Найти духовность в кинематографе? Почему бы нет. В сегодняшнем мире суеты даже просмотр фильмов помогает остановиться и задуматься. Где-то киносюжеты оказываются созвучны нашим переживаниям, где-то — настолько возмущают, что включают наше аналитическое мышление и даже молитву. В этот Великий пост мы предлагаем смотреть кино вместе с монахиней Елисаветой (Сеньчуковой). Эту электронную книгу составили все шесть выпусков указанного цикла, публиковавшегося в блоге Предание.ру Великим постом 2025 года.
Путь монахини: от пылесоса к священному сосуду
Однажды на молодежном мероприятии мы смотрели фильм «Спасение»* (2015, Россия, режиссер Иван Вырыпаев*). С нами сидел священник, очень ревностный и рассудительный. На эпизоде, когда главная героиня, монахиня, оказалась в номере у случайного знакомого, батюшка вышел из зала по каким-то делам. После показа мы обсуждали картину с ребятами, но батюшка так и не вернулся. На следующий день я встретила его, и он с легким огорчением спросил: «Ну, чем фильм*-то закончился? Они же переспали, да?» И тут огорчилась уже я…
Фильм* затягивает «картинкой», хотя первые тридцать пять минут на этой картинке не происходит практически ничего. Молодую польскую монахиню отправляют в деревню в Гималаях передать местному приходу богослужебные сосуды (это символично). Из-за непогоды сестра Анна застревает в совершенно незнакомых для себя условиях.
Девушка с подросткового возраста жила в монастыре и мало общалась с людьми в целом, а уж с людьми нехристианской культуры и духовными искателями, каковых немало на Востоке, и подавно. Она молится в гостинице, вечерами разворачивает сосуды, которые должна отдать, но все равно ей неуютно и вообще тошнит из-за горной болезни (кстати, это тоже символично).
Она выходит погулять, и ей встречаются разные люди, часто странные. Улыбчивая хиппушка расспрашивает о жизни, а Анна отвечает: «У меня все хорошо». Хиппушка же выдает целую жизненную теорию о пылесосе, которым себя считает человек, но на самом деле надо выпустить содержимое пылесборника: «Кто внушил тебе, что ты пылесос?! Никакой ты на хрен не пылесос!»
Мне образ переполненного пылесоса напоминает (как и Анне в начале разговора со случайной знакомой) собственную душу, когда слишком долго не исповедуешься. Именно пылесоса: вроде ничего радикально плохого не делаешь, а пыль, какие-то волосы и нитки на полу, крошки собираются и накапливаются. Идешь на исповедь, вытряхиваешь мешок — а он почему-то опять наполняется.
Лично мне взорвать эту дурную бесконечность помог монашеский постриг. Когда оказываешься перед лицом Бога (а именно так и воспринимается монашество), в тебе больше нет пылинок и крошек. Все важно и значимо: грехи нуждаются в преодолении — а не в механическом вытряхивании на священника на исповеди. Добродетели — в развитии, и это развитие не заключается просто в регулярной замене мешка.
Само по себе принятие монашества требует высочайшего уровня осознанности, и, конечно, такая осознанность присутствует не всегда, и, конечно, такая осознанность может быть и у мирянина — было бы желание. Главное — понять, что «никакой ты на хрен не пылесос». И больше им не быть.
Кажется, тошнота Анны указывает именно на это: она прибывает в Гималаи переполненным пылесосом. После беседы с хиппушкой монахиня сооружает себе светский наряд из свитера и шали, а утром идет гулять и знакомится с музыкантом Чарли. Чарли приехал работать над песнями для нового альбома, чтобы, вернувшись в Америку, записать их с группой.
«Как называется твоя группа?» — спрашивает Анна. «Она называется U2», — шутит Чарли. И с удивлением узнает, что Анна не понимает шутки, так как ничего не знает о современной культуре.
Чарли зовет Анну к себе в номер, чтобы продемонстрировать песни, но девушка смущается. А на очередное изумление Чарли (что же в этом такого?) отвечает, что, наверное, дело в том, что для нее внешний мир является проблемой.
Поколебавшись, она принимает приглашение нового приятеля и… ничего ужасного не происходит. Чарли просто поет ей песни.
После еще нескольких странных и нелепых ситуаций монахиня узнает хорошую новость: дорога открыта, она может отправиться в путь. Анна, наконец, может исполнить свою миссию: она отдает священные сосуды в храм.
Когда сестра Анна сидит на пороге, к ней подходит русский турист. В короткой беседе на плохом английском она рассказывает о главном результате своего путешествия: «Бог есть»…
Вспоминаю реакцию на фильм* того священника, и хочется вот что сказать. Нас обедняет взгляд на мир сквозь призму буквального понимания новозаветной фразы: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле» (1 Ин 5:19). В какой-то степени мы повторяем ошибку фарисея, кичащегося тем, что он «не таков, как другие люди». Даже ее усугубляем: фарисей, во всяком случае, знал про мытаря, что он зарабатывает на хлеб недостойным образом. Мы же любого «внешнего» априори подозреваем в греховных мотивах и стремлениях.
А это неправда.
Мир вовсе не погряз во зле. По крайней мере, зло его не определяет. Мир — Божий, он — точка приложения Его любви и заботы. И он весьма хорош — и в свете Шестоднева, и, тем более, в свете Христа.
Героиня фильма* наполняется этим непостижимым светом. И, нет, это не луч с привидевшегося ей в ночных скитаниях корабля пришельцев. А тихий отблеск Божьей славы, которая пронизывает все творение: величественную природу, творчество и поиск истины. Это свидетельство об образе Божьем в человеке, в каждой случайно встреченной личности, в каждой живой иконе.
Теперь сестра Анна сама — богослужебный сосуд, а вовсе не пылесос, как ей казалось раньше. В ней живет Христос. Которого она встретила в своем небольшом путешествии-приключении и Которого больше не потеряет.
*НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ВЫРЫПАЕВЫМ ИВАНОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ВЫРЫПАЕВА ИВАНА АЛЕКСАНДРОВИЧА. (На момент создания материала и его публикации в блоге режиссер не был признан иноагентом.)
Зачем возиться с теми, кто все равно не исправится
Кому можно не поститься перед причастием
Однажды к римскому священнику приезжает с проверкой кардинал и замечает, что он исповедует и причащает абсолютно всех, кто к нему приходит. «А они постились?» — спрашивает Его Высокопреосвященство. «Они могут всегда поститься», — бесхитростно напоминает отец Филипп Нери о нищете и голоде своей паствы.
Кардинал, на секунду стушевавшись, возмущается, что так они станут возвращаться к своим грехам. А отец Филипп отвечает: именно Тело Христово поможет им прийти к добродетельной жизни. Кардинала передергивает: «Это ересь!» — говорит он и уходит. Объяснить, в чем тут ересь, он, конечно, не может, потому что никакой ереси тут нет.
Эта сцена из фильма Джакомо Кампиотти «Я предпочитаю рай» до боли знакома большинству православных. Редко кто не сталкивался с суровым батюшкой, который не допускает к Причастию за невычитанное правило или недослушанную службу. Как-то забываются слова Господа, что Он пришел не к здоровым, а к больным. Чтобы не грешить, человек должен быть рядом со Христом, ведь Он избавляет от греха пришедшего к Нему. А не сам человек достигает совершенства и за это получает право быть со Христом.
Пустят ли в патриаршую резиденцию беспризорников
Жил в XVI веке в Риме священник Филипп Нери. Хотел быть миссионером в Индии, но у Католической Церкви на тот момент ресурсов на миссию особо не было. Вообще с ресурсами было неважно: все шло на восстановление авторитета Церкви, утраченного за века падения нравов, за время продажи индульгенций и прочих процессов, которые привели к Реформации и страшнейшему в истории христианства расколу. Так что никакой Индии у отца Филиппа не вышло.
Зато вышло у него общение с беспризорниками, малолетними воришками, цыганятами, детьми проституток — короче, «отбросами общества» по нормам того времени. Церковные иерархи поначалу с недоверием относились к новому явлению (какой ужас, говорить о духовном с оборванцами и грешниками!), но детский хор, выступив перед Папой с нехитрым напевом «Рай, рай, я предпочитаю рай!», растопил епископские сердца.
Чтобы понять силу духа этого человека, представьте себе сцену: в современную патриаршую резиденцию приходят малолетние преступники, буквально подобранные на улице блаженненьким священником, и поют, ну, допустим, «Ликуй, мир спасенный!» Как вы думаете, каковы будут последствия? Вернее, нет, не так. Как вы думаете, до какого момента дойдет это действие? До проходной или все-таки внутрь зайти получится?
Легче всего, конечно, сейчас заклеймить фарисеями и лицемерами «церковный официоз» — что римский на излете Средневековья, что современный отечественный. Но переведем дух и попытаемся разобраться.
Мы уже спасены, зачем напрягаться
Католической Церкви в XVI веке пришлось, как уже выше было замечено, противостоять молодому и пассионарному лютеранству, основным пафосом которого было как раз представление о том, что мы уже спасены верой, а вовсе не нашими делами.
Эта идея могла приводить (и приводила) к оправданию своего греховного образа жизни — мы же уже спасены, зачем еще напрягаться? В фильме очень хорошо показано, что паства отца Филиппа — это не просто чумазые проказники: организованной кучей они нападают на проходящих торговцев, да и простых прохожих могут обобрать. Что будет, думает кардинал из первой сцены, если этим маленьким исчадиям ада сказать, что они уже спасены?!
Современный опыт социальной работы, известный в том числе и в Церкви, выявляет печальную тенденцию. Реабилитация людей, живущих на улице и вообще находящихся в неблагополучной ситуации, очень затруднена. Они готовы пассивно принимать любую помощь, но оказывают активное сопротивление личным изменениям.
Чем мы ей поможем?
Мне лично пришлось как-то иметь дело с очень травмированной девочкой-подростком — нужно было помочь устроить ее куда-нибудь пожить на пару месяцев. В пятнадцать лет она имела опыт тяжелого пьянства, всякого разного насилия, в том числе сексуализированного в семье, была брошена матерью и беременна от такого же сопливого юноши. Юноша был тоже не очень благополучен, но хотя бы имел свой угол. А на досуге угонял машины. С девочкой они друг друга очень любили и даже не дрались (забегая вперед, скажу, что любовь закончилась через полгода после родов). Помощь девочка принимала с большим удовольствием, но вот менять в своей жизни не хотела примерно ничего. Она все так же хотела бухать, курить по пачке в день, не работать и не учиться, материться и скандалить.
Короче говоря, меня на социальную работу с ней хватило примерно на пару дней. Потом девочка легла в роддом, а потом мы отправили ее в родной город вместе с младенцем (которого она, надо отдать ей должное, не бросила). Прошло уже лет пять, и, насколько я знаю, образ жизни эта юная женщина не поменяла и не собирается.
Я прекрасно понимаю, что девочка не виновата, у нее стартовые возможности вот такие ужасные. Она даже строила какие-то планы: «Рожу — окончу школу и поступлю в юридический, буду защищать таких же, как я!» Только этих планов хватало примерно до следующей баклажки пива.
Не думаю, что меня бы одобрили, если бы я это чудо природы привела на прием к архиерею. И, нет, дело не в фарисействе и не в брезгливости (хотя даже ее можно было бы понять). Дело в том, что совершенно непонятно — зачем эта девочка в данный момент в Церкви? Чем мы ей поможем? Можем ли мы вытащить того, кто готов принять только сиюминутную помощь и не делает никаких встречных движений?
Этот вопрос можно задать про бомжей, про семьи алкоголиков, даже про женщин, которых бьют мужья. Сколько таких попадают в кризисные центры, но возвращаются, как только любимый супруг придет и попросит прощения, даже не дождавшись, пока синяки сойдут! Зачем нам пачкаться обо все это, если грязь все равно не отмыть?
Почему? Потому что!
И недоброжелатели отца Филиппа Нери, и наши современники оказываются в ловушке этого целеполагания, этой рационализации. Тут уже не так важно, привести толпу наркоманов к епископу или допустить к Причастию нераскаявшегося грешника. Зачем? Все равно не исправятся, только в допустимости своего образа жизни утвердятся.
Но не зря Филипп Нери у католиков прославлен как святой — такие люди не действуют из рациональных соображений. На такое «почему?» они отвечают (молча или даже раздраженно): «Потому что».
Никаких гарантий того, что, причастившись, грешник раскается, — нет. Никаких гарантий, что уличный воришка, получив свою тарелку супа, не пойдет снова воровать — тоже нет.
Здесь у благодетеля, будь он священник или волонтер на вокзале, должно быть определенного рода смирение. Он должен отпустить своего подопечного под его собственную ответственность, предоставить его воле Божией. Но создать условия для того, чтобы воля эта могла в нем действовать, — необходимо.
Всего один закон
Такими условиями стали оратории, начало которым положил как раз отец Филипп Нери. Это своего рода молитвенные дома; они отличались от храма тем, что в них проходили духовные встречи и молитвы с равноправным участием как священников, так и мирян. В дальнейшем из собранной Нери небольшой молитвенной группы, связанной делами милосердия, вырос целый орден. Вернее, общество апостольской жизни, который так и именуется — ораторианцы.
«Обществами апостольской жизни» в католицизме называются группы, не имеющие жесткой централизации и не требующие от своих членов обязательного принятия монашества. В России похожим образом будет устроена Марфо-Мариинская обитель милосердия, основанная преподобномученицей Елисаветой Феодоровной. Я ношу имя этой святой, поэтому фильм «Я предпочитаю рай» не мог не прийтись мне по сердцу.
В одной из последних сцен отец Филипп говорит Папе: «Чтобы человек был законопослушным, законов не должно быть слишком много. Я выбрал один: закон милосердия».
Милосердие не ищет ответа на вопрос: «Зачем».
Рок-опера для Великого поста
Рок-оперу Jesus Christ Superstar («Иисус Христос — суперзвезда») я смотрела и слушала в разных вариантах с отроческих лет: радиоверсия BBC, версия 2000 года, русскоязычная постановка в «Ленкоме» и, конечно, фильм 1973 года.
До сих пор считаю, что этот фильм — одно из лучших произведений о Страстях Христовых в светской культуре. По происхождению он восходит к такому, еще средневековому, жанру, как пассия (рассказ о страданиях Христа в театральной постановке — не путать с православными богослужениями на воскресных вечернях Великого поста). Некоторых смущает вольное обращение с евангельским повествованием, но картина не претендует на точное соответствие: авторы как раз размышляют на темы, оставшиеся за текстом Евангелия.
Кому этот фильм стоит посмотреть?
Всем. Говорю это как человек, прошедший с ним долгую дорогу от невоцерковленного, хотя и верующего, подростка до монахини. Смотрите с подстрочным переводом, а если знаете английский язык хоть на школьном уровне, лучше постарайтесь разобрать текст сами.
Не смущайтесь неортодоксальными поворотами сюжета — к концу фильма все они вырулят на дух и букву Евангелия. Фривольное поведение Марии Магдалины превратится в твердую верность близкой ученицы; справедливый гнев и полное духовных исканий разочарование Иуды — в пошлейшее самооправдание; слишком человеческие переживания и слабости Иисуса — в проявление человеческой природы Богочеловека.
Зачем этот фильм смотреть?
Если зритель — человек воцерковленный, живущий «внутри» традиции, глубоко переживающий богослужения Великого поста и Страстной седмицы, ему будет полезно вглядеться в евангельскую историю глазами человека внешнего. А заодно попытаться встать на место современников событий. Как минимум это расширяет кругозор. Как максимум — позволяет лучше понять собеседника, чтобы донести до него основы евангельской истины, зачем и почему умер Христос.
Если зритель — человек, активной церковной жизнью не живущий, но исповедующий христианскую веру, ему эта картина поможет погрузиться в атмосферу Страстей Христовых.
Если зритель вообще не христианин, то он увидит, во что и в Кого, в общих чертах, верят христиане. Если даже его не захватит сюжет, то, во всяком случае, он послушает хорошую музыку.
О Ком этот фильм?
До сих пор многие наши современники читают о Страстях Христовых, держа в голове героя романа о Пилате Иешуа Га-Ноцри из «Мастера и Маргариты». Есть ощущение, что Уэббер и Райс, авторы рок-оперы, Булгакова тоже читали. Вероятно, они даже «Иуду Искариота» Андреева читали (было бы интересно узнать, переводилась ли повесть на европейские языки). Непосредственно образ Иуды, противоречивого, как будто бы лишенного своей воли (на самом деле нет), при этом морализатора и ханжи, очень похож.
Но история, рассказанная в фильме, сильно отличается от произведений русских авторов — она гораздо ближе к Евангелию. И вот почему. Если Андреев не искажал образа Христа, но слишком был увлечен своим заглавным персонажем и просто списал портрет Спасителя со священного текста, то Булгаков вообще не описывал Иисуса Христа. Роман о Пилате — это «евангелие от сатаны», и Иешуа, насмешка над «поисками исторического Иисуса» (целое направление филологических и исторических исследований, старт которым в 1778 году дал немецкий ученый Герман Реймарус работой «Апология рационального верующего в Бога»), — это ложный Иисус. Иисус, искаженный Воландом.
Jesus Christ в фильме, конечно, не ортодоксален, но образа живого Христа он и не искажает. Это, если так можно выразиться, Иисус глазами ищущей молодежи 60–70-х годов ХХ века. Он немножко хиппи, чуточку социалист, однозначно пацифист — но это штрихи к портрету, а от главного никуда не деться: от вселенского значения Его Крестной смерти, от Его моления о Чаше (кстати, именно ария «Гефсимания» — кульминация фильма), от Его подвига в самом высоком смысле этого слова.
Если книжный Иешуа просит Пилата: «А ты бы отпустил меня, игемон», — то кинематографический Иисус, пусть и со скорбью, но принимает волю Отца: «I will drink Your cup of poison / Nail Me to the cross and break Me».
Чем еще интересен этот фильм?
Помимо русской литературы, которую авторы то ли читали, то ли слышали в хорошем пересказе, фильм перекликается с оскароносной картиной «Бен-Гур», вышедшей за тринадцать с половиной лет до него. Я, к стыду своему, увидела это только в прошлом году — последние кадры в них совпадают: закатное солнце и едва заметный, проходящий вдоль линии горизонта пастух.
«Бен-Гур», безусловно, оптимистичнее — в нем явно указывается на то, что история не закончена. Jesus Christ Superstar завершается отъездом съемочной группы под грустную музыку. Есть ли надежда или какой-то намек на грядущее Воскресение? Признаем честно: нет, ни одной нотой. Сюжет поставлен на паузу, и до Пасхи мы должны дойти уже через Евангелие — кинематограф нам ее не даст.
Когда и как этот фильм смотреть?
Будучи хипповым подростком, я смотрела его в компании таких же веселых ребят, под портвейн и бутерброды. К концу просмотра компания притихла — ну не может живой человек пройти мимо Страстей Христовых со смехом или просто равнодушно. Потом мы с одноклассницами поставили эксперимент: уговорили учительницу литературы как раз в рамках изучения «Мастера и Маргариты» посмотреть этот фильм всем классом. Эффект тот же самый: если начиналось все с хихиканья и восторга от того, что три урока (один русский и две литературы) можно провести, отдыхая перед экраном, то в конце все двадцать с лишним человек задумчиво молчали.
Сейчас я признаюсь в ужасном: я пересматриваю этот фильм в Великую пятницу, между службами Царских часов и выносом Плащаницы. Там как раз есть окошко свободного времени в несколько часов, когда домашние дела и рабочие послушания уже сделаны. Самое эмоциональное богослужение Страстей Христовых — «Двенадцать Евангелий» — совершено накануне вечером, и остается ждать Пасхи.
У работающего человека такого времени нет. В Великую пятницу ему бы отпроситься на тот самый вынос Плащаницы с работы или хотя бы успеть на службу Погребения. Поэтому я рекомендую устроить себе киносеанс вечером на третьей неделе Великого поста — перед Крестопоклонным воскресеньем.
Советую отключить телефон. Проживите эту внецерковную пассию зрением, слухом и душой. Как ни странно, великопостной тишины рок-опера не нарушает.
«Суд над Богом»: между «Похули Бога и умри» и «Избери жизнь»
Нацизм привел меня к осознанному христианству. И я не шучу и не преувеличиваю.
Когда мне было лет четырнадцать, в школе на уроке истории зашла речь об идеологии нацизма, конкретно — о национальной политике Гитлера. Не могу сказать, что сама по себе эта информация стала для меня абсолютной новостью: украинская часть семьи попадала в оккупацию, одна тетушка была угнана в Германию на работы; по еврейской линии были расстрелянные, одна из маминых бабушек читала «Тяжелый песок» Рыбакова с нашатырем — все происходящее в романе она видела своими глазами.
Но, пожалуй, впервые в жизни я об этом не услышала в обрывочных воспоминаниях, не прочитала, не посмотрела в кино, а услышала в четком, структурированном изложении школьного учителя.
Я была юная хиппи, увлекалась идеями пацифизма, мне нравились рок-н-ролл и дзен-буддизм, у меня была длинная цветная юбка, бусы с колокольчиками и куча фенечек. Война, знала я, это плохо. Хорошие люди всегда против войны, поэтому Иисус Христос говорил, что на удар нельзя отвечать ударом. А войны начинают плохие люди. Гитлер — плохой человек. Рано или поздно война заканчивается, потому что хорошие люди хотят войну прекратить как можно скорее, а у плохих ограничены ресурсы.
Вся эта трогательная аргументация после того урока просто потеряла смысл.
Передо мной встала в полный рост проблема, которой в моей цепочки рассуждения не присутствовало, а именно: в мире бывает зло. Просто зло. И это зло — не абстрактное, типа эпидемии или стихийного бедствия, а конкретное, личное и убежденное в своей правоте.
Положительного измерения у него нет: в данном случае один человек решил, что есть люди, недостойные жизни, вот и все, — а другие его в этом поддержали.
У меня возникли серьезные вопросы к Богу. Итак, Господи, начала я, Ты забросил нас в мир, где есть зло, и дал возможность кому-то вершить это зло. Ты не ограничиваешь злую волю, потому что Ты вообще ничью волю не ограничиваешь — это понятно, с этим не спорю. Но как Ты можешь от нас требовать жить по-человечески в этом полном злой воли мире?
Мысль эта мучила меня круглыми сутками. Я с ней засыпала и просыпалась. В какой-то момент я поняла, что больше так не могу. Либо надо уходить в религию, где вообще нет места личности — ни Божественной, ни человеческой, то есть буддизм (желательно в самую мистическую и парадоксальную его форму — дзен-буддизм, который я довольно неплохо для подростка изучила, прочитав толстенный том «Основы дзен-буддизма» Дайсэцу Судзуки). Либо вообще надо заканчивать с этим миром, в котором нет никакой мотивации творить добро. Миром, бессмысленным в своей беззащитности перед злом.
С таким готовым решением я гуляла одним мартовским вечером по арбатским переулкам, всерьез раздумывая, можно ли утонуть в Москве-реке. Видимо, Господу надоело слушать мое нытье, и у меня перед носом неожиданно оказалась церковь, в которой я когда-то крестилась (Иерусалимское подворье, храм Воскресения Словущего в Филипповском переулке). И там я услышала ответ: «Я могу вас просить оставаться людьми в этом бесчеловечном мире, полном бесчеловечных решений дурных людей, потому что Сам был человеком перед бесчеловечными решениями дурных людей — и остался Человеком».
С тех пор я считаю себя сознательной христианкой.
Когда много лет спустя я смотрела фильм-спектакль Энди де Эммони «Суд на Богом», я как будто вернулась в свое отрочество, только вот вопросы мои были сформулированы гораздо острее и насущнее. Евреи в Освенциме ждут смерти и задаются вопросом: какое право Бог имел покинуть Свой народ, которому обещал Свою исключительную защиту? Холокост — это не испытание, не проверка веры, не наказание за грехи, это уничтожение. Герои фильма выдвигают обвинение: Бог — предатель Своего народа!
Спойлерить не буду. Скажу о другом.
Тема завета с Богом — это центральный нерв еврейского самосознания. Возможно, мой детский крик-бунт был отголоском именно национального чувства — не триггерили же меня не менее (а то и более) жуткие описания пыток участников «Молодой гвардии», документы о которых я, кстати, прочитала гораздо раньше, чем роман Фадеева. Однако, думаю, для любого христианина как носителя глубоко персоналистичного отношения к Богу, сам вопрос: «Вскую оставил мя еси?» (который вовсе не сводится к: «За какие грехи Ты меня покинул?» или: «Для чего Ты меня испытываешь таким страшным образом?») — звучит невероятно актуально. Сама смертность, само ощущение уходящей всуе жизни — законный повод для такого вопроса. Даже злой воли никакой не надо — Господи, Ты обещаешь вечную жизнь, но вот оно, тленное тело, оно смердит, разлагаясь, его жизнь обрывается мгновенно от удара автомобиля, или оно бесконечно мучается от онкологических болей, или оно просто дряхлеет — и ускользающее сознание понимает, что это конец.
Тут, конечно, могут сказать, что настоящий верующий ждет смерти как встречи с Богом — но это ведь не всегда так. Если бы смерть была просто еще одной ступенькой жизни (как учат нас многие неглупые мыслители), Сам Христос бы не взывал к Отцу с Креста: «Почему Ты Меня оставил?» — а до нас бы дошли только Его последние слова: «В руки Твои предаю дух Мой».
Жизнь ценна сама по себе, и именно в жизни мы взываем к Богу. Это наша привилегия и наше проклятие. Наша привилегия — судиться с Богом до последней секунды нашей жизни, и наше проклятие — сомневаться в Нем до того же мгновения.
И выбор наш лежит между «похули Бога и умри» (Иов 2:9) и «жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь» (Втор 30:19).
«Молчание»: «наступи на икону» во имя Христа
В наши дни мы, конечно, вряд ли окажемся перед страшным выбором: предать Христа или умереть. Но ситуация, когда веру приходится скрывать, чтобы не подвергать ее осмеянию, наверняка возникала у многих. Размышляем над тем, что такое отречение, вместе с Мартином Скорсезе и его «Молчанием».
«Это про гордость, — сказал мне мой друг священник после совместного просмотра «Молчания» Мартина Скорсезе. — Им с самого начала сказали: не лезьте. Но они захотели героями себя проявить. Ну и результат».
Я расстроилась. Мне казалось, это про экзистенциальный риск, про выбор между абсолютными ценностями, про присутствие Бога в жизни каждого, про бесконечное милосердие и самоумаление Христа. А тут — так банально и благочестиво-назидательно?
Страшный обряд фумиэ
«Молчание» Мартина Скорсезе — один из самых страшных фильмов ever, как говорится. Первая половина XVII века. Два миссионера из Португалии отправляются в Японию, где еще век назад вполне успешно велась проповедь христианства, а ныне лютуют беспощадные гонения. Отправляются на поиски своего учителя, который, по слухам, отрекся от веры под пытками и наблюдая пытки христиан-японцев.
В Японии они сами попадают под каток репрессий: один из них гибнет, второй отрекается от веры, причем не ради себя, а ради других верующих, над которыми перед ним издеваются. Перед тем как наступить на икону (это называется «обряд фумиэ», и его в дальнейшем в Японии требуют от всех подозреваемых в исповедании христианства), миссионер слышит голос Христа, Который утешает его тем, что Он Сам предал Себя на поругание.
Учитель, как оказалось, действительно отказался от веры, причем даже нашел тому обоснование: японцы все равно верили во Христа неправильно, в глубине души оставаясь синтоистами и буддистами.
Оба бывших священника остаются в Японии и занимаются тем, что отбирают и выбрасывают атрибуты веры из товара проплывающих мимо голландских торговцев — единственных европейцев, кому власти разрешают торговать с Японией, остановившись на приличном расстоянии от островов. Главный герой женится, достигает определенного успеха в японском обществе и в конце концов умирает. В погребальном костре видно, что он зажимает в руках крестик.
Фильм снят по одноименной книге японского писателя Сюсаку Эндо, и режиссер еще и значительно смягчает краски: в оригинале герой до конца дней страдает от своего предательства, хотя и слышит (или ему кажется?) регулярно утешающий голос Христа, и никакого просвета в конце его жизни нет.
Фатальное отступничество. Или не очень фатальное?
Честно признаюсь: не знаю, как ответить. В конце концов, Родригес (имя героя) не столько сам отрекся от Христа, сколько обнулил страдания тех, кто погиб, оставаясь верным Ему.
С другой стороны, христианство в Японии не умерло. До середины XIX века в этой стране существовала странная секта какурэ-кириситан, в которой сохранялись на память молитвы на латинском языке и совершались определенные обряды. При этом в секте сложился христианско-буддистский синкретизм. Однако, когда в страну вернулась Католическая Церковь, к ней присоединились почти все носители этой религиозной практики. А вскоре в Японии прозвучала и православная проповедь: ее нес с огромным успехом святитель Николай (Касаткин), и за время его служения в стране крестилось больше 18,5 тысяч человек.
Так что мы никогда не узнаем, насколько фатальным было отступничество миссионеров в XVII веке, как не узнаем и об их прижизненных терзаниях и посмертной участи.
Отречься от Христа — во имя Христа
Тем не менее поразмышлять мы можем. Всегда ли формальное отхождение или даже отступление от веры является таковым в реальности?
Ответ неоднозначен. Отступление от веры может быть периодом поиска, причем не религиозного в смысле выбора веры, а поиска близости с Богом. Это немного детское желание быть принятым даже вот таким, мятущимся и сомневающимся.
Иногда человек отрекается от Бога, наблюдая страдания других. Отрекается в гневе, требуя пересмотреть несправедливое устройство мира.
Нередко видимое отречение от Бога — это вообще не отречение, а такая форма молитвы: вроде крика Иова. Напомню этот библейский образ: без причин мучающийся праведник, требующий от Бога ответа.
Еще один библейский эпизод конфликта с Богом — борение Иакова. Это тоже требование, но уже более позитивное: «Не отпущу, пока не благословишь!» Опять же, напомню: Бог в итоге сдался человеку и его благословил.
Наконец, пример героя «Молчания». Отречение действительно формальное, чисто внешнее, чтобы спасти других. Отрекшийся ранее священник Феррейра так и убеждает своего друга (цитирую по книге):
— Ваша персона куда важнее для вас, чем эти несчастные. Во всяком случае, вас больше заботит собственное спасение. Если вы отречетесь, они будут избавлены от страданий. Боитесь разделить мою участь изгоя! — гневно сказал Феррейра и, уже спокойней, добавил: — Впрочем, и я был таким же. В ту страшную ночь я упорствовал, как и вы. Но разве это любовь? Пастырь духовный должен жить так, как жил Иисус. Окажись здесь Сын Божий… — Феррейра задумался. Потом с уверенностью заключил: — Он бы отрекся. Ради этих страдальцев. Он бы отрекся — во имя любви. Он бы пожертвовал всем. Помните — во имя Любви, — повторил Феррейра. — Не ждите пощады: вас отлучат от Церкви, как и меня. Но есть вещи важнее, чем проповеди.
О чем кричит евангельский петух
В наши дни мы, конечно, вряд ли окажемся перед таким страшным выбором (и слава Богу — Родригес испытывал совершенно физическую боль и невыносимые душевные страдания), но вот ситуация, когда веру приходится скрывать, чтобы, например, не подвергать ее осмеянию от неблагожелателей, наверняка встречается очень многим.
Автор книги честно признает, что однозначного ответа на эту драму просто не существует — она противоречива в основе своей:
«Наступи! — прошептал ему медный Христос. — Наступи! Я знаю, как тебе больно. Наступи. Я пришел в этот мир, чтобы вы попирали меня, я несу этот крест, чтобы облегчить ваши страдания».
Священник коснулся ногою распятия — и взошло солнце. Вдалеке прокричал петух.
Вот этот евангельский петух отрекшегося Петра — о чем он кричит? О том, что и Петр прощен? Или о том, что Родригес все-таки, пусть и вынужденный, но предатель?
Посмотрите. Подумайте.
«Письма отцу Якобу»: зачем молиться святым?
Представители современных христианских деноминаций любят повторять, что мы не нуждаемся ни в чьем заступничестве, кроме Самого Христа. Но куда деть обычное человеческое желание уткнуться носом в плечо товарища? Именно поэтому слабые, без особых духовных дарований люди пишут и пишут своим отцам Якобам — от Николая Чудотворца до Тихона Московского. О том, зачем нам нужны святые, размышляет монахиня Елисавета (Сеньчукова).
Фильм «Письма отцу Якобу» (2009) финского режиссера Клауса Хярё мог бы быть криминальной драмой в жанре «скандинавский нуар». Неоднозначная, слегка социопатичная героиня, предельный реализм в «картинке», в целом мрачноватый (несмотря на летние лесные краски) стиль. Но криминал заканчивается, даже не начавшись: героиня-уголовница не собирается больше нарушать закон, ее предел — выкинуть надоевшие письма, присланные работодателю, в колодец, да стрельнуть несколько купюр на такси и элементарные покупки.
Зрителю предлагают медленное, не очень длинное, медитативное кино о человеке, чей смысл жизни — молитва за людей и ничего, кроме молитвы. Материальные блага, которыми он тоже может поделиться, или вот заступничество перед законом — это так, довесок. Старенький и слепой пастор Якоб в фильме отвечает на письма, присланные из разных концов страны, один раз выбирается послужить в церковь, где его никто не ждет, да еще вытаскивает из пучины ожесточенности и разочарования свою помощницу Лейлу. Выполнив все свои задачи, он умирает. Вот и весь сюжет.
За кадром остается то место — городок или деревенька, где живет герой. Понятно, что местные жители ценят и уважают пастора: во всяком случае, почтальон требует от Лейлы, помилованной убийцы, которую священник взял себе в помощницы, чтобы она не смела причинять ему вред. В то же время ни одна душа не приходит в полуразрушенный храм, куда отец Якоб торопится совершить службу. Венчание? Или Крещение? Или вообще мессу? Все равно никого не будет.
Фильм вполне современный, и за его кадром существует и торжествует современная светская религиозность, которая вполне может сочетать в себе написание писем старцу или одноразовое паломничество, но в которой нет никакой вовлеченности в жизнь Церкви.
На две темы предлагаю зрителям обратить внимание.
Первое. Если вы хотели знать, что такое святость, причем в совершенно традиционном христианском, я бы даже сказала — православном, понимании — то вот она. Предстательство за других, печалование за других, смиренная просьба за других. Представители более современных христианских деноминаций любят повторять, что мы не нуждаемся ни в чьем заступничестве, кроме как Самого Христа. Замечательно, Христос один на всех, Его хватит на каждого, и если ты, верующий, Его присутствия здесь и сейчас не ощущаешь, то это твоя проблема, какой ты христианин? Но проблема-то есть! Ты еще не достиг совершенства, ты можешь призывать Христа, не ощущая Его рядом «в моменте», и ты тянешься к Нему — но куда деть обычное человеческое желание уткнуться носом в плечо товарища, который перед тобой здесь и сейчас?
И именно поэтому слабые, без особых духовных дарований и прозрений люди пишут и пишут своим отцам Якобам — от Николая Чудотворца до Тихона Московского и от Матроны Московской до Богородицы. А те исправно отвечают: не ответное письмо пришлют, так уж точно помолятся. Никакого высокого богословия.
И второе. Надо ли снисходительно обходиться с такой нецерковной религиозностью? Отец Якоб очень расстроен тем, что к нему не приходят на службу, но все равно готов читать письма, искать ответы, согревать воздух своей простой молитвой. При этом он никому не советует чаще причащаться, даже не призывает читать Священное Писание. Он сам — глубоко церковный человек, он готов этой церковностью делиться, но никому ее не навязывает. О чем просят, то и предлагает — поддержка да утешение.
В какой-то момент письма заканчиваются — а люди, нуждающиеся в духовном совете и поддержке, не заканчиваются, один из них — вот здесь, с другой стороны стола. И оказывается, что клеймо убийцы Лейле совершенно не подходит, что сердце ее болит от ощущения непоправимости своего поступка.
Впрочем, вместо убийцы Лейлы на соседнем с отцом Якобом стуле мог оказаться вор-карманник или даже террорист. Для пастора было бы важно лишь то, что этот человек пишет ему свое письмо. Письмо, которое на самом деле обращает к Богу. А он, смиренный священник, всего лишь Его личный помощник, подобно тому, как Лейла помогает ему самому.
