Из духовных стихов
***
Неотразимым острием меча,
Отточенного для последней битвы,
Да будет слово краткое молитвы
И ясным знаком -- тихая свеча.
Да будут взоры к ней устремлены
В тот недалекий, строгий час возмездья,
Когда померкнут в небесах созвездья
И свет уйдет из солнца и луны.
Стих об уверении Фомы
Глубину Твоих ран открой мне,
Кровь за кровь и тело за тело,
Покажи пронзенные руки —
И мы будем пить от чаши;
Сквозные раны ладоней,
Блаженны свидетели правды,
Просветы любви и боли.
Но меня Ты должен приготовить.
Я поверю до пролития крови,
В чуждой земле Индийской,
Но Ты утверди мою слабость:
Которой отцы мои не знали,
Блаженны, кто верует, не видев,
В чуждой земле Индийской,
Но меня Ты должен приготовить.
Далеко от родимого дома.
Дай коснуться отверстого
в чуждой земле Индийской
Сердца, копье войдет в мое тело,
дай осязать Твою тайну,
копье пройдет мое тело,
открой муку Твоего Сердца,
копье растерзает мне сердце.
сердце Твоего Сердца.
Ты назвал нас Твоими друзьями,
Ты был мертв и вот жив вовеки,
и мы будем пить от чаши,
в руке Твоей ключи ада и смерти;
и путь мой на восход солнца,
блаженны, кто верует, не видев,
к чуждой земле Индийской,-
но я ни с кем не поменяюсь.
И все, что смогу я припомнить
Что я видел, то видел,
в немощи последней муки:
и что осязал, то знаю:
сквозные — раны — ладоней
копье проходит до Сердца
и бессмертно — пронзенное —
и отверзает его навеки. Сердце.
Он сказал им: довольно.
Лука. 22:38
Что нам делать, Раввуни, что нам делать?
Пять тысяч взалкавших в пустыне —
а у нас только две рыбы,
а у нас только пять хлебов?
Но Ты говоришь: довольно
Что нам делать в час посещенья,
где престол для Тебя, где пурпур?
Только ослица с осленком
да отроки, поющие славу.
Но Ты говоришь: довольно
Иерей, Иерей наш великий,
где же храм, где злато и ладан?
У нас только горница готова
и хлеб на столе, и чаша.
Но Ты говоришь: довольно
Что нам делать, Раввуни, что нам делать?
На Тебя выходят с мечами,
а у нас два меча, не боле,
и поспешное Петрово рвенье.
Но Ты говоришь: довольно
А у нас — маета, и морок,
и порывы, никнущие втуне,
и сознанье вины неключимой,
и лица, что стыд занавесил,
и немощь без меры, без предела.
Вот что мы приносим, и дарим,
и в Твои полагаем руки.
Но Ты говоришь: довольно
Стих о святой Варваре
Диоскор говорит к Варваре,
к дочери обращает слово:
— Варвара, дочь моя, Варвара,
я велю рабам выстроить башню.
У самого берега моря
башню для твоего девства.
Рабы мои выстроят башню
по мысли своего господина.
Два окна они в башне устроят,
одно — на сушу и одно — на море:
одно — во славу богов суши,
одно — во славу богов моря.
Таков приказ господина,
смерть — кара за ослушанье.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
— В окно ты увидишь сушу,
в другое увидишь море.
Косны устои суши,
буйны пучины моря.
Род приходит, и род проходит,
но земля и море — вовеки;
что было, то и будет вечно,
и нет нового под солнцем.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
— Большие звери терзают малых
на суше и в пучине моря;
кривого прямым не сделать,
и человек — злее зверя.
Сердца людей — жёсткие камни,
и слава Кесаря — над миром.
Рука его легла на сушу,
другая рука — на море.
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что услышу я в окна башни?
— Услышишь, как поют на свадьбе,
услышишь, как воют над гробом.
Богатый и бодрый пляшет,
убогий и хворый плачет.
Голос сильного — грозен,
голос слабого — робок.
Голос Кесаря — над миром,
и никто ему не прекословит. —
Диоскор уехал из дома,
в доме — дочь его Варвара.
— Рабы отца моего Диоскора,
примите от меня ласку.
Я накормлю вас досыта
и сама послужу вам на пире,
я сама вам ноги омою
и вынесу отборные яства;
после отпущу вас на волю
на четыре стороны света.
Только сотворите мне милость,
три окна мне устройте в башне,
во имя Отца и Сына
и Господа Святого Духа. —
Диоскор в дом свой вернулся
и на третье окно дивится:
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты видишь?
— Я вижу в рубище славу
и свет — в темнице непроглядной.
Рабы ликуют в оковах,
и дитя смеётся под розгой.
До крови, до кости, до боли,
до конца и без конца — радость.
И земля, и море проходит,
но любовь пребывает вовеки.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты видишь?
— Я вижу лицо Друга
за сквозными просветами ставней:
на челе Его — кровавые росы,
и в кудрях Его — влага ночи.
Голова Его клонится тяжко,
и нет ей на земле покоя.
Я отворила Ему сердце,
я вкусила от ломимого хлеба.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты слышишь?
— Я слышу, как поёт дева
в руках мучителей, в темнице:
отнята её земная надежда,
и Жених её с нею навеки.
И никто не научится песни,
что поют перед престолом Агнца;
кто однажды её услышал,
пойдёт за нею навеки.
— Варвара, дочь моя, Варвара,
меч мой творит Кесаря волю.
Моею отцовскою рукою
сотворю я Кесаря волю.
— Да будет воля Отца и Сына
и Господа Святого Духа!
Благовещение
Вода, отстаиваясь, отдает
осадок дну, и глубина яснеет.
Меж голых, дочиста отмытых стен,
где глинян пол и низок свод; в затворе
меж четырех углов, где отстоялась
такая тишина, что каждой вещи
возвращена существенность: где камень
воистину есть камень, в очаге
огонь -- воистину огонь, в бадье
вода -- воистину вода, и в ней
есть память бездны, осененной Духом,--
а больше взгляд не сыщет ничего,--
меж голых стен, меж четырех углов
стоит недвижно на молитве Дева.
Отказ всему, что -- плоть и кровь; предел
теченью помыслов. Должны умолкнуть
земные чувства. Видеть и внимать,
вкушать, и обонять, и осязать
единое, в изменчивости дней
неизменяемое: верность Бога.
Стоит недвижно Дева, покрывалом
поникнувшее утаив лицо,
сокрыв от мира -- взор, и мир -- от взора;
вся сила жизни собрана в уме,
и собран целый ум в едином слове
молитвы.
Как бы страшно стало нам,
когда бы прикоснулись мы к такой
сосредоточенности, ни на миг
не позволяющей уму развлечься.
Нам показалось бы, что этот свет
есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет,--
закон для персти.
Праотец людей,
вкусив и яд греха, и стыд греха,
еще в Раю искал укрыть себя,
поставить Рай между собой и Богом,
творенье Бога превратив в оплот
противу Бога, извращая смысл
подаренного чувствам: видеть все --
предлог, чтобы не видеть, слышать все --
предлог, чтобы не слышать; и рассудок
сменяет помысл помыслом, страшась
остановиться.
Всуе мудрецы
об адамантовых учили гранях,
о стенах из огня, о кривизне
пространства: тот незнаемый предел,
что отделяет ум земной от Бога,
есть наше невнимание. Когда б
нам захотеть всей волею -- тотчас
открылось бы, как близок Бог. Едва
достанет места преклонить колена.
Но кто же стерпит, вопрошал пророк,
пылание огня? Кто стерпит жар
сосредоточенности? Неповинный,
сказал пророк. Но и сама невинность
с усилием на эту крутизну
подъемлется.
Внимание к тому,
что плоти недоступно, есть для плоти
подобье смерти. Мысль пригвождена,
и распят ум земной; и это -- крест
внимания. Вся жизнь заключена
в единой точке словно в жгучей искре,
все в сердце собрано, и жизнь к нему
отхлынула. От побелевших пальцев,
от целого телесного состава
жизнь отошла -- и перешла в молитву.
Колодезь Божий. Сдержана струя,
и воды отстоялись. Чистота
начальная: до дна прозрачна глубь.
И совершилось то, что совершилось:
меж голых стен, меж четырех углов
явился, затворенную без звука
минуя дверь и словно проступив
в пространстве нашем из иных глубин,
непредставимых, волей дав себя
увидеть,-- тот, чье имя: Божья сила.
Кто изъяснял пророку счет времен
на бреге Тигра, в огненном явясь
подобии. Кто к старцу говорил,
у жертвенника стоя. Божья сила.
Он видим был -- в пространстве, но пространству
давая меру, как отвес и ось,
неся в себе самом уставы те,
что движут звездами. Он видим был
меж голых стен, меж четырех углов,
как бы живой кристалл иль столп огня.
И слово власти было на устах,
неотвратимое. И власть была
в движенье рук, запечатлевшем слово.
Он говорил. Он обращался к Ней.
Учтивость неба: он Ее назвал
по имени. Он окликал Ее
тем именем земным, которым мать
Ее звала, лелея в колыбели:
Мария! Так, как мы Ее зовем
в молитвах: Благодатная Мария!
Но странен слуху был той речи звук:
не лепет губ, и языка, и неба,
в котором столько влажности, не выдох
из глуби легких, кровяным теплом
согретых, и не шум из недр гортани,--
но так, как будто свет заговорил;
звучание без плоти и без крови,
легчайшее, каким звезда звезду
могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!"
Звучала речь, как бы поющий свет:
"О, Благодатная -- Господь с Тобою --
между женами Ты благословенна --"
Учтивость неба? Ум, осиль: Того,
Кто создал небеса. Коль эта весть
правдива, через Вестника Творец
приветствует творение. Ужель
вернулось время на заре времен
неоскверненной: миг, когда судил
Создатель о земле Своей: "Добро
зело",-- и ликовали звезды? Где ж
проклятие земле? Где, дочерь Евы?
И все легло на острие меча.
О, лезвие, что пронизало разум до
сердцевины. Ты, что призвана:
как знать, что это не соблазн? Как знать,
что это не зиянье древней бездны
безумит мысль? Что это не глумленье
из-за пределов мира, из-за грани
последнего запрета?
Сколько дев
языческих, в чьем девстве -- пустота
безлюбия, на горделивых башнях
заждались гостя звездного, чтоб он
согрел их холод, женскую смесив
с огнем небесным кровь; из века в век
сидели по затворам Вавилона
служанки злого таинства, невесты
небытия; и молвилась молва
о высотах Ермонских, где сходили
для странных браков к дочерям людей
во славе неземные женихи,
премудрые,-- и покарал потоп
их древний грех.
Но здесь -- иная Дева,
в чьей чистоте -- вся ревность всех пророков
Израиля, вся ярость Илии,
расторгнувшая сеть Астарты; Дева,
возросшая под заповедью той,
что верному велит: не принимать
языческого бреда о Невесте
превознесенной. Разве не навек
отсечено запретное?
Но Вестник
уже заговорил опять, и речь
его была прозрачна, словно грань
между камней твердейшего, и так
учительно ясна, чтобы воззвать
из оторопи ум, смиряя дрожь:
"Не бойся, Мариам; Ты не должна
страшиться, ибо милость велика
Тебе от Бога".
О, не лесть: ни слова
о славе звездной: все о Боге, только
о Боге. Испытуется душа:
воистину ли веруешь, что Бог
есть Милостивый? -- и дает ответ:
воистину! До самой глубины:
воистину! Из сердцевины сердца:
воистину! Как бы младенца плач,
стихает смута мыслей, и покой
нисходит. Тот, кто в Боге утвержден,
да не подвижется. О, милость, милость,
как ты тверда.
И вновь слова звучат
и ум внимает:
"Ты зачнешь во чреве,
И Сын родится от Тебя, и дашь
Ему Ты имя: Иисус -- Господь
спасает".
Имя силы, что во дни
Навиновы гремело. Солнце, стань
над Гаваоном и луна -- над долом
Аиалон!
"И будет Он велик,
и назовут Его правдиво Сыном
Всевышнего; и даст Ему Господь
престол Давида, пращура Его,
и воцарится Он над всем народом
избрания, и царствию Его
конца не будет".
Нет, о, нет конца
отверстой глуби света. Солнце правды,
от века чаянное, восстает
возрадовать народы; на возврат
обращена река времен, и царство
восстановлено во славе, как во дни
начальные. О, слава, слава -- злато
без примеси, без порчи: наконец,
о, наконец Господь в Своем дому --
хозяин, и сбываются слова
обетований. Он приходит -- Тот,
чье имя чудно: Отрок, Отрасль -- тонкий
росток процветший, царственный побег
от корня благородного; о Ком
порой в загадках, а порой с нежданным
дерзанием от века весть несли
сжигаемые вестью; Тот, пред Кем
в великом страхе лица сокрывают
Шестикрылатые --
Но в тишине
неимоверной ясно слышен голос
Отроковицы -- ломкий звук земли
над бездной неземного; и слова
текут -- студеный и прозрачный ток
трезвейшей влаги: Внятен в тишине,
меж: голых стен, меж четырех углов
вопрос:
"Как это будет, если Я
не знаю мужа?"
-- Голос человека
пред крутизной всего, что с человеком
так несоизмеримо. О, зарок
стыдливости: блюдут ли небеса,
что человек блюдет? Не пощадит --
иль пощадит Незримый волю Девы
и выбор Девы? О, святой затвор
обета, в тесноте телесной жизни
хранимого; о, как он устоит
перед безмерностию, что границ
не знает? Наставляемой мольба
о наставлении: "как это будет?" --
Дверь мороку закрыта. То, что Божье,
откроет только Бог. На все судил
Он времена: "Мои пути -- не ваши
пути". Господне слово твердо. Тайну
гадания не разрешат. Не тем,
кто испытует Божий мрак, себя
обманывая сами, свой ответ
безмолвию подсказывая, бездне
нашептывая,-- тем, кто об ответе
всей слезной болью молит, всей своей
неразделенной волей, подается
ответ.
И Вестник говорит, и вновь
внимает Наставляемая, ум
к молчанию понудив:
"Дух Святой --
тот Огнь живой, что на заре времен
витал над бездной, из небытия
тварь воззывая, возгревая вод
глубь девственную,-- снидет на Тебя;
и примет в сень Свою Тебя, укрыв
как бы покровом Скинии, крыла
Шехины простирая над Тобой,
неотлучима от Тебя, как Столп
святой -- в ночи, во дни -- неотлучим
был от Израиля, как слава та,
что осияла новозданный Храм
и соприсущной стала, раз один
в покой войдя,-- так осенит Тебя
Всевышнего всезиждущая сила".
О, сила. Тот, чье имя -- Божья сила,
учил о Силе, что для всякой силы
дает исток. Господень ли глагол
без силы будет? Сила ль изнеможет
перед немыслимым, как наша мысль
изнемогает?
Длилось, длилось слово
учительное Вестника -- и вот
что чудно было:
ангельская речь--
как бы не речь, а луч, как бы звезда,
глаголющая -- что же возвещала
она теперь? Какой брала пример
для проповеди? Чудо -- о, но чудо
житейское; для слуха Девы -- весть
семейная, как искони ведется
между людьми, в стесненной теплоте
плотского, родового бытия,
где жены в участи замужней ждут
рождения дитяти, где неплодным
лишь слезы уготованы. И Дева
семейной вести в ангельских устах
внимала -- делу силы Божьей.
"Вот
Елисавета, сродница Твоя,
бесплодной нарицаемая, сына
в преклонных летах зачала; и месяц
уже шестой ее надеждам".
Знак
так близок для Внимающей, да будет
Ей легче видеть: как для Бога все
возможно -- и другое: как примера
смирение -- той старицы стыдливо
таимая, в укроме тишины
лелеемая радость -- гонит прочь
все призраки, все тени, все подобья
соблазна древнего. Недоуменье
ушло, и твердо стало сердце, словно
Господней силой огражденный град.
И совершилось то, что совершилось:
как бы свидетель правомочный, Вестник
внимал, внимали небеса небес,
внимала преисподняя, когда
слова сумела выговорить Дева
единственные, что звучат, вовеки
не умолкая, через тьму времен
глухонемую:
"Се, Раба Господня;
да будет Мне по слову Твоему".
И Ангел от Марии отошел.
Сквозь разломы оконченной жизни
Опубликовано в журнале: «Новый Мир» 1994, №5
Роль
какая роль о мой Боже
в действе Твоем совершенном
каждый жест в Твоем сюжете
такого Мирового Театра
ни Шекспиру ни Кальдерону
ни Третьего Ордена брату[1]
ни во сне ни в яви не мнилось
разве на малое мгновенье
когда Сам Ты неслышно был рядом
рукописи их правил
какая роль о Мой Боже
пред сонмом зрителей незримых
пред Девятью Чинами
пред ярусами Многоочитых
пред ложами Серафимов
из-за такой-то роли
первейшие в свете актеры
с ума бы все посходили
всю важность свою позабыли
друг дружку ядом травили
на коленях бы о ней молили
а лицедей никудышный
из последних что ни есть распоследний
глядит на роль тухлым взглядом
ну и роль прямо курам на смех
костюмы рвань декорации заваль
опять меня обижают
блата нет у начальства не в фаворе
чего тут дождешься
все другим достается
28.7.93.Москва, ночь.
Не ко времени да некстати
непослушные безумные струны
что же мне с ними делать
как мне на миру повиниться
как избыть сором несуразный
меня виноватей нету
хоть на колени стану
а все не простят мне люди
только осердятся пуще
Боже Ты меня сделал
из древней небывальщины дурнем
юродом что у гроба весел
на похоронах сияет
что со мною добрые люди
или не вижу я гроба
тления не примечаю
тяжкого трупного духа
что бьет и в мои ноздри
или плакальщиц не слышу
их сухого надсада
бесслезного злого вопля
вокруг молви не чую
один такой беспонятный
должно быть вправду не вижу
должно быть вправду не смыслю
или как ответить по правде
и видеть-то вижу да вполглаза
и слышать-то слышу да вполслуха
вполразума разумею
не ко времени да некстати
иным отвлечена делом
чувств простая пятерица
миг за мигом видеть и слышать
обонять и осязать непрестанно
вкушать вкушением тайным
явленную во времени и в мире
не от времени не от мира славу
не то что слывет славой
в лукавом слове человеков
славу превыше слова
что безмолвием тяжелеет
сама же из себя светит
сама же себя слышит
кому дано ее узрит
и над венцом государей
но яснее она сияет
для сердца не в пример приметней
сквозь дыры рубища худого
истончившихся нищенских отрепьев
или плоти что для смерти созрела
сквозь разломы оконченной жизни
в горах она зрима и в розах
и в кринах белизны беспорочной
но как она внятна и понятна
в подорожнике под ногою
в траве без цветов и колосьев
что не смеет расти повыше
в утлых былинках
кому дано ее расслышит
в звонах кимвалов доброгласных
в звуках струн и органа
но громче поет она и чище
когда звук последний смолкает
и в веянии хлада тунка
в глубоком безмолвии слышно
как миг проходит за мигом
пляску уставную свершая
перед вечности Ковчегом
словно гул моря рокочет
в раковине пустой и малой
в каждой неприметной вещи
звучит и горит слава
и ей усмехается сердце
2
Судия Судия Правосудный
пред людьми винился лукаво
пред Тобою повинюсь по правде
и того что надобно видеть
ох как надобно видеть увы мне
своих же грехов почти не вижу
на славу взгляд устремляя
утешенный без заслуги
мне бы вину оплакать
я же плачу и плачу и плачу
не стыдом не страхом не скорбью
славою в сердце уязвленный
Господи и то знаю
как-никак грамоте учился
хоть леностно да поспешно
а листал подвижников книги
что слезы мои ночные
более с недугом схожи
струн расстроенных звуком
нежель с даром благодати слезным
что радость моя о славе
не духовна есть а душевна
от прелести увы недалече
опасна удобопревратна
ежели неправо я мыслю
будто любовь и такая
нисходит от Тебя Отца Светов
грешнику дается по силам
как оружие на безлюбье
противу уныния защита
вразуми поврежденную совесть
но не предай меня Боже
в руки мудрецов лжеименных
гласом века сего честимых
что учат попранию славы
научи меня отповеди сильной
доводу что побеждает
не в слове так в сердце молчаливом
3
пускай их как хотят толкуют
как дважды два мне докажут
на пяти пальцах покажут
что кругом ни души уж нету
одни только беси
и тогда я глупец отвечу
вот небеса над головою
слава Господу в вышних
вот земля под моими стопами
терпеливый прах неприметный
что меня грешного носит
как тут не ликовать мне
а спорщики пуще разойдутся
вовсе меня в угол загонят
изъяснят еще доскональней
что в наши времена не осталось
не стало ни земли ни неба
ни зорь ни туч ни созвездий
ни ручья ни былинки
одно глумливое подобье
бесово живописанье
на заднике тряском и трухлявом
в поганом ихнем балагане
да еще примолвить не забудут
что на церковь крестишься дурень
и она намалевана для виду
тою же нечистою кистью
слов тратить не стану
подыму глаза мои повыше
повыше подыму чтоб увидеть
на самом навершии последнем
той намалеванной церкви
Крест истинный Господен
нельзя ведь и бесовской кисти
без Креста церковь представить
кто же художеству поверит
а уж чья бы кисть ни гуляла
ни волхвам ни бесам не под силу
истины Креста подделать
до того прост его образ
что лжа к нему не пристанет
злохудожество изнеможет
и я про себя возликую
может молвлю языком непутевым
а лучше смолчу чтоб не смеялись
только в сердце скажу слово
СЛАВА
Молитва о последнем часе
когда Смерть посмеется надо мною
как та что смеется последней
и сустав обессилит за суставом
Твоя да будет со мною Сила
когда мысль в безмыслии утонет
когда воля себя утеряет
когда я имя мое позабуду
Твое да будет со мною Имя
когда речам скончанье настанет
и язык глаголавший много
закоснеет в бессловесности гроба
Твое да будет со мною Слово
когда все минет что мнилось
сновидцу наяву снилось
и срам небытия обнажится
пустоту мою исполни Тобою
2.8.93.
Москва.
Недоумение
от всего моего смертного сердца
согласного на истленье
прощаю обидевшим
только кто же меня обидел
эта женщина
которой мнилось будто ей мнится
что ее трясет от звука моей речи
Господи помилуй
этот мужчина
которому мнилось будто ему мнится
что он топчет мое лицо
Господи помилуй
словно игры малолетних уродцев
только чуть печальней
чуть несуразней
не саднило не язвило
но и не скажешь
будто смиряло
будто вразумляло
прошло мимо
Боже утешь лаской
всех кто меня обидел
я не знаю
Ты знаешь
кто же они
27.7.93.
Москва, ночь.
Примечания
1. Т р е т ь е г о О р д е н а б р а т — австрийский поэт Гуго фон Гофмансталь, который был францисканским терциарием и лежал в гробу, по свидетельству современников, в орденском облачении; по примеру Кальдерона написал мистериальную драму с тем же заглавием — “Большой мировой театр”.
