изложение отца С. Булгакова остается недостаточно ясным.
Отец С. Булгаков называл свое понимание искупления онтологическим, высказывал отрицательное отношение к «формально–юридической теории возмездия»[963], и все же в его изложении оба элемента — онтологический и «юридический» — оказались смешанными, обозначая два отдельных направления мысли автора.
Оба эти направления следует рассматривать в их логическом развитии отдельно.
Краткое выражение учения об искуплении состоит в том, что Христос спасает человека от греха, берет на Себя грех мира (Ин 1, 29). Но различные богословские теории вкладывают в понятия «спасения» и «принятия греха» различное содержание (перенесение наказания за грех, изжитие греха и т. д.) ив соответствии с этим пытаются дать ответ на вопрос: как или почему может осуществиться это изъятие греха Искупителем? Изложение отца С. Булгакова не противоречит этим общим положениям: грех «должен быть уничтожен, изжит и преодолен, в чем и состоит искупление»[964].
Возможность принятия Христом грехов человечества отец С. Булгаков объясняет из понятий единства человеческого рода — «метаэмпирической, метафизической реальности целого» — и вочеловечения.
«Здесь мы имеем не «юридическое», но онтологическое отношение, которое основано на реальном единстве человеческого естества при реальной его множественности в многоединстве ипостасных центров»[965].
«В глубине вочеловечения, которое чрез усвоение человеческого естества есть отождествление Сына со всем человеческим родом, лежит и усвоение греха и грехов (правильнее было бы сказать: «возможность усвоения») чрез принятие их как Своих собственных»[966].
На вопрос: «Как совершилось принятие греха мира Искупителем?» — отец С. Булгаков отвечает, что «это есть тайна Богочеловека»[967], и вместе с митрополитом Антонием полагает, что Он «изнутри их усвояет сострадательной любовью и, делая их как бы Своими собственными, отождествляет Свое безгреховное человеческое естество с греховным естеством ветхого Адама»[968].
Кроме ссылки на митрополита Антония, отец С. Булгаков не дает определения сострадательной любви, но вместе с ним обращается к гефсиманской ночи, к тайне гефсиманского моления. «Чаша и крещение были — воспринятый сострадательной любовью, силою самоотождествления, всечеловеческий грех, отяготевший на Иисусе и своим смертоносным дыханием Его объявший»[969].
Но «лишь обоженному человечеству Богочеловека было под силу вместить реальное изживание всего человеческого греха, и на это было полное согласие в Нем Божеского естества и Божеской воли. Таким образом, принятие всечеловеческого греха было доступно лишь Богочеловеку… Грех мира, принятый Богочеловеком как Свой собственный, был выстрадан Им в гефсиманскую ночь прежде всего как нечто чуждое, страшное и отвратительное, что уже самим своим приближением невыразимым мучением терзало святую душу Единого Безгрешного»[970].
«Уже самое принятие греха Безгрешным было для Него страданием, само это отождествление Своего человечества с ветхим Адамом стоило величайших мук для сострадающей самоотвергающейся любви»[971].
В приведенных положениях устанавливается онтологическая возможность принятия греха и страдания от греха, «от его принятия, от соприкосновения с ним души Единого Безгрешного».
«Путь из Гефсимании необходимо ведет к Голгофе[972], и всякая попытка их разделить или обособить свидетельствует о недостаточном разумении связи между грехом и смертью и делает весь страшный реализм принятия греха иллюзорным и неподлинным»[973].
Изживание греха заключается в перенесении его следствий: «Кто причастен греху духовно, становится повинен ему и телесно. А потому и последствия принятия человеческого греха Спасителем не могли ограничиться только областью духовных переживаний, но должны были необходимо распространиться и на телесную жизнь»[974].
Без смерти, как последствия греха, искупление «оставалось бы недовершенным»[975]. «Смерть есть увенчание всего искупительного подвига, его конец и начало новой жизни»[976].
Так замыкается цепь приведенных рассуждений:
По единству человеческой природы грех всего человечества принимается Искупителем в вочеловечении (силою сострадательной любви);
Само принятие греха не может не сопровождаться страданием[977];
Вынести эти страдания может только человеческая природа в соединении с Божественной;
В смерти Богочеловека грех изживается (его следствия доводятся до предела), грех теряет силу;
Наконец, с воскресением Христовым воскресает и вся (единая) человеческая природа к жизни, свободной от греха и его следствий. «Воскресение Христа есть именно победа над смертью, но не просто пробуждение от нее»[978], и в вознесении достигаем обожения и состояния славы[979].
Для того чтобы эти рассуждения можно было признать законченным онтологическим пониманием искупления, следовало бы установить также онтологическую зависимость от греха страданий и смерти. Этого в изложении отца С. Булгакова не имеется, и, может быть, именно это облегчает ему переход в иную область понятий, чем последовательность рассуждений неоднократно прерывается[980].
После рассуждений о принятии греха отец С. Булгаков продолжает: «Однако, кроме принятия греха, был еще сам этот грех, на котором тяготеет гнев Божий и который, следовательно, несет с собой, как неизбежное последствие, наказание. И этот гнев отяготел на Богочеловеке вместе с принятым грехом.
Христос претерпел наказание за наш грех. Это наказание, так же как и самое принятие греха, было эквивалентно тому, какое было свойственно человечеству, то есть муке ада»[981].
Здесь, начиная от неясного различения принятия греха от «самого греха», отец С. Булгаков переходит в область понятий «юридических»: наказания, равного греху; самой муки как «эквивалентного выкупа за грех»[982], «гнева Божия» и даже «вражды Божией»[983]. В этих понятиях вновь раскрывается необходимость искупительного страдания[984].
«Принятие греха было бы докетическим, если бы оно не сопровождалось всеми его последствиями, то есть отяготением гнева и отвержением Божиим. Бог милует грешника, но ненавидит грех, Он прощает первого, но непримирим к последнему. Правда Божия столь же безусловна, как беспредельна любовь Божия. Грех может и должен быть изжит, обессилен и уничтожен, ибо, как недолжное порождение тварной свободы, он не имеет в себе силы бытия, ибо греха, как и смерти, Бог не сотворил. Но при этом изживании грех испепеляется гневом Божиим, который означает страдание иди наказание для субъекта греха, его носителя. Божественная правда не знает различия в отношении к греху в зависимости от того, на ком он тяготеет, ибо Бог не имеет лицеприятия. Если грех должен быть выстрадан, то он был выстрадан и Богочеловеком, принявшим грех. В этом смысле Богочеловек страдает эквивалентно наказанию за человеческий грех, то есть муку ада, хотя и иначе, чем ад… Это и есть искупление и примирение с Богом. Грех, изжитый и искупленный, уже не является преградой между Богом и грешником, как несуществующий. Правда Божия получала возможность простить грешника благодатным даром, gratia gratis data[985], и гнев Божий не тяготеет на нем»[986].
Отличие заключенного здесь понимания искупления от изложенного ранее не подлежит сомнению. И можно было бы поставить вопрос: какое же понимание более выражает сущность взглядов автора? Но отец С. Булгаков предупредил этот вопрос, обозначив как «сущность искупления»[987] еще одно рассуждение, где повторяются только что отмеченные положения в еще более заостренной форме: «Итак, искупление со стороны Божественной есть жертва любви самою собой ради спасения мира: лик любви закрывается в ней ликом справедливости, в силу которой грех должен быть выстрадан до конца для примирения с Богом его носителя, даже если этот носитель есть Единый Безгрешный Сын Божий. Правда Божия, неумолимая и нелицеприятная, ни пред чем не может остановиться, даже если суд ее упадает на Самого Бога, в Богочеловеке приявшего на Себя грех вместе с человеческим естеством. Ибо если прощен может быть только грешник, но не грех, то для того, чтобы найти возможность простить грешника, Бог на Самого Себя берет удовлетворение правде Божией за грех человеческий. Бог во Святой Троице как бы снова говорит в Божественном Совете о человеке: сотворив человека, в тварности своей удобопревратного и ныне падшего, воссоздадим его, на Себя приняв удовлетворение правды. А эта правда в том, что Виновник бытия человека Сам принимает на Себя последствия Своего акта творения — возможность греха, которая стала действительностью. Бог говорит творению: ты создано Моими руками, ты Мое дело, без Моего произволения тебя не существовало бы, и Я беру на Себя твою вину, как твой Виновник. Я прощаю тебя, возвращаю тебе славу твою, ибо на Себя беру грех твой, его Своим страданием искупаю. О глубина и богатство любви Божией! Бог Сам принимает на Себя поднявшийся из дотварного небытия грех мира, искупая его соответственным страданием Богочеловека. И с Сыном Божиим, по нераздельности Своей, страждет от этого греха вся Святая Троица: Отец — как Праведный Судия, судящий Своего Сына, а в Нем и Себя Самого, как Творца мира; Сын — как Судимый и Терпящий осуждение, и Дух Святой — как Жертвоносящая и Страждущая Любовь Божия, Жертва Любви ради любви — любви Божией к миру. А все это и есть гефсиманская чаша. Она принимается в гефсиманскую ночь, но она продолжает испиваться и на Голгофе, когда тяготеющая на Сыне правда Божия достигает предельной силы в Его богооставленности и одиночестве на Кресте пред лицом смерти: векую Мя ecu оставил? (Мф 27, 46). Самая нераздельность Святой Троицы как будто прерывается. Сын остается один, и чрез эту потрясающую жертву Бога наступает — совершишася (Ин 19, 30) — спасение мира. Это есть Божественная смерть, ибо прискорбна есть душа Моя до смерти (Мф 26, 38), до смерти духовной, которая и есть богооставленность. Чаша испита до конца, и Сын предает дух Свой Отцу: Божественная Троица снова смыкается в нераздельное единство»[988].
Авторское признание облегчает избрание именно этого рассуждения среди других, часто противоречивых, для определения характера воззрений автора на искупление[989].
Если из этого рассуждения исключить уже отмеченные особенности системы отца С. Булгакова (об ответственности Творца, страдании всей Святой Троицы и др.), то основными понятиями, так же как и в «Автореферате»[990], в которых раскрывается учение об искуплении, останутся понятия о грехе и эквивалентном за него возмездии, понятия гнева Божия за грех, правды Божией и ее удовлетворения. Причем все эти идеи–понятия доведены в своем развитии до предела и выражены в самой резкой форме.
Грех не может быть прощен, вина не может быть отпущена — грех и вина берутся на Себя Богом для искупления их соответствующим страданием[991].
Грех, проникая за пределы тварного мира, «заражает Творца»[992] и вызывает в Боге страшное состояние гнева, который означает страдание или наказание для «субъекта греха, его носителя»[993]. Бог «ненавидит грех», «грех испепеляется гневом Божиим»[994].
Из изложения отца С. Булгакова следует, что не грех вызывает страдание и смерть «носителя греха», а гнев Божий. Грех вызывает в Боге гнев, который проявляется как страдание — наказание грешника[995].
Таким образом, искупление есть перенесение гнева Божия — наказания, эквивалентного греху. «Принятие греха было бы докетическим, если бы оно не сопровождалось всеми его последствиями, то есть отяготением гнева…»[996]
«Богочеловек делает грех Своим… приемлет тяготеющий над ним гнев Отца… выстрадывает… как бы эквивалент адских мук»[997].
«Единородный Сын Возлюбленный, приняв на Себя грех, с ним и в нем принял на Себя гнев Божий на грех, вражду Божию, и в ней как бы разлучился с Отцом»[998].
Отец «неумолимо повелевает Ему испить чашу гнева Своего за грех»[999].
На Нем «отяготевает гнев Божий»[1000], и Его «застигает неумолимая насильственная смерть, как смертная казнь за грехи мира»[1001].
Что же обуславливает возможность в Боге таких ужасных состояний? Гнев Божий «означает страдание или наказание для субъекта греха, его носителя»[1002].
Отец С. Булгаков обращается к понятию правды Божией.
Сначала правда, так же как и в других подобных объяснениях, противополагается любви в Боге: «Правда Божия столько же безусловна, как беспредельна любовь Божия»[1003]. Но затем она, ее действия противополагаются уже Самому Богу — она «ни перед чем не может остановиться, даже если суд ее упадает на Самого Бога»[1004]. Бог ограничен ею в Своей свободе, и «для того чтобы найти возможность простить грешника, Бог на Себя Самого берет удовлетворение правде Божией»[1005].
Правда Божия неумолима, так как несвободна: она «неумолимая и нелицеприятная, ни пред чем не может остановиться»[1006] и «получила возможность простить грешника» только перенесением эквивалента наказания[1007]. Она слепа: «не знает различия в отношении ко греху»[1008] между действительным грешником и Непорочным Искупителем. Для ее удовлетворения важно лишь страдание «в соответствующем эквиваленте»[1009].
Это удовлетворение есть искупление греха. «Гнев Божий отяготел… и угас, правде Божией дано было удовлетворение, принесен был выкуп, совершилось примирение»[1010].
Но при всей крайности определений изложение отцом С. Булгаковым учения об искуплении представляет собою только ту же «юридическую» теорию, где понятие «удовлетворения» признается сущностью искупления. Объяснение отца С. Булгакова сохраняет все ее существенные признаки и идеи, только продолженные в своей логической последовательности: противопоставление свойств правды и любви в Боге, понятия греха как вины, соответственно равного наказания[1011], посредствующего акта в виде гнева или проклятия Божия между грехом и гибелью, такого же посредствующего акта между искуплением и спасением в виде удовлетворения правде Божией и т. д.
Это отметил и патриарх Сергий: «От «юридического» истолкования он [отец С. Булгаков] не только не отступает, как мне кажется, а ставит его с особой резкостью»[1012].
В том же письме патриарх Сергий говорит, что подробно развивать это положение в Указе об учении отца С. Булгакова не было нужды, так как в нем отмечены только характерные черты его системы (в разделе об искуплении приписывание искупительных страданий Божеству и т. д.). Но в настоящем исследовании большое значение имеет установление связи изложения отца С. Булгакова с предшествующими изложениями учения об искуплении.
И в этом отношении развитие «юридической» теории у отца С. Булгакова следует отметить особенно.
Отец С. Булгаков продолжил и развил те ошибки в учении о Боге, к которым приводит «юридическое» объяснение искупления (см. гл. V). Отец С. Булгаков также вносит в понятие Божества сложность (противопоставление любви и правды в Боге), изменяемость[1013] и подверженность страданиям, необходимость в действии правды Божией, которая «не может остановиться», и т. д. и, наконец, употребляет выражения, несовместимые с понятием единства Святой Троицы.
На этот последний пункт следует обратить внимание, но нет нужды останавливаться на тех выражениях отца С. Булгакова, где он говорит о «как бы разрыве» Святой Троицы. При всех оговорках такие выражения недопустимы, так как или они выражают явную ересь, или не выражают ровно ничего. Следует же остановиться на таких выражениях, как «гнев Отца», «правда Отца», «жертва Отца» и т. д. К сожалению, подобные выражения употребляются в русской богословской литературе[1014], несмотря на то, что еще святитель Григорий Богослов спрашивал: «По какой причине Кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом?»[1015]; несмотря на то, что такие выражения соборно осуждены Православной Церковью[1016].
Рассуждения отца С. Булгакова тем более странны, что они расходятся и с его собственными положениями.
«Если, — говорит отец Сергий, — премудрость принадлежит только одному Лицу, значит распадается Божественное Триединство и вместо него утверждается требожие, причем на этом мнимо–христианском Олимпе боги оказываются разделены по специальностям, как и на языческом»[1017].
Но не следует ли сделать такой же вывод и из приведенных выражений «правда Отца», «гнев Отца», «жертва Отцу» и т. д.? К таким следствиям приводят С. Булгакова попытки уразуметь искупление «со стороны Божественной». Неадекватность способов познания самому предмету познания предопределяет достоинство полученных выводов.
Но отец С. Булгаков как будто не замечает «юридического» характера [своего] понимания искупления. В «Докладной записке» он утверждает: «Вообще говоря, в патристике издревле наметились два русла, именно, учение о выкупе и обожении. Я привыкаю ко второму, имеющему духовным вождем святого Афанасия Великого, отнюдь не умаляя известной правды первого… Мне нет нужды полагать здесь всего моего рассуждения об искуплении, желающие могут прочесть это в «Агнце Божием» на страницах 372—400»[1018].
Но нет нужды читать все указываемые С. Булгаковым страницы, достаточно прочесть только ту [страницу 393], которую он сам признал выражающей «сущность искупления» (неоднократно цитированную), чтобы узнать, к какому руслу примыкают объяснения автора.
Попытки примкнуть к святителю Афанасию, те положения, которые дали отцу С. Булгакову известное основание назвать свое понимание онтологическим, остаются лишь внешне связанными с теми, которые сам он считает «сущностью искупления».
Признание этой сущностью перенесения эквивалента наказания, удовлетворения правде Божией и т. д. предполагает за действиями искупления на человеческую природу значение только следствий искупления, что не отрицается и любым «школьным» изъяснением учения об искуплении.
Из откликов, которые вызвал Указ патриарха Сергия, осуждающий учение отца С. Булгакова, следует остановиться на статье Н. Бердяева[1019].
Автор, кажется, не находит достаточно сильных выражений, чтобы передать свое возмущение этим Указом. «Это церковный фашизм. От самого Указа, — пишет Н. Бердяев, — пахнуло на меня затхлой семинарщиной… Указ пропитан самым вульгарным рационализмом… Совершенно ясно, что митрополит (патр.) Сергий отрицает богословскую мысль, отрицает не только свободу мысли, но самую мысль… Указ митрополита (патр.) Сергия хочет вернуть русское Православие к тому состоянию безмыслия, в котором оно находилось в старом Московском царстве… Это есть православный нигилизм, вражда к культуре» и т. д.[1020]
Значение имеют не эти граничащие с простой бранью «замечания», но то, что скрывается за этим возмущением.
«Одно ясно, — продолжает Н. Бердяев, — он (патриарх Сергий) стоит исключительно на сотериологической почве». И сотериологичность богословия, признак Православия в богословствовании патриарха Сергия, вызывает у Н. Бердяева особое возмущение. «Это, — говорит он, — очень характерно и вполне понятно — за этим скрываются инстинкты господства и власти»[1021].
Далее начинается прямое поношение Православия — ортодоксии. Ортодоксия есть «понятие социологическое… Ортодоксия есть религиозное сознание коллектива, и за ней скрыто властвование коллектива над своими членами… Ортодоксия и истина — совсем разные понятия… Фальсификация истории есть специфическое порождение ортодоксии… Христианская реформа требует окончательного преодоления понятий «ортодоксии» и «ереси», как имеющих явно социальный и утилитарный характер, и замены их понятиями «истины» и «заблуждения или лжи» »[1022].
Одно ясно из этих замечаний — что защитник системы отца С. Булгакова далеко отстоит от «ортодоксии».
И можно вспомнить слова патриарха Сергия: «Всему свойственно развиваться: то, чего не договорил учитель, может договорить ученик, может прийти к выводам, от которых с ужасом старался отклониться учитель. В этом и состоит соблазн»[1023].
Изложение учения об искуплении отцом С. Булгаковым имеет в русской богословской науке значение и заслугу своеобразную — здесь выясняется, к какому пониманию Божества приводят идеи–понятия «юридической» теории в их логической последовательности и завершенности.
6. УЧЕНИЕ ОБ ИСКУПЛЕНИИ В ИССЛЕДОВАНИЯХ ПРОФЕССОРА Н. Н. ГЛУБОКОВСКОГО
Рассматриваемые в заключительной части настоящей главы произведения профессора Н. Н. Глубоковского, Г. В. Флоровского и В. Н. Лосского не вызвали таких откликов, как труды митрополита Антония (Храповицкого) и протоиерея С. Булгакова. Но каждое из них занимает свое собственное место в русской богословской науке, обладает признаками, отличающими его от произведений, рассмотренных ранее.
Профессор Н. Н. Глубоковский и за рубежом продолжал начатые им ранее исследования по библейскому богословию Нового Завета[1024].
В этих трудах, посвящаемых обычно исследованию одной какой‑либо книги Священного Писания, иногда можно найти недостаток богословского синтеза, но невозможно отрицать глубины и основательности анализа священного текста. И в этом отношении труды Глубоковского обладают высокой степенью авторитетности и должны рассматриваться как чрезвычайно важное пособие для уразумения отдельных речений и заключенного в них догматического смысла.
В отношении к учению об искуплении наиболее ценна, помимо произведений, рассмотренных ранее[1025], его книга «Евангелия и их благовестие о Христе Спасителе и Его искупительном деле».
Это сравнительно небольшое исследование на 158 страницах, написанное в последние годы его жизни и научной деятельности, оставляет впечатление, что автор хотел здесь подвести итог своего изучения Евангелия, дать законченное изложение своих воззрений по изучаемым вопросам. Этим объясняются некоторые особенности его суждений, и от этого оно приобретает еще большее значение.
План книги очень прост — она делится на три главы, или части: 1)Евангелия (общие понятия и значение); 2)синоптический вопрос и опыты его решения; 3) Христос Спаситель и Его искупительное дело по изображению наших канонических Евангелий.
Содержание Евангелия так определяется автором: «В буквальном смысле Евангелие означает лишь таинство искупления человечества от грехов спасительным подвигом всей жизни воплощенного Сына Божия»[1026]. «Этим объясняются и особенности повествования евангелистов, отличающегося от обычной биографии, погодной ле тописи»[1027]. «Их задача практически–сотериологическая, и все выходящее за ее пределы, естественно, опускается священными редакторами»[1028]. «Четверица наших Евангелий исчерпывает все возможные способы благодатного — христианского — просвещения и утверждения и не оставляет без потребного благовестия ни одного периода нашей жизни, ни единого запроса человеческой души на всем протяжении мировой истории»[1029].
Автор характеризует особенности каждого из Евангелий в изложении общей идеи, их объединяющей (сотериологии): Христос Спаситель «изображается соответственно развитию всякой христианской души, которая, по своему эссенциальному свойству, всегда направляется от Матфея чрез Марка и Луку к Иоанну, но не наоборот»[1030].
«Евангелист Матфей твердо обосновал мессиански–искупительное достоинство служения Христова в смысле реализации исконных Божественных предначертаний; Марк ярко раскрыл его всепокоряющую мощь в качестве силы Божией; Лука пластично представил неисчерпаемую и универсальную целительность христианства по свойству Божественной благостности Господа Спасителя и Примирителя. Но самая благодать бывает действенною и животворною лишь при том непременном условии, что она происходит из источника истинно Божественного. В этом направлении Лука явно наклоняется к чисто Иоанновскому пониманию личности Искупителя… как Предвечного Слова Божия и Единородного от Отца»[1031].
В рассматриваемой книге нет систематически изложенного учения об искуплении. Автор следует в этом отношении самому евангельскому повествованию, где высочайшие спасительные истины предоставлены непосредственному созерцанию верующего. Но на протяжении всей книги автором сделан ряд интересных замечаний, что, в особенности после определения им содержания Евангелия как «целостного изображения дела Христова»[1032], как воспроизведения его «во всей объективной всеобъемлемости»[1033], позволяет соединить эти высказывания в известной последовательности. Эти отдельные замечания позволяют сделать заключение о понимании автором сущности спасительного домостроительства, составленном на основании тщательного изучения евангельского повествования.
«Величайшую истину Сыновнего искупления» определяет автор, следуя святителю Григорию Богослову[1034], в том, что «Самое Слово Божие пришло к Своему образу и соединилось с разумной душой, очищая подобное подобным».
«Иисус Христос был воплощенным Богом Словом, посланным в мир от Отца, чтобы Своим всесовершенным Откровением просветить и спасти человечество и доставить вселенной первоначальную чистоту творения Божия»[1035]. Очищенные от греха люди «чрез Него и в Нем имели составить единое тело и войти в органическую связь со своим Главой»[1036].
Искупление совершается «спасительным подвигом всей жизни воплощенного Сына Божия»[1037], «жертвенным искуплением, где Он является Агнцем Божиим, вземлющим грехи всего мира. Для сего Ему предлежало испить чашу, данную Отцом, по воле Которого долженствовало быть вознесенным на Крест, дабы все спаслись»[1038].
Подчеркивая искупительное значение всей земной жизни воплощенного Сына Божия, автор указывает и на особый смысл Его крестной смерти и воскресения: «Христос принимает на Себя тяжкое бремя вины Адамовой, чтобы на Голгофе свергнуть его навсегда»[1039]. «Смертью совершено наше оправдание, а воскресением дарованы жизнь и спасение»[1040].
Дело Христово — «христианство было всецелым искуплением и пребудет вечным спасением»[1041]. Оно — «действующее спасение Христово»[1042].
Это понимание искупления — спасения дает возможность установить и то богословие (понятие о Боге), которое составляет его основу.
«Искупление совершено по благоутробному милосердию Всевышнего»[1043]. «Оно — всецелая благость по Источнику и по способу достижения своей цели»[1044], так как «Сын Вышнего сделался Человеком по любви к людям и ради их спасения»[1045].
«Благость есть существенное свойство Бога, и именно в таком качестве она проявилась в мире чрез Единородного Сына во всем совершенстве по содержанию и объему»[1046].
Эти положения уступают, на первый взгляд, глубокомысленным теософическим построениям протоиерея С. Булгакова и не отличаются «оригинальностью»[1047] выводов митрополита Антония (Храповицкого).
Но исследование профессора Глубоковского дает возможность установить, какие положения сотериологии вытекают из благовествования, заключенного в принятых Церковью канонических Евангелиях.
Выводы из исследования профессора Глубоковского приобретают важное значение ввиду особенностей того периода, когда оно было написано и издано. Чрезвычайно важно, что в период напряженных споров о «юридическом» понимании искупления, вызванных статьей митрополита Антония, в рассмотренной книге эти споры не находят никакого отражения.
Намеренно ли допущено игнорирование или, по мнению автора, исследуемое им евангельское повествование не давало основания для реагирования на эти споры, — это уже не составляет существенного отличия. В исследовании профессора Глубоковского нет самих понятий, составляющих сущность «юридической» теории: правды Божией, противопоставляемой благости, жертвы для удовлетворения или умилостивления Бога и т. д.[1048]
Ни для полемики, ни для простого упоминания о «юридической» теории в книге Глубоковского не нашлось места[1049].
Значение этого факта еще более возрастает от авторитета Глубоковского «как экзегета, превосшедшего всех предшественников в этой области» в русской богословской науке, ставшего «возглавителем» и «старейшиной русского богословия»[1050].
7. «О СМЕРТИ КРЕСТНОЙ» Г. ФЛОРОВСКОГО
В том же сборнике, откуда заимствован приведенный лестный отзыв о профессоре Н. Н. Глубоковском, была опубликована статья Г. В. Флоровского «О смерти крестной». Несмотря на небольшой объем, статья эта очень интересна, а потому содержание ее должно быть изложено более или менее подробно.
В воплощении Слова древние отцы видели смысл искупительного дела Христова. Воплощение — вочеловечение — есть оживотворение человека, обновление человеческой природы.
Но «Бог явился во плоти» не для того, чтобы действием Своего всемогущества пересоздать мир, — Бог не упраздняет изначального закона человеческой свободы. В этом заключается некоторый кенозис Божественной любви и воли. «Божественная любовь как бы связывает себя соблюдением тварной свободы»[1051].
Это следует иметь в виду, так как в воплощении Слова была воспринята человеческая природа первозданная, свободная от греха, это восприятие жизни, но не смерти.
В искуплении следует различать восприятие человеческой природы и «взятие греха», и это взятие совершается не в воплощении, а свободным изволением любви. Оно не исчерпывается одним страданием. Вся жизнь Спасителя есть единый подвиг любви, единый Крест. Но это еще «не весь Крест… Нельзя разрывать на части единое искупительное дело Христово. Земная жизнь Спасителя есть единое органическое целое, и не следует связывать Его искупительный подвиг с одним каким‑либо отдельным ее моментом. Однако вершина этой жизни—в смерти»[1052]. Воплощением начинается евангельская история Бога Слова, исполняется она в смерти крестной. Христос приходит пострадать и умереть.
Ему надлежит умереть. Это не необходимость греховного мира, это необходимость (?) Божественной любви. Таинство Креста начинается в вечности (ср.: 1 Пет 1, 19—20; Откр 13, 8). И автор ссылается на известное «Слово» митрополита Московского Филарета.
Тайна Креста Христова неодинаково раскрывалась в богословии. Трудно найти слова, в которых бы удалось точно выразить «великую тайну благочестия». Ее нельзя раскрыть в одних этических категориях, моральных и, тем более, «правовых» понятиях. Все эти понятия, в том числе и понятие жертвы, остаются «только бледными антропоморфизмами». Не раскрывается она и из понятий справедливости, счета и уравнения, возмездия и удовлетворения. Неудовлетворительность подобных попыток показал еще святитель Григорий Богослов в своем «Слове на Пасху».
«Спасение есть не только прощение грешника, не только «примирение» Бога с грешником. Спасение есть снятие и отмена самого греха — избавление от греха и смерти. Оно совершилось на Кресте — Кровию креста (Кол 1, 20). Не одним крестным страданием, но и крестною смертию… Это было разрушением смерти. И понять это можно только из смысла смерти»[1053].
«Человек создан в неистление», как образ Божий, с возможностью бессмертия. Но через грех в человеческий (?) мир входит смерть, возможность бессмертия прекращается. По святому Иринею, само грехопадение есть смерть, как отдаление от Бога — Источника бытия, жизни и бессмертия. После грехопадения сама природа изнемогает, разлагается связь души с телом — человек умирает.
Святой Афанасий называет это действие греха тлением.
И смерть человека становится «космической катастрофой», так как человек занимает во всей твари центральное место, только через человека тварь «соприкасается» с Богом. На человека смерть действует особенно — поражает личность человека, она есть «помрачение» образа Божия (прп. Иоанн Дамаскин). Отсюда особый «метафизический» страх смерти. Но «смерть есть не только самораскрытие греха… Смертью Бог не столько наказует, сколько врачует человеческое естество»[1054]. Оно в смерти очищается, как бы «предвоскресает».
Но возможность — потенция — очищенного смертью естества к воскресению реализуется не сама собой, а только во Христе — «Первенце из мертвых». «Искупление и есть прежде всего победа над тлением и смертью, освобождение человека от рабства тлению… Исполнение искупления — в воскресении»[1055].
Оживление человека есть воссоединение его состава, но возможно оно лишь после воссоединения с Богом, только через воплощение. Автор следует в этом святому Иринею, и особенно святому Афанасию: «Слово воплощается ради принятия смерти во плоти», так как через смерть возможно было воскресение.
«И это не только богословское мнение святого Афанасия — это вера Церкви. В смертности человека нужно видеть домостроительную причину крестной смерти. Чрез смерть проходит Богочеловек и погашает тление, оживотворяет саму смерть. Своею смертью Он стирает силу и власть смерти»[1056].
В Послании к Евреям Искупитель изображается как Первосвященник, Своею Кровию очищающий грехи человечества. Чрез смерть Богочеловека человечеству открываются «силы и возможности будущего века… путь новый и живой».
Совершительная сила Христова жертвоприношения есть любовь в ее очищающем и освящающем действии. «Это смерть по человечеству, но смерть внутри Ипостаси Слова — Слова воплощенного»[1057]. В этом сила крестной жертвы, а не в том, что Жертва была невинна.
Это то Крещение, которым Христос должен был креститься (см.: Лк 12, 50). «Крещение есть всегда очищение. И крестное крещение есть некое очищение человеческого состава, человеческой природы, проходящей путь восстановления в Ипостаси Богочеловека. Очищение в уготование воскресения. И очищение всей человеческой природы (во Христе полнота человеческой природы) — очищение всего человечества в его начатке, всего человечества в его новом и таинственном Родоначальнике, во «Втором Адаме»»[1058].
Крестная смерть есть также крещение всей твари, очищение космоса через человека. И потому вся тварь таинственно соучаствует в смерти Богочеловека. Крестная смерть имеет не моральный, но сакраментальный смысл. С ней таинственно связана Евхаристия, как это объясняет автор, следуя святителю Григорию Нисскому.
Смерть Христова действительна, но она не подобна нашей. Как смерть Богочеловека, она вольная, она смерть «воипостасного человечества» в Ипостаси Слова. Потому, хотя в ней и разлучаются тело и душа, но не разделяется объединяющая их Ипостась Слова. Потому в ней побеждается тление и уже начинается воскресение.
Крест становится древом жизни. Он одновременно позор и слава, скорбь и радость. Все это уясняется особенно ярко в службе Великой Субботы. «Великое тридневие смерти, эти таинственные дни совершающегося воскресения»[1059].
Само тело Христово, тленное, но неистленное (по прп. Иоанну Дамаскину), находилось в лоне жизни — Ипостаси Слова. Душа же сходила во ад, что «означает, прежде всего, вступление, или проникновение, в область смертности и тления… Этот ад есть тьма и сень смертная — скорее место смертной тоски, нежели мучения, темный шеол, место неразрешимого развоплощения»[1060], царство диавола, князя смерти и духа небытия. Здесь Христос является как Свет жизни и «натиском жизни» (св. Иоанн Дамаскин) побеждает смерть, сообщает жизнь сущим во аде. Сошествие во ад — воскресение «всеродного Адама», упразднение смерти, торжество жизни.
В первом Адаме возможность смерти раскрывается, через преступление, в ее действительность. Во Втором Адаме возможность бессмертия раскрылась в невозможности умереть. Смерти… невозможно было удержать Его (Деян 2, 24).
В воскресении Христовом всему человечеству дается возможность воскресения. «Как начало смерти, возникшее в одном, перешло на весь род человеческий, так и начало воскресения чрез Единого распространяется на весь род человеческий», — приводит автор слова святителя Григория Нисского.
Но «в спасении нужно различать врачевание естества от врачевания воли. Естество врачуется и исцеляется непреложно, силою вседейственной милости Божией»[1061]. Но воля в человеке не может быть исцелена насильно, она исцеляется только в подвиге и свободе.
Только через подвиг индивидуальный человек входит в вечную жизнь, соединяясь со Христом лично и свободно последованием Христу в Его смерти и воскресении. Отсюда значение крещения, в котором верующий становится членом Христовым, членом Его тела, с Ним умирает и воскресает.
Объяснением таинственного смысла крещения и его символов, вместе с указанием на необходимость личного подвига, заканчивается статья.
Таково ее содержание, богатство которого едва ли было передано в предложенном схематичном изложении. В этой передаче, прежде всего, не могло быть отражено огромное количество цитат и ссылок на творения святых отцов[1062], подтверждающих и прекрасно иллюстрирующих мысль автора. Помимо святоотеческих творений, автору, несомненно, были известны труды русских богословов последнего периода[1063]. Замечательно использование текста богослужебных книг, так несправедливо игнорируемых в большинстве богословских исследований недавнего прошлого.
Все это является несомненным достоинством изложенной статьи, по содержанию которой можно ограничиться немногими замечаниями.
Основная мысль рассматриваемой статьи, и в этом ее главное достоинство, — в раскрытии значения крестной смерти Христовой в искуплении, вернее, в домостроительстве нашего спасения. Значение это раньше рассматривалось так, что закрывало другие домостроительные действия (в «юридическом» понимании искупления) или преуменьшалось до значения простого примера для подражания и т. д.
И следует отдать автору должное: поставленная задача исполнена им с замечательной богословской эрудицией и убедительностью.
Статья Г. Флоровского — ценный вклад в русскую богословскую литературу о догмате искупления, и правильно понять ее значение, определить ее место в русской богословской науке можно лишь обратившись к предшествовавшим ей попыткам систематического изложения учения об искуплении. Недостаточное уяснение значения смерти Христовой в искуплении было основным недостатком почти всех этих попыток.
Сравнить статью Г. Флоровского следует с рассмотренной книгой Е. Трубецкого. Но если в теодицее Трубецкого искупительное значение смерти Христовой обосновано, так сказать, методом философским, методом анализа самих понятий греха, смерти и искупления, то в статье Флоровского аналогичные выводы сделаны с основательным богословским обоснованием.
Может быть, автору следовало бы еще более оттенить разрушительную силу греха по самой его природе[1064]. Автор, говоря об освобождении от греха в смерти Христовой, более заостряет внимание на очистительном ее действии, чем на прекращении действия греха — «тления». От его внимания как будто ускользнули слова апостола жало же смерти — грех (1 Кор 15, 56). В смерти Христовой притупляется это жало, разрушительная сила греха себя исчерпывает, доходит до предела и прекращается. И человеческая природа, мертвая, но свободная от действия греха, оживает, получая новые силы от соединенного с ней Божества Слова.
Но при всем богатстве содержания в статье нет полного изложения учения об искуплении, хотя все элементы для такого изложения имеются. Здесь явно выражена неудовлетворительность «юридического» и «морального» истолкования значения искупления. В статье приведен богатейший материал, устанавливающий онтологизм православного понимания искупления, так как без этого автор не смог бы говорить о значении самой смерти Христовой. Но не на все положения своей статьи автор обратил одинаковое внимание.
В статье замечено, что «Божественная любовь как бы связывает и ограничивает себя соблюдением тварной свободы»[1065]. В этом ключ для правильного понимания самого образа искупления человека[1066]. Но едва ли следует говорить об ограничении Божественной любви и тем более о «кенозисе любви»[1067]. В самом ограничении Божественной силы и, если можно так сказать, в самом кенозисе проявляется бесконечная неограниченная свобода любви Божественной, уважающей свободу своего образа.
Свободу любви Божией, проявившейся в искуплении, даже и в ограниченном смысле не следовало бы называть «необходимостью Божественной любви»[1068].
Но все эти и подобные замечания не могут умалить высокое значение статьи Г. Флоровского для уяснения православного учения об искуплении.
8. «ОЧЕРК МИСТИЧЕСКОГО БОГОСЛОВИЯ» В. ЛОССКОГО
Последней в настоящем обзоре рассматривается глава из «Очерка мистического богословия Восточной Церкви» В. Н. Лосского[1069], представляющая собой последний по времени из известных автору опытов истолкования догмата искупления в русской богословской науке.
«Очерк» Аосского является сокращенным изложением его лекций в Православном богословском институте Святого Дионисия в Париже. Книга эта заслуживает полного внимания как своеобразное изложение догматики Православной Церкви в связи с ее духовным опытом, ее мистикой. Богословие и мистика тесно связаны в Предании Восточной Церкви. Они невозможны одно без другого.
«Нет богословия вне опыта, — говорит автор, — нужно измениться (для богословствования), стать новым человеком. Для того чтобы познать Бога, нужно приблизиться к Нему, нельзя быть богословом, если не следовать пути единения (с Богом)»[1070].
«Мистический опыт есть личное усвоение содержания общей веры, богословие же есть изложение на общую пользу того, что может быть усвоено опытом каждого»[1071]. Но вне истины, хранимой в Церкви, личный опыт не дает уверенности в его подлинности, не имеет никакого объективного значения. Поэтому догматы, выражающие учение Церкви, являются тем незыблемым основанием, от которого исходит всякий неподдельный мистический опыт и которым проверяются данные этого опыта. И задачу своего «Очерка» автор определяет как «изложение начал богословия, необходимых для понимания духовной жизни, изложение догматов, составляющих основу мистики Православия»[1072].
Одним из следствий понимания взаимоотношения богословия и духовного опыта явилось использование творений «опытных» отцов–аскетов, нужно заметить, составляющее одно из достоинств книги.
В отношении же прочих источников следует еще отметить использование творений византийских отцов и богословов позднего периода (Максима Исповедника, Симеона Нового Богослова, Григория Паламы, Николая Кавасилы) и богослужебных книг, обогатившее изложение автора и оправдавшее его намерение излагать догматы по Преданию Восточной Церкви.
К двум богословским идеям обращается автор на протяжении всей своей книги. Раскрытие их как бы составляет излюбленную тему его богословствования.
Идея непостижимости Бога в Его Существе является началом православного учения о Боге. Поэтому апофатизм «составляет основу всякого истинного богословия»[1073], апофатизм «присущ богословской мысли Восточной Церкви»[1074]. И автор не забывает об этом в изложении догматического учения, указывая на эту основу и воздерживаясь от попыток полного его раскрытия в категориях человеческого мышления.
Вторым положением, бесспорным, как и первое, на котором основаны многие заключения автора, является различение в Боге и Его образе -—человеке — между природой и личностью[1075].
Наконец, обращаясь к изложению учения об искуплении, следует еще отметить, что автором усвоены идеи святого Максима Исповедника о центральном положении человека в мире, о задаче Адама объединить в себе весь космос для обожения его чрез свое общение с Богом.
«Адам не выполнил своего призвания. Он не достиг единения с Богом и обожения тварного мира. То, что не было достигнуто, когда он пользовался полнотой своей свободы, становится ему невозможным, когда он сам поработил себя внешней силе… Но Божественный план не будет совершенно нарушен грехом человека. Призвание первого Адама будет выполнено Христом, Вторым Адамом. Бог сделается человеком, для того чтобы человек мог стать богом, по словам святого Иринея и святого Афанасия, повторяемым отцами и богословами всех веков. Между тем это дело, исполненное воплощенным Словом, явится падшему человечеству ближайшим образом как дело спасения, искупления плененного мира от греха и смерти»[1076].
После грехопадения человек ниспадает из своего естественного состояния, становится смертным, грех влечет его к смерти–гибели. Поэтому прежде соединения с Богом человек должен быть возвращен в свое естественное состояние — спасен от греха и смерти. «Путь к воссоединению с Богом явится отныне падшему человеку как его спасение»[1077]. «То, что должен был совершить человек, восходя к Богу, то осуществляет Бог, снисходя к человеку»[1078]. Тройная преграда между Богом и человеком «будет преодолена в обратном порядке»: различие природы — воплощением, грех — крестной смертью, последний враг (1 Кор 15, 26) смерть — воскресением.
По святому Максиму, Христос, выполняя задачу первого Адама, чрез последовательные соединения («синтезы») преодолевает природные разделения, чтобы по вознесении предстать Отцу «как некоторый новый космический Адам, объединивший сотворенное с несотворенным»[1079].
Возвращаясь ко Кресту Христову, вне которого «нельзя искать понимания чего бы то ни было»[1080], автор приводит замечательные слова святого Максима, на которые он не раз впоследствии ссылается: «Тайна воплощения Слова заключает в себе значение всех символов и тайн Писания, сокрытый смысл всякого творения чувственного и сверхчувственного. Но тот, кто познает тайну Креста и гроба, тот познает также существенный смысл всех вещей. Наконец, тот, кто проникает еще глубже и будет посвящен в тайну воскресения, познает конечную цель, ради которой Бог создал все вещи изначала»[1081].
Дело Христово — дело свободы и любви Божией, дело снисхождения. Поэтому воплощение не оказало воздействия на Существо Божие. «Слово, оставаясь Тем, чем было, стало Тем, чем Оно не было», — учит Феофилакт Болгарский. И автор дает понятие о Божественной икономии — промыслительном действии в мире, снисходящем к человеческой свободе. «Все развитие Ветхого Завета с его последовательными избраниями… вся священная история является провиденциальным и мессианским процессом, приуготовлением Тела Христова — Церкви, лона для соединения с Богом, и прежде всего Той, Которая должна была отдать Свою человеческую природу, чтобы могла осуществиться тайна воплощения»[1082]. Но дело свободы Божией требует для своего осуществления участия и свободы человеческой. «Как Он воплотился добровольно, — приводит автор слова Николая Кавасилы, — так же было угодно Ему, чтобы и Его Матерь родила Его по Своей доброй воле»[1083]. «Трагедия свободы разрешается в словах: се, Раба Господия (Лк 1, 38)»[1084].
Затем автор раскрывает православное учение о соединении во Христе двух природ (устанавливая в четырех отрицательных определениях ороса Халкидонского Собора «апофатический подход»), о двух волях и двух действиях, следуя святому Максиму и святому Иоанну Дамаскину.
Кенозис Сына Божия в воплощении автор определяет по святому Кириллу Александрийскому «как образ бытия Лица, посланного в мир, в Котором осуществляется общая воля Святой Троицы»[1085] и по святому Максиму: «Божественное уничижение не было оскудением Божества, но неизреченным снисхождением Сына, принявшего образ раба, не переставая из‑за этого быть полностью Богом»[1086].
Ипостасное соединение во Христе двух природ стало причиной обожения Его человеческой природы, пронизанной Божественными энергиями Его Божества. Обоженная природа скрывалась до прославления Христова под «зраком раба» «условиями, которым Его Личность подчинялась и подчиняла без конца Свое человечество, свободное от греха»[1087]. Только один раз до воскресения (в преображении) апостолы удостоились видеть обоженную человеческую природу Христа, осиянную светом Его Божества.
Обоженная природа, «царский образ», всегда присущ Христу, даже во время Его страданий и в самой смерти. Это раскрывается в богослужениях Страстной седмицы.
Во гробе завершается таинство нашего спасения. «Покой во гробе — последний предел Божественного кенозиса. Но дух остается немым пред этой тайной, и богословская мысль не находит слов для ее выражения»[1088].
Автор полагает, что «апофатический характер, присущий восточному богословию, выражается во множестве образов, предлагаемых греческими отцами нашему уму, чтобы возвести его к созерцанию дела, совершенного Христом, дела, непостижимого для Ангелов»[1089]. Автор перечисляет образы «юридического» порядка (выкупа, посредника), образы, имеющие характер борьбы и победы или заимствованные из физического мира (огня, исцеления). «Однако, — продолжает он, — желая придать какому‑либо из этих образов значение, адекватное тайне нашего спасения, мы рискуем заменить тайну, сокрытую в Боге прежде всех веков, концепциями чисто человеческими и несоответствующими»[1090]. Автор видит применение апофатического метода в известном месте из слова святителя Григория Богослова на Пасху, где святитель Григорий отбрасывает «не без иронии, как непригодные», «юридические» понятия жертвы как выкупа, завершая свое изложение словами того же святителя Григория: для людей Христос «родился, умер и воскрес из мертвых»[1091].
Христос все совершил свободно: воспринял человеческую природу и последствия греха до крестной смерти, «чтобы разрешить трагедию человеческой свободы»[1092], восстановляя, по святому Максиму, человеческую природу в бытии, благобытии и приснобытии воплощением, крестной смертью и воскресением.
нятая во всей полноте Его Божественной Личностью… Дело, совершенное Христом, относится к нашей природе, которая не отделяется больше от Бога через вину греха». Новая природа — «это Церковь, лоно чистое и непорочное, где достигается соединение с Богом. Это также наша природа, поскольку она частица Христова, в которую мы врастаем крещением. Но если по нашей природе мы являемся частицами человечества Христова, то наши личности еще не пришли в соединение с Божеством. Искупление — очищение природы — не дает еще всех необходимых условий для обожения. Церковь уже является Телом Христовым, но она еще не полнота Наполняющего все во всем (Еф 1, 23). Дело Христово закончено, теперь должно совершаться дело Святого Духа»[1093]. Так заканчивает автор главу «Домостроительство Сына».
«Домостроительство Святого Духа», в его понимании, в отличие от домостроительства Сына, направляется не на очищение природы, а на обожение личности. Дело Святого Духа в таком понимании обозначает то же, что в школьных курсах догматики недостаточно ясно называется «освящением» в противоположность «оправданию», «усвоением искупительных заслуг» и т. д.
«Дело Святого Духа относится к личности, обращаясь к каждой из них»[1094]. «Смысл искупления, — говорит автор в другом труде, — совершение дела Христова в освобождении от рабства греху, в очищении природы, дабы «соделать нас духоприемными» (свт. Афанасий Великий), то есть чтобы каждая человеческая личность могла возрастать в подвиге стяжания нетварной благодати Святого Духа. Искупление обновляет природу; в обожении совершается личность, соединяя в себе тварное с Божественным»[1095].
Тема настоящего исследования ограничивает изложение содержания «Очерка» Аосского. Достоинство заключенного в нем понимания искупления состоит прежде всего в том, что оно входит в цельную богословскую систему и в ней излагается.
Здесь следует обратить внимание на ряд положений, хотя и имеющихся в других изложениях, но в изложении автора вполне справедливо подчеркнутых и, если можно допустить такое выражение, выдвинутых на первый план, составляющих основу понимания учения об искуплении.
Искупление, вернее домостроительство спасения человека, является делом Божией благодати и свободы — спасением человека без нарушения его свободы. В свободе человека, в неизреченном снисхождении Божием к этой свободе, в любви Божией к Своему образу следует искать понимание самого способа совершения спасения человека[1096]. Здесь, по не раз употребляемому выражению автора, разрешается трагедия человеческой свободы[1097].
Одним из недостатков ряда изложений учения об искуплении является приписывание исключительного значения какому‑либо одному событию в едином искупительном подвиге воплощенного Сына Божия[1098]. Автор не только избегает этой ошибки, но и приводит замечательные мысли святых отцов о значении трех важнейших моментов в домостроительстве нашего спасения — воплощения, крестной смерти и воскресения. Христос для людей «родился, умер и воскрес из мертвых» (свт. Григорий Богослов). «По святому Максиму, дело спасения включает три степени восстановления Христом природы: бытие, благобытие и приснобытие. Первое достигнуто воплощением, второе — неповрежденностью хотения в земной жизни, которая приводит ко Кресту, третье — нетленностью природы, раскрывшейся в воскресении»[1099]. «Людям, разлученным с Богом тройной преградой — различия природы, греха и смерти, Господь даровал истинное Им обладание и непосредственное с Ним соединение, уничтожив Сам одно за другим все препятствия: природы —■ Своим воплощением, грех — Своею смертью, смерть — Своим воскресением» (Николай Кавасила).
Следует вполне согласиться с автором, когда он указывает на апофатизм (непостижимость в самой сущности) догмата искупления и недостаточность терминологии, прежде всего «юридического» порядка, для его выражения как заменяющей «тайну, сокрытую прежде всех веков в Боге» чисто человеческими ограниченными понятиями. Но в данном случае можно сделать существенную оговорку. Искупление, или домостроительство спасения, выявляется в своих действиях на человека. И эти действия искупления имеют свои наименования: исцеление, оздоровление, очищение, новая жизнь —■ спасение. Потому‑то эти наименования имеют существенное отличие от наименований другого порядка: выкупа, жертвы и т. д., —■ употребляемых большей частью как метафоры.
Но одними приведенными положениями понимание автором искупления не исчерпывается. От этих бесспорных положений следует обратиться к положениям, такого характера не имеющим.
Как было отмечено, в богословской системе автора одно из важнейших мест занимает различение между природой и личностью в Боге и в человеке. Идея такого различия, в существе своем совершенно бесспорная, проявляется и в понимании им искупления несколько своеобразном, хотя бы только в отношении терминологии. Дело искупления относится к природе человека, искупление —■ очищение природы.
Но одного различения природы и личности для такого утверждения еще недостаточно. Для того чтобы избежать при этом ряда недоразумений, необходима выработанная четкая антропология. Может быть, также одним из достоинств «Очерка» является попытка создания такой антропологии[1100]. Но автор не достиг необходимой точности.
Недостаточно ясно выражаемое в курсах догматики соотношение понятий «спасения всех во Христе» и необходимости личных усилий в соделовании спасения отдельного человека также неясно выражено и автором в его различении домостроительства Сына от домостроительства Святого Духа[1101].
Христос — Новый Адам, освобождающий человечество от греха и смерти, становится Новым Родоначальником освобожденного человечества, Главой Церкви, членами которой для соединения со Христом должны стать все люди. Все люди, все человечество может войти в Церковь, соединиться со Христом и чрез это соединение достичь спасения. Поэтому во Христе спасены все. Но приобщение, воссоединение каждой человеческой индивидуальности есть дело ее свободы (необходимое условие) и совершается силою Святого Духа, действующего в Церкви (прежде всего в Таинствах). В присутствии Святого Духа в Церкви и в постоянном действии заключается Его домостроительство.
Эти положения могут быть выражены и в терминологии автора, но у него это выражение недостаточно ясно.
Если «новая природа» — это Церковь, если «это также наша природа, поскольку она входит в Церковь, поскольку она частица Тела Христова»[1102], то какое значение имеет окончание этой фразы — «в которое мы врастаем через крещение»?
Если, по святителю Григорию Нисскому, во Христе исцеляется все человеческое естество, что откроется во всеобщем воскресении[1103], то следует ли заключить, что все человечество, как имеющее общую природу, стало Церковью?
Какой же смысл имеет тогда крещение, чрез которое человек входит в Церковь?
Наконец, действие крещения, совершаемое Святым Духом, относящееся к человеческой индивидуальности, несомненно должно, по терминологии автора, быть проявлением домостроительства Святого Духа. Тогда как, по его словам, «если по нашей природе мы являемся членами, частицами Тела Христова (через крещение?), то наши личности еще не пришли в соединение с Божеством»[1104].
Здесь допущено какое‑то противоречие, объяснимое неясностью терминологии автора.
Не менее непонятна и следующая мысль автора: «Искупление, очищение природы не дает еще всех необходимых условий для обожения»[1105]. Даже сохраняя в основном концепцию автора, можно было бы сделать вывод, что искупление, очищение природы, создание Церкви и создает все условия для обожения, совершаемого Духом Святым в каждой отдельной личности.
Наконец, следует сделать несколько замечаний по поводу общей концепции автора о деле Христовом как исполнении «призвания» Адама, объединении миров тварного с нетварным, обожении космоса. Здесь «искупление является одним из моментов[1106], обусловленных грехом и исторической действительностью мира падшего, в котором имело место воплощение»[1107].
Относясь с полным уважением к приведенной схеме, имеющей за собой авторитет святого Максима, уместно все же поставить вопрос: является ли подобное понимание учением догматическим или имеет характер частного мнения отцов Церкви? Поскольку вернее второе, то следует сделать вывод, что эта концепция не составляет основы мистики Православия.
«Загипнотизированные[1108], — говорит автор, — понятием о felix culpa часто забывают, что Спаситель, уничтожая господство греха, снова открывает нам путь обожения — конечной цели человека»[1109].
«Идея обожения, — говорит профессор И. В. Попов, — которая в современном богословии является совершенно забытой, составляет самое зерно религиозной жизни христианского Востока»[1110].
Возвращение к этой идее можно считать известной заслугой автора. Но тот же профессор Попов указывает, что «она облечена, быть может, в такие формы древней философии, которые недоступны нашему пониманию непосредственно, без комментариев. На языке древних народов слово «бог» не имело такого безусловного значения, с которым оно употребляется нами… Стать богом — для того времени не значило вырасти до величия Абсолютного и вознестись до беспредельности Его совершенства. В понятии «бога» необходимо мыслилось только бессмертие, блаженство и сверхчеловеческая интенсивность жизни… Зерно ее [идеи обожения] — жажда физического обновления — составляет существенную необходимую часть всякой религии»[1111].
При рассмотрении ее по предикатам становится вполне понятно, что идея эта потому составляла «зерно религиозной жизни христианского Востока» и «оставила след на всех проявлениях церковной мысли, христианской нравственности, благочестии и культе, что идея обожения выражает идею спасения в форме древней философии»[1112].
Автор же «Очерка» не только заменяет один термин другим — спасение обожением, но противополагает их. Спасение, по его мнению, «отрицательный термин, указывает на устранение препятствия»[1113]. Такое обеднение понятия спасения нельзя считать правильным.
Спасение в христианстве не только понятие или идея, спасение — основа, жизнь и действительность христианства.
Если воплощение Слова было обусловлено «условиями исторической действительности мира после падения», то и вне этих условий Он всегда останется нашим Спасителем, вступив с человечеством в соединение «неразлучное». Потому едва ли мы можем иметь другое богословие, кроме богословия сотериологического.
И система автора много выиграла бы в ясности, если бы он не избегал термина «спасение» — термина Откровения, Символа и догматики[1114].
Нет оснований говорить, что терминология автора в существе своем неверна, но его терминология в изложении учения об искуплении — терминология частных мнений, теологуменов, а не догматики[1115].
С уверенностью следует заключить, что известная неясность терминологии не отнимает у «Очерка — опыта» (essai) В. Досского его многих достоинств и значения.
9. ПОСЛЕДУЮЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ПАТРИАРХА СЕРГИЯ ОБ ИСТОЛКОВАНИИ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ
Заканчивая настоящий обзор русской богословской литературы о догмате искупления, автор полагает нужным обратить внимание на некоторое недоразумение, возникшее после опубликования Указа патриарха Сергия об учении протоиерея С. Булгакова в 1935 году.
Отношение патриарха Сергия к «юридической» теории известно — в его «реальном понимании дела спасения не остается места для так называемой «юридической» доктрины», — говорит В. Н. Лосский[1116].
Совсем недавно, в книге, изданной в 1943 году, архиепископ Серафим (Соболев) называл патриарха Сергия «ниспровергающим все Божественное домостроительство» по причине отрицания им «юридической» теории[1117].
Однако протоиерей С. Булгаков, возражая на Указ, осуждающий его учение, заявил, что «изложение теории искупления ведется патриархом Сергием в тонах латинской теории епископа Ансельма», добавляя (в примечании): «вопреки резко антилатинской тенденции в его книге о спасении»[1118].
Не читавший, по–видимому, книги патриарха Сергия и не обративший внимания даже на это примечание, последователь протоиерея С. Булгакова И. Даговский утверждает, что патриарх Сергий впадает «в своеобразное возрождение иудаизма на христианской почве в образе «юридической» теории искупления»[1119].
С подобными суждениями автор (протоиерей Петр Гнедич. — Ред.) встретился также и после опубликования части главы II настоящего обзора — «Изложение догмата искупления в трудах покойного патриарха Сергия»[1120]. Высказывались предположения: не изменил ли патриарх Сергий своих воззрений в период от издания книги «Православное учение о спасении» до составления Указа о протоиерее Булгакове?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться прежде всего к самому тексту Указа, где о сущности учения об искуплении говорится: «Господь Иисус Христос принес Своими страданиями Богу Отцу некоторую ценность, которая с избытком покрыла требования правды Божией за грехопадение, принес «эквивалент» (слово Булгакова) наказания за грехи».
Если бы в Указе в этой фразе заключалось изложение учения об искуплении, то сомнений бы не было в «латинском», «ансельмовском», «юридическом» его смысле.
Но делающие подобный вывод не желают видеть, что, продолжая Указ, непосредственно после этой фразы сам патриарх Сергий на нее возражает: «Но неужели допустима мысль, будто правда Божия может помириться с грехом самим по себе, то есть со злом, лишь бы за него получено было нечто равное? Потом: если все дело в эквиваленте, а он получен, и даже с избытком, почему для нераскаянных грешников вечные мучения остаются?»
После этих возражений следует заключение: «Значит, правда Божия удовлетворяется лишь тогда, когда грешник кается, то есть перестает быть грешником. Отсюда, искупительную силу Христовых страданий можно искать в том, что Он ими изгнал грех из человеческого естества и сделал его не подлежащим гневу Божию».
Если в каком‑либо изложении сперва приводится положение, на которое немедленно самим же автором делается возражение, и затем следует заключение, то законы логики требуют признать, что мнение автора находится именно в этом заключении: «Искупительную силу Христовых страданий можно искать в том, что Он изгнал ими грех из человеческого естества».
Возражавший протоиерею С. Булгакову В. Н. Досский замечает: «Митрополит (патр.) Сергий излагает учение об искуплении, не оставляя места ни для каких перетолкований в ансельмовском смысле»[1121].
На этом можно было бы и остановиться, если бы в письмах покойного патриарха к Елевферию (Богоявленскому), митрополиту Литовскому, оставшихся неопубликованными, не было интересных замечаний по поводу Указа о протоиерее С. Булгакове, касающихся догмата искупления.
Ряд недоумений в отношении Указа патриарх Сергий готов признать законными. «В Указе я совершенно упустил из виду, — говорит он, — степень накаленности атмосферы у Вас за границей касательно «юридического» истолкования этого догмата».
««Юридическое» истолкование не адекватно содержанию догмата, не исчерпывает и не объясняет в нем всего. При некотором же увлечении оно может становиться и неправильным, вести к крайне отвлеченным догматическим рассуждениям, теряющим реальную почву под собою и, в сущности, уже искажающим вероучение. В качестве одной из таких крайностей я подчеркиваю у Булгакова фразу, что Христос выстрадал «эквивалент» адских мук[1122]. Во–первых, кто и каким путем мог высчитать этот эквивалент? А во–вторых, по несомненно свя тоотеческому учению, адские муки — отнюдь не внешнее, искусственно придуманное возмездие за грех, а его естественное следствие: грешник не способен воспринять райское блаженство, как слепой — красоту природы или глухой — музыку. Непонятно, каким образом один внешний, можно сказать бухгалтерский, зачет эквивалента может разорвать эту естественную причинную связь греха и наказания? Отсюда мое замечание, что искупительную силу Христовых страданий нужно искать в изгнании греха. Конечно, я разумею здесь не какое‑нибудь механическое изгнание греха и еще менее нравственное ободрение или одушевление людей на борьбу с грехом. Я разумею всю совокупность явлений, означаемых у нас в догматике обновлением и обожением человеческой природы, усвоением отдельными людьми плодов искупления и прочее. Это и есть та реальная почва, которой нужно постоянно корректировать и дополнять отвлечен ные положения «юридической» теории, чтобы избежать ее крайностей и в процессе рассуждения не забывать фактического содержания откровенного догмата».
Всякий раз, когда патриарх Сергий упоминает о «юридической» теории, он говорит о необходимости ее исправления. И эти «дополнения и корректура» оставались бы совершенно непонятными без обращения к основному труду патриарха Сергия — «Православное учение о спасении».
««Юридическое» истолкование догмата, конечно, имеет бесспорное право на бытие и даже неизбежно, поскольку все, что делается в нашем мире, делается по воле Божией», — замечает патриарх Сергий, но он всегда отличает, как и в своей книге, «юридическое» понимание от православного: «при отсутствии жизненно–православной поправки данное учение легко открывает дверь всяким злоупотреблениям»[1123].
«Для православного искупление не может быть отвлеченным актом, совершившимся лишь в сознании Божием. Наоборот, чтобы быть в сознании Божием, то есть чтобы быть истинным, этот акт должен отражаться и в искупляемых, совершаться, так сказать, одновременно и здесь и там.
Искупление и обновление человека — это не две даже части одного целого или два последовательных момента одного явления. Это одно и то же явление, только рассматриваемое с разных сторон».
Как далек этот взгляд, выражающий онтологизм Православия, от оснований «юридической» теории: прежде удовлетворения правде Божией страданиями невинной Жертвы «воссоединение с Богом не могло даже начаться» (митр. Макарий Булгаков), «если неумилостивленным пребудет к нам Бог, мы не можем получить от Него никакой милости» (архиеп. Серафим) и т. д.
«Придуманные людьми разные теории для объяснения этого догмата не более как аналогии, подобные тем, какие придуманы для объяснения догмата о Пресвятой Троице. Они ценны, пока не забывают, что они только аналогии, только приближение к истине догмата. Когда же они начинают претендовать на адекватность содержанию догмата, неизбежно открывают дверь для разных недоумений, в которых ум человеческий может безнадежно запутаться…
Вообще я думаю, что всякий догмат потому и составляет предмет веры, а не знания, что не все в догмате доступно нашему человеческому пониманию. Когда же догмат становится слишком понятным, то есть все основания предположить, что содержание догмата чем‑то подменено, что он берется не во всей его Божественной глубине»[1124].
Автор не может не выразить глубокого удовлетворения, что в заключение своего обзора он должен был вновь обратиться к светлому имени покойного патриарха Сергия.
ГЛАВА VII. Итоги
1. ОСНОВНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ РУССКОГО БОГОСЛОВИЯ В ИЗУЧАЕМЫЙ ПЕРИОД
Изучение развития русской богословской науки за последнее полустолетие, рассмотрение большого количества трудов, объединенных одной темой, обязывают автора к подведению некоторых итогов.
Но таким итогом едва ли было бы искусственное соединение отдельных элементов из рассмотренных истолкований догмата искупления и новый опыт такого истолкования. В его основе оставались бы индивидуальные воззрения автора, и сам опыт не был бы свободен от недостатков, свойственных всем эклектическим системам и объединениям. В известной степени это оказалось бы и излишним, так как в систематизации и методах рассмотрения отдельных произведений уже имеются принципы некоторого объединения.
Более правильным представляется автору определить в заключение настоящего исследования основное направление русской богословской науки в изучении догмата искупления и указать ряд положений, которые можно было бы признать результатом этого изучения.
Первое — определение этого основного направления — не является трудным.
Русская богословская наука в самом начале изучаемого периода отказалась от «школьного» понимания искупления, в его типичном изложении по системе митрополита Макария (Булгакова). И ее усилия через критическое рассмотрение этого изложения, через анализ первоисточников церковного вероучения уже свыше полувека направлялись к созданию нового систематического изложения догмата искупления.
В таком общем определении вмещается все разнообразие направлений, частных мнений и суждений, высказанных в изучаемый период в отношении догмата искупления. Но и в этом многообразии основное направление проступает достаточно отчетливо как стремление не к созданию истолкования собственно нового, но к усвоению понимания святоотеческого, которое правильнее было бы назвать церковным.
Уклонение от этого понимания в школьном изложении явилось первой причиной для критики его в самом начале изучаемого периода. И верность учению святоотеческому тогда же была признана путем русской богословской науки, «только ей одной свойственным и единым истинным» (патриарх Сергий).
Но было бы ошибочным усматривать признаки этого пути или направления только во внешнем его декларировании и частых ссылках на святоотеческие творения, ибо открыто авторитет их никогда не отрицался и недостатка в таких ссылках не было и раньше.
Здесь следует лишь заметить, что чем шире используются в отдельных произведениях творения святых отцов, тем более углубляется понимание содержания догмата.
Находить более существенные признаки этого направления и приближения к богословию святоотеческому следует в глубоком двойном процессе очищения и одновременно обогащения русского богословия в изучаемый период.
Не было недостатка в это время и в таких истолкованиях догмата искупления, где расхождение с богословием святых отцов оставалось неприметным только самому автору (П. Светлов), где к богословию святоотеческому высказывалось отношение пренебрежительное (В. Несмелов и С. Булгаков) и даже враждебное (М. Тареев). Но рассматривая их в общем процессе развития русской богословской науки, можно лишь отметить бесплодность таких попыток отклонения от основного направления. Авторы их не оставили продолжателей, не смогли создать школы, тогда как в постоянном обращении к святым отцам можно видеть преемственность и своего рода вновь обретенную традицию.
Таким образом, истолкование догмата искупления постепенно очищалось не от одной «юридической» теории, но и от теорий «моральной» и «психологической», от теософических построений отца С. Булгакова и т. д.
Но приближение разумения догмата искупления к святоотеческому не ограничивалось таким очищением.
В настоящем исследовании были отмечены опыты, где истолкование догмата искупления сосредотачивалось вокруг одной основной идеи, заслонявшей прочие, когда значение одного события или «части» искупительного подвига расширялось до значения целого (искушений — у М. Тареева, гефсиманской молитвы — у митрополита Антония). В своем крайнем выражении эти попытки были отвергнуты, но, вместе с отклонением крайностей, их основные идеи уяснились настолько, что обогащали собой общее разумение тайны искупления.
При этом оказывалось, что зерно истины, затемненное здесь преувеличением, вполне раскрывается в святоотеческом понимании домостроительного значения этих сторон или частей искупительного подвига, забытых и не уясненных в «школьном» богословии.
То же следует заметить и об уяснении истины единства человеческого рода или естества человеческого (см. об этом ниже), о развитии отдельных положений или мыслей митрополита Филарета (Дроздова), епископа Игнатия (Брянчанинова), патриарха Сергия, об углублении понимания отдельных мест Священного Писания, о постепенном признании значения богослужения как источника церковного вероучения и другое.
Изучение развития каждой из таких идей или понятий, изменение методов богословствования (от схоластического к опытному) могло бы составить тему для специального исследования.
В главе же, заключающей настоящее исследование, определяя основное направление развития русской богословской науки в истолковании догмата искупления как приближение к богословию святоотеческому, автор считает возможным: определить выводы, к которым приводит это развитие в отношении к «юридической» теории искупления и к «богословию» инославному (западному); установить ряд немногих положений как prolegomena к систематическому изложению учения об искуплении, являющихся результатом полувековых усилий русской богословской мысли, направленных на уразумение тайны нашего спасения.
2. ОТНОШЕНИЕ К «ЮРИДИЧЕСКОЙ» ТЕОРИИ
Изучение «юридической» теории искупления и ее положения в русской богословской науке занимает значительное место в настоящем исследовании.
Критическое отношение к этой теории, стремление к освобождению от нее является признаком, объединяющим большую часть рассмотренных произведений, несмотря на разнообразие высказанных в них отдельных взглядов, мнений и объяснений учения об искуплении.
В настоящее время в русском богословии «юридическое» понимание искупления следует считать оставленным и влияние его преодоленным. После сосредоточения внимания на критике «юридической» теории и ряда попыток независимого от нее изложения учения об искуплении, попыток, часто оказывавшихся неудачными, были созданы изложения достаточно полные и освобожденные от самих принципов «юридического» истолкования сущности искупления.
Неудовлетворительность «юридического» истолкования уясняется не менее из бесплодности попыток ее защиты, чем из непосредственной критики.
Попытки эти только подтвердили выявленные ранее недостатки «юридической» теории: неправильное понятие о Боге, необоснованность в Священном Писании и церковном Предании, заимствования от иносдавия и т. д.
И в настоящее время эта теория не может удовлетворить никого, кроме святогорцев–патриотов иди таких богословов, как бывший миссионер Айвазов и ему подобные. Но среди рассмотренных произведений имелись такие опыты истолкования догмата искупления, где отдельные признаки «юридического» понимания были использованы авторами этих опытов вполне сознательно. Они имели целью создание изложений, освобожденных от крайностей, но в то же время наиболее полных, не исключающих ни одного из имеющихся различных пониманий и истолкований.
Первым опытом такого изложения нужно признать книгу протоиерея П. Светлова, сознательно исходящего из признания «двух начал» («юридизма» и любви). Большинство критиков правильно оценили этот опыт как объяснение, в котором усиливается самый принцип «юридизма» и только затемняется правильное понимание сущности искупления.
Вторым такого рода опытом оказалось исследование профессора Пономарева. Автор хотел достичь здесь объединения восточного — святоотеческого, западного — «юридического» и «нравственного» в современном русском богословии истолкований догмата искупления.
Стремление к такому искусственному объединению не позволило автору заметить противоречия в том, что он сдержанно определил как рассматривание одного и того же предмета «несколько различно».
Профессор Пономарев был согласен с выводами современной экзегетики (проф. Мышцына, Глубоковского и др.) в отношении понимания текстов Священного Писания, составляющих обоснование «юридической» теории, и правильно определил отличие восточного — святоотеческого понимания искупления от западного — «юридического». Но он не сделал отсюда выводов о ценности «юридической» теории и, через введение новых терминов («теологическая сторона» искупления) и неясное изменение содержания терминов прежних (в определении понятия «правды Божией и ее удовлетворения»), создал собственное систематическое построение тайны искупления, несвободное от недостатков «юридической» теории и противоречий, свойственных всяким компромиссным построениям.
Причину этого следует усматривать в том, что, определив сущность искупления по учению восточных отцов как «возрождение естества человеческого», автор не исследовал, из какого понятия о Боге исходит это понимание искупления. Поэтому в своем построении он сделал попытку совмещения этого понимания с западным схоластическим представлением о Боге, сохранил понятия о «гневе Божием», «вражде Божией», «отвращении» и др. в их буквальном значении.
Все тем же схоластическим противопоставлением свойств любви и справедливости и странным утверждением: «Бог спасает нас суровостью», — заканчивается этот второй опыт соединения различных истолкований.
Те же признаки компромисса можно заметить и в системе протоиерея С. Булгакова. Но если у профессора Пономарева при признании восточного святоотеческого учения об искуплении привнесение «юридического» понятия о Боге противоречит основным положениям и потому является излишним, то у протоиерея С. Булгакова соотношение между различными элементами его истолкования представляется обратным.
Сущность искупления как удовлетворение правде Божией, как перенесение «эквивалента» наказания за грех вытекает из понятия о Боге, из всей системы отца С. Булгакова. Поэтому отдельные рассуждения, например об онтологической зависимости страдания от греха, теряют свое значение, становятся излишними по сравнению с основными положениями системы.
Поэтому, несмотря на наличие у отца С. Булгакова прямых критических замечаний в отношении «юридической» теории, «от «юридического» истолкования он не только не отступает, а ставит его с особой резкостью» (патриарх Сергий).
Все эти попытки исправления «юридической» теории (прот. П. Светлова, П. Пономарева и свящ. С. Булгакова) не только не достигают своей цели, но одинаково неудовлетворительны по существу, так как в равной степени исходят от неправильного понятия о Боге.
Поэтому глубоко ошибочны утверждения ряда исследователей (П. Пономарева, прот. Н. Петрова и П. Левитова), что «юридическую» теорию и другие подобные теории следует рассматривать как равноправные научно–богословские теории об одном и том же догмате, только бы в них не отрицалось Божество Искупителя и спасительность Его жертвы для человечества.
Признак богословского изложения какой‑либо догматической истины заключается в том, по словам митрополита Филарета (Дроздова), чтобы каждая мысль «выражена была с точностью, ей свойственной, дабы неопределенное выражение одной истины не бросило тень на другую».
И только то истолкование искупления можно признать имеющим научно–богословское значение, которое не только не отрицает названных истин, но и не бросает тень на правильное учение о Боге.
Поэтому «юридическая» теория искупления, как не удовлетворяющая этому основному условию, может иметь значение только историческое, наравне с давно оставленной в богословии теорией выкупа от диавола и т. д.
Но, по общему мнению святых отцов (особенно Григория Богослова и Григория Нисского), правильно рассуждать о Боге не просто, а трудно, и нужно глубокое проникновение в Слово Божие и святоотеческое его разумение, чтобы избежать неверных — антропоморфических — представлений о Божестве.
Большинство же верующих склонно понимать Бога антропоморфически. В самом Священном Писании имеются выражения, дающие для этого известное основание. «Бог употребляет подобные выражения, — говорит святитель Иоанн Златоуст, — чтобы подействовать на людей более грубых. Он, когда говорил, заботился не о Своем достоинстве, но о пользе слушающих… Неужели ты хотел бы, чтобы Он, беседуя с иудеями, говорил, что Он не гневается и не ненавидит злых, так как ненависть есть страсть; что Он не взирает на дела человеческие, так как зрение свойственно телам; что Он и не слышит, так как и слух принадлежит плоти? Но отсюда вывели бы другое нечестивое учение, будто все совершается без Промысла. Избегая подобных выражений о Боге, многие тогда совершенно не знали бы, что есть Бог; а если бы не знали этого, то все погибли бы»[1125].
И «юридическая» теория с ее подбором цитат из Священного Писания, хотя часто и искаженных, но имеющихся в распространенных переводах, начиная с Вульгаты, вполне соответствует такому несовершенному представлению о Боге как о грозном Судии, оскорбляющемся грехами человека, гневающемся и во гневе карающем грешника.
Такому понятию о Боге и соответствует стремление находить «посредствующий акт»[1126] между грехом и гибелью грешника в виде оскорбления Бога, Его гнева и наказания за грех; между искуплением и очищением от греха в виде удовлетворения за грех и изменения гнева Божия на милость.
«Господь положил, — говорит преподобный Марк Подвижник, — чтобы за каждым делом, добрым и злым, приличное ему воздаяние следовало естественно, а не по особенному назначению, как думают некоторые, не знающие духовного закона»[1127].
«Не понимая, почему грех ведет к смерти и проч., себялюбец объясняет это себе только внешне — тем, что Бог прогневан, и потому наказывает. Поэтому и спасение он понимает только как перемену гнева Божия на милость, представляет себе в виде действия, совершающегося только в Божественном сознании и не касающемся души человека»[1128].
К сожалению, именно по этой схеме патриарха Сергия строятся рассуждения многих истолкователей догмата искупления[1129].
Но недостаточное знание духовного закона, несовершенные представления о Боге не всегда являются препятствием для спасения людей простых и неученых, и «юридическая» теория, основанная на таком приспособленном к разумению людей грубых понятии о Боге, «принимаемая в качестве общей схемы, всегда разграничивающей православное понимание от «юридического», возражений не встречает, и православный, который живет и спасается по–православному, может пользоваться этой схемой, не чувствуя неудобства»[1130]. Поэтому следует продолжить вышеприведенное рассуждение святителя Иоанна Златоуста: «Кто убежден, что есть Бог, тот, хотя имеет и ненадлежащее о Нем понятие и полагает в Нем нечто чувственное, то со временем убедится, что в Боге нет ничего такого»[1131].
Но если составные части этой схемы — приспособительные выражения о гневе Божием, оскорблении, вражде и др. — переносят в богословие в качестве основы для истолкования теологической или объективной стороны искупления, не желая убедиться, что «в Боге нет ничего такого», то получается «богословие людей грубых»[1132].
И сетования сторонников «юридической» теории часто напоминают слезы простеца–монаха пятого века, которому объяснили, что Бога нельзя понимать антропоморфически, а он отвечал: «Вы отняли у меня моего Бога…»
Святые отцы, навсегда отлучая таких простецов от Церкви, называли антропоморфизм «ересью безрассудною и глупейшею»[1133].
3. ОТНОШЕНИЕ К БОГОСЛОВИЮ ИНОСЛАВНОМУ
Указывать на зависимость русского «школьного» богословия XVIII и XIX веков от богословия западного значило бы повторить много гневных обличений и горьких признаний. Стремление к освобождению от этой зависимости, охватившее русское богословие в конце XIX века, нигде так полно не проявляется, как в области сотериологии.
Здесь освобождение от чуждого Православию «юридического» истолкования догмата искупления является в одинаковой степени преодолением влияния инославного западного богословия. Но это заключение иногда оспаривается, и критическое отношение к «юридической» теории определяется как переход от подчинения влиянию богословия католического к зависимости от богословия либерального протестантского.
Подобные мнения высказывались как защитниками «юридической» теории в России[1134], так и католическими богословами в специальных обзорах русской богословской литературы, где проявляется определенная тенденциозность.
Важность свидетельства Восточной Церкви для доказательства всеобщности и древности какого‑либо учения или предания никогда не подвергалась сомнению на Западе. И начиная с конца XVI века на это свидетельство постоянно ссылались католические богословы в полемике с протестантами[1135].
Отдельные католические богословы стремятся насколько возможно преуменьшить различие в вероучении между Западной и Восточной Церковью, сводя его лишь к двум пунктам — о папском примате и Filioque[1136]. Поэтому вполне понятна тенденция этих богословов опорочить направление русского богословия, отвергающее основное начало западного латинского христианства — «правовое понимание спасения и всей вообще религиозной жизни»[1137].
Но, помимо этой тенденции, в суждениях о подчинении русского богословия изучаемого периода влиянию либерального протестантизма проявляется недооценка, если не прямое непонимание, положительного содержания рассмотренных опытов истолкования догмата искупления.
Единственным общим признаком между этими опытами и либеральным протестантским богословием является критическое отношение к «юридической» теории. Но если эту теорию можно признавать существенным признаком, определяющим сотериологию католическую, то отрицание ее ничуть не определяет сотериологии и всего содержания протестантского либерального богословия[1138] в целом. И если русское богословие сближается с протестантским по признаку критического отношения к «юридической» теории, то оно не менее сближается и с богословием католическим по признаку такого же критического отношения к либеральной сотериологии протестантизма. Наконец, само отрицание «юридического» понимания в богословии православном и богословии протестантском имеет существенно различные основания[1139].
В западном богословии в области сотериологии можно определить два основных направления: первое — «юридическое» истолкование сущности искупления, связанное в католическом богословии обязательной терминологией («удовлетворение» и «заслуги»), включая различные попытки смягчения, и второе — отрицание всякого объективного значения искупления — «моральные» и «психологические» теории богословия протестантского.
При всех взаимных отрицаниях, общим в этих направлениях остается недостаточное внимание и иногда прямое пренебрежение к богословию святоотеческому.
В соответствии с этим католические богословы и их эпигоны в русском богословии не признают, что святоотеческое богословие имеет собственное содержание, существенно отличающееся от обоих направлений богословия инославного.
И это обстоятельство препятствует пониманию того, что не отрицание «юридической» теории, а усвоение начал богословия святоотеческого составляет положительное содержание русского богословия изучаемого периода и что отрицание «юридической» теории основано здесь на святоотеческом учении о Боге и о спасении. Причем следует заметить, что отдельные положения святых отцов в качестве критических аргументов в протестантском богословии только повторяются.
Верность древнецерковной традиции составляет отличие Православия от других исповеданий, а потому и отношение к этой традиции, к богословию святоотеческому, является тем основным признаком, по которому следует определять отношение отдельных направлений русского богословия к богословию инославному[1140].
Таким образом, можно установить в сотериологии не два направления по признаку отношения к «юридической» теории, а три по ряду других признаков.
Православно–восточное: онтологическое понимание спасения и верность святоотеческой традиции.
Латинско–католическое: «юридическое» понимание спасения, выраженное в схоластической терминологии, и расширенное применение принципа догматического развития.
Либерально–протестантское: субъективный рационализм и полный разрыв с церковной традицией — догматика превращается в психологию.
Аналогичное различие между этими направлениями имеет место и в понимании значения самого акта искупления: восстановление и очищение падшей природы человека — в Православии; удовлетворение правде Божией и возмещение ущерба чести Божией — в католицизме; моральное значение примера, не имеющего другого действия, кроме как на психологию отдельного человека, — в протестантизме.
Таким образом, вполне определяется доктринальная самобытность Православия, в противоположность ходячей сентенции представлять Православие как золотую середину между католичеством и протестантизмом[1141]. Эта самобытность православного понимания искупления имеется и в богословии периода предшествующего, хотя и не получает достаточного развития в школьных изложениях.
«Бог есть любовь по существу и самое существо любви. Все Его свойства суть обличения любви, все действия — выражения любви» (митр. Филарет). Поэтому свойство правды не следует противополагать свойству любви.
Отношение Бога к человеку после падения «изменилось только по своей форме, продолжая оставаться одною и тою же любовью Божиею, создавшею человека для внутреннего и свободного общения и единения» (еп. Сильвестр). Поэтому значение искупления не следует определять как изменение отношения Бога к человеку и примирение Его с человеком.
«Здесь Творец Сам приходит на помощь твари, служит ей, предает ей Самого Себя» (митр. Филарет), а не требует возмещения Своих прав и чести от человека.
Здесь «источник Божественный вновь открывается в глубине человеческой природы и внутренне изливает в нее благодатный свет и силу» (митр. Филарет), а не внешне действует на сознание человека в качестве примера или на чувство его «полного оправдания».
«Когда Иисус Христос вольным страданием нашего ради спасения допустил Себя в область смерти, для того чтобы ввести туда собственную силу жизни и таким образом разрушить царство смерти в самых основаниях, — тогда сила Его немедленно проникла все и в том, что способно было принять ее, ознаменовала себя животворным действием» (митр. Филарет)[1142].
Искупление, по разумению святоотеческого богословия и лучших представителей богословия русского, есть таинственное действие Шхацос;, «натиск жизни»[1143], животворная энергия, очищающая от греха, освобождающая от его следствий — тления и смерти, «врачевание естества человеческого».
Действие искупления направлено не на Бога, неизменяемого и не подверженного действию извне, но на человека, на его природу, истлевшую и возрождающуюся[1144]. Поэтому правильное истолкование догмата искупления должно быть основано на правильном учении о человеке.
Из рассмотрения основного направления русского богословия в изучении догмата искупления и его отношения к «юридической» теории и инославному богословию следуют те три положения, которые должны быть признаны совершенно необходимыми prolegomena для правильного истолкования догмата искупления: следование святоотеческой традиции, правильное учение о Боге и правильное учение о человеке.
4. НЕПРЕРЫВНОСТЬ ТРАДИЦИИ КАК СУЩЕСТВЕННЫЙ ПРИЗНАК ПРАВОСЛАВНОГО БОГОСЛОВИЯ
Но если бы настоящее исследование имело целью только декларирование этих трех положений, то его следовало бы признать излишним. Ни одно из этих положений русским богословием не отрицается.
Следование древней традиции самыми авторитетными свидетельствами определяется как отличительный признак Православия[1145]. Школьные руководства и богословские системы наполнены цитатами из святоотеческих творений, внешним образом свидетельствующими о сохранении этой традиции, и т. д.
Но между самим содержанием догматического учения и его истолкованием в систематическом богословии можно установить, по отношению к этой традиции, отношение неодинаковое. В «школьном» или научном богословии, несмотря на обилие ссылок на святоотеческие творения, следование ей часто заменяется заимствованием отдельных принципов, методов изложения и систем от богословия инославного.
При определении отношения к этой традиции в опытах истолкования догмата искупления, рассмотренных в настоящем исследовании[1146], отмечалось, что авторы большей части этих опытов ограничивались изучением творений сравнительно узкого круга древних отцов–догматистов, заканчивая «Точным изложением веры» святого Иоанна Дамаскина.
Такое отношение вполне совпадает со следующим положением, высказываемым католическими богословами: «Греческая Церковь с этого времени (после иконоборческих споров) застыла и окаменела. Иоанн Дамаскин был ее последним богословом»[1147].
Определяя причины этого совпадения, следует обратиться к попытке установления трех периодов в развитии православной догматики в русских догматических системах: первый — со второго века до святого Иоанна Дамаскина, второй — от Иоанна Дамаскина до митрополита Петра (Могилы) и третий —■ от митрополита Петра (Могилы) до настоящего времени[1148].
В данном случае наибольший интерес представляет второй период, охватывающий время с VII по XVII век. Здесь поражает странная пустота — митрополит Макарий называет лишь три произведения[1149], сопровождая их невысокой оценкой, и едва упоминает о некоторых кратких вероизложениях и полемических произведениях.
Представляется непонятным, почему создание этих произведений, по мнению систематизатора, малозамечательных, составляет «период» в развитии православной догматики.
Искать объяснения этому следует в том, что этот период совпадает с расцветом западного схоластического богословия. В основе такой периодизации может быть только невысказанное систематизатором признание богословия западного продолжением богословия святоотеческого[1150], когда теряется понимание существенного различия между этим богословием и схоластикой католической и протестантской.
Помимо отражения в самой периодизации, западное понимание развития богословия проявилось и в определении достоинства восточного богословия в период после святого Иоанна Дамаскина.
Достаточно назвать имена святого Феодора Студита, святого Симеона Нового Богослова, Николая Мефонского, Николая Кавасилы и святого Григория Паламы, чтобы убедиться в произвольности суждения Oxenham'a и в том, что разделение на периоды в системе митрополита Макария отражает развитие не православного, но западного богословия.
Уклонение от святоотеческой традиции в западном богословии (схоластика), объясняемое развитием местных (латинских) особенностей, падением общего культурного уровня и разрывом с Востоком[1151], проявлялось и в русском «школьном» богословии — как в прямом заимствовании с Запада, так и в незнании восточного богословия более позднего периода.
Это отклонение отразилось на истолковании догмата искупления больше, чем в какой‑либо другой области богословия.
После усвоения «чисто западной»[1152] «юридической» теории святоотеческое понимание искупления рассматривалось как бы через призму этой теории. Не находя у святых отцов «юридического» понимания, отдельные русские богословы утверждали, что у святых отцов не было законченного учения об искуплении, и т. д.[1153]
Западное понимание, а иногда и прямое заимствование «аппарата» проявлялось не только в отмеченном использовании творений отцов до Иоанна Дамаскина, но и в прямом извращении их мыслей при цитировании[1154].
В то же время, когда имеет место непосредственное обращение к святоотеческим творениям и круг изучения отцов расширяется (в исследованиях патриарха Сергия, архиеп. Гурия (Егорова), В. Досского), понимание и истолкование догмата искупления, соответственно, углубляется и обогащается. Причем использование восточного богословия более позднего периода имеет, несомненно, свое важное значение.
В исследовании В. Досского[1155] было приведено замечательное место из «Жизни во Христе» Николая Кавасилы (XIV в.), уясняющее домостроительное значение воплощения, крестной смерти и воскресения Спасителя как частей единого искупительного подвига. А уяснение это для православного богословия существенно необходимо ввиду высказанных здесь и в западном богословии различных мнений о преимущественном значении какого‑либо одного из моментов в искуплении.
Как характерный факт следует отметить, что ни в одной догматической системе, ни в одном опыте истолкования догмата искупления в русском богословии нет упоминания о Константинопольском Соборе 1156 года, составившем догматическое определение, касающееся учения об искуплении[1156]. Собор был созван по просьбе вновь назначенного русского (Киевского) митрополита Константина (1156— 1158) для рассмотрения различных мнений о словах молитвы на литургии («Никтоже достоин…»): «Ты бо еси Приносяй и Приносимый, и Приемляй и Раздаваемый, Христе Боже наш…» Также остались нерассмотренными и сочинения епископа Николая Мефонского[1157], касающиеся этих споров. Споры сосредоточились вокруг понимания того, как один Христос может быть и Приносимым, и Приемлющим, и высказывалось мнение, что в Евхаристии, как и в искуплении, Христос как Сын приносит жертву Богу Отцу.
Собор исходил из положения Николая Мефонского, что в Евхаристии и в искуплении человечество противопоставляется Божеству и что «не должно естество противополагать ипостаси, ни ипостась естеству, ни природу природе, как во Христе, ни Ипостась Ипостаси, как в Триипостасном Божестве»[1158], так как в противном случае в единство Святой Троицы вносится разделение. Собор вынес решение: «И в начале, при Владычнем страдании, Животворящая Кровь и Плоть Христовы принесены не Отцу только, а и всей Святой Троице, и ныне приносится Бескровная Жертва Триипостасному Богу». Собор наложил анафему на защитников заблуждения, кто бы они ни были, если еще останутся при своей ереси и не раскаются[1159].
Это решение Собора Православной Церкви следует сравнить с приведенными определениями Римской Церкви, где указывается, что Христос «удовлетворяет Отцу». К сожалению, это латинское понятие, по суду Восточной Церкви, вносящее разделение в единство Святой Троицы[1160], постоянно высказывается сторонниками «юридической» теории и в русском богословии[1161].
Решение Собора 1156 года основано на аргументации Николая Мефонского, который везде исходит из понятия домостроительного принятия Отцом (Богом) искупительной жертвы у святителя Григория Богослова.
«Ибо не кровию Сына Единородного увеселяется Отец, и думать, что Отец принимает кровь, так как Сын — плоть, свойственно людям нечестивейшим, и такой способ примирения всеми всецело отвергается».
«Посему и Посредник примирения нашего с Ним и Отцом примирился с нами не принявши что‑нибудь от нас прежде, так как и плоть не принял от нас в дар, по безумному мудрованию этого, как бы мы приготовили повод к примирению: потому что в таком случае надлежало нам первым взойти на небо с поднесением своего подарка, и, таким образом, благодать была бы не от Него, но от нас. Но не мы к Нему, а Он Сам снисшел к нам и принял наше естество не в дар, повод к примирению, а чтобы посредством плоти явно с нами беседовать, так как мы бы не могли видеть Невидимого. И спас нас не за дар этот, но Сам от Себя, по собственной благости и человеколюбию, как по естеству Благой, Милосердный и Многомилостивый, по многой Своей милости спас нас, освятив и примирив с Собою, Отцом и Духом наше грехом плененное и отступившее от Него естество через соединение с ним или восприятие его.
Что от нас получил Бог, чтобы воздать нам всыновлением, — Бог, Который не по чему другому, а по многой благости Своей, непостижимому милосердию и человеколюбию безмерному так возлюбил нас еще прежде жертвы Сыновней Крови, что Сам отдал за нас Сына Своего Единородного (Ин 3, 16)? Не потому, что прежде Сам принял от нас, от лица человечества, Кровь Сына, чтобы, приняв ее, воздать нам всыновлением; напротив, Сам по благоизволению дал нам Сына в общение Плоти и Крови, чтобы таким образом быть послушным Ему даже до смерти, и смерти крестной (Флп 2, 8), разрушил осуждение преступления нашего и затем нас, как начаток, усвоил и всыновил через веру в Него, дабы всякий, верующий в Него, не погиб но имел жизнь вечную (Ин 3, 15). В том состоит примирение наше между собою и всех с Богом, чтобы мы были одним телом и одним духом во Христе, спасаемые одною верою в Него и возводимые к Единому в Троице Богу, что являет и Христос, испрашивающий нам от Отца: да будут едино, как Мы едино (Ин 17, 22)»[1162].
Из этих немногих цитат можно видеть, насколько значительно богословствование Николая Мефонского. Один из западных исследователей назвал его «Ансельмом Восточной Церкви»[1163] в том смысле, что его сочинения для истолкования искупления имеют здесь такое же значение, как статья Ансельма в Западной[1164].
В сочинениях обоих авторов проявилось различие традиций и понимания искупления в Римской и Православной Церкви.
Русское «школьное» богословие, к сожалению, более примыкало к традиции латинства… Уклонение от святоотеческой традиции здесь проявлялось до последних десятилетий в пренебрежительном отношении к особому ее источнику — богослужению Православной Церкви.
В дополнение к высказанному об этом в главе III можно привести следующее определение значения богословия «литургического», сделанное архиепископом Феодором (Поздеевским), бывшим ректором Московской духовной академии.
«Богословие литургическое, то есть богословствование целого сонма церковных песнописцев и писателей, в большинстве случаев прославленных Православной Церковью и причисленных к лику святых, выраженное ими в церковно–богослужебном творчестве и принятое в употребление всей Православной Церковью, поистине должно рассматриваться как непрестанное (в течение долгих веков) и живое исповедание веросознания всей Православной Церкви на протяжении всей истории ее жизни; это есть богословствование в собственном смысле слова всей Церкви, а не одной эпохи, не одного какого‑нибудь лица, не одной богословской школы. И что особенно важно: в нем, в литургическом богословии, выражено и всецерковное сознание о догмате, и понимание его в области нравственного миропорядка, выражена и метафизика его, и психология, сочетались и разум, и чувство в цельности восприятия живой верующей души, души соборной, церковной. Этим бы самым богословием нужно поверять все наши научные богословские системы и мнения, его бы нужно изложить в стройной системе и дать не только в руководство, но, может быть, в единственный учебник по православному богословию»[1165].
К этим словам руководителя прежней высшей богословской школы в последний период ее существования едва ли можно что‑либо прибавить, в них следует видеть своеобразное завещание новой богословской школе.
В православном литургическом богословии сочетаются единство метафизики и мистики (духовного опыта), живая традиция и доктринальная самобытность Православия.
Согласие догматического учения и духовного опыта, большей частью недостижимое в западном богословии[1166], составляет величайшее достоинство Православия.
В отрыве или только «в отвлечении» от внутренней жизни Церкви не может быть правильного разумения догматических истин, которые признаются Православием не только «непререкаемыми и неизменными правилами спасительной веры» (митр. Макарий), но и «жизненным началом… существеннейшими началами духовной жизни» (еп. Сильвестр).
Это особенно относится к разумению истины спасения человека пришедшим в мир Сыном Божиим, истины искупления. В продолжение почти двух тысячелетий эта истина была и «спасением действующим», раскрывающимся в жизни Церкви, в ее духовном опыте, а не в логических построениях и философских спекуляциях[1167].
Посильное усвоение этого единого «жизненного начала» в таком же едином церковном опыте и богословии святоотеческом, во всем его содержании[1168], и затем изложение его в формах и системах, отвечающих потребностям времени, составляет задачу современного русского богословия.
Это направление — связь с традицией — не исключает ни личного опыта, ни углубления в переживание истин спасения, так как чем серьезнее оказываются эти исследования, чем подлиннее этот личный опыт, тем более они приближаются к церковному опыту и мысли святоотеческой.
В единстве с церковным Преданием преодолеваются те неизбежные трудности понимания чуждых по языку и далеких по времени происхождения памятников и свидетельств Откровения, из которых не может выйти богословская мысль Запада[1169].
Стремление составить в богословии «начиная от апостолов и от поставленных апостолами преемников их даже до настоящего времени одну неразрывную цепь и, соединяясь рука в руку, священную ограду, Дверь которой — Христос, где пасется вся православная паства на плодородных нивах таинственного Едема»[1170] не означает ни вражды, ни презрения к западному инославию. Но верность церковной традиции в богословии предполагает отношение к инославным богословским системам не учеников, а экзаменаторов, предполагает справедливую оценку как «юридической» теории, так и богословских упражнений либерального протестантизма, строгое отвержение всего противоречащего истине Православия и радость — тем большую, чем больше элементов здравого учения еще сохраняется в инославии.
5. ВАЖНОСТЬ ПРАВИЛЬНОГО УЧЕНИЯ О БОГЕ ПРИ ИСТОЛКОВАНИИ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ
Рассмотрение различных попыток истолкования догмата искупления по отношению к православному учению о Боге составляет значительную часть настоящего исследования.
Правильное учение о Боге не представляет в православном богословии чего‑либо еще только искомого и нигде, за исключением системы протоиерея С. Булгакова, не оспаривается[1171]. Но все же неудовлетворительность многих рассмотренных истолкований заключается именно в том, что понятие о Боге, от которого они исходят или к которому приводят, оказывалось неправильным.
Не повторяя ранее изложенного[1172], следует определить причины уклонения от правильного учения о Боге и то, почему эта ошибка допускается особенно часто.
Это уклонение более заметно в полных богословских системах, чем в отдельных изложениях учения об искуплении. В пределах одной системы, в двух различных трактатах: о Боге и о искуплении — неодинаковое учение о Боге вносит противоречия во всю систему.
Как уже было отмечено, в изложениях учения об искуплении «приспособительные» (антропоморфические) выражения о Боге часто понимаются в буквальном смысле.
Если «люди грубые», по выражению святителя Иоанна Златоуста, имеют нужду в таком понимании, то они не углубляются в их содержание. Принимая в прямом смысле речения о гневе Божием на грех, вражде Божией к грешнику и возмездии, уготованном за дела благие или злые, они воспринимают начало премудрости — страх и «живя и спасаясь по–православному», как заметил патриарх Сергий, могут пользоваться ими, «не чувствуя неудобства». Эти «неудобства» начинаются при попытках создания системы или богословского истолкования учения об искуплении на одинаковом, по существу, с «людьми грубыми» понимании отношений Бога к человеку.
Особенностью таких истолкований является употребление абстрактных терминов и понятий, нарочито изобретенных в более поздний период, но по содержанию не удаляющихся от буквального смысла «приспособительных» выражений Священного Писания о Боге. В таких истолкованиях противоречиво проявляется сохранение антропоморфического понимания отношений Бога к человеку при желании избежать явного уклонения от учения святых отцов о Боге[1173].
Все признаки такого истолкования имеются в рассуждениях митрополита Макария о необходимости удовлетворения правде Божией как первого условия искупления: «Надлежало удовлетворить за грешника бесконечной правде Божией, оскорбленной его грехопадением, — не потому, чтобы Бог искал мщения, но потому, что никакое свойство Божие не может быть лишено свойственного ему действия: без выполнения этого условия человек навсегда остался бы перед правосудием Божиим чадом гнева (см.: Еф 2, 3), чадом проклятия (см.: Гал 3, 10), и примирение, воссоединение с Богом не могло бы даже начаться»[1174].
В этом рассуждении понятие о мщении со стороны Бога по–видимому отвергается, но содержание его переносится в новое искусственно созданное понятие «удовлетворения правде Божией». Центральное место в этом рассуждении занимает следующее положение: «никакое свойство Божие не может быть лишено свойственного ему действия».
Истина этого положения представляется автору бесспорной. Оно служит основанием и для дальнейших рассуждений, не только утверждающих антропоморфическое понимание «мщения», «гнева», «проклятия», но и вносящих в свойства Божии и их действия двойственость: в искуплении «проявилась Его бесконечная премудрость, которая обрела таким образом способ примирить в деле искупления вечную правду с вечной благостию, удовлетворить той и другой и спасти погибшего»[1175].
Не Бог, но каждое свойство представляется здесь имеющим свое особое действие[1176].
Свое завершение такое понимание свойств и их действий находит у протоиерея С. Булгакова, где правда Божия «ни перед чем не может остановиться, даже если суд упадает на Самого Бога»[1177]. Оно ведет к признанию «необходимости» в Абсолютном Бытии, в Боге (проф. Скабалланович)[1178].
Но действие, требование любви Божией не менее абсолютно, и чтобы «примирить» эти свойства, «удовлетворить той и другой», Бог Сам становится «страдательным орудием» удовлетворения. В понятие о Боге вносится необходимость и сложность.
Такие следствия заставляют проверить, насколько верно то положение, откуда они проистекают: «никакое свойство Божие не может быть лишено свойственного ему действия». Положение это является не истиной Откровения, а результатом ряда абстрактных рассуждений и заключений.
При непостижимости Существа Божия о свойствах Божиих можно заключать только по действиям Божиим. Причем существенным признаком человеческих рассуждений и заключений в отношении Бога всегда остается их известная неадекватность и условность. Тем более условным останется постулирование действий Божиих в соответствии со свойствами, определенными на основании тех же действий. Все подобные выводы должны быть проверены положениями более обоснованными и бесспорными.
Таким бесспорным положением является святоотеческое учение о простоте естества Божия: «Божество просто и имеет одно простое действие»[1179]. Приписывание действий не Единому Богу, но Его отдельным свойствам противоречит умозрению святоотеческому.
Заключение о различии до противоположности Божиих свойств в зависимости от неодинакового восприятия действий Божиих человеком указывает на несовершенство этого восприятия: «Божеское просияние и действие, будучи едино, просто и нераздельно, пребывает простым и тогда, когда разнообразится по видам благ, сообщаемых отдельным существам, и когда разделяет всем им то, что составляет собственную каждой вещи природу; но, нераздельно размножаясь в отношении к отдельным существам, оно и самые отдельные существа возводит и обращает к собственной своей простоте»[1180].
Вместо возведения к этой простоте, в Божество признанием свойств, нуждающихся в «примирении», переносится несовершенство — множественность и сложность человеческого восприятия[1181].
Святые отцы избежали этой ошибки. «Бог, — говорит святитель Иоанн Златоуст, — одинаково благ и когда оказывает милость и благотворит, и когда наказывает и карает»[1182].
Такое же понимание благости Божией имеется и в системе митрополита Макария, только излагается в другом трактате: «Святые отцы и учители Церкви также чаще всего и с особенною силою восхваляли благость Божию… они считали это свойство самым существенным в Боге: Бог благ по природе, благ от Себя и чрез Себя; и благость как бы составляет самую Его сущность: Он весь есть благость, весь любовь»[1183].
Со святоотеческим пониманием простоты и единства действия Божия и Божией благости нельзя согласовать положение о различных свойствах, нуждающихся в примирении, — они будут только «облачениями любви». В штраусовском «параллелограмме сил» обе стороны окажутся совпадающими, и для диагонали места не останется.
В святоотеческом богословии все «антропоморфические» выражения Священного Писания понимаются богоприлично и нет нужды в изобретении нарочитых понятий о сатисфакции–удовлетворении и т. д. Несоответствие между отдельными трактатами объясняется тем, что в заимствованном западном истолковании искупления в основу принято схоластическое понятие о Боге, а не святоотеческое учение о простоте Существа Божия. Такие же противоречия в учении о Боге обнаруживаются в другом заимствованном от западного богословия опыте истолкования догмата искупления — у профессора П. Светлова.
Протоиерей П. Светлов начинает свой труд с отрицания русского «школьного» богословия, называя изложение учения об искуплении митрополита Макария «нелепостью», и в дальнейшем пытается избежать противопоставления свойств любви и правосудия в Боге, хотя, как это уже отмечалось, очень неудачно («любовь в оборонительном положении»).
Но зависимость от протестантской схемы приводит его к тем же утверждениям: «удовлетворение было необходимо для возвращения любви Бога к людям»; «посредством изменения внутреннего отношения к людям в Существе Божием»[1184].
Заимствовав основную схему от протестантов, желая вложить реальное содержание в понятие «объективной стороны искупления — примирения Бога с человеком», протоиерей Светлов не проверил этой схемы православным учение о Боге, у Которого нет изменения и ни тени перемены (Иак 1, 17).
Протоиерею П. Светлову, вместе с протестантскими теологами, представлялось, что если в Боге нет антипатии, гнева, вражды к грешнику, то Его отношение к человеку не будет живым и личным, но каким‑то «безжизненным»[1185].
Живое отношение Бога к миру заключается в Его Промысле, в действиях Его любви, сообразующихся с человеческой свободой, и наивысшего проявления достигает в том, что Бог стал Человеком для спасения человеческого. Но из этого нельзя делать заключения об изменяемости в Боге.
«Строить по образу человека понятие о Боге для Церкви значило бы не яко Бога прославлять Его (см.: Рим 1, 21)… Называя Бога бесстрастным, мы, конечно, этим не выражаем истину о Боге исчерпывающе адекватно, однако подходим к ней ближе, чем при тварных уподоблениях; уподобление же заведомо ее искажает»[1186].
Во всех аналогиях и заключениях от тварного мира к Богу нельзя забывать, что «одно в Нем постижимо — Его беспредельность и непостижимость»[1187].
Поэтому в истолковании догмата искупления не может быть ни прямого, ни косвенного противоречия учению о непостижимости Божией, Его простоте, неизменяемости и благости как «самом существенном свойстве»[1188].
По отношению к учению об этих свойствах должен быть рассмотрен вопрос об употреблении в изложении учения об искуплении термина «удовлетворение правде Божией крестными страданиями и смертью Иисуса Христа».
Понимаемый «vere et proprie», термин этот, это понятие, как было доказано в ряде рассмотренных исследований, безусловно, противоречит правильному учению о Боге.
Здесь заключается попытка проникновения «внутрь Божества» — попытка выразить в понятиях «тварных» содержание того, что, по мнению употребляющих этот термин, должно происходить в Самом Боге. Таким образом, в Божество вносится изменяемость (во времени) и сложность, тем более что время и условия происхождения этого термина показывают антропоморфическое содержание, которое вкладывалось в него его изобретателями.
Но, несмотря на отрицание этого термина русской богословской наукой, все же имели место попытки сохранения этого термина путем вкладывания в него иного содержания[1189].
При суждении об этом следует иметь в виду не только то, что этот термин изобретен на инославном Западе после разделения Церквей, понятия, им выражаемого, нет в богословии восточных отцов и для самого термина не имеется соответствующего выражения на греческом языке[1190], — но и что понимать его предлагается в несобственном, переносном смысле.
Если в переносном смысле «богоприлично» понимаются известные выражения Священного Писания, то богословские термины и понятия, созданные в святоотеческий период, отличаются особой точностью и наиболее точно выражают православное учение по спорным вопросам.
Но заимствовать искусственный термин и вкладывать в него другое содержание взамен того, какое до настоящего времени предполагается в нем сторонниками «юридического» понимания, — прежде всего, бесцельно, и потом, это значит ввести в православное богословие понятие заведомо неточное и двусмысленное. Это было бы все равно, как если бы употреблять полуарианские символы под тем предлогом, что их можно истолковать в православном смысле[1191].
Нет нужды вливать вино новое в мехи старые, и никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани (Мк 2, 21; см.: Мк 2, 22).
Употребление этого термина еще и потому не должно иметь места в истолковании догмата искупления, что в нем так или иначе правда противопоставляется милосердию.
Но «как песчинка не выдерживает равновесия с большим весом золота, так требования правосудия Божия не выдерживают равновесия в сравнении с милосердием Божиим»[1192].
«Будь проповедником благости Божией, — говорит тот же святой Исаак Сирин, — потому что Бог окормляет тебя, недостойного, и потому что много ты должен Ему, а взыскания Его не видно на тебе, и за малые дела, тобою сделанные, воздает Он тебе великим. Не называй Бога правосудным, ибо правосудие Его не познается на твоих делах. Хотя Давид именует Его правосудным и справедливым, но Сын Его открыл нам, что паче Он благ и благостен. Ибо говорит: благ есть к лукавым и нечестивым (см.: Ак 6, 35). И почему именуешь Бога правосудным, когда в главе о награде делателям читаешь: друже, не обижу тебе… хощу и сему последнему датиу якоже и тебе… Аще око твое лукаво есть, яко Аз благ есмь (Мф 20, 13—15). Почему также человек именует Бога правосудным, когда в главе о блудном сыне, блудно расточившем свое богатство, читает, что при одном сокрушении, какое явил [сын, — отец] притек и пал на выю его и дал ему власть над всем богатством своим (см.: Лк 15, 20—22)? Ибо не кто другой сказал сие о Боге, чтобы нам сомневаться о Нем, но Сам Сын Божий засвидетельствовал о Нем сие. Где же правосудие Божие? В том, что мы грешники, а Христос за нас умер? А если так Он милостив, то будем веровать, что не приемлет Он изменения»[1193].
В искуплении «открывается человеку великое море Божия человеколюбия»[1194], здесь любовь Христова объемлет нас (2 Кор 5, 14).
Уразуметь тайну искупления — значит уразуметь превосходящую разумение любовь Христову (Еф 3, 19). И в этом заключается величайшее теологическое[1195] значение искупления; через искупление — спасение мира Сыном Божиим — мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем (1 Ин 4, 16).
Учение о любви Божией составляет наивысшее откровение о Боге, доступное человеку, ибо только «ипостасная… любовь есть несколько постижимое [в Нем]»[1196].
«Если познал ты любовь, познал нечто такое, на чем утверждается и то, чего, может быть, ты не знал еще. В том, что разумеешь ты из Писания, открывается любовь, и в том, чего не разумеешь, скрывается любовь же»[1197].
6. ВАЖНОСТЬ ПРАВИЛЬНОГО УЧЕНИЯ О ЧЕЛОВЕКЕ ПРИ ИСТОЛКОВАНИИ ДОГМАТА ИСКУПЛЕНИЯ
Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших (Ис 55, 9), — говорит Бог через пророка, и «всякий догмат потому и составляет предмет веры, а не знания, что не все в догмате доступно нашему человеческому пониманию. Когда же догмат становится слишком понятным, тогда есть все основания предполагать, что содержание догмата чем‑то подменено, что он берется не во всей его Божественной глубине»[1198].
Это основное положение православного богословия, непосредственно зависящее от непостижимости Божией в Его Существе, следует всегда иметь в виду при изложении содержания учения об искуплении в словах человеческой мудрости (1 Кор 2, 4).
Но, при соблюдении этого условия, попытки познания отчасти (1 Кор 13, 12), приближения содержания догматического учения к человеческому разуму или, вернее, попытки приближения непостоянного человеческого разума к вечным Божественным истинам могут быть чрезвычайно плодотворны. И святые отцы никогда не отказывались от таких попыток.
И разумение ни одной истины не имеет такого близкого, непосредственного отношения к душе человека, как истины искупления, истины спасения этой души домостроительным подвигом воплотившегося, умершего на Кресте и воскресшего из мертвых Единородного Сына Божия. К этому разумению постоянно обращалось благоговейное внимание христианской мысли, святоотеческого богословия.
Истина спасения человека Сыном Божиим для первых христиан и святых отцов была ощутима и очевидна, поэтому при истолковании ее святые отцы искали ответа на вопрос: почему Бог избрал это, а не другое средство для спасения человека?
Признавая неограниченную свободу и бесконечное всемогущество Божие, они всегда утверждали, что Бог имел много других способов спасения человека[1199], и лишь «отчасти» проникали в пути Божия домостроительства о мире и человеке.
Как происхождение всякого зла и страдания в мире святоотеческое богословие объясняет и видит в свободе человека[1200], а не в Боге, Который благ по природе, благ от Себя и через Себя, так и ответа на приведенный вопрос они искали в учении о человеке. В святоотеческом богословии истина искупления изъясняется из учения о Божией любви и человеческой свободе.
«По любви к твари Сына Своего предал Он на крестную смерть. Тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына Своего Единороднаго дал есть за него на смерть (Ин 3, 16), не потому, что не мог искупить нас иным образом, но Он научил нас тем преизобилующей любви Своей и смертию Единородного Своего Сына приблизил нас к Себе. А если бы у Него было что более драгоценное, и то дал бы нам, чтобы сим приобрести Себе род наш. И по великой любви Своей не благоволил стеснить свободу нашу, хотя и силен Он сделать это, но благоволил, чтобы любовию собственного нашего сердца приблизились мы к Нему»[1201].
Учение о свободе человека и о Боге, хранящем «черту образа Своего» (митр. Филарет) в самом спасении человека, составляет существенное отличие православного богословия от инославного: «Свобода в человеке важнее сущности»[1202]. Она есть «самое лучшее, что даровано ему от Бога»[1203]. «…Как Бог свободен и творит, что хощет… так свободен и ты»[1204]. «У Бога нет насилия»[1205]. «Бог, будучи беспределен в благости, желает нам всякого блага и дарует, не нарушая самого существенного преимущества — нашего свободного произволения»[1206].
Подобных свидетельств можно привести значительно больше. Им полностью соответствуют и высказывания наиболее выдающихся русских богословов — митрополита Филарета (Дроздова) и патриарха Сергия. «Человек сотворен по образу Божию. Важная черта образа сего положена в его воле: это и есть разумная свобода, отличающая человека от низших созданий Божиих, образа Божия не имеющих. Посему Бог хранит ненарушимую свободу воли, храня в ней черту образа Своего»[1207].
«Благодать хотя и действует, хотя и совершает все, но непременно внутри сознания и свободы. Это основное православное начало, и его не нужно забывать, чтобы понять учение Православной Церкви о самом способе спасения человека»[1208].
Другим православным началом, имеющим не менее важное значение для понимания истины искупления и о котором также не следует забывать, является учение о таинственном единстве человеческого рода в Адаме и о новом единстве во Христе — в Адаме Втором. От Посланий апостола Павла и до «Пространного катехизиса» во всех православных истолкованиях догмата искупления переход греха прародителей и спасение всех во Христе объясняется этим единством. Но до тех пор, пока эта истина излагается в «юридических» терминах вменения греха несогрешившим потомкам и усвоения искупительных заслуг верующими, до тех пор, пока единство человеческого рода представляется только как единство физического происхождения, объяснения эти вызывают и будут вызывать множество недоуменных вопросов. Не повторяя изложенного ранее (гл. IV, 5, 8, 9), следует заметить, что святые отцы под единством всех в Адаме понимали нечто более реальное и более таинственное, чем единство происхождения. Адам — «целый Адам» — есть весь род человеческий, и грех Адама — грех всех людей. «Поелику в состоянии невинности все люди были в Адаме, то как скоро он согрешил, согрешили в нем все и пали в состояние греховное»[1209].
Поэтому грех Адама является грехом человека, и Церковь исповедует это от лица всех усопших в заупокойном богослужении»[1210].
Утрата этого единства, рассечение «целого человека» является следствием первородного греха, недостаточно отмечаемым в догматических руководствах. В этой утрате заключается разрушение человеческой природы силой греха — тлением — не в меньшей степени, чем в смертности отдельного человека, в потере невинности и в склонности ко греху.
Поэтому исцеление этого смертельного недуга, восстановление единства человечества есть действие спасительного домостроительства Христова на человека.
«Главное в спасительном домостроительстве во плоти — привести человеческое естество в единение с самим собою и со Спасителем и, истребив лукавое рассечение, восстановить первобытное единство, подобно тому как наилучший врач целительными средствами вновь связывает тело, расторгнутое на многие части»[1211].
Это новое единство человека во Христе — Новом Адаме — есть Церковь, и все верующие составляют в Церкви одно во Христе Иисусе (Гал 3, 28), члены одного тела (1 Кор 12, 12). Это единство имеет свое выражение в Евхаристии.
«Единородный определил некоторый изысканный подобающей Ему премудростью и советом Отца способ к тому, чтобы и мы сами сходились и смешивались в единство с Богом и друг с другом, хотя и отделяясь каждый от другого душами и телами в особую личность. Именно: в одном Теле, очевидно Своем собственном, благословляя верующих в Него посредством таинственного причастия, делает их сотелесными как Ему Самому, так и друг другу. Поэтому и Телом Христовым называется Церковь, а мы отдельные члены, по пониманию Павла»[1212].
При таком понимании единства человека в Адаме и во Христе — в Церкви — не может быть вопроса ни о вменении греха или наследовании греха «несогрешившими» потомками, ни об «усвоении искупительных заслуг». В Адаме люди все согрешили и спасаются не «заслугами», а Самим Христом, объединяющим в Себе, в Церкви, новый род человеческий[1213].
Учение о единстве человеческого рода никогда не отвергалось в православном богословии, но его также затемняло заимствование различных теорий и объяснений от инославия. Поэтому такое влияние имели в русском богословии сочинения Владимира Соловьева и митрополита Антония, содействующие сосредоточению внимания на этой истине Православия.
Но, как это было уже отмечено, сочинения обоих авторов не были свободны от ряда ошибок и неточных выражений[1214], и учение о единстве человечества не получило еще в русском богословии соответствующего более точного выражения[1215].
Искать правильную терминологию для выражения этой истины следует только в церковной традиции, в богословии святоотеческом, а не в отвлеченных построениях нецерковной философии и мистики, как, например, в учении о Софии.
Если человек есть «образ вечного бытия Божия», то единство человечества и множественность отдельных индивидуальностей может быть выражена в тех же терминах единства природы при различии лиц, что и в Первообразе. Такое различие в человеке личности и природы имеется и у святых отцов, и в русском богословии[1216].
Но чрезвычайно важно отметить значение здесь ороса Халкидонского Собора, утверждающего это различие, где один и тот же термин — «единосущие» — употреблен по отношению к Божеству и к человеку: «Последующе Божественным Отцем, вси единогласно поучаем исповедати Единаго и Тогожде Сына, Господа нашего Иисуса Христа, совершенна в Божестве и совершенна в человечестве, истинно Бога и истинно Человек, Тогожде из души и тела единосущна Отцу и единосущна нам по человечеству».
Если Христос единосущен нам по человечеству и мы Ему, то люди и между собой единосущны. И соотношение лиц и природы в человеке можно мыслить таким же, как и в Боге.
Между образом и Первообразом есть нечто общее и нечто отличное: общее — в «неизглаголанном различии Лица от природы», а отличное — в тленности, разрушимости природы человека. «Обветшание» природы человека, разрушение единства человека есть следствие греха Адамова. Отсюда нечувствие общего единства отдельными людьми после падения. Поэтому «обновление естества» Христос совершает в искуплении, устрояет новое единство человечества — Церковь — по тому же вечному образу: да будут едино, как Мы едино (Ин 17, 22).
В учении о единстве человечества, в нахождении правильных понятий и богословской терминологии для выражения этого учения заключается не только уяснение истины искупления, но и разрешение других проблем современного богословия.
Исследование прошлого способствует уяснению настоящего. Внимательное изучение развития русской богословской науки позволяет автору высказать твердую уверенность и не менее твердое убеждение, что развитие это не закончено и что оно должно направляться по пути, указанному церковной традицией и богословием святоотеческим.
СПИСОК ЦИТИРУЕМЫХ ИСТОЧНИКОВ
В настоящем списке (составлен автором. — Ред.) перечислены произведения (отдельные исследования, статьи, обзоры), посвященные истолкованию догмата искупления. Если на какое‑либо из них (например, диссертацию) имеются отзывы или рецензии, то они перечисляются непосредственно после него. Произведения в указателе располагаются в порядке глав и параграфов настоящего исследования. Произведения, использованные в нескольких главах, как правило, указываются только к той главе, где они цитируются впервые. Прочие использованные произведения указаны в примечаниях.
Общие обзоры русской богословской литературы
Глубоковский Н. Н., проф. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1928.
Никольский П. В. Письма о русском богословии. Вып. 1. СПб., 1904; Вып. 2. СПб., 1907.
Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937.
К ГЛАВЕ I 1.
Введенский A. M. К вопросу о методологической реформе православной догматики // Богословский вестник. 1904. № 6.
Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие: В 2 т. Изд. 4–е. СПб., 1883. Титов Ф. Митрополит Макарий (Булгаков), Московский и Коломенский. Ч. 1. Киев, 1845. Филарет (Дроздов), митр. Собрание мнений и отзывов. Т. 3. СПб., 1885; Т. 5. СПб., 1887.
2.
Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие: В 2 ч. Изд. 3–е. СПб., 1882. Он же. Беседы о страданиях Господа нашего Иисуса Христа.
3. Изд. 3–е. СПб., 1884. Листовский И. Филарет, архиепископ Черниговский. Чернигов, 1895.
4. Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Изд. 3–е. Т. 1. Киев, 1892; Т. 3. Киев, 1898; Изд. 2–е. Т. 4. Киев, 1889. Скабалланович М., проф. Преосвященный Сильвестр как дог–матист // Тр. Киевской духовной акад. 1909. Введенский A. M. Сравнительная оценка догматических систем высокопреосвященного Макария и архимандрита Сильвестра // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1886.
Пространный христианский катехизис Православный Кафолическия Восточныя Греко–Российския Церкви (слав, шрифт). СПб., 1830. Пространный христианский катехизис Православныя Кафо–лическия Восточныя Церкви. М., 1916. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи: В 5 т. М., 1873— 1885.
Ветелев А., свящ. Митрополит Московский Филарет как проповедник и богослов // ЖМП. 1951. № 12. Городков А. Догматическое богословие по сочинениям Филарета, митрополита Московского. Казань, 1887.
5. Никон (Рождественский), архиеп. Митрополит Филарет о тайне искупления // Прибавления к Церковным ведомостям. 1916.
Беляев А. Любовь Божественная: Опыт раскрытия главнейших христианских догматов из начала любви Божественной. Изд. 2–е. 1884.
Катанский А. Конспект лекций по догматическому богословию. Литогр. изд. СПб., М., 1884.
Светлов П. Я., свящ. Православное учение об искуплении и его изложение в книге доцента МДА Александра Беляева. Киев, 1894.
6. Сидонский Ф., прот. Генетическое введение в православное богословие. СПб., 1877.
Хомяков А. С. Собрание сочинений. Т. 2. СПб., 1900.
Завитневич В. А. С. Хомяков: В 2 т. Киев, 1902.
Смирнов Е., свящ. Славянофилы и их учение в отношении к богословской науке // Странник. 1877. Т. 1.
Соловьев Вл. С. Чтения о Богочеловечестве // Соч. Т. 3.
Волжский А. Проблема зла у Вл. Соловьева // Вопросы религии. Вып. 1. М., 1906.
Трубецкой Е. Миросозерцание Владимира Соловьева: В 2 т. М., 1913.
К ГЛАВЕ II 1.
Светлов П. Я., прот. Страница из истории догмата искупления в русском богословии // Крест Христов: Значение Креста в деле Христовом. Изд. 2–е. Киев, 1907. Прил. С. 483—564.
Антоний (Храповицкий), архим.; Беляев А., проф. Официальные отзывы о магистерской диссертации прот. Светлова «Значение Креста в деле Христовом» // Протоколы собраний Совета Московской духовной акад. за 1893 г.
Светлов П. Я., прот. Недостатки западного богословия в учении об искуплении: речь перед защитой диссертации // Богословский вестник. 1894. № 1.
Попов И. В. Магистерский диспут: О диспуте прот. Светлова // Богословский вестник. 1894. № 1.
Идея удовлетворения в русском православном богословии. «Крест Христов» прот. Светлова: (Изложение ст.: Bukowsky A. Die Genugtuungsidee in der Russisch‑Orthodoxen Theologie) // Христианское чтение. 1909. № 6/7.
Светлов П. Я., прот. Мысли Гладстона об искуплении. Казань, 1896.
Он же. О ложном Православии и его признаках // Церковный голос. 1906. N° 44–55.
Он же. Важность правильного понятия об искуплении // Миссионерское обозрение. 1898. № 9.
Он же. Христианское вероучение в апологетическом изложении. Изд. 2–е. Киев, 1912. Т. 2.
Он же. Курс апологетического богословия. Изд. 4–е. Киев, 1912.
Аквилонов Л. Рецензия на диссертацию: Светлов П., прот. Курс апологетического богословия // Церковный вестник. 1900. № 25.
Введенский Л., проф.; Глаголев С., проф. Отзывы о диссертации: Светлов П., прот. Курс апологетического богословия // Протоколы собраний Совета Московской духовной акад. // Богословский вестник. 1903. № 5, прил.
Виноградов Л. Т. Чего ждут образованные люди от современного богословия: о «Курсе апологетического богословия» прот. Светлова // Русский вестник. 1901. № 4, 5.
Добросмыслов Д. Рецензия на диссертацию: Светлов П., прот. Курс апологетического богословия // Вера и Церковь. 1902. № 1.
Светлов П. Я., прот. Православное общество и современное богословие: Ответ на ст. А. Т. Виноградова // Богословский вестник. 1901. № 11 — 12.
Он же. Еще образчик ложной ревности о вере: Ответ на ст. Д. Добросмыслова. Киев, 1902.
Добросмыслов Д. Замечания на краткий ответ П. Я. Светлова // Вера и Церковь. 1902. № 8.
Светлов П. Я., прот. Христианство — религия Креста // Христианин. 1909. № 1.
Он же. Крестная смерть Иисуса Христа как основание духовного обновления мира, или нравственное значение догмата искупления // Церковные ведомости. 1915. № 9.
Он же. Отзыв о книге профессора протоиерея Галахова «О религии» // Отдых христианина. 1915. № 12.
Он же. Необходимость крестоношения // Отдых христианина. 1916. № 7/8.
Галахов И., прот. Богословский юридизм // Вера и разум. 1916. № 4.
Клитин Апрот. Немецкое направление православного русского богословия. Одесса, 1915.
2.
Сергий (Страгородский), архиеп. (патр.). Православное учение о спасении: Опыт раскрытия нравственно–субъективной стороны спасения / Вместо предисловия: Речь перед защитой дис. «Вопрос о личном спасении». Изд. 4–е. СПб., 1910.
Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении: Сокр. изд. СПб.: Изд–во Сойкина, 1913.
Спасение и вера по православному учению: Извлеч. из кн. патр. Сергия. 1913 (Религиозно–фил. б‑ка. Вып. 31).
Антоний (Храповицкий) у архим.; Соколов В., проф. Отзывы о магистерской диссертации архим. Сергия «Православное учение о спасении» // Протоколы собраний Совета Московской духовной акад. за 1895 г. // Богословский вестник. 1895. № 12; 1896. № 1.
Гурий (Егоров), еп. Патриарх Сергий как богослов // Патр. Сергий и его духовное наследство: Сб. М., 1947.
Заозерский Н. Из академической жизни: о диспуте архим. Сергия // Богословский вестник. 1895. № 10.
Катанский Апроф. Отзыв о кандидатском сочинении иером. Сергия // Патр. Сергий и его духовное наследство: Сб. М., 1947.
Колокольчиков Мсвящ. Христианское учение о спасении: по кн. архиеп. Сергия // Вера и жизнь. 1912. № 17—19.
Серафим (Соболев), архиеп. По поводу книги архиеп. Сергия «Православное учение о спасении» // Искажение православной истины в русской богословской мысли. София, 1943.
Спасение и вера по учению католическому и протестантскому. 1913 (Религиозно–фил. б‑ка. Вып. 32).
Bukowsky A. Die Genugtuung fur die Stinde nach der Auffassung der Russischen Orthodoxie. Paderborn, 1911.
3.
Несмелое В. И., проф. Метафизика жизни и христианское откровение // Наука о человеке. Изд. 2–е. Казань, 1907. Т. 2.
Бердяев Н. Опыт философского оправдания христианства: (о кн. Несмелова) // Русская мысль. 1909. № 9.
Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении проф. В. Несмелова «Наука о человеке», т. 2 // Православный собеседник. 1908. № 7/8, прил.
Николин И. Философия христианства: Рец. на кн. В. Несмелова // Богословский вестник. 1903. № 7/8.
Туберовский А. Догмат воскресения. Сергиев Посад, 1916. Гл. 2 (Концепция В. И. Несмелова).
Несмелое В. И., проф. Отзыв о сочинении студента Казанской духовной академии Н. Лебедева // Прил. к Протоколам Совета Казанской духовной акад. за 1914 г. // Православный собеседник. 1917. № 7/9.
К ГЛАВЕ III 1.
К—ский П. Учение апостола Павла об искупительном значении смерти Иисуса Христа // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1894, апр.
2.
Мышцын В. Учение святого апостола Павла о законе дел и законе веры. Сергиев Посад, 1895.
Корсунский И., проф.; Муретов М., доц. Отзывы о сочинении В. Мышцына // Богословский вестник. 1894. № 1.
Мыьицын В. Библейское богословие с православной точки зрения: Речь перед защитой диссертации // Богословский вестник. 1894. № 7.
Попов И. Магистерский диспут: Отчет о диспуте В. Мышцына // Богословский вестник. 1894. № 7.
Труды митрополита Московского и Коломенского Филарета по переложению Нового Завета на русский язык. СПб., 1893.
Новый Завет… в новом русском переводе К. П. Победоносцева. Изд. 2–е. СПб., 1907.
Орлов М., свящ. Понятие милости: Богословско–филологический опыт разграничения ^AssTv и ШкткваЭаг // Христианское чтение. 1897. № 5.
Сагарда Н. И. Первое соборное послание святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Полтава, 1903.
Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола Павла об оправдании // Тр. Киевской духовной акад. 1914. №6 — 8.
Песчанский С. Свидетельство Иисуса Христа о Своем Божестве по первым трем Евангелиям. Казань, 1913.
Знаменский Д. Учение святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова в четвертом Евангелии о лице Иисуса Христа. Киев, 1907.
Тлубоковский Н. проф. Благовестие апостола Павла. Ч. 1. Гл. 1. Учение апостола Павла о грехе, искуплении и оправдании // Христианское чтение. 1898.
Голубинский Д., проф.; Муретов М. Отзывы о сочинении Н. Глубоковского // Журналы Совета Московской духовной акад.: за 1897 г. // Богословский вестник. 1898. № 7.
Бронзов Д., проф.; Феофан (Быстрое), архим. Отзывы о том же сочинении // Протоколы Совета С. — Петерб. духовной акад.: за 1905 г.
Тлубоковский Н. проф. Ходатай Нового Завета // Сб. в память столетия Московской духовной акад. Сергиев Посад, 1915.
Он же. Искупитель и искупление. Пг., 1917.
Лобов Г. Искупительное значение смерти Христовой по Поеданию святого апостола Павла к Евреям // Вера и разум. 1913. № 5.
3. Муретов М., проф. Новый Завет как предмет православнобогословского изучения // Сб. в память столетия Московской духовной акад. Ч. 2. Сергиев Посад, 1915. Т. Новозаветное понятие праведности и святости по сравнению с классическим, раввинским, филоновским и ветхозаветным // Богословский вестник. 1912. №9—10.
Писарев Л. И., проф. О спасении по учению мужей апостольских // Православный собеседник. 1914. № 10. Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата об искупительной жертве Господа нашего Иисуса Христа: Дис…. магистра богословия. М., 1904. Беляев Л.; проф.; Соколов В., проф. Отзывы о сочинении свящ. Орфанитского // Журналы Совета Московской духовной акад.: за 1904/1905 г. // Богословский вестник. 1905. № 7/8.
Орфанитский И., свящ. Речь перед защитой диссертации //
Богословский вестник. 1905. № 3. Из академической жизни: Магистерский диспут свящ. И. Орфанитского // Богословский вестник. 1905. № 3. Соловьев И., прот. О диспуте свящ. Орфанитского // Вера и Церковь. 1905. № 2. Еще о диспуте свящ. Орфанитского // Вера и Церковь. 1905. № 3.
Орлов Л. П., проф. Сотериология Ансельма Кентерберийского // Сб. в память столетия Московской духовной акад. Сергиев Посад, 1915. Он же. Сотериология Петра Абеляра // Богословский вестник. 1916–1917. Тарасий (Курганский), иером. Великороссийское и малороссийское богословие XVI —XVII вв. 1–е изд. СПб., 1903; 2–е изд. (под заглавием: Перелом в русском богословии) Варшава, 1928.
Серафим (Соболев), архиеп. По поводу сочинения иеромонаха Тарасия «Великороссийское и малороссийское богословие XVI —XVII вв.» // Искажение православной истины в русской богословской мысли / архиеп. Серафим (Соболев). София, 1943.
5.
Ашихмин М., свящ. Иисус Христос — Спаситель мира, по богослужебным книгам Православной Церкви // Христианское чтение. 1910. № 1 — 12. Арсенъев В. О хранилище Священного Предания, находимом в богослужении Православной Церкви // Вера и Церковь. 1906–1907.
К ГЛАВЕ IV 1.
Учебники для светской средней школы
а) Сохраняющие юридическое понимание искупления: Березин М., свящ. Православно–христианское вероучение. Тверь, 1911.
Городцов П., прот. Очерки христианско–православного вероучения. Изд. 2–е. СПб., 1903. Жилое И., свящ. Православно–христианское катехизическое учение. Изд. 2–е. Рига, 1913. Падалва Д., прот. Православно–христианское вероучение. Пг., 1915.
Преображенский С., прот. Изложение истин православно–хрис–тианской веры, надежды и любви. Изд. 3–е. Одесса, 1913. Рознатовский К., прот. Основы церковного самосознания. СПб., 1910.
Саввинский И., прот. Уроки по христианскому православному катехизису. Изд. 2–е. Астрахань, 1912.
Сахаров Н.; прот. Очерки христианского вероучения. Париж, 1921.
б) В изложениях проявляется стремление освободиться от юридического понимания (отсутствуют термины «удовлетворение» и «заслуги», понятие «умилостивительная жертва» заменяется понятием «жертва очистительная» и т. д.):
Лггеев К., свящ. Христова вера. Ч. 1. СПб., 1907.
Александров Н., прот. Учебное руководство к изучению православно–христианского вероучения. Пг., 1916.
Знаменский В., прот. Православно–христианское вероучение. Пг., 1917.
Ивановский К. у прот. Православно–христианское учение об истинной вере и жизни. СПб., 1912.
Кремлевский Л.; свящ. Пособие для изучающих православнохристианский катехизис. Изд. 3–е. Ярославль, 1910.
1914. Ктитарев Я. Н., свящ. Руководство к изучению закона Божия в старших классах средних учебных заведений. 4.1. СПб.
Мефодий, иером. Закон Божий. Изд. 6–е. Казань, 1908.
Покровский А., прот. Очерки православно–христианского вероучения. Саратов, 1914.
Попов Н.; свящ. О Божестве и человечестве: Курс после катехизиса. Сергиев Посад, 1908.
Соколов В. A. f свящ. Краткий курс православно–христианского богословия. Кострома, 1906.
Курсы богословия в светских высших учебных заведениях
Боголюбский И., прот. Богословие в апологетических лекциях. М., 1915.
1915. Галахов И., прот. О религии. Ч. 2. Христианство. Томск.
Добротворский В. И. Православное догматическое богословие: Лекции в Харьковском ун–те. СПб., 1896.
Кудрявцев А., прот. Краткий курс лекций по православному богословию. Изд. 2–е. М., 1898.
Тихвинский Н., прот. Чтения по православно–христианскому богословию. Вып. 2. Ярославль, 1895.
Чельцов М., прот. Христианское миросозерцание. Пг., 1917.
Отдельные слова и лекции, преимущественно апологетического характера
Аквилонов Е., прот. О Спасителе и о спасении. Изд. 3–е. СПб., 1910.
Алексий (Дородницкий), еп. Крест Христов: Публичная лекция // Православный собеседник. 1912. № 2—3.
Беляев Д., свящ. Учение об искуплении: Общеобразовательные чтения для рабочих г. Москвы. М., 1903.
Блинов М. О домостроительстве Божием и о человеке. Варшава, 1908.
Боголюбов Н. Творение и искупление: Выяснение значения этих догматов для решения вопросов жизни. Н. Новгород, 1906.
Ветвеницкий К., прот. О страданиях Господа нашего Иисуса Христа. СПб., 1909.
Дмитриевский И., свящ. Тайна искупления: К вопросу о католической окраске этой тайны в наших учебниках: Докл. на съезде законоучителей // Вера и разум. 1916. № 4.
Он же. О тайне искупления: Ответ архиеп. Никону (Рождественскому) // Вера и разум. 1916. № 11.
Екатерина (Ефимовская), игум. Христианство нашей школы и христианство слова Божия. СПб., 1907.
За веру против неверия: Апологетический сб. / Сост. прот. П. Миртов // Беспл. прил. к журн. «Отдых христианина». 1909.
Козубовский С., свящ. Крест Христов // Христианин. 1911. № 10.
Краткосрочные курсы для законоучителей Казанского учебного округа. Казань, 1913.
Лепорский П. И., прот. Лекции по догматическому богословию, читанные студентам 3–го курса С. — Петерб. духовной акад. в 1912/13 уч. году. Литографированное изд. СПб., 1913.
Макарий (Невский), митр. Отзыв о церковной реформе // Прибавления к Церковным ведомостям. 1906. № 40.
Михаил (Грибановский), еп. Над Евангелием. Полтава, 1911.
Морев И., прот. В защиту веры, и особенно православной: Против неверия и религиозного заблуждения. СПб., 1908.
Палицкий А. На запросы духа: Прил. к журн. «Отдых христианина». 1914.
Петропавловский И., прот. Значение крестной жертвы Спасителя // В защиту христианской веры против неверия: Сб. Вып. 2. Ч. 1. М., 1897.
Протоколы II епархиального съезда отцов законоучителей… Харьковской епархии // Прил. к журн. «Вера и разум». 1916.
С.[ергей] Т.[роицкий] Искупление // Богословская энциклопедия / Под ред. А. П. Лопухина. Т. 6. Кол. 1075–1084.
Соколов Д., прот. Спасение рода человеческого Господом Иисусом Христом. Изд. 2–е. СПб., 1896.
Чекановский А. Искупительный подвиг Христа Спасителя с точки зрения церковного учения о Лице Его // Тр. Киевской духовной акад. 1913. № 9.
Опыты замены соответствующих разделов учебников по догматическому богословию отдельными преподавателями семинарий
Булгаков С. Д. Воплощение и вочеловечение Сына Божия как необходимое и действительное начало и основание искупления рода человеческого. Курск, 1913.
Нечаев А. Дело искупления людей, совершенное Господом нашим Иисусом Христом. Тамбов, 1907.
2.
Малиновский Н. П., прот. Православное догматическое богословие. Т. 3. Сергиев Посад, 1909.
3. Тареев М., проф.; Иларион (Троицкий), архиеп. Отзыв о сочинении прот. Н. Малиновского // Журналы Совета Московской духовной акад.: за 1913 г. // Богословский вестник. 1914. № 4–5. Николин И. Учебный курс по догматическому богословию. Изд. 2–е. Сергиев Посад, 1915.
Петров Н. В., свящ. Об искуплении: Лекции, прочитанные на законоучительном съезде в 1912 г. // Православный собеседник. 1915.
4. Он же. О юридической и нравственной теории искупления // Православный собеседник. 1915. № 11/12.
Тареев М. М. Искушения Богочеловека как единый искупительный подвиг всей земной жизни Христа, в связи с историей дохристианских религий и христианской Церкви // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. М., 1892. Кн. 2–6, 8. Он же. Искушения Господа нашего Иисуса Христа. (Изд.
2–е, перераб.) М., 1900. Он же. Искушения Христа в связи с историей дохристианских религий и христианской Церкви. (Изд. 3–е, перераб.) Сергиев Посад, 1908 (Основы христианства: В 3 т. / М. М. Тареев. Т. 3). Антоний (Храповицкий), архим.; Муретов М., доц. Рецензии на сочинение: М. Тареев. Искушения Богочеловека… // Протоколы Совета Московской духовной акад. за 1892 г. С. 342–352.
Магистерские диспуты // Богословский вестник. 1893. № 4. Тареев М. М. Философия Евангельской истории. Сергиев Посад, 1908 (Основы христианства: В 3 т. / М. М. Тареев. Т. 1).
Он же. Евангелие. Сергиев Посад, 1908 (Основы христианства: В 3 т. / М. М. Тареев. Т. 2). Он же. Рабство и свобода // Христианин. 1915. № 9—10.
Клитин А., прот. Во имя объективной правды // Странник.
1916. № 2/3.
5. Тареев М. М. Новое богословие // Христианская философия / М. М. Тареев. Ч. 1. Сергиев Посад, 1917.
6. Иларион (Троицкий), архиеп. Богословие и свобода Церкви // Богословский вестник. 1915. № 9. Он же. Краеугольный камень Церкви // Сб. в память столетия Московской духовной акад. Сергиев Посад, 1915. Ч. 1. Он же. Вифлеем и Голгофа // Отдых христианина. 1916. № 12.
Туберовский А. Воскресение Христово: Опыт мистической идеологии пасхального догмата. Сергиев Посад, 1916. Он же. Обновление человечества // Богословский вестник.
7. № 10/12.
8. Пономарев П. П., проф. Идея спасения как основной принцип христианского вероучения // Православный собеседник. 1912. № 1. Он же. О спасении // Православный собеседник. 1914—1917. (Отдельное изд.: Казань, 1917.).
Антоний (Храповицкий), митр. Размышление о спасительной силе Христовых Страстей // Церковный вестник. 1890. № 13.
Он же. Нравственное обоснование важнейшего христианского догмата // Богословский вестник. 1894. № 3. Он же. Какое значение для нравственной жизни имеет вера во Иисуса Христа как Бога // Православный собеседник. 1896. № 9.
Он же. Догмат искупления // Богословский вестник. 1917. № 7, 9, 10, 12. (Отдельное изд.: Сергиев Посад, 1917; 2–е изд. Сремские Карловцы (Сербия), 1926.).
Он же. Опыт христианского православного катехизиса. Сремские Карловцы (Сербия), 1924.
Парента Милош, проф. «Догмат искупления» митр. Антония / Пер. с серб. // Вестник Священного Синода Православной Русской Церкви. 1927. № 3.
Православие и новшества: По поводу бр. митр. Антония / (Сост. святогорцы–патриоты.) Белград, 1931.
Феофан (Быстрое), архиеп. Доклад в Заграничный Синод против учения митр. Антония об искуплении: Рукоп.
Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении: Письма к митр. Антонию в связи с его сочинениями. Париж, 1937.
Серафим (Соболев), архиеп. По поводу статьи митр. Антония (Храповицкого) «Догмат искупления» // Искажение православной истины в русской богословской мысли. София, 1943.
Произведения, написанные под влиянием митрополита Антония (Храповицкого).
Щеромонах]. А [ндроник]. Христос Искупитель по учению святых отцов Церкви // Странник. 1896. №8 — 9.
Он же. Наше спасение во Христе // Странник. 1896. № 10.
Андрей (Ухтомский), еп. Истолкование библейских изречений об искуплении человека. Казань, 1904.
Сергиевский Н., прот. Гефсиманская молитва Господа // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1891, окт.
Богдашевский Д., прот. [Василий (Богдашевский), еп.] Христос–Спаситель в Гефсимании // Тр. Киевской духовной акад. 1913. № 4.
9.
Трубецкой Е. Смысл жизни. М., 1918 (2–е изд. Берлин, 1923).
К ГЛАВЕ V
Будрин Е. А. О сочинении проф. В. И. Несмелова «Наука о человеке», т. 2 // Православный собеседник. 1908. № 7/8, прил. С. 159–241.
Добросмыслов Д. Рецензия на диссертацию: Светлов П., прот. Курс апологетического богословия // Вера и Церковь. 1902. № 1.
Он же. Замечания на краткий ответ П. Я. Светлова // Вера и Церковь. 1902. № 8.
Вишневецкий М., прот. Против неправильно понимающих главнейшие истины православной христианской религии. Киев, 1906.
П—л, en. Значение заслуг Христа Спасителя в деле оправдания человека–грешника // Вера и Церковь. 1907. № 1.
Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая на Голгофе: Церковное учение об удовлетворении правде Божией жертвой Иисуса Христа в его метафизических, догматических и психологических основах // Вера и разум. 1909. № 4—5.
С[кабалланович М., проф]. Об искуплении // Христианин. 1909. № 3.
Бетьковский В., свящ. К вопросу о гуманизме и наших пастырях–гуманистах. Казань, 1915.
Левитов П. В защиту юридической теории искупления // Вера и разум. 1916. № 5.
Никон (Рождественский), архиеп. Митрополит Филарет о тайне искупления // Прибавления к Церковным ведомостям. 1916. № 37–38.
Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении: Письма к митр. Антонию (Храповицкому) о его соч. Париж, 1937.
Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины в русской богословской мысли. София, 1943.
Богоявленский И., прот. [Исидор (Богоявленский), еп.] Православный Символ веры: Религиозно–философские размышления. Ч. 2. Учение об Иисусе Христе: Рукоп.
К ГЛАВЕ VI 2.
Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек: Опыт православной теодицеи жизни: Рукоп.
Он же. Буддизм и христианство в их учении о спасении. Казань, 1908.
3.
5. Варфоломей (Городцов), митр. Воплотившееся Слово Отчее — Единый Воссоздатель падшего человеческого естества: Рукоп. (Отдельные главы напечатаны: ЖМП. 1951.).
Булгаков С. Н., прот. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1917. Он же. Агнец Божий: О Богочеловечестве. Париж, 1933. Он же. Автореферат кн.: Агнец Божий // Путь. № 41. 1933. Указ Московской Патриархии от 7 сент. 1935 г. № 1651 по поводу учения протоиерея С. Булгакова. Указ Московской Патриархии от 7 дек. 1935 г. № 135 по тому же поводу.
О Софии — Премудрости Божией: Указ Московской Патриархии и докладные записки протоиерея С. Булгакова митрополиту Евлогию (Георгиевскому). Париж, 1935. Бердяев Н. Дух великого инквизитора: По поводу указа митр. Сергия (Страгородского) о прот. С. Булгакове // Путь. № 49. 1935.
6. Лосский В. Спор о Софии: Докладная записка прот. С. Булгакова и смысл Указа Московской Патриархии. Париж, 1936.
Глубоковский Н. Н., проф. Христово уничижение и наше спасение // Православная мысль: Труды Православного богословского ин–та в Париже. 1930. Вып. 2. Он же. Евангелия и их благовестие о Христе Спасителе и Его искупительном деле. София, 1932.
7.
Флоровский Г., прот. О смерти крестной // Православная мысль: Труды Православного богословского ин–та в Париже. 1930. Вып. 2.
ПРОТ. ПЕТР ГНЕДИЧ Догмат искупления… 8.
Lossky VI. Essai sur la theologie mystique de TEglise d'Orient. Paris, 1944.
Лосский B. H. Личность и мысль Святейшего Патриарха Сергия // Патр. Сергий и его духовное наследство: Сб. М., 1947.
9.
Сергий (Страгородский), патр. Письмо к митр. Елевферию (Богоявленскому) от 24.06.1934. № 1450. Он же. Письмо к митр. Елевферию (Богоявленскому) от 31.10.1935. № 2139. Лаговский И. Возвращение в дом отчий: Номинализм или реализм в богословии // Живое предание: Сб.
К ГЛАВЕ VII 5.
Горский М., свящ. Правда и милость Божия в домостроительстве спасения человека // Вера и Церковь. 1905. № 2—3.
Примечания
1. Приложение не вошло в настоящее издание. — Ред.
2. От его внимания могли ускользнуть только отдельные маловажные статьи в провинциальных изданиях, не оставившие следа, не оказавшие какого‑либо влияния на направление богословской науки.
3. «Душа веры в спасении, душа богословия в учении о спасении» (Иларион (Троицкий), архим. Богословие и свобода Церкви // Богословский вестник 1915. № 18. С. 127). «Центральным отделом христианского богословия является учение о спасении или, частнее, об искуплении» (Скабалланович М., проф. Преосвященный Сильвестр как догматист // Сб. памяти преосв. Сильвестра. Киев, 1908. С. 57).
4. Писания святых отец и учителей Церкви, относящиеся к истолкованию православного богослужения. СПб., 1857. Т. 3. С. 40.
5. О значении понятия «искупление» см.: Феофан (Говоров), еп. Толкование I— VIII глав Послания к Римлянам. М., 1890. С. 226, 228.
6. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. СПб., 1910. С. 6.
7. «Момент рационализации христианства для Православия бывает вторичным… для Православия христианство является не учением, а жизнью таинственного общения с Богом во Христе и благодатного обновления от Духа Святаго» (Глу–боковский Н. Н. Православие по его существу. СПб., 1914. С. 20). «Христос явился не удовлетворять любопытствующих, но спасать погибающих… А каким образом крестная смерть Христова исцеляет от греха и освобождает от гнева Божия: поди, узнай опытом» (Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи: В 5 т. М., 1873—1885. Т. 3. С. 413).
8. Сет. Григорий Богослов. Творения. Ч. 3. М., 1889. С. 11. Слово 27, о благословении — первое.
9. Св. Симеон Новый Богослов. Слова. Вып. 2. М., 1890. С. 83. Ср.: «Слово Божие, тайны Царствия Божия, спасительное учение и спасительные дела Христовы суть предметы Божественные: следственно, чтобы созерцать оные ясно и чисто, потребен человеку свет Божественный, свет Христов, свет Духа Святаго и отверзтие ума силою сего света» (Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 2. С. 192).
10. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Изд. 4–е.
11. Там же. С. 15.
12. Там же. С. 11.
13. Там же. С. 148.
14. Там же. С. 10–11.
15. Цит. по: Там же. С. 154. (Ср.: Пространный христианский катехизис. М., 1895. С. 54.).
16. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 139.
17. Создаются непостижимые противоречия и правовые отношения в Самом Боге, каждое свойство наделяется особыми «правами», которые не могут быть нарушены проявлением другого свойства.
18. «Граф Протасов занимал обер–прокурорскую должность двадцать лет; знал одного государя, а Святейший Синод считал подчиненным учреждением для соответствующих распоряжений по делам духовного ведомства» (Чистович И. А. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия. СПб., 1894. С. 355).
19. Филарет (Гумилевский), архиеп. Письма к А. В. Горскому. М., 1885. С. 75 и др.
20. «Протасов был верным проводником николаевских начал, или режима, в церковной политике. Именно при нем завершается государственная организация церковного управления как особого «ведомства» в ряду других… Воспитанный гувернером–иезуитом, окруживший себя сотрудниками и советниками чаще всего из бывшей Полоцкой униатской коллегии, в своей деятельности Протасов был выразителем какого‑то своеобразного и обмирщенного бюрократического латинизма, в котором склонность к точным определениям сочеталась с общим казарменным духом… эпохи» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 203–204).
21. Филарет (Дроздов), митр. Письма к архимандриту Антонию (Медведеву). М., 1878. Т. 2. С. 132.
22. Письма Игнатия (Брянчанинова), епископа Кавказского, к игумену Антонию (Бочкову). М., 1872. С. 36.
23. Эта реформа и ее деятели достаточно освещены в исторической литературе.
24. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 218.
25. Филарет (Гумилевский), архиеп. Письма к А. В. Горскому. С. 75.
26. См.: Титов Ф. Митрополит Макарий (Булгаков), Московский и Коломениский. Киев, 1845. Ч. 1. С. 145.
27. Там же. С. 145, 165 и др.
28. Там же. С. 169.
29. Там же. С. 269.
30. «Митрополит Филарет нашел в рассмотренных конспектах много недостатков и выразил желание, чтобы эти конспекты были вновь пересмотрены и «усовершены»» (Там же. С. 210).
31. Отзыв напечатан в «Журнале Министерства народного просвещения» (1854, ноябрь) и почти полностью приведен в книге Ф. Титова (Митрополит Макарий… С. 399–402).
32. См.: Никанор (Бровкович), архиеп. Поучения. Одесса, 1890. Т. 2. С. 399–403.
33. Титов Ф. Митрополит Макарий… С. 398.
34. Там же. С. 402.
35. Там же. С. 403.
36. Там же. С. 399 и след.
37. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 221. Студент Санкт–Петербургской духовной академии выпуска 1916 года Аркадий Лукин представил курсовую работу «Догматика митрополита Макария» (см.: Отчет о состоянии Петроградской духовной академии за 1915 г. С. 52). Ни сама работа, ни рецензии на нее не сохранились, но, по отзыву брата автора, читавшего работу (протоиерея ленинградского кафедрального собора отца Е. Лукина), в ней приводились доказательства заимствования митрополитом Макарием из нескольких иностранных богословских систем: отдельные главы являются дословными переводами из инославных догматик, не говоря уже о заимствовании «аппарата».
38. Титов Ф. Митрополит Макарий… С. 237. «Католической» назвал догматику митрополита Макария прот. А. В. Горский. Со справедливостью «такой, хотя и очень резкой, характеристики» должен был согласиться проф. А. Катанский (Воспоминания старого профессора. СПб., 1914. С. 213) (см. ниже).
39. Завитневич В. А. С. Хомяков. Киев, 1902. Т. 1. Кн. 2. С. 973.
40. Игнатий (Брянчанинов), еп. Соч.: В 7 т. СПб., 1886. Т. 7. С. 380.
41. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 223.
42. «Изданием пятитомной догматики, можно сказать, закончилась ученая богословская деятельность преосвященного Макария. Последующая учено–литературная деятельность его имела почти исключительно своим предметом область истории Русской Церкви и русского раскола» (Титов Ф. Митрополит Макарий… С. 417).
43. Там же. С. 418.
44. Переписка митрополита Макария (Булгакова) // Тр. Киевской духовной акад. 1907. № 1. С. 489.
45. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 223.
46. Введенский А. И. К вопросу о методологической реформе православной догматики // Богословский вестник. 1904. № 6. С. 181.
47. Филарет (Дроздов), митр. Собрание мнений и отзывов. СПб., 1887. Т. 5. С. 351.
48. «Да будет позволено предложить еще, чтобы при составлении доводов на какую‑либо истину или разрешения вопроса усилено было и значительное внимание на то, имеет ли известная мысль строгое догматическое значение, или происхождением своим обязана свободному благочестивому созерцанию, или есть только нравственное применение догмата, и чтобы соответственно сему каждая мысль принята была в свойственной ей мере силы и выражена была с точностью, ей свойственной, дабы неопределенное выражение одной истины не бросало тень на другую» (Там же. С. 358).
49. Там же. Т. 3. С. 137–138, 160.
50. Bukowski A. Die Genugtuung fiir die Sunde nach der Auflfassung der Russischen Orthodoxie. Paderborn, 1911. § 206–207.
51. Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие: В 2 ч. Изд. 1–е. Чернигов, 1864; Изд. 3–е. СПб., 1882. Цитаты, без особых указаний, заимствуются из 3–го издания.
52. Klee. Katholiscke Dogmatik. 1835. Brenner. System der katholischen speculativen Theologie. 1837–1838. См.: Листовский И. Филарет, архиепископ Черниговский. Чернигов, 1895. С. 33; Филарет (Гумилевский), архиеп. Письма к А. В. Горскому. С.378 и др.
53. В разделе «Иисус Христос — Первосвященник — Примиритель» на двадцати страницах (Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие. 4. 2. С. 76—96) упоминаются: схоласты Абеляр, Ансельм Кентерберийский, Бернард Клервосский, Дуне Скот, Фома Аквинат и др.; различные богословы — католики, протестанты, социниане и др., свыше 25 имен; рационалисты — Кант, Штраус, Фейербах, Гегель и т. д.
54. См.: Светлов П., прот. Крест Христов. Киев, 1907. С. 100—101; Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата об искупительной жертве Господа нашего Иисуса Христа. М., 1904. С. 209–210.
55. Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие. С. 93.
56. Там же.
57. Там же.
58. Например, «согласно с теоретическими началами разума»: «Нарушением закона нарушены права Законодателя Бога, и за нарушение этих прав должно быть принесено вознаграждение» (Там же. С. 94); «согласно с практическими началами разума»: «Для разума понятно, что если есть мир духов нравственных, то, не нарушая порядка в этом мире, не производя расстройства в нем, нельзя простить человека грешника по одной доброте, без удовлетворения правды… Безнаказанность греха столько же возмутительна для духов добрых, сколько неполезна для злых» (Там же. С. 45).
59. Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие. С. 76.
60. Там же. С. 77.
61. Там же. С. 79.
62. Там же. С. 81.
63. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 136.
64. Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие. С. 90.
65. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. С. 149—150.
66. Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие. С. 90.
67. Проф. А. Катанский приводит следующее замечание А. В. Горского: ««Знаете ли, — говорит А. В., — есть книжная новинка: вышло в свет «Догматическое богословие» преосвященного Филарета Черниговского». — «Как вы его находите?» — решился я спросить отца ректора. «Да что сказать вам? Была у нас догматика католическая (преосвященного Макария Булгакова), теперь явилась протестантская, а православной все‑таки нет»» (Катанский А. Воспоминания старого профессора. Вып. 1. СПб., 1914. С. 213).
68. Филарет (Гумилевский), архиеп. Беседы о страданиях Господа нашего Иисуса Христа. Изд. 3–е. СПб., 1884. «По свидетельству известного Петербургу иеромонаха Сергиевской пустыни Пимена, Филарет писал эти беседы под влиянием вдохновений, вызывавшихся молитвою. Отец Пимен, служивший при нем в Харькове, читал ему обыкновенно вечернее правило. Филарет молился, потом начинал ходить по комнате и садился затем писать эти трогательные и возвышенные беседы» (Листовский И. Филарет, архиепископ Черниговский. С. 258). «Вы знаете, как опасно, как страшно касаться дерзкою мыслью тайны искупления», — писал архиепископ Филарет (Письма к Шереметьевой. СПб., 1900. С. 18). «И душа, ищущая Бога, будет искать и находить откровение Христовой тайны в своем сердце, как и в Священном Писании» {Филарет (Гумилевский), архиеп. Беседы… С. 417—418).
69. Там же. С. 58,418.
70. Но следует заметить, что система епископа Сильвестра в целом еще не получила всесторонней оценки. Ее достоинства оказались как бы самоочевидными. Наиболее интересны отзывы о ней в очень содержательной статье проф. М. Скабаллановича «Преосвященный Сильвестр как догматист» (Труды Киевской духовной академии. 1909); в статьях проф. А. И. Введенского «Сравнительная оценка догматических систем высокопреосвященного Макария и архимандрита Сильвестра» (Чтения в Обществе любителей духовного просвещения, 1886 — очень ранняя работа) и «К вопросу о методологической реформе православной догматики» (Богословский вестник. 1904); краткие отзывы в статье П. Пономарева; в журнальных рецензиях на отдельные тома; в книгах прот. Светлова; свящ. Орфанитского; Г. Флоровского «Пути русского богословия» и др.
71. См.: Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 1. С. 29–37.
72. У митрополита Макария нет такой последовательности в цитации святых отцов.
73. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 1. С. 7, 12, 13.
74. Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Изд. 3–е. Т. 1. С. 11, 19, 22, 30.
75. Изложение отдельных истолкований и неодинакового понимания догматических истин в исторической последовательности устанавливает время их появления. Это и делает невозможным признание «строго догматического значения», как выражающего всегдашнее учение Церкви, за мнением или термином, появившимся в значительно [более] поздний период, например, за термином «удовлетворение» (satisfactio), появившимся в XI веке для выражения сущности искупления.
76. Для выражения понимания искупления еп. Сильвестр приводит обычно (см. ниже) другой отрывок из § 96 «О первосвященническом служении Христовом», что, по–видимому, может оправдываться его положением (прежде изложения отдельных мнений), но там нет такой четкой формулы.
77. Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Изд. 2–е. Т. 4. С. 173.
78. «Изложение догмата об искупительной жертве Христовой у них [еп. Сильвестра и архиеп. Филарета] настолько обще, что при подробном раскрытии столь же легко истолковать его в смысле «западно–юридического» понимания догмата, сколько и в смысле точного святоотеческого разумения его» (Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата об искупительной жертве… С. 309). Это же место имеет в виду и прот. П. Светлов в следующих замечаниях: «Новейшая сравнительно система епископа Сильвестра, по–видимому, занимает особое место в богословии, поскольку ею не усвоена Ансельмова теория. Взамен ее положительное изъяснение сущности искупления дается краткое и неполное… Вообще особенность трактата об искуплении в рассматриваемой системе состоит в неопределенности и неясности ее отношений к общераспространенному схоластическому представлению, столь ясно выступающему у других богословов–догматистов, и на этот раз в такого рода неясности следует видеть знак осторожной мудрости нашего богослова, испугавшегося, может быть, шествовать по избитому схоластическому пути в изложении столь высокой и важной истины христианства, как искупление» (Светлов П., прот. Крест Христов. Изд. 2–е. С. 101, 103).
79. К этому следует прибавить, что если не в самом изложении, то в отдельных замечаниях элементы «юридической» теории у автора имеются. Например, признание теории Ансельма Кентерберийского, «при крайней своей схоластичности» не заключающей «ничего несогласного с мыслью древней Вселенской Церкви» (Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Изд. 2–е. Т. 2. С. 175), но в то же время «она мало того что односторонняя, но совершенно неосновательна, произвольна и ложна» (Там же. Изд. 3–е. Т. 3. С. 436).
80. Скабалланович М., проф. Преосвященный Сильвестр как догматист // Памяти преосвященного Сильвестра. Киев, 1909. С. 58–59. (Тр. Киевской духовной акад.).
81. В словах, признаваемых проф. Скабаллановичем, прот. Светловым и свящ. Орфанитским сущностью искупления в системе еп. Сильвестра, при цитировании первым, имеется пропуск; следует читать: «первосвященническое, или умилостивительное, служение» и т. д. (см.: Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Т. 4. С. 122).
82. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 10—11 (цитата приведена ранее).
83. Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Изд. 3–е. Т. 3. С. 395, 459.
84. В последнем издании «Слова и речи» (в 5 т. М., 1873—1885) собрано более 500 проповедей, охватывающих свыше шестидесяти лет проповеднического служения великого святителя. По этому изданию приводятся все цитаты, с указанием тома и страницы. Имеется неудачная попытка приведения в систему богословских воззрений митрополита Филарета (см.: Городков Л. Догматическое богословие по сочинениям Филарета, митрополита Московского. Казань, 1887). Две причины предопределили ее неудачу: система, которая скорее принадлежит систематизатору, чем митр. Филарету (см.: Там же. С. 11), избранная для распределения кратких, вырванных из контекста отрывков вместе с допущением для соединения их произвольных домыслов составителя, и отсутствие необходимой подготовительной работы. Не всем своим сочинениям сам митр. Филарет придавал одинаковое значение: одни сочинения им были исключены из прижизненных изданий, другие исправлялись, некоторые он вовсе воспрещал печатать. Бесспорно, что каждое творение великого святителя заслуживает внимательного изучения, но не каждая мысль, по его же выражению, может быть принята «в равной силе». Составитель не учел этого обстоятельства и потому не избежал искажения мысли великого богослова и прямых противоречий.
85. См. в кн. А. Городкова соответствующие разделы; Никон (Рождественский), архиеп. Митрополит Филарет о тайне искупления // Прибавления к «Церковным ведомостям». 1916; Дмитриевский И., свящ. Тайна искупления: К вопросу о католической окраске этой тайны в наших учебниках // Вера и разум. 1916. № 4; Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата об искупительной жертве… С. 207, и др.
86. «Даже кристаллически прозрачный ум Филарета Московского не мог вполне освободиться от этого (латинского) влияния и отразил его как в отдельных рубриках катехизиса, так и в общей окраске тайны спасения» {Дмитриевский Исвящ. Тайна искупления. С. 453). См. также: Скабалланович А/., проф. Преосвященный Сильвестр как догматист. С. 58–59; Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата… С. 207; Никольский П. Письма о русском богословии. Вып. 2. СПб., 1907. С. 63, и др.
87. «За ними (словами митр. Филарета в Великий Пяток) скрывается как будто целое воззрение на искупление, замечательное редкою у нас независимостью от католических образцов в схоластическом богословии» (Светлов П., прот. Крест Христов. С. 13). «Что касается митрополита Филарета, то наряду с господствующим «юридическим» освещением тайны искупления есть у него и прозрение в нее, как в тайну любви» {Дмитриевский И., свящ. О тайне искупления // Вера и разум. 1916. № 11. С. 1305). Много противоречий в кн. Городкова и Орфанитского, особенно много в статье архиеп. Никона (Рождественского).
88. См.: ЗавитневичВ. А. С. Хомяков. Т. 1. Кн. 2. С. 971.
89. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 1. С. 89–98.
90. Ср.: «Боглюбы есть (1 Ин 4, 8) в существе Своем и милосерд в Своих действиях относительно к человеку: сколько ни многоразличны сии действия, они имеют единое начало — благость и единый конец — благо» (Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 1. С. 294).
91. Ср.: «Он милует и тогда, когда поражает, и готов ежеминутно даровать облегчение по способностям приемлющего, сообразно с истинным благом его» (Там же. Т. 3. С. 240); «Бог и в наказаниях Своих благодеющий» (Там же. Т. 4. С. 625); «Он любит, милосердствует, очищает, врачует, приготовляет к блаженству; а мы смотрим и говорим: как тяжко Он посещает» (Там же. Т. 3. С. 263).
92. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 1. С. 90, 92, 97. Как отличается заключенное здесь понимание любви Божией и всех свойств и действий Божиих как ее «облачений» и выражений от понятий «вражды Божией», нужды в «умилостивлении для примирения с Богом», от стремления видеть в спасении человека, кроме беспредельной любви Божией, что‑то другое, что можно назвать правдою, «гневом Божиим» (проф. Скабалланович), отутверждений о необходимости «примирить в деле искупления вечную правду с вечной благостью» (митр. Макарий) и т. д.
93. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 5. С. 537.
94. Там же. Т. 3. С. 238.
95. Там же. Т. 4. С. 239.
96. Там же. Т. 1. С. 10. См. также: Т. 3. С. 397. Здесь смерть представляется естественным следствием греха. Если же митр. Филарет упоминает о наказании за грех, то с оговорками, подтверждающими указанное основное положение: «Сколько по естественному последствию, столько же и по праведному наказанию сего преступления он (человек) естественно находится под игом чувственности» (Там же. Т. 3. С. 106). «Смерть и погибель приходят на человека и как естественное следствие удаления от Бога, и вместе как действие правосудия над грехом» (Там же. Т. 3. С. 342). Человек «столь низринут правосудием Божиим, сколько низринул сам себя» (Там же. Т. 4. С. 559). Поэтому когда митр. Филарет говорит о «жертве правосудия», то называет ее «очистительной» (Там же. Т. 5. С. 488), так как само правосудие «очистительное» (Там же. Т. 1. С. 38). «По взгляду святителя, — говорит в недавней статье проф. прот. А. Ветелев, — природа греха сама по себе содержит наказание как естественное следствие греха», — и устанавливает единство в понимании спасения у митр. Филарета и патриарха Сергия (ЖМП. 1951. № 12. С. 56). Замечание чрезвычайно важное и заслуживающее дальнейшего исследования.
97. Филарет (Дроздов), митр. Запись на книге Бытия. 1867. С. 74.
98. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 3. С. 261.
99. Там же. Т. 1. С. 234.
100. Там же. Т. 4. С. 540.
101. Там же. Т. 2. С. 18.
102. Там же. Т. 4. С. 232.
103. Там же. С. 239.
104. Там же. Т. 2. С. 313. Ср.: Там же. Т. 2. С. 296–297; Т. 3. С. 342–343; Т. 4. С. 178, 496, 543; Т. 5. С. 402, 538. Каждое из этих замечательных изложений могло бы служить формулой, выражающей церковное учение. Более краткие или более пространные, все они выражают одну основную истину: «величайшее из благодеяний Божиих человеческому роду — избавление от области греха чрез нисхождение в оную Единородного Сына Божия» (Там же. Т. 4. С. 338339).
105. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 3. С. 342–343.
106. Там же. Т. 2. С. 17–18. Ср.: Т. 2. С. 40; Т. 4. С. 14, 542.
107. По разумению митрополита Филарета, человеческий род является единым по естеству. Все человечество было единым в Адаме и может «посредством веры» соединиться во Христе — Новом Адаме. «Как в Адаме мы подпали греху, проклятию и смерти, так избавляемся от греха, проклятия и смерти в Иисусе Христе» (Катехизис). Этим единством естества в катехизисе объясняется спасительное действие смерти Христовой на всех людей.
108. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 5. С. 202.
109. Там же. Т. 3. С. 19.
110. Там же. Т. 4. С. 343. «Чашею Своего вольного, неповинного богочеловеческого страдания Он исчерпал и упразднил чашу вечных мучений осужденного за грех человечества. Своею смертию Он проник в замкнутую область всеобщей смерти человеческой, чтобы светом Божества рассеять мрак ее, чтобы силою Божества расторгнуть узы ее» (Там же. Т. 5. С. 21). См. также: Там же. Т. 2. С. 296–297; Т. 3. С. 94, 261; Т. 5. С. 387. В различных образах показывает святитель действие смерти Христовой: она есть «брань против зла» (Там же. Т. 5. С. 578); ею Он «уязвляет нашу смерть» (Там же. Т. 5. С. 539). Она «вселенская Божественная литургия» (Там же. Т. 4. С. 279), «ради очищения грехов наших» (Там же. Т. 5. С. 153) и т. д. Но он нигде не называет ее умилостивлением, для «примирения Бога с человеком». Поэтому и Христос «Помилователь, Исцелитель, Спаситель» (Там же. Т. 4. С. 240), «Победитель смерти и Восстановитель человечества» (Там же. Т. 3. С. 144), а не «страдательное орудие умилостивления» (архиеп. Серафим (Соболев)).
111. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 2. С. 189.
112. Там же. Т. 5. С. 209.
113. Там же. Т. 4. С. 565.
114. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 3. С. 22.
115. Там же. Т. 1. С. 98. Приведенные извлечения не раскрывают, конечно, всего богатства разумения митрополитом Филаретом истины искупления. Отдельных сторон его автор позволит себе коснуться в дальнейшем, но полное изложение его должно быть предметом специального исследования.
116. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 176.
117. Катанский А., проф. Воспоминания старого профессора. СПб., 1918. С. 5. Такое мнение не было исключением. «В наше время… положительное догматическое учение, по–видимому, разработано до возможной полноты, и подробности и труды в этом направлении, по невозможности сказать что‑либо новое, представляются малоинтересными», — писал в 1880 году профессор Московской духовной академии В. Кудрявцев в отзыве о диссертации А. Беляева (цит. по ст. в «Богословской энциклопедии», т. 2, колонка, 1274).
118. Говоря о недостатках в преподавании епископа Сергия (Ляпидевского), проф. Горский–Платонов Павел Иванович замечает: «Быть хорошим профессором догматического богословия невозможно было ему и по другим, не менее уважительным, причинам. Прослужившему тринадцать лет на другой кафедре, в возрасте за 40 лет ему приходилось приниматься за труд по кафедре новой, приниматься при обстоятельствах, весьма неблагоприятствующих для изучения новой науки. У ректора академии столько неизбежных забот и административных дел, что ему, при добросовестном исполнении ректорских обязанностей, совсем нет времени для изучения новых наук» (Горский–Платонов П. И., проф. Голос старого профессора. М., 1900. С. 17).
119. «Догматическое богословие в существе своем есть тот же распространенный катехизис; оно не может и не должно быть в строгом смысле научно–философскою системою» (Катанский А. Конспект лекций по догматическому богословию. СПб., 1884. С. 5. См.: Он же. Воспоминания… С. 5). Таково же было мнение проф. Чистовича и др.
120. В Киевской духовной академии — еп. Сильвестр (Малеванский) (1863–1898); в Казанской духовной академии — Е. Будрин (1870–1904); в СанктПетербургской духовной академии — А. Катанский (1870—1896); в Московской духовной академии — А. Беляев (после смерти Горского, 1876–1910).
121. Воззрения проф. Е. Будрина будут отмечены в дальнейшем по поводу его отзыва о книге проф. В. Несмелова. Профессор же А. Катанский принял на себя неблагодарную задачу доказать, что «основная идея первосвященнического служения Иисуса Христа есть идея примирения Бога и человека. Примириться нужно было не только человеку с Богом, но и Богу с человеком». Вступив при этом в противоречие с понятием о неизменяемости Божества, автор пытался избежать этого противоречия при помощи следующего рассуждения: «Относясь во глубине Своего Существа к Своему творению и после падения так же, как и до падения, так же любя его, Бог, однако ж, в действительности (?) относился к нему преимущественно со стороны одних свойств, будучи задерживаем, так сказать, в проявлении других. Он относился к роду человеческому преимущественно Своею святостию и правосудием, любовь же сосредотачивалась во глубине Божественного Существа; при всем единстве свойств Божиих являлось, таким образом, разделение, неравномерность в их обнаружении; отношения Бога к миру в целом представляли характер, если можно так выразиться, неполноты, ненормальности» (см. литографированный «Конспект лекций по догматическому богословию, читанных ординарным профессором Санкт–Петербургской духовной академии A. Л. Катанским»). «Особенности» этого рассуждения нельзя даже объяснить неточностью записей, так как литографированный текст по листам подписан автором.
122. Беляев А. Любовь Божественная: Опыт раскрытия главнейших христианских догматов из начала любви Божественной. Изд. 1–е. М., 1880; Изд. 2–е. М., 1884 (цитаты приводятся по 2–му изд.).
123. «Читатель легко может впасть в иллюзию, будто он читает не параграф из «Православно–догматического богословия» митрополита Макария, а статью из свода законов», — замечает свящ. И. Орфанитский (Цит. соч. С. 209).
124. Часть отзыва (В. Кудрявцева) напечатана в «Богословской энциклопедии» (Т. 2. Колонка. 1275). Но здесь необходимо сделать поправку: «живость» языка автора переходит в какое‑то сентиментальное собеседование с читателем, в котором отсутствие точных формулировок, противоречия и недоговоренности заменяются обилием повторений, оговорок, восклицательных и вопросительных знаков и т. д. Как известный стилистический прием автора можно отметить нагромождение вопросов, оставляемых без ответа (подряд 5, 6 и даже 7 раз — см.: Беляев Л. Любовь Божественная. 1884. С. 230, 237— 238, 283 и др.).
125. Богословская энциклопедия. Т. 2. Колонка. 1275.
126. Эта ошибка не у одного Беляева, ее можно найти и у митр. Макария, и в других системах. В разных трактатах одной системы («о Боге» и «об искуплении») заключается неодинаковое понятие о Боге.
127. Любовь, по автору, «есть, по–видимому, главнейшее и всеобъемлющее свойство Божие» (Беляев А. Любовь Божественная. С. 42), «особенно важное по сравнению с другими» (Там же. С. 61), «заключает в себе Существо Божие» (Там же. С. 62), «реальное начало или движущая сила действий Божиих» (Там же. С. 18) и т. д. Но в разделе об искуплении любовь уже ограничена правдой: «Она может благодетельствовать только тем, кто не отвергает ее помощи» (Там же. С. 229), Бог «не может исполнить Своего желания спасти грешника, когда правда требует, чтобы грешник был наказан», «Бог должен наказать грешника» (Там же. С. 237). После греха «Бог стал проявлять относительно человека вместо любви гнев и наказывающую правду» (Там же. С. 239). «Милость не может быть оказана недостойным ее. Это требование правды Божией и естественного порядка (?) вещей» (Там же. С. 240). «Человек для [спасения] должен, во–первых, перестать грешить, во–вторых, воздать Богу за оскорбление, смягчить чем‑нибудь Его гнев, удовлетворить Его правду, чем‑нибудь умилостивить Его» (Там же. С. 242) и т. д. Замечание Д. Добросмыслова (Рецензия о «Курсе апологического богословия» прот. Светлова // Вера и Церковь. 1902. № 1. С. 153) о якобы недостаточном освещении в книге Беляева «начала правды» нужно считать простым недоразумением.
128. Беляев Л. Любовь Божественная. С. 238.
129. Автор задает вопрос: каким образом Бог мог спасти человека? И приходит к заключению: «Все свойства Божии по отношению к грешникам являются только орудиями правды и гнева Божия — орудиями не спасения их, а погибели» (Там же. С. 244).
130. «Прежде всего в отеческих писаниях мы нашли только беглые замечания, относящиеся притом не к существу нашей темы, а к частностям (Августин составляет исключение). Таким образом, отеческая литература, по скудости и незначительности доставленного ею для нашей книги материала, не может быть названа источником ее» (Беляев А. Любовь Божественная. С. 32–33).
131. См.: Светлов П. Я., свящ. Православное учение об искуплении и его изложение в книге доцента Московской духовной академии Александра Беляева. Киев, 1894. Обиженный на своего учителя, недостаточно оценившего диссертацию ученика, П. Светлов дал подробный и уничтожающий отзыв о книге Беляева. Несмотря на всю резкость, с основными его положениями следует согласиться.
132. Флоровский Г. Пути русского богословия. С. 436.
133. Генетическое введение в православное богословие: Лекции по записям студентов покойного проф. богословия в Санкт–Петербургском университете прот. Ф. С. Сидонского. СПб., 1877.
134. См.: Там же. С. 115—117. Здесь имеется ряд интересных замечаний: о неудовлетворительности «формально–юридического» взгляда на искупление, имевшего место и «в некоторых наших старинных догматиках»; «искупление не следует отделять от понятия о восстановлении» и, наконец: «В деле искупления имеет главное значение действительное, реальное восстановление духовной жизни человека».
135. См.: Хомяков А. С. Собр. соч. М., 1900. Т. 2. С. 118–119, 215–218. Эти краткие замечания были не раз систематизированы (см.: Завитневин В. А. С. Хомяков. Т. 2. С. 114—148; Смирнов Е., свящ. Славянофилы и их учение в отношении к богословской науке // Странник. 1877. Т. 1. С. 386–387), но, к сожалению, исследователи, по выражению В. Завитневича, «ставили себе задачею опыт восполнения недостающих частей его системы» и много прибавили того, что искажает основную мысль автора (в том числе и сам Завитневич).
136. Выражение проф. Санкт–Петербургской духовной академии H. Барсова.
137. Никольский П. Письма о русском богословии. С. 86.
138. Там же. С. 18 и др.; Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 274–284; Завитневич В. А. С. Хомяков. Т. 1. Кн. 1. С. 36–41.
139. Волжский А. Проблема зла у Вл. Соловьева // Вопросы религии. 1906. N° 1. С. 224.
140. Трубецкой Е. Миросозерцание Вл. Соловьева: В 2 т. М., 1913. Т. 1. С. 325, 414. Автор, будучи в известной степени учеником Соловьева, сумел критически отнестись к его системе. Эпиграфом своего исследования он выбрал следующие слова ап. Павла: ты еже сееши, не оживет, аще не умрет (1 Кор 15, 36), относя их к учению Соловьева и видя ценное не в нем самом, а в том развитии религиозной мысли в России, началом которого явились религиозно–философские сочинения Соловьева. Новыми отдельные идеи Соловьева можно считать только потому, что они ранее не высказывались в русской религиозной философии, а не потому, что они вообще не были известны христианскому богословию.
141. Идея единства человечества выражалась Соловьевым неодинаково, в том числе и в понятиях «София», «мировая душа», неприемлемых для православного сознания, и, может быть, вообще не нашла у него правильного выражения. Например: «Под первым Адамом натуральным разумеется не отдельное только лицо наряду с другими лицами, а всеединая Личность, заключающая в себе все природное человечество» (Соловьев Вл. Чтения о Богочеловечестве // Соч. Т. 3. С. 151). См. об этом в исследовании Е. Трубецкого (Цит. соч. Т. 1. Di. 9—11; Т. 2. Гл. 23); в цит. статье Волжского и др.
142. Трубецкой Е. Миросозерцание Вл. Соловьева. Т. 1. С. 408. Ср.: «Эта [«юридическая»] теория, как известно, с особенной тонкостью обработанная Ансельмом Кентерберийским… не совсем лишена верного смысла, но этот смысл совершенно заслонен в ней такими грубыми и недостойными представлениями о Божестве и Его отношениях к миру и человеку, какие равно противны философскому разумению и истинно христианскому чувству. Поистине дело Христово не есть юридическая фикция, казуистическое решение невозможной тяжбы, — оно есть действительный подвиг, реальная борьба и победа над злым началом. Второй Адам родился на земле не для совершения формальноюридического процесса, а для реального спасения человечества, для действительного избавления его из‑под власти злой силы, для откровения в нем наделе Царства Божия» (Соловьев Вл. Чтения о Богочеловечестве. С. 151–152).
143. Там же. С. 135. См. об этом в указ. статье Волжского (особенно с. 236–240), у Трубецкого (Цит. соч. Т. 1, указ. главы) и др.
144. Главное значение Соловьев видит в преодолении искушений, оставляя за смертью значение лишь довершения этого подвига, нужное для чувственной природы: «Духовный подвиг — преодоление внутреннего искушения — должен быть довершен подвигом плоти, то есть чувственной души, претерпением страданий и смерти… Злое начало, внутренне побежденное самоотвержением воли, не допущенное в центр существа человеческого, еще сохраняет свою власть над его периферией — над чувственной природой, а эта последняя могла быть избавлена от него также только через процесс самоотрицания — страдание и смерть» и т. д. (Соловьев Вл. Чтения о Богочеловечестве. С. 158). Может быть, полезно было бы здесь сравнение со взглядами митрополита Антония (Храповицкого) и проф. Тареева.
145. Такое признание отнюдь не предопределяет какой‑либо оценки всей системы религиозно–философских воззрений Соловьева. Эта оценка может быть верно определена ранее приведенным эпиграфом к исследованию Е. Трубецкого. Вл. Соловьев искал синтеза в создании христианской философии, но «в том и было основное и роковое противоречие Соловьева, что он пытался строить церковный синтез из нецерковного опыта» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 315). «Он хотел рационализировать иррациональное» (Волжский А. Проблема зла у Вл. Соловьева. С. 245–246). Наиболее серьезно и критически рассмотрена система Соловьева в исследовании Трубецкого. В трудах Соловьева, как и в его личности, было много двойственного. Двойственным было и его влияние. Указывая на ценное значение отдельных развитых им идей и положений, нельзя не упомянуть и о развитии отрицательной части его воззрений, например, у отца С. Булгакова.
146. Наконец, может быть, не лишним было бы назвать еще одно имя писателя, пытавшегося богословствовать несмотря на свою полную неподготовленность для этого и неосведомленность, — Л. H. Толстого. Значение имеет не достоинство его «Критики догматического богословия» и заключенного в нем «юридического» учения об искуплении, критики, заимствованной от Штрауса, исходящей от «мужицкого (кулацкого) здравого смысла», но то влияние, которое оказывала эта книга на известные круги русского общества. «Л. Толстой, — справедливо замечает П. Никольский, — избрал книгу митрополита Макария как образец православного учения; в этом была его крупная ошибка, но для осмеяния Церкви этот прием оказался подходящим» (Никольский П. Письма о русском богословии. С. 63).
147. Условием разрешения печатать в России богословские сочинения А. Хомякова была особая оговорка, помещаемая в начале книги, о том, что особенности высказываний Хомякова объясняются неполучением им богословского образования.
148. Прот. Павел Яковлевич Светлов (1861–1945), доктор богословия, профессор Киевского университета, автор многочисленных книг и брошюр по вопросам апологетики. При изложении взглядов Светлова мы придерживаемся тех его работ, где учение об искуплении изложено наиболее подробно: Светлов П. Я., прот. Крест Христов: Значение Креста в деле Христовом. Изд. 2–е. Киев, 1907; Он же. Курс апологетического богословия. Изд. 4–е. Киев, 1912.
149. Светлов П. Я., прот. Православное общество и современное богословие // Богословский вестник. 1901. № 12. С. 756. См. также: Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 8.
150. Защита состоялась в Московской духовной академии 14 сентября 1893 года. Несмотря на то что эта диссертация представляет собой наиболее раннее из произведений Светлова, посвященных изложению учения об искуплении, к ней необходимо обращаться по следующим основаниям: здесь учение об искуплении изложено наиболее полно, на эту книгу автор постоянно ссылается в более поздних произведениях и, наконец, второе издание ее, «улучшенное», вышло, когда автор уже имел высшую богословскую степень, что сам посчитал нужным отметить.
151. См.: Светлов П. Я., прот. О ложном Православии и его признаках // Церковный голос. 1906. № 44–45.
152. См.: Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. IX.
153. Там же. С. I.
154. Там же. С. II.
155. Там же. С. 49–50.
156. Там же. С. 9.
157. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 50–51.
158. Там же. С. 18. Впоследствии автор предлагал следующее определение: «В науке «юридическим» воззрением на искупление называется такое воззрение, в котором все искупление является следствием одного только Божественного правосудия и дело Христово… сводится к формально–юридическому акту удовлетворения Божественного правосудия на началах внешне–формальных» (Светлов П. Я., прот. Православное общество и современное богословие: Ответ на статью A. T. Виноградова // Богословский вестник. 1901. №11/12. С. 95). Это же определение было повторено автором и в отзыве о книге прот. И. Галахова (Отдых христианина. 1915. № 12. С. 1089). Это определение, помимо его претенциозности («в науке» — какой?), также не вносит ясности. «Противники «юридической» теории искупления, — замечает Светлову проф. М. Скабалланович, — упрекают его в забвении любви Божией при объяснении тайны искупления. На наш взгляд, такое забвение было психологически невозможно: настолько необходимо в понятии спасения мыслится любовь» (Скабаллановин М., проф. Преосвященный Сильвестр как догматист. С. 58). Можно еще добавить, что такого объяснения вообще не существует.
159. Можно сравнить это положение автора с его же замечаниями: «Кто желает быть верным учению Церкви о спасении, тот должен совсем оставить юридический взгляд» (Светлов П. Я., прот. Мысли Гладстона об искуплении. С. 43). «Логически немыслимым представляется сочетание понятий любви и юридизма» (Он же. Православное общество и современное богословие. С. 93).
160. «Православное учение может быть установлено путем критики предыдущих односторонних учений — рационалистического и юридического» (Светлов П. Я., прот. Христианское вероучение в апологетическом изложении. Киев, 1912. Т. 2. С. 329). «Несомненная истина дается нам уже как средина между крайностями протестантского и католического учения» (Он же. Крест Христов. С. 448–449).
161. Виноградов А. Т. Чего ждут образованные люди от современного богословия // Русский вестник. 1901. № 5. С. 109.
162. Светлов П. Я., прот. Курс апологетического богословия. С. 302.
163. Он же. Речь перед защитой диссертации // Богословский вестник. 1894. N° 1. С. 60.
164. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 52.
165. Там же. С. 53.
166. Недостаток места не позволяет привести полностью рассуждения автора по этому вопросу (см.: Там же. С. 52–55). «Схоластическим» богословием принята только одна «объективная» сторона искупления, и особенностью автора в изложении учения об искуплении является присоединение «субъективной» стороны искупления. Об этом он многократно упоминает во всех своих работах.
167. Там же. С. 53.
168. Там же. С. 54.
169. Там же. С. 267–278.
170. Там же.
171. Там же. С. 268–269.
172. Там же. С. 269–270.
173. Там же. С. 270.
174. Автор и сам видит сходство своих мыслей с философией Гегеля (см.: Там же. Примеч. на с. 271), но старается найти «существенные особенности»; например, в известный афоризм Гегеля — «все разумное действительно, все действительное разумно» — автор вносит следующую «существенную поправку»: «все истинно разумное — действительно, все истинно действительное — разумно». См. также: Трубецкой Е. Мировоззрение Вл. Соловьева. М., 1913. С. 409.
175. Эта мысль развивается также в статье П. Светлова «Вера и разум» (Христианская мысль. 1916).
176. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 275.
177. Там же. С. 110.
178. Там же. С. 217.
179. Там же. С. 276. Неизвестно, чему следует более удивляться в этом суждении: противоречию ли собственным авторским вышеприведенным заключениям и ясным свидетельствам Откровения (см.: Ин 3, 16; Рим 5, 8; Еф 2, 4 и др.) о любви Божией к человеку и до искупления, или глубине проникновения автора в психологию сторон, из которых одна есть «непостижимый, недоведомый и Всемогущий Бог», позволяющей ему заключать о том, что Бог «может» или «не может».
180. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 275.
181. Там же. С. 277.
182. Там же. С. 305.
183. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 445. См. также: Там же. С. 52, 307, 357, 451 и др.; Светлов П. Я., прот. Курс апологетического богословия. С. 205, 214, 278 и др.
184. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 297.
185. См.: Светлов П. Я., прот. Речь на диссертацию архимандрита Антония // Богословский вестник. 1894. № 1. С. 123.
186. Ср.: «Как во всяком союзе, здесь две стороны: Бог и человек» (Светлов П. Я., прот. Мысли Гладстона об искуплении. С. 10).
187. Автор настолько злоупотребляет понятием «жертвы», что это вызвало замечание митрополита Антония (Храповицкого) на магистерском диспуте, что он «более ясное понятие заменяет менее ясным: искупление — жертвой» (Там же. С. 128).
188. Для усвоения мысли апостола Павла автору следовало бы помнить: Посему Христос, входя в мир, говорит… «вот, иду исполнить волю Твою, Боже» (Евр 10, 5, 9). Сын Божий послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя (Флп 2, 8).
189. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 442.
190. Там же. С. 472.
191. Там же. С. 473. Достаточно привести перечисление автором плодов вознесения, чтобы определить действительное отношение его к принципу «юридизма»: «Вознесение Христово стало фактически видимым миру признанием победы Христа и Его прав со стороны Бога Отца… Сам Спаситель юридически не признавал Себя главою человечества до вознесения… Только вознесением на небо одесную Бога Спаситель принял по праву славу Божественного поклонения от всей сотворенной Им разумной твари и освобожденного Им человечества, принял безусловную власть над искупленным и приобретенным Им в Свое наследие царством людей, право судить их, воскрешать, только с этого времени Он по праву сделался ходатаем людей» (Там же. С. 477; Светлов П. Я., прот. Курс апологетического богословия. С. 336 и др.).
192. Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова «Метафизика жизни и христианское откровение» // Православный собеседник. 1908. Прил. к N° 7/8. С. 108.
193. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 303.
194. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 449.
195. Там же. С. 451.
196. Там же. С. 450. То же повторяет автор и в 1916 году (Светлов П. Я., прот. Необходимость крестоношения… // Отдых христианина. 1916. № 7/8. С. 185) и в других сочинениях.
197. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 459. Ср.: «Отрицание любви, с признанием ее только на словах, служит характеристическою чертою юридизма» {Он же. О ложном Православии и его признаках. С. 1189).
198. Светлов П. Я., прот. Курс апологетического богословия. С. 294.
199. Он же. Христианское учение в апологетическом изложении. Киев, 1913. Т. 2. С. 262 (см. также: Он же. Курс апологетического богословия. С. 293, 315 и др.). Нет оснований предполагать, чтобы автор сознательно искажал православное учение о воплощении, но все же следует заметить, что Communicatio idiomatum понимается им несколько своеобразно. «В Иисусе Христе, вследствие ипостасного соединения, оба естества действуют и живут совместно, так что все, что, например, делает, чувствует и испытывает человеческое естество, делается, чувствуется и испытывается Божественным естеством» (Там же. Изд. 3–е. С. 228). См. также замечания об этом Д. А. Добросмыслова (Указ. соч. С. 162).
200. См.: Светлов П. Я., прот. Мысли Гладстона об искуплении. Казань, 1896. С. 17.
201. См.: Он же. Крест Христов. С. 91–99.
202. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 53.
203. Там же. С. 353; Он же. Курс апологетического богословия. С. 337.
204. Он же. Крест Христов. С. 471.
205. Там же. С. 18.
206. Там же. С. 297.
207. «В моем воззрении, верном Евангелию и общим началам святоотеческого учения, искупление является всецело делом Божественной любви, конечно, понимаемой правильно, по–христиански, то есть любви святой, справедливой и разумной — подразумевающей правду как органически связанное с ней свойство или, точнее, как одно из проявлений ее самой» (Светлов П. Я., прот. Православное общество и современное богословие. С. 95). Ср.: «Доцент Беляев дает место в своем опыте обычной в протестантском богословии теории примирения любви и справедливости в Боге через посредство свойства святости… в основе которой лежит дуализм правды и любви…» {Он же. Православное учение об искуплении и его изложение в книге доцента А. Беляева. С. 55).
208. Светлов П. Я., прот. Отзыв о книге проф. богословия прот. Галахова // Отдых христианина. 1915. № 12. С. 1089. Ср.: «Юридический принцип особенно резко выступает в учении школьном об усвоении искупительных заслуг Христовых… где догматические построения берут материал для себя в человеческих отношениях низшего порядка, до коммерческих включительно (учение о сатисфакции)» {Светлов П. Я., прот. О ложном Православии и его признаках. № 45. С. 1224).
209. Светлов П. Я., прот. Православное учение об искуплении и его изложение в книге доцента А. Беляева. С. 74. Странное впечатление производит эта брошюра: большая часть упреков, которые делаются Беляеву, можно отнести к самому Светлову.
210. Например, Д. Добросмыслова (см.: Указ. соч. С. 8).
211. Проф. Е. П. Аквилонов (см.: Рецензия о «Курсе апологического богословия» прот. Светлова// Церковный вестник. 1900. № 25).
212. См.: Православный собеседник. 1915. № 11/12. С. 381.
213. «Здесь всего больше чувствуется психологическое влияние протестантизма и уход от патристики» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 437). А проф. Клитин называет богословие прот. Светлова «немецкой колонией в русской богословской науке» (см.: Клитин А., прот. Немецкое направление православно–русского богословия. Одесса, 1915. С. 17).
214. Виноградов А. Т. Чего ждут образованные люди от современного богословия // Русский вестник. 1901. № 5. С. 111.
215. Галахов И., прот. Богословский юридизм // Вера и разум. 1916. Nq 4. С. 432, 434.
216. Bukowski A. Die Genugtuungsidee in der Russisch Orthodoxen Theologie. Wien, 1909 / Пер.: Идея удовлетворения в русском православном богословии // Христианское чтение. 1909, № 6/7. С. 1034. Idem. Die Genugtuungfurdie Siinde nachderAufTassungder Russischen Orthodoxie… Paderborn, 1911.
217. Керенский В., проф. К вопросу о соединении Римско–Католической и Православной Церквей: реферат // Православный собеседник. 1914, N° 5. С. 781, 785.
218. См.: Светлов П. Я., прот. // Прил.: Страница из истории догмата искупления в русском богословии: Крест Христов.
219. Можно еще отметить, что в сочинениях Светлова высказан был ряд очень интересных и верных положений и мыслей, оставшихся неразвитыми. Например, о значении текста молитв и богослужебных песнопений для раскрытия православного учения и т. д.
220. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. Опыт раскрытия нравственно–субъективной стороны спасения на основании Священного Писания и творений святоотеческих: диссертация, представленная на соискание степени магистра богословия Московской духовной академии в 1895 году. Печаталась в виде отдельных статей в «Богословском вестнике» (1895). С 1895 по 1910 год выдержала четыре издания и три кратких изложения. Все цитаты сделаны по 4–му изд. (СПб., 1910).
221. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. Изд. 4–е. СПб., 1910. С. 7.
222. «Иисус Христос принес нам прежде и главнее всего новую жизнь и научил ей апостолов, и… дело церковного предания — не учение только передавать, но передавать из рода в род именно эту зачавшуюся с Христом жизнь… Значение Бога тогда действительно, когда оно сопровождается соответствующей жизнью» (Там же. С. 6, 3).
223. См.: Там же. С. 51,52.
224. Следует отметить необоснованность замечания прот. Светлова о заимствовании патриархом Сергием у него критики «юридического» жизнепонимания: «Излишне говорить, что автор здесь дает только пересказ лишь напечатанного в моей книге» (Светлов П. Я., прот. Крест Христов. Прил.: Страница из истории догмата искупления в русском богословии. С. 539). Ссылаясь на Светлова, это же повторил потом католический ученый А. Буковский (см. ниже). Не говоря о различии в направлении мысли обоих авторов и их неодинаковых выводах, ложность этого заявления очевидна из сравнения следующих дат: издание 1–е диссертации Светлова — 1893 год; написание труда патриарха Сергия (как кандидатской диссертации Санкт–Петербургской духовной академии) — 1890 год. По словам митрополита Антония (Храповицкого), бывшего в то время ректором Московской духовной академии, труд патриарха Сергия был напечатан в «Богословском вестнике» без переработки его автором во время пребывания последнего в Афинах (см.: Богословский вестник. 1917. № 8—9. С. 165—166).
225. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 89.
226. Там же. С. 13.
227. Там же. С. 103.
228. Там же. С. 83. Автор допускает, что можно найти «немало оснований для правового представления в самом Священном Писании или Предании» (Там же. С. 57), но это «нужно понимать как неизбежные уступки обычному человеческому настроению» (Там же. С. 86). В этом утверждении сказывается известная крайность взглядов автора, что и дало основание к ряду критических замечаний.
229. См.: Там же. С. 12.
230. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении // Богословский вестник. 1895. № 8. С. 141–142. Чтобы видеть, насколько такая характеристика является справедливой, можно сравнить следующие слова из «Воспоминаний старого профессора» — учителя патриарха Сергия, проф. А. Катанского: «Нужно признаться, что эти чтения (лекции по догматике) на первых порах почти совершенно были лишены самостоятельности и имели конспективный характер, заключая массу отрывочных сведений… Если в чем проявлялась моя самостоятельность, то почти только в переработке даваемого немецкими пособиями материала да в исключении всего того, что отзывалось протестантством или католичеством» (Вып. 2. Пг., 1918. С. 7). О воззрениях на искупление проф. Катанского см. выше, в гл. I (примеч.).
231. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 52.
232. Гурий (Егоров), архиеп. Патриарх Сергий как богослов // Патриарх Сергий и его духовное наследство: Сб. М., 1947. С. 132.
233. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 126–127.
234. См.: Никольский П. Письма о русском богословии. Вып. 1. СПб., 1905. С. 109.
235. Изложение этой основной части труда патриарха Сергия имеется в указанной статье архиеп. Гурия (Егорова).
236. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 103, 135. В творениях отцов «правда Божия и любовь никогда не ставятся одна против другой» (Там же. С. 135).
237. См.: Там же. С. 137.
238. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 151–152.
239. Цит. по: Там же. С. 150. «Только не понимая, почему грех ведет к смерти и пр., себялюбец объясняет это себе только внешне — тем, что Бог прогневан, и потому наказывает» (Там же. С. 144).
240. Там же. С. 159.
241. Там же. С. 134.
242. Там же. С. 131.
243. Там же. С. 23.
244. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. Изд. 2–е. Казань, 1898. С. 167–168.
245. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. Изд. 4–е. СПб., 1910. С. 155.
246. Там же. С. 161.
247. Там же. С. 159. Автор приводит замечательные слова святителя Василия Великого: «Бог, для отпущения наших грехов ниспослав Единородного Сына Своего, со Своей стороны предварительно отпустил грехи всем» (Цит. по: Там же. С. 166; ср.: Творения св. Василия Великого. Т. 5. С. 200–201).
248. Богословский вестник. 1945. № 8. С. 141 — 142.
249. Савин А. Краткая биография Святейшего Патриарха Сергия // Патриарх Сергий и его духовное наследство. С. 51.
250. Богословский вестник. 1895. № 10. С. 106. См.: Отчет о диспуте, отзывы оппонентов // Протоколы собраний Совета Московской духовной академии за 1895 г.; Заозерский Н. Из академической жизни // Богословский вестник. 1895. N° 10. Оппоненты вообще несколько разошлись в оценке диссертации. Митр. Антоний (Храповицкий) заключает о неуместности в диссертации, посвященной тому, чтобы упразднить понятие внешней заслуги в деле спасения, выражения «заслуга Иисуса Христа». Второй оппонент, проф. В. В. Соколов, считает, что автор мало касается объективной стороны искупления, понимая под ней учение об удовлетворении правде Божией. Этот оппонент, по–видимому, не мог представить себе смелости автора, отрицающего это понятие, и закончил свой отзыв замечанием, что мысли автора «могут дать повод к недоумениям».
251. Интересна ссылка на книгу патриарха Сергия в ответе Вл. Соловьева Чичерину «Мнимая критика» (Собр. соч. Т. 7).
252. Они имеются в отзывах оппонентов: о недостаточном освещении объективного значения Таинства крещения (митр. Антоний), об известном субъективизме взглядов автора (проф. Соколов); архиеп. Серафим (Соболев) очень резко отозвался о своего рода максимализме автора, признававшего «себялюбцем» всякого, у кого мотивом к спасению души является не одна чистая любовь к добру и Богу (об отзыве архиеп. Серафима см. ниже), и др.
253. Никольский П. Письма о русском богословии. Вып. 1. Письмо 7. С. 113.
254. Можно было бы сравнить известное суждение Ю. Самарина о колебаниях русских богословов старой школы между католичеством и протестантством с вышеприведенной характеристикой «школьного» богословия в книге патриарха Сергия.
255. Жизненность исследования патриарха Сергия была отмечена еще его оппонентами: «Чувствуешь, что автор решает не теоретическую только задачу, а жизненный вопрос самоопределения» (проф. Соколов; см.: Богословский вестник. 1895. N° 12. С. 96).
256. «Сергий ставил себе задачею богословствовать из опыта… духовной жизни. И в этом значительность его книги. Очень важно и принципиальное возвращение к учению отцов» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 438).
257. Там же. С. 438–439.
258. Светлов П. Я., прот. Православное общество и современное богословие. С. 86, примеч.
259. Светлов П. Я., прот. Страница из истории догмата искупления в русском богословии // Крест Христов. Прил. С. 538–539.
260. Bukowski A. Die Genugtuung fur die Sunde nach der AufTassung der Russischen Orthodoxie… Paderborn, 1911.
261. «Католическое учение о том, что Христос принес за грехи человеческого рода действительное удовлетворение… признают все русские богословы, за исключением Сергия, за несомненную истину веры» (Ibid. Р. 47).
262. См.: Керенский В., проф. К вопросу о соединении Римско–Католической и Православной Церквей.
263. Из новых богословов в книге, изданной в 1911 году, рассмотрены сочинения Светлова, Орфанитского, Малиновского и статья Лопухина в «Богословской энциклопедии». Труд проф. Несмелова и статьи митр. Антония (Храповицкого) остались Буковскому неизвестными.
264. BukowskiA. Die Genugtuung… § 23.
265. Ibid. § 25, 26.
266. Ibid. §81.
267. «С православной точки зрения, сущность, смысл и последняя цель спасения человека состоит в избавлении его от греха и в даровании ему вечной святой жизни в общении с Богом» и т. д. «Сущность спасения состоит в том, что Господь Иисус Христос даровал нам силу, которою побеждаем прилоги нападающего на нас диавола и пребываем свободными от своих прежних страстей» (Bukowski A. Die Genugtuung… § 24. Ср.: Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 156, 155).
268. Bukowski A. Die Genugtuung… § 24–25.
269. Ср.: Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу (1 Ин 3, 16). Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. <…> Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас (1 Ин 4, 9, 19).
270. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 23.
271. Впоследствии, в Указе по поводу учения прот. С. Булгакова, патриарх Сергий скажет: «Искупительную силу Христовых страданий нужно искать в том, что Он ими изгнал грех из человеческого естества» (см. об этом в гл. VI настоящего исследования).
272. См.: Bukowski A. Die Genugtuung… § 82, 25. Очень неудачно пытался защитить патриарха Сергия от обвинений Буковского проф. В. Керенский, сравнивая его взгляды со взглядами Абеляра, «которого, однако ж, г. Буковский не обвиняет в протестантизме» (Керенский В., проф. К вопросу о соединении Римско–Католической и Православной Церквей. С. 782). Профессор, видимо, позабыл, что воззрения Абеляра были осуждены на Соборе в Сане в 1141 году.
273. Признавая сущность «объективного искупления» в смысле удовлетворения или умилостивления Бога за грех, а не в «восстановлении падшего естества» человека, сторонники «юридической» теории искажают не только правильное понятие о Боге, но и о человеке. Отрицание «объективной» нужды в восстановлении природы падшего человека в той или иной степени приводит к пелагианству (см.: Зарин С., проф. Сущность и краткий разбор теории психологического оправдания человека–грешника во Христе // Голос Церкви. 1915. N° 2). Проф. Зарин находит, что теории «юридического» оправдания представляют как бы ее дополнение и дальнейшее развитие).
274. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины в русской богословской мысли. София, 1943. С. 114, 118, 115—116. Рассмотрение аргументации архиеп. Серафима см. в гл. V настоящего исследования. В дополнение к приведенным критическим высказываниям о труде патриарха Сергия нужно отметить следующее: в «Журнале Московской Патриархии» (1949, Nq 10) автором [протоиереем Петром Гнедичем. — Ред.] была опубликована часть настоящей главы под названием: «Изложение догмата искупления в трудах покойного патриарха Сергия». Статья эта вызвала ряд откликов, и в том числе отзывы бывшего миссионера И. Айвазова, оставшиеся сперва неопубликованными. Но впоследствии И. Айвазов, для того чтобы увидеть свои отзывы напечатанными, переделал их в статью, исключив упоминание имени патриарха Сергия, но сохранив отдельные цитаты из его труда. В таком виде статья эта была напечатана в «Журнале Московской Патриархии» (1952, № 1) — «Догмат искупления». Специального разбора в научном исследовании эта статья не заслуживает. Основа ее — невежество, а метод — недобросовестность. Нов ней ее автор полностью повторил те же обвинения, которые
275. Богословский вестник. 1895. № 8. С. 156.
276. См.: Патриарх Сергий и его духовное наследство: Сб. М., 1947. С. 7–8, 164, 167, 177, 264. Выражения принадлежат митрополиту Крутицкому Николаю (Ярушевичу), митрополиту Ленинградскому Григорию (Чукову), митрополиту Киевскому Иоанну (Соколову) и проф. B. H. Лосскому.
277. Гурий (Егоров), архиеп. Патриарх Сергий как богослов // Там же. С. 122, 123.
278. В. И. Несмелов — доктор богословия, профессор философии (по кафедре метафизики) Казанской духовной академии с 1890 по 1918 год. «Метафизика жизни и христианское откровение» составляет 2–й том его основного труда: Несмелов В. И., проф. Наука о человеке. Изд. 2–е. Казань, 1907. Все цитаты приводятся по этому изданию.
279. Несмелов В. И. Наука о человеке. Изд. 2–е. Казань, 1907. Т. 2: Метафизика жизни и христианское откровение. С. 3.
280. Там же. С. 52. Ограниченное темой и объемом, настоящее исследование не может претендовать на полное изложение содержания рассматриваемой книги и по необходимости ограничивается только изложением воззрения автора на сущность искупления и некоторыми критическими замечаниями. Изложение этих воззрений явилось темой отдельного кандидатского сочинения «Христианское учение об искуплении в понимании проф. В. И. Несмелова» студента Санкт–Петербургской духовной академии выпуска 1917 года Ал. Боголюбова. Работа осталась в рукописи и утрачена.
281. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 140.
282. Там же. С. 54.
283. Там же. С. 53.
284. Там же. С. 325.
285. Там же.
286. Там же.
287. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 326. «Юридическое» понимание искупления как удовлетворения правде Божией порождает ту невозможность обосновать необходимость личной праведности для спасения человека, то колебание между «спасающей верой» и «добрыми делами», какое имеет место в католичестве и протестантизме. См. об этом в работе патриарха Сергия.
288. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 55.
289. Там же. С. 327.
290. Там же. С. 329.
291. Там же. С. 318.
292. Там же. С. 331.
293. Там же. С. 306.
294. Там же. Т. 2. С. 306.
295. Там же. С. 310.
296. Там же. С. 315.
297. Там же. С. 311.
298. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 320.
299. Там же. С. 332.
300. Там же. С. 333.
301. Там же. С. 336.
302. Там же. С. 338.
303. Там же.
304. Там же. С. 343.
305. Там же. С. 347.
306. Там же. С. 352.
307. Николин И. Философия христианства: рецензия на книгу В. Несмелова// Богословский вестник. 1908. № 7/8. С. 660.
308. Туберовский А. Воскресение Христово. Сергиев Посад, 1916. С. 80.
309. См.: Бердяев Н. Опыт философского оправдания христианина // Русская мысль. 1909. №9. С. 55, 59.
310. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 336.
311. Там же. С. 306.
312. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 286.
313. Там же. С. 284.
314. Там же. С. 287.
315. Несмелов приводит слова апостола Павла: умерший освободился от греха (Рим 6, 7), но их следует понимать в соответствии с контекстом — что умерший перестает грешить, освобождается от власти греха.
316. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 310.
317. Там же. С. 333. Об этом рассуждении можно было бы заметить, что «церковнохристианское учение» говорит не только о Божеской, но о двух природах Искупителя как Богочеловека, и возможность принятия Им грехов, и тем более Его смерть относит к Его человеческой природе, и едва ли правильно, говоря о смерти Искупителя, упоминать только о Его Божеской природе.
318. Спасение человека Богом автор неоднократно называет «чудом» (см.: Там же. С. 239, 331 и др.).
319. Там же. С. 331.
320. Из опасения исказить мысль автора его пространное рассуждение приводится полностью.
321. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 333—334.
322. «Так тонко рационализируется изнутри движение любви Божественной», — замечает по поводу этого рассуждения прот. Г. Флоровский (Пути русского богословия. С. 447).
323. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 335.
324. Там же. С. 332.
325. Грех есть беззаконие (1 Ин 3, 4), — единственный раз определяет сущность греха Священное Писание.
326. Бог не сотворил смерти… Он создал все для бытия (Прем 1, 13–14); но завистью диавола вошла в мир смерть (Прем 2, 24). Одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть (Рим 5, 12). Автор также цитирует эти места Священного Писания, но ограничивает их смысл применением их «только относительно к человеку» (Несмелов В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 257), а не ко всему миру.
327. «Естественная смерть человека освобождает мир собственно не от греха, а от грешника, потому что вина во грехе, который не был побежден нравственной силой добра, а прекратился сам собою за смертью человека, естественно, остается на мире, в котором был осуществлен грех» {Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 308).
328. «Они одинаково были бы преступниками, и именно такими же преступниками, какими они сделались, если б и не преступили Божию заповедь, а употребили с указанной целью («суеверной») какой‑нибудь другой материальный предмет, если бы, например, ради приобретения высшего знания вздумали бы смачивать свои головы водой из Евфрата или носить на своих головах какие‑нибудь райские ветки» (Несмелов В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 356).
329. Несмелов В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 242, 253.
330. Там же. С. 252.
331. Там же.
332. См.: Там же. С. 287.
333. Греч, слово аяоХйтрсоок;, передаваемое в русском переводе «искупление», а в славянском — «избавление», означает «освобождение посредством выкупа от греха и его следствий» (см.: Мышцын В., проф. Учение святого апостола Павла о законе дел и законе веры. Сергиев Посад, 1895. С. 105).
334. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 334.
335. Там же. С. 353.
336. «Автор сводит дело нашего воскрешения к механическому действию всемогущества» (Тареев М., проф. Воскресение Христово и его нравственное значение // Богословский вестник. 1903. № 5. С. 9, примеч.).
337. Несмелов В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 336.
338. Там же. С. 353.
339. Там же. С. 53.
340. Там же. С. 334.
341. Там же. С. 553.
342. Там же. С. 286.
343. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 252.
344. Там же.
345. Там же. С. 353.
346. Там же. С. 252.
347. Там же. С. 242, 253.
348. Там же. С. 231, примеч.
349. Там же. С. 243, примеч.
350. Там же. С. 252–253.
351. См.: Там же. С. 253.
352. Там же. С. 254.
353. «Оригинальность» подобного воззрения была критически отмечена рецензентами автора (проф. Будрин, Николин) и вызвала «недоумение» у сочувственно относящегося к нему П. Никольского (Никольский П. Письма о русском богословии. Вып. 2. СПб., 1907. Письмо 11). Студент Казанской духовной академии выпуска 1914 года H. Лебедев в курсовом сочинении «Библейское повествование о грехопадении первозданных людей в сопоставлении со сказаниями языческой древности и философскими гипотезами позднейшего времени» подверг критическому разбору эти воззрения автора. Сочинение это, по–видимому, утеряно, но сохранились отзывы о нем проф. В. И. Протопопова и самого проф. Несмелова (см.: Приложение к Протоколам Совета Казанской духовной академии: за 1914 г. С. 383–415). В этом отзыве Несмелое высказался о тех побуждениях, которые заставили его отказаться «от традиционно–богословского представления о первом –грехопадении людей» (Там же. С. 412). Эти высказывания облегчают более точное понимание основного труда автора.
354. Несмелое В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 252.
355. Приложение к Протоколам Совета Казанской духовной академии: за 1914 г. С. 414.
356. Приложение к Протоколам Совета Казанской духовной академии: за 1914 г. С. 406.
357. См.: Приложение к Протоколам Совета Казанской духовной академии // Православный собеседник. 1908. N° 7/8. С. 225.
358. Несмелов В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 119–130.
359. Там же. С. 408.
360. «А так как более ценных соображений (чем вариации «юридической» теории искупления) богословская мысль не в состоянии была дать, то древние благочестивые защитники христианства, во избежание несчастных последствий от богословских соображений, старались даже совсем избегать всяких соображений и вместо научного оправдания христианства усиленно указывали только на его непостижимость. В этом положении вопрос об истине христианства находится и по настоящее время» (Несмелов В. И. Наука о человеке. Т. 2. С. 132).
361. Приложение к Протоколам Совета Казанской духовной академии: за 1914 г. С. 235.
362. В непримиримое противоречие с церковным опытом и Преданием вступает автор в своем учении о смерти и загробном существовании души.
363. Можно было бы еще отметить появившиеся в те же годы статьи митрополита Антония (Храповицкого), оказавшие также свое влияние на современное богословие. Но рассмотрение их правильнее совместить с рассмотрением того труда, в котором понимание искупления выражено более полно (см. гл. IV).
364. См.: Орлов Л. П., проф. Сотериология Ансельма Кентерберийского. Сергиев–Посад, 1915. С. 3.
365. В данном случае имеются в виду системы митрополита Макария (Булгакова) и архиепископа Филарета (Гумилевского). Ссылки в тексте с указанием страницы делаются наследующие издания: Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. СПб., 1883. Т. 2 (цит.: Макарий); Филарет (Гумилевский), архиеп. Православное догматическое богословие. СПб., 1882. 4. 2 (цит.: Филарет).
366. Макарий. С. 15, 24, 142, 148, 157; Филарет. С. 78–79. «В этих словах находят все, что так дорого «юридической» теории» (Петров Я., свящ. Об искуплении. Казань, 1915. С. 57).
367. Филарет. С. 79.
368. «Бог не мог остаться неудовлетворенным такою жертвою за наши грехи» (Макарий. С. 150). «Потому‑то, собственно, и самая принесенная Богу Христом в Его страданиях и смерти за людей жертва получала такое необъятное значение, став явлением правды Божией (см.: Рим 3, 26) и в то же время без противоречия ей принесши грешным людям такого рода неизмеримо великие последствия» (Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Т. 2. С. 114).
369. Макарий. С. 155, 147, 157, 184; Филарет. С. 78, 83.
370. См.: Макарий. С. 140–142, 148–149; Филарет. С. 78, 79, 82.
371. Архиепископ Филарет (Гумилевский) считает это примирение сущностью спасения: «Преимущественно дело, которое надлежало совершить Спасителю мира… было дело примирения правосудия Божия с грешным родом человеческим. Точнее — это служение Спасителя должно быть названо служением Примирителя. Примирение Бога с человеком есть тайна великая» (Филарет. С. 76–77).
372. Макарий. С. 11.
373. Фтарет. С. 81.
374. Макарий. С. 150.
375. См.: Макарий. С. 150; Филарет. С. 11.
376. Но следует заметить, что в целях создания подобной системы тексты Священного Писания приводятся не в подлинном греческом тексте и даже не в славянском, а в русском синодальном переводе.
377. К–ский П. Учение апостола Павла об искупительном значении смерти Иисуса Христа // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1894, апр. С. 247–260.
378. К–ский П. Учение апостола Павла… С. 250.
379. Там же. С. 260.
380. Мышцын В. Н., проф. Учение святого апостола Павла о законе дел и о законе веры. Сергиев Посад, 1895 (цит.: Мышцын).
381. В. Н. Мышцын — доктор богословия, профессор Московской духовной академии по кафедре Священного Писания Ветхого Завета, затем — профессор богословия в Ярославском лицее. Защита диссертации состоялась в 1894 году, через год работа была удостоена премии митрополита Макария.
382. См. речь перед защитой диссертации (Богословский вестник. 1894. № 7. С. 55).
383. Отзыв в Протоколах Совета Московской духовной академии за 1893 г. // Богословский вестник. 1894. № 1. С. 46.
384. Богословский вестник. 1894. N° 7. С. 125.
385. Отзыв в Протоколах Совета Московской духовной академии. С. 42.
386. Проф. Глубоковский, проф. Пономарев и др.
387. В настоящем обзоре излагаются только выводы, а не подробные рассуждения автора (последние см.: Мышцын. С. 85—133).
388. Мышцын. С. 85–86.
389. Мышцын. С. 103, 105.
390. Следует отметить, что на магистерском диспуте Мышцына проф. Муретов говорил о «некоторой односторонности» выводов автора из толкования этого понятия (см.: Богословский вестник. 1894. № 7. С. 130). О последующих взглядах проф. Муретова см. ниже.
391. Мышцын. С. 105.
392. Там же. С. 106.
393. Там же. С. 128. И Мышцын в подтверждение своего понимания цитирует слова древних толкователей — свт. Иоанна Златоуста и блж. Феофилакта о том, что «Бог никогда не враждует» (см.: Там же. С. 129).
394. Мышцын. С. 99. Так это слово и передано во всех переводах, кроме русского синодального: Вульгата — stipendia; немецкий (М. Лютера и католический И. Ф. фон Аллиоли) — Sold; французский католический — la solde et le paiement; французский протестантский — la salaire; английский — wages; новогреческий — цюбод славянский — оброцы бо греха смерть (Рим 6, 23), доволни будите оброки вашими (Лк 3, 14); перевод Победоносцева — «воздаяние греха — смерть».
395. Мышцын. С. 135. См. также с. 134—136 цитированного труда Мышцына, значение которого до настоящего времени оценено по достоинству было только немногими специалистами.
396. Труды митрополита Московского и Коломенского Филарета по переложению Нового Завета на русский язык / Предисл. проф. H. Корсунского. СПб., 1893. С. IX.
397. См.: Там же. С. 165. Ср. синодальный перевод: Которого Бог предложил в жертву умилостивления в Крови Его через веру, для показания правды Его в прощении грехов, соделанных прежде. Славянский: Егоже предположи Бог очищение верою в Крови Его, в явление правды Своея, за отпущение прежде бывших грехов.
398. Ни в катехизисе, ни где‑либо в другом месте митрополит Филарет не цитирует этого текста в смысле «умилостивления» Бога или «удовлетворения» Его правды «Кровию» Искупителя.
399. Новый Завет… в новом русском переводе К. П. Победоносцева. Изд. 2–е. Спб., 1907. С. 425. В брошюре «Н. Н. Глубоковский, проф. Императорской Санкт–Петербургской духовной академии: По поводу 25–летия его ученой деятельности» (Харьков, 1914) П. А. Мелехов говорит, что в 1892 году проф. Глубоковскому было предложено пересмотреть славяно–русский перевод Нового Завета. Замечания Глубоковского — «не менее 30 печатных листов» — «были в руках у К. П. Победоносцева, и он воспользовался ими для своего перевода Нового Завета» (С. 9). Но следует заметить, что в переводе Победоносцева в 1 Ин 2, 2 и 4, 10 слово 1Хаоц6(; переведено «жертва искупительная» и «искупление», а в Евр 2, 17 лок£0а1 ток; ацарпсц — «для умилостивления за грехи народа», что в корне расходится со славянским и переводом проф. Глубоковского.
400. Орлов М., свящ. Понятие милости: Богословско–филологический опыт разграничения etesiv и iMoKsoOai // Христианское чтение. 1897. № 5 (цит.: Орлов). К статье приложено письмо проф. В. Болотова «Замены понятия Ц£со<; на восточных языках». Имеется отдельная брошюра–оттиск (СПб., 1897) с сохранением пагинации журнала.
401. Орлов. С. 619.
402. Орлов. С. 617.
403. Там же.
404. Там же. С. 625. Об употреблении глагола Шкжеобси в богослужении см. ниже.
405. Сагарда Н. И., проф. Первое соборное послание святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Полтава, 1903. (Исследование является магистерской диссертацией автора.).
406. «В Священном Писании йасткевси означает не «умилостивлять», а «очищать», и iXaa^oc; — «очищение», «примирение» посредством внутреннего преобразования человека, дающее возможность оставаться в завете с Богом и общении с Ним. К сказанному важно присоединить еще следующее: ветхозаветное употребление 1Алоц6<; (см.: Лев 25, 19; Числ 5, 8) ставит это понятие в самую тесную связь с жертвой, при посредстве которой только, по ветхозаветному воззрению, и возможно очищение от грехов. В книгу Левит (25, 9) 1Хаоцо<; входит в состав наименования великого «дня очищения». Если к этому прибавить, что в Послании к Евреям (см.: 2, 17) iXatcEaOai в отношении ко греху стоит именно в том месте, где в первый раз говорится о первосвященстве Христа; а также и то, что первосвященник именно в «день очищения» (лцёра той 1Хаоцо\)) отправлял то служение, в котором он являлся прообразом Христа как Первосвященника и Ходатая, то понятно будет, что в рассматриваемом месте послания (1 Ин 2, 2), как и в 1 Ин 4, 10, Шшцо<; стоит в тесной связи с понятием жертвы вообще и великой жертвы очищения в особенности. Поэтому тЛаоцос; означает очищение, поскольку оно осуществлено жертвою нашего Великого Первосвященника в великий новозаветный тцлёра той &аацо\). Таким образом, 1Хаацо<; собственно в себе самом не есть жертва; оно означает только результат этой жертвы — очищение, примирение, хотя всегда мыслится нераздельно от жертвы» (Сагарда Н. И., проф. Первое соборное послание… С. 352–353).
407. Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола Павла об оправдании: Изъяснение Рим 3, 21—25.
408. Глубоковский Н. Н., проф. Искупитель и искупление. Пг., 1917. С. 94// Христианское чтение. 1917. «Посему — вопреки классическому, небиблейскому употреблению — не Он служит здесь (см.: Евр 2, 17) объектом умилостивления, раз Бог уже милостив и заранее ищет лишь пригодного притяжения. Натурально, что умилостивляющее действие сосредоточивается на богоотчуждающих грехах, чтобы последние потеряли свою отталкивающую энергию и уступили место реальному внедрению милости. Отсюда понятно единственное в Новом Завете сочетание (iXdcTK6a0ai acus. тек; ацартшц), имеющее аналогию лишь в Пс 64, 3, как бесспорно и то, что разумеется не простое прикрытие грехов, а фактическое упразднение их для фактического господства милости Божией» (Глубокое–ский Н. Н., проф. Искупитель и искупление. С. 94).
409. Вопрос об употреблении этого глагола в богослужении кратко был освещен в статье свящ. М. Орлова.
410. Песчанский С. Свидетельство Иисуса Христа о Своем Божестве по первым трем Евангелиям. Казань, 1913. Первоначально диссертация печаталась в журнале «Православный собеседник». Автор удостоен за это исследование Советом Казанской духовной академии степени магистра богословия.
411. Песчанский С. Свидетельство Иисуса Христа… С. 108.
412. Там же. С. 112.
413. Там же. С. 124, 128, 135, 143.
414. Там же. С. 116.
415. Там же. С. 128, 123 и др.
416. Творениями святых отцов автор пользовался немного. В рассматриваемой главе есть ссылки только на «Слово о воплощении» свт. Афанасия, но ряд ссылок на книгу проф. В. Несмелова и одна большая цитата из книги патриарха Сергия.
417. Песчанский С. Свидетельство Иисуса Христа… С. 131 — 132.
418. Там же. С. 133.
419. Знаменский Д. Учение святого апостола Иоанна Богослова в четвертом Евангелии о Лице Иисуса Христа // Смерть Христа Спасителя и ее искупительное значение. Киев, 1907. С. 338–866.
420. Там же. С. 338.
421. Там же. С. 340. Автор употребляет непомерно длинные периоды, занимающие целые страницы (см., напр., с. 340—341), затрудняющие понимание его мысли и в то же время выдающие влияние на него немецких научных рассуждений. В отдельных случаях можно было бы установить влияние П. Светлова.
422. Там же. С. 340, 342, 343.
423. Знаменский Д. Учение святого апостола Иоанна Богослова… С. 341.
424. Там же. С. 348, 357, 358 и др.
425. Там же. С. 365–366.
426. H. H. Глубоковский — доктор богословия, проф. Санкт–Петербургской духовной академии по кафедре Священного Писания Нового Завета.
427. Глубоковский Н. Н., проф. Учение св. апостола Павла о грехе, искуплении и оправдании // Христианское чтение. 1898. С. 822.
428. Глубоковский Н. Н., проф. Ходатай Нового Завета. Сергиев Посад, 1915. С. 24.
429. Глубоковский Н. Н., проф. Учение св. апостола Павла о грехе… С. 804–805.
430. Там же. С. 807—808. Один из рецензентов автора, проф. Санкт–Петербургской духовной академии А. А. Бронзов, сделал следующее замечание: «Заслуживает сопоставления католическая точка зрения, перешедшая в некоторые русские сочинения, особенно прежнего времени» (Журналы Совета Санкт–Петербургской духовной академии за 1905/1906 г. С. 145).
431. Журналы Совета Санкт–Петербургской духовной академии за 1905/1906 г. С. 151–153.
432. См.: Муретов М. Д., проф. Новый Завет как предмет православно–богословского изучения // Сб. в память столетия Московской духовной акад. 4. 2. Сергиев Посад, 1915. С. 666.
433. Там же. С. 629.
434. Там же. С. 618.
435. Там же. С. 619.
436. Там же. С. 614, примеч. В настоящем обзоре не могут быть рассмотрены все специальные работы по экзегетике Нового Завета. Может быть упомянута еще статья Г. Лобова «Искупительное значение жертвы Христовой по Посланию ап. Павла к Евреям» (Вера и разум. 1913. N° 5. С. 341–355). В ней использованы труды проф. Мышцына, Глубоковского, Светлова, Несмелова. Ее выводы совпадают со взглядами Светлова об объективной и субъективной сторонах искупления.
437. Труд этот настолько обширен, что выполнение его потребовало бы создания ряда специальных монографий. Началом серии таких трудов могла бы явиться прекрасная статья проф. Казанской духовной академии Л. И. Писарева «О спасении по учению мужей апостольских» (Православный собеседник. 1914. № 10), вошедшая в его «Очерки из истории христианского вероучения патристического периода» (Т. 1. Казань, 1915).
438. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. Изд. 2–е. Киев, 1907. С. 105–257.
439. Излагая учение святителей Василия Великого, Кирилла Иерусалимского и прп. Иоанна Дамаскина, автор употребляет термин «удовлетворение» (см.: Там же. С. 198, 228, 250), тогда как ни в приведенных им ссылках, ни вообще у этих отцов термина «удовлетворение» не имеется.
440. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 255. См. также приведенные в гл. I настоящего исследования цитаты со с. 110 и 217 указ. соч.
441. Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата об искупительной жертве Господа нашего Иисуса Христа: Дис. магистра богословия. М., 1904. (Защита состоялась в Московской духовной академии 20 янв. 1905 г.).
442. См.: Светлов П. Я., прот. Крест Христов. Прил.: Страница из истории догмата искупления в русском богословии. С. 540—553.
443. Орфанитский ограничился тем же узким кругом отцов–догматистов до прп. Иоанна Дамаскина, не включив в свои исследования даже св. Максима Исповедника, и «изложил преимущественно то, что случайно было ему наиболее известно» (из отзыва проф. А. Беляева // Богословский вестник. 1905. N° 3. С. 332).
444. Обосновывая, например, допустимость заимствований из протестантской догматики общностью догмата искупления во всех христианских исповеданиях, автор замечает: «С этой точки зрения Феофан (Прокопович) был бы прав даже и в том случае, если бы он главу об искуплении из протестантской догматики прямо переписал в систему православного богословия» (Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата… С. 197).
445. Например, «правда Божия, по мысли святых отцов, охотно поступилась бы своими правами, не требуя себе умилостивления, если бы оно для нашей же пользы и для нашего сохранения не было необходимо» (Он же. Историческое изложение догмата… Примеч. на с. 150). Из рассуждений автора нельзя установить, в чем состоит сущность «юридического» понимания искупления, настолько часто сам он употребляет те же «юридические» понятия и выражения.
446. Орфанитский И., свящ. Речь перед защитой диссертации // Богословский вестник. 1905. №3. С. 569–570.
447. Но само понятие наказания автором не раскрывается.
448. Орфанитский И., свящ. Историческое изложение догмата… С. 150.
449. См.: Он же. Речь на диспуте // Богословский вестник. 1905. № 3. С. 574—575.
450. См.: Он же. Историческое изложение догмата… С. 206–207.
451. Орфанитский И., свящ. Речь на диспуте. С. 578.
452. Сходное исследование и те же выводы в отношении святоотеческого и западно го учения об искуплении имеются также и в труде проф. П. Пономарева «О спасении» (см. об этом ниже, в гл. IV).
453. См., например: Писарев Л. И., проф. О спасении по учению мужей апостольских (Православный собеседник. 1914. N9 10). В вышеназванной статье проф. Писарев замечает: «С понятием об искуплении (Хитрсосц) мы встречаемся у всех мужей апостольских; причем везде в данном случае оттеняется одна общая мысль об освобождении и избавлении от греха и его последствий» (С. 360); «характерно у мужей апостольских то, что у них совершенно не оттеняется мысль о «юридическом» значении акта искупления; так что и самый акт мыслится как простое избавление и освобождение, следовательно, представляется актом чисто морального значения» (Там же. С. 361).
454. Пономарев П., проф. О спасении. Казань, 1917. С. 143.
455. Riviere У. Redemption // Diet. De Theologie Catholique. Т. XIII. P. 1937. C. 1943.
456. Скабалланович М., проф. Отзыв о сочинении студента В. Романовича//Журнал Совета Киевской духовной академии за 1909–1910 г. С. 525. В «Учебно–богословских и проповеднических опытах студентов Киевской духовной академии» (Вып. 8. Киев, 1911) напечатан перевод трактата Ансельма Кентерберийского «Почему Бог стал человеком».
457. Орлов А. П., проф. Сотериология Ансельма Кентерберийского // Сб. статей в память столетия Императорской Московской духовной акад. Сергиев Посад, 1915; Он же. Сотериология Петра Абеляра // Богословский вестник. 1916— 1917.
458. В статье проф. Орлова дается детальное ее изложение.
459. Орлов А. П., проф. Сотериология Ансельма Кентерберийского. С. 89–90.
460. Свящ. И. Орфанитский делает несколько упрощенное заключение: «И вот Ансельм при построении своей теории искупления термин заимствовал от Тертуллиана, Илария и Амвросия, а смысл для этого термина — от Августина, и то, что у Августина было еще в зачаточном состоянии, он развил вполне и довел до крайности — и вот истинная история происхождения ансельмовской теории искупления» (Орфанитский Исвящ. Историческое изложение догмата… С. 148).
461. Орлов А. П., проф. Сотериология Ансельма Кентерберийского. С. 90—94.
462. См.: Богословский вестник. 1917. № 1. С. 89.
463. «Привлеченные к пересмотру догмата об искуплении оригинальным абеля–ровским опытом освещения его преимущественно на нравственно–психологической основе, представители католической ортодоксии, в лице Гвиллельма и Бернарда, поддержанные и авторитетом папского престола, твердо установили в схоластическом богословском сознании идею, что центральным ядром этого догмата является объективно–искупительная, или сатисфакционная, заслуга Христа, а все другие черты его могут иметь лишь второстепенное значение и ни в каком случае не должны затемнять отмеченного ею центрального содержания» (Богословский вестник. 1917. № 1. С. 111).
464. Орлов Л. П., проф. Сотериология Ансельма Кентерберийского. С. 5.
465. Тарасий (Курганский), иером. Великороссийское и малороссийское богословие XVI‑XVII вв. СПб., 1903. Автор — кандидат богословия Казанской духовной академии выпуска 1901 г. Его труд — кандидатская работа, написанная под руководством митрополита Антония (Храповицкого), в то время ректора академии, который дал ей высокую оценку.
466. Под таким названием вышло второе издание этой книги. См.: Тарасий (Курганский), иером. Перелом в древнерусском богословии. Изд. 2–е. Варшава, 1927.
467. Тарасий (Курганский), иером. Великороссийское… С. 12.
468. Тарасий (Курганский), иером. Великороссийское… С. 36—37.
469. Там же. С. 2.
470. Там же. С. 101. Пользуясь при изложении святоотеческого учения об искуплении творениями свт. Григория Нисского, блж. Феодорита и прп. Иоанна Дамаскина и противополагая его схоластическому учению Запада, автор замечает: «Хотя святым отцам были, конечно, известны слова апостола о священничестве и жертве Христа, но ни один из них не строит теории освобождения человека от греха через жертву Богу Отцу… Грубый буквализм схоластики не допускал сравнительных образов, и понятия жертвы и удовлетворения получили силу неизменности и безусловности. Человеческая ограниченность перешла в область Божества, и на этих основах построена вся система нашего спасения» (Там же. С. 100—101).
471. Никольский П. Письма о русском богословии. С. 64.
472. См.: Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины в русской богословской мысли. София, 1943.
473. Никольский П. Письма о русском богословии. С. 49.
474. См.: Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 267, 289 и др. Можно повторить, что отдельные неясные и неудачные выражения в книге иеромонаха Тарасия, конечно, имеются, но все же такой отзыв о ней не является справедливым. Для того чтобы произнести приговор, следовало бы установить, не является ли то или иное выражение случайным в системе автора и понимает ли он его в «еретическом» смысле или же вкладывает в них православный смысл. Нам кажется, что сам Тарасий не вкладывал того смысла, какой находит в них преосвященный критик.
475. «Богослужение — сердце церковной жизни» (Флоренский П., свящ. Столп и утверждение истины. М., 1914. С. 367).
476. Следует заметить, что творцы богослужебных текстов вносили в них догматические понятия после определения их на Соборах. Это настолько явно, что не нуждается в примерах, поэтому можно ограничиться одним указанием на включение в древний текст литургии понятия единосущия Лиц Святой Троицы в ответы народа (лика) после возгласов: «Возлюбим друг друга» и «Благодарим Господа».
477. Послание восточных патриархов. М., 1860. С. 87 (на слав. яз.).
478. Конечно, при использовании их следует иметь в виду образность и некоторую условность того поэтического языка, которым они написаны.
479. О необходимости Собора / Записка еп. Игнатия. 1862—1866 гг. // Соколов Л. Епископ Игнатий (Брянчанинов). 4. 2. Киев, 1915. Прил. С. 64.
480. Сергий (Страгородский), архиеп. Учение о спасении. Изд. 1–е. 1895. С. 44.
481. Орфанитский И., свящ. О первосвященническом служении Иисуса Христа // Богословский вестник. 1905. N° 3.
482. Орфанитский И., свящ. Речь перед защитой диссертации // Богословский вестник. 1905. N° 3. С. 567–569. Как выше было отмечено, автор в результате своих исследований остановился на объяснении свт. Григория Богослова.
483. См.: Богословский вестник. 1905. Nq 3. С. 595–596, 606–608.
484. Этот обмен мнениями не закончился на диспуте и был перенесен на страницы журнала «Вера и Церковь» (1905. № 2, 3).
485. Иларион (Троицкий), архим. Богословие и свобода Церкви // Богословский вестник. 1915. №9. С. 131–132.
486. Ашихмин М. Е., свящ. Иисус Христос — Спаситель мира: по богослужебным книгам Православной Церкви //Христианское чтение. 1910. № 1–12.
487. См.: Там же. № 1–12.
488. Обмен мыслями по поводу диспута свящ. Орфанитского послужил причиной появления еще одной статьи о значении православного богослужения: Лрсеньев В. О хранилище Священного Предания, находимом в богослужении Православной Церкви // Вера и Церковь. 1906–1907.
489. См. статьи прот. Т. Серединского, анонимно напечатанные в «Христианском чтении» за 1845 и 1851 годы.
490. Такое изучение и было начато в Московской духовной академии: в 1912 году студент свящ. Л. Архангельский представил курсовое сочинение «Идея спасения в живом церковном сознании по богослужению двунадесятых праздников»; в 1917 году студент Дм. Кулигин — «Крест Христов. Идеология Креста в церковных песнопениях». Оба сочинения, по–видимому, утрачены. В последующие годы ссылки на богослужебные тексты стали необходимой принадлежностью многих исследований. «Православно–русское богословие есть преимущественно литургическое богословие» (Ильин В., проф. // Путь. 1928. № 9). Глубокое проникновение в тайну искупления в соответствии с богослужением Православной Церкви можно найти в творениях св. Иоанна Кронштадтского.
491. В указателе использованной литературы к настоящей главе дается перечисление тех произведений, на основании которых автор остановился на вышеприведенном заключении.
492. В этот период происходит смена руководителей кафедр догматики во всех академиях: в Санкт–Петербургской с 1896 по 1917 г. — прот. П. Лепорский, в Московской с 1910 по 1918 г. — доц. А. Туберовский, в Казанской с 1904 по 1917 г. — проф. П. Пономарев, в Киевской с 1898 по 1906 г. — проф. Ястребов, 1906–1907 гг. — доц. Инсарский, 1907—1912 гг. — проф. М. Скабалланович, 1913–1918 гг. — доц. А. Чекановский. Едва ли сохранились записи всех лекций, но сторонниками «юридического» истолкования можно считать только проф. М. Скабаллановича (о нем см. гл. V) и, может быть, также «киевлянина» А. Чекановского (см. его лекцию: Искупительный подвиг Христа Спасителя с точки зрения учения о Лице Его//Тр. Киевской духовной акад. 1913. N° 9); о воззрениях проф. П. Пономарева и доц. А. Туберовского см. в наст, главе ниже. Лекции проф. П. Лепорского сохранились (литогр. изд. «Лекции по догматическому богословию, читанные в 1912–1913 гг.»), здесь если и нет полного, свободного от противоречий изложения догмата, то, во всяком случае, о «юридической» теории высказаны чрезвычайно резкие заключения (см. с. 315–318 и др.).
493. Например, лекция архим. Илариона (Троицкого) «Богословие и свобода Церкви»; см. о ней ниже.
494. Среди прочих курсов см. курс проф. Томского университета прот. И. Галахова «0 религии» (4. 2. Томск, 1915).
495. См.: «Краткосрочные курсы для законоучителей Казанского учебного округа» (Казань, 1913). Лекции, прочитанные профессором Казанского университета священником H. Петровым, «Об искуплении» напечатаны в «Православном собеседнике» — см. ниже. О съезде в Харькове см. «Протоколы II епархиального съезда отцов–законоучителей средних и низших учебных заведений Харьковской епархии» (прил. к № 4 журнала «Вера и разум» за 1916 г.). Доклад свящ. И. Дмитриевского «Тайна искупления» напечатан там же. Доклад вызвал не только прения, но и литературную полемику (см. гл. V наст, исслед.). Общее направление доклада резко отрицательное в отношении «юридической» теории — явное влияние митр. Антония (Храповицкого), руководителя съезда.
496. Еще в 1903 году П. Никольский писал: «Когда каждый год в духовной школе на вопрос, в чем состояло искупительное дело Богочеловека, слышишь бойкий ответ: «Он освободил нас от греха, проклятия и смерти» и чувствуешь, что слово «проклятие» употребляется с холодным равнодушием и в его собственном значении, то не можешь уже говорить, что «юридическая» теория у нас не имеет практического значения» (Никольский П. Письма о русском богословии. Вып. 1. С. 62–63).
497. Упреки в самой резкой форме митр. Антония (Храповицкого) общеизвестны; ср. также: «Что сказать о «юридической» постановке учения об искуплении, зашедшем к нам, очевидно, с Запада, в котором молодой душе внушается, что Христу нужно было пострадать за грех человечества, дабы «без оскорбления правосудия могли быть спасены и избавлены от клятвы законной»? Но правосудие в том и состоит, чтобы невинный не страдал за виновного и не претерпевал незаслуженного наказания. Не внесено ли тут уже прямо языческое представление об оскорбленном божестве, требующем кровавой жертвы для своего удовлетворения?» (Екатерина (Ефимовская), игум. Христианство нашей школы и христианство слова Божия. СПб., 1907. С. 16).
498. См. брошюры: Нечаев Л. Дело искупления людей, совершенное Господом нашим Иисусом Христом. Тамбов, 1907 (составлено по книге проф. Несмелова); Боголюбов Н. Творение и искупление. H. Новгород, 1906 (также влияние Несмелова) и др.
499. Прибавления к «Церковным ведомостям». 1906. N° 40. С. 2619.
500. См.: проповеди митр. Антония (Храповицкого); прот. Павла Светлова; проповеди на пассиях в Казанской духовной академии и другие.
501. Например, в кн. епископа Михаила (Грибановского) «Над Евангелием». Полтава, 1911: «Искупление — факт не «юридический», но и не субъективно–нравственный. Оно есть факт жизненный…» (С. 165–166).
502. Малиновский Н. П., прот. Православное догматическое богословие. Т. 3. Сергиев Посад, 1909; Николин И. Учебный курс по догматическому богословию. Изд. 2–е. Сергиев Посад, 1915.
503. Труд был признан «несоответствующим», и в степени было отказано. См. отзывы проф. Тареева и инспектора академии архим. (архиеп.) Илариона (Троицкого) (Журналы Совета Московской духовной академии: за 1919 г. С. 608—712). Имеется отдельное издание: Иларион (Троицкий), архим. Замечания, поправки и дополнения к догматическому богословию прот. Н. П. Малиновского. Т. 3, 4. Сергиев Посад, 1914. Отзыв архиепископа Илариона, чрезвычайно резкий и обширный, представляет собой детальный указатель «заимствований», из которых, по мнению рецензента, собственно, и составлен весь труд автора. В отношении раздела об искуплении рецензет заметил: «Принципиальное содержание этого раздела не только скудно, но местами убого» (Журналы Совета Московской духовной академии: за 1919 г. С. 637).
504. Удовлетворение правде Божией автор, в соответствии с катехизисом, называет «первым и главнейшим благом жертвы Христовой» (Малиновский Н. П., прот. Православное догматическое богословие. Т. 3. С. 250).
505. Там же. С. 251.
506. «Должно признать односторонним представление, будто первосвященническое служение Иисуса Христа состояло только в «юридическом» удовлетворении правде Божией» (Там же. С. 224).
507. «Претерпев эту казнь за всех преступных людей и приняв на Себя их необходимую смерть, Он навсегда удовлетворил правде Божией за всех людей, явив в Своем Лице человечество, уже неповинное пред судом правды Божией, свободное от наказаний, как уже претерпевшее наказание в Лице Его» (Там же. С. 252). «Искупить грешника не значит лишь принести известную плату (в смысле — удовлетворить правосудию Божию) а значит… прийти на помощь грешнику в его борьбе со грехом». Одна мысль заимствуется из догматики митр. Макария (Булгакова), а другая—у Несмелова.
508. Интересно следующее место, где Малиновский говорит о недостаточности объяснения Ансельма Кентерберийского: «Так, добровольная смерть Спасителя им рассматривается преимущественно как жертва карающего правосудия Божия, по ясному же учению откровения в этом случае любовь к миру Бога Отца и Бога Сына осуществила вечную Божию правду чудом согласного самоотвержения Божеских лиц (подчеркнутое выражение буквально перенесено из книги Несмелова. — прот. П. Г.). Следовательно, неповинная смерть Искупителя есть столько же жертва спасающей любви Божией, сколько и правосудия (то же из книги Светлова. — прот. П. Г.). Представление о Боге, мстящем человеку из чувства оскорбленного самолюбия и требующем от человека вещественного выкупа за преступление, и несообразно с истинным понятием о Боге вообще и о правде Божией в частности; оно является грубым антропоморфизмом. Но, с другой стороны, нельзя представлять в Существе Божием и истину и правду, поглощенные любовию: в Нем не может быть одного свойства более, а другого менее; иначе Бог будет нечто сложное из неравномерностей (то же из критического отзыва о Несмелове проф. Будрина. — прот. П. Г.)* (Малиновский Н. П., прот. Православное догматическое богословие. Т. 3. С. 278—279). Остается невыясненным, каково же мнение самого автора.
509. Там же. С. 220. Как и Светлов, автор не видит противоречия, цитируя те же слова Иоанна Златоуста: «Не Бог враждует против нас, но мы против Него. Бог никогда не враждует» (Цит. по: Там же. С. 260) и уверенно заявляя, что «все христианские вероисповедания учат, что искупление состоит в примирении не только людей с Богом, но и Бога с людьми» (Там же. С. 277 — последние слова напечатаны курсивом).
510. Там же. С. 223.
511. Там же.
512. «Бедные семинаристы! — говорит по поводу учебника прот. Малиновского Павел Светлов. — Вам преподносят опять старый Макарий в несколько снаружи подчищенном виде, слегка ремонтированный» (Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 554).
513. Влияние работы патриарха Сергия проявляется в определении цели искупления в изменении человека, а не отношения к нему Бога, и в понимании сущности наказания.
514. Николин И. Учебный курс по догматическому богословию. С. 177.
515. Там же. С. 175.
516. Там же. С. 173.
517. Там же. С. 175.
518. Там же. С. 179.
519. Там же. С. 175.
520. Там же. С. 148.
521. Там же. С. 152.
522. Там же. С. 157.
523. См.: Там же. С. 182–184.
524. Петров Н. В., свящ. Об искуплении // Православный собеседник. 1915. Автор — магистр богословия, профессор Казанского университета.
525. Например, от труда В. Мышцына в толковании Рим 3, 24–26 (см.: Петров Н. В., свящ. Об искуплении. С. 59 и след.).
526. Там же. С. 6. С таким мнением автора можно и не соглашаться, ибо если какая‑либо теория хотя прямо и не отрицает догмата, то едва ли ее следует оценивать только с научной точки зрения. С мнением Петрова согласился защитник «юридической» теории П. Левитов.
527. Петров Н. В., свящ. Об искуплении. С. 62.
528. Там же. С. 31.
529. Там же. С. 30.
530. Там же. С. 5.
531. Петров Н. В., свящ. Об искуплении. С. 63.
532. Нетрудно видеть, что автор хочет выполнить совет проф. А. П. Голубцова, высказанный на диспуте свящ. Орфанитского (см. гл. HI).
533. Петров Н. В., свящ. Об искуплении. С. 63–73.
534. Там же. С. 66.
535. См.: Там же. С. 74–78.
536. Там же. С. 48. Страдания и смерть Христовы автор называет еще «испытаниями Праведника»: «…чрез одоление всех искушений, даже до крестной смерти, Он победил грех» (см. изложение лекций Петрова в изд. «Краткосрочные курсы…» (с. 200)), подчиняясь в данном случае влиянию Тареева.
537. Лекции проф. Петрова особых прений не вызвали, но впоследствии свящ. В. Бетьковский, не присутствовавший на лекциях, в отдельной брошюре вступил с автором в полемику, указав на наличие «правового» элемента в понимании догмата искупления «у всех христиан и всех времен» и объяснив происхождение «нравственной теории» заимствованием ее от протестантских модернистов, желающих превратить христианство в гуманитарную систему.
538. М. М. Тареев (1866–1934) — доктор богословия, профессор по кафедре нравственного богословия Московской духовной академии. Его диссертация издавалась три раза под следующими заглавиями:
539. Известна полемика о неправильном понимании Тареевым воскресения Христова, а также специальное исследование его сочинений по поручению Святейшего Синода и его объяснения (см.: Богословский вестник. 1917).
540. «Нередко полагают, что эти страдания вызывались только неизбежностью удовлетворения Божественной правды и были понесены Христом как наказание за человеческий грех, и потому одни справедливо спрашивают: зачем Бог не простил людям их согрешений и для удовлетворения Своей правды потребовал страданий Невинного как умилостивительной жертвы, а другие прибегают к многочисленным и часто схоластическим соображениям, чтобы оправдать возможность замены страданиями Невинного страданий виновных» (Изд. 1–е. С. 484; см. еще: Там же. С. 497, 736, примеч., и др.). «Не имеет никакого оправдания гностическая теория искупления, выступающая за пределы фактических отношений Христа, Его реального самосознания и построяемая исключительно из ветхозаветных данных. Мы разумеем ту теорию, что Христос принес Себя в жертву Божественному гневу для умилостивления за грехи людей и для избавления их от смерти… Ложный путь богословствования — оценивать смерть Христову в ее отрешенности от Его духовной жизни, в ее «юридической» изолированности» (О спасении Христовом // Т. 2. С. 318, 320).
541. Пономарев П. О спасении. Казань, 1917. С. 148, 154.
542. «Не устоявший в искушении человек нарушил должное отношение человеческого начала к Божественному. Делом Христа было восстановление этого должного отношения человеческого к Божественному и могло быть совершено Им только через победу над искушениями» и т. д. (Изд. 1–е. С. 41 и др.).
543. Изд. 1–е. С. 485.
544. «Вступая в живое общение со всем человечеством, Сын Божий в действительности искушений принимал на Себя все зло и страдания мира… всю тяжесть греха человеческого самооправдания и победил его, примирил человека с Богом и утвердил Божественную правду в жизни человеческой как Богочеловек». Он мог «принять на Себя грех человеческий, чтобы победить его победою над искушениями, мог принять не в смысле только внешних последствий греха, как Божественного наказания за грех, но в смысле внутренней свободной греховной силы, в смысле тех искушений злом и страданием человеческой жизни, в которых проявляется действие на человека злого духа…» (Изд. 1–е. С. 465–467 и др.).
545. Из отзыва ректора архим. Антония (Храповицкого) (Протоколы Совета Московской духовной академии за 1892 г. С. 342–343).
546. Из отзыва доц. Д. Муретова (Протоколы Совета Московской духовной академии за 1892 г. С. 347).
547. См.: Там же. С. 347–350.
548. См.: Изд. 3–е. Предисл. С. 161.
549. Этот характер искушений Христовых выяснен самим автором из ряда цитат святоотеческих творений: «Господь всех терпит искушения от диавола для того, по выражению свт. Амвросия Медиоланского, чтобы в Нем мы все научились побеждать» (Изд. 2–е. С. 156–157).
550. Отзыв архим. Антония (Храповицкого) (Протоколы Совета Московской духовной академии за 1892 г. С. 344); см. также в его речи как оппонента на диспуте (Богословский вестник. 1893. № 4. С. 194—195) и в цит. исслед. П. Пономарева (0 спасении. С. 149–150).
551. Изд. 1–е. С. 485–486.
552. Изд. 1–е. С. 486–487.
553. Изд. 1–е. С. 487.
554. Употребление этого термина в том же значении не случайно, он встречается во многих местах его труда в 1–м изд. (см. с. 501, 588, 589, 594, 604, 607, 613–617, 730, 739–740 и др.), реже во 2–м (см. с. 184) и часто в 3–м (см. с. 160, 236, 382, 384 и др.).
555. Полемизируя впоследствии с проф. А. Клитиным, автор в свою защиту цитирует следующее определение своей системы: «Это не область философии, а область живой психологии» (Христианин. 1915. № 9. С. 144).
556. Изд. 3–е. Предисл. С. 161.
557. Т. 1. С. 340.
558. С заглавной буквы.
559. Со строчной буквы.
560. Т. 2. С. 323.
561. Он [Дух Истины] прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам(Ин 16, 14).
562. Отзывы собраны в статье: Тареев М. М. Рабство и свобода // Христианин. 1915. №9–10.
563. См.: Там же. № 9. С. 143; Там же. № 10. С. 313.
564. Митр. Антоний (Храповицкий): «Видно, что автор пишет не для степени только, но излагает, можно сказать, исповедь души, интересовавшейся разными областями знания и достигшей серьезных моральных интуиций» (Богословский вестник. 1893. № 4. С. 193).
565. Нетрудно привести ряд двусмысленных формулировок автора: «перерождение стихийного Духа Божия… в свободный дух любви»; «евангельское свидетельство о рождении Мариею Человека Иисуса от Святого Духа… по существу не допускает физиологического обсуждения» (Тареев М. М., проф. Основы христианства. Изд. 3–е. Т. 1. С. 158); «воскресение Христа не представляет внешнего события» (Там же. Т. 1. С. 341) и т. д. Если эти формулировки не выходят из «границ церковных догматов», то каково же их содержание, для чего они вообще нужны автору?
566. Тареев М. М., проф. Новое богословие // Христианская философия / М. М. Тареев. Сергиев Посад, 1917. 4. 1.
567. Тареев М. М., проф. Новое богословие. С. 20.
568. Там же. С. 29.
569. Там же. С. 146.
570. Там же. С. 61. Этим автор выявил только отличие своего понимания догмата от понимания церковного, где догматические истины, будучи «выше разума и опыта», «по отношению к духовно–религиозной жизни» разумеются как «внутреннейшие и сокровеннейшие основы, на которых она созидается» (см.: Сильвестр (Молеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Т. 1. С. 13,20).
571. Тареев М. М., проф. Новое богословие. С. 60.
572. Там же. С. 59.
573. Там же. С. 33.
574. Там же. С. 62.
575. Там же. С. 47.
576. Там же. С. 53.
577. Тареев М. М., проф. Новое богословие. С. 57. Здесь возможно вспомнить недавние высказывания автора: «Православием и национализмом прикрывается духовная немощь и внутреннее рабство» (Рабство и свобода // Христианин. 1915. № 10. С. 308).
578. Принцип «отечества» оказывается у Тареева в равной степени признаком как католического, так и протестантского направления в богословии. См.: Тареев М. М., проф. Новое богословие. С. 94, 95, 100.
579. Там же. С. 109–110.
580. Тареев М. М., проф. Новое богословие. С. 5–6.
581. Клитин А., проф. Во имя объективной правды // Странник. 1916. № 2/3. С. 249.
582. «Принцип религиозной интимности вообще типичен для моралистического модернизма конца XIX века на Западе» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 444).
583. «Над кем не тяготело подозрение со стороны охранителей правоверия? Начнем со славного Феофана Прокоповича, с которого богословие в России стало русским богословием» (Тареев М. М., проф. Рабство и свобода // Христианин. 1915. № 10. С. 301).
584. Архим. Иларион (Троицкий), впоследствии архиепископ Верейский, магистр богословия, профессор по кафедре Священного Писания Нового Завета и инспектор Московской духовной академии; скончался в 1928 году.
585. Наибольший интерес представляют его лекции «Богословие и свобода Церкви» (Богословский вестник. 1915. № 9) и статья «Вифлеем и Голгофа» (Отдых христианина. 1916. Nq 12).
586. «Сравнительно с Григорием Богословом в семинарском учебнике митрополит Макарий о спасении мудрствует иначе.
587. Там же. С. 133.
588. Там же.
589. Сборник в память столетия Московской духовной академии. СПб., 1915. Ч. 1. С. 65.
590. Иларион (Троицкий), архим. Вифлеем и Голгофа // Отдых христианина. 1916. № 12. С. 65.
591. В статье «Вифлеем и Голгофа» и в лекции «Богословие и свобода Церкви».
592. Иларион (Троицкий), архим. Вифлеем и Голгофа (приведено в сокращении).
593. Автору (прот. П. Гнедичу. — Ред.) пришлось встретить такое суждение, по которому воззрения архиепископа Илариона признавались лишь «заимствованием», по–видимому, от митр. Антония. С таким суждением нельзя согласиться. Влияние митр. Антония несомненно, но его не следует преувеличивать, так как оба автора значительно разошлись в понимании целого ряда отдельных вопросов. Кроме того, следует иметь в виду, что в православном богословии, одним из существенных признаков которого является традиционность, едва ли можно точно определить автора той или другой идеи.
594. Канон воскресный 4–го гласа. Ирмос 9–й песни.
595. Значение трех основных событий «воплощенного домостроительства»: воплощения, крестной смерти и воскресения Сына Божия — раскрывается в творениях Николая Кавасилы. Но не следует забывать, что все события — от «спасения нашего главизны» до спасительного вознесения — есть единый искупительный подвиг воплотившегося Сына Божия (см. об этом в заключении).
596. А. М. Туберовский — доцент по кафедре догматического богословия (1915–1918). Указанная работа первоначально печаталась отдельными статьями в журналах «Богословский вестник» и «Христианин», в 1916 году представлена как диссертация для получения степени магистра богословия и была возвращена автору для переработки. В октябре 1917 года состоялся диспут, продолжавшийся два дня, после которого автору была присуждена искомая степень. Отзывы о работе и отчет о диспуте не были опубликованы.
597. Туберовский А. Воскресение Христово: Опыт мистической идеологии пасхального догмата. Сергиев Посад, 1916. С. 246.
598. Туберовский Л. Воскресение Христово. С. 248.
599. См.: Там же. С. 248–250 и др.
600. Там же. С. 250–251.
601. Там же. С. 210. Понимая под «бого–оплототворением» сущность христианства (см.: Там же. С. 205–212 и др.), Туберовский, по существу, вводит в богословие новый термин, заимствуя его у святого Макария Великого, но произвольно изменяя его содержание. Святой Макарий говорит (см. Беседа 4 и выписки на с. 113, 114 работы автора): Бог «оплототворил Себя и, так сказать, умалился в неприступной славе, чтобы можно Ему было войти в единение с видимыми Своими тварями… и возмогли они быть причастниками жизни Божества». По мысли святого отца, Бог «плототворит», «умаляет» или «прелагает», «преобразует» Себя, чтобы дать возможность войти в общение с Ним уже ранее сотворенным Им разумным тварям, — то есть такое действие Бога в мире, или снисхождение Божие, под которым можно понимать всякое Богоявление как во внешнем мире, так и в разумной твари. В понимании же автора «оплототворение» Себя Богом происходит в самом акте творения: «Рассматриваемый с этой точки зрения космологический акт (творение) представляет собой грандиозный процесс последовательного оплототворения Себя Богом в целом ряде психических и физических реальностей» {Туберовский А. Воскресение Христово. С. 178). Следует заметить, что термина «оплототворение» нет ни у одного из отцов, кроме св. Макария.
602. Туберовский А. Воскресение Христово. С. 177. Вся концепция автора в попытках познания непостижимого Бога приобретает какой‑то гностический характер и приводит к противоречивым суждениям. Даже и с оговорками, едва ли допустимы такие выражения: «Бог отрекся от самодовлеющей любви в Самом Себе и приобрел новое блаженство любви к твари», или: «Отречение от самодовольства любви в Троице — такова цена миробытия вообще» (Там же). Делая оговорку: «Самоограничение, самоотречение, самопожертвование Бога не означают умаления, потери и тому подобных статически–количественных перемен», автор создает явно противоречивое понятие: «В Боге совершалась, при Его неизменяемости по существу, перемена динамического характера» (Там же).
603. Туберовский Л. Воскресение Христово. С. 176.
604. Автор полагает, что воплощение Сына Божия имело бы место даже если бы не было грехопадения.
605. Там же. С. 255.
606. Там же. С. 259. «Искупительный характер Христовой жертвы состоит не в юридически–заместительном служении Христа, как понимало старое традиционно–схоластическое богословие, но, опять, в реально–живом и радикальном столкновении в жизни и (главным образом) смерти Иисуса на Голгофе и Кресте двух противоположных сил: Божественно–благой — любви и сатанинско–злой — ненависти» (Туберовский А. Обновление человечества // Богословский вестник. 1917. № 10/12. С. 350).
607. См.: Туберовский А. Воскресение Христово. С. 264.
608. Там же. С. 267.
609. Там же. С. 261.
610. См.: Там же. С. 234 и др.
611. Сходные места см. в ранее цитируемой книге епископа Михаила (Грибановского) «Над Евангелием».
612. П. П. Пономарев — доктор богословия, проф. догматического богословия Казанской духовной академии. Его работа печаталась в журнале «Православный собеседник» (с 1914 по 1917 г.) и вышла отдельным изданием: Пономарев П. П., проф. О спасении. Гл. 1. Казань, 1917. Цитаты приводятся по этому изданию.
613. Пономарев П. П., проф. Идея спасения как основной принцип христианского вероучения // Православный собеседник. 1912. Nq 1.
614. Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 13.
615. Там же. С. 16.
616. Там же. С. 30.
617. В первой главе автор устанавливает отличие понятия спасения в язычестве, иудействе и ересях от христианства. Во второй главе определяет характер того бедствия, «от чего спасается человек, по христианскому учению».
618. Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 164.
619. Следует заметить, что, следуя проф. Мышцыну, автор глагол еХйокео^т переводит словом «очищать». «Относительно этого слова, — говорит он, — образовалась литература» (см.: Там же. С. 90–91).
620. Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 171.
621. Там же. С. 116.
622. Там же. С. 123.
623. Там же. С. 140.
624. Там же. С. 142.
625. Там же. С. 143.
626. Там же. С. 144.
627. Там же. С. 166.
628. Обращение к понятию воли Божией не является ни в каком смысле «углублением» понимания искупления, так как воля Божия есть conditio sine qua поп каждого события, как великого, так и незначительного (ср.: Мф 10, 29).
629. Автор тут же дает противоречивое и неясное определение правды Божией: «Правда Божия должна быть понимаема не в смысле свойства Божия, требующего себе уплаты за грех, а в смысле свойства Божия, определившего, чтобы человек был искуплен, спасен, избавлен от греха путем страдания и смерти».
630. Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 164–168. В отношении термина «удовлетворение правде Божией» автор говорит, что если с термином «удовлетворение» соединяется понятие о восполнении какого‑то недостатка в Боге, то «удовлетворение нельзя назвать точно передающим учение Священного Писания, но если термин «удовлетворение» понимать в смысле исполнения воли Божией, то в таком случае его можно употреблять и в богословии». Но даже если стать на точку зрения автора, то и в этом случае можно заметить, что в богословии не следует употреблять двусмысленных терминов.
631. Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 89. «Юридическую» теорию признают несостоятельной, но ей нельзя отказать в известной стройности, поэтому попытки ее поправок и смягчения, как у Светлова и в данном случае у самого автора, приводят только к противоречиям. По «юридической» теории правда Божия понимается как такое свойство, которое требует особого удовлетворения или карает за всякое нарушение воли Божией. Автор также называет правду Божию свойством Божиим, но вместо определения этого свойства по существу определяет его только тем, что оно установило образ спасения человека «путем страдания и смерти». Это определение подразумевает то же самое «юридическое» понятие, но автор не хочет его высказать, и поэтому его определение теряет всякую убедительность. «Бог спасает нас суровостью», — говорит автор, а это противоречит откровению о любви Божией, а не о суровости, проявившейся в спасении погибающего человека.
632. Там же. С. 97.
633. Там же. С. 123.
634. В каждой главе настоящего обзора следовало бы цитировать слова Иоанна Златоуста, приведенные ранее: «Не сказал апостол: примирите с собою Бога, потому что не Бог враждует против нас, но мы против Него. Бог никогда не враждует». Но при истолковании теологической стороны автор выдвигает по преимуществу правду, вообще волю Божию (см.: Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 120), и забывает как слова Златоуста, так и выводы работы профессора Мышцына, хотя сам говорит, что «лучшее сочетание указанных идей искупления, возрождения и примирения дано в сочинении проф. В. Мышцына» (Там же. С. 166), в котором приводятся те же слова Златоуста и на основании филологического анализа текста делается заключение: «Примиряется не Бог, а человек, Бог же есть Тот, Кто примиряет человека, и Тот, с Кем примиряется человек» (Мышцын В. Н., проф. Учение святого апостола Павла… С. 123).
635. Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 169.
636. См.: Там же. С. 165.
637. Там же. С. 169.
638. См.: Там же. С. 92, 93, 95, 96, 117, 118, 166.
639. Определяя зло в смысле греха как «настроение или действие воли разумной твари, противное воле Божией», автор не считает возможным согласиться со святоотеческим определением зла как не имеющего бытия и приводит следующий аргумент: «Соотнося подобное определение зла с искуплением, мы должны будем сказать, что Сын Божий воплотился для победы небытия, но это нелепость, низводящая искупление до степени борьбы с каким‑то воображаемым врагом» (Там же. С. 21—23). Но если воспользоваться этим примером автора и соотнести его определение зла — греха, как настроения, с искуплением, то вряд ли получится меньшая нелепость, низводящая искупление до борьбы с настроением разумной твари, которое, собственно, и не изменилось. Более правильным было бы понимать «распятие греха» именно как перенесение следствий греха (небытия), преодоление силы, увлекающей мир к небытию, к гибели.
640. Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 95, 123.
641. Там же. С. 117–118.
642. Там же. С. 181–182.
643. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления // Богословский вестник. 1917. № 7, 9, 10, 12. Отдельное издание: Сергиев Посад, 1917. Митрополит Антоний (Храповицкий) (1864–1936) — доктор богословия, профессор пастырского богословия и ректор Московской, а потом Казанской духовных академий, архиепископ Волынский, Харьковский и с 1918 года митрополит Киевский, с 1919 года в эмиграции. Скончался в Югославии в отделении от Русской Церкви, возглавляя так называемый Карловацкий раскол.
644. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 427.
645. Никольский П. Письма о русском богословии. Вып. 1. СПб., 1904. С. 47.
646. «Мои статьи в печати, — писал он впоследствии, — являлись именно поправками нашей догматики и влекли от схоластических построений к древнему Преданию Церкви и здравому смыслу» (предисл. к «Опыту христианского православного катехизиса»). «Он уже 30 лет неустанно ратует за очищение нашего богословия от католической схоластики», — говорил архиеп. Иларион (Троицкий).
647. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 430.
648. См. статьи митр. Антония: «Размышление о спасительной силе Христовых страстей» (1890); «Нравственное обоснование важнейшего христианского догмата» (1894); «Какое значение для нравственной жизни имеет вера в Иисуса Христа как Бога» (1896). Эти статьи вошли во второй том его собрания сочинений.
649. Антоний (Храповицкий), митр. Опыт христианского православного катехизиса. Сремские Карловцы (Сербия), 1924.
650. Ввиду приобретенного значения эта статья излагается более подробно. Цит. По изд.: Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления // Богословский вестник. 1917. N° 7, 9, 10, 12.
651. Там же. С. 167. Первые христиане и современники отцов «так ясно разумели искупительную благодать, что она для них не нуждалась в объяснении», но теперь сознание людей, получивших богословское образование, настолько «пропитано «юридической» теорией», что они «лишились этого непосредственного сознания или духовного ощущения своего единства с сострадающим нам Христом», а потому нуждаются в особом объяснении (см.: Там же. С. 162).
652. Там же. С. 167. Митрополит Антоний говорит, что «юридический» термин «оправдание», употребляемый в русском переводе апостола Павла, не передает смысла греческого слова 6ucaiocri)vr, которое следует переводить словом «правда» — «праведность». «Юридический» характер этот термин получил «не непосредственно из Священного Писания, а через лютеранское богословие, которое за 400 лет своего существования всю энергию направило к тому, чтобы ослабить нравственный подвижнический смысл христианства» и т. д. (см.: Там же). Автор также указывает на диссертацию патриарха Сергия «Православное учение о спасении» ввиду той «огромной косвенной услуги, которую она оказала для правильного истолкования связи между Христовым подвигом и нашим спасением» (Там же. С. 164).
653. О сострадательной любви «как силе возрождающей говорят постоянно не только жития святых и жизнеописания праведных пастырей, но и мирские повести, и иногда чрезвычайно глубоко и правдиво (автор имеет в виду Достоевского): те и другие именно говорят о действительной, потрясающей, иногда почти непреодолимой, силе сострадающей любви, хотя первые не поясняют, в чем ее связь с искуплением Христовым, а вторые, конечно, этого и не понимают» (Там же. С. 288).
654. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 287.
655. Там же. С. 288.
656. Там же. С. 291.
657. Там же. С. 288.
658. Там же. С. 287.
659. Там же. С. 294.
660. Там же. С. 295. Но различие между искупительной любовью Сына Божия и сострадательной любовью человеческой не следует понимать только количественно, как поняли некоторые критики, ибо «сострадающая любовь матери, друга, пастыря, апостола действенна тогда, когда привлекает истинного Пастыря — Христа» (Там же. С. 294).
661. Автор отступает от мнения, что страдания гефсиманской ночи были вызваны страхом предстоящих мучений и смерти.
662. Там же. С. 245.
663. Там же. С. 296. В «Опыте христианского православного катехизиса» автор сохраняет (третий член Символа веры) формулу митрополита Филарета о совершении Иисусом Христом нашего спасения «учением Своим, жизнью Своею, смертию Своею и воскресением». Но в объяснении четвертого члена все содержание, кроме первых семи вопросов и ответов, заменяется новым. Вместо распятия говорится о молитве в саду Гефсиманском, где «Его скорбь о любимом человечестве достигла высшей степени: Он принял в Свою душу все человеческие поколения и терзался греховностью каждого человека». И далее: «Вопрос. — Почему эти душевные муки Христа явились нашим искуплением? Ответ. — Потому что сострадательная любовь таинственно объединила Его Дух с нашими душами, и мы почерпаем для них от Духа Христова как бы источник святости и тем побеждаем грех» (Антоний (Храповицкий), митр. Опыт христианского православного катехизиса. Сремские Карловцы (Сербия), 1924. С. 46; далее: «Катехизис»).
664. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 296.
665. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 298.
666. Там же. С. 299.
667. Там же. С. 302. Ср.: в «Катехизисе» нет ясно выраженного учения о природном единстве человечества, но имеется только упоминание о единстве человечества искупленного.
668. Там же. С. 303. А в «Катехизисе» благодатью Божией называется «сила любви Христовой, помогающая нам бороться со грехом» (С. 47).
669. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 304.
670. Там же. С. 305.
671. Ср. «Катехизис»: «Господь Иисус Христос благоволил спасти людей, т. е. возвратить им способность богообщения и духовного совершенства. Сами люди, зараженные грехом, не могли сего достигнуть без соучастия страждущего Христа, а потому Он и является Жертвою за человеческие грехи» (С. 47).
672. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 314.
673. Там же. С. 313. Ср. «Катехизис»: «Вопрос. — Почему для принятия людей в Свое общение недостаточно было сострадательной любви Христовой, а потребны были и телесные Его страдания? Ответ. — Во–первых, для того, чтобы освятить нашу природу не только душевную, но и телесную, ибо греховная зараза гнездилась не только в душах человеческих, но и в телах; и, во–вторых, чтобы людям очевиднее была Его любовь к ним, ибо душевные страдания понимают не все; наконец, — за исполнение пророчества и преобразования Ветхого Завета.
674. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 311. Во втором издании своей статьи автор сделал к этому месту добавления: «Адам является не активным виновником вселения греха, а как бы дверью, открывшею греху дорогу: согрешили все, да не в Адаме» (С. 53, 54).
675. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 167.
676. Сохраняя в своем «Катехизисе» прежнее определение, что воскресение Христово есть «ближайшее доказательство того, что и страдания, и смерть Его спасительны для нас, человеков», автор далее говорит: «Для христиан, всегда гонимых за веру в этой жизни, в этом мире неправды, мало утешения в том, чтобы веровать в праведную жизнь по отделении души от тела, ибо та жизнь будет происходить совершенно в других условиях, как бы не с нами самими, а с другими бестелесными существами; поэтому святые мученики именно в вере в воскресение плоти почерпали мужество к перенесению страданий, как это видно из их житий» (С. 52).
677. Из работ, посвященных разбору взглядов митрополита Антония, доступными при составлении настоящего исследования оказались:
678. См.: Глубоковский Н. Н., проф. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1929. С. 8, 9.
679. См.: Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 434.
680. См.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении… С. 168.
681. Парента Милош, проф. «Догмат искупления»… С. 18.
682. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 5.
683. См.: Православие и новшества…
684. Парента Милош, проф. «Догмат искупления»… С. 19.
685. Православный собеседник. 1915. Nq 11/12. С. 392.
686. Так определяет он деятельность пастыря (Антоний (Храповицкий), митр. Поли. собр. соч.: В 3 т. СПб., 1911. Т. 2. С. 211).
687. См.: Статьи по пастырскому богословию // Там же. С. 235–243.
688. По воззрениям автора, как было упомянуто, наибольшего напряжения сострадательная любовь Христова достигает в момент гефсиманского моления, который поэтому и является собственно искупительным. Но схема автора не изменится, если этим моментом считать какое‑нибудь другое событие (например, крестную смерть).
689. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 248.
690. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 305.
691. В настоящем исследовании не приводятся его критические высказывания о «юридическом» понимании искупления, так как они одинаковы с высказываниями других авторов, но часто более резки по форме. Идею «удовлетворения» он считает заимствованной из права феодальных рыцарей (см.: Там же. С. 158) «грубой дуэлью между Лицами Святой Троицы» (из письма к митрополиту Елевферию — см.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 87) и т. д.
692. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 305.
693. Там же. С. 156.
694. Там же. С. 305.
695. Эта непоследовательность или неполнота истолкования искупления проявляется и в работах тех авторов, которые также в центр своих объяснений ставят идею сострадательной любви: см. в цитированных работах проф. Петрова (с. 51–52), И. Николина (с. 174–175), иером. Тарасия (с. 92, 96–97) и особенно в работе иером. Андроника.
696. Парента Милош, проф. «Догмат искупления»… С. 17.
697. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 50–51.
698. Парента Милош, проф. «Догмат искупления»… С. 16.
699. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 311.
700. См.: Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 435; ср.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 159.
701. Антоний (Храповицкий), митр. Опыт… С. 37—38. Смысла этого ответа не меняет то исправление, которое автор согласился сделать «для закрытия подозрительных ртов критики»: «Господь попускает, что мы наследуем Адамову немощную природу» и т. д. (см.: Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. 1926. С. 60).
702. «Катехизис». С. 38.
703. Серафим (Соболев) архиеп. Искажение православной истины… С. 37.
704. На подлинном экземпляре доклада архиеп. Феофана митр. Антоний написал: «Все приведенные здесь изречения отцов и Соборов мною приемлются от всей души. Я не отрицаю греховной заразы от Адама, но прибавляю, что мы потому и являемся его духовно немощными потомками, что Господь знал о свободно–злой воле каждого из нас».
705. Антоний (Храповицкий), митр. Опыт… С. 67.
706. В развитие взглядов митрополита Антония архиеп. Иларион (Троицкий) написал статью «Триединство Божества и единство человечества» (Голос Церкви. 1912. № 10).
707. Выражения автора вообще неточны. Он избегает называть Христа Вторым Адамом, хотя к этому как бы принуждается логикой собственной мысли, где говорит о том, что Искупитель должен быть не только Богом, но и человеком. Неточность выражений привела к ряду недоумений и даже искажений его мысли критиками. Архиеп. Серафим (Соболев), остановившись на недостаточно четком определении автора (употреблении синонимов), приписал ему совершенно странное учение «до слияния человека с Ним (Христом) в одну Божественную сущность» (Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 84 и след.), в чем, нужно сказать, автор совершенно не виновен.
708. Непонятно, как митрополит Антоний для уразумения смысла гефсиманской молитвы не обратился к другому месту Евангелия: после сообщения Господу Иисусу, что Его хотят видеть эллины, Он пережил состояние, в известной степени подобное пережитому Им в саду Гефсиманском: Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего? Но на сей час Я и пришел (Ин 12, 27). И далее поясняется, что под часом сим следует разуметь Его крестную смерть: И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе. Сие говорил Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет (Ин 12, 32–33). Для разумения того, почему обращение к Нему эллинов вызвало у Господа Иисуса Христа представление о Его крестной смерти, следует обратиться к словам апостола Павла о том, что язычники соединяются с иудеями в одного человека Кровию Христовою, посредством креста (см.: Еф 2, 13–16). Ср. объяснение свт. Иоанна Златоуста: «Видит, что язычники сами идут к Нему, то и говорит: время идти на Крест» (Творения. Т. 8. С. 445).
709. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 245.
710. Антоний (Храповицкий), митр. Опыт… С. 46. «За этим учением чувствуется живой и подлинный духовный опыт, некая личная встреча со Христом как Спасителем» (Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 434).
711. Деяния Вселенских Соборов. Казань, 1908. Т. 6. С. 96.
712. Цит. по: Андрей (Ухтомский), архим. Истолкование библейских изречений об искуплении человека. Казань, 1904. С. 230–234. См. также: Христианское чтение. 1845. 4.2. С. 19–21.
713. Сергиевский П., прот. Гефсиманская молитва Господа // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1891, окт. С. 487.
714. Там же. С. 490.
715. Подобное истолкование гефсиманской молитвы имеется и у архепископа Иннокентия (Борисова) Херсонского в «Последних днях земной жизни Господа нашего Иисуса Христа» и в ряде других довольно распространенных сочинений. Иннокентий выразил его и в акафисте Страстям Господним, который вошел за последнее столетие в общецерковное употребление за богослужением (см. кондак 2–й).
716. Филарет (Дроздов), митр. Слово на освящение храма Господа нашего Иисуса Христа в честь и память гефсиманского моления // Слова и речи. Ч. 4. М., 1882. С. 397.
717. Сергиевский П. Цит. соч. С. 489–490.
718. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 245.
719. Антоний (Храповицкий), архим. Отзыв о диссертации М. Тареева // Богословский вестник. 1893. № 4. С. 193.
720. Архиеп. Серафим (Соболев) поставил своей целью отрицать все положения митрополита Антония и уверенно заявлял: «Касательно представления митр. Антония о гефсиманских муках Христа как о величайшей скорби, которая будто происходила от созерцания греховности всех человеческих поколений. Для такого представления Священное Писание не дает нам никакого основания. Здесь совсем ничего не говорится, что душевные гефсиманские муки Христа хотя бы в некоторой мере зависели от сознания Им грехов всего человечества» (Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 60).
721. Письмо к митр. Елевферию (Богоявленскому) от 31.10.1935.
722. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 314–315.
723. Трубецкой Е., проф. Грех и искупление // Смысл жизни. М., 1918. (Изд. 2–е. Берлин, 1923). Гл. 5. С. 150–169. Евгений Трубецкой — доктор философии, профессор Киевского, а потом Московского университета. Автор ряда религиозно–философских исследований, и в том числе «Мировоззрение Вл. С. Соловьева», где сумел отнестись к нему критически. Скончался в 1918 году. «Евгений Трубецкой — единственный софианец, богословская мысль которого осталась совершенно (parfaite‑ment) православной», — говорит о нем B. H. Лосский (см.: Lossky VI. Essai sur la theologie Mystigue de 1'Eglise d'Orient. Paris, 1944. P. 128).
724. Трубецкой E., проф. Смысл жизни. С. 158.
725. Как и известное определение «Катехизиса»: «От зараженного источника, естественно, течет зараженный поток».
726. Трубецкой Е. у проф. Смысл жизни. С. 158.
727. Там же. С. 163.
728. Там же. С. 161. Автор полностью отрицает «юридическое» понимание искупления: «Все те «юридические» латинские теории, которые изображают совершенную жертву как некоторый выкуп или взнос Христа за всех, «удовлетворяющий» Божественное правосудие, вызывают в совести не только глубокое недоумение, но и глубокий негодующий протест» (Там же). Эти теории автор называет «кощунственными» (Там же. С. 163).
729. Трубецкой Е., проф. Смысл жизни. С. 162.
730. Автор возражает против мнения митр. Антония о том, что Адам был только «первый по времени грешник», и соответствующего толкования — исправления Рим 5, 12: «Идет ли речь о первом или Втором Адаме, апостол Павел непременно подчеркивает, что тот и Другой — носители вселенского начала» (Там же. С. 152).
731. Там же. С. 154.
732. Автор отказывается понимать следствия или наказания за грех «юридически», как кару, наложенную на грешника.
733. «Смерть, по мысли апостола, стоит в прямой причинной связи с грехом, являясь его необходимым следствием, показателем наличия в данном человеке греха» (Исидор (Богоявленский), еп. Рождество Богородицы // ЖМП. 1949. Nq 9. С. 34). См. также: Иннокентий (Борисов), архиеп. Слово о том, каким образом грех породил смерть // Соч. СПб., 1908. Т. 3. С. 630–631.
734. Трубецкой Е., проф. Смысл жизни. С. 155. Автор полагает, что возможность грешной жизни заключается в том, что греховный акт во времени не исчерпывает всех потенций человека — «существа становящегося» и имеющего некий софийный корень. С таким мнением можно не согласиться, ибо этого нельзя утверждать о грехе первородном. Ближе к Откровению было бы мнение, что бытие грешного мира продлено во времени в предвидении его спасения.
735. Там же. С. 160.
736. Там же. С. 163.
737. Там же. С. 164.
738. «Во Христе упраздняется именно это общее наследие» (Там же. С. 167). Автор, собственно, допускает полную свободу от родовой зависимости только у двух родоначальников — первого Адама и Христа. Но каждый отдельный человек получает возможность свободного определения себя к спасению во Христе или к отказу от Него — к гибели.
739. Там же. С. 167.
740. От Вл. Соловьева автор заимствовал очень много и не вполне преодолел его ошибки. Хотя он и находит наличие «пантеистических мыслей» в учении об искуплении у Соловьева, но все же он говорит: «В его учении о рождении Божественного Слова, об искуплении и вообще о деле Христовом сосредотачивается и облекается в более яркую форму то великое, вечное и вместе новое, что ему было дано высказать» (Трубецкой Е., проф. Мировоззрение Вл. Соловьева. М., 1913. Т. 1. С. 419).
741. См.: Мышцын В. Учение святого апостола…: о параллели между Христом и Адамом — между вступлением в человечество Правды и Жизни, с одной стороны, греха и смерти, с другой (с. 138); тождественность понимания спорного текста Послания к Римлянам (5, 12), об Адаме — носителе общечеловеческой природы (с. 139—140); о единстве рода человеческого (с. 143), о Христе как Втором Адаме (с. 147) и др.
742. «Христос умер для того, чтобы Своею смертью победить, разрушить смерть и грех человеческий» (Исидор (Богоявленский), еп. Рождество Богородицы. С. 35).
743. Прот. Светлову возражали преподаватели духовных семинарий магистры Д. Добросмыслов, П. Левитов и П. Нечаев.
744. В статьях свящ. В. Бетьковского, архиеп. Никона (Рождественского) и в книге архиеп. Серафима.
745. Некоторую неудовлетворенность изложением митр. Макария высказывают только П. Левитов и митр. Елевферий (Богоявленский).
746. Скабалланович М., проф. Об искуплении // Христианин. 1909. №3. Статья эта интересна по своему изложению, прямолинейности, отчетливости формулировок и выводов.
747. См.: Вишневецкий М., прот. Против неправильно понимающих главнейшие истины православной христианской религии. Киев, 1906. Полемическим в этой книге можно признать одно ее название. Вся же книга представляет собой только изложение школьных учебников по богословию.
748. Без всякого рассмотрения оставлены, например, исследования, устанавливающие точное значение терминологии Священного Писания, важной для уразумения учения об искуплении (см. об этом ниже).
749. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 12.
750. Там же. С. 118, 119. Также характерно начало статьи П. Нечаева «Правда Божия и неправда человеческая на Голгофе»: «Что сделал для нас Христос? На этот вопрос обыкновенно отвечают так: Христос Своею жизнью, страданиями и в особенности смертью удовлетворил правде Божией и через то примирил Бога с людьми, дав возможность и самим людям примириться с Богом и усвоить все плоды заслуг Христовых» (Вера и разум. 1909. N° 4–5. С. 455). Искусственность этого рассуждения–ответа не может остаться незамеченной. Так ответить может только богослов, воспитанный на «Руководстве» митр. Макария и твердо усвоивший «школьную» («юридическую») терминологию. Обыкновенно же на такой вопрос отвечают проще, яснее словами Священного Писания: «Христос спас нас!»
751. В этом отношении особенно выделяется статья свящ. В. Бетьковского «К вопросу о гуманизме и наших пастырях–гуманистах». Автор называет воззрение проф. H. Петрова «галиматьей, которую не стоит и разбирать», проф. В. Несмелова — «борзописцем», всех вообще противников «юридической» теории — толстовцами, язычниками, революционными гуманистами и т. д. (Казань, 1915. С. 4, 5 и др.).
752. Бетьковский В., свящ. К вопросу о гуманизме и наших пастырях–гуманистах. Казань, 1915. С. 3.
753. Будрин Е. Л., проф. Отзыв о сочинении Несмелова «Метафизика жизни и христианское откровение» // Православный собеседник. 1908. Прил. к № 7/8. С. 364.
754. Никон (Рождественский), архиеп. Митрополит Филарет о тайне искупления // Прибавления к Церковным ведомостям. 1916. № 37—38. С. 926.
755. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 11 — 12.
756. Левитов П. В защиту юридической теории искупления // Вера и разум. 1916. № 5. С. 586–587.
757. В соответствии с таким пониманием и был искажен в русском переводе смысл Рим 6, 23 (см. об этом в гл. III).
758. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 99.
759. Выражение «объект для удовлетворения» заимствовано у проф. Будрина (см. ниже).
760. Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 211.
761. Отсюда стремление доказать «юридический» смысл понятия «оправдание». См. в книге архиеп. Серафима его неубедительную полемику с митр. Антонием (Искажение православной истины… С. 16–31). О значении этого понятия у апостола Павла см. выше (гл. III).
762. Патриарх Сергий так характеризует подобные воззрения: «Не понимая, почему грех ведет к смерти и пр., себялюбец (так патриарх Сергий называет последователя «правового» мировоззрения) объясняет это себе только внешне — тем, что Бог прогневан, и потому наказывает. Поэтому и спасение он понимает только как перемену гнева Божия на милость» и т. д. (Православное учение о спасении. С. 140).
763. Бетьковский В., свящ. К вопросу о гуманизме… С. 8.
764. См.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 10, 15, 166 и др.
765. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 13, 118, 94. О значении удовлетворения правде Божией см. также: Будрин Е. Л., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 207—208; Левитов П. В защиту юридической теории… С. 587; Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая на Голгофе. С. 478, 585; Вишневецкий М., прот. Против неправильно понимающих… С. 110; Добросмыслов Д. Рецензия на диссертацию: Светлов П., прот. Курс апологетического богословия // Вера и церковь. 1902. Nq 1. С. 159, и др. Ср. у митр. Макария: «Бог не мог остаться неудовлетворенным такою жертвою за наши грехи» (Православно–догматическое богословие. Изд. 4–е. Т. 2. С. 150).
766. Добросмыслов Д. Рецензия на диссертацию… С. 157–158.
767. Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола Павла об оправдании… С. 58.
768. Петров Н. В., свящ. Об искуплении (см. выше, гл. IV). Как иногда соединяется «юридическая» терминология с понятием удовлетворения, показывает следующее рассуждение: «…что же касается тех понятий, в которых вращается это учение, то они очевидны сами собой и суть следующие: справедливый приговор (суд правды Божией, обрекшей человека на смерть за вину греха для ее искупления), наказание (как искупительная цель), заместительство (как результат невозможности для самих людей принести требуемое правдой удовлетворение), самое удовлетворение (вообще выполнение Божественного приговора правды), уплата долга наказания (сущность удовлетворения), наконец, уничтожение вины и отмена вечного наказания (результат удовлетворения)» (Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая на Голгофе. С. 589).
769. См. выше, гл. IV.
770. Будрин Е. Л., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 304.
771. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 170. Замечание относится к книге патриарха Сергия (см. также с. 153–156).
772. В рассматриваемых произведениях определение «свойства правды Божией» не отличается от определения его в системе митр. Макария как такого свойства, «по которому Бог воздает всем нравственным существам — каждому по его заслугам, а именно: добрых награждает, а злых наказывает» (Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 140); но так как люди больше грешат, то правда чаще выражается в наказаниях, ею выявляется гнев Божий (см.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 75, 67; см. также: Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола Павла… С. 55; Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 583. и др.) — «интересы которой существенно затронуты и страдают без возмездия» (Там же. С. 587) и т. д.
773. Будрин Е. Л., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 207.
774. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 24. Ср.: «Бог бесконечно милосерд, но так же, как бесконечно Его милосердие, бесконечно и Его правосудие» (Вишневецкий М., прот. Против неправильно понимающих… С. 223) и др.
775. «Нужно всегда помнить, что Бог есть не только любовь, но и правда, что Он милует праведно, а не по произволу» (Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 117).
776. Там же. С. 42.
777. Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 588.
778. Скабалланович М., проф. Об искуплении. С. 58. См. еще: «Правда Божия получила здесь (в искуплении) все, что она по справедливости хотела» (Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 596); «Правда требует соответствующего наказания за грех и за нарушение порядка и другие нравственные несовершенства» (Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола Павла… С. 50). См. также: Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 8; Вишневецкий М., прот. Против неправильно понимающих… С. 110, и др.
779. Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 588: «Правде Божией, если можно выразиться, после того (удовлетворения) уже не о чем стало беспокоиться» (Там же. С. 589).
780. Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 208. Проф. Будрин не разъясняет, что можно понимать под «объектом для удовлетворения» в Боге. Если вовне временной жизни Божества объект вечной Любви можно понимать в Лицах Святой Троицы, то как в Божестве можно находить «объект для удовлетворения» правды? Не говорит ли такая невозможность о невозможности представлять «свойство правды» в Боге таким же абсолютным, как любовь или благость? Невозможность найти такой объект в Боге может привести к следующему рассуждению: «Цель вечных наказаний — не улучшение грешников, но восстановление вечной правды и славы Божией. Эта цель при вечных наказаниях вполне достигается: грешник в вечных наказаниях во все века должен чувствовать могущество, правосудие и высшую мудрость» (Вишневецкий М., прот. Против неправильно понимающих… С. 224).
781. Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 601.
782. Будрин Е. Л., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 208. Ср.: «Правды в Нем (Боге) не больше любви: ни та, ни другая друг друга не превосходят, друг перед другом не главенствуют, не преимуществуют» {Добросмыслов Д. Рецензия… С. 151–152).
783. См.: Никон (Рождественский), архиеп. Митрополит Филарет… С. 935; Добросмыслов Д. Рецензия… С. 156; Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 24—25; Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 42, и др.
784. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 8.
785. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 78.
786. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 606; см. также: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 78.
787. Скабаллановин М., проф. Об искуплении. С. 497.
788. Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола… С. 58.
789. Собственно, к той же подверженности Божества страстям приводят и рассуждения о возможности действительного оскорбления Божества грехом человека. «Если своим нечестием человек вызывает в Боге отвращение ко злу, то разве это не все равно, что оскорбить Бога, а так как Бог — Существо бесконечное, то и оскорбление является оскорблением Бесконечного, или бесконечным» (Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 191, и др.).
790. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 158.
791. Ср.: «Когда порядок нарушился в союзе богочеловеческих отношений, то на защиту его и выступила правда, в форме которой явная [явилась?] собственно святость Божия как действующая сила и как отвращающая Бога от всякого зла» (Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 583).
792. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 11.
793. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 110, 112, 166.
794. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 117. Ср.: «Грех явился препятствием для любви Божией к людям» (Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола Павла… С. 57); «После грехопадения и благодаря (?) которому Бог, как бы удаленный от людей оскорбленной и еще не удовлетворенной правдой, не мог для них раскрыть объятия Своей любви… Как святой Законодатель и высшая абсолютная Правда, Бог не мог простить безнаказанно грешника» (Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 455, 587). В этих рассуждениях выражения заимствованы у Светлова. «Оно (человечество) заслуживает за свою вину наказания, от которого может освободиться лишь тогда, когда будет удовлетворена правда Божия» {Левитов П. В защиту юридической теории… С. 590).
795. Скабалланович М., проф. Об искуплении. С. 495.
796. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 118. Нет нужды говорить, что такое понятие о Боге не является православным, но так как настоящая глава имеет целью показать лишь то, что было высказано о «юридической» теории ее сторонниками, оценка этого богословствования отлагается до заключения.
797. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 609, 610.
798. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 609, 610.
799. Никон (Рождественский), архиеп. Митрополит Филарет… С. 927.
800. С. 207: «На каком основании мы будем исключать из системы христианского вероучения понятие «цены» или «выкупа», коль скоро оно выражено Самим Христом и апостолами?» (Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова…).
801. Приводя эти тексты, Нечаев делает ссылку: «Подробнее об этом в догматиках преосв. Филарета (Ч. 2. С. 77–84) и преосв. Макария (4. 3. С. 176–192)» (Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… Примеч. на с. 586). Все эти тексты приведены выше, см. гл. III.
802. Буквальное понимание Священного Писания, отдельных выражений, в особенности относящихся к Богу, приводит к ошибкам в отношении всей системы православного вероучения. Об ошибочности такого истолкования говорится во всех системах догматики.
803. Подробнее об этом см. выше, в гл. III.
804. Греческий текст показывает, что славянский перевод более точен. См. об этом также в гл. III.
805. Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 582 и примеч.
806. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 123; см. также с. 25—26, 71–72, 115.
807. Там же. С. 116; примеч. к с. 14.
808. Из приведенных в главе III свидетельств уместно повторить следующее заключение митрополита Макария (Оксиюка) — так как автор (см. приведенные цитаты) сам является сторонником «юридического» понимания, — сделанное им после анализа Рим 3,25: «В Священном Писании Бог никогда не бывает объектом этого действия (умилостивления). Отсюда следует, что сАлспса^си никогда не значит «умилостивлять Бога»» (Учение святого апостола Павла… С. 58).
809. М. Вишневецкий на с. 110 приводит для этого: Христос, чтобы привести нас к Богу, однажды пострадал за грехи наши, праведник за неправедных, быв умерщвлен по плоти, но ожив духом (1 Пет 3, 8). Как видно, в приведенном тексте нет понятий «удовлетворения» или «умилостивления».
810. Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 586, 588; см. также: Добросмыслов Д. Рецензия… С. 155.
811. Интересно отметить, что и в трактате «Cur Deus homo?» Ансельм Кентерберийский предлагает своему собеседнику свое объяснение независимо от свидетельств Священного Писания и лишь впоследствии их подбирает.
812. Сет. Григорий Нисский. Творения. Т. 4. С. 384—385.
813. Вишневецкий М., прот. Против неправильно понимающих… С. 67. Подобные указания имеются во всех системах и учебниках догматики.
814. Полностью цитата приведена выше.
815. Подразумеваемого. — Примеч. ред.
816. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 99.
817. Серафим (Соболев), архим. Искажение православной истины… С. 93.
818. «Непонятно и то, каким образом Бог не изменил Своих отношений к первым людям, и в то же время последовала смерть» (Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 393).
819. См.: Левитов П. В защиту юридической теории… С. 608; Елевферий, митр. Об искуплении. С. 15; Макарий (Оксиюк), митр. Учение св. ап. Павла… С. 38, и др.
820. Так архиеп. Серафим (Соболев) заканчивает свою полемику с митр. Антонием (Храповицким) о значении термина «оправдание» (см.: Искажение православной истины… С. 30).
821. См.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 30; Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 14.
822. Устойчивость церковной традиции, признававшей юридический элемент в искуплении, Левитов и др. (Будрин, Вишневецкий, митр. Елевферий, архиеп. Серафим и др.) желают видеть в словах Символа веры «распятаго же за ны», в самом предлоге «за», но для этого имеется не больше оснований, как находить «юридический» элемент (наказания или удовлетворения) в таких выражениях, как «смерть за родину», «за Христа» (мученики) т. д. В этом проявляется та же априорность, что и при вкладывании юридического смысла в выражения Священного Писания.
823. Атак как митр. Макарий сам пользовался готовыми цитатами из своих «источников», то здесь достоинство этих цитат уменьшается еще более.
824. Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 211.
825. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 11, 18.
826. Возражая митрополиту Антонию на его положение о единстве человеческого естества, архиеп. Серафим следующим образом устанавливает смысл цитаты из свт. Григория Нисского: «Мысль об этом единстве (по естеству) Божественной Троицы святой отец поясняет, указывая Авлавию на единство человеческого естества, при множественности человеческих личностей», а через четыре строки «поясняет»: «В этом святоотеческом послании совсем не говорится о единении людей между собой по естеству» (Там же. С. 81).
827. Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 590—593.
828. См.: Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 109.
829. См.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 93–99.
830. «Над составлением христианской догматики трудилась вся Церковь в лице лучших и гениальнейших ее представителей, глубоких знатоков Слова Божия и природы человеческой, а такие люди не ввели бы в систему вероучения того, что не было ими обсуждено» (Будрин ЕЛ, проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 189).
831. Лишь один архиеп. Серафим не упоминает этого имени: «Термин «удовлетворение» наше богословие заимствовало не из права феодальных рыцарей, а из слов апостола Павла: Его же предположи Бог очищение верою в Крови Его и т. д. (Рим 3, 25)» (Искажение православной истины… С. 13—14). Многократно цитирует он этот текст, думая установить этим идентичность понятий «очищение» и «удовлетворение».
832. «Итак, мы снова вернулись к теории Ансельма. Да и нельзя от нее никуда уйти, раз она является типичнейшим выражением общецерковного учения об удовлетворении правде Божией жертвой Иисуса Христа и всегда им останется» (Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 592 и др.).
833. Будрин Е. А., проф. Отзыв о сочинении Несмелова… С. 204.
834. Скабалланович М., проф. Отзыв о сочинении студента В. Романовича // Журнал Совета Киевской духовной академии. 1909–1910. С. 528.
835. Скабалланович М., проф. Преосвященный Сильвестр как догматист. С. 58.
836. Там же. С. 58–59.
837. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 30.
838. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 614, 615. Ср.: «Отвергая «юридические» теории, наши реформаторы держатся другой, так называемой нравственной теории, по которой Сам Христос является для нас примером любви. Христос вообще Учитель и Образец, и только» (Бетьковский В., свящ. К вопросу о гуманизме… С. 3. См. также: Добросмыслов Д. Рецензия… С. 153–154).
839. Так думает и проф. Скабалланович: «Ричлем и его школою действительно «юридическая» теория искупления отвергнута вся без остатка, но — ценою уничтожения всей объективной стороны искупления» (Преосвященный Сильвестр… С. 58).
840. Понятие «объективной стороны искупления» введено в русскую богословскую литературу Светловым и немедленно получило отрицательную оценку (см. выше). Объективную и субъективную стороны следует различать в спасении, причем искупление и является этой объективной стороной спасения человека, как действие Божие, объективное для человека, без чего были бы напрасны субъективные человеческие усилия.
841. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 610–612.
842. Там же. С. 633.
843. В границах настоящей работы нет возможности доказать это положение в отношении всех Таинств, но следует заметить, что если бы Таинство не оказывало особого онтологического действия на его участников, то оно не было бы Таинством. В частности, действие Таинства крещения состоит не в «юридическом» снятии вины и ответственности за первородный грех, а в таинственном вхождении крещаемого в Церковь, в соединении со Христом прощаемого грешника, в привитии ко Христу немощного члена, почему из полноты Церкви ему изливаются новые силы в других Таинствах, непосредственно следующих за крещением, — миропомазании и причащении.
844. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 613–614.
845. См.: Там же. С. 593, 595, 600, 605; Добросмыслов Д. Рецензия… С. 156 и др.
846. См. выше. Вопрос ставится не о простом констатировании эмпирической действительности (естественно — еще не значит справедливо, Бог не связан законами естества), а об оправдании этого естественного порядка с точки зрения высшей справедливости и блага.
847. Левитов П. В защиту юридической теории… С. 616.
848. Антоний (Храповицкий), митр. Догмат искупления. С. 11.
849. См.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 105 и др. Но у митр. Елевферия допущено некоторое недоразумение: не имея у себя статей митр. Антония, он убеждает последнего в том, что митр. Антоний сам ранее высказал, в существенном единстве человеческого рода по образу Святой Троицы.
850. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 45–46. Возможность единства человечества по естеству архиепископ Серафим отрицает.
851. Левитов П. В защиту юридической теории… Примеч. на с. 587.
852. См. об этом выше, также у Будрина (Отзыв о сочинении Несмелова… С. 207). «Необходимая средняя посылка» в «юридической» схеме — удовлетворение правде Божией, прекращая карательное действие этой правды, с необходимостью приводит к спасению всех в силу одного удовлетворения.
853. Иларион (Троицкий), архим. Краеугольный камень Церкви // Сб. в память столетия Московской духовной акад. Ч. 1. Сергиев Посад, 1915; Он же. Вифлеем и Голгофа // Отдых христианина. 1916. № 12.
854. Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. Предисл. С. VIII.
855. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 42.
856. Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 588, 582.
857. См.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 89.
858. Там же. С. 10.
859. Серафим (Соболев), архиеп. Искажение православной истины… С. 84.
860. См.: Елевферий (Богоявленский), митр. Об искуплении. С. 194, 174; Макарий (Оксиюк), митр. Учение святого апостола Павла… С. 39, 48; Нечаев П. Правда Божия и неправда человеческая… С. 596.
861. См.: Гнедич П., прот. Изложение догмата искупления в трудах покойного патриарха Сергия // ЖМП. 1949. № 10.
862. Айвазов И. Догмат искупления // ЖМП. 1952. № 1.
863. «Всякая наука для своего развития требует хорошей специальной школы и образованной аудитории. Без первой она лишается питающего источника и объективного фундамента… Естественно, что русское научное богословие принадлежит новейшему времени и сосредотачивается по преимуществу около учено–академических центров, едва сто лет тому назад получивших научную организацию» (Глубоковский Н., проф. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1928. С. 3).
864. В отношении литературы, изданной до 1918 года, приведенная библиография может быть признана исчерпывающей, но этого нельзя сказать в отношении периода последующего.
865. Часть этих произведений также осталась неизданной.
866. Гурий (Степанов)у архиеп. Богозданный человек: Опыт православной теодицеи жизни: Рукоп. 1927–1931. Архив МДА.
867. Гурий (Степанов), архиеп. Буддизм и христианство в их учении о спасении. Казань, 1908.
868. Этому способствовало аскетическое настроение самого автора, пребывание его на покое и отсутствие других источников.
869. В этом случае оказался бы вполне уместным известный психологизм многих его объяснений и построений.
870. Здесь опыт теодицеи архиепископа Гурия значительно уступает ранее рассмотренной теодицее Е. Трубецкого.
871. «Жизнь богозданного человека в идеальных нормах его бытия, в его райском состоянии может быть определена по восстановленной и уврачеванной Спасителем мира человеческой природе» (Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 1, § 1).
872. Влияние и даже зависимость одного автора от другого не может составлять ничего предосудительного — этим определяется преемственность в развитии и выражается единство каждой науки. Пример такого влияния на автора можно видеть в его магистерской диссертации, где явна зависимость от труда патриарха Сергия и отчасти, при изложении искупления, — от Светлова. Причем от влияния последнего в новом труде автор почти освобождается.
873. Влияние автора «Науки о человеке» на архиепископа Гурия несомненно, несмотря на резкое отличие в методе исследования и в отношении к святоотеческим творениям. Общим для этих трудов является центральная идея (человек), отправная точка — бедственное состояние человека в падении и одинаковое движение мысли от человека к миру и Богу. Помимо этого известное сходство имеют попытки проникновения в душевную жизнь первозданного человека, известный психологизм, буквальное понимание повествования Священного Писания и т. д.
874. Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 2, § 6.
875. Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 2, § 6. От этого суждения автора не останавливает то соображение, что «юридическая» теория помещается «на страницах наших учебных руководств по догматическому богословию».
876. Там же.
877. Там же. Гл. 2, § 1.
878. Там же. Гл. 2, § 2.
879. Выводы этого раздела соответствуют выводу статьи митрополита Антония (Храповицкого) «Нравственное обоснование важнейшего христианского догмата».
880. Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 2, § 5.
881. Там же.
882. Там же.
883. Там же. Гл. 2, § 6.
884. Цит. по: Там же. Как странны, в свете этого святоотеческого понимания, попытки найти в приведенном тексте (Быт 2, 7) «проклятие» и прочие «посредствующие акты».
885. Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 2, § 6.
886. Там же.
887. Там же.
888. Там же.
889. Там же.
890. Ср.: «Эта жертва имеет не удовлетворяющее значение, а, так сказать, освящающее, она не жертва «юридического» возмездия, а единственно только жертва любви к человеку во имя его освящения и восстановления в первобытное состояние» (Гурий (Степанов), архиеп. Буддизм и христианство… С. 176).
891. Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 2, § 6.
892. Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 2, § 6.
893. Ср.: Несмелое В., проф. Наука о человеке.
894. Ср.: «Христос — Богочеловек — стал членом человеческого рода и по природе Своей родственен людям» (Гурий (Степанов), архиеп. Буддизм и христианство… С. 174).
895. Митрополит Антоний находит ответ в традиционном учении о свойствах Божи–их (см. об этом выше, гл. IV).
896. В самой постановке таких вопросов теодицея Е. Трубецкого еще раз возвышается над трудом архиепископа Гурия. В этом отношении возникает сомнение в правильности названия его опытом теодицеи. В нем не хватает достаточно ясно изложенного учения о Боге. Может быть, именно это и помешало автору довести до конца свои основные положения, несомненно являющиеся основой для правильного уяснения зависимости между грехом и его искуплением крестной смертью Сына Божия.
897. См. приведенные выше слова прп. Марка и следующие: «Смерть есть естественное следствие допущенной человеком аномалии жизни» (Гурий (Степанов), архиеп. Богозданный человек. Гл. 2, § 6).
898. Труд архиепископа Гурия уже оказал известное влияние. По этому труду составлена глава об искуплении в диссертации архим. Вениамина (Милова) «Божественная Любовь» (Московская духовная академия, 1948).
899. Митрополит Новосибирский Варфоломей (Городцов), товарищ по Санкт–Петербургской академии покойного патриарха Сергия, магистр, ас 1951 года доктор богословия, удостоен этой степени Советом Московской духовной академии. Отдельные главы его труда напечатаны в ЖМП за 1951 год:
900. Особенно много ссылок на святителей Иоанна Златоуста, Афанасия Великого и прп. Ефрема Сирина.
901. Варфоломей (Городцов), митр. Воплотившееся Слово… С. 68.
902. Там же. С. 33. Автор примыкает этим к традиции восточных отцов более, чем к истолкованию Тареева. Особенно досадно, что творения св. Максима оказались ему недоступными при составлении трактата.
903. Там же. С. 37. Это осталось неясным для митрополита Антония.
904. Там же. С. 34.
905. В том числе 2–е издание труда иером. Тарасия (Курганского) «Перелом в русском богословии» (Варшава, 1927).
906. Учение митрополита Антония и полемика с ним рассмотрены в гл. IV, а произведения, написанные в защиту юридической теории, — в гл. V настоящего исследования.
907. В этом упрекал богословие митр. Макария (Булгакова) митр. Филарет (Дроздов).
908. Не желая на страницах настоящего исследования цитировать подобного рода высказывания, автор желающим проверить правильность этого вывода мог бы указать на книгу архиеп. Серафима (Соболева) «Искажение православной истины…», даже в том состоянии, в каком он решился представить ее в Московскую Патриархию (отдельные строки и страницы оказались вырезанными и заклеенными, [были] заменены другими), и на брошюру афонских монахов «Православие и новшества» (Белград, 1931).
909. Высокопреосвященный Вениамин (Федченков) очень резко отозвался о докладе епископа Гавриила, который хранится или затерялся в архиве Карловацкого Синода. Но ректор Саратовской семинарии протоиерей И. Сокаль, также ознакомившийся с этим докладом, дал ему в личной беседе с автором более высокую оценку.
910. Издано Варшавской синодальной типографией. Покойный патриарх Сергий сделал по поводу этой брошюры ряд ценных замечаний: «Попытка объяснить догматическую необходимость для нашего спасения крестных страданий и смерти Господа Иисуса Христа, конечно, заслуживает внимания как попытка вложить реальное, доступное нашему пониманию содержание в отвлеченный догмат. Ошибка архим. Пантелеймона в том, что это свое человеческое и, следовательно, ограниченное, одностороннее понимание они торопятся объявить адекватным содержанию догмата и тем ведут к его искажению, то есть повторяют, в сущности, ту же ошибку, за которую обличают так называемую «юридическую» теорию… Точно так же и архим. Пантелеймон, увлекшись своей теорией сострадательной любви, позабыл поставить вопрос: почему же потребовалась для нашего спасения сострадательная любовь, то есть любовь, прошедшая через страдания и смерть?.. Придуманные людьми разные теории для объяснения этого догмата — не более как аналогии, подобные тем, какие придуманы для объяснения догмата о Пресвятой Троице. Они ценны, пока не забывают, что они только приближение к истине догмата. Когда же они начинают претендовать на адекватность содержанию догмата, неизбежно открывают дверь для разных недоумений, в которых ум человеческий может безнадежно запутаться» (Из письма патриарха Сергея митр. Елевферию от 24.06.1934).
911. См. письмо патриарха Сергия митр. Елевферию от 31.10.1935.
912. Протоиерей Сергей Николаевич Булгаков (1871 — 1944) — известный писатель по религиозно–философским вопросам; окончил юридический факультет Московского университета; до 1918 года — профессор политической экономии; постепенно вернулся от неверия к Церкви и к церковно–общественной деятельности; состоял членом Собор а 1917—1918 годов. В 1918 году принял сан священника, с 1923 года в эмиграции, участвовал в организации Православного богословского института (впоследствии академии) в Париже и руководил им до своей кончины, преподавая догматическое богословие.
913. Против софиологии С. Булгакова были выдвинуты обвинения в уклонении от чистоты Православия, дающие основание сомневаться в принадлежности ее к православному богословию. Но рассмотрение учения отца С. Булгакова об искуплении не может быть исключено из настоящего исследования не только по своему содержанию, но по той причине, что оно занимает определенное место в последовательности высказываний о догмате искупления в русской богословской литературе.
914. См.: Указ от 7.09.1935. № 1651, цит. по бр.: О Софии — Премудрости Божией: Указ Московской Патриархии и докладные записки проф. прот. Сергия Булгакова. Париж, 1935.
915. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры / Пер. А. Бронзова. СПб., 1894. Гл. 1. С. 2. Сотериологический характер святоотеческого богословия признает и сам отец С. Булгаков (см.: Булгаков С. прот. Агнец Божий: О Богочеловечестве. Париж, 1933. С. 36, 70, 75 и др.).
916. Догматические истины составляют то основание, на котором строится жизнь членов Церкви. Догматы являются «жизненным началом», они «божественны», «плодотворны», потому что вносят «в природу человека новую истинную жизнь для передачи ее всему духовному существу человеческому». Поэтому всякий отрицающий или искажающий догматы «налагает руки на свою собственную духовою жизнь» (см.: Сильвестр (Малеванский), еп. Опыт православного догматического богословия. Киев, 1892. Т. 1. С. 30, 32).
917. Можно перечислить ряд вопросов, которые ставит отец С. Булгаков и пытается дать на них ответы. «В каком отношении находится акт сотворения мира к собственной жизни Бога или к вечности Его? Каким образом могла воплотиться одна Ипостась Святой Троицы и тем как бы выделиться из Ее Триединства? Как же протекает тройственная Божественная жизнь в то время, когда Одна из Ипостасей отсутствует на небесах (в «сошествии с небес»), но воплощается на земле? Как возможно Ее участие в Единой и Единосущной жизни Святой Троицы, после того как Она вышла из Ее единства? Как совершилось это соединение (двух естеств в воплощении) и чем оно является для Божества и человечества? Каково Его (воплотившегося Сына Божия) самосознание? И прежде всего, есть ли оно непосредственное Богосознание? Сознает ли Себя Иисус Богом, Которому приличествует Божеское поклонение? Отделяет ли Его это Богосознание от сынов человеческих? Каково оно в Нем — это Божественное самосознание?» (см.: Агнец Божий. С. 141, 218, 239, 292). Из этой книги и из других сочинений отца С. Булгакова подобных вопросов можно было бы привести значительно больше.
918. Указ патриарха Сергия // О Софии… С. 7.
919. Бердяев Н. О софиологии // Путь. № 16. 1929. С. 95–96.
920. Самое понятие о Софии имеет у отца С. Булгакова особое всеобъемлющее значение: «Бог есть Божество, Усия–София» (Агнец Божий. С. 116); «София есть Премудрость Божия, есть слава Божия, есть человечество в Боге, есть богочеловечество, есть тело Божие или, что то же, риза Божества, есть божественный мир, сущий в Боге прежде творения» (Агнец Божий. С. 140). Кроме того, есть «тварная София — космос» и т. д.
921. Особенно поражает отношение отца С. Булгакова к «учению» А. Н. Шмидт. На это учение в «Свете невечернем» сделано девять ссылок, из которых следует заключить, что отец С. Булгаков признавал за ним известный авторитет и значение (см. ссылки на с. 284, 294 и др.).
922. Отец С. Булгаков отрицает учение о единстве воли Святой Троицы (см.: Агнец Божий. Примеч. 97) и полагает, имея в виду догматическое определение Шестого Вселенского Собора, что «односторонний антропоморфизм, вносящий психологизм в недра Святой Троицы, составляет слабую сторону в формулировке догмата, хотя и не искажает основной его мысли» (Там же). Помимо своего «дерзновения», это замечание противоречит основным положениям системы самого отца С. Булгакова. Приписывание воления Божескому естеству Булгаков считает антропоморфизмом и на этом основании порицает орос (греч. «постановления». — Ред.) Вселенского Собора, но при этом забывает свои утверждения: «мир Божественный человечен, он есть небесное богочеловечество» (Агнец Божий. С. 158); «сообразность человека Божеству» называет «истиной, поведанной откровением» (Докладные записки. С. 36). Систему прп. Иоанна Дамаскина отец С. Булгаков называет «примирительно–схоластической компиляцией» (Агнец Божий. С. 109 и др.).
923. По поводу одного из выражений отца С. Булгакова В. Лосский замечает: «Если бы эти строки не были написаны отцом С. Булгаковым, ученым богословом, пришлось бы просто признать в них выражение грубого невежества. К сожалению, приходится видеть здесь иное, более тяжелое обстоятельство» (Спор о Софии. С. 65). Нечто подобное можно сказать и вообще о терминологии Булгакова.
924. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 364.
925. Там же. С. 373.
926. Текстов этих слишком много, и они общеизвестны.
927. «Главным понятием евангельского благовестия служит спасение людей», — говорит в цитированной выше (см. гл. III) статье профессор Муретов. Понятия же «жертвы», «выкупа» и т. д. хотя и имеются в Слове Божием, но служат как бы некоторой логической связкой для истолкования факта спасения человека воплотившимся Сыном Божиим. Поэтому, при всей бесспорности, начало формулы отца С. Булгакова: «Христос принес искупительную жертву в Своей Крови» — может быть правильно понято только исходя из понятия «спасения», отсутствующего в формулировке автора, которое случайно или намеренно не употребляется автором в его изложении догмата искупления.
928. О различии в переводе — «умилостивление» или «очищение»; «искупление» или «избавление» — см. выше, в главе III.
929. Булгаков С., прот. Автореферат книги: Агнец Божий // Путь. 1933. № 41. С. 104.
930. Впервые понятие «ответственности Творца» было употреблено В. Несмеловым, от которого могло быть заимствовано отцом С. Булгаковым. Но и у проф. Несмелова рассуждения об этой ответственности являются наиболее слабой частью его истолкования искупления (см. гл. II наст, исслед.).
931. Указ Nq 1651 //О Софии — Премудрости Божией. Париж, 1935. С. 18.
932. Там же. С. 46.
933. Лосский В. Спор о Софии. Париж, 1936. С. 55. Об «относительной неудаче» первого творения отец С. Булгаков говорил еще раньше (см.: Свет невечерний. С. 345).
934. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 374.
935. Там же. С. 375.
936. Если Булгаков и не говорит об этом прямо, то это заметно из его терминологии. В частности, неясно употребление им понятия «судьбы Богочеловека», «судьбы мира» и т. д. (см.: Агнец Божий. С. 366, 375, 376 и др.). Эти выражения нельзя считать случайными. Вся система отца С. Булгакова обращает историю падения и домостроительства спасания человека в природный, Божественно–космический процесс — «софиологический детерминизм» (см.: Лосский В. Спор о Софии). Не у одного только отца С. Булгакова «софиология вытесняет проблематику свободы» (Отзыв В. Н. Ильина о книге отца П. Флоренского// Путь. 1930. N° 20.).
937. «В тварности человека» заложена возможность греха, и ее‑то преодоление — не только греха, но и самой тварности — и приемлет на Себя Сам Творец (см.: Агнец Божий. С. 375).
938. О Софии — Премудрости Божией. С. 19. Возражая патриарху Сергею, отец С. Булгаков говорит, что «богословствующей мысли… естественно соединять творение и искупление в единый Предвечный Совет Божий» (Агнец Божий. С. 491). Это стремление богословствующей мысли вполне законно, но при условии ясного сознания ограниченности проникновения человеческой мыслью в вечные Божии советы (Мои мысли — не ваши мысли — Ис 55, 8). Попытка отца Сергия Булгакова, вносящая понятия «ответственности Божией» и «необходимости оправдания творческого акта», явно неудовлетворительна по причине несоблюдения указанного условия.
939. О Софии — Премудрости Божией. С. 45.
940. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 393.
941. Характерное «признание» отца С. Булгакова, — но от чьего же имени он его делает?
942. Там же. С. 290.
943. Там же.
944. Там же. С. 289.
945. Там же. С. 400.
946. Там же. С. 393. Ср. также: «В схождении Своем в недра земли Сын как бы лишается и Троичного единения» (Там же. С. 345).
947. О Софии — Премудрости Божией. С. 18. Не только неудовлетворительны, но и просто странны утверждения Булгакова, что отрицание безучастия Лиц Святой Троицы в искупительных страданиях «отнюдь не является феопасхитством в дурном, осужденном и запрещенном смысле» (Агнец Божий. С. 401). «Несомненная истина, — говорит В. Лосский, — участие всех Лиц Пресвятой Троицы в деле искупления в силу единства воли Святой Троицы. Но то же единство Божественной природы и воли Богочеловека с Отцом и Святым Духом исключает всякое перенесение страданий, приемлемых Им по человеческой воле и природе, на общую волю и естество Святой Троицы. Вся Троица любит, но не вся страдает; страдает только Ипостась Сына по человеческой природе. Участие в деле искупления не есть участие в страданиях. Не об этом свидетельствует митр. Макарий (4.2, § 126).
948. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 387. Отец С. Булгаков полагал, что его понимание смешивают с пониманием митрополита Антония (Храповицкого), и потому неоднократно дедал оговорки, что он не разделяет крайностей митрополита Антония.
949. Там же. С. 386.
950. Там же.
951. Там же. С. 388. Ср. со «Словом на освящение храма Господа нашего Иисуса Христа в честь и память Его гефсиманского моления» митрополита Филарета (Дроздова).
952. Выражение самого отца С. Булгакова, непосредственно следующее после приведенной цитаты (см.: Агнец Божий. С. 388).
953. В ответе на вышеприведенный вопрос: «Что же таится во мраке гефсиманской ночи?» — после слов «любовь и только любовь Троичного Бога» отец С. Булгаков продолжает: «…любовь Сына, изнемогающего под тяжестью греха и отяготевшего на Нем чрез этот грех гнева Отца» (Там же. С. 386). Как же может быть «гнев Отца» там, где таится «любовь и только любовь Троичного Бога»?
954. «Все такие описания внутренних состояний Богочеловека, — замечает патриарх Сергий, — при всей психологической глубине и содержательности, не идут дальше догадок, от малопонятного к непостижимому, то есть дают опять воображение, а не откровенную истину» (Указ № 1651 // О Софии — Премудрости Божией. С. 15).
955. Как говорит сам отец С. Булгаков, «душу моего труда» составляет «богословское уразумение халкидонского догмата» (О Софии — Премудрости Божией. С. 43), а «основная идея, молчаливо подразумеваемая в халкидонском догмате, есть кенозис» (Агнец Божий. С. 267). Поэтому он дает такую оценку протестантской кенотике: «Выдвинуть этот принцип (кенозиса), хотя и односторонне, составляет неумирающую заслугу кенотического богословия в Германии, а затем и в Англии. Оно представляет собой поэтому первое движение христологической мысли после Вселенских Соборов» (Агнец Божий. С. 247).
956. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 382–383.
957. Там же. С. 393.
958. «Полноту смерти вкусил Искупитель… обоюдостороннюю смерть — и духовную, и телесную» (Там же. С. 394).
959. Там же. С. 397.
960. Указ N° 1651 // О Софии — Премудрости Божией.
961. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 397. Отец С. Булгаков, возражая патриарху Сергию, полагал, что его понимание значения гефсиманской ночи смешивают с пониманием митрополита Антония.
962. В системе отца С. Булгакова были отмечены и другие ошибки: в антропологии (отождествление духа с ипостасью), в христологии и учении о Боге, — но они не могут быть рассмотрены в настоящем исследовании.
963. «В первосвященническом служении главное значение принадлежит искуплению, понимаемому онтологически» (Булгаков С., прот. Автореферат…). «Природа нашего спасения должна быть понимаема не в смысле «формально–юридической» теории возмездия, но в связи с общим учением о сотворении человека» (Он же. Свет невечерний. С. 345).
964. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 381.
965. Там же. С. 392. «В евангельском образе Страшного Суда Христос Свое самоотождествление со всем человечеством доводит Сам до предела» (Там же. С. 389). Ср.: Мф 25.
966. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 372.
967. Там же. С. 384.
968. Там же. «В Своем естестве природно, а в Своей любви сострадательно Новый Адам включает всякого человеческого индивида и есть Всечеловек» (Там же. С. 391).
969. Там же. С. 384.
970. Там же. С. 388.
971. Там же. С. 390.
972. Последовательность рассуждений не прерывается и при опущении рассуждений о сущности гефсиманского подвига «со стороны Божественной». Возможность выделения отдельных рядов последовательных рассуждений показывает эклектичность истолкования отца С. Булгакова.
973. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 347.
974. Там же. С. 395.
975. Там же.
976. Там же. С. 398.
977. У отца С. Булгакова еще имеются замечания, что смерть Христа, в силу Его личной безгрешности, могла быть только и насильственной, и принятой добровольно (см.: Там же. С. 397–398), но для объяснения искупительного значения этой смерти данные замечания почти ничего не прибавляют, так же как и замечание о том, что тридневное пребывание во гробе было продолжением искупительной жертвы, и т. д.
978. Там же. С. 413.
979. Рассуждения отца С. Булгакова о природе смерти Христовой, о схождении во ад, о воскресении и вознесении как окончании кенозиса, о состоянии воскресшего и вознесшегося тела Христова несвободны от ошибок, тесно связаны с его системой, его пониманием кенозиса и т. д., но для объяснения сущности искупления ничего не прибавляют.
980. Это можно заметить в употреблении простых синтаксических связок: «помимо этого», «однако», «кроме этого» и т. п.
981. Там же. С. 390.
982. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 394.
983. «С ним (грехом) и в нем принял на Себя гнев Божий на грех, вражду Божию» (Там же. С. 386).
984. Обращает на себя внимание переход отца С. Булгакова к чисто математическим терминам для установления равенства между преступлением и наказанием: «Речь идет о переживании не экстенсивном или эмпирическом, но о некоей интенсивной величине, которая является и может быть реальным его эквивалентом. В этом изживании и в этом страдании включается и сосредотачивается сила всякого греха и всех грехов в целом, в их интеграле» (Там же. С. 387; см. также с. 377, 391 и др.).
985. Благодать, данная даром (лат.). — Ред. Как же gratis data, если она куплена перенесением эквивалента наказания?
986. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 390–391.
987. См.: Там же (оглавление).
988. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 393.
989. Но и помимо такого признания здесь можно найти ответы на вопросы, поставленные автором в начале его изложения (см.: Там же. С. 373).
990. «Богочеловек… делает грех Своим собственным… принимает тяготеющий над ним гнев Отца… выстрадывает… как бы эквивалент всех человеческих грехов, эквивалент всех адских мук… делает его (грех) как бы несуществующим» (см.: Булгаков С., прот. Автореферат).
991. См.: Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 393. Понятие «греха» в системе отца С. Булгакова очень сложно. Какое‑то реальное существование греха, отдельного от грешника, устанавливается в ряде неясных различений: «…кроме принятия греха, был еще сам этот грех… Прощен может быть грешник, но не грех… Бог милует грешника, но ненавидит грех» (см.: Там же. С. 390—391 и др.). Хотя грех является «недолжным порождением тварной свободы» и «не имеет силы (?) бытия», но все же «есть такая же действительность, как мир и человек, поскольку он есть их состояние… Реален и обрекающий его (мир) грех, с тою лишь разницей, что мир и человек, как сотворенные Богом, неуничтожимы, между тем как грех — уничтожим» (Там же. С. 380).
992. Там же. С. 386.
993. Там же. С. 391.
994. Там же.
995. В этом объяснении гнев Божий является тем посредствующим актом, или «связкой», между грехом и страданиями, последовательность которых без такой связки остается, по–видимому, автору непонятной.
996. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 391.
997. Булгаков С., прот. Автореферат…
998. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 386.
999. Там же. С. 381.
1000. Там же. С. 380–381.
1001. Там же. С. 381.
1002. Там же. С. 391. Понятие о гневе Божием как состоянии (status) Божества являлось бы признаком ошибочности объяснения, в котором оно занимает такое важное положение. Но в системе отца С. Булгакова понятия «бесстрастности» и «неизменяемости» Божества открыто отрицаются. См. вышеприведенную цитату: «Неуместно ссылаться в подтверждение бесстрастия Божества на Его неизменяемость. Вообще, самое это понятие есть порождение абстракции и, сказать по правде, ничему не соответствует» (Там же. С. 290). В протестантской теологии также имеется ряд попыток объяснения искупления из понятия гнева Божия (см.: Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 44–47).
1003. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 391.
1004. Там же. С. 393.
1005. Там же.
1006. Там же.
1007. Там же. С. 391.
1008. Там же.
1009. Отсюда такая заботливость отца С. Булгакова об установлении эквивалента между грехом и страданием, доходящая до их интегрирования (Там же. С. 387).
1010. Там же. С. 387. Можно задать вопрос: что же действительно скрывается за понятием «правды Божией» в системе отца С. Булгакова? Но ответить на него было бы затруднительно, так как отдельные части или положения его системы находятся в непримиримом противоречии. Желая обосновать возможность кенозиса Божества, отец С. Булгаков утверждает: «Ничто не может ограничить свободу Божию в Его собственной жизни, и нет начала, которое бы с необходимостью определяло жизнь Божию в единственно возможной ее полноте. Основанием для… вариантности в свободе Божией, в «Икономической» Троице, является единственно и исключительно любовь Божия» (Там же. С. 250–251). А при объяснении искупления свобода Божия оказывается ограниченной правдой Божией, которая «столь же безусловна, как беспредельна любовь Божия». Если премудрость в Боге «не есть только свойство» (Там же. С. 125, примеч.), то противоположение правды Самому Богу дает основание предположить, что и она также не является только свойством… В понятие Божества вносится сложность и множественность начал.
1011. Также характерны попытки установления равенства между грехом и наказанием: бесконечность оскорбления уравнивалась со страданиями Бесконечного Бога.
1012. Письмо к митр. Елевферию (Богоявленскому) от 31.10.1935. № 139.
1013. Помимо вышеприведенных замечаний, см. еще: «Вообще, если мы примем во внимание хотя бы только события земной жизни Спасителя, Его воскресение из мертвых и вознесение на небеса, сошествие Святого Духа на апостолов, то становится уже невозможно уклоняться от вывода, что временность, процесс вводится здесь и в жизнь Святой Троицы, в Которой также совершаются в каком‑то смысле эти события, следовательно, тоже как бы назревает полнота, происходит теогония» (Булгаков С., прот. Свет невечерний. С. 338—339).
1014. Главным образом в «юридических» объяснениях искупления. См. об этом в гл. V настоящего исследования.
1015. Сет. Григорий Богослов. Слово 45.
1016. На Константинопольском Соборе 1156 года (см. об этом в заключении). Если в большей части «юридических» объяснений подобные выражения употребляются «по неведению», то С. Булгаков еще раз проявляет в данном случае разрыв с церковной традицией. Рассуждая, кому приносится искупительная жертва — Отцу или Святой Троице — и называя соборное решение «богословскими дебатами», он уверенно заключает, «что, очевидно, не существует и самого вопроса… Жертва и искупительная Кровь была принесена Отцу как Богу» (см.: Булгаков С., прот. Утешитель. Париж, 1936. С. 424, примеч.).
1017. Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 134, примеч.
1018. См. также вышеприведенную цитату: «Природа нашего спасения должна быть понимаема не в свете «формально–юридической» теории» и т. д. (Булгаков С., прот. Свет невечерний. С. 345). Не заметили этого и усердные ученики отца С. Булгакова. В крайне претенциозной статье «Возвращение в дом Огчий — номинализм или реализм в богословии» (в сб. «Живое предание») И. Лаговский подвергает решительному осуждению «юридическую» теорию искупления как «завершение окказионалистически–атомистического разумения тайны Бога и человека» и приписывает ее патриарху Сергию. Трудно определить, чего больше в таком утверждении: «загипнотизированности» системой отца С. Булгакова или неосведомленности автора в русском богословии.
1019. Бердяев Н. Дух великого инквизитора (по поводу Указа патриарха Сергия, осуждающего богословские взгляды отца С. Булгакова) // Путь. 1935. N° 49. С. 72–81.
1020. Бердяев Н. Дух великого инквизитора. С. 73–74.
1021. Там же. С. 77.
1022. Там же. С. 78–79.
1023. Указ патр. Сергия // О Софии — Премудрости Божией. С. 9. Можно было бы еще задать вопрос: кто из них — отец С. Булгаков или H. Бердяев — может с большим правом считаться учеником или учителем?
1024. Изданы: «Христово уничижение и наше спасение» (1930); «Евангелия и их благовестив о Христе Спасителе и Его искупительном деле» (1932); «Святой апостол Лука — евангелист и дееписатель» (1932). Остались в рукописях и потому недоступны: «Толкование Послания к Евреям» (отдельные главы были напечатаны до 1918 г.); «Христос Искупитель, Церковь Христова и искупленное человечество по Посланиям к Филиппийцам, Ефесянам, Колоссянам и Филимону»; «Пастырское искупительное дело Христа Спасителя и пастырские послания»; «Толкование Апокалипсиса» и др. Свою связь с Родиной, с русской богословской наукой покойный профессор выражал в посвящениях к изданным трудам: «Святейшей Almae Matri Московской духовной академии «У Троицы», благовествовавшей истину Божию и любовь Христову во Святом Духе, благодарный сын», «Во славу святой академии Санкт–Петербургской, обеспечившей мне научное служение Слову — признательный сочлен». Проф. H. H. Глубоковский скончался в 1937 году.
1025. См. гл. III настоящего исследования.
1026. Глубоковский Н. Н. Евангелия и их благовестив о Христе Спасителе и Его искупительном деле. София, 1932. С. 11.
1027. Там же. С. 16.
1028. Там же. С. 15.
1029. Там же. С. 30.
1030. Там же. С. 31.
1031. Там же. С. 125.
1032. Там же. С. 16.
1033. Там же. С. 26.
1034. Это почти единственная святоотеческая цитата из всей книги.
1035. Там же. С. 152.
1036. Там же. С. 81.
1037. Глубоковский Н. Н. Евангелия и их благовестив… С. 16.
1038. Там же. С. 156.
1039. Там же. С. 121.
1040. Там же. С. 67.
1041. Там же. С. 31.
1042. Там же. С. 158. Этому вполне соответствует определение Православия, ранее данное проф. Глубоковским: «Православие есть благодатная христианская жизнь… неисчерпаемая энергия, идущая от первоначала» (Глубоковский Н. Н. Православие по его существу. СПб., 1914. С. 22 и др.).
1043. Глубоковский Н. Н. Евангелия и их благовестие… С. 124.
1044. Там же. С. 121.
1045. Там же. С. 125.
1046. Там же. С. 149.
1047. Характеристика проф. Глубоковским взглядов митр. Антония (см. выше, гл. IV).
1048. В книге Глубоковского имеется единственное упоминание о «кровавой жертве», но приносимой не для умилостивления разгневанного Бога, а для разрушения — окончания господства «князя воздушного» (Глубоковский Н. Н. Евангелия и их благовестив… С. 107). Понятие «наказания» признается чуждым христианству: «Христианская энергия, будучи всевластною, не является жестоко сокрушительной даже там, где подобное наказание «юридически» было бы безусловно справедливым… Человеческая греховность представляется неразрывною от беспомощности» (Глубоковский Н. Н. Евангелия и их благовестив… С. 119). Отрицательное отношение к «юридической» теории проф. Глубоковский высказал гораздо ранее (см. гл. III наст, исследования).
1049. Но нет никаких оснований заключать, что проф. Глубоковский в какой‑либо мере был склонен к «моральному» пониманию искупления в духе рационалистического протестантизма. Этому противоречит как неизменная верность его Православию, так и обилие недвусмысленных выражений в рассматриваемой книге о центральном значении «живоносной смерти» Христовой (Глубоковский Н. Н. Евангелия и ихблаговестие… С. 75), когда «Крестжестоким позором завершает великое служение… и наступает желанное увенчание, ибо власть князя мира сего пала, и двери рая открылись для всех — даже для разбойника» (Там же. С. 121).
1050. О Глубоковском Н. Н. // Православная мысль: Труды Православного богословского ин–та в Париже. 1930. № 2. С. 9–11.
1051. Флоровский Г. В., прот. О смерти крестной // Православная мысль: Труды Православного богословского ин–та в Париже. 1930. № 2. С. 150.
1052. Флоровский Г. В., прот. О смерти крестной. С. 152.
1053. Там же. С. 155.
1054. Там же. С. 160.
1055. Там же. С. 161–162.
1056. Флоровский Г. В., прот. О смерти крестной. С. 163.
1057. Там же. С. 165.
1058. Там же.
1059. Там же. С. 172.
1060. Там же. С. 173.
1061. Флоровский Г. В., прот. О смерти крестной. С. 179–180.
1062. Но следует отметить, что автор ограничился сравнительно узким кругом отцов при использовании их творений. У него не заметно использования отцов–аскетов.
1063. Начало статьи имеет много общих черт со статьей архиепископа Илариона (Троицкого) «Краеугольный камень Церкви», а раздел, трактующий о воскресении, — с соответствующим местом второго тома «Науки о человеке» проф. Несмелова. Но это сходство может объясняться использованием одинаковых источников: в первом случае св. Иринея Лионского, а во втором — творений свт. Григория Нисского.
1064. «Непонятным представляется не то, что согрешивший умирает, а то, как он может жить» (Трубецкой Е., проф. Смысл жизни. См. выше).
1065. Флоровский Г. В., прот. О смерти крестной. С. 150.
1066. «Благодать… совершает все, но непременно внутри свободы и сознания. Это основное православное начало, и его не нужно забывать, чтобы понять учение Православной Церкви о самом способе нашего спасения» (Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 155).
1067. Флоровский Г. В., прот. О смерти крестной. С. 150.
1068. Там же. С. 153. Подобные выражения: «необходимость любви», «кенозис любви» — в своем развитии могут привести к страшным, почти богохульным мыслям прот. С. Булгакова: «…жертва любви самою собой… лик любви закрывается ликом справедливости» и т. д. (см.: Булгаков С., прот. Агнец Божий. С. 293).
1069. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique de 1'Eglise d'Orient. Paris, 1944. Книга состоит из двенадцати глав. По их названиям можно составить представление о ее содержании:
1070. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 37.
1071. Ibid. P. 7.
1072. Ibid. P. 9.
1073. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 31.
1074. Ibid P. 35. См. также его статью «Отрицательное богословие в учении Дионисия Ареопагита» веб. «Seminarium Kondakovianum» (Praha, 1929).
1075. Это положение не менее ясно сформулировано и в других трудах автора. «Не следует, — говорит он, — ни отождествлять, ни отделять личность от природы, но, в согласии с догматом веры, утверждающим неизглаголанное различие Трех Лиц и единой природы в Боге, надо находить то же таинственное различие и в существах, созданных по образу Божию» (Лососий В. Н. Личность и мысль Святейшего Патриарха Сергия // Патриарх Сергий и его духовное наследство: Сб. М., 1947. С. 269). «Без ясного различения природы и личности невозможно правильно учить ни об искуплении, ни об обожении» (см.: Лососий В. Н. Спор о Софии. М., 1906. С. 68).
1076. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 128–129.
1077. Ibid P. 131.
1078. Ibid P. 132.
1079. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 133. В такой концепции искупление представляется лишь одной из частей или «моментов» дела Христова, обусловленным условиями тварного мира после грехопадения.
1080. Ibid. 134.
1081. Ibid.
1082. Ibid P. 136.
1083. Ibid Р. 137.
1084. Ibid.
1085. Ibid P. 141.
1086. Ibid P. 144.
1087. Ibid.
1088. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 147.
1089. Ibid P. 147.
1090. Ibid P. 143.
1091. Ibid P. 149.
1092. Ibid.
1093. Ibid Р. 151.
1094. Ibid Р. 151–153.
1095. Лосский В. Н. Спор о Софии. С. 68.
1096. Выводы автора сближаются с выводами из «Православного учения о спасении» патриарха Сергия, глубоким почитателем которого всегда оставался Лосский.
1097. В системе автора нет места для понятия «удовлетворения» одного из свойств Божества, противопоставления их и т. д.
1098. См. об этом в статьях архиеп. Илариона (Троицкого): «Вифлеем и Голгофа», «Краеугольный камень Церкви».
1099. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 150.
1100. В главе 6 «Образ и подобие».
1101. Сам термин «домостроительство Святого Духа» может быть признан вполне уместным.
1102. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 151.
1103. См. об этом у проф. Несмелова и в рассмотренной статье Г. Флоровского «О смерти крестной». С. 180.
1104. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 151.
1105. Ibid.
1106. Comme un des moments.
1107. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 137.
1108. Fascines.
1109. Ibid. P. 129.
1110. Попов И. В., проф. Идея обожения в Древневосточной Церкви. М., 1909. С. 3.
1111. Там же. С. 51,54, 55.
1112. У свт. Григория Богослова и других отцов можно найти достаточно мест, подтверждающих это положение. Св. Максим также поясняет, что под «богами» нужно понимать «спасаемых» (см. русское «Добротолюбие». Т. 3. С. 238).
1113. Lossky VI. Essai sur la theologie mystique… P. 131.
1114. Нет оснований сделать вывод, что автор недооценивает сотериологичности православного богословия как одного из его существенных признаков. Об этом он говорит в цитируемой статье о патриархе Сергии (см. сб., с. 265), на отдельных страницах «Очерка» (Р. 100 и др.).
1115. Не случайно автор называет св. Максима, у которого он много заимствует, отцом «наименее сотериологичным», следовательно, наименее типичным.
1116. Патриарх Сергий и его духовное наследство: Сб. С. 245–246.
1117. См. выше, гл. V.
1118. О Софии — Премудрости Божией. С. 43.
1119. Лаговский И. Возвращение в дом отчий: Номинализм или реализм в богословии // Живое предание: Сб. С. 53.
1120. ЖМП. 1949. № 10.
1121. Лосский В. Н. Спор о Софии. С. 67.
1122. Патриарх Сергий называет крайностью, искажающей вероучение, ту мысль, которую хотели бы выдать за выражение его мнения.
1123. Не следует упускать из виду, что письмо адресовано стороннику «юридической» теории митр. Елевферию, но в самой аргументации нельзя не видеть тонкой иронии — ведь в состав «всего, что делается в нашем мире», можно включить не только «юридическую» теорию, но и любой взгляд, любое мнение…
1124. Все цитаты, кроме последней, заимствованы из письма патриарха Сергия (Страгородского) от 31.12.1935. № 2139; последняя — из письма от 24.07.1934. № 1450.
1125. Свт. Иоанн Златоуст. Беседа на псалом 6 // Творения. Т. 5. С. 49.
1126. См. гл. V.
1127. Прп. Марк Подвижник. Нравственно–подвижнические слова. М., 1858. С. 190.
1128. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. Изд. 3–е. С. 144.
1129. Например, у того же профессора Пономарева искупление понимается как избавление «от греха, смерти и гнева Божия» и утверждается необходимость «примирения Бога и людей» как отдельного момента, последующего за очищением (см.: Пономарев П. П., проф. О спасении. С. 160, 165, 167, 169 и др.).
1130. Из письма патриарха Сергия митр. Елевферию от 21.10.1935. В соответствии с этим значение «юридической» теории в богословии можно представить по аналогии со значением Птолемеевой системы в астрономии. Исходя из ошибочного положения — представления Земли центром солнечной системы, астрономы прежних времен, путем сложных вычислений большого количества дополнительных планетных эпициклов («посредствующих актов»), «не чувствовали неудобства» при определении движения планет, времени затмений и т. д.
1131. Сет. Иоанн Златоуст. Беседа на псалом 6 // Творения. Т. 5. С. 49.
1132. Образец такого рода богословия был представлен не так давно в «Журнале Московской Патриархии»: «Искупление совершал Сам Бог. Он выкупал Израиля у Себя Самого и ради Себя Самого, так как только Израиль был у Него избранным и возлюбленным народом. В выкуп за Израиля Бог отдавал Себе другие народы, возлагая на них, вместо Израиля, наказания за грехи или преступления Израиля» (Айвазов И. Догмат искупления // ЖМП. 1952. JSfe 1. С. 69). По поводу этого рассуждения следует только повторить слова Оригена, сказанные в защиту христианского учения против Цельса: «Цельс не понял этого учения, получив сведения аяб iSicoxcbv, которые поняли слова Писания буквально» (Contr. Celsum VI 1.32 — Die griech. Schriflst. d. ersten drei Jahrh. — Origenes Bib. Lpz., 1844. S. 182).
1133. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. 1883. Изд. 4–е. Т. 1. С. 101.
1134. Эти возражения большей частью не выходили за пределы простой брани: обвинений в рационализме, толстовстве, либерализме и т. д. (см. гл. V).
1135. Немецкий перевод ответа Константинопольского патриарха Иеремии лютеранам (Ingolstadt, 1583) назван «Приговор Восточной Церкви над Аугсбургским исповеданием». На титульном листе имеется любопытный эпиграф: «Всем любящим истину и правую веру во Христа полезно и необходимо прочитать» (книга имеется в библиотеке Ленинградской духовной академии).
1136. См. статью: Беляев Н., проф. Пелагианский принцип в римском католичестве // Православный собеседник. 1883. N° 1.
1137. Сергии (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 51. «Не от Filioque католичество, а наоборот… не от папства произошло извращенное католическое жизнепонимание, а от этого последнего папство» (Там же. С. 4). Тенденциозность замечания проф. А. Буковского о «чисто рационалистических воззрениях» патр. Сергия очевидна (см. главу II настоящего исследования).
1138. Отрицающее церковную традицию протестантское богословие может быть только либеральным. Понятие «ортодоксального» протестантизма вообще противоречиво. Тем более нет оснований отдельно от католической рассматривать «ортодоксальную» протестантскую сотериологию, усвоившую в различных вариантах ту же «юридическую» теорию.
1139. В дополнение и обоснование этих выводов автором составлен краткий очеркобзор истолкования догмата искупления в католическом и протестантском богословии.
1140. Рассматриваемые по этому принципу опыты изложения учения об искуплении П. Светлова, В. Несмелова, М. Тареева и С. Булгакова определяются как отклонение от основного направления русского богословия изучаемого периода. Причем отклонение от следования святоотеческому богословию проявилось как приближение их содержания к богословию протестантскому: у прот. П. Светлова — в заимствовании протестантских попыток смягчения «юридической» теории путем различения объективной и субъективной сторон в искуплении; у проф. В. Несмелова — в самом «методе философской спекуляции», применяемом для богословского истолкования догмата искупления; у проф. М. Тареева — в усвоении субъективно–морального, чисто психологического истолкования искупления от ричлианства; у прот. С. Булгакова — в усвоении протестантского понимания кенозиса и крайних «юридических» воззрений протестантской схоластики XVII века.
1141. См.: Глубоковский Н., проф. Православие по его существу. СПб., 1914. С. 11–12.
1142. Все цитаты заимствуются из главы I настоящего исследования.
1143. Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. Кн. 3. Гл. 27 // Полн. собр. творений. СПб., 1913. Т. 1. С. 293.
1144. Католические богословы могут доказывать, что этих положений не отрицает католическое богословие и что понятие о возрождении человека здесь также имеется. Не возражая против этого, следует заметить, что если не содержание католического вероучения, то схоластическая терминология, в которой это содержание находит свое неудовлетворительное выражение, безусловно, противоречит православному учению о Боге и о спасении.
1145. См., напр., в «Окружных посланиях» Константинопольского и других восточных патриархов от 6 мая 1848 года и августа 1895 года по поводу папских энциклик о соединении Церквей.
1146. Такой анализ был произведен по отношению ко всем рассмотренным произведениям, хотя это и не везде.
1147. См.: Oxenham N. Le Principe des Developpements Theologiques. P., 1909. P. 57.
1148. См.: Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Изд. 4–е. Т. 1. С. 37—65. Этому делению следует прот. Малиновский и И. Николин. В системе архиеп. Филарета (Гумилевекого) разделения на периоды нет, а у еп. Сильвестра (Малеванского) деление другое.
1149. Евфимий Зигабен. Догматическое всеоружие; Никита Хониат. Сокровище православной веры; Св. Симеон Солунский. Церковные разговоры.
1150. В системах архиеп. Филарета и еп. Сильвестра в большинстве разделов после изложения учения святых отцов приводятся мнения различных схоластов и даже протестантских богословов, что было бы уместно только в курсах богословия сравнительного, но не при положительном изложении учения православного.
1151. Разрыв культурных связей с Восточной Церковью начался задолго до разрыва общения. Само «разделение Церквей» объясняется в известной степени этим предшествующим разрывом. Не зная греческого языка, схоласты не знали и не могли использовать творений греческих отцов. Известно, например, что даже Фома Аквинат пользовался компендиумом, в котором находились выдержки из подложных произведений древних отцов, и т. д.
1152. «Tout occidental», по выражению католического богослова Ривьера.
1153. Большая самостоятельность в изучении святых отцов у П. Пономарева по сравнению с исследованиями П. Светлова и И. Орфанитского отразилась на его выводах (см. гл. III и IV).
1154. Пример такого извращения можно указать в системе митр. Макария. В подтверждение своего известного положения (см. введение «Вся тайна нашего искупления…») митр. Макарий приводит большую цитату из творений святителя Григория Богослова: «За каждый наш долг воздано особо Тем, Кто превыше нас; и открылось новое Таинство — человеколюбивое Божие смотрение о падшем чрез непослушание. Для сего рождение и Дева, для сего ясли и Вифлеем; рождение вместо создания, Дева вместо жены, Вифлеем вместо Эдема, ясли вместо рая, малое и видимое вместо великого и сокровенного… Для сего Иисус приемлет крещение и свидетельство свыше, для сего постится, бывает искушаем и побеждает победившего. Для сего изгоняются демоны и великое дело проповеди поручается малым и совершается ими… Для сего древо за древо и руки за руку; руки, мужественно распростертые, за руку, невоздержно простертую; руки пригвожденные за руку своевольную; руки, совокупляющие воедино концы мира, за руку, извергшую Адама. Для сего вознесение на Крест за падение, желчь за вкушение, терновый венец за худое владычество, смерть за смерть» (Цит. по: Макарий, митр. Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 152). В таком виде значение имеют начальное положение — «за каждый наш долг» и последняя часть — «древо за древо, смерть за смерть» и как будто подтверждают положение автора об уплате долга смертью и страданиями.
1155. См. гл. VI.
1156. См.: Рыбаков В., свящ. Историческая справка о Константинопольском Соборе 1156 г. // Странник. 1914. № 3; Арсений, архим. Николай Мефонский, епископ XII в., и его сочинения // Христианское чтение. 1882. № 7/8, 9/10; 1883. № 1/2, 3/4. Акты Собора приведены Никитой Хониатом (Patr. Mique S. Gr. t. 140), также в Speci Cegium Romanum R. t. 10. 1844. (О Соборе упоминают профессора Лебедев и Успенский: «О Византийской образованности».) Также у Hefcle Т. и др.
1157. Истолкование догмата искупления Николаем Мефонским излагает свящ. И. Орфанитский (см.: Историческое изложение догмата об искупительной жертве Господа нашего Иисуса Христа. С. 140–193), но даже не упоминает о Соборе 1156 года и сочинениях, написанных по поводу указанных споров.
1158. Арсений, архим. Николай Мефонский… // Христианское чтение. 1883. №3/4. С. 313.
1159. См.: Христианское чтение. 1883. № 3/4. С. 309.
1160. «У Трех Лиц по единой сущности одно и действование, и хотение, а посему — одно освящение и одно примирение Единого и Триипостасного Бога» (Там же. С. 326). В творениях древних отцов имеется выражение «жертва Отцу», но его следует понимать в смысле домостроительного принятия, по святителю Григорию Богослову, потому что под именем Отца, когда не было противопоставления другим Ипостасям, часто понимался Бог во Святой Троице.
1161. См. гл. V.
1162. Арсений, архим. Николай Мефонский… // Христианское чтение. 1883. N° 3/4. С. 324, 326, 327–328.
1163. Ульман. См. цит. исследование свящ. И. Орфанитского (С. 190–191).
1164. В 1965 году в Ленинградской духовной академии В. Смирновым было написано курсовое сочинение «Николай Мефонский и его богословие». Остается пожалеть о его утрате.
1165. Феодор (Поздеевский), архиеп. Отзыв о сочинении свящ. J1. Архангельского на тему: «Идея спасения в живом церковном сознании по богослужению двунадесятых праздников» // Журналы собраний Совета Московской духовной академии за 1912 г. С. 187.
1166. «Мистика выступает у нашего автора, — говорит западный исследователь сочинений Николая Кавасилы, — не изолированно и не враждебно по отношению к церковному учению и культу, но в мирном соединении с ними. Разрушительное воздействие мистики на догму и разрыв с нею наступают только на Западе» (Guss W. Du Mystik d. Nikolaus Cabasilus. Lpz., 1899. S. 5).
1167. «Ибо истина не поддается отвлеченным понятиям» (Сет. Ириней Лионский. Сохранившийся фрагмент (34) // Соч. СПб., 1900. С. 542), и святые отцы «оставляли диалектику у входа в церковь» (Сет. Григорий Богослов. Творения. 4. 4. 1889. С. 3). Тем более невозможно заимствование разумения этой истины из отвлеченных построений богословия инославного, оттуда, где самая действенность истины спасения представляется сомнительной.
1168. Совершенно неуместно поэтому оставление без внимания в богословских исследованиях аскетических творений святых отцов–подвижников. Плодотворность их изучения можно видеть в исследованиях патриарха Сергия, архиеп. Гурия (Степанова) и др.
1169. Экзегезис в современной западной богословской науке, преимущественно протестантской, сводится в настоящее время к сложнейшему филологическому анализу, установлению правильного чтения и перевода, разумению одной буквы, но не духа Священного Писания.
1170. Окружное послание… восточных патриархов, от 6 мая 1848 г. СПб., 1859. § 21. С. 43.
1171. Неправильное понятие о Боге проявляется в истолкованиях, сохраняющих «юридическое» понимание искупления. Что же касается истолкований «либерально–протестантских», то в них догматическое учение о Боге открыто отрицается. В богословии, хотя бы только претендующем на название православного, появление таких истолкований невозможно. Автор системы, наиболее приближающейся в русском богословии к либерально–протестантскому, проф. М. Тареев, считал необходимым многократно оговариваться и подчеркивать, что его система не выходит из границ обязательного догматического учения.
1172. Гл. V; VII, 2.
1173. Другой причиной указанного противоречия между отдельными трактатами может быть заимствование этих трактатов из разных систем и соответствующие исправления, что часто имело место в русском «школьном» богословии.
1174. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 11.
1175. Там же. С. 15. К этому рассуждению полностью применимо сравнение Штрауса с «параллелограммом сил» Ньютона, где «Божественная любовь сама по себе требовала помилования, Божественное правосудие, также само по себе, — беспощадного наказания виновных, а из взаимодействия обеих сил получается в результате диагональ сатисфакции».
1176. Это разделение свойств и действий особенно проявилось у А. Беляева (любовь Божественная. См. гл. I).
1177. См. гл. VI.
1178. См. гл. V.
1179. Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. Кн. 1. Гл. 10 // Полн. собр. творений. Т. 1. СПб., 1914. С. 177.
1180. Там же. Гл. 14. С. 185–186.
1181. В трактате о Боге митрополит Макарий избегает такой ошибки: «Кто не знает, — цитирует он свт. Григория Нисского, — что естество Божие, в чем бы ни состояла Его сущность, есть едино, просто, несложно и отнюдь не может быть представляемо в виде какого‑либо многоразличного сочетания? Но так как человеческая душа, вращающаяся долу и погруженная в земное тело, не в состоянии разом обнять искомого (Бога), — то она и восходит к непостижимому естеству многообразно и многочастно посредством многих умопредставлений, а не может одною какою‑либо мыслию постигнуть сокровенное» (Православно–догматическое богословие. Т. 1. С. 149).
1182. Свт. Иоанн Златоуст. Творения / Изд. СПб. духовной академии. СПб., 1912. Т. 2. С. 100. Определение правды Божией в школьных системах как «такового свойства, по которому Он воздает всем нравственным существам каждому по заслугам, а именно: добрых награждает, а злых наказывает» (Макарий, митр. Православно–догматическое богословие. Т. 1. С. 140. Ср.: Филарет, архиеп. Православно–догматическое богословие. 4. 1. С. 59) нельзя считать бесспорным. В русской богословской литературе имеются и другие определения: «нормы жизни» (архиеп. Гурий (Степанов)); «неизменности Божией в отношении к человеку» (архиеп. Андрей (Ухтомский)); «правда Божия есть единственно возможная форма Божественной любви к свободной твари, которая требует, чтобы сам человек участвовал в деле устроения своего блага» (Горский М., свящ. Правда и милость Божия). См. еще у проф. Пономарева и т. д. Святоотеческое понимание правды Божией не допускает противопоставления ее любви: «Правдою он (Давид) называет здесь человеколюбие; и во многих местах Писания правда употребляется в этом значении — и весьма справедливо» {Сет. Иоанн Златоуст. Творения. СПб., 1899. Т. 5. С. 501). Прп. Исаак Сирин говорит: «Не называй Бога правосудным, ибо правосудие Его не познается на твоих делах» (Слова подвижнические. Сергиев Посад, 1911. С. 430).
1183. Макарий (Булгаков), митр. Православно–догматическое богословие. Т. 1. С. 137— 138. К святоотеческим свидетельствам, приводимым митр. Макарием, см. еще: «…любовь есть не имя, но Божественная сущность, сообщимая и непостижимая и совершенно Божеская» (Св. Симеон Новый Богослов. Божественные гимны. Сергиев Посад, 1917. С. 220). «Бог есть Любовь по существу и самое Существо любви. Все Его свойства суть облачения любви, все действия — выражения любви» (митр. Филарет, см. гл. I настоящего исследования).
1184. Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 1, примеч., 305, 53. В дальнейшем автор «договаривается» (ср.: «мы договорились» — с. 432) до того, что «Христос, взявший на Свою ответственность человечество и воспротивившийся этим, по мысли апостола Павла (?), Отцу» (Там же. С. 44). «Это непокорство Сына и есть то, что называется ходатайством» (Там же. С. 353). «Теперь Отец уже не мог передать суду тварь, Он осудил бы Своего Возлюбленного Сына. Напротив, теперь Его любовь с Сына должна была перейти на тварь, принятую Отцом» (Там же. С. 35), и т. д.
1185. Возражая на такие попытки «исправить ошибку всей древней Церкви», прот. П. Светлов в конце концов глубокомысленно соглашается: «Это действительно так и есть: здесь мы опять наталкиваемся на тайну» (См.: Светлов П. Я., прот. Крест Христов. С. 43–45; примеч. 2 на с. 45).
1186. Послание патр. Сергия от 07.12.1935. N° 135.
1187. Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. Изд. 1–е. Кн. 1. С. 132. Мысль заимствована от святителя Григория Богослова и др. отцов.
1188. А. Городков так резюмирует понимание митр. Филаретом свойств Божиих: «В ряду свойств Божиих можно найти два основных свойства — это беспредельность, или беспредельное совершенство, и любовь» (Городков А. Догматическое богословие по сочинениям Филарета, митр. Московского. С. 63). Интересный и заслуживающий внимания опыт можно видеть в статье: Горский М. свящ. Правда и милость Божия в домостроительстве спасения человека // Вера и Церковь. 1905. № 2–3.
1189. Одна и та же фраза — искупление есть удовлетворение правде Божией — имеет разный смысл в «юридической» и «нравственной» теориях искупления, — говорит проф. П. Пономарев. — В «юридической» она значит: искупление есть возвращение Богу части, восполнение какого‑то недостатка в Боге; в «нравственной» теории она значит: искупление есть исполнение, осуществление правды Божией, определившей, чтобы спасение совершилось через страдания». О первом значении автор говорит, что его нельзя назвать точно передающим учение Священного Писания об искуплении, а второе далеко не отличается точностью (см.: Пономарев П. О спасении. С. 168). Архиепископ Феофан (Быстрое) находит, что в изложении учения об искуплении возможно говорить об оскорблении Божием, гневе Божием и об удовлетворении, но «с упразднением всего дольнего в них и с предложением в высшее духовное значение». Употребление этого термина архиепископом Гурием (Степановым) в соединении с понятием правды Божией как «нормы жизни» вносит в него неопределенность.
1190. «И n'a pas de correspondant en grec» (Sabatier op. cit. P. 94). Аналогичное мнение проф. К. Holl'a см. в примеч. 3 на с. 170, гл. III настоящего исследования.
1191. «Малейшая неправда в представлении объективной стороны нашего спасения должна роковым образом отразиться на всем строе нашей жизни» (Горский Л/., свящ. Правда и милость Божия // Вера и Церковь. 1905, N° 2. С. 182).
1192. Св. Исаак Сирин. Слова подвижнические. Сергиев Посад, 1911. С. 420.
1193. Там же. С. 430–431.
1194. Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. Кн. 3. Гл. 1. С. 241.
1195. «Теологическое» в прямом смысле учения о Боге, богопознания, а не в смысле действия на Бога, как у проф. Пономарева.
1196. Св. Симеон Новый Богослов. Божественные гимны. Сергиев Посад, 1917. С. 220. Ср.: «По величию Божию нельзя познать Его, ибо невозможно измерить Отца, а по любви Его — ибо она ведет нас чрез Слово Его к Богу. Мы, когда Ему повинуемся, всегда познаем, что есть столь великий Бог, и Он Сам по Себе устроил, избрал и украсил и содержит все, а во всем и нас, и этот наш мир» (Св. Ириней Лионский. Против ересей // Соч. СПб., 1900. Кн. 3. Гл. 20. С. 265).
1197. Садковский Д., прот. Беседа «О любви» // Проповеди блаженного Августина. Сергиев Посад, 1913. С. 67.
1198. Письмо патриарха Сергия к митр. Елевферию от 24.06.1984. В том же письме патриарх Сергий называет «юридическую» теорию такой попыткой полного истолкования догмата искупления посредством ограниченных построений человеческого разума.
1199. Святоотеческие свидетельства приведены митр. Макарием (Булгаковым) (Православно–догматическое богословие. Т. 2. С. 17–19).
1200. Изложение учения об искуплении занимает центральное положение во всех попытках христианской теодицеи, которая, в свою очередь, основывается на том положении, что причины зла и страданий в мире заключаются не в Божественном творчестве, а в свободной воле твари. «Вопрос о свободе этого другого (человека по отношению к Богу) не есть какая‑либо частность в христианстве — это вопрос об отношении к Богу мира в целом» (Трубецкой Е. Смысл жизни. С. 43; см. также с. 150 и др.).
1201. Св. Исаак Сирин. Слова подвижнические. С. 207.
1202. Сет. Иоанн Златоуст. Беседы на Послание к Колоссянам // Творения. Т. 11. С. 421.
1203. Сет. Мефодий Патарский, еп. Олимпийский. Полное собрание творений. Спб., 1905. С. (?).
1204. Св. Макарий Египетский. Духовные беседы, послания и слова. Изд. 4–е. 1904. (Беседа 15. §21). С. 121.
1205. Св. Ириней Лионский. Против ересей. СПб., 1900. Кн. 3. Гл. 37. С. (?).
1206. Св. Николай Кавасила. Семь слов о жизни во Христе / Пер. с греч. М., 1874. С. (?).
1207. Филарет (Дроздов), митр. Слова и речи. Т. 5. С. 124. Даже для воплощения Слова, по мысли святителя, нужно было свободное согласие Пречистой Девы: «По малой мере человеческой несколько тысяч лет ожидало сие дело согласия Девы, чтобы могло совершиться» (Там же. Т. 4. С. 440; Т. 5. С. 122).
1208. Сергий (Страгородский), архиеп. Православное учение о спасении. С. 155. Предупреждение патриарха Сергия не было излишним для русского «школьного» богословия. При усвоении «юридического» понимания искупления в его протестантском варианте и истолковании догмата искупления из «соотношения свойств в Боге» учение о свободе человека хотя прямо и не отрицается, но понимание его значения неприметно утрачивается.
1209. Петр (Могила), митр. Православное исповедание. М., 1900. 4. 1, отв. 24, § 25. Можно привести ряд изречений святых отцов, подтверждающих это положение.
1210. «Древле убо от не сущих Создавый мя, и образом Твоим Божественным почтый, преступлением же заповеди паки мя возвративый в землю, от неяже взят бых, на еже по подобию возведи, древнею добротою возобразитися» (тропарь по «непорочных»).
1211. Блж. Августин: «Сам Адам — это есть весь род человеческий». «Все разорили завет Божий в том одном человеке, в котором все согрешили» (Творения. Киев, 1912. 4. 2. С. 252; 4. 5. С. 190).
1212. Сет. Кирилл Александрийский. Творения. СПб., 1912. 4. 15. С. 109–110.
1213. Существенным действием Таинств крещения, миропомазания, покаяния и Евхаристии является преодоление растлевающей человека силы греха, соединение со Христом и сообщение новой жизни человеку–грешнику.
1214. Глубокие и верные в своей основе мысли не находили у митр. Антония (Храповицкого) правильного богословского выражения. Эти особенности его изложения не всеми замечаются и до настоящего времени.
1215. Кроме указанных в настоящем исследовании сочинений митр. Антония, Вл. Троицкого (архиеп. Илариона) и Е. Трубецкого, следует отметить статью П. Левитова «Обоснования вменения первородного греха Адамова всему человечеству» (Вера и Церковь. 1905. N° 10), главу из 2–й части исследования В. Мышцына «Учение апостола Павла о законе дел и законе веры» и др.
1216. В названном труде проф. В. Мышцына и в трудах Вл. Лосского.