Книги из серии ЖЗЛ, посвященная одной из центральных фигур русской религиозной мысли — Д. С. Мережковскому. Автор так описывает значение своего «героя»:
«Мережковский проживет долгую жизнь и оставит грандиозное наследие: стихи, романы, рассказы, поэмы, философские эссе, литературоведческие и религиоведческие исследования — всего не перечислишь. История его духовных странствий сложна и во многом противоречива: кому-то он казался “русским европейцем”, кому-то, напротив, “националистом”, звали его и “ницшеанцем”, и “декадентом”, и — “Лютером от Православия”, и “лжепророком”, и “пророком непонятым”; на какое-то время он прослыл чуть ли не «серым кардиналом» Временного правительства; советская критика настойчиво вменяла ему даже фашистские пристрастия (последнее, слава Богу, сейчас уже отошло в область литературоведческой “мифологии”).
Однако для нас главным в Мережковском является то, что он стал одним из инициаторов религиозного возрождения в среде русской интеллигенции XX века. “Будем справедливы к Мережковскому, будем благодарны ему, — писал краткий союзник, а затем последовательный и принципиальный критик трудов Дмитрия Сергеевича — Н. А. Бердяев. — В его лице новая русская литература, русский эстетизм, русская культура перешли к религиозным темам… В час, когда наступит в России жизненное религиозное возрождение, вспомнят и Мережковского, как одного из его предтеч в сфере литературной”».
По поводу самого двусмысленного в жизни и мысли Мережковского — его «ереси» — Зобнин пишет следующее:
«Мережковский действительно какое-то время, по всей вероятности, считал себя “призванным” совершить некое глобальное “религиозное действие”, выступая если не в качестве “создателя новой религии”, подобно позднему Л. Н. Толстому, то, по крайней мере, в качестве “радикального обновителя” “старой” (христианства или, точнее, православия). На языке святоотеческой сотериологии такое состояние называется состоянием прелести и почитается одним из опаснейших духовных заблуждений, ведущих к погибели души. Однако сама история первой половины XX столетия, весьма круто обошедшаяся с нашим героем, в то же время оказалась спасительным “противоядием” против подобных духовных соблазнов. Несмотря на то, что некоторые даровитые историки литературы до сих пор стремятся утвердить за Мережковским “авторство” некоей “собственной церковности”, всё же вряд ли кому-либо всерьез придет сейчас в голову говорить о “мережковстве” (!) наряду с “толстовством” или “соловьевством”. Ни о “церкви Мережковского”, ни даже о созданной им “секте” говорить, по совести, конечно, нельзя — просто за объективной невозможностью реального осуществления таковых начинаний в историческом контексте 1910–1930-х гг.
Зато “вопросы Мережковского” оказались в полной мере востребованными его интеллигентными российскими читателями. Можно сказать, что «миссия среди интеллигенции», о которой он говорил в канун Религиозно-философских собраний, действительно удалась и русская интеллигенция в XX столетии практически перестала быть “секулярной”. Если в начале XX века Чехов, иронизируя над Мережковским, признавался, что “с недоумением смотрит на всякого интеллигентного верующего”, то теперь, в начале XXI века, странной кажется сама эта чеховская сентенция. Нынешнее русское православие интеллектуально, и та же русская литература (в которой произведения Чехова играют такую выдающуюся роль) просто непредставима в наши дни вне отечественной религиозно-философской проблематики.
— Мы занимаемся литературой, не желая произносить безответственных слов о религии, христианстве и зная, что в русской литературе заключена такая сила подлинной религиозности, что, говоря только словами, мы скажем все, что нужно, и сделаем свое дело, — говорил Мережковский в начале XX века, и в правоте этих его слов сейчас, в начале XXI столетия, уже мало кто сомневается».
