Быть христианином

Быть христианином

Митрополит Антоний Сурожский

Содержание

Информация о первоисточнике

О Церкви

О таинствах Церкви

О покаянии

Об исповеди

Духовность и духовничество

О молитве

О болезнях

О святости и духовности

О браке, о детях

О смерти

О жизни христианской

Информация о первоисточнике При использовании материалов библиотеки ссылка на источник обязательна.

При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:

Интернет-издание Электронная библиотека "Митрополит Сурожский Антоний" (mitras.ru/).

Преобразование в форматы epub, mobi, fb2

"Православие и мир. Электронная библиотека" (lib.pravmir.ru).

О Церкви Митрополит Сурожский Антоний

 О ЦЕРКВИ

Один важный момент христианства — то, что Сам Христос ничего не написал. Евангелие, которое у нас есть, это память Церкви, память самых близких учеников Христа о том, что они пережили, чему научились, общаясь с Ним; но Сам Христос не оставил за Собой книгу, как оставляли многие другие учители. Что же Он за Собой оставил? Знаем ли мы с достоверностью, что Он говорил, чему учил, каков был Его образ? Да, знаем, и гораздо надежнее, чем если бы у нас была книга, в которую мы “вчитывали” бы то, что нам хочется в ней увидеть, как мы постоянно делаем, читая произведения разных писателей: мы видим себя в них и воспринимаем книгу только в меру своего понимания. Христос не оставил книги, но оставил живое общество, которое называется Церковью и которое Его лично знает.

Я говорю “знает”, а не только “знало”, потому что из столетия в столетие все те, кто стал верующим, это люди, так или иначе встретившие Христа, и они могут повторить слова одного из Посланий апостола Иоанна: О том, что мы слышали, [...] что видели своими очами, что рассматривали, и что осязали руки наши [...], возвещаем вам (I Ин. 1:1-3); мы говорим о том, что для нас абсолютно несомненная реальность в пределах нашего опыта. Это из столетия в столетие случается с бесчисленным количеством людей. И надо помнить, что Церковь — не просто сообщество людей, объединенных, как говорится в Катехизисе, догматами, священноначалием и таинствами. Конечно, все это есть в Церкви и является как бы составной частью ее, но есть в Церкви и другая сердцевина: встреча, — встреча лицом к лицу со Христом. Эта встреча может быть потрясающая или может произойти исподволь, едва заметно, но она всегда должна осуществиться, чтобы человек мог сказать: “Я — верующий”.

Но тут есть момент, который мне кажется очень важным. Вера, то есть опыт встречи с Богом невыразим. Передать то, что случилось, невозможно; на человеческом языке можно выразить только то, что доступно языку, нашему восприятию. Я вам расскажу откровенно, хотя, может быть, некстати, что со мной случилось, и потом перейду к вопросу о том, как вера может найти себе выражение.

Я родился до первой мировой войны. Мой опыт жизни заключает все трагические годы жизни России и заграничной эмиграции. Обстоятельства были такие, что я никакого церковного или даже просто христианского учения не слышал. В эмиграции я жил в закрытой школе, выходил из нее только на несколько часов в воскресенье; тогда было не до того, чтобы меня учить, — тогда меня надо было утешить, обрадовать. И поэтому я о Боге никаких понятий не имел. Я знал, что мои родители верят в Бога, но кроме этого не знал ничего. И так длилось довольно долго. Я поступил мальчиком в русскую молодежную организацию. Там был отец Георгий Шумкин, о котором я говорил в прошлой беседе; он передо мной открыл таинство всепобеждающей любви, — любви, которая может ликовать или быть крестной мукой. Но это я воспринял только как его личное, непонятное мне свойство. Потом прошли годы. О Боге я слышал, но не интересовался Им.

И вот раз во время игры в волейбол к нам, мальчикам лет четырнадцати, подошел наш руководитель и сказал: “Вот, ребята, мы пригласили священника провести с вами беседу, потому что наступает Страстная седмица, идите в зал”. Все отказались, я в том числе особенно резко. Другие были сколько-то церковны, а я никакого представления об этой области не имел и ответил, что я ни в Бога, ни в священников не верю и никакого желания не имею куда-то идти учиться тому, что мне совершенно не нужно. Руководитель мой был умный, он не сказал, что это будет хорошо для моей души, — я бы ему ответил, что у меня души нет, поэтому мне не нужен и священник. Руководитель мне сказал: “Ты себе представь, чтó разнесет по Парижу этот священник, если никто из вас не пойдет на его беседу! Я тебя не прошу слушать, ты пойди, сядь в угол и думай свои мысли”. Я решил, что из лояльности к организации могу это сделать; пошел, сел в угол и собирался думать свои думы. Но к моему несчастью (а может, счастью) оказалось, что священник говорил слишком громко и мне мешал думать; а то, чтó он говорил, начало меня возмущать в такой степени, что я стал прислушиваться. Нас тогда готовили к тому, чтобы с мечом в руках возвратиться и спасать Россию от большевизма, а он плел нам о Христе, — о смирении, о терпении, о кротости, о всех добродетелях, до которых нам никакого дела не было, потому что они никакой, как нам казалось, пользы не принесли бы нашему делу. Я слушал с возрастающим возмущением; когда он кончил свою беседу, я не вернулся на поле игры, а помчался домой и попросил мать дать мне Евангелие, потому что мне хотелось лично удостовериться. Я помню свои слова ей: “Я хочу проверить, потому что если в Евангелии сказано то, что этот священник говорит, я кончил с Богом, кончил со Христом и выкину свой крестильный крест”. Раньше чем читать, поскольку я был мальчик разумный, я вспомнил, как батюшка говорил, что есть четыре Евангелия; из этого я заключил, что одно должно быть короче других, и если уж терять время на чтение Евангелия, давай-ка прочту самое короткое. И тут я попался — не батюшке, а Богу, потому что начал читать Евангелие от Марка, которое было предназначено для таких мальчиков, как я, для дикарей. Я начал читать, и между первой и третьей главой, которые я читал медленно, потому что не привык к устарелому языку даже русского перевода, вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, за которым я читаю, стоит живой Христос. Я Его не увидел, я не обонял ничего, не слышал ничего. Я откинулся на своем стуле, убедился, что это не видение, не галлюцинация, а совершенно простая уверенность, что Он тут стоит. И тогда я подумал: если это так, то все, что сказано о Нем, должно быть, правда; если Он умер и теперь живой, значит, Он — Тот, о Котором говорил отец Сергий...

Я начал читать Евангелие уже вразбивку, и несколько вещей меня тогда особенно поразили. Я привык рассматривать жизнь как джунгли, всякий человек был для меня опасностью, врагом; чтобы выжить в джунглях ранней эмиграции, надо было окаменеть, стать твердым, непроницаемым. И вдруг я вижу, что в Евангелии от Матфея сказано: Бог повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми (см. Мф. 5: 45). Я подумал: если Бог любит и добрых, и злых, а я хочу быть с Богом, то должен тоже начать любить не только добрых, которые меня любят и ко мне хороши, но и злых, которых я так боюсь и до сих пор ненавидел. Я задумался над этим и решил: хорошо; что бы люди мне ни делали, я их буду любить ради того, чтобы остаться со Христом; пусть они меня хоть кипятком ошпаривают, я все равно не откажусь от этой любви... На следующий день, когда я вышел на улицу, я смотрел на толпу людей, которая устремлялась на вокзал (мы тогда жили за городом) и думал: Бог их всех сотворил, Он всех любит, и я всех буду любить... Это было мое первое впечатление. До конца выразить я это не могу; я могу лишь описать в таких бедных словах то, как это сказалось, но передать, чтó произошло в моей душе от того, что я вдруг оказался лицом к лицу со Христом, я никоим образом не могу.

Что же это значит? Это значит, что вера, по слову Апостола, есть уверенность в невидимом (Евр. 11:1). Христа я не видел, но я Его встретил, и абсолютно уверен в этом до сих пор, спустя почти восемьдесят лет, как я был уверен тогда.

Но потом мне пришлось выражать свою веру, передавать ее. И много лет спустя мне попала книга святого Макария Египетского, где он делает различие между опытом веры и выражением его на словах. Он говорит: представьте себе, что темной ночью вы лежите в челноке, который несет река или море. Над вами бездонное небо, звезды, вас качает вода, и вы всем существом переживаете это баюкание. А потом начинается отлив, и ваш челнок садится на песок. В тот момент вы уже не чувствуете убаюкивающего качания челнока, но во всем вашем существе оно продолжает присутствовать. Вы знаете, что оно было, вы все еще чувствуете его в себе. Это и есть момент, когда из опыта веры мы можем перейти в ее выражение, можем начать говорить о том, что пережили всем телом, всей душой.

И это очень важный момент в Церкви. Все апостолы, все святые, все грешники, которые когда-либо прикоснулись хоть края ризы Христовой, могут сказать: в тот момент что-то со мной случилось, в тот момент я что-то пережил, почувствовал, и могу попробовать вам это передать как-то косвенно... А что значит “косвенно”? Мы все умеем говорить, но передать — как возможно? Неужели человек просто поверит мне или кому-нибудь из нас, потому что мы скажем: “Это со мной случилось”? А может, ты врешь, может, ты ошибаешься, может, тебе показалось. Как это объяснить?..

И вот тут мне вспоминается рассказ из Евангелия о том, как Христос явился после Своего Воскресения десяти ученикам (Иуда уже умер, а Фомы с ними не было). Они встретили Христа и возликовали о том, что Он жив, что смерть над Ним не имеет власти, что Он победил зло, смерть; победа принадлежит Ему. А потом вернулся Фома, и остальные ему начали рассказывать о том, что видели воскресшего Христа. Он окинул их взором и ответил: Если не вложу перста моего в раны от гвоздей, не поверю (Ин. 20 :25). Почему? Потому что, глядя на них, он увидел, что с ними ничего решительного не случилось. Да, они ликовали, но остались теми же самыми учениками, какими были раньше. Преображения в них Фома не увидел. Это преображение случилось позже, когда они приняли дар Святого Духа. Но до того Фома не мог поверить их словам, потому что не увидел в них решительной и решающей перемены.

И вот это случается с нами постоянно. Между нами, грешниками, которые иногда светим малым светом, как свечка может гореть на чердаке, и святыми, которые сияют, как святой Серафим Саровский просиял перед глазами Мотовилова, разница, конечно, колоссальная. Но если человек может через нас, в нас увидеть какой-то свет, если он, глядя на нас, увидит, что мы не такие, какие все люди, что из нас льется свет вечной жизни, тогда он может поверить нашему слову, вернее, даже не слову, — поверит нам. Один христианский писатель говорит, что между неверующим и верующим должна быть такая же колоссальная разница, как между изваянием, статуей и живым человеком. Статуя может быть прекрасна, прекраснее всякого человека, но она остается деревом или камнем. Человек может быть и невзрачен, но в нем что-то сияет Божественным светом. И этот писатель говорит, что когда неверующий встречает верующего, он должен бы остановиться и воскликнуть: “Что случилось? Я ожидал встретить статую, а передо мной статуя, которая ожила, она живая, движется, она мне передает нечто, чего я никогда раньше не видел!”

Вот это — существо Церкви в личности каждого человека, по мере его приближения ко Христу, приобщения Христу, принятия Святого Духа, в этом разница между человеком верующим — и неверующим, чуждым Церкви. Но “чуждый” человек тоже является человеком в полном смысле слова. Это человек, который, как сухие дрова, ждет момента, когда искра падет, и он сам загорится. Он не “обесчеловечен” своим неверием, это человек, который еще не нашел полноты жизни. И нам, верующим, нам, которые встретили Бога и Христа, надлежит сиять таким светом, излучать такой свет, — не обязательно слепящий, может быть, свет малой свечки, который заставил бы встречающих нас сказать: “В этом человеке есть нечто, чего никогда раньше и ни в ком я не встречал!”.

Это — существо Церкви, это — ее настоящая природа. Церковь тогда делается тем, чем она по существу является: телом Христовым, то есть продолжением через тысячелетия и века воплощенного присутствия Бога, плотью Сына Божия, предлагаемой нам в Таинствах, и присутствием Святого Духа. Церковь — явление Христа, явление Святого Духа, явление вечной жизни. Церковь — место, где Бог и человек соединены, место, где Бог может встретить чуждого до сих пор Ему человека; и самое чудо этой встречи. Вот чем является Церковь.

О таинствах Церкви Митрополит Сурожский Антоний

О ТАИНСТВАХ

Сейчас речь будет о таинствах Церкви; и для того, чтобы понять их значение, надо углубиться немножко больше, чем я это сделал в прошлой беседе, в понимание самой Церкви. Церковь — это Богочеловеческое общество, где присутствует полнота Божества, так же как полнота человечества; а вместе с этим Церковь является человеческим обществом на пути к спасению. Это я хочу пояснить.

Божественная природа Церкви определяется тем, что первым ее членом является Господь наш Иисус Христос и в Нем обитает вся полнота Божества телесно (Кол. 2:9). Кроме этого, благодаря тому, что Христос присутствует в Церкви полнотой Своего человечества и полнотой Своего Божества, Церковь соединена неразлучно и с Богом Отцом, и со Святым Духом, Который послан в нее и ей в день Пятидесятницы, и присутствие Которого продолжает действовать в каждом члене Церкви. Но и человечество присутствует в Церкви в двух видах: с одной стороны, совершенное человечество, каким мы его видим во Христе, с другой стороны — несовершенное человечество, какое мы сами являем лично как особи и все вместе. Поэтому о Церкви можно сказать, что она — Богочеловеческое общество, но человеческий элемент в ней непрост: с одной стороны, явлена полнота того, чем должен и может быть человек, с другой — неполнота того, чем он является в данное время. И тут можно сказать словами отца Георгия Флоровского, одного из самых великих богословов нашего времени, что Церковь одновременно и дома, и на пути, in рatria et in via. Она дома в том отношении, что невозможно ничего прибавить к тому, что представляет собой Церковь; однако каждый из нас должен себя перерасти благодатью Святого Духа и в течение всей своей жизни входить все глубже и глубже в полноту церковную.

И вот это не может быть совершено человеческой — даже самой доброй — волей. Мы можем жаждать, томиться по Богу, можем делать все, что нам доступно, для того чтобы вырваться из нашего греховного состояния и прорваться к Богу, но это совершить до конца сами не можем. Так же как в человеческих отношениях: можно любить человека всем сердцем, всем существом, но если не встречаешь ответной любви, то соединение двух не может совершиться. Конечно, Бог нас любит. Он нас полюбил раньше даже, чем мы Его познали, раньше, чем мы себе представили, кто Он такой и каков Он. Апостол Павел рассуждает о том, как изумительно, как невероятно и сверх нашего понимания то, что Христос Свою жизнь мог отдать за нас, когда мы были еще врагами Богу. Он говорить, что и за друга своего мало кто жизнь свою положит, а за врагов?.. А Христос нас так именно полюбил, Бог во Христе такую любовь проявил к нам. И мы можем рваться к Богу, обращаться к Нему всем своим существом, не страшась того, что Он нас не примет.

Но осуществить ту полноту, о которой мы мечтаем — это значит стать не только теми людьми, какими мы были бы, если бы не падение, если бы мы остались первобытным, невинным человечеством, — это значит стать святым человечеством. Разница в том, что человек был создан свободным, то есть мог определить свою судьбу с Богом, без Него или против Него. Тогда человек был невинен в том смысле, что в нем не было греха. Грех появился в момент, когда человек отвернулся от Бога ради того, чтобы познать себя и мир собственными, тварными силами. Это то, что мы называем первородным грехом: первое отпадение от Бога, которое лишило человека возможности расти ровно и врастать в тайну Божества.

И вот для того, чтобы мы могли совершить то, к чему были призваны, Господь учредил таинства. Таинство — это Божественное действие, которое нас приобщает к тому, что является нашей и тварной, и Божественной природой. Тварной — в том отношении, что мы перестали быть той тварью, какой ее задумал и сотворил Бог: невинной, чистой, открытой Богу до конца, без тени. Однако мы призваны и эту меру перерасти в приобщении Богу. И поэтому таинства каким-то изумительным образом употребляют вещество тварного мира для того, чтобы нас приобщить к тайне Божества. И на этом стоит остановить внимание на мгновение.

Каким образом тварное вещество может нас приобщать тому, чего мы сами достичь не способны? Дело в том, что тварь порабощена греху, вернее, порабощена несовершенству человеческим грехом, но как таковая тварь остается безгрешной, и поэтому Бог может все тварное освятить полнотою Своего присутствия и благодати и через тварь передать нам этот дар благодати и Богоприсутствия. Когда Бог стал человеком, Он приобщился ко всему веществу вселенной; вещество вселенной могло Его принять, — оно Богу никогда не изменяло, никогда не восставало против Бога. И вот в таинствах Господь Иисус Христос берет, скажем, хлеб и вино, при крещении берет воду, при миропомазании елей и т.д., и это вещество соединяет с Собой, так, чтобы это вещество, передаваемое, отдаваемое нам, могло нас освятить. В водах крещения, силой освящаемых вод, мы очищаемся от нашего греха. В даре Святых Таин мы приобщаемся Телу и Крови Христовым, потому что хлеб и вино могут приобщиться Богу непосредственно, даром Божиим, тогда как мы сами, просто своей волей, не можем больше этого сделать.

Совершителем всякого таинства является Сам Господь Иисус Христос и Дух Святой. Человек никакими своими силами, даже при рукоположении в священство, даже при посвящении в епископство не получает власть над тварным миром, не может просто взять хлеб земли и сделать его частью Тела Христова или взять чашу вина и ее сделать частью Крови Христовой. Это может совершить только Сам Господь Иисус Христос. И в этом отношении единственный Тайносовершитель — Бог.

Но тогда ставится вопрос: какова роль священника? Нужен ли он для чего-либо? Да, он нужен, потому что для того, чтобы совершилось чудо, нужно сотрудничество человека, нужна его добрая воля, нужна его вера, нужна его открытость, нужен его дар самого себя. И священник — человек, которого Бог ставит на той грани, на которой по праву может стоять только Сам Господь Иисус Христос. Это одно из самых потрясающих переживаний жизни, когда человек, поставляемый в дьякона, впервые проходит грань царских врат. До этого он входил в алтарь боковыми дверями, теперь он входит через царские врата, через которые только Царь Славы может вступить по достоинству и по праву. В этот момент я всегда останавливаю рукополагаемого и ему говорю: “Ты понимаешь, чтó сейчас совершается? Ты сейчас пройдешь через грань, которую только Христос может по праву пройти, и ты можешь пройти эту грань, только если ты так соединен со Христом, что Его смерть, Его мертвость по отношению к греху становится твоей, и Его жизнь тоже становится твоей”.

И в таинствах дьякон будет участвовать, участвует как икона, как образ. Он — глас Божий, и одновременно — глас народа. Он глас народа в том смысле, что он кричит от имени всей твари и всего собравшегося народа: “Господи, приди! Господи, соверши над нами непостижимое таинство, соедини нас с Собой! Очисти нас от греха, приобщи нас Твоей святости!” И в ответ на это Дух Святой сходит на воды Крещения, на хлеб и вино Причащения, на елей Миропомазания. Это мы должны помнить. Каждый священник должен помнить, что он стоит во имя всего народа, является как бы частью этого народа, требующего спасения, и он стоит, произнося слова, которые только Христос может произнести, которые Он может изречь над хлебом, над вином, над водами Крещения и т.д. Таким образом, таинства являются действиями Божиими, которые нас приобщают Божественной тайне и тайне нашего истинного человечества. В тайне Крещения мы постепенно становимся, постоянно возрастая, теми людьми, которыми призваны стать, очищаемся от греха, который нас отделяет от Бога, делаемся чистыми, подобными Адаму и Еве, какими они были сотворены. Больше того: мы перерастаем эту меру приобщенностью ко Христу, Который нас присоединяет Своей человечности, то есть человечности совершенной, и в ней приобщает нас и Своему Божеству.

Может быть, стоит остановиться отдельно и особенно на тайне Крещения. Тайну Крещения мы можем понять из событий, которые описаны в Евангелии. Есть как бы три момента в тайне Крещения. Первый момент — крещение Иоанново. Иоанн Креститель звал к себе народ и говорил: “Покайтесь!” — то есть отрекитесь от всего греховного, от всей нечистоты, от всей неправды, от всей своей порабощенности злу; и чтобы показать свою готовность к этому, погрузитесь в воду, как бы смойте с себя нечистоту. Один замечательный пастырь мне говорил, как он понимает это крещение. Он говорил, что когда Христос погружается в эти воды, Он погружается в воды, отяжелевшие всем грехом человечества, отяжелевшие смертностью, которую влечет за собой грех. И Он, в Свою очередь погружаясь в эти воды, погружается в смертность, не принимая на Себя грех, но принимая на Себя все последствия греха. Этот священник дал пример, который меня тогда очень поразил. Это погружение (говорил он) подобно тому, как можно чистый лён погрузить в краску: лён, конечно, не меняется по существу, но мы его вынимаем окрашенным. Вот что совершается в крещении Христовом. Оно неизбежно связано с крещением Иоанновым, крещением покаяния людей, которое эти воды как бы заполняет смертностью человеческой. Христос принимает на Себя эти воды как смерть всего человечества, которую Он понесет до Креста.

И когда мы погружаемся в воды Крещения, мы погружаемся в воды, из которых Христос как бы извлек всю смертность, всю нечистоту: воды эти прикоснулись к чистоте, к святости Самого Христа, и теперь преисполнены огнем Божества, в них Христос сжег смертность, приняв ее на Себя. Когда мы приходим креститься, мы должны помнить, что погружаемся в воды, являющиеся символом смерти и воскресения. Это очень просто себе представить; ребенку это понять легче, может быть, чем ученому человеку, который хочет видеть символы. Если человека погрузить с головой в воду, это смерть ему. И когда нас погружают с головой в крестильные воды, мы должны это ощутить как момент, когда смерть пришла к нам, если только мы не будем вызваны из этой стихии смерти голосом Божиим. И второе действие: мы восходим, выходим из этих вод, и это — символ нашего воскресения. Мы выходим — и дышим по-новому. Мы очищены от нашего первородного греха отречения от Бога, чуждости Ему, и выходим в область новой жизни. Мы делаемся теперь Христовыми, мы на себе как бы несем чистоту, святость Христа вместе с Его вечной жизнью, которая нам дана. Но — Боже мой! — что это значит? Это значит, как апостол Павел говорит, что раньше, до Крещения мы оскверняли только себя самих, а если мы оскверняем нашу плоть и душу после Крещения, мы оскверняем Самого Христа. Апостол очень трагически это выражает, когда взывает к верующим и говорит: неужели мы возьмем члены тела Христова — то есть наши члены, руки, ноги, все тело — и сделаем их членами блудницы? (см. 1 Кор. 6: 15). И не обязательно в блудном грехе, а во всем том, что является “блудом” по отношению к Богу: действием, мыслями, чувствами, желаниями, поступками, которые никак не совместимы с нашим единством со Христом.

В этом трагическое значение Крещения, его предельное значение: мы делаемся Телом Христовым, и все то, что мы совершаем над своим телом, над своей душой, над своей жизнью, мы совершаем, словно мы богоубийцы или люди, уже вторично отрекающиеся от Христа после того, как стали едины с Ним. Это очень большая ответственность...

Но только погрузившись в эти воды и приняв это единство со Христом, мы можем идти дальше от Крещения к Дару Святого Духа, Который, конечно, нам дается немедленно, так же как Он был дан Христу, когда Он вышел из вод Иорданских; и дальше идти к царским вратам, через которые мы еще не пройдем, но из которых к нам выйдет Христос, приобщая нас Телу и Крови Своим.

Вот в чем сущность всех таинств.

О покаянии Митрополит Сурожский Антоний

О ПОКАЯНИИ

Обратимся теперь к двоякой теме: о покаянии и об исповеди. Исповедь, конечно, содержит в себе покаяние, но чтобы понять, в чем суть покаяния, надо говорить о нем отдельно. Покаяние заключается в том, что человек, который до того отвернулся от Бога или жил собой, вдруг или постепенно понимает, что его жизнь не может быть полной в том виде, в каком он ее переживает. Покаяние заключается в том, чтобы обернуться к Богу лицом. Это момент — только изначальный, но решительный, когда мы вдруг переменяем курс и вместо того, чтобы стоять спиной или боком по отношению к Богу, к правде, по отношению к своему призванию, делаем первое движение, — мы обратились к Богу. Мы еще не покаялись, в том смысле, что не изменились, но для того, чтобы это случилось, мы должны что-то пережить: невозможно отвратиться от себя и обратиться к Богу просто потому, что нам вздумалось.

Бывает, что человек живет спокойно, ничего особенного с ним не происходит, он как бы “пасется” на поле жизни, щиплет траву, не думая ни о бездонном небе над собой, ни о какой-либо опасности; ему жить хорошо. И вдруг случится нечто, что обращает его внимание на то, что не все так просто; вдруг он обнаруживает: что-то “не то”. Каким образом? Это бывает очень разно.

Бывает, что человек совершает тот или другой как будто незначительный поступок — и вдруг видит его последствия. Помню одного мальчика: он размахивал кинжалом и задел сестренке глаз. Она на всю жизнь осталась слепа на один глаз; а брат ее никогда не забыл того момента, когда вдруг понял, чтó значит бездумно, безответственно играть таким предметом как кинжал. Это не значит, конечно, что он боялся прикоснуться к кинжалу или к перочинному ножу; но он знал: самые незначительные действия могут иметь окончательное, трагическое значение.

Бывает, что мысль, которая приводит нас к покаянию, настигает нас не так трагично, а мы вдруг слышим, что о нас думают люди. У нас всегда хорошее представление о самих себе, и когда нас критикуют, у нас тенденция думать, что тот человек, который нас не видит такими прекрасными, какими мы себя видим, ошибается. И вдруг мы услышим мнение других людей о нас. Мы считали себя героями, а все думают, что мы трусы. Мы считали себя безукоризненно правдивыми, а люди думают, что мы лукавы, и т.д. Если остановиться вниманием на этом, мы уже ставим перед собой вопрос: что я?.. И в тот момент, когда мы ставим перед собой этот вопрос, встает и следующий: какое мое призвание в жизни?.. Я говорю не о ремесленном призвании, а — каким человеком я могу стать? Неужели я удовлетворен тем, чем являюсь? Не могу ли я себя как бы перерасти, стать лучше?..

Иногда бывает, что не народный глас, не голос того или другого нашего знакомого обращает наше внимание на нас самих, а чтение, например, Евангелия. Я читаю Евангелие и вдруг вижу, каков может быть человек; я вижу образ Христов во всей его красоте или, во всяком случае, в той мере красоты, какую я способен воспринять, и начинаю себя сравнивать. Вот когда я начинаю обращаться не на себя самого, а либо на образ Христа, либо на то, что обо мне думают люди — тогда-то и начинается суд надо мной. И в тот момент, когда начинается суд, начинается и покаяние. Это еще не полнота покаяния, потому что произнести над собой качественный суд не значит быть раненным в душу тем, что я совершил или чем являюсь. Иногда головой мы сознаем, что плохи или должны бы быть иными в том или другом отношении, а чувством мы этого не можем пережить. Я вам дам пример.

В 1920-ые годы во Франции был съезд Русского Студенческого Христианского Движения. Там присутствовал замечательный священник, отец Александр Ельчанинов, писания которого некоторые из вас, наверное, читали, потому что они были изданы не только за границей, но теперь и в России. К нему на исповедь пришел офицер и сказал: “Знаете, я вам могу выложить всю неправду моей жизни, но я ее только головой сознаю; мое сердце остается совершенно нетронутым, мне все равно. Головой я понимаю, что это все зло, а душой не отзываюсь ни болью, ни стыдом”. И отец Александр сделал потрясающую вещь; он сказал: “Не исповедуйтесь у меня, это будет совершенно напрасно. Завтра, перед тем как я буду служить литургию, вы выйдете вперед и, когда все соберутся, повторите то, что только что сказали мне, и принесете исповедь перед всеми собравшимися”. Офицер согласился на это, потому что чувствовал, что он мертвец, что в нем жизни нет, что у него только память да голова, но сердце мертво и жизнь в нем погасла. И он вышел с чувством ужаса: вот, я сейчас начну рассказывать, и весь съезд от меня отвернется. Все с ужасом посмотрят на меня с мыслью: мы думали, что он порядочный человек, а он не только негодяй, но и мертвец перед Богом... Он стал, пересилил свой страх и ужас и начал говорить. И случилось нечто для него совершенно неожиданное: в момент, когда он сказал, для чего он стал перед царскими вратами, весь съезд к нему обратился сострадательной любовью, он почувствовал, что все ему открылись, все открыли объятия своего сердца, все с ужасом думают о том, как ему больно, как ему стыдно.. И он разрыдался и в слезах произнес свою исповедь; и для него началась новая жизнь.

Тут мы касаемся очень важного момента, именно — покаяния. Покаяние не заключается в том, чтобы хладнокровно увидеть в себе грех и его принести Богу на исповеди; покаяние заключается в том, чтобы нас что-то так ударило в душу, что из наших глаз и из нашего сердца вырвались слезы. Святой Варсонофий Великий говорит, что слезы истинного покаяния могут нас очистить так, что уже делается ненужным идти на исповедь, потому что то, что простил Бог, человеку нечего разрешать. Есть и другое место у ученика святого Симеона Нового Богослова, святого Никиты Стифата, где говорится, что слезы истинного покаяния могут вернуть человеку даже потерянную телесную девственность... Покаяние должно быть именно такое.

Но мы не можем так каяться постоянно, это нам не под силу. Что же нам делать? Делать надо вот что. Вы, наверное, читали о том, как совершаются раскопки древних городов или памятников. Приходит археолог и начинает скрести землю. Сначала он видит только обыкновенную почву, но постепенно начинает различать какие-то очертания того, что давным-давно легло под землю. Это уже первое видение. Когда мы самым зачаточным образом видим в себе что-либо недостойное ни нас самих, ни той любви и уважения, которыми мы окружены, ни той любви, которую Бог нам проявляет, это уже начало нашего прозрения, и мы можем пойти на исповедь и сказать: “Я знаю теперь, что под почвой, может быть, очень глубоко, лежит мир греха, но кое-что я о нем узнал уже на поверхности, я хочу это принести Богу и сказать: я это увидел. Ты мне помог это увидеть, Господи, и я отрекаюсь от этого зла. Я пока еще не умею каяться, но умею знать, что это несовместимо ни с моей дружбой с Тобой, ни с тем отношением, каким я окружен своими близкими, ни с тем, чем я хочу быть...” Существует средневековая разрешительная молитва, оканчивающаяся словами: “И да простит тебе Господь все грехи, в которых ты истинно раскаялся”. Прощается не просто то, что ты рассказал, а то, перед чем ты содрогнулся душой, что тебя обдало ужасом. Остальное является новой твоей задачей. Ты должен дальше и дальше, глубже и глубже уходить в себя, в эти раскопки, и продолжать находить то, что недостойно ни тебя, ни Бога, ни того, что о тебе думают люди. Таким образом исповедь делается частью постепенно углубляющегося покаяния, перед тобой постепенно раскрываются новые глубины.

Но вы скажете: “Неужели жизнь заключается в том, чтобы уходить в эти глубины, видеть в себе только зло, одно зло, всё уходить в тьму? С этим жить нельзя!” Нет, с этим жить нельзя, но тьму разгоняет свет. Если мы видим в себе что-либо темное, то лишь потому, что свет проник в новую глубину нашей жизни. Вот пример, который я даю детям, но и взрослым иногда не вредно услышать детский пример. Когда дети говорят: “Я всматриваюсь во все зло, которое во мне есть, и не умею его искоренять, вырывать из себя”— я отвечаю: “А скажи: когда ты входишь в темную комнату, неужели для того, чтобы в ней перестало быть темно, ты машешь белым полотенцем в надежде, что тьма разойдется, рассеется?” — “Нет, конечно нет!” — “А что ты делаешь?” — “Я открываю ставни, открываю занавески, открываю окно”. — “Вот именно! Ты проливаешь свет туда, где царила тьма. Так же и тут. Если ты хочешь по-настоящему каяться, исповедоваться поистине и меняться, тебе не надо сосредотачиваться только на том, что в тебе плохо, тебе нужно как бы впустить в себя свет. А для этого надо обратить внимание на то, что у тебя уже есть светлого, и во имя этого света бороться со всей тьмой, которая в тебе есть”. — “Да, но как это делать? Неужели думать о себе: вот, я такой хороший в том или другом отношении?” — “Нет. Читай Евангелие и отмечай в нем те места, которые ударяют тебя в душу, от которых трепетно делается сердце, ум светлеет, которые соберут твою волю к желанию новой жизни. И знай, что в этом слове, в этом образе, в этой заповеди, в этом примере Христа ты нашел в себе искорку Божественного света. В этом отношении оскверненная, потемневшая икона, которой ты являешься, просветлела. Ты уже хоть немного похож на Христа, в тебе уже немного начинает проявляться образ Божий. А раз так, то запомни, что если ты будешь грешить против этого, ты будешь осквернять святыню, которая в тебе уже есть, уже живет, уже действует, уже растет. Ты будешь потемнять в себе образ Божий, гасить свет или окружать его тьмой. Этого не делай! И если ты будешь верен тем искрам света, которые в тебе уже есть, то постепенно тьма вокруг тебя будет рассеиваться. Во-первых, потому что там, где свет, тьма уже рассеяна, а во-вторых, когда ты обнаружил в себе какую-то область света, чистоты, правды, когда ты вдруг смотришь на себя и думаешь: в этом отношении я на самом деле настоящий человек, не только мразь, которую я себе представлял, — тогда ты можешь начать бороться с тем, что наступает на тебя, как враги наступают на город или на войско, чтобы свет потемнел в тебе. Ты, например, научился почитать чистоту. И вдруг в тебе поднимается грязь мыслей, телесных желаний, чувств, чувственность. В этот момент можешь себе сказать: я обнаружил в себе искорку целомудрия, искорку чистоты, желание кого-то полюбить без того чтобы этого человека осквернить даже мыслью, не говоря уж о прикосновении; нет, эти мысли я в себе допустить не могу, не стану. Я буду бороться против них; и для этого обращусь ко Христу и буду кричать к Нему: Господи, очисти! Господи, спаси! Господи, помоги! — и Господь поможет. Но Он не поможет тебе, раньше чем ты сам поборешься”.

Есть рассказ в жизни святого Антония Великого о том, как он отчаянно боролся с искушением, боролся так, что наконец в изнеможении упал на землю и лежал без сил. И вдруг перед ним явился Христос. Не имея даже сил подняться, Антоний говорит: “Господи, где же Ты был, когда я так отчаянно боролся?” И Христос ему ответил: “Я стоял невидимо рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы только ты сдался. Но ты не сдался — и победил”.

И вот я думаю, что каждый из нас может научиться так каяться и приходить на исповедь каждый раз уже с новой победой и с новым видением того поля битвы, которое перед нами раскрывается все шире и шире. И мы можем получить прощение наших грехов от Христа, прощение того, что мы уже в себе начали побежать; и кроме того, получить благодать и новую силу побеждать то, что мы еще не победили.

Об исповеди Митрополит Сурожский Антоний

ОБ ИСПОВЕДИ

Говоря о покаянии, я только коснулся исповеди, но вопрос об исповеди настолько важен, что я хочу на нем остановиться подробнее и глубже.

Исповедь бывает двоякая. Бывает личная, частная исповедь, когда человек подходит к священнику и открывает в его присутствии свою душу Богу. И бывает общая исповедь, когда люди сходятся большой или малой группой, и священник произносит исповедь за всех, включая себя самого. Я хочу остановиться сначала на частной исповеди и обратить ваше внимание вот на что.

Человек исповедуется - Богу. В поучении, которое священник произносит перед исповедью отдельного человека, говорится: “Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое; я же - только свидетель”. Это надо помнить: мы исповедуемся не священнику и не он является нашим судьей. Я бы сказал больше: даже Христос в этот момент не является нашим Судьей, а является сострадающим нашим Спасителем. Это очень, очень важно, потому что когда мы приходим на исповедь, мы находимся в присутствии свидетеля. Но что это за свидетель, какова его роль?

Свидетели бывают различные. Например: случилась авария на дороге. Какой-то человек стоял при дороге и видел, что случилось; его спрашивают, что произошло. Ему совершенно все равно, кто прав, кто виноват, он просто говорит: я видел то-то и то-то... Есть другой род свидетелей - на суде: один свидетельствует против подсудимого, другой - в его пользу. Это совершенно иное положение, и этому частично соответствует священник, потому что он стоит перед Христом и говорит: “Господи, он к Тебе пришел в покаянии, - прими его! Уж если мне его жалко, то, конечно, Тебе его жалко много больше, чем мне. Я его спасти не могу, я могу с ним кое-чем поделиться, чем-то помочь, но Ты можешь его преобразить”.

А есть третий род свидетеля. Когда совершается брак, приглашают самого близкого человека. Он - тот, кто в Евангелии назван “друг жениха” ( в нашей практике можно было бы сказать также “друг невесты”). Это самый близкий жениху и невесте человек, который может разделить с ними самым полным образом радость преображающей встречи, соединяющего чуда.

И вот священник занимает это положение: он - друг Жениха, друг Христов, он кающегося приводит к Жениху-Христу. Он - тот, который так глубоко связан любовью с кающимся, что готов с ним разделить его трагедию и привести его к спасению. И когда я говорю “разделить его трагедию”, то говорю о чем-то очень, очень серьезном. Мне вспоминается один подвижник, которого однажды спросили: “Каким образом каждый человек, который к тебе приходит и рассказывает о своем житье-бытье, даже без чувства покаяния или сожаления, вдруг бывает охвачен ужасом перед тем, насколько он грешен, и начинает каяться, исповедоваться, плакать - и меняться?” И этот подвижник дал замечательный ответ. Он сказал: “Когда человек приходит ко мне со своим грехом, я этот грех воспринимаю как свой. Мы с этим человеком едины; те грехи, которые он совершил действием, я непременно совершил мыслью или желанием, или поползновением. Поэтому я переживаю его исповедь, как свою собственную, я (как он говорил) схожу ступенька за ступенькой в глубины его мрака, и когда я дошел до самой глубины, я его душу связываю со своей душой и каюсь всеми силами своей души в грехах, которые он исповедует и которые я признаю за свои. И тогда он охвачен моим покаянием и не может не каяться, и выходит освобожденным; а я по-новому каялся в своих грехах, потому что я с ним един состраданием и любовью”.

Это предельный пример того, как священник может подойти к покаянию другого человека, как он может быть другом жениха, как он может быть тем, который приводит кающегося ко спасению. Но для этого священник должен научиться состраданию, должен научиться чувствовать и сознавать себя единым с кающимся.

А произнося слова разрешительной молитвы, священник их либо предваряет наставлением, либо нет. И это тоже требует честности и внимания. Иногда бывает, что священник слушает исповедь, и вдруг ему явно, как бы от Бога, от Духа Святого открывается, чтó он должен сказать кающемуся. Ему может показаться, что это не к делу, но он должен слушаться этого голоса Божьего и произнести эти слова, сказать то, что Бог ему положил на душу, на сердце и в ум. И если он так поступит, даже когда это как будто не относится к исповеди, которую принес кающийся, он говорит то, что нужно кающемуся.

Иногда у священника нет чувства, что эти слова от Бога. (Знаете, и у апостола Павла в посланиях встречаются места, где он пишет: “Это я вам говорю именем Божиим, именем Христовым...”, или “Это я вам говорю от себя...”). Но это не значит, что тогда слова священника - “отсебятина”; это то, что он познал из личного опыта, и он делится этим опытом, - опытом греховности, опытом покаяния и того, чему его научили другие люди, более чистые, более достойные, чем он сам.

А порой и этого нет. Тогда можно сказать: “Вот что я вычитал у святых отцов, вычитал в Священном Писании. Я могу тебе это предложить, ты это прими во внимание, задумайся, и может быть через эти слова Божественного Писания тебе Бог скажет то, чего я не могу сказать”.

А иногда честный священник должен сказать: “Я всей душой болел с тобой во время твоей исповеди, но сказать тебе на нее ничего не могу. Я буду молиться о тебе, но совета дать не могу”. И у нас есть пример тому. В житии преподобного Амвросия Оптинского описываются два случая, как к нему приходили люди, открывали свою душу, свою нужду, и он три дня их держал без ответа. И когда наконец у него настоятельно просили ответа, он сказал: “Что я могу ответить? Вот три дня я молю Божию Матерь меня просветить и дать ответ, - Она молчит; как же я могу говорить без Ее благодати?”

Вот то, что я хотел сказать о частной, личной исповеди. Человек должен прийти и свою душу изливать. Не повторять чужие слова, смотря в книжку, а поставить перед собой вопрос: если бы я стал теперь перед лицом Христа Спасителя и всех людей, которые меня знают, что явилось бы для меня предметом стыда? что я не готов открыть перед всеми, потому что было бы слишком страшно, что меня увидели, каким я себя вижу?.. Вот в чем надо исповедоваться. Поставь себе вопрос: если моя жена, мои дети, мой самый близкий друг, мои сослуживцы знали бы обо мне то или другое, было бы мне стыдно или нет? Если стыдно - исповедуй. Если то или другое стыдно открыть Богу (Который и без того это знает, но от Которого я стараюсь это спрятать) или было бы страшно - открой это Богу. Потому что в момент, когда ты это откроешь, все то, что ставится в свет, делается светом. И тогда ты можешь исповедоваться и произносить свою исповедь, а не трафаретную, чужую, пустую, бессмысленную исповедь.

А если речь идет о детях, надо помнить, что детям нельзя навязывать исповедь, которая не является их собственной исповедью. Нельзя им говорить: “Ты запомни, что ты меня рассердил тем-то, что в этом ты поступил не право, вот покайся в этом”. Надо дать ребенку свободу стать перед Богом как перед другом, и с Ним поделиться всей своей жизнью и душой, - даже своей болью о родителях, даже тем, как он их переживает иногда тяжело.

А теперь я хочу сказать коротко об общей исповеди. Общая исповедь может произноситься по-разному. Обыкновенно она произносится так: собирается народ, священник говорит какую-то вступительную проповедь и затем по книге читает как можно большее число тех грехов, которые он ожидает от присутствующих. Этот перечень может быть формальным. Сколько раз я слышал: “Я не вычитывал утренних и вечерних молитв”, “я не вычитывал канонов”, “я не соблюдал постов”, я не делал того, я не делал другого... Это все формально. Да, это не формально в том смысле, что это реальные грехи каких-то людей, может быть, даже самого священника, но это не обязательно реальные грехи этих людей; реальные грехи бывают иные.

Я вам расскажу, как провожу общую исповедь сам. Общая исповедь у нас бывает четыре раза в году. Перед исповедью я провожу две беседы, которые направлены на понимание того, чем является исповедь, чем является грех, чем является Божия правда, чем является жизнь во Христе. Каждая беседа длится сорок пять минут, все собравшиеся сидят, слушают, затем наступает получасовое молчание, в течение которого каждый должен продумать то, что слышал, посмотреть на свою душу и продумать свою греховность. А затем бывает общая исповедь. Мы собираемся на середине храма, я надеваю епитрахиль, перед нами Евангелие, и обыкновенно я читаю Покаянный канон Господу Иисусу Христу. И под влиянием канона произношу вслух собственную исповедь - не о формальностях, а о том, в чем меня попрекает моя совесть и что открывает передо мной читаемый мною канон. Каждая исповедь бывает иная, потому что каждый раз слова этого канона меня обличают по-иному, в другом, и я каюсь перед всеми людьми, называю вещи своим языком, своим названием. Не так, чтобы меня потом ходили и упрекали конкретно в том или другом грехе, а так, чтобы каждый грех был раскрыт перед людьми как мой собственный. И если, произнося исповедь, я не чувствую, что истинно каюсь, я произношу и это в качестве исповеди: “Прости меня, Господи! Вот, я произнес эти слова, но они до моей души не дошли”… Эта исповедь длится обыкновенно минут тридцать-сорок, в зависимости от того, что я могу поисповедовать перед людьми. И одновременно люди исповедуются - молча, а иногда и вслух произнося: “Да, Господи! Прости меня, и я виноват в этом!” Но это является моей личной исповедью. И к сожалению, я настолько греховен и настолько похож на каждого, кто присутствует на этом действии, что мои слова раскрывают перед людьми их собственную греховность.

После этого мы молимся. Мы читаем часть покаянного канона, читаем молитвы перед Святым Причащением (не все, а избранные, которые относятся к тому, о чем я говорил или как исповедовался). Затем все становятся на колени, и я произношу разрешительную молитву всем. Если кто-то считает нужным потом подойти и отдельно сказать о том или другом грехе, он свободно может это сделать. Но я на опыте знаю, что такая общая исповедь учит людей приносить частную исповедь. Многие мне говорили сначала: “Я не знаю, с чем прийти на исповедь. Я знаю, что согрешил против множества заповедей Христовых, сделал очень много дурного, но я не могу это как бы собрать в покаянную исповедь”. А после такой общей исповеди люди приходят и говорят: “Я теперь знаю, я научился, как исповедать собственную душу, опираясь на молитвы Церкви, опираясь на покаянный канон, опираясь на то, как Вы сами исповедовали свою душу и как люди вокруг меня эту же самую исповедь воспринимали и приносили, словно собственную”. Я думаю, что это очень важный момент: чтобы общая исповедь была уроком того, как исповедоваться лично, а не “вообще”.

Иногда приходят люди и вычитывают длинный список грехов - которые я по списку знаю, потому что у меня есть те же самые книжки, что у них. И я их останавливаю, говорю: “Ты не свои грехи исповедуешь, ты исповедуешь грехи, которые можно найти в номоканоне, в молитвенниках. Мне нужна твоя исповедь, вернее, Христу нужно твое личное покаяние, а не общее трафаретное покаяние. Ты не можешь чувствовать, что осужден Богом на вечную муку, потому что не вычитывал вечерние молитвы или не читал каноны, или не так постился”.

Больше того: иногда бывает, что человек и старается, например, поститься, а потом срывается и чувствует, что осквернил весь свой пост, что ничего не остается от его подвига. А на самом деле Бог совершенно иными глазами на это смотрит. Это я могу вам разъяснить одним примером из собственной жизни. Когда я был врачом, я занимался одной бедной русской семьей. Денег я с них не брал, потому что у них никаких денег не было. Но как-то в конце Великого поста, в течение которого я постился, если можно так сказать, “зверски”, то есть не нарушая никаких уставных правил, они меня пригласили на обед, и оказалось, что они в течение какого-то времени из своего отсутствия денег собирали гроши, чтобы купить маленького цыпленка и меня угостить. Я на этого цыпленка посмотрел и увидел в нем конец моего подвига постного. Конечно, я съел кусок цыпленка, - я не мог их оскорбить отказом; но потом пошел к своему духовному отцу и говорю: “Знаете, отец Афанасий, со мной такое горе случилось! В течение всего поста я, можно сказать, постился в совершенстве, а сейчас, на Страстной седмице, съел кусок курицы”. Отец Афанасий на меня посмотрел и сказал: “Знаешь, если бы Бог на тебя посмотрел и увидел, что у тебя нет никаких грехов, а кусочек курицы может тебя осквернить, Он тебя от этого защитил бы; но Он посмотрел и увидел в тебе столько греховности, что никакая курица тебя осквернить не может”. Я думаю, что многие из нас могут запомнить этот пример для того, чтобы быть честными, правдивыми людьми, а не просто держаться устава. Да, я съел кусочек этой курицы, но вопрос был в том, что я его съел ради того, чтобы не огорчить людей. Я ее съел не как какую-то скверну, а как дар человеческой любви. Есть место в писаниях отца Александра Шмемана, где он говорит: все на свете - не что иное, как Божия любовь; и даже пища, которую мы вкушаем, является Божественной любовью, которая стала съедобной...

Духовность и духовничество Митрополит Сурожский Антоний

ДУХОВНОСТЬ И ДУХОВНИЧЕСТВО

 Тема моего доклада – духовность и духовничество или, если предпочитаете, духовное окормление или душепопечение.

Я хотел бы сначала определить слово “духовность”, потому что обычно, когда мы говорим о духовности, мы говорим об определенных выражениях нашей духовной жизни, таких как молитва, как подвижничество; и это ясно из таких книг, как, например, книги Феофана Затворника. Мне кажется, однако, надо помнить, что духовность заключается в том, что в нас совершает действие Святого Духа, и духовность не есть то, что мы ею обозначаем обычно, а эти проявления таинственного действия Духа Святого.

И это сразу нас ставит по отношению к духовничеству в очень четкое положение, потому что тогда речь не о том, чтобы человека воспитывать по каким-то принципам и научить его развиваться в молитве или аскетически по каким-то трафаретам. Духовничество тогда будет состоять в том, чтобы духовник, на какой бы степени духовности он сам ни находился, зорко следил за тем, что над человеком и в человеке совершает Святой Дух, возгревал бы Его действие, защищал против соблазнов или падений, против колебаний неверия; и в результате духовническая деятельность может представиться, с одной стороны, гораздо менее активной, а с другой стороны – гораздо более значительной, чем мы часто думаем.

Раньше чем пойти дальше, я хочу сказать два слова о том, что духовничество – не однозначное понятие. Есть, как мне кажется, три типа духовников.

На самом основном уровне это священник, которому дана благодать священства, который в себе носит не только право, но и благодатную силу совершать таинства – таинство Евхаристии, таинство Крещения, таинство Миропомазания, но также и таинство Исповеди, то есть примирения человека с Богом. Большая опасность, которой подвергается молодой неопытный священник, полный энтузиазма и надежды, состоит в том, что подчас молодые люди, выходящие из богословских школ, воображают, будто рукоположение наделило их и умом, и опытностью, и “различением духов”, и делаются тем, что в аскетической литературе называли “младостарцами”; то есть, не обладая еще духовной зрелостью, не обладая еще даже тем знанием, которое дает просто личный опыт, они думают, что их научили всему, что может им помочь взять кающегося грешника за руку и повести от земли на небо.

И, к сожалению, это случается слишком часто, и во всех странах: молодой священник, в силу своего священства, но не потому, что он духовно опытен, и не потому, что Бог его к этому привел, начинает руководить своими духовными детьми “указами”: этого ты не делай; это ты делай; такую-то литературу не читай; в церковь ходи; отбивай поклоны... И в результате получается некая карикатура духовной жизни у его жертв, которые делают всё, что, может быть, и делали подвижники, – но те-то делали это из духовного опыта, а не потому что они дрессированные животные. А для духовника – катастрофа, потому что он вторгается в такую область, в которую у него нет ни права, ни опыта вторгаться. Я настаиваю на этом, потому что это насущный вопрос для священства.

Старцем можно быть только по благодати Божией, это харизматическое явление, это дар; и научиться быть старцем нельзя, так же как нельзя выбрать своим путем гениальность. Мы все можем мечтать о том, чтобы быть гениальными, но мы отлично понимаем, что Бетховен или Моцарт, Леонардо да Винчи или Рублев обладали такой гениальностью, которой нельзя научиться ни в какой школе, и даже нельзя научиться длительным опытом, но которая является Божественным даром благодати.

Я настаиваю на этом, может быть, слишком долго, потому что мне кажется, что это насущная тема — в России, возможно, больше, чем на Западе, потому что роль священника в России гораздо больше центральна. И часто молодые священники — молодые или по возрасту, или по своей духовной зрелости или незрелости — “управляют” своими духовными детьми вместо того, чтобы их взращивать.

Взращивать — это значит относиться к ним и поступать с ними так, как садовник относится к цветам или к растениям: надо знать природу почвы, надо знать природу растения, надо знать условия, в которые они поставлены, климатические или другие, и только тогда можно помочь – и это всё, что можно сделать – помочь этому растению развиться так, как ему свойственно по его собственной природе. Ломать человека для того, чтобы его сделать подобным себе – нельзя. Один духовный писатель Запада сказал: духовное чадо можно привести только к нему самому, и дорога внутрь его жизни бывает иногда очень долгая... В житиях святых можно увидеть, как большие старцы это умели делать, как они умели быть собой, но прозреть в другом человеке его исключительное, неповторимое свойство, и дать этому человеку, и другому, и третьему возможность быть тоже самими собой, а не репликами этого старца или, еще хуже, его трафаретным повторением.

Пример этому в истории Русской Церкви – встреча Антония и Феодосия Печерских. Феодосий был воспитан Антонием, и, однако, их жизнь ничего общего не имеет в том отношении, что Антоний был отшельником, а Феодосий – основоположником общего жития. Казалось бы – как мог Антоний приготовить его делать то, чего он сам не стал бы делать, и воспитать его таким человеком, каким он сам не хотел быть и к чему Бог его самого не призывал? Мне кажется, тут надо очень зряче различать между нашим желанием сделать человека подобным себе и желанием сделать его подобным Христу.

Старчество, как я сказал, это благодатный дар, это духовная гениальность, и поэтому никто из нас не может думать о том, чтобы вести себя подобно старцам. Но есть еще промежуточная область – это отцовство. И опять-таки, слишком часто молодой – и не такой молодой – священник, только потому, что его называют “отец такой-то”, воображает, что он не просто исповедальный священник, а действительно “отец”, в том смысле, в котором Павел говорил, что пестунов у вас много, но я родил вас во Христа; и то же самое в свое время говорил святой Серафим Саровский. Отцовство заключается в том, что какой-то человек – и это может быть даже не священник – родил к духовной жизни другого человека, который, вглядевшись в него, увидел, как старое присловье говорит, в его глазах и на его лице сияние вечной жизни и потому мог к нему подойти и просить быть ему наставником и руководителем.

Отца отличает также то, что он как бы одной крови, и в духовной жизни – одного духа со своим учеником, и может его вести, потому что между ними есть истинное, не только духовное, но и душевное созвучие, Вы, наверное, помните, как в свое время египетская пустыня была перенаселена подвижниками и наставниками, и, однако, люди не выбирали себе наставника по признаку его выдающейся славы, не шли к тому человеку, о котором говорилось больше всего хорошего, а находили такого наставника, которого они понимали и который их понимал.

И это очень важно, потому что послушание не в том, чтобы делать слепо то, что говорит некто, имеющий над вами или материально-физическую, или душевно-духовную власть; послушание заключается в том, что послушник, выбрав себе наставника, которому он верит безусловно, в котором он видит то, что он сам ищет, вслушивается не только в каждое его слово, но вслушивается и в тон голоса, и старается через все проявления личности наставника и все проявления его духовного опыта перерасти самого себя, приобщиться к этому его опыту и стать человеком, который уже вырос за предел той меры, которой он мог бы достичь своими собственными усилиями. Послушание – это раньше всего стремление слушать, и слышать не только умом, не только ухом, но всем существом, открытым сердцем, благоговейным созерцанием духовной тайны другого человека.

А со стороны духовного отца, который вас родил или который вас воспринял уже рожденными, но может быть отцом для вас, должно быть глубокое благоговение к тому, что в вас совершает Святой Дух. Духовный отец – так же, собственно, как любой добросовестный приходской священник – должен быть в состоянии (и это порой дается ценой усилия, вдумчивостью, благоговейным отношением к тому, кто к нему приходит) видеть в человеке ту красоту образа Божия, которая никогда не отнимается; если даже человек поврежден грехом, духовник должен видеть в нем икону, которая пострадала от условий жизни, или от человеческой небрежности, или от кощунства; видеть в нем икону и благоговеть перед тем, что осталось от этой иконы, и ради этой божественной красоты, которая в нем есть, работать над тем, чтобы устранить все, что уродует этот образ Божий. Отец Евграф Ковалевский, будучи еще мирянином, как-то мне сказал: когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем ни добродетелей, которых может и не быть, ни успехов, которых он не имеет, но Он видит незыблемую, сияющую красоту Собственного Образа... И вот, если духовник не способен видеть в человеке эту извечную красоту, видеть в нем уже начинающееся свершение его призвания стать по образу Христа богочеловеком, то он не может его вести, потому что человека не строят, не делают, а ему помогают вырасти в меру собственного его призвания.

И тут слово “послушание”, может быть, следует немножко уяснить. Обыкновенно мы говорим о послушании как о подчиненности, подвластности, а подчас и порабощении духовнику или тому, кого мы назвали – совсем напрасно и во вред не только себе, но и священнику – духовным отцом или своим старцем. Послушание же заключается именно в том, что я сказал выше: в слушании всеми силами души. Но это обязывает в равной мере и духовника, и послушника; потому что духовник должен прислушиваться всем своим опытом, всем своим существом и всей своей молитвой, и скажу больше: всем действием в нем благодати Всесвятаго Духа, к тому, что совершает Дух Святой в человеке, который ему доверился. Он должен уметь проследить пути Духа Святого в нем, он должен благоговеть перед тем, что Бог совершает, а не стараться воспитать либо по своему образцу, либо по тому, как ему кажется, человек должен бы развиться, как “жертва” его духовного водительства.

И с обеих сторон это требует смирения. Ожидаем мы легко смирения со стороны послушника или духовного чада; но сколько смирения нужно священнику, духовнику для того, чтобы никогда не вторгаться в святую область, чтобы относиться к душе человека так, как Моисею приказал Бог отнестись к той почве, которая окружала купину неопалимую. И каждый человек – потенциально или реально – уже является этой купиной; и всё, что его окружает, это почва святая, на которую духовник может ступить, только иззув свои сапоги, никогда не вступить иначе, чем как мытарь, стоящий у притолоки храма, глядящий в храм и знающий, что это область Бога Живого, место святое, и он не имеет права войти туда иначе, как если Сам Бог велит или Сам Бог подскажет, какое действие совершить или какое слово сказать.

Одна из задач духовника в том, чтобы воспитать человека в духовной свободе, в царственной свободе чад Божиих, и не держать его в состоянии инфантильности всю жизнь: чтобы он не прибегал всегда по пустякам, пусто, напрасно к своему духовному отцу, а вырос в такую меру, когда он сам научится слышать то, что Дух Святой глаголет неизреченными глаголами в его сердце.

И если подумать о том, что значит смирение, можно обратиться к двум коротким определениям. Первое – “смирение” по-русски это состояние примиренности, когда человек примирился с волей Божией, то есть отдался ей неограниченно, полностью, радостно, и говорит: “Делай со мной, Господи, что хочешь!” – но в результате примирился и со всеми обстоятельствами собственной жизни: всё – дар Божий, и доброе, и страшное. Бог нас призвал быть Его посланниками на земле, и Он нас посылает туда, где мрак, чтобы быть светом; где безнадежье – чтобы быть надеждой; где радость умерла – чтобы быть радостью. И наше место не просто там, где покойно, в храме, или при совершении литургии, когда мы защищены взаимным присутствием, а там, где мы стоим в одиночку, как присутствие Христово во мраке обезображенного мира.

Если подумать затем о латинских корнях смирения, то humilitas происходит от слова humus, обозначающего плодородную землю. Подумайте – об этом тоже пишет Феофан Затворник, – что представляет собой земля: она лежит, безмолвная, открытая, беззащитная, уязвимая, перед лицом неба; она принимает от неба и зной, и лучи солнечные, и дождь, и росу, но она принимает также то, что мы называем удобрением – то есть навоз, отбросы, всё, что мы в нее кидаем, – и что случается? – она приносит плод, и чем больше она выносит того, что мы душевно называем унижением, оскорблением, тем больше она приносит плода.

И вот смирение – это раскрыться перед Богом так совершенно, чтобы никак против Него, против воздействия Святого Духа или против положительного образа Христа, Его учения не защищаться и быть уязвимыми для благодати, как в греховности нашей мы уязвимы бываем от рук человеческих, от острого слова, от жестокого поступка, от насмешки, – и отдать себя так, чтобы по нашему собственному желанию Бог имел право совершить над нами, что бы Он ни захотел: всё принимать, открываться, и тогда дать просто Святому Духу нас покорить.

Мне кажется, что если и духовник будет учиться смирению в этом смысле: видеть в человеке извечную красоту, и знать свое место (а это место такое дивное, такое святое: место друга жениха, которому невеста – не его невеста, но который поставлен обречь встречу жениха и невесты), тогда духовник может действительно быть спутником своего духовного чада, идти шаг за шагом с ним, оберегая его, поддерживая его и никогда не вторгаясь в область Святого Духа; и тогда духовничество делается частью той духовности и того возрастания в святость, к которой каждый из нас призван и которую каждый духовник должен помочь своим духовным детям совершить.

Но где искать духовников? Беда в том, что старцев, даже духовников, нельзя искать, потому что мы можем обойти весь мир и не найти; но опыт подсказывает, что иногда Бог нам посылает нужного человека в нужную минуту хоть на короткий срок. И он тогда вдруг делается для нас тем, чем старцы были в продолжительном отношении. Знаете, я часто думаю, что мой как бы небесный покровитель – валаамова ослица, которая заговорила и сказала пророку то, чего он сам видеть не мог, в том смысле, что так часто ко мне приходит человек, и я не знаю, что ему ответить, и вдруг нечаянно скажу что-нибудь – и оказывается правильно. И я думаю, что в такой момент Бог тебе дает слово; но рассчитывать на то, что твой опыт, твоя начитанность тебе даст возможность это всегда делать, невозможно, и поэтому приходится очень часто благоговейно промолчать, а потом сказать человеку: знаешь, я сейчас не могу тебе ответить... И у нас есть замечательный пример в жизни Амвросия Оптинского; к нему приходили люди, прося совета, он их заставлял два-три дня ждать; и в одном случае купец пришел, говорит: мне надо возвращаться, у меня лавка закрыта, а ты мне ответа не даешь... И Амвросий ему ответил: не могу тебе ничего сказать! Я спрашивал ответа у Божией Матери, и Она молчит... И я думаю, что и мы могли бы сказать: я мог бы тебе от ума, от книг, от рассказов что-то сказать, но это было бы нереально, – и вот я не могу тебе ничего сказать. Молись, я буду молиться, если что-нибудь мне Бог на душу положит, я тебе напишу, я тебе скажу – и человек относился бы тогда к слову, которое ты скажешь, когда ты говоришь его, совсем иначе, чем когда на все случаи жизни у тебя прописные истины, потому что все наизусть знают твои прописные истины: единственный вопрос в том, что он не знает, которая к нему относится вот сейчас.

Теперь я хочу пояснить, что когда я говорил о гениальности, я не говорил ни о священстве, ни даже о категории духовного отцовства, а специально и исключительно о старчестве. И я употребил слово “гениальность”, потому что в области разговорного языка оно выражает то, что можно назвать иначе “благодатность”. В области мирской это гениальность музыкальная, артистическая, математическая – это нечто, чего мы не можем достигнуть никакими собственными усилиями. Поэтому я говорил не о священстве вообще, и, конечно, не думал порочить приходского священника, самого молодого, простого, но искреннего, который делает свое священническое дело, исповедуя людей, делясь с ними тем, чему он научился от отцов Церкви, от богословов, от собственного духовника, от окружающей его христианской молитвенной среды. Это драгоценная вещь. Но есть момент, который меня немножко смущает: это то, что некоторые священники – и чем больше они духовно неграмотны и незрелы (это относится также и к мирянам, но сейчас я бью по священникам, потому что они “профессионалы”), тем легче они думают, что как только они облечены в рясу, надели епитрахиль, они будут говорить от Бога. Я помню очень уважаемого человека, которого сейчас многие считают великим старцем на земле, который мне говорил: я больше не молюсь, когда люди ставят мне вопрос, потому что так как после молитвы я говорю Святым Духом, то если они не исполнят точно то, что я скажу, они грешат против Духа Святого и им нет прощения... Вот это я имел в виду; это, конечно, слава Богу, крайность. И я в ужасе, что человек может думать, что потому что он трижды сказал: “Господи, просвети мой ум, еже помрачи лукавое похотение”, то следующие его слова будут просто пророчеством от Бога.

И я думаю, что тут просто элементарный разум играет роль: можно говорить о том, что ты знаешь достоверно. Скажем, беря пример громадного масштаба: святой апостол Павел мог говорить с совершенной достоверностью и уверенностью о том, что воскрес Христос, потому что он встретил живого, воскресшего Христа на пути в Дамаск; о некоторых других вещах он говорил не из такого первичного опыта. Другие люди также обладают определенным опытом, меньшего масштаба, может быть, меньшей силы, но о котором они могут говорить: “Да, я знаю достоверно” – как один безбожник, обратившийся к Богу, написал во Франции книгу под названием “Бог существует, я Его встретил”.

Священник – и мирянин – могут также говорить из опыта церковного, которому они причастны, даже если не обладают им полностью; потому что имея общие с другими некоторые опытные предпосылки, они могут прислушиваться к опыту других, опыту, который еще не стал полностью их опытом, но когда это нужно другому, они могут сказать: это – правда, потому что это говорит Церковь, и я знаю из недр церковных больше, чем я знаю из собственного опыта... И, наконец, есть вещи, о которых мы можем говорить только потому, что их нам открыл Господь.

О молитве Митрополит Сурожский Антоний

О МОЛИТВЕ

 Если верно то, что я раньше говорил о Церкви: что она является местом встречи, больше того — местом соединения Бога с человеком и одновременно самым чудом этого соединения, то справедливо сказать, что есть три элемента в жизни верующего и Церкви в целом, которые абсолютно необходимы. Первое — это, конечно, то действие Божие, которое нас с Ним соединяет. Я не говорю сейчас о Воплощении, а именно о таинствах, о тех действиях Господних, которые совершаются Им — над нами, но не без нас, потому что в таинствах с нашей стороны требуется открытость, вера, жажда встречи с Богом. С другой стороны, дары Божии нам предлагаются, но мы должны бороться за то, чтобы эти дары не только стали нашим достоянием, но пронизали нас до самых глубин. И поэтому если мы хотим быть членами Церкви, учениками Христа, друзьями Христа, то вступает в силу момент верности. А это означает постоянный подвиг, постоянную борьбу с самим собой, с грехом, со всеми силами зла, какие только встречаются нам в жизни. И наконец, на основании этой борьбы и дара Божия в таинствах вырастает встреча совершенно иного рода, постоянная, все углубляющаяся, которая совершается в молитве. И вот о молитве мне хочется кое-что сказать.

Мы часто думаем о молитве в уставных или формальных категориях. Часто, придя на исповедь, люди говорят, что не выполняли своего молитвенного правила или тех или других молитвенных действия. Но молитва не только в этом. Разумеется, и это играет свою роль (и к этому я вернусь), но самая сущность молитвы — это наша устремленность к Богу, устремленность к тому, чтобы встретить Его лицом к лицу. И в конечном итоге молитва — это предстояние перед Богом, которое начинается со слов и вырастает и углубляется до созерцательного молчания.

Я вспоминаю сейчас одного западного подвижника, приходского священника деревушки в центральной Франции. Он часто видел, что в храме сидит старик, — сидит, глядит перед собой и молчит. И как-то священник обратился к нему с вопросом: “Дедушка, что ты часами здесь делаешь? Губами не шевелишь, пальцы твои не бегают по четкам: чем ты занят?” И старик на него посмотрел и тихо ответил: “Я на Него гляжу, Он глядит на меня, и мы так счастливы друг с другом”. Это была подлинная встреча в глубинах молчания.

Я вспоминаю другого человека, неизвестного миру, моего духовного отца, архимандрита Афанасия (Нечаева). Перед своей смертью он мне написал: “Я познал тайну созерцательного молчания, теперь я могу умереть” — и через три дня он умер. Самая глубина молитвы заключается в том, чтобы встретить Бога лицом к лицу (я говорю сейчас не о зрении глаз, а о встрече в самых тайниках и глубинах нашей души) и с Ним там пребывать. И конечно, к этому следует стремиться, этому мы должны учиться.

Первое: мы должны учиться молчать. Мы должны научиться стать перед Богом или просто сесть перед лицом Божиим и молчать, дать всем силам воображения, всем мыслям улечься, всем чувствам успокоиться. Я вам могу опять-таки дать пример этого.

Много лет тому назад, как только я стал священником, меня послали в старческий дом. Там, между прочими, жила старушка ста одного года, которая после первого моего там богослужения подошла ко мне и говорит: “Отец Антоний, я от вас хочу совета. Я уже много-много лет постоянно повторяю молитву Иисусову и никогда не ощутила присутствия Божия. Скажите, что мне делать”. Я с готовность, с радостью ей ответил: “Найдите человека, который опытен в молитве, и он вам все скажет”. Она на меня посмотрела и сказала: “Знаете, за долгую свою жизнь я обошла всех людей, которые всё или что-нибудь знают, и ничего путного от них не услышала. Увидев вас, я подумала: он, наверное, ничего не знает, так может быть он случайно что-нибудь — простите за выражение — “ляпнет”, что мне на пользу пойдет”. Я подумал, что если уж на то пошло, то могу занять положение валаамовой ослицы. Помните историю, как пророк ехал на не угодное Богу дело, и не видел, как посреди дороги стоит ангел с мечом и не пускает его; а ослица видела, обернулась к Валааму и сказала: если хочешь идти дальше, иди один, я не хочу умереть от меча ангельского... И вот я решил: хорошо, если ослица могла заговорить, попробую и я, как ослица, что-нибудь сказать. И сказал старушке: “Как вы думаете — когда может Бог успеть что-нибудь вам сказать или проявить Свое присутствие, если вы все время говорите?” — “А что же делать?” — “А вот что сделайте. Завтра утром встанете, уберетесь, уберите свою комнату, затеплите лампаду перед иконами, затем сядьте так, чтобы видеть иконы и лампаду, и открытое окно (дело было летом), и фотографии любимых людей на камине; возьмите спицы и шерсть и вяжите молча перед лицом Божиим, и не смейте ни одной молитвы говорить, сидите смирно и вяжите”. Она на меня посмотрела, я бы сказал, больше с недоверием, чем с надеждой, и ушла. На следующей неделе я должен был там снова служить, и огляделся, надеясь, что ее нет, а то мне от нее достанется. Она была!.. После службы она подошла и говорит: “Отец Антоний, а знаете — получается!” Я спросил: “Чтó получается?” — “Я сделала то, что вы сказали. Села молча вязать, вокруг было тихо; потом я стала слышать звяканье спиц, и этот звук как бы углубил чувство молчания вокруг меня. И чем больше я ощущала молчание, тем больше ощущала, что оно — не просто отсутствие шума, а что в нем есть нечто иное, что в сердцевине этого молчания какое-то присутствие. И вдруг я почувствовала, что в сердцевине этого молчания — Сам Господь. И тогда я поняла, что могу молиться словами или не молиться — все равно: я с Ним. Он на меня глядит, я гляжу на Него, и так хорошо нам вместе”. Здесь ее опыт совпал с опытом того простого крестьянина из французской деревушки, о котором я говорил ранее. И после этого она знала, что если хочет молиться и почувствовать, сознать присутствие Божие, то ей достаточно самой замолчать до момента, когда она пробьется через тот шум мыслей, беспорядок чувств, который иначе в ней качествовал, — и почувствует, что теперь она может говорить с Богом, потому что она перед Его Лицом. Это очень важный момент, и мы все должны этому учиться. То, что я говорю — не моя выдумка: об этом подробно и очень ярко пишет святитель Феофан Затворник.

Однако мы не можем жить постоянно такой молитвенной жизнью; есть и другие моменты. Мы читаем молитвы, и эти молитвы читать необходимо, потому что мы не можем, при нашем малом духовном опыте, довольствоваться таким созерцательным состоянием. Мы не доходим до него сразу, нам нужна поддержка — и нам даны утренние молитвы, вечерние молитвы, богослужение, акафисты и т.д. Как мы с ними должны поступать?

Мне часто говорят: “Я читаю утренние, вечерние молитвы и не могу отозваться на все, что там сказано”. Я всегда указываю говорящему: “Как ты можешь ожидать, что будешь отзываться на все, что там сказано? Ты посмотри: над каждой молитвой стоит имя какого-нибудь святого: Василия Великого, Симеона Метафраста, Иоанна Златоустого и т.д. Неужели ты можешь мечтать о том, чтобы, переходя из молитвы в молитву, пережить, как бы соединиться с опытом всех этих святых, то есть вместить в себя молитвенный опыт пяти или десяти святых, которые написали или составили эти молитвы?”

Я напрасно выразился “написали или составили”. Молитвы, которые у нас есть, будь то псалмы, будь то содержание нашего молитвослова, не были “написаны”, никто не сидел перед письменным столом и не сочинял молитвы. Это крик души, который вырвался, как кровь льет из раны, в момент либо восторга, либо покаяния, либо отчаяния или боли, либо надежды; все эти чувства святой потом запечатлел на бумаге, чтобы не забыть то, что с ним в какой-то момент случилось. И если мы хотим молиться молитвами святых, мы должны, во-первых, их читать честно, то есть приступая к молитве, обратиться к святому и сказать ему: “Святой Василий.., святой Иоанн.., святой Симеон..! Я буду употреблять твои молитвы, но я не в состоянии их вместить. Я буду их повторять всей честностью своей, всем своим умом, всем пониманием, а ты возьми их и вознеси с твоей собственной молитвой к престолу Божию!”. Это уже начало нашего общения с данным святым и с тем, что он заложил в свою молитву. А он в эту молитву заложил свое знание о Боге, свое знание о себе самом, свой опыт жизни, свою нужду, — все это он влил в молитву. И когда мы будем читать эту молитву, некоторые ее моменты будут нам понятны и близки, потому что они всечеловечны, а некоторые будут для нас закрыты и непонятны, нам не под силу будет сказать от себя самих некоторые слова, произнесенные святым совершенно правдиво из глубин своего опыта.

Опять-таки, могу вам дать пример. Как-то я, когда был юношей, “насмерть” поссорился с одним своим товарищем. Я пришел к отцу Афанасию, спрашиваю: “Отец Афанасий, что мне делать? Я поссорился с Кириллом и не могу ему простить то, что он мне сделал. Но в молитве Отче наш говорится: “Прости, как я прощаю”. Что мне делать?” Отец Афанасий на меня спокойно посмотрел и сказал: “Дойдешь до этого места — скажи: “Не прощай меня, потому что я Кириллу простить не могу”... — “Я не могу этого сказать!” — “Ничего другого сделать нельзя”. Я попробовал, дошел до этого места и не мог этих слов произнести. Вернулся к отцу Афанасию. “Ну, — говорит он, — если ты не можешь честно сказать этих слов, то перескочи через это прошение”. Я попробовал: невозможно! Это прошение гранью стоит между моим спасением и моей погибелью. Вернулся снова к отцу Афанасию. Он говорит: “И что, тебе страшно, что ты погибаешь? Тогда вот что попробуй сделать. Скажи: “Господи, я очень хотел бы простить Кирилла, да не могу. Можешь ли Ты меня простить постольку, поскольку я хотел бы ему простить?” Я попробовал — и это получилось. А потом постепенно, переходя из одного оттенка к другому, я вдруг увидел: какое безумие! Конечно, я могу простить Кириллу! Он передо мной даже и не виноват, мы оба друг перед другом виноваты!.. Я сначала с ним примирился, а потом оказался в состоянии свободно, спокойно говорить эти Божественные слова, решающие нашу судьбу, являющиеся как бы Красным морем, через которое мы должны пройти из рабства в Обетованную землю.

Значит, следует читать молитвы честно, и когда мы не можем чего-то произнести совершенно честно, мы должны Господу сказать: “Я произнесу слова святого, который написал эту молитву, но от себя я не могу их сказать. Помоги мне когда-нибудь дорасти до этой меры!”. Но дорасти до этой меры невозможно, если мы будем просто эти молитвы твердить, никогда к ним не возвращаясь. И надо сделать две очень важные вещи. Во-первых, то, что святой Феофан Затворник нам предписывает: продумывать и прочувствовать каждую молитву не в момент, когда мы совершаем наше молитвословие, а в моменты, когда мы можем сесть спокойно, прочитать эту молитву, вдуматься в нее и ставить перед собой вопрос: вот что такой-то святой знал о Боге, о себе, о жизни; что я знаю об этом?.. И прочувствовать, довести до своего сознания, до своего сердца и как бы до глубин своих воспоминаний, из глубин своего сердца вывести на поверхность все то, что соответствует словам этой молитвы. Так что когда я буду читать ее перед Богом, весь духовный и человеческий опыт, собравшийся во мне, был бы вызван наружу словами этой молитвы. Тогда каждая молитва начнет оживать, делаться моей молитвой; вокруг каждого слова будут кристаллизоваться моменты моего собственного опыта.

И второе мы должны непременно делать. Некоторые молитвы могут служить как бы программой жизни. Например, в вечернем правиле есть двадцать четыре короткие молитовки святого Иоанна Златоустого. Он их предполагал на каждый час дня. Мы их читаем вечером, если можно так выразиться, “оптом”. Но мы можем, например, на каждый день выбрать одну из этих молитв и посвятить ей пусть не целый день, но полдня или несколько часов. “Господи, в покаянии приими мя”. Вот, продумай, прочувствуй, что значит покаяние. И когда продумаешь и прочувствуешь, посвяти хотя бы несколько часов этого дня тому, чтобы учиться каяться. Есть другие молитвы: “Господи, даждь ми слезы, и память смертную, и умиление... Господи, даждь ми целомудрие, послушание и кротость...” . Если взять каждое из этих слов и поставить себе правилом: в течение одного дня (большей частью мы на это не способны, но хоть несколько часов или полдня) я против этого грешить не буду, я буду выполнять все, что содержится в этом слове, — то каждая молитва начнет оживать. И когда я буду становиться на молитву перед Богом, я буду не просто твердить молитвы святых, а буду словами святых возносить Богу свою молитву. И тогда получается то, что один мальчонка как-то сказал своей матери, после того как она его заставила вычитать вечерние молитвы: “Мама, теперь что мы намолитвословили, давай-ка в свое удовольствие помолимся Богу, скажем Ему сами то, что мы о Нем чувствуем или что нам хочется Ему сказать”. Вот, с этого бы нам начать.

О болезнях Митрополит Сурожский Антоний

О БОЛЕЗНЯХ

Мне хочется затронуть вопрос о болезнях — телесных и, особенно, душевных. Как Церковь относится к болезни, как отдельный верующий должен относиться к своей болезни и к болезни близких людей? Большей частью к собственной болезни легче относиться спокойно и мужественно, чем к болезни дорогого человека, когда он страдает почти невыносимо и идет к своей смерти.

С точки зрения православной веры болезнь, так же как и смерть, это результат первичного отпадения человека от Бога. Бог является гармонией, Бог является жизнью, в Нем — полнота всего. Человек потерял жизнеспособность постольку, поскольку отпал от Бога, и оставшаяся пустота заполнилась смертностью и возможностью болеть. Как правило, это относится ко всем нам. Но перед нами может встать другой вопрос: ладно, мы, грешники, болеем, это результат нашего состояния, того, что мы не полностью соединены с Богом или во всяком случае не полностью к Нему устремлены. Но почему болеют святые? Почему они, как бы вкрапленные в Божию благодать, могут болеть?.. Тут другой момент, тот же самый момент, который является перед нами в страшные минуты распятия Христа и Его смерти. Святой несет на себе крест всей земли, святой — это человек, который вместе со Христом несет на себе последствия человеческого греха. Я вспоминаю сейчас одного валаамца. Он был послушником в течение пятидесяти лет, на работах потерял ногу, был уже стариком, когда его встретил отец Афанасий, посетивший тогда Валаам в поисках духовной жизни. Он спросил этого старика: “Скажи, почему ты, после пятидесяти лет, не принимаешь пострига, остаешься послушником?” И тот ответил: “Я не готов. Я не научился сострадать и плакать плачем всея земли”. Вот почему и святой может болеть, может страдать: потому что умеет сострадать, разделять страдание и плакать над страданием, над греховностью, над отпадением от Бога всей земли.

Но когда мы говорим о болезнях, мы говорим, конечно, большей частью о таких людях, каковы мы сами. И что же нам делать? Люди “благочестивые” часто мне говорят: “Зачем мне идти к врачу? Я могу пойти и попросить священника помолиться, или могу попросить, чтобы меня помазали святым елеем”. Да, можешь; но почему это делать, когда Бог нам дал другие средства, более доступные, более простые, и которые не требуют от тебя той цельной, глубокой веры, какой требует обращение к таинствам и к действиям Церкви?.. Это слова святого Серафима Саровского. Он говорил одному своему собеседнику: “Лечись, потому что Бог создал и лекарства, и врача, и в его руках твое выздоровление”. Тут он повторяет то, что можно прочесть в 38-й главе книги Сираха: что Бог действительно создал и лекарство, и врача, и дал ему власть порой исцелять:

Почитай врача по надобности в нем, ибо Господь создал его, и от Вышнего — врачевание. Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими. Для того Он и дал людям знание, чтобы прославляли Его в чудных делах Его: ими Он врачует человека и уничтожает болезнь его. Приготовляющий лекарства делает из них смесь, и занятия его не оканчиваются, и чрез него бывает благо на лице земли. Сын мой! В болезни твоей не будь небрежен, но молись Господу, и Он исцелит тебя. Оставь греховную жизнь и исправь руки твои, и от всякого греха очисти сердце. Вознеси благоухание и из семидала памятную жертву и сделай приношение тучное, как бы уже умирающий; и дай место врачу, ибо и его создал Господь, и да не удаляется он от тебя, ибо он нужен. В иное время и в их руках бывает успех; ибо и они молятся Господу, чтобы Он помог им подать больному облегчение и исцеление к продолжению жизни. (Сир. 38: 1-2, 4, 6-14).

Как видим, тут сказано еще одно, очень важное. Раньше чем идти к врачу, и в течение всего времени, которое ты употребишь, чтобы быть исцеленным естественным образом, ищи покаяния, ищи духовного очищения, потому что болезнь связана, с одной стороны, со всеобщей судьбой человека, с его ослаблением, с тем, что мы смертны и подвержены страданию и болезни; но также связана с тем состоянием души, которое в нас качествует. Есть замечательное место в Священном Писании (не могу сейчас процитировать его точно), которое, описывая судьбу человека после падения, говорит: и постепенно в роде человеческом водворилась смерть... Смерть вошла, но люди жили долго. И если мы посмотрим на родословную человечества, долгота жизни все уменьшалась, потому что люди слабели, их связь с Богом делалась меньше, менее глубокой, и смерть делалась все более и более властной над ними. К теме смерти мы еще вернемся. Но сейчас я хочу сказать: как только человек заболевает, он должен войти внутрь себя и поставить перед собой вопрос, насколько он далек от Бога, какая в нем есть неправда по отношению к ближнему, по отношению к самому себе, в какой мере он оскверняет или уродует образ Божий, который заложен в нем; и вместе с тем смиренно, не надеясь, что силами своего чудесного покаяния он может победить телесную болезнь, идти к врачу и принимать от него лечение. Это очень, очень важный момент.

Но еще более, может быть, вопросов поднимается у людей, когда человек заболевает душевной болезнью. Что такое душевная болезнь? Мы знаем теперь, что наше психическое состояние в очень большой мере зависит от того, что происходит физиологически, с точки зрения физики, химии, в нашем мозгу и в нашей нервной системе. Поэтому нельзя каждое психическое заболевание приписывать злу, греху или бесу. Такая болезнь гораздо чаще бывает вызвана поврежденной нервной системой человека, чем бесовским наваждением или таким грехом, который человека оторвал от всякой связи с Богом. И тут медицина входит в свои права и может сделать очень многое.

Мне вспоминается один случай. В Париже был замечательно талантливый художник-иконописец. Он вдруг заболел, стал постепенно сходить с ума. У него были галлюцинации, его внутренний мир лишился чувства реальности. Его родные решили ему не перечить, в надежде, что он успокоится. Но ему делалось все хуже, и тогда эта благочестивая семья обратилась к Церкви. Нашего молодого иконописца отчитывали, исповедовали, кропили святой водой, причащали, мазали освященным елеем, а он болел все больше и больше. Я тогда был врачом, и ко мне обратились с вопросом: что делать?.. За мой ответ на меня очень рассердились; я сказал: “Бросьте все это, он болен, а не одержим. Пошлите его в больницу, чтобы к нему применили лечение электрошоком”. (Тогда это было единственное, что умели делать в этой области). И я помню, как возмутилась семья и духовенство: “Как?! А вдруг это на самом деле одержимость? Что ты об этом знаешь?” Я ответил: “Я одно знаю — если это одержимость, то электрошок никаким образом не повредит бесу и не поможет больному, а если это просто болезнь, то наш друг выздоровеет”. И через год он выздоровел. (Замечу попутно: священник не всегда может быть профессиональным психиатром, но он должен по крайней мере достаточно интересоваться тем, что происходит с людьми вокруг него, чтобы иметь какие-то познания о том, как проявляется душевная болезнь. Когда душевнобольной человек оказывается и верующим, его душевное состояние отбрасывает тень на все, в том числе на его жизнь в Церкви. И очень важно, чтобы священник был в состоянии сказать: это — болезнь, а это — подлинный мистический опыт).

Но за время болезни этого художника случилось нечто чрезвычайно интересное. Он выступил в болезнь незрелым иконописцем, он вышел из болезни созревшим, его иконы стали иные, зрелые, глубокие. И мы ставили перед собой вопрос: что же это такое? каким образом это может быть?.. Ответ я нашел уже позже у святого Иоанна Кронштадтского. Он говорит, что есть души очень хрупкие, которые могли бы быть разбиты окружающим миром, и Бог спускает между такой душой и миром пелену безумия или какого-то частичного отчуждения и непонимания, пока эта душа не созреет. Эта душа может не созреть вовсе на этой земле, но она будет созревать в тишине своего так называемого “безумия”, отлученности от окружающего мира, и вступит в вечность зрелой, созревшей. А иногда бывает, что эта пелена снимается, как это случилось с этим иконописцем, и вдруг оказывается, что за этой пеленой он пережил что-то, что только между Богом и ним происходило, во что не вмешивалась никакая человеческая сила; и в результате он стал зрелым человеком.

Мне кажется, что очень важно помнить эти различные моменты. Когда человек заболевает психически, надо помнить, что это может быть физиологическое явление, на которое должен обратить внимание врач. С другой стороны, одновременно мы должны об этом человеке молиться, как мы молимся о всяком человеке в нужде, молиться всеми силами души. Мы можем применять и некоторые церковные действия: помазать человека освященным елеем или, если он к тому способен, допускать его до Святого Причащения; но знать, что Божественная сила будет действовать двояко: через таинства и — она же — через врача и лекарства.

Порой, Бог решает, что действие должно быть совершено земными приемами, естественными приемами, потому что тут в основании заболевания не было ни греха, ни зла, а был момент, когда человек должен быть отстранен от того, что может его сломать, соблазнить, отдалить от видения совершенной красоты или правды, пока он не окрепнет и не станет способным жить в полумраке этого мира и вместе с тем жить светом Божиим.

О святости и духовности Митрополит Сурожский Антоний

О СВЯТОСТИ И ДУХОВНОСТИ

Мы исповедуем, что Церковь свята; и апостол Павел говорит всем христианам: “Вы святы”. Что Церковь свята - ясно и понятно, но что все христиане святы - ставит перед ними серьезные вопросы, потому что, даже если они приобщаются к святости Церкви, глядя на самих себя и на окружающих нас людей, мы не можем это слово употребить со спокойной уверенностью.

Начнем со святости Церкви. Святость Церкви заключается в том, что она - место, где Бог в Своей полноте присутствует среди Своего народа. Христос Богочеловек, как человек и как Бог, заполняет Собой Церковь; Дух Святой дышит в ней, и во Христе и во Святом Духе мы являемся уже не приемными, а родными детьми Бога и Отца. Опять-таки, эти слова дерзновенны, но они принадлежат не мне, а святому Иринею Лионскому. И в этом отношении мы можем сказать, что Церковь свята всей святостью Бога, Который в ней живет и действует.

Что же сказать о нас самих? В зависимости от нашей верности, от нашего врастания в тайну Церкви и в тайну Бога, мы сколько-то приобщаемся этой святости. Но когда апостол Павел говорит о том, что все христиане святы, он вовсе не имеет в виду, что мы все уже достигли святости - я уж не говорю: Христовой, а даже святости тех святых, которых почитает Церковь.

Святость начинается в момент, когда мы посвящены Богу, принесены Ему в дар, делаемся Его собственностью. Это не значит, что в тот момент человек уже делается святым в том смысле, в котором он призван быть подобным Серафиму Саровскому, Сергию Радонежскому, Нилу Сорскому и множеству других мужчин и женщин. Это лишь говорит о том, что теперь по собственной воле, с полного своего согласия, со всей своей решимостью мы отдаем себя Богу, теперь мы Божии до конца. В этом смысле святость человека, конечно, сочетается с какой-то долей греховности, потому что человек отдает себя Богу и говорит: Господи, я хочу быть Твоим и только Твоим! - а вместе с этим в нем еще есть несовершенство, которое должно быть переработано и постепенно исчезнуть. Вот два полюса святости: Божественная святость Спасителя Господа Иисуса Христа и зачаточная святость того, кто сам себя отдает как бы в собственность Богу, или, в случае крещения детей, того, кто приносится семьей Богу, потому что семья верит в Него и знает, что отдать ребенка Богу - это самое лучшее, что можно для него сделать.

Вопрос святости связан еще с другим словом: духовность. Мы постоянно говорим о духовности, как будто человек, не только святые, но и мы, грешники, можем жить одним духом, и забываем, что в человеке есть и душевность, и телесность. Надо понять, что такое духовность по существу. Духовность - это не достижение, а путь; духовность заключается в том, что Святой Дух действует в нас, потому что мы Христовы и постепенно возрастаем действием Святого Духа. Это значит, что мы должны соединиться со Христом и с Духом Святым всем своим существом, а не только той стороной нашего бытия, которая уже сродни Богу духом нашим. Святой Серафим Саровский говорит, что святости можно достигнуть благодаря решимости, а решимость - это предмет воли, это предмет ума, сознания; и поэтому наша душевность играет абсолютно решающую роль. Наш дух не может с места двинуться без того, чтобы наша душевность не участвовала в его возрождении и восхождении к Богу. Это очень важный момент, потому что мы часто думаем, будто вместо того, чтобы совершать душевный подвиг, мы можем обратиться к таинствам, обратиться к молитве, обратиться к Богу и говорить: Господи, сделай за меня то, чего я не собираюсь делать ради Тебя, или то, чего я не могу сделать, потому что у меня не хватает ни решимости, ни вдохновения!.. Нет, в нас есть этот душевный момент, который требуется для того, чтобы загорелся дух и чтобы Бог все глубже мог с нами соединиться.

Но речь идет не только о душевности и о духовности, о духе и о душе, речь идет тоже о человеческом теле, потому что тело человека было создано Богом для того, чтобы быть вместилищем его души и его духа. Это следует понять: наше тело так же свято, как наш дух, и должно быть пронизано до самых глубин Божественной благодатью. Святой Силуан Афонский в одном из своих писаний говорит, что веянием Святого Духа, действием Святых Таинств, приобщенностью нашей Богу, когда мы отдаемся Ему либо нашими родителями, либо свободной своей волей, благодать Божия касается сначала нашего духа; а потом, когда загорится наш дух, это пламя постепенно пронизывает и душевность нашу. В свете той благодати, которая уже осияла наш дух, мы делаемся способными принимать решения, которые иначе не могли бы принимать, делаемся способными понимать то, чего иначе не могли бы понять. И когда человек дошел до полноты какой-то приобщенности Богу (полноты, конечно, относительной), то эта благодать сходит и пронизывает и наше тело. Этим объясняется то, что тела святых часто остаются нетленными, их не касается тлен, растление. Так вот, святость начинается с момента, когда мы отдаем себя Богу, она возрастает по мере того, как мы решительно боремся со всем тем, что нам мешает быть Божиими, друзьями и учениками Христа, храмами Святого Духа. И дальше она пронизывает нас до конца.

И тут, может быть, стоит подумать о том, чтó совершается в наших человеческих отношениях. Часто люди думают, что могут общаться только духовно, то есть забывая свою душевность и свою телесность; что можно молиться о своем ближнем и довольно с него, - тогда как ближний, может быть, нуждается во многом другом: в душевной помощи, в телесной помощи. И тут мы должны понять, чтó совершается. Мы должны понять, что в ту меру, как мы хотим жить духом, мы должны раскрываться к ближнему той стороной нашей душевности, которая уже очищена. Это значит (в Евангелии ясно об этом говорится), что наши мысли должны постепенно очищаться, мы должны бороться за то, чтобы никакая грязь, никакой тлен, никакая нечистота, никакая неправда, ложь не проникали в нашу мысль.

Но вы скажете: как же быть? Я знаю, что на опыте оно не так. Вот я становлюсь на молитву, и как только начинаю молиться, в меня начинают вливаться откуда-то всякие воспоминания, воображения, фантазии или даже просто богохульные мысли... Об этом говорит святой Иоанн Лествичник: как только мы становимся на молитву, бес подползает к нам и нашептывает нам все, что может нас отвлечь от молитвы. И не надо этим смущаться; надо просто ему сказать: отойди, не теряй времени, я все равно буду продолжать молиться... И отрывок молитвы, который был осквернен нечистыми мыслями, надо повторять раз за разом. Как один подвижник говорил - если вы будете это делать постоянно, то бес увидит, что чем больше он на вас нападает, тем больше вы молитесь, и отойдет от вас. Это очень важный момент.

Бывает, что приходится бороться с той тьмой, которая поднимается в нас, отчасти потому что она в нас уже есть, отчасти потому что она нам навязывается. Есть рассказ из жизни подвижников о том, как одному монаху было поручено крещение женщин, и как только он приступал к порученному, в нем поднималась блудная страсть и скверные мысли. Его имя было Иоанн, и он обратился к святому Иоанну Крестителю: Святой Иоанн, ты был чист от всякой порочной мысли, - помолись Богу, чтобы Он меня освободил от этой нечистоты, ведь я оскверняю то дело, которое совершаю!.. И святой Иоанн Креститель ему явился и сказал: “Я могу тебя освободить от этого борения, но если я тебе выпрошу это у Бога, ты потеряешь венец мученичества. Продолжай бороться, борись против нечистых мыслей, против этих образов, против восстания плоти в тебе самом, борись беспощадно, и рано или поздно благодать Божия, которую ты призываешь, победит в тебе, и тогда ты получишь венец мученический”... Этот монах продолжал крестить и бороться, и боролся до дня, когда вдруг оказался свободным от всякой нечистой мысли и мог крестить так, как, верно, крестил святой Иоанн Предтеча в водах Иордана.

Так что не надо смущаться тем, что вползает в нашу душу. Не надо смущаться и тем, что в момент, когда мы молимся Богу, когда Господь проливает Свой свет в нашу душу, мы вдруг начинаем видеть в нашей душе такую тьму, такую нечистоту, такую скверну, которой раньше не ощущали и не видели в своей душе. И кроме того надо помнить, что наше тело, наша душа, наш дух составляют одно целое, которое мы постепенно должны включить в тайну Божию; и тогда человек делается цельным, тогда его телесность пронизывается благодатью с такой же силой, как и его дух. Вспомните, как при беседе с Серафимом Саровским Мотовилов увидел, что лицо святого Серафима просияло, просияла его одежда, весь он просиял подобно тому, как Христос воссиял на Фаворе, когда говорил с Моисеем и Илией о грядущем Своем страдании, - Он весь просиял так, что даже Его одежда, по слову Евангелия, воссияла такой белизной, какой не мог бы осуществить ни один белильщик. Это обращает наше внимание на то, что мы должны быть пронизаны благодатью телесно в той же мере, как душевно и духовно, и что мы не должны бояться той борьбы, которая в нас совершается. Борьба - время, когда мы можем сказать: Господи, неужели Ты мне доверяешь настолько, чтобы мне поручить эту борьбу с сатаной, со злом, которое во мне еще не исчерпано?.. Это момент, когда мы можем радоваться тому, что Бог нам дает возможность за Него, вместе с Ним бороться и побеждать. И когда мы побеждаем зло в себе, мы его не только в себе побеждаем, мы его побеждаем вообще, потому что пораженный бес поражен для всей вселенной, он ранен насмерть. Когда какой-нибудь грех в нас исцелен, то есть когда ничего не осталось от него, только когда наша цельность выросла в полноту своей меры, мы можем сказать: теперь это зло умерло для всей вселенной...

И поэтому когда мы встречаемся в нашей жизни с духовной борьбой, с душевным искушением или с телесной болезнью - я говорю сейчас не об обыкновенной болезни, а о том, что грех в нас начинает действовать с новой силой - мы можем благодарить Бога.

И мы можем еще одно помнить, чрезвычайно важное: не тело является причиной и источником зла в нас. Один из подвижников совершенно ясно говорит, что тело является страдальцем, мучеником, тело является жертвой той неправды, которая в нас живет душевно и еще духовно. Поэтому когда мы говорим о телесных, о плотских грехах, мы говорим о том только, что греховность наша, которая вся живет в душевности и духовности, сейчас порабощает наше тело, оскверняет наше тело; каяться должно не тело, а душа наша. И это очень важно, потому что слишком легко мы думаем о нашем теле как об источнике искушения или зла. Источник - в нашей неочищенной, непросвещенной душевности и еще не до конца загоревшейся духовности.

О браке, о детях Митрополит Сурожский Антоний

О БРАКЕ, О ДЕТЯХ

Один из отцов Церкви уже в древности сказал, что мир не мог бы стоять без таинств, то есть без непосредственного воздействия Божия и без преображения, которое это воздействие совершает над людьми; и что единственное таинство, которое сохранилось после отпадения человека от Бога и потери рая, это таинство брака. Брак является таинством и в древности, и вне христианского опыта. Конечно, не в том же смысле, в каком он является таинством в христианской Церкви, но он — таинство в том отношении, что это момент, когда совершается нечто, что иначе, человеческими силами, не могло бы совершиться. Это момент, когда восстанавливается, насколько это возможно в пределах падшего мира, то единство между мужчиной и женщиной, та целостность всечеловека, о которой говорится в начале книги Бытия. Это момент колоссальной важности. Это момент, когда двое, потому что они полюбили друг друга, могут стать одной плотью, то есть не только физической плотью, но и одной телесной реальностью, которая в себя включает разность и душевности, и духовности.

Я хочу это развить немножко. В Ветхом Завете мы читаем о том, как человек был создан всечеловеком, и в нем, по учению некоторых (далеко не всех) отцов заключалось все и женственное, и мужеское. Постепенно человек начал возрастать, созревать; и пришел момент, когда в одном человеке уже не могла совмещаться полнота и женского, и мужского существа. Тогда Бог привел к человеку всех животных, чтобы он увидел, что в них есть два пола, и почувствовал, как сказано в Писании, что единственно он одинок. И когда он вдруг ощутил свое одиночество, Бог навел на него глубокий сон и разделил в нем мужское от женского. Но разделил не так, чтобы не осталось ничего того или другого в каждом из них. В каждом осталось нечто от другого, что давало ему возможность узнавать себя самого в другом существе; он и она составляли одно. И когда Адам увидел перед собой Еву, он воскликнул: Это кость от костей моих, это плоть от плоти моей!.. Иначе сказать: Это я! — и вместе с тем: это я — перед собственными глазами. Но это было настолько “я”, это настолько было единство духа, что они себя нагими не видели, они видели себя как единицу, как человека в двух особях. Позже, когда совершилось падение, они вдруг увидели себя нагими, то есть чужими друг другу. И вот с этого момента началась борьба о воссоединении, влечение одного к другому, отчаянное, слепое влечение, крик: вернись ко мне!..

И это совершалось в брачной любви, в любви двух, которые, посмотрев друг на друга, как бы узнавали себя в другом и одновременно узнавали в другом не его собственную ограниченность, а новую полноту, новую красоту, новый смысл. И тогда брак, то есть тайна этой встречи совершался в том, что они друг друга видели и узнавали себя самих, и вместе — не просто себя, а себя восполненными, с полнотой жизни, которую они могут иметь только друг с другом. И соединяясь, они и телесно, и душевно, и духовно делались (опять-таки, сколько было возможно и сколько до сих пор бывает возможно в падшем мире) всечеловеком. Это изумительная тайна. Это полнота человека, являемая в двух особях. Потому-то отец Церкви, о котором я упоминал, говорил, что это таинство: теперь разделение, которое совершено грехом, пусть отчасти, но в значительной мере, решающей мере, снимается, они теперь едины. И это идет очень далеко.

Я процитирую и другого отца Церкви (хотя сейчас не могу упомнить его имени), который говорит нечто, что многих может изумить; он говорит, что брачное соединение мужчины и женщины можно сравнить с тем единством, которое совершается между Христом и верующим, когда он приобщается Святых Таин... Вот мера, которую один из отцов видел: телесное единство между мужем и женой как полнота того единства, которое уже достигнуто душевно и духовно. Это значит, что муж и жена видят друг друга, словно самого себя, но без тех теней, без того изуродования, какое каждый человек может в себе видеть. Это видение себя в той красоте и полноте, каких в себе самом невозможно видеть. И тогда они соединяются в то, что можно назвать словами апостола Павла малой церковью. Действительно, во Христе, в Боге, благодатью Святого Духа они делаются единой плотью, единым существом, вместе с тем оставаясь неповторимыми, единственными личностями. Они уже не индивидуум, то есть не последний предел разделения, то, чего дальше делить нельзя, они сделались личностью, то есть лицом, подобным которому больше нет. И отношения мужа и жены в идеале — к чему надо стремиться всем существом — не жадность, не желание обладать, не хищничество, а благоговейное зрение и отдача себя другому, и принятие другого в себя самого в любви, в созерцательной тайне любви. Это идеал брака.

Конечно, в падшем мире действуют и другие силы в браке. Бывает половое желание, бывает жадность; но бывает и то, что двое соединяются благодаря той любви, которая снимает все грани: они теперь стали едины. И когда рождается ребенок, этот ребенок является не плодом как бы хищничества, а плодом отдачи одного человека другому, одной половины другому или другой.

И тут я хочу коснуться вопроса о детях. Современная наука идет навстречу тому, во что Церковь верила изначально: что в момент, когда зарождается существо, в нем есть вся полнота человечества, он уже человек. Можно сказать, что воплощение Христа совершилось в момент, когда архангел Гавриил обещал Деве Марии рождение Сына и Она ответила: Се, Раба Господня, да будет Мне по слову твоему... И так же бывает и в браке. В момент, когда зарождается ребенок, все будущее впереди, и теперешняя наука открыла замечательные вещи. Она открыла, что очень рано, как только начинает формироваться ребенок, он может воспринимать не только то, что свершается в матери, но и вокруг нее. До него доходят звуки, до него доходит дрожание воздуха, через свою мать он делается частью всей окружающей среды. Церковные наставники часто говорили о том, что как только зарождается ребенок, надо знать, что до него доходит все, что свершается с матерью или с отцом, или с окружением. Поэтому матери рекомендовалось молиться, но не формально, не только произносить молитвы, не только молитвословить, а общаться с Богом, делиться с Ним всей своей радостью, всем своим трепетом, дать Богу действовать в ней. Но также рекомендовалось молиться вслух, — хотя тогда этого не знали, но теперь мы знаем, что звук этой молитвы непонятным образом доходит до зародыша и до постепенно формирующегося ребенка. Если молитва произносится благоговейно, тихо, вдумчиво, ребенок постепенно внутренне формируется и уже приобщается к тайне материнской молитвы. Это изумительная мысль.

Когда ребенок родится, необходимо продолжать молиться над ним, над колыбелью, петь ему церковные песни, молиться церковными словами. Он еще слов не понимает, но через звук голоса может воспринять молитвенную настроенность и через нее ожить к области молитвы, области приобщенности к Богу.

А затем наступает другая череда, когда ребенок делается больше и уже может сам как-то участвовать в жизни. И то, что с ним совершается тогда, может играть колоссальную и решающую роль. Если в семье раздор, крик, взаимная вражда, то это разбивает целостность его души; каждый окрик потрясает его душу и порой вдребезги разбивает ее, как стекло может разбиться от громкого шума.

Но еще другое. По мере того, как ребенок слышит молитвенные слова, приобщается к их звучности, они делаются частью плоти и крови его. И тут я хочу вам дать замечательный пример, который у меня остался на душе.

Был у нас здесь певчий, Петр Васильевич Федоров. Он обладал потрясающей красоты басом и всех нас вдохновлял своим пением. В какой-то момент он заболел раком, лег в больницу. Я его посещал каждый день. Первое время мы с ним молились и пели вместе, я — неумело, потому что у меня нет достаточно слуха и голоса — пел молебен о его выздоровлении и о его родных, которых тогда не было при нем. Потом он стал слабеть, и я пел один. В какой-то день я пришел, и старшая сестра мне говорит: “Могли бы не приходить, — он без сознания, умирает”. Я вошел в его комнату. По обе стороны кровати сидели его жена и дочь, которые только что приехали из далекой Японии и застали его уже без сознания, умирающим человеком. Я вспомнил тогда то, что он мне говорил, как молитвенные слова переплелись с его душой, и, сказав жене и дочери сесть рядом, стал на колени и начал, как умел (т. е. плохо) петь ему великопостные, страстные песнопения. И постепенно мы все увидели, как его сознание возрастает в нем, возрождается, поднимается, и в какой-то момент он открыл глаза. Я ему сказал: “Петр Васильевич! Ваши жена и дочь сидят налево от вас. Вы умираете; проститесь с ними”. Они простились спокойно, глубоко, трогательно; и потом я сказал: “А теперь можете спокойно умереть”. Он ушел в забытье и вскоре умер. Так вот, эти песнопения, которые он пел всю жизнь, его вернули к жизни на тот короткий срок, который был ему нужен, чтобы не оставить жену вдовой и дочь сиротой без последнего прощания.

И еще один пример, который меня тоже очень поразил, из области того, что остается в душе ребенка, когда ему дано слышать церковные песнопения и их петь. Много лет тому назад на Трехсвятительском подворье был очень старый дьякон. От старости он в значительной мере потерял голос, но пел на клиросе, так как единственно он мог каждый день это делать. Как-то я с ним оказался на клиросе. Он читал и пел, я, как мог, пел. Но он читал и пел с такой искрометной быстротой, что мне не удавалось уследить даже глазами по книге. Когда служба кончилась, я ему сказал: “Отец Евфимий! Вы сегодня украли у меня всю службу; но что хуже — вы украли ее и у себя, потому что вы не могли понимать то, что произносили”. Он заплакал и мне сказал: “Ты меня прости! Но знаешь, я родился в страшно бедной деревне, меня родители прокормить не могли и пяти лет отдали меня в монастырь. Там я прожил до революции, там научился читать, петь, каждый день я слышал эти службы, они стали частью моей души. Когда я вижу эти слова, мне не нужно их читать; когда я слышу эти песнопения, мне не нужно на них сосредотачиваться: как только я вижу слово — словно Божия рука касается какой-то струны в моей душе, будто в моей душе арфа, и вся душа начинает петь. Поэтому я пою так быстро, что арфа поет, душа поет, — это мне было дано слово за словом в течение всего моего детства и моей зрелой жизни”…

Вот что мы можем дать ребенку; и вот что представляет собой брак, где в сердцевине находится Господь Иисус Христос, благодать Святого Духа, и где действует тайна единства во Христе.

О смерти Митрополит Сурожский Антоний

О СМЕРТИ

У меня отношение к смерти своеобразное, и мне хочется объяснить, почему я к смерти отношусь не только спокойно, но с желанием, с надеждой, с тоской по ней.

Мое первое яркое впечатление о смерти — разговор с моим отцом, который мне как-то сказал: “Ты должен так прожить, чтобы научиться ожидать свою смерть так, как жених ожидает свою невесту: ждать ее, жаждать по ней, ликовать заранее об этой встрече, и встретить ее благоговейно, ласково”. Второе впечатление (конечно, не сразу, а много спустя) — смерть моего отца. Он скончался внезапно. Я пришел к нему, в бедную комнатушку на верхушке французского дома, где была кровать, стол, табуретка и несколько книг. Я вошел в его комнату, закрыл дверь и стал. И меня обдала такая тишина, такая глубина тишины, что я, помню, воскликнул вслух: “И люди говорят, что существует смерть!.. Какая это ложь!”. Потому что эта комната была преисполнена жизнью, причем такой полнотой жизни, какой вне ее, на улице, на дворе я никогда не встречал. Вот почему у меня такое отношение к смерти и почему я с такой силой переживаю слова апостола Павла: Для меня жизнь — Христос, смерть —приобретение, потому что пока я живу в плоти, я отделен от Христа... Но апостол прибавляет дальше слова, которые меня тоже очень поразили. Цитата не точна, но вот что он говорит: он всецело хочет умереть и соединиться со Христом, но прибавляет: “Однако, для вас нужно, чтобы я остался в живых, и я буду продолжать жить”. Это последняя жертва, которую он может принести: все, к чему он стремится, на что он надеется, чего он делает, он готов отложить, потому что он нужен другим.

Смерть я видел очень много. Я пятнадцать лет работал врачом, из которых пять лет на войне или во французском Сопротивлении. После этого я сорок шесть лет прожил священником и хоронил постепенно целое поколение нашей ранней эмиграции; так что смерть я видел много. И меня поразило, что русские умирают спокойно; западные люди чаще со страхом. Русские верят в жизнь, уходят в жизнь. И вот это одна из вещей, которые каждый священник и каждый человек должен повторять себе и другим: надо готовиться не к смерти, надо готовиться к вечной жизни.

О смерти мы ничего не знаем. Мы не знаем, чтó происходит с нами в момент умирания, но хотя бы зачаточно знаем, что такое вечная жизнь. Каждый из нас знает на опыте, что бывают какие-то мгновения, когда он живет уже не во времени, а такой полнотой жизни, таким ликованием, которое принадлежит не просто земле. Поэтому первое, чему мы должны учить себя и других, это готовиться не к смерти, а к жизни. А если говорить о смерти, то говорить о ней только как о двери, которая широко распахнется и нам даст войти в вечную жизнь.

Но умирать все-таки не просто. Что бы мы ни думали о смерти, о вечной жизни, мы не знаем ничего о самой смерти, об умирании. Я вам хочу дать один пример моего опыта во время войны.

Я был младшим хирургом в прифронтовом госпитале. У нас умирал молодой солдатик лет двадцати пяти, моих лет. Я пришел к нему вечером, сел рядом и говорю: “Ну, как ты себя чувствуешь?” Он посмотрел на меня и ответил: “Я сегодня ночью умру”. – “А тебе страшно умирать?” — “Умирать не страшно, но мне больно расставаться со всем тем, что я люблю: с молодой женой, с деревней, с родителями; а одно действительно страшно: умереть в одиночестве”. Я говорю: “Ты не умрешь в одиночестве”. — “То есть как?” — “Я с тобой останусь”. — “Вы не можете всю ночь просидеть со мной...” Я ответил: “Конечно, могу!” Он подумал и сказал: “Если даже вы и просидите со мной, в какой-то момент я этого больше сознавать не буду, и тогда уйду в темноту и умру один”. Я говорю: “Нет, вовсе не так. Я сяду рядом с тобой, и мы будем разговаривать. Ты мне будешь рассказывать все, что захочешь: о деревне, о семье, о детстве, о жене, обо всем, что у тебя в памяти, на душе, что ты любишь. Я тебя буду держать за руку. Постепенно тебе станет утомительно говорить, тогда я стану говорить больше, чем ты. А потом я увижу, что ты начинаешь дремать, и тогда буду говорить тише. Ты закроешь глаза, я перестану говорить, но буду тебя держать за руку, и ты периодически будешь жать мне руку, знать, что я тут. Постепенно твоя рука, хотя будет чувствовать мою руку, больше не сможет ее пожимать, я сам начну жать твою руку. И в какой-то момент тебя среди нас больше не будет, но ты уйдешь не один. Мы весь путь совершим вместе”. И так час за часом мы провели эту ночь. В какой-то момент он действительно перестал сжимать мою руку, я начал его руку пожимать, чтобы он знал, что я тут. Потом его рука начала холодеть, потом она раскрылась, и его больше с нами не было. И это очень важный момент; очень важно, чтобы человек не был один, когда уходит в вечность.

Но бывает и по-другому. Иногда человек болеет долго, и если он тогда окружен любовью, заботой — умирать легко, хотя больно (я об этом тоже скажу). Но очень страшно, когда человек окружен людьми, которые только и ждут, как бы он умер: мол, пока он болеет, мы пленники его болезни, мы не можем отойти от его койки не можем вернуться к своей жизни, не можем радоваться своим радостям; он, как темная туча, висит над нами; как бы он умер поскорее... И умирающий это чувствует. Это может длиться месяцами. Родные приходят и холодно спрашивают: “Ну как тебе? ничего? тебе что-нибудь нужно? ничего не нужно? ладно; ты знаешь, у меня свои дела, я еще вернусь к тебе”. И даже если голос не звучит жестоко, человек знает, что его посетили, только потому что надо было посетить, но что его смерти ждут с нетерпением.

А иногда бывает иначе. Человек умирает, умирает долго, но он любим, он дорог; и сам тоже готов пожертвовать счастьем пребывания с любимым человеком, потому что это может дать радость или помощь кому-то другому. Я позволю себе сейчас сказать нечто личное о себе.

Моя мать в течение трех лет умирала от рака; я за ней ходил. Мы были очень близки, дороги друг другу. Но у меня была своя работа, — я был единственным священником лондонского прихода, и кроме того раз в месяц должен был ездить в Париж на собрания Епархиального совета. У меня не было денег позвонить по телефону, поэтому я возвращался, думая: найду я мать живой или нет?.. Она была жива, — какая радость! какая встреча! .. Постепенно она стала угасать. Бывали моменты, когда она позвонит в звонок, я приду, и она мне скажет: “Мне тоскливо без тебя, побудем вместе”. А бывали моменты, когда мне самому было невмоготу. Я поднимался к ней, оставляя свои дела, и говорил: “Мне больно без тебя”. И она меня утешала о своем умирании и своей смерти. И так постепенно мы вместе уходили в вечность, потому что когда она умерла, она с собой унесла всю мою любовь к ней, все то, что между нами было. А было между нами так много!. Мы прожили почти всю жизнь вместе, только первые годы эмиграции жили врозь, потому что негде было жить вместе. Но потом мы жили вместе, и она меня знала глубоко. И как-то она мне сказала: “Как странно: чем больше я тебя знаю, тем меньше я могла бы о тебе сказать, потому что каждое слово, которое я о тебе сказала бы, надо было бы исправлять какими-нибудь дополнительными чертами”. Да, мы дошли до момента, когда знали друг друга так глубоко, что сказать друг о друге ничего не могли, а приобщиться к жизни, к умиранию и к смерти — могли.

И вот мы должны помнить, что каждый умирающий в таком положении, когда какая бы то ни была черствость, безразличие или желание “наконец бы это кончилось” — невыносимы. Человек это чувствует, знает, и мы должны научиться преодолевать в себе все темные, мрачные, скверные чувства и, забывая о себе, глубоко задумываться, вглядываться, вживаться в другого человека. И тогда смерть делается победой: О смерть, где твое жало?! О смерть, где твоя победа? Воскрес Христос, и мертвецов ни один во гробе...

Я хочу сказать еще нечто о смерти, потому что то, что я уже сказал, очень лично. Смерть нас окружает все время, смерть — это судьба всего человечества. Сейчас идут войны, умирают люди в ужасном страдании, и мы должны научиться быть спокойными по отношению к собственной смерти, потому что мы в ней видим жизнь, зарождающуюся вечную жизнь. Победа над смертью, над страхом смерти заключается в том, чтобы жить глубже и глубже вечностью и других приобщать к этой полноте жизни.

Но перед смертью бывают другие моменты. Мы не сразу умираем, не просто телесно вымираем. Бывают очень странные явления. Мне вспоминается одна наша старушка, такая Мария Андреевна, замечательное маленькое существо, которая как-то ко мне пришла и говорит: “Отец Антоний, я не знаю, что с собой делать: я больше спать не могу. В течение всей ночи в моей памяти поднимаются образы моего прошлого, но не светлые, а только темные, дурные, мучающие меня образы. Я обратилась к доктору, просила дать мне какое-нибудь снотворное, но снотворное не снимает это марево. Когда я принимаю снотворное, я больше не в силах как бы отделить от себя эти образы, они делаются бредом, и мне еще хуже. Что мне делать?” Я ей тогда сказал: “Мария Андреевна, знаете, я в перевоплощение не верю, но верю, что нам дано от Бога пережить нашу жизнь не раз, — не в том смысле, что вы умрете и снова вернетесь к жизни, а в том, чтó сейчас с вами происходит. Когда вы были молоды, вы, в узких пределах своего понимания, порой поступали нехорошо; и словом, и мыслью, и действием порочили себя и других. Потом вы это забыли и в разном возрасте продолжали в меру своего понимания поступать подобно, опять-таки, себя унижать, осквернять, порочить. Теперь, когда у вас больше нет сил сопротивляться воспоминаниям, они всплывают, и каждый раз, всплывая, как бы говорят вам: Мария Андреевна, теперь что тебе за восемьдесят лет, почти девяносто — если бы ты оказалась в том же положении, которое тебе сейчас вспоминается, когда тебе было двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет, ты поступила бы так, как поступила тогда?.. Если вы можете глубоко вглядеться в то, что было тогда, в свое состояние, в события, в людей и сказать: нет, теперь, со своим опытом жизни, я ни за что не могла бы сказать это убийственное слово, не могла бы так поступить, как я поступила! — если вы можете это сказать всем своим существом: и мыслью, и сердцем, и волей, и плотью своей, — это от вас отойдет. Но будут приходить другие, еще и еще другие образы. И каждый раз, когда будет приходить образ, перед вами Бог будет ставить вопрос: это твой прошлый грех или это все еще твой теперешний грех? Потому что если вы когда-то возненавидели какого-нибудь человека и не простили ему, не примирились с ним, то тогдашний грех — ваша теперешняя греховность; она от вас не отошла и не отойдет, пока вы не покаетесь”.

В этом же роде могу дать и другой пример. Меня вызвала однажды семья одной нашей ветхой старушки, светлой-пресветлой женщины. Она явно должна была умереть в тот же день. Она поисповедалась, и напоследок я ее спросил: “А скажите, Наташа, вы всем и все простили или у вас какая-то заноза еще есть в душе?”. Она ответила: “Всем я простила, кроме своего зятя; ему не прощу никогда!”. Я сказал на это: “В таком случае я не дам вам разрешительной молитвы и не причащу Святых Таин; вы уйдете на суд Божий и будете отвечать перед Богом за свои слова”. Она говорит: “Ведь я сегодня умру!”. — “Да, вы умрете без разрешительной молитвы и без причащения, если не покаетесь и не примиритесь. Я вернусь через час” — и ушел. Когда через час я вернулся, она меня встретила сияющим взором и говорит: “Как вы были правы! Я позвонила своему зятю, мы объяснились, примирились он сейчас едет ко мне, и я надеюсь, до смерти мы друг друга поцелуем, и я войду в вечность примиренная со всеми”.

О жизни христианской Митрополит Сурожский Антоний

О ЖИЗНИ ХРИСТИАНСКОЙ

Как основной принцип, жить по-христиански значит жить так, чтобы посильно, постепенно, возрастающе нам уподобляться Христу. Возможно, это звучит очень страшно; но Спаситель нам сказал совершенно ясно: Я вам дал пример, чтобы вы ему следовали. И пример, конечно, включает в себя всю Его жизнь, Его мышление, Его сердечное отношение к человеку и к окружающему миру и к судьбам Божиим. Это включает все, что человек собой представляет, и все, что он может творить. Поэтому христианская жизнь не заключается просто в том, чтобы заучить те или другие заповеди и стараться их выполнить, а в том, чтобы за заповедью, за словом, за образом найти глубинный смысл и врастать в этот смысл. Это я хочу пояснить.

Когда мы вдумываемся или вчитываемся в Ветхий Завет, мы видим, что там даны заповеди, и если человек до предела исполнял эти, указанные Богом заповеди, если он их исполнял по совести, изо всех своих сил, всем своим пониманием, всем своим устремлением к праведности — он перед Богом был праведен. Но на этом все заканчивалось, в том смысле, что его положение по отношению к Богу было как бы юридическим: он был “прав” в делах своих. А в Евангелии замечательно Спаситель нам говорит: Когда вы исполните все, признавайтесь, что вы — неключимые (т.е. никудышные) рабы. Значит, речь не о том, чтобы быть праведным перед Богом через исполнение заповедей, а в том, чтобы за заповедью найти какой-то свой путь; а какой это путь?

Кто-то из духовных наставников говорил: для того, чтобы двигаться вперед в духовной жизни, надо безусловно верить своему наставнику. И дальше он объяснял, что вера своему наставнику заключается в том, чтобы, во-первых, найти такового и узреть в нем образ, которому стоит следовать; найти такого человека, к которому можно прислушиваться и в послушании которому можно вырасти за предел собственной меры. И когда я говорю о послушании, я именно говорю не о том, чтобы раболепно исполнять те или другие правила жизни, а о том, чтобы вслушиваться. Слово “послушание” от слова “слушать”. Отношения наставника и ученика именно в том заключаются, что ученик вслушивается в своего наставника — не только просто и формально в его слова, а старается проникнуть в мысли, в опыт, в понимание, в знание, в чувство, которыми продиктованы те или другие его слова. И благодаря этому человек может как бы постепенно перерасти свой опыт и приобщиться опыту своего наставника.

В предельном отношении, единственный наш наставник — Христос; Он Сам об этом нам говорит: Я — единственный ваш Наставник, Я — единственный ваш Учитель... И поэтому когда Христос дает нам заповедь, Он нам не только указывает, чтó делать; Он нам говорит: вот так поступил бы естественно движением сердца, убежденностью ума, стройностью всего своего существа, человек, который духовно целен и здоров… И чтобы вырасти в эту меру цельности, надо начать с того, чтобы учиться, как поступать, как думать, как чувствовать, на примере своего наставника. Но “оправдать” себя тем, что, поступая определенным образом, я бываю “прав” перед Богом, нельзя, потому что “правым” человек не бывает; и не потому, что он никогда не может оправдаться, а потому что не в этом дело: заповедь нам дана, чтобы мы могли вырасти в новую меру понимания и в новые измерения жизни.

Поэтому когда мы говорим о том, чтобы жить по-христиански, речь не идет о том, чтобы в Евангелии или вообще в Новом Завете найти все правила, какие были указаны Спасителем Христом, апостолами, и их выполнять. Ведь можно механически выполнить правило, к которому ты душой никаким образом не приобщен.

Я помню случай; мне его рассказала дочь человека, о котором идет речь. Это был верующий христианин, твердо убежденный, что он должен выполнять каждую заповедь Христову; сколько умел, он так и делал. Но вот один пример того, как он подходил к этому выполнению. Он был человеком с достатком, дом у него был хороший, полы начищены. Когда к нему в дверь стучался нищий, он ему открывал, останавливал бедняка на пороге и говорил: “Стой, где стоишь, не влезай в мой коридор своими грязными сапогами”. Потом он выносил нищему тарелку супа с куском хлеба и говорил: “Ешь! — но на дворе”. Когда с едой было кончено, он ему давал какую-то монетку: “А теперь уходи!” И он считал, что выполнил заповедь Христову “накорми голодного”. Технически он это сделал: человек съел хлеб, съел суп, получил полтинник и ушел. А с чем он ушел? Он ушел, вероятно, с чувством, что — да, он не такой голодный, у него и полтинник есть на будущее, хоть на один обед или просто на рюмку водки — а человеческого отношения он не встретил.

В обратном порядке я могу дать пример, который меня очень тронул в свое время. Во время немецкой оккупации я преподавал в Русской гимназии в Париже. Среди воспитателей был очень суровый, строгий человек, который когда-то был моим руководителем в летнем лагере; он был замкнутый, ни с кем почти не общался, и никто, собственно, о нем ничего не знал; в частности, не знали, в какой нищете он сам живет. Мы получали нищенский оклад, и те из нас, кто мог, просто работали где-то еще ради того, чтобы иметь возможность преподавать в гимназии. Он мало что мог делать и по возрасту, и по здоровью, и по незнанию французского языка. И вот такая картина: мальчики, девочки бегут в школу, идет туда же этот воспитатель. У дороги сидит нищий, пред ним — шапка. Много народу проходит. Некоторые проходят мимо, “не замечая” его, потому что стыдно посмотреть и не дать ничего. А некоторые, проходя, просто в эту шапку кидают монетку, а на человека даже не посмотрят. Они свое сделали; он для них не человек, он — нищий; а нищий — это просто шапка. И вот подходит этот воспитатель. Он остановился, снял шляпу и что-то сказал нищему; ничего ему не дал, а нищий вскочил на ноги, обнял его, и они расстались. Это видели дети. Когда он пришел в гимназию, дети его окружили и засыпали вопросами: “Кто этот человек? Он что, вам родственник? Или знакомый? Почему вы сняли шляпу? Вы ничего ему не дали, — почему же он вскочил и вас поцеловал?.. — и загнали воспитателя в угол, ему пришлось ответить. И он ответил им приблизительно следующее: “Я шел пешком с другого конца Парижа, потому что у меня на метро денег не было; я шел по дороге и издали видел этого нищего; видел, как проходили люди мимо, видел, как некоторые бросали монетку в его шапку, даже не взглянув на него. И я подумал, что если я мимо него пройду и не окажу ему внимания, у него, может, умрет последняя вера в человека: на него не только не взглянули, но даже не потрудились от своего достатка самую малую полушку бросить ему. А денег не было! Давать было нечего... Я остановился и снял шляпу перед ним, чтобы он почувствовал, что мы на равных, что я в нем вижу равного себе человека, а не нищего, и ему объяснил: Простите — я ничего вам не могу дать: у меня ничего нет... И этот человек вскочил и меня обнял”.

Я сам с этим нищим говорил и прежде и поговорил после этого события. И он мне сказал, что никогда его никто не одарил так богато, так щедро, как этот человек, который ему не дал ничего, но признал в нем равного себе человека, снял перед ним шляпу, объяснил, почему он не может ему помочь, и попросил у него за это прощения.

Вот два примера: один человек все сделал по заповеди, другой как будто никакой заповеди и не исполнил: нет заповеди, как отнестись к нищему, когда нечего ему дать. Но он его одарил самым богатым даром: он его убедил, он ему доказал, что он — человек, что к нему можно отнестись, как к самому знатному: перед ним снять шляпу, перед ним извиниться, с ним говорить, как с равным... Можно было бы даже больше сказать. Кто-то из духовных писателей говорил о том, что нищие — это наши господа, что мы обладаем богатством только для того, чтобы им служить, что богатство в наших руках — не наше, что нам поручено им распоряжаться так, как Бог распорядился бы: давать, чтобы ничего не прилипало к рукам, чтобы мы ничего не считали своим, чтобы мы считали, что все, что у нас есть, все без остатка принадлежит тому, кому это нужно.

Вот два примера с комментарием о том, что исполнение заповедей Христовых — не просто дело выполнения закона, а нечто больше: это проявление Христовой заботы и Христовой любви к тем, кому она нужна, без разбора, не ставя вопроса, достоин ли этот человек, не ставя вопроса: не обманщик ли он? — за это он ответит, а мы ответим за то, как мы к человеку отнеслись.

К этому же относится и отрывок Евангелия, который читается перед Постом: о Страшном суде, об овцах и козлищах. И всегда подчеркивается: вот Страшный суд, вот что будет грешникам, а вот что будет праведникам. Но это — только обрамление рассказа. Сердцевина рассказа: на каком основании производится суд? Христос спрашивает: Ввел ли ты бездомного под свой кров? Накормил ли ты голодного? Посетил ли ты больного? Не постыдился ли признаться в том, что ты — друг и знакомый человека, посаженного в тюрьму? и т.д. Все эти вопросы сводятся к одному только: был ты человечен или нет? Если нет, то как же ожидать, что в твою нечеловечность (если можно употребить такое дикое слово) может влиться Божество? Как ты можешь перерасти свою тварность в приобщении к Божественной природе? Как ты можешь приобщиться Богу, если ты даже не человек?.. Не ставится вопрос о том, веришь ли ты, и во что ты веришь; самый основной вопрос, как бы та почва, тот фундамент, на котором можно строить: ты человек или нет? Если ты не человек — не о чем говорить даже...

И в другом месте Христос говорит: Не всякий, кто Меня будет называть “Господи, Господи”, войдет в Царство Небесное, а те, которые будут выполнять волю Отца Моего.

Если вся жизнь христианская заключается в том, чтобы стать подлинно, истинно человеком, тогда действительно слова Спасителя: Я вам дал пример, чтобы вы ему последовали, приобретают крайнее значение, предельное значение, потому что Христос Спаситель — не только Бог, ставший человеком, Он в самом полном, единственном смысле Человек. Лишь поскольку человек приобщается Богу, он до конца является человеком. Человек делается совершенным, когда Бог и он соединены, стали едины. Во Христе полнота Божества обитала телесно. Спаситель был одновременно в самом истинном, реальном смысле человеком, и вместе с тем, в самом полном смысле, Богом. Он был человек из плоти, из крови, из души человеческой, но ничего в Нем не было такого, что не было бы пронизано Божественным присутствием. Он был Бог, ставший человеком и явивший нам, что значит быть человеком в полном смысле слова. Мы только на пути к тому, чтобы стать людьми, человеками. И каждый должен находить свой путь, и это очень важно. Невозможно взять лист бумаги и написать на этом листе все то, чего от нас ожидает или требует Господь. Потому что не каждый способен выполнить все, и не каждый призван ко всему, что указано в Евангелии: один призван к браку, другой — к безбрачию; один призван к слову, другой — к молчанию; перечитайте сказанное в 12-13 главах I Послания к коринфянам о том, что Дух един, а дарования различны. И святой Серафим Саровский указывает: чтобы жить духовно, чтобы вырасти в настоящую меру человека, каждый должен выбрать то, что, как он говорит, “ему приносит прибыль”. У одного человека сердце открывается, жизнь вырастает в полную меру через благотворительность, через милость; у другого — через молитву; у третьего, четвертого, пятого — через другие действия и дарования. И поэтому нельзя прописать всем одинаковый и тот же самый путь.

Как же жить по-христиански? Что нам делать? Нам надо помнить, что каждый из нас неповторим для Бога, единственен и что Евангелие является — и через образ Христа, вырастающий с его страниц, и через слова Христовы — полным описанием всего того, что может человека сделать Человеком. Но каждый, в разные минуты, может прозреть, понять и исполнить то или другое, но не все сразу, и не обязательно (и это очень важно) то, что кажется самым значительным, самым важным. Нам всем хочется браться за то, что производит на нас самое великое впечатление. Мы должны от этого воздержаться: надо делать то, на что мы сейчас способны.

Я помню, как мне больно было, когда впервые я пошел к своему духовнику, отцу Афанасию, на исповедь. Я исповедовался ему, сколько умел, честно, и ожидал, что он, монах, мне укажет радикальный путь: “Делай то-то, то-то и то-то”. А то, что он сказал, меня поразило и на минуту разочаровало; он мне сказал: “Я тебе укажу, что ты должен был бы сделать, если бы был на то способен”. И прибавил: “А теперь постой и подумай: что из всего этого ты можешь выполнить? На что у тебя хватит мужества? Что тебе позволят обстоятельства?” И я ему тогда ответил: “Вот то малое из великого, что я могу выполнить”. — “Выполни это, и когда ты окажешься верен в малом, Бог тебя поставит над большим”.

И это очень важный момент: не выискивать в Священном Писании, в Евангелии, в действиях Христа, в Его словах, в притчах, в Его отношениях с людьми самое великое в надежде или, вернее, в иллюзии, что мы можем это выполнить. Что же выбрать, как же поступать? Я повторю снова то, что я неоднократно говорил частным порядком и на общих беседах в течение последних сорока с лишним лет.

Евангелие раскрывает перед нами образ человека в полном его масштабе: Христа. И в это как бы зеркало всечеловечества и человеческого совершенства мы можем заглянуть с тем, чтобы увидеть себя. Когда мы читаем Евангелие, прочитанное может нас или глубоко ранить, или огорчить, или оставить безразличными, или исполнить радости, вдохновения, надежды. И читая Евангелие, мы должны быть честны. Это нам очень нелегко дается, потому что нам хочется видеть себя в наилучшем свете. Но вот прочли маленький евангельский отрывок. Сердце затрепетало, согрелось, ум как-то просветлел, воля вся напряглась, в сознании только одно желание: Вот так бы жить! Как это прекрасно! Как это истинно!.. Если так мы отозвались на евангельское слово, это значит, что оно дошло до нашего сердца (а сердце, в святоотеческой литературе, не есть место эмоций: это самая глубина нашей души, сердцевина нашего бытия). Дошло; я это понял; Бог мне раскрыл то, что уже зачаточно (хотя это еще надо взрастить, защитить, укрепить) меня делает родным Спасителю в Его человечестве и, значит, уже является началом моей приобщенности к Нему в целом. Если так мое сердце отозвалось, так мой ум просветлел, воля встрепенулась, все мое существо напряглось желанием так жить, ответить на эти слова всей жизнью — я не только себя узнал, я узнал что-то новое о Боге. Потому что если я на Него хоть мало-мальски похож, то, значит, и Он на меня сколько-то похож. И познавая себя, я познал Его.

Но бывают моменты, когда мы читаем Евангелие, и до нас тот или другой отрывок никак не доходит. Мы его читаем глазами, читаем умом — все понимаем, что там сказано. Но у нас чувство, что это к нам никак не относится. В этом надо признаться; не надо себя как бы искусственно подогревать, взвинтить себя, чтобы как будто отозваться на то, на что мы не отзываемся.

Вы наверное заметили, читая Евангелие, что Спаситель говорил целым толпам народа. В этой толпе находился человек, который Христу ставил вопрос; и Христос отвечал ему, на его вопрос. Но задумывались ли вы над тем, как на это реагировали другие люди вокруг? Человек ставил вопрос, который в нем созрел, который он осознал уже с ясностью; но в толпе были такие люди, в которых этот вопрос только-только зарождался или созревал в разной мере. Слыша вопрос и ответ на него Спасителя, эти люди прислушивались, потому что знали, что это каким-то образом к ним относится, хотя это не был ответ на их еще не “оформившийся” вопрос. Но они старались запомнить этот ответ, зная, что рано или поздно этот ответ разрешит еще пока не родившийся вопрос.

Но были еще другие люди, для которых этот вопрос вообще не существовал и которые, наверное, пожимали плечами, смотрели друг на друга и говорили: “Что за вздор этот человек спрашивает? И чего Иисус отвечает ему? Причем отвечает так же нелепо, как этот человек спрашивал, — что это за разговор? Какая потеря времени, когда можно было бы более возвышенные вещи говорить?..” Вот к таким людям мы тоже иногда относимся, когда читаем Евангелие и не отзываемся.

Но бывает и так, что те или другие слова Христовы представляются нам жесткими, неприемлемыми, словами, которых мы принять не можем. Лет сорок назад я проводил в нашем приходе беседу о заповедях блаженства: Блаженны вы, когда поносят вас, когда ижденут (т.е. прогонят), когда скажут злое слово о вас Меня ради: радуйтесь и веселитесь... И я помню, одна из наших пожилых прихожанок сказала: “Отец Антоний! Это — спасибо! — себе оставьте. Я намучилась за всю жизнь, и мне муки хватит. Такого блаженства я себе не желаю!” Отвечая мне таким образом, она, собственно, отвечала Спасителю Христу: “Твоего блаженства, блаженства мученика, гонимого, того, кого люди не понимают, того, кто стоит особняком — этого блаженства не хочу! Если Ты его хочешь — неси крест, умирай на Голгофе, — я на Голгофу не пойду, и по крестному пути ступать не хочу. Я уже достаточно находилась по этому пути в течение моей долгой и тяжелой жизни”… Эта женщина была совершенно правдива; и я уверен, что Христос принял ее слова с гораздо большей готовностью, чем если бы она сказала: “Как это прекрасно!” — и пальцем не дотронулась бы до того креста, который надо взять на свои плечи и понести.

И вот мы должны читать Евангелие с открытым умом, с открытым сердцем, чтобы, встречаясь с поступком Христа, видя Его отношение к людям, слыша Его слова, обращенные к тому или другому человеку, слыша то, что Он говорит ученикам, то, что обращено к нам — видеть и слышать в правде, внутренней правде, с готовностью сказать: “Это — да, Господи! Это я поставлю себе в закон, потому что я теперь понимаю, что это является, пусть зачаточно, внутренним законом моей жизни. А этого я коснуться не могу, я просто не понимаю, о чем Ты говоришь; а этого я еще принять не могу, — никак не могу принять! Может быть, когда-нибудь дорасту, а сейчас — нет!”

И вот если бы мы могли найти в Евангелии пусть одно или несколько таких мест, о которых мы можем сказать, что в этих словах я как бы увидел себя в зеркале Христовой личности, мы могли бы начать жить по-христиански; не только быть исполнителями тех или других правил, но могли бы вырастать в свою меру, по-своему уподобляться Христу. Потому что уподобление Христу совсем не означает подражание искусственное, внешнее: это постепенное врастание в то, что апостол Павел называет ум Христов; и когда он говорит об уме Христовом, он говорит о мысли, о содержании мысли, сердца, воли Спасителя Христа.

С этого мы все можем начинать; и нам известно из житий, что многие святые, многие подвижники начали свой духовный путь, не зная всего, что знаем мы, будучи грамотными. Мы окружены словом, которое слышим, которое можем читать. Многие подвижники начинали свою духовную жизнь с какого-то одного изречения, тронувшего их сердце. Наверное, многие из вас читали “Откровенные рассказы странника”. Его поразила одна фраза у апостола Павла: Непрестанно молитесь.. И он стал искать ответ на эти слова, потому что эти слова ударили ему в сердце, — и нашел его в Иисусовой молитве.

Мы знаем примеры и других людей, которые услышали то, что они десятки раз слышали в церкви или от людей; но впервые услышали — то есть не ушами, а нутром как бы, и начали жить по-новому. Это совсем не значит, что мы имеем право или что было бы разумно сказать: “Я буду жить только по тому, что я уже познал”. В таком случае мы никогда не перерастем себя, тогда мы будем очень долго и медленно расти. Мы живем в среде людей, которые вот уже две тысячи лет слово Христово, образ Христов принимали в себя и носили в своем сердце и им жили. И мы можем не только вглядываться в Евангелие, но вслушиваться в наставления святых отцов, вчитываться в их произведения, вглядываться как можно более глубоко и чутко в их жития и из каждой из этих встреч вынести что-нибудь себе на пользу.

Кроме того, есть, конечно, и ограничительные заповеди, которые нас предупреждают: если ты по этому пути пойдешь, померкнет в тебе свет, окаменеет сердце, ты сойдешь с пути жизни на путь смерти. На это также надо обратить внимание. Десять заповедей Ветхого Завета в этом отношении являются таким предупреждением: это путь жизни; если с него сойти, ты уже вступаешь в область умирания, смерти, в область тьмы и разрушения.

Вот те вступительные понятия, которые, мне кажется, надо продумать, пережить, к которым надо подойти, раньше чем вступить в конкретный подвиг духовной жизни. А подвиг духовной жизни заключается в том, чтобы никогда не оставаться косным. Подвижник — это тот, кто постоянно во внутреннем движении, не беспорядочном, а целеустремленном движении. И чтобы дать тому, что мы уже знаем о жизни, о Боге, о правде, об истине, о святости, стать реальностью, надо очень много бороться; надо перебороть очень многое в себе для того, чтобы путь Христов был гладок, чтобы он был прям. Об этом говорят все подвижники, указывают, как поступать, что делать; об этом говорит Церковь в своих богослужениях, говорят об этом те молитвы, которые мы читаем постоянно — утром, вечером, в разных случаях нашей жизни.