Эта книга представляет собой собрание выписок из творений Григория Нисского на социально-экономические темы. Ниссиец — один из значительнейших Отцов Церкви, один из создателей ее богословия (в частности тринитарного), названный Седьмым вселенским собором ни много, ни мало «Отцом отцов», один из величайших христианских мыслителей. В этой книге читатель найдет нормативное для Отцов Церкви социально-экономическое учение: резкое осуждение ростовщичества, настоятельное требование заботы о угнетенных, учение о том, что Бог создал все общим и всех равными, о том, что неравенство — результат грехопадения и т. п. Ниссиец пишет, что грядущая, блаженная жизнь носит явно эгалитарный характер: там
«нет места рабству и господству, бедности, благородству и незнатности рода, скромному состоянию простых людей и чиновному начальствованию и всякому подобному неравенству» и т. п., ведь
«не природою, но властолюбием разделен род человеческий на рабов и господ».
— но это не просто пустая фантазия, это идеал-ориентир, которым следует руководствоваться в этой земной, практической жизни:
«по неравенству и несходству житейских дел не все живут в одинаковых обстоятельствах, относительно к достоинству и устройству тела, и достатку во всем прочем. Жизнь по большей части делится на противоположности, различаясь рабством и господством, богатством и бедностью, славою и бесславием, дряхлостью тела и добрым здоровьем, и всем тому подобным. Посему, чтобы недостаточное пришло в равенство изобилующим, и скудное восполнилось избыточествующим, Господь узаконяет людям быть милостивыми к низшим ... Если, предположим так, во всех произойдет такое соотношение души с униженным, то не останется уже ни высшего, ни низшего, и жизнь не будет делиться по противоположности имен; не отяготит человека бедность, не унизить рабство, не опечалить бесчестие, потому что все у всех будет общее; и равенство прав, и свобода говорить водворятся в жизни человеческой, когда изобилующие добровольно сравняется с недостаточным. Если же будет сие, то не останется никакого предлога к вражде; бездейственна тогда зависть; мертва ненависть, чужеземцами соделаются тогда злопамятство, ложь, обман, война — все эти порождения похоти — иметь у себя больше. По истреблении же оного не сострадательного расположения, конечно, подобно какому–то худому корню, исторгнуты будут и отпрыски порока, а по искоренении дел лукавых, на место их выступить целый список всего доброго: мир, правда и весь ряд представляемого наилучшим. Посему что блаженнее этого, так вести жизнь, не запорам и засовам вверяя безопасность своей жизни, но безопасность сию находя друг в друге? Как жестокий и зверонравный неприязненными себе делает испытавших его свирепость; так напротив все делаются благорасположенными к милостивому, потому что милость в получивших ее естественно рождает любовь».
И т. д. и т. п. — предлагаемая книга вся сплошь сотоит из подобных либертарно-эгалитарных текстов. Отметим тут еще только две вещи. Первая: помимо прочего читатель здесь найдет трактат «О девстве», содержащий радикальное учение о семьи и поле. Вторая: Ниссиец — кажется, первый в истории человечества мыслитель, не просто осуждающий рабство как некое зло, но призывающий реально отменить этот институт: Ниссец — великий христианский философ и богослов свободы не в высокой теории только, но и применительно к конкретным социально-экономическим вопросам. Современный православный мыслитель Дэвид Харт в «Иллюзиях атеистов» пишет по этому поводу:
«Тщетно искать в литературных памятниках древности — языческих, иудейских или христианских — хоть один документ, даже отдаленно сравнимый по тону или содержанию с четвертой проповедью Григория на книгу Екклесиаста, сказанной во время Великого поста в 379 году, которая включает в себя длинный отрывок, однозначно и с негодованием осуждающий рабство как институт. Иными словами, в этой проповеди Григорий рассматривает рабство не просто как излишество, то, чем христианин не должен пользоваться иначе как по необходимости, и не ограничивается осуждением несправедливости и жестокости, в которых рабовладельцы часто бывают виноваты. Этого, естественно, следовало ожидать: моральные наставления и призывы к покаянию — нормальный элемент стандартного постного репертуара любого умелого проповедника. Более того, с 321 года, когда Константин предоставил церквам право юридически удостоверять освобождение из рабства (manumissio in ecclesia), христиане-рабовладельцы часто использовали Пасху как повод для освобождения рабов, и Григорий, несомненно, поощрял своих прихожан следовать этому обычаю. Но если бы все, что он хотел сделать — рекомендовать отпуск рабов на волю как средство духовной гигиены или как жест благоволения, это можно было бы посоветовать куда более мягким и умеренным тоном — и, пожалуй, мягкий тон сработал бы даже эффективнее. Но нет, Григорий направляет свой гнев не на злоупотребление рабством, а на его употребление; упрекает своих прихожан не в плохом обращении с рабами, а в том, что они смеют думать, что у них вообще есть право владеть другими людьми».
«Григорий выходит далеко за привычные рамки. Для любого человека, говорит он, считать, что он имеет право господствовать над другим человеком — самое грубое высокомерие, вызов и кража у Бога, Которому Одному принадлежат все люди. Более того, продолжает он, одному человеку лишать другого свободы, которую Бог даровал всем, значит нарушать и даже отвергать закон Божий, который явно не дает нам такой власти друг над другом. О какой такой цене, спрашивает дальше Григорий свою паству, можно говорить, что за нее приобретен образ Божий».
«Итак, заключает он свое обращение к пастве, если вы думаете, что обмен монетами или получение дарственной действительно наделяет вас превосходством над другим человеком, то заблуждаетесь: все мы равны, все жертвы одних и тех же слабостей, способны на одинаковые радости, искуплены одним и тем же искуплением и повинны равному суду. Поэтому мы равны во всех отношениях, но, говорит Григорий, “вы разделили нашу общую природу на рабов и господ и так сделали ее одновременно самой себе рабствующей и самой над собой господствующей”».
«Современные люди секулярного склада, считающие, что корни заботы о человеческом равенстве уходят в почву истории не глубже так называемой эпохи Просвещения, часто склонны полагать, что их ценности — не что иное, как рациональные импульсы любой здравомыслящей совести, не обремененной предрассудками. Но это чепуха. Нет никакой «просвещенческой» нравственности, если под этим подразумевается этика, вплетенная в самую ткань нашей природы, которую каждый может для себя открыть лишь усилиями беспристрастного разума. Есть лишь нравственные традиции, сформированные событиями, идеями, вдохновением и опытом; и никакая мораль не существует в отрыве от обстоятельств конкретной культуры и ее истории. Что бы мы ни подразумевали под «равенством» людей, моральный вес этого понятия мы осознаем только потому, что гораздо глубже в исторических слоях нашего общего западного сознания хранится память о непредвиденном миге духовного пробуждения, о восторженном и удивленном ответе разума на одно историческое событие: провозглашение Пасхи. Именно благодаря своей вере в воскресшего Христа Григорий мог писать в своем комментарии на Заповеди Блаженств, без всяких оговорок и без малейшей иронии, что, если христиане действительно начнут проявлять милость, к которой призывает их Господь, человечество больше не будет признавать различий между рабством и господством, бедностью и богатством, позором и честью, немощью и силой — все станет общим, и все люди будут равны. В проповеди на Пасху 379 года Григорий возвращается к многим темам своих постных обращений к Екклесиасту, в том числе и к нравственному позору рабства; Пасха, говорит он, это время праздновать все виды освобождения, и поэтому тему нашего освобождения из дома смерти он бесшовно соединяет с новым призывом к освобождению рабов. В такой связи идей нет ничего надуманного, по крайней мере, для тех, кто действительно верит, что Иисус из Назарета, распятый Понтием Пилатом, — Господь».
«Личное рабство на Западе в Средние века постепенно отмерло». «В обществе, состоящем из крещеных людей, христианские принципы все же оказались если не катастрофически разрушительными, то, по крайней мере, вредоносными для рабовладельческой экономики и даже вообще для всех форм рабства».
«Через три года после проповеди на Екклесиаста Григорий написал трактат против учения «полуарианского» богослова Евномия. В одном пункте своей аргументации Григорий отмечает: Евномий утверждает, что Христос не мог быть Богом в самом полном смысле, потому что Павел описывает Христа как имеющего зрак раба. Григорий дает на это возмущенный ответ: рабство, равно как и грех, болезнь или смерть, является следствием нашего отчуждения от Бога, и Бог во Христе принимает большее рабство, чем то, в котором находятся люди, чтобы изгнать рабство (наряду с любым другим злом) из нашей природы. В этом конкретном тексте рассуждения Григория не обязательно выходят за рамки эсхатологического ожидания; но нравственный смысл трактовки рабства как зла, побежденного спасительными деяниями Христа, ясен и здесь. Когда западные народы пришли к вере в то, что приговор Божий каждому человеку выносится во Христе — так сказать, на стороне Христа, а не Пилата, — они переступили некую границу во времени; но эта граница, даже пересеченная, продолжала от них удаляться, и им приходилось двигаться вперед, даже если изначально они предпочли бы остаться на месте. В определенные критические моменты истории прошлое (даже довольно недавнее прошлое) вмиг становится чужой, неизмеримо далекой страной. Для народов, уверовавших в Пасху, хотя бы и на краткий для жизни культуры миг, уже невозможно было с полной невинностью считать, что божественная справедливость признает способность одного человека владеть другим; ибо, уверовав в воскресение Христа, они обнаружили — возможно, к их ужасу, но, возможно, и к их спасению, — что образ Бога и образ человеческой личности теперь открыты им всем, одновременно, отныне и навеки в образе раба».
