Отец Павел Флоренский в «Столпе и утверждении истины» дал то, что он называл «теодицеей» — «оправдание Бога» (понимал он теодицею совсем не по-школьному). «Теодицея» — как бы теория, нахождение человеком Бога. Второй момент философии Флоренского — «антроподицея» — «оправдание человека» — нисхождение Бога к человеку, «практика» веры. «Антроподицеей» в широком смысле Флоренский занимался все время после написания «Столпа», но конкретно он дал ее в «Философии культа».
Флоренский писал об этом: «Антроподицея и Теодицея! Вот два момента, слагающие религию, потому что в основе религии лежит идея спасения, идея обожения всего существа человеческого. Первый из этих моментов есть, по преимуществу, таинство, мистерия, то есть реальное нисхождение Бога к человечеству, самоуничижение Божие или кенозис […] самоуничижение, оправдывающее человека пред лицом Божиим…», «Предполагаемая и отчасти набросанная 2-я часть «Столпа», под иным названием, 2-я половина μάφησις, то есть антроподицея, о тайнах и таинствах, о благодати и боговоплощении во всех видах и образах», «Философия культа» — это смелая, часто опасно сближающиеся с оккультизмом, с кажущийся излишней для христианства мистериальностью, попытка верующей мысли постигнуть самую стихию церковности — богослужение. Действительно, при чтении «Философии культа», иногда кажется, что ее написал не христианин, а неоплатоник, толкующий эзотерические обряды.
Тем не менее Флоренский — один из первых в современную эпоху мыслителей, кто обратился к литургическим сокровищам Церкви, то есть ведь к самой жизни Церкви. Таинство — точка, где община верующих реально соединяется с Богом, где чаемое Преображение уже происходит. Не смотря на все опасные повороты мысли Флоренского, «Философия культа» — великолепная попытка донести до нас живую, огненную реальность богослужения, где горнее нисходит в дольнее, где Бог Живой присутствует среди верных.
Про эту страшную, огненную природу культа, Богоприсутствия Флоренский пишет: «Страх Господень… Мы много слышали (кажется, более иронически), что «начало премудрости — страх Господень». Однако немногие задумывались над неминуемой правдой этих слов, столь близких к суждению философов об изумлении как начале философии. Чтобы иметь познание, надо коснуться предмета познания, признаком, что это прикосновение достигнуто, служит потрясение души, страх. Да, этот страх возбуждается прикосновением к новому, всецело новому, — против нашей повседневной жизни. В чреду впечатлений мира вклинивается неотмирное, ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее, иное. И вклинившись, разрывает ткань обычного, а тем — и наше, приросшее к обычному, сознание; проникает, как меч обоюдоострый, до разделения души и духа, до той спайки, где собственно и соприкасается наше ноуменальное недро с областью феноменов, обнаружений и мирских проникновений. Проникши же — ожогом ожигает наше Я: из Времени мы узрели Вечность.
Ах, когда железом каленым прижигается слизистая оболочка—тогда никто не спрашивает себя, хочется это или не хочется, нравится или не нравится: тогда — не до психологизмов. «Воистину есть так, — существенно», — скажет прижигаемый. Но это «есть» скажется само, не от раздумий, — выкрикнется. Таков и страх Божий. Когда воистину — не манерничая и томно жеманясь — воспримем Божество — тогда не до сентиментальных излияний. Тогда, великим страхом сотрясаемые, из глубины своей возопием: «Ты есть — воистину». Первое, что священные Дельфы заставляли сказать богомольца, — это «Ει, Еси». Но «Еси» — нелегкое слово, в сотрясении лишь скажется оно».
