Тень Отца

• Часть I. Жена

• Часть I. Сын

Говорить о Ее заслугах — это правильно;

но прежде всего надо научиться

следовать Ее примеру.

Она более желает от нас подражания,

чем восхищения,

а ведь Ее жизнь была такой скромной!..

И сколько невзгод, сколько разочарований!

Сколько раз люди упрекали доброго святого Иосифа,

сколько раз не хотели заплатить за его труд!

Мы с вами были бы очень удивлены,

если б знали, сколько они страдали…

Св. Тереза Младенца Иисуса

Часть I. Жена

1

Зной полуденного солнца, втиснутый в узкую улочку, казался почти густым. Выбеленные стены ослепительно пылали на солнце. Маленький ослик, привязанный к пню акации с ободранной корой, стоял, грустно понурив голову, и лишь когда ему слишком докучали мухи, сердито бил по бокам хвостом. Возле него на дороге, присев на корточки, играли в песке двое детей. Они были увлечены игрой, но, заметив проходившего мимо высокого, широкоплечего человека, мальчик встал и произнес:

— Мир тебе, дядя Иосиф.

— И тебе мир, Иуда, — ответил тот.

Он остановился. Дружелюбно похлопал по спине мальчика и, улыбнувшись маленькой девочке, которая продолжала сидеть на корточках и только смотрела на него снизу вверх большими черными глазами, сказал:

— И тебе мир, Сарра.

Затем он медленно пошел дальше, погруженный в свои мысли, а дети, повернув головы, смотрели ему вслед.

Он помедлил возле двери в стене дома. Прежде чем переступить порог, закрыл на мгновение глаза и прошептал: «Барух Ата Адонай, Мелех ха–олам…»*. Это была одна из берак**, произносимых по разным поводам в течение дня; эту следовало произносить перед принятием важного решения. Лишь затем Иосиф толкнул скрипящую, хорошо ему знакомую, им самим когда‑то сделанную дверь.

За дверью была приятная тень и запах разогретых солнцем листьев и трав. Узкая дорожка вела вдоль стены к саду, над которым, словно крыша, раскинулись ветви могучего сикомора***. Вокруг толстого ствола с узловатыми наростами коры была небольшая площадка. Сквозь листву проникало солнце, бросая на землю дрожащие, сияющие блики. Когда‑то, еще в его детстве, эта площадка казалась ему большой — здесь можно было играть. Теперь она была до смешного маленькой.

На разостланном под деревом покрывале лежал человек, укрытый, несмотря на жару, грубым полосатым одеялом. Издалека было слышно его тяжелое, сопящее дыхание. Иосиф подошел ближе и склонился над лежащим. Старик дремал. Седые поредевшие волосы вздымались над головой, словно подхватываемый ветром пух. Его рот, в котором осталось всего несколько зубов, был приоткрыт, губы терялись среди седой бороды. Его руки со вздутыми жилами лежали на одеяле, слегка подрагивая. На одном из пальцев старика был толстый, бесформенный перстень, который был обвязан ниткой, чтобы не сползал.

Иосиф отошел и присел на низкий табурет. Он решил терпеливо ждать, когда спящий проснется. Вокруг царила тишина: шелест листьев сюда не долетал, птицы на деревьях заснули. Неподвижные, будто сделанные из глины, ящерицы грелись на солнце. Временами они внезапно утрачивали свою неподвижность и быстро, без малейшего звука перебегали с места на место, чтобы снова застыть без движения. Одни только невидимые в траве цикады отмеряли время своим стрекотанием. Положив руки на расставленные колени, Иосиф стал читать другую молитву: «Будь благословен, вечный Господь, Властитель Вселенной, за то, что посылаешь Своему народу тишину, чтобы мы могли думать о Тебе и чтить Твою волю».

C ранних лет Иосиф любил тишину. Она говорила ему отчетливее, чем голоса. Она требовала всегда одного и того же — ожидания. Рядом текла жизнь — беспокойная и шумная; произносилось столько ненужных слов, столько немыслимых жалоб, столько уверений, которые на самом деле ничего не значили… Посреди этого потока Иосиф со своей тишиной был словно камень на дне реки. Ждал — хотя, собственно, и не знал, чего ждет. Ждал того, о чем ему должна была сказать тишина.

Каждый вечер, когда жара спадала, на площадке за селением раздавались звуки бубна и флейты. Молодежь сходилась на игры и танцы. Бежали туда и младшие братья Иосифа. Издалека доносились до него веселые голоса, смех, хлопанье.

Он никогда не присоединялся к братьям. Это вовсе не означало, что его не тянуло к развлечениям, — ведь он был молод. Приходили минуты искушения. Зов тишины боролся с порывами его сердца. Но тишина всегда побеждала.

Проходили дни, заполненные работой в мастерской, которая прерывалась мгновениями произносимых им берак. По субботам, в дни совместных молитв, Иосиф ходил в синагогу. Когда наступал день его служения, он надевал талес*, вставал, подходил к пюпитру, брал из рук хаззана** священный свиток Торы, накрученный на деревянный валик, и, обратив лицо в ту сторону, где возвышался еще не достроенный храм, громко читал положенный отрывок.

В мастерской у Иосифа всегда было много работы. Постоянно приходили люди с заказами. Он был известен своей обязательностью и мастерством и при этом никогда не просил за работу много. В переговорах с заказчиками не возникало торга: все знали, что если Иосиф установил цену, то она соответствует лишь стоимости материала и невысокой причитающейся за работу плате. Установленный срок он всегда соблюдал.

В его мастерской всегда были слышны рубанок и молоток. Часто раздавались и детские голоса. Иосиф, человек молчаливый, любил детей и охотно с ними разговаривал. Их занятия интересовали его больше, чем дела взрослых. В мастерской всегда было несколько маленьких зрителей. Они наблюдали за его работой, о чем‑то спрашивали, а он им отвечал. Временами подзывал к себе какого‑нибудь мальчика и вручал ему небольшую пилу или рубанок. Показывал, как их держать, как использовать инструмент. Давал для обработки деревянную дощечку. Иногда хвалил и дружелюбно похлопывал умелого ученика, а в другой раз только качал головой и объяснял, какие были допущены ошибки. Все дети в селении называли его дядей. Впрочем, это обращение принадлежало ему и как старшему представителю рода.

Скрипнула та же калитка, через которую вошел он сам. На дорожке у стены он увидел двух человек. Шли они медленно, с важным видом, богато одетые в необычные для этих мест одежды, а их бороды были подстрижены иначе, нежели у всех в округе. На их покрывалах не было предписанных иудейским законом кисточек. Оба принадлежали к роду, но уже давно покинули родное селение и жили далеко, в Антиохии. Стали зажиточными купцами. А теперь приехали навестить родимое гнездо.

Гости поклонились Иосифу, и он ответил на их поклон:

— Мир вам.

— Мир тебе. Ты, наверное, Иосиф, сын Иакова? — спросил один из пришедших.

— Да, так и есть.

— Мы разговаривали вчера с твоим отцом. Он пожелал, чтобы мы еще раз пришли и завершили разговор при тебе. Но он, я вижу, спит.

— Я не смею его будить.

— Ты говоришь так, словно ты мальчик, — засмеялся другой купец. — А ведь ты уже давно взрослый и, к тому же, первородный в семье. Собственно, мы пришли поговорить о тебе.

Тяжелое дыхание спящего стало неровным и похрапывающим. Раскрытые губы сомкнулись, и лицо содрогнулось, словно от боли. Тонкие веки медленно поднялись, открывая светлые глаза. Старик поначалу смотрел так, будто не осознавал того, что видит. Но тут же на его лице появилось выражение понимания.

— А, это вы? Пришли? Это хорошо. И Иосиф здесь?

— Здесь, отец.

Старик указал на сына:

— Вы уже познакомились с ним? Это Иосиф, мой старший.

Гости склонили головы, как будто только теперь его приветствовали.

— Хоть он и молодой, мы хотим оказать ему почтение как будущему главе рода, — сказал один из купцов.

В его голосе не было смирения. Может, даже была доля пренебрежения. Эти люди выглядели богато. На их пальцах поблескивали дорогие красивые перстни, сделанные искусней перстня, украшавшего руку Иакова. Их одежды украшали золотые цепи с купеческими печатями. Говоривший сейчас носил еще золотую повязку на волосах и колечко в ухе.

— Конечно, родовые дела сегодня не так важны, как раньше, — продолжал он, — представители родов рассеялись по всему миру…

— Однако о делах рода мы не забыли, — перебил его второй купец. — То, что недавно произошло…

Иаков высоко поднял брови.

— Расскажи об этом еще раз.

— Да вы, наверное, об этом хорошо знаете. Я имею в виду убийство сыновей Мариамны.

Говоривший это купец был одет менее броско, чем его товарищ. Его лицо было худым и продолговатым, глаза окружены мелкой сеткой морщинок. Его волосы отливали пурпуром.

— Он сделал это ловко: раструбил об их вине, жаловался чуть не плача, что они устраивали заговоры против собственного отца. И так сумел настроить против них жителей Иерихона, что толпа готова была побить камнями каждого, кто оказался бы сторонником молодых царевичей. Тогда он отправил их в Себасте* и приказал задушить.

— Итак, он полностью истребил род Хасмонеев**, — сказал другой гость. — Царский род! Кто теперь может отнять у него корону иудейского царя? Он даже посмел сделать своим наследником сына арабской наложницы.

Наступила тишина, в которой было слышно громкое стрекотание цикад. В этой тишине прозвучал прерывистый голос Иакова:

— Все эти вести действительно доходили до нас. Но что общего они имеют с нашим родом?

Купцы многозначительно переглянулись.

— Нам сообщили, — заговорил купец с худым лицом, — что Ирод приказал своим шпионам как следует присмотреться к членам нашего рода. Мы с Менаимом, — указал он на товарища, — убедились, что возле наших домов вертятся какие‑то подозрительные люди.

— Здесь никто не вертелся, — сказал Иаков. В голосе старого патриарха звучала гордость: — Мы священный род. Всевышний заботится о нас. Если бы кто‑нибудь попытался выступить против нас, весь Израиль встал бы на нашу защиту.

Оба купца иронично улыбнулись.

— Ты чересчур в этом уверен, Иаков, — заметил Менаим. — Тебе все кажется, что мы живем во времена, когда происходили чудеса и Всевышний заботился об Израиле на каждом шагу. То дела давно минувших лет, о них сейчас лишь в синагогах можно услышать. Когда‑то наш род имел значение, потому что был царским родом. С тех пор минули столетия. Род рассеялся. Одним повезло больше, другие обеднели… Сейчас вы, оставшиеся на месте, — словно остров старых воспоминаний. Я не раз говорил Фиабе, — указал он на купца с красными волосами, — неплохо помнить о том, что в Вифлееме по–прежнему живут люди из нашего рода. Если какая‑либо из наших дочерей нуждается в муже, мы можем оттуда привезти порядочного молодого человека.

— Именно так, как не раз бывало на протяжении нашей истории, — добавил Фиаба.

— Именно так, — продолжал Менаим. — Родственные союзы — это прекрасно. Но после того как он обратил на наш род внимание, дела могут приобрести небезопасный оборот. Именно поэтому мы приехали.

— Говорите же, что вам нужно.

Купцы снова переглянулись. Фиаба, опустив глаза и неловко вертя перстни на пальце, произнес:

— Было бы лучше, если бы представители нашего рода не жили всем скопом на одном месте, а так же, как и мы, поискали счастья по свету.

— Ты хочешь, чтобы мы все оставили землю Давида? — в голосе Иакова прозвучало негодование.

— Давайте хотя бы раз забудем о Давиде! — воскликнул Менаим нетерпеливо. — Фарисеи без конца твердят о неком потомке Давида, а шпионы Ирода внимательно слушают. Я не хочу потерять всего, что нажил, и вдобавок своей жизни только из‑за того, что несколько веков назад имел в роду царя! И он, — Менаим указал на Фиабу, — тоже этого не хочет.

Он замолчал, и снова воцарилась тишина. Грудь Иакова вздымалась в учащенном дыхании, губы на его седобородом лице дрожали.

— Ты говоришь безбожные речи, — сказал он прерывисто.

— Нет же, нет, — Фиаба попытался смягчить вспышку Менаима. — Он не имеет в виду ничего безбожного, просто он заботится обо всем роде. Я сказал, что было бы хорошо, если бы члены рода рассеялись. Все, конечно, уйти не могут, но в этом и нет необходимости. Те, кто обрабатывают землю, простые бедные труженики, не бросаются в глаза. Речь идет лишь о тех, кто приобрел определенный вес…

Оба многозначительно посмотрели на сидящего в стороне молодого человека, который все это время молчал.

Иаков сказал:

— Вижу, что вы подразумеваете Иосифа. Он плотник.

— И именно эта работа делает его известным, — сказал Фиаба. — Едва мы приехали в Иерусалим, как нам уже говорят о нем. Рассказывают, что он самый лучший плотник во всей Иудее, — Фиаба повернулся к Иосифу. — Это правда, что к тебе приходят издалека? И что царские чиновники делали тебе заказы?

— Бывало и так, — подтвердил Иосиф.

— Вот видишь, — Фиаба снова обратился к Иакову, — шпионы наверняка об этом знают. — И он вновь обернулся к Иосифу: — А есть ли среди твоих друзей фарисеи?

Иосиф покачал головой:

— Я не знаю ни одного фарисея. Разве только среди тех, кто приходил с заказами в мою мастерскую.

— Этого достаточно! — заявил Менаим. — Фарисеи посходили с ума, и их безумства могут принести несчастье всему народу. Они составляют заговоры, толкуют о каких‑то предсказаниях, не слушают приказаний Ирода. Он уже однажды учинил над ними кровавую расправу. А они опять. В сущности, это мудрый царь…

— Проклятый потомок Измаила! — воскликнул Иаков.

Менаим нетерпеливо махнул рукой.

— И это тоже старая история. Забытая история. Ирод сохраняет мир и великолепно умеет договариваться с римлянами. Нам всем от этого хорошо. Пускай себе будет царем и он, и его сыновья, лишь бы можно было безопасно торговать.

— Но ведь он убийца! — возмутился Иаков. — Ты же сам говорил.

— А кто сегодня не убивает? Хасмонеи убивали точно так же. Все решается ножом либо ядом. Я знаю многих людей, которые зарабатывают себе на жизнь исключительно приготовлением ядов. И, поверь мне, хорошо живут.

— Распутник! — негодовал Иаков. — Рассказывают, какие мерзкие вещи творятся при его дворе. Я слышал, что он приказывает похищать девиц и даже мальчиков.

— Ты, Иаков, живешь, будто во времена праотца Авраама, — произнес Фиаба, поглаживая бороду. — Во всем мире происходит то же, что у Ирода. То же самое творится в Риме, у цезаря. Таков мир. И нам его не изменить. Нельзя упрямо держаться старых традиций, лишь возмущаясь. Конечно, во всем нужен рассудок. Из Рима приходят знание и мудрость, и мы не можем быть глупее тех, кто правит миром… Однако не о том мы говорим, правда? Речь о том, что Ирод обратил внимание на наш род. Этого наверняка не произошло бы, если б не болтовня фарисеев. Именно они делают его таким, какой он есть! Однако, раз уж так случилось, я считаю, что ради безопасности целого рода, — Фиаба сделал ударение на последних словах, — те, кто привлекают внимание, не должны сидеть здесь, в Вифлееме. Мы считаем, что Иосиф должен отсюда уехать. Пусть он едет с нами в Антиохию. Это красивый, большой, богатый город. Мы найдем ему работу, женим его. Почему он до сих пор еще не женился? Мужчина в его возрасте уже должен быть отцом.

Иаков не ответил, только сжал губы и покачал головой. Фиаба перевел взгляд на Иосифа. Молодой человек сделал быстрый жест руками, который ничего не объяснял. Ему было нелегко разрешить этот вопрос. Много раз ему предлагали жениться. Отец настаивал, требовал, чтобы он наконец решился. Вся семья была взбудоражена — старший сын, будущий глава рода… «Чего ты ждешь? — спрашивали его. — Какую царевну? Или в Иудее не хватает красивых девушек? Ты бы мог выбирать даже среди дочерей священников».

Но, несмотря на эти увещевания, он по–прежнему ждал.

— Вы коснулись больного места, — сказал Иаков. В его дрожащем голосе слышались сожаление и обида. — Ему скоро двадцать четыре. Последний срок, чтобы он, в конце концов, принял решение.

— Он его примет, если поедет с нами, — сказал Фиаба. — Увидит мир, осмотрится. Мы обязательно найдем для тебя жену, — подмигнул он заговорщицки Иосифу, — и красивую, и богатую.

Иосиф молчал. Снова надолго воцарилась тишина.

— Говори, что ты думаешь обо всем, что сказали сейчас Менаим и Фиаба, — заскрипел рядом с ним голос Иакова.

Иосиф снова сделал неопределенное движение рукой. Он вовсе не хотел покидать родное селение. Здесь была тишина, которую он так любил. В тишине время проходило незаметно. Временами возникали бунт и нетерпение, но потом покой возвращался вновь. Тяжким бременем лежала на сердце мысль о том, что отец держит обиду на него. Однако убеждение, что Сам Всевышний желает такого ожидания, было более сильным. Что, если его заставят уйти, и именно тогда исполнится то, чего он столько лет ждал?

— Не думаю, что я должен ехать с ними, — сказал Иосиф. — Я не верю в те ужасы, о которых они рассказывают. К тому же, мир меня не привлекает.

— Ты совсем поглупел в вашей вифлеемской дыре! — прошипел Менаим.

— Не злись, Менаим, — Фиаба снова постарался загладить учтивостью вспышку раздражения своего товарища. — Он говорит так, потому что не знает, как выглядит мир. Ты, наверное, думаешь, — обратился Фиаба к Иосифу, — что мы забыли о вере, о чистоте, о Законе? Да, мы не такие, как здешние люди. Мы живем среди иноверцев и не можем слишком отличаться от них. Зачем отталкивать людей? Но у себя в домах мы соблюдаем заповеди. И я говорю тебе: поехали с нами.

— И я тебе говорю то же самое, — примиряюще подхватил Менаим. — Что тебя здесь держит? Такой хороший плотник, как ты, везде преуспеет и найдет признание.

— У нас ты заработаешь даже больше. Тебя у нас лучше оценят и больше заплатят. И у нас ты всегда найдешь, на что тратить деньги.

— Я не стремлюсь к богатству, — сказал Иосиф.

— Богатство свидетельствует о заботе Всевышнего, — не переставал убеждать Фиаба.

— Однако Всевышний все отнял у Иова.

— Не стану с тобой об этом спорить: я не знаю так хорошо священные книги. Но ведь в синагогах часто слышишь о том, что Всевышний не помогает грешникам. Разве ты думаешь иначе?

— Всевышний хочет, чтобы мы помогали бедным.

— Бедные, даже если они и не грешники, во всяком случае, дураки и бездельники, — вмешался снова Менаим. — Именно из таких олухов и бездельников фарисеи сделали себе сторонников. Твердят им о Мессии, который придет и даст каждому богатство. Просто так — без работы! Такой вот болтовней они толкают людей на бунт. Если ты тоже начнешь так говорить, Ирод и до тебя доберется, и тогда пострадает весь род.

— Да, весь род может тогда погибнуть, — в спокойном до сих пор голосе Фиабы появилась резкость. — Именно поэтому, Иосиф, ты должен уехать! — Он обратился к старому патриарху: — Иаков, ты должен приказать ему уехать!

Иаков с достоинством поглаживал свою белую бороду. Теперь, когда даже сдержанный Фиаба начал проявлять раздражение, старейшина рода, как это могло показаться со стороны, обрел спокойствие.

— Ты все слышал? — спросил он сына. Иосиф кивнул. Продолжая гладить бороду, Иаков произнес: — Не нравится мне то, что они говорили. Нет, не нравится. Но в их словах есть доля правды. Я скоро умру; ты мой старший сын, будущий глава рода. Если Ирод действительно обратит внимание на наш род и пришлет сюда своих солдат, я не хочу, чтобы он нашел тебя. Я согласен с тем, что ты должен уехать, я требую этого. Ирод уже стар, он скоро умрет, и тогда ты вернешься.

Сопротивление воле отца и уважение к нему боролись в душе Иосифа. До сих пор он никогда не противился требованиям отца. Он просил лишь об отсрочке принятия решения, когда отец настаивал на женитьбе. «Позволь, отец, — говорил он, — найти мне ту, которую я жду». Но теперь Иосиф уже не мог тянуть время. Он должен был подчиниться или же открыто выразить неповиновение. Иосиф смотрел с почтением на осунувшееся лицо отца, на его впалые щеки. Помнил, как когда‑то оно было красивым и властным. Он знал, как отец его любит; понимал, что, отправляя его в свет, готовясь умереть, отец совершал великую жертву. Родители хотят умереть в окружении детей, сказав им свое последнее слово. «Но быть отцом, — думал Иосиф, — это значит принести самую большую жертву: отдать того, кто тебе наиболее дорог, отречься от его присутствия в час своей смерти, не иметь возможности положить ему на голову руки и передать его долю наследства… И можно ли сопротивляться такой жертве?»

Иосиф низко склонил голову и сказал:

— Если ты настаиваешь, отец, я поеду.

— Я хочу этого. Но это не значит, что я хочу отправить тебя с ними. Перед тем как ты примешь решение, куда тебе ехать, я желаю, чтобы ты спросил доброго совета. Есть человек, который может дать тебе такой совет.

— Укажи мне его, отец.

— Наш род породнился когда‑то со священническим родом, последний представитель которого живет там, за горами… — худая рука указала направление. — Он уже старый, ненамного младше меня. Его зовут Захария, сын Арама. Его всегда считали мудрым и набожным. Думаю, что таким он и остался. Поезжай к нему, поезжай прямо завтра. Навести его, спроси совета.

— Будет так, как ты сказал.

Иаков, протянув руки, положил их на плечи сыну. Так они и стояли, лицом к лицу, в то время как их губы шевелились в беззвучной молитве.

2

Впереди, на самой линии горизонта, возвышались горы. Вершины, сглаженные сокрушающим их временем, выныривали одна из‑под другой. Это был тот же, протянувшийся от Беф–Цура* горный хребет, который многие годы был перед глазами Иосифа. Но с этой стороны он выглядел по–другому, более выразительно, в одних местах изрезанный вертикальными уступами, в других в виде пирамид осыпЈвшийся вниз. После полудня распластанное зноем пространство вытягивалось вверх. Сияние солнца придавало скалам пылающую, оранжевую окраску, не похожую на тот сине–бурый цвет, который в это время дня окрашивал вершину с другой стороны.

На голом, усеянном валунами склоне, по мере того как он спускался вниз, росло все больше зелени. Над оврагами высились черные копья кипарисов; бушевали, раскачиваясь во все стороны, верхушки пальм; внизу, среди зарослей травы, белели пятна чертополоха. Каждый склон, словно лестница, был обозначен уступами низких карнизов, выложенных плоскими камнями. Над ними раскинула свои листья виноградная лоза; между листьями видны были черные гроздья. Еще ниже, на самом дне долины, тянулись ряды разросшихся серых олив.

Отовсюду с возделываемых полос земли доносились голоса работников. В чистом горном воздухе, тишину которого подчеркивало журчание ручья, эти голоса разносились далеко и казались удивительно близкими.

На плоской крыше дома сидели два человека. Сплетенный из тростника и ветвей навес над их головами отбрасывал тень, в которой дрожали солнечные блики. Там, за вершиной, в это время дня на всем еще лежал полуденный зной, тогда как здесь уже можно было ощутить первое освежающее дуновение со стороны моря.

— Если хочешь услышать мой совет, Иосиф, сын Иакова, — говорил старый священник, — то я тебе его дам. Твой отец правильно рассудил, что тебе надо оставить родной дом. Опасность, о которой нам говорят, должно быть, существует на самом деле. Говорят, что Ирод совсем обезумел: всюду видит врагов, готов расправиться со всеми, на кого укажут его шпионы. Эти вести повторяются, и, наверное, так оно и есть. Однако правильно и то, что ты не поехал с этими купцами в Антиохию. Я не знаю всех ваших родных, возможно, есть среди них люди, которые, даже живя среди язычников, сохранили веру и нерушимость традиций. Бывают такие люди. Но я знаю, увы, что подавляющее большинство наших братьев, живущих в тех краях, поражено тленом. Ибо мир наш, Иосиф, поражен тленом…

Иосиф, сидевший неподвижно, впитывая слова Захарии, пошевелился.

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Я живу в тишине и не знаю, что творится в большом мире. Иерусалим я посещаю только по праздникам, больше никуда не хожу.

— Зато я в городе бываю часто. Наш род представляет собой восьмую священническую категорию, согласно разделению Ездры. Каждые полгода нам выпадает служение в храме. Но я не только в эти дни посещаю Иерусалим. Я хожу туда по разным делам каждый месяц и, находясь в городе, слушаю новости и вести со всего света; порой встречаю людей из дальних стран. — Захария откашлялся, положил свои руки с потрескавшейся кожей на глиняную балюстраду крыши и, глядя вдаль, сказал: — Мы подпали под власть Рима, наши собственные цари обратились за помощью к римлянам. Но даже если бы их не звали, они бы и так к нам пришли. Этот народ ненасытен, если речь идет о власти. Они умны, суровы и беспощадны. Римские цезари дали нам мир. Их воины стерегут границы и охраняют безопасность на дорогах. Их сборщики податей взимают с нас налоги. Однако Рим — это не только надежная защита, это еще и источник отравы, страшной отравы… Все зло, найденное Римом у покоренных им народов, вошло в его сердце, перебродило и стало его собственным злом. У римлян есть свои боги, но они готовы принять в свой пантеон любого другого бога. Все, в чем есть ложь, самовозвышение, поиск выгоды, погоня за удовольствием и наслаждениями, стекается в Рим и оттуда вновь расходится по свету. Это и есть та зараза, о которой я тебе говорил. Прежде чем Рим продолжит свои завоевания, он сначала, словно змея, поразит свою жертву…

Захария снова замолчал на мгновение и лишь сквозь прищуренные веки смотрел на голые вершины, возвышающиеся над зелеными склонами.

— Защита со стороны Рима и его мир, — продолжал Захария, — дают безопасность, но при этом несут в себе яд. Если мы живем среди чужих людей, зло легко проникает в нас. Однако и здесь оно также грозит нам всем. Многие священники говорят: «Пока царит мир и мы можем приносить жертвы Всевышнему — все хорошо». Ирод не вмешивается в нашу жизнь; границы царства достигли границ царства Давида. Фарисеи строят заговоры и производят возмущения. Возвещают, что для сохранения чистоты необходимо подняться на борьбу; обещают, что скоро подадут сигнал. Они вспомнили старое пророчество о Мессии. Но, несмотря на все это, они поддерживают близкие отношения со двором. Некоторые даже снискали милость Ирода. Трудно сказать, к чему они стремятся в действительности. Народ не знает, кого следует слушать. Израиль стал стадом, потерявшим своего пастыря…

Священник замолчал, услыхав шаги на лестнице. Женщина, появившаяся на террасе, была уже старой, но на ее увядшем, изрезанном морщинами лице сохранились следы необыкновенной красоты, которой когда‑то, без сомнения, должны были восхищаться. Большие темные глаза смотрели из‑под обвислых мешочков век. Ее лицо казалось суровым, почти мужским. Она бережно несла в руках большой кувшин. Следом шла служанка с подносом, на котором было блюдо с ячменными лепешками, фрукты, полевые травы и овечий сыр; она поставила все это на стол. Женщина поклонилась и сказала:

— Часы труда миновали, приблизилась вечерняя пора. Не желают ли мой муж и его молодой гость подкрепить силы скромной пищей, которую я позволила себе принести?

Она склонила голову и сложила на груди руки, напоминая в этом жесте скорее служанку, чем жену. Старый священник обернулся и посмотрел на женщину. Их глаза встретились, и внезапно на лицах обоих произошла полная перемена: исчезли и суровое выражение на лице женщины, и напряжение на лице мужчины, вызванное, должно быть, тревогой и печалью. Их глаза засветились, когда они улыбнулись друг другу. В этот миг они словно не были старыми, все уже пережившими в своей жизни людьми.

— Пусть будет так, как ты сказала, — произнес Захария. — Часы труда, и правда, миновали. — Он обратился к Иосифу: — Хочешь прочесть молитву?

Иосиф закрыл лицо руками.

— Нет, Захария, прочти ты. Ты священник. Это большое достоинство перед Господом.

Пожилой священник вздрогнул. На прояснившееся лишь недавно лицо снова опустилась тень. Губы сомкнулись, по щекам пробежала судорога. Можно было подумать, что человека коснулась какая‑то боль, но он тут же превозмог себя. И лишь на лице вновь появилось выражение меланхолии, которое Иосиф заметил, войдя к нему в дом. Захария взял покрывало. Затем неровным голосом стал читать минху — молитву, произносимую в завершение всех дневных дел:

— Будь благословен, Господи, Властитель мира и всего творения, за то, что Ты позволил нам пережить этот день тяжелого труда и уберег нас от грехов.

— Аминь, — сказал Иосиф после того как Захария произнес последние слова.

Сняв надетые на головы покрывала, они сели за стол. Снова они были одни: женщины вышли. Усилился ветерок, и зашелестели веточки, образовавшие крышу над террасой. Вместо окриков работающих в виноградниках людей зазвучала песня тех, кто возвращался домой.

Мужчины ели в молчании. Только когда они поели и выпили разбавленного водой вина, Иосиф произнес:

— Спасибо тебе, Захария, за все твои советы. Отец был прав, послав меня к тебе. Всевышний наделил тебя огромным знанием жизни. Однако ты не сказал мне еще одного. Раз ты полагаешь, что я должен оставить родной дом и одновременно соглашаешься со мной, что не следует идти с родственниками в Антиохию, скажи, куда, по–твоему, я должен пойти? Что тебе по этому поводу говорит Всевышний?

Захария не поднял опущенной головы. Шершавой, с тонкой кожей, блестящей, словно чешуя змеи, ладонью он водил по краю стола.

— Слишком многого ты от меня ожидаешь, Иосиф, сын Иакова, — сказал он, после того как некоторое время длилось тягостное молчание. — Я сказал тебе только то, что продиктовано мне опытом старого человека, много слыхавшего и повидавшего на своем веку. Однако не ищи в моих словах воли Всевышнего.

И снова по впалым щекам священника пробежала судорога.

Иосиф обратил на Захарию вопросительный взгляд:

— Я не понимаю твоих слов. Ты священник, ты пребываешь вблизи Всевышнего, ты служишь Ему, и тебе проще узнать Его волю.

Захария покачал головой:

— Однако же, благословение Всевышнего не снизошло на меня…

— О чем ты говоришь?

— У меня нет сына.

Иосиф опустил взгляд.

— Я знаю, Захария о твоем несчастье. Однако Всевышний…

Священник не дал ему закончить:

— Хочешь сказать, что Всевышний может поступать так, как этого хочет? Конечно. Но если уж Он послал такой позор Своему священнику, то, видимо, не признал его достойным!

Эти слова прозвенели уже не болью, а отчаянием. Иосиф сжал в ладони кисточку покрывала. Внезапность сказанного навела его на мысль, что Захарии не с кем было поделиться своим убеждением, и, может быть, он впервые произнес его вслух. В первое мгновение Иосиф инстинктивно сделал жест, словно хотел сдержать дальнейшие признания, но тут же превозмог страх. Если он хочет помочь Захарии, то должен его выслушать и принять на себя часть того груза, который мог раздавить этого человека.

— Он не отвергает тех, кто хочет Ему служить.

— А меня Он, тем не менее, отверг, — Захария произнес это с горьким усилием. — Но меня коснулось и другое…

Он замолчал. Какое‑то мгновение боролся с собой. Видно, ему было совсем не просто до конца высказать свою боль. Однако первое признание было подобно прорванной плотине. Он, понизив голос, говорил теперь шепотом:

— Этого, может быть, никто и не заметил. Но я‑то вижу… Сколько лет я выполняю священническое служение… Сколько лет! И никогда, никогда в течение этих лет мне не выпадал жребий совершить служение при кадильном жертвеннике, самое почетное из всех служений!

Он исторг эти слова и умолк. Стало тихо, будто захлопнулась какая‑то крышка. Вечерний ветерок, все усиливавшийся, по–прежнему шелестел ветвями ограды. Река в низине, казалось, шумела сильнее.

— Моя жизнь заканчивается, — вновь заговорил Захария. — Сейчас идет последний год моего служения, потом меня уже не будут призывать. Всевышний дал знак, что недоволен мною…

— Но ведь ты помнишь Иова, — сказал Иосиф, лихорадочно искавший что‑то такое, что могло бы поднять Захарию со дна отчаяния. — Его друзья думали, что Всевышний покарал его. Он же, однако, чувствовал себя невиновным.

— Разве есть кто‑либо, кто мог бы чувствовать себя невиновным? — Эти слова Захария произнес после продолжительного раздумья. — Я, во всяком случае, нашел свою вину…

Иосиф чуть было не спросил: «Что ты такого сделал?» — однако сдержался. Он понимал, что, если Захария пожелал говорить о себе, он должен сказать ровно столько, сколько сам того захочет. Иосиф не мог уклониться от его признаний, не мог и ни в чем его торопить.

— Я отягощен виною… — Захария теперь говорил медленно, с виду совершенно спокойно. — Я долго размышлял и нашел ее в себе… — Он на мгновение замолчал. — Я провинился своей любовью к жене! — наконец выдавил из себя Захария.

— Любовью?! — повторил удивленно Иосиф. — Как можно провиниться любовью?

— Любовь должна иметь свою меру…

— Но ведь твоя любовь не отняла тебя у твоего служения.

— Не отняла, но и не дала о себе забыть…

— А разве нужно забывать?

— Нужно! — веско произнес Захария. — Что такое человеческая любовь? Радость, которую надо уметь от себя отстранить. — Теперь Захария сидел, подперев голову рукой. Он устал от признания, которое только что вырвал из себя, как будто вырвал из тела давно сидевшую там занозу, выразил словами боль, с которой долгими ночами боролся в одинокой битве. — Видишь, Иосиф, — он старался говорить как можно спокойнее, но спокойствие давалось ему так трудно, что дрожал голос. — Я люблю ее. Она для меня самый дорогой и близкий друг… Учители, — он громко сглотнул слюну, — учители говорят, что надо ежедневно благодарить Всевышнего за то, что Он не сделал нас ни язычниками, ни женщинами… Я бы так молиться не смог! Никогда… Мы оба уже старые. Не знаю, что будет, когда кто‑нибудь из нас умрет. Ибо, когда приходят дни служения и я вынужден уходить, я не перестаю думать о ней и тосковать, — тихо проговорил последние слова Захария.

Наступило молчание. Иосиф размышлял. Зачем Захария все это говорит ему — человеку, которого он впервые видит? Бывало, правда, что совершенно незнакомые люди признавались ему в своих скрытых тревогах. Приходили заказать плуг или соху — и вдруг садились и рассказывали о своих печалях; просили совета — у него, человека, жившего в тишине и так мало знавшего о жизни! Но это были люди простые, для которых известный своим умением плотник был авторитетом. А Захария — священник, человек, много повидавший.

С усилием, как будто стараясь поднять тяжелую ношу, Иосиф начал так:

— Не стоит мне об этом говорить, Захария… — Иосиф беспомощно развел руками, — я не знаю света, не знаю жизни. Как‑то раз я слушал одного раввина, который утверждал, что Всевышний, создавая Еву из ребра Адама, проявил по отношению к ней пренебрежение: мол, ребро является малозначимой частью человеческого тела. Говорят, что женщина была создана для мужчины, чтобы ему было легче и приятней… Но мы знаем, как сильно любили своих жен наши праотцы, насколько уважаемы были Девора и Юдифь. Женщина не может существовать только для мужчины. В любви к жене кроется что‑то святое… Я не понимаю этого хорошо и не умею это выразить, но уверен, что посредством такой любви Всевышний хотел показать нам что‑то великое и таинственное…

Иосиф снова развел руками и извиняющимся взглядом посмотрел на священника.

— Прости, — прошептал он, — я не могу лучшим образом изложить свои мысли.

Захария молчал, устремив взгляд на лицо Иосифа.

— Ты такой молодой, — заговорил он, — но говоришь необыкновенные вещи. Продолжай! Стало быть, ты полагаешь, что Всевышний и женщине предопределил великую миссию?

— Я верю в это! — горячо воскликнул Иосиф. — Я уверен, что Он ее когда‑нибудь возвысит и поставит рядом с Собою. Я не смог бы любить женщину только из‑за того, что она существует для меня.

— И именно так ты любишь свою жену?

Иосиф опустил глаза, неожиданно пристыженный в том, что не подтверждает своих слов жизнью.

— Я еще не женат.

— Не женат?! Но ты в таких летах, когда мужчина уже должен выбрать себе спутницу жизни.

— Я жду… — прошептал Иосиф.

Священник покачал головой.

— Это значит, что ты до сих пор не нашел той, которой бы мог отдать свою любовь? Понимаю. Ты не многого требуешь, но многое хотел бы дать… Продолжай ждать, не спеши с выбором. Ты найдешь девушку, достойную твоей любви и твоих надежд. Только бы тебе не заплатить за свой выбор такой же высокой цены, как мне! — добавил Захария.

Иосиф ничего не ответил. Тяжело ему было найти ответ на боль, которая по–прежнему слышалась в словах его собеседника. Она напоминала росток, тянущийся из укрытого глубоко в земле корня. Он не был согласен с объяснением, к которому пришел старый священник, но что тогда сказать о несчастьях, выпавших на его долю?

Все сильнее разгоравшееся зарево охватывало вершину горы, за которой был Вифлеем. Превратившийся в бурю ветер трепал ветви и листья. Внизу, невидимые под кронами деревьев, шли домой возвращавшиеся с пастбищ стада. Были слышны колокольчики, блеяние овец и голоса людей.

— Ты хочешь завтра вернуться? — спросил священник.

— Да, Захария.

— И что ты предпримешь?

— То, что ты мне посоветовал. Но не с теми, из Антиохии.

— Думаю, что в Антиохии ты не нашел бы женщину, которой захотел бы отдать свою любовь. Там живут слишком суетно.

— Спасибо тебе, Захария, за все твои советы. Я еще подумаю, куда мне отправиться.

— Да хранит тебя Всевышний!

Они еще прочитали вместе арбит — молитву наступающего нового дня, ибо подобно свету, зародившемуся в темноте, новый день зарождается в сумерках. А затем они расстались. Прислужница приготовила на террасе постель для Иосифа. Прежде чем лечь спать, он спустился вниз, чтобы убедиться, что осел, на котором он приехал, обеспечен всем необходимым. Он увидел, что осел сонно кивал головой, стоя перед копной сена, перемешанного со свежими кустами репейника.

Иосиф уже шел к дому, как вдруг кто‑то окликнул его из темноты:

— Иосиф, сын Иакова, остановись на мгновение!

Он остановился. Не видя фигуры женщины, он, тем не менее, сразу догадался, кто его окликнул.

— Я слушаю тебя, Елизавета.

— Извини, что я, женщина, обращаюсь к тебе. Но я стара. И я слышала твой разговор с моим мужем и хотела тебя поблагодарить…

— За что ты хотела меня поблагодарить?

— За то, что ты развеял черные мысли, охватившие его разум.

— Но я вовсе их не развеял.

— Нет, он пошел отдыхать утешенный. И еще хочу тебя поблагодарить за то, чт° ты сказал о женщине и о любви.

— Я так думаю и так чувствую.

— Откуда к тебе пришли такие мысли? Даже пророки говорили о женщине много плохого.

— Однако и они, кажется, что‑то чувствовали… Ты, Елизавета, говорят, хорошо знаешь священные книги?

— Знаю. Но речи пророков полны тайн.

— Это так. Но у каждого из них была мать. Что касается меня, то я своей матери почти не помню, но все же думаю о ней с почтением и любовью и не смог бы думать плохо. У Того, о Ком говорят пророки, мать должна быть достойной Его…

— Ты говоришь о Мессии?

— Да.

— О Нем теперь много говорят. Я знаю старую женщину в городе, которая верит, что увидит Его прежде, чем умрет. Думаешь, Он действительно появится в наше время? Сколько поколений ждали, а затем умерли, ничего не дождавшись…

Она не подходила к нему близко и по–прежнему разговаривала с ним, стоя в отдалении. Он даже ее силуэта не мог различить в темноте.

— Не знаю, Елизавета, — ответил он, — это твой муж должен знать, действительно ли приблизилось время прихода Мессии. Если предчувствия той женщины окажутся верными, то уже должна жить та, кто будет Его матерью…

— Пусть будет благословенно лоно той, чей сын сорвет печать пренебрежения к женщине! — воскликнула она. — Так как это сделает именно Он!

— Я уверен в этом.

— Пусть благословение снизойдет на твою голову, Иосиф, за эти слова. Слушай, — неожиданно она приблизилась, — я слышала, как ты говорил, что у тебя нет жены и ты ждешь встречи с женщиной, которой сможешь отдать свою любовь. Я хочу сказать тебе: есть девушка, достойная твоей любви…

— О ком ты говоришь?

— О моей племяннице. Они остались вдвоем с сестрой, их родители умерли. Мой муж позволил, чтобы они воспитывались в нашем доме. Они жили у нас несколько лет. Старшая сейчас уже замужем, у нее есть дети. А младшая сама только–только выходит из детских лет…

— И она здесь, у вас?

— Нет, она живет в доме сестры. Помогает ей заботиться о детях и по хозяйству. Они живут в Галилее, в Назарете. Если, как ты говоришь, ты хотел бы куда‑нибудь поехать, поезжай в Назарет. Это город, в котором такой хороший ремесленник, как ты, легко найдет себе работу. Отыщи ее, присмотрись к ней. О, как бы я была счастлива, если бы именно ты взял ее в жены.

— Говоришь, она достойна любви?

— Если и существует девушка, которой стоит посвятить все, то это именно она.

— Ты сказала многое. Я хотел бы иметь жену, которую мог бы любить так, как твой муж любит тебя. Раз ты ее воспитала, то должна хорошо знать ее.

Белеющая во мраке фигура приблизилась еще на несколько шагов.

— Не знаю, могу ли я сказать, что знаю ее, — произнесла быстро Елизавета. — Это моя племянница, но я никогда не могла понять, как такая девушка могла появиться среди нас… Тебе надо самому ее увидеть. Я никогда не слышала, чтобы мужчина говорил о любви так, как ты. Поскольку ты умеешь любить, то, может быть, ты поймешь ее… Пойди, посмотри сам! Не пожалей сил, Иосиф!

На небо выкатилась луна, и ее свет полился сквозь раскачиваемые порывами ветра ветви. Теперь видневшийся в темноте силуэт женщины казался призраком.

— Да, Елизавета, — сказал Иосиф. — Я пойду в Назарет…

3

Царь протянул руку за кубком вина, поднес его к губам, но неожиданно какая‑то мысль заставила его отстранить руку с чашей. Его черные глаза блестели; взгляд окинул стоящих вдоль стены слуг. Жестом он подозвал одного из них. Пристально всматриваясь в лицо слуги, он отлил из кубка немного вина в стоящий на столе сосуд. Затем приказал:

— Пей!

Царь ни на секунду не отрывал глаз от лица слуги, который весь дрожал, но, поторапливаемый окриком, намочил губы в вине. Царь приказал ему выпить все, а затем какое‑то время наблюдал за ним. Наконец взмахом руки велел ему отойти. Лишь после этого Ирод поднес кубок к губам. Он пил долго, медленно, глоток за глотком. Допив до дна, отставил кубок. Затем, подперев голову рукой, плачущим голосом произнес:

— Говорю тебе: никто меня не любит!

Сидящая рядом женщина не согласилась:

— Ты ошибаешься, Ирод. Многие…

Он прервал ее нетерпеливым движением руки:

— Никто, никто! — сказал он ей. — Никто! Поэтому мне пришлось приказать их убить — моих собственных сыновей.

— Они были нехорошими, — сказала женщина. Это прозвучало так, будто она оправдывалась. — Ты вынужден был это сделать. Они устраивали заговоры, превозносили себя — как сами, так и их жены. Жена Александра хотела быть первой при дворе. Моя Береника много терпела от Аристовула. Он оскорблял ее, попрекая ее низким происхождением. Он был возмущен тем, что ты, Ирод, велел ему жениться на моей дочери, тогда как жена его брата — царевна.

— Щенки, — процедил сквозь зубы Ирод. Он провел рукой по горлу, как будто что‑то сдавливало его.

— Вот видишь.

— Но это были сыновья Мариамны! — слова прозвучали, как из горла, как будто он выплевывал сгустившуюся мокроту.

— Она… — начала женщина.

— Замолчи! — сорвавшимся голосом крикнул Ирод. Он наклонился к Саломее и хрипло и быстро заговорил, словно швыряя слова: — Это ты наговаривала на нее, что она изменяет мне с твоим мужем! Это ты! Из‑за тебя я приговорил ее к смерти! Из‑за тебя! Это ты! Ты! Ты!

Ирод ударил кулаком по столу с такой силой, что зазвенели браслеты, висевшие на его запястье. Его лицо изменилось: из грустного, почти трагичного оно стало диким, взбешенным. Гневно раздувались ноздри, на лбу выступила толстая вена. Несмотря на выкрашенные в черный цвет волосы и бороду, на лице царя заметны были следы старости и мучившей его болезни. Его щеки ввалились, изо рта исходил неприятный запах. Его шея напоминала ощипанную птичью шею; кадык бегал по ней вверх–вниз. Но ни возраст, ни болезнь не погасили той живости, которая была свойственна Ироду. Страстная привязанность к жизни боролась в нем со всякой немощью.

Женщина отпрянула назад, испуганная вспышкой гнева.

— Я всегда защищала только тебя и твои права, — сказала она, придавая голосу обиженное выражение. — Я хотела для тебя только добра, Ирод. Мы с тобой — любящая семья. А Ферор…

— Я не верю Ферору! — он прервал ее.

— Это твой брат, Ирод, ты всегда любил его.

— Зато он меня не любит.

— Это не он, это Роксана. Она его подстрекает.

— Она или не она — не верю я ему! Роксана… — Ирод заскрежетал зубами и вытянул перед собой руку с устремленным вперед указательным пальцем. — Тебе я тоже не верю! Чтобы заполучить нового любовника, ты готова меня отравить!

— У меня есть муж, которого ты сам для меня выбрал…

— У тебя есть и другие мужчины. Мне донесли, что ты развлекаешься с Антипатром!

— Это ложь, он мне приходится племянником!

— Ну так что ж! — ярость Ирода неожиданно вылилась в смех. Он хохотал, обнажая короткие почерневшие зубы. — Что из этого? Ты все так же молода. Наш род долго сохраняет молодость. Ферор взял себе Роксану…

— Он нехорошо поступил, — Саломея быстро поддержала тему. Она обрадовалась, что Ирод перестал говорить о ней и занялся делами младшего брата. — Он совсем помешался на ней. Невольницу возвел в достоинство царской жены! Он отверг твою дочь. Роксана настраивает его против тебя. Вместе со своей матерью и сестрой она обижает моих дочерей, наговаривает на меня. Но Ферор невиновен. Это они опутали его. Мать Роксаны — колдунья. Она знает тайные заклинания, знает магию, умеет готовить яд…

— Он не пожелал ее бросить, — лицо Ирода стало грустным. Он уперся взглядом в цветную поверхность инкрустированного столика. — Я требовал этого, я просил его, просил! Нет, он не любит меня.

Ирод вцепился пальцами в волосы и стал их дергать. Женщина наклонилась к нему.

— И все‑таки он тебе предан. Это все они…

— Он не любит меня, — повторил Ирод. — Никто меня не любит… — он вернулся к этому утверждению, словно нищий к своему слезливому взыванию. — Я был вынужден приказать их убить. Я написал цезарю, что хоть я и лью слезы, но должен так поступить. Он, впрочем, меня понимает. Боаргасу я приказал пытать людей из их окружения. Все признались, что был составлен заговор. Они хотели меня убить. Даже Тирон, служивший мне столько лет, тоже был в заговоре. Все участвовали в заговоре. Я отдал их толпе, и люди побили их камнями.

— Потому что народ тебя любит, — сказала Саломея.

Ирод поднял склоненную голову и устремил на Саломею дикий взгляд.

— О чем ты говоришь?! Это ложь! — выкрикнул он. — Они не любят меня. Никто меня не любит. А я ведь столько для них сделал…

— Они знают об этом.

— Знают? — Ирод заскрежетал зубами со злой иронией. — Разумеется, знают. Они же не слепые. Живут в таком большом царстве, какого не было даже во времена их легендарного Давида! Я заселил иудеями Трахонитиду*, я строю для них храм, приводящий в изумление греков и римлян. Кто еще для них столько сделал? Они знают об этом наверняка, но, несмотря на это, ненавидят меня.

— Только некоторые, — Саломея старалась его успокоить.

— Но слушают именно этих некоторых.

— Сегодня их слушают, а завтра покинут. Иудеи таковы: сегодня кого‑нибудь почитают, а завтра разорвут его на клочки. Помнишь, как ты казнил фарисеев? Кто за них вступился?

Ирод заставил ее замолчать новым ударом по столу.

— Хватит! Кудахчешь и кудахчешь. Говорю же тебе: братья меня не любят, хоть я и сделал их царями. Иудеи меня не любят, хоть я и стал ради них иудеем. Я даже к свинине не притрагиваюсь! Приспосабливаюсь к их дурацким предписаниям! Монетчикам не разрешил чеканить изображение своей головы на деньгах! Строю для них храм! Их царица была моей женой! В действительности именно я — царь иудейский, настоящий царь, какого у них не было!

— Ты действительно царь. Сейчас ты женат на дочери первосвященника.

— Они его не уважают, потому что именно я сделал его первосвященником. О, хотел бы я заставить их меня полюбить! Они постоянно в чем‑то меня обвиняют: то в смерти Мариамны, то в смерти ее сыновей… Обвиняют меня, хоть и не любили Хасмонеев, боролись против них, устраивали заговоры. Просили римлян прийти и защитить их от своих же собственных царей. Я их объединил и построил иудейское царство. Они всем обязаны мне! Почему они не хотят меня любить?

— Это низкий и неблагодарный народ.

— Да, иудеи низкие, однако я хочу, чтобы они меня любили. Я простил фарисеям их былые мятежи и оказал им милость. А они устраивают шум, подбивая людей не присягать на верность цезарю. Глупцы! Ведь они сами позвали римлян! Я должен был снова начать их распинать, но я велел им всего лишь заплатить контрибуцию…

— Лучше бы ты не был с ними таким мягким. У меня есть сведения, что они ведут переговоры с Роксаной…

Ирод ничего не ответил, только взял лежавший на столе нож и стал яростно ударять им по инкрустированной столешнице. Тяжелая складка пролегла между его бровей. Глядя в пространство, он напряженно о чем‑то размышлял. Внезапно задал вопрос:

— Кому я оставлю трон, если их уже нет?

— У тебя есть другие сыновья: Антипатр, Архелай, Антипа, Филипп…

Ирод со злостью дернул плечом.

— Ты, разумеется, хочешь, чтобы я сделал царем Антипатра? — в его глазах сверкнуло подозрение.

Женщина ответила, стараясь сохранять достоинство:

— Я хочу того, кого ты сам захочешь, Ирод.

— Иудеи ни одного не признЈют.

— Если ты им прикажешь, они будут вынуждены подчиниться, потому что ты царь.

— Увидишь, что будет. Они станут бунтовать и устраивать заговоры; пошлют своих людей в Рим и подкупят окружение цезаря… Они будут снова просить, чтобы римляне сами приняли власть в царстве. Я их знаю!

— Вот и не оказывай им так много милостей! — Саломея понизила голос. — Ты знаешь, что Роксана дала деньги фарисеям, чтобы они могли заплатить контрибуцию, которую ты на них наложил?

— Ты знаешь это наверняка?

— Мои шпионы приносят только достоверные сведения. Она дала им деньги, а они ей пообещали, что будут молиться, чтобы Ферор стал царем после твоей смерти…

Ирод промолчал, но зубы его заскрежетали так, словно пила задела торчащий в бревне гвоздь. Темное лицо царя приняло пепельный оттенок. Какое‑то время он сидел молча, но в конце концов резко сказал:

— Я еще не умер. Ферор получил Перею*, и с него довольно. Я сам убедил римлян, что он должен ее получить. У него нет сына, следовательно, после его смерти край должен вернуться ко мне. Но раз Роксана строит заговор, я прикажу Ферору покинуть Иудею. Пусть возвращается к себе. Ты права, это она настраивает его против меня…

Вдруг с характерной для себя способностью переходить от одного дела к другому он спросил:

— Где сейчас дети Александра и Аристовула?

— Здесь, во дворце. Я полагала, что ты в любой момент пожелаешь решить их судьбу.

Ирод сразу сменил гнев на милость:

— Ты мудрая, Саломея, и ты верна мне — одна ты. Послушай, — он поднял палец и, глядя на нее, сказал со злобной ухмылкой, — я отдам детей под опеку Ферора, ему придется заботиться об их жизни…

Он многозначительно подмигнул, и оба залились смехом.

— Это великолепный замысел, — согласилась Саломея. — Я поражаюсь тебе!

Они вновь засмеялись, но смех тут же утих. Наступила тишина. Ирод стал снова бить по столешнице ножом, который был у него в руке.

— Хочу, чтобы иудеи меня любили… — Ирод вернулся к своим сетованиям. — Они должны меня любить. Никто для них столько не сделал, сколько я. Если бы не я, римляне прибрали бы царство к рукам.

— Ты думаешь, римлянам нужно иудейское царство? — спросила Саломея.

— Римляне алчут власти! — он сухо засмеялся. — Кроме того, неизвестно, когда вновь может начаться война с Парфией*. Но они мудры. Они доверяют мне. А я друг цезаря. Я посоветовал всем присягнуть цезарю.

— Против этого, собственно, и выступают фарисеи.

— Глупцы, глупцы! Сначала умоляли римлян прийти их спасти, а теперь строят заговоры против тех же римлян. Что за глупцы эти фарисеи! Не видят, что римляне замыслили нечто, что их еще больше разгневает…

— О чем ты говоришь?

— Мне Сатурнин сказал о желании цезаря провести в царстве перепись, которая совершается по всей империи. Рим желает знать, сколько у него людей и сколько людей у его союзников. Но я‑то знаю иудеев. Они не любят, когда их считают. Они думают, что их Яхве не одобряет подсчет и это навлечет на них Божью кару. Я растолковал Сатурнину, что не буду делать перепись. Все должны будут присягнуть на верность цезарю в своих родных городах. А прежде чем присягнуть, они запишутся в родовых книгах. Потом я прикажу собрать книги, и у римлян будет то, чего они хотят.

— Умно ты это придумал.

— Никто меня не превзойдет в ловкости, — хвастливо заметил Ирод. — Помнишь, Клеопатра могла всех заставить плясать под свою дудку, но тем не менее, не сумела поссорить со мною Рим. Это я видел ее смерть, а не она мою! И ко мне вернулись иерихонские рощи.

Однако эта вспышка удовлетворения собою быстро погасла. Царь опустил голову и, ударяя ножом по столу, повторял:

— Сколько я сделал для них, а они меня не любят. Никто меня не любит. Никто…

4

Дорога вела среди голых красных скал; она пересекала многочисленные ущелья, буйно заросшие, благодаря обильной тени и горным потокам, деревьями и кустарником. Ветви деревьев складывались в зеленый зонт, скрывающий под собою все. Зато на дороге не было ни островка тени. Лишь миновав Иерихон, можно было идти под шелестящей крышей пальмовых деревьев. В ноздри путешественников лился аромат: город окружали рощи бальзамных деревьев.

Дорога вела вниз. С каждым шагом становилось все жарче. В ущелье, куда начинал спускаться караван, не ощущалось ни малейшего дуновения. За городом заканчивались каменные ограждения, за которыми лежали возделываемые поля. Вместо них начиналась стена плотной, сплетавшейся растительности, в гуще которой бросались в глаза большие белые и пурпурные цветы, распространявшие удушливый запах. На дорогу высовывались волосатые, поросшие длинными шипами стебли, напоминавшие щупальца живых существ, пытающихся ухватить прохожих за одежду. Если бы путь не был таким многолюдным, то в скором времени тропинка заросла бы зеленью, но вытягивающиеся стебли постоянно обламывали проходившие там путники. Той дорогой шли, главным образом, спешащие в Иерусалим из Галилеи и с заиорданских земель паломники, предпочитая более длинный и обременительный путь простой дороге, лежащей через Самарию. Тем же путем тянулись купцы из Дамаска, Пальмиры и Вавилона.

Дорога была тяжелой. На ней путешественников поджидали опасности. В зарослях вокруг берегов Иордана скрывались дикие звери — рыси и пантеры. Ядовитых змей и скорпионов тоже было достаточно. А на другой стороне реки, у перейских скал, появлялись разбойники. Для безопасности люди, отправлявшиеся из Иерихона за Иордан, объединялись в большие караваны.

В караване, с которым шел Иосиф, было пятеро купцов, ехавших на ослах и ведших с собой еще ослов, нагруженных товарами. Купцов сопровождал невольник–негр, чьей обязанностью было ухаживать за животными. Кроме купцов шла крестьянская семья — отец, мать и сын лет восьми. У них был один осел, на нем ехал отец. Мать и сын шли пешком. Уже перед самым отправлением к каравану присоединились два молодых человека. Манеры и одежда одного из них говорили о том, что он фарисей и раввин. Он не поднимал глаз, словно избегая смотреть на шедших с ним людей. В назначенное время скрупулезно прочитывал предписанные молитвы. Он делал это так, чтобы все видели, как он молится. Его покрывало с ритуальными кисточками волочилось за ним в пыли. Он не обращался ни к кому, за исключением своего спутника. Им был невысокий человек с правым плечом немного выше левого. У него были светлые, глубоко посаженные глаза, а лицо выдавало гордыню и твердость воли. Он был одет в длинный плащ, под которым была короткая туника. Сбоку в складках его плаща можно было заметить короткий меч. Хотя в одежде этого человека не было ни одного признака принадлежности к фарисеям, раввин оказывал ему явное почтение.

Караван возглавляли купцы. Они ехали один за другим. Были похожи друг на друга — наверное, были братьями. Проводником был тучный человек с огромной черной крашеной бородой. Именно он назначал привалы, и он же, идя впереди, задавал скорость движения. Черный невольник шел рядом и не смел отступить от своего господина ни на шаг. Во время остановок он развьючивал ослов, поил их и кормил.

Вслед за купцами шла крестьянская семья. Мужчина ехал на осле, сонно кивая головой. Женщина выглядела намного моложе мужа. Она шла за ослом и вела сына за руку, непрерывно ему что‑то говоря или напевая; при этом она ритмично двигалась, и звенели большие металлические кольца в ее ушах. Она казалась веселой, но ее сын постоянно капризничал. Он часто жаловался, что устал, и женщина брала его на руки и терпеливо несла, хотя он был для нее слишком тяжел.

Иосиф шел вслед за ними, и они все время были у него перед глазами. Он слышал голос мальчика, который то и дело требовал у матери чего‑то еще. Ехавший на осле мужчина тоже сердито покрикивал на жену. Во время стоянок он слезал с осла и тотчас укладывался на расстеленном одеяле, предоставляя все заботы женщине. Ее обязанностью было развьючить осла, принести висевшую на шее животного большую соломенную сумку, в которой они везли провизию, и подать мужу еду. Сразу после этого она должна была заняться сыном. Окончив обслуживать мужа и сына, она приводила в порядок осла и только после этого могла отдохнуть сам. Ее муж не шевельнулся на своей подстилке даже тогда, когда из кустов вылезла рогатая гадюка и поползла в сторону мальчика. Он прикрикнул на женщину, которая сидя задремала, уткнув голову в колени, и указал ей на змею. Вскочив, она схватила палку и прогнала змею.

У Иосифа был осел, но верхом он на нем не ехал. Он нагрузил его своим плотническим инструментом и полагал, что это вполне достаточный груз для маленького, белобрюхого, со светлой шерстью ослика. Иосиф любил своего молчаливого спутника и заботился о нем, а тот отвечал на заботу привязанностью. Когда Иосиф давал ему корм, осел хватал его за рукав своими мягкими губами. Они шли рядом. Иногда человек клал ладонь на шею животного, иногда похлопывал его по крупу.

Караван замыкали фарисей и его спутник. Они разговаривали между собой, и временами обрывки их беседы долетали до слуха Иосифа. Они говорили о какой‑то женщине, проявившей благожелательность по отношению к фарисеям, и о мужчине, которого постигло большое несчастье и которому было обещано «целительное благословение» за оказанную помощь. Когда фарисей заговорил об этом благословении, его товарищ разразился смехом.

— Судя по тому, что с ним сделали, ему уже никакое благословение не поможет! — съязвил он.

— Не смейся, Иуда, — сказал раввин. — Всевышний, если захочет, может все…

— Он не станет совершать чудеса для нечистого язычника.

— Их помощь нужна нам.

Иосиф не понимал, о чем они говорят. Впрочем, он и не старался ни слушать, ни понимать. У него всегда было глубокое уважение к тайнам другого человека и нежелание знать то, что лишь удовлетворяет любопытство, рассеивая спокойную мысль, которая должна непрестанно искать Всевышнего.

В полдень, когда жара в ущелье стала невыносимой, путники достигли берега реки. Иордан протекал по дну глубокого ущелья. Течение мутной реки было быстрым. Над поверхностью торчали камни и прогнившие пни деревьев, и каждое из этих препятствий на пути сильного течения было отмечено серебряной полосой.

Добраться до реки было непросто, потому что высокий берег был покрыт густыми зарослями. Однако дорога, ведущая вдоль русла, привела их, в конце концов, к броду. Заросли здесь были срезаны, а берег утоптан. В дно реки были воткнуты несколько жердей, обозначавших брод. Прежде чем перейти реку, путники задержались на берегу, чтобы как следует отдохнуть. Купцы легли на траву, предоставив невольнику напоить ослов. Крестьянин прикрикнул на жену, чтобы она сделала то же самое. Женщина сняла с осла поклажу и повела его к реке, а приведя его с водопоя, сразу же занялась приготовлением пищи для мужа и сына, которые кричали, что голодны. Лицо женщины покрылось испариной, она с трудом дышала.

Иосиф издалека наблюдал за этой сценой. Несмотря на то что он уже много раз видел подобные вещи, поведение мужчины пробуждало в нем протест. Ребенок, наверняка, был сильно привязан к матери, но инстинктивно брал пример с отца. А сейчас он играл в песке.

Когда женщина бегом подгоняла осла к реке, она чуть не дотронулась краем своей одежды до сидящего фарисея. Иосиф видел, как тот резко отпрянул, чтобы избежать этого прикосновения, и с презрением скривил губы. Он обратился к своему товарищу, очевидно, высказывая ему свое пренебрежение к женщине. А ведь Иосиф слышал, как он с почтением говорил о другой, многое сделавшей для фарисеев. Иосиф испытал неприятное чувство: он по–настоящему не знал фарисеев, знал только, что они со всей скрупулезностью исполняют предписания закона. Иосиф не привык кого‑нибудь подозревать в чем‑то плохом. Он знал, что братья называют его за глаза наивным, но предпочитал быть наивным, нежели думать о ком‑то несправедливо. Но этот человек казался ему действительно фальшивым.

— Дай мне пить! — внезапно закричал мальчик матери.

— Сейчас я тебе принесу, вот только закончу, — ответила она, занятая приготовлением пищи.

— Но я хочу пить!

— Пойдем со мной, я дам тебе воды, — сказал Иосиф мальчику.

Женщина оторвалась на мгновение от своей работы и широко раскрытыми глазами посмотрела на Иосифа. Возможно, ни один мужчина никогда ей не помогал. Он взял ребенка за руку и сошел с ним в овраг.

Иордан катил свои воды по каменистому дну; они переваливались через валуны и сердито крутились в излучинах. По поверхности реки скакали солнечные зайчики, словно поблескивающие в воде золотые монеты. Иосиф встал на колени и погрузил в воду принесенную им чашку. Когда она наполнилась, он подал ее ребенку.

— Как тебя зовут? — спросил он мальчика, когда тот, выпив воду, вытер рот ладонью.

— Дисмас, — ответил он. — Дисмас, сын Меработа, — дополнил он свое имя именем отца. Видимо, так его научили.

— Хочешь еще?

— Нет, хватит.

— Я наполню чашку еще раз, а ты отнесешь ее матери. Она наверняка хочет пить.

Мальчик заложил руки за спину.

— Э… нет… она не хочет…

— Ты ошибаешься, Дисмас. Твоя мать тяжело трудится.

— Женщины обязаны работать, — мальчик произнес это как афоризм.

— Все люди обязаны работать. И все должны друг другу помогать. Возьми чашку.

— Нет, вода разольется.

— В таком случае я сам ее отнесу, но твоей матери было бы приятнее получить воду от тебя.

Мальчик смотрел на Иосифа с непониманием. Ничего такого он, наверняка, никогда не слышал. «Когда‑нибудь, — подумал Иосиф, — он будет жалеть об этом». С чашкой в руке он проводил мальчика обратно к стоянке. Все мужчины лежали в тени, только женщина трудилась. Иосиф подал ей воду.

— Это тебе, — сказал он, — Дисмас напился, сколько хотел.

Женщина смотрела на Иосифа с изумлением. Затем согнулась в низком поклоне.

— Спасибо тебе, господин, — сказала она, — что ты захотел помочь мне, недостойной.

— Не говори так, — он покачал головой, — все мы — дети Всевышнего.

Иосиф вернулся на место, где до этого сидел. Он полагал, что в такую расслабляющую жару их с мальчиком отсутствие останется незамеченным. Однако, хотя путники и лежали, удобно растянувшись, их головы были обращены в его сторону. Крестьянин даже оперся на локте. На его лице обозначился гнев. Он рявкнул на жену, стоявшую с низко опущенной головой, подозвал к себе мальчишку и жестом велел ему быть рядом с ним. Оттуда, где расположились фарисей и его товарищ, донесся смех. Мужчина, которого раввин называл Иудой, сказал достаточно громко, чтобы Иосиф мог услышать:

— Он думал дешево ее купить.

— Женщина, которая улыбается незнакомому мужчине и принимает что‑то из его рук, только и думает, что о разврате. — Фарисей произнес свою сентенцию лежа, но тоже достаточно громко. — Лучше сунуть руку в огонь, чем что‑то подать чужой женщине, — процитировал он какого‑то учителя. — Муж, который позволяет своей жене разговаривать с чужими мужчинами, подобен хозяйке публичного дома.

Иосиф старался не слушать эти слова. Не столько он сам был задет — его удручало то, что и женщина должна была это выслушивать. Еще в Вифлееме ему случалось слышать презрительные высказывания о женщинах, но никогда до этого они не звучали столь грубо. Может быть, думал Иосиф, люди не хотели так говорить только в его присутствии? Ведь они видели, что он не такой, как все.

К счастью, эти двое умолкли, улеглись поудобнее и заснули. Женщина перестала хлопотать. Она села на некотором расстоянии от мужа и стала есть. Ослы ударами хвостов отмахивались от мух. Негромко журчали бегущие воды. Иосиф потянулся к своей сумке и достал из нее кусок лепешки. Прежде чем приступить к еде, он произнес молитву.

Так они отдыхали добрый час. Затем купец с черной бородой поднялся и объявил, что пора трогаться. После полудня хоть и было жарко, но солнце уже не палило так мучительно. Путники лениво поднимались с земли, укладывали свой багаж. Черный невольник навьючивал купеческих ослов. Женщина тоже нагружала осла поклажей, низко опустив голову. Иосиф думал, что она боится посмотреть в его сторону.

Наконец, они двинулись в направлении брода. Маленькие копыта вьючных животных стучали по камням. Один за другим ослы входили в воду. Течение было сильнее, чем казалось. Ослы шли медленно, осторожно переставляя ноги и похрапывая. Несмотря на зной, льющийся с неба, вода была прохладной. Люди шли рядом с ослами, подгоняя их окриками. У каждого переходящего брод в руках была палка, которая помогала удерживать равновесие, когда нога наступала на подвижные, устилавшие дно реки камни. Люди черпали воду руками и пили. Ослы тоже все время останавливались, чтобы утолить жажду.

Переходя через реку, женщина несла на руках мальчика. Иосиф видел, что она с трудом удерживала равновесие, однако не смел ей помочь. К тому же муж велел ей идти впереди, а сам шел следом, опираясь на осла.

Переправа была недолгой, и вскоре они оказались на другом берегу. Дорога вновь уходила вверх, упираясь в стену густых зарослей. Однако они не долго шли между сплетениями колючих ветвей, листьев и цветов. В нескольких десятках шагов от реки буйная растительность заканчивалась, как отрезанная. На небольшом пространстве еще росли пучки сухой травы, но дальше уже начинался каменистый склон — голый, раскаленный, словно огромная печь. Он тянулся далеко, и только на горизонте его замыкала горная гряда с обрывистыми утесами цвета охры. Их дорога пролегала теперь между каменистым склоном и стеной зарослей, от которой на тропинку падала косматая полоса тени. Тень становилась все длиннее, и путники все больше ощущали на себе ее милосердную прохладу.

Навстречу им шел караван,

люди вели ослов и верблюдов. Когда караваны поравнялись между собой, люди остановились, чтобы обменяться словами приветствия.

— Мир вам.

— И вам также.

— Да сохранит вас Всевышний!

— Пусть Он хранит и ваш путь!

— Дорога спокойна?

— Ангел Всевышнего оберегал нас, и ни одна опасность нам не встретилась. А как идет строительство храма?

— Он становится все красивее.

Они разошлись в разные стороны. Тень уже пересекла тропинку и разливалась все шире. Каменистую пустыню охватило вечернее зарево. Вдали, в сиянии заходящего солнца, горели горы. Появился ветер и обдал идущих освежающим дуновеньем. От поросших зеленью берегов реки донесся аромат цветов. Ветер шумел в зеленой чаще. Там, в овраге, вместе с наступающим вечером просыпалась жизнь зверей. Сурки издавали предостерегающий свист, по крайней мере, так казалось проходящим людям. Хлопали крыльями и щебетали птицы.

Приближалось время остановки на ночлег. Место, которое чернобородый купец выбрал для привала, обычно и служило этой цели для проходящих там караванов. Возвышавшиеся здесь скалы создавали нечто похожее на вогнутый гребень. В уютном изгибе виднелись черные круги — следы сгоревших костров. Даже осталось немного неиспользованного хвороста и сухого навоза.

Путники принялись разбивать лагерь. Ослов напоили из бурдюков, наполненных во время переправы через Иордан. Хотя река была недалеко, он нее их отделяла настолько плотная и колючая полоса, что надо было бы прорубать тропинку, чтобы добраться до воды.

Крестьянин в этот раз разделил обязанности с женой. Он послал ее и сына за хворостом, а сам занялся приведением в порядок осла. Однако он делал это без энтузиазма. У Иосифа создалось впечатление, что, снимая сумки и давая ослу пить, тот все время бросал в его сторону подозрительные взгляды.

Развели большой костер, и все сосредоточились вокруг него, потому что после жаркого дня наступала холодная ночь. Чернобородый купец предупредил всех о необходимости заготовить побольше дров, чтобы костер мог теплиться до утра. Иосиф отправился на поиски дров. Он пошел в сторону, противоположную той, в которую направилась женщина. Под скалой, протянувшейся длинным валом в направлении гор, он нашел несколько пней, высушенных солнцем до такой степени, что они напоминали кости. С помощью пилы и топора он распилил и разрубил пни на куски. Принеся дрова в лагерь, он сложил их невысоким штабелем.

Ни фарисей, ни его спутник не сочли нужным что‑либо сделать для общего дела: ни один из них не принес даже бревнышка. Однако чернобородый купец не высказал недовольства.

Темнота наступила внезапно, как будто тень, повисшая над Иорданом, вдруг поднялась, заслонив собой все небо. В чаще стало слышно больше шумов и шорохов. Раздавались также голоса: кто‑то скулил, рычал, выл. Путники ложились спать под стеной скал, отгородившись от реки пламенем костра. Каждый завернулся в свое покрывало. Со стороны пустыни веяло все более резким холодом, но от костра шло приятное тепло. Чернобородый купец еще раз напомнил, что всю ночь надо подкладывать дрова в костер.

Перед тем как лечь спать фарисей встал у скалы и, качая головой, покрытой талесом, долго читал свои молитвы. Вместе с ним покачивалась на скале его увеличенная тень, напоминавшая большую черную птицу, постукивающую клювом.

Иосиф приготовил себе постель с краю. Прежде чем завернуться в свое покрывало он пошел в пустыню, чтобы в одиночестве среди темноты помолиться. Он шептал: «Слушай Израиль, Господь — Бог наш, Господь един…» Над ним раскинулось огромное пространство неба, на котором появлялось все больше и больше звезд. Там, среди этих звезд, жил Тот, Кто велел Иосифу ждать… Велел? Это было его глубоким убеждением, хотя и не подтвержденным ни одним знаком, но почти таким же сильным, как вера в существование Всевышнего. Разве имел бы мир хоть какой‑нибудь смысл без Него? Много раз в течение дня Иосиф обращал ко Всевышнему свои молитвы. Он говорил Ему о каждом своем деле, делился с Ним каждой своей заботой и неустанно, неустанно выражал Ему свою любовь. «Недостаточно, — думал порой Иосиф, — только преклоняться перед Ним как перед Господом. Разве такой, как Он, может удовлетворяться лишь послушанием со стороны сотворенного и столь безнадежно слабого существа? К повиновению Он мог бы меня принудить, но любовь я могу Ему дать только по своей воле». Всевышний не отвечал, но Иосиф ощущал его близость, как ощущают присутствие человека, невидимого в темноте. Иногда слова священных книг звучали, как ответы, а иногда и как призывы. А поскольку он постоянно об этом думал, то, слушая чтения в синагоге, много раз находил в них повторяющийся мягкий призыв к ожиданию.

Чего ему следовало ожидать, Иосиф не знал, но чувствовал, что это должно быть чем‑то таким, что придет и изменит его жизнь. Он не всегда мирился с этим призывом; порой в нем возникал не то чтобы бунт, но сомнение. «А если я заблуждаюсь? — приходило ему в голову. — Если это вовсе не Его призыв?». Разве не учили мудрые знатоки закона, что мужчина в его возрасте должен найти себе жену и построить дом? Разве это не было тоже голосом Всевышнего? Может быть, справедливо обижается на него отец?

Но когда Иосиф начинал молиться, сомнения отходили. Наоборот, росла уверенность, что Всевышний желает такого ожидания. Желает и словно просит об этом ожидании… Осознав это, он понял, что не похож на окружающих его людей. В этом он отдавал себе полный отчет. Тревожные ощущения нарастали в нем тоской и грезами о прекрасном. И он уже почти перестал надеяться, что что‑то произойдет обычно, как у всех…

Тем временем, словно гром среди ясного неба, прозвучало требование отца, добивавшегося его отъезда. И он, в течение ряда лет уклонявшийся от послушания велениям Иакова, на этот раз ему подчинился. Впервые ему показалось, что Всевышний перестал требовать от него ожидания. Неужели время пришло? Он вовсе не был в этом уверен. Ожидание могло последовать вскоре — призыв к нему мог раздаться вновь. Но ему скорей казалось, что ничего в галилейском городе, куда он направляется, ему не найти. Его мечты зашли так далеко и, казалось, достигли такой глубины прекрасного, что ничего, соответствующего этой красоте, он не сумеет отыскать на земле.

— Властитель мира, — молился Иосиф, — я верю, что выполнял Твою волю, когда ждал того, что Ты мне пошлешь. Теперь я верю, что это Ты повелел мне оставить родной дом. Если та, которую я собираюсь увидеть, действительно должна стать моей женой, — пусть будет так. Тогда она станет зеницей моего ока и матерью моих сыновей. Да прилепится ко мне и станет моей плотью и кровью. Но я сделаю это лишь тогда, когда узнаю, что такова Твоя воля. Ибо я желаю осуществлять единственно Твою волю. Творец неба и земли, я всего лишь человек и могу ошибаться. Не позволяй мне выбирать для себя, а не для Тебя…

На небе вращались ожерелья звезд, словно драгоценности, разложенные на прилавке продавцом, который, ловко перебирая их, соблазняет прохожих их купить. Шорохи, доносившиеся из чащи, не нарушали охватившей пустыню тишины. Даже когда где‑то среди скал завыл шакал, тишина поглотила его вой, как вода поглощает брошенный в нее камень.

Иосиф вернулся на свое место. Прежде чем лечь он подбросил дров в огонь. Становилось все холоднее. От каменистой пустыни, еще недавно пышущей жаром, теперь веяло леденящим холодом. Иосиф тщательно укутался покрывалом, но долго не мог заснуть. Когда же, наконец, пришел сон, он явился вместе со странными видениями. Во сне Иосиф видел лестницу, напоминавшую лестницу из сна праотца Иакова, а по ней вверх и вниз двигались таинственные существа, большеглазые и крылатые. Одно из этих существ задержалось на лету и коснулось бедра Иосифа. Судорога болью пробежала по телу. Иосиф проснулся и сел. Но это был только сон. Вокруг царил покой: люди спали, небо вращалось, словно поднос с драгоценностями в руках торговца. Пустыня дышала тишиной. Из поросшего зеленью оврага доносились бормотание, шорохи, шелест. Вновь завыл вдали шакал, но тотчас затих, словно некая рука закрыла ему пасть.

5

День настал так же внезапно, как вечером наступила ночь. Иосиф проснулся от ощущения, что что‑то произошло. Открыв глаза, он увидел незнакомого человека, который сразу замахнулся копьем и приказал ему лежать без движения.

Возле догоревшего костра стояли двое, глядя на спящих путников. У Иосифа не было сомнений, кто это такие: их загорелые на солнце лица, взлохмаченные бороды, сшитые из звериных шкур одежды и оружие в руках говорили сами за себя. Тот, что был пониже, держал наготове копье; высокий и, судя по всему, главный, был вооружен мечом. Первый по–кошачьи прыгнул к Иосифу и прошипел:

— Не шевелись и молчи, если хочешь жить.

Иосиф не шевелился. Вскоре он понял, что его спутники тоже не спят. Но все лежали без движения, так как человек с копьем был начеку, тотчас поворачиваясь к тому, кто только шелохнется.

— Спокойно, — сказал высокий разбойник. — Кто посмеет встать, тот умрет. Я хочу только денег. Если отдадите их без сопротивления, я сохраню вам жизнь. Начнем с вас! — указал он рукой на купцов.

Один из них что‑то пробормотал, но разбойник с копьем подскочил к нему и приставил к горлу острие.

— Быстро! — приказал высокий.

Он что‑то рявкнул своему напарнику, и тот, не выпуская из правой руки копья, левой потянулся за лежащей на земле корзиной. Подходя по очереди к лежащим, он от каждого требовал кошелек, а получив, бросал его в корзину. В это время высокий разбойник следил, чтобы никто не шевелился. Он не спускал глаз с путников и грозно повторял:

— Лежать спокойно! Одно движение — и я заколю!

Купцы, тяжело вздыхая, отдали свои деньги. Теперь человек с копьем подошел к фарисею.

— Я раввин. Я провозглашаю Закон Божий. Всевышний покарает тебя, если ты меня ограбишь, — пытался возражать лежащий.

Человек с копьем бросил быстрый взгляд на товарища, но тот крикнул:

— Не слушай его! Он болтает о Всевышнем, а думает только о себе. Отнимай, а если не отдает, всади ему в глотку копье!

— Увидишь, что ты будешь наказан, — сказал фарисей, вкладывая кошелек в руку бандита.

Товарищ фарисея пошевелился. Разбойник подскочил к нему и поставил ногу ему на грудь. Тут он увидел, что под головой лежащего спрятан меч. Быстрым движением он схватил его и отшвырнул назад.

— Твое счастье, что ты не пытался им воспользоваться. Давай деньги!

Иуда отдал кошелек без слов.

— Теперь ты, — сказал бандит, прижимая острие копья к груди крестьянина.

— Смилуйся, — начал плакать бедняк, — смилуйтесь… Я бедный человек, у меня ничего нет…

— Давай, что есть!

— Постой, — неожиданно сказал высокий. — Я вижу рядом с ним мальчика. Он говорит, что у него нет денег, тогда пусть отдает мальчика.

— Пощадите! — воскликнула женщина, срываясь с места. — Пощадите! Это мой сын! Господин, это мой сын!

— Врежь ей как следует! — крикнул старший.

Второй бандит ударил женщину ногой в живот так, что она упала. Когда она попробовала подняться, он ударил ее снова и наступил ногой на горло. Но он все равно не мог схватить мальчишку, потому что обе его руки были заняты. Тогда, поставив корзину на землю, он схватил мальчика за волосы, но тот с криком прижался к отцу. Чтобы его оторвать, разбойник снял ногу с груди женщины. Она сразу же вцепилась в его плащ. Он обернулся и уже хотел нанести ей удар копьем. В этот момент Иосиф вскочил и схватился за древко копья.

— Убей его! — закричал высокий бандит.

Второй разбойник издал бешеный крик. Он старался вырвать копье из рук Иосифа. Иосиф не умел драться, однако труд с детских лет сделал его сильным. Его сила была известна в Вифлееме; когда надо было поднять что‑то тяжелое, то посылали за ним. Он всегда приходил, с готовностью служа другим. Он вывернул копье неожиданным круговым движением и не только вырвал копье из рук разбойника, но и повалил того на землю. Другой бандит уже подбежал с мечом в руке, но, видя, с какой ловкостью Иосиф разоружил его товарища, остановился.

— Я убью тебя! — закричал он, пытаясь напугать Иосифа криком.

Однако теперь уже все вскочили на ноги и схватили палки. Сопровождавший фарисея молодой человек подобрал свой меч. Бандит понял, что ему не устоять перед численным превосходством, и бросился бежать. За ним поспешил и второй, даже не попытавшись захватить свою добычу. Иосиф отшвырнул копье и склонился над лежащей женщиной. Она была в крови. Рыдая, женщина прижимала к себе плачущего мальчика.

— Он ничего тебе не сделал? — спросил Иосиф.

— Он не отнял Дисмаса, — она залилась одновременно и плачем и смехом. — Ты спас его, господин.

Она схватила Иосифа за руку и хотела ее поцеловать, но он убрал руку и отстранился. Только сказал мальчику:

— Позаботься о матери. У тебя есть масло?

— Да, господин, есть, — заверил тот поспешно. Он был теперь полон смирения и боязливого уважения. — Я сделаю так, как прикажешь, господин.

Купцы разобрали свои кошельки. Они о чем‑то пошептались между собой. Затем чернобородый приблизился к Иосифу.

— Мы хотим отблагодарить тебя за защиту, — сказал он. — Возьми эти несколько сиклей* в знак нашей благодарности…

Иосиф покачал головой:

— Не надо мне ваших денег.

— Но это прекрасные серебряные сикли, — сказал чернобородый, пересыпая монеты в ладонях. — Посмотри — на них ты можешь много купить и для себя, и для своих родных. А мы хотим тебя отблагодарить. Если бы не твоя смелость…

— Вас спас Всевышний, — ответил Иосиф. — Если хотите Его отблагодарить, раздайте деньги нищим.

Иосиф отошел напоить осла. Потом хотел было его навьючить, но остановился, видя, что другие этого не делают: вместо того чтобы идти дальше, они громко обсуждали происшедшее. Даже фарисей и его спутник, словно забыв о своем статусе исключительных и единственно чистых, включились в общий разговор. Ничто не могло сдержать оживленной беседы. Все говорили одновременно, перекрикивая друг друга и жестикулируя. Казалось, это будет длиться вечно. Когда же, наконец, они наговорились и решили отправиться в путь, солнце было уже высоко на небе, а зной стал мучительным.

Их путь продолжался по краю пустыни, вдоль русла реки Иордан, текущей вниз. Дорога постоянно поднималась в гору. Стена зарослей уже не бросала на нее свою тень, и пустыня дышала зноем. Наконец дорога стала спускаться вниз. Ущелье простиралось у ног путников. Изумрудная полоса спутанной гущи колючих кустарников и тамариска** была похожа на длинный ковер, на котором плели свой узор меандры*** реки. На противоположной стороне долины одна над другой громоздились такие же блекло–красные горы, как и на этой стороне.

На скалистых террасах можно было тут и там заметить какие‑то селения. Но если бы путники решили до них добраться, то им бы пришлось сойти с дороги и подниматься в гору. Поэтому они не покидали дороги и, несмотря на жару, старались идти быстро, чтобы дотемна добраться до брода на ручье Иавок. Но когда наступила пора наибольшей жары, они были вынуждены задержаться на отдых.

Единственной защитой для них был выступ скалы, у подножия которой лежала, словно опавшее одеяние, узкая полоса тени. Тяжело дыша, люди бросились на сухую землю, стараясь втиснуться в эту тень.

Иосиф сидел, прислонившись к скале, поджав под себя ноги. Для осла не хватало места в тени, поэтому он только укрыл в ней голову. Несмотря на то что они отправились поздно и шли недолго, Иосиф уже очень устал. С удивлением наблюдал он за женщиной, которая, хотя и была избита и изранена, не переставала заботиться о сыне. Она обмахивала мальчика платком и увлажняла ему губы соком дикого лимона. Он, должно быть, был очень испуган, потому что он побледнел и сильно ослаб. Пот катился по его щекам. Не раз Иосиф замечал, что и отец проявляет заботу о сыне.

Пространство, простиравшееся перед ним, казалось, переливалось от зноя. Мысли проплывали лениво, в голове гудело, как от вращающихся жерновов.

— Мы тоже хотим тебя поблагодарить, — неожиданно услышал он.

Застигнутый врасплох, Иосиф повернул голову.

Фарисей и его товарищ подошли к нему и сели рядом в тени. Теперь в их глазах не было презрительной усмешки.

— Ничего особенного я не сделал, — сказал Иосиф.

— Мы думали, что ты простой амхаарец*, — сказал фарисей. — Ты разговаривал с женщиной, хотя должен был помнить, что они все нечистые. Однако я заметил, что ты молишься…

— Ты проявил силу и смелость, — добавил Иуда. — Кто ты?

— Меня зовут Иосиф, сын Иакова из Вифлеема.

— Так значит, ты принадлежишь к царскому роду? — в голосе раввина послышалось недоверие.

— Да, именно так, как ты сказал, равви.

На миг наступило молчание. Оба смотрели на Иосифа, казалось бы, с еще большим, чем прежде, вниманием. Вновь заговорил фарисей:

— Мое имя Саддок.

Иосиф смиренно склонил голову:

— Я рад, что познакомился с тобой, равви.

— Да, теперь видно, что ты действительно не амхаарец. — Голос Саддока становился все более ласковым. — Помни, остерегайся амхаарских женщин, и ты сохранишь чистоту.

— Такому человеку, как ты, — вставил Иуда, — не следует заглядываться на амхаарских женщин.

— Скажи, — спросил Саддок, — кто глава вашего рода?

— Мой отец — Иаков, сын Матфана.

— А ты, наверное, его старший сын?

— Именно так.

Они переглянулись.

— Что ж, — заметил Саддок, — род Давида древний и почитаемый. Ирод вами никогда не интересовался?

— Я об этом ничего не знаю. Мы скромные люди. У меня плотницкая мастерская, мои братья возделывают землю.

— Конечно, конечно… Время славы вашего рода прошло.

— Ты слышал, — неожиданно спросил Иуда, — что Ирод хочет произвести перепись Израиля?

— Нет. Как я уже говорил, мы живем вдали от дел мира…

— Так вот я тебе говорю, что он хочет это сделать. Он объявит, что надо принести ему присягу верности, но в действительности замышляет нечто иное. Он хочет сосчитать народ. А это большое преступление.

— Большой грех, — сказал фарисей. — Наверняка ты читал, как сурово Всевышний покарал царя Давида, когда тот осмелился совершить перепись?

— Считая своих подданных, он искал собственной славы.

— Сам подсчет является грехом, — перебил его Саддок.

— Мы не можем принять такой переписи, — сказал Иуда. — Этот нечистый идумеец хочет сосчитать людей для того, чтобы потом их обокрасть. Ему мало выжимать из народа последние гроши, чтобы строить на них город для язычников, украшенный греховными статуями! Наступает время…

Он замолчал, но пристально смотрел на Иосифа. Казалось, он чего‑то ждал. Иосиф сказал:

— Надо молиться, чтобы Всевышний удалил греховную мысль из сердца царя.

— А может… — произнес Иуда таинственно, — надо подняться на борьбу… Ведь ты знаешь об обещанном Мессии?

— Конечно. Израиль ждет Мессию издавна. У нас в семье каждому говорят, что Мессия будет сыном Давида.

— Он будет его сыном по духу, не обязательно по крови, — произнес с ударением Саддок. — Он будет таким же вождем, каким был Давид. Он поведет народ на победную битву. Унижающие сегодня Израиль сами будут унижены и уничтожены. Когда Мессия придет, он будет подобен льву, пожирающему врагов.

— А ты слышал, — снова спросил Иуда, — что Мессия уже родился?

Иосиф покачал головой.

— Этого я не слышал. Но люди теперь многое рассказывают о Мессии. Мне говорили о старой женщине, которая утверждает, что Всевышний дал ей обещание, что она не умрет, пока Его не увидит.

— И она увидит Его, уверяю тебя, — сказал Иуда.

— Что ты тогда сделаешь? — спросил Саддок.

— Конечно, пойду за Ним, — ответил Иосиф. — Но разве, — свой вопрос он обратил к фарисею, — Он действительно будет тем, кто начнет борьбу, будет возглавлять войско, будет убивать?

— Несомненно, — заверил его фарисей. — Он будет, как второй Иуда Маккавей. Прольется кровь, и долины наполнятся трупами врагов. Такие люди, как ты, должны встать рядом с Ним.

Иосиф ничего не ответил; он не любил спорить или сходу опровергать чужое мнение. О пришествии Мессии в последнее время столько было сказано! Он сам не раз был свидетелем, как эти фантазии принимали форму лихорадки. Люди прекращали работу и начинали обсуждать, откуда Он придет да каким будет. И так же, как эти двое, все были убеждены, что грядущий Мессия будет вождем, который поведет народ на победную битву.

Иосиф не смел сомневаться в справедливости питаемых всеми надежд, но всеобщий энтузиазм не воодушевлял его. Действительно ли Мессия придет для того, чтобы разжечь войну? Разве нельзя реализовать то, что Он должен с Собой принести, как‑то иначе, чем через кровь и убийство? Иосиф готов был признать себя глупцом. И все равно он любил тишину, в которой не спеша, так же медленно, как растет дерево, созревает мысль.

Не дождавшись ответа, фарисей спросил:

— Куда ты идешь, Иосиф?

— В Назарет.

— В Назарет? — поморщился тот. — Что ты там забыл? Это город нечистых, воров и нечестных торговцев.

— Может, там не все такие, как ты говоришь.

— Одна паршивая овца все стадо портит; в паршивом стаде любая овца запаршивеет, — он произносил свои сентенции так, словно читал из книги. — Советую тебе искренне: остерегайся этого города. Ничего доброго не приходит из Назарета. Если у тебя есть там какое‑то дело, то решай его быстрее и тут же беги, не оглядываясь!

Фарисей завернулся в покрывало, будто боялся, что и на его одежду падет пятно нечистоты галилейского города. Но его товарищ по–прежнему пристально смотрел на Иосифа.

— Ты смел и силен. Я видел, как ты вырвал у бандита копье. Ты пригодился бы Мессии, когда Он будет собирать воинов. Надеюсь, что среди них будешь и ты. Слушай, когда это ничтожество устроит здесь перепись и начнется борьба, иди в Гамалу, спроси Иуду Галилеянина* и найдешь меня. Я буду рад тебе.

6

Иосиф остановился на склоне. Город лежал перед ним в низине между двумя широко раскинувшимися холмами. Дорога в Сефорис проходила внизу, среди домов, а дальше вилась вдоль зеленых полей. В стороне простирался длинный пологий горный хребет, заканчивавшийся скалой, выступавшей в виде пещеры над серой, поблескивавшей гладью моря.

«Значит, здесь…» — думал Иосиф. Попутчики покинули его один за другим. Купцы остались в Пелле*. С Саддоком и Иудой он расстался в Скифополисе**. Перед тем как попрощаться, фарисей еще раз напомнил Иосифу, что он должен остерегаться Назарета. «Помни, — сказал он, — в этом городе легко оскверниться».

Иуда похлопал Иосифа по плечу.

— Не забудь о том, что я тебе сказал. Час близок, он уже наступает. Мессия уже родился и со дня на день призовет Израиль. Большой славы удостоятся те, кто к Нему присоединятся. Я тебе сказал, как меня найти. Впрочем, тогда ты многое поймешь… Ну, будь здоров!

Дольше всего Иосиф шел с семьей крестьянина, направлявшейся в Бесар. Меработ рассказал Иосифу, что идет туда потому, что унаследовал клочок земли после смерти дальнего родственника. До сих пор они были очень бедны и были вынуждены работать на чужих. Сам он ежедневно ходил на базар и ждал, пока кто‑нибудь не наймет его на работу. Теперь они смогут работать для себя. Хотя клочок земли и небольшой, они не будут зависеть от других.

— Может быть, у меня родится больше сыновей, — разговорился вдруг крестьянин. — У нас пока только один, да и тот не слишком сильный. Жена здорова и не ленива, но я болею: Всевышний послал мне немощь…

Иосиф подумал, что он, возможно, несправедливо оценил поведение крестьянина по отношению к жене и ребенку. Маленький Дисмас шел теперь возле него. Он осмелел и постоянно о чем‑то спрашивал Иосифа. Женщина шла позади и молчала, но когда Иосиф оборачивался, он все время встречал устремленный на него горячий взгляд.

Когда они прощались, мальчик протянул ему руку. Иосиф, не ожидавший такой сердечности, привлек его к себе и обнял. Он всегда легко завоевывал любовь детей — может быть потому, что придавал такое же значение их занятиям, как и делам взрослых. Крестьянин низко склонился перед ним. После нападения разбойников он оказывал Иосифу уважение, граничащее с почитанием. Женщина и теперь ничего не сказала. Она сделала жест, словно хотела поцеловать Иосифу руку. Но он отстранился, а она не посмела к нему приблизиться.

Иосиф смотрел им вслед, когда они спускались по дороге. На этот раз отец посадил сына на осла, а сам шел рядом. Мать шла с другой стороны. Наблюдая за ними, Иосиф забыл обо всем, что ему не нравилось в поведении всех троих. Сейчас, все больше удаляясь, они будили в нем самые теплые чувства.

Иосиф стоял на возвышенности и долго смотрел на город, пользующийся такой недоброй славой. На склоне рядами высились дома. Внизу стояли самые богатые, с террасами на крышах, с тенью пальм, финиковых деревьев и сикоморов. Чем выше располагались дома, тем они были меньше. На самом верху, под скалистым обрывом, были только пещеры с пристроенными к ним стенами. Там, несомненно, жили самые бедные. В стороне от обрыва зигзагами вилась тропинка. Она вела на вершину возвышавшегося над городом холма. На одном из зеленых склонов был луг. Жившие под обрывом люди могли пасти там свои стада.

Привыкнув к виду тесно сгрудившихся иудейских скал, здесь он наслаждался зелеными волнами полей.

Насмотревшись, Иосиф пошел вниз. Дорога вдоль городских домов выводила на небольшую площадь, окруженную вбитыми в землю кольями, к которым привязывали ослов и верблюдов. Затененная крышей из листьев развесистых пальм, она, без сомнения, служила для остановки на ночлег проходивших через город караванов. В глубине площади находился постоялый двор, окруженный большой глиняной стеной. Внутри двора были аркады под покровом тростниковой крыши. Посередине было место для вьючных животных. Большие ворота были открыты настежь, на постоялом дворе никого не было.

В центре площади стоял колодец, укрытый каменным сводом. Каменные ступени вели вниз. Рядом стояло большое корыто для животных, возле которого стоял покинутый осел. Его кусали мухи. Отмахиваясь от них, он бил себя по бокам хвостом, словно кнутом. В корыте не было воды. Иосиф привязал своего вислоухого так, чтобы животное находилось в островке тени, отбрасываемой серым оливковым деревом. Чтобы напиться самому и принести воды для осла, он сошел вниз. Колодец был очень глубоким. Наклонившись над кладкой, Иосиф увидел где‑то далеко–далеко, словно в маленьком окошечке, свое отражение. Тяжелое, выдолбленное из пня ведро было привязано к длинной веревке и стояло сбоку. Оно было сделано просто и грубо. Взяв его в руки, Иосиф сразу же подумал, что смог бы сделать ведро гораздо лучше, более легкое и удобное.

Уже собираясь опустить ведро, он услышал чей‑то голос. Кто‑то напевал, приближаясь к колодцу. Голос принадлежал девушке, может, даже девочке. Ее пение звучало радостно.

По ступеням зашелестели шаги. Он обернулся. Девушка легко сбегала вниз. Ее фигура на фоне озаренного солнцем неба казалась почти мальчишеской. Ноги были босые, платье подвернуто. На голове она несла кувшин, который поддерживала одной рукой. Несмотря на быстрые шаги девушки, кувшин держался, как приросший.

Заметив возле колодца человека, она сразу же перестала петь и остановилась. Однако на ее лице Иосиф не заметил страха, разве что немного удивления. Наверняка она знала всех в городе, и появление незнакомца застало ее врасплох.

У нее было лицо выходящей из детского возраста девушки. Она не поражала неземной красотой, наоборот, казалась слишком обыкновенной. Ее лоб и щеки были темными, как у людей, привыкших к работе под палящим солнцем; темные глаза казались такими же бездонными, как колодец, над которым только что наклонялся Иосиф; темно–русые волосы, собранные на затылке узлом, были подвязаны ленточкой; в ушах у девушки были красные подвески.

Хотя ее лицо при первом взгляде не обращало на себя внимания, стоило посмотреть на нее чуть подольше, как ее девичье обаяние начинало приковывать взор. Это обаяние проявлялось в особенном сиянии, которое исходило как бы из глубины ее естества и одновременно озаряло ее снаружи. Взгляд смотревшего на нее инстинктивно старался найти источник этого сияния. Под покровом детства скрывалось то, что можно было назвать зрелостью, заключавшейся в некой полноте сокрытой жизни.

Теперь уже медленно она сошла по ступеням, вопросительно глядя на Иосифа, который по–прежнему держал ведро в руках. Он знал, что женщины в Галилее бывают более смелыми, чем в Иудее, но эта девушка, видимо, считала, что ей не пристало первой обратиться к незнакомому мужчине. А Иосифа неожиданно охватила непонятная робость. То, что он, как ему казалось, увидел в ее лице, заставило его опустить глаза. У него не было смелости дольше смотреть на девушку. Теперь его взгляд был прикован к ее босым ногам.

Они довольно долго стояли молча друг перед другом. Наконец, Иосиф поборол робость и поднял голову. Про себя он отметил, что девушка одета в скромное льняное платье, многократно стиранное. Руки, державшие кувшин, были небольшими, но крепкими, привыкшими к тяжелой работе. Кувшин оставил на ее волосах несколько комочков земли. «Ведь она всего–навсего обыкновенная девушка», — подумал Иосиф. Ее маленький рот, казалось, вздрагивал от сдерживаемой улыбки. Но все‑таки он не решился посмотреть ей в глаза.

Придавая голосу шутливый тон, чтобы подстроиться под ее веселость, он спросил:

— Что за неудобное ведро тут у вас? Разве в городе нет плотника, который мог бы сделать лучше?

Она засмеялась легко, без стеснения. В ней, должно быть, было много радости, которая стремилась вырваться наружу.

— Этот плотник должен рубить дрова, а не делать ведра. Но даже он ушел из города, и теперь у нас нет никого. Руки болят от такой тяжести. Нелегко зачерпнуть воды.

— Я наберу тебе воды, если хочешь.

— Буду тебе признательна.

Иосиф не спеша опускал ведро. Робость еще не совсем прошла. Он уверял себя, что эта девушка, присутствие которой он ощущал за своей спиной, совершенно обыкновенная. Без колебания она приняла его помощь. В памяти всплыли слова Саддока о женщине, улыбающейся чужому мужчине. Зажглось воспоминание о том, сколько раз ему приходилось слышать плохое мнение о здешнем городе. Однако все предостережения тотчас погасли, как огонь, которому не хватило воздуха. От девушки веяло такой чистотой, что любая мысль о чем‑то недобром замирала прежде, чем успевала сформироваться.

Ведро, ударившись о поверхность воды, перевернулось и, громко чмокнув, затонуло. Когда Иосиф стал тащить его за веревку, он понял, что жалоба девушки на тяжелое ведро не была лишь предлогом для просьбы о помощи. Необходимо было действительно напрячь все силы, чтобы вытащить из колодца наполненный водою пень.

— Как бы ты его вытащила, если б меня здесь не было? — спросил Иосиф, ставя ведро на край колодца.

— Когда надо, я вытаскиваю, — ответила она весело. — Не такая уж я слабая. Только руки потом болят.

Вода была очень холодная. Он лил ее серебряной струей в подставленный девушкой кувшин.

— Одолжи мне ненадолго свой кувшин, — попросил Иосиф. — У меня наверху осел, которого надо напоить. Потом я еще раз сойду и зачерпну воды для тебя.

— Давай сделаем по–другому, — ответила она. — Я пойду напою осла, а ты тем временем зачерпни воды.

Девушка подняла кувшин и поставила его себе на голову. Теперь она держала его двумя руками, легко поднимаясь по ступеням. Иосиф стоял с ведром в руке и смотрел ей вслед. Он заметил на ее ноге, чуть выше пятки, красный след. Должно быть, поранилась шипом какого‑то растения. «Ничего, — сказал он себе, — каждый может пораниться».

Иосиф снова опустил ведро в глубину колодца. «Сколько, все‑таки, непосредственности в этой девушке!» — думал он. Ведь он видел в Вифлееме многих девушек и говорил с ними. Они приходили в его мастерскую будто бы по делам, но он понимал, что их спроваживали туда родители в надежде, что красота и обаяние их дочерей пересилят чудачество старшего сына Иакова. Едва он начинал говорить с ними, они утрачивали всю свою непосредственность: хихикали, закрывали руками лица, и не переставали сквозь пальцы бросать взгляды; о чем‑то шептались между собой. Они хорошо знали, зачем пришли и чего хотят. Их ребячливые жесты были лишь игрой. А эта девушка действительно оставалась ребенком, но вместе с тем он помнил испытанное им потрясение, когда ему показалось, что в ее взгляде он увидел сияние, открывающее непостижимую зрелость.

Он услышал:

— Я напоила обоих ослов, потому что не знала, который из них твой. Хотя твой, наверняка, тот светленький, правда? Он был сильно измучен жаждой.

— Да, тот светлый — мой. Спасибо тебе!

— И тебе спасибо за воду. Ты пришел издалека?

— Из Иудеи.

— Знаю, это долгая дорога. Я сама по ней когда‑то шла. Благодаря тебе у меня не будут болеть ладони от веревки, — сказала девушка, снова помещая кувшин на голову.

— Если я останусь в Назарете, то сделаю ведро получше.

Они оба вышли из‑под каменного свода.

— Ты плотник? Хочешь здесь поселиться?

— Да, я плотник. Слушай, ты знаешь дом Клеопы, сына Герима?

Девушка, несмотря на тяжесть, которую несла, резко повернула к нему голову:

— Знаю.

— И ты можешь мне сказать, как к нему пройти?

— Дом Клеопы — вон там, высоко у скалы, — она указала рукой. — Если тебе нужно туда, иди со мной. Я иду в ту сторону.

От колодца по склону вели в гору тропинки, видимо, протоптанные женщинами, приходившими за водой. Девушка пошла по одной из них. Иосиф тем временем отвязал осла и взялся за поводья. Поворачивая его, он заметил, что прицепившиеся к бокам осла острые колючки репейника, которые он хотел убрать, исчезли.

Иосиф догнал девушку, все тем же легким шагом поднимавшуюся в гору.

— Это ты почистила осла? — спросил он.

— Не сердись. Он такой славный. Колючки ему мешали.

— Я вовсе не сержусь, а только хотел тебя поблагодарить. Ты помогла мне.

Девушка ничего не ответила. По–прежнему она легко ступала, поддерживая равновесие неуловимым движением всего тела. Они поднялись уже выше богатых домов, стоящих внизу. Отсюда, сверху, были видны лениво лежащие на затененных террасах люди. Тропинка становилась все более крутой, ее изгибы были все длиннее. В какой‑то момент девушка неловко ступила — кувшин покачнулся на ее голове, но она его удержала, не пролив ни единой капельки воды.

— Тяжелая дорога, — сказал Иосиф. — Позволь, я возьму у тебя кувшин.

Она засмеялась своим особенным серебристым смехом, в котором не было ни пустоты, ни язвительности, а только большая, едва сдерживаемая внутри радость.

— Спасибо тебе, — сказала она, — ты добрый. Однако ношение воды — не мужская работа. Наверняка, ты даже не знаешь, как ее нести!

Ее веселость передалась и ему.

— Ты права, я никогда ничего не носил подобным образом.

— Вот видишь. К тому же мы уже пришли.

Тропинка вывела их на каменную осыпь, где ноги вязли по щиколотку в гравии. Они находились теперь у самого обрыва. У скалистой стены торчали пристройки, дополнявшие собой пещеры. Двери в домах были занавешены покрывалами или циновками, сплетенными из тростника.

Девушка остановилась перед одним из домов. Пристройка, сделанная из глины, была так же убога, как и все вокруг. Возле закрывающей вход занавески спал на солнце, свернувшись в клубок, серый котенок. Он проснулся, поднял голову и при виде девушки дружелюбно мяукнул. Немного дальше в куче песка играли двое ребятишек.

— Здесь живет Клеопа, — сказала она, останавливаясь.

Иосиф почувствовал сожаление, что они расстаются. Он мог бы так идти с ней без конца.

— А ты недалеко отсюда живешь? — спросил Иосиф. — Смогу ли я тебя еще когда‑нибудь увидеть?

Она посмотрела на него с таким выражением лица, словно ее развеселил его вопрос. Снова ее рот, казалось, вздрагивал от сдерживаемого смеха. Она осторожно приподняла кувшин и поставила его на землю.

— Здесь я и живу, — сказала она.

7

Два человека сидели на скамье у стены, в тени вьющегося растения.

— Так ты отдашь мне ее в жены? — спрашивал Иосиф.

Клеопа был немного старше Иосифа. Его густые волосы выгорели на солнце и приобрели пепельный цвет. Лицо было смуглое, изрезанное тонкими морщинками. Весь его вид говорил о том, что этот человек привык работать в поле под открытым небом. Он сидел, опираясь на расставленные колени большими огрубевшими руками.

Ответил Клеопа не сразу. Видимо, раздумывал. Только спустя некоторое время медленно стал наклоняться всем телом вперед.

— Со вчерашнего дня я думаю о твоей просьбе. Размышляю о ней не переставая. Даже с женой советовался. Я вижу, что ты любишь ее — мы сразу это заметили. Но я хочу, чтобы ты знал, как обстоят дела. У нее нет родителей. Опекунами ее были священник Захария и его жена. Когда у нас родились Симон и Иаков, она к тому времени немного подросла, и мы попросили, чтобы она переехала в наш дом. Так и получилось. С той поры именно я стал ее опекуном.

— Елизавета говорила мне об этом.

— Жена Захарии была для нее как мать и не перестала быть ею. Елизавета заботится о ней, даже находясь вдали. Я обещал ей, что ничего без ее согласия не сделаю с Мириам. Но раз уж сама Елизавета тебя прислала… Однако я не хотел бы решать поспешно. Не обижайся Иосиф, но ведь я совсем не знаю тебя.

— Ты и не мог меня узнать.

— Ты мне нравишься: ты трудолюбив, благочестив, немногословен. Если бы речь шла о моей собственной дочери, то я бы уже решил.

— Я понимаю твое беспокойство…

— Я советовался с женой до поздней ночи. И мы готовы выполнить твою просьбу. Но… Я не знаю, как ты на это посмотришь. В Иудее, согласно старому обычаю, вопрос о женитьбе решают родители или опекуны детей, а молодым даже нельзя увидеться перед помолвкой. Здесь мы были вынуждены отойти от старого обычая. Наверное, это вызывает у тебя возмущение, но девушки у нас встречают человека, как Мириам встретила тебя, и сами говорят родителям, кого они хотят в мужья. Тебя это сильно возмущает?

— Вовсе нет.

— Действительно?

— Ну конечно. Я люблю Мириам и хотел бы, чтобы она была для меня не только женой, но и другом. Я хочу знать, согласится ли она выйти за меня по собственной воле.

Клеопа поднял голову и молча посмотрел на Иосифа, словно застигнутый врасплох его словами. Затем улыбнулся:

— Я рад, что ты так думаешь. В Иудее люди соблюдают столько предписаний… Потеряться в этом можно. Но здесь мы живем среди язычников. Я знаю, что о нас, галилеянах, говорят как о безбожниках…

— Ты считаешь, что спросить девушку о ее согласии — это безбожие?

Клеопа почесал голову.

— Разве я знаю? Разве я могу знать? Я всего лишь земледелец. Учители в синагогах говорят, что каждое нарушение древних предписаний является тяжким грехом. Что ты об этом думаешь?

— По–моему, если у нас есть уверенность в том, что, нарушая предписания, мы противимся воле Всевышнего, тогда мы грешим.

— А ты, значит, не уверен?

— Нет. Почему Всевышний должен по–разному воспринимать мужчину и женщину? Разве Он не разговаривал с Саррой, Деворой, Юдифью? Впрочем, скажу тебе откровенно… Я люблю Мириам так, что не стал бы ее мужем, если бы не знал, что она сама этого хочет. Я просто не сумел бы иначе.

Клеопа смотрел на Иосифа, быстро моргая.

— И ты тоже? — спросил он. — Знаешь, и я не смог бы решить вопрос о ее замужестве без ее согласия. — Он вновь почесал голову. — Но как быть с предписаниями? Боюсь, что скажут люди в синагоге. Действительно, я не знаю…

— Ты рассматриваешь каждое предписание как закон Всевышнего?

— Нет. Конечно, ты прав. Зачем Всевышнему как‑то по–другому смотреть на женщин? Я знаю Елизавету, знаю мою жену. Но я боюсь. А ты не боишься?

— Не боюсь. Когда человек любит…

Клеопа снова засмеялся. Но на этот раз уже немного свободнее.

— От большой любви часто рождается непослушание. Но одно меня успокаивает: ведь это именно Елизавета и Захария прислали тебя. Они посоветовали тебе присмотреться к Мириам, правда? Раз они так решили, то, наверное, не имели бы ничего против, если бы Мириам сама сказала, что она думает о твоем предложении. Ты смелый, но и она такая же.

Еще какое‑то время Клеопа озабоченно почесывал щеку. Беспокойство не оставило его. Всю жизнь он жил в страхе, что нарушит какое‑нибудь из бесчисленных предписаний, о которых говорили учители в синагогах.

— И она смелая, — повторил он. — Я наблюдаю за ней вот уже два года, а все‑таки не знаю ее. Вроде сестра моей жены, но насколько же она другая! Пойми меня правильно: я не думаю плохо о своей жене. Таких, как она, немного. Преданная, хозяйственная, работящая, послушная. А как заботится о детях! Как им во всем помогает! Но Мириам…

Он пригладил волосы своей большой ладонью.

— Она другая. Я даже не знаю, как сказать… Она живет среди нас, ест, пьет, спит, работает, отдыхает — как и все. Она готова помочь каждому, готова взять на себя любую работу, только бы избавить от забот другого человека. Она не жалеет сил. И в то же время она такая веселая: пела бы, наверное, вечно. А знаешь, как она много молится? Я хотел бы уметь так молиться!

Клеопа замолчал на мгновение. Было видно, что ему трудно найти слова для выражения того, что он хотел сказать. Затем он заговорил снова:

— Я забочусь о ней, но на самом деле разве она нуждается в чьей‑либо заботе? Она едва перестала быть ребенком, а в ней уже столько зрелости. Я говорил, что она такая же смелая, как ты. Потому что она действительно смелая. Если она любит, то тоже не умеет бояться. Она доверяет людям. И если кто‑то доверится ей, то наверняка не разочаруется. Она не станет отмерять на купеческих весах то, что хотела бы дать. Видишь, именно поэтому я должен спросить ее, хочет ли она стать твоей женой. Если это грех, то пусть он падет на меня!

Иосиф положил руку на плечо Клеопы.

— Не может быть, чтобы это был грех. Поверь мне!

— Верю. Я хочу быть таким же, как вы. Слушай! Иди и сразу же поговори с ней. Сейчас. Она с овцами на лугу, на склоне. Ступай!

Иосиф встал и поклонился своему будущему шурину.

— Спасибо тебе Клеопа. Я иду.

8

Над обрывом гора образовывала пологий склон. Среди вытканной полевыми цветами травы тут и там выступали серые скалы. Пасущиеся овцы и козы издалека тоже казались обломками скал.

Стадо было в постоянном движении. Оно останавливалось и тут же двигалось дальше нервными шажками. Проходя над обрывом, Иосиф издали заметил фигуру пастушки, идущей за стадом. На девушке был платок, покрывавший ее голову, плечи и спину. Она шла, приноравливая свой шаг к движению стада. Девушка, должно быть, задумалась, потому что не услышала его шагов. Она остановилась и быстро повернула голову, когда он позвал:

— Мириам!

Иосиф не заметил испуга в ее взгляде — он, как всегда, был полон покоя и удивительного, исходящего откуда‑то изнутри сияния. Это сияние в тот миг было сильным, как огонь, но, казалось, угасало, по мере того как она продолжала смотреть на него. У Мириам в тот момент было такое лицо, как у человека, который долго стоял на солнце, а затем вернулся в тень. Она вытянула перед собой руки и сделала легкий жест, как будто хотела остановить Иосифа на некотором расстоянии от себя.

— Клеопа знает, что ты здесь? — спросила Мириам.

— Знает. Он сам меня сюда послал.

Она наклонила голову, выражая тем самым покорность воле своего опекуна. Улыбнулась.

— Я буду тебя слушать, — сказала Мириам, — но мне нужно следить за стадом, чтобы какая‑нибудь овца не потерялась среди терновника.

— Мы будем идти за стадом, а по дороге я скажу тебе, с чем пришел.

Мириам без слов направилась за овцами. Иосиф шел рядом с ней. Однако он не сразу начал говорить. Приготовленные слова куда‑то подевались. Близость девушки вновь повергла его в робость, которую он испытал, когда встретил ее в первый раз у колодца. С того времени он больше не разговаривал с ней наедине. Чувство, вспыхнувшее в нем с силой огня, политого маслом, велело ему тотчас занять положение сватающегося жениха. Если он встречался с Мириам, то только в доме Клеопы. Если обращался к ней, то лишь в присутствии других. В доме Клеопы он был ежедневным гостем; его приглашали разделить трапезу. Он видел, как Мириам помогает сестре, прислуживает за столом, собирает посуду, моет ее. Он следил за ней внимательно и с бьющимся сердцем, но делал это так, чтобы ни она, ни кто‑нибудь другой не заметили его взглядов. Любовь горела в нем, постоянно разгораясь все больше, потому что он видел, как она всегда жизнерадостна, насколько трудолюбива и отзывчива. Мириам не надо было просить: она бралась за любую домашнюю работу, которую надо было сделать, и все делала с такой легкостью. Ребятишки ее очень любили и, едва завидев, уже бежали к ней. Мириам занималась с ними: о чем‑то им рассказывала, мирила их, когда они ссорились друг с другом, успокаивала, когда они плакали. Глядя на нее, Иосиф укреплялся в убеждении, что это именно та девушка, которую он ждал. Она, только она могла стать его женой, другом, спутницей. Он чувствовал, что никогда не перестанет ее любить и восхищаться ею.

По соседству с домом Клеопы находился дом, владелец которого ушел из города. Иосиф выкупил этот дом, поставил там верстак и взялся за работу. Не успел он повесить над дверью брусок дерева — символ своего ремесла, — как посыпались заказы. Ежедневно новые люди приходили в его мастерскую. За короткое время он завоевал признание. Когда он обратился к Клеопе, прося руки Мириам, то мог ссылаться уже не только на рекомендации Елизаветы, но и на то, как он зарекомендовал себя своей работой.

Шагая теперь рядом с девушкой и напрасно выискивая слова, которыми мог бы представить свое дело, он лучше, чем прежде, понимал колебания Клеопы: тот тоже должен был чувствовать постоянную робость перед сестрой своей жены. Эта обыкновенная с виду девушка, такая простая, почти ребенок, имела в себе нечто, что заставляло относиться к ней с уважением, почти с робостью.

С первой минуты знакомства Иосиф видел в ее глазах выражение симпатии и доброжелательности. Но была ли это любовь? Его чувство было столь же огромным, сколь и всепоглощающим. Если ему казалось, что, вопреки обычаю, он должен спросить Мириам о согласии, то это исходило из желания, чтобы ее любовь была не менее пылкой, чем его.

Правда, Иосиф осознавал, что девушка носит в себе собственный мир, ему незнакомый, в который она погружается временами, забывая обо всем, что ее окружает, — забывая, но не отвергая. Она возвращалась к людям с приветливой улыбкой, без досады, только сияние, светившееся на ее лице, уходило куда‑то вглубь, словно вода, возвращающаяся к своему истоку. Она не походила на девушек, живших лишь желанием выйти замуж. Но это не лишало силы его чувства. Иосиф считал Мириам более возвышенной, чем он сам, но вовсе не ставил себя из‑за этого ниже. Он предлагал ей свою любовь и только любви ждал в ответ.

Они прошли почти весь луг в молчании. Она его не торопила. Он не заметил нетерпения или волнения в ее спокойном шаге и ровном дыхании.

— Послушай, Мириам, — наконец решился Иосиф. — Я просил Клеопу отдать тебя мне в жены!..

Он запнулся, взволнованный словами, которые произнес. Мириам молчала, и он продолжал:

— Я полюбил тебя с первой минуты, как только увидел у колодца. Это было так же, как с Ревеккой, которую слуга Авраама, едва увидев, тотчас выбрал для Исаака…

Он снова замолчал. Они продолжали идти в молчании. Легкий ветер гладил траву, усеянную алыми анемонами и казавшуюся ковром, по которому легко ступали ее босые ноги.

— Обычно бывает так, — снова заговорил Иосиф, — мужчина просит руки девушки у ее опекуна, и его согласие решает все. Таков древний обычай. Но я хотел — и Клеопа этого хочет, — чтобы ты сама, по собственной воле, сказала, хочешь ли ты стать моей женой. Я слишком люблю тебя, чтобы принуждать к тому, что тебе, может быть, неприятно…

Стадо задержалось у островка сочной травы. Они тоже остановились. Овцы ели торопливо, с громким хрустом, притопывали копытами и били хвостами по своим бокам. В траве стрекотали большеголовые цикады. Девушка стояла молча, склонив голову, словно ожидала еще что‑нибудь услышать.

— Клеопа прислал меня, — повторил он, — спросить у тебя. Я бы не сделал этого без его воли. Скажи, согласна ли ты стать моей женой. Ибо, если есть кто‑нибудь… кто‑нибудь… — Иосиф запнулся. — Я люблю тебя и хочу твоего счастья. Прежде всего, твоего.

— Ты хороший, Иосиф, — тихо сказала она наконец. Голос ее не дрожал, она говорила спокойно. — Я счастлива, что ты любишь меня, потому что я тоже тебя полюбила. Сразу почувствовала, что ты, только ты сумеешь понять…

— Что понять?

Мириам медленно подняла склоненную до этого голову. Иосиф увидел ее широко открытые, бездонные, полные сияния глаза. Скрывающийся в ней огонь вдруг запылал на ее лице. Иосиф прочитал просьбу, которой не произнесли ее уста.

— Поймешь, — шепнула она, радостно улыбаясь, — потому что ты умеешь любить. Я знала, что ты придешь. Ты должен был прийти, чтобы стать моим мужем…

9

Иосиф становился своим в городе, в котором он поселился. Он перестроил дом, ставший его собственностью: разбил стену, закрывавшую пещеру, и сложил новую, выдвинув ее дальше, создавая, таким образом, больше пространства. Он сделал и оконные проемы в стене, возле которой поставил верстак. В глубине, отделенное занавеской, находилось собственно жилище. Работал он на свой лад: старательно и точно, без спешки.

Однако еще раньше, до того как перестроить жилище, Иосиф смастерил ведро для колодца. Он вложил в эту работу все свое умение: ведро должно было получиться и больше, и легче того, которым женщины черпали воду. Он не жалел своих стараний. Он всегда вкладывал сердце в свою работу, но на этот раз работа над ведром стала настоящей песней любви. Когда оно было изготовлено, Иосиф засветло отправился к колодцу и заменил прежнее тяжелое ведро на новое, с красиво обожженными боками. Он никому не сказал о том, что сделал, а просто вернулся домой и занялся своей работой. Но его сердце билось с волнением.

Он видел Мириам только в доме Клеопы. Они обменивались приветствиями, но друг с другом не говорили. Теперь, когда они были помолвлены и об этом знали люди в Назарете, Иосиф заботился о том, чтобы ни малейшее подозрение в недопустимой свободе не пало на Мириам. Здесь, в «земле язычников», молодые люди поступали иначе. Греческие, сирийские или ханаанские девушки, не дожидаясь законного союза, убегали со своими возлюбленными на украшенные цветами луга. Их радостные возгласы и веселый смех временами порождали беспокойство в сердце Иосифа. Но он успокаивал эту тревогу. Ощущение, что за большую любовь он может заплатить самоотречением, распаляло в нем жар более сильный, чем влечение плоти. Не раз ему случалось размышлять о Захарии и Елизавете и о том, что тогда ему рассказал старый священник. Захария любил жену, но, считая это виной, стремился увидеть знак, который оправдал бы его. К Иосифу любовь пришла после многих лет ожидания, и он ни на миг не сомневался в том, что Сам Всевышний, как некогда Товию к Сарре, привел его сюда, в Назарет. Эта девушка была даром Всевышнего, и такой дар требовал жертвы, подобной жертве Товии, но только еще большей. Благодаря этой жертве, думал Иосиф, ему, может быть, откроется таинственный мир ее сердца, и тогда уже ничто не будет их разделять.

Мириам не сказала ему, что она думает о новом ведре. Но на следующий день, вернувшись домой, Иосиф нашел своего осла накормленным, напоенным и так тщательно вычесанным, что его светло–серая шерсть напоминала дорогую ткань, привозимую купцами из дальней страны на Востоке. Он сразу догадался, кто это сделал и почему. Они не нуждались в словах. Их мысли словно передавались друг другу. Оставляя самые красивые свои изделия на пороге дома Клеопы, он, возвращаясь домой, находил вложенные в дверь букеты цветов. Его осел всегда был напоен и старательно вычищен. Временами Иосифу казалось, что он находит следы маленьких ступней на каменистой тропинке возле дома, но саму Мириам ему никогда не удавалось застать. Она умела приходить неуловимо, как дуновение.

Замена ведра не прошла незамеченной среди женщин города. Сразу все узнали, кто это сделал. Женщины оповестили о событии своих отцов и мужей, и уже два дня спустя перед занятым строительством Иосифом предстали двое местных богачей: всем известный кровельщик Иоиль и не менее ценимый, благодаря изготовляемым им нарядным сандалиям, Герим. Оба пришли, чтобы посмотреть сделанные Иосифом предметы. Поглаживая тщательно отполированное дерево, они прицокивали, отдавая должное его мастерству. Тут же один из них заказал для себя стол, а другой — два табурета.

Заказы сыпались один за другим. Чаще к Иосифу приходили земледельцы, нуждавшиеся в сохах, плугах, лопатах и вилах. Они просили его поторопиться по причине работы в поле. Иосиф то и дело прерывал строительство, чтобы заняться срочными заказами. Заказы от богатых купцов могли подождать. Для него важнее были рабочие инструменты. Зарабатывал он на них немного, но этого вполне хватало. То, что оставалось, он откладывал для выкупа, который обязался выплатить Клеопе за Мириам. Иосиф подавал также милостыню нуждающимся. Весть об этом быстро разлетелась среди местной бедноты. Как только уходили люди, приходившие с заказами, из‑за деревьев и стен робко появлялись слепые, хромые, голодные и даже прокаженные. Ни один из них не уходил без помощи.

Бежали день за днем. Прошло уже полгода с тех пор, как Иосиф прибыл в Назарет. Дом был, наконец, готов. Заказы по–прежнему поступали. Иосиф, хотя и делал много, всегда очень старался и ничего не отдавал без тщательной обработки. Обычно он назначал достаточно долгий срок, но почти всегда работа была готова раньше.

Подобно тому как это было в Вифлееме, в его мастерскую стали приходить дети. Как будто они на расстоянии чувствовали его расположение. Он быстро научился их узнавать; он знал их по имени. Первыми, конечно, были дети Клеопы. Приходили мальчики, приходили девочки. Старшим из ребят Иосиф показывал, как владеть пилой, рубанком или молотком.

Вслед за детьми приходили взрослые. Их притягивало не только любопытство и желание увидеть искусного плотника. Они являлись за советом. Иосиф никак не мог взять в толк, почему он, молодой, неразговорчивый, новый человек в городе, стал советчиком для стольких людей, которые были и старше его и, наверняка, более искушенные в жизни.

Однажды в мастерской Иосифа появился Клеопа. Хотя у них не было большой разницы в возрасте, Иосиф всегда относился к опекуну Мириам с уважением, соответствующим его положению. Увидев Клеопу, он сразу прервал работу, вытер руки и усадил гостя на широкую лавку, которую сделал для посетителей. Затем предложил ему воды с медом, но Клеопа отрицательно покачал головой. Казалось, он был чем‑то взволнован, и было видно, что дело, из‑за которого он пришел, занимает все его мысли. Ему нелегко было заговорить; он тер свои большие ладони, не находил себе места, но все не начинал.

Ожидая того, что скажет его будущий шурин, Иосиф произнес:

— Хорошо, что ты пришел. Я собрал немного денег и хотел бы их отдать тебе. Я даже не думал, что так быстро смогу выполнить свое обязательство.

Клеопа нетерпеливо махнул рукой.

— Я к тебе не с этим… А что касается выкупа, то ты знаешь, что я не хотел его брать с тебя. Это ты настаиваешь на том, чтобы его внести. Я не сомневался, что ты его быстро соберешь: таких работников, как ты, не много. Мириам с тобой никогда ни в чем не будет нуждаться. Вот если бы ты был немного тверже, договариваясь о цене…

Иосиф усмехнулся:

— Я беру столько, сколько следует.

— Ты берешь только за материал, но не ценишь свою работу.

— Я беру и за работу, но я не хочу брать слишком много. Работа доставляет мне радость. О, ты, может быть, даже не знаешь, Клеопа, какое это наслаждение — работа с деревом. Каждый взмах рубанком напоминает мне о близости Всевышнего.

Клеопа посмотрел на него внимательно.

— Ты превосходный ремесленник, — сказал он, — но я думаю, что певец из тебя получился бы еще более хороший. Некоторые сначала работают, потом поют, потом молятся, а для тебя работа является и песней, и молитвой…

— Потому что она и есть молитва…

Клеопа кивнул головой.

— Вы с Мириам — как две капли воды. Она такая же: что бы ни делала — одновременно и поет, и молится. Но, собственно, о ней и речь…

Клеопа откашлялся и стал по своей привычке ломать кисти рук. Потом сказал изменившимся голосом:

— Видишь ли, я пришел к тебе, чтобы поговорить о ней.

— Я слушаю тебя, Клеопа.

Клеопа снова откашлялся. И прежде чем начать, тяжело вздохнул.

— Не знаю, известно ли тебе: вчера с караваном из Иерусалима прибыл один человек. Уже не раз он привозил от Елизаветы вести моей жене и Мириам, а также узнавал для нее наши новости. Одним словом, он привез необычное известие… Может быть, ты уже слышал?

— Нет.

— В это действительно трудно поверить. Вообрази себе, — Клеопа оперся руками о колени и наклонился вперед, словно необычность дела, с которым он пришел, лежала у него на шее гнетущей тяжестью. — Вообрази себе, что Елизавета, жена Захарии, ждет ребенка! — он выкрикнул эту новость, будто бросил камень. — Ты можешь в это поверить? Пожилая женщина…

Иосиф поднял руку к лицу и медленно провел ею по щеке.

— Да, в самом деле, — согласился он, — она очень пожилая женщина.

— Я был уверен, что ее время давно прошло. Да и Захария… Ведь он уже такой старый, что, вероятно, его в последний раз призывали для служения в храме.

— Действительно, когда я был у него, он готовился в последний раз идти служить.

— Необыкновенные вещи случаются в этом мире. Я просто не могу в это поверить, хотя тот человек клянется, что это правда. Как это могло случиться? Елизавета, как он говорит, скрывает свое положение от людей — чему я вовсе не удивляюсь — и прислала эту новость нашим женщинам под печатью тайны. Невероятная история! Случается, что женщинам только кажется, что они носят ребенка в лоне, а когда приходит время, никто не рождается. Наверное, то же самое происходит с Елизаветой. Невозможно, чтобы она родила! Но Мириам… — начал было Клеопа, но затем взглянул на Иосифа и замолчал.

— Что ты хотел сказать?

— Наверное, ты уже знаешь ее. Для нее нет невозможного, и как только она услышала об этом известии, она пришла ко мне и умоляла, чтобы я позволил ей идти к Елизавете. Говорила, что она обязательно должна ей помочь во время беременности и родов.

— Как это? Она хочет пойти в Иудею?

— Вот именно… Так далеко! Да еще сейчас, когда все сгорело на солнце. Пустые дороги… Одинокая девушка…

— Ты, разумеется, не согласился?

Клеопа взглянул на Иосифа и тут же потупил взгляд. В смущении он накручивал на палец край плаща.

— Когда она станет твоей, тогда сможешь запрещать ей совершать глупости. Но я… Откровенно говоря, я не могу ей ничего запретить. Все время думаю… Я уже тебе говорил, — он словно взорвался, — что она как будто обыкновенная девушка, а на самом деле другая! Я не умею с ней обращаться. Даже моя жена не всегда ее понимает. Она никогда ни о чем не просила. Ни одной просьбы! Она выполняет любую работу. И вот, когда она пришла, наконец, просить…

— Что ты решил?

— Она сама решила. Прежде чем я успел ей объяснить, что это не имеет смысла, она мне уже сказала, что утром отходит караван в Иерихон, и что она разговаривала с теми людьми, и они обещали взять ее с собой.

Иосиф резко вскочил и закричал:

— Как же так? Ты позволил ей идти?

— Не кричи. Сядь, — Клеопа потянул Иосифа за край одежды, заставив его снова сесть на лавку. — Это уже произошло. Тебе легко говорить: позволил, позволил… — Он вздохнул. — Давай поговорим спокойно. Я не могу поверить в эту беременность. Ты, наверное, тоже. Но она уверена, что это так. А раз она верит, то понимает, что Елизавета в таком положении должна иметь кого‑то возле себя. Подумай: старая одинокая женщина! Мириам относится к ней, как к матери.

— Так ведь надо было по–другому! Ты отпустил ее с чужими людьми.

— Не совсем с чужими. Я знаю этих купцов. Я проводил ее к ним, и они обещали, что позаботятся о ней.

— Значит, ты ее проводил, а мне даже не сказал?

Клеопа быстро взглянул на Иосифа, вздохнул и снова опустил голову. Наступила тишина. Иосиф, прикусив губу, смотрел вперед. Вдали, среди бледно–желтых скал, темной извилистой полосой вилась дорога, по которой полгода назад он пришел в Назарет. Теперь где‑то по этой дороге идет она — одинокая девушка в окружении незнакомых мужчин. В сердце Иосифа возникли гнев и обида на Клеопу. Он должен был прийти и известить его об этом походе. Он пошел бы вместе с Мириам. Правда, их путешествие вдвоем не укладывалось бы в рамки приличия, но разве не лучше было бы пожертвовать людским мнением, чем подвергать девушку опасности? А теперь пройдут целые недели, может быть, даже месяцы, прежде чем он узнает, что с ней происходит.

— Ты обижаешься на меня? — спросил Клеопа.

— Да.

— Я хотел прийти и сказать тебе. Хотел даже просить, чтобы ты шел с ней. Поверь мне, я на твоей стороне.

— Тогда почему же ты этого не сделал?

Клеопа еще раз вздохнул.

— Ох, Иосиф, как бы я хотел, чтобы опека над ней уже перешла к тебе! Она сама воспротивилась тому, чтобы я известил тебя!

— Она сама?! — Иосиф смотрел на Клеопу, изумленный.

— Да. Вот ее слова: «Скажи Иосифу, что когда я дойду, пришлю ему известие. Пусть не беспокоится. И передай ему сердечный привет. Но я не хочу, чтобы он шел со мной».

— Она так и сказала?!

Иосиф заговорил было, но умолк, охваченный волной неожиданной обиды. Так значит, это она сама! Она знала, что он будет беспокоиться, но все‑таки ушла. И не захотела, чтобы он ее сопровождал. Он даже не попрощался с нею. Эта мысль больно жгла его. Ведь он согласился со всем, чего она желала. Он ничего не требовал, ничего не добивался, только хотел заботиться о ней, хранить ее от опасностей…

Когда она приняла его предложение — так просто и так сердечно, — он был уверен, что она его любит. У нее был свой особый договор со Всевышним. Иосиф обещал ей, что будет уважать ее обязательство. Он был убежден, что благодаря этой жертве таинственное сияние, которое светится в Мириам, перестанет быть для него загадкой и ее сокрытый мир станет и его миром… Исчезнет робость, появляющаяся всякий раз, когда он разговаривает с ней. Они будут знать друг о друге всё, и всё у них будет общим — и чувства, и мысли. Только так он представлял себе любовь. А тем временем она ушла, призванная делами, о которых думала, что они являются только ее делами. Она словно хотела ему показать, что не всем готова поделиться с ним, что есть такие уголки ее сердца, куда он не имеет и не будет иметь доступа.

В сердце Иосифа появилось уныние. Впервые возникло сомнение: действительно ли эта идеальная, как казалось, спутница, которую он нашел для себя, — та самая, которую он ждал. Может быть, все было недоразумением: советы Захарии, заманчивые слова Елизаветы, обаяние Мириам… Может быть, отец был прав, осуждая его за ожидание? Может быть, годами взлелеянные мечты заслонили от него подлинный образ той, которую он встретил? Даже люди из ее окружения сразу утратили свой симпатичный облик. Иосиф посмотрел сбоку на лицо Клеопы — костистое, выглядывавшее из‑под густой седины, — оно вдруг представилось ему тупым и отвратительным. Как легко он поддался настроению! Ведь даже этот человек казался ему благоразумным и сердечным!

Но все же, вопреки горечи, заливавшей его сердце, перед ним встал вопрос: отрекся бы он от этой девушки? — Нет. Он по–прежнему осознавал, что другой такой ему не найти никогда. С первого мгновения, как только он увидел ее на ступенях под сводом колодца, он уже знал, что любит ее — ради всего на свете и несмотря ни на что, — любит, как только человек может любить другого человека. Что бы она ни сделала, ему не уйти от этой любви. Он был пойман в ловушку.

Иосиф сильно сжал губы и молчал. Рядом вздыхал Клеопа. Молчание затянулось. Наконец, Клеопа сказал:

— Вот видишь… такие дела. Я не хотел тебе этого говорить. Я не понимаю ее. Она не должна была так поступать. Я на твоей стороне. Но она такая… — он беспомощно развел руками. — И если ты любишь ее, то должен с этим смириться.

Иосиф сдавил лоб пальцами. «Она тоже сказала, — думал он, — что я пойму ее, потому что люблю… Я люблю ее — но не понимаю…»

— Знаю, — ответил он.

Но в этом утверждении не было убежденности. Он просто хотел завершить разговор. Полгода назад ему казалось, что он достиг тихой гавани, в которой может остаться на всю жизнь. Но теперь чувствовал, что дело обстоит иначе. Его лодка не прибилась к берегу, а наоборот, оторвалась от пристани и поплыла куда‑то вдаль, навстречу неизвестному приключению.

10

Путешествие в сухой пыли сожженной дотла дороги было тяжелым. Растительность посерела и раскрошилась. Почерневшие, загнувшиеся, скрученные листья, похожие на бурые коконы, слетали от легкого дуновения. Склоны были выжжены. Над жнивом, широко раскинув крылья, низко парили хищные птицы, высматривая добычу среди стогов ячменя. Налетавший время от времени горячий ветер поднимал вихри пыли и сыпал ее в глаза путников.

Купцы, которые вели караван, ехали на верблюдах. Люди, присоединившиеся к каравану, должны были поторапливаться, чтобы не отстать. Никто не хотел бы оказаться один на пустынной дороге. Замыкавший караван слуга ехал на осле и покрикивал: «Быстрее! Идите быстрее! Если будете так плестись, мы оставим вас».

Среди людей, присоединившихся к каравану, был гончар, который отправился в Иерусалим, чтобы помочь брату в изготовлении посуды, продаваемой во время праздников, тянувшихся почти целый месяц тишри*. Кроме него с караваном шли два молодых каменщика, соблазнившихся царскими призывами к работе по строительству храма. Мириам была единственной женщиной в караване. Ею никто не интересовался. Трое мужчин шагали сразу за верблюдами, погруженные в нескончаемую беседу. Она была довольна тем, что на нее не обращают внимания. Только слуга купцов временами обращался к ней. Мириам вежливо отвечала ему, однако не поддерживала разговора. Она предпочитала идти в тишине, все размышляя о событиях последних дней.

Когда по вечерам они останавливались на ночлег, она прислуживала своим спутникам. Она считала это совершенно естественным. Они принимали ее хлопоты без удивления и благодарности, уверенные, что женщины существуют для того, чтобы прислуживать мужчинам. Им не казалось странным, что они, растянувшись на земле, вели дальше свою беседу, пока она суетилась, готовя им еду, или шла с кувшином за водой к ближайшему источнику.

Потом наступала ночь, и все укладывались спать у костра. Мириам укутывалась покрывалом и тоже ложилась на земле. Раскинувшееся над ней полукругом небо мигало звездами. Сон долго не приходил. Она лежала, закинув руку за голову, другой рукой с недоумением прикасаясь к телу. Разве возможно, чтобы то, что произошло, случилось на самом деле? Как это могло произойти? Ничто пока не подтверждало этого невероятного события — ничто, кроме одного возвещения.

Рядом храпели люди, уставшие с дороги. Сопели и постанывали во сне верблюды. Временами что‑то потрескивало в углях догорающего костра. Но она не слышала этих звуков. У ее мыслей было такое глубокое течение, что оно поглощало собою все, что происходило вокруг.

Мириам уже не помнила, когда

именно в ней пробудилась та, другая жизнь, пульсирующая под обычной, которой она жила среди людей. Она, должно быть, была тогда очень маленькой. Мамы уже не было — она умерла рано, — и Мириам была под опекой своей тетки Елизаветы. И вот однажды, солнечным днем, когда все вокруг замерло в неподвижности, кто‑то заговорил с ней. Она была одна. Мгновение назад на цветущей лужайке не было никого. И вдруг она увидела, кому принадлежал этот голос: он находился поодаль, похожий на большой белый цветок, буйно разросшийся среди других цветов. Он сказал: «Здравствуй, Мириам…»

Он не произнес тогда ничего больше, но в его голосе и в его глубоком поклоне было нечто такое, с чем она не встречалась до сих пор: огромное, непостижимое уважение. Мириам была этим удивлена и смущена, ведь она помнила, кем является, — бедной сиротой, о которой заботятся родственники. Черты матери быстро стерлись в детской памяти. Дольше сохранялись наставления, которые Анна, хоть и вечно занятая, обращала к сидевшему у ее ног ребенку. Затем Елизавета стала говорить те же самые фразы. Временами ей было трудно отделить в своих воспоминаниях, где заканчивались слова матери и начинались слова тетки.

«Мир, в котором ты живешь, — говорили женщины, — погружен в страдания, как камень, лежащий в воде. Куда бы ты ни пошла, где бы ты ни оказалась, везде встретишь страх и боль, увидишь болезни, голод и ненависть. Ты увидишь, как страдают люди, и сама узнаешь, что такое страдание. Никому этого не избежать. Однако страдания других будут волновать тебя сильнее, чем твои собственные. Смотри внимательнее и старайся увидеть даже то, что не бросается в глаза. Если Всевышний допускает, чтобы все страдали, то это не потому, что Он хочет страдания. Мир отошел от Него, как плохой сын, оставляющий отца. Однако Он не отрекся от мира, не бросил его, как испорченную работу. Он хочет его исцелить и Он пообещал это исцеление. Он мог бы сломить злую волю человека. Однако Он желает, чтобы человек сам осознал свою ошибку, чтобы он вспомнил о любви Отца. Мы сами этого сделать не можем, и Он хочет нам помочь. Он пришлет Того, Кого обещал. Придет от него Тот, Кто нас научит… Помни об этом, Мириам. Каждая израильская женщина может быть той избранной, которая родит Обещанного. Сегодня или завтра, а может, через сотни лет этот час настанет, ибо Всевышний всегда сдерживает Свои обещания. Поэтому каждая женщина должна помнить: если она станет избранной, это будет не только ее счастьем и гордостью, но и исцелением мира, освобождением его от страданий».

Сидя у ног матери (а может быть, это была уже ее тетя?), Мириам спрашивала:

— И ничего нельзя сделать, чтобы то, что обязательно должно случиться, произошло раньше?

— Всевышний, — слышала она голос над собой, — знает Свой час, и человек этого времени не ускорит.

— Но, может быть, Его нужно попросить? — продолжала спрашивать девочка. — Может быть, нужно что‑то сделать, чтобы убедить Его сделать это скорее? Я уже видела стольких страдающих… Мне так их жалко. Я хотела бы каждому помочь. Надо же Ему сказать…

— Он все видит и обо всем знает.

— Но если Он любит, то Его можно растрогать. Нужно только Ему говорить, просить Его, нужно…

— Мириам! Ты должна помнить, Кто Он. Даже имени Его нельзя произносить. Его пути — не наши пути, Его мысли высоко возносятся над нашими мыслями. То, что Он постановил, — благое и неизменное.

— А может, Он хочет, чтобы мы Его просили? Может, Он ждет?

— Не говори так. Ты всего лишь девушка, — теперь явственно звучал голос Елизаветы. — Были когда‑то мужчины, которые обращались к Нему и просили Его. Нам же, женщинам, надлежит только ждать.

— И мы не можем ничем пожертвовать ради Него, чтобы вымолить Его милость?

— А что ты хотела бы дать Ему, девочка? Что у тебя есть, чего бы Ты не получила от Него?

— А если отдать Ему самый большой из Его даров?

— О чем ты говоришь?

Мириам никогда не выражала этого словами. Но из года в год росло ее убеждение, что есть нечто такое, чем даже такая бедная девушка, как она, может пожертвовать ради своего Создателя.

И однажды вновь, в такой же солнечный день, вырос на лугу перед ней великолепный белый цветок. Вновь поклонился ей и вновь произнес:

— Здравствуй, Мириам. Все милости Всевышнего излились на тебя…

Она невольно зажала уши пальцами.

— Не говори так, — прошептала она. — Я не могу этого слышать. Не хочу… Я всего лишь обыкновенная девушка.

Он ничего ей не ответил, ничего больше не сказал. Исчез, оставляя ее с тайной непонятных слов.

В третий раз Мириам увидела его здесь, на склоне, над Назаретом.

Был полдень, и она шла за своими овцами. На этот раз он взвился перед ней не цветком, а золотистым столбом огня. Она попятилась в испуге, но узнала голос. Он произнес:

— Здравствуй, Мириам! Всевышний с тобою…

Она опустилась на колени. Прижалась дрожащими губами к лежавшему в траве большому камню.

— Может ли это быть… — прошептала Мириам.

— Это так, — голос из огня звучал сурово, как голос хаззана, объявляющего приговор суда. Столб огня все время находился над ней, пылал, но не сгорал. Голос раздался вновь:

— Не бойся. Ты была услышана. Это ты зачнешь Сына…

Слова падали на ее склоненную голову сверкающим каскадом. Они превращали ее в прах и вновь возвращали ей жизнь. И едва они прозвучали, она подняла голову. По–прежнему она была той же дерзкой девушкой, которая не боялась спрашивать, можно ли просить Всевышнего.

— Так ведь я… Я же отреклась… Я отдала Ему… Поэтому как… Как это может произойти?

Голос зазвучал над ней с еще большим величием. И одновременно, казалось, был полон удивления от того, что сам говорил:

— Он сам склонится над тобою. Сам совершит. Ибо все в Его власти. Как счастлива ты, Мириам! Он хочет дать тебе знак: твоя тетка родит сына, хотя ее время прошло. Чтобы ты знала… Мириам, понимаешь ли ты? Он тебя спрашивает, согласна ли ты. Он спрашивает…

Волнение сдавило ей горло, глаза наполнились слезами. Вновь она склонила голову и прижалась к шершавому мху, которым порос камень. Столб огня по–прежнему стоял над нею, но как будто склонившись в смиренном поклоне. Ее вдруг охватила такая тишина, словно весь мир вокруг нее затаил дыхание. Не поднимая лица от камня, Мириам прошептала:

— Я лишь раба — что Господь постановил, пусть будет мне…

Гром не раздался над ее головой, только что‑то вроде горячего ветра пронеслось над нею и обдало ее своим веянием. Огненный столб склонился еще ниже, затем уменьшился, побледнел и исчез. Сразу лопнула струна тишины. Мир вокруг Мириам вернулся к жизни, зазвучал тысячью звуков. Она слышала шум ветра, щебетание птиц, топот овечьих копыт. Она медленно подняла голову: никого уже не было возле нее. Трава не была сожжена в том месте, где стоял горящий столб. Небо не обрушилось, поверженное в изумление от слов, которые услышала Мириам. Солнце опять светило так же, как и прежде. Стадо, столпившееся вокруг нее, блеяло. Снизу, со стороны города, ветер доносил голоса играющих детей и возгласы разносчиков воды.

Мириам провела рукой по лбу, затем с сомнением дотронулась до своего тела. Ничего не говорило о том, что произошло, только ошеломляющая радость и восторг. Одна–единственная мысль отозвалась в ней ноткой тревоги — мысль об Иосифе…

Она так сильно его любила, так желала, чтобы он был награжден за свою преданность и доброту. Она боялась, что он может почувствовать себя обиженным. Боялась, что он может не найти себе места в ее счастье.

И вот, едва минуло три дня, как пришел человек с вестью о том, что Елизавета ждет ребенка…

День просыпался. Она вставала первой. Снова она была готова помогать людям, которые шли вместе с ней. Они кричали: «Эй, девушка, сделай то, сделай другое! Принеси воды! Разожги огонь!» А она улыбалась и выполняла их поручения. Приняв ее заботы, они возвращались к своей беседе, грубо смеясь, хлопая друг друга по спине. Затем собирали в узел свои вещи и отправлялись в дорогу. Мириам шла за ними, как прежде, незамеченной, унося в складках покрывала пьянящую своей сладостью тайну.

11

В Иерихоне Мириам оставила своих спутников.

Хотя путь из Иерихона в Иерусалим был короче заиорданского, он не считался достаточно безопасным. Дорога вела по пустынным местам среди скал, пересекала глубокие тенистые овраги, в которых часто скрывались разбойники, поэтому стоило и дальше держаться вместе с караваном, который шел до Иерусалима и которому в Иерихоне присоединилось еще много людей.

Прибыв в город, они провели ночь на постоялом дворе. Утром готовились к отъезду. Когда на верблюдов еще нагружали тюки, Мириам заметила опирающегося на палку пожилого человека, который разговаривал с проводником каравана. Старец, казалось, о чем‑то просил, но купец презрительно смеялся и категоричным движением руки выражал отказ. Затем купец отвернулся от старика, а один из слуг помог ему усесться на горб верблюда. Животное поднялось на ноги. Купец, уже сидя в седле, бросил сверху еще какое‑то слово, которого Мириам не услышала, но которое, по–видимому, так больно задело пожилого человека, как удар бича. Он отпрянул назад, закрывая лицо покрывалом. Его спина вздрагивала. Мириам была уверена, что он плачет.

Она никогда не могла спокойно воспринимать обиды, наносимые тем, кто слабее. Она подошла к старику, который по–прежнему стоял, сгорбившись и прикрыв покрывалом лицо. Мириам испытала странное чувство — будто этот человек несет на своих плечах какую‑то скорбную тяжесть, и если она обратится к нему, то будет вынуждена взять на себя часть этого бремени. Но все‑таки она спросила:

— Может, тебе что‑нибудь нужно, отец?

Он открыл лицо и устремил на нее взгляд своих светлых глаз, наполовину прикрытых тонкими веками.

— Я хотел идти с вашим караваном, — произнес он. Голос его слегка дрожал. — Я просил этого человека… Я возвращаюсь в святой город. Дорога пустынная и дальняя, а я один…

— Он не позволил тебе присоединиться к нам?

— Нет. Да еще и посмеялся надо мною. Сказал, что такие старики, как я, должны сидеть дома, а не шататься по дорогам.

— Как он мог такое сказать?! — воскликнула Мириам.

— Он молодой и сильный — ему неведомо, что такое старость. Наверное, ему кажется, что она к нему никогда не придет… А я должен идти.

— Я пойду и попрошу его.

— Он наверняка откажет и тебе.

— Но я все же попробую.

Мириам подошла к купцу, сидевшему на верблюде.

— Тот человек, — сказала она, указывая на старика, — просит, чтобы ты позволил ему идти с караваном.

Купец пожал плечами.

— Я ему уже сказал: не беру с собой старую падаль. Ну, возьму я его, а он тут же, едва выйдет за ворота, устанет. И что мне с ним делать? Оставить на дороге, чтобы его съели шакалы? Перестань о нем думать и собирайся — уже отправляемся.

— Я не могу его оставить.

— Хочешь остаться с ним?

— Я остаюсь.

— Ты с ума сошла?! Идем! Я обещал Клеопе, что доставлю тебя целой и невредимой до Иерусалима.

— Ты уже доставил меня сюда. Я тебе очень благодарна…

— Но это глупо. Ты одинокая девушка. До Иерусалима еще целый день пути.

— Позволь мне поступать, как я считаю правильным.

Купец что‑то сердито проворчал. Он, казалось, о чем‑то размышлял. Затем прицокнул верблюду и выехал вперед, возглавив готовый к отправлению караван. Он дал знак рукой, и верблюды тронулись. За ними пошла группа пеших. Еще миг — и они исчезли за воротами.

Мириам медленно направилась в сторону пожилого человека. Она приглушила в сердце печаль, которую вызвал отъезд каравана. «Они уже сегодня будут в Иерусалиме, — думала она. — Если бы я пошла с ними, то уже завтра утром могла бы увидеть Елизавету…» Ее нетерпение было огромным. И все же желание позаботиться о старом человеке оказалось сильнее.

— Это снова ты? — спросил старик, заметив ее. — Я думал, что ты идешь с их караваном и пошла с ними.

— Ты сказал, что ты одинок.

— Да, я одинок и пойду один.

— Тогда я пойду с тобой.

— Нет, нет! — возразил старик. — Ты хорошая девушка, но ты не можешь идти со мной: я слаб и стар, я буду медленно брести.

— Мы будем идти медленно и часто отдыхать.

— Нет, — не соглашался он. — На меня никто не нападет, потому что ничего с этого не будет иметь. Но если нападут на тебя, то я не смогу тебя защитить.

— Всевышний убережет нас от неприятных приключений.

— Ты смелая и благочестивая. Однако я не могу воспользоваться твоей добротой. Найди другой караван и присоединись к нему.

— Я пойду с тобой, отец.

— Ты настойчивая…

— Прошу тебя…

Старик больше ничего не сказал, только повернулся и направился в сторону ворот. Мириам шла рядом с ним. Они вышли из города на дорогу и какое‑то время шли вдоль колоннады лохматых пальмовых пней, пока не оказались среди красных голых скал под палящими лучами солнца.

Шаги пожилого человека становились все более медленными. Мириам слышала его тяжелое, сопящее дыхание. Дорога вела среди скал, исчезая за поворотом, чтобы потом, когда путники его достигнут, открыть новый изгиб. Каждый раз, когда они приближались к повороту, старик немного ускорял шаг. Со стороны можно было подумать, что он надеется на скорое приближение к цели, но, как только поворот оставался позади, он сразу ослабевал. Мириам была вынуждена поддерживать его.

К полудню старик был настолько утомлен, что они остановились. Мириам расстелила для него покрывало в тени скалы и помогла сесть. У нее была вода в кожаном бурдюке. Она подала ее старику. Тот пил долго, медленными глотками. Потом спросил:

— Кто ты?

Она улыбнулась.

— Обыкновенная девушка, каких много.

— Ты идешь в святой город?

— Еще дальше: в деревню в горах, где живут мои родственники.

— А где твои родители?

— Они умерли. Я живу с сестрой в Назарете.

— Тебя хорошо воспитали. Таких, как ты, не много. Молодые люди, как правило, не заботятся о стариках. Они заняты только собой и по отношению к старикам бывают черствыми.

— Может быть, родители не всегда понимают своих детей.

Он решительно покачал головой.

— Пока у родителей есть силы, дети пользуются их трудами, но когда приходит немощность, они отворачиваются от них.

Мириам в задумчивости поглаживала край своего покрывала.

— У тебя, отец, есть дети?

— Есть, — бросил он коротко и сильно сжал губы. Он смотрел перед собой в расселину скалы, полную камней, похожих своей формой на буханки хлеба.

— И, наверное, ты их очень любишь, — заключила она. — Наверняка ты не хотел бы, чтобы их коснулось несчастье.

— Конечно, — согласился старик.

— Ты молишься о них?

— Молюсь.

— Ты настоящий отец: ты не умеешь хранить обиды и всегда готов простить.

— Дети не нуждаются в прощении, — сказал он скорбно, — если не видят за собой вины. Может, это как раз мой грех, что я не умею быть суровым?

— Но даже Всевышний не хочет быть суровым. Он всегда готов простить и не любит наказывать… Он не хочет, чтобы Его боялись…

Мириам ощутила на себе внимательный взгляд старика. Его светлые глаза долго смотрели на нее из‑под нависших бровей. Под этим взглядом она невольно опустила голову.

— Откуда к тебе приходят такие мысли? — спросил старик. — Наверняка, этому тебя никто не учил: учители и священники говорят по–другому.

— Это правда, — призналась Мириам, — и все‑таки… разве не потому Он дал родителям такую любовь к детям, чтобы показать, как Он Сам любит?

Старик немного помолчал.

— Ты смело это сказала, — произнес он наконец, — словно ты не просто девушка… Мои дочери так думать не умеют, — вздохнул он.

— Может быть, они не умеют этого сказать, — тихо спросила Мириам?

— Ты защищаешь их, — в задумчивости он кивал головой, — хотя сама совсем другая. Дети… — старик снова вздохнул. — Когда они маленькие, мы заботимся о них, хотим им передать то, что считаем самым важным. Но они пренебрегают нашим даром и навлекают на себя наказание…

— А тебе, отец, хотелось бы их оградить от него?

Он снова кивнул головой.

— Все именно так, как ты сказала.

Какое‑то время он молчал. Потом, рисуя что‑то палкой в розовой пыли, покрывавшей дорогу, произнес:

— Я молился, чтобы Всевышний забрал у меня жизнь. Я боялся, что может наступить такое мгновение в моей жизни, когда я возропщу… Я не хочу быть их обвинителем. Но Он мне ответил…

Старик вновь замолчал. Мириам чувствовала, что дело, о котором он хочет рассказать, является для него чем‑то неизмеримо важным — чем‑то настолько значимым, что об этом, наверное, нелегко говорить.

— Тот человек, который не захотел меня взять с собой, был неправ. Хоть я и старый, но не умер бы в дороге: ведь Он сказал, что я должен жить и буду жить до тех пор, пока не увижу…

Старик не объяснил, кто это сказал и что он должен был увидеть, но ей показалось, что она отгадала. Мириам молчала. Могла ли она сказать ему, что час исполнения уже близок. Ей так же трудно было говорить о милости, которой она удостоилась. Впрочем, она никогда не умела говорить о себе.

— Тогда, — закончил старик, — я смогу спокойно умереть.

Они не стали поддерживать дальнейший разговор. Было самое время двигаться дальше. Шли они медленно, шаг за шагом. Жара сгустилась. Старик шагал все медленнее, тяжело опираясь на плечо Мириам. Дорога после каждого уступа, казалось, становилась длиннее. Она была совершенно пустынна, им никто не встретился.

Они отдохнули еще раз. Во время отдыха не разговаривали. Старик, казалось, спал. Мириам ощущала какое‑то давление в голове. Она была очень утомлена. Мысли переплетались, кровь стучала в висках. Когда нужно было снова продолжить путь, она сама едва поднялась.

12

Наконец‑то вечер опустился на красные скалы, которые сначала запылали пурпуром, словно налились кровью, а затем сразу стали сереть. Тени ложились на дорогу, словно разостланные под ногами покрывала. Подул ветер, и теперь было легче идти, но оба путника были слишком утомлены. Мириам поняла, что в этот день им не дойти до Иерусалима. Снова вернулось сожаление, что уплывает еще один день, а может, пройдет и больше, прежде чем она увидит Елизавету. Вместе с этим сожалением ее охватила неожиданная тревога. Воображение стало рисовать ей тревожные образы того, что может их встретить, когда они останутся на ночь одни в безлюдном месте. Обычно ей удавалось совладать с воображением, но на этот раз, видимо, из‑за усталости, она не могла с ним справиться. Это были не только образы. Казалось даже, что некий голос шептал ей: «Поскольку ты стала избранной, ты должна следить за собой. Ты пренебрегла этим. Играешь в опекуншу пожилого человека, которого бросили собственные дети. А может, они были правы? Ты знаешь только то, что он сам тебе говорил. Ты пренебрегла величайшим даром и легкомысленно подвергла себя опасности. Он может отказать тебе в Своей милости. Ему даже не надо ничего делать. Просто не произойдет того, что, как ты веришь, произошло…»

Она не пыталась спорить с этим голосом. Старалась просто заглушить его. Она говорила себе: «Этому человеку необходимо было помочь». Своего отца она даже не помнила. Всю жизнь она тосковала по так и не ставшему знакомым человеку, который носил ее на руках. Мириам испытывала нежность к пожилым людям. Ее отец, как она знала, был пожилым человеком, он тоже испытывал отеческие чувства, как и этот старик, о котором она позаботилась. Одиночество пожилых людей отзывалось болью в сердце Мириам. Она понимала, что ни одного из них нельзя оставить в отчаянии. Невозможно, чтобы Всевышний сердился на нее из‑за того, что она стала помогать старику. В противном случае Он не был бы тем, Кем является.

Она произнесла это про себя с дерзкой убежденностью. Вокруг неожиданно сгустились сумерки — словно упал темный занавес. Но именно окружавший их мрак позволил Мириам увидеть вдали поблескивающие огоньки. Там на холме, прямо перед ними, было селение.

— Еще немного, отец, — сказала она. — Смотри, там видны огоньки. Там люди. Еще чуть–чуть — и мы найдем помощь и убежище.

Старик был очень изнурен. Он еще брел, но спотыкался на каждом шагу. Поначалу она его вела, а затем уже должна была почти тащить на себе. Мириам выбивалась из сил. Через каждые несколько шагов она была вынуждена останавливаться. Оба тяжело дышали.

— Оставь меня, — говорил старик.

— Нет, нет…

— Оставь…

— Нет. Ты сказал, что Он тебе обещал… Раз тебе еще надо жить, ты должен дойти.

Была уже ночь, когда они добрались до селения. Двери некоторых домов были уже закрыты, и люди там спали. Но перед одним из них горел костер, возле которого сидела семья. Все встали при виде смертельно истощенного старца, которого почти несла молодая девушка. Мужчины подхватили старика под руки и посадили его у стены, но он безжизненно падал. Тогда они на руках отнесли его в дом.

Мириам села на землю. Только теперь она поняла, как сильно устала. Все тело болело. Несмотря на холодный ветер, со лба струйками катился пот.

Какая‑то женщина подошла к ней и обняла ее. Видимо, это была жена хозяина. У нее было печальное лицо.

— Ты устала, девушка. Издалека ты ведешь его? — спросила она.

— Из Иерихона.

— О, Адонай*! Из Иерихона! Вы слышали? — женщина обращалась к людям, сидевшим возле костра. — Она ведет его из самого Иерихона! Он еле дышит, а она едва живая! Бедняжка! Почему вы пустились в такой дальний путь?

— Он хотел. Он не мог идти один.

— Это твой отец или дядя?

— Нет, я не знаю его. Я его встретила в Иерихоне.

— И вела его всю дорогу? Разве некому было с ним пойти?

— Я знаю, кто это, — сказал один из мужчин, внесших старика в дом, а теперь снова вернувшихся к костру. — Его зовут Симеон. Он живет в Бецате**. Когда‑то был богатым купцом. Затем у него умерла жена, дети его покинули, и он остался один. Он очень благочестивый человек, много доброго делал людям, помогал бедным.

— А как он оказался в Иерихоне?

— Может быть, ходил навестить дочь, которая там живет.

— Она должна была его проводить или отвезти.

— Идем, девушка, — сказала женщина. — Ты такая молодая — еще совсем ребенок. Я приготовлю тебе поесть, а потом ты должна отдохнуть.

Мириам без сопротивления пошла за ней в глубь дома. Теперь, после небольшого отдыха у костра, она почувствовала, что все ее тело ноет, как будто ее били. Каждое движение доставляло боль. В темном углу избы, слабо озаренном пламенем стоящего на столе светильника, плакал ребенок.

— Почему он так плачет? — спросила Мириам.

Голос женщины отозвался из темноты:

— Лучше не спрашивай…

Мириам услышала, как мать ребенка всхлипывает от плача. Мириам приблизилась к постели, на которой лежал ребенок, и склонилась над ним:

— Не надо прикасаться к нему…

Мириам сразу поняла, почему женщина так сказала. На розовом личике ребенка были отчетливо видны белые пятна.

Мириам почувствовала, как по ней пробежала дрожь.

— Идем, — сказала женщина.

Суетясь, она не переставала вздыхать и всхлипывать, затем положила на стол ячменную лепешку и поставила чашку молока.

— Поешь, — женщина жестом пригласила ее к столу.

Однако Мириам была слишком утомлена, чтобы есть. Она только жадно пила. Женщина села рядом с ней у стола. Теперь при свете Мириам увидела ее опухшие от слез глаза и выражение боли на дрожащих губах.

— Сама не знаю, откуда пришла эта болезнь, — сказала вдруг женщина. — Что мы сделали такого плохого, что Всевышний нас так покарал? — некоторое время Мириам слышала лишь ее частое дыхание. — К нам приходил священник, осмотрел его. Он сказал, что я должна отдать ребенка, что он не может оставаться в деревне… А это мой первенец, — заплакала женщина. — Мой Лазарь…

Она плакала. Мириам молчала. Боль женщины становилась ее болью. Мириам хотелось сделать все возможное, чтобы утешить ее. Однако вскоре рыдания стихли. Женщина спросила:

— Ты не будешь есть?

— Не могу. Я выпила молока.

— Тогда идем, ты ляжешь спать.

Она указала Мириам угол, где постелила для нее одеяло. Произнеся короткую молитву, Мириам вытянулась на постели. Однако, несмотря на смертельную усталость, она поняла, что не сможет заснуть. Ребенок временами утихал, но затем просыпался и снова плакал. Его мать не спала — об этом говорило ее неровное дыхание. Иногда она вставала и подходила к постели ребенка, затем вновь ложилась.

Разбитое тело Мириам отдыхало. Опять к ней вернулся вопрос: произошло ли то, что, как сказал небесный гость, должно было произойти? В ней не было ни малейшего сомнения в самой возможности чудесного происшествия. Не было даже колебания. Она была уверена, что для Него нет ничего невозможного. Даже чувство собственной недостойности в ней угасло. Мириам не переставала считать себя обыкновенной девушкой, но была убеждена, что если Всевышний захотел ее выбрать — со всей ее обыкновенностью, — то сделал это именно для того, чтобы показать, как сильно Он любит человека.

Теперь она поняла, что тот, кто являлся ей в образе цветка и огня, подготавливал ее. Он учил, как, не оставляя смирения, возноситься над ним в благодарности и детской радости перед красотой того, чему надлежало исполниться. И этот миг не прогремел, подобно грому. Мириам шла к нему, будучи мягко направляема. И если вопрос, случилось ли то, что должно было случиться, еще возвращался к ней, то это происходило потому, что в ней оставалась врожденная трезвость мышления. Мириам не сомневалась в чуде, однако знала, что существуют иллюзии и обольщения. Она доверяла Богу, но она не доверяла себе.

Посланник, должно быть, это понимал. В его смиренных словах — настолько смиренных, словно он и не был посланником Небес, — она услышала, как ей показалось, обещание подтверждающего знака. И когда два дня спустя пришло известие от Елизаветы, Мириам испытала потрясение. Вот этот знак! — думала она. — Ибо для чего другого он говорил бы ей о будущем сыне Елизаветы? Впрочем, он мог и не убеждать ее во всемогуществе Всевышнего.

Именно поэтому она хотела как можно быстрее добраться до тетки. Поэтому и отправилась в дорогу, невзирая на опасности и тяготы. Поэтому желала идти одна…

Если бы она ушла вместе с караваном, то уже утром увидела бы женщину, воспитавшую ее. Узнала бы, как она приняла дарованную ей милость. Человек, привезший новость, говорил, что Елизавета укрылась дома и ни с кем не встречается. Мириам надеялась, что тетка научит ее, как поступать тогда, когда Божественность таится в обыкновенности. Она объяснит, о чем стоит говорить, а что надо сохранить в молчании, как вести себя, чтобы не ранить любящего человека… Мириам сгорала от нетерпения, желая поскорее увидеться с Елизаветой.

Несмотря на это она не жалела о своем поступке. Симеону надо было помочь — не только потому, что он был обиженным отцом: Всевышний дал ему в качестве утешения обещание, и это обещание носила она.

А ведь Он уже есть… Он стал ее ребенком! Он будет одновременно и маленьким существом, требующим заботы, и еще Кем‑то необыкновенным. Эти два факта, казалось, было невозможно совместить, но она не беспокоилась об этом; просто ждала того, что будет. Она не хотела ничего требовать, ни о чем просить. Человек, получивший столько, сколько она, думала Мириам, должен все оставить на волю Дающего.

Больной ребенок в углу заплакал сильнее и еще более жалобно. Мать не пошевелилась. Усталость, должно быть, в конце концов заставила ее уснуть. Она дышала тяжело, но ровно.

Мириам села на постели. Мысль пришла к ней, словно приказ. Она встала и тихо, на цыпочках, приблизилась к плачущему ребенку.

Ей показалось, что тот же голос, который говорил ей в дороге, сейчас шептал: «Не подходи! Не дотрагивайся! Ты избранная, ты должна следить за собою!» На этот раз Мириам заглушила этот голос сразу же. Она протянула руку и положила ее на разгоряченный лоб ребенка. Произнесла про себя: «Раз Ты уже есть, сделай так, чтобы моя ладонь стала хоть на мгновение Твоею… Пусть она принесет немного облегчения…»

От ее прикосновения дитя перестало плакать. Ее пальцы ласково гладили щечки больного ребенка. Прикасаясь, она ощущала островки омертвевшей кожи, вытирала ему слезы. Она хотела только одного: чтобы он успокоился и уснул. И действительно, всхлипывания становились все реже, пока, наконец, не утихли. Дыхание стало спокойным: ребенок заснул. Его мать не проснулась, и Мириам тихо вернулась на свою постель.

13

Рассвет только начинался, когда Мириам вышла из дома. Перед ней тянулись иудейские горы, в утренней дымке похожие на море с застывшими розово–фиолетовыми волнами. Мириам глубоко вдыхала холодный сухой воздух. Галилея и Назарет были более красивыми, более разноцветными, но эта скалистая, голая земля была ее отчизной — здесь она выросла. Она любила эти горы, и в то же время они будили в ней непонятный страх.

Мириам услышала за спиной шаги. Это была жена хозяина, которая тоже вышла из дома. Она распрямила плечи и потянулась. Теперь Мириам увидела, что женщина совсем молодая. Ее тело не было увядшим, и лишь заботы уже наложили свою печать на ее лицо. Молодость женщины должна была протестовать против несчастья. А сейчас, на фоне гор и зари, в ней все, казалось, устремилось навстречу жизни. На мгновение ее лицо озарила радость, но она тут же погасла, уступив место печали и горестному ожиданию.

— Лазарь этой ночью плакал меньше, чем обычно, — сказала она, — поэтому ты, наверное, смогла отдохнуть. Я тоже спала крепко, так, как давно уже не спала. Впрочем, я не должна была так спать…

— Ты должна была спать, чтобы набраться сил.

Женщина сделала безразличное движение рукой, с трудом сглотнула слюну. Сердце искало надежду, но память уже извлекала наружу боль, как день извлекает из тьмы погруженные в нее формы.

— Для чего мне нужны силы? Завтра придет священник. Он приведет с собой людей, которые заберут у меня ребенка… А как мы могли бы быть счастливы! — вырвалось у женщины.

— Попробуй еще одно лекарство. Я знаю, что если омертвевшую кожу обкладывать ломтиками лука, иногда приходит выздоровление.

— Мы столько лекарств перепробовали! — вздохнула она.

— Попробуй еще одно. И помолись Всевышнему.

— Мы столько жертв принесли…

— Помолись еще раз.

Они стояли друг перед другом, и вокруг были горы, с которых солнце стирало мглу.

— Что ты будешь делать? — спросила женщина. — Пойдешь дальше одна или будешь ждать Симеона?

— Не знаю, если он сможет идти…

— Ни сегодня, ни завтра он не пойдет. Он очень утомлен и спит. Не жди его. Наверняка у тебя есть свои дела. Мы позаботимся о нем, а потом мужчины отведут его в город.

— Если так, тогда я, наверное, пойду…

— Иди. Наверняка ты спешишь к кому‑нибудь близкому.

— Да, ты угадала. Я хотела бы прийти туда, куда иду, как можно быстрее…

— Можешь спокойно идти. Ты совершила добрый поступок, и Всевышний тебя вознаградит…

Мириам легко покачала головой. Было желание сказать: «Он дал мне так много, что уже нельзя больше…» Но она не смогла бы сказать этого никому, а тем более этой женщине, которую боль подстерегала за каждым мгновением забытья.

— Как называется ваша деревня? — еще спросила Мириам.

— Вифания. Если когда‑нибудь будешь проходить этой стороной, не забудь нас навестить.

— Не забуду. Да будет мир с тобой!

— И с тобой, милая девушка!

Мириам вошла в город через ворота у подножия угловой части храма. Обрывистая скала переходила в каменную кладку и образовывала высокую вертикальную стену. Даже голова могла закружиться, если смотреть вверх.

Прежде чем миновать ворота, Мириам шла по ущелью Кедрона. Дорога вела по склону горы, поросшей оливковыми деревьями. Каменистая тропинка петляла среди толстых, словно раздувшихся, пней. Все время, пока она спускалась, перед ней был сверкающий на солнце фронтон храма. Его стены поднимались поверх нависшего над пропастью портика. Там, в храме, очевидно, уже закончили утренние обряды, и теперь со строительных лесов, окружавших стены, доносился, повторяемый эхом, стук молотков и топоров. Строительство все никак не заканчивалось. Говорили, что Ирод наслаждался мыслью о том, что создает нечто необыкновенное. Он был горд этим храмом и не жалел на его строительство денег. Со всей страны он стягивал работников и велел им хорошо платить. Покрытые листовым серебром и золотом ворота прямо сверкали на солнце. Его блеск искрился и в золотых шипах, которые предохраняли крышу от птиц.

В какой‑то момент Мириам остановилась на тропинке, потому что заметила то, чего не было раньше, когда она еще не переехала в Назарет и часто видела храм. На фронтоне над бронзовыми воротами Никанора, там, где раньше свешивалась отлитая из золота кисть винограда, теперь расправила свои крылья золотая птица. Она уже слышала об этом от паломников, возвращавшихся из Иерусалима и рассказывавших с возмущением о святотатстве, совершенном царем, по приказу которого на стене храма поместили римского орла. Святыня была осквернена этим орлом.

Мириам посмотрела на птицу и невольно опустила голову. Воспитанная в доме священника, она знала, что Закон запрещает изображение живых существ. «Если этого требует Закон, — думала Мириам, — то, видимо, этого хочет Всевышний. Если кто‑то противится Его воле, это вызывает гнев. Он не желает, чтобы Его путали с сотворенными Им существами. В таком случае, кем будет Тот, Кто был чудесным образом зачат? Родится ли он обыкновенно, как человек? Будет ли Он обычным ребенком, живущим среди детей и среди животных, или же существом таинственным, отдаленным от всего, что живет на свете? Кем Он будет? Раз Он должен быть моим сыном, то, пожалуй, Он будет человеком».

Мириам быстро побежала вниз по склону, чтобы избавиться от этих мыслей, она не хотела их. Она во всем желала подчиняться воле Всевышнего. По дну ущелья сочился почти полностью пересохший ручей. Его можно было переступить в любом месте, не замочив ноги. Со дна ущелья храма не было видно.

Затем она миновала ворота. Проходя через Верхний Город, она шла под зубчатыми стенами дворца Ирода, над которыми возвышались башни, носящие имена Фазаила, убитого брата царя, и Мариамны — убитой жены Ирода. Мириам ни на миг не задержалась в городских стенах. Она прошла сквозь Иерусалим и вышла через ворота возле Змеиного пруда.

Перед ней снова открывались горы. Те, которые она видела сейчас, ей были знакомы хорошо, — столько раз в жизни она на них смотрела! С каждым шагом она шла быстрее. Взошла на гребень скалы, по вершине которой пролегала дорога в Хеврон, затем сразу свернула в зеленый овраг.

Ее сердце сильно забилось. Ноги сами ускоряли ход. Здесь она узнавала каждое деревце. День уже стал клониться к вечеру, но пора была еще достаточно ранней и солнце сохраняло свой жар. Длинные тени ложились под ноги спешащей девушке. Она уже почти бежала. Временами ей не хватало дыхания. Наконец среди зелени замаячил своей белизной дом, бывший многие годы ее домом.

Мириам подбежала к калитке и толкнула ее так сильно, что даже ударила ею о стену. Тропинка вела между грядками. Неожиданно до нее донесся голос, который позвал ее по имени: «Мириам!» Она узнала, кто ее зовет, и побежала в ту сторону. Она увидела Елизавету. Старая женщина тоже спешила, хотя ей это было нелегко. Она тоже с нетерпением ожидала мгновения встречи.

Они уже шли навстречу друг к другу, широко раскинув руки. Мириам уже хотела броситься на шею своей тетке, как вдруг пожилая женщина остановилась. Она неловко наклонилась, почти присела в смиренном поклоне. Мириам остановилась в растерянности. Ей показалось, что Елизавета не узнала ее, что она приняла ее за кого‑то совсем другого.

— Елизавета, — обратилась к ней Мириам, — это ведь я.

— Мне выпало огромное счастье, что мать моего Господа пришла в мой дом, — сказала женщина, низко поклонившись.

Ее руки хотели обнять ноги Мириам, но Мириам подняла Елизавету и прижала ее к груди.

— Что ты такое говоришь? — спросила она дрожавшим от волнения голосом.

— Ты счастливейшая из женщин, ибо ты поверила…

У Мириам перехватило дыхание. Да, это было отчетливое и ошеломляющее подтверждение — она не поддалась иллюзиям и ей не приснилось то, что произошло. Она прижала руки к груди, которую переполняла радость. Он есть — есть на самом деле! Исполнилось то, чего ждали веками. И это ей, ей дано такое счастье!

— Так значит, ты все знаешь? — спросила Мириам горячим шепотом.

— Знаю, — ответила Елизавета. — Если я и сомневалась, то теперь получила подтверждение. Ибо когда я шла тебя приветствовать, ребенок взыграл во мне… Первый раз! Он дал знак, что живет, что его жизнь — не иллюзия… О, теперь я не боюсь ничего! Он родится и будет тем, кем ему суждено быть. Мой Иоанн! Он пойдет перед Ним… О Мириам! Произошли события невероятные и чудесные…

Слова Елизаветы еще сильнее воспламеняли радость Мириам, похожую на огонь, охвативший сухой куст и поглощающий его среди треска и сыплющихся искр. Она не могла скрыть в себе этой радости. Она не привыкла много говорить, но теперь у нее было желание кричать, объявить о своем счастье всему миру. Она закрыла глаза и стояла с прижатыми к груди руками. Но нет, она не могла оставить в себе то, что поднималось в ее сердце. Ей необходимо было говорить, петь:

— Славься, мой Господь и Спаситель! Как я могу выразить свою радость от того, что Ты заметил Свою рабу, несмотря на ее малость? Ты сделал так, что все люди, все народы всегда и везде буду называть меня Благословенной Тобою. Какой Ты добрый, Господь, какой милосердный! И Ты всегда был таким, от сотворения мира. Ты снисходил к смиренным и увещевал гордых, помогал бедным, а богатым показывал иллюзорный блеск богатства. Ты таким был, и сейчас Ты такой… И что бы Ты ни обещал — все исполняешь…

День угасал, опаляя пурпуром верхушки деревьев. Но для двух женщин, прижавшихся друг к другу, восходил день счастья сбывшихся надежд.

14

Была уже середина месяца кислев*. Холодный сухой ветер сметал последние следы осенних дождей. Мириам не возвращалась. По прибытии к тетке она прислала Клеопе известие, что счастливо добралась до места и ей нужно остаться при Елизавете, ожидающей ребенка. Таким образом, невероятное известие подтвердилось: жена Захарии действительно была беременна. Однако после этого наступила тишина. Проходили месяцы, но ни Мириам не возвращалась, ни известий от нее не приходило.

Иосиф по–прежнему много работал, и работа сокращала лениво тянущееся для него время ожидания. Заказы поступали один за другим. Росла его слава искусного ремесленника, который все может сделать.

Однажды перед мастерской Иосифа появился человек в богатой одежде, с цепочкой на шее и в сандалиях из пурпурной кожи. Он приехал на осле в сопровождении двух слуг, один из которых держал над его головой зеленый зонт. Иосиф ощутил беспокойство, потому что узнал в прибывшем царского чиновника. Но как только тот заговорил, опасения Иосифа развеялись. Оказалось, что даже до дворца в Себасте дошла слава о талантливом ремесленнике. Этого чиновника послали убедиться, действительно ли плотник из Назарета может выполнить необычный заказ — сидение для паланкина, в котором носят царя.

— То, что я скажу, — говорил развалившийся на лавке чиновник стоявшему перед ним Иосифу, — ты должен сохранить в тайне. Помни, — он погрозил Иосифу пальцем, — нельзя этого никому повторять. Если начнешь распространяться на эту тему, то тебе будет плохо. Но я надеюсь, что ты мудрый человек, поэтому слушай: царя мучают болезни. Во время ходьбы его схватывает боль, так что его надо носить. Но чтобы боль прошла, ему надо удобно сидеть. Тебе придется применить все твое умение. Если сделаешь вещь хорошо, будешь щедро вознагражден, и у тебя будет слава, что ты работал для царя. Может, и другие заказы получишь. Однако напоминаю тебе еще раз: ни слова о болезни царя! Ни матери, ни жене, ни детям! Никому! Если мне донесут, что ты распускаешь язык, то я приду с солдатами, и они тобой займутся. Помни! — он еще раз предостерегающе поднял палец вверх.

Иосиф кивнул. Таинственный тон чиновника немного удивил его, ведь о болезни царя говорили все в округе.

Чиновник бросил ему золотую монету в качестве задатка и, усевшись с помощью слуги на осла, уехал. Иосиф сразу же взялся за работу. Заказ нужно было выполнить очень быстро. Чиновник пообещал приехать через три дня уже за готовой работой. И действительно, на четвертый день он появился, с грозным выражением лица, убежденный, что работа не выполнена к установленному сроку. Однако готовое сидение уже ожидало его. Разглядывая работу, он не мог скрыть своего удовлетворения. Чиновник спросил, сколько Иосиф хочет за свою работу, а когда услышал цену, на его худом, крысином лице сначала появилось выражение недоверия, а потом он разразился громким смехом. Его настроение сразу же улучшилось, и он похлопал Иосифа по спине. Затем позвал слуг. Одному из них он приказал старательно завернуть сидение и погрузить его на приведенного вьючного осла, а другому велел принести бурдюк с вином.

— Садись! — он указал Иосифу место возле себя на лавке. — Я вижу, что ты и умелый, и здравомыслящий. Ты мне понравился. Выпью с тобой за хорошо выполненный заказ. Такого вина ты в жизни не пил. Настоящее вино с царского стола!

Слуга налил вино в кубки. Иосиф принес кувшин с водой к вину, но чиновник отодвинул его презрительным движением.

— С ума сошел? Воду к такому вину! Хоть ты и простолюдин, а все равно ты мне нравишься. Как тебя зовут?

— Иосиф, сын Иакова.

— Я буду помнить о тебе, Иосиф. Говорят, что в Назарете живут одни только воры и обманщики, но ты, как я вижу, порядочный человек. Я сделаю тебе услугу и расскажу о тебе на царском дворе. У тебя не будет недостатка в заказах. Тогда не забудь, кому ты этим обязан. Меня зовут Костобар, и я — один из слуг великого Боаргаса, который охраняет безопасность царя.

Иосиф ни о чем не спрашивал у своего гостя, но Костобар, хорошее настроение которого еще больше поднялось под воздействием вина, разговорился и стал рассказывать о том, что происходит при царском дворе.

— Хуже всего у нас, мой дорогой, это бабское кудахтанье, — говорил он. — Баб уйма, все болтают и ссорятся между собой. Саломея и ее дочери не в ладах с Роксаной, ее матерью и сестрой. А вслед за ними все придворные дамы готовы выцарапать друг другу глаза. Они поссорили царя с братом. А царь вспыльчивый, легко поддается гневу. Может быть, именно поэтому его часто беспокоят боли… Помни, не болтай об этом никому. Боли у него бывают такие, что он кричит, как сумасшедший. На женщин теперь все меньше заглядывается. Думаю, что он еще хотел бы жену брата, но она ему отказывает. Хитрая женщина, у нее свои планы… Смотри, не проболтайся, она встречается с предводителями фарисеев и говорит с ними. Они сулят ей разные вещи, словно умеют творить чудеса. Мой господин просил Роксану выхлопотать у них помощь для него, чтобы он мог иметь связь с женщинами. Он хочет иметь сына. Не знаю, сумеют ли сотворить такое чудо эти ваши фарисеи. Как ты думаешь?

— Я не думаю…

— Однако они обещают. Ты ничего не знаешь, ты простой амхаарец, хотя и умеешь делать красивые вещи. Только не вздумай болтать, помни это! Царь перестал желать женщин, предпочитает мальчиков…

— Это отвратительно!

Костобар разразился смехом:

— Видишь, какой ты простак. Таковы царские обычаи… И мальчики в цене. У царя есть один особенно красивый и неглупый мальчик. Мы с ним в хороших отношениях; я приношу ему разные подарки. Это, конечно, стоит денег, но в будущем расходы окупятся. Впрочем, когда одной рукой даешь, в другую нередко что‑то перепадает.

Чиновник стал рассказывать все более и более отвратительные вещи. Иосиф старался не слушать его слов. Об омерзительных нравах, царящих при царском дворе, люди рассказывали много и охотно, возмущаясь, но и питая пристрастие к этим историям. Иосиф не выносил подобных разговоров, потому что они засоряли воображение. Услышанные рассказы даже вопреки воле оставались в памяти. Возникали вновь затем в мгновения слабости.

А ведь такие мгновения приходили, и он знал, что будут приходить. Отвечая на просьбу Мириам, Иосиф не питал иллюзий: даже самая большая любовь не отменит необходимости быть бдительным. Жертва, которую он принес, не совершается один только раз, ее надо приносить постоянно.

Костобар все болтал и болтал. Он непрерывно пил вино и был уже сильно пьян.

— Ты должен обо всем этом молчать, понял? — повторял он. — Я говорю тебе это, потому что ты мне понравился. Но это только тебе. Если ты начнешь болтать — конец. Тогда я буду вынужден сказать своему господину, а он… Понимаешь? Ты амхаарец, но ты мне нравишься. Ты делаешь красивые вещи. Не суй нос в дела высокопоставленных людей. Говорю тебе…

В конце концов язык чиновника окончательно заплелся. Слуги усадили его на осла и осторожно, поддерживая с обеих сторон, повезли вниз.

Прошло еще несколько шабатов*.

Однажды, когда Иосиф был занят какой‑то требующей большой срочности работой, он услышал за спиной знакомый голос. Удивленный, он отложил в сторону скобель, которым выравнивал бревно, и обернулся. Перед собой он увидел Савея — младшего из своих братьев.

Лицо брата было неаккуратно заросшим, грязные, спадающие на лоб волосы были давно не стрижены. Одет он был в старую, потертую мешковину. Он не подходил к Иосифу, только на расстоянии низко кланялся и издавал жалобные выкрики.

Иосиф сразу же понял, что произошло.

— Он умер, — рыдал Савей, — умер. Отошел в шеол**. Я пришел тебе об этом сказать.

Обычай предписывал броситься на землю, разорвать одежды и посыпать голову пеплом. Но Иосиф только низко наклонил голову. Он не умел причитать, как наемные плакальщицы. Иосиф любил отца, но уже тогда, когда прощался с ним в Вифлееме, был убежден, что больше не увидит его. Давно прошли времена, когда Иаков был полон сил и энергии. Тогда все в родном городе происходило в согласии с его волей. Он не был деспотом, но был человеком сильным, и многие люди искали у него совета и помощи. Потом все изменилось. Пришла немощность. Младшие братья не помнили отца таким, каким его помнил Иосиф. Жизнь рода шла в стороне от ложа старого патриарха. Лежа целыми днями в одиночестве, Иаков стал раздражительным и часто выходил из себя. Столько вещей его раздражало! Младшие сыновья не беспокоились об этом. Они приходили к отцу, говорили много и громко, рассказывали со смехом разные истории, не обращая внимания на то, нравятся они отцу или нет, а потом отправлялись заниматься своими делами. С Иосифом было иначе. Отец ему ничего не говорил, и между ними царило упорное, мучительное молчание. Иосиф был убежден, что у отца затаилась обида на него из‑за откладывания женитьбы. Однако по этому поводу Иосиф уже все сказал. Если же он начинал говорить о чем‑то другом, то вскоре прекращал, видя дремлющий взгляд Иакова. Иосиф не умел, подобно братьям, забавлять отца сплетнями.

Эти часы долгого молчания привели к тому, что у Иосифа появилось нечто вроде чувства вины перед отцом. Вернувшись от Захарии, он рассказал отцу, о чем говорил старый священник. О предложении Елизаветы Иосиф ничего не сказал: не хотел преждевременно связывать себя обещаниями. Они попрощались в молчании, только шею Иосифа сдавила петля сухих старческих рук. Спустя мгновение Иаков уже прижимал к своей груди сына и шептал: «Да хранит тебя Всевышний! Пусть Он безопасно проведет тебя обратно в землю отцов… Пусть…»

Иосиф не расслышал дальнейших благословений. Он уехал с чувством, что не сможет отплатить отцу за все, что от него получил. Здесь, в Назарете, Иосиф часто думал о нем, на расстоянии видел его лучше. Слишком поздно он стал сожалеть о каждом мгновении, проведенном в молчании у постели отца и так и не приблизившем их друг к другу. Иосиф неоднократно в молитвах просил прощения у Всевышнего за свою неумелость, надеясь, что за это Он отблагодарит Иакова Своей милостью. Возможно, думал Иосиф, мы потому не можем понять Всевышнего, что не умеем понять наших отцов…

Иосиф привлек к себе брата, и они горячо обнялись. Савей плакал — ему всегда легко было и смеяться, и плакать. У него уже были жена и ребенок. Он возделывал землю; ему нравились развлечения и разговоры с друзьями. Его очень любили.

Иосиф пригласил Савея в дом и окружил его сердечной заботой. Сообщив принесенное известие, Савей уже мог побриться, причесать и умастить волосы, избавиться от траура и переодеться в обычную одежду. За обедом младший брат рассказал Иосифу о том, как отец умирал. Иаков умер спокойно, простудившись во время первых морозов. Перед смертью он много говорил об Иосифе, расспрашивал о нем. Обрадовался, когда ему сказали, что Иосиф, наконец, нашел девушку, на которой хочет жениться. Старик мечтал о его потомстве и о возвращении на родную землю. Иаков напомнил сыновьям, что древняя земля Давида должна остаться собственностью Иосифа, независимо от того, когда он вернется в Вифлеем. Старик хотел, чтобы его старший сын построил себе дом именно на этой земле.

Иосиф слушал рассказ Савея с волнением. Все‑таки годы молчания не погасили чувств отца. Да и могли ли погасить? «Отец, — думал Иосиф, — это тот, кто не перестает ждать».

Закончив свой рассказ, Савей полез за пазуху и достал аккуратно завернутый в тонкую кожу предмет. Он развернул его, и Иосиф увидел перстень. Толстый, бесформенный кусок золота когда‑то, может быть, на что‑то и был похож, но теперь утратил все возможные очертания. Иосиф помнил этот перстень на худых пальцах отца. Согласно семейному преданию, он остался от Давида и всегда был собственностью старшего в роду.

— Отец велел отдать его тебе, — сказал Савей. — Потом ты должен будешь отдать его своему первенцу. Отец говорил: «Мне жаль, что я не смогу прижать к груди голову его сына, ведь у него обязательно будет сын».

Иосиф молча взял перстень. Он был маловат и с трудом налезал на палец. Он снял перстень и держал его в руке. «Отдать первенцу? — думал он. — Никогда этого не произойдет!»

Иосиф любил Мириам так сильно, что когда она ему сказала о своем необычном решении, он принял это без колебаний. В первое мгновение это был простой импульс любви. И только сейчас, когда Мириам была далеко, он стал задумываться о причинах, побудивших девушку дать такой необыкновенный обет. То, что Захария считал своим позором, она захотела взять на себя добровольно. Она рассматривала свое отречение как дар. Она, как всегда, была смелой — даже до дерзости — и этой смелостью приводила Иосифа в восторг. Как сильно он желал, чтобы все у них было общим!

Теперь, глядя на доставшийся ему перстень, Иосиф думал о том, что его решение следовать за Мириам будет не только отречением от собственного счастья, но и разочарованием для всего рода. Главная ветвь рода засохнет. Его успокаивало сознание того, что род был достаточно разветвленным и всегда среди его представителей мог найтись кто‑то, чьим сыном был бы Мессия… И все‑таки со стороны его решение могло выглядеть как разрыв пуповины, связывающей минувшее с настоящим. Может быть, даже лучше, что Иаков умер? Он, не сумевший понять сыновнего ожидания, разве смог бы принять жертву Мириам и согласие Иосифа на участие в этой жертве?

Затем Иосиф говорил с Савеем о том, что происходит в Вифлееме. Брат по порядку рассказывал о каждом члене семьи, перечислял недавно родившихся детей.

— Когда я собирался идти к тебе, — говорил Савей, — мы с братьями встретились и решили, что тебе не стоит возвращаться в Вифлеем. Времена по–прежнему неспокойные. Говорят, что Ирод замышляет какие‑то новые злодейства.

— Но меня не искали?

— Какие‑то чужие люди вертелись в поселке… Это могли быть и царские шпионы. Здесь, в Галилее, царит тишина. Пока ничего не изменится, оставайся здесь. И даже не думай двигаться отсюда. Мы тебе сообщим, когда у нас станет спокойно. У тебя, вероятно, неплохо идут дела?

— Не жалуюсь. У меня много работы.

— Когда ты возьмешь жену к себе?

— Мириам сейчас у своей тетки. Когда она возвратится и когда истечет предписанный законом год, тогда я возьму ее в свой дом.

— Мы все рады, что ты построил свой дом. Очень долго мы этого ждали. Имея дом, ты здесь легко укоренишься, а кто‑нибудь из нас всегда придет тебя навестить.

— Я буду рад каждому из вас.

— О земле не беспокойся: мы сохраним ее для тебя.

Иосиф молча кивнул. Небольшой клочок земли за городом, — на котором, как гласило древнее предание, пас своих овец Давид, когда Самуил пришел помазать его на царство, — мог спокойно ждать его возвращения. Пока был жив отец, Иосифа тянуло в Вифлеем. Теперь тишина была здесь, а он так любил тишину. И здесь расцвела его любовь. Он не хотел возвращаться.

15

Савей ушел домой, и дни вновь потянулись своим чередом. От Мириам все так же не было никаких известий.

Перед наступлением шабата Иосифа известили, что начальник синагоги доверил ему чтение мафтира*, выпадающее на этот день. Это было большой честью, потому что его все еще считали новичком среди жителей города.

Иосиф подготовился к выступлению со всей старательностью. Выходя в синагогу, уже одетый в талес, он с большим усердием произнес молитву, которую надлежало читать перед тем, как идти в молитвенное собрание: «Как прекрасны твои палаты, Иаков; как дивны места твоего проживания, Израиль…» Он еще раз задержался перед дверями синагоги, чтобы помолиться: «Возношу руку свою к Твоему Завету, о Предвечный; взываю к Тебе, и Ты меня услышишь».

Взволнованный, Иосиф ждал, когда хаззан вызовет его. Он вздрогнул, когда тот открыл сакральный шкафчик. Хаззан вынул оттуда свиток пророческих книг и снял вышитый чехол. Иосиф, услышав, что произнесли его имя, встал и подошел к пюпитру. Хаззан подал ему свиток, и все присутствующие встали.

Прежде чем начать читать, Иосиф взглянул поверх свернутого пергамента на лица собравшихся людей. Прямо перед ним стояли мужчины: ближе расположились богатые купцы, дальше — простые земледельцы. Он уже знал почти всех. В глубине зала был виден балкон, на котором находились женщины.

Неожиданно Иосиф испытал потрясение. Ему показалось, что среди лиц стоявших на балконе женщин он заметил лицо, которое непрестанно себе представлял. Возможно ли это? Но у него не было времени, чтобы присмотреться получше, — надо было начинать чтение. Но напрасно он пытался начать. Буквы скакали у него перед глазами. Хаззан поспешил ему на помощь. Он подал Иосифу деревянную указку. Водя ею по колонкам букв, он смог, наконец, сосредоточиться. Всей своей силой воли Иосиф преодолел волнение. Он сказал себе: «Это невозможно, мне показалось. Если бы она вернулась, я знал бы об этом».

Наконец, текст пророчества Исайи перестал прыгать у него перед глазами, и Иосиф начал читать:

И вновь Всевышний сказал Ахазу:

Проси знака, и ты получишь его — из шеола или же с неба.

Но Ахаз ответил:

Я не хочу взывать к Всевышнему!

Итак, я говорю тебе, дом Давида:

Вы и людям враги,

и отказываетесь обращаться к Всевышнему!

Но, несмотря на это, Он даст вам знак:

Дева беременная родит сына

и назовет его «Всевышний с нами»…

Пищу пастухов он будет есть,

Чтобы научиться отвергать зло и выбирать добро.

И еще не случится этого, как земля уже будет избавлена

От царей, которых ныне боишься…*

Иосиф опустил свиток и тут же с беспокойством посмотрел в сторону балкона, но не сумел разглядеть ту, которую, как ему показалось, он только что видел. Он вновь сосредоточился. Согласно обычаю, он должен был сказать несколько слов о прочитанном отрывке. Изменившимся от волнения голосом он сказал то, что подготовил: что слова пророка возвещают о рождении царя Езекии, который вопреки собственному отцу начал нравственное обновление Израиля и совершил возвращение к истинной вере. Произнеся свой комментарий, Иосиф передал свиток хаззану и сошел с возвышения.

По окончании последней молитвы и благословения люди толпой пошли к выходу. Иосифа задержал глава собрания, чтобы поздравить с красивым чтением пророчества и мудрым поучением. Иосиф не мог разглядеть выходящих. Домой он шел один. На узкой тропинке он прошел мимо группы возвращавшихся из синагоги женщин. Это были жены мелких ремесленников, проживавших в верхнем городе. Их лица были ему знакомы, поэтому, поравнявшись с ними, он сказал:

— Мир вам.

Они ответили хором:

— Мир тебе.

Но одна обратилась к нему:

— Наверное, ты уже видел свою нареченную?

Все женщины одновременно захихикали, и этот смех на редкость неприятно прозвучал в ушах Иосифа.

16

Лишь на следующий вечер к нему пришел Клеопа. Едва взглянув на своего будущего шурина, Иосиф понял, что тот пришел по какому‑то неприятному делу, которое будет нелегко обсуждать. Громадный мужчина был мрачен, сердит и вместе с тем казался очень озабоченным. Его взгляд был словно вбит в землю, он неловко потирал свои большие ладони. Когда Иосиф предложил ему поесть, он отрицательно покачал головой. По нему было видно, что он не сможет ни есть, ни пить, ни заниматься чем‑то другим, пока не сбросит с сердца гнетущего бремени.

Иосиф старался сохранять спокойствие, но его сердце стучало взволнованно. Он сам со вчерашнего дня не мог найти себе места. Мириам вернулась, но почему его об этом никто не известил? Только сейчас пришел Клеопа — вздыхающий, теребящий бороду, мрачный. Иосиф был уверен, что дело, с которым он пришел, касалось Мириам и является чем‑то равно неприятным, как и вчерашнее хихиканье. Он уже забыл о боли, которую ему доставил неожиданный отъезд Мириам. Время сделало свое дело: любовь и тоска по любимой взяли верх над обидой. В конце концов, он объяснил ее поступок так: она догадывалась, что он захочет пойти с ней, и решила, что не сможет согласиться на это. Приглашение Елизаветы, наверняка, было неожиданным, и Мириам должна была спешить. Затем она была занята теткой и не имела возможности пойти в Иерусалим в поисках каравана, с которым можно было бы отправить известие. Тот человек говорил, что Елизавета скрывает свою беременность. Эта секретность также могла прибавить хлопот Мириам. Вот она вернется, думал Иосиф, и все объяснит, а навязчивое беспокойство развеется, как дым. Только бы поскорее ее увидеть! Только бы поскорее забрать ее в свой дом! Ожидание, которое в течение всего лета не казалось таким мучительным, теперь стало совсем невыносимым. Он был уже не в состоянии ждать дольше.

Клеопа намотал клок бороды на палец и дернул ее нервным движением. Наконец, он произнес:

— Наверное, ты уже знаешь… Елизавета родила сына.

— Откуда я могу это знать?

В этом вопросе был упрек, но Клеопа продолжал говорить, как будто этого не почувствовал.

— Все‑таки произошло то, чего никто не мог себе представить. У нее сын. Мальчику дали имя Иоанн. Странно, потому что у них в роду не было ни одного Иоанна…

Клеопа вырвал эти слова из груди и снова умолк. Ясно было, что он пришел не ради этого.

— Мириам вернулась… — выдавил, наконец, из себя Клеопа и вновь замолчал.

Тем временем беспокойство Иосифа нарастало. Он молился про себя. У него было предчувствие, что через мгновение на него обрушится что‑то такое, из‑за чего ему будет неизмеримо больно.

— Нехорошо получилось, что ты не пошел тогда с ней… — сказал Клеопа.

— Как я мог пойти, когда она ушла, даже не известив меня об этом. А впрочем, ты знаешь, что…

Но Клеопа не слушал его слов. Он продолжал свое:

— Нехорошо, что ты не взял ее к себе…

Кусая начинавшие дрожать губы, Иосиф сказал:

— Так ведь ты сам говорил, что должен пройти срок, согласно традиции. Мы договорились, что переезд произойдет лишь теперь…

— Это правда, — согласился Клеопа. — Это правда… Но я не думал… Не знаю… — тянул он и вдруг неожиданно выпалил: — Она беременна!

— Мириам?! — крикнул Иосиф, и в этом крике выразилось все его потрясение.

Клеопе труднее всего было произнести это. Теперь же он говорил быстро, сердито, с гневом, который, казалось, возрастал, по мере того как он говорил:

— Ты поступил вероломно! Она как ребенок. Она была под моей опекой, а ты… Ты должен был сказать. Можно было сократить время от помолвки до свадьбы. Если бы ты сказал… Но так, как ты поступил… На что это похоже? Я не ожидал этого от тебя, я думал, что тебе можно доверять. Что скажут люди? Она жила под нашим кровом. Я ошибся в тебе, а ведь я относился к тебе, как к брату.

— Но я… — начал было Иосиф, но тут же замолчал.

То, что в первое мгновение ошеломило его, теперь превратилось в сплошную боль, исходившую из самой глубины его существа. Он сильно, до крови закусил губы: он не хотел, чтобы они сами ненароком что‑нибудь произнесли. Что он мог сказать? Он не мог ее обвинить… Ведь если бы он ее обвинил… В Иудее это означало бы приговор к смерти. Здесь, в Назарете, не побивали камнями неверных жен. Но презрение, которое могло обрушиться на девушку, было бы таким же убийственным, как и град камней. Иосиф инстинктивно прижал руку к бешено бьющемуся в груди сердцу. Затем виновато опустил голову.

— Я разочарован в тебе! — продолжал Клеопа. В то время как Иосиф пытался укрыться в молчании, он говорил все яростнее. — Ты нанес нам большое оскорбление. Теперь мы вынуждены стыдиться. Как мы покажемся на людях? Что они скажут, когда все увидят, в чем дело? И ей ты тоже причинил вред. Я думал, что ты человек достойный. Я доверял тебе, не запрещал вам встречаться друг с другом. Я думал, ты человек набожный и знаешь предписания. Ты говорил такие слова, которые казались мне слишком смелыми, но я думал… Думал, раз тебя порекомендовали Захария с Елизаветой, я могу тебе доверять. Мне даже в голову не пришло, что ты можешь так поступить!

Клеопа сорвался с лавки и встал перед Иосифом, потрясая своими огромными руками и бросая слова прямо ему в лицо.

— Если бы ты сказал… но ты предпочел это скрыть. Женщины первыми это заметили и стали нас высмеивать. Моя жена не знает, куда деть глаза. Ей стыдно. И мне тоже стыдно.

Клеопа схватил Иосифа за плечи.

— Почему ты так поступил? — кричал он. — Ты! ты!.. — казалось, Клеопа подыскивал подходящее оскорбительное слово.

Иосиф молчал. Он по–прежнему стоял с опущенной головой, как человек, пристыженный в дурном поступке. Он ощущал на своем лице горячее дыхание Клеопы и был уверен, что тот через мгновение плюнет ему в лицо или ударит. И пусть бы плюнул, думал Иосиф, пусть бы произнес самые обидные слова, только бы то, что он сейчас сказал, не было правдой… Но ведь это была правда! Потому‑то и смеялись женщины на тропинке.

Клеопа еще мгновение дышал гневно ему в лицо, а затем неожиданно отпустил его, развернулся на месте и быстро, без слов, ушел. Иосиф, подняв голову, увидел лишь его удаляющуюся фигуру. Он не окликнул его. Ему нечего было сказать…

17

Иосиф медленно вернулся в мастерскую. Он попытался было продолжить работу, которой был занят до прихода Клеопы, но брусок дерева выскользнул у него из рук. В часы печали и огорчения он всегда находил утешение в работе. Стоя за верстаком, он забывал о боли. Но на этот раз боль засела слишком глубоко. Не помогали даже молитвы — бераки, которые он сам придумывал и шептал. Со словами молитв сливались слова, которыми он мысленно обращался к Мириам. Они были такими же гневными, как и те, которые он только что услышал от Клеопы. Упреки заглушали молитву.

Неожиданно Иосиф бросился вон из дома. По крутой тропинке взбежал на маленький луг на склоне горы. Он слепо мчался вперед. Он не знал, куда бежит и зачем. У него перехватило дыхание. Неожиданно он споткнулся и упал. Подниматься ему не хотелось. Он лежал на земле, уткнувшись лицом в веточки чабреца. Никогда не умевший плакать, он вдруг ощутил комок в горле и зарыдал.

То, что произошло, остановило его жизнь на лету, лишило ее всякого смысла. Все, что до сих пор происходило в его жизни, казалось теперь одной сплошной насмешкой. Для чего он ждал столько лет, преодолевая внутреннее сопротивление? Для чего согласился на жертву — такую необычную? Даже почтенные и всеми уважаемые люди вроде Захарии не помышляли о подобном отречении. Он решился сделать больше, чем другие, больше, чем самые лучшие! Он ослеп из‑за своей любви. Она подсунула ему это отречение, как Ева яблоко… А ведь он готов был все это выдержать! Он искренне на это согласился. И вот его жертва растоптана! Так значит, все в его жизни было ошибкой? Из‑за этого ослепления он доставлял боль отцу, потеряв его сердечное расположение к себе. Он отдал ей всего себя — а она?.. «Как она могла так поступить?» — спрашивал себя Иосиф сквозь рыдание. Она сказала ему тогда, что только он ее поймет, потому что любит… Что он должен был понять? Как она могла таким образом ответить на его любовь?

В залитых слезами глазах появился образ девушки. Никогда бы он не смог поверить во что‑либо подобное и, как он осознал в это мгновение, не поверит… Он не мог этого принять, вопреки очевидности, вопреки людским насмешкам. Как могло произойти то, чего не могло произойти? С первого мгновения встречи у него была уверенность в том, что скорее он сам совершит тягчайшее преступление, чем она сможет сделать что‑то плохое. Он мог бы разочароваться в целом свете, но только не в ней. И эта уверенность росла и крепла в нем, по мере того как он встречался с ней и узнавал ее все лучше и лучше. Ее жизненная позиция и отношение к людям заставляли его считать ее достойной не только самой пылкой любви, но и почитания. Он любил Мириам и поражался ей, потому что ни один порок не коснулся ее натуры, в то время как в себе самом он осознавал множество слабостей, с которыми ему приходилось вести борьбу.

И именно она?! Нет, это невозможно. И, тем не менее, это не сплетня, которая может оказаться ложью. Это факт, который заметили люди. Не один человек. «Разве могу я, — думал Иосиф, — упорствовать в том, что действительность не является действительностью?»

Несмотря на все это Иосиф знал, что не обвинит ее. Он никогда не смог бы ее обвинить. Он не смог бы так поступить — оправдать себя за ее счет. Пусть все думают, что это именно он виноват в случившемся, не оправдал доверия ее опекунов, воспользовался ее любовью. Здесь, в Назарете, он снискал себе славу выдающегося ремесленника. И даже больше — люди приходили к нему за советом. Несмотря на молодость, его считали мудрым и справедливым. Приходили поссорившиеся соседи, чтобы он их примирил. Приходили сыновья умершего отца, чтобы он помог им разделить наследство. Его пригласили читать в синагоге. Теперь все изменится. Люди увидят, что он подвержен слабостям и совершает грехи. Разве он может быть советчиком другим, когда сам воспользовался доверчивостью девушки и навлек позор на ее опекунов?

Однако, если он не хочет ее обвинить, то у него остается только один путь: бежать из Назарета. Он пойдет все равно куда, хотя бы в Антиохию, — только бы подальше отсюда, чтобы даже памяти о нем не осталось. Он исчезнет с глаз людских, тогда люди возложат всю вину на него. Когда кто‑то спасается бегством, ему нет оправдания. Будут говорить: что за человек! Обидел девушку и не выполнил супружеского соглашения. Когда весь гнев и возмущение обернутся против него, люди испытают жалость к Мириам. Они простят ее, сочтя жертвой недостойного мужчины.

Только так я могу поступить, думал Иосиф. Хотя он мог бы сделать и иначе: взять ее в свой дом, это закрыло бы людям рты. Поиздевались бы немного и перестали бы. Такие вещи случаются. Но разве может он это сделать, если всю свою жизнь он связал с этим супружеством? Разве он сможет взять в жены девушку, которая сначала склонила его к такой великой жертве, а затем сама же от всего отказалась? Он не может ее обвинить — это правда, но разве сможет он на нее смотреть? Нет, ничего другого ему не остается, как бежать, сжигая за собой все мосты.

Иосиф сильнее вдавил лицо в жесткие стебли, царапавшие его щеки. Слезы течь перестали, только рыдание продолжало сдавливать горло. Он перевернулся на спину. Небо не ударило светом ему в лицо. Приоткрыв веки, он увидел, что оно посерело. На синеву надвинулись темные покровы вечера. Он даже не заметил, как наступили сумерки. Со стороны гор из‑за озера повеяло холодом.

Но он не двинулся с места: его охватило какое‑то бессилие. Веки опустились, сдавленность в горле ослабла. То и дело грудь его вздрагивала, но уже все реже. Дыхание становилось ровным. Он погружался в сон — странный, лихорадочный, беспокойный, полный бредовых видений.

Иосиф спал, но ни на секунду не терял сознания того, где находится. Он понимал, что лежит на том самом лугу, на котором Мириам обычно пасла свое стадо. Временами — во сне — ему казалось, что он видит ее хрупкую фигуру, идущую за овцами и приноравливающую свой шаг к шажкам животных. А затем он вдруг переносился в синагогу, где стоял на возвышении и напрасно искал деревянной указкой нужную строчку на свитке пергамента, пока наконец не находил искомых слов. Во сне он повторял их снова. Читая их в синагоге, он знал, что они означают. Он был знаком с учением книжников. Он мог, опираясь на него, объяснить мысль пророка. Но теперь во сне слова звучали как‑то иначе, хотя это был тот же самый стих: «Он даст вам знак: дева беременная родит сына…»

Иосиф знал историю своего рода, неоднократно слышал пояснения этого пророчества. Но теперь во сне его поразило слово «дева»… Конечно, дева — это та, которая еще не стала женой… Слово «беременная» звучало как противопоставление. Учители объясняли, что пророк говорит об Авии — жене Ахаза. Ахаз был злым и безбожным царем — одним из наихудших из рода Давида. Он поклонялся чужим богам. За обещание помощи он продался ассирийскому царю, отдал ему золото храма, признал его богов и отрекся от Всевышнего. Он способствовал опустошению и гибели израильского царства. Его не волновала неволя братьев.

Правда, Езекия, сын Ахаза и Авии, оказался другим человеком. Он старался исправить то, что разрушил его отец. Езекия отрекся от чужих богов и вернулся к поклонению Всевышнему, восстановил Его храм. Хотя он и не был силен, но не поддался угрозам ассирийского царя разрушить Иерусалим и не был сломлен в своем сопротивлении. Езекия спас веру в Иудее, сохранил царство Давида. Однако почему пророк называл Авию «девой беременной»? Ведь она была не девой, а женщиной, женой Ахаза…

И вновь Иосифу снилось, что он на лугу, — на том самом лугу, на котором находился на самом деле. Над ним была ночь, а в сердце печаль, горечь поражения и чувство опустошенности. Не было никого, с кем бы он мог поделиться своей болью. Иосиф почти не помнил своей матери; общий язык с отцом был утрачен, когда он достиг возраста, в котором должен был найти себе жену. Несмотря на дружбу со многими людьми, он с детства был одинок. Иосиф должен был сам решить, как ему поступить, — и за себя, и за нее…

«Я уйду, — объяснял он себе во сне, — я должен уйти, должен всю вину взять на себя. Ей будет тяжело, она останется одна с ребенком, но люди ей помогут. Она найдет себе кого‑нибудь, а если даже и не найдет, по крайней мере, у нее будет ребенок. Ребенок для женщины — это целый мир. Я же, куда бы ни пошел, везде себе найду работу плотника. Я уже ничего не буду ждать, никогда у меня не будет жены, не будет сына… Жизнь станет одним лишь воспоминанием… Но так нужно… Я должен ее спасти!»

Кем была Авия? — мысль из сна вернулась обратно, к воспоминанию о матери царя Езекии. Древние книги ничего о ней не говорили. Кого привлек на свое ложе развращенный прадед? Может быть, она была дочерью какого‑то чужестранного правителя? И именно ее беременность должна была стать знаком?.. В том, что жена рожает мужу сына, нет ничего необычного. Безбожному мужу она должна была родить богобоязненного сына… Но почему «дева»?

Вдруг его, словно молния, поразила мысль. Она была такой внезапной, что он даже проснулся. Ему представилось, что те слова, которые он читал в синагоге и которые теперь возвращались в его сознание, были адресованы непосредственно ему — исключительно ему. Событие, которое описывал пророк, касалось его рода. Собравшиеся в синагоге люди слушали слова пророчества, как страницы древней истории. Но для него это пророчество не могло быть просто историей, одной из многих. Эти слова были обращены к нему! Они были знаком для него!

Иосиф не мог больше лежать. Вокруг была глубокая ночь; скопившиеся на небе звезды сыпали на землю серебристо–зеленую пыль. Сделалось очень холодно. Иосиф потер ладонями замерзшие плечи и, как мог, завернулся в куттону, ведь он не взял с собой плаща. Сон отлетел; его мысль работала лихорадочно.

«Знак для меня?.. Какой знак? Что общего в истории прабабки с тем, что пришлось на мою долю. Я решил уйти, потому что не нахожу иного выхода. Уже больше никогда я не увижу Мириам. Я бы не смог на нее смотреть. Ведь если бы посмотрел, то просто не поверил бы в очевидное. Надо быть помешанным, чтобы не верить тому, что говорят глаза и уши. Но, несмотря на это… Значит, я должен уйти. Должен бежать. Да, но я ведь не сделал ничего плохого! Почему я должен бежать, словно трус, который боится наказания? Если я убегу, то все меня будут считать недостойным человеком. Но только так я могу спасти ее. Ведь я не могу ее обвинить. Я должен отречься от нее и от своего доброго имени…»

— Не бойся, возьми ее в свой дом…

Иосиф услышал эти слова, будто кто‑то громко произнес их рядом. Он резко обернулся, но вокруг ничего не изменилось. По–прежнему была ночь, серебристая и холодная. Звездное сияние было таким светлым, что он видел все вокруг и видел, что никого не было. Поблизости рос только белый цветок с сильным ароматом. Иосиф до этого не замечал его. Впрочем, цветок мог быть примят к земле и только с наступлением ночи выпрямиться и раскрыть лепестки.

Иосиф свернулся калачиком, пытаясь найти тепло в собственном теле. Он снова заснул. Во сне цветок вырос, стал огромным, склонился над ним и произнес:

— Прими ее в свой дом как жену. Не человек отнял ее у тебя… Это Сам Всевышний склонился над нею. Тот, Кто родится, будет Спасителем, Которого все ждут. Это о ней и о Нем говорил пророк. Он придет, чтобы научить людей величайшей любви. Я даже не могу тебе сказать, насколько сильно Он возлюбил вас… Он Сам вам это скажет, род человеческий. Он Сам вам покажет. Но прежде чем это случится, все должно оставаться в тайне. Так хочет Он, чтобы не ослеплять, не принуждать. Он желает «завоевать» вас, как юноша завоевывает возлюбленную, переодевшись нищим и бросая к ее ногам свое сердце. Ты должен это понять…

Иосиф лежал, дрожа всем телом и уже не понимая, спит он или слышит эти слова на самом деле.

— Разве это возможно?.. — тихо спросил он.

— Это правда, — Иосифу казалось, что он это слышит: — Как мало ты Его знаешь! А ведь столько милостей вы получили от Него… Неужели вы до сих пор не знаете, Кем Он является? Слушай, Иосиф, сын Давида и Ахаза, Езекии и Иакова. Он тебя спрашивает, хочешь ли ты, совершив отречение вместе с ней, остаться с ней рядом, как тень Отца? Согласен ли ты?

Иосиф вновь проснулся и сел. Из темноты до него доносился аромат цветка. Над головой искрились звезды, а вокруг царила тишина. Он провел пальцем по лицу, словно хотел удостовериться, что оно не изменило своей формы.

— Смогу ли я? — прошептал он. — Я так ее люблю…

— Возьми ее в свой дом…

Эти слова прозвучали в тишине. Он вскочил, но цветка уже не увидел.

Иосиф прижал руки к лицу. Сколько раз в своей жизни он молился: «Открой мне, Господи, Свою волю, укажи, что я должен делать. Я буду терпеливо ждать Твоего повеления». Сколько лет он ждал! Ему представлялось, что он знает, чего ждет. То, чего он ждал, пришло и одновременно превзошло его ожидание. Теперь он стоял перед чем‑то огромным, и ему казалось, что эта громада раздавит его. Иосифа охватил страх. Но зато теперь он точно знал: это счастье, что он может вернуться к Мириам.

Иосиф сильно встряхнул головой, словно хотел этим движением сбросить с себя все горести.

Где‑то вдали разорвалась завеса ночи, и светлая полоса рассвета появилась над гребнем вершин.

Иосиф вознес руки и помолился: «О Господи, не скрывай от меня Своего лика! Будь милостив и милосерден к моей несообразительности. Теперь я знаю, зачем Ты велел мне ждать. Кто я такой, что посмел бунтовать? Если Ты хочешь, чтобы у меня была жена, которая не будет моей женой, и ребенок, которому я должен быть отцом, хотя отцом не являюсь, — пусть все произойдет по Твоей воле! Пусть будет так, как Ты хочешь! Поддерживай меня, когда будут слабеть мои разум и воля. Прими мое решение сегодня, когда Ты дал мне силу…»

Перед лицом наступающего дня — так же, как Иисус Навин, стоя на пороге Земли Обетованной — Иосиф шептал древнюю молитву:

— Я принимаю бремя Твоего царства, Господи наш…

18

Был уже день, и солнце стояло высоко в небе, когда Иосиф спускался с горы. Внизу проснулся город. Блеяли стада, выходившие на пастбища, ревели вьючные ослы, кричали разносчики воды, раздавались сотни человеческих голосов.

Теперь Иосиф знал, как он поступит: он пойдет к Клеопе и будет смиренно просить разрешения на переезд Мириам. Когда они будут жить вместе, тогда утихнут и насмешки, и сплетни. Спустя какое‑то время надо будет уехать из Назарета. Они отправятся в Вифлеем и поселятся на родовой земле. Нужно сделать так, чтобы ребенок, который родится и которому он должен быть отцом, стал членом рода.

Иосиф шел очень быстро, охваченный этими мыслями. Подходя к дому, он увидел Клеопу, стоящего перед открытыми дверьми. Тревога прогнала все его воодушевление. Он остановился, не зная, что сейчас услышит. Клеопа шел к нему с озабоченным, но прояснившимся лицом.

— Я пришел рано утром, — начал Клеопа, — увидел открытые двери, а тебя нет… Я не знал, что произошло, — он опустил глаза и озабоченно провел ладонью по руке. — Я не спал всю ночь…

Они стояли друг против друга: оба обескураженные, не зная, что говорить.

— Прости, — вновь заговорил Клеопа, — вчера я говорил обидные, плохие слова. Я не должен был так говорить. Ты мой друг, ты лучше, умнее меня. Я восхищаюсь тобой.

Иосиф сделал быстрый жест, пытаясь остановить его.

— Не говори так: я вовсе не лучше и не умнее тебя. Ты имел право так говорить…

— Нет, — возразил Клеопа, — нет. Я вспылил. Люди болтали, и меня слишком задели их насмешки. Ты знаешь, как это бывает… А ведь ничего страшного не случилось: через договор она стала твоей женой.

— Однако она оставалась в твоем доме, поэтому насмехаются люди, а тебя это ранит.

— Здешние люди любят позлорадствовать по малейшему поводу. Они находят в этом удовольствие. Они издеваются, потому что их успокаивает мысль о том, что другие люди такие же, как и они сами. Но все быстро забудется. Уже завтра никто не вспомнит об этом. Я не должен был расстраиваться…

— Но ты расстроился, и мне было обидно. Я не знал, что мне делать, чтобы вернуть твое расположение…

— Тебе ничего не надо делать. Я уже забыл. Лучше радуйся, что у тебя будет сын, потому что моя жена говорит, что это наверняка будет сын. Первый сын — это благословение Всевышнего.

— Так значит, ты не сердишься?

— Я прибежал сюда чуть свет, чтобы попросить у тебя прощения за свои слова.

— Не проси прощения. Ты разрешишь мне взять Мириам в свой дом?

— Давай устроим переезд как можно скорее. Девушка очень устала. Должно быть, наработалась в доме Захарии: Елизавета тяжело переносила беременность. Но родила легко и благополучно. Это тоже что‑то необыкновенное…

— Всевышний совершает необыкновенные вещи, но не всегда открывает нам на них глаза. Спасибо тебе, Клеопа, за то, что ты захотел прийти.

— Я должен был прийти. Всю ночь я думал, что ты наверняка почувствовал себя задетым. И что, может быть, уже не захочешь считать меня другом. А у меня… У меня никогда не было такого друга, как ты…

— Твоя дружба — радость для меня.

— И для меня тоже.

Они горячо обняли друг друга.

— А теперь, — сказал Клеопа, — иди к ней. Она со стадом на лугу. Я ей ничего не сказал, но она умеет читать по глазам и, наверное, поняла, что я был разгневан. Женщины и ей могли сказать что‑то злорадное. Ей, должно быть, сейчас тяжело…

— Иду. Я хотел бы взять на себя любое бремя, которое выпадет на ее долю.

— Ты так сильно ее любишь?

— Больше всего на земле…

— Вы будете счастливы. Я тоже люблю свою жену, но только так… обыкновенно…

Клеопа вернулся к себе, а Иосиф, накормив и напоив осла, снова побежал на луг. Однако вскоре он замедлил шаг — и не только дорога в гору заставила его это сделать. Радость, которую он испытывал при мысли, что ему не надо расставаться с Мириам, радость, возросшая после разговора с Клеопой, теперь вновь уступила место робости — возможно, даже более сильной, чем при первой встрече с ней. Таинственная жизнь девушки, которая, как ему казалось, была близка к тому, чтобы стать и его жизнью, снова замкнулась в своей таинственности. «Она будет рядом, — думал Иосиф, — а все равно останется такой далекой… Я люблю ее. А она? Сможет ли она любить того, кто на самом деле всего лишь тень?»

Иосиф шел все медленнее, но все равно приближался. Он уже слышал блеяние стада и топот маленьких копыт. Он находился недалеко от того места, где провел ночь. Здесь, на этой траве, он лежал ночью; вот здесь рос большой белый цветок. Теперь это был обычный луг на горном склоне. Его окружала небольшая гряда невысоких скал, за которой был крутой обрыв. Может быть, жители города в давние времена сбрасывали отсюда неверных жен и пойманных разбойников. И здесь во время междоусобных войн расправлялись с противниками. Над обрывом простиралось небо, и вдали были видны сине–фиолетовые горы.

Она, как всегда, шла за стадом, погруженная в свои мысли. Он сказал:

— Мириам!

Хотя он произнес ее имя тихо, она услышала и тут же обернулась. Он увидел ее лицо: такое же, какое всегда жило в его памяти с момента первой встречи, только слегка прикрытое пеленой усталости. Она остановилась и смотрела на него. Ему показалось, что он заметил в ее глазах тень тревоги. Но если это и была тревога, то вместе с ней в ее взгляде светилась не сравнимая ни с чем чистота. Иосиф подумал, что его могут охватить какие угодно сомнения, но он никогда не поверит в одно–единственное — в ее вину.

Она стояла молча и ждала, пока он подойдет.

— Я рад, что ты вернулась, — сказал Иосиф.

— Моя помощь тете уже не требовалась.

— Я беспокоился о тебе… скучал…

— Я знаю. Я тоже много думала о тебе, Иосиф.

На мгновение наступила тишина, но потом Иосиф сказал:

— Я говорил с Клеопой. Просил позволить мне взять тебя в свой дом… В наш дом… — поправился он. — Если ты согласна, я хочу окружить тебя заботой… И, наверное, нужно, — Иосиф превозмог робость, — чтобы Тот, кто должен родиться, родился в Своем доме…

Иосифу показалось, что ее лицо внезапно озарилось сиянием солнца: ее глаза засияли в улыбке. Тень, которую вначале он принял за тень тревоги, сразу же исчезла. Радость, словно огонь, охватила все ее существо и поглотила усталость. Она вновь была такой, какой ее видел Иосиф у колодца: по–детски непосредственной, радостной, смеющейся.

— Я верила, — шепнула она, — и Он выполнил мою просьбу… Как Он добр, как милостив! Он сказал тебе обо всем, и ты понял…

— Да, я понял, — ответил Иосиф, — потому что люблю тебя.

Мириам наклонила голову и смотрела на него, ласково улыбаясь.

— И я тебя люблю, Иосиф, — сказала она. — Но понял ты это потому, что нас любит Он… И теперь все уже будет хорошо…

Мириам глубоко вздохнула, словно какой‑то большой груз свалился с ее плеч. Она закрыла лицо руками. Иосиф не знал, что она делает, заслонившись ладонями, — смеется или плачет от счастья, но она тут же убрала руки. Она нежно смотрела на него, и ее глаза были полны слез. Она говорила только взглядом, но благодаря ее взгляду Иосифа покинуло все, что сдерживало его радость. Ее мир по–прежнему не был его миром. Но несмотря на это он чувствовал, что она любит его, любит по–настоящему, как только можно любить… Он не имел права требовать большего. Чего бы это ему ни стоило, но Иосиф знал теперь, что он получил больше, чем кто бы то ни был.

19

Была уже поздняя ночь, и царский дворец в Себасте погрузился в тишину. Но в одной из боковых комнат пировали несколько человек. Трое мужчин возлежали у стола, заставленного изысканными яствами; в кувшинах с высокими горлышками было вино.

Слуги приготовили стол и были высланы вон. В комнате находились две женщины, но они не принадлежали к числу слуг. Обе были богато одеты. Они присели на ложах подле пирующих, доливая им вино, подавая блюда и прислушиваясь к тому, о чем они говорили. Поначалу женщины молчали, затем младшая из них стала вставлять свои замечания. Ее страстные и горячие слова подливали масла в огонь. Ее смуглое красивое тело просвечивало сквозь тонкую ткань платья; белые зубы блестели среди полных, выразительных губ. Говоря, она быстро жестикулировала, и тогда звенели ее золотые серьги и ниспадающие на лицо цветные бусинки диадемы. Глаза женщины блестели сквозь нити бусинок, словно глаза пойманного хищника за решеткой клетки. Мужчины все внимательнее прислушивались к тому, что она говорила.

Женщина постарше по–прежнему молчала. У нее было грустное лицо, полный тревоги взгляд. Это была Дорис, первая жена Ирода, отдаленная, когда он женился на представительнице хасмонейского рода, и возвратившаяся в царский дворец, когда Ирод, приказав убить сыновей Мариамны, сделал своим преемником Антипатра, своего первородного сына. Дорис была простой бедуинкой и знала, что привилегированного положения царской жены она уже никогда не достигнет. Впрочем, у Ирода были другие жены, да еще несколько наложниц помоложе Дорис. Поэтому она теперь держалась возле сына и служила ему. Сейчас она сидела у его ног. На ее лицо также спадали нити бусинок, скрывавших глаза. Но если на мгновение бусинки отодвигались, можно было заметить затаившийся в ее взгляде страх.

Теперь говорил Антипатр, бодро жестикулируя. Он был рассержен и возбужден. Его ноздри раздувались, как у лошади перед забегом на ипподроме. Тот факт, что он стал наследником, не примирил его с отцом. Он очень хорошо помнил, что долгие годы был отдален от трона. Он знал о непостоянстве Ирода и поэтому не доверял ему. По линии идумейских правителей он унаследовал вспыльчивость, а также любовь к распутству — две склонности, которые легко заглушали рассудок.

— Вы знаете, что он с необыкновенной нежностью занялся сыновьями Александра и Аристовула. Что это означает? Легко догадаться. Он убил их отцов и заботится о детях. Мне написали из Рима, чтобы я был начеку. Говорят, что цезарь, узнав о смерти сыновей Мариамны, сказал, что лучше быть свиньей, чем сыном.

— И был прав, — засмеялся Ферор.

— Он не берет в рот свинины, чтобы понравиться иудеям. Наверняка, для того же он теперь воспитывает этих щенков. А ведь это ты, — Антипатр указал пальцем на своего дядю, — стал заботиться о них!

Голос Антипатра сорвался на крик, но царь Переи остался спокоен. В то время как один метал громы и молнии, другой медленно цедил слова, поглаживая при этом свою подкрашенную в черный цвет бороду. Будучи намного младше Ирода, Ферор все же уже не был молод. Теперь он скрывал свой возраст, подкрашивая и завивая волосы. У ног его сидела его жена Роксана. Именно она была той женщиной, которая вставляла в разговор свои пылкие слова. Когда‑то она была простой невольницей, но Ферор ее так безумно полюбил, что сделал своей законной женой. Ради нее он отверг предложение Ирода жениться на его дочери Кипрос. Это вызвало вспышку ярости у Ирода. Но, несмотря на требования брата, Ферор не отдалил Роксану. При дворе говорили, что старый царь пытался сам заполучить Роксану, но она отвергла его ухаживания. Отношения между братьями стали портиться. Ферор теперь все больше и больше подпадал под влияние жены, ее матери и сестры. Из этих трех женщин при нем образовался настоящий совет, без согласия которого он не мог ничего предпринять. Женщины были в ссоре с Саломеей, ее дочерьми и дочерьми Ирода. Зато они считали необходимым найти общий язык с Дорис. Она сама их не интересовала: они заботились о сближении Ферора с Антипатром.

— Дело обстоит так, как ты сказал, — произнес Ферор.

— Ты выращиваешь змеенышей! — воскликнул Антипатр.

— Спокойно, спокойно… — старался унять его Ферор. — Не надо так громко кричать. Одно дело — то, чего я хочу, а другое — то, что я вынужден делать. Ирод навязал мне заботу о них. За этим кроется хитрость. Ирод не хочет, чтобы иудеи обвиняли его в убийстве внуков Мариамны. Он хочет убить их тогда, когда они уже не будут находиться под его опекой. Но я их буду хорошо охранять.

— Как только они вырастут и наберутся сил, они сразу же расправятся с нами!

— У этих щенков зубы вырастут не так быстро. До того времени многое может и должно измениться.

— О чем ты говоришь?

Ферор улегся удобнее и с любовью посмотрел на сидевшую у его ног женщину. Роксана ответила ему заискивающей улыбкой, но, как только царь отвернулся, она взглянула на Антипатра. Многозначительный блеск промелькнул в глазах наследника Ирода и бедуинки, когда их взгляды встретились. Ферор не мог этого видеть, зато обмен взглядами не остался без внимания Дорис. Женщина быстро опустила голову, так как не хотела, чтобы они знали, что их тайные отношения раскрыты. Дорис знала Роксану и боялась ее.

— Твой отец, — медленно говорил Ферор, поглаживая бороду, — повелел, чтобы все население царства принесло присягу цезарю. Меня интересует цель этого распоряжения.

— Боишься, как бы он не забрал у тебя Перею?

— Меня заботят разные дела, которые касаются нас обоих. Поэтому мы здесь. Ирод стареет. Он еще делает вид, что у него есть силы, но я‑то знаю, что его отравляет смертельная болезнь. Он назначил тебя своим преемником… Но ты знаешь, как коротка бывает его милость. Ты переживаешь о судьбе внуков Мариамны — предоставь это мне, а сам помни, что у тебя есть братья, каждый из которых мечтает о власти…

— Ферор расположен к тебе, Антипатр, — сказала Роксана.

— Она говорит правду, — царь улыбнулся. — Я расположен к тебе. У меня в руках внуки Мариамны, ты же должен следить за братьями… Мне представляется, что своим распоряжением Ирод вновь вызовет недовольство иудеев. Что ты думаешь по этому поводу, Боаргас?

Третий из пирующих мужчин говорил мало. У него было белое и жирное тело. Маленькие, прищуренные глазки были едва видны за толстыми щеками. Завитые волосы, подвязанные золотой тесьмой, спадали на округлые, похожие на женские, плечи. Толстая цепь с дорогим медальоном колыхалась на безволосой груди.

— Ты прав, царь, — произнес он тонким, писклявым голосом, — это не понравится иудеям. Известие о приказе распространилось среди них, и враждебные настроения набирают силу. Фарисеи подбивают народ к бунту.

— Зачем он это сделал? — спросил Антипатр.

— Ферора это тоже беспокоит, — вставила Роксана.

— Боаргас, мы ждем от тебя объяснений, — Ферор обратился к евнуху.

Боаргас провел толстыми пальцами по своей голой груди.

— Царь, — сказал он, — хочет расправиться с фарисеями.

— Как ты себе это представляешь? — спросил Ферор.

— Царь, — медленно, как бы в раздумье, продолжал Боаргас, — многое делает для иудеев. Строит для них храм… У него среди иудеев много искренних друзей…

— Среди священников, саддукеев, богатых купцов, придворных… — перечислила Роксана.

— Царица правильно сказала, — подтвердил Боаргас. — Но фарисеи не являются друзьями царя. Когда‑то они уже бунтовали против царя и были за это жестоко наказаны.

— Но в последнее время, — сказал Антипатр, — царь разговаривает доброжелательно и с фарисеями.

— С некоторыми! — вставила Роксана.

— Да, с некоторыми, — подтвердил Боаргас. — Других же он ненавидит, как прежде. Если они будут бунтовать, то уже приготовлено бревен на тысячу крестов.

Произнося последние слова, Боаргас засмеялся, но смех прозвучал, словно скрип.

Роксана вытянулась рядом с мужем, облокотившись о накрытый стол. Ее пальцы с ногтями, выкрашенными в красный цвет, словно смоченными в крови, согнулись, как когти.

— Я думаю, мы не будем печалиться о фарисеях, — бросил Антипатр.

— Разговор не о том, переживать о них или нет, — сказала Роксана. — Мы должны помнить, что на толпы амхаарцев они оказывают большое влияние. В сущности, они умные люди и вовсе не являются ни твоими врагами, Антипатр, ни врагами Ферора…

— Откуда ты это знаешь? — спросил Антипатр, удивленно глядя на женщину.

— Знаю, — ответила Роксана, придавая своему лицу таинственное выражение. — Я разговаривала с ними.

— Я слышал, что они не говорят с женщинами.

Она пожала плечами.

— С другими, может, и не говорят, а со мной говорят.

— И что они тебе сказали?

— Много интересного. Например, что они ненавидят Ирода, что ждут прихода Мессии…

— Кто такой Мессия? — спросили все трое.

Роксана разразилась смехом — отчасти издевательским.

— Хотите управлять иудеями и не знаете! — она почти навалилась на стол. — А я вам скажу. В иудейских книгах написано, что родится Мессия. Это будет великий вождь, царь иудейский, который поведет иудеев на битву со всеми. Он будет всегда побеждать и сделает иудеев самым великим народом на земле…

— Вздор! — Антипатр пожал плечами. — Иудеи — самый многочисленный народ в мире?.. Мы знаем, как обстоят дела с предсказаниями: одни исполняются, другие нет. Это не исполнится наверняка.

— Но они верят в своего Мессию, — продолжала Роксана. — Ожидают его уже сотни лет. Фарисеи говорят, что Его пришествие уже близко. Некоторые утверждают, что Он уже родился…

Роксана произнесла последние слова особенно значительно.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Антипатр. — Ты думаешь, что кто‑нибудь из внуков Мариамны мог бы стать этим Мессией?

Загадочно улыбаясь, она покачала головой.

— Ты все время думаешь только об этих мальчишках. Ни один из фарисейских учителей не утверждает, что Мессия родится в хасмонейском роде. В предсказании что‑то говорится о роде Давида…

— Род Давида пришел в упадок, — заметил Боаргас. — Царь ими интересовался. Но они обычные амхаарцы.

— Фарисеи считают, что слова о роде Давида ничего не значат. Они утверждают, что Он может быть из другого рода и даже совсем чужим…

Вновь она сделала ударение на последнем слове.

— Чужим? — одновременно спросили Антипатр и Ферор.

— Чужим! — повторила она триумфально. Затем понизила голос: — Правитель, который пообещал бы величие иудеям, мог бы быть признан Мессией.

— Если Ирод об этом узнает… — сказал Ферор.

— Даже если бы и узнал, ничего ему уже не поможет! — бросила Роксана. — Он оскорбляет иудейскую религию. Он взял золото из гробницы их царя. Фарисеи наложили на него проклятье. Но кто‑то из вас… Ты, Ферор, или ты, Антипатр…

Она не договорила своих слов, только указала пальцем на мужа, а затем на его племянника. Наступило молчание. Двое мужчин посмотрели друг на друга, но тут же опустили глаза. Тишина затянулась. Ее прервал Ферор:

— Кто‑то из нас двоих… — начал он.

— Так они сказали, — быстро произнесла Роксана. — Они не будут защищать права внуков Мариамны.

— Но кто из нас? — твердо спросил Антипатр, будто бросил камнем.

— Ферор старше, — ответила Роксана.

Царь Переи выпрямился. Важным жестом он погладил свою бороду. Над его головой взгляд Роксаны отыскал глаза Антипатра. Женщина посмотрела в них многозначительно. Дорис снова это заметила, но, как и в первый раз, быстро опустила глаза.

— Это правда, Ферор, ты старше, — Антипатр говорил медленно. Он сдерживал свою вспыльчивость, словно бег четверки лошадей, запряженных в колесницу.

— Ты не пожалеешь о своем согласии, — на лице Ферора выразилось удовлетворение. — У меня нет сына. Если ты теперь признаешь меня первым, то будешь первым после моей смерти. Но, — обратился он к Роксане, — действительно ли они поддержат меня?

— Они обещали. Они сказали, что будут молиться о благословении для тебя.

Вновь наступило молчание. Оба правителя предались раздумью.

Боаргас придвинулся поближе к Роксане и шепотом спросил:

— Ты говорила им обо мне, царица?

Она утвердительно кивнула головой.

— Они обещали вымолить благословение и для тебя. Тебе чудесным образом будет возвращена способность иметь сыновей. Однако ты должен быть с нами… — добавила она предостерегающим тоном.

Антипатр поднял голову.

— А что мы должны будем сделать, если Ирод уничтожит фарисеев? — спросил Антипатр.

— Сначала он сам должен скончаться, — процедила сквозь зубы Роксана.

Лампады, в которые не доливали масла, горели все слабее. Мужчины выпили еще вина и тяжело поднялись на ноги. Первым комнату покинул Ферор, опираясь на Роксану. Потом ушел Антипатр, а за ним, как тень, последовала Дорис. Последним вышел Боаргас. На его жирном лице было выражение восторга.

Огоньки лампад гасли один за другим, и постепенно комната заполнялась лунным светом.

Только когда утихло последнее эхо удаляющихся шагов, из тайного укрытия под боковым столом выбрался невысокий человек. Слегка размяв плечи и ноги, онемевшие в тесном укрытии, он несколько раз присел. Затем подошел к столу и принялся быстро и жадно есть то, что оставалось на расставленных блюдах. Он налил себе в кубок вина, выпил его и вытер губы тыльной стороной ладони. Потом он тихо, на цыпочках, приблизился к двери, приоткрыл ее и прислушался. Ни один звук не нарушал тишины заснувшего дворца. Человек быстро побежал в сторону крыла, где находились покои Саломеи.

20

Из‑за верстака, над которым возвышалась соха, Иосиф то и дело бросал взгляды на хлопотавшую в доме Мириам. Она наконец‑то была у него — от этого он ощущал большую радость. Переезд невесты в дом жениха прошел скромно, но согласно обычаю. Вечером накануне этого дня Иосиф в сопровождении двух молодых людей — все были одеты в праздничные наряды — прибыл в дом Клеопы за Мириам. Ее вывели к нему. Волосы Мириам ниспадали на плечи, лицо было закрыто вуалью, над которой были видны только большие черные, широко раскрытые глаза. Ее лоб был украшен золотыми пластинками, а сама она была одета в длинное жесткое платье, в котором едва могла двигаться.

Шествие со светильниками и факелами отправилось в дом Иосифа. По дороге пели свадебную песнь:

О царь, введи меня в свои покои -

Мы будем радоваться и веселиться вместе.

И буду я восхвалять твою любовь,

Которая пьянит сильнее, чем вино…

Над ними простиралось небо, усеянное звездами. Взор терялся в сумеречном пространстве. Дорога от дома до дома была короткой, поэтому ее прошли несколько раз, чтобы можно было спеть побольше песен. Потом пели, стоя перед домом. Мириам вместе со своими подружками вошла внутрь.

Рассвет озарил город, а они все пели и водили хоровод. Веселье только начиналось и должно было длиться весь день и всю следующую ночь. Перед домом были установлены столы для веселящихся гостей. Угощение не было роскошным, еды и вина подавали не слишком много. Мириам, знавшая о материальных затруднениях Клеопы, просила его не тратить много денег на угощение. Впрочем, круг друзей был небольшим.

Иосиф, согласно обычаю, привел жену в дом, а сам ушел. Целый день он провел на лугу над городом: размышлял и молился. Союз с Мириам приносил ему много радости, но он понимал, что с радостью будет соединяться и беспокойство. Пока Мириам была вдалеке, он тосковал по ней. Тоска создавала те миражи, которыми он жил, которые помогали его жертвенному ожиданию. Близость могла пробудить в нем естественные человеческие желания. Он слишком хорошо себя знал, чтобы обманываться на этот счет; он знал, что ему понадобится огромная сила воли и помощь Всевышнего, Который желал этой жертвы и должен был помочь ему.

Напрасно Иосиф искал в траве белый цветок: не было таинственного гостя, который спросил его, согласен ли он стать тенью настоящего Отца. К нему вернулись сомнения. Он осознавал, что ему будет недостаточно лишь раз утвердить себя в своем намерении. Обычное человеческое желание счастья будет вновь и вновь заявлять о себе и стараться подорвать уверенность в принятом решении.

Иосиф боролся с собой и молился. Только сейчас, когда он чуть было не потерял Мириам, он в полной мере осознал, насколько ее любит. С первого взгляда он был словно ослеплен ею. Как известно, затмения в человеческом сознании проходят, а у Иосифа любовь к Мириам и по прошествии многих дней была полна восхищения и поклонения.

Как повлияет на их отношения Младенец, Который родится? Может быть, связав их судьбы, Он одновременно отдалит их друг от друга? Может, сокровенный мир Мириам закроется перед ним бесповоротно? Иосиф и с этим внутренне был согласен. И тем не менее в нем прорастали зерна надежды. Должен был родиться Младенец, Который станет кем‑то необыкновенным: Спасителем человечества, как предсказывали пророки, или Победителем всего мира, как говорили о Нем книжники… Его величие выходит за пределы любви двух людей. Что останется на лугу, истоптанном копытами Его боевого коня? Может быть, наступит время, когда родители перестанут быть нужны Ему, и тогда они смогут направить свою заботу друг на друга? Возможно, тогда они останутся дома вдвоем, а Он удалится к Своим великим делам…

Но сможет ли Мириам одновременно любить ниспосланного чудесным образом Сына и того, кто является всего лишь тенью? Любовь матери к сыну вырастает из любви к его отцу. Только это не будет мой Сын. У Него будет Свой, настоящий Отец, который раскинет над Ним и Его матерью покров могучей опеки. Я же навсегда останусь только тенью, а тени исчезают, когда восходит солнце…

И вновь в его сердце нахлынула волна печали. Впрочем, одновременно с ней откуда‑то из глубины поднималось сопротивление его зависти к Сыну из‑за отношения к Нему Его матери. Это правда, что от него, Иосифа, требуется быть только тенью. Но Тот, Кто должен родиться, не был, не мог быть Тем, Кого он будет воспринимать равнодушно. Не только желание быть послушным Богу заставляло Иосифа отречься от прав на самую чудесную женщину на свете. Не только ее он ждал столько времени. Он ждал также и Того, Кто должен был родиться как его Сын. Одна мечта велела уступить место другой. Он не мог бороться за любовь. Впрочем, он и не выиграл бы этой битвы, потому что ее любовь к нему не может соперничать с любовью к Сыну. Надо примириться с этим, уступить. Такая любовь выше: не будь она столь великой, Мириам не стала бы избранной. Точно так же, как он поверил в то, что произошло, он должен с доверием отдаться в ее руки. Не заботиться о том, что останется для него. Предоставить ей думать об их жизни. Радоваться тому, чт° будет дано ему. Вокруг происходит иначе: мужья выбирают, принимают решение, жены обязаны их слушать и служить им.

В их супружестве он будет подчиненным, он будет ждать своего удела в их любви…

С наступлением сумерек он услышал призывы шаферов, пришедших за ним, чтобы увести на последнее действо торжества. Втроем они пошли вниз. Ни о чем не говоря, шли в тишине, в которой Иосиф, как ему казалось, слышал биение своего сердца.

Уже издали были видны огни многочисленных светильников, зажженных перед домом. От них отделилось несколько светящихся огоньков и стали приближаться к ним. Это подружки невесты шли навстречу жениху. Вот они уже были рядом. Одни лампады горели длинной иглой пламени, другие слабо мерцали. Когда налетал ветер, девушки прикрывали пламя ладонями. Их пальцы, подсвеченные сиянием огня, были похожи на морские раковины. Подружки невесты окружили Иосифа и повели к гостям. По дороге они пели.

Участники свадьбы ожидали их возле дома. В центре Иосиф увидел Мириам все в том же жестком свадебном наряде. Одни подружки невесты вели жениха, в то время как другие с пением подводили к нему невесту. Гости осыпЈли их, идущих навстречу друг другу, горстями зерен. Потом в огонь бросили ладан, и их окутали клубы благовонного дыма. Наконец жених и невеста встретились. Иосиф медленно, с благоговением, снял с лица Мириам вуаль. В мерцающем свете огней он смотрел на ее побледневшее, усталое, взволнованное лицо. Несмотря на тени под глазами она никогда не казалась ему столь прекрасной, столь желанной и одновременно столь же недосягаемой. Если бы Иосиф не думал, что надо соблюдать традиции, он встал бы сейчас перед девушкой на колени. Он ощущал себя сошедшим с гор пастухом, которому дали в жены царевну, а вместе с ней и все царство… В его сознании возник вопрос: что он может ей дать, если она и так получила всё? Прикрытие в глазах людей на несколько месяцев? Когда родится Дитя, все изменится. Прекрасный Сын окружит мать могущественной заботой. Что же останется ему?.. Но Иосиф тут же отбросил эти мысли. Даже если бы вся его жизнь должна была замкнуться в этих нескольких месяцах служения — его любовь готова была довольствоваться этим. Глядя ей в глаза, он мысленно говорил: «Если я нужен тебе на столь короткий срок, прими меня». В ее глазах было столько сердечности. Они не говорили ему ни о каких сроках, а лишь о том, что любят… За этот взгляд ему хотелось отдать всё, всего себя — без меры…

А потом побежали дни. Теперь Мириам всегда была при нем. Она с удивительной легкостью освоилась с кругом своих обязанностей. Иосиф сразу ощутил на себе ее заботу. С неутомимым желанием помочь ему во всем Мириам спешила оказать ему малейшую услугу. Ему даже думать не надо было о какой‑то работе по дому, потому что все было вовремя сделано. Мириам убирала в доме, в мастерской, стирала белье, чинила одежду, готовила еду, ухаживала за ослом, носила воду из колодца и не позволяла себе прибегать к его помощи. «Нет, Иосиф, нет, — говорила она, — только женщины носят воду. Не нужно, чтобы мы обращали на себя внимание. К тому же я хорошо себя чувствую, и мне это не повредит».

Он уступал ей, как уступал во всем, в чем она выражала свое желание, а каждая капля воды приобретала для него особую ценность. Иосиф не принимал ни одного решения, не спросив ее мнения. Он преодолевал в себе каждый импульс мужского честолюбия. Его любовь пылала жаждой самопожертвования. Ею он заглушал все просыпавшиеся желания.

Однажды Иосифу нужно было сообщить Мириам новость и спросить ее мнение. Исподлобья он следил за нею: он видел ее плавные движения и все более заметную беременность. Мириам спокойно ее переносила, без единой жалобы. Как же она отличалась от тех женщин, которые непрерывно ныли и жаловались!

— Мириам… — начал он неуверенно.

Она оторвалась от своего занятия и подошла к верстаку.

— Чего ты хочешь, Иосиф?

— Не знаю, слышала ли ты… Сегодня утром посыльный читал в городе распоряжение царя…

— Я слышала звук трубы, но не спускалась в город. О чем он говорил?

— Он огласил указ, что все до конца этого месяца должны отправиться в места своего рождения и записаться в родовые книги.

— Зачем они должны записываться?

— Это будет означать принесение присяги на верность римскому цезарю.

— Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, нам не стоит возмущаться по этому поводу, как некоторым. Наши собственные цари попросили Рим о защите. Римляне — язычники, но своих богов они нам не навязывают. Они позволяют нам жить в своей вере и согласно своим обычаям. Благодаря им прекратились войны.

— Если они оберегают нас от войны, то уже сделали многое.

— Они поддерживают Ирода, и тот в знак благодарности распорядился принести присягу цезарю. Царя Ирода все ненавидят у нас.

— Как же ему должно быть больно, если он знает, что его окружает такая ненависть! Человек, которого другие ненавидят, часто становится злым только из‑за этой ненависти.

— Но он велел поместить орла на стене храма, он взял золото из гробницы Давида, приказал убить царицу Мариамну, а затем и ее сыновей…

— Если он совершил так много плохого, необходимо много молиться о нем…

Иосиф не ответил. Он много раз слышал призывы к молитве о том, чтобы Всевышний покарал Ирода за его преступления. Но желание Мириам молиться о злом царе показалось ему ближе. Только он не сказал бы этого первым. Иосиф вновь испытал ощущение, что это именно она ведет его по какому‑то пути, одновременно дерзкому и захватывающему.

— Так значит, ты считаешь, мне следует идти в Вифлеем? — спросил он.

— Раз этого требует царский указ…

— Но помнишь, я тебе рассказывал о том, как приходил мой брат Савей и как он советовал мне не возвращаться в Вифлеем. Они все еще боятся.

— У них есть для этого причины?

— Мне кажется, что это напрасные опасения.

— Ты следовал их совету, пока не было этого указа. Но если ты не пойдешь в Вифлеем, то подвергнешься гонениям со стороны царских чиновников. Тогда ты еще больше обратишь на себя внимание.

— Я думаю так же. Но я не могу оставить тебя без опеки!

— Без опеки я не останусь: у меня есть сестра. Хотя, я думаю, правильнее мне поехать вместе с тобой…

— Тебе? Со мной? Это невозможно! Такая долгая дорога, да и время не подходящее для путешествия. А что, если в пути встретятся какие‑либо неприятности? Люди бунтуют, сопротивляются, выкрикивают оскорбления в адрес Ирода. А если прозвучит призыв к восстанию?

— От слов до поступков далеко. Я сильная и не боюсь трудностей пути. Полагаю, что, раз ты идешь в свой родной город, ты должен взять меня с собой и представить меня своим родным.

— Но твое положение, Мириам!

Когда у них заходил об этом разговор, они вели его так, будто речь шла о находившемся в доме сокровище, о котором, принимая во внимание его ценность, не следовало громко говорить.

— Я не боюсь, — повторила Мириам.

— А если Он родится прямо в пути?

— Может быть, Ему необходимо, — сказала она, — родиться на земле Своих отцов?

Это прозвучало как вопрос, но в ее голосе было столько убежденности, что Иосиф уже не сопротивлялся, а принял ее слова за решение, которому готов был подчиниться. Он ощутил волнение от того, что она с таким доверием хочет отдать Младенца, Который должен родиться, на попечение его рода.

— Ну, если ты так считаешь, — сказал Иосиф, — тогда отправимся вместе. Надо выехать как можно скорее. Послезавтра. Завтра ты сможешь подготовить провизию на время пути, а я закончу заказанную мне работу. Мне не хочется оставлять ее незавершенной.

21

Иосиф закрыл дверь на засов. Затем в сопровождении Клеопы стал спускаться вниз, ведя за собой навьюченного осла. За ними шли Мириам с сестрой. До мужчин долетали их голоса. Старшая давала советы младшей…

— Не знаю, правильно ли ты поступаешь, что идешь в Вифлеем, — сказал Клеопа, — да еще берешь с собой Мириам. Я не хотел бы тебя осуждать, но мне это представляется легкомыслием…

Держа руку на спине осла, Иосиф ответил:

— Я знаю, что ты желаешь нам добра. Признаюсь тебе откровенно: я иду с тревогой… Однако мы с Мириам обсудили этот вопрос. Она тоже считает, что будет правильным выполнить царский приказ. Кроме того, я старший в роду и должен быть записан в книгу. И мой Сын, когда Он родится… Он ведь должен быть наследником.

— Они оставили тебе что‑нибудь? — в голосе Клеопы слышалось сомнение.

— Отец оставил мне поле Давида. Это небольшой клочок земли.

— Только бы они не обидели тебя. Извини, что я так говорю, но люди твоего рода…

— Ты говоришь сгоряча. К тому же ни один род не свободен от порока…

— Но ты не останешься в Вифлееме?

— Сейчас нет. Раз они боятся… Но, думаю, спустя какое‑то время мы отправимся туда и поселимся там навсегда.

— Поступай, как считаешь нужным. Ты мудр, и благословение Всевышнего пребывает с тобой. Значит, скоро увидимся?

— Думаю, что да…

— Почему ты не взяла ни одной простыни для младенца? — Иосиф услышал, как спрашивала у Мириам жена Клеопы.

— Мы едем в семью Иосифа. Если возникнет надобность, то наверняка мне дадут что‑нибудь на пеленки. Я не хотела чрезмерно нагружать ослика. Иосиф взял с собой кое–какие инструменты; бедному животному придется и меня выдерживать…

Клеопа с женой проводили их до самой дороги. Затем Мириам села на осла, а Иосиф взял в руки поводья. Они еще раз обернулись и помахали на прощание. Им тоже помахали в ответ.

Когда они были уже за поворотом, Иосифу в сердце проникла тревога. Ему припомнилось его последнее путешествие: жара и тяготы пути, пустынные места, по которым шла дорога, переправа через реку, нападение разбойников… Воспоминания обо всем этом наполняли его тревогой в течение долгих дней и еще более долгих ночей, когда Мириам ходила к Елизавете. Все это снова было впереди — и сейчас он пустился в путь не один. Ранней весной по ночам наступал пронизывающий холод. Целыми днями шли проливные дожди, приносимые на крыльях веющего в эту пору порывистого ветра, называемого кадим. Мириам ни на что не жаловалась, но все указывало на то, что время родов уже близко. Быстро идти они не могли. Они должны были избегать ночлега под открытым небом. Иосиф знал, что придется сворачивать, чтобы искать убежища в ближайших селениях. Если ночью придет для Мириам время родить, рядом обязательно должна быть какая‑нибудь женщина.

Разбойников Иосиф опасался меньше. После царского указа все дороги были заполнены людьми. Выйдя на дорогу, которая, минуя Самарию, вела в Иудею, они оказались среди огромной толпы идущих людей. В Галилею и за ее пределы переселились многие иудеи. Теперь они возвращались в свои родные места. В путь отправились целые толпы людей. В дороге все возмущались Иродом, проклинали его. Но сразу становилось тихо, как только мимо проходил патруль из царских солдат. Чтобы не допустить волнений, Ирод распорядился охранять дороги. Солдаты ехали верхом на лошадях. Это были высокие светловолосые воины — германские, фракийские или греческие наемники, которые после службы в римских войсках переходили на службу к иудейскому царю. Когда они проезжали мимо, все опускали головы и шли молча. Как только солдаты исчезали, проклятья и ругательства раздавались с новой силой. Кричали: «Смерь Ироду! Смерть идумейцам! Смерть нечистым!» Эти выкрики распаляли людей. Впрочем, жители Галилеи были известны своей запальчивостью. Находясь среди язычников, они должны были скрывать свои чувства. Но здесь, на дороге, где шли одни только иудеи, потаенные чувства вспыхивали со всей силой.

Эта огромная, кричащая, постепенно растущая толпа под вечер заполняла какое‑нибудь встретившееся на пути селение. Сразу же занимались все свободные углы. Уже во время первого ночлега в маленьком селении возле Скифополиса Иосиф убедился, что дальнейшая дорога будет связана с большими трудностями. Когда они пришли в село, все дома уже были переполнены. Путники ни с кем не считались. Не было и речи, чтобы кто‑нибудь согласился уступить хотя бы часть занятого угла. Пришедшие первыми, отгоняли прибывших позднее. Тут и там слышались проклятия и ругань. Сила и деньги решали все. Беременность женщины ни для кого не имела значения. Мужчины уже были в нетрезвом состоянии и бросали в адрес Мириам непристойные слова.

А тем временем начинался дождь. С неба лились ледяные струи, ветер выл, земля превратилась в грязное болото. После долгих стараний Иосифу удалось уговорить одного из хозяев принять его с Мириам в заполненный до предела сарай. За это убежище хозяин потребовал заплатить ему немалую сумму денег. «Я вынужден взять с вас плату, — жаловался он, — ибо кто мне заплатит за весь тот урон, который я несу. Ты только посмотри, что они вытворяют: топчут, портят, уничтожают все вокруг. Берут без спроса все, что хотят. Они вынесли из моего погреба вино и все выпили. А теперь добрались до чулана с провизией. И попробуй им скажи, чтобы заплатили. Они смеются и говорят: «Пусть Ирод платит». Как им не позволишь — еще убьют… Так что я вынужден с вас взять, хотя и вижу, что ты порядочный человек».

Иосиф ошеломленно смотрел на то, что происходило вокруг. Разве это были те же самые галилейские крестьяне и ремесленники, с которыми он столько раз сталкивался по роду своей деятельности? Они всегда казались ему вежливыми, добродушными и благочестивыми. Теперь это были совершенно иные люди. Хозяин был прав: они без разрешения брали продовольствие и вино, уничтожая все, что подвернется. В поисках дров для костра они сломали забор. Приставали к жителям деревни. Требовали, чтобы хозяин привел им своих дочерей, так как хотели позабавиться с ними. Раздавались невероятно оскорбительные слова. Иосиф едва удержал Мириам, когда она уже была готова покинуть сарай, чтобы не слышать всего этого. Когда же он, наконец, ее убедил, что они не могут провести ночь под дождем, она накрылась с головой покрывалом и, ничего не отвечая, прижалась к нему. Он почувствовал, как она вся дрожит.

Этапы пути были вынужденно короткими, а дорога удлинялась. На следующий день они сошли в долину Иордана. Холод уступил место удушливому зною. После прошедших дождей река поднялась и неслась с шумом, мутная, грозная. Горный брод недалеко от Пеллы обычно можно было перейти без труда. На этот раз это была непростая переправа. На берегу собралась толпа.

Иосиф боялся, что осел с Мириам на спине может упасть, сбитый с ног стремительно несущейся водой. На всякий случай Иосиф снял с него все снаряжение. Бережно держа осла за поводья, он пытался свести его в воду. Но животное, напуганное шумом воды и криками людей, заупрямилось и никак не хотело двигаться с места. Иосиф взял палку, чтобы ударить его, но Мириам остановила мужа. Она похлопала осла по шее, тихонько что‑то прошептала ему на ухо, и животное, хотя и дрожа всем телом, но все же согласилось войти в воду.

Они медленно переправлялись через реку. Иосиф держался за веревку, переброшенную с одного берега на другой, поддерживал Мириам и с осторожностью проверял каждый новый шаг. Под его ногами были скользкие камни, приводимые в движение быстрым течением. Вода была очень холодная. Спереди и сзади люди падали и, извергая проклятья, барахтались в воде. Иосиф дрожал от страха, что Мириам тоже может упасть. Ее ладонь, доверчиво лежавшая на его плече, инстинктивно сжималась каждый раз, когда осел спотыкался. Но она ни словом не выдала тревоги. Несмотря на переносимые невзгоды она оставалась такой, какой была всегда: спокойной и невозмутимой.

Они удачно перешли Иордан. Но Мириам вымокла и должна была просушить одежду, прежде чем отправиться в дальнейшую дорогу. Иосиф разжег костер.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивал он ее с беспокойством.

— Превосходно, — успокаивала она его. — Мы уже прошли первую переправу.

— Я дрожу при мысли о том, каким будет нижний брод. Там всегда было труднее, а вода за два дня не спадет.

— Зачем ты раньше времени переживаешь? — возразила она. — Не беспокойся из‑за своих предчувствий, ведь Всевышний все время рядом.

Иосиф кивнул головой, но ничего не сказал. Промелькнула мысль: Он рядом, но не хочет облегчить мне ни одной проблемы…

Словно отгадав, о чем он думает, Мириам произнесла:

— Ничего не случится против Его воли. Он следит за нами и помогает — нам всем… Но Он оставляет и трудности, чтобы люди могли довериться Ему.

— Но меня беспокоит то, — сказал Иосиф, — что ты можешь утомиться.

Он почувствовал на руке прикосновение ее ладони.

— Он знает и о моей усталости…

— Может, Он не хотел, чтобы мы отправлялись в этот путь?

Она улыбнулась:

— Люди, в конце концов, это всего лишь люди, и они могут ошибаться. Я иногда думаю, что Он любит исправлять человеческие ошибки…

Она не сказала больше ничего. На ее лице появилось выражение глубокой, затаенной радости. С той поры, как они были вместе, Иосиф стал чаще замечать подобное ее погружение во что‑то, что было у нее внутри и, наверняка, составляло ее наивысшее счастье.

Они отдыхали недолго. По соседству собралась группа людей, которые тоже развели огонь. Они кричали, шумели, пили. Оттуда, где они сидели, вновь долетали мерзкие слова. Мириам это услышала, и радость на ее лице тут же померкла. Она поморщилась, как от боли, как будто ее ударили.

— Я пойду их успокою! — взорвался он.

— Нет, нет, — попыталась успокоить она. — Они тебя не послушают или даже назло будут еще больше сквернословить. Если бы они знали… Давай лучше продолжим наш путь.

— Но ты еще не отдохнула и не обсохла…

— Я почти уже обсохла, а то, что еще влажное, высохнет в пути.

Они преодолели довольно большое расстояние, и вдруг она спросила:

— Знаешь ли ты молитву, которой молятся за людей, грешащих словами?

— Вряд ли такая существует.

— Значит, мы ее сочиним. За таких людей нужно много молиться.

Не впервые она уговаривала его придумывать новые молитвы. Она просила: «Придумай слова, чтобы мы помолились о Сарре, которая вчера потеряла деньги и теперь в отчаянии… О маленьком Нахоне, который сломал ногу и теперь грустный… О том язычнике, ударившем Иоаса… О той женщине, язычнице, у которой так часто болеет дочка…» Такие молитвы не вызывали протеста у Иосифа. Он по своей природе был доброжелателен к людям. Но когда в отношении него делали что‑то плохое, ему не всегда приходило в голову помолиться об обидчиках. Ему надо было сначала остыть. Для Мириам же первым ответом на зло, причиняемое ей другими, было желание молиться за этих людей. Видя это, Иосиф убеждался, что стал мужем девушки, наделенной необыкновенным благочестием. Случалось, что в нем пробуждался некий голос, который говорил: «Это не для меня. Я простой человек. Я хочу обыкновенной любви». Но он тут же гасил это чувство протеста. Он знал, что если Мириам не похожа на других встречавшихся в его жизни девушек, то и его любовь к ней несравнима с любовью другого мужчины, хотя бы даже к самой красивой девушке на свете.

22

Теперь они шли по диким дорогам Переи. Число путников не переставало увеличиваться. По–прежнему раздавались злобные выкрики и проклятья. Здесь солдаты не встречались вовсе: царь Ферор жалел денег на содержание чужеземных наемников.

Людская волна проходила по земле подобно саранче. Здесь было мало селений, и все они находились в стороне от дорог. Чтобы до них добраться, надо было сворачивать в сторону. Хотя и здесь встречались пустые деревни. Население, напуганное поведением возвращавшихся переселенцев, уходило в горы, забирая с собой все имущество. Оставались только пустые дома. Путники занимали их, разводили костры и, согреваясь у огня, оставались на ночлег. Здесь, высоко над долиной Иордана, ночи опять были холодные. Не хватало еды. Те, у кого заканчивались взятые в дорогу запасы, были вынуждены голодать.

Мириам и Иосиф провели следующую ночь в такой деревне. Им едва удалось втиснуться в переполненную людьми лачугу. Еды у них не было. Хотя они и взяли из дома довольно много провизии, но Мириам по пути раздавала ячменные лепешки людям, которым нечего было есть. Когда Иосиф пробовал этому воспрепятствовать, она говорила: «Давай не будем беспокоиться о завтрашнем дне, когда вокруг нас голодные люди. Если птица находит немного рассыпанного зерна, она тут же зовет других птиц — она не думает только о себе. Наверное, так ее научил Всевышний…»

В сумке оставалась последняя сухая лепешка. Иосиф предложил ее Мириам, но она покачала головой.

— Я не голодна. Но вон там в углу сидит женщина с мальчиком. Смотри: ребенок, кажется, очень голоден.

— Но ведь и ты…

Она улыбнулась.

— Мой ребенок не плачет, а этот, я видела, плакал…

Мальчик в углу действительно плакал от голода. Он жадно набросился на отданную ему лепешку. Иосиф вернулся к Мириам. Они сидели, прижавшись друг к другу, опираясь о глиняную стену. Было уже совсем темно, но все новые путники заглядывали в двери в поисках ночлега. Около лачуги разгорелась шумная ссора между теми, кто только что пришел в деревню, и теми, кто успел занять место раньше. Звучали неистовые крики; все шло к тому, что вот–вот начнется драка. Но все‑таки дело как‑то уладилось, и возбужденные голоса стали понемногу стихать.

В печи, стоявшей в центре лачуги, развели огонь. Сидя вокруг огня, люди переговаривались:

— Чтоб этого Ирода дьявол сбросил на самое дно бездны!

— Чтоб он никогда не увидел света в аду!

— И он, и вся его семья!

— Нечистый гой!*

— Пусть его первородный сын умрет у него на глазах!

— Чтоб его черви съели!

На улице начался дождь. Он барабанил по сплетенному из ветвей и облепленному глиной скату крыши. В нескольких местах глина размякла и стала протекать. Вода лилась струйками, разбивавшимися о глиняный пол. Несмотря на огонь, в лачуге становилось все холоднее. У всех изо рта шел пар. Иосиф укутал Мириам покрывалами — ее и своим. Она без сопротивления приняла его заботу: ей, должно быть, было действительно холодно. Ее лицо сделалось серым, губы посинели. Ее вид встревожил Иосифа. Он принес ей горячей воды из стоявшего на печи кувшина. Она отпила несколько глотков, а затем грела ладони, обхватив ими горячую чашку. Ей было нелегко заставить себя улыбнуться, но она улыбнулась и сказала:

— Не бойся, все будет хорошо.

Наступила ночь. Люди перестали разговаривать. Стало еще холоднее. Дождь сменился снегом. Сидевшие вокруг печи люди сонно кивали головами, но крепко не спал никто. Дремлющие люди постанывали и что‑то бормотали. Не было дров, поэтому огонь еле теплился. Иосиф обнял Мириам, прижал ее к себе, а она положила голову ему на колени.

Среди ночи он шепотом спросил ее:

— Ты спишь?

— Нет.

— Тебе холодно?

— Нет…

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Не тревожься.

В эту тоскливую ночь он впервые задал ей такой вопрос:

— Кем будет Тот, Кто родится?

Она не подняла головы с его колен, только шепнула:

— Мессией.

— А каким будет Мессия? Человеком, как мы?

С этим вопросом Иосиф обратился одновременно и к ней, и к себе. Какое‑то время она молчала, затем тихо ответила:

— Он будет моим Сыном…

Иосиф подождал, не добавит ли она еще что‑то. Но она ничего больше не сказала. По ее спокойному дыханию он понял, что она заснула. Он собрался с силами, чтобы как можно дольше продержаться в таком положении и не разбудить ее неожиданным движением. В свете колыхавшихся языков пламени он видел ее лицо. Хотя и отмеченное усталостью, оно было полно обаяния: умиротворенность, доброта, преданность запечатлелись на нем. Иосиф смотрел на нее, и его сердце наполнялось горячим чувством. Как сильно он ее любил! Но все же вместе с этой волной любви он ощутил и приступ сожаления. Мириам должна была родить Мессию. Чтобы дать Его, Всевышний взял у него ее… Не первый раз эта мысль посещала Иосифа; она прилетала внезапно, как стрела. Он отгонял ее, но она возвращалась. Вот и теперь, воспользовавшись этой бессонной ночью, она посетила его вновь. Она внедрялась в его сознание, как змея в отверстие тесной норы. Говорила: «Вы могли бы быть самой счастливой парой… Никто из вас не требует от жизни каких‑то необыкновенных вещей. Вы бы ни в чем не нуждались. Своей любовью вы бы служили Всевышнему и провозглашали Его величие… Но Он предпочел пройти между вами…»

Эта ночь отняла силы у Иосифа. Печаль накатывалась, словно морские волны, бьющиеся о берег. Можно было подумать, что ветер, хлеставший дождем и мокрым снегом по крыше лачуги, каждым своим ударом усиливал его страдания. Он пытался бороться, но ветер вырывал из него наиболее потаенные мысли и самые скрытые чувства, растравлял не зажившие до конца раны. Иосиф чувствовал себя беззащитным, как дом, у которого буря обрушила стену. А невидимый противник засыпал его словами, а потом хохотал с триумфом и бросал ему в лицо: «И зачем же ты ждал? Что ты получил? Для чего нужны были все твои жертвы?»

Кусая губы, Иосиф пробовал молиться, но сил хватало только для того, чтобы повторять: «Господи, я хочу только того, чего Ты хочешь… Пусть исполнится Твоя воля… Я хочу, хочу…»

Неожиданно он испытал такое чувство, как будто над ним нависла чья‑то рука, намеревавшаяся его раздавить. По телу пробежала дрожь. Он был еще слишком молод, чтобы думать о смерти, но в тот момент ему показалось, что это именно она склонилась над ним…

Мириам пошевелилась на его коленях, подняла голову, открыла глаза, взглянула на него. На ее бледных губах промелькнула улыбка. Она тихо сказала, будто по–прежнему вела беседу с Иосифом:

— Моим Сыном…

Она снова закрыла глаза и положила голову на колени Иосифу. Ее дыхание стало вновь дыханием спящего человека. Иосиф, хотя все его тело уже онемело, остался сидеть неподвижно.

Вдруг он услышал, что ветер перестал колыхать кладку дома. Он утих, как будто на него наступили. Уже не было слышно его хохота. Дождь тоже перестал. В лачуге воцарилась тишина, в которой было слышно только дыхание спящих. Снова медленно потекло время. Но скорбь уже не терзала сердце Иосифа.

23

Только на пятый день они вновь подошли к берегу Иордана. С холодных, открытых всем ветрам гор они опять сошли в душную долину, по дну которой с шумом неслась поднявшаяся река. У нижнего брода возле Вифавары* собралась огромная толпа. Люди расположились лагерем на берегу, решая, что делать. Переход через реку был очень тяжелым. Глубокая вода доходила до плеч и неслась так стремительно, что, несмотря на переброшенные с одного берега на другой веревки, люди, решавшиеся войти в воду, не могли удержаться на ногах. Кому‑то удавалось перебраться на другой берег, другие возвращались назад. Кто‑то не сумел удержаться за веревку, и река унесла его вниз по течению…

Иосиф, оставив Мириам в стороне, подошел к толпе взбудораженных людей, чтобы послушать, о чем они говорят. Мнения были разные. Одни предлагали подождать, утверждая, что уже через два дня вода спадет. Другие намеревались переправиться любой ценой. Но были и такие, кто предлагал идти вдоль реки до устья и там, на берегу Асфальтового моря* переправиться на лодках. Это значительно удлиняло путь, зато позволяло избежать переправы через поднявшийся Иордан. Тщательно все обдумав, Иосиф решил воспользоваться этим советом.

Они отправились вниз по дороге, ведущей к устью реки. Дорога была узкой, каменистой, не слишком утоптанной: в обычное время здесь никто не ходил. Колючие кустарники вытягивали свои стебли и цеплялись ими за одежду идущих людей. Направляемый Иосифом осел был весь исколот колючками и шел медленно, похрапывая. В конце концов они выбрались из зарослей. Перед ними была огромная, почти черная поверхность водного диска. Иордан, впадая в море, создавал вокруг своего устья рыже–бурое пятно. Между буйной растительностью, покрывавшей берег реки, и морем тянулась полоска каменистого пляжа. Там не было ни единой травинки. Только валялись высушенные на солнце и отполированные морем пни деревьев и ветви, похожие на старые кости. Тут и там посверкивали маленькие лужицы. Вокруг них стеклянным блеском белела соль. От воды разило резким неприятным запахом.

На берегу стояли рыбацкие лодки. Узнав о целых странствующих толпах, которым надо переправиться на другой берег, владельцы лодок приплыли сюда. Они громко торговались о цене перевоза. Оставив Мириам, Иосиф подошел к рыбакам. Лодки перевозили людей за устье Иордана. Но среди рыбаков были те, кто соглашался и на более длительную переправу. Нетрудно было найти желающих переправиться даже на западный берег моря, к грозно темневшим скалам.

Иосиф решил, что такая переправа им подходит больше, так как она намного сокращает путь. Правда, переправившись, надо будет взбираться на высокий берег, зато они выйдут прямо к Вифлеему, минуя Иерихон и Иерусалим. Иосиф надеялся, что плаванье не так сильно утомит Мириам. Путешествие длилось дольше, чем они предполагали, и Мириам была измучена трудностями пути. Хотя она по–прежнему уверяла, что чувствует себя хорошо, ее вид свидетельствовал об обратном. Плывший в ту сторону перевозчик готов был их взять, но он не соглашался брать осла. И Иосиф, и Мириам горячо просили его. Мириам привязалась к животному. Иосиф тоже питал симпатию к своему вислоухому спутнику. К тому же он понимал, что без осла Мириам будет тяжело дойти до Вифлеема. В конце концов за дополнительную плату рыбак согласился взять и осла. Животному связали ноги и положили на корму лодки.

Лодка отплыла от берега настолько нагруженной, что вода почти доставала до ее краев. Расшатав лодку, можно было зачерпнуть воды. Поэтому, предупрежденные рыбаком, все сидели неподвижно. Плыли они так медленно, что можно было подумать, что лодка стоит на месте. Временами, когда налетал ветер, надувая паруса, они плыли быстрее. На море не было волн, и лодка словно скользила по водной глади. Прошел небольшой дождик. Из‑за гор, поднимавшихся грозной стеною на западном побережье, надвигалась туча. Вскоре она повисла над ними и накрыла их туманом, в котором исчезло все вокруг. С неба полились струи дождя, с плеском ударявшиеся о поверхность моря. Какое‑то время люди в лодке были словно окружены водяной завесой. Они дрожали. На дне лодки появилась вода, и рыбак велел вычерпывать ее и выливать за борт. Но понемногу ветер разорвал тучу. Дождь шел все тише, и небо постепенно прояснилось. Вновь можно было увидеть берег, к которому направлялась лодка. Только солнце уже не светило.

Стало очень душно, было тяжело дышать.

Лодка плыла медленно, но все же постепенно приближалась к берегу. Все отчетливее был виден высокий скалистый берег и белая полоса песка. От прибрежных скал отходил длинный каменный мыс с плоским хребтом, напоминавшим огромный стол. Когда лодка была уже совсем близко, сидящие в ней заметили на мысе людей, одетых в белое.

Когда они, наконец, доплыли, наступили сумерки. Люди высаживались на берег и разминали ноги, онемевшие от многочасового пребывания без движения. Чтобы выйти из лодки, Мириам пришлось опереться на плечо Иосифа. Она это сделала с трудом. Иосиф с беспокойством смотрел на ее посиневшее лицо и обескровленные губы. Пройдя несколько шагов, она села на песок и опустила голову. Иосиф пошел к лодке, чтобы развязать осла и свести его на берег. Затем он вернулся к Мириам, посмотрел на нее с тревогой. Она подняла голову и, пытаясь улыбнуться, сказала:

— Не бойся…

Но Иосиф не чувствовал себя спокойно. Он озабоченно смотрел на скалистую гряду перед ними. В нее врезалась глубокая расселина, усыпанная обломками обвалившейся скалы. По дну расселины зигзагами поднималась узкая тропинка. Это был их путь. Наверху, невидимая снизу, возвышалась крепость Гиркания.

Было уже слишком поздно для того, чтобы отправляться в потемках в дикие горы. Другие люди, приплывшие на лодках, тоже собирались переночевать на берегу. Они стали разжигать костры. Дров было достаточно, но они были мокрыми. Огонь никак не хотел разгораться — по земле стелилась струйка дыма. С моря доносился раздражающий запах серы. Это на противоположном берегу Асфальтового моря еще в незапамятные времена разверзлись скалы и подземный огонь истребил два погрязших в грехе города. Потом все это залила вода, и темная, словно слегка вздутая, гладь моря стала как будто крышкой тайной гробницы.

Иосиф думал об этом, бродя по берегу, белеющему пятнами выкристаллизованной соли, и собирая дрова для костра. Разбросанные на берегу ветви были покрыты соляной глазурью.

Огонь едва теплился. Пищи у них не было. На берегу Иосифу удалось купить горсть фиников, но ни одного из них уже не осталось.

— Ты очень голодна? — спросил он. Голос ему изменил. Перед этим он обошел другие костры, прося продать ему какой‑нибудь еды. Ему везде отказали.

— Не огорчайся, — сказала Мириам. В ее голосе звучало спокойствие. — Ведь завтра мы доберемся до Вифлеема, а там мы ни в чем не будем нуждаться.

Иосиф вздохнул.

— Да, но сначала нам нужно взобраться на эти скалы. Нас ждет тяжелое испытание. Ах, Мириам! — в сердцах воскликнул он, — плохой я опекун для тебя. Я должен был все предвидеть, должен был взять больше запасов в дорогу… Это из‑за меня ты терпишь столько невзгод!

Мириам протянула руку и приложила к его губам палец:

— Тише, — сказала она, — тише. Ты раздосадован, потому что устал. Но нельзя упрекать себя ни в чем. Ведь ты понял…

— Нет! — резко возразил Иосиф. Ощущение бессилия угнетало его. — Я бы ничего сам не понял. И несмотря на то что Он мне сказал, осталось столько сомнений! Я не понимаю! Он такой могущественный, всесильный — и оставил тебя.

Мириам ласково провела ладонью по его руке.

— Бедный… — сказала она. — Верь мне, я тоже не всегда понимаю…

— Ты?! Ты — такая всегда спокойная?..

— Я всего лишь обыкновенный человек, как и ты…

— Нет, только я.

— И ты, и я. Но я об этом совершенно не беспокоюсь. Даже радуюсь… Выбирая нас, Он ведь знал, какие мы.

— Не говори так, Мириам. Я смотрю и вижу, какая ты.

— Ты смотришь глазами любви. Я такая же, как ты. Только мне легче. Женщина, которая должна родить, забывает обо всем и помнит только о ребенке…

Вновь рука Мириам коснулась его щеки. Это было так, словно кто‑то маслом омыл его рану. Тревога, забота и печаль улеглись.

— Ты сможешь заснуть? — спросил еще Иосиф.

— Постараюсь.

Но когда она уже собиралась лечь, в темноте возле них мелькнули две человеческие фигуры. Иосиф вскочил, встревоженный. Они были не из тех, что приплыли вместе с ними в лодке. В двух шагах от него стояли двое незнакомых мужчин, одетых в белые льняные одежды. У одного из них на руке была подвешена большая корзина.

— Чего вы хотите? — спросил Иосиф.

Тот, что был без корзины, сделал жест, как будто хотел остановить Иосифа.

— Не приближайся! — воскликнул он. — Скажи, как вы здесь оказались, на берегу? Вы и они, — он указал на людей, сидящих возле костров.

— Мы приплыли сюда и идем дальше, каждый в свой город. Вы наверняка знаете о приказе царя, который велел всем идти записываться в своих родовых книгах.

— Мы не подчиняемся ничьим приказам, — гордо и хмуро сказал мужчина. — Мы истинные сыны Садока*, не то, что те, — он повел рукой, — которые общаются с гоями. Однако Всевышний велел нам творить дела милосердия. Мы думаем, что вы, возможно, голодны.

— Это правда. У нас нет еды. Столько людей на дорогах…

— Поэтому‑то мы и принесли вам это, — человек указал на корзину в руках своего товарища. Он зачерпнул из корзины немного гороха и насыпал его в край покрывала Иосифа. Затем добавил еще горсть оливок. Однако он сделал это так, чтобы не дотронуться ни до покрывала, ни до руки Иосифа.

— Я благодарю вас, — сказал Иосиф. — Вы помогли нам в час настоящей нужды. Пусть Всевышний отблагодарит вас за эту помощь.

Он машинально протянул им руку, но оба отпрянули.

— Не дотрагивайся до нас, — сказал один из них. — Мы живем в уединении, правде и справедливости. Мир вам!

Они пошли к другим кострам.

— Это ессеи, — сказал Иосиф Мириам. Она смотрела на еду, и ее глаза почти смеялись. — Я знал, что они живут где‑то здесь, на берегу моря, но прежде никогда не встречал их. Они живут вдали от людей, не едят мяса, не общаются с женщинами, не имеют детей. Они противостоят священникам, а те ненавидят их. Как‑то во времена правления хасмонейских царей священники убили предводителя ессеев…

— Они милосердны, — сказала Мириам. — Никогда не знаешь, кого использует Всевышний, чтобы помочь… Мы должны помолиться об этих людях.

Они прочитали короткую бераку, после чего Мириам легла спать. Иосиф подложил ей под голову котомку и бережно укутал ее покрывалом. Вскоре он услышал ее ровное дыхание.

Сам Иосиф спать не собирался. Он хотел всю ночь поддерживать огонь. Тем более, что сон к нему и не шел. Было нечто такое в атмосфере этой могилы греха, что порождало мысли и отгоняло сон. Мысли были полны тревоги, и возникало стремление к бегству. Но к какому бегству? Этого он не знал. Но само стремление возвращалось постоянно.

По–прежнему низко нависали облака, словно крыша сотканной из дождя палатки. Дождя не было, но на небе не было видно ни единой звезды. Мир казался маленьким и мокрым. А со стороны моря все так же доносился раздражающий запах.

24

Едва они поднялись над душной котловиной моря, как им в лица ударил холодный ветер, несущий капли дождя со снегом. Иосиф вел осла, одновременно стараясь заслонять Мириам от порывов ветра. Беспокойство о ней возросло после того, как она призналась утром, что, по ее мнению, время родов приблизилось. Она была ослаблена. Временами ее бросало в жар, затем она вновь дрожала от холода.

Они отправились ранним утром. Медленно передвигались по тропинке, ведущей уступами в гору. По дну расселины бежал ручей, так что хотя бы вода у них была. Мириам шла с трудом. С самого начала пути она казалась истощенной. Иосиф ее обнял и вел осторожно. За ними плелся осел. На нем тоже сказывались трудности пути: он спотыкался о камни. Когда они взобрались на первый уступ, Иосиф убедил Мириам сесть на осла. Теперь животное шло еще медленнее и чаще спотыкалось. Мириам сидела на нем с бледным, осунувшимся лицом. Она крепко держалась руками за его гриву.

Порою дорога вела по краю пропасти. В такие мгновения Иосиф вел осла со страхом. Каждое неверное движение животного угрожало падением. Когда Иосиф осознавал это, он дрожал всем телом. Мириам всегда чувствовала его тревогу. В такие моменты она обычно обращалась к нему с радостными словами или старалась вернуть ему уверенность ласковым прикосновением. Но сейчас она молчала.

У Иосифа было одно желание: добраться как можно скорее. Он был уверен, что, как только они приедут, все будет хорошо. Но, вопреки его желанию, они шли все медленнее. Погода портилась с каждым мгновением. Временами они погружались в мокрый туман, в котором едва могли двигаться, ничего не видя вокруг себя. Ветер то выл, как шакал в пустыне, то вновь заливался визгом, похожим на истерический смех.

Они были одни. Люди, приплывшие вместе с ними, пошли другой дорогой или остались на берегу, ожидая улучшения погоды. Эти горы не пользовались доброй славой. Правда, здесь не встречались разбойники, предпочитавшие держаться вдали от размещенных в крепости солдат. Зато проходившие этой дорогой путники рассказывали устрашающие истории о кружащейся тут нечистой силе… Были слышны голоса, находили следы, похожие на куриные когти. Невидимые руки хватали идущих за покрывала и бросали в них камни. Находили людей, неизвестно кем сброшенных в пропасть…

У Иосифа было чувство, что в этом тумане, вихре и начинавшемся дожде скрывались какие‑то живые существа, охваченные необъяснимым бешенством. Ветер то разрывал туман и скручивал его, как выжимаемую тряпку, то вновь пригонял его, бросая в лицо идущим. Постоянно были слышны вой, визг, поскуливание, хохот. Рядом с ними неожиданно с грохотом осыпались целые пласты горной породы. Камни выкатывались на дорогу прямо перед их ногами. Один раз они едва успели остановиться перед ямой, которую дождь вымыл на их пути. В другой раз перед ними мелькнула фигура горного козла. Животное появилось из тумана и тотчас в нем снова исчезло…

Даже Иосиф уже едва передвигал ноги. У него болели глаза от острой каменной пыли, которую вихрь сыпал вместе с каплями дождя. Несмотря на это он по–прежнему заслонял Мириам и следил за шагами осла. Проходило время. Они останавливались и вновь двигались дальше. Не было смысла задерживаться на длительное время. Иосиф не смог бы разжечь огонь. Еды у них не было. Мириам продолжала молчать, а Иосиф боялся спрашивать, как она себя чувствует.

Когда он был почти уверен, что эта дорога будет длиться бесконечно и им никогда не дойти до цели, они, наконец, сошли с горной тропинки на утоптанную дорогу. Им пришлось обойти яму с водой, но с каждым шагом дорога становилась все более ровной. Когда они ненадолго остановились, Иосифу показалось, что впереди, сквозь дождь и туман, он видит какую‑то большую фигуру, напоминающую своими очертаниями человека. В первое мгновение он почувствовал тревогу, но тут же убедился, что темный силуэт — всего лишь дерево, форма которого была ему хорошо знакома. Он радостно воскликнул:

— Мириам! Мы уже пришли. Уже недалеко.

Она ничего не ответила. Ее лицо сохраняло сосредоточенное выражение, и только в ее глазах Иосиф заметил облегчение. Только спустя мгновение она тихо прошептала:

— Будь спокоен. Все будет хорошо…

— Да, теперь все будет хорошо. Еще немного, и мы подойдем к дому отца.

Дорога полого спускалась вниз. Иосиф прекрасно знал, где они находятся. Миновав еще один поворот, в проеме между двумя торчащими скалами они увидели город. Он уже мог различить отдельные дома, каждый из которых был ему хорошо знаком. Он знал, кому они принадлежат. Усталость сразу же ушла. Он даже забыл о ногах, стертых об острые камни.

Неожиданно Мириам сказала:

— Давай остановимся, прошу тебя…

Иосиф тотчас остановился и испуганно посмотрел на нее.

— Ты почувствовала себя плохо? Неужели уже?

— Нет, нет. Только мне надо слезть.

— Зачем?

— Смотри, наш осел захромал…

— Но сейчас это не важно; он должен тебя довезти!

— Нет, Иосиф. Он слишком устал…

Иосиф уже не пытался возражать. Он помог ей сойти с осла, обнял ее и осторожно повел дальше. Осел, ковыляя, поплелся за ними. Они вышли на широкую дорогу, ведущую в одну сторону к Иерусалиму, а в другую — к Хеврону. По дороге шли люди, укутавшиеся в покрывала. Увидев их, Иосиф обрадовался. К первому же встреченному человеку он обратился со словами приветствия, но тот только буркнул что‑то из‑под покрывала, надетого на голову…

Мокрые, дрожащие, едва державшиеся на ногах, они стояли, наконец, перед воротами родового дома. Ворота были закрыты. Иосиф покричал. Ему пришлось повторить это несколько раз, прежде чем за воротами он услышал какое‑то движение. Но и теперь им никто не открывал. Голос слуги из‑за закрытой калитки спросил, кто они такие. Когда Иосиф ответил, тот отошел. Он слышал его удаляющиеся шаги. Иосифа охватило нетерпение. Он ударил кулаком в дверь и бросил резкое слово, но тут же умолк. Присутствие Мириам всегда гасило его раздражение. Это, наверное, какой‑то новый слуга, который не знает, кто они такие. Но он позовет других. И действительно, вскоре послышались шаги. Калитка приоткрылась, и в образовавшейся щели появилась голова Савея.

— Это я, Иосиф. Открой скорее. Слуга, наверное, не узнал меня…

Савей молчал. Он не открывал калитку и не приглашал их войти.

— Брат, — в голосе Иосифа звучало удивление, — впусти нас скорее. Мы очень устали: путь был тяжелый. Моей жене нужен кров и ей необходима помощь…

Савей воздел над головой руки и произнес:

— Зачем ты пришел? Ты не должен был приходить!

— Так ведь ты же знаешь о царском указе.

— Но мы тебе говорили, чтобы ты не приходил.

— Вы говорили… Я тебе все объясню. Ты пока впусти нас в дом, моей жене необходима помощь…

— Я не могу вас впустить в дом.

— Почему?

— Мы боимся. Не только я, но мы все.

— Так ведь ты сам говорил, что меня никто не искал!

— Неизвестно. А теперь столько людей пришло. Наверняка тут крутятся шпионы. Тебе нельзя быть у нас. Уходи!

— Я запишусь в книгу и уйду. Но сейчас нам необходимо отдохнуть.

— Поищи себе пристанище где‑нибудь в округе.

— У нас уже нет сил искать. Ты видишь, как мы устали?

— Здесь никто тебя не примет.

— Что ты сказал?

— Никто. Мы все так договорились на тот случай, если ты придешь. Я тебя предупредил…

— Так ведь это мой родной город! Вы — мои братья!

— Мы твои братья, но мы не хотим за тебя погибать. Ты получил свою долю. Я привез тебе драгоценный перстень…

Иосиф протер глаза. Ему казалось, что он спит. Он не мог поверить, что перед ним запертые ворота и обороняющий вход Савей.

— Брат, — сказал Иосиф, стараясь совладать с голосом, начинавшим дрожать от потрясения, — вы поступили недостойно. Братья так не делают. Если бы отец был жив… Но я от вас ничего не хочу, кроме гостеприимства, которое, согласно обычаю, ты должен оказать каждому страннику. Мы прошли долгий путь. Моей жене необходимо как можно скорее оказаться под крышей. Приближается время ее родов…

Савей замахал руками, словно птица, не желавшая, чтобы ее лишили добычи.

— Еще и это? Тем более, вы должны уходить отсюда. Этот ребенок… Он не должен родиться здесь. Уходите!

Он шагнул назад и резко захлопнул калитку. Иосиф в отчаянном порыве бросился к воротам и изо всех сил стал колотить плечом в двери.

— Открывай! — кричал он. — Открывай! Ты должен открыть!

Но Савей не открывал, а калитка оказалась достаточно крепкой, чтобы сдержать натиск Иосифа. Он напрасно стучал в нее — только запыхался.

— Открой! — повторял он. — Открой! Ты обязан оказать нам помощь! Ты обязан!

Из‑за калитки никто не отозвался. Иосиф чувствовал, что Савей не ушел, а только затаился с другой стороны. Отчаяние Иосифа переросло в гнев, и он вновь надавил на калитку всем телом. Она скрипела, но не поддавалась.

— Ты подлец! — вырвалось у Иосифа. — Ты…

Тут он почувствовал ладонь Мириам на своем плече.

— Оставь…

— Как я могу оставить? Ведь у тебя должна быть крыша над головой!

— Может быть, кто‑нибудь другой нас впустит. Ты не должен гневаться на брата.

Иосиф отошел и, схватившись руками за голову, простонал:

— О Мириам! Что я наделал? Куда я тебя привел?

— Пойдем отсюда…

— Ты никуда уже не можешь идти!

— Пойду. Есть и другие дома.

— Ты слышала? Он сказал, что нас нигде не примут!

— Наверное, в городе есть постоялый двор…

Они пошли назад. Шли, едва передвигая ноги. Иосиф поддерживал Мириам. Осел, о котором они совсем забыли, шел за ними, низко опустив голову.

— Подлые… — не мог успокоиться Иосиф. — Сговорились… Он говорит, что они боятся… Но я начинаю подозревать…

— Ничего не предполагай! — перебила его Мириам. — Будь снисходителен.

— Не могу. Они прогнали нас. Речь не обо мне…

— Может, так было нужно…

— О чем ты говоришь?

— Может, Он этого хотел?

Они подошли к постоялому двору, стоявшему как раз у дороги. Он имел вид большого круга, посредине которого было место для верблюдов и ослов. Вокруг тянулись аркады, частично прикрытые плетеными циновками.

Они вошли в ворота и остановились. Постоялый двор был полон людей и вьючных животных. Над аркадами, переполненными людьми, поднимались клубы дыма от костров и раздавался хор голосов. Они увидели хозяина, бежавшего им навстречу и еще издали делавшего знаки руками, чтобы они не входили.

— Нет места! — кричал он. — Ни единого местечка!

— Но, может, ты хоть что‑нибудь найдешь, — просил его Иосиф. — Я заплачу тебе.

Хозяин еще сильнее замахал руками.

— Что ты мне говоришь о плате? Каждый должен платить. Но места нет. Да ты и сам видишь.

— Слушай, — сказал Иосиф, понизив голос и беря хозяина за рукав. — Пойми, я должен иметь какой‑нибудь угол… Я заплач, сколько скажешь. Моя жена…

— Вижу, не слепой, — мужчина вырвал рукав из руки Иосифа. — Я ничего не могу сделать. Где я вас размещу? Ты где‑нибудь видишь свободное место? Людей свалилось, как никогда прежде. Я сам с семьей был вынужден покинуть дом и отдать его гостям.

— Но пойми… Сжалься!

— Я понимаю и жалею тебя, но не проси, потому что я ничем не могу тебе помочь. Вечер уже, а тут еще кто‑то едет…

В ворота постоялого двора входил караван из нескольких верблюдов. На первом из них ехал человек в нарядном, богатом покрывале. Хозяин оставил Иосифа и побежал к тем людям. Уже издалека он низко кланялся им.

— Для них он найдет место, — сказал Иосиф. — Я не выдержу! Пойду и скажу ему!

— Это не поможет. Он не примет нас.

— Что же нам делать?

— Пойдем отсюда.

— Куда?

— Вперед. Всевышний не оставит нас без помощи.

Они пошли к выходу. Иосиф настолько отчаялся, что покорно поддался ее руководству. Осел постоял, не зная, на что решиться. Его хозяева уходили, а он ощущал здесь присутствие других животных, пахло сеном и со стороны аркад веяло теплом. Однако привязанность пересилила и, поджав хвост, он двинулся вслед за Мириам и Иосифом.

«И долго мы так будем идти?» — вертелось в голове у Иосифа. Они шли по городской улице. Он знал каждый дом, мимо которого они проходили. Этот принадлежал брату, тот — дяде, а этот — сыну сестры… Он не остановился ни перед одной дверью, не постучал ни в одну из них. Он помнил слова Савея о том, что все они договорились… Они предполагали, что он придет, они ожидали его — и закрыли перед ним двери. Они прогнали его, как бродягу.

У него было такое чувство, что из‑за закрытых калиток на них смотрят чьи‑то глаза. Ведь не могли же они не наблюдать за ним тайком.

Из‑за угла дома вышел тощий пес. Он поднял вверх одно ухо и какое‑то время внимательно смотрел на идущих. Он застыл на месте, затем сорвался с места, залаял и, резко махая хвостом, бросился к ногам Иосифа. Пес скулил от радости. Может, он узнал Иосифа, а может, просто соскучился по человеческой ласке. Когда Иосиф почти инстинктивно нагнулся над ним и провел рукой по свалявшейся шерсти пса, тот пришел в еще больший восторг — стал скакать и бешено кружиться вокруг них.

Они шли дальше. Стало смеркаться. Ветер разогнал тучи, и на прояснившемся небе зажглись первые звезды. С каждым мгновением становилось все холоднее.

Они дошли до конца городской улицы. Ни одна калитка не отворилась, ни в одну из них они не постучали. Позади остался последний дом. Дальше начинались поля и луга. Где‑то здесь было поле Давида, которое отец оставил ему в наследство.

Неожиданно он вспомнил… Там, на его поле, раньше стоял убогий домишко. Люди, которые в нем жили, не принадлежали к их роду и даже не были иудеями. Оза, так звали этого человека, прибыл в их город издалека, с женой и ребенком. Он был нищ, убог и придерживался чужой веры. К нему относились с презрением. Никто не хотел его принять. Один только Иаков сжалился над ним: позволил ему построить дом на древней родовой земле и дал ему участок земли для возделывания. За это Оза работал у него в хозяйстве. Иосиф тоже часто звал его в свою мастерскую, чтобы тот мог что‑нибудь заработать, так как семья Озы стала довольно большой. Другие жители города относились к Озе с презрением. Даже дети сторонились его детей.

— Пройдем еще немного, — сказал Иосиф Мириам. — Попробуем здесь…

Домик стоял там же, где и раньше. Темная маленькая конура, обмазанная глиной и грязью. Ворота во двор были открыты. Иосиф сказал:

— Подожди немного.

Мириам осталась у ворот. Ее усталость, видимо, была очень велика, потому что она тяжело прислонилась к столбу, на котором висела калитка. Пес и осел остались возле нее. Животные обнюхивали друг друга.

Иосиф быстрым шагом пересек двор и стал стучать в двери. Ему никто не ответил. Он вновь заколотил нетерпеливо. На этот раз он услышал шаги босых ног.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Это я, Иосиф, сын Иакова.

— Мир тебе, Иосиф, — женщина, открыв дверь, выглянула из‑за завесы. — Я Ата, жена Озы. Ты помнишь меня?

— Помню, Ата. Твой муж дома?

— Тебя, должно быть, долго не было в городе, раз ты не знаешь, что Оза умер.

— Да, меня долго не было, и я ничего не знаю о его смерти. Но слушай, Ата: я пришел сегодня в Вифлеем с женой. Мы долго шли и очень устали. Моя жена с минуты на минуту должна родить. Нас нигде не приняли…

— Я знаю, — сказала она. — До меня дошел слух, что они не хотят.

— У нас нет никакого пристанища.

— Этот дом — твой.

— Ты примешь нас?

— А разве может быть иначе? Ты всегда относился к нам с сочувствием и добротой. Всем, что у нас есть, мы обязаны тебе. Все, что здесь есть, — твое… Но дом маленький и грязный. Даже, смотри, обваливается стена. Нет мужчины, который бы ее укрепил. Ты хочешь в такую нищету привести свою жену?

— Лучше провести ночь в убогом жилище, чем на улице.

— Это правда. Я уйду вместе со своей семьей и оставлю тебе весь дом. Но, может быть, лучше сделать по–другому. Ты, наверное, помнишь, что за этим домом есть скала, а в скале — пещера, просторная и сухая. Оза хотел сделать из этой пещеры жилище, но ты уехал, а он ничего не хотел делать на твоей земле без твоего согласия. Мы держим в пещере вола. Хочешь, я пойду с вами, принесу туда огонь. Мой Азиз принесет вам дров. Когда разгорится костер, в пещере будет тепло. Наверху, в скале есть источник. Мы разогреем воды, я принесу еду. Я готова служить вам во всем. И если позволишь, я помогу твоей жене. Я рожала одна много раз…

— Ну конечно! Я прошу тебя об этом, Ата.

— Ничего не проси. Здесь ты господин. А я рада уже оттого, что могу выразить свою благодарность тебе. Где твоя жена?

— Она осталась возле калитки.

Ата выбежала во двор. Иосиф услышал, как две женщины разговаривают. Он вздохнул с облегчением, быстро произнес молитву–благодарение. Всевышний помог — в последний момент, когда уже казалось, что они на грани отчаяния. И это так странно: пещера оказалась на его земле, а женщина, с таким усердием поспешившая ему на помощь, была женой единственного в Вифлееме чужестранца!

Облака уже совсем рассеялись и скрылись за горизонтом. Высокое небо светилось звездами. Часть из них, казалось, упала на землю — это были костры пастухов, стерегших стада на лугах в долине.

Женщина побежала в дом и тотчас вернулась со светильником. Слабое пламя трепетало между ее морщинистыми пальцами, словно пойманная птица. Вслед за женщиной выбежал ее сын, мальчик лет десяти, с охапкой дров на плече.

— Идемте же, прошу вас, идемте, — звала их женщина. — Я во всем готова вам помочь. Все, что есть в моем доме, будет вашим…

Иосиф услышал, как Мириам сказала:

— Ты добрая, сестра.

— Не называй меня так. Я не могу быть твоей сестрой.

— Ты — сестра…

Они вместе шли через поле по направлению к скалам, которые были отчетливо видны в бледном свете звезд. Иосиф шел сзади, пес не отставал от него ни на шаг, а осел, как прежде, плелся последним.

25

Иосиф вышел из пещеры. Остановился, осмотрелся вокруг. Ночь продолжалась, небо было ясно и полно звезд. От этого множества сияющих точек на землю лился поток света. Пространство было затянуто серебристым туманом. Горы вдали выглядели посеребренными. Над скалами и холмистыми лугами лежала глухая тишина. Иосифу казалось, что это не простая ночная тишина, когда все спят. У него было ощущение, что сейчас никто не спит, но все — земля, люди и даже животные — бодрствуют в странном напряжении. Казалось, весь мир разделяет его ожидание.

Пес вышел вслед за Иосифом из пещеры, потерся о его ногу и, вдруг насторожившись, замер, стоя с навострившимися ушами и торчащим хвостом. Он смотрел куда‑то вдаль, временами оглядывался на Иосифа и, как бы в унисон его чувствам, издавал короткие повизгивания. Хотя было холодно, пес не остался возле огня. Он вертелся и не мог найти себе места.

Выходя из пещеры, Иосиф заметил, что и другие животные не спят. Вол склонил голову над яслями, но его глаза были открыты. Осел, хотя и был очень измучен дорогой, высоко держал голову.

Из глубины пещеры не доносилось ни одного голоса. Мириам ни разу не вскрикнула; Иосиф не услышал из ее уст даже самого слабого стона. Когда он вместе с Атой разжег костер и грел воду, Мириам лежала на подстилке из соломы, прикрыв глаза руками. Затем она попросила:

— Иосиф, выйди, пожалуйста. То, что должно случиться, вот–вот произойдет. Ата останется со мной. Я позову тебя.

Иосиф молча вышел. Выйдя наружу, он глубоко вздохнул. Пещера была полна дыма. Костер удалось разжечь не сразу: дрова и солома были влажными. Дым не хотел выходить наружу, полз по каменистому полу, вызывал слезы. Но зато стало тепло, в то время как на улице был резкий, кусающий холод.

Бежали мгновения. Из глубины пещеры по–прежнему не доносилось ни одного звука. Царила полная тишина. Конечно, он знал, что роды могут продолжаться долго, но не мог не думать о том, что сейчас происходило там, в пещере. Он чувствовал, что совершается необыкновенное, непостижимое событие. Пока я буду жить, думал Иосиф, я буду возвращаться в памяти к этому часу. Буду о нем рассказывать… Может быть, именно Ему.

Но захочет ли Тот, Кто должен вот–вот родиться, слушать наивный рассказ о ночи Своего прихода в этот мир? Кем Он будет? Существом, которому дано будет знать обо всем, что происходило до Его рождения, или еще и обыкновенным человеком, медленно растущим, взрослеющим, открывающим для себя окружающий мир? Всевышний, наверняка, мог ниспослать Его по–другому: сразу же в силе и могуществе. Почему Он хочет, чтобы то, что должно быть величием, начиналось в нужде и отверженности? А может быть, это только мгновение, миг испытания? Может, эта ночь через мгновение превратится в сверкающий день, в блеске которого все увидят славу Предвечного?

Сознание Иосифа было необыкновенно ясным, мысль работала четко. Что произойдет с ними, когда всему миру станет ясно, Кто сейчас должен родиться? Он не желал как бы то ни было возвыситься. В нем теплилась надежда, что придет время, когда он вместе с Мириам сможет вернуться к обыкновенной жизни. Его беспокоило, что этот Младенец должен стать мечом Всевышнего, Покорителем всех народов. Люди издавна ждали Мессию, молились о Его пришествии. Он тоже ждал и молился. Он жил надеждой, что весь мир признает Обещанного. Но все‑таки ему не хотелось, чтобы Мессия пришел в зареве кровавых побед, хотя он знал, что этих побед жаждет множество людей…

Иосиф не помнил войн. В стране уже много лет царил мир — необычайно долгий мир! Его обеспечили римляне, а Ирод — верный исполнитель их воли — его охранял. Если он убивал, то только в своем окружении. В памяти людей не сохранились воспоминания о битвах, осадах, резне, о целых лесах из крестов, к которым прибивали бунтовщиков. Когда люди рассказывали о тех событиях, их голоса дрожали. Так говорили пожилые. Молодые думали иначе. Фарисеи тоже были недовольны этим спокойствием. Они говорили, что оно скрывает в себе много преступлений.

Будет ли этот покой нарушен этим ребенком? Неужели Всевышний хочет битв и кровавых побед? Неужели Он хочет добра только для них — для избранного народа? Но ведь эта иноплеменная женщина оказалась единственной, кто пришел к ним на помощь тогда, когда свои отказали во всем.

И так происходило неоднократно, об этом свидетельствовали священные книги.

Иосиф не беспокоился бы так сильно, если бы сейчас рождался его собственный сын. Он знал, что тот был бы таким, каким бы он сам его воспитал. Иосиф был уверен, что смог бы передать сыну свои чувства. Но Он не его сын… Он Тот, Кого посылает Всевышний. Он приходит, чтобы выполнить Его волю. Иосиф сам ничего другого не желал. Он ждал призыва Всевышнего. Когда он прозвучал, Иосиф пошел за ним, хотя ему и велено было отречься и от девушки, которую он нашел, и от мечты о своем сыне. «Я не понимаю, — думал Иосиф, — но если Он этого требует…»

Иосиф прислонился всем телом к скале и закрыл глаза. Вокруг царила все та же тишина, полная притаившихся призраков. Неожиданно залаял пес. Иосиф открыл глаза и резко заморгал, как будто его ослепил солнечный свет. Солнца не было, ночь не перестала быть ночью, но стала еще светлее, чем прежде. Свет, струившийся до этого от звезд, теперь, казалось, исходил со всех сторон, словно излучаемый землей, горами, кустами. Все вокруг будто пылало. Он почувствовал, что его окружает аромат цветов, — а ведь мгновение назад их не было. Теперь он увидел целые поля цветов. Всюду, куда он только бросал взгляд, раскрывались их большие белые венчики…

Из‑за спины он услышал голос Аты:

— О Иосиф, радуйся! Радуйся! Это мальчик! У тебя сын! Он родился счастливо. Какой он прекрасный! Твоя жена зовет тебя…

То ли ему показалось, то ли действительно в слове «жена» прозвучало какое‑то необыкновенное уважение. Он вбежал в пещеру. Костер дымил, как и раньше. Дым щипал глаза. Сквозь дым, как в тумане, он увидел склонившуюся над яслями Мириам — туда, под склоненные головы животных, она положила Родившегося. Иосиф наклонился. На соломе лежал Младенец — обыкновенный человеческий ребенок. У Него были закрыты веки, которые Он, казалось, силился открыть. Его маленький ротик был раскрыт, словно в поисках чего‑то. Он ничем не отличался от тех новорожденных, которых Иосиф видел в своей жизни. Маленькие посиневшие ручонки, сжатые в кулачки, не тянулись за мечом. Младенец был маленьким и слабым, нуждался в заботе. Вол с ослом смотрели на ребенка сверху, словно с выражением ласкового сочувствия. Пес взобрался передними лапами на ясли и лизнул поднятую маленькую руку.

— Посмотри на Него, Иосиф, — шептала Мириам. — Какой Он очаровательный!

— Самый очаровательный, — подтвердил Иосиф.

— Мы назовем Его Иисус. Ты позволишь, правда?

— Мы назовем Его так, как ты захочешь.

— Наш Иисус, — шептала Мириам, — наш Сын…

Иосиф приподнял Младенца. Он был легонький. Весил, казалось, не больше тех лоскутков, в которые был обернут. Древний обычай требовал, чтобы отец взял сына и положил его себе на колени. Улыбающиеся глаза Мириам говорили о ее согласии. И Иосиф последовал древнему обычаю. Глядя на лежавшего на его коленях Младенца, он испытал дивные чувства. Незадолго до этого он чуть ли не бунтовал против Новорожденного, а теперь ему было стыдно за эти мысли. Родился не великан, рвущийся в битву, — Иосиф держал в руках нежное и хрупкое тельце. Крохотные ручки находились в постоянном детски неосмысленном движении. Вдруг открылись сомкнутые веки Младенца, и Иосиф увидел Его темные глаза. Он смотрел вопрошающе в эти глаза, но ребенок, как обыкновенный новорожденный, смотрел куда‑то в пространство, шевеля губами.

Иосиф встал и положил Его обратно в ясли. Мириам укрыла Его лоскутом, оторванным от куттоны. У них ничего не было, чтобы завернуть ребенка, — так они были уверены, что всё получат от родных Иосифа.

Несмело, переполненный какой‑то новой для него нежностью, Иосиф прикоснулся к голове Мириам, склоненной над яслями.

— А сейчас, — сказал он, — тебе надо отдохнуть, выспаться. Он тоже хочет спать. Ата присмотрит за Ним. Я буду рядом. Будь спокойна: я не сомкну глаз, буду бодрствовать.

Она повернула к нему лицо, погладила его тыльной стороной ладони по щеке и шепнула:

— Я знаю, что ты будешь бодрствовать.

— А ты спи.

— Я буду спать. — Она уже положила голову на солому, как вдруг спросила: — Ты будешь Его любить?

— Разве я мог бы Его не любить?

— Ты прав: не мог бы. Ни ты, ни кто‑либо другой… Но ты, — она пальцем коснулась груди Иосифа, — ты должен быть отцом. Это наш Иисус…

Она еще раз улыбнулась и закрыла глаза. Через мгновение она уже спала. Иосиф сел возле яслей. Опершись головой на руку, он смотрел на спящее Дитя. Дым по–прежнему щипал глаза. Пес улегся возле его ног. В тишине было слышно дыхание людей и животных, временами потрескивал огонь.

26

Все‑таки усталость взяла свое, и Иосиф задремал. Наверняка, это длилось недолго. Его неожиданно разбудили грубые голоса. Тотчас он открыл глаза. Какие‑то люди стояли у входа в пещеру и о чем‑то говорили. В ночной тишине их голоса звучали странно и угрожающе. Говорила также и Ата. Казалось, она о чем‑то просила. Затем Иосиф услышал, как Ата позвала его:

— Иосиф, встань! Иди сюда! Я не знаю, чего они хотят.

Он вскочил и пошатнулся: таким глубоким был его короткий сон. Сначала взглянул на Мириам: голоса ее не разбудили. Она спала, а на ее губах сохранялась все та же радостная улыбка, с которой она смотрела на него перед тем, как заснуть.

Иосиф вышел из пещеры.

Разыскрившаяся таинственная ночь все еще длилась. Небо прямо‑таки горело от звезд, которые рассыпались в таком количестве, что, казалось, образовали широкую сверкающую реку, распростершуюся от одного края неба до другого и ниспадавшую серебристым каскадом на склоны гор. Земля отражала это сверкание, словно была огромным озером, в которое смотрелось небо.

Группа людей стояла в нескольких шагах от пещеры. Ата раскинула руки, словно желая заградить им вход внутрь. Она что‑то говорила — то просящим тоном, то с отчаянием в голосе. Иосиф встал возле нее. Она повернулась к нему и сказала:

— Послушай, Иосиф, они во что бы то ни стало хотят войти. Говорят, что хотят увидеть. Я им объясняю, прошу… Не понимаю, в чем тут дело.

Глаза Иосифа привыкли к ночному свету, и теперь он видел их лица совсем отчетливо.

Это были пастухи, которым жители Вифлеема доверяли свои стада. Они были дикого вида, с обросшими лицами, с палками в руках и заткнутыми за пояс ножами или топорами; одеты они были в шкуры убитых ими зверей. Из‑под всклокоченной шерсти выглядывали их жилистые, большие, сильные руки. Их вид вселял беспокойство. Иосиф почувствовал дрожь испуга, но тем решительнее он вышел вперед и спросил:

— Что вам нужно?

Они не отвечали. Может быть, появление Иосифа привело их в замешательство? Потом они стали совещаться друг с другом. Иосиф не понимал, о чем шла речь, потому что они говорили на своем собственном диалекте, изобилующем незнакомыми словами. Наверняка, они в своей жизни не соблюдали ритуальной чистоты и предписаний Закона.

Они жили в постоянном странствии, перемещаясь вместе с женами и детьми. Почти все время они находились на пастбищах. В Вифлееме они появлялись два–три раза в году: приводили стада, чтобы показать владельцам их животных. Набравших вес животных они отдавали на убой, и в этот момент хозяева рассчитывались с ними. Однако никто из хозяев не приглашал их в дом. Их боялись. Когда они появлялись в городе, все двери домов закрывались перед ними. О стадах они хорошо заботились, но все жители были убеждены, что помимо скотоводства они занимаются грабежом. Кроме того, многие из них были полукровками, а работа сделала их суровыми и привыкшими к схваткам с дикими животными, нападавшими на стада.

— Чего вы хотите? — повторил Иосиф. Беспокойство его не покинуло, но в то же время он чувствовал, что готов защищать свою семью, хотя бы ему пришлось сражаться с целой толпой пришедших пастухов.

Те по–прежнему о чем‑то переговаривались. Выглядело это так, словно они спорили. Затем они выдвинули из своей группы вперед одного пастуха.

Человек, представший перед Иосифом, был уже не молод. У него были взъерошенные волосы, сильно поредевшие надо лбом. Обветренное, смуглое, загорелое лицо все было изрезано морщинами. Сквозь разорванный кожух была видна заросшая волосами грудь. Его палка была утыкана острыми обломками камней, а за поясом торчал топорик.

Когда он шел между товарищами, те с уважением расступились перед ним. Должно быть, он был их предводителем.

— Скажи нам, — начал мужчина, — родился ли здесь, в пещере, младенец?

Этот вопрос застал Иосифа врасплох.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я хочу знать. И они, — он указал на остальных, — тоже хотят знать. Для того мы и пришли.

— Чтобы узнать, родился ли ребенок?

— Да.

— Действительно, у моей жены родился Сын…

— И вы положили Его в ясли?

— Не понимаю, зачем ты об этом спрашиваешь. Да, все было именно так, как ты говоришь. Мы пришли сегодня издалека, для нас не нашлось места на постоялом дворе. Никто не захотел принять нас в свой дом…

— И поэтому Он родился здесь?

— Да.

— И вы положили Его в ясли?

Пастух повторил свой вопрос таким тоном, будто он имел в виду что‑то необыкновенно важное.

— Да. Ведь у нас не было колыбели.

Старик вернулся к своим товарищам и что‑то долго им объяснял. Он говорил на непонятном Иосифу языке, с горловым говором. Когда он закончил, раздался хор голосов. Иосиф не мог понять, что эти крики означают: гнев, удивление или восхищение. Было что‑то необычное в их расспросах о таких обыкновенных вещах.

Пастух вновь обратился к Иосифу:

— Когда родился этот твой младенец? Тогда ли, когда разгорелось это огромное сияние и когда прозвучали голоса?

— Эта ночь наполнена сиянием… Но я не знаю, о каких голосах ты говоришь. Я ничего не слышал.

— Не слышал? — теперь в голосе старого пастуха слышалось удивление.

— Нет. А что за голоса? Что они говорили?

Пастух, казалось, о чем‑то задумался.

— Да, были голоса, — сказал он, наконец. — Мы все их слышали. Это не мог быть сон: сон снится только одному, и двух одинаковых снов не бывает…

— И что говорили эти голоса? — спрашивая об этом, Иосиф ощутил дрожь, пробежавшую по всему телу.

Старик, казалось, колебался. Сначала он оглянулся на своих товарищей, потом почесал свою волосатую грудь и, наконец, пробормотал:

— Они говорили дивные вещи… Чтобы мы шли искать Дитя, которое родилось сегодня ночью в пещере на поле Давида и было положено в ясли, из которых кормят скот…

— И зачем эти голоса велели вам искать Дитя?

— Велели искать и посмотреть, — уклончиво ответил старик. Неожиданно он спросил: — Какой Он, твой младенец?

— Такой же, как другие дети.

Тот покачал головой, словно не мог чего‑то понять.

— Значит… говоришь… Но голоса велели идти, искать, найти, поклониться. Не знаю, зачем. Мы все взяли с собой, что могли, чтобы подарить… А ты говоришь — обычное дитя. Дети рождаются каждую ночь — почему же именно об этом младенце нам говорили голоса? Мы должны Его увидеть, нам надо убедиться.

Сказав это, он шагнул к Иосифу. За ним двинулась вся группа. Но Иосиф еще раз преградил им дорогу.

— Остановитесь! Стойте! — воскликнул он.

— Почему ты нас не пускаешь? — спросил старик.

— Это правда — то, что ты сказал о голосах?

Рассказ пастуха звучал красиво, но все‑таки это могло таить угрозу. Толпа пастухов, от которой несло запахом шкур и крови животных, не внушала доверия. Неужели сюда их привели небесные голоса? Если это были голоса с неба, то почему они не обратились к священникам? Не явились его братьям — именно они должны были все понять и прийти первыми. Что им с того, что они увидят, эти дикие люди? Ведь они всего лишь увидят младенца, спеленутого в разорванную куттону. Они ждут чего‑то необыкновенного… А может, здесь какая‑то хитрость? Может, братья что‑то задумали? Может, они хотят похитить Младенца?

— Ты считаешь, — сказал старик, словно отгадав мысли Иосифа, — что таинственные голоса не могли говорить с нами? Но мы на самом деле их слышали и сразу же пришли. Не препятствуй нам…

— Хорошо, — согласился Иосиф, — посмотрите на Него. Я не буду вам препятствовать. Но я хочу предупредить вас: вы не увидите ничего необыкновенного. Не знаю, что там вам сказали голоса, но мы с женой просто бедные люди…

— Когда нам сказали, что ребенок лежит в яслях, мы сразу поняли, что ему нужна наша помощь… Поэтому каждый из нас хоть что‑то с собой принес…

— Так что вы от Него ожидаете?

Мужчина провел рукой по своим волосам.

— Нам сказали, что этот Младенец принесет мир…

— Мир?! — воскликнул Иосиф, невольно отступив. — Так вам сказали?

— Да, именно так. Разве тебя это удивляет? — мужчина теперь внимательно смотрел на Иосифа из‑под клочковатых бровей.

— Меня удивляет, что вы ищите мира. — Сейчас Иосиф пребывал в душевном разладе. — По вашему внешнему виду можно подумать, что вы любите сражения.

Пожилой пастух пожал плечами.

— Что ты знаешь о нас? — спросил он. — Мы вынуждены сражаться. Но каждый из нас хотел бы обеспечить своему ребенку лучшую долю. Пропусти нас.

Иосиф опустил поднятые было руки.

— Входите. Только прошу вас не шуметь и не разговаривать… Дитя спит, а Его мать очень утомлена.

Они входили по очереди на цыпочках, в странном смирении. Куда‑то подевался их грозный, воинственный вид. Мириам уже не спала. Она смотрела на входящих в пещеру пастухов, и на ее лице не было испуга. Младенец не заплакал, пес не залаял. Вместе с входящими людьми в темную пещеру вливался таинственный свет, озаривший всю эту удивительную ночь.

27

Весна пришла неожиданно, и сразу наступило буйство растительности. Склоны гор покрылись свежей травой, среди которой расцвели бутоны белых, красных и желтых цветов. Это были самые обычные весенние цветы, а те прекрасные цветы, что в ночь рождения Младенца застилали целые луга, куда‑то исчезли.

Летели дни, и пришло установленное Законом время, когда следовало совершить обряд посвящения первородного сына Всевышнему, одновременно внеся за него выкуп. Жертва, совершенная в давние времена Авраамом, превратилась в ритуал. Иосиф, однако, не знал, как ему быть в этом случае.

Предписание было ясным. Но Иосиф сомневался, может ли он вносить выкуп за Младенца, являясь лишь внешне Его отцом? Авраам принес в жертву своего сына, и сын был ему возвращен. По какому праву он, Иосиф, всего лишь тень, может принимать участие в обряде, символизирующем кровавую жертву? А с другой стороны, если он уклонится от исполнения предписания, то подвергнет себя и всю семью обвинению в вероотступничестве.

Подобным образом дело обстояло и с ритуальным очищением Мириам. От чего она должна была очищаться, если зачатие было делом могущества Всевышнего? Но если она этого не сделает, ее могут обвинить в нечистоте. Раз от него требуется, чтобы он был тенью Отца, то это означает, что Всевышний не желает, чтобы преждевременно узнали, Кем является Новорожденный. Так как же в таком случае поступить? Раньше Иосиф был убежден: таинственность продлится до момента рождения ребенка, а затем все прояснится. Но вот Младенец уже пришел в мир, а сомнения остались. И как долго еще придется скрывать необыкновенное под покровом обыденности? В мгновения озарения все представлялось таким простым, но озарение проходило, а жизнь предъявляла свои требования…

Существовала еще одна трудность. Выкуп первенца составлял большую сумму денег, а у Иосифа не было ничего. Тяготы и заботы пути поглотили то небольшое количество денег, с которым он отправился из Назарета. Теперь они нуждались во всем, и если бы не помощь пастухов, им просто–напросто нечего было бы есть. Пастухи принесли много разных даров. Потом они приходили еще. Это они помогли Иосифу обложить камнями вход в пещеру и превратить ее в жилой дом. Мириам с Атой навели порядок внутри, старая колыбель детей Аты заменила Младенцу ясли. Мириам с воодушевлением стирала куски тряпья, которыми пеленала своего Сына. Но денег не было.

Никто из братьев и родственников в пещере не появился. Они не оказали никакой помощи, хотя должны были знать, что у Иосифа родился ребенок и что он по–прежнему находится в Вифлееме. Издали, с крыш своих домов, они могли видеть появлявшихся у пещеры людей. Наверняка, они наблюдали за ним. Ата встречала на рынке соседей, которые интересовались семьей Иосифа. Он не сомневался, что родственники знают о нем всё.

Как только представилось свободное время, Иосиф отправился в синагогу и обратился к хаззану. Это он вел родовую книгу. Хаззан, хорошо знавший Иосифа, вписал в книгу его и Иисуса. А в качестве платы принял сыр и несколько яиц. Затем завязалась беседа.

— Очевидно ты знаешь, Иосиф, — говорил хаззан, — что запись в книге, согласно указу этого нечистого гоя, является также присягой ему и римскому цезарю?

— Я знаю об этом, Бенайя. Так объявили царские слуги.

— Ну, если знаешь, то этого достаточно. Запись я сделал, пусть этот подлый пес — чтоб Всевышний сократил его дни! — думает, как ему нравится. Пусть себе представляет, что каждый принес ему присягу. Я не фарисей, и не собираюсь поступать, как они. Фарисеи не приходят записываться, а когда царские слуги им напоминают, они нарочито громко заявляют, что не принесут присяги, а уже записавшимся людям говорят, что они совершили тяжкий грех. Что касается меня, то я так не думаю. Пусть грех падет на Ирода, пусть он будет камнем, который сдавит его горло в шеоле. Однако у него повсюду шпионы. Фарисеи могут ему противостоять. Я не знаю, кто им покровительствует, но кто‑то их защищает. У нас нет ни Покона, с которым Ирод часто разговаривает, ни ессея Манаила, обещавшего этому нечистому многих лет царствования. Нас всегда можно достать. Поэтому хорошо, что ты записался. Его люди могут следить за тем, как поступает старейшина рода Давида… Впрочем, хватит об этом. Скажи‑ка мне лучше, как ты намереваешься поступить: остаться здесь или вернуться в Галилею? Твои братья, сказать по правде, неучтиво поступили с тобой…

— Они боятся Ирода.

— Не защищай их! Даже если за вами следят царские шпионы, они донесут, что ты принес присягу, как он этого требует. По моему мнению, тебе ничто не угрожает. Теперь ты мог бы смело остаться.

— Я бы охотно согласился…

— Мой совет: останься. Ведь ты должен совершить посвящение Первенца, и приближается время очищения твоей жены.

— Я помню об этом. Но для того чтобы остаться, я должен иметь, на что жить.

— Такой ремесленник, как ты?! Не может быть, чтобы ты не мог заработать. Когда ты жил здесь, я помню, у тебя не было отбоя от заказов.

— Мне не хватает инструментов. Я взял с собой только самое необходимое. Кроме того, если я объявлю, что выполняю заказы, это может не понравиться моим братьям…

— Твоим братьям придется изменить свое поведение. А если хочешь, я сам объявлю, что ты принимаешь заказы. В округе нет ни одного плотника, люди вынуждены ходить в Иерусалим.

— Думаю, ты правильно мне советуешь, Бенайя. Спасибо тебе за доброе отношение и за желание помочь. Хорошо, объяви…

Возвратившись домой, Иосиф внимательно осмотрел мешок с инструментами. Того, что есть, вполне хватит для изготовления многих вещей. В доме отца находилась его прежняя мастерская, но он чувствовал, что не решится пойти к Савею с просьбой отдать ему инструменты. Слишком крепко сидело в нем воспоминание о запертых дверях и словах Савея о том, что братья договорились не принимать его. Под влиянием Мириам он преодолел в себе обиду на них, но пойти и просить — это слишком.

Иосиф стал ждать людей с заказами. Но дни проходили, а никто так и не появлялся. Бенайя объявлял людям об услугах Иосифа, но все равно люди, которым требовались соха, плуг, вилы или стол, шли к иерусалимским плотникам. Иосиф понял, что кто‑то препятствует им приходить к нему. Это могли сделать только братья.

— О чем ты задумался? — спросила Мириам, когда, возвратившись с Младенцем на руках, она увидела Иосифа, сидящего на пороге с грустно поникшей головой. Она ласково дотронулась до его волос. — Ты о чем‑то тревожишься?

Иосиф глубоко вздохнул.

— Есть о чем печалиться, Мириам, — ответил он и подвинулся, чтобы освободить Ей место возле себя. — Старания Бенайи не помогли. Никто ко мне не приходит с заказами. У меня нет работы, и я не могу заработать для вас.

— Не печалься, — продолжала она с тем же теплом в голосе, — мы не погибли до сих пор, не погибнем и в дальнейшем. Эти добрые пастухи сегодня утром снова принесли молоко и сыр.

— Мы живем их милостью.

— Мы живем милостью Всевышнего.

— Человек всегда живет Его милостью. И это хорошо, потому что так мы помним о Его доброте.

— Да, все так, как ты говоришь. Однако Он велит и позволяет человеку пользоваться данными ему способностями, чтобы прокормить тех, о ком он заботится. Если бы это было не так, то зачем бы Он велел мне заботиться о вас? Это мое задание, а тем временем мои руки находятся в бездействии.

— Когда Он закрывает перед человеком обычный путь, то, наверное, хочет ему что‑то показать.

— Верно и то, о чем ты сейчас сказала. Но я не знаю, чего Он от меня ожидает. Я слишком глуп…

— Не говори и не думай так. Ты не глуп, Иосиф, только временами нетерпелив… Верь мне, Он не допустит, чтобы мы погибли.

— Речь идет не только о хлебе насущном…

— А о чем же еще?

— Я должен внести выкуп за Иисуса, а ты должна принести жертву очищения. Я полагал, что мы не будем этого делать…

— Думаю, что мы должны сделать то, что принято.

— Я тоже так думаю. Если мы поступим иначе, это привлечет внимание людей. Бенайя уже напомнил мне об этом.

Взгляд Иосифа остановился на Младенце. Его глаза были закрыты. Он спал, убаюканный дуновением ветра, полного приятных ароматов. Его кожа из бело–розовой, как у новорожденных, становилась золотисто–смуглой. Тот, Кого он называл своим Сыном, спал, равнодушный к заботам, приносящим столько переживаний Его отцу.

— Нам не следует поступать как‑то иначе, чем это принято, — повторила Мириам. — Он пришел от Всевышнего и принадлежит Ему.

Она отвела свой взгляд от Младенца и устремила его в пространство. Проговорила задумчиво:

— Но Он и наш Сын… Нет такой цены, которой не стоило бы заплатить за дар Его пребывания с нами… Каждый день, проведенный с Ним, — счастье.

— А твое очищение, Мириам?

— Никогда я не буду достаточно чистой для того, чтобы быть Его матерью. Правда, Сыночек? — улыбнувшись, она склонилась над Младенцем. — Это Ты, только Ты…

Младенец просыпался. Сначала Он вздрогнул, словно возвращение из страны сна было для Него каким‑то потрясением. Он нахмурился и скривился. Потом зачмокал губами в поисках чего‑то. Наморщил лобик под пушистыми прядями волос, и лишь потом открыл глаза. Они были большими, темными и, казалось, полными мысли.

Иосиф не раз ловил себя на чувстве, что, когда он говорил о Нем, Младенец слушает его и понимает каждое слово. Однако, несмотря на понимание, Он по–прежнему оставался только безмолвным младенцем.

— Разве тот, кто возвестил нам о Нем, — спросил Иосиф, — ничего не сказал, как мы должны поступать?

Мириам пожала плечами, как будто он задал бессмысленный вопрос.

— Почему он должен был об этом говорить?

— Он должен был предупредить. Ведь так тяжело найти верную дорогу…

Мать легонько подкинула Сына, и Он засмеялся от этой забавы.

— Смотри, как Он смеется! — воскликнула радостно Мириам. — Ах, Иосиф, — произнесла она с нежностью, увидев его озабоченное лицо, — ты все тревожишься… Ведь у нас есть Он! Разве это не самое важное среди всего остального?

Иосиф улыбнулся в ответ на ее слова, но озабоченность тут же вернулась:

— Но если я должен внести за Него выкуп, мне нужно пять сиклей серебра. Это большие деньги — где я их возьму?

— Они найдутся, — сказала она спокойно.

— Но как?

— Не знаю. — Мириам сделала жест ладонью, продолжая улыбаться. — Всевышний не забудет о нас. Прошу тебя, подержи его чуть–чуть. Я должна пойти приготовить еду.

Младенец агукал. Иногда Он махал ручонками, растопырив маленькие, почти прозрачные пальчики. Иосиф взял Сына из рук матери, и она, еще раз улыбнувшись, вошла в пещеру. Иосиф прикасался к ребенку с непонятным чувством. Если бы это был его сын, то он искал бы в нем следы принадлежности к своей плоти. Но это был Сын только Мириам. В любой своей малейшей особенности Он был похож на свою мать. Никогда он не видел, чтобы ребенок был настолько похож на свою мать. Это открытие породило странные чувства у Иосифа и привело его к пониманию того, почему Младенец казался ему одновременно очень близким и очень далеким… Он не мог не любить Того, Кто напоминал ему любимую женщину. Но вместе с тем в таком сходстве заключалось нечто такое, что вызывало протест… Будто Младенец встал между ним и Мириам, будто именно Он виноват в этом вынужденном разделении.

Младенец, следя глазами за матерью, быстро потерял ее из виду. Теперь он смотрел на Иосифа. Вновь Иосифу казалось, что за этим взглядом кроется зрелая, хотя и не высказанная, мысль.

Иосиф протянул руку, чтобы высвободить ушко ребенка, и неожиданно заметил какой‑то сосредоточенный взгляд в Его глазах, отчетливо следовавший за его рукой. Маленькая ручонка протянулась и неуверенным движением хотела что‑то схватить. Крохотные пальчики наткнулись на пальцы Иосифа и сомкнулись на них. Иосиф понял: ребенок заметил на его руке древний родовой перстень и пытался схватить его. Он снял перстень с пальца и дал его Младенцу. Тот попытался маленькой ручкой взять перстень, но в то же время радостно оттолкнул его, и перстень упал на землю. Иосиф наклонился, чтобы его поднять, и вдруг мысль, как молния, сверкнула у него в голове. Ведь этот кусочек золота стоит денег. Конечно, это был отличительный знак рода, но род отрекся от них, прошлого больше не существовало. Маленький Потомок рода Давида оказался вне рода. Ему уже не нужен был знак принадлежности к тому, что миновало.

— Смотри! — сказал он только что вошедшей Мириам. — Смотри, что мне пришло в голову: перстень — это деньги. Теперь мы внесем выкуп за Иисуса и принесем жертву очищения. Он заметил на моей руке этот перстень, а потом бросил его…

Мириам нежно положила руку на плечо Иосифа и ответила:

— Вот видишь! Я была уверена, что Он сам решит, каким образом это устроить.

28

В просторном дворе перед храмом толпилось множество людей. Время не было праздничным, не видно было паломников из дальних стран, но сам Иерусалим, хотя и не был очень большим городом, умещал в своих стенах огромное количество жителей. Они‑то и проводили все свободное время во дворе храма.

Наиболее многолюдными были галереи, особенно Царский портик, нависавший над обрывом, как над пропастью. Люди собирались там, чтобы послушать спор учителей, во всеуслышание разъяснявших представленные им вопросы. Кое–где толпа окружала уличных глашатаев новостей и сплетен. Наряду с иудеями прохаживались группками чужеземцы: греки, сирийцы, идум

ейцы. Во внешний двор храма мог войти каждый.

Галерея со стороны города, не такая великолепная, как притвор Соломона или Царский портик, была занята лавками торговцев. В этой части двора шла бойкая торговля. В дни праздников, когда людской поток был намного больше, потому что прибывали паломники, количество лавок увеличивалось. Лотки торговцев стояли тогда везде, даже на лестнице, ведущей в храм, за низким парапетом, куда не было доступа неевреям — об этом гласили таблички на нескольких языках.

Сейчас не было большого скопления людей, поэтому были открыты только лавки, находившиеся в галерее. У самого оживленного входа во двор храма, откуда арочный переход вел на Ксистос*, стояли лотки ростовщиков и менял. За это доходное место ростовщики платили первосвященнику Симону, отцу Иродовой жены, огромную сумму, составлявшую б°льшую часть его богатства.

Иосиф с Младенцем на руках и шедшая рядом Мириам неприметно вошли через угловые ворота, к которым надо было подняться со стороны Нижнего города по высокой лестнице. Вступив в многолюдный и шумный двор храма, они остановились, ошеломленные, не слишком хорошо представляя себе, куда направиться дальше. Царивший здесь хаос и людской гомон приводили их в замешательство. Они еще больше растерялись, когда их окружила толпа мальчишек, которые стали тянуть Иосифа за покрывало — каждый в свою сторону. Это были посыльные владельцев торговых палаток, отправленные зазывать посетителей. Они поджидали людей, по виду которых можно было предположить, что они пришли в храм, чтобы принести жертву. Мальчишки подпрыгивали и оглушительно вопили, стараясь перекричать друг друга. Стремясь зазвать Иосифа, они то и дело обменивались тумаками и пинками. Глаза маленького Иисуса, видевшего все это, широко раскрылись. В них появилось выражение, похожее на испуг. Губы Младенца искривились, и казалось, что Он вот–вот заплачет. Плач Сына всегда тревожил Мириам. Она схватила Иосифа за руку и воскликнула:

— Пойдем отсюда, пойдем! Он сейчас заплачет.

Иосиф, стараясь отделаться от назойливых мальчишек, быстро подошел к ближайшему лотку. Тут продавались птицы в маленьких клетках. Не торгуясь, он купил пару серых горлиц. Мириам, взяв клетку, подняла ее вверх, показывая птиц Иисусу. Воркующие птицы обратили на себя внимание Младенца. Он заворковал, как они, и стал просовывать пальчики между прутьев клетки.

— Посмотри, как они Ему нравятся, — сказала Мириам. — Наверняка, Он обрадовался бы еще больше, если бы они взлетели. — Она вздохнула. — Я бы с радостью их отпустила.

— Но что ты тогда принесешь в жертву?

Мириам не ответила, только еще раз вздохнула и сжала губы. Иосиф знал ее любовь ко всем творениям. Ни одно из них она не обижала, а всегда защищала и оберегала. Даже назойливых мух не хотела убивать. Осел, пес, птицы, казалось, чувствовали ее доброжелательность.

Они шли дальше, направляясь в сторону лотков, перед которыми сидели менялы. Мириам все время держала клетку над головой, чтобы Иисус мог смотреть на горлиц. А Он взмахивал руками, словно крыльями, как будто хотел полететь к сидящим в клетке птицам.

Они остановились у первого же лотка, перед которым сидел худой человек с крючковатым носом и редкой бородкой неопределенного цвета. Его глаза из‑под красных, гноящихся век глядели безо всякого интереса на двух бедно одетых людей. Наверное, он заметил их нерешительность и поэтому спросил:

— Ну? Ну что? Так и будешь стоять? Что тебе надо? Менять деньги?

Иосиф полез за пазуху, развернул лежавший в тряпочке перстень и, положив его на ладонь, молча поднес к лицу менялы.

Тот взял перстень в руки, оглядел его со всех сторон, потер пальцем едва различимый узор. Его губы были пренебрежительно искривлены, но в глазах светился интерес.

— Откуда это у тебя? — спросил он. — Это твое?

— Мое. Этот перстень достался мне от отца.

— Ты хочешь его продать?

— Я должен принести выкуп за сына.

Меняла снова стал разглядывать перстень.

— Он старый, — ворчал он, — поистертый… — Небрежно бросил перстень на весы, стоявшие на лотке. — Для выкупа тебе надо пять сиклей, — сказал он. — Я дам тебе восемь… Нет, десять…

Иосиф невольно отпрянул назад. У него не было ни малейшего представления, какой стоимостью мог обладать этот древний перстень, но зато он помнил, что у них были долги. Кроме того, если они решат остаться, ему надо будет купить дерево для мастерской и еще немного инструмента…

Иосиф протянул руку за лежавшим на лотке перстнем, но меняла более ловким движением накрыл его ладонью.

— Мало тебе? Я хочу тебе помочь по совести. Я готов поклясться головой Моисея, что этот перстень не стоит таких денег, но я тебе дам пятнадцать, нет, двадцать сиклей… Двадцать сиклей! Ты понимаешь, сколько это денег? Сколько за них можно купить? За двадцать сиклей ты можешь внести выкуп за сына и еще купить себе осла.

Иосиф не умел торговаться. Когда он продавал свои изделия и кто‑нибудь пробовал уменьшить установленную им цену, он разводил беспомощно руками и начинал считать: материал мне стоил столько… за работу я хотел бы получить столько… Этот расчет был таким искренним, что покупатель сразу же отказывался от торга. Двадцать сиклей казались большой суммой денег. Вполголоса он стал считать, что он мог бы купить на эти деньги. Хватит на выкуп, на оплату долгов, на инструмент… На материал для изготовления заказов, чтобы не брать задаток, пожалуй, не хватит…

Меняла, заметив, что Иосиф в нерешительности, воскликнул:

— Пусть предвечный Адонай меня осудит, если я не хочу помочь нуждающемуся! Послушай, друг: я дам тебе тридцать сиклей! Тридцать серебряных сиклей! Это страшно много: намного больше, чем следовало бы дать за этот старый истертый перстень. Пусть я понесу убыток! У тебя жена и первородный сын… Я хочу тебе помочь. Возьми деньги! Бери, когда предлагают столько!

Меняла так торопился, что даже руки у него дрожали. Он схватил перстень с быстротой сороки, хватающей блестящий предмет, и спрятал его за пазухой. Затем он открыл стоявший возле своего лотка сундучок. Теперь уже медленным, как бы с трудом дающимся движением, он вынимал одну за другой монеты. Некоторые из них он тут же клал обратно, а вместо них вынимал другие, с изрезанными краями. Хасмонейскими сиклями дал только пять монет, а остальное выплатил статирами* Ирода.

— Видишь, какой я, — произнес меняла, кривя губы в улыбке. — Жаль мне тебя. Я хочу тебе помочь. Ни один из этих обманщиков, — движением руки он указал на соседние лотки, — не дал бы тебе столько. Забирай деньги и спрячь их получше, потому что здесь на площади полно воров. Ну, иди с миром. Видишь, сколько я сделал для тебя? Сколько можно купить за такую сумму денег! Ты можешь купить двух ослов и затем сдавать их в наем и зарабатывать на этом деньги. Да за такие деньги ты можешь купить себе невольника, который будет работать на тебя. Иди же, иди. Ты совершил выгодную сделку и можешь быть доволен…

Движением ладони с тонкими смуглыми пальцами он делал жесты, спроваживающие Иосифа в сторону храма. Иосиф высыпал деньги в мешочек, поклонился меняле и сказал:

— Пусть Всевышний хранит тебя!

Тот ответил ему еще одной улыбкой, и Иосиф отошел от лотка.

— Он дал нам много денег, — сказал Иосиф Мириам. — Надеюсь, что не в ущерб себе.

— Наверняка, он это сделал от чистого сердца. Он поделился с нами своим богатством, а нам следует делиться с теми, кто нуждается. Давай, мы дадим Ате. Она такая бедная!

— Я счастлив ей помочь.

— Какая это радость: иметь возможность помогать другим! Знаешь, вместе с пастухами приходила девушка, очень бедная… У нее скоро родится ребенок. Я хотела бы помочь и ей…

— Раздай, кому захочешь. Будь я богатым, я всегда бы давал тебе денег, чтобы ты могла раздавать их людям. Ты всегда видишь того, кто нуждается, и даешь им таким образом, что они радуются… Ты умеешь дарить.

Она взглянула на него и молча улыбнулась.

Теперь они шли в сторону храма. Вновь им пришлось протискиваться в толчее людей. Они вышли на лестницу. Поднялись сначала на первый, затем на второй ярус. Проходов, ведущих во Двор Женщин, было много, но женщинам, приходившим совершать жертву очищения, можно было входить только в один из них. Они пошли этим путем.

Двор Женщин был просторным. Одновременно он являлся преддверием Двора Израильтян, в который женщины не допускались. У входа были установлены большие ящики для пожертвований. Рядом стояли столики, за которыми левиты собирали праздничные налоги. В одном из углов двора совершались обряды принесения обетов назореями. В других собирались женщины, чтобы принести жертву очищения.

После внесения выкупа за Иисуса они подошли к месту, где совершался обряд очищения. Священник взял клетку из рук Мириам. Иосиф видел, как она закрыла глаза и прикусила губы, когда тот поочередно доставал птиц и разрезал им глотки. Серо–желтые тельца лежали теперь в луже крови на каменном столе. Священник стряхнул каплю крови на голову стоящей на коленях Мириам, затем поднял руки и произнес молитву. Он бормотал ее быстро, невыразительным голосом, выдававшим, что он уже устал от постоянно повторяющейся церемонии. Он даже не посмотрел на стоящую перед ним на коленях женщину. Мириам, низко склонившись, молилась. Иосиф, глядя со стороны, думал о том, насколько ее молитва отличается от молитвы священника. Мириам делала это так, словно сосредоточенно разговаривала с тем, кто внимательно слушал каждое ее слово.

Священник закончил, и Мириам встала. Низко поклонившись священнику, она подошла к Иосифу и взяла у него Иисуса. Они уже направлялись к выходу со двора, как вдруг увидели двух приближающихся к ним пожилых людей.

Впереди шел мужчина. Он старался идти быстро, хотя ему это было тяжело. Сильно, словно с нетерпением, он ударял палкой о каменные плиты площади. Большая белая борода широко разметалась на его груди. Маленькая, худая, увядшая женщина не могла поспеть за мужчиной, хотя и старалась идти быстро. Она семенила мелкими шажками. Ее выцветшие глаза блестели так сильно, как будто у нее был жар.

Старик первым подошел к Мириам. Увидев его перед собой, Мириам остановилась. Он приблизил свое лицо к ее лицу, словно желая удостовериться в том, что она на самом деле такая, какой ее видят его старые глаза.

— Это ты? — спросил он. — Это ты? Это тебя я встретил тогда в Иерихоне? Ты провожала меня до Вифании, ты заботилась обо мне, почти несла меня? Ты не оставляла меня, хотя тебе самой не хватало сил? Это ты?

Старик спрашивал так горячо, что даже стал задыхаться.

— Это я, отец, — ответила Мириам. — Я не сделала ничего большего, чем сделал бы любой другой на моем месте…

— Нет, — возразил он решительно. Затем простер над ней руки и положил их на ее плечи. Его глаза по–прежнему вглядывались в ее лицо. — Уже тогда мое сердце билось и, казалось, что‑то предчувствовало, — говорил он. — Той ночью я понял, но утром тебя уже не было…

— Я торопилась, отец. А хозяева обещали позаботиться о тебе…

— Они позаботились. Потом они еще многое сделали для меня. А ты исчезла, и я не знал, где тебя искать. Но я должен был тебя увидеть, и сегодня Всевышний позволил мне тебя отыскать. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Ты позволишь мне взять твоего Сына на руки?

— Возьми, отец, — без колебания ответила она, но ощутила дрожь тревоги из‑за того, что старик мог не удержать на руках Младенца.

Симеон взял Иисуса, поднял Его вверх, а затем прижал к груди. Он склонил над маленьким личиком свое морщинистое лицо. Старик внимательно всматривался в черные глаза Младенца, словно хотел в них что‑то найти. Иисус не испугался, не заплакал. Его глаза отвечали спокойным интересом на горячий взгляд пожилого человека. Разговор их глаз продолжался так долго, что, казалось, ему не будет конца.

Наконец Симеон поднял голову, еще раз прижал Младенца к груди, а потом обратил лицо к небу. Глядя на простершийся над площадью треугольник неба, он шептал:

— Спасибо Тебе, Господи, что Ты пожелал исполнить Свое обещание. Теперь я спокойно могу отойти во мрак смерти, ибо я видел… Я увидел Того, Кто родился для славы израильтян и для того, чтобы свет воссиял всем, кто пребывает во тьме. Благодарю Тебя, Господи, что Ты сделал так, как обещал!

Иосиф смотрел на Симеона, потрясенный. В то время как он по–прежнему не замечал ничего необыкновенного, вглядываясь в лицо Иисуса, находились люди, которые видели в Сыне Мириам чудо, скрытое за покровом повседневности. Как же он им завидовал! Вот, этот старый человек взглянул и сразу же увидел; а он смотрит ежедневно, но все никак не может заметить того, что ищет.

Симеон завершил свою молитву и повернулся к Мириам. Он подал ей Младенца, и она поспешно взяла Его на руки. Старик простер ладони над ее склоненной головой.

— Благословляю тебя, дочка, — сказал он дрожащим голосом. — Пусть тебе и твоему мужу Всевышний пошлет все необходимое, что нужно человеку в его земном странствии. Пусть даст Он нам то благо, которого мы не знаем, которого не можем сами понять, но которое является настоящей ценностью. Это благо, которое рождается в послушании разума и сердца… Пусть не иссякнут ваши силы в служении Всевышнему и пусть никогда не угаснет ваша любовь…

Симеон опустил поднятые для благословения руки, но по–прежнему смотрел на Мириам.

— Он родился для того, — продолжил он торжественно, и, словно под бременем значения выговариваемых слов, его голос дрожал еще больше, чем прежде, — чтобы многие в Израиле увидели и узнали Его свет. Но как же много людей поддадутся бунту и окажутся во тьме! Многие закроют глаза и ослепнут. Многие пойдут за голосом протеста, — теперь он говорил тише, будто ему не хватало сил, — а твое сердце пронзит меч…

Мириам задрожала. Она хотела спросить, почему, но не решилась открыть уст. Там, на горном склоне над Назаретом, ее спросили о согласии, и в этом вопросе заключалось предзнаменование страданий. Однако радостное потрясение приглушило мысль о них. Самые тяжелые страдания казались ничем по сравнению с благодатью избранничества. Впрочем, если она и думала о страданиях, то думала о тех муках, которые будут предшествовать родам. Но что означают страдания, когда должны исполниться мечты бесчисленных поколений! Но этот старик говорил о мече, который пронзит ее сердце сейчас, когда ее Сын уже появился на свет…

Но в ней не было протеста. Низко склонив голову, она смиренно стояла с Младенцем в руках. Тут она заметила, что старушка, пришедшая вместе с Симеоном, подходит к ней. Подойдя, женщина остановилась и с трудом встала на колени. Она поклонилась так низко, что коснулась лбом разноцветных плит, которыми был выложен Двор Женщин.

— И я благодарю Тебя, Господи, Господи, — говорила она, не отрывая лица от земли. — После стольких лет одиночества и старости Ты дал мне увидеть Того, Кого послал для спасения всех. Пока не закончится моя жизнь, я буду провозглашать Его славу. О Господи, Ты так добр и милосерден, что нисходишь к нам, в пыль земли, и отдаешь Свою святость в наши недостойные руки… Господи, ведь Ты мог бы обрушиться потрясающим весь мир громом, Ты мог бы нас низвергнуть и ослепить. Ты знаешь, что мы — прах, и этому праху Ты доверил самое ценное сокровище…

Часть I. Сын

1

В течение года Ирод изменился до неузнаваемости. Его лицо потемнело и стало почти черным. Нос по форме стал напоминать ястребиный клюв, да к тому же казался длиннее, чем раньше; теперь он нависал над иссушенными губами. Ввалившиеся глаза горели лихорадочным блеском.

Боли, терзавшие его сейчас, были страшными. Он чувствовал себя так, словно в его тело был вбит кол, который кто‑то вращал. Когда наступал приступ боли, ничто не могло облегчить его страданий. В прежние годы он еще мог справиться с болью. Теперь же он выл, ревел, кусал до крови губы и рвал на себе одежду. А когда волна боли отходила, царь впадал в состояние полного изнеможения.

Теперь Ирода не покидало раздражение. Его раздражало решительно все. Подозрительный по своей природе, сейчас он видел измену всюду. Он не доверял никому, особенно со времени, когда Саломея донесла ему о заговоре Антипатра с Ферором. Поначалу он ничего не сделал, чтобы наказать виновных. Ферору он велел уехать в Перею, мотивируя это поведением Роксаны в отношении царских дочерей. Антипатра он отослал в Рим. Вслед обоим царь послал шпионов. Велел также следить за всеми, кто, как ему донесли, общался с его сыном и братом.

Только через несколько недель после отъезда Ферора пришло известие, что царь Переи тяжело заболел. Ирод сделал вид, что беспокоится за жизнь брата и, несмотря на недавние разногласия и свои боли, отправился к нему за Иордан. Царь взял с собой целую толпу музыкантов, которым было велено играть дикие бедуинские мелодии во время его приступов. Царь не хотел, чтобы люди слышали, как он кричит от боли.

Но на следующий день после прибытия Ирода в Гадану Ферор умер. Царь объявил, что его брата отравили, и велел провести расследование. В тюрьму посадили Роксану, ее мать и сестру, а также всех придворных дам. Роксана пыталась покончить жизнь самоубийством, бросаясь из окна, но охрана сумела ее удержать. Женщин допросили и подвергли пыткам. Дворец оглашался женскими воплями и ревом Ирода. Роксана под пытками сломилась; она спасла себе жизнь тем, что свалила всю вину на Антипатра. Ферор, свидетельствовала она, по совету племянника хотел отравить Ирода. Яд достала Дорис. Ферор по неосторожности сам выпил этот яд…

Ирод даровал жизнь Роксане и тут же сделал ее своей любовницей. С той поры он верил всему, что она говорила. Каждый, на кого она указывала, был виновен в глазах Ирода.

Тело Ферора привезли в Иерусалим и похоронили в великолепной усыпальнице, которую Ирод велел построить для себя, за городом, в горах у Змеиного озера. Погребение было торжественным, и весь Иерусалим заставили принимать в нем участие. Никто не уклонился. Присутствие при царе Роксаны вселяло страх — каждого, кто не был на похоронах, она могла обвинить во враждебности к царю. Ирод изображал скорбь о смерти брата: рыдал и рвал на себе одежды, но люди не верили его слезам. Подозревали, что он это делал ради того, чтобы покончить с заговором.

После похорон приступы боли стали еще сильнее. Они повторялись так часто, что царь был вынужден отказаться от участия в разгуле и заперся в своих покоях, в которые имела доступ одна только Саломея. Доктора советовали ему выехать к теплым источникам в Каллирое*, на противоположном берегу Асфальтового моря. Привезенная в бочках вода действительно принесла некоторое облегчение, поэтому Ирод решил не возвращаться в Себасте, а отправиться в Каллирое. При дворе стало легче дышать.

Ирод лежал, растянувшись на постели, когда Саломея вошла к нему в покои. Два красивых мальчика стояли при царе и покачивали кадильницами. Комната была наполнена ароматным дымом, который устранял неприятный запах, источаемый телом Ирода. Этот запах доводил его до бешенства.

— Что тебе нужно? — он поднял взгляд на сестру.

— Я тебе хочу сказать нечто важное…

— Действительно важное? Ты рассказываешь мне всякие глупости.

Ирод страдальчески простонал.

— Говори.

— В Иерусалим прибыли трое странных людей…

— Я не стану заниматься каждым глупцом, который сюда приезжает!

— Но ты послушай. Это люди из Парфянского царства. Какие‑то мудрецы, ученые или, возможно, чародеи…

— Ну и чего им надо?

— Шпионы мне донесли, что они расспрашивают у людей на рынке о каком‑то родившемся иудейском царе…

Ирод сел на постели, неожиданно заинтересовавшись словами сестры.

— Прочь! — выслал он жестом мальчиков, затем подозвал Саломею к себе поближе и спросил:

— О каком царе они спрашивают?

— Мало можно понять из их слов. Шпионы, во всяком случае, не все поняли. Эти чужеземцы ищут какого‑то царя и расспрашивают о нем. Люди толпятся вокруг них. Всех охватило возбуждение… Ведь ты знаешь, какие они, иудеи. У них есть свои пророчества… Роксана, наверняка, тебе говорила о некоем Мессии, которого ожидают фарисеи…

— Говорила.

— Я подумала, что это плохо, что люди их слушают. Поэтому я сказала Боаргасу, чтобы он нашел их, свидетельствовал им свое почтение и сказал, что, поскольку они прибыли в твое царство, ты сам готов их принять и ответить на вопросы.

— Ты хочешь, чтобы я с ними разговаривал? — скривился Ирод.

— Если ты плохо себя чувствуешь, назначь кого‑нибудь. Но я думаю, что только ты будешь знать, что им ответить.

— Да, ты права, — согласился Ирод. Он раздумывал, почесывая грудь. — Говоришь, они приехали из Парфянского царства? Кто их разберет, кто они и кем посланы! Да, я сам должен с ними поговорить.

— Вот видишь…

— Вижу. Злые духи привели их сюда. Где они?

— Я велела привести их во дворец.

— Они не должны видеть, что я болен. Позови слуг, пусть принесут царские одежды, драгоценности… О! — тяжело простонал вдруг Ирод. — Начинается… О! О! — он вцепился пальцами в живот. — Что за боль! — завыл он.

Ирод скатился с ложа на пол и съежился, раздираемый спазмами. Он хрипел, стонал, выл. Прибежали слуги, окружили кольцом лежащего царя, но никто не смел к нему прикоснуться. Спазмы боли продолжались еще некоторое время, затем отпустили. Ирод лежал на каменном полу, словно скомканный платок. Из раскрытого рта текла белая слюна. Глаза покрылись пеленой. Но он превозмог слабость, дал знак. Его подняли, посадили в паланкин и внесли в комнату для облачения.

Трое людей в длинных одеждах, с тюрбанами на головах, вошли в тронный зал медленным, полным достоинства шагом. Двое из них были в полном расцвете сил, а третий был стариком, чье зрение, должно быть, очень ослабло, — он шел неуверенно, опираясь на палку и вытягивая перед собой руку.

Они приблизились к трону, поклонились, но без подобострастия. Должно быть, они были почитаемыми в своей стране людьми. Их богатые одежды были украшены золотыми цепями.

— Приветствуем тебя, царь Ирод, — сказал тот, что стоял посередине. Он казался самым молодым по возрасту, но, по–видимому, был выше других по званию. Его цепь была длиннее и тяжелее, чем у его товарищей. На пальцах у него были драгоценные перстни.

— Пусть властелин неба и земли, — продолжал он, — пресвятой и предвечный Ахурамазда* окажет тебе благословение и милость. Позволь же мне сказать, кем мы являемся и для чего прибыли в твое царство. Меня зовут Бальтазар, я царевич из древнего парфянского рода и, кроме того, усердный исследователь книг, оставленных нашим великим учителем Заратуштрой**. Мои спутники — выдающиеся мудрецы нашего края. Это досточтимый Каспар, — царевич указал рукой на старца, опиравшегося на палку, — знаток тайных звездных путей. А это — Мельхиор, славнейший ученый, которого наш царь призвал собрать и вновь составить священную книгу знаний нашего учителя, уничтоженную во время войн с греками, а когда‑то записанную золотыми буквами на телячьей коже. Мы все из разных мест, но мы встретились и решили вместе отправиться в дорогу…

Царевич сделал небольшую паузу. Ирод неподвижно сидел на троне, и только стоявшая рядом Саломея могла видеть его сжатые губы, дрожащие щеки и стекающие по ним ручейки пота. Комната была наполнена ароматным дымом. Над головой Ирода колыхались опахала из перьев. Придворных, окружавших Ирода, было немного. В Иерусалиме находились только те, кто путешествовал вместе с Иродом и должен был сопровождать его в Каллирое.

Бальтазар продолжил свою речь:

— Как я тебе уже сказал, царь, досточтимый Каспар с непревзойденным умением наблюдает за движением звезд. Его глаза, не видящие земных вещей, способны различать невидимые знаки, оставляемые на небе движением звезд. Это он первый известил нас о таинственной звезде, которая зажглась на западном небосклоне. Ученый Каспар сделал вычисления и установил, что звезда загорелась над твоим, о царь, царством.

Среди придворных раздался шепот, но Ирод по–прежнему молча и без движения сидел на троне.

— Мы, — продолжал Бальтазар, — стали искать в книгах нашего святого учителя объяснение появления этой звезды. Здесь проявил свое знание досточтимый и мудрый Мельхиор. В восстанавливаемой им книге он нашел свидетельство, что в конце времен на земле родится Саошьянт — помощник божественного Ахурамазды, — носящий мистическое имя Аскват–эрета, то есть тот, кто является самой правдой. Его рождение ознаменует новая звезда. Сопоставив это свидетельство с открытием досточтимого Каспара, мы пришли к общему убеждению, что время настало и родился Тот, о Ком было предсказано в книге. Поэтому мы решили отправиться в путь и найти Новорожденного. И действительно, звезда указывала нам путь. Но когда мы перешли реку, отделяющую твою страну, царь, от великой пустыни, то уже не могли руководствоваться звездой. Она светит, но не показывает отчетливо места, в котором родился Аскват–эрета. Поэтому мы пришли в Иерусалим, святой город твоего царства, в котором, как говорят, находится самый прекрасный храм, какой только воздвигали когда‑либо в честь Всевышнего. Здесь мы надеялись узнать все остальное. Мы расспрашивали людей, но они не могли нам ничего сказать. Даже звездГ никто не заметил! Мы уже совсем было разуверились, но прибыл твой придворный, царь, и пригласил нас в твой дворец. Вот, мы стоим, возрадовавшись, перед тобой, уверенные, что ты укажешь нам, где и как нам искать Новорожденного. Будучи царем этой земли, ты, вне всякого сомнения, знаешь место рождения Того, Кто станет Царем над царями…

Ирод вздрогнул при последних словах Бальтазара, словно они пробудили его ото сна. Он спросил, и его голос сквозь стиснутые зубы звучал, как карканье:

— Как ты сказал, царевич? Царь над царями?

— Да, именно так.

— У каждого царства есть только один царь.

— Не всегда, царь. Есть цари, над которыми стоят более могущественные силы. Святая книга нашего учителя гласит, что Аскват–эрета будет царем над всеми царями земли. Это он сделает так, что произойдет окончательная победа извечного Ахурамазды.

Вновь раздался каркающий голос Ирода:

— Я не знаю вашей веры, достославные мужи. И ничего не знаю о рождении царя над царями, как вы говорите. Может быть, вы ошиблись царством, в котором надо искать вашего Аскват–эрета? Это о римском цезаре говорят поэты, что он тот, о ком возвещают древние предсказания, что он принесет золотой век мира и счастья. Однако я не хочу останавливать вас, ученые мужи, на вашем пути, прежде чем вы сами не убедитесь, правильное ли направление вы избрали. Приостановите на время свои поиски и не откажитесь от гостеприимства в моем дворце, а я пока поговорю с учеными моей страны. Может быть, они смогут вам чем‑нибудь помочь. Мой сын Филипп позаботится о вас, и я уверен, что у нас вы не будете иметь недостатка ни в чем, что могло бы увеселить ваш разум и сердце. Отдохните после долгой дороги, а через день–другой я вам скажу, что мне открыли иудейские ученые. Сын, — он посмотрел на Филиппа, — займись нашими уважаемыми гостями.

Ирод поднял руку на прощание, и гости вновь поклонились ему с достоинством. Они вышли в сопровождении Филиппа. Когда за ними закрылись большие двери дворца, Ирод издал крик, похожий на волчий вой, и свалился с трона на пол. Страшная боль сжала его внутренности своими железными клещами.

2

— Ну, что ты об этом думаешь? — спросила Саломея.

Ирод сидел на своем ложе. Его лицо было настолько искажено болью, что, казалось, на нем не было ничего, кроме лихорадочно горящих глаз и большого носа. Огромные усилия, которые он предпринимал, чтобы скрыть свои страдания, изнуряли его сильнее, чем те минуты, когда он позволял себе кричать от боли.

— Ты была права, — проворчал он, — что обратила на них внимание. Это, наверное, посланники парфянского царя. Должно быть, до него дошло, что я болен. Наверное, он думает, что я уже умираю. Эту историю о каком‑то Саошьянте они рассказали для видимости. Я не верю тому, что они говорили. Парфянский царь их прислал, чтобы выяснить ситуацию.

— И ты думаешь, что эта история о родившемся младенце ничего не значит?

— До них дошли фарисейские сказки. В действительности они ищут себе здесь союзников.

— Следовательно, их надо выслать…

— Сначала я должен поговорить с иудеями. Пришли уже те, кого я вызвал?

— Они здесь и ждут, когда ты позволишь им предстать перед тобой.

— Пусть войдут. Только скажи им, чтобы говорили кратко. Пусть не болтают, как они это умеют. У меня нет сил выслушивать глупости. Я уже должен быть в Каллирое. Там, я уверен, боли пройдут. И надо же было этим парфянам появиться именно сейчас! А ведь это ты привела их во дворец…

— Ты сам сказал, что я поступила правильно.

— Да. Это правда. Ты была права. Позови этих иудеев!

Они вошли в зал по одному, скованные, прямые, одетые в стелющиеся по земле одежды. На одеяниях священников были знаки их достоинства. Первым вошел первосвященник Симон, сын Бефы, тесть Ирода, отец прекрасной Мариамны, ставшей женой Ирода после смерти Мариамны из рода Хасмонеев. Чтобы повысить в достоинстве ту, которую хотел сделать своей законной женой, Ирод сделал Симона первосвященником, лишив этой должности прежнего первосвященника — Иисуса, сына Фоаба. Симона сопровождали несколько священников. За ними, потупив глаза, словно желая показать, насколько они равнодушны к великолепию дворца, а, возможно, и чтобы не смотреть на стоявшие по углам комнаты греческие скульптуры, вошли несколько фарисеев во главе с Полионом и Самеем — двумя фарисейскими предводителями, поддерживающими близкие отношения с царем. Два молодых фарисея вели под руки Гиллеля*, уважаемого во всем иудейском царстве, а также за его пределами, то есть везде, где находились иудейские диаспоры.

Вошедшие встали полукругом перед царем. На их лицах проглядывала тревога, которую им не удавалось скрыть. Ведь они не знали, для чего в действительности были вызваны. Ирод внушал им страх. Хотя он старался быть вежливым с ними, они знали, что царь способен быть одновременно и лисой, и львом. А кроме того, они считали, что болезнь сделала Ирода безумным.

Ирода, как всегда, окружали клубы ароматного дыма. Саломея стояла за спиной брата, готовая прийти к нему на помощь.

— Вы знаете, для чего я вас вызвал? — спросил царь.

— Мы лишь догадываемся, — от имени всех ответил Симон. — Думаем, что речь идет о людях, прибывших из Парфянского царства.

— Да. Вы слышали, зачем они приехали?

— Царевна Саломея сказала нам…

— Что вы думаете об этой истории?

Взоры пришедших устремились на Гиллеля.

— Мы знаем, царь, об этом деле… — Гиллель заговорил булькающим голосом, который, однако, становился все более внятным. — В далекие годы, когда парфянский царь оказал милость народу Израиля и разрешил ему вернуться в землю отцов, были иудейские ученые, которые стремились в своих трудах показать, что верования учеников Заратуштры — отзвук наших ожиданий Мессии. И, кажется, они ждут того же самого, что и мы, в течение уже многих веков — того, что завещано нам и совершится единственно для нас…

— Ты хочешь сказать, — Ирод прервал Гиллеля, — что парфяне, надеясь на приход своего Саошьянта, ждут попросту иудейского Мессию?

— Именно так, царь. Истина, словно солнце, отражается в тысячах зеркал.

— Хорошо, — Ирод потянулся за кубком вина, смешанного с травяным настоем, чтобы ослабить надвигающийся приступ боли. — Когда должен прийти этот Мессия?

Свой вопрос Ирод задал Симону, но тот кивком головы переадресовал его к стоявшему рядом священнику. Тот сделал то же самое. От одного к другому, словно покатившаяся монета, вопрос обежал стоявших полукругом людей и вновь остановился на Гиллеле.

— Ты нас спрашиваешь, царь, — сказал великий ученый, — о том, что ведомо только Всевышнему, да прославится Его имя. Но есть знаки…

— Какие знаки? — Ирод вновь прервал торжественную речь Гиллеля. — Где они?

— Эти знаки появляются исключительно в сердцах людей. Есть те, кто чувствует, что время приблизилось…

Гиллель не счел нужным добавлять что‑то еще к этим словам. Ирод подождал немного, затем вновь взял кубок. Он хотел сохранить силы до конца этой беседы. В сущности, он не переносил фарисеев, считая их спесивыми мудрецами. Гиллелю он оказывал почтение, с Полионом и Самеем обсуждал различные вопросы. Ему казалось, что посредством таких контактов он держит под контролем опасную секту. Он знал, что массы непросвещенных амхаарцев, хотя и презираемые фарисеями, питают по отношению к ним благоговейный страх. Эти книжники были хозяевами тайн этого странного народа, которым ему довелось править. Тот, кто хотел управлять иудеями, был вынужден считаться с фарисеями. Ирод был царем иудеев и хотел им быть. Этот народ раздражал его, но одновременно манил своей необычностью. Это было так, как с Мариамной из рода Хасмонеев: он любил ее до безумия, но одновременно подозревал ее, боялся и временами ненавидел. Когда‑то ему казалось, что он может уничтожить фарисеев. Но они возродились. Они казались несокрушимыми. Со священниками было легче. Они превыше всего ценили прибыль, благосостояние и хорошие отношения с властью. Они не считали, что иудейская религия единственно верная, а все, кто верит иначе, — либо глупцы, либо грешники, осужденные на погибель. Симон, бывший родом из Александрии, привык жить в соседстве с греками и никогда бы не сказал так, как недавно высказался один из фарисеев (о чем донесли Ироду): «Проклят тот, кто разводит свиней, и проклят тот, кто учит сына греческой мудрости». Фарисеи были несносны в своей гордыне. Именно их взгляды, которыми они заражали массы, способствовали тому, что царство Ирода оставалось совершенно не похожим на другие царства. Несмотря на это цезарь оказал иудеям столько милостей, сколько ни одному другому подвластному ему народу. В Риме об иудеях говорили с презрением. Повсюду, где только существовали иудейские колонии, сказывалось влияние фарисеев. Теперь они стояли перед Иродом, опустив глаза. Он ненавидел их, но чувствовал, что должен с ними считаться. Фарисеи утверждали, что они в большей степени, чем все остальные, находятся под опекой иудейского Бога… Может быть, так и было в действительности? Может быть, они знали какие‑то таинственные заклинания? Ирод знал, что они были замешаны в заговоре Антипатра и Ферора, но не пытался добиться от них, чт° именно они обещали заговорщикам.

— Я слышал, — произнес Ирод, глядя исподлобья на стоящих перед ним людей, — что этот Мессия должен родиться тогда, когда иудейским царем будет человек не из колена Иуды. Так ли говорят ваши предсказания?

Они с тревогой переглянулись. На этот раз выразителем общего мнения стал Самей.

— Это предсказание туманно, его можно по–разному толковать…

— И все же, есть что‑то такое? Гиркан, прежде чем понес заслуженное наказание, был в Парфии. Кто знает, что он там наплел! Люди, которые приехали сюда, могли знать об этом предсказании.

Иудеи дипломатично молчали. Ирод окинул их лица гневным взглядом, и они внутренне сжались.

— Где должен родиться этот Мессия? — резко бросил Ирод, словно метнул копье.

Их взоры избегали глаз царя; они вновь обежали круг, чтобы остановиться на Гиллеле.

— Предсказание говорит ясно, — сказал, помолчав, раввин. Затем он произнес речитативом, словно пел песню: «Ты, Вифлеем, город Иуды, не останешься без почестей среди городов иудейских, потому что в твоих стенах родится вождь, который будет царствовать над народом Израиля…»

— Вифлеем? — Ирод провел рукой по своей бороде, которая, не будучи подкрашенной, выглядела так, словно была посыпана пеплом. — Это та нищая деревня неподалеку отсюда, в которой выдыхается род Давида?

— У нас нет другого Вифлеема, — заметил Полион. — Ты прав, царь, это бедная деревня. Род Давида пришел в упадок и утратил былое значение.

— Тебе нет нужды мне это говорить, — резко сказал царь, — я сам об этом знаю. Но в таком случае… — сердитый взгляд Ирода пробежался по стоявшим полукругом людям, — где родится этот ваш Мессия? Откуда придет? Кем будет? Чего вы от Него ждете, рассказывая о Нем простолюдинам?

— Мы ничего не ждем от Него… — боязливо заговорил первосвященник. — У нас есть наша вера, а среди ее истин имеются предсказания о Мессии… Мы не можем их утаивать. Однако мы сами боимся, что народ чересчур буквально может принять слова древних пророчеств…

Ирод разразился брезгливым смехом.

— Боитесь? Тебе, тесть, я верю. Ты человек рассудительный и знаешь, что в любой вере есть вещи непонятные. А они, — он вытянул палец в сторону фарисеев, — они так не думают. Болтают о Мессии при малейшей возможности. — Неожиданный взрыв ярости сорвал покров осторожности. — Вы думаете, я не знаю о вашем участии в заговоре моего сына?

В комнате наступила глухая тишина. Затем одновременно заговорили Полион и Самей:

— Это не мы! Это не мы, царь!

— Если не вы, то ваши товарищи.

— Действительно, было несколько безумцев, которые предавались неподобающим разговорам… Их наказали.

— Но вы отговариваете людей приносить присягу цезарю.

— Мы являемся твоими подданными, а не Рима…

— Вы сами когда‑то призвали римлян против своих собственных царей! Когда вам будет это выгодно, вы сделаете это еще раз.

Ирод неожиданно сорвался с ложа. Он был возбужден, метался от одного к другому, крича и угрожая кулаками.

— Сегодня вы натравливаете амхаарцев на римлян, а завтра — на меня! Я знаю вас… Если вам будет нужен парфянский царь, ради этого вы поднимете бунт против меня и Рима. Я догадываюсь, зачем эти люди сюда приехали. Эта болтовня о Мессии и Саошьянте — только для отвода глаз. Мое царство лежит на границе двух держав. Необходимо определиться, с кем мы: с Римом или с Парфией. Я решил, что буду другом цезарю. Пока римляне будут с нами, у нас будет мир. Но вы любите заговоры и вынашиваете свои собственные планы. Ради этого вы хотите уничтожить все то, что я воздвиг. Эти люди приехали, чтобы найти среди вас союзников. И вы, — Ирод теперь стоял перед священниками, грозя им кулаком, — втянулись в это дело! Вы думаете, что римлян может изгнать какой‑то амхаарец, которого вы назовете Мессией? Но римлян никто не побеждал!

Ирод прекратил кричать только потому, что ему не хватило воздуха. Тяжело кашляя, он вновь уселся на ложе. От него исходил трупный запах, не заглушаемый даже ароматным дымом. Воспользовавшись тем, что царь замолчал, стоявшие переглянулись. Слово взял Симон. Он говорил быстро, сбивчиво, дрожащим голосом:

— Несправедливо ты нас обвиняешь, зять, несправедливо. Мы не виновны в том, в чем ты нас упрекаешь. Ты спросил о предсказании, и мы тебе ответили так, как это написано в наших древних книгах. Но, как я уже тебе говорил, никто не знает, что эти предсказания означают в действительности. Мы с тобой, мы верны тебе, мы знаем, сколько ты сделал для царства. Если эти люди приехали сюда искать союзников, среди нас они их не найдут. Мы не хотим мятежей. Существуют предсказания о Мессии, это правда… Народ знает об этом и ждет прихода Мессии, ждет уже очень давно. Никто не знает, каким будет Мессия. В последнее время люди стали волноваться. Они связывают присягу с приходом Мессии… В этом есть немного вины фарисеев… Но не всех. Мы уважаем таких раввинов, как Полион и Самей, почитаем великого учителя Гиллеля… Но в Галилее появляются безрассудные, горячие головы… Раввин Полион сказал, что таковые были наказаны… Мы не хотим бунтов и не хотим такого Мессию, который призывал бы людей к бунту. Впрочем, зачем нам Мессия? У нас есть царь, цезарь… Сохраняется мир, развивается торговля, дороги безопасны, построено много новых прекрасных сооружений. Этих людей, приехавших сюда, лучше было бы… — он, не договорив, сделал красноречивый жест, — но я знаю, что так нельзя. Это слуги великого царя, и им нельзя причинить вред. Значит, их надо как‑то выпроводить… А нас, царь, не обвиняй: мы твои верные слуги.

Долгая речь Симона позволила Ироду вновь набраться сил. Гнев снова ушел в глубь его сердца. Благодаря возбуждению он забыл о болезни. Он был снова самим собой — хитрой лисой.

— А что скажет раввин Гиллель? — спросил он, когда Симон замолчал. Старый ученый поднял на Ирода наполовину прикрытые бровями глаза и, как прежде, медленно произнес:

— Первосвященник уверял тебя, царь, что мы не бунтовщики. И это правда. В приход Мессии мы верим… Когда‑нибудь Он обязательно придет… Однако мы считаем, что нам не следует спешить с Его признанием. Если кто‑то крикнет: «Мессия идет!» — настоящий мудрец не допустит, чтобы этот крик перепутал его мысли, но спокойно доведет свои размышления до конца. Ведь учение книжников так же важно, как и слова Торы; Всевышний не пожелает отменить его ради того, чтобы ниспослать Своего Помазанника…

Другие фарисеи подтвердили слова раввина кивками головы. Ирод почувствовал себя успокоенным.

— Хорошо, — сказал он, — я позову их и скажу, чтобы они ехали в Вифлеем. Ваша задача, чтобы они не нашли Его ни там, ни где бы то ни было. Пусть они убедятся, что в нашем царстве нет никакого Саошьянта. Потом, когда они вернутся ко мне, я преподнесу им дары и отправлю обратно в Парфянское царство.

— Ты мудр, царь, — произнесли они сразу несколькими голосами, — как сам Соломон.

— Идите! — распорядился царь.

Только спустя некоторое время после их ухода начался приступ. Хотя Ирод корчился от боли, он не прекращал строить планы, как ему действовать. «Они сказали, что я хороший царь, — думал он. — Как этот их Соломон… Но я не уверен в их искренности. Ничего, я это переживу. Если бы не эта боль… Меня словно на кол посадили… Ничего. Я всегда буду более ловким, чем те, кто хочет меня обмануть. Еще не родился тот, кто смог бы это сделать! Ах, если бы не эта боль!..»

3

Великолепные персидские скакуны, на которых путники приехали в царство Ирода, после отдыха в царских конюшнях с новыми силами понеслись галопом по каменистой дороге, ведущей вдоль горного хребта. Они и не заметили, как подъехали к горному склону, на котором увидели городок.

— Здесь мы задержимся, — сказал Бальтазар. — Перед нами Вифлеем, о котором нам говорил Ирод. Он действительно не заслуживает того, чтобы его называли городом. Как вы полагаете, не должны ли мы, прежде чем въедем на его улицы, еще раз спокойно подумать о том, что нам делать?

В знак согласия они склонили головы и остановили лошадей. Они путешествовали налегке: их сопровождали только трое слуг и один вьючный конь. Они съехали с дороги на небольшую лужайку под тень раскидистого теревинфа*. Спешившись, возлегли на расстеленном слугами ковре.

— Я хочу начать с тебя, Каспар, — сказал Бальтазар, — потому что ты был первым, кто предложил ехать сюда. Ты говорил тогда, что увидел на далеком горизонте новую, необычную звезду и, вычислив ее траекторию, пришел к выводу, что она зажглась над иудейской землей. Однако, приехав сюда, мы убедились, что никто звездГ не заметил и никому ничего не известно о чудесном рождении… Город, куда нас направили, оказался захолустной деревней. Скажи, ты действительно уверен, что не ошибся в своих расчетах?

Старый волхв отвечал спокойно, без спешки:

— Я уверен в своих расчетах, братья. Я провел всю жизнь, наблюдая за звездами. Мои глаза ослабли от того что я постоянно всматриваюсь в небо. Я не вижу дороги под ногами, но великий Ахурамазда позволяет мне видеть звезды, которые я ищу на небе. Я много раз проверял свои расчеты и уверен, что они верны. Звезда находится где‑то здесь, над нами.

Машинально они посмотрели вверх, но на голубом небе не было видно звезд.

— И ты видел эту звезду на протяжении всего нашего путешествия? — продолжал спрашивать Бальтазар.

— Я видел ее каждую ночь.

— Но ты не можешь указать нам точное место?

— До сих пор не мог. Но я уверен, что, как только мы окажемся в нужном месте, звезда сама подтвердит, что мы действительно достигли нашей цели.

— Да, но для того чтобы в этом убедиться, нам надо дождаться ночи. Признаюсь, этот городок не внушает мне доверия. В таких домах обычно живут простые земледельцы. А теперь я обращаюсь к тебе, Мельхиор. Напомни нам еще раз, что говорят о Спасителе древние книги.

— Повторяю то, о чем гласит книга Вендидад: это будет Саошьянт из рода отца Заратуштры. Он осуществит победу добра над злом и сделает счастливыми всех людей, включая тех, кто умер…

— Книга говорит что‑нибудь о Его рождении?

— Она не говорит ничего такого, что могло бы нам помочь.

— А теперь скажи нам, что ты знаешь об иудейском Мессии.

— Иудеи ждут кого‑то, кого они называют Мессией. Говорят, что Он будет вождем, который обеспечит им господство над всем миром и всеми народами. Однако некоторые из их книг говорят о Мессии странные слова, противоречащие их ожиданиям. Эти книги говорят, что Он будет кротким и добрым, научит людей любви и осуществит победу над злом… И что Своей милостью Он одарит даже умерших.

— Значит, наши ожидания перекликаются с иудейскими?

— Похоже, что так.

— Однако Тот, Кто должен стать Спасителем всего мира, не может быть царем Израиля, покоряющего другие народы. Этот городок, хотя и такой бедный, является колыбелью иудейского царского рода. Мессия должен происходить из рода Давида. Каким будет Тот, Кого мы надеемся отыскать? К кому привела нас звезда? Это иудейский Мессия или Аскват–эрета? Этот вопрос я задаю вам обоим.

Хотя Бальтазар и спросил обоих, но посмотрел на Каспара. Старый волхв сидел, прислонившись головой к стволу дерева. Свои едва видящие — а может, уже ничего земного не видящие — глаза он устремил в пространство, словно там, где‑то вдали, искал ответа на свои мысли.

— Если предвечный Ахурамазда, — произнес он слегка дрожавшим голосом, — позволил мне увидеть моими ослепшими глазами звезду, то это означает только одно: он хотел, чтобы я ее увидел. Подобной звезды я не видел никогда, с тех пор как стал наблюдать за небом. Он сам мне ее указал. Разве так важно, кого мы ищем, если мы находимся рядом с Тем, Кого нам велено найти?

— А если Тот, Кого мы найдем, окажется иудейским Мессией, вождем Израиля?

— Кем бы Он ни был, Он будет Тем, Кого нам ниспослал Предвечный. В каждом предсказании, произносимом устами человеческими, кроме воли Божьей, заключены человеческие желания. Бывает, что исполняется и то и другое. Ведь воля Божья соответствует Его намерениям, а подобные человеческие желания очищены от страстей…

— Каспар сказал то же, что думаю я, — произнес молчавший до этого Мельхиор.

— Мы едины в наших намерениях, потому что и я думаю подобным образом, — сказал Бальтазар. — Давайте будем искать не то, чего мы хотим, а то, что нам велел искать Всевышний…

— Мы согласны, — ответили его спутники.

— В таком случае давайте помолимся, чтобы предвечный Ахурамазда пожелал нам указать, что мы пришли именно туда, куда хотели прийти.

Они встали и повернулись лицом к солнцу. С широко раскинутыми руками они долго и усердно повторяли слова гимнов.

Они оставались на лугу до вечера. Наконец, стало смеркаться. На фиолетовом небе были видны обрывки облаков. Морской ветер нес их к горной гряде, окружавшей Асфальтовое море, и дальше — на их родину, где было так же много гор, как и в этой стране. Серые полосы теней спадали на землю, словно пробудившиеся летучие мыши.

Вдруг Каспар, сидевший до этого неподвижно, глубоко погрузившись в мысли или сон, встряхнулся и оживился. Можно было подумать, что его охватило какое‑то волнение. Его голова вздрагивала на худой шее, а незрячие глаза беспокойно бегали. Иссохшей рукой старый волхв искал палку и найдя, с ее помощью резко поднялся.

— Смотри! — Бальтазар толкнул в бок Мельхиора. — Смотри, к Каспару вернулось зрение…

Ветер развевал длинную одежду и мягкую белую бороду старца. Идя по тропинке на ощупь с помощью палки, Каспар вышел на дорогу, по которой они прибыли из Иерусалима. Бальтазар с Мельхиором шли за ним. На дороге было пусто. Путники, проходившие здесь днем, уже давно достигли цели своего путешествия. Порывами налетал сильный ветер, приносивший с собой свежесть воды.

— Загораются звезды, — шепнул Бальтазар.

Где‑то над ними слабо блеснула первая звезда. Затем сразу же появилась вторая, третья, четвертая… Каспар стоял, подняв голову вверх, подобно человеку, наблюдающему за полетом птиц. Он сплел пальцы и сжал обеими руками свой лоб. На его лице читались сосредоточенность и огромное усилие воли. Он тяжело дышал.

— Еще одна звезда, — произнес Мельхиор.

— Там их целое скопище, — заметил Бальтазар. — Но есть ли среди них наша? Каспар ее ищет… Неужели он не может найти?

Старый волхв по–прежнему стоял с поднятой вверх головой, всматриваясь в небо, которое теперь становилось все светлее от непрерывно загоравшихся звезд. Они рассыпЈлись по небу целыми пригоршнями, словно драгоценные камни, бросаемые рукой искусного продавца на черное сукно. Каспар запустил пальцы в волосы и сильно стиснул голову ладонями. Налетел ветер, листья зашелестели, словно по осыпи в горном ущелье скатывались камешки. Старик дышал тяжело и все более учащенно.

— Ошиблись… — тихо прошептал Бальтазар. — Наверное, нам указали неправильное место.

— Подождем еще немного, — произнес Мельхиор таким же шепотом.

Вновь потянулось время ожидания, отмеряемое налетавшими порывами ветра. Небо было настолько усеяно звездами, что едва ли в этой массе можно было различить новую звезду. Внезапно Каспар отнял ладони. Выражение напряженности на его лице исчезло, он весь дрожал.

— Есть! — воскликнул он.

— Ты ее увидел? — одновременно спросили оба его спутника.

— Я вижу ее. Это здесь, она светит прямо над нашими головами, указывая туда, — он вытянул руку.

— Ты указываешь не на городок.

— Я показываю направление, которое мне указала звезда, — старый волхв взмахнул решительно вытянутой рукой.

— Там нет никаких домов!

— Тем не менее нам следует идти туда.

— Что ж, пойдем.

Бальтазар хлопком ладоней подозвал слуг, которые ожидали поблизости, приготовив к дороге лошадей. Но они не стали садиться верхом, а пошли пешком в направлении, которое продолжал указывать шедший впереди Каспар. Слуги с лошадьми отправились вслед за ними.

Сгустившийся мрак рассеивал льющийся с неба серебристый свет, позволяя им без труда находить тропинку. Спутники Каспара были не в состоянии разглядеть его звезду, но шли за ним, полные доверия к его таинственному знанию, а он шагал, не опуская вытянутой руки. Старый ученый, которого часто приходилось поддерживать и вести за руку, чтобы он не споткнулся о камни на дорогах, теперь шел уверенно и невероятно быстро.

— Ты ведешь нас к скалам! — неожиданно воскликнул Бальтазар, острый взгляд которого разглядел впереди темную стену.

— Я иду за звездой, — решительно заверил его Каспар.

Через некоторое время они увидели крутой обрыв. Задержавшись перед ним, они заметили выступающую, словно нарост, пристройку, закрывавшую вход в скрытую пещеру. В пристройке были двери, прикрытые завесой, сплетенной из тростника. Завеса не достигала земли, и под ней виднелась бледная полоса света. Должно быть, там, внутри, жгли костер.

Бальтазар положил руки на плечи своих товарищей.

— Постойте! — сказал он.

Они остановились. Каспар спросил:

— Зачем ты нас задерживаешь?

— Во мне пробудились сомнения. Что означает то, что человек, в дом которого мы собираемся войти, живет за пределами города?

— Может быть, он очень беден, — предположил Мельхиор.

— А не считаешь ли ты, что его выгнали из города?

— Возможно…

— Как бы там ни было, но звезда стоит здесь, — сказал Каспар. — Она указывает на эти двери.

— В таком случае за этой завесой находится Тот, к Кому нам велено идти, — сделал вывод Мельхиор.

— Стало быть, мы должны поверить звезде. Поверить означает признать то, чего не видят глаза… — говорил Бальтазар. — Нам следует уже сейчас принять всю правду того, что мы через мгновение увидим. Прежде чем мы поднимем завесу, нам следует избавиться от всех тревог и сомнений. Мы заранее должны принять все, что нас ожидает… Только так можно отвечать на призыв Всевышнего.

— Ты хорошо сказал, — признали Каспар и Мельхиор. — Это последний миг сомнений.

— Так давайте отбросим все сомнения! — продолжал Бальтазар. — Еще миг, и мы увидим Того, Кто нам ниспослан. Я хочу преподнести Ему золотую цепь прекрасной работы, ибо Ему суждено стать Царем над царями…

— А я преподнесу Ему кадильницу и ладан как великому Саошьянту божественного Ахурамазды, — сказал Мельхиор.

— Я же, — сказал Каспар, — подарю Ему смирну*. Он родился человеком, значит, Его ждет смерть. Пойдемте, поклонимся Тому, чья звезда взывала к нам издалека…

Они приподняли завесу и вошли внутрь. На подстилке сидел ребенок, держа руку возле лица. Поверх маленькой ладони на них смотрели большие черные глаза. Женщина, стоявшая поблизости, подбежала и схватила Младенца на руки. Она обхватила Его, словно хотела укрыть от появившихся незнакомцев. В глубине пещеры за верстаком работал мужчина. Он также оставил свою работу и вышел вперед, заслоняя собой жену и Сына. Но незнакомцы прошли мимо него — он не посмел их остановить, — один за другим, в своих длинных одеждах, держа в руках дары. Они остановились перед женщиной, державшей Младенца, затем встали на колени и низко поклонились. Воцарилась тишина, которую прервал детский смех. Младенец увидел в протянутых к Нему ладонях Бальтазара золотую цепь и потянулся к ней, затем потряс цепью, искрившейся в свете костра, и засмеялся, будто радуясь красивой игрушке.

4

Была уже глубокая ночь, когда Бальтазар ощутил прикосновение чьей‑то руки. Он сразу проснулся. Вокруг царил мрак; виднелись только тлеющие угольки костра, скрытые под слоем золы.

— Кто меня будит? — спросил он.

— Это я, — Бальтазар узнал голос Каспара. — Вставай, нам нужно ехать немедленно.

— Но сейчас ночь!

— Нам нельзя ждать рассвета. Проснись и ты, Мельхиор!

Оба разбуженных путника удивленно смотрели на старого волхва, стоявшего между их постелями. Сквозь щели в завесе, отделявшей место на постоялом дворе, где они спали, от внутреннего дворика, проглядывала звездная ночь.

— Мы ведь решили иначе, — сказал Бальтазар. — Мы испытали огромное счастье, отыскав Новорожденного. Мы должны были еще раз Его увидеть и только затем ехать в Иерусалим, чтобы известить царя о нашем открытии. И вдруг ты призываешь нас ехать сейчас.

— Мы должны ехать сейчас.

— Иерусалим близко.

— Мы не поедем в Иерусалим.

Оба смотрели на Каспара, еще больше сбитые с толку. Постоялый двор был погружен в глубокую тишину. Они здесь были единственными гостями. Сквозь щели в завесе они видели своих лошадей, привязанных к коновязи на внутреннем дворике. Лошади стояли, низко опустив головы. Возле разведенного костра спали их слуги. Ночь была холодной. Капли росы на нитях завесы выглядели, как жемчужины.

— Ты требуешь противоположного тому, о чем мы договорились перед сном. Не понимаю… Что случилось?

— Я услышал голос.

— Чей?

— Голос ангела.

Теперь они разом поднялись со своих постелей.

— Что он сказал?

— Чтобы мы немедленно отправились в путь и не ездили к Ироду, потому что он пожелает убить Младенца…

Воцарилась напряженная тишина.

— Если так, — сказал Бальтазар, — а я знаю, что так и есть, потому что твои видения всегда истинные, то мы тем более не можем уехать. Мы не можем бросить Новорожденного, когда Ему грозит опасность. А ведь люди в пещере ни о чем не подозревают. Они живут одни, вдали от всех. Если царь Ирод пришлет солдат, то им не удастся убежать, и Младенец будет убит. Нет, мы не может уехать. Мы должны охранять и защищать Его, хотя бы даже ценой своей жизни.

— Да, — сказал Мельхиор, — Бальтазар прав. — Мы посвятили свои жизни тому, чтобы разыскать Новорожденного, так умрем же, защищая Его. Давайте разбудим слуг, пусть они подготовят оружие.

Но Каспар покачал седой головой.

— Ангел сказал: «Не бойтесь за Младенца, Он не погибнет. Вы же должны уехать как можно скорее».

Бальтазар встал и завернулся в плащ.

— Раз ангел так сказал, мы должны быть послушны его велению. Нам следует без промедления выезжать. Я пойду и разбужу слуг. Пусть седлают коней.

— Мы не можем уехать, не заплатив хозяину, — заметил Мельхиор.

— Мы оставим ему деньги. Если ангел велит нам уезжать немедленно, то это значит, что он хочет, чтобы мы остались никем не замеченными.

— Ты прав. Нам следует уехать тихо, не разбудив хозяина. Может быть, от этого зависит безопасность Младенца…

— Ангел сказал Каспару, что мы можем не беспокоиться за Его судьбу…

— Так и сказал, — подтвердил старый волхв. — Ведь Всевышний сделал Его человеком и хочет уберечь Его обычным человеческим путем.

— Так кем же Он является?

— Тем, Кому мы должны были поклониться — Саошьянтом, Мессией, Сыном Человеческим… Я не все могу разуметь… Но сердце мне подсказывает, что за Ним начала свою погоню смерть. То, что Ему надлежит исполнить, Он совершит в непрекращающемся бегстве.

— Тем не менее именно о Нем возвещали древние книги, — заверил Мельхиор.

— И на Него указала звезда, — добавил Каспар.

— Мы этого не поймем нашим человеческим разумением, — заключил Бальтазар. — Это тайна Всевышнего, перед которой нам лишь следует склонить головы. Садимся на коней. Пусть не заскрипят ворота, когда мы будем их открывать, и пусть не стукнет конское копыто о камень на дороге! Человеческой осмотрительностью мы дополним Божественное всемогущество. Он так хочет. Давайте вернемся из этого путешествия, как будто с нами ничего не случилось. Мир будет продолжать стремиться по своему пути, но отныне он будет подобен человеку, раненному в бок стрелой. Это рождение станет точкой исхода… Неужели вы думаете, что добро, рожденное вместе с Ним, не будет постоянно возрождаться вновь? То, что принес с собою Новорожденный, не кончится никогда! Будут умирать люди, повергаться троны, гаснуть звезды… Он же останется в человеческих сердцах навсегда: слабый, смертный, подвергающийся опасности и — вечный…

5

— Встань, возьми Младенца!

Иосиф резко вскочил на постели, словно разбуженный ударом грома. Голос, который он услышал во сне, казалось, повис в воздухе, но в пещере, освещаемой бледным светом светильника, не было никого постороннего. Только на длинной подстилке он видел Мириам, спящую рядом с маленьким Иисусом.

Иосиф приложил руку к груди — сердце бешено билось. Он постарался собраться с мыслями. Засыпая, он был полон восторга: визит мудрецов, прибывших с Востока, наполнил его потрясающей радостью. Наконец, думал Иосиф, приходит время славы. Он чувствовал себя уставшим от трудностей последних месяцев. Этот год прошел тяжело; враждебность со стороны его родственников не исчезла. За все это время их никто не навестил, никто им не помог. Деньги, вырученные за перстень, закончились, и они теперь жили благодаря дарам пастухов. Лишь несколько раз Иосифу представилась возможность заработать, и то лишь потому, что с заказами приходили люди из другого селения. Они с Мириам жили бедно, почти в нищете. В конце концов Иосиф отказался от планов остаться в Вифлееме. Им пришло в голову отправиться к священнику Захарии и его жене. Но когда Иосиф стал разузнавать о них, оказалось, что оба старых супруга уже умерли, почти одновременно, а об оставшемся после них сыне позаботились дальние родственники. Тогда они решили вернуться в Назарет. Там жила сестра Мириам, там был Клеопа. Галилейский город оказал им свое расположение. Но чтобы отправиться в такую дальнюю дорогу с ребенком, нужны были деньги.

Посещение волхвов разрешило проблему. Золотая цепь, подаренная Бальтазаром, стоила очень дорого. Ее можно было продавать частями и жить на это в течение долгого времени.

— Теперь мы сможем вернуться, — сказал он Мириам перед тем, как лечь спать. — Всевышний помог нам…

— Он всегда помогает…

Улыбнувшись, Мириам склонилась над Младенцем. Это Он, тихо лепечущий и тянущий к матери ручки, сделал так, что их заботы закончились. От Мириам Иосиф никогда не слышал жалоб на то, с чем они столкнулись в Вифлееме. Он видел, что она печалилась из‑за его огорчений и всегда старалась смягчить его гнев по отношению к братьям. И хотя она об этом никогда не говорила, он отдавал себе отчет в том, что здесь, в отвергающем их городе, ей не сладко. И он замечал, что близость Иерусалима наполняет ее странной, не поддающейся объяснению тревогой. А она ведь лучше него знала святой город и говорила о нем всегда с почтением и любовью. Теперь же Иосиф чувствовал, что она готова уйти от Иерусалима как можно дальше, словно это было место, грозившее ее Сыну какой‑то опасностью.

Лежа на своей подстилке, заложив руки за голову и устремив взгляд в низкий потолок пещеры, на котором трепетал отблеск огня светильника, Иосиф размышлял о том, что случилось. Слава, которой он так долго ждал, пришла вместе с этими тремя странными людьми в их длинных одеждах. Было что‑то странное и в то же время символическое в том, что Младенцу выразили почтение подданные далекой страны, приверженцы чужой религии. Самые близкие Его не приняли, большинство в Израиле даже не знало о Его существовании. Поклонились Ему только полудикие пастухи, двое благочестивых старцев и эти чужестранцы.

Ребенок рос, но оставался таким же, как и другие дети. Напрасно Иосиф, наблюдая за Его развитием, старался отыскать следы какой‑то необыкновенной зрелости. Ребенок заговорил; его первые слова были полны неточностей, которые, однако, приводили в восторг Его мать. Мать и Сын были счастливейшими людьми на земле, когда были вместе. Мальчик звал ее, искал ее взглядом и радостно смеялся, когда ее видел. Научившись ходить, Он с радостным смехом перебегал от вытянутых рук матери к объятиям Иосифа и обратно. Теперь Он довольно уверенно делал шаги сам. Он смело вытягивал ручку к ослу или вцеплялся пальчиками во всклоченную шерсть пса. Животные позволяли Ему делать все. Пес не отходил от Него, лизал Его лицо и руки. Они часто спали, прижавшись друг к другу. Если что и отличало Его от других детей, так это Его любовь ко всему живому, что Его окружало. «Неужели эти мудрецы с Востока могли заметить в Нем нечто большее, что не было доступно любому другому человеку? Но они встали на колени и поклонились Младенцу, словно зная о Его чудесном рождении. Вот я, например, знаю об этом, — думал Иосиф, — а все равно ищу чего‑то большего…»

Услышанное той ночью, когда он хотел убежать, взяв вину на себя, не стерлось в памяти. Могущество Всевышнего совершило то, что Мириам родила Сына, а Иосиф был призван стать тенью настоящего Отца. Он крепко верил, что все было именно так и не было иллюзией. Он смирился со своей ролью тени. Он полюбил Иисуса. Полюбил прежде всего потому, что этот мальчик был Сыном Мириам. И все же ему еще нужны были объяснения — кем был Тот, над которым он осуществлял отцовскую опеку…

Голос, который услышал Иосиф, заставил его сесть на постели. Он был уверен, что не спал, но, по–видимому, все‑таки спал, ведь в пещере не было никого. Светильник еще тлел — небольшой сгусток дрожащего огня. Вокруг все тонуло во мраке. Он слышал дыхание спящих: более спокойное и глубокое — Мириам и быстрое и легкое дыхание Младенца. В глубине пещеры, за перегородкой, дышал осел. Других звуков не было.

Но Иосиф не стал ложиться снова. Он опустил ноги на холодную землю. Слова, которые, как ему казалось, он услышал оглушительно громко рядом с собой, были словно дополнением тех слов, что прозвучали во сне. Наверное, он все‑таки спал, потому что видел необыкновенное существо, укрытое радужными крыльями, словно разноцветной шалью. Никогда ничего подобного он не видел. Как правоверный иудей, он привык закрывать глаза на скульптуры и рисунки, изображающие человеческие образы. Но когда‑то, как его учили, на Ковчеге Завета были изображены фигуры херувимов. Явившееся ему существо было подобно одному из этих небожителей. Иосиф последовательно воспроизводил в памяти слова ангела: «Царь Ирод хочет убить Младенца. Вы должны бежать. Идите в землю египетскую, откуда Моисей некогда вывел народ израильский. Наберитесь сил, потому что вас ждут трудности и опасности. Быстрее разбуди Мириам, возьми Дитя. У вас нет времени. Вы должны спешить. Бегите!»

Иосиф встал, подошел к постели Мириам.

— Мириам, — тихо произнес он, чтобы не разбудить Иисуса. — Мириам, проснись!

Она открыла глаза и сразу улыбнулась.

— Ты что‑то хочешь, Иосиф? По–моему, еще ночь?

— Ночь. Но мне пришлось проснуться. Мириам, — прошептал он, — я увидел во сне кого‑то. Это, должно быть, был ангел. Да, это был ангел…

— И что он тебе сказал?

— Чтобы мы немедленно бежали в Египет, потому что Ирод хочет убить Иисуса…

Мириам села на постели, поднесла руку к задрожавшим губам.

— О, Адонай! — воскликнула она тихо, но тут же взяла себя в руки и стала такой, какой была всегда: уверенной и решительной. — Идем сейчас же!

— Да, но это был сон… Сны могут быть всего лишь снами…

— Этот сон — от Всевышнего.

— Ты в этом уверена?

— Абсолютно.

— Если бы ангел приснился тебе, тогда…

— Я уверена именно потому, что его видел ты. Не я, а ты.

— Но я…

— Ты опекун и отец.

— Я только тень.

— Ты — отец. Тебе Он дан точно так же, как и мне. Я женщина, и если бы мне привиделся во сне ангел, это могло бы быть обманом. Но поскольку его увидел ты, давай скорее соберемся в путь! Давай поспешим, Иосиф! Мы не можем допустить, чтобы опасность угрожала Иисусу.

Иосиф стал быстро укладывать вещи, которые хотел взять с собой. Склонившись над мешком с инструментом, он вздохнул и сказал:

— Когда появились эти чужеземцы, я подумал, что наступило время славы…

Мириам тоже в спешке собирала самые необходимые мелочи. На мгновение она обернулась к Иосифу:

— И я когда‑то так думала… Но ты помнишь, Иосиф, что однажды сказал Симеон?

— Помню… Но ведь это невозможно… Он ведь родился для славы!

— Может быть, Он сначала хочет познать нашу человеческую нужду, — ответила Мириам…

6

Они быстро сложили самые необходимые вещи: немного одежды, немного еды, кое‑что из плотницкого инструмента. Пока Мириам одевала Иисуса, Иосиф вывел осла и навьючил его тюками. Ребенок, неожиданно разбуженный среди ночи, заплакал. Обычно Он плакал мало и, подобно своей матери, был весел и спокоен. Мириам, укутывая Его платком, разговаривала с Ним. Она хотела накормить Иисуса перед дорогой, но Он отворачивался от еды.

Ночь была холодной. Серп месяца плыл по небу среди обрывков туч, разгоняемых ветром. Кое–где блестели звезды.

Прежде чем тронуться в путь Иосиф остановился, чтобы решить, в какую сторону идти. Дорога в Египет вела по берегу моря. Чтобы добраться до этой дороги, надо было сойти с высокого иудейского плоскогорья в приморскую долину. Самый близкий спуск, по скалистым оврагам, был очень труден. Никто этой дорогой не ходил. Обычно путники предпочитали пройти лишнее расстояние до Иерусалима и выйти на дорогу, ведущую в Газу* ч

ерез Эммаус. Но этим путем они идти не могли. Если за ними помчится погоня, их сразу же обнаружат на этой дороге. Им придется избегать оживленных мест и идти тропинками, по которым обычно ходили только беглецы и грабители.

Сразу за Вифлеемом начиналось большое скалистое ущелье, по которому в период дождей с гор текла вода. Вдоль образованного водой русла можно было выйти прямо к Азоту*. Но в Азоте им лучше не показываться — там их могут легко обнаружить. Поэтому, не заходя в Азот, они должны идти к Аскалону*. В Аскалоне Иосиф знал человека, которому когда‑то помог, и сейчас был уверен, что тот в знак благодарности приютит их, чтобы они могли отдохнуть для дальнейшего пути. От Аскалона до пограничной реки было недалеко. За ней начиналось Набатейское царство**, властитель которого был союзником Ирода. Лишь за пределами Набатеи можно будет вздохнуть свободнее. И именно там начинается пустыня, простирающаяся до самого Египта. Итак, впереди долгий и опасный путь.

— Нам надо идти в ту сторону, — показал рукой направление Иосиф.

Мириам приняла его решение без возражений и вопросов. Она ехала верхом на осле, обнимая вновь уснувшего Иисуса. Поначалу дорога была ровной: это был путь, ведущий к Хеврону. Но на первом повороте они с него свернули. Было темно, но Иосифу удалось найти тропинку, ведущую к скалам. Дойдя до скал, они увидели в них разлом, перед ними словно открывался край огромной бездны, над которой распахивалось небо. Звезды были у них под ногами. Пространство словно растягивалось. Они остановились. Даже осел уперся всеми своими четырьмя ногами и не хотел сделать ни шагу. Им казалось, что предстоит броситься в бездну. Но именно сквозь этот разлом в скале дорога вела вниз. Им надо было спуститься по узкой тропинке и выйти на середину широкого песчаного русла. Тропинка вилась между скал и ручейков осыпи. Временами она исчезала из виду, и ее можно было легко потерять.

Иосиф шел впереди, держа за поводья храпевшего от страха осла, который то и дело спотыкался и испуганно приседал. Сзади шла Мириам с Иисусом на руках. Ребенок прижался к матери и спал. Им приходилось идти очень осторожно и очень медленно.

Снизу, из ущелья, дул резкий холодный ветер. Наверху ветер приносил прохладу, но здесь, в глубине оврага, его сырой холод вызывал дрожь. Ветер ли вызвал эти таинственные шорохи вокруг них? Они не знали. Им казалось, что кто‑то крадется вслед за ними, что среди звуков осыпающихся камней они слышат чьи‑то торопливые шаги.

Ведя вниз, пролом становился все глубже. С обеих сторон все выше становились стены скал.

— Пожалуйста, давай отдохнем немного… — Иосиф услышал за спиной голос Мириам.

Они остановились. Занятый поиском дороги, Иосиф совершенно забыл, что Мириам идет с Иисусом на руках. Он обернулся к ней. Мириам стояла, прислонясь к большому валуну и тяжело дыша.

— Какой же я глупец! — сказал Иосиф. — Я совсем забыл, что ты несешь Иисуса.

— Но ты ищешь дорогу и ведешь осла… Сейчас я отдышусь, и мы пойдем дальше.

— Теперь я возьму Иисуса.

— Нет, нет…

— Не нет, а да. Понесу Его я. Так надо. Я вас опекаю — ты сама это сказала.

Мириам без пререканий отдала ему Сына. Через мгновение они двинулись дальше. Впереди шел Иосиф с ребенком на руках, за ним шагал осел, последней шла Мириам. Ущелье стало совсем узким. Казалось, что это тоннель, по которому течет каменная река. Тропинки не было, но Иосиф шел вниз уверенно, убежденный в том, что найдет ее ниже. Ступни глубоко проваливались в мелкую осыпь; ослу приходилось тяжелее всего. Один раз, выдергивая ногу из камней, он упал. Осыпавшиеся из‑за этого падения камни с грохотом покатились вниз. «Ужасно, если он сломал ногу!», — промелькнуло в голове Иосифа. Он вовремя сдержался, чтобы не сказать этого вслух. Он хотел помочь животному выбраться из‑под камней, но его опередила Мириам. С ее помощью осел вновь встал на ноги.

— С ним ничего не случилось, — сказала Мириам, словно угадывая тревожные мысли Иосифа. — Он снова может идти, только споткнулся, бедняжка.

Ущелье становилось шире и углублялось уже не так круто; тропинка нашлась. Но Мириам дышала тяжело и часто.

— Ты устала? — спросил Иосиф.

Она ответила не сразу:

— Не обращай на меня внимания. Когда слабею я, ты становишься сильнее. Так надо…

Иосиф положил ей руку на плечо.

— Я не могу смириться с мыслью, что все это выпало тебе… Не понимаю…

— Каждому человеку отмерена его собственная человеческая мера. Подумай, сколько женщин вынуждено бежать в ночи, чтобы спасти жизнь своим детям…

— Но ты…

— Почему меня надо больше оберегать, чем других? Я не желаю этого. Пойдем!

Они пошли дальше; продвигались очень медленно, но не останавливаясь. Иисус по–прежнему спал. Иосиф ощущал возле своей щеки Его горячие губы, а маленькие руки обхватили его шею.

Ночь подходила к концу. Звезды погасли, пространство заполнилось серой влажной мглой. Где‑то позади, за горным хребтом, начинался день. Но его свет не скоро должен был спуститься в ущелье, по которому они шли.

— Сейчас мы далеко не уйдем, — сказал Иосиф. — Как только станет светлее, я поищу какое‑нибудь убежище среди скал. Там мы укроемся и переждем день.

— Наверное, ты прав.

Становилось светлее. Ветер стих. Скалы над ними очерчивали четкую линию на фоне неба. Неожиданно за спиной Иосифа сильнее захрустели камни и раздался тихий возглас. Иосиф резко обернулся.

— Что произошло?

— Ничего. Я оступилась.

Мириам стояла на одной ноге.

— Ты не можешь наступить на ногу? — встревоженно спросил он.

— Сейчас наступлю. Ничего страшного. Боль уже проходит, — сказала она. — Если ночью муж посылает жену искать потерявшуюся овцу, то ей, даже если она с трудом может идти, все равно приходится идти…

— Я бы тебя никуда не посылал.

— Знаю. Но я хочу быть, как другие.

Она с трудом наступила и медленно пошла, хромая, придерживаясь руками за валуны. День спускался в ущелье все быстрее. Иосифа все сильнее охватывала тревога. Он даже забыл, что Мириам еле идет, и, повернув голову назад, попросил:

— Нам надо идти быстрее.

Он услышал ускорившиеся шаги, которые почти сразу стихли.

— О, Иосиф, я не могу…

Он обернулся к ней. Мириам снова стояла, поджав ногу. Ее лицо морщилось от боли.

— Тебе больно?

— Больно. Но я должна идти…

— Прости меня. Если бы я мог, то взял бы и тебя на руки… Но меня тревожит наступающий день.

— Я пойду. Уже иду…

Мириам хромала, но шла. Иосиф не мог смотреть на выражение боли, появляющееся на ее лице всякий раз, когда она ступала на поврежденную ногу.

— О, Мириам! Почему Всевышний…

И на этот раз она не дала ему договорить:

— Он хочет, чтобы мы помнили, что мы люди.

Какое‑то время они шли в молчании. Только по ее учащенному, неровному дыханию Иосиф мог понять, какую боль причиняла ей ходьба. Осел тоже шел, припадая на ушибленную ногу.

Вдруг Иосиф поднял голову. Одна из верхушек скал над ними загорелась, как будто к ней прикоснулись невидимым факелом. Красно–золотой свет быстро растекался по черной скале. Мириам тоже подняла голову и сказала:

— Солнце.

— Да, солнце. Уже наступил день. Потерпи еще немного, Мириам. Нам надо где‑то укрыться.

В этот момент высоко над ними загромыхали камни. Иосиф испуганно осмотрелся.

— Здесь кто‑то есть, — сказал он дрожащим голосом. — Наверное, он быстро бежит. О, Адонай!

Во тьме, все еще скрывавшей дно ущелья, они никого не видели. Но кто‑то бежал за ними, потому что они слышали громыхание быстро осыпавшихся камней.

— Это кто‑то один, и у него очень легкие шаги… — заметила Мириам.

— Да, кажется так. Давай подойдем ближе к скалам. Может быть, там найдется какой‑нибудь выступ или боковой овраг, в котором мы сможем спрятаться.

Они приблизились к скале. Но вдруг услышали прямо за спиной шум падающих камней под чьими‑то быстрыми шагами. Неожиданно Иосиф услышал смех Мириам.

— Ах, Иосиф, смотри, кто прибежал за нами.

Большими прыжками, с высунутым языком, к ним подбежал их пес. Он бросился к ногам Мириам и, заскулив, стал тереться о ее ноги. Он радостно хватал зубами ее одежду. Пес был счастлив, что нашел их. Мириам гладила его по голове.

— Какой он умный! Нашел нас, — радовалась она.

В ту ночь, когда приходили мудрецы, Иосиф попросил Ату на время взять пса к себе, поэтому‑то его и не было с ними, когда они ушли.

Иосиф озабоченно покачал головой.

— Только бы он не подсказал направление нашего бегства тем, кто мог нас разыскивать. В любом случае, мы не можем идти дальше.

В боковой стене скалы Иосиф заметил настолько узкий проход, что вряд ли в него можно было протиснуться. Оставив Мириам с Иисусом на руках, Иосиф с трудом вошел внутрь. По извилистому проходу он вышел к высохшему руслу горной реки. Дальше виднелись насыпи из камней, небольшая лужайка и чернеющая дыра пещеры. Иосиф быстро пошел назад, произнося шепотом благодарственную молитву. Это было прекрасным местом для укрытия…

Мириам, ожидая Иосифа, села на землю, прислонила голову к скале и закрыла глаза.

— Еще одно усилие, Мириам, — сказал он. — Я нашел удобное и безопасное место.

— Видишь, какой Он добрый, — произнесла она.

— Да, Он очень добрый, — согласился Иосиф. — Он всегда помогает. А Иисус все еще спит?

— Нам Его доверили, чтобы Он мог беспечно спать, — ответила Мириам, улыбаясь поверх прижатой к груди головы ребенка.

7

Боаргас растолкал стоявшую у дверей стражу, распахнул двери и быстро, насколько ему позволяло его толстое, трясущееся тело, вбежал в царские покои.

Ирод лежал в большой ванне, наполненной горячей водой. Два эфеба стояли рядом. Один из них размахивал кадильницей, а другой услаждал слух царя игрой на тонкой флейте. Горячие ванны с водой, привезенной из Каллирое, давали Ироду некоторое облегчение от боли. Он сидел в воде целыми часами. Теперь, когда на нем не было его длинной одежды, было видно, насколько он исхудал. Под смуглой кожей обозначалась каждая кость. Грудь обвисла, как у многократно кормившей женщины, а покрывающие ее волосы встопорщились и стали похожими на шерсть животного. Только живот был надут, словно бурдюк, наполненный вином.

— Чего ты хочешь? — спросил царь у евнуха, когда тот застыл перед ним в смиренном поклоне.

— Господин, — Боаргас был явно испуган принесенным ему известием, — человек, которому ты поручил следить за парфянскими мудрецами, вернулся…

— Почему он вернулся? — в голосе Ирода слышался сильный гнев. — Я ведь велел ему быть возле них все время! Он должен был вернуться только вместе с ними. Как он посмел?!

Боаргас тяжело сглотнул слюну.

— Господин, он вернулся, потому что они исчезли неведомым образом.

— Что? — вскричал Ирод, рванувшись так сильно, что ванна закачалась на полу и вода хлынула на плиты. — Чернокнижные штучки?

— Может быть, господин… Ведь это чародеи…

— Дай мне сюда этого человека!

Евнух подбежал к двери, крикнул страже, после чего двое стражников втащили шпиона. Он трясся, как в лихорадке, и сразу бухнулся на колени прямо в лужу разлитой воды.

— Пощади, царь, пощади! — завопил он, ударяясь лбом о каменные плиты пола.

Ирод приказал мальчикам–эфебам поднять себя из ванны. Теперь он возвышался над продолжавшим скулить шпионом. Бесформенное тело царя напоминало сатира из греческих скульптур, а прилипшие к телу волосы были похожи на червяков.

— Где эти парфяне? — голос Ирода был сдавленным, но от этого еще более страшным, чем если бы он кричал.

— Пощади, пощади! — стенал шпион. — Они исчезли…

— Рассказывай по порядку! А если солжешь…

— Я скажу всю правду, царь, только правду. Они пришли вечером на постоялый двор. Собирались там переночевать. Их слуги говорили, что они намерены вернуться к тебе, царь. Но когда я прибежал на рассвете, их уже не было…

— Куда же они подевались?

— Неизвестно. Никто не знает. Хозяин не слышал, как они ушли… Никто ничего не слышал… Это какие‑то их проделки. Я клянусь!

— Ты должен был стеречь их у ворот, не спускать с них глаз, а ты пошел развлекаться…

— Нет, царь, нет. Я отошел совсем ненадолго. А когда вернулся, их уже не было.

— Если ты хочешь спасти свою голову, говори, куда они поехали?

Шпион, рыдая, ткнулся головой в лужу воды.

— Пощади! Откуда я могу знать? Я их не видел.

— Зато я знаю, господин, — осмелился вмешаться Боаргас. — Мне донесли… Я, собственно, хотел доложить тебе…

— Говори быстрее!

— Их видели ранним утром. Они миновали Иерусалим и направились к Иерихону. Они мчались быстро, а кони у них великолепные…

Ирод посмотрел хищным взглядом на перепуганного Боаргаса, а потом наклонился, схватил за волосы стоявшего на коленях шпиона и приподнял его.

— Ты что‑то утаил… Говори правду, если не хочешь умереть самой мучительной смертью. Что там произошло в Вифлееме? Почему они не вернулись ко мне?

— Господин, господин, — лепетал шпион. — Я сказал тебе правду. Они исчезли ночью. Я не знаю, почему они не вернулись к тебе…

— А что они делали вчера? С кем говорили, кого видели? Говори! Ты должен был не спускать с них глаз.

— Я не спускал с них глаз ни на миг, господин.

— Так что они делали?

— Скажу… все скажу… Почти весь день сидели на лужайке перед деревней… Не входили ни в один дом, ни с кем не говорили… Только когда стемнело, они пошли… Пошли, словно знали, куда идти; пошли не в деревню, а в поле за ней. Там есть пещера в скале, и в этой пещере кто‑то живет…

— Кто живет?

— Я потом разузнал об этом в деревне: это один из сыновей главы рода, умершего год назад… Братья выгнали его из селения. Сказали, что не хотят иметь с ним ничего общего… Это, как рассказывают, плохой человек. Но он вернулся…

— И эти чернокнижники пошли к нему?

— К нему, господин. Они вошли в эту пещеру. Их никто не сопровождал. Я не мог войти вслед за ними. Мне нельзя было обнаружить себя…

— И что ты сделал?

— Когда они были там, я подполз… Заглянул внутрь… Там были мужчина, женщина и ребенок. Чужеземцы встали перед младенцем на колени. Больше я ничего не увидел, потому что там была собака, и эта собака меня учуяла… Мне пришлось убежать. Если бы я не убежал, их слуги схватили бы меня и убили… Они ожидали рядом. У них были огромные кинжалы. Они, наверняка, убили бы меня… О, господин, пощади!

Ирод отпустил шпиона, и он упал в лужу с громким плеском. Пылающие гневом глаза царя обежали комнату. Его скулы двигались, как будто что‑то с усилием жевали. Он ничего не говорил, но именно его молчание казалось ужасающим. Сдавленным голосом он тихо произнес:

— Пусть войдут все!

В комнату поспешно вошел весь царский двор, который был уже собран в соседней комнате. Все знали, что случилось, и все дрожали от страха. По виду Ирода, который стоял перед ними, голый, с перекошенным лицом, они поняли, что царя охватила ярость, один из тех припадков гнева, которым он предавался в последнее время. В такие мгновения царь сводил все старые счеты, поэтому каждый, кто чувствовал себя хоть в чем‑то виноватым, дрожал и прятался за чужими спинами.

Тем же самым невнятным, как бы придушенным голосом Ирод отдал приказ:

— Эвриклеза ко мне!

После этого страх придворных перешагнул всякие границы. Спартанец Эвриклез был предводителем отряда наемников, щедро оплачиваемых царем и используемых для самых жестоких расправ. Все знали, что он собственноручно задушил обоих царевичей. Было ясно одно — раз царь его вызывает, кому‑то придется расстаться с жизнью.

Ожидая прибытия Эвриклеза, Ирод стоял, широко расставив ноги и нахмурив брови; его нос с раздувшимися ноздрями был напряжен, словно лук; приоткрытый рот обнажал черные зубы, скрежетавшие, словно шестерни какого‑то механизма; дыхание царя было свистящим. Эвриклез появился в сопровождении двух сотников.

— Приветствую тебя, царь, — Эвриклез не встал перед Иродом на колени, а приветствовал его так, как это делали солдаты — поднятием руки. — Я жду твоих приказов.

— Слушай, — Ирод положил руку на доспехи спартанца, на которых, к большому неудовольствию иудеев, была изображена голова с искаженным лицом и с волосами в виде змей. — Немедленно отправь сотню людей в Вифлеем. Там скрывают ребенка. Этот, — царь пнул ногой лежащего шпиона, — покажет тебе место. Пусть они убьют ребенка, а его тело привезут мне. Понял? Но прежде чем они это сделают, пусть окружат город. Никого не выпускать! Этот подлый род укрывал младенца и вступил в заговор с парфянами. Они могут попытаться снова его спрятать. Поэтому для уверенности убей всех мальчиков! Сколько лет этому ребенку? — царь снова пнул шпиона.

— Год, господин. Может быть, больше.

— Значит, всех мальчиков до двух лет. Все сходится. Они говорили, что видели звезду в то время. Всех! Чтобы ни один не ушел! Пусть весь род заплатит за измену! Мерзавцы! Я оставил их в покое, потому что они прикидывались простыми амхаарцами. А они устроили заговор! Они должны быть наказаны. Всех мальчиков! Понял?

— Будет так, как ты приказал, царь, — ответил спартанец. — Я сам прослежу за этим.

— Нет, отправь своих людей, а сам останься. Ты нужен мне здесь. — Свирепый взгляд царя обежал стоявших полукругом придворных. — Это все взаимосвязано, — он перечислял с жестокой медлительностью, — заговор моего сына, приезд этих парфян, ребенок… Теперь мне все ясно. При дворе полно тех, кто приложил руку к этим заговорам. Я знал об этом, однако ждал… Смотрел, как они будут действовать дальше. Они вновь решили попытаться… Опять хотели меня обмануть!

Ирод внезапно протянул руку и, указав на Боаргаса, рявкнул:

— Пытать его!

— О, господин! — толстый евнух бросился к ногам царя. — Это не я! Не я! Я скажу, кто…

— Пытать! Он расскажет все, что знает. Этого тоже взять! И этого! И этого!

Смуглый палец продолжал тыкать в толпу придворных. Тот, на кого он указывал, падал ниц и умолял о пощаде. Но уже вбегали греческие солдаты и выволакивали перечисленных людей из комнаты. Те же, на которых палец Ирода не указал, неподвижно стояли со стеклянными взглядами, не смея ни посмотреть царю в глаза, ни шелохнуться…

— И этого…

Поначалу палец двигался быстро, словно язык, высовывающийся из пасти змеи. Теперь он шевелился все медленнее. Ирод, казалось, пребывал в упоении от того ужаса, который он вызвал среди своих придворных. Он стал задумываться, долго глядя человеку в глаза, прежде чем указать на него пальцем.

И вот он посмотрел на двух мальчиков–эфебов, которые были при нем, когда он сидел в ванне. Старший из них держал флейту, на которой играл царю. Он был необычайно красив, звали его Карус. Он был сыном сирийской невольницы. Царь, заметив его однажды, забрал его у матери и сделал первым в гареме своих мальчиков. Его не смущало то, что он сам мог быть отцом Каруса. Ирод был горд красотою своего эфеба, хвалился им. Он не обращал внимания на донесения шпионов, что Карус принимает подарки от Боаргаса, о связях которого с Антипатром и Ферором он знал от Саломеи. Однако в этот момент гнев велел ему забыть о своем расположении к нему. Ирод чувствовал, что все его ненавидят, и сам ненавидел всех. Он никому не доверял. Царь всматривался в лицо мальчика. Но тот лишь улыбался, даже не подозревая об опасности. Он был уверен, что страдающий недугами царь всегда будет желать его ласк. Однако эта уверенность вылилась в неожиданный результат: смуглый палец Ирода, похожий на острие летящей стрелы, как будто выстрелил в сторону мальчика.

— И его! — сказал царь.

8

Не так просто было добраться до Аскалона. У Мириам была повреждена нога. Три дня они провели в пересохшем русле горной реки, ожидая, пока нога Мириам перестанет болеть. Оставив Мириам с Иисусом одних в пустынном месте, Иосиф с огромной тревогой отправился в ближайшую деревню, чтобы купить еды.

В тесной пещере, где они нашли укрытие, Иосиф отсоединил одно из звеньев цепи, подаренной Бальтазаром, и разбил его на пластинки, чтобы расплачиваться ими за еду. Денег у них не было; но Иосиф боялся ненароком выдать, что обладает ценной цепью.

За небольшой кусочек золота ему удалось купить еды. Он осторожно спросил крестьян, не слышали ли они, чтобы царские солдаты кого‑то искали. Но земледельцы, занятые лишь своим трудом, ни о каких поисках не слышали.

Наконец, Мириам почувствовала, что нога болит меньше, и можно было двигаться дальше. Ночью по бездорожью Иосиф повел своих родных к Ашкелону, который греки называли Аскалоном.

Родной город Ирода, лежащий на берегу Великого моря*, был окружен особой заботой царя. Ирод приказал построить в городе многочисленные сооружения, среди которых были великолепные термы и огромный стадион, окруженный целым лесом скульптур. Он также пожелал достроить и сделать еще более красивым храм покровительницы города, богини Афродиты, почитаемой греками и сирийцами. Для себя он построил дворец, в котором останавливался по крайней мере раз в год, как правило, в дни празднования в честь Афродиты. Тогда ей приносились богатые дары от его имени.

Из‑за культа Афродиты Аскалон был презираем во всей Иудее. Большинство жителей города составляли греки и сирийцы, но были и иудеи. Бразды правления находились в руках греков; они даже имели признанное царем самоуправление. Иудеи, за исключением богатых купцов, проживали в собственном районе. Там селились в основном бедные ремесленники. Здесь, в Аскалоне, жил знакомый Иосифа, ткач Аттай, которому он когда‑то помог и который, по собственному признанию, хотел его отблагодарить. Иосиф не видел Аттая несколько лет, но был уверен, что тот предоставит им убежище. Когда Иосиф оказался в иудейском районе, прохожие сразу же указали бедный домик Аттая. Это была темная, душная и пыльная лачуга. Аттай ютился там вместе со своей женой и девятью детьми, оборванными и голодными. В доме царила нищета. Аттай был болен: он кашлял и его лихорадило. Он не мог много работать. Детям приходилось попрошайничать.

Несмотря на нужду Аттай сразу же принял Иосифа, но не мог ему ничего предложить, кроме темного угла в грязной избе. Скорбно разведя руками, он сказал:

— Ты сам видишь, как я живу. Я бы ничего не пожалел для тебя и твоей семьи, но у меня самого ничего нет. Болезнь сидит вот здесь — он прижал руку к груди — и не дает работать. У меня, правда, есть заказы на корабельные канаты. Но едва я начинаю их плести, меня душит кашель; я не могу спать. О пропитании тебе придется заботится самому. А собаку прогони. Какая польза от нечистого животного?! Еще кого‑нибудь укусит.

Мириам решительно запротестовала. Она любила животных, к тому же привязалась к псу, особенно когда они вместе с Иисусом укрывались одни в пещере в русле горной реки. Пес был верным другом и защитником. Несколько раз он отгонял бродивших поблизости шакалов. Иисус к нему очень привязался и не засыпал, если пес не ложился рядом, свернувшись в клубок.

Аттай морщился:

— На что он нужен? Зачем он? С ним много хлопот, он много ест, а если нечего есть, таскает еду у людей. Говорю вам, прогоните его.

— Позволь, Аттай, ему остаться, — просил Иосиф, видя умоляющий взгляд Мириам. — Мы пробудем у тебя недолго.

Ткач пожал плечами.

— Ну, если вы скоро уедете… Только смотрите за ним хорошенько.

На следующее утро Иосиф отправился на рынок Аскалона, где хотел купить немного еды и расспросить про дальнейшую дорогу. Он ходил между лотками, когда неожиданно до его слуха долетели слова, потрясшие его.

Какой‑то человек, окруженный толпой, энергично о чем‑то рассказывал. Из толпы до Иосифа донеслось, словно выкатившаяся из‑под ног монета, название родного города и заставило его присоединиться к слушавшим и даже протиснуться в середину.

Человек, собравший вокруг себя толпу, был невысокий, рыжий и ободранный. Он производил впечатление жулика. Говоря, он живо жестикулировал, произнося отдельные слова с пафосом, словно для большего эффекта. Когда он говорил, его взгляд беспокойно бегал во все стороны.

— Таким образом, они убили всех. Понятно? — он повысил голос. — Истребили весь царский род! Уже не будет потомков Давида!

Слушатели кивали головами, повторяли услышанное стоявшим позади. Иосиф слушал с ужасом, с которым соединялись боль и гнетущее чувство огромной вины. Забыв об осторожности, он пробился сквозь толпу поближе к рассказчику и схватил его за плечо.

— Я не слышал всего твоего рассказа, — произнес он взволнованно. — Повтори! Что произошло в Вифлееме?

Рыжий бродяга резко отпрянул, пытаясь вырваться из рук Иосифа.

— Чего ты хочешь от меня? Пусти! Я ничего не знаю ни о каком Вифлееме. Я ничего не говорил…

— Ты рассказывал о том, что произошло в Вифлееме…

— Я рассказывал старые истории. Пусти меня!

Он снова рванулся. Он старался скрыться в окружавшей их толпе, так же, как испуганная крыса стремится забиться в первую попавшуюся дыру. Но Иосиф держал его крепко.

— Ты говорил, что царский род Давида истреблен…

— Кто это сказал? Я ничего подобного не говорил.

— Не лги! Я слышал. Повтори!

Человек еще раз попробовал вырваться. Но когда ему это не удалось, он решил сменить тактику: многозначительно посмотрел на Иосифа и легким движением головы дал ему знак отойти в сторону. Едва они выбрались из толпы, как рыжий бросился бежать, увлекая за собой Иосифа. Они пронеслись между лотками, промелькнули среди развешенных торговцами кусков полосатой ткани, пробежали между рядов расставленных на земле сандалий. Наконец, они оказались вдали от людей. Человек, за которым гнался Иосиф, остановился в безлюдной галерее, окружавшей торговую площадь.

— Ну, так чего ты хочешь? — спросил он. — Я рассказывал только то, что сам слышал. Может быть, это неправда…

— Повтори то, что ты говорил.

Маленькие глазки рыжего человека впились в лицо Иосифа.

— Говорю тебе, я рассказывал только то, что слышал от других. Есть люди, которые любят слушать новости. Они всегда дадут пару монет… Ты иудей? — наклонив голову, неожиданно спросил он Иосифа.

— Я живу в Галилее.

— Ты говоришь не по–галилейски. Ты иудей, но, по–видимому, не шпион.

— С чего это тебе пришло в голову?

— Ты не похож на шпиона… — он все еще всматривался в Иосифа. — Сказать правду, ты похож на глупца. Надо быть глупцом, чтобы спрашивать так, как ты. Ты не знаешь, что тут полно шпионов?

— Я хотел обо всем узнать…

— Хотел, хотел… — он пожал плечами. — Что это тебя так взволновало? — его лицо искривилось в злорадной ухмылке. — А знаешь, что ждет тех, кто хочет слишком много знать?

Его маленькие, сверлящие глазки уставились на Иосифа. Страх, по–видимому, у него окончательно прошел, и теперь на его лице можно было заметить выражение хитрости. Он поднял руку и потер друг о друга два пальца, давая понять, чего он хочет. Иосиф вынул несколько асов*. Рыжий бродяга посмотрел на медные монеты и с пренебрежением засунул их за пояс.

— За эти деньги я тебе много не расскажу, — сказал он. — Ты лишил меня заработка. На площади дали бы мне больше.

— Если расскажешь все, что знаешь, я дам тебе еще.

— Ну, тогда слушай, — рыжий наклонился к Иосифу. Он говорил тихо, почти шепотом. — Люди говорят, что царские солдаты прибыли в Вифлеем и убили всех мальчиков…

— Чудовищно…

Бродяга резким рывком высвободился из рук Иосифа и отскочил в сторону, но не убежал. Стоя в напряжении в нескольких шагах от Иосифа, готовый к бегству, он сказал:

— Если ты хочешь узнать больше, то дай мне статир.

Цена была высока, но Иосиф должен был услышать все.

— Ты скажешь все, что знаешь?

— Сначала заплати.

Иосиф стал доставать из‑за пояса деньги. Когда они прятались в пещере, ожидая, пока заживет нога Мириам, он изготовил несколько ложек и других мелких предметов. Благодаря тому, что их удалось продать, у него было немного денег и не было нужды расплачиваться золотыми пластинками, что затрудняло сделку и привлекало лишнее внимание. Он протянул монету рыжему, но тот отошел назад.

— Если хочешь, чтобы я говорил, положи деньги на парапет, вон там, — сказал он, — а сам отойди.

Как только Иосиф отошел, тот прыгнул и, подобно кошке, бросающейся на мышь, схватил монету, после чего отбежал на достаточное расстояние, чтобы Иосиф не мог его схватить.

— Слушай, иудей, если тебе это так надо, — сказал он. — Солдаты, пришедшие в Вифлеем, искали какого‑то мальчика. Вероятно, это царский Сын, к которому приезжали послы от парфянского царя. Но солдаты не нашли мальчика — Его родители убежали вместе с Ним. Поэтому со злости они поубивали всех остальных. А тех, которые убежали, продолжают искать. Солдаты ездят по дорогам и выспрашивают о семье с маленьким ребенком. Обещают большую награду…

Когда рыжий бродяга произносил последние слова, его глаза странно заблестели. Заметив это, Иосиф ощутил страх. Он старался это скрыть, но говоривший, по–видимому, что‑то заподозрил, потому что добавил:

— Они найдут их, хотя бы те скрылись под землей…

Иосиф, стараясь придать голосу как можно более равнодушный тон, спросил:

— Это все, что ты слышал?

— А что ты еще хотел узнать?

По–прежнему стараясь казаться равнодушным, Иосиф пожал плечами. Он повернулся и вышел из галереи. Отойдя немного, Иосиф обернулся и заметил, что этот человек за ним наблюдает. Теперь уже он, в свою очередь, стал петлять среди лотков рынка. Прежде чем вернуться домой он долго ходил по улицам города, постоянно проверяя, нет ли поблизости рыжего бродяги. Хоть Иосиф его и не видел, но вернулся в дом Аттая с тревогой.

Он ощущал боль, страх, отчаяние. Его вновь терзало чувство вины. Конечно, братья повели себя недостойно. Но, все‑таки, это были его братья. К тому же их опасения подтвердились. Если бы он не приехал, это ужасающее несчастье не постигло бы целый род. Иосиф сидел, удрученный этими мыслями. Он не поделился ими с Мириам, не желая ее беспокоить. В нем бродили и другие неясные чувства. Он понимал, что его братья были гораздо более виноваты перед Мириам, чем перед ним. Но она не произнесла ни одного плохого слова о них, да еще и сдерживала его гнев. Он почти боялся снова услышать слова оправдания того, что произошло. А этого он не хотел слышать — именно от нее.

Но Мириам по его поведению и выражению лица догадалась, что произошло что‑то серьезное. Она ни о чем не спрашивала. Проявляя заботу о нем и стараясь каждым жестом выразить ему свою любовь, она терпеливо ждала. Она была такой всегда, с тех пор как он ее узнал: полной терпения и доброты. Когда он видел ее, он не мог ничего утаить. Он помнил о том, что когда‑то решил: именно она должна управлять их жизнью.

Иосиф позвал Мириам и тихим шепотом рассказал ей все, что узнал от рыжего человека. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— О, Адонай! — тихо воскликнула она. — Всех мальчиков?! Они, наверняка, приходили искать Его… — Мириам перевела взгляд на Иисуса, игравшего деревянным зверьком, которого сделал Ему Иосиф.

— Да. Они искали Его, — подтвердил Иосиф.

Ему показалось, что Мириам дрожит. Но она быстро овладела собой. Ее рука потянулась к сидящему на подстилке Младенцу, и ее пальцы стали ласково перебирать Его волосы.

— Нам надо бежать дальше, — сказала она.

— Надо, — согласился Иосиф. — Но, может быть, не сразу… Мне кажется, лучше остаться на некоторое время в доме Аттая. Не будут же они искать без конца!..

— Мы сделаем так, как ты решишь. Ох, как мне жаль тех матерей, тех отцов… — вздохнула она.

— Мои братья не зря боялись… — Иосиф не сумел сдержать горечи. — Он не защитил их… Они, конечно, были плохими… У меня была обида на них… Однако…

Иосиф почувствовал прикосновение ее пальцев к своей руке.

— Ты не должен себя винить, — сказала она.

— Но понимаешь ли ты, Мириам, что значит для отца смерть сына? — воскликнул Иосиф.

Она ответила не сразу, некоторое время помолчала. Вновь она смотрела на Сына, вертевшего в ладошках деревянную козочку. Иосиф заметил, как ее глаза затмила какая‑то пелена. Он пожалел о своих словах.

— Я несправедливо сказал, — шепнул он. — Ты, наверняка, это понимаешь…

— Это страшная боль, самая страшная… Я не раз думала об Аврааме и Сарре…

Теперь они оба смотрели на Младенца.

— Всевышний не может желать этого… — произнес Иосиф. — Он всегда будет хранить Его…

Она резко вскинула голову.

— Не знаю, Иосиф, не знаю и не хочу этого знать. Будет так, как Он захочет. Я только одного желаю: всегда доверять Ему и верить, что все приходящее от Него — высшее благо…

— Смерть сына не может быть благом! Для Авраама это было лишь испытанием.

— А может быть, это — как последняя гиря на чаше весов? Та, которая решает все, когда никакие другие средства не помогли? — Мириам положила руку на плечо Иосифа, словно эта мысль стала открытием для ней самой. — Может быть, эти дети своей смертью спасли твоих братьев, Иосиф?

9

Иосиф был убежден, что не стоит покидать город немедленно. В доме Аттая они были в безопасности. Надо было остаться здесь на то время, пока не прекратятся поиски. Но после разговора с рыжим оборванцем он предпочитал не показываться на рынке. Он отозвал Аттая на небольшой дворик за домом. Иосиф до той поры ничего не говорил ему о причинах, заставивших его отправиться в Египет. Не хотел он говорить и сейчас.

— Послушай, Аттай, — сказал он. — Я хочу попросить тебя об одолжении. Ты оказал нам гостеприимство, и мы за это благодарны тебе. Я надеялся, что утром мы отправимся дальше, но пришел к выводу, что лучше нам остаться в городе еще на несколько дней. Я бы хотел, чтобы моя жена отдохнула…

— Раз ты так решил, Иосиф, то оставайся.

— Спасибо тебе. Но я понимаю, что мы доставляем тебе хлопоты. Мне хочется как‑то отблагодарить тебя. Мне в голову пришла одна мысль… Сегодня в городе я убедился, что иудеи у вас не слишком желанные гости….

— Да, ты прав. Мы научились жить вместе с гоями, а люди из Иудеи затевают споры. Постоянно дело доходит до ссор и стычек, временами до драк. Иногда даже убивают… Власть находится в руках греков, и когда случается нечто подобное, они обращаются против нас всех. Им на помощь приходят и солдаты Ирода.

— Вот видишь. Я чужой здесь и обращаю на себя внимание. Было бы лучше, если бы за продовольствием ходил ты. Я знаю, тебе трудно прокормить семью. Возьми, прошу, эти деньги и купи на них еды и для своей семьи, и для нас.

Иосиф положил на огрубевшую ладонь Аттая три маленькие пластинки золота, отколотые от звена цепи. Ткач молча смотрел на золото, а потом неожиданно затрясся всем телом.

— Что это ты мне даешь, Иосиф?

— У меня нет монет, есть только эти пластинки золота.

— Такого богатства я еще никогда не видел.

— Ты много для нас сделал.

— То, что я сделал, не стоит даже крупинки этого золота.

— Доброту не измеряют золотом. Мы получили это и хотим поделиться с тобой.

Аттай ничего больше не сказал, глаза его лихорадочно заблестели. Он стоял, держа золотые пластинки на ладони, все еще дрожа. Желая его успокоить, Иосиф спросил:

— Ты ничего не слышал о том, что солдаты Ирода кого‑то ищут в городе?

Но ткач посмотрел на Иосифа непонимающим взглядом.

— Ищут? Я ничего не знаю об этом… Нет, не слышал… Пусть Всевышний возблагодарит вас за то, что вы сделали для меня и моих детей! Пусть благословение Предвечного будет над вами и вашим Сыном!

Аттай еще долго произносил благодарения и благословения. Наступила ночь, но хозяин дома не спал. При свете светильника Иосиф видел ткача, видел, как он ходил между циновками, на которых спали его дети. Он что‑то сам себе говорил.

Ранним утром Аттай уже был готов идти на рынок. Он взял с собой старшего сына, который нес большую корзину.

К обеду мальчик вернулся один. Он сказал, что потерял отца на рынке. Аттай не пришел и к вечеру. Когда наступили сумерки, а ткача еще не было, всех в доме охватила тревога. Жена Аттая с плачем подошла к Мириам, которой пришлось ее успокаивать. Больше всех был напуган Иосиф. Он не сомневался, что исчезновение Аттая имело какую‑то связь с золотом, которое он ему дал.

Была уже глубокая ночь, когда скрипнула калитка и люди в доме услышали нетвердые шаги и всхлипывания. Шатаясь и рыдая, в дом вошел Аттай. От него разило вином. Его лицо было разбито в кровь, а одежда разодрана. Он вернулся без плаща и не принес с собой ни корзины, ни еды. Оказавшись посреди избы, он бросился на колени. Стеная, он стал биться головой об утоптанную землю. Проснулись дети и подняли крик. Жена подбежала к мужу. При виде его отчаяния она тоже зарыдала и стала рвать на себе волосы. Никто не знал, что случилось, но всем было понятно, что в дом пришло какое‑то ужасное несчастье. Усевшись на землю возле плачущего Аттая, Иосиф попробовал расспросить его о случившемся. Это было непросто сделать. Он стонал, и из его обрывистых слов мало что можно было понять. Но в конце концов Иосиф понял, что случилось. Ткач на рынке встретил своих знакомых и похвастался перед ними золотом. Они уговорили его пойти в винную лавку. Он пил, и вино ударило ему в голову. Аттай забыл обо всем; он даже не помнил, что с ним было, что он говорил и что говорили другие люди. Придя в сознание, он оказался один на улице. Его знакомых уже не было. Зато на него напали какие‑то негодяи и, избив его, отняли плащ и деньги…

По мере рассказа Аттая, прерываемого всхлипами, Иосиф чувствовал нараставшую тревогу. У него не было сомнений, что в винной лавке Аттай проболтался о людях, от которых он получил золото. Аттай предал его! Иосифа охватил гнев при виде лежащего на земле кающегося бедняка. Аттай всего лишь потерял деньги, но для них это могло стать смертным приговором. Те, кто слышали слова Аттая, наверняка уловят связь между скрывающимися у него дома людьми и выслеживающими беглецов солдатами.

Со времени встречи с рыжим человеком Иосиф понимал, что в воздухе витает опасность. Однако дом казался ему надежным. Теперь же он чувствовал себя загнанным зверем, к норе которого со всех сторон приближаются враги. Было такое чувство, что темный угол, в котором они скрывались, неожиданно осветился множеством факелов.

Иосиф сидел, опершись головой на руку, как вдруг за спиной услышал тихий голос Мириам:

— Ты так сильно сердишься на этого несчастного?

— Ты же видишь, что он натворил!

— Он не пьет, поэтому не знает силы вина. А те люди, может быть, вовсе не хотели спаивать его.

— Он болтал о нас… Сам, наверное, теперь не помнит, что говорил.

— Он обрадовался деньгам. Человек не может радоваться в одиночку, хочет поделиться радостью с другими. И он ведь не знал, что мы вынуждены скрываться.

— Ты его защищаешь. Но я тебе говорил, что рассказывал мне тот человек: нас ищут, назначили награду… Может быть, уже этой ночью…

Иосиф поднял на нее полный отчаяния взгляд. Он был взволнован собственными словами, а лицо Мириам оставалось спокойным.

— Ангел, предупредивший тебя в Вифлееме, пока не приходил к тебе. Это значит, что у нас еще есть время для бегства.

От ее слов Иосифу стало спокойнее.

— Но нам нужно бежать, и как можно скорее, — сказала Мириам.

— Да, но у нас нет еды в дорогу. Ее должен был купить Аттай.

— Не обвиняй его больше. У нас еще есть цепь. Хватит и для нас, и чтобы им оставить…

— Ты хочешь, чтобы я дал ему еще раз? Ему? Да он их растратит!

— На этот раз наверняка не растратит. Ведь они ждали еды. Дети голодные. Прошу тебя, Иосиф.

— Не проси. Одного твоего слова достаточно.

Хотя разговор с Мириам притупил его панический страх, Иосиф не утратил ощущения, что земля горит у него под ногами. Определенно, им надо было уходить как можно скорее. Странно, что это повторялось вновь и вновь: когда им грозил неожиданный удар судьбы, Всевышний приходил на помощь, предупреждая об опасности, но затем не делал ничего больше. Он предоставлял ему действовать самому. Он оставлял ему роль отца…

Иосиф вынул цепь, спрятанную на дне бурдюка, и оторвал от нее еще два звена. Затем упаковал их скромные пожитки. Можно было отправляться хоть сейчас, но Иосиф решил, что будет лучше, если они выйдут в самый полдень, когда в городе наступит гнетущая жара и люди укроются в тени. Утром, когда между домов еще сохранялась ночная прохлада, улицы были полны людей. В эту пору, несомненно, целая толпа зевак стояла бы у городских ворот. В этом случае легко можно было бы наткнуться на рыжеволосого оборванца, который, увидев их втроем, сразу бы догадался, кто они такие.

Часы ожидания проходили тревожно. Сердце начинало стучать сильнее, если на улице перед домом раздавались шаги. Иосиф сидел в напряжении, произнося молитвы.

Аттай, после того как выплакался, заснул и громко храпел и стонал во сне. Когда наступил полдень, Иосиф разбудил его.

— Вставай, я хочу тебе кое‑что сказать.

Ткач стоял, низко опустив голову, сцепив руки и заламывая пальцы.

— Я решил уехать немедленно, сейчас же.

— Ты прав, Иосиф, — буркнул тот. — Ты должен ехать как можно скорее…

— Ты что‑то знаешь?

— Да, это вас ищут…

— А ты говорил…

Аттай растопыренными пальцами провел по лицу, как будто хотел снять с него кожу.

— Не знаю, не знаю, что я говорил… Но ведь ты меня не предупредил. Откуда я мог знать? Только когда стали говорить об убитых детях, о солдатах, о награде… Бегите, бегите как можно скорее… Я не прощу себе, если с вами что‑то случится.

— Это моя вина, что я тебе ничего не сказал. Я должен был тебе довериться, объяснить, почему мы убегаем и куда идем…

— Не говори, куда идете. Я всего лишь слабый человек… Я не хочу знать об этом.

— Хорошо, я ничего тебе не скажу. Я только хочу поблагодарить тебя за убежище.

— Не благодари. Я потерял твои деньги.

— Моя жена решила, что я должен возместить тебе то, что ты потерял. Держи!

— О, Адонай! — воскликнул ткач, вознося руки. — Такой женщины, как твоя жена, я еще не видел. Другой такой нет на свете. У моих детей будет еда! Как вы милосердны! Пусть Всевышний хранит вас! А я вас выдал…

— Ты говорил, что не знаешь, что сказал…

— Не знаю… Не помню… Но они постоянно говорили о том, что вас ищут солдаты и что за вас назначена награда. Если вас увидят на улице…

— Поэтому я выбрал время, когда солнце стоит высоко…

— Пусть Всевышний ведет вас! Пусть Он всегда вам помогает за ваше милосердие!

Наступил час, когда в городе воцарился зной, такой сильный, что даже задушил веявший со стороны моря ветер. В эту пору дня все люди и звери прятались в тени. Иосиф вывел осла, помог Мириам взобраться на него, затем подал ей Иисуса. Все покрыли головы платками. Аттай приоткрыл калитку и осмотрелся. Улица была пустой. Иосиф пошел вперед, ведя осла за поводья. За ними шел пес с поджатым хвостом.

Улицы, по которым они шли, поражали своей пустотой. Они были настолько узки, что солнечные лучи не достигали их дна. Но, несмотря на тень, из‑за горячего воздуха было тяжело дышать. Под стенами были видны спавшие люди.

Дойдя до угла улицы, они остановились, и Иосиф осторожно выглянул из‑за стены. Они тронулись в путь только после того, как он убедился, что на улице нет никакого движения. Таким образом, им удалось миновать иудейский квартал. Теперь они приближались к городским воротам. Перед ними была небольшая площадь, которая была пуста. У ворот они тоже никого не заметили. Иосиф посмотрел на Мириам, затем на Иисуса, который не спал и смотрел на него большими черными глазами, глубоко вздохнул — и пошел вперед. Они шли по площади, как будто проходили через костер. Наконец оказались в тени городских ворот. Иосиф вздрогнул, неожиданно заметив сидящего на земле стражника, но тот спал, подпирая голову копьем. Они тихо прошли через ворота и снова оказались на солнце, но уже за городом. Иосиф еще раз оглянулся. Никто на них не обратил внимания, никто не шел за ними, никто не окликнул.

Несмотря на зной, они шли довольно долго по совершенно пустой дороге, не перемолвившись ни единым словом. Затем Иосиф заметил в стороне небольшую пальмовую рощицу. Они свернули с дороги под тень деревьев. Здесь был даже небольшой колодец. Только теперь Иосиф вздохнул с облегчением. До этого он шел, невольно сдерживая дыхание. Его охватили радость и гордость. План удался: они вышли из города незамеченными. То, что казалось таким трудным и опасным, оказалось простым и легким. Однако Иосиф тотчас приглушил распиравшие его грудь чувства. Это не я, думал он, это Всевышний… Я только тень, и не следует мне присваивать того, что принадлежит не мне…

Иосиф помог Мириам сойти с осла и сказал:

— Я думаю, что нам надо остаться здесь до вечера. Ты отдохнешь, выспишься. Ночью мы тронемся дальше, и не по этой дороге, а вон тем путем, — он указал рукой, — вдоль холмов. Дорога будет нелегкой, но к утру мы должны добраться до пограничной реки.

— Будет так, как ты решил, — сказала Мириам.

— Я решаю, но это Он нас ведет, и поэтому мы избежали опасности.

— Да, я согласна с тобой, — улыбнулась Мириам. — Он всегда нас ведет… Тебе больно, что ты должен быть только тенью? — спросила она, словно отгадав его мысли. — Ах, Иосиф, все твои заботы и тревоги становятся заботами и тревогами настоящего Отца. Он на самом деле нуждается в тебе. Он такой: все может Сам, но все‑таки хочет нашего участия…

10

Над ними горели звезды, с которых вниз спадал серебристый занавес из мерцающих нитей света. Царила тишина, и только со стороны моря доносился плеск волн, бьющихся о скалистый берег. Оттуда же налетал холодный резкий ветер. Они шли уже два часа, держа путь вдоль линии расположенных недалеко от моря холмов и ориентируясь по звездам. Отдохнувший осел шел бодро, и его не приходилось подгонять. Пес бегал вокруг: то исчезал в темноте, и тогда было слышно только его дыхание, то вновь носился рядом с ними, подобно вылетающей из‑под ног птице, которую спугнули. Временами он чуял какое‑нибудь животное и гнался за ним, тихо повизгивая.

Мириам ехала на осле, держа на руках Сына. Когда они отдыхали в рощице, Иисус спал мало, Он играл. Он уже не был постоянно спящим крохотным младенцем. Теперь Он был веселым и смышленым мальчиком, который с любопытством смотрел на все вокруг и любил спрашивать обо всем. Иосиф часто наблюдал за Ним. Иисус даже характером напоминал свою мать. Обыкновенное граничило в Нем с чем‑то таинственным и неопределенным. Еще вчера Иосиф смотрел, как Он играл с детьми Аттая. В узкой улочке, на которую падали косые лучи солнца, создававшие причудливую игру теней и света, мелькали силуэты игравших детей. Силуэт Иисуса был виден в профиль. Он был слишком мал, чтобы принимать участие в игре, но с интересом наблюдал за движениями старших детей. Временами среди взрывов детского смеха до Иосифа доносился и Его смех. Он смеялся так же, как и Его мать — доброжелательно, радостно и никогда — язвительно.

Тогда, подозвав Иисуса, Иосиф спросил:

— Ты хорошо поиграл?

— Они прыгали, а Я смеялся, — ответил Он по–детски.

— Иди к маме, она ждет Тебя. Надо умыться и поесть.

Он никогда не убегал и не выказывал недовольства, если надо было отвлечься от игры. Достаточно было сказать: «Мама ждет», — как Он тут же бросал все занятия.

— Я расскажу маме, что Я смеялся, — сказал Иисус, вкладывая свою ручонку в ладонь Иосифа. — Идем, Каду, мама ждет, идем, — обратился Он к собаке. — Ты должен умыться.

Иисус называл пса Каду. Собака, привязавшись к ним, больше всего любила быть с Иисусом. Пес ни разу не лаял и даже не скулил, когда ручки мальчика в искренней ласке трепали его шерсть. Он лежал смирно и только сверкали его глаза. По отношению к мальчику пес был полон нескончаемого терпения. Когда Иисус спал, пес прижимался к нему. Проснувшись, Иисус тут же искал ручонкой вокруг себя: «Где ты, Каду?»

Наигравшись, Иисус снова спал. Мириам сидела на осле неподвижно, храня его сон. Когда Иосиф смотрел на ее лицо сбоку, то видел едва шевелящиеся губы. Наверное, она шептала молитвы.

— Ты молишься? — спросил он.

— Да. Я благодарю Всевышнего.

— Впереди еще много опасностей.

— Он знает об этом. Я не хочу думать о том, что грядет. Я благодарю Его за то, что получила: за Него… — движением головы Мириам указала на прижатую к ее груди голову Сына, — за звезды, которые нам освещают дорогу, за ослика, который так уверенно шагает…

«Но я вынужден думать о том, что нас ждет впереди», — подумал Иосиф. В этой мысли не было сожаления. Ему было приятно, что женщина, которую он любит, не знает страха и полна доверия. Она всегда жила тем, что происходило в настоящий момент. Он же должен был жить тем, что будет дальше, должен был предвидеть каждый их следующий шаг.

— Помолись еще, — сказал Иосиф, — чтобы и сейчас не было недостатка в Его помощи.

— А разве может быть недостаток в Его помощи? — в голосе Мириам прозвучало недоумение.

— Нет, конечно, я не прав, — признал Иосиф. — Я тоже верю, что Он всегда с нами. Но каждый миг приносит с собой новые опасности. Придется решать…

— Наверное, ты будешь знать, как поступить.

Иосиф замолчал. «Она права, — решил он. — Раз Всевышний велел мне исполнять роль отца, то, без сомнения, Он рядом с нами. Однако я этого не чувствую. Вновь и вновь возвращаются страхи, чувство беспомощности… Я никогда не знаю наверняка, является ли дорога, которую я выбираю, именно той, которую я должен был выбрать».

Он ощутил прикосновение ее ладони к своему плечу.

— Ты так заботишься о нас, — произнесла она, и в ее голосе звучала любовь. — За тебя я тоже должна всегда Его благодарить.

— Я забочусь, как умею. А когда приходит решающий миг, Он забирает все в Свои руки.

Ладонь Мириам сильно сжала его плечо.

— Он поступает, как настоящий Отец, не только Его Отец… — она указала на Иисуса, — но и твой, и мой…

Они двигались дальше, под усеянным звездами небом. Дороги, по которым они шли, были пусты. Они проходили мимо заснувших деревень. Среди холмов выли шакалы, сверкавшие глаза которых сопровождали их постоянно. Пес теперь не отдалялся, а шел возле осла, настороженно навострив уши. Временами он тихо рычал. Понемногу их стала одолевать усталость. Небо над скалистой стеной, поднимавшейся за холмами, уже стало проясняться. Очертания становились более отчетливыми; звезды на востоке гасли, остальные утрачивали свой сверкающий блеск. Тишина стала словно еще более явной. Равномерный шум моря сливался в единое целое с тишиной. Из‑за одной из оград, мимо которых они проходили, раздалось пение петуха. Ночь медленно падала вниз, на землю, как с плеч падает плащ.

Поднявшись на небольшой холм, Иосиф осмотрелся по сторонам. Они миновали огражденный стеной город. Без сомнения, это была Газа. Полоса растительности, преграждавшая им дорогу, наверняка обозначала берега пограничной реки.

До реки было недалеко, но наступал день, а они находились на открытом пространстве. От реки их отделяла дорога, ведущая из Газы в Вирсавию*. Чтобы добраться до границы, они должны были эту дорогу пересечь. Местность по обе стороны была открытой и пустынной. Если бы они покинули цепь холмов, возле которых находились в этот момент, им бы уже негде было укрыться.

Остаться здесь, среди холмов, или идти дальше? Вновь Иосиф был вынужден принимать решение. Как трудно увидеть волю Всевышнего в таких простых житейских делах! Можно укрыться среди холмов и дождаться ночи. Но они пустились в путь без продовольствия и воды. День, проведенный без воды и пищи, особенно для ребенка, будет слишком тяжелым. Пожалуй, лучше всего, несмотря на усталость, добраться как можно скорее до реки, переправиться через нее и отдохнуть уже на другой стороне. Но что они там найдут? Он знал наверняка лишь одно: за рекой начинается территория Набатейского царства. Набатейский царь был союзником Ирода, но Иосиф полагал, что на том берегу им можно будет смелее обращаться за помощью в селениях, через которые они будут проходить.

Иосиф все‑таки решил переправляться через реку, хотя и допускал, что это решение продиктовано его собственным нетерпением. Но он был крайне утомлен. А как сильно измучилась, должно быть, Мириам! Она ничего ему не говорила, но он видел усталость на ее лице. И какой будет переправа? В том месте, где им придется переправляться, нет никакой дороги. Чтобы добраться до переправы, придется пройти несколько стадий** на юг. В этом случае им могут повстречаться другие путники и, кто знает, может быть, даже солдаты. Вполне вероятно, что за переправой могли следить. Может быть, те, кто выслеживал их в Аскалоне, теперь поджидают их здесь?

Мысли метались в его голове, словно птицы, попавшие в клетку и напрасно ищущие выхода. Но все‑таки он должен был принять решение, то есть передать свое решение Всевышнему. Прежде чем сойти вниз к ожидавшим его возвращения Мириам и Иисусу, Иосиф повернулся лицом к горам, за которыми находился Иерусалим, и произнес краткую молитву: «О Господь, Ты наполняешь миром сердце человека. Сделай так, чтобы решение, которое я приму, было согласно с Твоей волей…»

Иосиф спустился с холма. Мириам сидела на земле и кормила Иисуса остатками еды, взятой с собой. Осел щипал редкую сухую траву, произраставшую среди валунов. Пес лежал и тяжело дышал, высунув язык. Голодными глазами он смотрел на кусочек лепешки в руках Иисуса.

— Что ты решил? — спросила Мириам, поднимая глаза на Иосифа.

Он сильно стиснул свои пальцы. Ответил не сразу.

— Мне кажется, мы должны еще немного напрячь наши силы — дойти до реки и переправиться на другую сторону. Это может оказаться нелегким делом…

— Если ты считаешь, что так надо, тогда пошли.

Затем она обратилась к Иисусу:

— Ты уже поел, Сынок?

Он поднял на нее глаза.

— Я не ел. Мама голодная, Каду голодный…

— И отец, и я, и Каду поедим, когда перейдем через реку. Но Ты должен поесть сейчас, потому что нам уже надо идти дальше.

— Но, может быть, ты очень устала? — тихо спросил Иосиф.

— Отдохнем на том берегу…

— Ах, если бы я был уверен…

— Ты должен быть спокоен, Иосиф. Смотри, Иисус радуется, что поедет.

Мириам не села на осла, а посадила только Иисуса. Мальчику нравилось, что Он едет сам. Он терся босыми ножками о мохнатую шею животного и весело смеялся. Он, как всегда, сиял радостью.

Солнце вышло из‑за туч, и его лучи сразу же приглушили, погасили свежий морской ветерок, который они ощущали на лицах ночью. Каменистая пустыня быстро теряла прохладу.

Они дошли до дороги. Выложенная большими плитами, она перерезала их путь прямой полосой. Прежде чем ее пересечь, Иосиф оставил Мириам с Иисусом под прикрытием большого, усыпанного розовыми цветами, куста, а сам вышел на дорогу. Она была пустынной, и только где‑то далеко, как ему казалось, он увидел двигавшиеся силуэты людей. Он кивнул Мириам, и они перешли через дорогу, словно переступили порог.

Плотная стена растительности, которой порос берег реки, была уже недалеко, но пространство, отделявшее их от нее, было совершенно открытым. Хотя Иосиф чувствовал, что быстрое передвижение тяжело для Мириам, он поторапливал ее. Запыхавшись, они подошли к сплетению колючих кустарников, из‑за которых тянуло резким запахом реки. Когда они приблизились к кустам вплотную, Иосиф обернулся и замер от страха. На дороге, как раз в том месте, где они ее перешли, он увидел трех всадников. Они не ехали, а стояли на месте, повернув головы в сторону реки. Казалось, они смотрели на них. Больше всего тревожило то, что эти люди были на лошадях.

— Быстрее! — произнес Иосиф сквозь зубы. — Быстрее! Мы должны как можно быстрее спуститься к реке.

Но колючий кустарник образовывал плотную непроходимую стену. Не было ни одной тропинки, ведущей сквозь эти кусты. Им оставалось только одно: прорываться сквозь шипы. Иосиф отодвинул ветви и попытался провести через них осла. Однако животное уперлось и не хотело идти. Мириам с головой укрыла Иисуса покрывалом и, взяв Его на руки, пошла первой. Иосиф видел, как шипы раздирают на ней одежду, царапают ее плечи. На ее куттоне появились красные пятна. Заслоняя собой Сына, она пробралась к реке. Но осел никак не хотел идти сквозь колючки. Воюя с упрямым животным, Иосиф увидел, что трое людей, стоявших на дороге, съехали с нее и направились к реке. Они двигались не слишком быстро, но, казалось, ехали по их следам. Было что‑то угрожающее в этом их медленном движении. Солнце, отразившись от того, что было на головах всадников, сверкнуло молнией. Должно быть, это были шлемы. И действительно, за ними ехали солдаты. Иосифа охватила паника. С необычной резкостью он хлестнул осла. Испугавшись, животное в конце концов поддалось и пошло вслед за Иосифом, оставляя на шипах целые клочья шерсти. У Иосифа тоже плечи и спина были расцарапаны.

Наконец, они оказались за преградой из кустарника. На дне глубокого ущелья текла река. Она медленно несла свои мутные воды. Иосиф был уверен, что река неглубока.

— Быстрее переправляемся, — сказал он. — Какие‑то люди едут за нами, и я не знаю, что это означает…

По плечам Мириам стекала кровь, один шип поранил ей лоб. У основания волос, над изгибом бровей, застыла темно–красная капля, словно подвешенная бусинка. Иосиф старался не смотреть на ее окровавленные руки и ноги. Он и сам испытывал боль от множества царапин. Даже на светлой шерсти осла появились розовые пятна.

Иосиф первым вошел в реку, нащупывая дно палкой. Вода доставала ему до пояса. Он вел осла, на котором ехал Иисус. Рядом шла Мириам, поддерживая Сына. Река стала глубже, и вода доходила уже до ног мальчика. Иисус наклонялся, опускал руку в воду и радостно плескал во все стороны. Мириам не переставала с Ним разговаривать. Она говорила спокойно и весело, будто принимая участие в Его игре. Казалось, она не чувствовала боли, которую ей доставляло погруженное в воду израненное тело.

Иисус неожиданно перестал плескаться. Взглянув на мать, Он заметил подвешенную над правой бровью красную бусинку. Он протянул палец и дотронулся до лба Мириам.

— Мама, тебе больно? Тебе больно? — спрашивал он.

— Нет, не больно, — уверяла она Его.

Но Иисус, словно не веря ей, прикоснулся пальчиком к капле крови, а потом этим же пальчиком дотронулся до своего лба.

— Больно… — сказал Он.

Вода с каждым шагом становилась мельче, и они без труда достигли другого берега, который был выше и круче. Предоставив ослу самому выбираться из воды, Иосиф поспешил на помощь Мириам. Их одежда намокла и стала тяжелой. На счастье, южный берег реки не имел такой густой растительности, как северный.

Едва они выбрались из воды, как Мириам в изнеможении села на землю. Иисус приветствовал пса, который первым переплыл реку и ожидал их на другом берегу. Тем временем солдаты доехали до стены колючих кустарников. Один из них остался на коне, а двое других спешились и ударами мечей стали прорубать проход.

11

Теперь Иосиф был убежден: эти трое их преследовали. Солдаты не выбрали бы такой путь, если бы не шли за ними. Они не спешили, потому что беглецы не могли от них уйти. Пограничная река не остановила преследователей. Они напоминали хищников, которые терпеливо бегут за преследуемой газелью, чтобы броситься на нее только тогда, когда она упадет без сил.

И вот беглецам уже не уйти. Они пропали! К Иосифу вернулась назойливая мысль о том, что все это из‑за его решения. Обычно он мучительно переживал, когда Всевышний отбирал у него инициативу, словно ничуть не нуждаясь в его стараниях. Теперь все выглядело так, как будто Он хотел сказать ему: «Ты доверился себе — и посмотри, что ты натворил!»

Иосиф повернулся к Мириам и изменившимся голосом сказал:

— Мы пропали. За нами едут солдаты. Я надеялся, что они случайно едут в ту же сторону, но теперь я уверен: они гонятся за нами. Они уже въезжают в реку. Это я вас погубил! — воскликнул он.

— Не говори так, — ответила она. — Ты наш опекун и обязан принимать решения. Ты правильно решил: раз нас преследуют, мы должны убегать.

— Как мы убежим? Они на конях.

— Все равно попытаемся… Ты сам говорил, что надо сделать все, что от нас зависит, и тогда Он возьмет инициативу в Свои руки…

Они встали, посадили Иисуса на осла. Мириам с Иосифом шли по обе стороны, придерживая Его руками. Им необходимо было это прикосновение. Они старались идти быстро, но в действительности двигались медленно. Уставший осел едва волочил отяжелевшие ноги. Они тоже были измучены. Мокрые одежды обременяли их. С израненных плеч стекала кровь, и над ними жужжали кусавшиеся мухи.

Обернувшись, Иосиф увидел, что преследователи уже находятся на этом берегу. Солдаты указывали пальцами в их сторону. Они и сейчас не спешили, а спокойно ехали за ними. Но каждый шаг коней приближал их к беглецам. Наконец, всадники поравнялись с ними, один из них преградил им дорогу.

— Остановитесь! — приказал он решительно.

Они остановились и прижались друг к другу, Иисус был посередине. Только Каду выскочил и стал сердито лаять на солдат. Один из них вскинул копье. Мириам вскрикнула, но было поздно. Удар был нанесен. Пригвожденный к земле пес извивался и скулил, но недолго. Мириам еще раз с болью вскрикнула, а Иисус прошептал: «Каду». Ноги пса выпрямились, глаза закатились, и тело неподвижно замерло.

Один из солдат, по–видимому, был десятником. Двое других исполняли его приказы. Он подозвал к себе грозным жестом Иосифа и, вынув меч, приставил острие к его груди.

— Кто ты? — спросил он.

— Путник…

Солдат загоготал; прикосновением меча он заставил Иосифа поднять выше голову.

— Тебя зовут Иосиф и ты из Вифлеема? Это твои жена и ребенок? Отвечай!

Иосиф пересилил себя; он не стал ничего отрицать, хотя страх подсказывал ему слова отрицания.

— Да. Ты все правильно сказал.

Тот вновь рассмеялся:

— И ты думал, что тебе удастся убежать, да?

Иосифу уже не нужно было что‑либо говорить. Все и так было ясно. Он сказал:

— Убейте меня, а их отпустите… Я старший в роде Давида… Если кто‑то должен погибнуть, пусть это буду я.

— И тебя убьем, и их, — сказал десятник. — Это своего сына ты хотел сделать царем? — Не дожидаясь ответа, он неожиданно хлестнул коня, и тот повалил Иосифа. Десятник подъехал к Мириам, которая схватила Иисуса и прижала Его к груди. Солдат крикнул:

— Дай сюда ребенка!

Она потрясла головой:

— Нет!

Неожиданно заговорил Иисус. В его голосе не было страха, в нем звучал гнев:

— Не кричи на маму! Нельзя!

Десятник разразился смехом:

— Вы слышали, что Он сказал? Он уже сейчас считает Себя царем! Скажи, — десятник обратился к ребенку, — Ты царь?

— Да, Я Царь, — ответил мальчик.

— А где Твое царство?

Иисус поднял руку вверх и очертил ею круг.

— Это все Твое? — засмеялся десятник. — И мы тоже?

— Всё! — убежденно сказал Иисус.

Десятник перестал смеяться. На его жестоком лице появилось странное выражение ненависти, смешанной со страхом. Он жестом подозвал к себе одного из своих подчиненных и, указывая на ребенка, отдал приказ:

— Убей Его!

Но солдат строптиво пожал плечами:

— Сам Его убивай. Я не нанимался убивать детей.

— Ты знаешь, что есть такой приказ. И я приказываю тебе! — крикнул десятник.

Однако тот не испугался:

— Не будь глупцом! Отдавший этот приказ, наверняка уже сам умер. Ты видел, в каком состоянии он был, когда его вывозили.

— Его преемник будет убивать так же.

— Это его дело. Я же этого ребенка убивать не стану. Сам Его убей.

— Ты не хочешь награды?

Вдруг раздался голос третьего солдата. Пока эти двое спорили между собой, он перетряс поклажу на осле.

— У них с собой ничего нет: ни еды, ни воды… Зато я нашел вот что! — он торжественно поднял вверх золотую цепь, подаренную Бальтазаром.

Глаза двух других загорелись. Десятник выхватил у солдата цепь. Он внимательно присмотрелся и воскликнул:

— Золото!

— Золото… — подтвердили другие.

— Это, должно быть, очень ценная вещь…

— Наверняка, больше, чем награда, которую обещали.

— Можно получить и то, и это.

— Глупец. Они наверняка знают об этом золоте и спросят о нем.

— А мы скажем, что ничего у них не нашли.

— Но потом кто‑нибудь проболтается, и все мы поплатимся за это головой.

— Лучше взять золото, а на них махнуть рукой.

— И так сдохнут в пустыне — без пищи, без воды…

— Никто не знает, что мы их нашли…

— А золото мы поделим. Неизвестно, как долго еще продлится наша служба.

— Только мы должны его поделить справедливо!

— Только так. А то ты любишь брать себе б°льшую часть.

— Я десятник!

— К золоту это отношения не имеет. Давайте посчитаем звенья, и все пусть получат поровну.

— Лучше сделаем это сразу…

— Ладно, тогда давайте делиться, а эти пусть идут прочь.

Пока солдаты разговаривали, Иосиф подошел к Мириам и взял у нее Иисуса. Они вновь стояли рядом — измученные, слабые, едва державшиеся на ногах. Они не слышали, о чем говорили солдаты. Десятник подъехал к ним. Иосиф вновь отдал мальчика матери, а сам выступил вперед:

— Если хочешь кого‑то убить, убей меня!

— Глупец! — бросил десятник. — Слушай! Я дарю вам жизнь и вас отпускаю. Но помни: мы вас не видели и не встречали… И не смей возвращаться сюда! Понял? Если вернетесь, то всех вас убьют. А теперь убирайтесь!

Подгоняя их тычками меча, он заставил их посадить ребенка на осла и тронуться на юг. Потом немного постоял, смотря им вслед.

— Далеко не уйдут, — сказал один из солдат, тоже наблюдавший за ними.

— Они еле идут…

— Наверняка, никого не встретят.

— А хоть бы и встретили! Им никто бесплатно еды не даст. А теперь давай сюда эту цепь!

— Не спешите так…

— Почему это мы не должны спешить? Золото должно быть разделено.

Полдень с его убийственным зноем миновал. Они действительно ушли не далеко. Едва солдаты скрылись из виду, они растянулись под скалой, на первом же повстречавшемся островке тени. Они лежали, измученные дорогой, голодом, потерей крови.

Через несколько часов их разбудила жажда. Иосиф приподнялся и, отирая лоб, сказал:

— Солдаты, наверняка, уже уехали. От реки мы ушли недалеко. Пойду, принесу воды.

— Только будь осторожен! — попросила Мириам.

Иосиф с трудом встал на ноги и протянул руку к кожаному бурдюку, лежавшему среди тюков. Когда он уже собирался идти, Иисус, указывая пальчиком, сказал:

— Там Каду… Бедный Каду…

— Будь осторожен! — повторила Мириам.

Иосиф шел, шатаясь из стороны в сторону. В его сознание вонзилась мысль: им удалось сохранить жизнь, но, несмотря на это, они были обречены: измученные, одни, в пустынной местности, без еды…

К реке можно было пройти напрямик, но слова Иисуса заставили его подсознательно выйти к тому месту, где их настигли. Издалека было видно, что солдаты уехали. Не было никого. Только на земле лежало тело убитого пса и рядом с ним еще чье‑то тело…

Иосиф наклонился над телом. Человек был убит ударом копья сзади. Он лежал лицом вниз. Перевернув его, Иосиф узнал десятника. Двое других забрали у него меч и шлем, а также увели его коня. Остался только мешок, раньше висевший у седла. Иосиф заглянул туда и нашел там запас продовольствия и полный бурдюк воды.

12

Восемь лет прошло с тех пор, как они поселились в земле Гесем*. Годы пролетели незаметно.

Первые месяцы были полны невзгод и лишений. Они пришли в Египет после изнурительного странствия по пустыне, во время которого им не раз казалось, что они не дойдут. Еды, найденной в мешке убитого солдата, хватило ненадолго. Но в пути они встретили л

юдей, и им пришлось продать осла, чтобы добыть еды. Добрались до Египта они уже просто нищими, не обладавшими ничем.

В древнем краю Гесем жило немало иудеев. Они поспешили на помощь пришедшей семье. Иосиф принялся за работу, и благодаря его мастерству уже через год они неплохо обжились. У них появился небольшой домик и при нем мастерская. Кроме того, они арендовали небольшой надел на самом краю возделываемой земли, нуждающийся в постоянном орошении, для чего надо было перекачивать воду из канала. Этим занимались Мириам и Иисус. Иосиф работал в мастерской, а изготовленные изделия возил на рынок в ближайший город Гелиополис.

Они научились жить жизнью египетских земледельцев и уже почти забыли о том, как выглядят горы. Их взгляд привык к равнине. На горизонте виднелись только пилоны дворцов, а за Нилом — пирамиды Хеопса, Хефрена, Микериноса, Зосера. Земля требовала труда, но приносила богатый урожай. Край был богатым, поэтому, когда они встали на ноги, то могли жить в достатке.

Годы совершенно не изменили Мириам. Когда Иосиф смотрел на ее фигуру, сгибавшуюся во время работы в поле, или выпрямлявшуюся, когда она нажимала ногой на колесо водяной мельницы, перекачивая воду, ему казалось, что он по–прежнему видит все ту же девушку, сошедшую к нему под каменный свод колодца в Назарете. И лицо ее оставалось юным, девичьим, нежным. Заботы и опасности не погасили того сияния, которым она была пронизана вся целиком, как будто внутри нее горел светильник. В одном только она изменилась: стала серьезнее. Эта серьезность не лишала ее радости, но делала иной — полной спокойствия, неразрывно соединившегося с добротой. Когда Иисус был рядом с ней, нелегко было поверить, что этот десятилетний мальчик, так невероятно на нее похожий, — ее Сын. Его, скорее, можно было принять за ее младшего брата. Это был высокий, худощавый, сильный и красивый мальчик. Как и Его родители, Он много трудился: работал в поле, перекачивал воду, приобретал все больше навыков работы в мастерской Иосифа. Отец уже мог доверить Ему мелкие работы. В надлежащие дни Он вместе с родителями посещал синагогу. С пяти лет он ходил в школу при синагоге и, часами сидя на земле, вместе с другими учениками повторял за учителем слова Торы. Затем Он повторял их много раз дома, словно повторение этих фраз доставляло Ему радость. Он знал наизусть бесчисленное количество стихов и часто использовал их в речи. По просьбе хаззана Он мог не только процитировать любой фрагмент, но также прокомментировать и объяснить его. «У вас умный Сын, — говорил учитель родителям Иисуса, когда те приходили узнать об успехах мальчика в учебе. — О, какой Он умный мальчик! Другие пусть даже запомнят наизусть слова, но не всегда понимают их значение. Он же понимает всегда. А как Он умеет все изложить! Я думаю, Он мог бы стать раввином. Вы должны поехать с ним в Иерусалим. Здесь мы многому Его не научим, а там, в святом городе, у Него была бы возможность слушать великих учителей…»

Хаззан повторял эти слова каждый год, особенно настойчиво он возвращался к этой теме в последнее время.

— Больше мы Его ничему не научим, — говорил он. — Ему нет нужды приходить к нам. Ему нужна другая школа. Говорю вам: везите Его в Иерусалим. Ведь Он ваш единственный сын. Значит, вы должны о Нем заботиться.

Слова хаззана посеяли тревогу в сердце Иосифа. Годы проходили тихо и мирно, как, собственно, он и желал. После тех тревожных лет как будто наступило время продолжительного отдыха. Иосиф вновь был окружен уважением и признанием. Работа приносила ему удовлетворение и заработок. Только здоровье начинало ухудшаться. У него ничего не болело, но он чувствовал себя ослабленным. Впрочем, он из‑за этого не переживал. Мириам была так внимательна к нему и ему доставляла радость ее постоянная забота.

Его любовь к ней не стала меньше, а лишь утратила свой нетерпеливый характер. То, что поначалу отзывалось в нем бунтом, теперь перегорело. Он уже не ожидал никаких изменений. Он только хотел, чтобы она всегда была с ним такой, как теперь: преданной, ласковой и так горячо любящей.

Нет, он вовсе не желал изменений. Теперь он уже не думал, что Сын стоит между ним и Мириам. Он любил мальчика, словно Он был его собственным сыном. Иосиф с радостью передавал ему все свои знания ремесла плотника. Даже ловил себя на мысли, что Иисус скоро повзрослеет, женится, приведет в дом жену, и тогда они вместе с Мириам будут радоваться их счастью.

И все‑таки Иосиф осознавал, что хаззан прав. Возможно, нужно, чтобы Иисус научился большему, чем то, что Ему может дать деревенская школа. Годы, проведенные в Египте, позволяли Иосифу иногда забывать, что он является лишь тенью Отца. Он спрашивал себя: исполнил ли я ту роль, к которой был призван?

— Мириам, — спросил он однажды, когда после трудного и жаркого дня они сидели, отдыхая в тени, — как ты думаешь, прав ли хаззан? Может быть, нам действительно стоит вернуться в землю наших отцов, чтобы Иисус мог научиться большему? Он скоро станет взрослым и должен будет совершать ежегодные паломничества в храм. Я это говорю затем, что Он, наверное, должен жить так, как все правоверные иудеи…

Мириам одобрительно кивнула головой, и ее лицо просияло радостью. Иосиф подумал, что она совсем не легко примирилась с жизнью в Египте в течение всех этих лет, но только никогда не показывала виду.

Мириам сказала:

— Наверное, ты прав, Иосиф. А ты знаешь, что сейчас творится в Палестине?

Он не знал. Его охватило полное равнодушие к тому, что осталось за спиной. Наверное, он подсознательно не желал этого знать… Только через год пребывания в Египте он послал с направлявшимся в Галилею караваном известие Клеопе о том, что они живы и живут в Египте. Через несколько месяцев он получил ответ. Спустя год или два он снова написал Клеопе, и тот вновь ему ответил. Когда же Иосиф отправил известие своему шурину в последний раз, ответ пришел от Симона, старшего сына Клеопы. Шурин умер, но его семья по–прежнему жила в Назарете.

— Я знаю, что Ирод умер, когда мы шли через пустыню. Потом мне сказали, что трон после смерти Ирода достался его сыну Архелаю. Похоже, он такой же жестокий, как и его отец.

— И он все еще царствует?

— Не знаю. Думаю, мне надо сходить — расспросить людей. Как раз вчера, как мне сказал купец Самма, пришел караван из Иерихона… Я попробую увидеться с этими людьми…

Мириам его не торопила, но он все равно чувствовал, как сильно ей хочется вернуться. Она всегда умела молчать, но теперь рухнул какой‑то внутренний барьер, заставлявший ее скрывать свои чувства. «А я, — думал Иосиф, — этого возвращения вовсе не желаю. Мне и здесь хорошо: живу спокойно рядом с женщиной, которую очень люблю. Здесь все идет естественным образом, а там, я чувствую, ждут дела, которые нарушат покой…»

13

В тени раскинувшегося навеса сидели трое мужчин и пили терпкое иудейское вино. Косоглазый Самма познакомил Иосифа с приезжим купцом:

— Это Рувим, сын Геры, он торгует благовониями. Здешние красавицы со времен Клеопатры пристрастились к иерихонским маслам. Они платят любую цену, какую только у них запросят. Еще Рувим привозит вино. Хорошее вино, приготовленное, как положено, согласно предписаниям благочестивых учителей. Никто из нечистых не касается виноградной лозы… А это Иосиф, сын Иакова, известный плотник. Он хочет поговорить с тобой о разных делах…

Купец с широким, почти квадратным лицом выпил вино, отер губы тыльной стороной ладони и слегка наклонился к Иосифу:

— Спрашивай, Иосиф, что ты хочешь знать. Я охотно расскажу тебе обо всем.

— Я живу в Египте уже много лет. Когда‑то я прибыл сюда из Иудеи. Мой сын подрастает, и уже приближается время, чтобы отправиться с Ним в храм, как того требует обычай. Мне хотелось бы узнать, что сейчас происходит в иудейской земле… Когда я уезжал, на трон взошел Архелай…

— Архелай уже не царствует в Иудее. Он был жесток и всем мешал. Он не выполнял того, что обещал. Постоянно вспыхивали бунты и лилась кровь. Досточтимые учители, собравшись, выслали послов к цезарю с прошением лишить Архелая трона, а на его место поставить римского наместника. Римляне не так уж плохи, во всяком случае, лучше, чем этот проклятый идумейский род. При римлянах можно торговать, и в религиозные дела они не вмешиваются. Цезарь выслушал прошение, вызвал к себе Архелая и не позволил ему вернуться в Иудею — приговорил к ссылке…

— Значит, страна находится под управлением римлян?

— Не вся. Римляне позволили управлять Галилеей Антипе, а Авилинея* и Трахонитида* достались Филиппу. Но управлять они могут только под римским надзором. В Иудею прибыли два римских чиновника: Квириний и Копоний. Едва приехав, они потребовали, чтобы в стране была произведена перепись населения.

— Перепись?

— Ты возмущен? Тогда многие возмущались. Началось великое возмущение. Но первосвященник, старцы и даже некоторые из учителей пытались всех успокоить, привести к порядку. Они говорили, что грех за перепись падет на головы гоев. Не все желали их слушать, вспыхивали даже бунты. Их начал Иуда из Гамалы, провозгласив, что у иудейского царства есть только один властитель — Всевышний, Саваоф… А он, Иуда, будто бы является обещанным в священных книгах Мессией…

— И что с ним стало, с этим Иудой? — спросил Иосиф.

— Продолжает сражаться. Он нашел себе сторонников в Галилее, однако ему не удалось поднять весь народ. Антипа поднял против него римские войска, и те преследуют его. Он вынужден скрываться, а действовать — лишь из засады. Если бы Иуда был настоящим Мессией, то, наверняка, сумел бы всех привлечь на свою сторону и победить…

— Значит, в стране идут сражения?

— Да нет же. Говорю тебе: Иуду преследуют. Может быть, его уже схватили. Везде, где правят римляне, царит мир и покой. Такого не было во времена Архелая…

— А перепись продолжается?

— Уже прошла.

Они еще поговорили какое‑то время о разных вещах. Потом Иосиф поблагодарил Рувима за новости и пошел домой.

Палило солнце. Сухая египетская жара была не слишком мучительной. Иосиф по дороге шептал молитву: «О, Господь, царь Вселенной, пожелай указать Твоему слуге, какова Твоя воля. Не позволь, чтобы я искал для себя спокойствия, когда Ты требуешь действия…» Иосифу было нелегко найти слова для этой молитвы. Другие люди, возможно, могли обращаться к Всевышнему со словами, от которых потом отрекались. Иосиф же знал, что всегда, когда он протягивал руку, эту руку встречала невидимая ладонь. И хотя ему было тяжело произносить то, на что он решился, но все‑таки он повторял: «Покажи мне, прошу, Твою волю…»

Приблизившись к дому, он услышал звук рубанка. Он тихонько встал в дверях мастерской. Иисус работал, склонившись над верстаком. Иосиф смотрел, как ритмично двигалась Его худая мальчишеская спина, раскачивались пряди волос. Иисус часто прерывал работу, брал в руки доску и проводил по ней пальцем, проверяя ее гладкость.

— Над чем Ты работаешь? — спросил Его Иосиф.

Мальчик расправил согнутую спину, обернулся и тыльной стороной ладони отер пот со лба.

— Маме нужна полка, — ответил Он. — А еще Я обещал Азубе сделать табуретку.

Азуба была дочерью соседей, ровесницей Иисуса. Когда они были моложе, часто играли вместе. Между ними сохранилась дружба. Однажды Миха, отец Азубы, сказал Иосифу: «А может, когда‑нибудь поженим наших детей?» Иосиф ничего не ответил. Эта была дружелюбная и благочестивая семья, девочка — красивая и, по всему, обещавшая стать хорошей хозяйкой. «Что я могу им ответить? — думал Иосиф. — Как долго все будет так, как теперь, — обыкновенно?» Он когда‑то мечтал, чтобы пришел великий час и прервал эту обыденность. Теперь же ему хотелось, чтобы обыкновенное длилось как можно дольше.

— Азуба, — сказал Иисус, — собирает вещи для своего приданого. Скоро выйдет замуж.

Миха воспринял молчание Иосифа как отказ и принял иное решение. Хотя, возможно, на то были и другие причины. Азуба по тем временам считалась взрослой девушкой, а Иисус по–прежнему оставался мальчиком.

Иосиф положил руку на плечо Сына и спросил:

— Ответь мне: Ты хотел бы вернуться в землю отцов?

Глаза Иисуса, совершенно такие же, как глаза Его матери, спокойно глядели на Иосифа.

— Да, отец.

— Разве здесь Тебе плохо?

Он покачал головой:

— Нет, не плохо. Но там — дом Всевышнего.

— Мы могли бы пойти в храм, а потом вернуться…

— Пусть будет так, как ты решишь, отец.

Иисус, подобно своей матери, послушно полагался на волю Иосифа.

— Но я бы хотел, чтобы Ты Сам решил, — сказал Иосиф. — Ты подрастаешь; может быть, скоро захочешь основать свой собственный дом. Там, в земле отцов, живут Твои родные. В Назарете — сыновья и дочери Твоего дяди Клеопы. В Вифлееме… — он замолчал, вспомнив, что связи его Сына с родом Давида разорваны. — Да, — продолжал Иосиф, — иудейская земля — Твоя родина, и я понимаю, что Ты хочешь туда вернуться… Но Ты должен помнить о том, что там Тебя хотели убить…

Иисус стоял, держа в руках рубанок. Некоторое время продолжалось молчание.

— Хвала Всевышнему, Ты спасся, — заговорил Иосиф, — но опасности могут возникнуть вновь. Наверное, Тебе надо будет вернуться… Но я не знаю, пришло ли время для этого…

И снова на время наступило молчание.

— Раз уж ты велел Мне, отец, решить, — сказал мальчик, — то позволь, Я поделюсь с тобою Моими мыслями. Я думаю, что время возвращения пришло. Как написано у пророка: «Из Египта Я призвал Сына Моего…»

— Пророк так говорил об Израиле…

— Теперь он говорит так обо Мне. Он зовет Меня…

Иосиф вздрогнул. Он с тревогой посмотрел на мальчика. Он старался отыскать какое‑то изменение на лице Иисуса. Но оно казалось таким, каким он его знал всегда: добрым, спокойным, мальчишеским. Однако у Иосифа было ощущение, что в глазах Иисуса он уловил какой‑то странный, доселе неведомый блеск.

Иосиф склонил голову:

— В таком случае, — сказал он, — мы вернемся.

14

Теперь Иосиф спешно решал вопросы, связанные с возвращением. Они оставляли все, чем обросла их жизнь в Египте в течение этих лет. Люди в Гесеме были удивлены: «Как это? — говорили они. — Вы хотите бросить столько нажитого добра?! Конечно, конечно, прекрасно, что вы возвращаетесь в землю наших отцов. Каждый из нас хотел бы вернуться. Мы все только об этом и мечтаем. Но ни один разумный человек не бросает того, что он собирал всю жизнь. У нас тут дома, мастерские, земли… Египет — богатый край; здесь царит мир, а Иудея с Галилеей после того, что там произошло, лежат в руинах. Кто туда поедет, будет вынужден начинать сначала…»

Иосиф и Мириам слушали эти слова и, не отвечая на них, собирались в путь. Иосиф сложил свои инструменты, Мириам — одежду и немного домашней утвари. Они возвращались на двух ослах. На одном ехала Мириам, а другой был навьючен багажом и продовольствием.

Они направились вдоль берега моря по римской дороге, по которой передвигались многочисленные караваны и целые толпы людей. Не спеша, на пятый день они добрались до Газы. Они не собирались заходить в Вифлеем, поэтому дальше пошли другой дорогой, которая вела в Эммаус. Пройдя через отстраивавшийся после почти полного разрушения Эммаус, они повернули на дорогу, ведущую в Иерусалим. По возвращении на родину они прежде всего хотели принести жертву благодарения Всевышнему. Слившись с толпой, они приближались к стенам святого города.

Их путь лежал через ворота Ефрема. Справа находились зубчатые стены дворца Ирода с башнями Гиппика, Фазаила и Мариамны. По левую сторону от них высился холм Гаэрб. Расположенный вне стен города, холм был застроен домами, утопавшими в садах. Здесь были загородные дома самых богатых жителей Иерусалима. Но и сюда пришла война. Дома были либо сожжены, либо разрушены. Повсюду были вырублены деревья, торчали только оставшиеся от них пни. На склоне холма, ближе к дороге, возвышалось несколько белых голых скал. Самая большая из них по форме напоминала огромный череп, выступающий из земли. Два темных углубления казались глазными впадинами. На плоской вершине, как и на других скалах, возвышалось несколько столбов, похожих на деревья без ветвей и листьев. Некоторые стояли прямо, другие покосились, и, казалось, вот–вот могут упасть. На одном из них сохранилась перекладина. Иосиф не знал, что означают эти столбы, но какая‑то странная дрожь пробегала по его телу, когда он смотрел на них.

Они миновали ворота. Узкие улочки вели вниз, в долину Тиропеон, а затем вверх, к подножию скалы, на которой высился храм. Огромное сооружение нависло над городом. Рядом, на склоне горы Мориа, грозно смотрелась башня Барис, которую переименовали в башню Антония. В ней размещались казармы римских солдат.

На улицах города следов битвы было меньше, но территория, прилегающая к храму, пострадала сильно. Великолепные галереи были сожжены, и храм окружали обгоревшие столбы. Восстановительные работы уже начались. Повсюду раздавались удары молотов: это работали люди, обтесывавшие камни.

Несмотря на то что внутренняя часть галереи была сожжена, людей на храмовой площади было много, а между опаленных колонн стояли лотки продавцов. Были слышны голоса животных и рыночный гомон. Торговцы зазывали покупателей, хватая их за полы плащей.

Иосиф не собирался ничего покупать. Он знал, как болезненно Мириам относится к кровавым жертвам, и поэтому предложил принести жертву из выпеченных изделий. Она приняла его предложение с радостью. Накануне вечером в доме, где они остановились, Мириам попросила хозяйку, чтобы она позволила ей испечь предназначенные для жертвы пресные лепешки. Она трудилась над выпечкой до поздней ночи. Старательно выпеченные тоненькие лепешки были смазаны маслом. Мириам несла их в большой корзине.

С трудом они протолкнулись сквозь толпу. Иосиф, часто оглядываясь на Сына, чтобы не потерять Его в толпе, заметил, что Его лицо вначале выражало удивление, которое понемногу стало сменяться недовольством. В конце концов Он потянул Иосифа за рукав.

— Отец, — спросил Он, — почему эти торговцы собрались здесь, возле храма?

— Одни продают жертвенных животных, другие меняют деньги…

— Кто может услышать голос Всевышнего посреди этих криков? — в словах Иисуса звучало сожаление. — Кто найдет к Нему дорогу? Так не должно быть, отец.

— Ты прав, Сын, но что можно сделать, чтобы было иначе?

Мальчик не ответил. Так случалось неоднократно: Он задавал вопрос, касающийся необычайно важного дела, и если понимал, что взрослые не могут дать Ему исчерпывающего объяснения, то замолкал. Сам Он не пытался дать на них ответ.

Священник принял жертву и благословил Мириам, Иисуса и Иосифа. Они вышли из храма и через неизменно многолюдный Двор Язычников вернулись в город, чтобы забрать своих ослов, оставленных на попечение хозяина гостиницы. О том, чтобы заночевать в Иерусалиме, не могло быть и речи: здесь не было места для путников. Поэтому они оставили город и направились дальше. К вечеру дошли до Вифании.

Деревня лежала у подножия Масличной горы. Войдя в деревню, они убедились, что там нет постоялого двора. Они решили попросить местных жителей приютить их. Мириам, увидев женщину, несшую на голове корзину только что выстиранного белья, подошла к ней.

— Прости, что я задерживаю тебя, сестра. Но мы идем издалека и еще должны пройти немалый путь. Мы посещали святой город, но там не было места для ночлега. Мы пришли сюда в надежде, что найдем здесь постоялый двор, но его тут нет, а уже приближается ночь. Подскажи нам, пожалуйста, дом, где бы нас могли принять на ночь.

Женщина остановилась и сняла с головы корзину. Мириам взглянула на ее лицо и оно показалось ей знакомым. На первый взгляд можно было подумать, что это лицо пожилой измученной женщины. Но, присмотревшись, можно было увидеть, что ее лицо вовсе не было старым, а улыбка была очень доброжелательной.

— Если хотите, остановитесь у меня. Это здесь, рядом. Дом у нас просторный, а детей всего трое. Мы с мужем будем вам рады. У нас такой же сын, как этот мальчик, — она указала на Иисуса.

— Это мой Сын.

— Ты не похожа на мать такого взрослого Сына. Ты больше похожа на девушку. По–моему, мы с тобой уже встречались?.. — она взглянула на Мириам и прищурила глаза, словно отыскивая в памяти ее образ.

Мириам опустила взгляд и ничего не ответила. Теперь она была уверена, что знает эту женщину, но какая‑то робость заставила ее не говорить об этом.

Женщина так и не вспомнила. Жестом она пригласила их к себе.

— Пойдемте, — сказала она и пошла к дому.

Подходя к дому, Мириам узнала и его. Перед домом стояли мальчик, ровесник Иисуса, и девочка лет трех.

— Это мой сын Лазарь, — сказала женщина, — а это моя дочурка Марта… Возьми, Лазарь, у меня эту корзину, а я покажу нашим гостям, где они могут положить свои вещи. Когда ты закончишь с бельем, то займись ослами.

— Я помогу тебе, — сказал Иисус.

Иисус не всегда с такой легкостью подходил к незнакомым ребятам. Мальчики взяли корзину и пошли. По дороге они о чем‑то разговаривали, склонив друг к другу головы, словно должны были обязательно обсудить какие‑то общие вопросы. Девочка побежала за ними.

В доме в колыбели лежал еще один ребенок. Мириам, проходя мимо, склонилась над ним.

— Какая славная! — сказала она, улыбнувшись ребенку. — Ведь это девочка, правда?

— Да. У меня сын и две дочери. Всевышний не дал мне больше, — женщина вздохнула, но сразу же сказала более весело: — Из‑за мальчика я очень сильно переживала и думала, что у меня вообще больше не будет детей… Однако Всевышний смилостивился надо мной. — Пусть всегда славится Его Имя!

Женщина принялась хлопотать, чтобы накормить гостей. Она достала из кладовой хлеб, сыр, молоко, фрукты.

— Идемте к столу, — пригласила она. — Мы живем небогато, но тем, что есть, с радостью поделимся с вами. Вы были в святом городе… Видели разрушения?

— Конечно. Разрушения большие.

— О, сейчас уже и половины разрушений не видно, — женщина разговорилась. По–видимому, она любила разговоры. — Надо было видеть, как все выглядело сразу после осады! Мы отсюда видели дым над храмом. Сражение шло на храмовой площади. Говорят, что римский военачальник похитил сокровища храма. А потом, когда на помощь осажденным в городе солдатам пришли другие римские солдаты, — вы бы видели, что тогда творилось! — женщина заломила руки. — Бунтовщики разбежались, а римляне хватали кого попало и прибивали к крестам. Они вырубили все деревья вокруг города, чтобы сделать кресты. Некоторые из них еще стоят на Голгофе.

Она придвигала к ним еду и не переставала рассказывать. Тем временем с поля вернулись ее муж и брат. Они тоже сели к столу и спросили Иосифа, откуда они идут. Узнав, что гости пришли из Египта, они принялись расспрашивать, что происходит в Нильских землях. В их представлении это была страна богатства и веселья, они говорили о ней с восхищением и завистью. Там ведь не происходит таких ужасов, как здесь. Может быть, теперь, наконец, настанет мир. Римляне обещают, что будут управлять справедливо…

Они разговаривали допоздна, пока не настало время идти спать. Хозяйка указала гостям, где они могут расположиться. Все было так, как когда‑то много лет назад: темную избу освещал дрожащий огонь светильника; в колыбели лежал ребенок. Только девочка не плакала, как в тот раз мальчик, а спокойно спала.

— Мои девочки здоровы, — сказала женщина. — У меня нет с ними проблем. С Лазарем было по–другому…

Она приложила ладони к щекам и подняла глаза вверх.

— Это было ужасно, ужасно… — говорила она. — У него ведь была, — она понизила голос, словно только шепотом могла произносить это страшное слово, — проказа…

На мгновение она замолчала, но тут же продолжила:

— Пришел левит и сказал, что я должна отдать ребенка, что ему нельзя оставаться со здоровыми, что он должен быть вместе с прокаженными. Я была на грани жизни и смерти. Лазарь постоянно плакал. На следующий день должны были прийти, чтобы забрать его…

Вдруг она оборвала свой рассказ, и Мириам почувствовала, что женщина пристально смотрит на нее:

— Ведь это была ты! Это ты! Теперь я уверена. Ты пришла со стариком, изнемогшим в пути…

Мириам не ответила, опустив голову.

— Это была ты, — горячо говорила женщина, — это ты его исцелила!

На этот раз Мириам решительно покачала головой:

— Нет, нет, это не я…

— Да. Это ты! — убежденно произнесла женщина. — Я помню, как ты склонилась над Лазарем. Другие от него шарахались, а ты не испугалась… Кто ты? Скажи!

Мириам робко улыбнулась:

— Я мать, как и ты. Просто мать. Смотри, — сказала она, желая отвлечь внимание женщины. — Мальчики разговаривают. Они сразу подружились.

— Пусть Всевышний сделает их дружбу вечной! — воскликнула женщина, молитвенно сложив руки.

15

И вновь они шли по знакомому пути, огибающему Самарию. Иерихон лежал в руинах еще с того времени, как город оказался в руках Симона, раба Ирода, который, встав во главе банды разбойников из Переи, хотел провозгласить себя царем. Всюду на пути они встречали руины и пожарища. Но мир уже наступил, и люди занимались восстановлением сожженных хозяйств, сажая новые деревья на месте вырубленных. На дорогах было спокойно благодаря присутствию римских солдат. Любого разбойника хватали и тут же распинали на кресте. Страшная, жестокая казнь вновь появилась в Иудее. Она применялась во времена хасмонейских войн, потом была почти полностью забыта. Ирод снова стал распинать, а уже от него этот вид казни переняли римские солдаты. Многочисленные расправы привели к уничтожению и без того редких в стране деревьев. Говорили, что новому наместнику Иудеи подали прошение, чтобы он больше никого не распинал.

Переправившись через Иордан, они два дня шли по дороге, отделяющей долину от голых Перейских скал. Потом они второй раз переправились через реку между Пеллой и Скифополисом и оказались на просторах Галилеи, ставшей теперь самостоятельной частью тетрархии. Здесь также повсюду встречались развалины, образовавшиеся совсем недавно. Битвы с повстанцами шли еще несколько дней назад. Городок Наин все еще дымился, когда они проходили мимо. Люди, возвращавшиеся к своим сожженным домам, рассказывали, что четыре дня тому назад в городе проходило кровавое сражение римлян в союзе с солдатами тетрарха Антипы и повстанцев, возглавляемых Иудой из Гамалы. Восставшие были окружены и уничтожены. Тех, кто не погиб в бою, солдаты распяли.

Иосиф, Мириам и Иисус убедились в этом воочию, оказавшись на широком горном хребте между Назаретом и Сефорисом, где вдоль дороги протянулась колоннада крестов. На крестах висели схваченные бунтовщики. Над искривленными в муках телами носились целые тучи птиц. Они сидели на перекладинах крестов и на головах осужденных. Птицы выклевывали им глаза и терзали тела. Ночью к крестам приходили шакалы и набрасывались на останки, поэтому у многих тел были растерзаны ноги и животы.

Кое–где под крестами стояли женщины и палками отгоняли птиц, раздиравших тела. Патрулировавшие дорогу римские солдаты не прогоняли женщин; они равнодушно смотрели на распятые тела и только подгоняли коней, чтобы поскорее отдалиться от гниющих останков. На возвышении, где дорога раздваивалась в направлениях Сефориса и Назарета, на самом высоком кресте висел человек, над головой которого была прибита дощечка с надписью. Семья Иосифа, угнетенная ужасающим видом, который открылся их глазам, и желавшая поскорее миновать лес крестов, здесь невольно остановилась. Распятый человек, должно быть, только что умер. На его теле была видна свежая кровь; он был еще мокрый от пота. Его голова была низко опущена, рот широко открыт в застывшем крике; напряженные мышцы окаменели в последнем усилии. Табличка над головой убитого гласила: «Иуда из Гамалы — иудейский Мессия».

Иосиф взмахом руки отогнал птицу, которая сидела на плече висевшего человека и, вытянув лишенную перьев шею, старалась дотянуться клювом до глаза. Без этой надписи Иосиф не узнал бы Иуду. Он с грустью смотрел на скорченное и обесформленное мукой тело. Оно не напоминало ему человека, полного сил и уверенности в себе, который много лет назад уговаривал Иосифа стать одним из его сторонников.

— О, Адонай! — услышал Иосиф шепот возле себя. — Как же этот человек должен был страдать! Нам следует принести жертву за него, как Иуда Маккавей приносил жертву за своих солдат.

Это сказала Мириам. Уже тогда, когда они вышли на дорогу, уставленную крестами, Иосиф видел, как в ее глазах стояли слезы, а губы шевелились в тихой молитве. Но вид этого тела, казалось, наполнил ее еще большим состраданием. Ее губы скорбно дрожали, а слезы стекали по щекам блестящими струйками. Иосиф хотел ей сказать что‑нибудь утешительное, но так и не нашел нужных слов. Глядя на это измученное тело, он думал о том, что мир, в котором одни люди могут причинять такие страдания другим, — это мир безумия. Нужно либо бежать от него, либо согласиться с его чудовищными законами. У человека нет иного пути, он не в состоянии что‑либо изменить. Ни один народный избранник не смог бы этого сделать. Всех ожидает одно и то же…

Взгляд Иосифа оторвался от израненного тела и устремился на стоявшего рядом мальчика. Иисус внимательно смотрел на распятого. Его взгляд медленно спускался вниз, от дощечки над поникшей головой к пробитым запястьям, затем к выпятившейся груди, далее к впалому животу и, наконец, к прибитым ногам. Можно было подумать, что Иисус желал разглядеть каждую особенность казни и сохранить ее в своей памяти. Иосифу показалось, что в Его взгляде читается негодование и какая‑то яростная воля…

Иосиф спрашивал себя, кто же Он на самом деле. Он, обращавшийся к нему словом «отец»? Если Он должен стать еще одним народным Мессией, как тот, что сейчас висит на кресте, то Его ждет неизбежное поражение. Ничто Его не спасет от этого. Или настоящий Мессия будет иным, непохожим на тех, кто присвоил себе Его имя? Вначале было чудесное зачатие. Но потом жизнь шла своим обычным чередом… Иосифу трудно было это понять. Он чувствовал только одно: то, что он сам был неразрывно связан с этими тайнами. И не только потому, что был призван. Понемногу Иосиф стал понимать, что он хочет быть именно тем, кем ему велено быть. Была его роль маленькой или большой, он не знал, но это была его роль, от которой он ни за что бы не отказался, чем бы ему это ни грозило… «Вид этого тела вселяет страх, — думал Иосиф, глядя на крест, — но, если бы мне пришлось заплатить тем же, я пошел бы и на это — только бы мой Сын стал настоящим Мессией. И хоть я боюсь этой боли каждой частичкой моего тела — пусть будет так!»

16

В Галилею возвращался мир. Их жизнь стала похожа на то тихое, спокойное существование, которое они вели в земле Гесем. Они поселились в том самом доме, который Иосиф когда‑то приготовил для Мириам. Рядом жила семья Клеопы: жена, сыновья и дочери. Иосиф принялся за работу в своей прежней мастерской, и очень быстро по городу и его окрестностям разлетелась весть о том, что в Назарете вновь появился прекрасный плотник. Как и прежде, у него было достаточно заказов. Их стало даже больше, чем когда‑либо, потому что множество предметов домашнего пользования сгорело или пришло в негодность во время пожаров и сражений. Теперь, когда все восстанавливалось, потребность в орудиях земледелия и домашней утвари возросла. Порой даже было трудно обслужить поток людей, приходивших в мастерскую.

Иисус все больше помогал Иосифу. Они оба много трудились. Благодаря их работе в доме появилось все необходимое для хозяйства, и Иосиф вернулся к мысли о дальнейшем обучении Сына.

Он поговорил с начальником синагоги и послал Иисуса к нему, чтобы он и хаззан могли убедиться в Его способностях. Собеседования продолжались несколько дней, после чего начальник синагоги вызвал Иосифа.

— Я сделал так, как ты хотел, Иосиф, сын Иакова, — сказал он. — Мы с хаззаном опросили твоего Сына. Все так, как ты говорил: Он знает много. Мальчики, обучающиеся в нашей школе, не знают большего по ее окончании. И даже скажу тебе честно: они не знают и того, что знает Он. Потому что Он не только много помнит, но и умеет рассуждать. Может быть, действительно стоит выучить Его на раввина? Но здесь мы Его больше ничему не научим. Только в Иерусалиме ты мог бы найти для Него соответствующего учителя. Отвези Его туда и поручи кому‑нибудь из учителей. Гиллель еще жив, хотя уже очень стар. Обучение ведут его ученики. Говорят, что внук Гиллеля* унаследовал от него большое знание. Имеются также ученики Самея, а среди них знаменитый Йоханан бен Заккай. Есть еще Иосия, сын Анании, о котором говорят, что, еще будучи ребенком, он посещал храм, чтобы принимать участие в ученых диспутах. Отвези Его к ним. Здесь, в Назарете, мы больше ничему не научим твоего Сына.

Возвращаясь после этого разговора домой, Иосиф неожиданно почувствовал себя плохо. Уже с утра его беспокоила какая‑то необычная слабость. Теперь же острая боль пронзила его грудь и стало трудно дышать. Он едва смог подняться на гору, чтобы попасть домой. Мириам помогла ему лечь в постель и стала заботливо за ним ухаживать. Только спустя несколько дней боль и сдавленность в груди прекратились. Осталась слабость. Не могло быть и речи о работе в мастерской. Приходили люди забрать заказанные ими предметы, и Иосиф ослабевшим голосом извинялся перед ними и объяснял, почему не сделал работу к назначенному сроку. Он привык выполнять все заказы вовремя, поэтому то, что он не смог уложиться в срок, воспринималось им, как унижение. Всю жизнь он был верен своему обещанию — в большом или малом деле, по отношению к любому человеку. Эта обязательность завоевывала для него уважение окружающих, где бы он ни находился.

Некоторые мелкие работы мог делать Иисус. Иосиф внимательно наблюдал со своей постели за склоненным над верстаком мальчиком. Он, без сомнения, уже многое умел и любил работу с деревом. Но Он все еще был мальчиком. Только через год Ему предстояло стать бар–мицва* - достичь религиозной зрелости. Но сколько еще понадобится времени, чтобы Он достиг житейской зрелости?

«Что будет, — думал Иосиф, — если я утрачу силы прежде, чем Он будет способен зарабатывать на жизнь Себе и матери? Что станет с ними, если я умру?» Мысль о смерти пришла неожиданно. Он не был старым и до сих пор никогда не болел. Люди в роду Давида вообще жили долго. «Неужели я умру так же, — неожиданно возник вопрос у Иосифа, — как Моисей, который, выведя народ Израиля из египетского плена, умер на пороге Земли обетованной? Значит ли это, что я не выполнил возложенной на меня миссии?»

Он лежал, уткнув лицо в постель, и ему становилось все тяжелее от этих мыслей, когда рядом с ним раздался голос Мириам:

— Я принесла тебе, Иосиф, куриный бульон. Выпей, чтобы подкрепиться. Эта болезнь совсем лишила тебя сил.

Он вздрогнул, приподнял голову. Его глаза встретились с глазами Мириам. Она, должно быть, заметила в его взгляде тревогу и подавленность.

— Ты снова в чем‑то раскаиваешься, — произнесла она с ласковым упреком.

— Думаю, что я плохо выполнил то задание, которое доверил мне Всевышний. И поэтому Он забрал у меня силы.

— Зачем ты пытаешься отгадать Его мысли? — Мириам присела к нему на постель. — У Него есть Свой собственный способ разговаривать с человеком. Может быть, посылая человеку слабость, Он хочет, чтобы человек открыл в себе новые силы? Выпей то, что я тебе принесла, и отгони от себя никчемные мысли.

— Но, Мириам…

— Отгони, прошу тебя! — он давно не слышал такой решительной интонации в ее голосе. — Я знаю, кто тебе их посылает. Я чувствую это… Ах, Иосиф, ты ведь хорошо знаешь, что опасности еще не кончились. Мы должны найти в себе силы, чтобы их пережить.

— У тебя они и так есть.

— У нас обоих ровно столько сил, сколько Всевышний хочет нам дать. В одно время Он поддерживает одного из нас, в другое — другого… И я думаю, когда мы опираемся друг на друга, Он невидимым образом приходит к нам и помогает более слабому посредством более сильного. Он хочет, чтобы все совершалось самими людьми. Пей, прошу тебя, — она поднесла ему чашку. — Почему ты думаешь, что плохо выполнил задание?

— Я еще стольким вещам Его не научил…

— Ты научил Его многому. Что же мы, обыкновенные люди, можем дать Ему еще? Наша обязанность — служить Ему и, когда это нужно, жертвовать ради Него собой… Возможно, для нас более важен другой вопрос: научились ли мы у Него?

— Как это пришло тебе в голову?

— Я смотрю на Него, и мне кажется, что Он своей жизнью учит нас гораздо больше, чем мы Его. Мы все время спрашиваем, а Он никаких вопросов не задает…

— Это я спрашиваю, а не ты…

— Я тоже спрашиваю. Только иначе. Но я стараюсь не тревожиться из‑за этого. Он избрал меня такой, какая я есть… Давай будем помнить об этом, Иосиф. Потому что есть кто‑то, кто хочет, чтобы мы об этом забыли, чтобы поверили в то, что не по милости Всевышнего, но из‑за своих собственных заслуг мы стали родителями Иисуса…

— Я ведь — всего лишь тень…

— И об этом тоже он тебе нашептывает. Не слушай его! Каждый человек — только тень, но Всевышний и теням дает жизнь.

Здоровье, наконец, вернулось. Иосиф еще чувствовал себя ослабевшим, но уже мог понемногу работать в мастерской. Но странная вещь: он, всегда любивший свою работу, вкладывавший в нее душу, теперь чувствовал, что тяготится ею. По–другому он стал смотреть и на свои способности. Раньше, даже если люди хвалили его изделия, он был полон сомнений, в самом ли деле они хороши. Теперь у него была уверенность в этом. Иосиф понимал, что в своей профессии он достиг мастерства. Но сейчас ему это было безразлично.

Он уже не спешил чуть свет в мастерскую, а предпочитал сначала прогуляться и поразмышлять. В размышлениях время пролетало незаметно. Ему надо было уяснить для себя множество вещей.

Однажды ранним утром Иосиф шел по тропинке в гору, в направлении луга на склоне. Он любил там гулять. Сколько событий произошло именно там! Там он просил Мириам стать его женой, там она открыла ему свой обет, там — в мучительную ночь отчаяния — он услышал голос, велевший ему стать тенью… На пологом склоне, поросшем густой травой, на фоне бескрайних просторов — от серой глади моря до белых горных вершин — он особенно явно чувствовал близость Всевышнего.

Он медленно шел среди разбросанных в траве валунов, в раздумье склонив голову, как вдруг осознал, что на лугу он не один. Кто‑то стоял на коленях там, где склон заканчивался обрывом. Невольно Иосиф хотел повернуть назад, но вдруг узнал эту мальчишески худую спину и спадающие на плечи волосы. Иосиф не ожидал увидеть здесь Сына, он думал, что Иисус еще спит. Значит, в то время как родители ходили по дому на цыпочках, думая, что мальчик спит, Он выскальзывал из дома, чтобы помолиться здесь в одиночестве?

Как мало, собственно говоря, он знал Сына. Пришло время, когда Иисус перестал быть ребенком, рассказывающим Иосифу о своих детских делах и спрашивающим его об окружающем мире. Теперь Он часто бывал молчалив и задумчив. У Него был свой круг товарищей–сверстников, с которыми Он играл, ходил на прогулки, ловил рыбу. Однако ни одного из этих ребят Он не выбрал Себе в качестве особенно близкого друга. Иисус часто оставлял круг развеселившихся товарищей, чтобы уединиться. Со всей серьезностью Он разговаривал со взрослыми, приходившими в мастерскую Иосифа. Во время беседы Он никогда не забывал об уважении, которое надлежало оказывать старшим. Мальчик не хвастался своим умом; Он предпочитал спрашивать, но Его вопросы повергали в изумление тех, к кому Он их обращал, потому что касались самой сути вещей. Иисус интересовался многим — не мелкими назаретскими сплетнями, но всем тем, что касалось самых важных сторон жизни. Получая ответы на свои вопросы, Он пропускал их, как через сито, через слова священных книг, которые, многократно повторяемые во время учения и молитвы, Он знал наизусть.

Несмотря на то что теперь они реже разговаривали, Иосиф чувствовал, что не утратил любви Иисуса. Еще в Египте он осознал, что его собственная любовь к приемному Сыну, выросшая на обломках несбывшихся надежд, встречалась с глубокими чувствами со стороны мальчика. Если Иосиф только учился любить Сына Мириам, как если бы Он был его собственным сыном, то Иисус отвечал ему действительно сыновней любовью, хотя для Него не было тайной, кем был Иосиф в действительности. Даже собственный сын не мог бы быть более преданным, послушным и любящим. В течение всех этих лет из уст Иисуса не прозвучало ни одного пренебрежительного слова. И никогда никому не выдал Он тайну Иосифа.

Иосиф чувствовал, что и сейчас, несмотря на молчание, возникавшее между ними, Иисус любил его так же, как и раньше. Это служило утешением Иосифу, потому что теперь в нем крепла надежда, что то молчание, которое когда‑то существовало между ним и его отцом, возможно, не воспринималось Иаковом как нелюбовь к нему сына.

Иосиф понимал, что Иисус как‑то по–особому связан с Всевышним. Дома молились всей семьей; в синагоге мальчик молился вместе с другими; иногда они вместе сочиняли бераки. Но Иосиф был убежден, что в часы одиночества и раздумий Иисус обращался к Всевышнему со своей молитвой. Иосиф такой молитвы ни разу не слышал и не представлял себе, как могут звучать слова, которые этот чудесно рожденный мальчик обращает к Всевышнему.

В этот раз Иисус молился вслух. Иосиф боролся с горячим желанием подойти поближе и услышать хотя бы часть молитвенной беседы Иисуса со Всемогущим. Несмотря на робость, вызванную уважением к глубоко личному характеру разговора со Всевышним, желание пересилило, Иосиф подошел на несколько шагов ближе и услышал слова:

— Отец, — говорил мальчик, — как долго Ты еще будешь отдалять этот час? Я так сильно жду его. Я сгораю от нетерпения. Знаю, что он будет мучительным, и Я боюсь боли. Но Я знаю и то, что он откроет Тебя, Твое милосердие и Твою любовь. Отец, Я так сильно этого хочу! Люди не знают, какой Ты. Они не любят Тебя, а боятся. Я хочу, чтобы Ты был любим. Это желание поглощает Меня. Вели, чтобы исполнилось время, которое Ты для Меня предназначил. Но пусть, Отец, во всем будет Твоя воля. Я хочу ей полностью отдаться. Пусть то, что должно произойти, совершится тогда, когда Ты решишь!

Иосиф отпрянул назад. Услышанные им слова ошеломили его. Они открывали такую глубину!.. Чем же по сравнению с ними были все его собственные битвы, которые он когда‑либо вел внутри себя! Какими ничтожными были жертвы, которые он приносил!

Иосиф медленно спускался по склону. Солнце поднималось все выше. Наступая на свою тень, он видел, как она становилась короче, таяла на глазах. Неожиданно он вздрогнул от боли в груди, короткой, не очень острой. Но благодаря ее прикосновению он обнаружил связь между недавно перенесенной им болезнью и только что услышанными словами молитвы. Иосиф понял, что, прежде чем наступит час, о котором молил Иисус, тень должна будет полностью исчезнуть…

Но это открытие не вызвало печали. Наоборот, к Иосифу пришла тихая радость. Он чувствовал, что сейчас открывается не всемогущество, но превышающая всякую меру любовь.

17

Город был настолько заполнен паломниками, что на его узких улочках почти невозможно было передвигаться. На храмовой площади люди стояли плотной толпой, плечом к плечу. Невероятная давка возникла у лотков менял и палаток, где продавали жертвенных животных.

Праздник Пасхи собрал в этом году необычайно большое количество верующих. После подавления восстания Иуды из Гамалы во всем крае воцарился мир. Быстро стали отстраиваться города и деревни. Люди забыли о вызвавшей столько нареканий переписи. Римляне старались расположить к себе население. Наместник Копоний проявлял снисходительность во всем. Он лично содействовал восстановлению галерей храма. Уже не было речи, чтобы на его фронтоне вновь был установлен римский орел. Вместо орла, уничтоженного группой молодых фарисеев в последние дни правления Ирода, на фронтон вернулась золотая виноградная кисть. Отрядам римских солдат, расположенным в городе, был дан приказ выступать без своих знамен с изображением цезарей, чтобы не оскорблять религиозные чувства иудеев. Первосвященник получал золото, чтобы от имени цезаря приносить ежегодную жертву Яхве.

В надежде на то, что придет время покоя и благоденствия, все, кто только мог, отправились в этот год в паломничество.

Для Иосифа и Мириам, которые на протяжении многих лет не могли совершать положенное предписаниями посещение храма, это был день большой радости. В предыдущем году они были в Иерусалиме, но без Иисуса. На этот раз они взяли Его с собой. Иисус шел в это паломничество уже не как ребенок с родителями, но как мужчина, выполняющий свою религиозную обязанность.

Они собирались принести жертву. Иосиф хотел также поговорить с кем‑нибудь из великих учителей об обучении Иисуса. Этот вопрос надо было решить окончательно. Здоровье к Иосифу не возвращалось. Он постоянно ощущал какую‑то тяжесть, быстро уставал, ему не хватало увлеченности в работе. Но он заставлял себя работать, хотя, несмотря на всю силу воли, уже не мог трудиться много. Работа Иисуса сделалась необходимостью, и мальчик все чаще приходил на выручку отцу. Тем не менее Иосиф чувствовал, что не должен своей беспомощностью ложиться бременем на будущее своего Сына.

Долгими неделями он отчаянно боролся с собой. Вначале ему казалось, что прежние силы вернутся к нему. Он преодолевал свое нетерпение. Но проходило время, а силы не возвращались. Наконец, он понял, что эта болезнь останется с ним навсегда, и он уже больше не будет таким, каким был раньше. Теперь он должен был бороться с отчаянием. Он очень сильно любил работу и остро чувствовал свою ответственность за семью. Навязчивый голос шептал ему на ухо, что, если он лишился многих приносящих радость вещей, то, по крайней мере, должен сохранять способность к труду и обеспечению семьи. В тяжелой борьбе Иосиф преодолевал искушение. Он убеждал себя в том, что и этот преждевременный недуг для чего‑то входит в планы Всевышнего, Который, вначале наделив его способностями для определенной деятельности, теперь мог лишить его возможности этой деятельности. Такова, должно быть, Его таинственная воля. И если бы он, Иосиф, стал этому сопротивляться, это был бы бунт. Теперь Иосиф не искал своей вины и не усматривал наказания в том, что его постигло. Он хотел принять волю Всевышнего в смирении и молчании. Теперь он уже не позволял себе жалоб. Он старался всегда быть в хорошем настроении и улыбаться.

Он не знал, как соединить свое нездоровье и планы отправить Иисуса учиться в Иерусалим. Он заговорил об этом с Мириам. Вопрос стоял так: если отдать Иисуса кому‑либо из раввинов для обучения, то без Него им будет еще тяжелее.

Из слов Мириам Иосиф понял, что ее гораздо больше, чем материальные трудности, беспокоит то, что Сын будет вдали от них; кроме того он заметил, что она не совсем уверена в необходимости для ее Сына учиться на книжника. Однако, как всегда, она была готова к любой жертве. Она согласилась с Иосифом, что во время пребывания в Иерусалиме надо будет решить вопрос об обучении Иисуса.

В переполненном людьми городе традиционную пасхальную трапезу приходилось совершать по очереди. Галилейским паломникам, поскольку их было очень много, учители позволили есть агнца в тот вечер, который предшествовал пасхальному. Люди объединялись, чтобы можно было вместе подготовить пасхальную трапезу. Сразу после трапезы надо было уступать это место другим людям. Но все равно не все уместились в городских стенах, и многим пришлось совершать эту трапезу в разбитых за пределами города палатках.

Иисус, Мириам и Иосиф всю праздничную неделю жили в палатке, а для пасхальной трапезы нашли комнату в городе. Они должны были совершить эту трапезу вместе с семьей Клеопы и еще одной семьей, тоже прибывшей из Галилеи. Все проходило согласно традиции. На столе были зажаренный целиком ягненок, пшеничные лепешки, горькие травы и красный растительный соус. Иосиф, как старший среди собравшихся, следил за соблюдением порядка. Стоя с посохами в руках, они пропели:

Когда Израиль вышел из Египта,

Когда дом Иакова оставил чужих,

Тогда Иуда стал святым во Храме,

А Израиль царством…

Затем они приступили к самой трапезе. Они ели, пили вино из общей чаши, переходящей из рук в руки. Когда чаша прошла по третьему кругу, они снова встали, чтобы воспеть радостный гимн:

Прославляйте, слуги Господни, имя Господне!

Да будет оно благословенно

Ныне и во веки веков,

От восхода и до захода солнца…

Во время пения они ритмично двигались, словно в танце. Это был гимн радости и братства. Они испили еще одну чашу, а потом стали быстро убирать со стола. Их время вышло, и уже другие ждали своей очереди накрыть на стол.

В благоговейной тишине, размышляя над словами псалмов, они возвращались к своей палатке через полный праздничного гама город. Несмотря на поздний час никто не спал. С террас доносились песни, везде горели огни, толпы людей ходили по улицам. Двери домов, согласно древней традиции, были окроплены кровью ягненка. Высоко над домами возвышался храм, который был освещен венцом из факелов и лампад. Он казался сплошной горой огней.

Три дня спустя паломники, прибывшие из Назарета и Сефориса, готовились в обратный путь. Было условлено, что люди соберутся в группы за городом на дороге, ведущей в Иерихон, потому что объединиться в городе, все еще полном паломников, было невозможно. Только в последний день Иосифу удалось отыскать раввина Иегуду бен Герима, который был другом знаменитого Йоханана бен Заккая. У Иосифа при себе было поручительство начальника синагоги из Назарета. Фарисей, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, выслушал просьбу Иосифа, а затем равнодушно пожал плечами. Конечно, заверил фарисей, он может поговорить со знаменитым Йохананом бен Заккаем о мальчике, если за Него ручается начальник синагоги. Однако вряд ли стоит надеяться на то, что знаменитый раввин захочет взять мальчика к себе. У учителя много учеников, подающих большие надежды и являющихся выходцами из знатных фарисейских семей. Он, Иегуда, не считает вероятным, чтобы у Сына плотника из Назарета — он скривил губы, произнося название города, — был шанс превзойти их. А кроме того, он не сможет сказать раввину о мальчике прямо сейчас. В праздничные дни раввины заняты более важными делами, чем проблемы с желающими обучаться у них мальчиками. Наконец, он, раввин Иегуда, знает, что знаменитый раввин Йоханан занят вопросом истолкования одного неясного отрывка из священных книг: «Я буду говорить притчами и объяснять извечные тайны», — и ему сейчас нельзя мешать.

Итак, надежды уладить это дело сейчас не было. Иосифу и Иисусу удалось протиснуться почти до Царского портика, где сидели учители и публично рассуждали о некоторых вопросах. Учителей окружали молодые фарисеи, отгораживая их от толпы. Что‑либо увидеть или услышать можно было только из‑за их спин. Случалось, что кто‑нибудь из толпы, подняв руку, вставал и смиренно просил мудрых ученых разъяснить какой‑то вопрос. Учители крайне редко интересовались рассмотрением вопросов из толпы. В таких случаях они подзывали человека к себе, выспрашивали его и при нем с важностью улаживали проблему. Но в основном учители не обращали никакого внимания на людей, и часто, если кто‑то из толпы начинал говорить, кто‑нибудь из молодых фарисеев грозно восклицал: «Молчи!»

Во дворе храма Иосиф потерял Иисуса. Впрочем, сильно он не переживал. Иисус самостоятельно уходил в город и возвращался. Он даже иногда ночевал не в палатке, а, подобно десяткам тысяч людей, где‑нибудь под стеной, завернувшись в плащ, недолго спал ночью, чтобы ранним утром, когда городские ворота еще были закрыты, принять участие в молитвах при открытии храма.

Иосиф не стал беспокоиться и тогда, когда они уже убирали палатку, а Иисуса все не было. Несмотря на то что Иисус всегда приходил, чтобы помочь родителям, все же Он был еще мальчиком и мог просто забыть обо всем на свете, увидев что‑то интересное. Иосиф был уверен, что вот–вот Сын прибежит. Рассудительный и серьезный, Он редко давал волю ребяческой самостоятельности и никогда не забывал о том, что Его мать могла о Нем беспокоиться. Родители не увидели Сына и на месте сбора. Но и сейчас ни Иосиф, ни Мириам не чувствовали себя чересчур обеспокоенными. В толпе из нескольких сотен людей нелегко было кого‑то отыскать. Даже в последние мгновения, когда отряд паломников с радостным пением тронулся в путь, люди еще продолжали подходить. В пути толпу паломников догоняли те, кто опоздал ко времени сбора. В тот день они ушли недалеко. Когда они остановились на ночлег, Иосиф отправился на поиски мальчика. Он нашел жену Клеопы и его сыновей, но Иисуса среди них не было.

— Вы не видели Его? — спрашивал Иосиф, уже начиная беспокоиться.

— Нет, дядя, — отвечали они, — со вчерашнего дня мы Его не видели.

— Вы не знаете, с кем Он может быть?

— Нет. Когда Он ходил по улицам города, Он был или с нами, или один.

С тревогой в сердце Иосиф вернулся к Мириам. Он был озабочен мыслью о том, как ему сказать о том, что нет Иисуса. Мириам была занята приготовлением еды. Она сидела на тюках, держа на коленях чашку с замешенным тестом. Едва Иосиф подошел ближе, как она резко подняла голову. По выражению глаз Мириам Иосиф догадался, что она поняла, с каким известием он пришел.

— Ты Его не нашел? — в ее голосе слышалась дрожь.

— Нет.

— Где Он, Иосиф? Где Он?

— Я не знаю. Никто Его не видел… Должно быть, Он остался в городе.

Мириам пошевелила губами, словно хотела что‑то сказать, но ничего не сказала. Ее щеки побледнели, дыхание участилось. Чашка выскользнула из рук и упала на землю — Мириам не нагнулась за ней. В оцепенении она спросила:

— Что делать?

— Вернемся, найдем Его.

Мириам вскочила.

— Пойдем!

— Ты хочешь идти сейчас? Сейчас? Скоро стемнеет…

— Разве мы можем оставить Его одного?

Иосиф не пытался ее остановить. Они спешно навьючили осла и, не притрагиваясь к еде, двинулись в обратный путь. Стемнело. На дороге никого не было. Они шли быстро. Мириам молча шла впереди. Иосиф следовал за нею, слыша ее учащенное дыхание. Он еще никогда ее не видел такой. Обычно он сам боялся, опасался, тревожился, беспокоился, воображал самые плохие последствия. Она же всегда оставалась спокойной и уверенной. Даже если она и боялась, то по ее виду этого нельзя было сказать.

Приближался третий час ночной стражи, когда на фоне еще черного неба они увидели искрящееся зарево горящих огней. Верх храма казался средоточием звезд, висевших над горизонтом. Чем ближе Иосиф и Мириам подходили к храму, тем больше огней они различали.

Они были измучены быстрой ходьбой. Передвигаясь почти бегом, они до крови сбили себе ноги о камни.

Городские ворота были закрыты. Им ничего не оставалось, как ждать рассвета. Они отыскали то место, где стояла их палатка, в надежде найти там Иисуса, но Его там не было. Они не стали ставить палатку, только развьючили осла и легли на землю, обернувшись покрывалами. Все это время они не разговаривали между собой. Мириам молчала, а Иосиф, обеспокоенный ее необычным поведением, не смел ее ни о чем спрашивать. Он лежал и слышал ее неровное дыхание, свидетельствовавшее о том, что она тоже не спит.

Со страхом, усиливавшимся каждое мгновение, Иосиф думал о том, что могло произойти. Иисус был всегда таким внимательным по отношению к матери. С младенческих лет Он старался не причинять ей ни малейшего огорчения. Нет, Иосиф не представлял себе, чтобы Иисус мог так заговориться с кем‑нибудь или засмотреться на что‑либо, что даже забыл о матери. Тем более, Он уже не ребенок, способный заблудиться. Так что же случилось?

Насколько же легко любое переживаемое им беспокойство будоражило его воображение! Что могло случиться? Раньше, бывало, похищали мальчиков и девочек, которых затем доставляли ко двору Ирода. Ходили слухи и о похищениях мальчиков перейскими разбойниками, которые затем продавали их на восточных рынках. Во время войн совершалось разное насилие, но с тех пор как римляне восстановили в стране мир, все чувствовали себя в безопасности. Двенадцатилетний мальчик не может пропасть, как будто он канул в воду. Где бы он ни оказался, люди укажут ему дорогу. Наконец, как можно заблудиться в городе, в котором из любого места виден храм?

А если это было следствием того давнего дела? Ирода давно не было в живых, а его сыновья лишились царских престолов. Мог ли еще кто‑то помнить о визите парфянских мудрецов? Об этом могли помнить только люди из Вифлеема… Да, они‑то точно не забыли. Кто‑нибудь из братьев Иосифа мог заметить их и следить за ними. Наверняка, они питали ненависть к нему, жаждали мести. Может быть, кто‑то из них побежал с донесением к римлянам? Парфяне были их врагами, контакты с ними могли расценить как измену. Впрочем, могло быть и по–другому: кто‑нибудь из тех безумцев, которые носились с идеей свержения римского господства, мог вообразить, что будет легче разжечь пламя народного восстания, если в их руках будет наследник рода Давида…

Мысли становились все навязчивее. Подгоняемые воображением, они не переставали вертеться в голове. Иосиф не знал, как остановить их лихорадочный бег. И он думал, что Мириам, скорее всего, не находится в подобном смятении. У нее не было привычки рисовать в воображении невероятные ситуации. Но если она переживала за Сына, то боль ощущала всем своим существом, словно отнимали часть ее тела.

А может, она страдает от ощущения вины за то, что произошло? Он сам столько раз в жизни испытывал это чувство. У него была склонность к самообвинению. После долгих лет общения с Мириам, сравнивая ее спокойствие и свою тревогу, он начинал понимать, почему он так делает. Всю жизнь он жаждал служения, а кроме того — желал быть уверенным, что может совершать это служение. Всевышний призвал его к служению, не доверяя его силам. Он позволял ему действовать, но затем Сам брал инициативу в Свои руки. Это будило в нем сожаление, которое, в свою очередь, перерастало в упреки самому себе. Он обвинял себя, не смея обвинить Непостижимого…

Мириам никогда себя не обвиняла. В ней были только смирение и любовь. Она не заблуждалась на свой счет. Она была убеждена, что все получила не по заслугам, а по милости. И сейчас тоже, наверное, ни в чем себя не винила. Она просто страдала, ничего себе не воображая и не пытаясь всего понять.

Когда‑то Иосиф решил для себя, что именно она будет управлять их жизнью. Многократно он пытался ей подражать. Сейчас в том, что произошло, он не находил своей вины. Он только рассуждал: все, что у меня есть, я получил по милости Всевышнего. Я должен быть тенью — а когда солнце встает в зените, тени исчезают. Может быть, Он просто дает мне знать, что эта минута приближается? Может быть, Иисус исчез как раз для того, чтобы я понял, что настало время исчезнуть мне?

Беспокойные мысли и тревога улеглись. Он знал, что наступит рассвет, они побегут на поиски Иисуса и будут искать Его до конца. Они сделают все, что от них зависит… Но лишь в том случае они Его найдут, если Всевышний этого захочет. Быть может, приближается тот час, о приходе которого молил Иисус. И это будет то время, когда земной отец перестанет быть нужен…

Иосиф поудобнее положил голову на свернутый плащ и уснул.

18

Они искали Его весь день, но безрезультатно. По сто раз туда и обратно они проталкивались через наводненные людьми улицы, расспрашивали людей, сообщали о своих поисках в гостиницах и торговых палатках, затем вновь к этим местам возвращались. Но уже издалека, заметив их, хозяева кричали, что мальчика здесь не было и что для встревоженных родителей у них нет утешительных известий.

Город все еще был полон людей. Еще не все вернулись домой, а уже вновь приступили к работе те, кто восстанавливал разрушенные дома. Реки паломников вливались в толпу работников, набожное пение соединялось с грохотом молотов.

Мириам лихорадочно проталкивалась между людьми, ее волосы выбились из‑под платка. Иосиф едва за ней поспевал. Она не хотела есть, не хотела отдыхать. Наталкиваясь в толпе на кого‑нибудь знакомого, она расспрашивала и умоляла помочь.

Как бы хотел Иосиф взять на себя ее тревогу! Но она даже не разговаривала с ним. Ему оставалось только бежать за ней, прижимая руку к груди, где вновь и вновь отзывалась уже знакомая ему боль.

В поисках прошел весь день. Они покинули город лишь в сумерки, когда звуки труб возвестили о закрытии городских ворот.

Измученные, они вернулись к тому месту, где оставили осла, — Иисуса там не было. Иосиф, несмотря на то что был сильно утомлен поисками, начал ставить палатку. Мириам впервые за все время совместной жизни ему ни в чем не помогала. Она сидела на земле, закрыв лицо руками. Поставив палатку, Иосиф развел огонь и попробовал приготовить что‑нибудь поесть. Когда еда была готова, он принес ее Мириам. Но она отрицательно покачала головой.

— Мириам, — сказал он ей, — Мириам, съешь что‑нибудь. Ты должна поесть. Я приготовил, как сумел, но есть можно. Прошу тебя, поешь. Я тебя понимаю… Я знаю… Верь мне…

Она убрала от лица ладони. В ее глазах не было слез, но во взгляде вырисовывалось выражение отчаянного страдания.

— Ах, Иосиф, ты такой добрый! Спасибо тебе. Но, прости, я не в состоянии ничего есть. Я не могу понять… Как это могло случиться? Как Всевышний это допустил?..

— Это я всегда так спрашивал, а ты всегда умела меня успокоить…

— Сегодня я не смогла бы… Вокруг меня только тьма, пустота… Не понимаю… Словно Всевышний исчез вместе с Ним.

— Всевышний не уходит, Он лишь скрывается.

— Зачем? Зачем, Иосиф?

— Не знаю. Я знаю о Нем меньше, чем ты…

— Он вознес меня из небытия, дал мне все, а теперь все отнял…

— Может быть, не отнял…

— Тогда зачем Он сокрыл Его?

— Не знаю.

— Ты говоришь так, как будто не любишь Его!

Иосиф не ответил, пораженный резкостью ее слов. Но она тут же воскликнула:

— Ах, прости меня! Прости, Иосиф! Как я могла так сказать?! Тебе, который отдал всю свою жизнь. Я не знаю, как мне просить тебя о прощении…

Иосиф взял ее руку в свою и легко ее сжал.

— Тебе не за что извиняться, я не сержусь и не мог бы сердиться. Моя любовь к Нему ничто по сравнению с твоей любовью. Наверное, у каждого из нас должны быть часы своей ночи. Еще недавно во тьме был я.

— А сейчас нет? Это хорошо.

— Если бы я мог тебе помочь…

— Так помоги! Научи меня слепо доверять. — Она сплела свои пальцы с его, прижалась к нему. Они уже ни о чем не говорили, но Иосиф чувствовал, что Мириам понемногу успокаивается, преодолевая отчаянье. Он сидел, долго не шевелясь, пока не услышал ровное дыхание своей любимой. Она уснула. Он не спал. От неподвижного сидения все его тело онемело, а в груди вновь отозвалась боль.

С утра они вновь отправились на поиски. Успокоение, пришедшее к Мириам вечером, теперь снова исчезло. Иосиф видел, как она старается совладать с беспокойством, но тревога пересиливала ее. Она вновь ускоряла шаги, почти бежала, расталкивая людей. Иосифу все труднее было за ней поспевать. Они метались по тем же самым наводненным людьми улицам, вновь и вновь обращаясь в те же гостиницы и торговые палатки, где их уже знали. Иисус нигде не появлялся, нигде не давал о себе знать.

Миновал полдень, поиски продолжались, и они понемногу стали выбиваться из сил. Даже Мириам не бежала уже так быстро. Но Иосиф все равно с трудом поспевал за ней.

Когда они в очередной — неведомо какой — раз проходили по мосту над долиной Тиропеон, Иосиф вдруг услышал, как кто‑то его окликнул:

— Эй, человек из Галилеи! Постой!

Иосиф обернулся на оклик и увидел раввина Иегуду.

— Мир тебе, досточтимый, — сказал Иосиф.

— И тебе мир… Я не помню твоего имени, но не ты ли подходил ко мне с просьбой похлопотать о твоем сыне перед досточтимым Йохананом бен Заккаем?

— Да, именно так, досточтимый.

— Не твой ли сын разговаривает с учителями в Лишкат–а-Газит*?

— Мой Сын? Ты видел моего Сына?

— Я видел галилейского мальчика, который обратился к почтенным учителям, и они соблаговолили ответить на Его вопросы.

— Где? Где ты Его видел, досточтимый?

— Он в зале Обтесанных Камней. Учители признали Его рассудительным и беседуют с Ним. Они оказали Ему большую честь. Кто знает, может быть, кто‑нибудь из великих учителей пожелает взять Его к себе в ученики? Тогда твое желание исполнилось бы.

— Покажи нам, как пройти к залу Обтесанных Камней. Мы не знали, где наш Сын, и были очень встревожены…

— Идите туда, — он указал направление рукой. — А если стража вас остановит, то скажите, что вы родители мальчика, которого досточтимые раввины удостоили своей беседы.

— Пусть Всевышний окажет тебе Свою милость за эту весть, которой ты нас обрадовал! Пусть Он даст свет твоему разуму, чтобы ты всегда шел Его дорогой…

Они подошли ко входу, который им указал Иегуда. Стражник, услышав, что они родители мальчика, с которым беседуют учители, с уважением открыл перед ними двери.

В зале царил полумрак. Каменные лавки образовывали полукруг. В центре стоял пюпитр, а рядом был шкаф, предназначенный для хранения свитков священных книг. На лавках сидели достопочтенные учители в ниспадающих наземь облачениях, а перед ними в смиренной позе ученика стоял Иисус.

Учители говорили медленно и напыщенно. Перед тем как начать свою речь, каждый почтительно кланялся остальным. Их речь обычно начиналась со слов: «Так произнес досточтимый раввин… Так сказал почтенный раввин…» Длинные, вплетенные в объяснения цитаты исходили из уст говорящих. Иногда кто‑нибудь из учителей обращался к мальчику, и тогда Он начинал говорить. Он говорил просто и коротко. Временами Он начинал со слов: «Писание гласит…» Некоторые из учителей, выслушав Его слова, одобрительно прицокивали.

Иосиф и Мириам робко остановились в дверях. Но Мириам не могла сдержаться при виде Сына. Она подбежала к Нему, обняла Его и воскликнула:

— Сын! Сын! Ты здесь. Мы так искали тебя! Я так о Тебе беспокоилась!

Она замолчала, заметив обращенные на себя взоры учителей. Милостивые взгляды, которые они бросали на мальчика, мгновенно погасли. Теперь в их глазах были только презрение и гнев.

— Кто пустил сюда эту женщину? — вскричал один.

— Прогоните ее! — восклицали другие.

Иосиф вышел вперед, сложил в покаянном жесте руки:

— Не сердитесь, досточтимые, — сказал он. — Мы родители этого мальчика. Мы потеряли Его и сильно переживали, пока Его искали. И очень обрадовались, найдя Его здесь…

— Если так, — сказал один из учителей, — то забирай и мальчика, и эту женщину и ступайте прочь отсюда! Это место не предназначено для того, чтобы любой амхаарец мог войти сюда. Уходите! Ваше появление смутило мысли достойных ученых. Ну же! Уходите бы

стрее! — он с нетерпением топнул ногой.

Мириам ни на мгновение не убрала рук с плеч Сына. Иосиф шел за ними. Открывший им двери стражник на этот раз грубо прикрикнул на них. Они ни о чем не говорили, пока не оказались на храмовой площади. Лишь здесь Мириам дала волю своим чувствам:

— Что Ты сделал, Сын?! Ты причинил нам столько тревоги и страданий! Мы оба так переживали за Тебя! Мы с болью в сердце искали Тебя… Как Ты мог так поступить?!

Иисус не опустил головы в знак того, что чувствует свою вину. Иосиф, глядя со стороны на Сына, заметил в Его глазах блеск — тот самый таинственный блеск, который уже видел когда‑то.

— Вы Меня искали? — сказал Он. — Переживали обо Мне? Но ведь вы должны были помнить, что Мое место — в доме Отца!

Тон Его голоса был сдержанным, но в словах, которые Он произносил, слышался упрек. Иосиф видел, как побледнела Мириам, как задрожали Ее губы. Она ничего не ответила. Так, молча, они направились к мосту.

Они вышли из города, нашли свою палатку. Иисус, по–прежнему молча, принялся укладывать вещи. Он упаковал тюки, навьючил их на осла. Пока Он трудился, они внимательно наблюдали за Ним.

— Будь спокойна, — сказал Иосиф Мириам, — Он пойдет с нами. Все останется по–старому.

— По–видимому, ты прав, — так же тихо ответила она. — А я уже боялась… Но, Иосиф, почему Он так сказал?

Он уже хотел было ответить: «Чтобы ты помнила об этом, когда придет час настоящего прощания…», — но не сказал. Он не хотел хвалиться тем знанием, которое к нему пришло. Их дороги расходились: ей нужно было идти дальше, а он — тень — должен был исчезнуть. Поэтому она еще не понимала того, что понял он. Впервые он ее опередил…

— Все готово к пути, — произнес мальчик, стоя перед ними. — Если повелишь, отец, мы можем трогаться.

— Пойдем, — кивнул Иосиф. Вдвоем они помогли Мириам сесть на осла. Иисус взял поводья, и Иосиф, видя это, не потянулся за ними. Впервые Сын Сам вел осла, на котором ехала Его мать.

Пройдя небольшое расстояние, Иосиф спросил у Иисуса:

— Что Ты думаешь, Сын, об учении великих раввинов? Ты знаешь, я ведь собирался поговорить о Тебе с досточтимым Йохананом. У него не было времени для разговора со мной, но они говорили с Тобой… Скажи, хочешь ли Ты, чтобы мы вновь отправились в святой город и попросили Йоханана взять Тебя в свои ученики?

Иисус решительно покачал головой. Затем Он обернулся к Иосифу и сказал:

— Если ты Мне позволишь, отец, высказать свои мысли, то Я скажу. Я не хочу учиться у раввинов. Эти люди мудры на словах, но они не знают жизни. Они хотят рассуждать о небе, а не видят земли…

— Но Всевышний живет на Небе, — заметил Иосиф.

— Он также сказал: «Подними камень, и найдешь там Меня. Сделай зарубку на куске дерева — и там Я…»

Иосиф вздрогнул. Он не припоминал тех слов, которые процитировал Иисус.

— Он здесь, но только сокрыт, — продолжал мальчик. — А теперь Он хочет прийти и быть с людьми… Позволь мне не идти учиться к раввинам. Я останусь с матерью, буду о ней заботиться…

В Его последних словах чувствовалась такая горячая нежность, как будто и не произносились недавно полные упрека слова. Иосиф заметил, как ладонь Мириам ласково легла на плечо Сына, а Он потерся об нее щекой. Мать и Сын взглянули друг на друга, и Иосиф увидел, что они улыбаются.

Он был счастлив, глядя, как они любят друг друга. Он не чувствовал ни одиночества, ни зависти. Он знал, что их любовь похожа на переполненный кувшин, из которого вокруг разливается вода. Там, где вода орошала землю, зарождалась жизнь.

Иосиф шел, и в его груди усиливалась боль, но улыбка его была радостной…