Молчание

Роман «Молчание» имеет сегодня мировую известность. Уже два десятилетия его читают в переводах на английский, французский, испанский, норвежский, польский и другие языки. Автор романа Сюсаку Эндо - лауреат многих литературных премий Японии - пользуется репутацией одного из самых блестящих прозаиков современности. Его называют «японским Грэмом Грином».

Роман «Молчание» основан на реальных событиях середины XVII века, когда японские власти, искореняя новую религию, обрушили жесточайшие гонения на христиан. Три молодых португальских священника, прекрасно сознавая, чем рискуют, пробираются в эту грозную, наглухо закрытую для иноземцев страну, чтобы опровергнуть слухи о позорном отступничестве их учителя, падре Феррейры, и продолжить в Японии тайную проповедь христианства.

• Громковская Л.
• Сюсаку Эндо
• Пролог
• Глава 1.
• Глава 2.
• Глава 3.
• Глава 4.
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10
• Приложение

Громковская Л.

О романе «Молчание» и его авторе.

Роман «Молчание» имеет сегодня мировую известность. Уже два десятилетия его читают в переводах на английский, французский, испанский, норвежский, польский и другие языки. Автор романа Сюсаку Эндо (род. в 1923 г.) - лауреат многих литературных премий Японии - пользуется репутацией одного из самых блестящих прозаиков современности. Его называют «японским Грэмом Грином».

Русскоязычный писатель приобщился к знакомству с нашумевшим произведением с большим опозданием, однако имя Эндо стало известно у нас еще в 60-е годы, когда на русский язык был переведен его антивоенный роман «Море и яд». За ним последовали остросоциальные повести «Супружеская жизнь» и «Женщина, которую я бросил», рассказы «В больнице Журден» и «Младшая сестра». Все они были восприняты с интересом, имели успех. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что их перевели на многие языки народов нашей страны: «Супружеская жизнь» выходила на узбекском, литовском, казахском; «Женщина, которую я бросил» - на литовском и латышском, а роман «Море и яд» - на эстонском, армянском и грузинском языках.

И все же только публикацию «Молчание» правомерно назвать настоящим знакомством с прославленным писателем. Дело в том, что Сюсаку Эндо, пробовавший себя в разных литературных жанрах, отразивший широкий спектр проблем бытия, доминирующей темой своего творчества считает историю проникновения христианства в Японию. И именно в этом своем качестве Эндо до самого недавнего времени был неизвестен нашему читателю. Теме японского христианства посвящены, кроме «Молчания», роман «Самурай», драма «Золотая страна», рассказ «Ундзэн» и многие другие произведения.

Христианизация Японии - одна из самых драматических страниц в истории страны. Точкой отсчета, началом этого процесса считается 1549 год, когда в Японии прозвучала первая проповедь: ее произнес в Кагосиме (городе на южной оконечности острова Кюсю) иезуит Франциск Ксавье, глава португальской миссии, прибывшей в Страну восходящего солнца для насаждения в ней христианства. С первых же шагов христианство оказалось самым тесным образом связанным с островом Кюсю. Местные феодалы из прибрежных княжеств, понявшие выгоды заморской торговли, не только сами со рвением исповедовали новую веру, но и принуждали креститься свою самурайскую дружину и крестьян. Дело пошло споро, и вскоре почти все население острова Кюсю обратилось в христианство. Учение Христа распространилось и на главный остров - Хонсю, проникая во все слои общества. Влияние миссионеров на жизнь страны было огромным.

Спустя столетие, власти запретили, а затем и искоренили христианство, пройдя путь от восторженного преклонения до жесточайших гонений. Если вначале правители Японии даже выражали намерение обратить в христианскую веру все население страны, то впоследствии специально созданная секта пропускала через «врата очищения» всех подозреваемых в принадлежности к чужеземной религии, заставляя людей попирать ногами распятие или особые таблички с образом Христа и Девы Марии. Тех, кто упорствовал, сжигали на костре, распинали, подвергали мучительным пыткам. Кульминацией гонений явилось подавление крестьянского восстания в Симабаре (1637 г.), проходившего под христианскими лозунгами. Впрочем, углубляться в подробности значило бы лишить читателя радости первооткрывательства, ибо в романе Эндо с точностью, близкой к документальной, воспроизводятся эпизоды истории христианизации страны. Позиции и доводы противостоящих сторон ясно изложены в их теоретических диспутах. Добавим лишь, что за столетие, прошедшее с 1597 года, когда Япония содрогнулась, узнав о казни двадцати шести мучеников, распятых на холмах Нагасаки, и до 1697 года, отмеченного последней расправой над подвижниками веры в провинции Мино, в стране погибло около четырех тысяч христиан. Но и после этого христианство в Японии продолжало свое существование - в маленьких подпольных общинах, где религиозные обряды совершались в глубокой тайне. Запрет был снят только в 1865 году незадолго до Реставрации Мэйдзи1.

Причины столь резкой перемены в отношении к христианству заключались в том, что иноземное присутствие и влияние в стране стало чрезмерным. Предприимчивость святых отцов, не знавшая предела, вела к фактической колонизации Японии. Однако правительство не желало подобной участи для своей страны. Меры были приняты самые радикальные: не ограничиваясь сведением счетов с католическими падре, японцы пошли дальше, провозгласив лозунг самоизоляции. Вплоть до середины XIX века смертная казнь грозила любому японцу, который пытался покинуть пределы страны, любому иностранцу, если он ступал на ее землю. В единственной фактории, которая была оставлена в Нагасаки для связей с внешним миром, голландские купцы жили фактически под домашним арестом, в атмосфере подозрительности и страха. Ничто, даже немалые выгоды, которые сулила зародившаяся международная торговля, не поколебало решимости правительства «закрыть» страну, чтобы уберечь ее от христианской заразы. Островное положение Японии способствовало успеху политики самоизоляции.

Искоренение христианства в Японии, происходившее жестоко и последовательно, стало одним из самых трагических эпизодов во всей многовековой истории этого вероучения. Гонители японских христиан не столько стремились наказать верующих, сколько вырвать у них отречение. Дело в том, что обычная казнь - обезглавливание, сожжение на костре, распятие на кресте - лишь приумножала славу мучеников, которые шли на смерть, как на праздник, распевая религиозные гимны, сопровождаемые людскими толпами. Чтобы вынудить еретиков к раскаянию, изобретались все новые и новые изощренные и мучительные истязания. Например, при сожжении дрова раскладывались на некотором отдалении от жертв, так, что страдальцы как бы поджаривались на медленном огне. Существовали и другие страшные пытки - «водяной крест», «яма»...

Обо всем этом вы узнаете из романа «Молчание».

Историческая драма завершилась, но интерес к этому периоду не угасает. Судьба христианства в Японии не только трагична, но и загадочна. Какова была бы его участь, не подвергнись оно гонениям? Над этим размышляют историки и богословы, философы и писатели, однако убедительного ответа пока не дано. Да и возможен ли он вообще? Проблема чрезвычайно сложна, слишком многое необходимо учитывать при ее решении. Но ясно одно, активная борьба с христианством нарушила естественный ход событий, а отсюда следует, что ответ может быть только предположительным.

Сам Эндо отвечает на вопрос о том, как могла сложиться при благоприятных условиях судьба японского христианства, однозначно: «Не гонения и казни уничтожили христианство. Оно умерло, потому что не может здесь выжить...» В подтверждение своей мысли Эндо находит впечатляющий образ: Япония - трясина, в ней не могут укорениться «саженцы» христианства.

Другими словами, декларируется невосприимчивость японцев к христианству. Речь идет о своего рода духовной аллергии, которую можно сопоставить с несовместимостью некоторых групп крови. Однако весь культурно - исторический опыт страны свидетельствует о необычайной способности японцев к усвоению инородного. Образно говоря, у японцев такая «группа крови», которая позволяет организму без всякого ущерба взаимодействовать с донорской кровью любой группы. Это подтверждается обилием заимствований в сфере духовной, не говоря уже о материальной. Достаточно вспомнить такие важнейшие моменты, как, например, освоение китайской иероглифической письменности, состоявшееся, кстати, вопреки системе японского языка, или мирное сосуществование буддизма с исконными японскими верованиями - религией синто.

Похоже, в истории страны не найти примера явного неприятия какого-либо феномена инокультурной традиции. Почему же предполагается, что христианство могло бы стать исключением?

Многое прояснится, если взглянуть на проблему с другой стороны: то есть надо искать причину не в «почве» Японии, не в самих «саженцах» (религиозном учении), но также и в тех методах, которыми пользовались «садовники».

Эндо полагает, что миссионеры не учли в должной мере местные условия, в частности, не поняли того, что японскому религиозному сознанию ближе идея сострадания, идея всепрощающей материнской любви, тогда как идея некоей верховной силы, карающей за грехи, в душе японца отклика найти не может. А из этого вполне очевидно следует, что неудачи миссионеров были предопределены - не столько «аллергией» японцев, сколько тактическими просчетами европейцев. Но как же быть с триумфами веры на протяжении целого столетия? И тут все непросто. Эндо считает, что японцы просто сумели приспособить чуждое вероучение к своим нуждам, что они верили не в христианского Бога, а в собственное творение, расправившись с Богом, как «паук с попавшейся бабочкой, они высосали из него плоть и кровь, оставив безжизненный остов»...

Поступим «по-японски»: примем все суждения Эндо, хотя бы уже потому, что в каждом из них безусловно содержится зерно истины. Однако все же к истине, возможно, ближе японские теологи, которые утверждают, что христианство потерпело неудачу именно потому, что отрицало не только предшествующие религиозные системы, но и ценности культурно-исторического опыта японцев. Так, например, предавались огню буддийские святыни. Действительно, христианство внедрялось в нарушение свойственного для японской традиции принципа заимствования, универсального закона, действующего с поразительной неотвратимостью. Его суть - приращение на основе уже имеющегося, но никак не отрицание предшествующего ради замещения его новым.

Писатель - христианин, пишущий на религиозные темы, Сюсаку Эндо имеет предшественников в японской литературе. Особенно много христиан было среди того поколения японских писателей, что пришли в литературу в конце прошлого века. Сразу же после отмены запрета на христианство в 1865 г. началось его активное распространение в Японии. С христианством связывались достижения западной цивилизации, представление о свободе личности, о гуманизме. Японцы отдали предпочтение протестантству: его пуританская строгость больше соответствовала требованиям новой нравственности. Кроме того, протестантство издавна имело в Японии особенно прочные позиции. (Католические миссионеры - португальцы и испанцы - и голландские и английские купцы, представители протестантских держав, проникнув в Японию в XVI - XVII вв. вели себя по-разному. В отличие от католиков, протестанты ограничивались рамками торговли и не стремились обратить население страны в свою веру, поэтому между ними и японскими властями не возникало конфликтов на идеологической почве.)

Многие писатели - Токутоми Рока, Дадзай Осаму, Акутагава Рюноскэ и другие так или иначе касались религиозных проблем, однако путь Эндо отмечен редким своеобразием. Кстати, будь то аннотация к его произведениям, статья в литературном словаре или журнальная рецензия, везде в первую очередь сообщается, что Эндо - католик.

Феномен Эндо, безусловно, уникален: он профессионально знает литературу и культуру католицизма, долго жил вне Японии в католической среде, тесно общался с ее представителями. Но если мы хотим правильно понять его творчество, необходимо обратиться к истокам.

Когда Сюсаку был трехлетним ребенком, он вместе с семьей оказался в Дайрене, в Маньчжурии. Это было время массового переселения японцев на материк - они должны были осваивать новые территории, отошедшие к Японии в результате военной экспансии. Как ни мал был Сюсаку, многоликий и разноязычный город, где он прожил детские годы, не мог не оставить следа в его душе. Вскоре родители развелись, семья распалась, и мать, забрав двоих сыновей, вернулась в Японию. Здесь по примеру сестры, ревностной католички, она приняла крещение. В одиннадцатилетнем возрасте крестили и Сюсаку. Мальчик был слаб здоровьем, благодаря чему впоследствии избежал воинской службы. Свою юность и молодость, пришедшиеся на голодные военные и первые послевоенные годы, Эндо всегда вспоминает как время, омраченное почти постоянным недомоганием. И все же юноше удалось закончить Университет Кэйо, один из самых престижных в Японии, по отделению французской литературы. Уже на студенческой скамье он проявил интерес и способности к литературному труду, опубликовал несколько статей, испробовал свои силы на редакторской работе в издательствах.

В 1950 году Эндо посчастливилось получить стипендию для продолжения образования во Франции, и он занялся изучением французской католической литературы в Лионском университете.

Три года жизни за границей стали для Эндо серьезным испытанием. Осложнилось давнее заболевание легких, что надолго уложило его на больничную койку. Болезнь препятствовала занятиям. Угнетало безденежье. Испытанию подверглось не только тело, но и душа. Живя в Европе, Эндо впервые в жизни осознал, что принадлежит к нации-агрессору, которая принесла людям мира неисчислимые страдания.

Одиночество, особенно тягостное на чужбине, постоянное нездоровье, и, наконец, чувство вины только за то, что ты японец, да к тому же еще погруженность в творчество таких писателей, как Франсуа Мориак, Ж. Бернанос, П. Клодель, отличавшееся крайней остротой нравственных проблем, трагической окрашенностью повествования... Надо признать, перед молодым Эндо стояли непростые задачи. Однако несомненно, что именно общение с произведениями этих писателей сыграло особую роль в его жизни: он осознал свое призвание, нашел тему, получил мощный творческий импульс. В то же время Эндо понял, насколько он, японец, отличается от тех, кто существует «внутри» христианской европейской культуры.

Размышляя над собственной принадлежностью к католицизму, Эндо нашел точную метафору, которую часто использует в выступлениях, статьях, интервью. Он называет свою веру «плохо пригнанным костюмом западного покроя», в который его обрядила в детстве мать. Ощущая христианство как нечто заимствованное, несвойственное японскому религиозному сознанию, Эндо, по его собственному признанию, не раз делал попытки отринуть веру, но всякий раз терпел неудачу: католичество, ощущаемое им как нечто чуждое, тем не менее, стало неотъемлемой частью его самого.

Наконец, осознав бесплодность этих попыток, Эндо решил «своими руками переделать плохо сидевший европейский костюм в японское кимоно». Запомним эти слова, они, в сущности, ключ ко многому в творчестве писателя. Если попытаться открыть этим ключом роман «Молчание», то станет очевидно: да, миссионеры облекли японцев в неудобное европейское платье, не умея перекроить его в привычное кимоно. Существовал и еще один серьезный просчет - в осуществлении своих замыслов они были чрезмерно настойчивы. «Когда человеку навязывают то, что ему совершенно не нужно, это горе-благодеяние. Христианская вера - такой же подарок. У нас есть собственная религия. И мы не нуждаемся в чужеземном учении. Я тоже изучал в семинарии догматы веры. И по правде сказать, не нашел в них ничего, что могло бы пригодиться японцам». Слова эти произносит один из тех, кто лишь промелькнул на страницах «Молчания», но чей голос важнее многих других, ибо это - голос человека из толпы. Надо заметить, что Эндо предоставляет суждениям вероотступников немало места в романе. Видимо, он и сам тяготеет к их позиции, потому что апостольский подвиг главного героя - Родригеса - оказывается оплаченным чужой кровью: «Он приехал сюда посвятить свою жизнь японцам, однако на деле все выходило наоборот: это они принимали смерть ради него».

Исторические факты, лежащие в основе «Молчания», таковы, что если бы Эндо просто последовательно изложил их, слегка стилизуя под документ, либо просто приводя подлинные документы эпохи, - книга все равно держала бы читателя в постоянном напряжении. Воистину прав Гофман: «Все, что на самом деле случается, это и есть самое невероятное. Нет ничего поразительней и безумней, нежели действительная жизнь».

Но Сюсаку Эндо не историк и не летописец, а писатель, беллетрист, и роман, несмотря на тесную привязку к историческим событиям и фактам, является художественным произведением. Его реалистичность не подлежит сомнению, но ткань текста буквально пронизана иносказаниями, аллегориями, метафорами.

Самая яркая и трагическая метафора - «крестный путь» Себастьяна Родригеса - вызывает в памяти восхождение на Голгофу. Множество легко угадываемых аллюзий и прямых отсылок не позволяют забыть об этом сходстве. Но финал пути Родригеса иной: он страшен своей безысходностью. Родригес проводит оставшиеся годы жизни в безвестности, утратив все, даже имя. Его удел - вечная мука; то, что привело его на землю Японии, кажется теперь бывшему священнику не только бессмысленным, но и фальшивым. И в этом - пафос романа...

Сюсаку Эндо

Молчание

Пролог

Римская курия получила поразительное сообщение: посланец португальского ордена иезуитов Кристован Феррейра отрекся от веры после пытки «ямой» в Нагасаки. Тридцать три года он прожил в Японии, возглавляя иезуитскую общину, вдохновляя своим примером священников и верующих мирян. Выдающийся богослов, Феррейра сумел в самый разгар гонений на христиан проникнуть в край Камигата, чтобы нести туда Слово Божие. Письма его всегда дышали неколебимой верой и мужеством, Немыслимо, чтобы такой человек стал отступником, предал Церковь. А потому и в Риме, и в Лиссабоне сочли сообщение ложью, гнусным наветом еретиков - голландцев и японцев.

Разумеется, из посланий миссионеров в Риме было известно, как обстоит дело с распространением христианства в Японии, Начиная с 1587 года Хидэёси, верховный правитель Японии, ранее поощрявший христианство, принялся искоренять веру Христову: в Нагасаки сожгли на костре двадцать шесть мучеников - католических миссионеров и верующих японцев. По всей стране христиан изгоняли из жилищ, пытали, предавали мучительной казни. Гонения продолжил сёгун Токугава2, в 1614 году издавший указ об изгнании за пределы страны всех христианских священников.

По сообщениям миссионеров, в течение двух дней - шестого и седьмого октября означенного года - в местечко Кибати на острове Кюсю свезли более семидесяти священнослужителей, в том числе японцев, и, силой затолкав их в семь китайских джонок, отплывавших в Макао и Манилу, навсегда выслали из страны. Лил дождь, серое море было неспокойно; джонки покинули бухту и, обогнув мыс, скрылись за горизонтом.

Но, несмотря на указ, тридцать семь миссионеров, не в силах бросить свою паству на произвол судьбы, тайно остались в Японии. В их числе был и Феррейра. В своих донесениях, которые он по-прежнему часто посылал отцам ордена, Феррейра сообщал о новых и новых казнях оставшихся миссионеров. Сохранилось его послание, отправленное из Нагасаки двадцать второго марта 1632 года апостолическому делегаторию Андреасу Бармейро. В нем содержится исчерпывающее описание обстановки в Японии в те годы.

«В предыдущем послании к Вашему преосвященству я обрисовал тяжелое положение здешней христианской общины. Теперь пишу Вам о последующих событиях - это новые гонения, притеснения, страдания. Сперва поведаю о судьбе, постигшей Бартоломео Гутьерреса, Франсиско де Хесуса, Висенте де Сан-Антонио (все трое - братья ордена святого Августина), а также Антонио Исиду, брата нашего ордена иезуитов, и Габриэля де Санта-Маддалена, францисканца. Губернатор города Нагасаки, Унэмэ Такэнака, пытался принудить их отречься от веры, дабы надругаться над нашим святым учением и тем самым подорвать мужество верующих. Однако вскоре он понял, что уговорами невозможно поколебать стойкость святых отцов. Тогда он решил прибегнуть к другому средству - а именно подвергнуть их пытке в кипящем серном источнике на вулкане Ундзэн.

Доставив всех пятерых к вершине Ундзэн, он приказал пытать их до тех пор, пока они не отрекутся от веры Христовой, но ни в коем случае не замучить до смерти. Кроме этих пятерых, пытке подлежали также Беатриса да Коста, жена Антонио да Силва, и ее дочь Мария - за то, что тоже отказались отречься, хотя к этому их принуждали уже долгое время.

Третьего декабря несчастных отправили из Нагасаки к горе Ундзэн. Женщин несли в паланкинах, мужчины ехали верхом. Так распростились они с миром.

По прибытии в гавань Хими, близ Нагасаки, им связали руки, набили на ноги колодки и крепко - накрепко привязали к бортам лодки. К вечеру прибыли в Кохаму - что у самого подножия вулкана Ундзэн, - и на другой же день они поднялись на вершину. Всех семерых заперли в тесной хижине. Днем и ночью они сидели связанные, в колодках; хижину окружала стража. У Такэнаки хватает людей, однако местный правитель тоже прислал охрану, так что с узников не спускали глаз. По всем дорогам, ведущим к Ундзэн, стояла стража, и без особого разрешения, подписанного властями, никто не смог бы туда проникнуть.

Наутро началась пытка. Каждого из семерых обреченных поодиночке подводили к впадине, заполненной вырывающейся из недр кипящей водой, и, указывая на жгучие брызги, уговаривали добровольно отречься от христианской веры, прежде чем крутой кипяток причинит им невыносимые муки. Было холодно, и пар бурлил над поверхностью озерца с неистовой силой; если б не Божья помощь, от одного этого зрелища можно было бы лишиться чувств. Но все семеро, укрепившись духом по милости Господа нашего, отвечали, что готовы вытерпеть пытку, но от веры не отрекутся. Услышав столь решительный ответ, чиновники приказали узникам снять одежды, затем снова связали по рукам и ногам и, зачерпнув черпаком добрые полведра, принялись поливать кипятком жертвы. Выливали его не разом: в черпаке были проделаны отверстия, дабы продлить мучения. Мученики веры мужественно терпели пытку. Только юная Мария упала на землю, не в силах вынести нечеловеческую муку. «Отреклась! Отреклась!» - закричали чиновники, отнесли девушку в хижину и на другой день отправили в Нагасаки. Мария протестовала, твердила, что вовсе не отреклась, умоляла подвергнуть ее пытке, как мать и прочих узников, но ее не послушали.

Остальных продержали на вершине Ундзэн тридцать три дня. Антонио и Франсиско, а также Беатрису пытали шесть раз. Висенте - четырежды, Бартоломео и Габриэля - дважды, - добавлю, что во время пыток никто из них не издал ни единого стона.

Больше других мучили Антонио и Франсиско, а также Беатрису. Ей пришлось особенно тяжело; женщину принуждали отречься, но, несмотря на все угрозы и пытки, она проявила мужество, которое украсило бы любого мужчину, а посему, помимо пытки кипящей водой, ее еще заставляли часами стоять неподвижно на крохотном камушке, под градом угроз и насмешек. Но чем больше свирепствовали чиновники, тем крепче становился ее дух.

Остальные трое были больны и слабы, так что их не терзали слишком жестоко - губернатор добивался не смерти, а отречения. По той же причине власти прислали врача, чтобы лечить их раны.

Наконец Такэнака понял, что никакими пытками узников не сломить, напротив, ему доложили, что скорее иссякнут источники на вершине Ундзэн, чем удастся заставить их отречься от веры, - и губернатор приказал вернуть мучеников в Нагасаки. Пятого января Беатрису да Коста поместили в непотребное заведение, а святых отцов заточили в темницу, где они томятся и по сей день. Жестокий тиран был посрамлен. Так завершилась эта борьба, вселившая мужество в верующие души, и это послужило лишь еще большему распространению в народе нашего Святого учения».

В Риме не допускали и мысли, чтобы Феррейра, приславший такое письмо, мог предать Бога и Церковь и покориться язычникам, как бы жестоки ни были пытки.

1635 год, Рим. Четверо священников во главе с преподобным Рубино твердо решили достигнуть Японии, чтобы очистить Святую Церковь от позорящих ее слухов об отступничестве Феррейры и продолжить в Японии тайную проповедь Христианства. Поначалу этот на первый взгляд безрассудный план не встретил одобрения отцов Церкви. Конечно, подобный душевный пыл и религиозное рвение внушали симпатию, но Церковь не решалась посылать новых миссионеров в языческую страну, где их подстерегала смертельная опасность. Вместе с тем добрые семена христианства, посеянные некогда Франциском Ксавье3, дали в этой стране обильные всходы, и невозможно было лишить японских верующих духовных пастырей, это было чревато гибелью веры. Мало того, в те времена отречение падре Феррейры в крошечной и далекой Японии, находившейся на самом краю земли, не было просто предательством отдельного человека - то было бы позорным крушением веры, посрамлением всей Европы. Последнее соображение взяло верх - падре Рубино и его единомышленники получили разрешение отбыть в Японию.

Независимо от них трое молодых португальских священников тоже задумали, хотя и по несколько иным причинам, тайно пробраться в Японию. В прошлом все они были учениками Феррейры, читавшего курс богословия в семинарии при старинном монастыре Кампо-Лидо. Все трое - Франсиско Гаррпе, Жоан де Санта-Марта и Себастьян Родригес - готовы были смириться с мыслью, что их наставник Феррейра принял мученическую кончину, но чтобы он, как жалкий пес, пресмыкался перед язычниками - этому они отказывались поверить. Их твердую убежденность разделяло все португальское духовенство. Юноши стремились в Японию, чтобы выяснить истинное положение вещей. В Португалии, так же как и в Италии, отцы Церкви после некоторых сомнений и колебаний все-таки покорились решимости молодых людей и дали согласие на это опасное предприятие. Это было в 1637 году.

Трое друзей стали немедленно готовиться к долгому путешествию. В те времена португальские миссионеры обычно отправлялись на Восток из Лиссабона с караваном судов, плывших в Индию. Проводы каравана были событием, будоражившим весь Лиссабон. Далекая восточная «Зипангу», находившаяся, как казалось раньше, на самом краю света, обрела теперь для них живые краски. Разворачивая карту, они видели далеко за Африкой португальские владения в Индии, еще дальше тянулась россыпь островов и разные азиатские страны. Япония, крохотная, похожая на гусеницу, помещалась на самом восточном краю карты. Чтобы попасть туда, нужно было сперва добраться до Гоа в Индии, со времен Франциска Ксавье служившего для миссионеров воротами на Восток; оттуда еще предстояло плыть - долгие дни и месяцы - по морям и океанам. В Гоа было две духовные семинарии, где обучались юноши из многих восточных стран, а европейцы - миссионеры получали знания о тех странах, куда им предстояло затем отбыть. Нередко ждать попутного корабля приходилось полгода, а то и год.

Трое путешественников тоже не теряли времени, стараясь как можно больше узнать о Японии. К счастью, еще со времен Луиша Фроиша португальские миссионеры регулярно присылали из Японии подробные донесения. Из них следовало, что новый правитель Японии, сёгун Иэмицу4, преследует христиан с еще большей жестокостью, чем его дед и отец. Особой свирепостью отличается губернатор города Нагасаки, Унэмэ Такэнака: требуя отречения от христианской веры и возвращения к буддизму, он подвергает верующих нечеловеческим истязаниям. Случается, за один день в Нагасаки казнят по семьдесят человек. Достоверность этих сообщений не внушала сомнений, сам Феррейра тоже присылал на родину письма такого же содержания. Во всяком случае, с самого начала следовало быть готовыми к тому, что после долгого и трудного плавания в Японии их ожидают испытания, быть может, еще более тяжкие, чем этот путь.

Себастьян Родригес родился в 1610 году в небольшом, известном своими рудниками городе Таско и семнадцати лет посвятил себя служению Богу. Жоан де Санта-Марта и Франсиско Гаррпе, оба уроженцы Лиссабона, сблизились с Родригесом в семинарии при монастыре Кампо-Лидо. С самого первого дня они сидели бок о бок на семинарской скамье и хорошо знали учителя Феррейру, читавшего им богословие.

Сейчас Феррейра находился где-то там, в Японии. Изменились ли после пыток его ясные голубые глаза, его лицо, излучавшее сияние доброты? Родригес с друзьями часто задумывались над этим. Но допустить, чтобы это лицо исказила тень унижения, - нет, этого представить себе они не могли. Невозможно было поверить, чтобы их учитель отринул Бога, отрекся от истины... Родригес с товарищами стремились во что бы то ни стало добраться до Японии, чтобы узнать, жив ли падре Феррейра, узнать, какова его участь.

Двадцать пятого марта 1638 года, под гром пушек крепости Белен, Индийская флотилия покинула устье реки Тежо. Получив благословение епископа Жоана Даско, Родригес с друзьями поднялся на борт флагманского корабля «Санта-Изабелла». Вот уже позади остались желтые воды устья, корабль заскользил по ярко-синему, озаренному полуденным солнцем морю, а они, опершись о поручни, еще долго смотрели в горы, купавшиеся в солнечном свете. Красноватые стены сельских хижин, церкви... Ветер доносил колокольный звон, провожавший флотилию.

В те времена, чтобы попасть в Вест-Индию, нужно было обогнуть Африку. У западных ее берегов на флотилию обрушился ураган.

Второго апреля прибыли на остров Порту-Санту, затем на Мадейру, шестого апреля - на Канарские острова, после этого при лившем непрерывно дожде начался полный штиль. Течением корабли отнесло назад, к северу.

При полном штиле стояла мучительная жара. На кораблях появилось много больных. Только на «Санта-Изабелле» более сотни больных лежали на палубе и в каютах, стеная от боли. Родригес и его спутники вместе с матросами ухаживали за больными, помогая делать кровопускание.

Двадцать пятого июля, в день святого Иакова, корабли обогнули мыс Доброй Надежды. В тот день опять налетел сокрушительный ураган. На «Санта-Изабелле» сломалась грот-мачта, с громким треском рухнув на палубу. С трудом удалось убрать паруса, чтобы уберечь их от гибели, для чего пришлось призвать на помощь не только Родригеса с товарищами, но и всех больных. Вслед за тем судно наскочило на риф. Не приди на выручку другие суда, возможно, «Санта-Изабелла» пошла бы ко дну.

После шторма снова начался штиль. Паруса бессильно свисали с мачт, отбрасывая не дающую прохлады, бесполезную мрачную тень на больных, неподвижно, как мертвецы, лежавших на палубе. День за днем под раскаленным солнцем сверкала ровная морская гладь без малейших признаков ряби. Стала ощущаться нехватка продовольствия и пресной воды. В таком плачевном состоянии девятого октября флотилия наконец-то достигла Гоа.

В Гоа друзьям удалось получить гораздо более точные сведения о Японии: в январе того года, когда они покинули Португалию, в Симабаре вспыхнуло восстание христиан, в котором участвовали тридцать пять тысяч человек, но после тяжелых боев с правительственными войсками восставшие, мужчины и женщины, юноши и старики, были беспощадно истреблены, так что в результате Симабара, район восстания, почти полностью обезлюдела, а уцелевшие христиане подвергаются поголовным гонениям. Но самым тяжелым ударом было известие, что после этой войны Япония прервала торговлю с Португалией, запретив португальским судам появляться в японских водах.

Узнав, что кораблей, плывущих в Японию, отныне не будет, друзья, близкие к отчаянию, все же добрались до Макао. В стремлении Португалии на Восток этот город служил ей опорным пунктом, базой для торговли с Японией и Китаем. Друзья прибыли сюда в надежде, что счастливый случай поможет им пробраться в Японию, но услышали недвусмысленное предостережение апостолического делегатория падре Валиньяно. «Отныне миссионерская деятельность в Японии безнадежна, - сказал он, - мы не считаем возможным отправлять миссионеров в Японию, это слишком опасно».

Десять лет назад Валиньяно создал в Макао академию для подготовки миссионеров, отправляющихся в Японию и Китай. После того как в Японии начались гонения на христиан, ему было доверено руководство японской иезуитской общиной. О Феррейре Валиньяно тоже сообщил некоторые сведения: с 1633 года от оставшихся в Японии проповедников перестали приходить письма, но от голландских купцов, прибывших из Нагасаки, он слышал, будто Феррейру схватили и подвергли пытке в «яме»; дальнейшая же его судьба неизвестна, выяснить, что с ним сталось, не удалось, потому что голландское судно покинуло порт Нагасаки как раз в тот день, когда Феррейру только начали пытать. Известно лишь, что допрос Феррейры лично вел вновь назначенный губернатор Иноуэ, правитель Тикуго. «Во всяком случае, при нынешнем положении недопустимо отправлять миссионеров в Японию», - решительно объявил Валиньяно молодым священникам.

В наши дни есть возможность познакомиться с содержанием нескольких писем Себастьяна Родригеса, хранящихся в португальском Институте истории Заморских владений. Первое из этих писем начинается с рассказа о том, как Родригес с друзьями узнали от падре Валиньяно об отчаянном положении христиан в Японии.

Глава 1.

Pax Christi5! Слава Христу!

Как я уже писал Вашему преосвященству, девятого октября прошлого года мы прибыли в Гоа, а первого мая сего года - в Макао, но в трудном плавании товарищ наш Жоан де Санта-Марта занемог и страдает от частых приступов лихорадки, так что только мы двое - Гаррпе и я - удостоились радушного приема в здешней академии, приема, который помог нам снова воспрянуть духом.

Прискорбно лишь, что ректор академии падре Валиньяно, живущий здесь уже десять лет, сначала решительно воспротивился нашему стремлению отбыть в Японию. Беседуя с нами в своем кабинете, из окон которого открывается вид на гавань, он сказал:

- Отныне нужно отказаться от посылки миссионеров в Японию. Для португальских кораблей плавание теперь крайне затруднено: на пути в Японию их подстерегают бесчисленные опасности.

Он прав. После 1637 года японское правительство, заподозрив португальцев в содействии смуте в Симабаре, полностью прекратило торговлю с нашей страной. Больше того, от Макао до японских прибрежных вод в море встречаются корабли реформатов - англичан и голландцев; они обстреливают наши суда из пушек.

- Но если мы отправимся скрытно, наше плавание может увенчаться успехом... Господь поможет нам! - с жаром возразил Жоан де Санта-Марта. - Христиане в Японии сейчас подобны овцам, лишенным пастыря. Кто-то непременно должен поехать, чтобы вселить в них мужество и не дать угаснуть пламени веры...

При этих словах ректор Валиньяно нахмурился и некоторое время молчал. Можно не сомневаться, он и сам давно страдал душой при мысли о скорбной участи гонимых христиан, а также памятуя о своем долге главы здешней иезуитской общины. Облокотившись о стол и прикрыв глаза рукой, падре Валиньяно долго безмолвствовал.

В лучах заходящего солнца море, видневшееся из окна, казалось кроваво-красным; по нему черными зернышками были разбросаны китайские джонки.

- Нам предстоит выполнить еще одну задачу. Мы должны узнать, что случилось с нашим учителем, падре Феррейрой...

- Его судьба нам не известна. Сведения, которыми мы располагаем, крайне туманны. Но сейчас у нас нет возможности хотя бы проверить их достоверность.

- Значит, он жив?

- Даже этого мы не знаем. - Тяжело вздохнув, Его преосвященство взглянул на нас. - От него уже давно не было писем. С 1633 года. Кто может сказать - заболел ли он и, не приведи Бог, скончался, или томится в темнице, или, как вы склонны предполагать, принял мученический венец... А может быть, он все еще жив и хотел бы послать весточку, да нет возможности...

Падре Валиньяно ни разу не обмолвился о слухах, будто учитель Феррейра, не выдержав пыток, изменил вере; очевидно, так же, как мы, не хотел оскорбить старую дружбу даже малейшим подозрением.

- И вот еще что... - задумчиво проговорил он. - С недавних пор в Японии объявился человек, весьма опасный для христиан. Это некий Иноуэ.

Иноуэ... Мы впервые слышали тогда это имя. По словам падре Валиньяно, по сравнению с этим Иноуэ прежний губернатор Нагасаки, Такэнака, - просто-напросто грубый, невежественный мужлан.

И-но-у-э... Мы несколько раз повторили про себя непривычное имя, чтобы хорошенько его запомнить, ибо в Японии нам, возможно, доведется встретиться с этим человеком.

В последнем сообщении, присланном христианами - жителями острова Кюсю, содержались кое-какие сведения о новом губернаторе. Там сообщалось, что после восстания в Симабаре Иноуэ возглавил преследование христиан. Он действует совершенно иначе, нежели его предшественник Такэнака. Со змеиным коварством он принуждает отречься многих и многих - даже тех, кого ранее не могли сломить никакие пытки или угрозы.

- Но в особенности прискорбно, - заключил падре Валиньяно, - что в прошлом он тоже исповедовал нашу веру и даже принял крещение...

Возможно, в будущем мне еще доведется писать Вашему преосвященству об этом гонителе христиан... Как бы то ни было, падре Валиньяно, человек весьма осторожный - хотя бы по причине своего высокого положения в Ордене, - все же не смог противостоять нашему воодушевлению, в особенности страстной убежденности Гаррпе, и дал согласие на наш отъезд в Японию. Итак, жребий брошен... Во всяком случае, пока нам уже удалось во славу Господа и ради спасения души японцев добраться на Восток. Возможно, впереди нас ждут трудности и опасности куда страшнее тех, что довелось испытать во время плавания вокруг Африки. Но недаром в Писании сказано: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»6. В душе моей звучат слова Апокалипсиса: «Достоин Ты, Господи, приять славу и честь и силу; ибо ты сотворил все и все по Твоей воле существует и сотворено»7. Когда я вспоминаю эти строки, все прочее представляется попросту недостойным внимания.

Как я уже писал Вашему преосвященству, Макао лежит в дельте большой реки, на многочисленных островках, Как все города на Востоке, он не имеет крепостных стен, поэтому непонятно, где кончается город; это скопище убогих лачуг китайцев, сложенных из засохшей серо-коричневой глины. Во всяком случае, ни один город или селение у нас в Португалии не похож на Макао, так что вряд ли Ваше преосвященство может составить себе хоть какое-то представление о здешних местах. Говорят, будто в Макао проживает около двадцати тысяч человек, но эта цифра никак не может быть точной. Единственное, что напоминает здесь о нашей родине, так это дворец губернатора в центре города, здание торговой фактории в португальском стиле и одна-единственная мощенная камнем улица. Пушки повернуты к гавани, но, к счастью, их еще ни разу не пришлось пускать в дело.

Китайцы в подавляющем большинстве своем равнодушны к нашей религии. В этом отношении Япония поистине предрасположена к восприятию христианской веры более, чем любая другая страна Востока; это отмечал еще святой Франциск Ксавье. Но вот ирония судьбы: с тех пор, как японское правительство запретило своим судам покидать пределы страны, вся торговля шелком-сырцом сосредоточилась в руках португальских купцов в Макао, так что, как говорят, вывоз шелка из гавани Макао в этом году значительно возрастет - до четырехсот тысяч золотых против ста тысяч в прошлом и позапрошлом годах.

Сегодня я могу сообщить Вашему преосвященству счастливую весть. Вчера нам наконец-то удалось свести знакомство с одним японцем. Говорят, что раньше в Макао было довольно много японцев - купцов, монахов, но после злополучного указа о закрытии страны японцы перестали сюда приезжать, а потом и последние, что еще оставались здесь, тоже вернулись на родину. Сам Падре Валиньяно, хорошо знающий здешнюю обстановку, уверил нас, что в городе нет ни одного японца, как вдруг счастливый случай позволил нам узнать, что некий японец живет здесь среди китайцев!

Вчера мы под дождем отправились в китайский город подыскивать судно, которое могло бы доставить нас в Японию. С трудом удалось отыскать подходящую джонку; теперь следовало нанять матросов и шкипера. В дождливую погоду этот несчастный городишко выглядит еще более жалким. Улицы, море - все кругом сплошь серого цвета. Китайцы попрятались по своим лачугам, похожим скорее на хлев, чем на человеческое жилье; на раскисших дорогах ни души. Сам не знаю почему, эти дороги и навели меня на мысль о тяготах человеческой жизни, и в сердце закралась грусть.

Заглянув к знакомому китайцу, мы рассказали ему о нашем деле, и тот сразу же ответил, что здесь, в Макао, живет японец, который мечтает вернуться на родину. По нашей настоятельной просьбе сын хозяина тотчас же побежал за этим японцем.

Затрудняюсь описать вам этого первого в моей жизни японца. В комнату вошел оборванный подвыпивший человек. Зовут его Китидзиро, на вид ему лет сорок. Отвечая на наши расспросы, он мало-помалу разговорился: по его словам, он рыбак из провинции Хидзэн (это близ Нагасаки); попал сюда еще до восстания в Симабаре - сбившись с курса, заблудился в море, но был спасен португальским судном. Даже во хмелю выражение лица у него хитроватое. Разговаривая с нами, он смотрел в сторону, избегая встречаться взглядом.

- Вы христианин? - спросил Гаррпе. При этом вопросе Китидзиро вдруг умолк. По правде сказать, не пойму, почему вопрос Гаррпе смутил его. Сперва он казался не слишком словоохотливым, но постепенно стал разговорчивее и рассказал о преследованиях христиан на острове Кюсю. Говорит, будто сам видел, как в провинции Хидззн, в деревне Курасаки, по приказу местного князя казнили на «водяных крестах» свыше двадцати христиан. Вот что такое «водяной крест»: у побережья в морское дно вбивают деревянный столб с перекладиной и привязывают к нему обреченного. Когда наступает время прилива, вода доходит до пояса. Жертва постепенно слабеет и примерно через неделю испускает дух в страшных муках. Пожалуй, даже римский император Нерон не додумался до такой чудовищной казни...

Странное дело: шепотом рассказывая нам об этом жутком зрелище, Китидзиро внезапно умолк, а потом вдруг замахал руками, будто отгонял от себя эти воспоминания. Возможно, среди тех мучеников были его друзья или близкие, и мы, сами того не ведая, вложили персты в отверстые раны.

- Так, значит, вы все-таки христианин? - опять настойчиво спросил Гаррпе.

- Нет, нет! - замотал головой Китидзиро. - Что вы...

- Но вы хотите вернуться в Японию. А мы, по счастью, присмотрели суденышко, и у нас есть деньги, чтобы нанять матросов. Так что, если вы хотите отправиться вместе с нами...

В мутных от хмеля желтоватых глазах Китидзиро блеснула хитринка; обхватив колени руками, он принялся уверять нас, точно оправдывался, что просто хочет увидеть родителей, сестер и братьев - вот единственное его желание.

Мы тотчас же начали договариваться с этим нерешительным, робким японцем. В темной грязноватой комнатушке с нудным жужжанием роились мухи, пол был усеян пустыми бутылочками из-под вина. Но что нам оставалось - ведь, высадившись в Японии, мы очутимся в совершенно незнакомом нам месте. Нужно будет отыскать христиан, которые укрыли бы нас и помогли хотя бы на первых порах. Чтобы найти их, нам не обойтись без этого человека.

Прежде чем согласиться, Китидзиро долго раздумывал, отвернувшись лицом к стене, но в конце концов ответил утвердительно. Конечно, для него это довольно рискованное предприятие, но все же он решился - как видно, понял, что, упустив такой случай, может быть, уже никогда больше не увидит Японии.

При содействии падре Валиньяно нам, кажется, удается заполучить большую джонку. Но как неверны и обманчивы людские расчеты! Сегодня нам сообщили, что лодка сильно источена белыми муравьями. А здесь так трудно достать смолу и жесть!

Каждый день я понемножку пишу это письмо, и оно становится похожим на дневник, только что не проставлены даты... Запаситесь терпением и читайте... Неделю назад я писал, что белые муравьи сильно повредили приобретенное нами судно, но к счастью, с Божьей помощью удалось справиться с этой бедой. Джонку обшили изнутри досками; мы собираемся достичь в ней Формозы и, если суденышко наше выдержит плавание, оттуда прямиком отправимся в Японию. Молим Господа лишь о том, чтобы в Китайском море не попасть в шторм.

Теперь перехожу к горестному известию. Я уже писал Вам, что Санта-Марта, совсем ослабевший за время долгого, изнурительного плавания, в довершение всех бед заболел малярией. Сейчас он лежит пластом с новым приступом лихорадки, у него то жар, то озноб. Вы представить себе не можете, какой он худой, изможденный - а ведь раньше был крепким, сильным мужчиной. Глаза налиты кровью, мокрая салфетка, которую кладут ему на лоб, чтобы облегчить страдания, в одно мгновение становится такой горячей, будто ее окунули в кипяток. Не может быть и речи о том, чтобы везти больного в Японию. Падре Валиньяно тоже сказал, что не даст разрешения на отъезд, если мы вознамеримся взять с собой Санта-Марту.

- Мы отправимся вперед, - утешал Гаррпе больного, - и все устроим к твоему приезду, только выздоравливай...

Но кто предскажет, доживет ли он до этого часа, и кто знает, не попадем ли мы в плен к язычникам, подобно другим христианам?

Санта-Марта оброс бородой, щеки ввалились. Он молча смотрел в окно, сквозь которое видно было, как солнце, похожее на красный стеклянный шар, постепенно погружается в море. О чем думал наш товарищ в эти минуты? Ваше преосвященство хорошо его знает и, наверное, догадывается, о чем... О том дне, когда, благословляемый Вами и Его преосвященством Даско, он взошел на корабль... О долгом и трудном плавании. О страданиях из-за болезни и жажды... Во имя чего мы вынесли это? Зачем приплыли сюда, на край света, в этот жалкий городишко на Востоке?.. Мы, священнослужители, несчастное племя, мы родились лишь затем, чтобы всецело посвятить себя служению людям, но священник, лишенный этой возможности, несчастен вдвойне. В особенности такой, как наш Санта-Марта. В Гое он стал еще более ревностным почитателем святого Франциска Ксавье, он каждый день посещал могилу этого праведника, окончившего свои дни в Индии, и усердно молился о благополучном исходе нашего путешествия.

Каждый день мы возносим молитвы во исцеление больного, но покамест состояние его не улучшается. Впрочем, что ни делается, все к лучшему; неисповедимы пути Господни, их не постичь разуму человеческому... Приближается время нашего отплытия, через две недели мы выходим в море. Верую, что Господь сотворит чудо и все завершится благополучно.

Ремонт купленной джонки продвигается довольно успешно, места, поврежденные муравьями, законопачены и обшиты досками, так что судно совершенно преобразилось. Двадцать пять моряков-китайцев, которых с помощью падре Валиньяно нам удалось нанять, так худы, что походят на больных после нескольких месяцев голодовки. Однако мышцы их жилистых рук напоминают мотки железной проволоки и обладают удивительной силой. Этими руками они играючи поднимают самые тяжелые ящики с провиантом. Не руки, запросто железные клещи... Теперь нам осталось ждать лишь попутного ветра.

Что до японца Китидзиро, так он тоже трудится вместе с китайцами, таскает ящики, помогает чинить паруса, а мы стараемся получше присмотреться к этому человеку, которому вручаем, быть может, свою судьбу. Пока нам удалось уяснить только то, что личность он довольно изворотливая, хитрая, но, судя по всему, свойства эти проистекают из присущей ему слабости духа.

Недавно мы стали свидетелями неприглядной сцены: в присутствии китайца-надсмотрщика Китидзиро старается работать весьма усердно, но стоит тому отлучиться, как Китидзиро сразу начинает отлынивать, так что китайцы, сперва молча смотревшие на его проделки, в конце концов потеряли терпение и задали ему хорошую взбучку. Все это не заслуживало бы упоминания, но нас поразило другое: стоило матросам повалить его на землю и пнуть разок, как японец, бледный от страха, стал ползать на коленях, униженно прося прощения. В таком поведении нет ничего общего с христианским смирением, это просто-напросто низменное малодушие труса. Подняв к китайцам перепачканную физиономию, он что-то кричал по-японски: изо рта текла струйка грязной слюны. И я вдруг догадался, отчего он так внезапно умолк, когда при нашей первой встрече речь зашла о японских христианах, - наверное, испугался собственной откровенности.

Как бы то ни было, мы поспешили вмешаться, уладили ссору; с тех пор Китидзиро встречает нас подобострастной улыбкой.

- Скажите, вы в самом деле японец? - спросил его Гаррпе.

- Конечно!.. - изумленно ответил Китидзиро. Не удивительно, что Гаррпе задал такой вопрос. Дело в том, что мой товарищ слишком уж уверовал в героизм японцев, о которых многие миссионеры писали, будто это «народ, не боящийся даже смерти». В самом деле, есть же японцы, в течение многих суток выносящие пытки на «водяном кресте» и не предающие свою веру. Но вместе с тем, очевидно, встречаются и такие, как Китидзиро, - нестойкие, слабые духом. И от подобного человека будет зависеть наша судьба в Японии! Правда, он обещал, что сведет нас с христианами, которые согласятся приютить нас. Но теперь, уж право, не знаю, насколько можно верить его посулам.

Тем не менее сомнения мои не означают, что наша решимость поколебалась. Напротив, становится даже весело при мысли, что наши судьбы будут отныне зависеть от такого субъекта, как это Китидзиро. В самом деле, ведь даже Господь наш вручал свою жизнь недостойным доверия людям. В любом случае выбора у нас нет, остается лишь положиться на Китидзиро: стало быть, так и поступим...

Вот только скверно, что он питает неодолимое пристрастие к вину. Похоже, он тратит на выпивку все деньги, что получает вечером у надсмотрщика. И когда напьется - зрелище угнетающее; кажется, он пьянствует, чтобы прогнать какие-то воспоминания, погребенные на дне души.

Ночь в Макао начинается под долгое, заунывное пение труб - это трубят солдаты Королевского форта. Здесь, в монастыре - как и у нас в Португалии, - после вечерней трапезы монахи идут на молитву в часовню, после чего братия со свечами в руках расходится по кельям. Вот только что по вымощенному камнем двору прошло несколько послушников... В комнатах, отведенных Гаррпе и Санта-Марте, свечи уже погашены. Да, поистине мы находимся на краю Земли...

Я сижу, опустив руки на колени. Горит свеча. Я весь во власти сознания, что нахожусь сейчас далеко, на самом краю света, в неведомом Вашему преосвященству месте, где Вам никогда не доведется побывать... Странное, почти мучительное, трудно объяснимое ощущение... В памяти всплывает и бескрайнее, невыразимо страшное море, и бесчисленные гавани, которые мы посетили. Сердце сжимается при этом воспоминании. Уж не сон ли это? Но нет, это явь. Хочется громко воскликнуть: чудо!.. Неужели я и впрямь здесь, в Макао?! Я все еще не в силах поверить этому до конца...

Тишину ночи нарушает лишь легкое сухое шуршание - по стене ползет большой таракан.

«Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет»8, - так говорил воскресший Иисус возлежавшим на вечере ученикам своим. Ныне я следую указанным им путем и мысленно представляю себе облик Господа. Какое у Него было лицо? В Священном писании об этом не говорится. Как известно Вашему преосвященству, на заре христианства Христа изображали в образе пастуха. В тунике и коротком плаще, он одной рукой придерживает за ножки перекинутого через плечо ягненка, другой - сжимает посох. Это привычный нашему взору облик юноши, какой можно повсюду увидеть в наших селениях. Образ ласковый, мягкий. Восточная Византийская церковь создала иной образ - большой нос с горбинкой, кудрявые волосы, черная борода... Лицо с восточными чертами. А средневековые живописцы придали его облику величавость королей. Но сегодня ночью перед моим мысленным взором встал Иисус, которого я видел на фресках монастыря Борго-Сан-Сепульхеро. Тогда я только-только поступил в семинарию, и это изображение навсегда запечатлелось в моей памяти. Одной ногой Христос попирает гробы, а в правой руке держит крест. Взор Его устремлен прямо на нас, лик исполнен божественной силы - как в ту минуту, у моря Тивериадского, когда, обращаясь к ученику своему Симону Петру, он трижды призывал: «Паси агнцев моих. Паси овец моих. Паси овец моих»9. Я люблю этот лик. Он притягивает меня к себе, как лицо возлюбленной притягивает взор юноши.

До отъезда остается всего пять дней. У нас нет даров для Японии, кроме жара наших сердец, и потому сейчас мы всецело поглощены заботой о наших душах. О Санта-Марте больше писать не буду. Господь не утешил нас, даровав исцеление нашему бедному другу. Но все, что ни творит Господь, - благо. Наверное, провидение уготовило ему иное предназначение, исполнить которое предстоит ему в будущем.

Глава 2.

Pax Christi! Слава Христу!

Не знаю, как рассказать Вам на нескольких листках бумаги обо всем, что случилось с нами за эти два месяца. К тому же положение таково, что неизвестно, попадет ли в конечном итоге это письмо в руки Вашего преосвященства. И все же не могу не писать, чувствую, что просто обязан это сделать.

После отплытия нам благоприятствовала на редкость хорошая погода. Небо было ясным и чистым, над волнами мелькали стайки летучих рыбок, сверкавшие серебром. Каждое утро мы с Гаррпе благодарили Господа за спокойное плавание. Но вскоре налетел первый шторм. Это случилось в ночь на шестое мая. Подул юго-восточный ветер. Опытные матросы убрали все паруса, кроме одного. Ночью, однако, пришлось опустить и его, вверив нашу джонку ветру и волнам, но вскоре в носовой части образовалась течь, сквозь которую стала проникать вода. Почти до рассвета все трудились не покладая рук - затыкали щель парусиной, вычерпывали воду.

На рассвете буря наконец улеглась. Все - и матросы, и мы с Гаррпе - совершенно без сил неподвижно лежали между ящиками с провиантом, устремив глаза в небо, по которому плыли на восток темные, набухшие влагой тучи. В эти минуты мне вспомнился святой Франциск Ксавье, восемьдесят лет назад плывший в Японию, преодолевая неизмеримо большие трудности. Наверное, он, как и мы, смотрел после шторма в такое же мутное, белое, как молоко, предрассветное небо. И не только он... Многие годы сотни миссионеров, обогнув Африку, миновав берега Индии, пересекали это море, чтобы посеять семена нашей веры в Японии. Епископ Серкейра, падре Балинья, Органтино, Гомес, Памелио, Лопес, Грегорио... - всех не перечесть. Немало из их числа погибло уже у самых берегов Японии, упокоившись на дне морском вместе с затонувшим судном, как, например, преподобный Жиль де ла Матта. Что вело их вперед, через такие мучения? Что вдохнуло в их душу страстную волю? Теперь я их понимаю. Все они вглядывались в такое же мутное небо, в плывущие на восток темные тучи. О чем они думали в те минуты? И это я знаю отныне...

Из-за тюков донеслись жалобные стоны Китидзиро. Этот ленивый трус почти не помогал матросам во время шторма; бледный до синевы, он трясся от страха, забившись в щель между ящиками. Его беспрерывно рвало, и он, валяясь в отвратительно пахнущей луже, что-то шептал по-японски.

Сперва мы с Гаррпе, так же, как все матросы, с презрением наблюдали столь малодушное поведение. Мы были слишком измучены, чтобы прислушиваться к нему. Но вдруг мое ухо уловило среди невнятного бормотания слова «граса»10 и «Санта Мария». Валяясь, словно свинья, в омерзительной луже, этот человек совершенно явственно произнес «Санта Мария».

Мы с Гаррпе переглянулись. Возможно ли, что этот трус, все время не только не помогавший, но, скорее, даже мешавший всем, - возможно ль, чтобы он был одной с нами веры? Нет, нет! Истинно верующий не может быть таким малодушным.

- Ты христианин? - спросил его Гаррпе.

Китидзиро, приподняв голову, бросил на меня страдальческий взгляд - вся физиономия у него была перепачкана в блевотине. Затем, хитря и притворяясь, будто не расслышал вопроса, улыбнулся своей жалкой, трусливой, заискивающей улыбкой. Такая уж у него привычка - всегда угодливо улыбаться, будто старается всех задобрить... Что до меня, так я уже научился не обращать внимания, но Гаррпе неизменно бесит эта улыбка. А уж неподкупный, суровый Санта-Марта - тот наверняка вспылил бы...

- Я все слышал, - нахмурился Гаррпе. - Говори начистоту! Значит, ты христианин, да?

Китидзиро отрицательно затряс головой. Матросы-китайцы подсматривали из-за ящиков, с презрением и любопытством наблюдая за этой сценой. Если он верующий, непонятно, почему он скрывает это даже от нас, священников? Уж не вообразил ли он, что по прибытии в Японию мы донесем на него чиновникам? А если он не верит в Господа нашего Иисуса, почему в смертельном страхе твердил «благодатная», «Пресвятая Мария»? Как бы то ни было, этот молодчик пробудил во мне любопытство. Думаю, что вскоре мы разберемся, что у него на уме.

Вплоть до этого дня мы не видели суши - ни одного, даже крохотного, островка. Над нами простиралось серое небо; временами сквозь тучи проглядывало тусклое солнце, лучи которого тяжело ложились на закрытые веки. Мы с горечью смотрели на холодное море, где волны скалились пенистыми, похожими на белые клыки, зубцами. И все же Господь не оставил нас...

Вдруг матрос, лежавший на корме, как мертвец, вскочил с громким воплем. Вдалеке от темной линии горизонта - куда указывал его палец - летела в нашу сторону птичка. Сложив крылья, она опустилась на мачту, с которой свисали потрепанные минувшей бурей паруса... А по волнам уже плыли бесчисленные сучья, ветви деревьев. Это был верный признак, что суша близко. Но радость мгновенно сменилась тревогой. Если это Япония, нельзя допустить, чтобы нас заметила даже рыбачья лодка. Рыбаки тотчас сообщат властям о неизвестной дрейфующей джонке с чужеземцами.

До самого наступления темноты мы с Гаррпе, прижавшись друг к другу, прятались между ящиков с грузом. Матросы, подняв нижний парус на мачте, старались держаться поодаль от видневшейся темной точки - то был, по-видимому, главный остров.

Глубокой ночью наша лодка вновь ускорила ход, бесшумно скользя по волнам. По счастью, безлунное небо было черным-черно, и нам удалось приблизиться незаметно. Высокая зубчатая стена суши неотвратимо надвигалась. Мы поняли, что вошли в бухту, окруженную крутыми горами. На берегу, в глубине, виднелось скопление приземистых домишек.

Первым спрыгнул на мелководье Китидзиро, за ним окунулся в холодную воду я, вслед за мной - Гаррпе. В Японии ли мы? По правде сказать, никто из нас не имел об этом ни малейшего представления.

Укрывшись в ложбинке на берегу, мы с Гаррпе терпеливо ждали. Внезапно мы услышали шаги по песку - они приближались. Мимо прошла, не заметив нас, старуха с корзиной за плечами. Когда звук ее шагов замер вдали, нас снова объяла тишина.

- Он не вернется, он не вернется! - чуть не плача, проговорил Гаррпе. - Он сбежал, этот трус!

Но мне представлялась худшая участь. Он не сбежал. Он пошел, чтобы предать нас, как Иуда, и вскоре приведет сюда стражников.

- Итак, Иуда, взяв отряд воинов... приходит туда с фонарями и светильниками и оружием...- начал читать Гаррпе строки Писания, - Иисус же, зная все, что с ним будет...11

Да, в эти минуты нам надлежало думать о Господе, вверившем себя людям. Сердце готово было разорваться - так невыносимо долго тянулось для меня время. Признаться, мне было страшно. Пот струился по лбу, заливая глаза. Вдруг послышались шаги стражников. В темноте приближалось зловещее пламя факелов.

Кто-то поднял факел повыше, и черно-красное пламя озарило уродливое морщинистое лицо; рядом со стариком стояли два молодых парня, в растерянности глядевших на нас.

- Падре, падре!.. - крестясь, прошептал старик, и голос его звучал ласково и приветливо. Услышать здесь, в такую минуту родное португальское слово! Такое мне и во сне не снилось!.. Разумеется, кроме «падре», старик не знал ни единого слова по-португальски. Но на наших глазах он сотворил крестное знамение! Это были японские христиане. Я с трудом поднялся на ноги и встал на песке. Наконец-то я стоял на японской земле. Я отчетливо осознал это в ту минуту.

Китидзиро, подобострастно улыбаясь, выглядывал из-за спин пришедших - точь-в-точь мышь, готовая шмыгнуть в нору при малейшей опасности. Меня пронзил жгучий стыд. Господь вверял свою жизнь любому и каждому, потому что любил людей. А я усомнился даже в одном-единственном человеке - в этом Китидзиро...

- Скорее, скорее, идемте... - торопил нас старик. - Нельзя, чтобы язычники увидели нас...

Японцы знали слово «язычники»! Их научили миссионеры, побывавшие здесь до нас. Это они впервые вонзили мотыгу в иссохшую почву, удобрили ее и вырастили обильный урожай... Какое великое, трудное дело они свершили! Но коль скоро посеянные некогда семена дали прекрасные всходы, ухаживать за этим полем - поистине великая миссия, и мы с Гаррпе обязаны ее выполнить.

Этой ночью они спрятали нас у себя, в тесной низенькой хижине. Рядом был хлев, оттуда исходило зловоние, но даже здесь, сказали нам, оставаться опасно. Язычники назначили награду - триста серебряных монет за поимку священника, поэтому мы не должны доверять никому из посторонних...

Но как удалось Китидзиро так быстро отыскать христиан?

Наутро, еще затемно, мы с Гаррпе, переодетые в грубые крестьянские платья, поднялись в сопровождении вчерашних молодых парней на гору за поселком. Христиане пояснили, что хотят спрятать нас в более надежном месте - в хижине углежогов. Густой туман полностью скрыл лес и тропинку; вскоре начал моросить мелкий нудный дождь.

В горной хижине нам рассказали, куда мы попали: мы высадились на берегу рыбачьей деревушки Томоги, в шестнадцати лигах от Нагасаки. В деревушке не наберется и двух сотен домов, но зато в прошлом все ее обитатели приняли крещение.

- А как обстоят дела сейчас?

- Ох, падре... - Молодой парень по имени Мокити оглянулся на товарища. - Плохи сейчас дела... Если станет известно, что мы христиане, нам конец.

Нет слов передать их радость, когда мы подарили им свои нательные крестики. Оба парня прижали их колбу и долго кланялись нам земным поклоном. По их словам, они уже давно не имели даже такой малости.

- Здесь есть священник?

Стиснув руки, Мокити отрицательно покачал головой.

- А монахи?

...Вот уже шесть лет, как сюда не заходил ни один монах, не говоря уж о священниках. Прежде священник-японец Мигель Мацуда и брат ордена иезуитов Матео де Корос поддерживали тайные сношения с местными христианами, но в октябре 1633 года оба они скончались от невыносимых тягот и изнурения.

- Как же вы жили эти шесть лет? Кто свершал христианские таинства?

Ничто не могло бы так взволновать наши сердца, как рассказ, который мы услыхали. Непременно доведите до сведения отцов ордена то, о чем я Вам сообщу. Нет, не только до них - обязательно перешлите это послание в Рим... Я слушал и вспоминал Евангелие от Марка: иные семена, пав на благодатную почву, дают колосья и рождают сам-тридцать, другие - сам-шестьдесят, а третьи - сам-сто12... Здесь нет ни священников, ни монахов, но в условиях жесточайших гонений люди все же сумели создать тайную христианскую общину.

Вот устройство общины деревни Томоги: из числа верующих избирают старейшину, который как бы исполняет роль приходского священника... Опишу все так, как рассказал мне Мокити.

Старик, встретивший нас вчера на берегу, и есть «старейшина»; это человек безупречного образа жизни. Когда в деревне рождается ребенок, он свершает обряд крещения. Под его началом находятся так называемые «отцы», они читают верующим молитвы и объясняют догматы веры. Остальные жители именуются «учениками». Все ревностно поддерживают огонек веры, не давая ему угаснуть.

- Но такие общины есть, пожалуй, не только в Томоги? - спросил я, воодушевленный этим рассказом. Мокити покачал головой. Впоследствии я усвоил, что в этой стране исключительно важное значение придается кровному родству. Все жители каждого поселка связаны между собой родственными узами и относятся к жителям других селений настороженно, даже враждебно, как к чужакам.

- Да, падре, мы доверяем только своим. Если в другом поселке узнают про нашу общину, тотчас же донесут властям. Чиновники обходят с проверкой все деревни...

И все же я попросил жителей Томоги разузнать, нет ли верующих и в других поселках? Нужно как можно скорее оповестить всех, что на эту забытую всеми землю снова пришли священники, несущие животворящий крест.

А теперь опишу наш образ жизни. Мессу мы служим глубокой ночью, совсем как в эпоху римских катакомб, а на рассвете ожидаем верующих, тайно приходящих к нам в горы. Каждый день нам приносят весьма скудную пищу; мы исповедуем, наставляем, учим, толкуем догматы веры. Днем мы крепко-накрепко запираем дверь нашей хижины, стараемся сидеть тихо как мыши, чтобы случайный прохожий не услышал ни малейшего звука. Разводить огонь в очаге, разумеется, немыслимо - дым будет заметен издалека. На случай крайней опасности Мокити с товарищами устроили в хижине глубокий подпол.

Думаю, и в других селениях к западу от Томоги тоже остались христиане, но в нынешнем нашем положении мы не можем даже выйти на свет божий. Все же надеюсь, что в скором времени удастся что-нибудь придумать. Наш долг - отыскать все эти заброшенные, лишенные духовных пастырей общины.

Глава 3.

Японцы сказали, что в июне здесь начнется дождливый сезон. Целый месяц непрерывно льет дождь. Говорят, что с началом дождей правительственный надзор немного ослабевает, и мы намерены использовать это время, чтобы обойти окрестности в поисках христиан. Хочется, чтобы они узнали, что церковь не забыла японских верующих.

Никогда еще я не сознавал столь отчетливо, какого высокого смысла исполнена миссия проповедника - смысла, ради которого стоит жить на этом свете. Японские христиане подобны сейчас судну, носящемуся без руля и без ветрил по бурному морю. Лишенные пастырей, что вдохнули бы мужество в их души, они, совсем отчаявшись, блуждают во мраке.

Вчера опять целый день лил дождь, хотя сезон дождей еще не наступил. С утра и до вечера мы слушаем унылый шелест дождя в листве деревьев. Время от времени деревья содрогаются, шумно стряхивая с себя воду, и всякий раз при этом мы с Гаррпе испуганно приникаем к маленькой щелке в двери - но нет, это всего лишь ветер. В душах наших рождается чувство, похожее на гнев: как долго будет продолжаться такая жизнь?.. Да, нервы наши напряжены до предела. Мы сделались нетерпимыми друг к другу, и любой пустяковый промах товарища невольно вызывает раздражение.

Расскажу подробнее о христианах деревни Томоги. Это бедные крестьяне, которые едва сводят концы с концами, выращивая на крохотных полях батат и пшеницу. Рисовых заливных полей здесь нет. При виде обработанных амфитеатром участков, нависающих над пропастями, испытываешь не столько восторг перед трудолюбием этих несчастных тружеников, сколько мучительную жалость и сострадание к их горестной, полуголодной жизни. И при такой нищете губернатор Нагасаки взимает с них невыносимо жестокую подать. На протяжении веков эти крестьяне трудились поистине словно рабочий скот - и как скот умирали. И если вера наша распространилась в этом краю столь же быстро, сколь влага впитывается в пересохшую почву, то лишь потому, что она даровала истерзанному народу теплоту сострадания и участия. Доброта наших миссионеров растопила лед их сердец.

Я еще не успел познакомиться со всеми христианами деревни Томоги. Из страха перед властями они пробираются к нам в хижину глубокой ночью и только по двое. Когда я слышу из уст этих темных, неграмотных людей слова «дэусу», «пеато», «ансё»13, то не могу сдержать невольной улыбки. Таинство исповеди они называют тоже на ломаном португальском - «конфисан», рай - «параисо», ад - «инхэрно»14... Вот только плохо, что никак не могу запомнить их имена, да и лица. Итидзо мы принимаем за Сэйскэ, женщину по имени О-Мацу путаем с другой, которую зовут Саки.

О Мокити я уже Вам писал. Напишу теперь о двух других. Итидзо, японец лет пятидесяти, приходит к нам по ночам. Выражение лица у него вечно сердитое. Во время мессы, да и потом, он почти все время молчит. Но на самом деле он вовсе не сердится, просто у него такое лицо. Очень любопытен, не отрываясь следит своими узенькими, как щелки, глазами за каждым нашим движением.

О-Мацу - старшая сестра этого Итидзо, давно уже вдова. Это она однажды приносила нам в корзинке еду вместе со своей племянницей Сэн. Она весьма любознательна, как и ее брат Итидзо. Вдвоем с племянницей они не спускают с нас глаз, пока мы управляемся с едой.

По правде сказать, пища наша столь скудна, что Вашему преосвященству даже трудно это себе представить - несколько печеных бататов и сырая вода. Глядя, как мы с Гаррпе поглощаем эти бататы, О-Мацу довольно улыбается.

Однажды Гаррпе не выдержал.

- Неужели настолько странное зрелище? - с раздражением спросил он.

Японки ничего не поняли, но заулыбались, отчего лица их сморщились, как листы бумаги.

Сообщаю Вам еще некоторые подробности распорядка жизни тайной общины. Как я уже писал, в общине есть «старейшина» и «отцы». «Старейшина» отправляет таинство крещения, «отцы» читают молитвы и толкуют догматы веры. Кроме того, на них также лежит обязанность сверяться с церковным календарем, чтобы оповещать верующих о христианских праздниках. По словам крестьян, Рождество, Пасху и другие праздники отмечают по их указанию. Разумеется, поскольку священника здесь нет, по-настоящему отслужить праздничную литургию они не могут и ограничиваются тем, что, собравшись у кого-нибудь в доме, все вместе возносят молитвы перед святым образом. В перерывах между молитвами болтают о всякой всячине, чтобы, если внезапно нагрянут чиновники, все это сошло за обычную сходку.

Власти назначили награду за выдачу чужеземных падре - таких, как мы, - триста серебряных монет, за монаха - двести, за любого верующего мирянина - сто. Подумайте, каким соблазном является такая огромная сумма для этих нищих крестьян! Вот потому-то христиане не доверяют жителям соседних селений.

Я, кажется, уже писал Вам, что лица у Мокити, Итидзо или у того старика, который встречал нас на берегу, совершенно бесстрастны. Люди здесь не смеют проявлять ни отчаяния, ни даже радости. Долгая необходимость таить чувства превратила их лица в настоящие маски. Скорбная участь! Я не могу постичь, зачем Господь посылает им такие страдания...

О судьбе падре Феррейры и об Иноуэ (помните, падре Валиньяно назвал его самым страшным человеком в Японии?) напишу в следующий раз. Передайте, прошу Вас, декану семинарии падре Лусио де Санктису мой нижайший поклон.

Сегодня опять льет дождь. Лежа на соломе, заменяющей нам постель, мы с Гаррпе непрерывно почесываемся. По голове, по спине ползают крохотные насекомые, так что уснуть почти невозможно. Днем вши утихают, зато с наступлением ночи оживляются и нахально разгуливают по всему телу.

В такую дождливую ночь никто не придет, значит, можно дать передышку не только онемевшим членам, но и натянутым до предела нервам. Прислушиваясь, как шелестят под дождем кусты и деревья, я думал о нашем учителе Феррейре.

Крестьяне Томоги ничего не знают о его судьбе. Но вплоть до 1633 года учитель находился в Нагасаки, в шестнадцати лигах отсюда, - это доподлинный факт, как и то, что переписка между ним и падре Валиньяно в Макао оборвалась в том же году. Может быть, его уже нет в живых? Или, как ходят слухи, он отрекся от всего, чему посвятил свою жизнь? А если жив, то где же он, о чем размышляет сейчас, вслушиваясь в гнетуще унылый шорох дождя?

- Послушай, - окликнул я Гаррпе, занятого войной со вшами. - Если добраться до Нагасаки, как знать, возможно, нам удалось бы найти христиан, встречавшихся с падре Феррейрой...

Возня в темноте прекратилась.

- Но если мы попадемся, это конец, - тихонько откашлявшись, отозвался Гаррпе. - Дело не только в нас двоих. Крестьянам, что укрывают нас, тоже не миновать беды. Во всяком случае, мы обязаны помнить, что мы с тобой - последний оплот христианства в этой стране.

Я невольно вздохнул. Гаррпе приподнялся на своем соломенном ложе, и я почувствовал, что он пристально смотрит на меня. Перед моим мысленным взором промелькнули лица Итидзо, Мокити, тех деревенских парней... Что, если не мы, а кто-то из них отправится в Нагасаки? Нет, и это невозможно. У каждого есть семья, они кормильцы. Их жизнь устроена совсем иначе, чем у нас, священников, не имеющих ни жен, ни детей.

- Может быть, попросить Китидзиро?

Гаррпе тихонько рассмеялся. Мне тоже вспомнилось, как Китидзиро валялся в луже блевотины на корабле, как на коленях молил китайских матросов о снисхождении.

- Не говори глупостей! - резко ответил мне мой товарищ. - Разве на него можно положиться?

Мы оба долго молчали. Дождь монотонно шуршал по крыше хижины - точь-в-точь как песок в песочных часах. Ночь нераздельна здесь с одиночеством.

- Неужели нас тоже когда-нибудь схватят, как падре Феррейру?

Гаррпе опять засмеялся.

- Сейчас меня гораздо больше беспокоят эти проклятые вши!

С самого первого дня в Японии Гаррпе неизменно бодр и уверен в себе. А может быть, он только притворялся оживленным, чтобы приободрить меня, а заодно и себя самого? Но, по правде сказать, мне тоже не хочется думать о том, что нас схватят. Удивительное создание человек - всегда в нем живет надежда, что уж его-то судьба пощадит. Подобно тому, как в пасмурный день воображение смутно рисует далекий, озаренный слабым солнечным светом холм...

Вот и я никак не могу представить себе, как японцы хватают меня, и вообще вообразить всю эту сцену... Да, в этой убогой хижине мы отчего-то чувствуем себя в полной безопасности. Странно, не правда ли?

Дождь, ливший три дня, наконец прекратился. Мы поняли это, когда сквозь щель в двери проник луч солнца.

- Выйдем на минутку? - предложил я, и Гаррпе, радостно улыбнувшись, кивнул в знак согласия. Мы приоткрыли набухшую дверь, и сразу же, как бурлящий родник, из леса хлынуло щебетанье птиц. Я и не знал, какое же это счастье - жить!

Мы уселись у порога хижины, сбросив с себя одежду. Вши, словно белая, пыль, покрывали внутренние швы, мы давили их камушками, испытывая при этом невыразимое удовольствие.

В лесу еще клубились клочья туманной дымки, но в просветах между деревьями виднелись голубое небо и далекое море. На побережье устрицей прилепился поселок - очевидно, Томоги. Истомившиеся по солнцу и свету за долгие дни заточения, мы, оставив в покое вшей, буквально пожирали глазами этот мир, где живут люди.

- Чудесно, правда? - блеснув белыми зубами, улыбнулся Гаррпе, с наслаждением подставляя солнечным лучам обнаженную грудь, покрытую блестевшими в солнечном свете золотистыми волосками. - Похоже, мы чересчур осторожничали. Надо хоть иногда доставлять себе удовольствие - погреться на солнышке!

Потянулись погожие дни, и мы, расхрабрившись, стали выходить на прогулки по редкому лесочку, полному ароматов молодой листвы и мокрой земли. Гаррпе прозвал нашу лачугу «обитель». Нагулявшись вволю, он потешал меня, говоря:

- Ну, теперь назад, в обитель... Отведаем там теплого хлеба и жирного наваристого супа. Но японцам об этом - молчок!

Мы вспоминали свою жизнь в Лиссабоне - в монастыре святого Ксавье. Само собой, здесь неоткуда взять ни рюмки вина, ни куска говядины. Пища наша - печеные бататы и вареные овощи, которые приносят нам жители Томоги. Но зато все идет хорошо. Господь хранит нас - уверенность в этом крепла день ото дня.

Однажды вечером мы, как обычно, беседовали, расположившись на камне возле нашей лачуги. Лучи заходящего солнца проникали сквозь листву. Какая-то большая птица, прочертив дугу в предзакатном небе, скрылась за дальним холмом.

- За нами следят, - негромко, отрывисто произнес Гаррпе. - Не двигайся, сиди как сидишь!

За лесом, на озаренной слабым вечерним светом возвышенности, куда секунду назад улетела птица, стояли двое мужчин и смотрели в нашу сторону. Было ясно, что они не из Томоги. Мы застыли неподвижно, как изваяния, молясь, чтобы тусклое заходящее солнце не слишком высвечивало наши лица.

- Эге-гей!.. Кто это там? - донесся громкий крик с холма. - Кто такие?

Мы колебались - отвечать или нет? - но промолчали, опасаясь выдать себя.

- Они спускаются и идут сюда, - не поднимаясь, тихо сказал Гаррпе. - Нет, я ошибся. Они уходят.

Вдалеке мелькали крохотные фигурки, спускавшиеся в долину. Было, однако, неясно, удалось ли незнакомцам разглядеть нас с освещенной солнцем вершины.

Этой ночью к нам пришел Итидзо с еще одним человеком по имени Магоити из разряда «отцов». Когда мы рассказали о том, что случилось сегодня вечером, Итидзо молча уставился куда-то в пространство глазами-щелками, затем встал, что-то коротко приказал Магоити, и оба принялись отдирать доски пола. Сняв висевшие на двери мотыги, Итидзо с товарищем принялись копать землю. Вокруг плававшего в рыбьем жиру фитиля роились москиты. На стене отражались тени двух людей, взмахивающих мотыгами. Углубив яму настолько, чтобы мы с Гаррпе могли поместиться вдвоем, они постелили на дно солому, а сверху прикрыли яму досками, пояснив, что отныне в случае опасности это будет наше убежище.

С того дня мы стали осторожнее и старались не выходить из хижины, а ночью не зажигать огня.

События начали развиваться пять дней спустя. В ту ночь мы крестили двоих мужчин из разряда «отцов» и младенца, которого принесла на гору О-Мацу. Это был первый обряд крещения, совершаемый нами на японской земле. В хижине углежогов не было ни органа, ни свечей, ни даже купели, чашей для святой воды служила маленькая надтреснутая пиала. Но ни в одном самом богатом храме, на самой торжественной службе я не испытывал такой радости, как здесь, в этой жалкой лачуге, где О-Мацу укачивала плачущего младенца; один из мужчин стоял на страже за дверью, а Гаррпе торжественно произносил подобающие молитвы. Наверное, только проповеднику-миссионеру, живущему в языческой стране, дано изведать такое счастье. Когда младенца окропили святой водой, он сморщился и заплакал. Головка маленькая, глазки узенькие - широкоскулое лицо крестьянского сына, который вскоре станет похож на всех жителей Томоги. Пройдет время, и этот ребенок, так же как дед и отец его, будет гнуть спину на этой скудной земле у мрачного моря, трудясь, словно рабочий скот, и умрет на ней, словно рабочий скот. Но ведь Иисус принял смерть не ради красивых и добродетельных. Нетрудно умереть ради чистых и совершенных, трудно отдать жизнь за жалких и безобразных - вот что отчетливо понял я в те минуты.

Когда они ушли, мы зарылись в солому. В хижине еще пахло рыбьим жиром, который принесли с собой христиане. Вши снова принялись донимать нас. Сколько времени мы проспали? Гаррпе, как обычно, громко всхрапнул во сне, и я проснулся. Мне показалось, будто кто-то тихонько стучится в дверь - так тихо, что поначалу я подумал, что это трясет дверь ветер, долетая сюда с низины. Я выбрался из соломы и во тьме нащупал доски пола. Там, внизу, был подпол, вырытый Итидзо с Магоити.

Стук прекратился.

- Па-а-дре... Па-а-дре... - послышался тихий, жалобный мужской голос.

Это не был условный сигнал, о котором мы договорились с крестьянами Томоги,- трижды постучать в дверь. Гаррпе, еще наполовину во власти сна, неподвижно, напряженно вслушивался.

- Падре... - снова прозвучал жалобный голос. - Падре... Мы не предатели...

Мы молчали, затаив дыхание. На такую уловку способны даже самые тупоголовые стражники.

- Не верите?.. Мы из деревни Фукадзава. Мы уже давно-давно не видели падре... Мы хотим исповедаться.

Человек, словно смирившись с тем, что мы не отвечаем, оставил дверь в покое. Послышались унылые удаляющиеся шаги. Я взялся за задвижку. Пусть это ловушка, подумал я. Но если это и вправду верующие?

Тебе не совестно? - услышал я голос, и голос этот оказался сильнее страха. Ведь я священник, жизнь дана мне затем, чтобы служить. Позорно пренебречь долгом, поддавшись низменному страху.

- Оставь... - сурово произнес Гаррпе. - Глупец!

- Пусть я глупец!.. Совесть не позволяет.

Я открыл дверь. Каким бледно-голубым сиянием заливал лунный свет в ту ночь лес и всю землю!

Два человека, оборванные, как бродяги, сидели скорчившись на земле.

- Падре, вы нам не верите? - обернулись они ко мне.

Я заметил, что у одного из них кровь на ногах. Верно, взбираясь на гору, поранил ноги о корневища. Оба едва не падали от усталости.

Оно и неудивительно. Двое суток они добирались сюда, с островов Гото, что в двадцати лигах отсюда.

- Мы уже давно здесь. Пять дней назад мы видели вас вон с той вершины... - Один из незнакомцев указал на холм, возвышавшийся перед хижиной. Это были те двое, что следили за нами тогда, на закате.

Мы впустили их в хижину, дали им бататов, что принес Итидзо; они набросились на угощение со звериной жадностью. Было ясно, что у них давно маковой росинки во рту не было. Наконец они вновь обрели способность говорить. От кого они узнали о нашем существовании? Это нам хотелось выяснить прежде всего.

- Нам рассказал наш деревенский, христианин Китидзиро...

- Китидзиро?!

- Да, падре...

Они сидели, освещенные огоньком масляного светильника, съежившись и набив бататами рты. Один из них улыбался, точно ребенок, открывая два уцелевших зуба. Второй сидел, неподвижно и напряженно, явно робея перед чужеземцами.

- Но ведь Китидзиро не христианин?..

- Нет, нет, падре. Он христианин.

Мало-помалу все разъяснилось. Так и есть, Китидзиро - христианин, но отрекся от веры. Восемь лет назад, по доносу соседа, ненавидевшего его семью, Китидзиро с братьями и сестрами схватили. Им приказали топтать ногами икону с изображением Господа, но они отказались, и только Китидзиро проявил малодушие. Стоило чиновникам пригрозить, как он сразу начал кричать, что готов отречься... Его братьев и сестер бросили в темницу, а его отпустили, но в деревню он не вернулся.

Говорили, что его видели в толпе, окружавшей костер в день казни, - грязного, оборванного; он не смог вынести страшного зрелища и сразу куда-то исчез.

Услышали мы и другое, не менее удивительное сообщение. Оказывается, в их поселке все до единого тайно исповедуют христианскую веру. И не только там: в окрестных селениях - в Мияхаре, Тоодзаки, Эгами - есть много тайных христиан, только притворяющихся буддистами. Они давно ждут не дождутся, когда из-за моря приплывут к ним священники, неся благодать.

- Падре, мы много лет не ходили к мессе, не исповедовались. Мы только читали молитвы... - сказал человек с окровавленными ногами. - Поскорее приезжайте в нашу деревню. Мы даже маленьких детей учим молиться; они мечтают увидеть падре...

Товарищ его одобрительно кивнул, обнажив в улыбке два желтых зуба. В плошке с жиром с треском горел фитиль. Разве могли мы с Гаррпе ответить отказом? Мы и так слишком долго таились. Да, по сравнению с этими японскими крестьянами, что пришли к нам, ночуя под открытым небом в горах, до крови натрудив ноги, мы были слишком трусливы!

Небо посветлело, в хижину стал просачиваться прохладный утренний свет. Как мы ни уговаривали крестьян, они не согласились лечь на солому - так и уснули сидя, обхватив колени руками. И вот утренние лучи озарили хижину, проникая в щель между досками.

Через два дня я держал совет с христианами деревни Томоги относительно поездки на острова Гото. В конце концов было решено, что Гаррпе останется здесь, а я пробуду на Гото дней пять, общаясь с верующими. Наши покровители были не слишком в большом восторге от этого замысла. Некоторые даже высказывали опасение: не ловушка ли это?

В условный час, глухой ночью, люди с островов Гото тайно прибыли за мной в Томоги. Мокити с товарищами усадил меня в лодку. Луны не было, море казалось черным как смоль, слышался только ритмичный плеск весел. Человек, сидевший на веслах, за все время не проронил ни слова. Когда лодка вышла в открытое море, качка заметно усилилась.

Меня вдруг охватил страх. В душу закралось сомнение. Что если, как того опасались крестьяне Томоги, этот гребец всего лишь предатель и выдаст меня властям? Почему не приехал тот, с окровавленными ногами, и второй, беззубый? В такие минуты в непроницаемых японских чертах, похожих на лик Будды, есть что-то жуткое. Съежившись на корме, я дрожал не от холода, а от страха. И все-таки надо ехать, я должен! - говорил я себе.

Кругом чернело безбрежное море, звезд не видно было на небе. Примерно в течение двух часов мы плыли мимо таившейся во мраке черной громады острова. «Это остров Кабасима...» - наконец промолвил сидевший на веслах человек.

Когда мы вошли в бухту, голова у меня кружилась от качки, усталости и нервного напряжения. Среди троих ожидавших нас рыбаков я заметил давно уже запропастившегося куда-то Китидзиро; он улыбался трусливой, заискивающей улыбкой. Огней в поселке не было, где-то на окраине неистово заливалась собака.

Беззубый не солгал: рыбаки и крестьяне островов Гото ожидали священника со страстным нетерпением. Просто непостижимо, как я сумел управиться со всеми делами. Даже выспаться не удавалось. Они приходили в дом, где я укрывался, один за другим, словно презрев закон, запрещающий христианство. Я крестил детей. Исповедовал взрослых. День клонился к вечеру, а я и половины того, что следовало, сделать не успевал. Времени на всех не хватало. Они буквально опустошали меня - словно караван, наконец-то набредший в пустыне на оазис с водой. Люди набивались в тесную хижину, заменявшую церковь, и, придвинувшись ко мне, каялись в грехах. Приползали даже больные.

- Выслушайте меня, падре...

- Падре, послушайте мою исповедь... Падре!

Забавно, но Китидзиро держался с важностью, как герой, а деревенские относились к нему с величайшим почтением. Впрочем, что ни говори, если бы не он, мне не удалось бы сюда попасть. Так что не удивительно, что все его прошлые прегрешения теперь полностью забыты. Наверное, этот пьянчужка так красочно расписал Макао и наше морское путешествие, что представил наше прибытие в Японию, как свою личную заслугу.

Но мне не хотелось его бранить. Правда, легкомысленная болтовня Китидзиро иногда повергает меня в смущение, но все же я не могу отрицать, что в долгу перед ним. Я посоветовал ему исповедоваться, и он послушно признался во всех своих прошлых грехах.

Я повелел ему никогда не забывать наставление Господа: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным»15.

Китидзиро, припав к земле, как провинившийся пес, стал биться головой о землю. Он слаб духом, и от него никак нельзя ожидать душевного мужества. Я строго сказал ему, что от природы он человек поистине добрый, хороший, но исцелить его от малодушия может не сакэ, к которому он так привержен, а единственно сила веры.

Я не ошибся в своих представлениях. Чего жаждали, чего хотели от меня японские крестьяне? Ученье Христово помогло этим людям, живущим и умирающим, словно скотина, впервые обрести надежду. Ведь буддийские бонзы всегда держат сторону тех, кто обращается с ними, как с животными. За долгое время крестьяне привыкли к мысли, что жизнь дана человеку, чтобы терпеть.

Сегодня я окрестил тридцать человек - детей и взрослых. И не только местных жителей - верующие украдкой приходят ко мне через горы из Мияхары, Кудзусимы, Харадзуки. Я выслушал более пятидесяти исповедей. В день отдыха, после мессы, я впервые говорил с ними на японском языке. Крестьяне смотрели на меня глазами, полными любопытства. Пока я говорил, перед моим мысленным взором возникал образ нашего Господа, произносящего Нагорную проповедь, я видел с жадностью внимающих ему людей... Почему мне так часто представляется Его облик? Наверное, потому, что в Писании ничего не говорится об этом, и потому каждый волен сам представлять себе Его. Еще в детские годы я создал себе свой образ Господа...

Однако я отдаю себе отчет, сколь опасны подобные сборища. Рано или поздно власти дознаются о происходящем.

О Феррейре здесь тоже никто ничего не знает. Я встретил двух стариков, которые якобы видели учителя. Из их рассказа удалось узнать только то, что падре Феррейра устроил для страждущих и брошенных матерями младенцев странноприимный дом в Нагасаки... Разумеется, это было до поры гонений на христиан. Я сразу представил себе нашего учителя. Каштановая борода, глубоко посаженные глаза... Он протягивал этим несчастным руку помощи и участия - как некогда нам, своим ученикам.

- А что, этот падре, - нарочно спросил я у стариков, - он был сердитый, страшный?

Те отрицательно затрясли головами. Нет, словно хотели они сказать, такого доброго человека они еще не встречали.

Перед отъездом я посоветовал жителям этого поселка создать у себя такую же общину, как в деревне Томоги, то есть выбрать «старейшину», назначить «отцов» - с тем, чтобы светоч веры не угас. В нынешних условиях не остается ничего другого. Здешние жители выказали интерес к моим словам, но, когда дело дошло до выборов «старейшины» и «отцов», они начали спорить - точь-в-точь как спорят выборщики у нас в Лиссабоне. Особенно упорно добивался избрания Китидзиро.

Хочу обратить Ваше внимание еще на одно обстоятельство. Здесь тоже, как в деревне Томоги, крестьяне беспрерывно просили у меня крестики, иконки, ладанки... И когда я говорил им, что у меня нет с собой священных предметов, они выглядели ужасно разочарованными. Пришлось разорвать мои четки и раздать всем по бусине. То, что японские христиане относятся с благоговением к подобным предметам, не так уж плохо, но меня это почему-то немного тревожит. Уж не заблуждаются ли они в чем-то?

На шестую ночь меня снова украдкой усадили в лодку, и мы поплыли по окутанному мраком ночному морю. Слышались однообразный скрип уключин и плеск волн, ударяющих о борт лодки. Сидевший на носу Китидзиро тихонько напевал. Мне вспомнился безотчетный страх, охвативший меня на пути сюда, пять дней назад. Я улыбнулся. Все идет как нельзя более удачно.

С тех пор как мы прибыли в Японию, обстоятельства складываются благоприятнее, чем можно было предполагать. Не подвергаясь чрезмерной опасности, нам удалось отыскать две общины верующих, и власти пока не прознали об этом. Я даже подумал, уж не преувеличивает ли падре Валиньяно опасность положения? Грудь сжалась от какого-то неизъяснимого, радостного чувства - то была радость от сознания, что я полезен. В этой неведомой Вам стране на краю света я приношу пользу людям.

Возможно, поэтому обратный путь не показался мне таким долгим. Я даже удивился, когда лодка заскребла дном по песку и замерла, словно наткнувшись на препятствие,- неужели мы уже вернулись в Томоги?

Притаившись на берегу, я остался ждать Мокити с товарищами, которые должны были меня встретить. Даже эти предосторожности, пожалуй, излишни... - подумал я, с удовольствием вспоминая ту ночь, когда мы с Гаррпе впервые ступили на берег Томоги.

Послышались шаги.

- Па-адре...

Обрадованный, я вскочил и протянул перепачканную в песке руку.

- Бегите! Скорее бегите! - быстро проговорил Мокити, подталкивая меня вперед. - В деревне чиновники...

- Чиновники?!

- Да, падре. Они выследили нас.

- И нас тоже?..

Мокити поспешно покачал головой: о том, что крестьяне укрывают священников, власти еще не знают.

Мокити и Китидзиро потянули меня за рукав, увлекая за собой, и мы побежали прочь от деревни. Прячась в пшеничных колосьях, мы пробирались в горы, к нашей хижине. Заморосил мелкий, как водяная пыль, дождь. Начался наконец японский дождливый сезон.

Глава 4.

Сегодня опять, кажется, появилась возможность написать Вам. Как я уже сообщал в предыдущем письме, когда я вернулся с Гото, власти проводили в деревне обыск, но мы с Гаррпе по-прежнему целы и невредимы - при мысли об этом не могу от всего сердца не возблагодарить Господа.

К счастью, еще до прибытия чиновников «отцы» распорядились спрятать все иконы, распятия и тому подобные предметы. Вот когда показала себя их община! Все крестьяне с невозмутимым видом работали в поле, а наш знакомый «старейшина» невразумительно отвечал на вопросы, притворяясь совершеннейшим дураком. Крестьянская смекалка научила его прикидываться простофилей перед притеснителями. После долгих препирательств чиновники, отчаявшись и убедившись, что толку все равно не добьются, покинули деревню.

Рассказывая нам об этом, Итидзо и О-Мацу гордо улыбались. В их лицах была хитринка, свойственная людям, привычным к постоянному гнету.

Вот только до сих пор не могу понять, кто донес властям о нашем существовании? Вряд ли это кто-нибудь из крестьян Томоги, хотя сами крестьяне мало-помалу начинают относиться друг к другу с подозрением. Боюсь, не повредит ли это их спаянности.

Но, за исключением этого неприятного эпизода, в деревне по-прежнему все спокойно. К нам в хижину доносится пение петухов. Склоны гор покрыты ковром алых цветов.

После возвращения в Томоти Китидзиро стал здесь настоящим героем. Ловко используя обстоятельства к своей выгоде, он ходит из дома в дом и, как говорят, хвастает напропалую, рассказывая о том, что происходило на Гото. Говоря о теплом приеме, оказанном мне островитянами, он не забывает упомянуть и собственную персону. Он разглагольствует, а крестьяне ставят перед ним угощение, иногда даже поднося чарочку.

Как-то раз Китидзиро явился к нам сильно навеселе; с ним пришло несколько молодых парней. «Слушайте, что я вам скажу, падре! - шмыгая носом и потирая побуревшее от выпитого сакэ лицо, сказал он. - Здесь с вами я. А раз так, значит, можете быть спокойны!» Парни взирали на него с почтением, и он, все больше воодушевляясь, затянул песню, а допев, повторил: «Да, раз я с вами, можете ни о чем не тревожиться!», после чего без стеснения раскинулся на полу и уснул. Не знаю, хороший ли он человек или просто умеет ловко приспособиться к обстановке, но что-то в нем есть такое, что всерьез сердиться на него невозможно.

Напишу Вам немного о жизни японцев. Разумеется, я сообщаю лишь то, что наблюдал в деревне Томоги и о чем они сами мне рассказывали, так что эти сведения никак не могут дать представления о Японии в целом.

Прежде всего знайте, что здешние крестьяне гораздо беднее самых нищих крестьян, каких можно встретить где-нибудь в глухом углу Португалии. Даже самые зажиточные едят рис - пищу богачей - всего лишь два раза в год. Обычная же еда их - батат, редька и другие овощи, а пьют они обычную подогретую воду. Еще они выкапывают корни растений и тоже употребляют их в пищу. Сидят они весьма своеобразно, совсем не так, как мы. Колени прижаты к земле или к полу, и сидят они на собственных пятках. Для них это отдых, но мы с Гаррпе очень мучились, пока не привыкли.

Почти все дома крыты соломой, зловонные, грязные. Из всей деревни Томоги только две семьи имеют вола или лошадь.

Местный князь обладает неограниченной властью над своими вассалами, и власть эта превосходит могущество королей в христианских странах. Подати взимаются с исключительной строгостью, должников беспощадно наказывают. Причина смуты в Симабаре - невыносимые условия жизни крестьян. Так, например, мне рассказали, что лет пять назад в деревне Томоги у некоего Модзаэмона, не сумевшего собрать властям пять мешков риса, взяли в заложники жену и детей и бросили их в «водяную тюрьму»16. Крестьяне находятся в кабале у самураев, но над всеми стоит князь. Самураи придают очень большое значение оружию, все они, независимо от ранга, с тринадцати-четырнадцати лет носят два меча - короткий и длинный. Власть князя безгранична, и если он пожелает, то может убить любого из своих вассалов, а имущество конфисковать.

Ни летом, ни зимой японцы не покрывают головы и носят такую одежду, которая вовсе не защищает от холода. Волосы на голове выщипывают щипчиками, так что голова кажется лысой, только на висках и на затылке волосы оставляют и связывают в пучок. Священники-бонзы бреют всю голову. Но говорят, что даже самураи и вообще те, кто удалился от дел, тоже бреют себе голову...

Прерываю рассказ, потому что хочу как можно более точно описать Вам все, что случилось пятого июня, хотя, может быть, придется ограничиться коротким отчетом. Ибо обстановка изменилась так резко и так внезапно, что опасность подстерегает нас каждую минуту и писать обстоятельно никак невозможно.

Пятого числа, около полудня, нам показалось, что внизу, в деревне, происходит что-то странное. Из-за леса доносился непрерывный собачий лай. В тихие погожие дни мы часто слышали в отдалении пение петухов, лай собак, и поэтому в самих этих звуках не было ничего необычайного, напротив, они даже в какой-то степени утешали нас в нашем уединении; но сегодня это почему-то внушало нам безотчетную тревогу. Охваченные неприятным предчувствием, мы вышли к опушке леса на восточном склоне, откуда сравнительно хорошо просматривалась деревня.

Прежде всего нам бросились в глаза клубы пыли на идущей вдоль побережья дороге. Что это значит? Вдруг из деревни вылетела расседланная лошадь и помчалась во весь опор...

У въезда в деревню стояли человек пять, явно не крестьян, - они загораживали дорогу, чтобы никто не мог ускользнуть.

Мы сразу поняли, что это чиновники явились с обыском, опрометью бросились назад, в хижину, и попрятали в подпол все, что могло бы выдать наше присутствие. Покончив с этим, мы снова набравшись храбрости, решили подойти поближе, чтобы лучше разглядеть, что творится в деревне.

Там царило безмолвие. Белое полуденное солнце озаряло поселок, от убогих домишек вдоль дороги ложились на землю резкие тени. Улицы были пустынны; даже собачий лай разом смолк - казалось, Томоги внезапно словно вымерла. Тем не менее я кожей чувствовал зловещую опасность, нависшую над деревней. Я с жаром молился. Да, я помнил, я прекрасно знал, что молитвы возносят не ради счастья и благоденствия, но все же не мог не молиться о том, чтобы как можно скорее разорвалась эта ужасная тишина средь бела дня.

Снова залаяли собаки, на дорогу выбежали люди, сторожившие выход из деревни, и среди них мы увидели связанного веревками «старейшину». Сидевший на коне самурай в черной широкополой шляпе что-то крикнул, стражники выстроились за стариком, и вся процессия двинулась вперед. Всадник помчался, вздымая белую пыль, но вдруг, осадив коня, оглянулся. Я и сейчас как будто вижу перед собой эту картину - поднявшуюся на дыбы лошадь и спотыкающуюся фигуру старика, увлекаемого стражниками. Похожие на муравьев фигурки долго виднелись на освещенной солнцем дороге, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока наконец совсем не исчезли из виду.

Ночью я узнал подробности от Мокити - он пришел к нам вместе с Китидзиро. Стражники явились в деревню еще до полудня. На сей раз их приход явился неожиданностью для крестьян. Люди метались в растерянности, самурай скакал из конца в конец деревни, подбадривая стражников грозными окриками.

Зная наперед, что ни в одном доме не найдется доказательств, уличающих в принадлежности к христианству, чиновники тем не менее на сей раз не желали мириться с неудачей.

Самурай, согнав крестьян, объявил, что, если они не сознаются сами, он заберет заложника. И все-таки все молчали, никто не произнес ни слова.

- Мы всегда исправно платим подать. И от государственных работ не отлыниваем, - с жаром твердил «старейшина» самураю. - И усопших хороним по буддийским обрядам...

Не удостоив его ответом, самурай молча указал на него кончиком своего хлыста. В ту же секунду стражники в один миг связали старика веревками.

- Смотрите, смотрите хорошенько! Хватит болтать языком!.. Мы не намерены проводить здесь расследование. Нам сообщили, что с недавнего времени среди вас объявились тайные приверженцы христианской ереси. Кто честно укажет виновных, получит в награду сто монет серебром! А не сознаетесь - возьмем заложников, ясно? Так что советую подумать!

Крестьяне слушали молча. Молчали мужчины, женщины, дети. Долгие годы они вот так, молчаливо, сопротивлялись своим врагам. Очевидно, мы смотрели на деревню именно в те минуты, когда повисла эта страшная тишина.

Самурай поворотил коня, взмахнул хлыстом и ускакал. Привязанный к лошади «старейшина» упал, поднялся и снова упал - конь потащил его. Стражники поставили старика на ноги...

Вот что поведали нам Китидзиро и Мокити.

- Падре, мы ни словечка им о вас не сказали, - чинно сложив на коленях руки, сказал Мокити. - И если они опять приедут, мы все равно ничего не скажем. Пусть делают что хотят - вас мы не выдадим.

Уж не потому ли произнес он эти слова, что заметил на наших лицах тревогу? Если так, то мне стыдно. Но надо ли удивляться, что даже Гаррпе, всегда сохранявший присутствие духа, смотрел теперь на Мокити страдальческим взглядом?

- Но ведь так всех вас могут забрать в заложники...

- Да, падре, и такое может случиться. Но мы все равно будем молчать.

- Нет, мы не можем этого допустить. Лучше мы сами уйдем отсюда. - Гаррпе повернулся к перепуганному Китидзиро. - Что, если нам, к примеру, укрыться на острове, где твоя родная деревня?

Китидзиро молчал, вид у него был жалкий. Ясно было, что при таком повороте событий этот робкий, слабый духом человек терзается из-за того, что вообще привез нас сюда и сам теперь попал из-за этого в переплет. Он лихорадочно размышлял над тем, как сохранить совесть христианина и в то же время спасти свою шкуру. Потирая руки и поблескивая хитрыми глазками, он повел речь о том, что жители Гото тоже вряд ли избегнут такой же участи. Лучше бежать подальше и скрыться в каком-нибудь глухом уголке. Так ничего и не решив в ту ночь, оба крадучись спустились в долину.

Наутро в настроениях крестьян наметились разногласия. По словам Мокити, мнения разделились: одни считали, что лучше переправить нас куда-нибудь в другое место, тогда как другие настаивали на том, чтобы до последней возможности прятать нас у себя, Некоторые как будто даже говорили во всеуслышание, что это мы с Гаррпе навлекли беду на деревню. Но Мокити, Итидзои О-Мацу выказали твердость сверх всякого ожидания. По их мнению, падре нужно оберегать, чего бы это не стоило.

Вот на этот раскол и рассчитывали власти. Восьмого числа снова прибыли стражники - на этот раз с ними был не тот свирепый самурай, а пожилой чиновник. Он с сочувственной улыбкой принялся втолковывать крестьянам, в чем их выгода, что они могут приобрести и что потерять. На сей раз он посулил, что тому, кто честно укажет виновных, будет позволено вносить меньшую подать. Какой соблазн для этих нищих крестьян! И все-таки они сумели побороть искушение.

- Ну, раз вы отвергаете такие выгодные условия, значит, мне остается только поверить вам, - с улыбкой сказал самурай, оглядываясь на спутников. - Однако я должен посоветоваться, кто из вас говорит правду: вы или наш осведомитель? Только тогда мы вернем вам ваших заложников... Пусть трое из вас завтра прибудут в Нагасаки. Ничего плохого мы им не сделаем, можете не тревожиться.

Ни в интонации, ни в самих словах его не ощущалось угрозы, но именно потому крестьянам стало ясно, что это западня. Ночью деревенские долго обсуждали, кому отправиться завтра в управу Нагасаки. Те, кому предстояло стать заложниками, может быть, уже никогда не вернутся назад. При мысли об этом даже так называемые «отцы» невольно готовы были пойти на попятную... Сгрудившись в тесной хижине, крестьяне вглядывались в лица друг друга, и каждый молился в душе, чтобы его миновала горькая чаша.

Наверное, по этой причине выбор пал на Китидзиро. Ведь он был чужак, из другой деревни, да и к тому же из-за него стряслась беда - таково было, пожалуй, общее мнение. Оказавшись в роли козла отпущения, бедняга совсем пал духом, на глазах у него выступили слезы. Он разразился бранью, но крестьяне твердили свое: «Ради всего святого... У всех жены, дети, а ты – человек посторонний, чиновники, пожалуй, строго с тебя не спросят».

По свойственной ему слабости он не смог решительно отказаться.

- Я тоже пойду, - внезапно сказал Итидзо. Все были поражены, услыхав это от молчаливого угрюмого Итидзо. Тут и Мокити заявил, что тоже желает присоединиться.

Девятого числа день выдался пасмурный, с утра моросило, сквозь пелену дождя смутно виднелся лес перед хижиной. Трое будущих заложников поднялись к нам на гору. Мокити казался немного взволнованным, Итидзо, по обыкновению чуть прищурив глаза, угрюмо молчал. За ними, как побитый пес, плелся Китидзиро, глядевший на нас с укором и болью.

- Падре, нас заставят топтать ногами образ Христа... - потупясь, прошептал Мокити, будто разговаривал сам с собой. - Если мы откажемся, так не только нас, но и всех деревенских подвергнут такой же проверке... Ох, как нам быть?

Острая жалость пронзила меня, и я ответил словами, которых, пожалуй, ни один португальский священник никогда бы не произнес. Мне вспомнился падре Габриэль. Когда во время пытки на вершине Ундзэн ему приказали попрать Святой образ, он ответил: «Лучше отрубите мне ноги - я не сделаю этого!» Я знал, что многие японцы - и священники, и верующие миряне - с равным благоговением относились к священному образу. Но мог ли я требовать того же от этих троих несчастных?

- Топчите, топчите, я разрешаю вам это! - невольно вырвалось у меня, и только тогда я спохватился, что сказал нечто неподобающее священнику. Гаррпе взглянул на меня с укором.

У Китидзиро глаза все еще были полны слез.

- Почему Господь посылает нам такие страдания? Падре, ведь мы не сделали ничего дурного...

Мы молчали. Итидзо и Мокити тоже молча смотрели куда-то вдаль. На прощание мы с Гаррпе прочитали молитву. После этого трое спустились вниз, в деревню. Мы долго следили, как постепенно растворялись в тумане их бледные тени. Теперь я знаю, что видел тогда Итидзо и Мокити в последний раз.

Я опять не писал Вам долгое время. О том, что стражники явились в Томоги, я уже сообщал в предыдущем письме, но о судьбе тех троих, что отправились на дознание в Нагасаки, ничего не было известно до сегодняшнего дня. Как мы молились об их благополучном возвращении! О том же каждую ночь возносили молитвы все обитатели деревушки.

Я верю, что это испытание, ниспосланное нам Господом, имеет свой тайный смысл. Все, что ни творит Господь, - благо. Обязательно придет день, когда мы поймем, почему нам были уготованы эти страдания. И если я пишу об этом, то лишь потому, что слова, которые в то утро, потупившись, обронил Китидзиро, тяжким бременем лежат у меня на душе.

«Почему Господь посылает нам такие страдания? Падре, ведь мы не сделали ничего дурного...»

Почему, казалось бы, недостойная жалоба малодушного человека острой иглой вонзилась мне в сердце? Почему Господь посылает этим японцам, этим нищим крестьянам такие жестокие испытания?

Нет, Китидзиро имел в виду нечто другое - куда более страшное. Он говорил о молчании Господа. Уже двадцать лет здесь преследуют христиан. По всей стране слышны стоны тысяч верующих, земля напиталась алой кровью священнослужителей, рушатся христианские храмы - но Бог молча взирает на это. Вот что хотел сказать Китидзиро - эта мысль преследует меня неотвязно...

Но сейчас расскажу лишь о постигшей заложников участи. После того как все трое явились в Нагасаки, их двое суток продержали в темнице при управе, и только тогда наконец началось дознание. Вначале допрос носил на удивление формальный характер.

- Известно ли вам, что христианство - зловредная ересь?

В ответ на это Мокити, выражая общее мнение, утвердительно кивнул, тогда последовал новый вопрос:

- Нам сообщили, что вы христиане. Что скажете в оправдание?

Все трое ответили, что они - ревностные буддисты и следуют наставлениям монахов местного храма. Тогда им приказали топтать Святой образ.

Принесли доску с изображением Пречистой Девы с младенцем. Первым, следуя моему совету, наступил на нее Китидзиро, за ним - Итидзо и Мокити. Но надежды, что после этого их отпустят, оказались тщетными. Наблюдавшие за ними чиновники усмехнулись. Они следили не столько за самим обрядом «топтания», сколько за выражением лиц заложников.

- Вы что же, вообразили, что можете нас одурачить? - сказал старый чиновник. Только тогда несчастные признали в нем того самого самурая, что приезжал к ним в Томоги. - Я все видел: вы чуть ли не задохнулись от горя...

- Нет, мы совершенно спокойны!.. - в отчаянии закричал Мокити. - Мы не христиане!

- Тогда сделайте то, что я сейчас прикажу... - Последовал приказ плюнуть на икону, а Пречистую Деву назвать распутной девкой. Это испытание придумал тот самый Иноуэ (об этом мы узнали впоследствии), о котором рассказывал падре Валиньяно. В прошлом он сам принял крещение ради продвижения по службе и прекрасно знал, что бедняки-крестьяне превыше всех святых почитают Деву Марию. Да я и сам, пожив в деревне Томоги, к немалому смущению, убедился в этом: крестьяне почитали Пречистую Деву даже больше, чем самого Спасителя.

- Что, отказываетесь плюнуть? Не хотите сказать, как велено? - В руки Итидзо насильно сунули икону; стражники подталкивали его сзади. Но, как он ни старался, ничего не получалось, слюны во рту не было. Китидзиро тоже стоял неподвижно, с опущенной головой.

- Ну, а ты?

Светлая слеза скатилась по щеке Мокити. Итидзо тоже с усилием покачал головой. Всем своим поведением они выдали свою веру. Только Китидзиро, устрашившись угроз, произнес, задыхаясь, святотатственные слова.

- А теперь плюнь! - последовал приказ, и на икону упал плевок - печать унижения и несмываемого позора.

После окончания допроса Итидзо и Мокити еще дней десять держали в темнице на улице Сакура. Почему только двоих? Да потому, что выпустили - вернее сказать, прогнали - только отступника Китидзиро, и с той минуты он бесследно исчез. Разумеется, до сих пор в деревню он не вернулся - наверное, не хватило духа.

Дождливый сезон еще продолжался. Каждый день моросил мелкий дождь. Я понял, как безысходно мрачно это дождливое время: кажется, все кругом сгниет до корней. Поселок выглядел безжизненным, мертвым.

Все понимали, какая судьба ожидает заложников. Все трепетали от страха при мысли, что скоро и остальных тоже постигнет такая же участь, так что почти никто не выходил на полевые работы. За обезлюдевшими полями виднелось мрачное море.

Двадцатого числа в деревню опять прискакали, нахлестывая коней, чиновники-самураи для оглашения приговора: Итидзо и Мокити с позором провезут по улицам Нагасаки, а затем они будут распяты на «водяном кресте» здесь, у деревни.

Двадцать второго числа крестьяне увидели на серой дороге под проливным дождем вереницу путников, походивших издалека на рассыпанные горошины. Они двигались по направлению к деревне. Постепенно фигуры людей обрели отчетливые очертания. В центре процессии на лошадях сидели, понурившись, связанные Итидзо и Мокити. Крестьяне укрылись в домах, в страхе заперев двери. За стражниками плелись жители поселков, лежащих вдоль дороги из Нагасаки. Из нашей хижины было хорошо видно это шествие.

На берегу чиновники приказали разжечь костер и разрешили погреться у огня вымокшим под дождем Мокити и Итидзо. Как нам рассказали потом, в виде особой милости им. поднесли по чарочке сакэ. Мне вспомнилось, что умирающему Иисусу поднесли смоченную в уксусе губку...

Два столба, связанные в форме креста, водрузили у самой воды. К перекладинам привязали Итидзо и Мокити. С наступлением ночи, когда начнется прилив, вода поднимется до самого подбородка. Смерть наступит не сразу, пытка будет продолжаться несколько суток, пока жертвы окончательно не ослабеют душой и телом и только тогда наконец испустят дух. Чиновники заставляют крестьян смотреть на их страдания, чтобы в другой раз тем было неповадно даже близко подходить к христианам.

Итидзо и Мокити привязали к столбам после полудня; оставив четырех стражников, чиновники снова сели на лошадей и уехали. Зрители, вначале толпившиеся на берегу, из-за холода и дождя тоже постепенно разошлись.

Начался прилив. Фигуры мучеников были неподвижны. Волны с однообразным шумом набегали на погружающийся в сумерки берег, постепенно заливая им ноги, бедра, потом достигли груди - с тем же однообразным шумом откатываясь назад. С наступлением темноты О-Мацу с племянницей принесли угощение караульным и попросили разрешения дать поесть осужденным. Получив согласие, они в утлой лодчонке подплыли к крестам.

- Мокити! Мокити! - окликнула О-Мацу.

- Да... - отозвался Мокити.

Тогда она окликнула Итидзо, но у того уже не было сил отвечать. Однако он был еще жив и потому время от времени чуть покачивал головой.

- Тяжко вам... Но терпите! Оба падре и все мы молимся за вас. Мы верим, что вам уготован параисо... - старалась ободрить их О-Мацу, но, когда она попыталась вложить в рот Мокити кусочек батата, он отрицательно покачал головой - наверное, хотел, раз все равно уж смерти не миновать, скорее избавиться от страданий.

- Отдайте еду Итидзо, тетушка... - прошептал он. - Дайте ему поесть, А я уже больше не могу терпеть эту муку...

О-Мацу с племянницей, заливаясь слезами, возвратились на берег, так и не сумев хоть сколько-нибудь облегчить участь несчастных. На берегу они все еще продолжали громко плакать под проливным дождем.

Наступила ночь. Красное пламя костра, у которого грелись стражники, смутно виднелось из нашей хижины. А на морском берегу толпились жители Томоги, тщетно вглядываясь в окутанное тьмой море. И небо, и море тонули во мраке, так что не видно было ни Мокити, ни Итидзо. Невозможно было разглядеть даже, живы они или уже мертвы. Плача, мы беззвучно молились. И вдруг все услышали голос - кажется, это был голос Мокити, Чтобы укрепиться духом, он прерывающимся голосом пел христианский гимн:

Мы пойдем, мы придем
В храм параисо,
В дивный храм параисо,
Прекрасный храм...

Люди в молчании слушали его пение. Стражники тоже слушали. Сливаясь с шумом волн, голос то прерывался, то доносился снова.

Двадцать четвертого числа целый день опять моросил мелкий, похожий на водяную пыль дождь. Деревенские, сбившись в кучку, смотрели на видневшиеся вдали столбы с привязанными к ним жертвами. Изогнутое дугой побережье бухты было пустынно, шел дождь, «язычники» из чужих деревень приходившие поглазеть на казнь, сегодня не явились. Наступил отлив, вдали виднелись два одиноко торчащих столба. Невозможно было разглядеть распятые на столбах фигуры. Как будто Мокити и Итидзо сами обратились в кресты, Только доносившиеся время от времени тяжкие стоны - это стонал Мокити - свидетельствовали, что несчастные еще живы.

Иногда стоны смолкали. У Мокити уже не было сил петь, как вчера. Но спустя некоторое время ветер снова доносил его голос до берега, и всякий раз, когда слух улавливал его стон, напоминавший мычанье, крестьяне плакали, содрогаясь всем телом. В полдень снова наступило время прилива, одна за другой набегали мрачные, темные волны, постепенно поглощая столбы. Иногда валы, окаймленные белыми гребнями пены, перекатывались поверх столбов и разбивались о берег. Над водой пролетела птица и скрылась в морской дали. На этом все было кончено.

То была мученическая кончина. Но какая! Долгое время я совсем иначе рисовал себе мученичество. В Житиях святых рассказывалось о кончине славной, прекрасной - как в минуту, когда душа мученика взмывала к небу, трубили ангелы и небеса озарялись неземным сиянием. Но кончина японцев, которую я описал Вам, вовсе не была прекрасной - они умерли мучительной, жалкой смертью. А дождь все льет и льет, и море, сгубившее их, по-прежнему упорно и зловеще молчит...

Вечером опять приехал чиновник. По его указанию стражники собрали мокрые сучья и обломки деревьев, чтобы предать сожжению снятые со столбов тела Итидзо и Мокити. Это было сделано для того, чтобы христиане не унесли их тела для погребения. Трупы сожгут, и пепел выбросят в море. Черно-красное пламя костра изгибалось на ветру, над побережьем плыл дым. Жители деревни, не шевелясь, отрешенно следили, как плывет в воздухе этот дым... Когда все было кончено, люди понуро, волоча ноги, разбрелись по домам.

Сегодня я пишу Вам это письмо и время от времени выхожу за дверь хижины - взглянуть на раскинувшееся внизу море, - море, ставшее могилой для этих японских крестьян, так веривших нам. Но море молчит, безбрежное, черное, мрачное. Даже птиц не видно под свинцовыми тучами.

Ничто не изменилось. Вы, наверное, скажете: «Нет, не напрасной была их смерть! То были камни, которые лягут в фундамент Храма». И еще Вы скажете, что Господь никогда не посылает испытаний, превышающих наши силы... что Мокити с Итидзо обрели сейчас вечное блаженство, так же, как многие погибшие до них японские мученики... Разумеется, я тоже не сомневаюсь в этом. Но почему же сердце мое полно скорби? Почему, терзая душу, звучит в ушах гимн, что, задыхаясь, пел привязанный к столбу Мокити?

Мы пойдем, мы придем
В храм параисо...

От крестьян. Томоги я слышал, что этот гимн пели многие христиане, когда их вели на казнь. Мелодия исполнена бесконечной грусти. Слишком мучительна для этих людей жизнь на Земле. Так мучительна, что остается только надежда на «храм параисо». И песня эта выражает их скорбь.

Что я хочу сказать этими рассуждениями? Сам хорошенько не знаю. Скажу лишь, что мне невыносимо тяжко видеть, как и сегодня с однообразным шумом все грызет и грызет песчаный берег это темное море, в котором стонали, мучились и погибли Итидзо и Мокити. В зловещем спокойствии моря мне чудится молчание самого Господа - точно это Всевышний молчит, бесстрастно внимая горестным людским стонам...

Вероятно, это будет мое последнее послание к Вам. Сегодня утром нам сказали, что власти намерены пригнать стражников и прочесать каждую горку. Прежде чем начнется облава, нужно привести в порядок хижину, уничтожив следы нашего пребывания здесь. Ни я, ни Гаррпе, еще не решили, куда нам отправиться далее. Мы долго спорили, что лучше: скрываться вместе или, расставшись, поодиночке искать убежища? В конце концов решили расстаться - с тем, чтобы, если кто-то из нас попадется язычникам, другой уцелел бы. Что означает это «уцелел»? Не для того мы огибали раскаленную Африку, пересекали Индийский океан, добирались из Макао сюда, в Японию, чтобы прятаться да перебегать с места на место! Не для того, чтобы таиться в горах, как крысы, безвылазно сидя в хижине углежогов, отнимать последние крохи у нищих крестьян и не иметь возможности общаться с христианами! Неужели мы отказались от былых мечтаний и планов? Главное - чтобы хоть один священник оставался в Японии, подобно светильнику в римских катакомбах, горящему перед алтарем. Поэтому мы с Гаррпе поклялись друг другу, что будем стараться выжить до последней возможности.

Вот почему, даже если впредь Вы не получите от меня ни одного послания (правда, я не уверен, что все мои предыдущие письма благополучно попали к Вам), не думайте, что нас обоих уже нет в живых. Ибо наш долг - сохранить хотя бы один заступ, способный взрыхлить эту иссохшую почву.

В ночном мраке не различить, где кончается море, где начинается скрытая в темноте суша. Далеко ли до острова - разглядеть невозможно. Слышно только дыхание юноши, сидящего на веслах позади меня, скрип уключин да плеск волн о борт лодки - единственное свидетельство того, что мы в море.

Час назад я расстался с Гаррпе. Мы оба покинули деревню Томоги в утлых суденышках, уносивших нас в разные стороны. Лодка Гаррпе, скрипя уключинами, скрылась во мраке в направлении Хирадо. Во тьме я не мог различить его фигуры, и не было времени сказать хотя бы слово прощания.

Я дрожал всем телом. Я солгал бы, если бы утверждал, что не испытывал страха. Как бы ни крепка была вера, страх подчиняет себе плоть независимо от сознания и воли. Вдвоем мы могли делить этот страх, как делят хлеб, теперь же, когда я остался один, приходится терпеть все в одиночку - мрак, холод и одиночество. Познали ли это чувство другие миссионеры, побывавшие в этой стране? В памяти почему-то всплыла мышиная мордочка Китидзиро, этого малодушного труса, поправшего Святой образ, а после сгинувшего бесследно... Впрочем как знать, не будь на мне сана, возможно, и я затаился бы, пережидая опасность. Только достоинство человека и долг проповедника гонят меня вперед в этом мраке,

Я попросил у гребца воды - напиться, но он не ответил. После мученической кончины Итидзо и Мокити крестьяне деревни Томоги стали относиться к нам с опаской, как к чужеземцам, навлекшим несчастье на их деревню. Вот и этот юноша тоже был бы, наверное, рад избавиться от меня. Чтобы обмануть жажду, я принялся сосать пальцы, окуная их в морскую воду - и вспоминая при этом об уксусе, поднесенном распятому Христу.

Лодка понемногу изменила направление, слева слышался шум прибоя, разбивающегося о скалы. Однажды я уже слышал этот звук черных волн, похожий на глухой барабанный рокот, - совсем недавно, когда приезжал на этот остров. Море образует здесь глубокий залив с песчаными берегами. Но сейчас остров погружен в непроглядный мрак, и в какой стороне поселок - разглядеть невозможно.

Сколько проповедников приплывало на этот остров... Но им повезло больше. То было время, когда удача улыбалась миссионерам. Их не подстерегали опасности, их везде ждал надежный кров, под которым можно было спокойно уснуть, и верующие встречали их с ликованием. Владетельные князья, пусть не из истинной веры, а ради торговых выгод, оказывали им покровительство, и, пользуясь этим, миссионеры распространяли в Японии христианство. Мне почему-то вдруг вспомнилось, как падре Валиньяно рассказывал нам в Макао: «В те времена мы, проповедники, серьезно спорили о том, какую сутану следует носить в Японии - из шелка или из хлопчатой бумаги?»

Я тихонько рассмеялся. Не поймите меня превратно, Я вовсе не отношусь с презрением к прежним миссионерам. Просто мне вдруг стало смешно при мысли, что человек в рваной крестьянской одежде (подарок Мокити), сидящий в этой утлой, кишащей мокрицами лодке, тоже священник, такой же, как и они.

Черные скалы надвигались. С берега повеяло запахом гниющих водорослей, днище начало царапать песок. Юноша выскочил на мелководье и, ступая по воде, стал подталкивать лодку, упираясь в корму руками. Я тоже спрыгнул и, глубоко вдыхая пахнущий солью морской воздух, выбрался на сушу.

- Спасибо. Поселок наверху?

- Падре, я... - Мне не видно было его лица, но по голосу я почувствовал, что парень хочет как можно скорее отделаться от меня. Я махнул ему на прощание, и он, с облегчением вздохнув, поспешил назад, к морю, и вскочил в лодку. Звук прыжка гулко разнесся в темноте.

«Где-то сейчас Гаррпе? - подумал я, прислушиваясь к постепенно замирающему скрипу уключин. - Чего я боюсь?» Шагая по холодному песку побережья, я уговаривал себя, как мать успокаивает дитя. Дорогу я знал. Если идти прямо, выйдешь к поселку, где совсем недавно так радушно меня встречали. Вдалеке послышались какие-то истошные звуки - это мяукала кошка. Но в те минуты я подумал лишь о том, что скоро смогу отдохнуть и утолить голод.

Когда я подошел ближе, кошачье мяуканье стало слышно отчетливей. Порывы ветра доносили тошнотворную вонь протухшей рыбы. В поселке царила жуткая тишина, и я понял, что там нет ни души.

Я увидел не запустение, а настоящий разгром - словно здесь недавно происходило какое-то побоище. Правда, дома не были сожжены, но все двери были выбиты из пазов и валялись на земле, а в стенах зияли дыры. Кошки бесцеремонно шныряли по опустевшим жилищам и выскакивали на улицу, держа в зубах что-то невыразимо мерзкое.

Я долго стоял неподвижно посреди улицы. Странное дело, я не чувствовал ни тревоги, ни страха. Только в голове неотвязно вертелся вопрос: что это значит?.. Что это значит?..

Я прошел поселок из конца в конец, стараясь ступать как можно тише. Повсюду бродили одичавшие кошки - и откуда их столько взялось? Они спокойно пробирались прямо у меня под ногами или, усевшись, следили за мной сверкавшими в темноте глазами. Измученный голодом и жаждой, я зашел в один дом в поисках пищи, но мне удалось найти лишь горшок с водой.

Здесь меня свалила накопившаяся за день усталость. Прислонившись к стене, я уснул стоя, как верблюд. Кошки бродили вокруг меня в поисках тухлой рыбы - я слышал это сквозь забытье. Иногда я открывал глаза - в дверном проеме виднелось черное, беззвездное небо.

От холодного утреннего воздуха я закашлялся. Небо посветлело, за поселком смутно виднелись горы. Оставаться здесь дальше было опасно. Я вышел на улицу. На дороге в беспорядке валялись чашки, миски, одежда.

Куда идти? Во всяком случае, решил я, чем идти вдоль берега, где меня могут заметить, лучше углубиться в горы. Должен же здесь быть еще какой-нибудь поселок, где тоже живут христиане, как жили всего месяц назад в этой деревне. Отыщу их, узнаю обо всем, что случилось, и тогда уж решу, как быть дальше... И опять я внезапно подумал: что сейчас с Гаррпе?

Я обошел один за другим все дома и в этом разгроме и беспорядке, таком, что некуда было ступить ноге, с трудом отыскал горстку сухого риса, завязал его в какую-то тряпицу и направился в горы.

Увязая во влажной от ночной росы земле, я стал взбираться по уступам полей-террас на ближайшую возвышенность. Эти тщательно обработанные и разделенные старыми каменными стенками поля - красноречивое свидетельство нищеты здешних христиан. Узкая полоска земли, окаймляющая побережье, не способна ни прокормить их самих, ни родить урожай, достаточный, чтобы уплатить подать. На полях, поросших чахлой пшеницей и просом, стоит вонь удобрений. Мухи, слетаясь на этот запах, лезли в лицо. На посветлевшем небе видны далекие силуэты островерхих горных вершин, похожих на острие мечей, на фоне мутно-белых облаков кружатся стаи ворон, оглашая хриплым карканьем всю округу...

Взобравшись на склон, я остановился и оглянулся на лежавший внизу поселок, где, как комья засохшей грязи, лепились одна к другой хижины, Прислонившись к дереву, я смотрел на клубившуюся в долине туманную дымку. Только море было прекрасным - оно сверкало игольчатым блеском в утренних лучах солнца. По его поверхности было разбросано множество маленьких островков. Волны, окаймленные белой пеной, разбивались о берег. По этому морю пролегал путь Кабраля, Валиньяно и других миссионеров; сам святой Ксавье проплывал мимо этих мест, направляясь в Хирадо. Можно не сомневаться, что и Глава всех миссий в Японии, Его Высокопреосвященство Торрес, тоже не раз бывал здесь. Но всюду их приветствовали и оберегали верующие, у них были пусть небольшие, но красивые, утопающие в цветах храмы. Им не было нужды прятаться и таиться, скитаясь в горах. Эта мысль отчего-то изрядно развеселила меня.

Небо было опять затянуто облаками, чувствовалось, что день будет душный и жаркий. Над головой, описывая круги, упорно кружилась стая ворон. Когда я останавливался, их мрачное, гнетущее душу карканье смолкало, когда же я снова принимался шагать, они неслись за мной следом. Иногда какая-нибудь ворона, усевшись поблизости на ветку, разглядывала меня, хлопая крыльями. Несколько раз я швырял камнем в этих проклятых птиц.

К полудню я добрался до подножия остроконечной горы. Я старался выбрать дорогу так, чтобы не терять из виду море, и все вглядывался в даль, надеясь увидеть на берегу какое-нибудь селение. По пасмурному небу медленно, как флотилия кораблей, плыли темные, набухшие дождем тучи. Я опустился на траву и принялся за жалкую трапезу - сухой рис и огурец, на который я случайно набрел в поле. Сочная зелень немного подкрепила и освежила меня. По травянистой лужайке проносился ветер. Я закрыл глаза и вдруг уловил запах гари. Я встал.

Да, то был след костра. Кто-то недавно проходил здесь и жег костер. Я погрузил пальцы в золу - угли еще хранили слабое тепло.

Я долго колебался: вернуться или идти дальше? Всего лишь день я блуждал в одиночестве, не встретив ни единой живой души, по безлюдному поселку и горам, но, как видно, совсем пал духом. Лишь бы встретить живую душу - все равно кого... Я разрывался между желанием догнать неизвестного и сознанием опасности, которой чревата такая встреча. Соблазн оказался велик. Ведь сам Христос не мог выдержать такого искуса, он спустился с горы в поисках человеческого общения... - говорил я себе.

Куда направился сидевший у костра человек, сообразить было не трудно. Дорога здесь одна. Несомненно, он брел по склону в направлении, обратному тому, откуда шел я. Взглянув на небо, я увидел белое солнце, сверкавшее среди мутных облаков; с хриплым карканьем взлетела стая ворон.

Я ускорил шаги, озираясь по сторонам. Среди высокой травы возвышались дубы, камфарные деревья, иногда похожие на человеческие фигуры,- и я испуганно останавливался. К тому же зловещее карканье гнавшихся за мной ворон рождало в душе какое-то тягостное предчувствие. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я на ходу старался определить вид встречавшихся мне деревьев. Я с детства любил науку о растениях, так что, очутившись в Японии, мог узнать многие породы. Железное дерево, гранат... Иные растения Господь даровал любой стране, но здесь встречались совсем незнакомые мне кусты и деревья.

К полудню небо очистилось. В лужах отражались голубое небо и маленькие белые облачка.

Я опустился на корточки, чтобы ополоснуть вспотевшую шею, и размешал рукой эти облака. Облака исчезли, и на их месте появилось отражение измученного мужского лица. Почему именно в такие минуты я представляю себе Его лик? На протяжении многих веков бесчисленные художники рисовали Распятого на кресте, и, хотя никто из них никогда не видел Его, они вкладывали в свои творения извечные человеческие мечты, изображая Его прекрасным, святым. А из лужи на меня смотрело безобразное, грязное, заросшее бородой лицо загнанного человека, до неузнаваемости искаженное усталостью и тревогой. Замечали ли вы, что в такие минуты человека часто охватывает безудержный смех? Нагнувшись над водой, я растягивал губы, таращил глаза, корчил дурацкие рожи, как слабоумный. (Почему я делал такие глупости? Такие глупости!)

В лесу среди тишины глухо, надтреснутыми голосами застрекотали цикады. Солнце уже потускнело, небо снова заволокли тучи. Тени стали длиннее, и я уж потерял надежду догнать человека, разжегшего костер.

Я снова зашагал, бормоча вспомнившиеся мне строки Писания. «Всходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется... Все вещи в труде... что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться...»17

Я вспомнил вдруг шум прибоя, к которому мы с Гаррпе прислушивались ночами, этот мрачный шум волн, похожий на барабанный бой, доносившийся в темноте. Всю ночь бездумно, бессмысленно накатывали и отступали назад эти волны. Они равнодушно омывали мертвые тела Итидзо и Мокити и, поглотив их, по-прежнему шумели так же бесстрастно. Господь тоже молчал, как это море. Он безмолвствует до сих пор.

Нет, я не прав... Чтобы прогнать эти мысли, я тряхнул головой. Если Бога не существует, разве смог бы человек вынести это жуткое равнодушие, это жестокое бесчувствие моря?

И все же - что, если?.. «О, конечно, всего лишь «если»... - прошептал вкрадчивый голос. - Если бы вдруг оказалось, что Бога нет...»

То была страшная мысль. Какой трагикомедией оказалась бы тогда вся моя жизнь. А смерть Итидзо и Мокити!.. А подвиг миссионеров, пересекавших моря и океаны, тративших годы, чтобы добраться до этой земли... И я сам, блуждающий сейчас в этих горах, - какими нелепыми выглядели бы все мои поступки.

К горлу подступил комок. Борясь с тошнотой, я срывал и ожесточенно жевал траву. Конечно, я знал, что сомнение - самый великий грех. Но почему Всевышний молчит? Этого я не мог постичь. Господь спас праведника из пламени, пожравшего пять городов... Но и сейчас, когда над опустошенной землей еще клубится дым пожарищ, а на деревьях висят плоды, которым так и не суждено созреть, Он мог бы сказать хоть слово. Но Он молчит.

Я почти скатился со склона, потом опять замедлил шаги, но страшные эти мысли всплыли в моем сознании, как пузыри на воде. Мне было жутко. Чего стоит тогда вся моя жизнь?

На щеку упала дождевая капля. Я взглянул на небо. Черная туча огромной пятерней медленно накрывала мутное небо. Капли падали все чаще, и вот уже над всей равниной повисла завеса водяных струй, похожих на струны огромной арфы. Мимо пронеслась в поисках убежища стайка маленьких птичек. Капли барабанили по листьям дуба, под которым я укрылся, стуча, как камушки по крыше. Мои жалкие лохмотья промокли насквозь. Верхушки деревьев качались в серебряных струях дождя, словно водоросли. И вдруг среди качающейся листвы я заметил покосившуюся хижину. Наверное, это местные крестьяне соорудили ее для дровосеков.

Дождь, обрушившийся внезапно, кончился так же быстро. Снова посветлела равнина, зачирикали, точно пробудившись, птицы. С деревьев с плеском падали капли. Отирая с лица воду, я подошел к хижине, Я ощутил неприятный запах. У входа роились мухи: мое появление вспугнуло их с кучки человеческих экскрементов.

Стало ясно, что кто-то совсем недавно побывал здесь. Человек отдохнул и ушел. По правде говоря, меня возмутило, что он напакостил в этом единственном здесь убежище, но и в то же время показалось мне настолько забавным, что я не мог удержаться от смеха. Во всяком случае, это обстоятельство в какой-то мере развеяло мои смутные опасения.

Когда я вошел, очаг еще дымился. По счастью, в углях еще оставались слабенькие язычки огня, так что я, не торопясь, тщательно просушил вымокшую до нитки одежду. Это заняло много времени, но я подумал, что незнакомец тоже не торопился, и догнать его будет не так уж трудно.

Когда я покинул хижину, равнина и деревья, под которыми я прятался от дождя, искрились золотом, шелест просохшей листвы напоминал шуршание песка. Я подобрал сухой сук и сделал из него посох; вскоре я снова вышел к месту, откуда ясно виднелась линия побережья.

Море все так же лениво искрилось игольчатым блеском, омывая изогнутое, как лук, побережье. Часть берега была песчаной отмелью, светлой, как молоко; за ней громоздились, образуя заливчик, темные валуны. У пристани сушились на берегу лодки, по-видимому рыбачьи. А к западу среди деревьев виднелся поселок. С самого утра это было первое человеческое жилье, которое я увидел.

Я сел на землю и, обхватив колени руками, жадно, словно бездомный пес, долго смотрел на деревушку. Человек, разжигавший очаг, наверное, спустился в это селение. Я тоже смогу добежать туда, спустившись по склону. Но есть ли там христиане? Я поискал глазами крест или церковь.

Падре Валиньяно и другие миссионеры в Макао предупреждали нас: церкви в Японии совсем не похожи на португальские. В Японии могущественные князья отдавали миссионерам под церкви усадьбы или буддийские храмы, ничего в них не перестраивая. Из-за этого обстоятельства крестьяне часто не понимали разницы между учением Христа и буддизмом. Даже у святого Ксавье случались досадные недоразумения из-за неточностей в переводе, едва не приведшие к полному краху. Японцы, слушавшие его проповеди, принимали Господа нашего за божество Солнца, которому издревле поклонялись в этой стране.

Стало быть, отсутствие шпиля или креста вовсе не означало, что здесь не было церкви. Возможно, церковь находилась в одной из хижин, слепленных из глины и досок. И может быть, подобно тому как изголодавшийся алчет пищи, эти нищие христиане ждут не дождутся священника, который даст им Святое причастие, исповедует их и окрестит младенцев. Я один сейчас в этой пустыне, откуда изгнаны священнослужители и миссионеры, - и только я могу принести этим людям живую воду. Да, только я, сидящий на голой земле в грязных крестьянских обносках... Господи, все, что творишь Ты, - благо. Прекрасна Твоя обитель!

От волнения меня бросило в жар. Опираясь на посох, оскользаясь на еще влажном от дождя склоне, я поспешил к своему приходу - ибо то был вверенный мне Всевышним приход, - как вдруг с околицы окруженного соснами поселка донесся какой-то грохот, истошные крики - не то проклятия, не то рыдания. Я остановился, опираясь на посох, и увидел, как к небу взметнулся дым и красно-черное пламя.

Инстинктивно осознав опасность, я опрометью бросился бежать - теперь уже вверх по склону, по которому только что так поспешно спускался. И тут я увидел, что впереди бежит человек, одетый, как и я, в крестьянское платье. Заметив меня, он, пораженный, остановился. Я увидел его лицо, искаженное страхом и удивлением.

- Падре!.. - махнув рукой, крикнул он. Продолжая что-то вопить, он указывал на охваченный огнем поселок, давая мне знак, чтобы я схоронился. Я побежал что было сил по скользкой траве и, тяжело дыша, точно загнанный зверь, укрылся в расщелине между скал. Послышались шаги, и из-за соседнего валуна выглянула маленькая, мышиная мордочка Китидзиро.

Мне показалось, что у меня вспотели ладони, но, взглянув, я увидел, что это кровь. Очевидно, я оцарапал руки, уцепившись за камень, когда вскочил в эту расщелину.

- Падре... - Узенькие глазки следили за мной из-за скалы. - Здравствуйте, падре... - На заросшем щетиной лице появилась трусливая, заискивающая улыбка. - Здесь вам опасно... Но я буду оберегать вас.

Я молча смотрел на него, и Китидзиро отвел взгляд, как нашкодившая собака.

- Подожгли... Ужас-то какой... - Глядя вниз на поселок, он сорвал какую-то травинку и пожевал ее желтыми зубами. Наконец я догадался, кто разжигал костер и нагадил в хижине. Но почему он блуждает по этим горам так же, как я? Ведь он согласился попрать икону, значит, его уже не должны преследовать власти?

- Падре, зачем вы приехали на этот остров? Здесь тоже теперь опасно. Но я знаю другой поселок, где еще можно спрятаться.

Я продолжал молчать. Все деревни, где ступала нога этого человека, постигла жестокая расправа. Давнее подозрение снова закралось мне в душу. Возможно, Китидзиро - осведомитель властей. Мне говорили, что чиновники часто используют отступников. Чтобы оправдать в своих глазах собственный грех и душевные раны, отступники стараются заманить, увлечь на тропу предательства хотя бы еще одного христианина. Как падший ангел старается совратить, вовлечь во грех верных слуг Божиих...

Вечерняя мгла окутала окрестности. Подожженная с околицы деревня горела уже во многих местах, огонь перекинулся на соседние соломенные крыши; в вечерней дымке черно-красное пламя извивалось, словно живое существо. Стояла мертвая тишина. Казалось, жители поселка молча, без единой жалобы приемлют горькую участь. Слишком долго они страдали; может быть, поэтому уже даже не плакали, не стенали.

Снова брести куда-то было так же мучительно, как содрать корку с едва затянувшейся раны. «Трус... Малодушный...» - шептал голос в моей душе, но в то же время другой голос подсказывал, что нельзя поддаваться эмоциям и страстям. Ведь, кроме меня и Гаррпе, в Японии, наверное, не осталось священников... Если меня не станет, вместе со мной погибнет и Церковь! Какие бы унижения и страдания не выпали на нашу долю, мы оба просто обязаны жить...

...Я ищу оправдания собственной слабости - такая мысль тоже пришла мне на ум. Мне вдруг вспомнилась одна история, которую я слышал в Макао. Некий священник-францисканец перестал скрываться и самолично явился в замок князя, владетеля Омуры, объявив, что он священник. Всем известно, какие последствия это имело для миссионерской деятельности и сколько христиан пострадали из-за его необдуманного поступка.

Нет, не для мученической кончины явились в эту страну священники - они обязаны жить, чтобы светильник веры не угас в эпоху гонений!

Китидзиро плелся следом, как приблудившийся пес. Когда я замедлял шаг, он тоже останавливался.

- Не шагайте так быстро... Я болен... - заныл он, едва волоча ноги. - Но куда вы идете? Вы же не знаете здешних мест... За выдачу падре чиновники обещают триста монет серебром...

- Значит, моя цена - триста сребреников? - с горечью усмехнулся я, впервые нарушив молчание. Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Мою голову оценили в десять раз выше.

- Одному вам идти опасно... - Он догнал меня и зашагал рядом, на ходу обивая веткой кусты при дороге. В сумерках разносились птичьи голоса. - Падре, я знаю место, где живут христиане. Там безопасно. Пойдемте туда! Сегодня заночуем здесь, а завтра, когда рассветет, пойдем... - Не дожидаясь моего ответа, он присел на корточки и стал проворно собирать сухие, не подмоченные дождем сучья и ветки, потом, вынув из-за пазухи огниво, развел огонь.

- Вы, наверно, голодны? - Он вытащил из сумки несколько вяленых рыбин. Я смотрел на рыбу голодными глазами, рот наполнился слюной. С самого утра я ничего не ел, кроме сухого риса и огурца; угощение Китидзиро было для меня неодолимым соблазном. От рыбин, поджаривавшихся на разгоревшемся огне, поплыл восхитительный аромат.

- Ешьте...

Я с жадностью впился зубами в рыбину. Один кусок – и в душе я уже примирился с Китидзиро. Он смотрел, как я ем, с довольным и в то же время чуть презрительным видом, продолжая жевать траву, точно то были табачные листья.

Мир погрузился во мрак. В горах посвежело, холод пробирал до костей, и я прилег у огня, притворившись, будто уснул. Спать нельзя. Когда я усну, Китидзиро, конечно же, улизнет. Он наверняка задумал предать меня, как предал своих товарищей, и, возможно, сегодня же ночью. Каким соблазном являются триста сребреников для этого оборванца! Я закрыл глаза, и перед мысленным взором возник пейзаж, который я видел сегодня, блуждая по травянистому горному плато: море, сверкающее тысячами блестящих иголок, и разбросанные по нему маленькие островки...

Некогда по этому морю приплывали миссионеры, церкви украшались цветами и верующие приходили молиться, принося в дар рыбу и рис. Здесь, в Японии, открывались семинарии, и семинаристы, как мы когда-то, распевали на латыни гимны и даже играли на музыкальных инструментах, напоминающих орган или арфу, приводя в умиление своих князей...

- Вы спите, падре?

Не отвечая, я чуть приоткрыл глаза, наблюдая за Китидзиро. Если он уйдет, можно не сомневаться, что приведет сюда стражу.

Прислушиваясь к моему дыханию, Китидзиро начал потихоньку удаляться, стараясь ступать неслышно; как зверь; вскоре из-за кустов послышалось журчание - он мочился. Я думал, что он уйдет, но - странное дело - Китидзиро вернулся к огню, вздохнул, подбросил в прогоревший костер хворосту и протянул руки к огню, все продолжая вздыхать. Пламя освещало его лицо с ввалившимися щеками. Накопившаяся за день усталость взяла свое, и я уснул. Иногда я просыпался и всякий раз видел, что Китидзиро неподвижно сидит у огня.

На следующий день мы опять шли по свирепой жаре. После дождя, прошедшего накануне, над мокрой землей клубились белые испарения, вдали за горными вершинами ослепительно сверкали облака. Я уже давно страдал от головной боли и жажды - в горле у меня пересохло. Китидзиро, казалось, не замечал муки, написанной у меня на лице, то и дело кидался в сторону от дороги и, заметив в кустах змею, прижимал ее палкой и бросал в свою грязную сумку.

- Мы, крестьяне, делаем лекарство из этих змей... - сказал он, обнажая в кривой усмешке желтые зубы. «Почему ты не продал меня вчера ночью за триста сребреников?» - подумал я, вспоминая самую трагичную сцену Евангелия, когда на Тайной вечере Христос обратился к Иуде: «Ступай... Что делаешь, делай скорее»18.

Даже сделавшись священником, я по-прежнему не мог постичь смысла этих слов. Бредя рядом с Китидзиро, я размышлял над этой важнейшей фразой. Какие чувства владели Христом, когда он отослал человека, что продаст его за тридцать сребреников? Гнев? Ненависть? Или любовь? Если гнев, значит, Христос лишил Иуду даже надежды на спасение - единственного из всех смертных. Господь отвернулся от этого человека, не простив ему грех. Значит, Господь все же покинул его, и Иуда навеки останется грешником?

Но этого же не может быть! Христос хотел спасти даже Иуду, в противном случае Он не сделал бы его своим учеником. Но тогда почему же Он позволил Иуде отступиться?..

Я спрашивал об этом многих священников - еще в семинарии. Несомненно, я задавал тот же вопрос и Феррейре. Не помню, что он ответил. А раз не помню, значит, ответ его не рассеял моих сомнений.

«Иисусом владели не ненависть и не гнев, - сказал мне кто-то. - Слова эти вызваны отвращением». - «Учитель! Но как понимать отвращение к самой личности Иуды? Значит, в то время Христос уже не любил Иуду?» - «Нет, почему же... Представь себе, например, мужа, которого обманула жена. Он еще продолжает любить ее, но обмана простить не может. Представь себе чувства мужа, который, любя жену, тем не менее испытывает отвращение к ее поступку... Вероятно, Иисус питал сходное чувство к Иуде...»

В те дни совсем еще юноша, я все-таки не мог принять столь банального объяснения. Я и поныне не могу с этим согласиться. Если дозволено мне высказать свое святотатственное суждение, по-моему, Иуда - просто несчастная кукла, марионетка, которой отведена особая роль в драме жизни и смерти Христа..

Но я не сказал Китидзиро: «Ступай!.. Что делаешь, делай скорее!» - во-первых, прежде всего потому, что стремился любой ценой сохранить себе жизнь; а во-вторых, еще потому, что как священник я не желал, чтобы тот отягощал свой грех новым предательством.

- Узкая тропинка, вам, наверно, трудно идти...

- Нет ли здесь какой-нибудь речки? - Жажда мучила меня все сильнее.

Усмехнувшись, Китидзиро бросил на меня взгляд.

- Пить хотите? Вы съели слишком много вяленой рыбы...

Так же, как вчера, над головой чертили круги вороны. Небо сверкало так ослепительно, что у меня рябило в глазах. Облизывая пересохшие губы, я раскаивался в своей слабости. Ради куска вяленой рыбы я совершил непоправимую ошибку.

Я искал хотя бы болотце, но напрасно. В траве пронзительно, словно задыхаясь, стрекотали цикады. С моря дул теплый, влажный ветер, несущий запах сырой земли.

- Нет ли здесь речки? Речки!..

- Здесь нет даже горного ручейка. Потерпите! - Не дожидаясь моего ответа, Китидзиро стал спускаться по склону.

Когда он скрылся за скалами, кругом внезапно наступила тишина. Было слышно, как цикады потирают с сухим шуршанием сложенные крылышки. Пугливая ящерица осторожно взобралась на камень и тут же проворно скрылась. Ее озаренная солнцем мордочка напомнила мне физиономию Китидзиро.

В самом ли деле он отправился искать воду? Или, может быть, пошел донести?

Я снова двинулся вперед, опираясь на посох. Жажда мучила все сильнее, теперь было ясно, что он нарочно накормил меня этой рыбой. «Иисус, зная, что все уже совершилось, говорит: жажду... - вспомнилось мне. - Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его...»19 Мне почудился вкус уксуса во рту, к горлу подступила тошнота, глаза закрылись...

- Па-адре! Па-адре! - донесся издалека зовущий меня голос. Волоча ноги, появился Китидзиро. В руках он держал колено полого бамбукового ствола. - Почему вы убежали? - Он смотрел на меня гноящимися, как у зверя, глазами. Я вырвал у него протянутый сосуд и, позабыв стыд, стал жадно пить, проливая воду себе на грудь.

- Почему вы убежали? Падре тоже не верит мне?

- Не обижайся. Я устал. Послушай, теперь оставь меня одного...

- Одного? Но куда вы пойдете? Ведь здесь опасно! Я знаю поселок, где живут тайные христиане... Там есть и церковь. И живет падре...

- Священник?! - Я невольно повысил голос. Мне в голову не могло прийти, что на этом острове есть священник, кроме меня. Я с недоверием взглянул на Китидзиро.

- Да, там есть падре. И не японец. Так я слыхал...

- Не может быть!..

- Падре не верит мне... - обрывая траву, уныло прошептал он. - Теперь никто мне больше не верит...

- Зато ты сумел уцелеть. А Итидзо и Мокити канули в море, как камни...

- Мокити - сильный. Крестьяне похожи на выносливую рассаду, которую сажают в поле. Но бывает и слабая рассада, ее как ни удобряй, как ни ухаживай, толку не будет... Падре, я такая вот слабенькая рассада...

Как видно, ему показалось, что я его упрекаю, и он попятился прочь от меня, словно побитый пес. Но я не осуждал, а скорее скорбел. Да, Китидзиро сказал правду - не всем дано родиться святыми и героями. В другое время им не пришлось бы выбирать между мученичеством и предательством; они могли бы прожить жизнь спокойно, как добрые христиане. Но эти крестьяне были обычными смертными, и плотский страх оказывался сильнее.

- Теперь мне некуда пойти... Оттого я и блуждаю в этих горах...

Сострадание сжало мне сердце. Я велел ему опуститься на колени, и Китидзиро послушно и робко опустился на землю.

- Сын мой, покайся - ради Итидзо и Мокити!

Да, люди делятся на сильных и слабых. На святых и обычных смертных. Героев и трусов. В жестокие времена сильные умирают в море, сгорают на кострах - за веру. Слабые же, такие, как этот Китидзиро, скитаются по горам. А каков ты сам? - спросил я себя. Если бы, не долг и честь священника, быть может, ты тоже попрал бы Священный образ?..

- Господи наш, распятый на кресте...

- Господи наш, распятый на кресте... - Китидзиро. повторял за мной каждое слово, совсем как ребенок, повторяющий слова матери.

- Господи наш, увенчанный терновым венцом...

- Господи наш, увенчанный терновым венцом...

На белый камень снова взобралась ящерица. В это время сзади послышались шаги многих ног. Из кустов появились люди, они быстро приближались.

- Падре, простите меня! - плачущим голосом закричал Китидзиро, не поднимаясь с земли. - Я слабый. Я не могу стать таким сильным, как Итидзо и Мокити!

Руки стражников схватили меня, приподняв с земли. Один из них с презрением бросил перед самым носом все еще стоявшего на коленях Китидзиро несколько серебряных монет.

Стражники молча подтолкнули меня вперед. Спотыкаясь, я зашагал по каменистой дороге. Один раз я оглянулся - вдали виднелась физиономия предавшего меня Китидзиро, похожая на мордочку перепутанной ящерки...

Глава 5

Солнце светило ярко, но деревня казалась удивительно мрачной. Когда его вели по улице, одетые в лохмотья дети и взрослые стояли возле крытых тростником хижин - для защиты от ураганных ветров на крышах лежали камни, - и молча пялили на него по-звериному блестевшие глаза.

Может быть, они тоже христиане, подумал он и попытался изобразить на лице улыбку, но никто не улыбнулся в ответ. Только какой-то совершенно голый малыш, ковыляя на крошечных ножках, приблизился к процессии. В тот же миг откуда-то выскочила растрепанная, простоволосая мать, схватила ребенка и, прижав его к груди, кинулась прочь. Стараясь унять дрожь, Родригес напрягал все душевные силы, чтобы думать о Том, кого в ту роковую ночь вели из Гефсиманского сада во дворец первосвященника Каиафы.

За околицей у него закружилась голова от ослепительного солнечного света. Ощутив дурноту, он невольно замедлил шаг, но шедший сзади стражник, пробормотав что-то, подтолкнул его вперед. С трудом улыбнувшись, он попросил позволения передохнуть, но стражник с суровым видом отрицательно покачал головой. Над залитыми солнцем полями стоял запах навоза, в небе звонко и весело распевали жаворонки. Какое-то незнакомое Родригесу дерево, растущее при дороге, приятно шелестя листвой, отбрасывало влекущую к себе тень. Пересекавшая поля дорога постепенно сузилась в тропинку, они вступили в холмистую местность; там, уже у подножия гор, чуть в стороне от дороги, стояла в лощине сплетенная из сучьев и ветвей хижина. На желтой глинистой земле чернела ее резкая тень. Возле хижины на земле сидело несколько человек в грубой крестьянской одежде. Руки их были связаны. Пленники о чем-то переговаривались, но, заметив священника, в изумлении умолкли.

Доставив Родригеса на место, стражники вздохнули с облегчением и принялись весело болтать с видом людей, благополучно завершивших работу. Казалось, их ничуть не заботит, сбегут их пленники или нет. Священник опустился на землю - и пятеро узников почтительно поклонились ему.

Некоторое время он молчал. Мухи липли к потному лбу, упорно роились над головой. Рассеянно вслушиваясь в их гудение, он подставил спину теплым лучам, и постепенно его охватило нечто вроде приятной истомы. Он сознавал, конечно, что пришел и его черед, но природа дышала таким безмятежным покоем, что невольно казалось - уж не пригрезилось ли ему все это? «Помни день субботний...»20 - он сам не мог бы сказать, почему в памяти вдруг всплыли эти слова. Стражники беззаботно болтали, даже смеялись. Яркое солнце освещало маленькую хижину. Думал ли он, что этот день, который он ожидал с тревогой и страхом, окажется таким спокойным и мирным? Это рождало в душе какую-то странную досаду, почти разочарование - ничего героического, ничего трагического не было в этом дне, все было не так, как у мучеников, как у Христа.

- Падре, - пошевелив затекшими руками, обратился к нему сидевший рядом крестьянин с бельмом на глазу, - как же это с вами случилось?

Остальные разом подняли головы, с нескрываемым любопытством ожидая ответа. Казалось, все они совершенно не помышляют об ожидавшей их участи. Родригес ответил, что его схватили в горах, но одноглазый, по-видимому не разобрав, переспросил, приложив руку к уху. Наконец они поняли - и у всех разом вырвался вздох сочувствия.

- Как он по-нашему говорить-то научился! - с детской восторженностью воскликнула женщина. - Вот молодец!..

Стражники тоже улыбались, не пытаясь прервать беседу окриком или бранью. Больше того, когда одноглазый с самым дружеским видом что-то сказал одному из них, тот ответил тоже с улыбкой.

- Кто эти люди? - тихо спросил Родригес у сидевшей рядом женщины. - Почему они их схватили?

- Мы все христиане, падре, а те стражники - нет. Они язычники... - ответила она так спокойно, словно это различие не имело значения. - Вот, поешьте... - Связанными руками она с трудом достала из-за пазухи два маленьких кабачка, от одного откусила сама, второй подала священнику. Впившись в него зубами, он ощутил ароматную свежесть. «С самого первого дня в этой стране я только и делал, что причинял беспокойство беднякам-христианам...» - думал Родригес, вгрызаясь в подаренный кабачок. Они дали ему приют, подарили одежду, кормили его. Теперь и ему следовало бы отплатить им добром. Но у него не было ничего, что можно было бы принести в дар - кроме собственной жизни и смерти.

- Как тебя зовут?

- Моника... - чуть смущенно ответила женщина, словно это была ее единственная драгоценность - имя, полученное при крещении. Какой миссионер дал этой женщине, пропахшей морем и рыбой, имя матери блаженного Августина?..

- А его? - он указал на одноглазого, все еще беседовавшего со стражниками.

- Вы о Мадзаэмоне?.. Его имя Жоан.

- Какой священник крестил вас?

- Не священник. Монах, брат Исида. Падре, наверное, хорошо его знает...

Родригес отрицательно покачал головой. Кроме Гаррпе, он не знал здесь ни одного священнослужителя.

- Как?! - изумилась Моника.- Да ведь это тот самый, которого казнили на вершине Ундзэн...

- Но вы все так спокойны... Почему? - не утерпев, спросил у нее Родригес. - Ведь нас тоже, возможно, ждет такая же участь.

Женщина опустила глаза, разглядывая траву под ногами. Мухи, слетаясь на запах пота, снова назойливо жужжали над головой.

- Не знаю... Брат Исида говорил, что в параисо мы обретем вечный покой. Там не нужно платить подать. Там нет ни голода, ни болезней, ни горестей... В параисо не будут гонять на государственные работы. Ведь нам приходится так тяжко трудиться... - Женщина вздохнула. - Жизнь в этом мире - одно мучение. Но в параисо ничего этого уже не будет, да, падре?

«Рай совсем не таков, как вы себе представляете», - хотелось сказать Родригесу, но он сдержался. Очевидно, этим крестьянам, как зазубрившим катехизис детишкам, рай представлялся каким-то особенным миром, где нет ни мучительных податей, ни тяжкого принудительного труда. Никто не имеет права разрушить эту мечту...

- Да, конечно, - прошептал он. - Там у нас уже ничего не отнимут. - Он помолчал. - Скажи, ты не слыхала о падре Феррейре?

Женщина отрицательно покачала головой. Значит, и здесь Феррейра никогда не бывал? Или, может быть, самое имя Феррейра запретно для японских христиан?..

Сверху донесся чей-то громкий голос. Над лощиной среди обломков скал стоял невысокий толстенький самурай. Он с улыбкой разглядывал сидевших внизу крестьян. Родригес сразу узнал пожилого чиновника, проводившего обыск в деревне Томоги.

- Ну и жара... - Непрерывно обмахиваясь веером, самурай спустился в лощину. - Наступает самое жаркое время... В такой зной крестьянам работать в поле - сущая мука...

Моника, Жоан и все остальные вежливо поклонились, опустив, как положено, связанные руки на колени. Старик искоса посмотрел на священника, сидевшего в такой же позе, но прошел мимо, словно не замечая. Его шелковое хаори21 издавало сухой шелест, распространяя аромат благовоний.

- В последнее время дождей совсем не выпадало... На дорогах - пыль... В мои годы трудненько добираться в такую даль... - Он присел на корточки возле арестованных, обмахивая себя белым веером. - Так что прошу, уж не доставляйте, пожалуйста, мне, старику, лишних хлопот...

В солнечном свете его улыбающееся лицо казалось особенно плоским, и Родригесу вспомнились статуи Будды, которые он видел в Макао. В лике Будды незаметно живое движение чувств, которое он привык видеть в изображениях Христа. Стояла полная тишина, только громко жужжали мухи, целым роем кружась то над узниками, то над самураем.

- Мы вовсе не гневаемся на вас. Хотелось бы, чтобы вы это поняли. Подати вы платите исправно, на государственных работах тоже трудитесь усердно - с чего бы нам понапрасну сердиться на вас?.. Уж кто-кто, а мы, чиновники, знаем, что крестьяне - оплот страны.

Жужжали мухи, шелестел веер, которым обмахивался старик, откуда-то издалека ветерок доносил кудахтанье кур. Это и есть допрос? - недоумевал священник, опустив глаза в землю. Неужели перед пытками все мученики слушали такие же притворно-ласковые слова? Он ждал страха, но, странное дело, страха не было. Пытки и смерть казались чем-то далеким и невозможным.

- Мы дадим вам время подумать и надеемся получить разумный ответ. - Разговор был окончен, с лица старика исчезла притворная улыбка, ее сменило выражение высокомерной алчности - совсем как у китайских купцов в Макао.

Сидевшие в кустах стражники встали.

- Пошли! - раздалась команда.

На поднявшегося вместе со всеми священника старик взглянул, сморщив лицо, как обезьяна. В его взгляде впервые блеснула ненависть.

- А ты... - крикнул он, выпрямившись во весь свой крохотный рост и положив руку на эфес меча. - Останься!

Слабо улыбнувшись, Родригес снова опустился на траву. Этот карлик, выпятив грудь, как бойцовый петух, явно старался не ударить в грязь лицом перед чужеземцем в присутствии арестантов. «Обезьяна... - усмехнулся Родригес. - Вылитая обезьяна. И незачем хвататься за меч и принимать такой воинственный вид! Я не собираюсь бежать».

Он проводил взглядом пленников, поднимавшихся по склону; они вскоре исчезли из виду. С горечью он прошептал:

«Hoc Passionis tempore, Piis adauge gratiam22... Господи! Не посылай им испытаний сверх меры! Они не выдержат новых мучений. До сих пор у них хватало терпения. Терпели всё - непосильные подати, тяжкий труд, нищенскую полуголодную жизнь. Так неужели Ты пошлешь им еще новые испытания?»

Старик-самурай поднес ко рту сосуд с водой и сделал несколько мелких глотков, запрокинув голову, как пьющая курица.

- Я не раз беседовал с разными падре, - сказал он совсем другим, даже каким-то заискивающим тоном. - Вы понимаете по-японски?

Легкое облачко ненадолго скрыло солнце, в лощине потемнело, среди травы громко застрекотали молчавшие до сих пор цикады.

- Мужичье - дураки. Но их жизнь или смерть, падре, целиком зависят от вас. - Родригес не очень понимал, куда клонит хитрый старик, но было понятно, что он старается заманить его в западню. - Простолюдины не способны думать своей головой. Толку от них все равно не добьешься. Но если вы скажете одно маленькое словечко...

- Какое словечко? Что я должен сказать?

- «Отрекаюсь»... - Старик с треском захлопнул веер и усмехнулся. - «Отрекаюсь», вот что...

- А если я откажусь? - со спокойной улыбкой сказал священник. - Тогда вы меня убьете?

- О нет, нет! - Самурай грустно вздохнул. - Ни за что! Тогда эти олухи стали бы упорствовать еще больше. Мы уже допускали подобные ошибки - и в Нагасаки, и в Омуре. Христиане - народ упрямый.

Старик тяжело вздохнул, но было понятно, что все это - сплошное притворство. Родригес испытывал даже своеобразное удовольствие, поддразнивая эту маленькую обезьяну.

- Как истинный падре, вы должны проявить милосердие к этим крестьянам,..

Родригес невольно улыбнулся. Какая наивная, детская логика! Неужели он надеется этим чего-то добиться?.. Увы, Родригес совсем не учел, что его собеседник столь же по-детски впадает в ярость, потерпев поражение в споре.

- Итак?..

- Казните меня одного... - пожал плечами священник, насмехаясь над самураем.

На лице японца выразилась гнев и досада. С неба, затянутого тучами, донеслись далекие раскаты грома.

- Ну что ж... Они будут очень страдать - из-за вас!

Его втолкнули в хижину. Сквозь плетеные стены, поставленные прямо на голой земле, проникали, как нити, солнечные лучи. Снаружи доносились голоса стражников. Куда они увели христиан? Те исчезли, как в воду канули. Обняв колени руками, он сидел на земле и думал о Монике и одноглазом. Потом ему вспомнилась деревня Томоги - О-Мацу, Итидзо, Мокити, - и сердце сжалось от боли. Будь у него время для размышления, хотя бы одна минута, - он мог бы благословить этих несчастных крестьян... Но он даже не подумал об этом. Это означает, что он утратил спокойствие духа. Он даже забыл спросить у них, какое нынче число, какой день, какой месяц... Даже об этом он позабыл. Он потерял чувство реальности, ощущение времени и сейчас не смог бы даже сказать, сколько дней прошло после Пасхи или какой нынче церковный праздник...

Четок у него не было, и он стал повторять «Pater noster» и «Ave Maria», загибая пальцы, но как вода проливается из уст тяжко больного, так и молитва не достигала сердца. В сущности, его больше занимали стражники, болтавшие под дверью хижины. Чему они так радуются? Мысли его вновь возвратились к освещенной оливковой роще, к людям, державшим пылающие черным пламенем факелы, равнодушные к судьбе Иисуса. Те стражники тоже были людьми. И тоже были безразличны к судьбе другого человека... «Истинный грех, - подумал он, - это вовсе не ложь, не кража. Грех - это равнодушие, позволяющее одному человеку попирать жизнь другого, нимало не думая о тех муках, что он причиняет...» И тут молитва зазвучала из самых глубин его сердца.

Внезапно на прикрытые веки упал луч света. Кто-то осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь. Родригес успел поймать устремленный на него взгляд узеньких, недобрых глаз. Но, когда он поднял голову, человек мгновенно исчез.

- Говоришь, он ведет себя смирно? - спросил незнакомый голос у стражника, только что заглядывавшего в дверь. В ту же минуту дверь отворилась. В потоке света, хлынувшем в хижину, возникла фигура самурая - не того старого, а другого, без меча.

- Сеньор... - позвал он.

Он говорил по-португальски. С причудливым акцентом, с запинкой, но сомневаться не приходилось - то был безусловно португальский язык.

Родригес вслушался - да, в его речи встречались ошибки, но смысл сказанного был совершенно ясен.

- Не удивляйтесь, - продолжал незнакомец, - в Хирадо и Нагасаки много переводчиков. Но вы, падре, свободно владеете японским? Угадайте же, где я выучил португальский? - Он болтал, не дожидаясь ответа и непрерывно обмахиваясь веером, так же, как давешний самурай.

- Стараньями португальских падре в Ариме, в Амакусе, в Омуре были созданы семинарии. Но это вовсе не означает, будто я - вероотступник... Да, я крестился, но, разумеется, с самого начала не собирался стать монахом и вообще христианином. В наше время для сына рядового неимущего самурая только учение - путь к преуспеванию.

Японец усиленно подчеркивал, что не является христианином. Родригес с бесстрастным лицом слушал болтовню гостя.

- Почему вы молчите? - с некоторой досадой спросил тот. - Падре всегда презирали нас, японцев. Я знал одного падре, его звали Кабраль - так тот нас и за людей не считал. Приехал в Японию, а сам насмехался над нашими жилищами, над языком, высмеивал нашу пищу, наши обычаи. Даже выпускников семинарии отказывался вводить в сан.

По мере того как он вспоминал, незнакомец все более распалялся. «Гнев этого человека, в общем-то, не лишен основания»,- подумал Родригес. Он помнил, что рассказывал о преподобном Кабрале падре Валиньяно, как сокрушался, что из-за его высокомерия Церковь теряет священнослужителей и верующих...

- Я не похож на Кабраля.

- В самом деле? - Собеседник негромко рассмеялся. - Что-то не верится...

- Почему?

В сумраке было невозможно разглядеть выражение лица посетителя. Но Родригесу было достаточно этого тихого смешка, чтобы в полной мере ощутить его гнев и злобу. Служба священника научила его понимать человеческие чувства, слушая с закрытыми глазами исповедь прихожан. «Он стремится отмежеваться не столько от падре Кабраля, сколько от собственного прошлого»,- смутно подумал он.

- Не хотите ли выйти на воздух? Я думаю, падре больше не будет убегать и скрываться...

- Почем знать?.. - Родригес улыбнулся. - Я не святой. Меня тоже путает смерть.

- Нет-нет... - Японец тоже улыбнулся в ответ. - Раз вы понимаете это, прошу выслушать меня до конца. Из-за вашего безрассудства могут пострадать люди. Мы называем такую храбрость «слепой». Вообще-то среди падре часто встречаются люди, одержимые таким чувством; они совсем не думают о том, какие беды они несут японскому народу.

- Неужели миссионеры доставляют вам одни неприятности?

- Когда человеку навязывают то, что ему совершенно не нужно, у нас это называется горе-благодеяние. Христианская вера - такой же подарок. У нас есть собственная религия. И мы не нуждаемся в чужеземном учении. Я тоже изучал в семинарии догматы христианской веры. И, по правде сказать, не нашел в них ничего, что могло бы пригодиться японцам.

- У нас с вами разные взгляды, - тихо ответил Родригес. - Иначе я не проделал бы такой долгий путь...

Это был его первый диспут с японцем. Скольким миссионерам доводилось вести дискуссию с японскими буддистами? Падре Валиньяно предупреждал, что не следует недооценивать ум японцев. Они весьма сильны в споре.

- В таком случае позвольте спросить... - Переводчик в упор взглянул на Родригеса. - Христианские проповедники говорят, будто Дэус - неиссякаемый источник величайшего милосердия, добродетели и добра, а наши будды и божества - всего лишь обычные смертные и потому не имеют достоинств такого рода. Вы тоже так полагаете, падре?

- Будда, подобно вам, не может избегнуть смерти. В этом его отличие от Творца.

- Падре не знает учения Будды - только поэтому так говорит. В сущности, далеко не все будды - смертные люди. Да будет вам известно, у Будды есть три «тела» - «хоссин», «хоодзин» и «оогэ». «Оогэ» может являться в бесчисленном множестве ипостасей, неся спасение и божественные милости роду человеческому. Но Будда «хоссин» не имеет ни начала ни конца, он вечен и неизменен. Вот и в священных сутрах написано, что Будда вечен и постоянен. Полагать, будто все будды смертны, падре, могут лишь христиане, а японцы так не считают.

Все это переводчик выпалил одним духом, словно затвердил наизусть. «Наверное, долгие годы оттачивал эти фразы, чтобы сразить в дискуссиях миссионеров, - вот и сыплет мудреными словами, которые и сам-то едва ли понимает...» - подумал Родригес.

- Значит, вы утверждаете, что все существует само по себе и мир не имеет ни конца ни начала... - Родригес старался нащупать уязвимое место в рассуждениях противника.- Ведь вы именно так считаете, верно?

- Именно так.

- Однако все неживое не способно двигаться самостоятельно, если только некто - или нечто - не стронет его с мертвой точки. Откуда и как появились будды? Больше того, я готов допустить, что им свойственно милосердие, но объясните мне, как же был создан весь этот мир до их появления? Христианский Бог предвечен, он сотворил человека и дал жизнь всему сущему.

- Выходит, христианский Бог сотворил и злодеев, это вы хотите сказать? Получается, ваш Дэус творит зло?.. - Переводчик засмеялся с видом победителя.

- Вовсе нет! - Родригес покачал головой. - Господь создал все только для блага. Ради добра он даровал человеку разум. Но случается, люди поступают вопреки разуму. Это и есть зло.

Переводчик презрительно фыркнул. Но Родригес и не надеялся, что сумел убедить противника. Спор уже перестал быть спором - это уже была игра словами, когда, не слушая друг друга, каждый хочет одержать верх.

- Бросьте свою софистику. Вам, может быть, удастся задурить голову мужикам, женщинам да малым детям. Позвольте, однако, задать вам еще только один вопрос. Если ваш Дэус действительно милосерден, почему, прежде чем человек попадает в рай, Бог посылает ему столько мучений и испытаний?

- Мучений и испытаний? Боюсь, вы заблуждаетесь. Если верующий не нарушает заповедей Господних, он может жить в покое и мире. Когда мы ощущаем голод - разве Господь велит умереть нам голодной смертью? Единственное, что мы должны неукоснительно совершать, - это молиться Создателю. Если не можем совладать с плотским желанием, Господь не принуждает нас избегать женщин. Он говорит лишь: имейте одну жену и исполняйте волю мою. - «Хорошо я ему ответил», - удовлетворенно подумал Родригес. Некоторое время переводчик молчал, не находя ответа - священник ясно это почувствовал.

- Довольно. Что проку толочь воду в ступе, - раздраженно проговорил переводчик по-японски. - Я не затем к вам пришел, чтобы слушать глупые разговоры.

Где-то вдали пропел петух. Через приотворенную дверь проник луч света, в нем плясали бесчисленные пылинки, священник засмотрелся на их танец. Переводчик вздохнул.

- Вы должны отречься. Иначе крестьян подвесят в «яме».

В яме? Что он говорит? Родригес ничего не понял.

- Они будут висеть вниз головой, связанные по рукам и ногам... В глубокой яме...

- Висеть в яме?..

- Да. Если падре не отречется.

Священник молчал. Он внимательно разглядывал собеседника, стараясь понять, правду тот говорит или только пугает?

- Господин Иноуэ... Вы, наверное, о нем слыхали. Это губернатор Нагасаки. Вам еще предстоит встретиться с ним.

И-но-у-э... Среди всех португальских слов слух Родригеса выделил одно это имя. Холодок пополз у него по спине.

- После допроса у господина Иноуэ, - продолжал переводчик, - от христианской веры отреклись падре Порро, Педро, Кассола и падре Феррейра. '

- Падре Феррейра?!

- Вы с ним знакомы?

- Нет, я его не знаю. - Родригес испуганно затряс головой. - Он принадлежит к другому ордену. Я никогда его не видел. Даже имени не слыхал. Этот падре... Он жив?

- Конечно, жив! Он принял японское имя, живет в Нагасаки, женился... Можно сказать, процветает.

Воображению Родригеса внезапно представилась улица в Нагасаки - городе, которого он никогда не видал. Лучи заходящего солнца ярко отражались в маленьких окнах маленьких домиков, стоящих вдоль извилистой дороги, и по этой дороге шел падре Феррейра в таком же одеянии, как у этого переводчика... Нет, такого не может быть! Что за нелепая фантазия!

- Я вам не верю...

Иронически усмехнувшись, переводчик вышел из хижины. Дверь снова закрылась, свет померк. Сквозь стены проникали голоса стражников.

- Изрядный умник... - объявил переводчик. - Но все равно, скоро он отречется...

«Это он обо мне», - подумал священник. Он мысленно повторил имена, которые только что назвал переводчик. Порро и Педро были ему незнакомы, но о Кассоле он определенно слышал в Макао. Этот португальский миссионер, в отличие от Родригеса, прибыл в Японию не из Макао, а из Манилы, испанских владений. Вестей от него уже очень давно не было, и в ордене решили, что он принял мученическую кончину. Но за этими тремя вставала фигура Феррейры, которого Родригес разыскивал с самого первого дня в Японии. Если переводчик не лжет, не старается припугнуть, значит, слух оказался правдой: падре Феррейра, очутившись в лапах Иноуэ, предал Церковь.

«Если даже Феррейра отрекся от веры, выдержу ли я предстоящее испытание?» - мелькнула тревожная мысль. Родригес резко тряхнул головой, стараясь отогнать тягостное сомнение. Но вопреки его воле тем настойчивей подступили к нему опасения.

«Exaudi nos, Pater omnipotens et mittere digneris Sanctum qui custodiat, foveat, protegat, visitet, atque defendat omnes habitantes...»23

Он читал молитвы, стараясь отвлечься от этих дум. Но молитва не приносила успокоения.

- Почему Ты молчишь, Господи? Почему Ты всегда молчишь?.. - прошептал он.

Вечером дверь снова отворилась. Стражник молча поставил перед ним деревянную миску - в ней лежало несколько кусочков тыквы - и вышел. Когда Родригес поднес пищу ко рту, он почувствовал неприятный запах, похожий на запах пота. Наверное, тыква была несвежей, сваренной несколько дней назад, но голод был нестерпим, и он с жадностью съел ее вместе с коркой. Он еще не покончил с едой, а мухи уже кружились вокруг его рук. «Я стал похож на бродячего пса...» - подумал Родригес, облизывая пальцы. От Валиньяно он слышал, что некогда местная знать любила приглашать миссионеров к обеду. В ту пору португальские корабли, груженные разнообразным товаром, заходили в гавани Хирадо, Ёкосэура и Фукуда, и миссионеры не испытывали недостатка ни в хлебе, ни в вине. Они читали молитву перед тем, как сесть за опрятный, красиво убранный стол, и спокойно, неторопливо вкушали пищу. А он, даже забыв помолиться, набросился сейчас на эти помои, годные разве что для собаки... Какой позор для священника! Конечно же, Бог существует не для того, чтобы досаждать Ему жалобами и мольбами, Бога надобно славить в молитвах. И все же как трудно по-прежнему славить Господа - подобно прокаженному Иову - в час испытаний... Дверь снова скрипнула, и появился все тот же стражник.

- Падре, мы отправляемся...

- Куда?

- В гавань.

Родригес встал; его пошатывало от голода. Смеркалось, ветви деревьев бессильно поникли, будто истомленные дневным зноем. Лицо облепили тучи москитов. Издалека доносилось кваканье лягушек.

Его окружили трое стражников, но, казалось, никто даже не опасался, что пленник сбежит. Они громко переговаривались, смеялись. Один из них отошел в кусты и стал справлять нужду. Родригесу подумалось, что он мог бы сбить с ног двух оставшихся и бежать. Но едва у него мелькнула эта мысль, как шагавший впереди стражник оглянулся и спросил:

- Падре, душно было там, в хижине, да?

Вглядевшись в его добродушное лицо, Родригес отбросил всякую мысль о побеге. Если он убежит, наказаны будут эти крестьяне... Слабо улыбнувшись, он кивнул.

Они прошли по дороге, которой он брел сегодня утором. Больными глазами он смотрел на большие деревья, растущие средь полей, где все: громче раздавалось кваканье лягушек. Эти деревья он помнил. На ветвях, хлопая крыльями, сидели вороны, оглушая хриплым карканьем воздух. Сливаясь с голосами лягушек, карканье мрачным эхом разносилось окрест.

Когда они вошли в деревню, у дверей многих хижин поднимались белые столбы дыма от дымокуров - отгоняли москитов. Какой-то мужчина, в одной набедренной повязке, держал на руках ребенка. Заметив священника, он открыл рот и засмеялся, как дурачок. Женщины, печально опустив головы, долгим взглядом провожали идущих.

За деревней потянулись поля. Дорога пошла под уклон, пахнущий морем ветер наконец-то коснулся лица Родригеса. Внизу виднелось то, что громко именовалось гаванью; это была просто-напросто куча наваленных друг на друга черных камней, служивших лодочной пристанью. Две утлые лодчонки были вытащены на сушу. Пока стражники подкладывали под них слеги, священник подобрал в песке горсть розовых ракушек и начал перебирать их. Эти раковины были единственной красотой, которой коснулся его взор за весь минувший день. Он приложил ракушку к уху: из ее глубины донесся приглушенный шум. Внезапно его охватила тоска. Он стиснул пальцы - осколки раздавленных ракушек с глухим шорохом посыпались на песок.

- Садитесь!

Вода на дне лодки неприятно холодила опухшие, покрытые пылью ноги. Ухватившись за борта лодки, священник закрыл глаза и вздохнул.

Лодка отчалила, он рассеянно взглянул на гору, по которой блуждал до сегодняшнего дня. В вечерних сумерках она казалась округлой, как женская грудь. Он перевел взгляд на берег и увидел какого-то оборванца. Тот что-то кричал на бегу, потом споткнулся и упал на песок. Это был предатель Китидзиро...

Китидзиро снова вскочил, что-то вопя - не то плакал, не то бранился. Слов Родригес не разобрал. Странное дело, он больше не испытывал ни обиды, ни ненависти - он был во власти смирения: ведь раньше или позже его все равно схватили бы... Китидзиро остановился у кромки воды - очевидно понял, что лодку ему не догнать, - и все смотрел им вслед. Неподвижная фигура его постепенно растворилась в вечерней мгле.

Ночью лодка вошла в какую-то бухту. Родригес чуть приоткрыл глаза и сквозь дрему увидел, как прибывшие с ним стражники сошли на берег, а на смену им в лодку сели трое новых. Они разговаривали на местном диалекте, но он так устал, что ему не хотелось напрягать слух чтобы понять, о чем они говорят. Он уловил только часто: звучавшие названия «Омура», «Нагасаки» и подумал, что, наверное, его везут в Нагасаки или в Омуру. Днем в хижине, он еще молился об одноглазом и о женщине, угостившей его кабачком, но сейчас он был так измучен, что не хватило бы сил молиться за себя самого. Ему было безразлично, куда его везут и что с ним будет дальше. Закрыв глаза, он снова уснул, но время от времени просыпался и слышал все тот же однообразный плеск весел. Один стражник сидел на веслах, двое других пребывали в угрюмом молчании. «Господи, да свершится воля Твоя...» - сквозь полусон прошептал он, подумав, что хоть его состояние и похоже на то смирение, с которым Святые угодники вверяли себя промыслу Божьему, но, в сущности, совершенно иного свойства. «Что с тобой происходит? Уж не теряешь ли ты веру?» - промелькнуло в самой глубине сознания, но сейчас у него не было сил прислушаться даже к этой мысли.

- Где мы? - в очередной раз открыв глаза, хрипло спросил он у стражников, но те промолчали, настороженно и угрюмо. Он снова задал тот же вопрос, и тогда один, из них тихо и словно смущенно сказал: «Это Ёкосэура...»

Ёкосэура... От падре Валиньяно он много раз слышал это название. Здесь был порт, основанный с разрешения местного князя падре Фроишем и Альмейдой. С того времени португальские корабли, приходившие раньше в Хирадо, стали бросать якорь только в этой гавани. На одном из холмов выстроили церковь и на ее шпиле водрузили огромный крест. Он был так велик, что виднелся издалека, с палубы кораблей, на которых миссионеры прибывали в Японию. На Святую Пасху к этому холму шли с зажженными свечами процессии верующих японцев. Сам князь посещал эту церковь и вскоре принял крещение.

Сидя в лодке, Родригес пытался отыскать взглядом гавань и селение, похожие на Ёкосэуру, но все кругом - и море, и суша - тонуло в непроницаемом черном мраке, нигде ни огонька. Не видно было ни домов, ни поселка. И все же, быть может, здесь еще оставались тайные христиане, как в деревне Томоги или на островах Гото... Ведают ли они, что сейчас, в этой проплывающей мимо утлой лодчонке дрожит, как бездомный пес, католический падре?

- Где же Ёкосэура? - спросил он, и сидевший на веслах после некоторого колебания ответил: «Ничего не осталось...»

Селенье сожгли, жителей разогнали, пояснил он. Мертвое молчание нависло над сушей, над морем, не слышно было ни звука, кроме глухого плеска волн, ударявших о борта лодки. «Господи! Почему Ты допустил это бесчинство? - прошептал священник. - Даже церковь, воздвигнутую во славу Твою, Ты оставил на поругание! Неужели, когда изгоняли этих несчастных, Ты безмолвно взирал на их муки и не подал им знака, дабы вдохнуть в них мужество? Почему? В чем причина Твоего молчания? Мы не так сильны духом, как Иов, которому ниспослано было испытание проказой. Иов - святой, а здешние христиане - всего только слабые, нищие бедняки-крестьяне. Их терпение небезгранично. Так не посылай же им страданий сверх всякой меры...» Священник молился, но море по-прежнему оставалось таким же бесстрастным, и мрак упорно хранил молчание. Слышался только однообразный глухой плеск весел.

«Я, кажется, совсем пал духом...» - с дрожью подумал он. Он чувствовал, что силы его на исходе, он не вытерпит этой муки, если Божественное милосердие не придаст ему мужества. Внезапно плеск весел прекратился.

- Эй, кто там? - закричал один из стражников, вглядываясь во мглу.

Сидевший на веслах перестал грести, но откуда-то издалека доносился скрип уключин другой лодки.

- Наверное, ночной лов... Ладно, брось! - прошептал старший из стражников.

- Эй, кто там? Отзовись! Ты что там делаешь?

В невидимой лодке перестали скрипеть уключины, и слабый голос что-то ответил. Священнику показалось, что он где-то уже слыхал этот голос, но вот где - этого он припомнить не мог.

На рассвете прибыли в Омуру. Когда ветер разогнал клочья молочного тумана, взгляду Родригеса явились белые стены замка, окруженного рощей. Замок, похоже, еще строился, кругом валялись бревна. А за замком теснились, лепясь друг к другу, домики, крытые соломой и тростником. Так он впервые увидел японский город.

Только сейчас, когда стало уже почти совсем светло, он заметил, что у ног его стражей лежат большие дубинки. Несомненно, им было приказано сбросить священника в море при малейшей попытке к бегству.

У пристани их уже ожидали самураи с большими мечами, в косодэ24, окруженные шумной толпой зрителей. Самураи бранили и отгоняли зевак, но те терпеливо ждали прибытия лодки, расположившись на прибрежных холмах. Когда священник сошел на берег, толпа загалдела. Проходя сквозь толпу под охраной самураев, он успел заметить несколько скорбных лиц, люди печально смотрели на него. Он молчал - и они тоже молчали. Не замедляя шага, он поднял руку в знак благословения. В то же мгновение на этих лицах промелькнула тревога; японцы поспешно отводили глаза. В сущности, ему надлежало вложить в эти замкнутые молчанием уста кусочек тела Христова, но здесь у него не было ни чаши, ни виноградного вина, ни алтаря, чтобы, дать им Святое причастие.

Его посадили на неоседланную лошадь и связали веревкой руки; в толпе раздалось улюлюканье. Хотя Омура почиталась городом, в сущности, она почти не отличалась от деревень, встречавшихся ему на пути. То было скопище крытых соломой хижин. Вдоль дороги стояли босоногие женщины в кимоно, со свисающими за спиной волосами, - они торговали рыбой, моллюсками, овощами, вязанками хвороста. Завидев священника, бонзы в черных рясах и бродячие сказители, одетые в шаровары «хакама», осыпали его бранью. Дети бросали в него камни. По словам Валиньяно, в Омуре миссионеры добились наибольшего успеха. Сам князь принял крещение, почти все его домочадцы обратились в христианство. А сейчас дети бросали в него камни, бонзы плевали в него, осыпая проклятиями, а самураи и пальцем не шевелили, чтобы помешать им.

Дорога тянулась вдоль берега - к Нагасаки. В поселке Судзуда он увидел крестьянский дом, весь утопавший в неизвестных ему белых цветах. Здесь самураи остановили коней, приказали одному из пеших стражников принести воды – и в первый раз за весь день священнику дали напиться. Но вода пролилась мимо рта, лишь намочив костлявую грудь.

- Глянь, какой огромный! - Женщины, насмехаясь, указывали на него детям. Когда процессия снова медленно двинулась в путь, он оглянулся. Его охватила невыразимая скорбь - больше он никогда не увидит этих белых цветов... Самураи, сняв высокие шапки, утирали пот со лба; волосы надо лбом у них были тщательно выбриты, а на затылке собраны в тугой пучок. Они ехали верхом, а за ними, громко переговариваясь, шагали пешие стражники, вооруженные луками. Оглянувшись, Родригес заметил на извилистой, покрытой белой пылью дороге какого-то нищего, который в некотором отдалении плелся за ними, опираясь на палку. То опять был Китидзиро. Заметив, что священник узнал его, он поспешно юркнул за растущее рядом дерево. Родригес не мог понять, зачем человек, предавший его, до сих пор идет за ним по пятам? Внезапно у него мелькнула догадка: уж не Китидзиро ли был в той лодке, что встретилась им на рассвете?

Покачиваясь на лошади, он время от времени поглядывал на море. Сегодня оно казалось совсем мрачным и темным. На горизонте серой тенью вставал большой остров, но Родригес не мог бы с уверенностью сказать, тот ли это остров, где он блуждал до вчерашнего дня.

После Судзуды дорога стала оживленной. Шли торговцы, навьючив груз на мулов, путники, в низко надвинутых соломенных шляпах, в соломенных плащах и ноговицах. Женщины в островерхих шляпах, с головой закутанные в покрывала. Заметив процессию, они, как громом пораженные, останавливались на обочине и долго смотрели вслед. Работавшие в полях крестьяне, побросав мотыги, со всех ног бежали к дороге. Японцы, их одежда, облик, раньше вызывавшие у Родригеса острое любопытство, уже не пробуждали никакого интереса в его усталой душе. Закрыв глаза и с трудом шевеля сухим языком, он читал «Последование страстей Господних», совершавшееся на утрене в монастыре. Оно было посвящено воспоминаниям о крестных страданиях Спасителя, когда, выйдя из Храма, Он, шатаясь и спотыкаясь, нес крест, совершая свой путь к Голгофе. Влекомая любопытством, многочисленная толпа следовала за ним. «Дщери иерусалимские, не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни...»25 Родригес подумал, что и Господь страдал так же. И мысль эта была слаще нектара: она утолила жажду, потрясла и утешила душу.

«Pange lingua! - Пой же, язык мой! - он почувствовал, что по щекам текут слезы. - Bella Premynt hostilia. Da robur, fer auxilium...26 Пусть делают со мной, что хотят, - я никогда не отрекусь...»

После полудня проехали городок Исахая. Здесь была большая усадьба, окруженная глинобитной стеной и рвом, а вокруг теснились дома под тростниковыми крышами. Возле одной из хижин самураев приветствовало несколько человек с мечами за поясом; они принесли два деревянных ящичка с рисом. Пока самураи ели, священника наконец-то сняли с лошади и привязали к дереву. Неподалеку сидело несколько нищих со всклокоченными, спутанными волосами. Они пристально разглядывали священника. Он был уже не в силах ответить улыбкой. Кто-то поставил перед ним надтреснутую миску с вареной чумизой. Он рассеянно поднял голову. То был Китидзиро.

Китидзиро уселся рядом с нищими и время от времени украдкой поглядывал на священника, но, когда их взгляды встречались, поспешно отворачивался. Лицо Родригеса стало суровым. Там, на острове, он был так измучен, что, увидев Китидзиро на берегу, не имел сил даже для ненависти, но сейчас был уже не способен на великодушие. Священника обожгло воспоминание о мучительной жажде, терзавшей его на горном плато, после соленой рыбы. «Что делаешь, делай скорее!» - даже Христос прогнал предавшего его Иуду, бросив ему в лицо эти гневные слова. Долгое время Родригесу казалось, что они противоречат Господней любви, но сейчас в душе поднималось темное, жестокое чувство. «Прочь! - в гневе шептал он. - Что делаешь, делай скорее!»

Покончив с едой, самураи снова сели в седло. Священника тоже усадили на лошадь, и процессия медленно двинулась дальше. Снова бонзы осыпали его ругательствами, дети швыряли камни. Погонщики мулов и путники в дорожных плащах во все глаза глядели на самураев и Родригеса. Ничто не изменилось. Оглянувшись, он увидел, что вдали, опираясь на палку, тащится следом Китидзиро. «Прочь! - прошептал он. - Прочь!»

Глава 6

Небо хмурилось. Облака переваливали через горный хребет и скатывались в долину. Это была дикая равнина Тидзукано. Насколько хватает глаз, простиралась голая, черно-бурая земля; лишь кое-где зеленели редкие островки стелющегося кустарника. Посовещавшись, самураи приказали стражникам снять священника с лошади. Много часов трясся он на лошадиной спине - и, ступив на землю, невольно присел от мучительной боли, внезапно пронзившей тело.

Один из самураев вынул трубку с длинным мундштуком и закурил. Родригес впервые видел в Японии курильщика табака. Затянувшись несколько раз, самурай выпустил дым из сложенных губ и передал трубку товарищу. Стражники смотрели на них с нескрываемой завистью.

Они еще долго ожидали чего-то, напряженно всматриваясь в туманную даль. Кто стоял, кто сидел; иные устроились в тени, под скалой. К северу небо голубело просветами, но на юге уже громоздились тяжелые вечерние облака. Родригес тоже поглядывал на дорогу, по которой они пришли сюда, однако Китидзиро не показывался - видно, устал красться следом и повернул восвояси.

- Едут! Едут! - оповестили дозорные, указывая куда-то на юг. Там, вдалеке, появился неторопливо приближавшийся отряд конных и пеших воинов. Куривший трубку самурай вскочил в седло и галопом помчался навстречу. Не спешиваясь, он обменялся почтительным поклоном с возглавлявшим отряд всадником, и Родригес понял, что с этой минуты его передают в распоряжение вновь прибывших. После недолгой беседы прежний конвой поворотил коней и вскоре скрылся из виду, держа путь на север, где еще пробивались сквозь тучи солнечные лучи.

Прибывшие из Нагасаки самураи окружили Родригеса - и он снова двинулся в путь, трясясь на расседланной лошади.

Тюрьма стояла на склоне холма, посреди рощи. Похоже, выстроили ее недавно; строение напоминало приземистый амбар с такими низкими потолками, что невозможно было выпрямиться в полный рост. Свет проникал сквозь крохотное зарешеченное оконце и щель в деревянной переборке - такую узкую, что в нее едва можно было протиснуть тарелку: через это отверстие утром и вечером священнику подавали еду.

Его дважды выводили для дознания, и Родригес уже успел рассмотреть двор, сплошную бамбуковую ограду, ощетинившуюся остроконечными кольями, и крытую тростником лачугу для караульных. Несколько дней он находился в темнице один. С рассвета до заката священник сидел неподвижно, затаившись во тьме - как некогда в хижине углежогов, - рассеянно вслушиваясь в болтовню караульных. Порой изнывавшие от безделья и скуки стражники заговаривали с ним: так он узнал, что тюрьма стоит в окрестностях Нагасаки, но где именно, выяснить не удалось. Днем сюда долетали звуки: голоса прохожих, звон пил, стук забиваемых гвоздей - очевидно, неподалеку возводили какое-то здание, - но по ночам все стихало, слышалось только неумолчное воркование голубей.

Как ни странно, тюремная жизнь оказалась на удивление покойной и мирной. Тоска и тревога, снедавшие его во время скитаний в горах, казались теперь каким-то туманным, полузабытым сном. Он не знал, что несет каждый грядущий день, но не испытывал страха. Выпросив у караульных шнур и кусок плотной японской бумаги, он смастерил себе четки и проводил целые дни в молитвах и размышлениях над стихами Писания. По ночам, закрыв глаза и вытянувшись на полу, он грезил под воркование голубей, и жизнь Христа - миг за мигом - проплывала перед его мысленным взором. С младенческих лет светил ему этот лик, светоч грез его и мечтаний: Христос, говорящий с народом; Христос, шествующий в предутренней мгле по морю Галилейскому... Даже в чудовищной муке крестных страданий Его лик был исполнен чарующей красоты. Вот и теперь мягкий взгляд ясных, лучистых глаз устремлен на Родригеса. Разве он мог оскорбить, мог ли принести горе? При одной лишь мысли о Нем тревога и страх исчезали, как исчезает в прибрежном песке набегающая волна...

Впервые после приезда в Японию Родригес был в согласии с миром. Ему даже подумалось, что это чувство - лишь предвестие смерти, столь тихо и невозмутимо текли мгновения.

Но на девятый день его грубо вытолкали во двор. Яркий солнечный свет острым мечом полоснул по запавшим глазам, отвыкшим от солнца в полумраке темницы. Из рощи звенящим каскадом лилось стрекотание цикад, заросли алых цветов за караульней неудержимо влекли к себе взор. Только сейчас он заметил, как одичал: борода отросла, грязные космы всклокочены, как у бродяги, руки иссохли и истончились, дряблая кожа болтается на костях.

Опять на допрос, решил он, однако его отвели в домик для караульных, в каморку с деревянным настилом. Родригес терялся в догадках.

Все прояснилось на следующий день. Привычную тишину вдруг взорвали грубые окрики стражников, потом послышалось нестройное шарканье ног: в ворота тюрьмы втащили нескольких человек. До вчерашнего дня они томились в такой же мрачной темнице.

- Шевелись, пока не огрел! - кричали со злобой стражи. Пленники огрызались с равною яростью:

- А ну, не пихайся! Полегче, полегче!

Перепалка продолжалась еще какое-то время, потом все стихло. В сумерках из тюрьмы донеслась молитва: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго... Аминь»

Голоса взмывали, истаивая в вечерней дымке.

«И не введи нас во искушение»... Что-то пронзительно отчаянное почудилось священнику в этом хоре.

Шевеля губами, он прочел вместе с узниками молитву. «Ты молчал все это время,- прошептал он. - Но Ты не станешь безмолвствовать вечно!..»

На другой день он испросил позволения подойти к заключенным, трудившимся под неусыпным надзором стражей в тюремном дворе над грядками. Узники, вяло махавшие мотыгами, с удивлением обернулись к нему. И он подумал, что уже где-то видел не только их лица, но даже рваные, выцветшие крестьянские кимоно: Ну конечно! Он не сразу узнал их лишь потому, что в заточении у мужчин отросла борода, кожа приобрела землистый оттенок.

Женщина ахнула.

- Падре! Вот так встреча... Кто бы подумал...

Да, это была она - крестьянка, угостившая его теплым, из-за пазухи, кабачком. Подле нее, добродушно скаля в улыбке кривые желтые зубы, стоял одноглазый.

С этого дня Родригес, получив соизволение стражников, стал ежедневно ходить к христианам. И караульные не тревожились - понимали, что за проявленное снисхождение узники будут вести себя смирно.

Без вина и хлеба он не мог служить мессу - и довольствовался тем, что исповедовал и читал с христианами «Credo», «Pater Noster»27 и «Ave Maria».

«...He надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою: в тот день исчезают все помышления его. Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его, сотворившего небо и землю, море и все, что в них...»28

Отца Родригеса слушали, затаив дыхание: никто даже не кашлянул, пока он читал псалом. Стражники тоже внимали в полном молчании. Много раз твердил он эти строки, но никогда еще прежде не вкладывал в них столько смысла - для слушателей и для себя самого. Вдохновенные, полные новым значением, слова переполняли душу.

«...Отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе...»29

- Пришел ваш час высшей муки, - с жаром говорил священник. - Но Господь не покинет вас. Он омоет кровь ваших ран. Господь не останется равнодушным.

Вечерами отец Родригес отпускал грехи. За отсутствием исповедальни ему приходилось выслушивать несвязное бормотание кающихся, прижимаясь ухом к щели, сквозь которую узникам просовывали еду. Остальные, чтобы не мешать, теснились в дальнем углу. Здесь, в тюрьме, он впервые после Томоги мог отправлять обязанности священника и молился от всей души, чтобы так продолжалось вечно.

Исполнив долг, он доставал куриное перо, подобранное во дворе, бумагу, что выпросил у стражников, и принимался описывать свою жизнь - с того самого дня, когда ступил на землю Японии. Он не ведал, достигнет ли это послание Португалии; оставалось лишь уповать, что какой-нибудь христианин тайно вручит его китайским торговцам.

Ночью, вслушиваясь во тьме в негромкое воркование голубей, он ощущал устремленный на него божественный взор. Ясные синие очи смотрели с участием и состраданием; в Господних чертах читался покой и несокрушимая вера. «Боже, Боже, - шептал он исступленно, всматриваясь в этот спокойный лик, - Ты ведь не можешь, не можешь взирать равнодушно на наши страдания!»

«Успокойся, - чудилось вдруг ему. - Я не оставлю вас...»

Он с сомнением и надеждой вслушивался в ночь - но нет, ничего, только тихое воркование диких голубей... Глухая, черная тьма. И все же к нему приходило мгновенное облегчение - словно чистой водой омылось сердце.

Однажды лязгнул засов, и в дверь просунулась голова караульного.

- Одевайся! - Стражник бросил на голый дощатый пол ворох одежд. - Новехонькое. С иголочки... Гляди, дзиттоку и нижнее кимоно. Бери, бери, это тебе!

И он пустился в пространные объяснения о том, что дзиттоку - одежда буддийских монахов.

Улыбка мелькнула на изможденном лице Родригеса.

- Благодарю за честь. Но мне не нужно дзиттоку.

- Не хочешь? Не хочешь брать? - Караульный, не веря своим ушам, тряс головой, алчно поглядывая на платье. - От самого губернатора!

Родригес взглянул на свое груботканое кимоно, потом перевел взгляд на новенькое дзиттоку и задумался. Почему они прислали ему одеяние бонзы? Что это - сострадание к узнику или еще одна хитроумно расставленная ловушка? Но в результате так ни к чему и не смог прийти. Как бы то ни было, стало ясно: начало переговорам с властями положено.

- Живей, живей! - торопил его стражник. - Сейчас сюда пожалуют важные господа.

Родригес никак не предполагал, что допрос состоится так скоро. Воображение рисовало ему драматические картины, подобные встрече Иисуса с Пилатом: толпа беснуется. Пилат растерян, Иисус молчит. Но за стеной всего лишь монотонно звенела, нагоняя дремоту, одинокая цикада. Тюрьма, где томились японские христиане, была погружена в обычную послеполуденную сонную тишину.

Стражник принес горячей воды; ополоснувшись, Родригес не спеша продел руки в рукава нижнего кимоно. Материя была неприятно шероховатой на ощупь, и его вдруг пронзило унизительное ощущение, что это злосчастное кимоно сроднило его с чиновником.

Во дворе стояли в ряд пять низких скамеечек, отбрасывая на землю черные тени. Родригесу приказали опуститься на колени, и он, припав к земле, застыл у ворот в томительном ожидании. Поза была мучительно неудобной, от саднящей боли в ногах все тело покрылось липкой испариной, но ему не хотелось, чтобы чиновники видели его муки. Стараясь отвлечься, он неотступно думал о Христе: о тех минутах, когда бич хлестал Его по спине. Наконец послышался стук копыт, топот ног - и стража раболепно припала к земле. В воротах показались самураи: они выступали важно, обмахиваясь веерами; степенно беседуя, чиновники проследовали в глубь двора, даже не удостоив взглядом священника, и неторопливо расселись по скамеечкам. Стражники, подобострастно согнувшись, подали чашки, и самураи с видимым наслаждением принялись потягивать горячий напиток. Но вот ожидание кончилось. Сидевший справа чиновник кликнул стражников, и они потащили пошатывавшегося от боли священника на середину двора - туда, где стояли скамеечки.

В листве верещали цикады. Струйки пота текли по спине Родригеса. Всей кожей он чувствовал устремленные на него взгляды: это христиане, затаив дыхание, следили за ним из окошка, стараясь не пропустить ни слова. Теперь он понял, почему Иноуэ избрал для допроса именно это место: его хотят загнать в угол, сломить, опозорить на глазах у этих крестьян! Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto30! Прикрыв глаза, Родригес попытался изобразить улыбку, но и сам почувствовал, что сведенное судорогой лицо его больше походит на мертвую маску.

- Правитель Тикуго крайне обеспокоен вашим положением, падре, - старательно подбирая слова, обратился к Родригесу один из самураев. - Ежели вы в чем-либо стеснены, прошу, изложите нам ваши просьбы.

Священник молча поклонился. Подняв глаза, он вдруг встретился с сидевшим посередине старцем. Тот разглядывал священника с простодушным любопытством, радостно улыбаясь, словно дитя, получившее диковинную игрушку.

- Подданство: Португалия. Имя: Родригес. Прибыл в Японию из Макао. Вы подтверждаете это?

Об этом его уже спрашивали: какой-то чиновник дважды приходил к нему в тюрьму в сопровождении переводчика.

Самурай с состраданием посмотрел на Родригеса и прочувствованно сказал:

- Падре прибыл к нам из чужой стороны, за тысячи ри, терпя неимоверные трудности, подвергая себя опасности. Мы глубоко тронуты подобной самоотверженностью. Мы понимаем, сколько лишений он перенес.

В голосе самурая слышались нотки сочувствия, но именно потому слова его острой болью отозвались в сердце Родригеса.

- И оттого, поверьте, необходимость допрашивать вас причиняет нам бесконечные муки...

От неожиданного участия душевное напряжение, владевшее Родригесом, рассеялось; он растроганно подумал: «Ах, если бы не политика и различия в языках и обычаях, эти извечные преграды, мы могли бы протянуть друг другу руки и беседовать как друзья!» - но тут же испугался собственной сентиментальности.

- Падре, мы не собираемся пускаться в богословские споры о том, что есть истинно и что ложно в вашем учении. Мы допускаем, что для Испании, Португалии и прочих стран оно истинно. Мы наложили запрет на христианство в Японии лишь потому, что, тщательно изучив его, уверились, что для нашей страны оно бесполезно.

Переводчик сразу же ухватил суть проблемы. Старец участливо поглядывал на Родригеса.

- А мы полагаем, что истина равнозначна для всех. - Наконец-то Родригесу удалось вымучить ответную улыбку. - Только что вы сострадали моим трудностям и лишениям. Вас восхищает, что я добирался в Японию долгие месяцы, по бурным опасным морям. Скажите, что вело сотни миссионеров через такие страдания, если не вера в незыблемость истины? Истина едина - для всех стран и времен, - оттого-то она и зовется истиной. И будь учение, верное для Португалии, неверным в Японии, мы не назвали бы его истинным.

Время от времени переводчик запинался, подыскивая слова, потом продолжал переводить с бесстрастным и неподвижным, как у куклы, лицом. Только старец, сидевший перед Родригесом, кивал с одобрением - будто во всем соглашался с ним - и потирал ладонь о ладонь.

- Все падре твердят об одном и том же... - заметил другой самурай. Переводчик старательно перевел. - Однако... Однако даже доброе дерево может зачахнуть на чуждой почве. В дальних странах дерево христианства зеленеет и благоухает цветами, однако ж в Японии листья могут завянуть, и ни единого бутона не распустится на ветвях. Падре, вам не случалось задумываться о различиях в почве, о различиях вод, питающих корни?

- Нет, листва не завянет, и бутоны превратятся в цветы, - в запальчивости возразил священник. - Вы полагаете, мне ничего не известно? Даже в Европе, не говоря о Макао, знают о поразительных достижениях здешних миссионеров. Было время, когда японские землевладельцы поддерживали ученье Христово и число верующих составляло триста тысяч!

Старец снова кивнул, потирая ладошки. Остальные тоже слушали переводчика с напряженным вниманием, но, казалось, только он соглашался с доводами Родригеса.

- ...И если не распускаются листья и не расцветают цветы, значит, плохо возделана почва!

Цикада умолкла; солнце палило все беспощадней. Самураи молчали, словно не знали, что отвечать. Священник спиной почувствовал взгляды узников, прислушивавшихся к спору, и подумал, что одержал победу. Радость теплой волной захлестнула его.

- К чему этот спор? - глядя в землю, тихо проговорил он. - Все равно мне не удастся переубедить вас. Но и я не изменю своей вере...

Он почувствовал жар в груди. Чем острее он ощущал внимание христиан, тем сильнее хотелось ему казаться героем.

- Да и что говорить? Ведь меня ждет казнь!

Переводчик механически перевел последнюю реплику. В ярком солнечном свете его приплюснутая физиономия казалась совсем плоской. Безостановочно двигавшиеся старческие ладони замерли: старец покачал головой и с укоризною посмотрел на Родригеса, будто увещевая расшалившееся дитя.

- Мы не караем падре без веских причин, - мягко возразил он.

- Да, но ведь вы - не Иноуэ! Будь на вашем месте Иноуэ, он расправился бы со мной тут же, не сходя с места!

Чиновники дружно рассмеялись, как над удачной остротой.

- Что тут смешного?!

- Падре, Иноуэ, правитель Тикуго, - здесь, перед вами.

Священник ошеломленно уставился на сидевшего перед ним старика. Тот глядел на него с ребяческим простодушием, потирая ладошки. Подобного Родригес не ожидал. Иноуэ обманул его представления. Он так явственно воображал бледное, коварное лицо врага, которого сам отец Валиньяно называл сущим дьяволом, могущественного противника, поставившего на колени многих миссионеров, - но вот перед ним этот кроткий, доброжелательный, все понимающий человек!

Что-то сказав сидевшему подле него самураю, Иноуэ с некоторым трудом поднялся со скамеечки. Остальные последовали за ним, и спустя мгновение процессия скрылась за воротами. Стрекотали цикады. Слюдяное солнце нестерпимо слепило глаза; в его равнодушных лучах черными силуэтами ложились на землю тени пустых скамеечек. Жгучий восторг захлестнул вдруг отца Родригеса; на глаза навернулись слезы. Он был в упоении: он совершил великое дело; Из застывшей в оцепенении темницы послышалось пение:

Мы пойдем, мы придем
В храм параисо,
В дивный храм параисо,
Прекрасный храм...

Давно уж отец Родригес вернулся к себе, в каморку с голым дощатым полом, а песня все лилась и лилась. Ему нечего стыдиться, подумал Родригес. По крайней мере он не смалодушничал. Он не подорвал веры и не смутил душу христиан.

Любуясь бликами проникавшего сквозь решетку лунного света, диковинным хитросплетением ложившихся на стену теней, он снова представил себе лицо Человека из Галилеи. Веки были опущены, но все же Родригесу чудилось, что взор Господа устремлен на него. Он мысленно очертил абрис этого смутного лика, наметил рот и глазницы. «Сегодня я выдержал испытание! Я не спасовал», - сказал он себе с восторженным замиранием сердца.

Со двора донесся стук колотушки. Как обычно, стражи обходили тюрьму вечерним дозором.

День третий.

Стражники вывели во двор троих узников и приказали им копать ямы. Через прутья решетки священнику было видно, как одноглазый (кажется, его звали Жоан) вместе с товарищами машет лопатой под пышущим пламенем солнцем: ссыпает землю в корзины и уносит их прочь; из-за жары на нем лишь набедренная повязка, спина лоснится от пота. Родригес поинтересовался у караульного, зачем эти ямы. Тот ответил, что узники роют отхожее место.

Время шло, а заключенные все еще выбирали землю из глубоких, уже в человеческий рост, ям. Внезапно один из них рухнул навзничь: от жары он лишился чувств. Стражи злобно пинали его, но он даже не шевельнулся. Жоан с товарищами подняли его и отнесли в тюрьму.

Спустя некоторое время караульные прибежали за Родригесом. Пострадавшему сделалось хуже, и христиане требовали духовника. Священник помчался к узникам. В полумраке у серого, неподвижного, как изваяние, тела стояли Жоан, Моника и все остальные.

- На-ка, попей! - Моника поднесла ко рту больного - выщербленную чашку, но вода пролилась мимо рта, лишь едва смочив губы. - Ох, как мается! Бедняга... - вздохнула она.

К ночи дыхание больного стало прерывистым. Тяжкий труд окончательно истощил угасавшие силы: просяные клецки - скудная пища. Священник преклонил колени и приготовился соборовать умирающего. Но не успел он сотворить крестное знамение, как больной глубоко вздохнул - и умер.

Стражники приказали сжечь труп, но Родригес и христиане решительно воспротивились: это не по-христиански, тело должно быть предано земле - и на другое утро усопшего похоронили в рощице за тюрьмой.

- Счастливчик Хисагоро, - с завистью пробормотал кто-то. - Отмучился... Спит себе вечным сном...

Остальные смотрели перед собой пустыми глазами.

Время за полдень. Задрожал раскаленный воздух, заструился маревом - и вдруг хлынул ливень. Капли уныло барабанили по деревянной крыше темницы, шелестели в листве деревьев, под которыми погребли тело покойного. Обняв колени, Родригес предавался раздумьям. Сколь долго Иноуэ будет угодно смотреть сквозь пальцы на его спокойное существование? Конечно, тюремная жизнь не мед, однако при молчаливом потворстве стражей верующие распевают псалмы, а священник навещает паству, ведет дневник - надо только не возмущать спокойствия. Родригес недоумевал, почему власти дозволяют все это.

В воротах тюрьмы появился какой-то странник в соломенной накидке. Плащ мешал разглядеть его хорошенько, однако было ясно и так, что это чужой. Похоже, он что-то клянчил у караульных, но те и слушать его не желали, грозными криками гнали прочь.

- Убирайся отсюда! Палки захотел?

Стражник замахнулся дубинкой, и бродяга, словно бездомный пес, метнулся было к воротам, но вдруг передумал и остался стоять на дворе под дождем.

Вечером отец Родригес взглянул в окошко: человек в раскисшей соломенной накидке все еще мок под ливнем. Стражники, как видно, махнув на него рукой, даже не показывались из караульной.

Незнакомец вдруг повернулся, и Родригес увидел его глаза. То был Китидзиро. Китидзиро переменился в лице и инстинктивно попятился.

- Падре! - жалобно взвыл он. - Падре! Выслушайте меня! Я хочу исповедаться, падре!

Священник повернулся спиной к окну и попытался отвлечься от звуков этого голоса. Он не забыл вкуса вяленой рыбы и нестерпимую, жгучую жажду. Как ни старался Родригес простить Китидзиро, вытравить из сердца гнев и ненависть он был не в силах.

- Падре, падре! - хныкал Китидзиро, словно ребенок, просящий прощение у матери. - Падре, да, я обманывал вас, падре, выслушайте же меня! Вы презирали меня... И я возненавидел вас и всех, кто был с вами. Да, я топтал Святой образ. Мокити и Итидзо сильные. А я слабый, я не могу быть таким же сильным...

Стражники, потеряв терпение, выскочили из караульной, с палками. Китидзиро пустился наутек.

- Но я не виноват! - продолжал он вопить на бегу. - Знаете, как у меня болела нога? Я чуть не умер от боли! Господь создал меня слабым, отчего же он спрашивает с меня, как с сильных?! Разве это справедливо?!

Вопли то обрывались, то доносились снова, перемежаясь рыданиями.

- Падре, ну как же мне быть ничтожной букашке? Падре, я донес не из-за денег, мне пригрозили...

- Прочь! - рявкнул стражник, высунув голову из караульной. - Дождешься ты у меня!

- Падре! Выслушайте меня! Я поступил дурно. Мне никогда не смыть с себя грех. Эй, стража! Я - христианин! Хватайте меня! Бросьте меня в тюрьму!

Священник, закрыв глаза, стал читать «Credo». Он испытывал тихую радость - оттого, что мог отвернуться от мокнущего во дворе Китидзиро. Иисус молился - но ведь Иуда все-таки удавился; да и молился ли Иисус об Иуде? В Писании не говорится об этом. Но даже будь это написано там черным по белому, все равно у Родригеса недостало бы великодушия. Можно ли верить этому человеку? Он умоляет о снисхождении, но, может быть, это всего лишь минутный порыв?

Стенания Китидзиро становились все глуше и глуше - и наконец совсем прекратились. Родригес выглянул в окно: разъяренные стражи тычками гнали Китидзиро в тюрьму.

К ночи дождь перестал. Священнику принесли еду - просяную лепешку и кусочек соленой рыбы, протухшей и несъедобной. Из тюрьмы донеслись голоса верующих, возносящих молитву. С разрешения стражников отец Родригес отправился к ним.

Китидзиро сидел отдельно от всех, забившись в угол: христиане явно сторонились его.

- Не доверяйте ему, падре, - зашептали они. - Чиновники часто используют отступников. Может, и этого подсадили нарочно...

Чиновники и в самом деле нередко прибегали к услугам шпионов-отступников, подсылая их в христианские общины - выудить сведения и склонить верующих к отступничеству. Кто поручился бы, что и Китидзиро не подкуплен? И хотя никто не знал этого наверняка, Родригес не находил в себе мужества снова поверить предателю.

- Падре, - заскулил во мраке Китидзиро, завидев священника, - дозвольте покаяться! Я хочу снова стать христианином...

Узники захихикали.

- Ну и сказал!.. Вот заливает! Да не верьте ему, падре. Ты зачем явился сюда? - напустились они на Китидзиро.

Но у отца Родригеса не было выбора: он не имел права отказать в милосердии. Если грешник желал исповедоваться, он обязан был выслушать, хотел он того или нет. Простерев над Китидзиро руку, он покорно пробормотал надлежащую молитву и подставил ухо. На него пахнуло вонью гниющих зубов, и даже во тьме он отчетливо разглядел хитрые бегающие глазки Китидзиро

- Выслушайте меня, падре, - громко, так, чтобы слышали остальные, заныл Китидзиро. - Да, я отступник. Но как знать, родись я немного раньше, может, и я стал бы праведником и угодил прямо в рай. Тогда никто не посмел бы меня презирать. А все оттого, что я не вовремя появился на свет. Ох я несчастный!..

- Я не верю тебе, - прошептал отец Родригес, превозмогая тошноту. - Я отпускаю тебе грехи, но это не значит, что я поверил тебе. Мне непонятно, зачем ты здесь.

Китидзиро протяжно вздохнул и заерзал, подыскивая ответ. До Родригеса донесся тяжкий дух немытого тела. Неужели Христос возлюбил и таких, ничтожнейших и смердящих? В злодее есть мощь, есть мрачная красота. Но Китидзиро не заслуживал даже зваться злодеем. Он был гнусен, как и лохмотья, прикрывавшие его тело. Подавив отвращение, священник пробормотал молитву и, сказав сакраментальную фразу «Ступай с миром», поспешил к христианам - подальше от мерзостной вони.

...Нет, нет! Господь обращал свой взор к таким - смердящим и мерзким, думал священник, вытянувшись на полу в каморке. Обратимся к Писанию. Женщина из Капернаума, двенадцать лет страдавшая кровотечением... Прелюбодейка, которую толпа хотела побить камнями... В них не было обаяния, не было красоты. Но любой пленится прекрасным и чистым. Это ли истинная любовь? Возлюбить - это значит не погнушаться, не отвернуться от грязных и сирых. Умозрительно отец Родригес понимал это - и все же не мог простить Китидзиро. Вновь представился ему лик Христа, залитый слезами, - и Родригес устыдился себя.

Началась церемония фумиэ31.

Верующих поставили в ряд, точно ослов на базаре. На сей раз на скамеечках во дворе сидели не давешние знатные господа, а чиновники помоложе и рангом пониже. Рядом стояли стражники с палками наготове и ловили каждое движение самураев. В рощице заливались цикады; прозрачно синели небеса, воздух был свеж и прохладен. Но чувствовалось, что скоро опять накатит одуряющая жара. Только отца Родригеса оставили в каморке; прижавшись лицом к прутьям решетки, он наблюдал за приготовлениями к предстоящей процедуре.

- Чем скорее вы покончите с этим, тем скорей вернетесь домой. Наступите только для виду. Это не нанесет урон вашей вере.

Фумиэ - лишь формальность, - твердил чиновник. - Надо только поставить на образ ногу. А верить можно во что угодно. Властям это безразлично. Согласно указу, надо только слегка коснуться ногой - и сразу же на свободу!..

Четверо христиан слушали его с отсутствующим видом. Отец Родригес никак не мог взять в толк, что замыслил чиновник. Лица у пленников были одутловатые, мертвенно-бледные от долгого пребывания в темноте. Они походили на безжизненных марионеток.

Пробил час: что должно было свершиться, свершилось. И все же у священника не было предчувствия, что с минуты на минуту решится его судьба и судьба четверых христиан. Уж больно мягко стелили чиновники - они словно просили об одолжении. Крестьяне протестующе покачали головой - и чиновники удрученно удалились в глубь двора. Угодливо изогнувшись, стражники принесли завернутую в материю икону и положили на землю перед крестьянами.

- Тобэй, житель острова Ицукидзима, из поселка Кубо-но-ура! - сверяясь со списком, выкликал чиновник. Христиане продолжали молчать, сосредоточенно глядя перед собой. Стражник в растерянности ткнул палкой сидевшего слева, но тот только отмахнулся. После нескольких ударов он повалился на землю, но так и остался сидеть на месте.

- Тёкити, из той же деревни!

Одноглазый упрямо затряс головой.

- Хару, из той же деревни!

Крестьянка, угостившая священника кабачком, понуро смотрела в землю. Стражник огрел ее палкой, но она даже не подняла глаз.

Вызвали последнего - старика по имени Матаити, но и тот точно врос в землю. Теперь чиновники больше не бранились и не кричали. Сидя на скамеечках, они переговаривались самым невозмутимым образом, будто и не ожидали иного исхода, потом поднялись и удалились в караульную. Солнце стояло над головой, прямые лучи его падали на узников. В сверкающее безмолвие ворвалось стрекотание цикады.

Крестьяне и стражники начали зубоскалить, будто ровным счетом ничего не случилось. Из караульной выглянул чиновник и объявил, что все должны возвратиться в тюрьму, кроме Тёкити, одноглазого.

Священник отпустил прутья решетки и сел на пол. Он не знал, что будет дальше, но чувствовал расслабленное облегчение. Нынешний день кончился мирно. А завтра... Утро вечера мудренее, до завтра надо еще дожить...

- Поди жаль выбрасывать-то?

- Уж как жаль...

Ветер донес до него обрывок какого-то непонятного разговора: это мирно беседовали одноглазый со стражником. Муха влетела в окно и с сонным жужжанием стала виться возле Родригеса.

Вдруг чья-то тень метнулась по двору. Послышался странный свист - и звук тупого удара. Священник прильнул к решетке, но все уже было кончено: казнь свершилась; самурай вкладывал в ножны грозно сверкающий меч. Труп одноглазого лежал на земле. Стражники неторопливо поволокли его за ноги к одной из вырытых ям, кровь черным шлейфом тянулась за ними, заливая тюремный двор.

Внезапно из тюрьмы донесся пронзительный женский крик. Он звенел нескончаемо долго, как протяжная, заунывная песня. Когда он оборвался, повисла мертвая тишина. Пальцы священника, сжимавшие прутья, конвульсивно подергивались.

- Глядите все, хорошенько глядите! - кричал чиновник, стоя спиной к священнику. - Так будет с каждым, кто не дорожит своей жизнью!.. Неприятная процедура, но чем скорей вы покончите с этим, тем скорее уйдете отсюда. Я же не принуждаю вас отрекаться. Только поставьте ногу на образ. Это не оскорбит вашу веру...

Стражник выволок из тюрьмы визжащего Китидзиро. Тот был в одной набедренной повязке. Беспрерывно кланяясь, нетвердыми шагами Китидзиро приблизился к чиновнику, поднял ногу - и поставил ее на Распятие.

- А теперь пошел вон! - рявкнул чиновник, указав на ворота, и Китидзиро точно ветром сдуло. Он так и не оглянулся на Родригеса. Но тому было уже все равно.

Ослепительно белое солнце немилосердно палило голую землю. В безжалостных его лучах чернело пятно - то была кровь одноглазого.

В роще все так же звенели цикады. Воздух был неподвижен. И все так же, сонно кружа, вилась над священником муха. Мир жил своей жизнью. Человека не стало, но ничто в мире не изменилось.

«Так вот как это бывает...» Родригеса била нервная дрожь. Он не мог отпустить прутья. «Вот как оно бывает...».

Его сразила даже не внезапность происшедшего; разум отказывался постичь другое - почему все так же звенит тишина? Почему стрекочет цикада? Почему жужжит муха? Человека не стало, а мир будто и не заметил. Какая нелепость! Какая жестокая мука... Почему Ты молчишь, Господи! Ты ведь не можешь не знать, что только что здесь погиб тот одноглазый крестьянин - он умер во славу Твою. Отчего же такое безмолвие? Эта полуденная тишина? Почему жужжит муха? Чудовищная нелепость... А Ты - Ты бесчувственно отвернулся! Это... невыносимо. Kyrie eleison! Господи, милосердный! Дрожащими губами он попытался прочесть молитву, но слова застревали в горле. «Господи, не оставь! Не покидай меня столь внезапно, необъяснимо! О том ли я должен молиться? Я всегда полагал, что молиться - значит, славить Тебя, а сам... сам изрыгаю хулу. Неужели, когда умру я, так же будут звенеть цикады и жужжать полусонные мухи? Жажду ли я геройства? И что мне дороже - скромное мученичество или доблестная кончина? А может быть, я просто-напросто вожделею посмертной славы святого?..»

Стиснув руками колени, он неподвижно сидел на полу.

...Время было к полудню. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа, возопив громким голосом, Иисус испустил дух на кресте»32.

В храме началась подготовка к празднику Пасхи. Первосвященник в пурпурно-голубых развевающихся одеяниях взошел к жертвеннику всесожжении, где лежала священная жертва. Послышался трубный глас.

Солнце померкло и помрачился воздух. «И вот, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись...»33

Именно так представлял он себе мученическую кончину. Но смерть, что он только что видел своими глазами... Она была жалкой, убогой - как и лачуги, в которых ютились эти крестьяне, как лохмотья, что прикрывали их тело.

Глава 7

Через несколько дней состоялась его вторая встреча с правителем Тикуго. День выдался безветренный, но под вечер мертвый воздух стронулся, и оживленно зашептались листья от дуновения свежего ветерка. Родригеса вывели в караульную, где его ожидал Иноуэ. Правитель пожаловал без свиты, в сопровождении одного переводчика. Когда Родригес вошел, правитель с наслаждением прихлебывал кипяток.

- Нижайше прошу извинить, что так надолго покинул вас, - сказал Иноуэ, крутя в пальцах пиалу и не спуская с Родригеса пытливого взгляда. - Дела потребовали моего присутствия в Хирадо...

Распорядившись, чтобы священнику подали кипятку, он с легкой улыбкой стал описывать свое путешествие.

- Настоятельно вам советую, падре, посетите Хирадо, - заключил Иноуэ, словно Родригес был волен распоряжаться собой. - Хирадо - владения князя Мацууры. Тихая гавань, защищенная от ветров горами.

- Мне доводилось слышать о Хирадо в Макао, от миссионеров... Говорят, живописное место, - согласился Родригес.

Иноуэ покачал головой:

- Живописное? Я бы скорее сказал, удивительное. Бывая в Хирадо, я всегда вспоминаю одно предание... У князя Мацууры Такэнобу было четыре наложницы. Сгорая от ревности, они ссорились и враждовали друг с другом. Князю прискучило это, и он прогнал прочь всех четырех. Ах, впрочем, не подобает слушать подобные речи святому отцу, давшему обет безбрачия.

- Князь поступил весьма мудро.

Правитель держался непринужденно и Родригес вздохнул с облегчением.

- Вот как? Я счастлив слышать это из ваших уст. Хирадо... Нет, пожалуй, всю нашу Японию можно уподобить этому князю. - Иноуэ усмехнулся. - Испания, Португалия, Голландия, Англия - это ревнивые женщины. Они ссорятся и порочат друг друга, стремясь завоевать благосклонность мужчины, имя которому - Япония.

Слушая переводчика, Родригес начинал понимать, куда клонит правитель. Да, в речах Иноуэ, несомненно, была доля истины. В Гоа и Макао Родригесу не раз доводилось слышать рассказы об упорной вражде протестантских Англии и Голландии с католической Испанией и Португалией. Случалось, миссионеры из ревности воспрещали прихожанам даже разговаривать с реформатами.

- Если падре сумел оценить мудрость князя, он должен понять и нас. У сегуна было достаточно оснований запретить в Японии христианство. Согласитесь, это оправданный шаг.

Правитель испытующе посмотрел на Родригеса. Вкрадчивая улыбка играла на пухлом цветущем лице. У Иноуэ были непривычно светлые для японца, ореховые глаза и, вероятно, вычерненные, без единой седой пряди, волосы.

- Наша Церковь проповедует единобрачие, - с нарочитой шутливостью отозвался Родригес. - Когда у мужчины есть законная супруга, неразумно обременять себя наложницами.

- И, разумеется, супруга сия - Португалия?

- Нет, я имел в виду Церковь.

Выслушав переводчика, Иноуэ натянуто рассмеялся. Смех вышел громкий, визгливый, не подобающий возрасту; но в холодных глазах правителя не было даже тени улыбки.

- Я думаю, для мужчины, чье имя - Япония, будет разумней не связывать себя с чужестранками, а предпочесть ту, что одной с ним крови и знает его нрав и привычки. Вы не согласны, падре?

Священник прекрасно понял намек Иноуэ, но правитель вел беседу столь изящно и непринужденно, что Родригесу оставалось ответить такой же легкомысленной шуткой:

- Для Церкви важно не то, какой крови избранница а ее чувство к супругу.

- Ну что же... И все-таки супружество должно быть основано на взаимном влечении. Иначе оно принесет лишь страдания. У нас говорят: «Любовь уродливой женщины - тяжкая ноша...» - Иноуэ удовлетворенно кивнул, радуясь меткой метафоре. - Немало мужчин тяготятся докучливой страстью уродливых женщин.

- Правитель изволит сравнивать труд проповедника с докучливой страстью урода?

- Именно так. Но если вам не по нраву это сравнение, могу предложить иное. Женщина, не рожающая детей, - бесплодная женщина. В ней нет жизни. Она не должна вступать в брак.

- В том, что дерево христианства не приносит добрых плодов в Японии, повинны не мы, а те, кто стремиться разлучить жену с мужем, оторвать Церковь от паствы.

Переводчик запнулся, подбирая слова. Обыкновенно в эти минуты из тюрьмы доносилась вечерняя молитва. Однако сегодня стояла мертвая тишина. Родригесу вспомнилось сверкающее молчание после казни Тёкити, одноглазого, - такое же жуткое, но совсем не похожее на сегодняшнее. Труп его лежал на залитом солнцем дворе... Потом стражники потащили покойника к яме; кровавая полоса тянулась за ним... Возможно ли, чтобы приказ о казни отдал этот кроткий и добродушный старик?

- Вы, падре... Впрочем, не только вы - все католические священники, с которыми мне доводилось беседовать, не сведущи в наших обычаях.

- А любезнейший губернатор, вероятно, не сведущ в христианстве...

Они дружно рассмеялись.

- А ведь лет тридцать назад, когда я служил князю Гамо, мне тоже случалось просить наставлений у падре... - вздохнул Иноуэ.

- Что же переменилось?

- Лично я отвергаю учение Христа совсем по иным причинам, нежели большинство. Видите ли, я никогда не считал христианство злом.

Переводчик оторопело поднял глаза на Иноуэ, но тут же, справившись с замешательством, снова заговорил, подолгу раздумывая над фразой; Иноуэ, посмеиваясь, рассматривал чашу, где еще оставалось немного воды.

- Падре, подумайте над словами старого, мудрого человека. Навязчивая любовь уродливой женщины тягостна для мужчины. А бесплодная женщина не должна вступать в брак.

Правитель поднялся. Переводчик почтительно поклонился, стражник поспешил подать дзори34, и правитель Тикуго удалился, ни разу не оглянувшись. За дверью роились москиты, слышалось лошадиное ржание.

Настала: ночь, и в рощице за тюрьмой тихонько, как сыплющийся песок, зашелестел мелкий дождь. Уткнувшись лбом в жесткую циновку, священник вслушивался в шорох дождя. Он думал о Нем.

...В тот день Он тоже предстал перед судом. Утром четырнадцатого дня месяца нисана толпа гнала измученного Иисуса по холмам, на которых лежит Иерусалим. Занимавшаяся заря заливала белым сиянием вершины, вздымавшиеся над Мертвым морем. Мелодично журчали воды Кедрона. Пленнику не давали передышки. Толпа прокатилась по склону холма Давида, мимо Ксистуса, по мосту через долину Тиропеон - к позлащенному первыми солнечными лучами Синедриону. Книжники и старейшины положили предать Его смерти и искали теперь согласия римского прокуратора. Правитель уже получил донесение и ожидал их в претории, за городской стеной.

Священник помнил с младенческих лет любую подробность этого страшного дня. Господь смотрел на улюлюкавшую толпу взором, полным скорби и горькой покорности. В этой толпе был и Иуда. Что гнало его за Иисусом? Злоба мести? Жажда увидеть смерть своей жертвы? Священнику вдруг пришло в голову, что его, злоключения до смешного совпадают с Писанием. Китидзиро продал его, как Иуда продал Иисуса; и так же вершили над ним суд сильные мира сего. Да, он и Господь шли одною дорогой. При этой мысли от жгучего, неизреченного счастья щемило сердце - то было счастье причастности Господу.

Однако он еще не познал тех физических мук, что выпали на долю Иисуса, и это внушало ему тревогу.

В претории Иисуса пытали ременною плеткой с оловянными шариками на хвостах; и в руки ему вбили гвозди. Но Родригеса, к его вящему удивлению, не тронули даже пальцем. Было ли то хитроумным замыслом правителя Тикуго или просто случайностью, но мысль о страдании отодвинулась в несбыточное далеко. Родригес недоумевал. Он много слышал о нечеловеческих муках миссионеров в Японии. Наварро сожгли на костре в Симабаре; Карвальо и Габриэля пытали кипящей водой, с головой окуная в сернистый источник; десятки священников умерли в заточении голодной смертью... А ему позволяют молиться и навещать христиан. Пища, конечно, скудная и неприхотливая, но кормят его каждый день и допрашивают с отменной учтивостью - просто формальности ради... Чего они добиваются?

Священнику вспомнились нескончаемые беседы с Гаррпе в хижине углежогов: выдержат ли они пытки, если Провидению будет угодно отдать их в руки властей. Конечно, оставалось лишь уповать на милость Божию, но все же в те дни в его сердце жила неколебимая вера, что он сможет выстоять и бороться до смертного часа. Во время скитаний в горах он тоже думал о предстоящих страданиях, и ему казалось (возможно, то было следствие чрезмерного душевного напряжения), что он, стиснув зубы, вынесет все. Однако теперь Родригес не ощущал в себе прежней решимости.

Он тряхнул головой.

Не ослаб ли он духом?

«Ты слишком разнежился от сладкой жизни», - сказал он себе.

Да, все обстояло именно так. Только здесь, в заточении - впервые на этой земле, - он смог без оглядки, без страха пасти своих агнцев. В Томоги он прятался от властей; затем и вовсе был вынужден довольствоваться обществом Китидзиро. И только в тюрьме он обрел счастье жить рядом с людьми и проводить целые дни в молитвах и размышлениях, не терзаясь муками голода.

Время текло незаметно, просачиваясь, словно песок сквозь пальцы. И нервы его, натянутые как струна, постепенно расслабились. Он почувствовал, что горькая чаша страданий, которую он полагал неизбежной, может его миновать. Чиновники и караульные проявляли терпимость, правитель вел приятные разговоры о поездке в Хирадо. Вкусив покоя и мира, сумеет ли он обрести в себе силы снова скитаться и прятаться в хижине углежогов?..

Священнику вдруг открылось, что замыслил Иноуэ: он, словно паук, стережет жертву! Хочет застать врасплох! Родригес вспомнил неискренний смех Иноуэ, его старческую привычку потирать ладонь о ладонь. Теперь ему стало понятно, что означал этот жест!

Предложения его подкреплялись тем, что на другой же день после визита правителя пищу Родригесу стали носить не один раз, а дважды в сутки. Простодушные стражники скалили зубы:

- Ешь, ешь. Сам господин Иноуэ приказал. Не каждого тут так холят!

Священник возмущался, качал головой и умолял караульных отнести рис с красной фасолью и рыбу христианам. Мухи роились над нетронутым угощением.

Когда стражник принес две соломенные циновки, Родригес прозрел окончательно. Подобные милости могли означать лишь одно: близится день его крестной муки. Усыпленная негою плоть не выдержит боли. «Яма»!..

Он вспомнил свой разговор с переводчиком. Если Феррейра в самом деле отрекся... Его сломили таким же злодейским способом: сперва усыпили разум и плоть, а потом послали на пытку. Иначе он никогда бы не изменил своей вере. Воистину дьявольское коварство!

«Японцы - мудрейший народ из всех, коих встречали мы на пути своем». Припомнив эти слова Ксавье, Родригес невесело усмехнулся.

Он отказался от дополнительной пищи; он спал на голом полу - о чем, несомненно, доложили Иноуэ, - но не услышал ни слова упрека. Догадались чиновники или нет, что он раскусил их?

Дней через десять после встречи с правителем на рассвете его разбудил странный шум. Священник выглянул в оконце. Из тюрьмы выводили троих христиан, связанных одной веревкой за запястья. Последней шла Моника.

- Падре! - крикнули узники, минуя окно Родригеса. - Нас ведут на работы!

Священник просунул руку через решетку и благословил всех троих. Пальцы его коснулись лба Моники. Она с доверчивой и печальной улыбкой подняла к нему лицо.

День прошел как обычно. Но с утра припекало; огненные лучи солнца проникали сквозь прутья решетки. Священник спросил, когда приведут назад христиан, и стражник ответил, что, вероятно, к вечеру, если те закончат работу. По приказу правителя в Нагасаки возводится множество храмов и синтоистских святилищ, и нужны рабочие руки.

- Сегодня Урабон35. Падре знает, что это за праздник?

Стражник стал объяснять, что в день поминовения усопших жители Нагасаки украшают карнизы домов бумажными фонарями с зажженными свечками. Священник ответил, что и в Европе есть очень похожий обычай.

Вдалеке распевали ребятишки. Родригес прислушался:

Гори, гори, фонарик!
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки
Свети, свети, фонарик,
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки!

В бесхитростных словах была щемящая грусть. Вечерело. В кустах завела заунывную песню цикада. Но вскоре ветер улегся, и цикада затихла. Христиане не возвращались. Священник сел ужинать. Масляный светильник отбрасывал слабые блики на стену; издалека еще доносились детские голоса. Глубокой ночью он проснулся от яркого лунного света. Праздник кончился, за окном чернела тьма, и он не знал, вернулись ли христиане.

На рассвете его разбудил караульный. Родригесу велели одеться и выйти во двор.

- Куда вы меня ведете? - спросил он. Но стражники и сами не знали. Его подняли в такой ранний час затем, догадался Родригес, чтобы не собирать по дороге падких до зрелищ зевак, жаждущих поглазеть на чужеземного падре.

Его ожидали трое самураев. Они тоже ограничились объяснением, что выполняют приказ правителя, и, окружив священника, повели его дальше в полном молчании.

В утренней мгле наглухо запертые лавки торговцев напоминали согбенных насупленных старцев. Слева и справа тянулись поля, повсюду грудами лежали бревна. Густой аромат свежераспиленной древесины, мешаясь с туманом, щекотал ноздри. Город строился. Под еще не просохшими глинобитными стенами спали, укрывшись циновками, нищие и бездомные.

- Вы, кажется, еще не видели Нагасаки, падре? - с усмешкой спросил самурай. - Сколько холмов...

В самом деле, город раскинулся на холмах. На склонах лепились друг к другу убогие крестьянские хижины. Пропел петух, возвещая начало нового дня; на земле беспомощно лежали поблекшие бумажные фонарики - напоминание о прошедшем празднике. Холмы обрывались в море, омывавшее длинный узкий полуостров; на мелководье оно поросло камышом и походило на молочно-белое озеро. Когда туман рассеялся, вдалеке обнажились невысокие горы.

У самого моря шумел сосновый лес. На берегу валялись бамбуковые корзины; несколько босых самураев завтракали, сидя на песке. Энергично двигая челюстями, они с жадным любопытством разглядывали священника. Белое полотнище огораживало поляну, внутри стояли низенькие скамеечки. Самурай указал священнику на скамеечку, жестом приглашая его присесть, - такая любезность несколько озадачила Родригеса.

Отлогий песчаный берег плавно уходил в воду; небо хмурилось, и море казалось мрачным, свинцово-серым. Монотонный плеск волн напомнил священнику о казни Мокити и Итидзо. В тот день, не прекращаясь ни на мгновение, моросил дождь, чайки вились над столбами, к которым были привязаны обреченные. Море молчало, словно в изнеможении, и Всевышний тоже хранил молчание. Эта загадка не давала Родригесу покоя; он искал и не находил ответа.

Кто-то окликнул его. Родригес обернулся: на него с ухмылкой смотрел, поигрывая веером, какой-то широкоскулый, длинноволосый японец, и священник узнал - скорее по голосу, чем по лицу, - переводчика, что допрашивал его на островке.

- Не забыли еще меня? Ах-ах, сколько воды утекло... Как приятно встретить старого знакомца! Да, падре, ваша тюрьма совсем недурна. Прежде чужеземных падре держали в тюрьме Судзуда - той, что в Омуре. Крыша там худая, дыра на дыре: если дождь - заливает, ветер - продувает.

- Что, скоро прибудет правитель? - оборвал его болтовню Родригес, но переводчик, нимало не смутившись, продолжал тараторить, постукивая веером о ладонь:

- Правитель? Нет, господин Иноуэ. не изволит сюда прийти. Он вам понравился?

- Он был весьма любезен. Мне приносят еду дважды в день и даже дали циновки, чтобы я укрывался ночью. Право, я даже опасаюсь, что при такой сладкой жизни дух мой не устоит пред соблазнами плоти. Ведь вы добиваетесь именно этого?

Переводчик с невиннейшим видом глядел в сторону.

- Хотите, я открою вам тайну? Скоро сюда прибудет одна персона. Господин губернатор выразил пожелание, чтобы вы встретились с этим человеком. Он португалец, так же, как вы. Думаю, вам будет о чем потолковать.

Священник заглянул в мутно-желтые глазки: улыбка сбежала с лица переводчика.

Родригес мысленно ахнул - Феррейра! Вот оно что. Они привезли Феррейру. Они хотят уговорить его отречься.

В душе Родригеса не было ненависти к отступнику, скорее он испытывал сострадание - сильного к слабому и ничтожному. Однако сейчас им овладели необъяснимые страх и тревога.

- Догадались?

- Да, - прошептал священник.

Продолжая поигрывать веером, переводчик с усмешкой созерцал серое побережье. Вдалеке светлели едва различимые фигурки бредущих вереницей людей.

- Смотрите, смотрите! Вот он!

Родригесу не хотелось выказывать перед желтоглазым переводчиком смятение, однако, не помня себя, он вскочил. Фигурки, двигавшиеся вдоль кромки леса, приближались, и он уже мог различить их. Процессию возглавляли два самурая. За ними шли связанные в цепочку знакомые ему христиане. Родригес заметил, как пошатывается и спотыкается Моника. А позади - позади брел его сотоварищ, Гаррпе!

- Ну что? - торжествующе ухмыльнулся переводчик. - Все как вы думали?

Родригес жадно всматривался в Гаррпе. Тот не знает, что ждет его здесь, в лесочке. Гаррпе, как и он сам, был в рваном крестьянском платье; голые ноги нелепо белели из-под подола. Хватая воздух ртом, задыхаясь, он старался поспеть за остальными.

Родригеса не удивило, что Гаррпе попался. Они с замиранием сердца ждали этого с самой первой минуты, высадившись в Томоги; но ему страстно хотелось узнать, где же схватили Гаррпе и что с ним сталось за это время.

- Я бы хотел поговорить с ним.

- Ну разумеется! Как же иначе? Но день велик. Сейчас еще утро. К чему торопиться? - И переводчик с притворным зевком усиленно замахал веером. - Кстати, падре... Я тогда забыл кое о чем спросить вас. Будьте любезны, объясните мне, что это такое - христианское милосердие?

- Вы забавляетесь мною, как кошка мышью, - пробормотал священник, страдальчески глядя на переводчика: - И испытываете от этого непотребное удовольствие. Скажите, где взяли Гаррпе? И как?

- Без должных причин нам не дозволено посвящать заключенных в дела государственной важности.

Процессия, остановившись, застыла на сером песке. Самураи стаскивали навьюченные на лошадь соломенные кули.

- Скажите, падре... - Переводчик злорадно всматривался в лицо Родригесу. - Вы знаете, для чего эти мешки?

Самураи принялись обвязывать пленников соломой всех, за исключением Гаррпе. Вскоре те стали похожими на коконы: виднелись только их головы.

- Сейчас их посадят в лодку и вывезут на глубину. Там сразу обрыв - до дна не достать!

Свинцовые волны все так же, с монотонным журчанием лизали прибрежный песок. Серые низкие тучи заволокли небо, заслонив солнце.

- О, глядите! Чиновник о чем-то беседует с Гаррпе! - протянул переводчик. - Интересно, что он ему говорит?.. Наверное, что-нибудь в таком духе: «Если вам ведомо христианское милосердие, сжальтесь. Неужели вы будете равнодушно смотреть, как убивают этих несчастных?..»

Только теперь до Родригеса дошло, на что намекал переводчик; слепая ярость захлестнула его. Если б не сан, он был готов придушить негодяя.

- Господин губернатор приказал пощадить их, если падре Гаррпе соизволит отречься. Достаточно одного его слова - и этих троих отпустят. Сами они уже отреклись. Еще вчера. Они топтали Священный образ.

- Отреклись?.. Зачем же такая жестокость? Зачем опять... - Священник не договорил; от гнева у него перехватило дыхание.

- Видите ли, для нас это мелкая рыбешка. Нам нужны не они. В Японии еще немало крестьян тайно исповедуют христианство, и, чтобы наставить их на путь, истинный, нам нужны сами падре.

- Vitaim praesta puram, iter para tutum.36

Родригес хотел прочитать «Ave Maria», но вместо молитвы в памяти всплыло отчетливое видение: звенящая песня цикады и хлещущая на землю струя черно-алой крови... Он приехал сюда посвятить свою жизнь японцам, однако на деле все выходило наоборот: это они принимали смерть ради него. Как быть? В семинарии их учили отделять ложь от истины, зло от добра. Если Гаррпе откажется, трое узников канут, как камни, на дно залива. Если он отречется, поверив посулам чиновника, то предаст то, чему посвятил свою жизнь. Как поступить?

- Интересно, что же ответит им падре Гаррпе? Переводчик глумливо хихикнул. - Говорят, что для истинного христианина милосердие превыше всего. Бог есть само милосердие... О! Вот и лодка!

Вдруг двое пленников неуклюже рванулись вперед, но, получив удар в спину, рухнули на песок. Только Моника, обмотанная, как кокон, осталась стоять, безразлично глядя на серое море. Священнику вспомнился ее смех и вкус теплого, из-за пазухи, кабачка.

«Отрекись! Отрекись!» - заклинал он Гаррпе, слушавшего чиновника. «Отрекись! Нет, нет... Нельзя... Невозможно!»

Пот градом катился по его лицу. Священник зажмурился в малодушном страхе пред тем, что сейчас увидят его глаза.

...Боже, Боже, отчего ты молчишь? Почему ты безмолвствуешь даже теперь?

Когда он снова открыл глаза, три кокона, подталкиваемые чиновниками, уже приближались к лодке.

«Я отрекусь. Я отрекусь!» - чуть не вырвалось у Родригеса, и он до боли закусил губу, чтобы не выдать себя. Вслед за узниками, подоткнув кимоно, в лодку прыгнули два самурая, вооруженные пиками, и лодка, покачиваясь на волнах, начала медленно отходить от берега.

«...Еще не поздно! Зачем Ты взвалил эту ношу на нас с Гаррпе? Только Тебе под силу нести это бремя!»

Но что случилось? Гаррпе рванулся, воздев руки, и бросился в воду! Он настигает лодку, плывет, что есть силы, вздымая брызги... Он что-то кричит!

- Audi nos... Господи, услышь молитву нашу...

В бесстрастном голосе не было ни отчаяния, ни гнева; он обрывался, когда черная голова исчезала в волнах.

- Боже, услышь нас!..

Перевесившись за борт, чиновники насмехались над Гаррпе; один из них, перехватив поудобнее пику, дразнил его, пытаясь достать, когда тот подплывал поближе. Голова Гаррпе то пропадала из виду, то появлялась опять - словно гонимая волею волн черная щепка; и голос то умолкал, то снова звучал, слабее и глуше, но с одержимым упорством.

Самурай подтолкнул одного из пленников к борту и с силой ударил его древком пики. Тот свалился за борт соломенной куклой - и воды сомкнулись над его головой. Со стремительной быстротой за ним последовал второй. Последней море приняло Монику. И лишь голова Гаррпе, словно обломок потерпевшего кораблекрушение судна, еще мелькала в воде; затем и ее накрыло волною от лодки.

- Ужасно. Сколько раз вижу это, а никак не привыкну. Ужасно, - вздохнул переводчик, вставая. Потом вдруг с ненавистью взглянул на священника:

- Падре, неужели вы не задумывались, скольких крестьян вы вовлекли в беду? И все - во имя ваших иллюзий, ваших эгоистичных фантазий. Вы видели? Опять гибнут люди. Гибнут невинные люди!

И с презрением добавил, как плюнул:

- Гаррпе, по крайней мере, был честен. Он пошел до конца. А вы... Вы просто трус. Вы недостойны зваться святым отцом!

Гори, гори, фонарик!..
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки.
Свети, свети, фонарик!
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки...

...Праздник кончился, но ребятишки еще горланят свою песенку. Жители Нагасаки снимают с домашних алтарей подношения душам усопших - бобы, картофель, баклажаны - и раздают угощение бродягам и нищим. По-прежнему каждый день в кустах распевают цикады; но их песни звучат все тише и глуше.

- Ну, как он?

В тюрьму с ежедневным визитом явился чиновник. Стражник, показав на закрытую дверь, за которой сидел священник, понизил голос:

- Да так же. Все смотрит в стену.

Чиновник заглянул в каморку. Священник сидел, отвернувшись от окна, и луч света плясал на его спине.

Он видел свинцовое море и мелькающую меж волн черную голову Гаррпе. Христиане, обвязанные соломой, уже канули на дно морское...

Стоило тряхнуть головой, и видение исчезало, но, едва он закрывал глаза, оно возникало снова и снова, с неотвратимым упорством.

«Вы трус, - сказал переводчик. - Вы недостойны зваться святым отцом».

Он не мог спасти христиан - и не мог, как Гаррпе, броситься вслед за ними в бурные волны. Он сострадал им всем сердцем, но не помог ничем. Сочувствие - не деяние. Это еще не любовь. Жалость, равно как страсть, - всего лишь своего рода инстинкт. Он постиг эту истину многие годы назад, на семинарской скамье, - но тогда это было абстрактное знание.

«Видите? Кровь! Она льется для вас, из-за вас. Кровь, крестьянская кровь!» И снова под ослепительным солнцем хлестала струей черно-алая кровь - во имя иллюзий, эгоистичных фантазий миссионеров. Так сказал переводчик. А Иноуэ уподобил их труд навязчивой страсти уродливой женщины, чья любовь - непосильное бремя для мужчины.

На мясистое, цветущее лицо правителя наплывала физиономия переводчика: «Вы утверждаете, что хотели отдать свою жизнь ради этих крестьян, а что выходит? Все получается наоборот - это они умирают за вас!» Презрительный смех бередил кровоточащую рану. Родригес слабо покачал головой: нет, вовсе не ради него умирали крестьяне. Они выбрали смерть, чтобы защитить свою веру - потому что у них была вера. Но объяснение это уже не могло исцелить его боль.

День тянулся за днем. В кустах безжизненно стрекотали цикады.

- Ну, как он? - задавал неизменный вопрос приставленный к Родригесу самурай, и караульный, указывая на дверь, шептал:

- Все так же. Смотрит в стену.

- Ну что ж. Все идет, как задумал правитель. Чиновник понимающе кивнул - словно врач, наблюдающий развитие недуга у пациента.

Праздник кончился. На улицах тишина. В конце месяца, в благодарственный день, старейшины Нагасаки, Оураямы и Ураками несут в управу лари с ранним рисом. Первый день августа - праздник урожая: чиновники и выборные из городской знати, облачившись в белые кимоно, наносят визиты правителю. Луна прибывает. В рощице за тюрьмой каждую ночь, откликаясь на воркование голубей, ухают совы. Круглая, зловеще красная луна висит над лесом, то исчезая, то снова выныривая из черных облаков. Старики поговаривают, что в этом году - жди беды.

13 августа. В домах Нагасаки готовят намасу37, варят сладкий картофель, бобы. В этот день, по обычаю, чиновники управы подносят губернатору дары - рыбу и сладости. Тот в свою очередь предлагает им угощение - сакэ, суп и клецки.

В ту ночь стражники пировали почти до рассвета - пили сакэ, угощались картофелем и бобами. До священника доносились их хриплые голоса и звяканье чарок.

Родригес сидел на полу; лунный свет, струившийся через оконце, освещал костлявую спину. Тощая тень чернела на стене. Он сидел неподвижно - только вздрагивал иногда от резкого крика потревоженной кем-то цикады. Он словно растворился во мраке.

Весь мир спал спокойным сном, а он с болью в душе думал о той страшной ночи.

...Иисус сидел на серой, впитавшей в себя полуденный зной земле Гефсимании, поодаль от спящих учеников. «Душа моя скорбит смертельно»,- сказал он - и был пот Его как капли крови, падающие на землю...

Сколько раз Родригес пытался вообразить себе эту сцену, но отчего-то Его лицо, искаженное мукой, покрытое каплями пота, все ускользало, туманилось дымкой. Однако сегодня священнику наконец удалось увидеть Божественный лик - изможденный, с ввалившимися щеками.

Что чувствовал Он в ту ночь? Провидел ли Он безмолвие Бога? Родригес старался не думать об этом. Чтобы отогнать назойливые мысли, священник ожесточенно тряхнул головой.

Он снова увидел море, накрытое серым туманом, где умирают Мокити и Итидзо, распятые на кресте... Море, где носит, словно обломок доски, изнемогшего Гаррпе... Море, где тонут один за другим соломенные человечки... Волны, волны - угрюмые волны без конца и без края; и над ними Господь, упорно хранящий молчание. «Элои! Элои! Ламма савахфани...»38.

В девятом часу возопил Иисус на кресте, и голос его взлетел к сокрытым мглой небесам. Нет, это была не молитва. Только теперь священник постиг: то был вопль ужаса перед молчанием Бога.

Существует ли Бог? Если нет, то на что он потратил полжизни, зачем пересек океан - неся семечко веры для этого голого островка? К чему тогда смерть одноглазого - в яркий солнечный полдень, под звонкую песню цикады? Кому нужна гибель Гаррпе? Священник затрясся от хохота.

Хриплые голоса пирующих смолкли; один из стражников подошел к двери каморки:

- Эй, падре, что вас так насмешило?

Наконец в окошке забрезжил рассвет; отступила ночная тоска одиночества. Родригес прислонился к стене, вытянув ноги, и без воодушевления начал читать псалом.

«Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое: воспою и пою во славе моей...»39

В детстве эти стихи неизменно наполняли его ликованием, как синее небо, как колышущиеся под ветром ветви деревьев; но в ту пору мысль о Боге не вызывала страха и темных сомнений; Бог был близким и дорогим и дарил ему счастье гармонии.

Тюремщики с любопытством заглядывали в оконце, но Родригес не удостаивал их взглядом. Порой он даже не прикасался к еде, которую исправно приносили два раза в сутки.

Уже наступил сентябрь, повеяло прохладой. Как-то к нему пришел переводчик:

- Сегодня вас ждет приятный сюрприз, - объявил он, как обычно, с издевкой, поигрывая веером. - Интересная встреча. Нет, нет, не с господином Иноуэ и не с чиновниками. О, этому человеку вы, безусловно, будете рады...

Священник молчал, безучастно глядя на переводчика. Он не забыл его оскорбительных слов, но, как ни странно, не испытывал злобы: у него не осталось сил ненавидеть.

- Я слышал, вы мало едите, - с усмешкой попенял ему переводчик. - Стоит ли так изводиться?

Он то и дело нетерпеливо выглядывал за дверь.

- Не пойму, куда они подевались? Паланкин давно должен быть здесь!

Родригесу все было неинтересно. Он рассеянно наблюдал за суетившимся переводчиком. Но вот наконец послышались шаги, грубые голоса: переводчик пререкался с носильщиками паланкина.

- Падре, пойдемте.

Священник молча встал и побрел к двери. На пороге он зажмурился от яркого света. Во дворе стоял паланкин, двое носильщиков в набедренных повязках, опершись о ручки, бесцеремонно разглядывали Родригеса.

- Он тяжелый! Он огромный и толстый! - зароптали они, когда священник полез в паланкин.

Переводчик опустил бамбуковую штору - от любопытных глаз, - и Родригес не видел, что делается снаружи. В паланкин проникали звуки: детский топот и визг, меланхолический звон колокольчиков бонз, стук молотков. Блики солнца, пробивавшиеся сквозь щели, прыгали по лицу. И еще доносились всевозможные запахи: смолистый аромат древесины, вонь гнилой грязи, запах навоза и лошадиного пота. Прикрыв глаза, священник каждой клеточкой впитывал в себя жизнь, возвращенную ему на мгновение. Им вдруг овладело отчаянное, неукротимое желание быть среди этих людей, слушать звуки их речи, раствориться в толпе. С него было довольно - заячьей жизни в хижине углежогов, скитаний в страхе перед погоней, довольно мучительных казней. Душевные силы его иссякли. Но... ему вспомнились строки:

«Всем сердцем, всей душой слушайте Господа...»40

Он стал священником, чтобы служить Всевышнему.

Постепенно кудахтанье кур и мычание коров сменилось стуком гэта, призывными криками уличных торговцев, скрипом колес, бранчливыми голосами - и Родригес понял, что они вошли в город.

Его не занимала предстоящая встреча. Опять его будут спрашивать об одном и том же. Чиновникам вовсе не важно, что он ответит. Они задают вопрос не для того, чтоб услышать ответ, - как царь Ирод, допрашивавший Иисуса. Священник никак не мог взять в толк, почему Иноуэ сохранил ему жизнь, зачем держит его в заточении, не милуя и не казня? Но докапываться до причин означало растравлять себе душу.

- Ну, вот мы и на месте! - Отирая пот со лба, переводчик поднял шторку. Родригес выбрался из паланкина; незаметно спустился вечер; предзакатное солнце окрасило мир пурпурной краской. Оглядевшись, Родригес увидел приставленного к нему тюремщика. Видно, чиновники опасались, как бы пленник не сбежал по дороге...

Каменные ступени вели наверх, к храмовым воротам. За храмом, озаренным садящимся солнцем, чернела горная круча. По темному монастырскому двору неторопливо разгуливали куры.

Вышел юный послушник, окинул священника полным враждебности взглядом и молча исчез, даже не поклонившись переводчику.

- Бонзы не жалуют католических падре, - не без удовольствия отметил переводчик, любуясь изысканным садом. - Знаете, падре, это губительно для здоровья - так изнурять себя думами. С вами много хлопот, однако помните, бессмысленное упрямство еще никому не приносило добра...

Но Родригес пропустил мимо ушей колкости переводчика. Сейчас его занимало другое: среди запахов монастырских жилых покоев - аромата курительных палочек и японской еды - его нос уловил нечто чуждое этому месту. Пахло вареным мясом. Родригес так долго постился, что стал чувствителен к едва различимому запаху мяса.

Вдалеке раздались шаги. Кто-то шел по длинному коррид ору.

- Ну, догадались?

Священник похолодел. Впервые за весь этот день он кивнул переводчику. У него невольно задрожали колени. Родригес знал, что наступит час этой встречи, но не ожидал, что она состоится в подобном месте.

- Пора вам обоим встретиться, - наслаждаясь смятеньем Родригеса, сказал переводчик. - Это приказ губернатора.

- Иноуэ?

- Да. И он тоже искал встречи с вами.

За пожилым монахом в дверях, потупившись, появился Феррейра. Он был в черном кимоно. Коротышка-монах шествовал, важно выпятив грудь. Рядом с ним рослый Феррейра казался униженно-подобострастным. И походил на упирающегося мула, которого хозяин тащит силком на веревке.

Монах остановился, и Феррейра, окинув взглядом Родригеса, сел, скрестив ноги.

- Падре, - дрожащими губами выговорил Родригес. - Падре!

Феррейра взглянул на него исподлобья. На его лице промелькнула виновато-угодливая улыбка, но уже в следующее мгновение он с вызовом вскинул голову и посмотрел прямо в глаза Родригесу. Тот искал и не находил слов. Сердце сжало отчаяние: любые слова будут ложью. К тому же ему не хотелось тешить жадно прислушивающихся японцев. Щемящая нежность, тоска, гнев, печаль, ненависть, боль - все сплелось, все смешалось в его душе. «Зачем эта маска? - безмолвно кричало все его существо. - Я не стану судить вас. Не хочу обвинять. Я сам не герой...» Он попытался сложить губы в улыбку, но улыбки не получилось. Слезинка сверкнула и медленно поползла по щеке.

- Как давно мы не виделись, падре... - сказал он, сознавая нелепость этих слов, но ничего другого придумать не смог.

Феррейра упорно молчал, и дерзкая вызывающая улыбка не сходила с его лица. Родригесу были понятны причины подобных метаморфоз, но именно потому он был готов провалиться сквозь землю.

- Сжальтесь... Скажите хоть слово, - задыхаясь попросил он. - Хоть одно слово...

И вдруг - он едва удержался, чтобы не воскликнуть: «Вы сбрили бороду, падре?» Родригес и сам удивился, как могла прийти ему в голову такая дикая мысль. В прошлом Феррейра - учитель Феррейра - носил бороду; пышная и холеная, она придавала всему его облику особенное достоинство. Но сейчас лицо его было тщательно выбрито, и Родригес почувствовал, что не в силах оторвать глаз: голые губы Феррейры выглядели чудовищно непристойно.

- Мне нечего вам сказать.

- Вы лжете себе, учитель.

- Я лгу? А что еще мне осталось?

Разговор шел на португальском, и переводчик даже привстал, весь подавшись вперед, чтобы не пропустить ни слова. Пара кур вспорхнула с земли на веранду, шумно захлопав крыльями.

- Вы здесь давно?

- Почти год.

- Где мы?

- В храме Сайсёдзи.

При слове «Сайсёдзи» старый монах, восседавший, как каменный Будда, оживился и посмотрел на Феррейру.

- А меня держат в темнице. В окрестностях Нагасаки. Где, толком и сам не знаю.

- За городом, в Сотомати.

- Чем вы тут занимаетесь, падре?

Черты Феррейры исказились; он нервно потер гладко выбритый подбородок.

- Достопочтенный Савано изволит писать трактат, - ответил за него переводчик.

- По приказу правителя я перелагаю на японский язык наставление по астрономии, - поспешно сказал Феррейра, словно стараясь опередить переводчика. - Да, я тружусь. Я приношу пользу. Я полезен народу этой страны. Японцы преуспели во многих науках, но в астрономии и медицине они нуждаются в знаниях европейцев - таких, как я, например. Разумеется, у них есть китайская медицина, но опыт западной хирургии им тоже весьма полезен, так же как и познания в астрономии. Поэтому я заказал капитану голландского судна оптические стекла и зрительную трубу. Да, я нужен этой стране. Я приношу ей пользу!

Родригес ошеломленно смотрел на говорившего без умолку Феррейру. Что с ним? Откуда такая словоохотливость? Хотя, пожалуй, можно было понять его желание уверить Родригеса, что он нужен Японии. Ведь речи Феррейры предназначались не только священнику, но также и переводчику с бонзой. А кроме того, без сомнения, ему страстно хотелось оправдаться перед самим же собой. «Я нужен этой стране. Я приношу ей пользу!»

Родригес с грустью смотрел на Феррейру. Единственное желание, всепоглощающая страсть служителя Божьего - быть нужным людям. Горе пастырю, если овцы его не нуждаются в нем. И Родригес понял, что Феррейра, отрекшись, все же не смог побороть этой старинной привычки; он был жалок, как неразумная мать, сующая грудь своему выросшему дитяте.

- И вы счастливы? - прошептал Родригес.

В глазах Феррейры вновь вспыхнул злой огонек.

- Счастье все понимают по-разному.

«Когда-то вы рассуждали иначе», - подумал священник, но ничего не сказал: у него вдруг пропало желание говорить. В конце концов не ему осуждать Феррейру, не ему судить его за предательство. Зачем лить смолу на открытую рану? Переводчик всунул ухмыляющуюся физиономию между Родригесом и Феррейрой.

- Он говорит правду. Он в самом деле полезен для нас. Мы даже дали ему японское имя - Савано Тюан. Кстати, достопочтенный Савано трудится еще над одним сочинением, где опровергает учение Дэуса и успешно доказывает его ложность. Он так и назвал этот труд «Кэнгироку» - «Записки о лжи».

На сей раз Феррейра оказался не столь проворен. Отвернувшись, он с притворным вниманием стал разглядывать суетившихся кур.

- Господин губернатор прочел его сочинение и остался весьма доволен. - Переводчик повернулся к Родригесу: - Я бы и вам посоветовал ознакомиться с ним - на досуге.

Теперь было ясно, зачем так пылко и так многословно Феррейра твердил о переводах из астрономии. Каждый день по приказу Иноуэ он должен садиться за стол и писать о ложности вероучения, которому посвятил свою жизнь... Родригесу представилась согбенная спина Феррейры, склонившегося над чистым листом.

- Жестоко... - пробормотал он.

- Жестоко?..

- Да! Я не знаю пытки страшнее.

Феррейра быстро отвернулся, но священник успел заметить, что он плачет. Черное кимоно... Каштановые волосы, стянутые по-японски в пучок на затылке... Имя - Савано Тюан! И он еще жив! Господи, Ты молчишь... Такая невыносимая мука, а Ты все молчишь?

- Савано Тюан! Мы привезли сюда падре Родригеса не для того, чтобы вы пускались в дискуссии. - Переводчик взглянул на монаха. - Настоятель тоже спешит. Приступайте к делу.

Пыл Феррейры сразу угас. Слезинка еще сверкала у него на ресницах, но он как-то сник и, казалось, даже стал меньше ростом.

- Мне поручили уговорить вас отречься, - устало сказал он. - Взгляните!

Он показал маленький, сморщенный, точно след от ожога, шрамик за ухом.

- Это называется «яма». Вас связывают по рукам и ногам, так, что вы не можете шевельнуться, и подвешивают вниз головой. - Переводчик изобразил притворный ужас. - А для того, чтобы вы не умерли сразу, за ушами делают маленькие надрезы. Кровь вытекает из вас по капле. Господин Иноуэ сам изобрел эту пытку!

Родригес вспомнил мясистое лицо правителя Тикуго, увидел, как он прихлебывает горячую воду, обхватив руками пиалу, как кивает, слушая его доводы, улыбается тонкой умной улыбкой... Когда пытали Иисуса, царь Ирод пиршествовал за убранным цветами столом...

- Послушайте, падре. Вы единственный португальский священник в Японии. Но вы в наших руках и больше не можете проповедовать. Теперь вы никчемный человек. - Переводчик прищурился и заключил почти ласково: - Но вспомните, что говорил достопочтенный Тюан - он переводит из астрономии, он помогает больным... Он нужен людям. А вы... Вы должны сделать выбор. Что достойнее - праздно прожить остаток бессмысленной жизни в темнице или, отрекшись для виду, творить благие дела? И еще. Настоятель говорил об этом и господину Савано: истинное милосердие есть отречение от себя самого. Мы придаем слишком большое значение различиям в вероучениях, забывая о том, что и Будда, и Христос оба учат служению людям - в этом они едины. Неважно, какому Богу ты поклоняешься. Важно, следуешь ли ты Истинной Добродетели. Савано пишет об этом в «Записках о лжи».

Переводчик умолк и посмотрел на Феррейру, ища поддержки. Прощальные солнечные лучи освещали худую старческую фигуру в черном кимоно. Родригес не находил в этом новом Феррейре черты своего обожаемого учителя, перед которым преклонялись семинаристы. Но в сердце его не было места презрению - оно разрывалось от мучительной жалости к человеку, в котором убили душу.

- Двадцать лет... - тихо сказал Феррейра, избегая взгляда Родригеса, - двадцать лет я отдал миссионерской работе. И я знаю эту страну лучше вас.

- Двадцать лет вы были Провинциалом Японии и добились блистательного успеха, - с воодушевлением сказал священник, желая ободрить Феррейру. - Я с восхищением читал ваши донесения отцам ордена.

- Что ж, а теперь перед вами миссионер, признающий свое поражение.

- В нашем деле не может быть поражений. Пусть мы умрем, но на смену нам, рискуя жизнью, придут новые миссионеры!

- И неминуемо попадутся! - вставил переводчик. - А значит, опять будет литься невинная кровь. Сколько раз повторять вам: из-за ваших эгоистичных фантазий гибнут японцы. Падре, оставьте нашу страну в покое!

- Я отдал двадцать лет миссионерской работе, - повторил Феррейра бесцветным голосом. - И наконец понял, что в этой стране не может укорениться вера Христова. Это итог моих долгих раздумий.

Родригес покачал головой:

- Просто ее вырывают с корнем!

Но Феррейра даже не взглянул на него. Он сидел, безвольно сложив руки.

- Эта страна - трясина. Когда-нибудь вы тоже поймете это. Саженцы не принимаются на болоте: они загнивают с корней; потом желтеют и облетают листья... А мы посадили здесь дерево христианства...

- Но было время, когда деревце это тянулось ввысь и зеленело!

- Когда?

Феррейра впервые взглянул Родригесу прямо в глаза. На худом лице появилась улыбка мудрого человека, с жалостью взирающего на неопытного юнца.

- Когда вы приехали в эту страну, храмы здесь возводились во множестве, и вера благоухала, как свежий цветок, и японцы спешили принять крещение, как иудеи, что устремлялись к водам реки Иордан!

- А что, если Бог, которому поклонялись японцы, не был христианским Богом? - спокойно спросил Феррейра, все с той же печальной улыбкой.

Родригес яростно сжал кулаки. «Будь осторожен, - сказал он себе. - Он искушен в софистике. Не попадись на этот крючок. Побежденный всегда ищет лазейку для оправдания!»

- Вы отрицаете то, что отрицать невозможно.

- Отнюдь. Японцы чтили не нашего Бога, а собственные божества. А мы очень долго не признавали того, твердо веруя, что они истинные христиане. - Феррейра сел поудобней. Полы кимоно разошлись, открыв босые грязные ноги. - Я говорю это не для того, чтобы оправдаться или уговорить вас отречься. Пожалуй, мне никто не поверит. Ни один миссионер в Гоа или Макао, ни один священник в Европе. И все же за долгие годы я понял этот народ. И обнаружил, что корни нашего деревца незаметно подгнили.

- Сам Франциск Ксавье... - не выдержал Родригес, - сам Франциск Ксавье утверждал обратное!

Феррейра кивнул.

- И от святого Ксавье укрылась печальная истина. Японцы исковеркали даже слово «Дэус», которому он научил их. Они издревле поклонялись Дайнити - Великому Солнцу - и не видели разницы в этих словах. Разве вы не читали сообщений Ксавье, в которых он пишет об этой распространенной ошибке?

- Будь у святого Ксавье порядочный переводчик, никогда не случилось бы этой нелепой ошибки.

- Нет. Вы просто не понимаете сути. - На скулах Феррейры заиграли желваки. - Вы ничего не понимаете. И вся эта братия из монастырей Гоа и Макао, приезжавшая сюда поглазеть, - они тоже ровным счетом ничего не понимают. Японцы, путая Дэуса с Дайнити, уже тогда извращали нашего Бога, приспосабливали его к себе, а потом сотворили новое божество. Этот скрытый процесс все равно продолжался - даже когда исчезла путаница в словах, в те годы, когда успехи миссионеров казались неоспоримыми. Японцы верили не в христианского Бога, а в собственное творение.

«Извращали нашего Бога, приспосабливали его к себе...» - Родригес задумчиво повторил про себя слова Феррейры.

- Но это все равно Бог?

- Нет! У японцев Дэус лишен божественного начала.

- Как вы смеете?! - не сдержался Родригес. Его крик вспугнул кур, мирно клевавших зерно на земляном полу.

- Поймите, это довольно просто. Вы замечаете только видимый блеск наших успехов. Вы не хотите задуматься о причинах. Да, это верно, за двадцать лет моего пребывания здесь были построены храмы на Кюсю, в Камигате, Сэндае; в Ариме и Адзути открылись духовные семинарии, и японцы сотнями принимали крещение. У нас было четыреста тысяч прихожан.

- Вы вправе гордиться этим.

- Гордиться? Пожалуй... Если б японцы верили в Бога, которого мы им внушали. Но в храмах, построенных нами, люди молились не нашему Богу, а своему, непонятному нам божеству. Даже не знаю, возможно ли называть его Богом... - Феррейра опустил голову и пожевал губами, обдумывая слова. - Нет, конечно, это не Бог. Случалось вам видеть бабочку, попавшую в паутину? Сначала она - настоящая бабочка. Но спустя день от нее остается лишь мертвая оболочка: есть крылышки, тельце, но бабочки нет. Японцы расправились с нашим Богом так же, как паук с попавшейся бабочкой: они высосали из него кровь и плоть, оставив безжизненный остов.

- Вздор! Я не желаю вас слушать. Я пробыл в Японии меньше вас, но я видел мучеников! - Родригес закрыл руками лицо. Голос его звучал глухо. - Я видел собственными глазами, как они умирали, сгорая в огне веры.

Он вспомнил сумрачное море с торчащими среди воды черными сваями. Казнь одноглазого в яркий солнечный полдень, Монику, канувшую в свинцовые воды залива... Если в них не было веры, во имя чего они приняли смерть? Нет! Феррейра лжет.

- Они верили не в христианского Бога, - повторил с уверенностью Феррейра. - У японцев не было и не будет идеи Бога.

Словно огромный камень обрушился на Родригеса. Подобное ощущение он испытал в раннем детстве, впервые услышав, что на свете есть Бог.

- Японцы не знают Творца, отделенного от человека. Они не способны вообразить себе Сущее вне привычной реальности.

- Но учение Христово - реальность, существующая вне Португалии и даже Европы. Иначе какой смысл в миссионерской работе?

- Бог у японцев - идеально-прекрасное, наделенное волшебным могуществом существо. Но он - одной природы с людьми. Это не канонический Бог христианства.

- Вот и все, что вы поняли за двадцать лет?

- Да. - Феррейра тоскливо кивнул. - И потому я считаю бессмысленным труд проповедника. Деревце, которое я посадил на этом болоте, подгнило - а я даже и не заметил случившегося...

В словах Феррейры была неподдельная горечь - Родригес не мог усомниться в их искренности. Солнце померкло, в углах затаились серые тени. Вдалеке послышался мерный стук деревянного гонга и заунывный речитатив монахов, читающих сутры.

- Нет, вы не Феррейра, - со вздохом сказал Родригес.

Феррейра спрятал глаза.

- Верно. Конечно, я не Феррейра. Я - Савано Тюан. Сам губернатор пожаловал мне это имя. И не только имя - также жену и детей казненного человека.

Час вепря41. Под охраной стражника и чиновника священник возвращался в темницу.

Глухая ночь. На улицах ни души, можно не опасаться любопытных прохожих, и чиновник позволил Родригесу поднять шторку. При желании можно было бы убежать, но бежать не хотелось. Дорога была узкая и извилистая, и, хотя, как сказал стражник, они вошли в черту города, пейзаж был явно не городской: жались друг к другу незатейливые домишки, тянулись длинные храмовые ограды, шумели рощи. Город строился.

Над черной стеной деревьев показалась зловещая луна и поплыла за ними, на запад.

- Ну как, отвлеклись немного? - добродушно спросил чиновник, шагая рядом с паланкином.

Вернувшись в темницу, священник распрощался с провожатыми и прошел в свою каморку. За спиной лязгнул засов. Ему казалось, что миновала целая вечность. Он даже успел соскучиться по привычному воркованию голубей. Болезненно долгим был этот день - длиннее, чем предыдущие две недели.

Не встреча с Феррейрой и даже не перемена, происшедшая в том, потрясла его; поразмыслив, священник вдруг понял, что был готов к ней. Ему удалось сохранить присутствие духа даже в тот жуткий миг, когда на пороге возник осунувшийся, одетый в японское платье учитель. Теперь все это уже не имело значения. Важнее другое: правда ли то, о чем говорил Феррейра?

Родригес сидел на полу, глядя перед собой невидящими глазами. Лунный свет лился через оконце. Возможно, Феррейра придумал эту уловку, чтобы оправдать свое малодушие? Да, именно так. Однако страх исподволь завладел Родригесом. Что, если Феррейра прав? В этом гиблом болоте не могут расти деревья - корни гниют, и листва облетает. Вот и деревце веры Христовой засохло, а никто даже и не заметил...

«Не гоненья и казни уничтожили христианство в Японии. Оно умерло потому, что не может здесь выжить... Дэус в Японии - это бабочка в паутине: в нем нет живой плоти; осталась лишь мертвая оболочка...» Глаза Феррейры сверкали; в них светилась уверенность в правоте, не свойственная побежденному.

Во дворе послышались негромкие шаги караульного. Но вот и они затихли; в кромешной тьме раздавался лишь скрежет жуков-скарабеев.

Нет, это немыслимо. Невозможно!

Родригесу не хватало опыта миссионерской работы, чтобы опровергнуть аргументы Феррейры, но принять их на веру значило перечеркнуть всю свою жизнь. Он в исступлении стал колотиться головой о стену, размеренно повторяя: «Это немыслимо... Невозможно...»

Да, невозможно! Человек не может жертвовать жизнью ради фальшивой веры. Он видел собственными глазами гибель этих крестьян, японских мучеников. Только вера в Спасителя могла согреть их в последний час, посреди дождливого моря. Они были истовыми христианами. И пусть вера их была наивной и грубой - зажгли ее не японские бонзы, а христианские миссионеры!

Священник снова припомнил весь разговор с Феррейрой. Тот не сказал ни единого слова о мучениках! Несомненно, он избегал этой темы. Он не желал вспоминать о тех, кто оказался сильнее, кто выдержал пытки и «яму». Как хотелось Феррейре поделить свое бремя с Родригесом - бремя трусливого малодушия и одиночества!..

Спит ли сейчас Феррейра? Нет, не может он спать. Он тоже смотрит во тьму распахнутыми глазами, терзаясь муками одиночества. И одиночество это страшнее и горше тюремной тоски Родригеса. Ведь Феррейра предал не только себя - он старался увлечь и другого на путь предательства. Боже, простишь ли Ты Феррейре? Ты ведь сам отослал Иуду: «Что делаешь, делай скорее». Что же станется с этой заблудшей овцой?

Родригес подумал, что вправе себя уважать, - и улыбка тронула его губы. Вытянувшись на голом полу, он ждал сна.

Глава 8

На другой день снова пришел переводчик.

- Вы все обдумали?

На сей раз он не поддразнивал, не играл с Родригесом как кошка с мышью - он был холоден и неумолим.

- Послушайтесь Савано, оставьте бессмысленное упрямство. Никто не заставляет вас предавать вашу веру. Выполните формальность - и с этим будет покончено.

Священник молчал, уставившись в одну точку. Он не слышал; речи переводчика не достигали его сознания.

- Одумайтесь! Я вас прошу наконец. Поверьте, мне это так же тяжело, как и вам.

- Отчего вы не повесите меня в «яме»?

- Господин Иноуэ говорит, что будет лучше, если вы образумитесь сами.

Священник с детским упрямством замотал головой. Переводчик вздохнул и надолго умолк.

- Что ж... Воля ваша.

Загромыхал засов - его звук возвестил, что увещевания закончились.

Родригес не знал, достанет ли у него твердости духа. Однако перспектива мучений уже не повергала его в такой ужас, как прежде. Чувства его притупились. Он даже желал скорой смерти - единственного спасения от бесконечных страданий. Жизнь в сомнениях, тяжких раздумиях о Боге и вере не имела смысла. Он молился о том, чтобы обессилевший дух покинул его ослабевшее тело. Его преследовало навязчивое видение: мелькающая в волнах черная голова. Как он завидовал Гаррпе! Да, он до слез завидовал Гаррпе, избегнувшему этой боли...

Наутро, как он и ожидал, ему не принесли пищи. В полдень снова звякнул засов, и в дверь просунулся голый по пояс ражий детина. Он так связал священнику руки, что при малейшей попытке пошевелиться веревка впивалась в запястья и невольный стон срывался со стиснутых губ Родригеса. Затягивая веревку, верзила бормотал проклятия и угрозы, смысла которых священник не понимал. «Пробил час», - пронеслось у него в голове, и при этой мысли по спине пополз холодок незнакомого трепета.

Его вытолкали за дверь. Трое чиновников, стражники и переводчик ожидали его во дворе. Родригес обвел их взглядом и, задержавшись на переводчике, победно улыбнулся. «Даже в такие минуты, - мелькнуло вдруг у него, - не дано человеку избегнуть тщеславия...» И священник возликовал: у него еще хватает спокойствия духа, чтобы размышлять о подобных предметах!

Верзила легко поднял Родригеса и посадил на лошадь. Кляча была неимоверно худой и низкорослой, как ослик. Она потрусила вперед по дороге; следом двинулись остальные.

Вдоль обочины уже толпились жители Нагасаки. Родригес с кроткой улыбкой взирал на разинувших рты стариков, на младенцев, сосавших огурцы, на придурковато хихикавших женщин. Встретившись с ним глазами, женщины в ужасе прятались за чужие спины. Солнечный свет расцвечивал лица прихотливым узором.

В Родригеса полетели комья навоза. Священник решил про себя, что вытерпит все унижения с улыбкой. Вот, он едет верхом на осле по улицам Нагасаки - как когда-то въезжал в Иерусалим Иисус. Это Он научил Родригеса, как надо сносить поношения и насмешки: со смиренной покорностью. И он будет кроток, что бы ни пришлось ему претерпеть. Только таким подобает быть христианину между язычников.

Под огромным камфарным деревом расположились бонзы. Они злобными взглядами проводили священника, погрозив ему палками.

Родригес огляделся вокруг, в надежде увидеть хотя бы одно лицо, освещенное тайной верой, но тщетно. Во всех глазах сверкали лишь ненависть и любопытство. И вдруг... Родригес невольно напрягся, наткнувшись в этой толпе на собачий, жалобный взгляд: Китидзиро.

Оборванный, грязный Китидзиро стоял в переднем ряду. Завидев Родригеса, он тут же юркнул в толпу. Но священнику с лошади было видно, как он пробирается вслед за процессией. В этом мире врагов то был единственно близкий Родригесу человек.

«Господь не таил зла. И я уже не сержусь...» Священник кивнул Китидзиро, словно отпуская грехи.

Документы тех лет говорят, что толпа провожала процессию от Хакаты до Кацуямы и даже до Гото-мати. Перед казнью пленных миссионеров обычно возили по городу - напоказ. Давным-давно, во времена Омуры Сумитады42, когда был заложен порт Нагасаки, здесь поселились выходцы с островов Гото; из Гото-мати открывался вид на бухту. Люди стекались сюда во множестве, толкаясь и веселясь, словно на празднестве,- поглазеть на южного варвара43. Когда Родригес пытался размять онемевшие члены, на него сыпался град насмешек.

Он старался еще улыбаться, но губы не повиновались ему, лицо свела судорога. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть этих разинутых в хохоте ртов с выступающими зубами. Улыбался ли Иисус, слыша злобные вопли толпы у претории? Нет, даже у Господа недостало бы сил на это... Hos Passionis tempore...44

Продолжить Родригес не смог. Следующая строка - «Господи, спаси прегрешивших!» - застряла у него в горле. Его терзала не столько боль в связанных запястьях, сколько отчаяние - он не мог заставить себя возлюбить эту толпу, как возлюбил Иисус.

- Как самочувствие, падре? Никто не спешит к вам на помощь? - прокричал сквозь гвалт переводчик, шагая за лошадью. - Оглянитесь вокруг: они же смеются над вами! Ради них вы пришли сюда, но вы не нужны им, никчемный вы человек!

- Может быть, в этой толпе, - гневно ответил священник, глядя в налитые кровью глаза, - кто-то втайне возносит молитву!

- Послушайте меня, падре. Некогда в Нагасаки было одиннадцать храмов и двадцать тысяч прихожан. Как вы полагаете, куда они подевались? Я вам скажу: они сейчас здесь, в этой толпе, - все, кто исповедовал христианство. Только они глумятся над вами, из кожи лезут, чтобы доказать, что больше не верят в Дэуса.

- Можете оскорблять меня сколько угодно, - бросил Родригес, - это лишь укрепляет мой дух.

- Сегодня... - Переводчик с ухмылкой похлопал лошадь по брюху. - К вечеру вы отречетесь. Это сказал сам Иноуэ. Он еще никогда не ошибался. Так было с Савано… Так будет и с вами.

Переводчик самонадеянно потер руки и отошел от священника.

«Так было с Савано...» Лишь последняя фраза застряла в мозгу Родригеса. Он попробовал отмахнуться от этих мыслей.

Над бухтой клубились гигантские блистающие облака, позлащенные солнечными лучами. Грузные, белые, они высились в небе огромными замками. Никогда еще прежде они не рождали в груди Родригеса такого молитвенного благоговения.

Ему вдруг открылась возвышенная торжественность гимна, который пели японские христиане:

Мы пойдем, мы придем
В храм параисо...
В далекий храм параисо...

Родригеса утешало лишь то, что и Господь познал ужас отчаяния. Нет, он не одинок! В этом море, что раскинулось под холмами, умерли мученики, привязанные к столбам. Много часов страдали они, прежде чем отправиться в дивный храм параисо. Его захлестнуло счастье нераздельности с Гаррпе, с пригвожденным к кресту Господом. С немыслимой ясностью он увидел страдающего, всевыносящего Христа. Ему захотелось быть ближе, как можно ближе к этому чудному лику!

Чиновники, расчищая путь, стегали зевак. Гудевшая, словно рой, толпа расступалась. Люди провожали испуганными глазами повернувшую в обратный путь процессию. День клонился к вечеру. Луч уходящего солнца вспыхнул на красной черепице храмовой кровли. Сразу за городом высились горы.

Снова в священника полетели комья навоза. Острый камень рассек ему щеку. Переводчик не унимался:

- Не упрямьтесь, я не прошу вас сделать что-то дурное. Скажите лишь «отрекаюсь». Одно только слово, прошу вас. Одно только слово - и вы на свободе.

- Куда вы меня везете?

- В управу. Поверьте, я не желаю вам зла. Умоляю, одно только слово, скажите «я отрекаюсь».

Священник молчал, закусив до боли губу. Струйка крови ползла по щеке. Переводчик понуро брел рядом, приложив руку к лошадиному крупу.

Пригнувшись, священник шагнул во тьму - и едва не задохнулся от застоявшейся едкой вони. Пол был залит мочой. Некоторое время он стоял неподвижно, борясь с подступающей дурнотой. Постепенно глаза привыкли к тьме, и он уже мог различить очертания предметов; он вытянул руки - и тут же коснулся противоположной стены.

Он прислушался, но ничего не услышал. Где он находится? Судя по тишине, в здании - ни единой живой души. Стены деревянные. Он провел ладонью по доскам и вдруг нащупал длинную выбоину. Сначала он принял ее за щель между досками, но тут же понял, что это не так. Ведя по царапине пальцем, Родригес определил букву L. Рядом стояла А. Как слепец, он ощупывал букву за буквой - пока они не сложились в слова Laudate Eum45. На этом строка обрывалась. Видно, какой-то миссионер вырезал надпись - для следующего страдальца. Он не отрекся; в его сердце горел огонь веры. Родригес едва сдержал слезы: какая-то неведомая высшая сила незримо хранила его.

Который теперь час? После мучительного путешествия по Нагасаки священника привезли в управу, где его долго допрашивал незнакомый чиновник, задавая все те же вопросы: откуда он прибыл, к какому ордену принадлежит, сколько в Макао миссионеров. Но его уже не принуждали отречься. Даже переводчик оставил свой издевательский тон и с постной физиономией просто переводил вопросы и ответы. Еще один чиновник записывал их на бумаге. После нелепого допроса священника заперли в этой клетке.

Laudate Eum... Прижавшись лицом к стене, Родригес - как всегда, когда оставался один, - попытался нарисовать образ Того, кому поклонялся, словно юноша, грезящий о далекой возлюбленной. В последнее время, и особенно по ночам, слушая шелест листвы в рощице за тюрьмой, он иначе, чем прежде, представлял себе этот лик. Сейчас он был совсем рядом. Уста Его были сомкнуты, но очи смотрели с ласкою и сочувствием. Родригес услышал: «Когда ты страдаешь, страдаю и я. Я буду с тобой до конца».

Священнику вспомнился Гаррпе. Вскоре они будут вместе. Он часто видел во сне то исчезающую, то возникающую в волнах черную голову друга и каждый раз пробуждался от мучительного стыда за то, что оставил в беде христиан. Не в силах терпеть эту боль, он старался вообще не думать о Гаррпе.

Где-то послышались голоса. То были хриплые, странные звуки, похожие на собачье рычание. Он вслушался: рычание оборвалось, затем возобновилось и продолжалось довольно долго. Священник невольно расхохотался: он догадался, что это такое. Это же храп! Караульный хлебнул сакэ и храпит во всю мочь.

Храп, утробный и низкий, срывался порой на надтреснутый фальцет.

Что за издевка, подумал Родригес: он тут, в зловонной темнице, один на один со смертью, а совсем рядом какой-то болван похрапывает себе беззаботно! Отчего в жизни столько нелепиц?

«Переводчик сказал, что сегодня я отрекусь, - подумал священник. - Плохо же он меня знает!».

Он отодвинулся от стены и улыбнулся. Ему вдруг представился спящий мертвецким сном стражник. «И думать не думает, что я убегу». Бежать он не собирался, но из любопытства подергал дверь. Дверь не поддалась. Священник разумом понимал, что смерть уже протянула к нему свои руки, но чувства его отказывались поверить в неотвратимое.

Да, смерть приближалась. Храп прекратился, наступила жуткая тишина. Подобно тому, как ночное безмолвие объемлет природу, безумный порыв смертельного страха обрушился на Родригеса. Он сжал кулаки и завыл. Страх отступил, словно море в отлив. Потом нахлынуло опять. Священник пытался молиться, но в ушах неотвязно звучало: «И был пот Его как капли крови...»46 Все заслонило искаженное мукой лицо Иисуса. Родригес отер с лица пот и заметался по клетке: его уже не утешало сознание, что и Господь терзался томительным страхом. Родригес просто не мог оставаться на месте.

Наконец священник услышал человеческий голос. Он был бы рад палачу - только чтобы не чувствовать в сердце леденящей иглы одиночества. Родригес припал к двери. Разговаривали двое. Сердитый голос перебивал умоляющий. Сначала они доносились чуть слышно, издалека, потом стали медленно приближаться, но слов по-прежнему было не разобрать.

Мысли Родригеса потекли в ином направлении. Он вдруг совсем некстати подумал, что страх перед тьмой - своего рода инстинкт, напоминающий человечеству о суеверном ужасе первых людей, не знавших Бога, любви и света.

- Ты что, оглох? А ну убирайся, живо! - прорычал грозный бас. Послышался всхлип - и умоляющий голос заискивающе попросил:

- Я христианин. Пустите меня к падре!

Этот голос показался Родригесу знакомым. Да, без сомнения, то был голос Китидзиро.

- Пустите меня к падре!

- Заткнись! Не то я тебя вздую!

- Ну и ударь, ударь!

Голоса спорщиков звучали все яростней.

- Кто это? - прибавился третий голос.

- Какой-то юродивый. Попрошайка. Болтается тут со вчерашнего дня. Кричит, что христианин.

- Падре, простите меня, падре! - прозвенел вопль Китидзиро. - Я пришел к вам покаяться. Простите меня!

- Ты что мелешь?! - Стражник потерял терпение. Послышался звук тупого удара - словно рухнуло дерево.

- Падре! Простите!

Священник прикрыл глаза и беззвучно зашевелил губами: он отпускал грехи Китидзиро. Во рту была неизъяснимая горечь.

- Господь создал меня слабым. А слабый духом не может стать мучеником. Как же мне быть? А-а-а, зачем я только родился на свет?!

Внезапно вопль оборвался, потом донесся опять, но уже глухо, издалека. Священнику вспомнилось, как почитали Китидзиро крестьяне на Гото. Да, в мирные времена он мог бы стать добрым христианином.

- Зачем я явился на свет... Зачем я явился на свет...

Священник заткнул пальцами уши, чтобы не слышать этот тоскливый, собачий, пронзительный вой.

Да, он отпустил грехи Китидзиро, но не от чистого сердца. Он просто исполнил свой долг - оттого и осталась во рту эта терпкая горечь. Ненависть уже угасла, но он не забыл вкуса вяленой рыбы и нестерпимую жажду. И не мог подавить в себе отвращения к Китидзиро.

«Что делаешь, делай скорей». Он никогда не мог постичь этих слов. И не только их, но и роли Иуды в жизни Христа. Зачем Господь назвал своим учеником человека, который предаст его? Почему делал вид, что не ведает о его черных помыслах? Может быть, он сам позволил Иуде предать - для принесения искупительной жертвы?

И все же... И все же, если Бог есть любовь, отчего Он покинул Иуду в его смертный час? Иуда, раскаявшись, удавился - и, отвергнутый всеми, низринулся в вечную тьму.

Эти вопросы не давали Родригесу покоя еще в семинарии, они мучили его и потом, выплывая из недр сознания, словно грязные пузыри из болотной трясины. Он упорно гнал нечестивые мысли, осквернявшие его веру. Но сейчас они обступили его плотной стеной.

Священник вздохнул. Грядет Страшный суд. Человеку не дано постичь сокровенные тайны Писания. Но он жаждал знать. Он стремился постичь. «Сегодня вы отречетесь»,- сказал ему переводчик. А Господь предрекал Петру: «...Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня»47. Но до рассвета было еще далеко, и не пришло еще время кричать петухам.

Что это? Снова храп? Точно со скрежетом крутятся мельничные жернова. Священник сполз на залитый мочой пол, трясясь от бессмысленного хохота. Непостижимое создание - человек! Какой-то болван храпит в свое удовольствие, не ведая страха смерти. Спит, как свинья, раскрыв пасть, и в ус себе не дует. Родригес даже вообразил физиономию этого стражника. Заплывшая жиром багровая рожа пьянчужки, пышущая здоровьем и силой, но было в этом лице нечто жуткое и злодейское. Не утонченная жестокость аристократа, а грубая варварская беспощадность простолюдина к беспомощному, бессловесному существу. Священник встречал подобных парней в деревнях Португалии и прекрасно знал их натуру. Вот и этот таков же - ему и в голову не приходит, какие страдания он принесет своей жертве. Это такие убили Его, прекраснейшего из сынов человеческих!

В такую ночь, главную ночь в его жизни, он должен слушать столь непотребные, гнусные звуки! Кровь бросилась ему в голову. Он не потерпит этого надругательства.

Священник оборвал смех и замолотил кулаком в стену, но стражник не пробудился. Так же спали Его ученики в Гефсиманском саду, когда Он тосковал и скорбел рядом с ними. Родригес еще неистовей заколотил по стене. Где-то отворилась дверь, по двору застучали торопливые шаги: кто-то бежал к нему.

- Что случилось, падре? Что такое? - послышался голос переводчика, вкрадчивый, мурлыкающий - как у кошки, забавляющейся своей жертвой.- Испугались, да? Ох-хо-хо, пора уж вам образумиться... Скажите одно словечко, и все уладится. «Я отрекаюсь». Вам сразу станет легко-легко... Спокойно... Ну!

- Нет, я не это хотел сказать. Я не могу выносить этот храп!

Повисла недоуменная тишина.

- Храп? Ах, вот вы о чем... Слыхали, Савано? Падре решил, что это храп!

Священник не предполагал, что и Феррейра тоже здесь, рядом.

- Савано, объясните ему.

И Родригес услышал знакомый голос. Когда-то он слышал его каждый день. Сейчас он был скорбным и тихим:

- Это не храп. Это стенания христиан, подвешенных в «яме».

Феррейра стоял, опустив голову. Переводчик бесцеремонно заглянул в щель и долго смотрел во тьму, но изнутри не доносилось ни звука.

- Не умерли же вы там?.. - с беспокойством проговорил он. Потом досадливо прищелкнул языком. - Впрочем, вряд ли. Христианин не может сам оборвать свою жизнь, данную Богом. Савано! Остальное - за вами.

Он круто повернулся, и вскоре его шаги замерли в отдалении.

Феррейра продолжал молчать, опустив голову. Тело его словно парило во мраке, не касаясь земли; оно было бесплотным и тонким, как лист бумаги. Казалось, его не ухватишь рукой.

- Послушайте! - тихо позвал он. - Эй, вы меня слышите?

Священник молчал, и Феррейра снова окликнул его.

- Проведите рукой по стене... Там должна быть надпись... Ее вырезал я. Laudate Eum. Ищите на правой стене, если ее еще не стесали... Посередине. Ну что, нашли?

Но Родригес молчал. Черная тьма глухою стеною отделяла его от Феррейры.

- Я тоже провел ночь в этой клетке, - сказал Феррейра. - И не было в моей жизни ночи темнее и холоднее, чём та.

Священник рассеянно слушал признания Феррейры.

О, он понимал, как беспросветна была та ночь. Но он должен был выдержать искус - ибо Феррейра рассчитывал на сострадание.

- Я тоже слушал этот хрип. Я слушал стенания мучеников, подвешенных в «яме».

В наступившей тишине отчетливо разносились клокочущие звуки. Да, то был не храп, а прерывистые стоны задыхающихся в агонии людей.

...Рядом с ним страдали, роняя на пол капли крови, японские христиане. А он не догадался. Он не вознес молитвы - он смеялся над ними! Эта мысль ошеломила Родригеса. Он хохотал! В своей гордыне он возомнил, что только он, один в этой кромешной ночи, разделяет страдания Господа. Но кто-то принимал худшие муки - к вящей славе Христовой. «И ты мнишь себя служителем Божьим? Пастырем, внемлющим страдания своих агнцев?» - услышал он Голос.

- Господи! - не помня себя, вскричал он. - Почему Ты насмеялся надо мной?

- Хвалите Его, - упрямо повторил Феррейра. - Я вырезал эти слова на стене. Ну, нашли? Поищите еще!

- Я их давно нашел! - в бешенстве крикнул священник. - Довольно, молчите! Вы не смеете произносить эти слова!

- Не смею?.. Что ж, конечно, вы правы. После той ночи я уже не мог возносить хвалу Господу. Я отрекся не потому, что не выдержал пыток. Три дня... Три дня висел я вниз головой в яме, наполненной нечистотами, но не отрекся. Я отрекся... Ну как, вы готовы? Так знайте: я отрекся, слушая стоны этих несчастных, которым Господь не помог ничем. Я молился до исступления, но Господь отвернулся от них.

- Замолчите!

- Хорошо. Молитесь! Но помните, что они терпят такие страдания, которые вам и не снились. Они висят здесь со вчерашнего дня. За что? А вы - вы спокойно взираете на их муки. И Господь - Он тоже бездействует!

Священник зажал ладонями уши. Но голос Феррейры и хриплые стоны просачивались сквозь пальцы. Довольно! Довольно! Боже, Боже. Ты должен, Ты должен сказать свое слово. Докажи, что Ты - сама справедливость, благо, любовь. Докажи, что Ты всемогущий!

Мрачная тень сомнения, словно огромная птица, накрыла его своим крылом. Он вспомнил казнь христиан. Бог молчал в то дождливое утро. Он молчал и в солнечный полдень, когда погиб одноглазый. Но тогда Родригес сумел примириться с этим. Нет, скорее ему удалось не поддаться сомнениям. Но теперь он больше не мог.

«Почему, слыша эти протяжные стоны, Ты безмолвствуешь?»

- Их подвесили вниз головой, - грустно сказал Феррейра. - Троих. Они висят с той минуты, когда вас сюда привезли.

Старик не лгал. Священник напряг слух - и стонущий голос неожиданно раздвоился. Ему уже не казалось, что это стонет на разные голоса один человек; тонкий протяжный стон сливался с низким и хриплым, но слышались они, без сомнения, с разных сторон.

- В ту ночь они пытали пятерых. Пять человек стонали во дворе, и ветер доносил до меня их стоны. Мне сказали: «Если вы отречетесь, этих несчастных тут же вынут из «ямы», развяжут путы и смажут снадобьем раны». Тогда я спросил: «Разве они еще не отреклись?» Чиновник засмеялся: «Они отреклись, и не раз; но они будут страдать до тех пор, пока вы не сделаете того же».

Слезы душили Родригеса.

- Вы... Вы Должны были молиться!

- Я молился. Я молился без устали. Но это не помогло. Кровь вытекала из них по капле: из крошечных надрезов за ушами, а также из носа и изо рта. Я знаю, потому что сам прошел через это. Молитва не облегчает страданий.

Священник вспомнил бурые шрамы, похожие на следы от ожогов, за ушами Феррейры.

- В награду они обретут блаженство, - сказал он.

- Вздор, - ответил Феррейра. - Не пытайтесь прикрыть красивыми фразами слабость духа.

- Слабость духа?! - Родригес возмущенно покачал головой, но без уверенности в душе. - Нет, я верую в их спасение!

- Ваша персона куда важнее для вас, чем эти несчастные. Во всяком случае, вас больше заботит собственное спасение. Если вы отречетесь, они будут избавлены от страданий. Боитесь разделить мою участь изгоя! - гневно сказал Феррейра и, уже спокойней, добавил: - Впрочем, и я был таким же. В ту страшную ночь я упорствовал, как и вы. Но разве это любовь? Пастырь духовный должен жить так, как жил Иисус. Окажись здесь Сын Божий...- Феррейра задумался. Потом с уверенностью заключил: - Он бы отрекся. Ради этих страдальцев.

Тьма начиналась редеть. Сквозь щели уже пробивался белесоватый отблеск рассвета.

- Да. Он бы отрекся - чтобы спасти их.

- Нет, нет! - отчаянно крикнул священник. - Нет! Нет!

- Да, Он бы отрекся - во имя любви. Он бы пожертвовал всем.

- Перестаньте терзать меня! Уходите! Уходите скорее, - взмолился Родригес.

Но тут лязгнул засов - и дверь отворилась. В темницу хлынул утренний свет.

Феррейра участливо положил руку на плечо Родригеса.

- Вам предстоит мучительное деяние - во имя Любви.

Пошатываясь, Родригес побрел за Феррейрой. Он едва переставлял ноги - казалось, они налиты свинцом. Феррейра тихонько подталкивал его сзади. В тусклом свете занимающейся зари галерея казалась бесконечной. В светлом проеме неподвижно чернели фигуры стражников и переводчика.

- Ну что, Савано, готово? Можно приступать? Переводчик положил на землю какой-то ящик, снял с него крышку и извлек оттуда доску с прикрепленным к нему Распятием.

- Помните - во имя Любви, - повторил Феррейра. - Не ждите пощады: вас отлучат от церкви, как и меня. Но есть вещи важнее, чем проповеди. То, что вы совершите...

…Фумиэ у его ног. На почерневшей от грязи доске с разбегающимися, подобно волнам, годичными кольцами, распростер тонкие руки медный Христос в терновом венце. Искаженный страданием лик...

Священник в смятении всматривался в него. Как давно он не видел это лицо!..

- Ну же, - подтолкнул его Феррейра. - Будьте мужественны!

...«Господи! Сколько раз представлял я себе Твой благословенный лик. В горной хижине. Посреди бурного моря в утлой лодчонке. В безлюдных горах. Во мраке темницы... Я думал о тех минутах, когда Ты нес крест. И теперь мне предстоит попрать самое дорогое, самое прекрасное, что есть у меня!»

Разгоралась заря. Первые лучи осветили тощую шею священника, костлявые плечи. Он поднял Распятие и приблизил его к глазам. Ему неудержимо хотелось прижать к себе, поцеловать этот лик, истоптанный сотнями грязных ног. Он с неизъяснимой грустью отметил, что фигура Христа истерлась, повыщербилась. Слезы застлали ему глаза.

- Мне больно! - дрожащим голосом вымолвил он. - Больно!

- Это только формальность, - нетерпеливо сказал переводчик. - Наступите - и делу конец.

Родригес занес ногу - и вдруг его пронзила тупая, ноющая боль. Нет, это была не формальность. Он надругается над самым святым, самым чистым, самым прекрасным. Боже, какая боль! Какая невыразимая мука!..

«Наступи! - прошептал ему медный Христос. - Наступи! Я знаю, как тебе больно. Наступи. Я пришел в этот мир, чтобы вы попирали меня, я несу этот крест, чтобы облегчить ваши страдания».

Священник коснулся ногою распятия - и взошло солнце. Вдалеке прокричал петух.

Глава 9

Лето выдалось засушливое.

Вечер. В Нагасаки душно, как в бане. Зловещий отсвет закатного солнца, отражаясь от поверхности вод, усиливает тягостное ощущение. Запряженные волами повозки с соломенными кулями въезжают в город, в клубах белой пыли посверкивая колесами. В воздухе густая вонь коровьего навоза.

Середина лета. Под застрехами крестьянских лачуг качаются фонарики. Лавки тоже украшены фонарями, но побогаче - с узором из птиц, цветов, насекомых. Вечер еще не наступил, а детвора уже завела свою песенку:

Гори, гори, фонарик!
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки.
Свети, свети фонарик!
Кто бросит в тебя камень, у того отсохнут руки!

Священник глядел в окно и тихонько мурлыкал себе под нос. Он не понимал смысла слов, но мелодия навевала печаль. То ли в песне была тоска, то ли в его душе...

В доме напротив женщина с неприбранными волосами раскладывала на алтаре приношения душам умерших - персики, плоды ююбы, бобы. Считалось, что духи предков посещают родимый дом в ночь на шестнадцатое. Зрелище было уже знакомо Родригесу. В словаре, который ему подарил Феррейра, Урабон значился как День поминовения душ.

Ребятишки, приплясывая под окном, хором дразнили его: «Отступник Павел! Отступник Павел!» В окно градом посыпались камни.

- А ну брысь, озорники! - прикрикнула женщина, и ребятишки бросились врассыпную. Священник невесело улыбнулся.

Ему вспомнился День поминовения душ в Лиссабоне. В этот праздник вечером во всех окнах видны горящие свечки...

Его поселили у самой окраины, на узенькой и крутобокой улочке, среди жалких, убогих лачуг, нависающих друг над другом. Задами дом выходил на улицу Окэямати, где жили бондари: оттуда день-деньской доносился сухой перестук деревянных молотков. Напротив жили красильщики, и в погожие дни, словно стяги, развевались на ветерке синие полотнища. Все дома были крыты тростником и соломой. Здесь редко встречались черепичные кровли домов, что во множестве в богатых кварталах.

Родригесу не дозволялось выходить из дома без разрешения губернатора. Единственным его развлечением было глядеть в окошко на сновавших прохожих. Рано утром шли в город женщины с корзинами на головах, неся на базар свежие овощи. С наступлением дня их сменяли мужчины в набедренных повязках; горланя песни, они вели навьюченных кляч. Вечером появлялись бонзы и, позвякивая колокольчиками, спускались вниз, к подножию холма. Родригес жадно глядел на чужую жизнь, стараясь запомнить каждую мелочь - будто готовясь поведать об этом в кругу родных и друзей. Но тут же спохватывался: нет, никогда ему не вернуться на родину, с унынием думал он, и сердце сжималось от горя. Он гадал, знают ли в Макао и Гоа о его отступничестве? Да, скорее всего, голландские купцы из торговой фактории в Дэдзиме уже разнесли эту весть, и его отлучили от церкви. Впрочем, какое ему до этого дело?.. Как они смеют судить его? Нет, суд над ним может вершить только Всевышний!

Но мысль о Страшном суде инквизиции не давала ему покоя, впиваясь когтями в сердце,- и он просыпался с криком, в холодном поту.

По ночам он вел нескончаемые дебаты с отцами ордена: «Что вы можете знать о жизни - там, в Европе или Макао? Вы живете в тепле и покое, не ведая о лишениях и о пытках. О, вы - настоящие праведники, подвижники веры. Но вы - на другом берегу. Посылая солдат в горнило сражений, вы, полководцы, греющиеся у костра, не вправе судить тех, кто в плену!..

Нет, я обманываю себя. К чему теперь эти уловки? Они недостойны мужчины...

Да, я пал. Но... Господи! Ты ведь знаешь, что в сердце своем я не отрекся! Что принудило меня к этому? Пытка «ямой»? Да, я не мог терпеть стоны этих несчастных. Феррейра сказал, что их отпустят, если я отрекусь. Я поверил ему, это правда. Но, возможно, все эти слова о любви - лишь красивая ширма для малодушия?

Я малодушен. Я признаю свою слабость. Есть ли различие между мною и Китидзиро? Я верую в Бога, но мой Бог - вовсе не тот, кого славят с амвонов...»

Лицо поруганного Христа преследовало его. Какой-то японский ремесленник выбил его на медной пластинке. Оно было совсем не похоже на Святые изображения, что он привык видеть в Риме и Лиссабоне, в Гоа и Макао. В этом лице не было ни величия, ни горделивости, не было возвышенной красоты страдания. Оно не светилось истовой верой. Лицо Христа, лежавшее в прахе у его ног, было больным и усталым.

Множество ног топтало его, и на доске с медальоном чернели следы. С расплющенного лица скорбно взирали глаза, говорившие: «Наступи. Наступи. Я пришел к вам затем, чтобы вы топтали меня...»

Каждый день священника навещали старейшины города или помощник квартального старосты. Раз в месяц ему приносили свежее платье и под конвоем отводили в управу. Иногда старейшина сам приносил ему предписание - и они отправлялись в путь. В управе перед Родригесом раскладывали диковинные предметы: ему надлежало определить, имеют ли они отношение к христианской религии. У чужеземных купцов из Макао было много вещиц, назначение которых знали только он да Феррейра. После трудов его ждало вознаграждение - деньги и сладости.

Бывая по службе в Хакате, он встречал своих давних знакомцев - переводчика и чиновника. Те приветствовали его с учтивостью и ни разу не выказали ни превосходства, ни тени злорадства. Напротив, переводчик усердно притворялся, будто не помнит о прошлом. Да и сам Родригес улыбался ему как ни в чем не бывало. Но избавиться от воспоминаний ему не удавалось. Особенно мучительным было ожидание в приемной, откуда за внутренним двориком просматривалась галерея, по которой он брел в тот рассветный час под руку с Феррейрой, - и он смущенно прятал глаза.

С Феррейрой они не встречались: это было запрещено. Он знал, что тот живет в Тэрамати, поблизости от Сайсёдзи, но ни разу не побывал там. Они виделись лишь в управе, под присмотром старейшин: Феррейру сопровождала такая же «свита». Оба были одеты в казенные кимоно, оба разговаривали на ломаном японском - чтобы не затруднять провожатых. Родригес старался держаться приветливо, но чувства, что он испытывал к бывшему учителю, были сложны и противоречивы.

Каждый ненавидел и презирал другого. Но он ненавидел Феррейру уже не за то, что тот толкнул его на дорогу измены; он ненавидел его потому, что с ужасом видел в нем свое отвратительное отражение - Феррейру в японском платье, Феррейру, говорящего по-японски, Феррейру, отлученного от церкви.

Феррейра заискивал перед чиновниками.

- Ну как, уже прибыли купцы из Голландии? Их еще с прошлого месяца ждут в торговой фактории.

Родригес слушал его осипший голос, смотрел на худую спину в черном кимоно. Солнечные зайчики скользили по ней, как в тот далекий день, в Сайсёдзи. Но ненависть и отвращение мешались в нем с состраданием - к товарищу по несчастью - и с жалостью к самому себе. «Мы близнецы-уроды, - думал он. - Мы ненавидим уродство друг друга, но разлучиться нам не дано...»

Из управы они выходили уже в сумерках. Летучие мыши неслышно чертили лиловое влажное небо. Старейшины, переглянувшись, расходились по сторонам - один направо, другой налево, - каждый со своим подопечным. Шагая, Родригес украдкой бросал взгляд на Феррейру. Тот тоже словно бы невзначай оглядывался через плечо. Теперь они встретятся через месяц. Но, сойдясь, не сумеют понять боль и горечь другого.

Глава 10

Три китайские джонки покинули рейд Нагасаки. Японские власти дали разрешение на выход из рейда «Лилло». Отплытие назначено на пятое июля. Необходимо срочно произвести погрузку серебра, боеприпасов и закупленных товаров и завершить приготовления к отплытию.

Закончил расчеты с торговцами, счетоводами, домовладельцами и господином Сироэмоном. По указанию господина директора фактории составил запрос на товары для Голландии, Коромандельского берега и Сиама, которые должна обеспечить японская сторона к прибытию следующего голландского судна.

У одного из местных жителей сыщики обнаружили образ Пресвятой Девы. Всю семью немедля заключили в тюрьму и подвергли допросу с пристрастием. В результате был выявлен виновник происшествия - прежний владелец Священного образа. Его тоже схватили и допросили. По слухам, на допросе присутствовали португальский вероотступник Савано Тюан и такой же изменник - бывший священник, падре Родригес.

Три месяца назад в доме одного из жителей Нагасаки найдена мелкая монетка с изображением апостолов. Чиновники уговорами и пытками принуждали виновных отречься от веры, но они отказались. Падре Родригес, свидетельствовавший против них, обращался с настоятельной просьбой о помиловании к губернатору Нагасаки, но не получил ответа. Виновных приговорили к смертной казни. Отцу и матери, а также двум их сыновьям обрили полголовы и возили четыре дня по улицам Нагасаки. После этого родителей на глазах у детей подвесили за ноги вниз головой, после чего сыновей опять заточили в темницу.

На закате в гавань вошла китайская джонка. Груз - сахар, фарфор, небольшое количество шелковых тканей.

На рейд встала китайская джонка из Фучжоу со смешанным грузом. В десять утра береговая стража заметила парусник милях в шести от горловины бухты Нагасаки.

С утра началась разгрузка вышеупомянутого судна; работы идут полным ходом.

Около полудня контору посетил секретарь губернатора с двумя переводчиками; в течение двух часов они задавали мне различные вопросы. Причиной послужило заявление проживающих в Нагасаки вероотступников Савано Тюана и Родригеса о якобы принятом иезуитской миссией в Макао решении использовать голландские парусники для доставки в Японию католических миссионеров. Савано Тюан утверждает, что отныне португальские падре будут проникать в Японию скрытно, под видом матросов или обслуги голландских торговых судов. Секретарь недвусмысленно дал мне понять, что подобный инцидент имел бы весьма прискорбные последствия для нашей торговой компании, и настоятельно рекомендовал принять все возможные меры предосторожности. Даже если португальский миссионер, прибывший на нашем торговом судне, не сумеет проникнуть через кордон и вознамерится возвратиться на том же паруснике, то в случае его поимки последствия для голландцев все равно будут катастрофическими. Поскольку голландцы признают себя слугами Его Высочества императора и Японии, присовокупил секретарь, к ним будет применена та же мера наказания, что и к японским подданным.

Он вручил мне текст Правительственного указа:

Священник Савано, плененный в минувшем году королем Хакаты50, уведомил власти, что среди голландцев есть немало лиц, исповедующих католическую веру. Он также сообщил, что голландцы, посетив католических священников в Камбуджадеше, признали, что исповедуют ту же веру. Тогда же и было решено, что отныне миссионеры будут проникать в Японию под видом матросов голландских судов или служащих Ост-Индской компании. Губернатор Нагасаки не выказал доверия этому сообщению, полагая, что Савано Тюан нарочно стремится опорочить Голландию - традиционного недруга и соперника Испании с Португалией, однако Савано Тюан решительно опроверг это обвинение. В связи с вышеизложенным правитель Тикуго повелевает директору фактории провести тщательное дознание, дабы выяснить, нет ли среди служащих Ост-Индской компании, а также среди матросов голландских судов лиц, исповедующих католичество. При выявлении оных надлежит сообщить властям. В случае сокрытия подобного факта японские власти примут строгие меры.

К вечеру завершили разгрузку вышеупомянутого судна. Губернатор Нагасаки приказал навести справки, нет ли на новоприбывшем судне канонира, умеющего управляться с мортирой. На судно отправился служащий фактории Паулус Вэр, однако вернулся ни с чем, о чем я и сообщил правителю. Губернатор приказал опрашивать всех капитанов прибывающих парусников и немедля сообщать о результатах властям.

Утром корабль посетил господин Хондзё, чиновник высшего ранга. Он произвел тщательный досмотр судна, заглянул в каждый его уголок. Причина столь жестких мер, пояснил он, - вышеупомянутое сообщение бывших католических падре. Если бы не это прискорбное обстоятельство, досмотр был бы менее строгим, нежели в прошлом году, заверил он капитана. По просьбе японцев я поднялся на борт корабля и в их присутствии зачитал экипажу указ губернатора. Я посоветовал тем, кто прячет на судне священные для христианства предметы, не мешкая сдать их властям: это не повлечет за собой наказания; однако все как один заявили, что подобных предметов на судне нет. Тогда я огласил правила, которые надлежит соблюдать экипажу во время пребывания в Японии. Господин Хондзё выразил пожелание ознакомиться с содержанием нашей беседы, и я передал ее в мельчайших подробностях. Японцы покинули факторию, обещав донести сии утешительные новости губернатору. На закате на рейд встала китайская джонка из Ханчжоу. Груз - узорчатый шелк, набивной сатин, шелковый креп и прочие ткани - объявленной стоимостью в восемьдесят канов51; помимо тканей - сахар и смешанный груз.

Сыновей вышеупомянутых казненных христиан вместе с другими приговоренными провезли по городу к месту казни, где им отрубили головы.

На рейд Нагасаки встала джонка из Нанкина с товаром на сумму в девятьсот канов. Груз - шелк-сырец, узорчатый шелк, золотая парча. Китайцы уведомили власти, что в ближайшие месяцы следует ожидать прибытия еще нескольких джонок с разнообразным товаром. Китайские торговцы могут беспрепятственно получать разрешение на заход в японские гавани - достаточно уплатить пошлину в размере 100-600 таэлов52, в зависимости от груза.

На рейд встала джонка из Ханчжоу. Груз: полотно, квасцы, небольшая партия горшков.

Утром в контору пришли от губернатора двое переводчиков и предъявили мне изображение Пресвятой Девы, под которой было написано: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами»53

Они сказали, что получили картинку от некоего буддийского священника из Симоносэки, и спросили меня, на каком языке сделана надпись и что она означает. Они также добавили, что Родригес, португальский вероотступник, и Савано Тюан не сумели прочесть ее, так как это не португальский, не итальянский и не латынь. Конечно, я знал, что это «Ave Maria» на нидерландском, напечатанная, по всей вероятности, во Фландрии, где говорят почти на нашем языке. Было очевидно, что этот предмет был привезен в Японию на одном из голландских судов, но я решил повременить и не говорить об этом. Относительно изображения я дал верный ответ, поскольку Родригес и Савано Тюан, несомненно, разъяснили его смысл японцам.

Прекрасная погода. Рано утром на судно вернули руль и порох54 и завершили погрузку. В полдень я поднялся на борт, сделал перекличку, вручил требуемые бумаги. После чего вернулся в факторию и устроил угощение для Бонжуа с помощниками. Но на закате ветер переменился на норд-вест, и «Оверсхи» не вышел из бухты.

Днем явился переводчик и принялся выпытывать, где мы закупаем товары для торговли с Японией. Я ответил, что главным образом в Китае и Голландии. Видимо, он прощупывал почву - что будет, если прекратить торговлю с Китаем.

С самых первых дней пребывания в Японии я старался собрать побольше сведений о католических вероотступниках. Японец по имени Томас Араки долгое время жил в Риме и, как говорят, даже служил при дворе Папы Римского. Он неоднократно во всеуслышание объявлял себя христианином, но губернатор не трогал его, решив, что старик повредился в уме. Впоследствии Араки подвесили в «яме», и на второй день он отрекся. Однако умер он с верою в сердце. Ныне в живых осталось лишь двое: португалец Тюан, ранее возглавлявший иезуитскую общину в Японии (это человек с черной душой), и бывший священник, португалец Родригес. Он тоже попрал Святой образ. Оба они живут здесь, в Нагасаки.

Преподнес господину Сабуродзаэмону коробочку с мазями и притираниями - точно такими, что послал в дар Его Высочеству императору и правителю Тикуго. Он принял подарок с восторгом. Говорят, что правитель тоже пришел в восхищение, прочитав составленный по-японски перечень болезней, от которых помогают эти лекарства.

Вечером прибыл корабль из Фучжоу.

Пять китайских джонок покинули рейд Нагасаки.

Четыре китайские джонки покинули рейд Нагасаки. Несколько матросов прибывшего из Нанкина судна обратились к правителю с просьбой разрешить им отплыть в Тонкий или Кохинхину55 на другой джонке. В просьбе отказано.

Стало известно, что отступник Тюан написал богомерзкое сочинение о голландцах и португальцах и намерен отправить свое «творение» в столицу. Пусть страшная кара обрушится на голову этого негодяя, отринувшего Господа! Я желаю этого от всего сердца, ибо он вовлечет нас в беду. Да защитит нас Бог!

Днем перед факторией пришвартовались два японских судна. На одном из них поплывем мы, на втором отправят верблюдов. Вечером прибыли переводчики со слугами, они будут сопровождать нас до Камигаты56. Среди них есть один японец, немного понимающий по-голландски. Я попросил разрешения взять его поваром, но Дэнбэй и Китибэй решительно воспротивились: губернатор-де запрещает сопровождать нас лицам, понимающим по-голландски. Я не поверил этому объяснению, уверен, они измыслили этот предлог, чтобы никто не мешал им оставаться хозяевами положения. Я сказал им, что единственно доступные для нас языки - голландский и японский, и что португальский куда как опаснее, и что никто не видал христианина, говорящего по-голландски, в то время как я могу, не задумываясь, назвать ему дюжину христиан, говорящих на португальском.

Джонка из Фучжоу вышла из рейда Нагасаки. Вечером большое китайское судно прошло горловину бухты, но по причине встречного ветра его подтащили к рейду глубокой ночью - при помощи множества лодок. На палубе было людно, развевались шелковые флажки, гремели барабаны, завывали дудки.

По улицам Нагасаки бродит от дома к дому уличный музыкант, играет на дудочке, стучит в барабан. Женщины и ребятишки, стоя в дверях, кидают ему мелкие монетки. Бродяги из окрестных селений, собравшись по нескольку человек, распевают песни.

В торговых домах заключаются первые сделки. Еще до рассвета хозяева празднично убирают лавки, вешают на дверях новые бамбуковые занавески. Уличные торговцы продают трепангов.

Городские старейшины идут в управу за фумиэ.

Испытание фумиэ начинается на четвертый день Нового года. В этот день старейшины и помощники квартальных старост из кварталов Эдо, Имадзакура, Фунацу и Фукуро, получив в управе фумиэ, обходят дома, заставляя жителей Нагасаки наступать на Святой образ. Улицы перед каждой дверью чисто выметены, и люди покорно ждут начала церемонии. Наконец издалека доносится протяжный крик: «Пожа-а-ловали-и-и!», и главы семей с домочадцами выстраиваются в ожидании у парадного входа. Фумиэ восемь сунов57 в длину и шесть сунов в ширину; на дощечке укреплено изображение Приснодевы с младенцем. Сначала на фумиэ должен наступить отец семейства, потом жена, дети и прочие домочадцы. Даже младенцы на руках у матерей должны совершить обряд фумиэ. Больным тоже надлежит коснуться ногой Священного образа в присутствии чиновника.

В этот день его неожиданно вызвали в управу. Переводчик прибыл за ним с паланкином. Ветра не было, но небо хмурилось, и холод пробирал до костей. Дорога, спускавшаяся к подножию холма, была непривычно пустынной - видимо, все попрятались по домам в ожидании фумиэ. В управе его встретил чиновник в парадном одеянии.

- Господин губернатор изволит ждать, - сказал он. В приемной подле жаровни сидел, выпрямив спину, правитель Тикуго. Заслышав шаги, он обернулся. Несмотря на приветливую улыбку, выражение глаз было неприязненным.

- Примите мои поздравления по случаю Нового года, - проговорил он.

Это была их первая встреча после отступничества Родригеса. Но Родригес не чувствовал себя посрамленным: ведь он сражался не против японцев в лице правителя Тикуго. Он наконец осознал, что боролся с самим собой. Но этого правителю Тикуго никогда не понять.

- Давно мы с вами не виделись... - Протянув руки к жаровне, правитель Тикуго задумчиво покачал головой. - Надеюсь, вы освоились в Нагасаки?.. Нет ли каких-либо трудностей? Если нужно, обращайтесь прямо ко мне, в управу...

Было заметно, что губернатор намеренно избегает вопроса об отречении. Что это - тактичность? - подумал Родригес. Или сознание уверенности в победе? Родригес взглянул украдкой на собеседника, но лицо старика оставалось непроницаемым.

- Через месяц вы отправитесь в Эдо. Там для вас уже приготовили дом, падре. На улице Кобинато. Я тоже когда-то живал там.

Правитель Тикуго назвал его «падре». Зачем? Это слово полоснуло Родригеса острой болью.

- И еще... Поскольку вам теперь жить в Японии до конца ваших дней, будет удобней, если вы примете японское имя. По счастливой случайности совсем недавно скончался некий Окада Санъуэмон. По прибытии в Эдо вы можете взять себе его имя.

Правитель произнес эту тираду без остановки, грея над жаровней руки.

- У покойного была жена, - добавил он. - Падре будет нелегко одному - так что вместе с именем можете взять ее.

Священник слушал, не поднимая глаз. Ему вдруг представился обрывистый склон, по которому он катился все ниже и ниже - в пропасть. Возмущаться и отвергать - это было уже невозможно. Да, имя принять придется, но жену... Нет, никогда.

- Итак?

- Хорошо.

Родригес пожал плечами. Его затопило чувство покорной усталости и безысходной тоски.

«Господи! - подумал он. - Ты познал все унижения. И если Ты один в целом свете понимаешь меня сейчас, это счастье. И пусть другие думают, что хотят, - мне уже все равно».

- Я говорил: учение Христово не может укорениться в Японии. - Родригес припомнил свой разговор с Феррейрой в храме Сайсёдзи. Тот сказал ему те же слова. - Падре... - Иноуэ не отрываясь смотрел на угли в жаровне. - Вас победил не я. Вас победила сама Япония. Это - трясина.

Священник покачал головой.

- Нет. Я боролся с собой. Я сражался с верой в своей душе… - голос у него сорвался.

- Вот как? - Ироническая улыбка мелькнула на лице Иноуэ.- Я слышал, будто вы говорили Феррейре, что сам Господь повелел вам попрать Его образ - вот почему вы сделали это. Вам не кажется, что такие уловки не подобают истинному христианину?

- Думайте как хотите.

Священник сложил руки на коленях.

- Вы можете обманывать кого угодно, только не меня, - ледяным тоном сказал Иноуэ. - Мне доводилось беседовать с христианскими падре о различиях между буддийским и христианским милосердием. Милосердие Будды - в спасении смертных, уповающих на него в своей безграничной греховной слабости. Христианское милосердие совершенно иного рода: как объяснили мне эти падре, для того, чтобы спастись, недостаточно уповать на Всевышнего. В христианстве для спасения души нужны крепость веры и истовое служение Богу. Именно в этом ваше учение и претерпело необратимые изменения на японской почве.

«Что вы понимаете в христианстве? Это...» - едва не сорвалось у Родригеса, но слова застряли в горле. Все равно здесь его никто не поймет - ни Иноуэ, ни переводчик. Прикрыв глаза, он молча слушал разглагольствования губернатора.

- Возможно, вам неизвестно, что на островах Гото и Икицуки еще немало крестьян исповедуют христианство. Но мы не станем наказывать их.

- Почему? - спросил переводчик.

- Потому, что корни уже подрублены. Вот если бы к нам приехали новые миссионеры - такие, как падре, - засмеялся Иноуэ, - то, пожалуй, пришлось бы возобновить гонения. Однако опасности больше не существует. А если подрублены корни, дерево непременно зачахнет. Сама жизнь подтверждает это: Бог, которому поклоняются крестьяне на островах Гото и Икицуки, совсем не похож на вашего Бога. В нем нет ни капли от Иисуса.

Священник поднял глаза. Правитель холодно улыбнулся.

- Христианство, которое вы принесли нам, перестало быть христианством; оно - совершенно иная религия.

Правитель вздохнул.

- Что поделаешь... Такова Япония, падре.

Иноуэ казался искренним: в его голосе звучало неподдельное сочувствие. Он кивнул Родригесу и удалился вместе с переводчиком.

Небо было по-прежнему серым и хмурым, холод пробирал до костей. Трясясь в паланкине, священник рассеянно смотрел на свинцовое, унылое, как и серое небо, бескрайнее море. Вскоре его отвезут в Эдо. Правитель сказал, что ему приготовили дом. По всей вероятности, это будет просто тюрьма. Тюрьма, в которой он проведет остаток жизни. Родригесу доводилось слышать о таких тюрьмах для христиан.

Никогда уже он не пересечет это свинцовое море и не вернется на родину. Прежде он думал, что быть миссионером - значит сродниться с народом этой страны. Он жаждал попасть в Японию и жить одной жизнью с японскими христианами. Что ж, мечта его стала явью. Он обрел японское имя, он стал японцем...

Окада Санъуэмон! Родригес усмехнулся. Да, судьба даровала ему все, о чем он так пылко мечтал, - но с какой издевкой! В придачу жену - ему, давшему обет целомудрия! «Господи! Я не ропщу. Я лишь смеюсь над превратностями судьбы. Я верую в Тебя не так, как прежде, но верую - и люблю...»

До захода солнца он простоял у окна, наблюдая за ребятишками. Те тащили воздушного змея на вершину холма, но ветра не было, и змей бессильно упал на землю.

К вечеру прояснилось, и бледные лучи солнца пробились сквозь разрывы в облаках. Ребятишкам наскучило забавляться со змеем, и они, размахивая бамбуковыми палочками с привязанными к ним сосновыми ветками58, с песенкой стучали в двери:

Стукнем палкою крота,
чтобы он не делал зла,
стук-стук! Счастье в дом!
Раз, два, три, четыре –
счастье в дом!

Он попытался подпевать, но у него ничего не вышло. На сердце стало еще тяжелей.

Убьем крота... Этот глупый зверек, живущий в вечной тьме, похож на него самого...

Из дома напротив высунулась старуха и выбранила сорванцов. Она дважды в день приносила Родригесу еду.

Наступил вечер, подул ветерок. Он прислушался: заунывный вой ветра напомнил ему о темнице, о шелесте листвы в рощице за тюрьмой.

- Падре, падре... - послышался вдруг знакомый голос.

Священник поднял глаза на дверь.

- Падре, это я, Китидзиро...

- Я больше не падре, - Родригес стиснул руки. - Уходи, немедленно уходи. Если увидят, тебе несдобровать.

- Я хочу исповедоваться. Выслушайте меня!

- Одумайся!.. - Родригес понурился. - Я более не священник. Я - отступник.

- В Нагасаки вас называют «отступник Павел». Все только так и зовут...

Священник рассмеялся. Китидзиро не было нужды докладывать ему об этом. Он уже знал - знал, что Феррейру прозвали «отступник Петр», а его самого - «отступник Павел». Мальчишки часто горланили эту дразнилку под дверью.

- Выслушайте меня. Если отступник Павел может выслушать исповедь, стало быть, он может и отпустить мне грехи?

«Не человеки вершат высший суд, - подумал священник. - Только Господь знает все наши слабости».

- Падре, я предал вас. Я наступил на Святой образ, - со слезами в голосе проговорил Китидзиро. - В мире есть сильные и есть слабые. Сильные могут выдержать муки и попадают в рай. Но как же быть тем, кто рожден в этот мир слабым? Как же быть, когда тебя мучают и говорят: наступи, наступи...

«И я наступил, - подумал Родригес. - Я наступил на самое светлое, самое дорогое. Даже сейчас не могу забыть. Его очи, полные боли и сострадания. “Наступи, - говорили они.- Тебе больно. Тебе сейчас больно - так же, как всем, кто наступал до тебя. И мне достаточно этого. Я с тобой - в твоей муке, в твоих страданиях. Для этого я и пришел к вам...”»

«Боже, как я негодовал, слыша Твое молчание!»

«Я не молчал. Я страдал рядом с тобой».

«Но ты же прогнал Иуду: “Что делаешь, делай скорее”! Что сталось с Иудой?»

«Я вовсе не гнал его. Я лишь велел сделать то, что он хотел сделать, - так же, как я велел тебе наступить на Святое распятие. Ведь он очень страдал».

...Родригес поставил липкую от грязи и крови ногу на Святой образ. Босая ступня накрыла лицо Того, кого он любил больше жизни, - и Родригес никогда бы не смог объяснить облегчения и невыразимого счастья, что испытал в ту минуту...

- Нет сильных, как нет и слабых. Кто может сказать, что слабый страдает меньше, чем сильный? И раз в Японии некому выслушать твою исповедь, это сделаю я, - торжественно проговорил священник. - Помолись, сын мой!.. Ступай с миром.

Китидзиро с приглушенным рыданием скрылся за дверью. Родригес исполнил то, что может свершить только священник. Несомненно, священнослужители сочли бы его святотатцем. Но, предав их, он не предавал Господа. Он любил Его теперь новой, иной любовью, и, чтобы возлюбить так, он должен был вынести то, через что он прошел.

«Я последний христианский священник в этой стране. Господь не молчал. За него говорила вся моя жизнь...»

Приложение

Дневник чиновника из христианской усадьбы

Определить Окаде Санъуэмону содержание в размере десяти рисовых пайков. Бокую, Дзюану, Нампо, Дзикану - в размере семи рисовых пайков. Представить на рассмотрение правителю Тотоми семнадцатого дня шестой луны.

Сэйбэй, возраст 50 лет. Младший двоюродный брат жены Санъуэмона. Корабельный плотник на верфях Фукагавы.

Гэнъуэмон. Возраст - 55 лет. Младший двоюродный брат жены Санъуэмона. Слуга у господина Дои.

Саннодзё, племянник жены Санъуэмона. Работает на верфях Фукагавы вместе с Сэйбэем.

Сёкуро, 30 лет. Племянник жены Санъуэмона. Держит мастерскую в квартале Эсаси.

Адати Гондзабуро. При Иноуэ, правителе Тикуго, был учеником мастера Бокуя.

Дзюан Муко. Мотоёси Гэн. Торговец бумагой Нихэй с дочерью.

Дзинъуэмон, дядя по материнской линии дочери Дзюана. Проживает в Кавагоэ. При губернаторе Ходзё приходил навестить Дзюана. Снова приходил на двадцать шестой день четвертой луны года крысы.

Бокуй скончался от болезни утром девятого дня одиннадцатой луны. Освидетельствование произведено чиновниками тайного надзора Кимурой Ёэмоном и Усидой Дзингобэем в присутствии младших чиновников. Надзиратели: Сёдзаэмон, Дэнъуэмон, Гэнскэ. Стражники: Асакура, Сабуроэмон, Аракава, Кюдзаэмон, Каинума Кануэмон, Фукуда Хатиробэй, Хитоцубаси Матабэй. Тело подвергнуто кремации в храме Мурёин. Посмертное имя усопшего - Коган Сётэн Дзэндзёмон. Эндо Хикобэй и старший сыщик Кидака Дзюдзаэмон осмотрели вещи покойного и подвергли его слугу Токудзаэмона испытанию фумиэ, после чего отослали домой.

Окада Санъуэмон получил приказ от правителя Тотоми написать трактат, разъясняющий вред христианства. Вследствие этого Угаи Сёдзаэмон, Каё Дэнъуэмон и Хосино Гэнскэ освобождены от службы и приставлены к Санъуэмону.

Окада Санъуэмон пишет трактат в Зале для уединенных занятий Горной усадьбы. Каё Дэнъуэмон и Кавара Дзингобэй освобождены от службы и приставлены к Санъуэмону с двадцать восьмого дня второй луны до пятого дня третьей луны.

В связи с тем, что Окада Санъуэмон будет писать трактат, разъясняющий вред христианства, с четырнадцатого дня шестой луны по двадцать четвертый день седьмой луны, Каё Дэнъуэмон и Кавара Дзингобэй освобождаются от службы и поступают в распоряжение Санъуэмона.

В наказание за строптивый нрав и дерзкое поведение Дзюана заключили в тюрьму на несколько дней. При вынесении приговора присутствовали Рокуэмон, Сёдзаэ-мон, Собэй, Дэнъуэмон, Гэнскэ, Кавара, Камэй. В тюрьме к Дзюану приставлены Цукамото Рокуэмон и Каё Дэнъуэмон.

Китидзиро, старший слуга Санъуэмона, заключен в тюрьму вследствие подозрительного поведения. При обыске у него обнаружен укрытый в мешочке для талисмана священный в христианстве предмет - образок с изображением апостолов Петра и Павла; на оборотной стороне изображен святой Ксавье с архангелом. На допросе Китидзиро показал, что он выходец с островов Гото, что в год дракона ему исполнится 54 года.

Относительно Хитоцубаси Матабэя: поскольку он водил дружбу с подозреваемым Китидзиро, его вероисповедание тоже вызывает сомнения. По этой причине его заключили в тюрьму до выяснения обстоятельств дела Китидзиро. (.....) Куродзаэмона и Симбэя, которые, как говорят, были в близких отношениях с Матабэем, подвергли допросу и тщательному обыску - вплоть до оби, набедренной повязки, мешочков для салфеток «ханагами», а также амулетов. (.....) Правитель Тотоми лично изволил допросить Китидзиро в Зале для уединенных занятий. Он спросил, от кого тот получил священный в христианстве предмет. Подозреваемый показал, что три года назад здесь побывал господин Сайдзабуро, старший слуга правителя, он-то и обронил образок, после чего отбыл. Китидзиро сохранил у себя вещицу, пожалев выбросить ее. Привратник Токуэмон знает об этом. Токуэмона тоже подвергли дознанию, на котором он показал, что действительно был очевидцем вышеизложенного происшествия, которое имело место во время просушивания вещей после дождливого сезона. На вопрос, не Санъуэмон ли дал ему образок, Китидзиро ответствовал, что от Окады Санъуэмона «не много чего получишь», имея в виду, как он пояснил, то обстоятельство, что Окаду Санъуэмона всегда окружают надзиратели - так что к нему и не подступиться.

Правитель Тотоми лично пожаловал в Горную усадьбу и призвал к себе в Залу для уединенных занятий троих старших слуг, дабы лично убедиться в том, что они не христиане. Всех троих подвергли обыску. После этого он допросил Китидзиро и Токуэмона; он также повелел тщательно обыскать помещение стражи, усадьбу и комнату для привратников. Даже женщинам и детям было велено раздеться донага перед чиновниками. Были тщательно проверены даже буддийские амулеты. При досмотре вещей Сугиямы Ситиробэя сыщик Когурэ Дзюдзаэмон обнаружил среди старых бумаг листок с христианскими словами. Каё Дэнъуэмон взял его, чтобы вручить управляющему. На листке было написано: падре, архиепископ, Папа.

Правитель Тотоми лично посетил Горную усадьбу и выслушал показания старших слуг. Он также призвал и допросил Хитоцубаси Матабэя. Затем он допросил Китидзиро и Токуэмона. Вслед за этим он призвал жену Окады Санъуэмона, а также всю их прислугу и задавал им вопросы. Окаду Санъуэмона тоже доставили в Залу для уединенных занятий, и правитель со строгостью спрашивал его, не пытался ли он обратить Китидзиро в христианскую веру, на что Санъуэмон ответствовал, что никогда не пытался сделать ничего подобного, и приложил к документу, подтверждающему его заявление, палец. Затем был вызван Сугияма Ситиробэй для объяснений - зачем он хранил у себя листок с христианскими словами. Тот сказал, что во времена правителя Ходзё ему приказали запомнить их по служебной надобности, а сам листок дал ему сыщик Хаттори Сахэй. Объяснение было признано удовлетворительным, и Сугияму отпустили на свободу.

Тахэя - старшего слугу Касахары Коэмона, состоящего при советнике Татэбаяси, а также Симбэя - носильщика при дружине Сайто Таномо, призвали в Горную усадьбу и учинили им очную ставку с Китидзиро. В результате было установлено, что образок подобрал Симбэй. Тахэй подтвердил это. После чего обоих отослали обратно.

Хитоцубаси Матабэй подвергнут пытке «ямой». При пытке присутствовали чиновники Хисаки Гэнъэмон, Окуда Токубэй, Кавасэ Собэй и Кавара Дзингобэй. Матабэя пытали еще несколько раз.

В Горную усадьбу пожаловал правитель Тотоми, ему были переданы вышеуказанные бумаги.

Прекрасная погода. Правитель Тотоми пожаловал вместе со старшими чиновниками тайного сыска Саямой Сёдзаэмоном и Танэгусой Тароэмоном. Хитоцубаси Матабэя с женой пытали «деревянным конем»61. Найто Симбэя тоже подвергли допросу и обыску. Мацуи Куро-эмон после допроса признал себя виновным.

На главных воротах Горной усадьбы вывесили доску с «Установлением». Присутствовали: Кавара Дзингобэй, Угаи Гэнгоэмон и Ямада Дзюробэй. «Установление» было вывешено по приказу обоих правителей.

Христианская вера запрещена на протяжении многих лет. Каждый обязан сообщать властям о подозрительных личностях:

Донесший на католического священника получает вознаграждение в размере 300 монет серебром.

Донесший на католического монаха получает вознаграждение в размере 200 монет серебром.

Донесший на человека, повторно впавшего в христианскую ересь, получает столько же.

Донесший на любого еретика-мирянина получает вознаграждение в размере 100 монет серебром.

Если донесший сам является христианином, он все равно получает указанное вознаграждение в зависимости от ценности выявленного преступника. Лица, повинные в укрывательстве перечисленных преступников, несут суровое наказание. Также подлежат наказанию староста, члены пятидворки*, вся семья и родственники виновного.

Дзюана заключили в тюрьму.

Управляющие правителей - Такахаси Наоэмон и Хаттори Кинъуэмон - в присутствии чиновников вручили Дзюану высочайшее повеление:

Дзюан держится с неподобным своенравием. Его поведение по отношению к Каё Гэндзаэмону может быть расценено как неслыханная дерзость. В наказание он подлежит тюремному заключению. Дзюану предписывается ознакомиться с повелением и подчиниться.

Дзюан ответил, что повинуется и принимает наказание с признательностью и восторгом. У ворот тюрьмы он вынул кошелек и вручил его чиновникам. Кошелек отнесли в караульную, а Дзюана препроводили в тюрьму. Содержимое вышеупомянутого кошелька было проверено в присутствии управляющих и чиновников тайного сыска. Обнаружено: деньги на сумму 17 рё и 1 бу в мелких монетах. Принадлежавшие Дзюану вещи осмотрены и оприходованы. Чиновники опечатали список и отнесли в дом Дзюана. Среди вещей Дзюана обнаружены: цепь, две плети, четки и звездная карта.

Окада Санъуэмон скончался от болезни в конце часа обезьяны. С известием к правителю посланы Угаи Гэнгоэмон и Нарусэ Дзиродзаэмон. От него спешно прибыли управляющие Тахара Сэкинодзё и Эмагари Дзюроэмон. Тело Окады Санъуэмона неусыпно охраняли трое стражников. В имуществе Санъуэмона обнаружены деньги суммой 13 рё и 3 бу в мелких монетах и 5 рё в золотых монетах, итого - 18 рё и 3 бу. Имущество покойного опечатано и отправлено в хранилище.

В Горную усадьбу прибыли для освидетельствования трупа старшие чиновники тайного надзора Омура Ёэмон, Мураяма Какудайю в сопровождении младших чиновников - Симоямы Сохатиро, Номуры Рихэя, Утиды Кандзюро, Фурукавы Кюдзаэмона. В присутствии обоих управляющих чиновникам тайного надзора вручена запись устного показания:

Содержавшийся в христианской усадьбе южный варвар Окада Санъуэмон был препоручен заботам Иноуэ, правителя Тикуго, тридцать лет назад, в год овцы. В дальнейшем был переведен в закрытую усадьбу, где прожил тридцать лет - до настоящего года петуха. В начале этой луны здоровье его ухудшилось, он стал отказываться от пищи и, несмотря на старания тюремного лекаря Исио Дотэки, скончался в час обезьяны 25-го дня седьмой луны. Покойному было 64 года. Смерть наступила естественно. Ничего необычного в происшествии не замечено.

Окада Дзироэмон

Угаи Гэнгоэмон

Кавара Дзингобэй

Кавасэ Собэй

Каё Дэнъуэмон

После освидетельствования тело отправлено в монастырь Мурёин, в Коисикаву. Повозку сопровождал присланный из монастыря монах Гэнсю. Тело было предано огню. Посмертное имя Санъуэмона - Нюсэн Дзёсин Синси. Уплачено: за заупокойную службу 1 рё и 2 бу, за кремацию трупа - 100 хики. Все услуги оплачены из оставленных покойным денег.