Скачать fb2   mobi   epub  

Церковь и мы

Сборник составлен из домашних бесед прот. Александра Меня, которые проходили в домах его прихожан в период с 1982 по 1989 гг. В них отец Александр размышляет о тайне и силе Церкви и ее значении в жизни каждого человека. Беседы публикуются впервые.

Протоиерей Александр Мень

Церковь и мы. Домашние беседы


Протоиерей Александр Мень. 1981 г.

Предисловие

Духовное наследие отца Александра огромно и разнообразно: книги, лекции, проповеди, беседы на общих исповедях. Есть в этом потоке и совершенно особый ручеек: застольные домашние беседы. Этот жанр определялся и самим главным призванием отца Александра — пастырским попечительством, и характером времени. Его священническое попечение о душах включало в себя доверительный, интимный характер духовного общения, а время гонений делало эту гибкую форму важным видом проповеди и наставления.

С начала восьмидесятых годов давление КГБ на Новодеревенский приход отца Александра усилилось. Его часто вызывали на допросы, грозили. Были вызовы и аресты прихожан. Даже очень куцая возможность общения со своими духовными детьми — в домике при Церкви (просто в «домике», как мы говорили), в крохотном кабинетике отца, — была запрещена. И тогда беседы о Христе, Церкви, Библии, жизни и смерти были перенесены в частные комнаты и кухни.

Инфраструктурой прихода были «общения». Так назывались еженедельно собирающиеся на частных квартирах для общей молитвы, изучения Библии и «соединения всех» группы прихожан отца Александра (большей частью — молодых людей). Название это было выбрано отцом для того, чтобы в беседе (особенно по часто подслушиваемому телефону) не обронить нечаянно криминальное слово «группа» или «семинар». Эти слова для КГБ были готовым составом преступления. В «общениях» чаще всего и происходили внехрамовые встречи о отцом и его беседы.

У отца Александра был плотный график служб, треб, попечительской и благотворительной деятельности, писательской работы. Поэтому об общении договаривались заранее, иногда приурочивая его к церковным или семейным праздникам. Отец говорил: «Подготовьте вопросы». Мы готовили вопросы. «Ответы» отец заранее не готовил. Вопросы узнавал по приходе. Так что все эти беседы — экспромт.

Одно из общений собиралось у меня. Отец не раз приходил к нам, в мою однокомнатную квартиру на улице Гарибальди. Двое моих сыновей в то время были маленькими. Друзья приводили и своих детей. Отец говорил под стук чашек и вилок, под крики малышей. Казалось — это ему не мешает. Дети терлись вокруг него: он очень привлекал детей и животных (моя кошка как‑то целый час просидела в его открытом портфеле, который стоял на полу). Весь этот шум попадал на фонограмму и был фоном беседы, иногда настолько мощным, что почти перекрывал голос отца. В текстах этого фона нет. И это хорошо — не отвлекает. Но тексты, к сожалению, не могут передать мудрое и доброе выражение его глаз, его улыбку. Ту, почти физически ощутимую, волну добра, тепла, понимания и истины, которую отец излучал.

Потом, закончив беседу, поговорив с кем–то о делах, кого‑то исповедав, с кем‑то условившись о встрече, — среди шума, шуток и разговоров, — отец говорил: «Ну, други мои…». И это означало, что отец уезжает. Расставались до следующей встречи в храме или дома. Встречи скорой.

Марк Вайнер

Найти то, что мы потеряли[1].

В наше время очень важно обратиться к тем духовным ценностям, которые так долго были в забвении. И не только в забвении: они были отброшены — злостно, с намерением вычеркнуть их из нашей жизни, нашей памяти, нашей культуры. Исчезали шедевры, рушились храмы, сжигались бесценные книги, уничтожались библиотеки, иконы. Это был неслыханный со времен, может быть, татарского нашествия или нашествия варваров на Европу разгром культуры.

Надо сказать, что многие социальные потрясения в мире сопровождались такими тяжелыми, мучительными эксцессами. Рукописные библиотеки на Соловках и в других очагах культуры собирали столетиями. В каждую книгу вкладывалась душа, в каждой было все: и автор, и любовь переписчика, и любовь художника, который оформлял эту книгу. И вот то, что было святыней для целых поколений, пустили на оберточную бумагу.

Самое же страшное, что погибали люди. У нас в Русской Православной Церкви погибли или вынуждены были уехать за границу все ведущие богословы, тысячи и тысячи верующих людей. Были закрыты все духовные школы и библиотеки, все приюты, училища, иконописные и художественные мастерские, фабрики, которые выпускали церковную утварь. Практически все было сровнено с землей.

Мало того, духовное наследие Русской Православной Церкви и других религий подвергалось осмеянию, жесточайшему унижению в глазах общества, и можно было думать, что после такого взрыва, который разнес в куски все, ничто не может возродиться. Сейчас часто вспоминают о судьбе храма Христа Спасителя. Наверное, многие видели по телевизору страшные кадры, как этот храм, который народ строил в память о победе 1812 года, собирая по копейкам деньги по всей стране, был уничтожен. Гибель этого памятника символизирует уничтожение целой церковной культуры, страшное и беспощадное.

Сегодня мы присутствуем при обратном процессе. Оказалось, что взорвав тысячи храмов, уничтожив миллионы книг, предав огню картины, иконы, статуи, нельзя было уничтожить то, что все это породило. А породила все это сила духа, сила веры. Она воздвигала эти соборы и крепостные стены монастырей, она создавала эти великие иконы, картины, книги — все то, чем теперь мы можем гордиться. Ведь мы с вами живем в особенном месте: между Москвой и Загорском. Сколько тут было всего замечательного, и как тесно все это связано с судьбой Церкви!

Вот Загорск — место, которое привлекает людей со всей Земли. Многочисленные иностранцы искренне удивляются великолепию и красоте, которые свойственны этим местам. Многие уже теперь не знают, что Загорск раньше назывался Сергиев Посад — в честь его основателя св. Сергия Радонежского. На всех языках мира есть книги о Сергии Радонежском, его знают во всех концах земли. Даже в Южной Америке, в горах, есть храм, посвященный ему, построенный русскими странниками–изгнанниками.


Троице-Сергиева Лавра


Абрамцево… Там жили великие русские писатели, работали художники, деятели театра, искусства. Все это тоже было связано с жизнью Церкви. Гоголь приезжал туда не только пообщаться со своими друзьями Аксаковыми, но и для того, чтоб побывать в храмах Троице–Сергиевой лавры. По нашей дороге много ездил знаменитый художник Нестеров, здесь он писал свои картины. Пейзажи, проникнутые молчанием, сосредоточенностью, молитвой, сцены из жизни св. Сергия в большинстве своем были написаны здесь, как и знаменитая картина «Философы», которая является памятником, я бы сказал — реквиемом, то есть погребальным песнопением, по русской религиозной мысли. Эта картина изображает двух людей, идущих по саду, погруженных в беседу и в то же время в размышление. Один из них — священник Павел Флоренский, знаменитый русский ученый, философ, математик, инженер, богослов, который работал в нашей Духовной академии до ее закрытия в 1919 году, потом работал в ГОЭЛРО[2], потом, естественно, был арестован и погиб в лагерях. А другой — Булгаков: крупнейший экономист, одно время (до революции) бывший легальным марксистом, потом ставший православным христианином и священником, великим богословом; в 1922 году он покинул нашу страну и жил за рубежом, умер в конце войны. После него осталась целая библиотека блестящих и глубоких произведений, которая большинству из вас пока недоступна. Но, к счастью, все это постепенно начинает возвращаться.

В какой удивительный, интересный мир духовной культуры мы погружены — и почти ничего об этом не знаем! В наш Загорск приезжал молодой Лермонтов, который написал там стихотворение «У врат обители святой…». Эти места живописали не только Нестеров и Васнецов, но и знаменитый пейзажист Юон, Кустодиев и другие. Здесь жил Пришвин, человек глубокой духовности, несмотря ни на что сохранивший ее до конца дней. Как он уцелел? Только потому, что писал про природу и остался как бы в стороне от идеологии, писал для молодежи, для детей.

Иные из вас спросят: «Может быть, нам это не так важно: художники, поэты, писатели, философы? У нас своя жизнь, свои заботы, мы захвачены этим потоком, и нам только остается вечером немножко развлечься у телевизора и лечь спать». Это неверно.

Человеческая жизнь — именно человеческая — должна быть богатой. Мы сами себя обворовываем, если проходим мимо своего замечательного [наследия]. Заметьте, что человек, у которого душа опустошена, чувствует себя в жизни неловко, скучно, он постоянно ищет новых средств для развлечения. Одно, другое… а ведь этих средств не так уж много. Вот и получается, что жизнь все равно остается скучной. Почему же это так?

Зверь живет преимущественно интересами своего организма. Человек — другое существо. Да, мы дышим, едим, спим, движемся, размножаемся, как любой зверь. Но человеку дана особенная искра. Кто отрекается от нее, тем самым отрекается от Божественного дара. Человек может сделать свою жизнь бесконечно разнообразной, интересной, глубокой, если он обратится к духовности, которая будет питать его сердце. И это сделает его более твердым, более мужественным, более добрым, короче — более богатым.

Если человек не умеет любить, значит, он не умеет жить. Потому что живет только тот, кто любит: любит природу, любит красоту, любит других людей и любит жизнь. А для христиан все это и есть Бог, Творец. И любой из вас, считающий себя атеистом, неверующим, на самом деле имеет веру — в глубине. Мы на нее запрограммированы. Человек связан с Творцом своим происхождением, именно происхождением своего духа. Один великий христианский учитель древности по имени Августин говорил так: Ты нас создал для Себя, и наше сердце будет всегда в смятении, пока не успокоится в Тебе.

Меня часто спрашивают, почему Бог допускает столько зла в этом мире. А Он его не допускает, Он дал людям простор для действия, и человеку заранее было предсказано, какие последствия будут от злых и добрых деяний. И если мы, разумные и свободные существа, выбрали путь восстания против истины, мы не должны обижаться, что пожинаем горькие плоды. Когда мать говорит ребенку: «Не суй руку в огонь, ты обожжешься», — а ребенок все‑таки руку сует и обжигается, он должен сетовать не на мать, а на себя.

В Библии, главной книге христианской веры, сказано, что' человек пожнет, если он отступит от истинного пути. Твердое основание для жизни — это Божий Закон. Когда мы это основание теряем, мы сразу оказываемся в хаосе злобы, ненависти друг к другу, семейных раздоров, межнациональной розни, преступности, наркомании. Люди изобрели наркотики за много тысяч лет до наших дней. Но такое ужасное злоупотребление ими началось только сейчас. А вино? Оно было всегда, и сто лет назад было, и алкоголики тоже были, но они представляли собой исключение, редкое, как психопаты, как душевнобольные. А почему у нас это стало повальным? Потому что жизнь вышла из колеи, разрушены все ее основы и устои.

Сегодня многие выдающиеся деятели нашей культуры пришли к выводу: пора оглянуться назад, пора понять, что мы потеряли что‑то главное, сбились с пути; надо найти основы для человеческой духовности, иначе катастрофа ждет нас не сегодня–завтра. Вы все читали про организованную преступность. Неужели вы думаете, что двести лет назад не было бандитов, уголовников? Да были, конечно! Но когда преступность принимает массовый характер, это значит, что рухнули барьеры, все вышло из берегов и рано или поздно может оказаться, что нам придется ходить по улице, как в Северной Ирландии, в Ольстере, где люди ждут выстрела из‑за каждого угла.

В последней книге Библии, в Апокалипсисе, сказано, что когда люди пойдут против Бога, третья часть воздуха и океана будет отравлена. Сто лет тому назад над этим смеялись и говорили: «Где ж наберешь столько яда, чтобы отравить такое количество воды?» Сегодня мы уже знаем, что отравление это происходит — без всякого яда, одними отбросами и отходами, одним безответственным отношением к природе — стремительно, быстро. Про Черное море говорят сейчас, что это некрозона (некро по–гречески значит «мертвый») — мертвая зона. Там, где купаются люди, не могут жить рыбы, нет водорослей, все постепенно вымирает.

Многие говорят: конец мира пришел. Легче всего опустить руки и сказать: конец мира — и мы ни при чем. На самом деле это предупреждение, что мы сбились с пути, что мы не на той дороге стоим.

Каков же путь? Этот путь открывает нам весь человеческий род. В течение тысяч лет люди знали, что правду и ложь, добро и зло придумали не они. Нас долго убеждали, что эти понятия просто придуманы людьми, поэтому к ним стали относиться легкомысленно. А на самом деле это Закон Божий и высшие заповеди, такие же строгие, как законы природы. Мы его нарушили, и за это платим. Когда болезнь поражает душу, она распространяется и на материальное — на тело. Человек теряет способность правильно трудиться, правильно относиться к другим людям, и все начинает разваливаться. Библия говорит нам: если люди выбирают ложный путь, они пожинают соответствующие плоды. Но никогда не поздно это осознать.

Нужно оценить культурное наследие Церкви. В ней сохранялись и развивались замечательные сокровища культуры. Все пришло к нам оттуда, и когда мы подрываем этот корень, то ждать плодов не приходится.


А. Иванов. Явление Христа народу. Фрагмент


Сейчас единственный по–настоящему важный духовный процесс — найти то, что мы потеряли. Верующие должны это осознать глубже, потому что велика их ответственность перед обществом. Неверующие должны с уважением и объективно посмотреть на то, что содержалось в нашей многовековой традиции. От этого все будут в выигрыше. Мы никогда ничего не хотели и не хотим навязывать. Мы только предлагаем то, что у нас есть. Мы готовы поделиться теми сокровищами, которые на протяжении столетий собирала Церковь.

В заключение я скажу вам два слова вот о чем.

Христианская вера, которую мы исповедуем, — это не колокола, не иконы, не памятники. Все это приходит потом. Главное — это откровение истины через Иисуса Христа. Иисус Христос открывает для нас путь жизни — самую главную науку, самое главное знание, которое, может быть, важнее всех других отраслей знания: как жить человеку, чтобы находиться в гармонии с вечностью; как жить человеку, чтобы находиться в гармонии с самим собой; как жить человеку, чтобы служить другим людям и тем самым развивать свою духовность. Это радостная жизнь.

Учение Христа называется очень просто. Он Сам называл его «Радостная Весть», по-гречески — Евангелие. О чем радость? О том, что мир — это не просто какое‑то скопление стихий. Мир — это создание Божие. И человек — это не бабочка–однодневка: сегодня родился, завтра умер. Человек имеет в себе искру Божию, он бессмертен, он отвечает за свои поступки, и мы все тесно связаны между собой, и жизнь может быть прекрасной и здесь, и в вечности. Это есть Радостная Весть о Творце, Который находится рядом с нами.

…Евангелие — это слово жизни. Когда же мы пытаемся ухватиться за мертвые вещи, суетимся только для того, чтобы удержать у себя то, что разрушается у нас в руках, мы несчастны. Человек говорит себе: «Я молод!» Сегодня молод, завтра стар. «Я силен!» Сегодня силен, завтра слаб. «Я имею то‑то и то-то!» Сегодня имеешь, завтра нет. Все земное проходит, и нельзя на него делать ставку. Что бы ты ни имел, все преходяще. Только духовное — вечно. Если человек любит Бога, природу и людей, он это имеет всегда, молодой он или старый, здоровый или больной, в трудных обстоятельствах или в благополучии. А все остальное может подвести.

Вера для нас не просто какое‑то утешение, нет, это неправильно говорят. Вера для нас — это призыв к жизни. Христос говорит: Я пришел принести вам жизнь и полноту жизни. Вот в этом‑то и вся суть. Поэтому — не потерян путь к счастью. Путь к счастью — это путь к Тому, Кто нас создал, Кто дал нам жизнь и указал, как по ней идти.

Главная проповедь Христова, которая называется Нагорной (Он ее произносил на горе), начинается словами: «Блаженны нищие духом» — то есть счастливы те, кто чувствует себя обделенными духовно. Мы все такие, мы просим Его обогатить нас. Блаженны плачущие, и гонимые, и любящие правду — они будут счастливы. Христианин счастлив сегодня, не в завтрашнем дне, а сегодня. Тот, кто любит, счастлив здесь и теперь. Вот на этом я хочу закончить нашу вводную беседу.

30 июля 1989 г.

Тайна возникновения христианства

О Воскресении Христовом

Начиная говорить о воскресении в эти пасхальные дни, хочется начать с памятников.

Вы знаете, что в Египте строили огромные памятники фараонам — пирамиды. Причем считалось, что тело фараона, которое там было законсервировано, связывается с его духом, и тем самым умерший фараон продолжает оказывать воздействие на свое государство. Но это особый случай. А в общем, куда бы мы ни обращались, где бы ни ходили, по каким широтам и временам, мы всюду видим, что люди умеют благоговейно относиться к гробницам, где покоятся останки великих людей. Это и грандиозные мавзолеи, которые строились в прошлом и в более близкие времена, и великолепные статуи на могилах наших писателей, художников; достаточно сказать о гробнице Наполеона или усыпальнице русских царей. Иногда здесь говорит политика, но чаще всего говорят народные чувства.

Естественно, и в древности, в частности в ветхозаветные времена, все это было. Недаром Господь Иисус говорил фарисеям и вообще руководству церковному: «Вы строите гробницы пророкам, которых ваши отцы избивали»[3]. Глаза Христа в это время могли покоиться на целом ряде мавзолеев, которые окружали Иерусалим, и многие из них сохранились до нашего времени. Это своеобразные эллинистические мавзолеи, в которых были похоронены знаменитые люди. Существовали могилы царей, гробница царя Давида, могилы пророков; люди приходили молиться на эти могилы, прославлять память ушедших.

А если посмотреть на основателей мировых религий, то мы увидим, что есть храм, где погребен Конфуций, построены огромные часовни, рассеянные по миру, в которых покоятся мощи Будды, раздробленные на части… То есть всюду есть почитание памяти об ушедшем —

Церковь Сретения в Новой Деревне. Алтарь

он умер, но живет его дело, живет его книга… И из всех людей, которые жили на земле, исключение составляет только Господь Иисус.


Церковь Сретения в Новой Деревне. Алтарь


Ведь, казалось бы, если Его любили, если слово Его было дорогим и святым для учеников, и Он погиб трагически, они должны были это осмыслить в свете Ветхого Завета. Тогда погибало много пророков, которые говорили правду людям в глаза, и в конце концов цари их приговаривали к смертной казни. И Он был не первым в этом ряду. Но ничего этого не произошло.

Гроб Господень — это пустое место. Пустое место, потому что совершилось нечто. В Евангелиях говорится о пустом гробе. Поэтому войны, которые шли за Гроб Господень, были войнами антиевангельскими. Ибо когда шли полчища людей, чтобы отвоевать пустую гробницу, они забыли слова ангелов, приведенные в Евангелии: «Что вы ищете живого среди мертвых? Его там нет!»[4] Его там нет, это не та гробница, в которой находятся чьи-то мощи, останки, перед которыми мы склоняемся и благоговеем. Этого нет совсем.

Эта тайна делает возникновение христианства особенно загадочным, потому что в пользу учения Христова говорило слишком мало: Он проповедовал недолго, Он не имел возможности опираться на влиятельные силы того времени…

Если мы возьмем любое мировое учение, то увидим — всегда что‑то человеческое его подкрепляло. В исламе это была военная сила, потому что ислам шел вначале под знаменем военной борьбы, захвата территорий для правоверных, и в конце концов насильственно присоединил их. Все это было сделано сразу, практически при жизни Магомета. Будда опирался на длительную аскетическую традицию, да и сам проповедовал долго, дожив до преклонных лет; он пользовался почтением и уважением среди населения, — как вообще пользуются уважением все странствующие аскеты, а он особенно, потому что был благочестивый. Конфуций опирался на князей. Что касается греческих философов, которые жили в это время, — они опирались на интеллектуальную традицию, на силу своего мышления, на аргументированные развернутые доказательства; они шли, так сказать, во всеоружии культуры и греческой демократии.

Ничего этого мы не находим в Евангелии. Как молния, как пронесшийся метеор было явление Христа в этом мире! И казалось бы, больше ничего нет… Мы даже можем сказать, что для окружающего мира христианство еще не существует, пока Господь проповедует в Галилее. И слова там такого нет. Он возвещает Царство Божие, что оно приходит, то Царство, которого все ждали, и все верили в его приход. И новое рождалось как бы еще тайно, и родилось оно — в смерти и Воскресении Христа. В смерти, то есть в том, что должно было Его как‑то ослабить, умалить; потому что люди, как всегда, надеялись на силу, на могущество, но ничего этого явлено не было.

Рождение Церкви, рождение христианства есть рождение в безнадежности, рождение в отчаянии. Рождение в тот момент, когда все человеческие возможности потерпели полное поражение, фиаско. И хотя и говорят, что история не может говорить о таких вещах, как воскресение, но нельзя отрицать, что произошло нечто таинственное.

Что отделяет Петра, который за два дня до того убежал, от Петра, который через несколько дней после этого открыто свидетельствует о Христе? Что он видел пустой гроб? Но ведь этого совершенно недостаточно. Ученики же первыми подумали, что тело кто‑то убрал оттуда!.. Мария Магдалина недаром говорит: «Взяли тело Господа моего, не знаем, куда положили»[5]. Они же, придя, с отчаянием и горем увидели пустой гроб, и этот факт вовсе не служил для них доказательством какого‑то таинственного исчезновения. Для них это могли быть очередные происки врагов, и все.

Значит, что‑то там произошло. Даже безрелигиозная мысль, пытаясь приблизиться к этим событиям, останавливается здесь и говорит: это тайна! Что‑то переломилось. Причем некоторые историки пытались представить дело так, как будто узкому кругу людей, которые очень любили Христа, все просто почудилось, что у них были галлюцинации. Бывают такие вещи? Безусловно, бывают. Иллюзии, галлюцинации, всякие стуки и звуки, которые могут преследовать любого расстроенного человека с воспаленным воображением, человека болезненно возбужденного, — это явление повседневное, как в древнем мире, так и в новом. Эти явления пополняют психиатрические лечебницы, но не создают мировых религий.

Я знаю случай, когда умерший после смерти являлся: слышали его голос, видели его сияющим, он разговаривал; но никто же из этого не создал мировую религию. Тем более что иудеи в то время уже верили в бессмертие души. И мы знаем, просто есть свидетельства, что они верили, что дух может явиться. Если бы Он явился, то они бы, конечно, были рады, но при чем тут воскресение?

В Новом Завете есть одна интересная история: когда апостол Петр попал в тюрьму (это было через 14 лет после Распятия), он был ночью чудесно освобожден и пошел сразу к дому Иоанна, называемого Марком, и стал стучать в ворота. Служанка, когда вышла и увидела Петра, так изумилась, что вместо того, чтобы открыть ему, побежала обратно в дом и сказала: там Петр стоит. Они говорят: «Успокойся, это не Петр, это его ангел, дух его — Петр уже умер, а дух его пришел и постучался сюда»[6].

Так же и ученики могли сказать о Христе, что это Дух Его пришел, Его ангел, когда услышали Его голос и привычные слова «Мир вам». Понимаете, даже если бы у них было какое‑то реальное или почудившееся им видение, — ничего из этого не вытекало. Ну, умер праведный человек, и Бог принял его в Свое Царство. И вот он явился благословить своих последователей и ободрить их. Однако никакого христианства, никакого воскресения из этого не вытекает. Но! Именно с этой вестью о воскресении апостолы пошли по миру.

Значит, их поразительный опыт был особенным. Совершенно особенным! Это был не дух. И Он недаром сел с ними есть; Он сказал: «Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; потрогайте Меня и рассмотрите… Есть ли у вас здесь какая пища?.. Я буду с вами есть…»[7].

Почему Он говорил: потрогайте Мои руки, Мои раны (они остались как знаки)? Чтобы они видели, что это плоть. Но на самом деле это была вовсе не Его плоть в прежнем смысле. Когда евангелисты пытаются все это описать, они прибегают почти к концептуальной символике, то есть к символике, которую нельзя воспроизвести никаким образом.

Вы помните описание в Евангелии от Иоанна — утро на озере, ученики плывут, а Он стоит на берегу, и Иоанн говорит: это Господь. На самом деле они Его не могут узнать — у Него совсем другое лицо; Иоанн чувствует, что это Господь; вот Он зовет их, они садятся на берегу вокруг костра, чтобы есть. И никто не смеет Его спросить, Он это или не Он. Значит, Он как бы узнаваемо неузнаваем — какая-то тайна! Они молчат, не спрашивают, кто Он, этот человек, который сидит с ними на берегу. Потом Он спрашивает Петра: «Любишь ли ты Меня?» Спрашивает человек, которого они в лицо не узнали, но Иоанн узнал Его сердцем.


Домашняя встреча. Слева Владимир Архипов


Когда двое учеников идут в Эммаус, к ним пристает человек, идет с ними, все им объясняет. Они настолько вдохновлены его речью, что просят его остаться. И вот они садятся, чтобы вместе поужинать; и они узнают Его в последний момент — когда Он преломляет хлеб. А потом Его нет. Он исчезает. Он не уходит так, как Он приходил и уходил во дни Своей земной жизни — стучался, входил в дверь, выходил… Нет, «Он стал невидим для них», — говорит евангелист Лука[8]. И неоднократно евангелисты подчеркивают, что Он входил, когда двери были заперты. Таким образом, перед нами нечто совершенно как бы неописуемое…

Заметьте еще один таинственный парадокс. Мы даже не можем понять, о чем идет речь. Он говорит: «осяжите, потрогайте»[9]; Фоме Он говорит: «вложи свои пальцы в Мои раны»[10]. Но ведь совсем недавно перед этим Он говорил Марии Магдалине: «Не прикасайся ко Мне»[11]. Совершенно какая‑то особая форма бытия.

Значит, ничего, подобного оживлению, не произошло. Это первое, что можно понять. Оживление: умер Лазарь — и ожил, просто отодвинулся день его смерти. Или сын Наинской вдовы: оттянул смерть, как в реанимации. Это практически реанимация, но в более сложных условиях. А все равно умирать приходится.

В некоторых апокрифах торжественно описывается, как отверзлась гробница и Христос вышел оттуда огромного роста (Он сразу вытянулся), и ангелы с Ним, и изображаются всякие фантастические картины. Но евангелисты на самом деле ничего этого не говорят. И гроб был открыт не потому, что Христос оттуда вышел. Раз Он проходил через закрытые двери, Ему не надо было открывать гробницу. Гробница была открыта для тех, кто находился вне ее, — чтобы люди видели, что она пустая. А Ему это было не нужно…

Значит, произошла метаморфоза, изменение Его бытия… И это было настолько потрясающим опытом, что он превосходил и явления призраков с того света, и любые другие факты. Более того, это распространялось на массы людей как цепная реакция, потому что действовало на одних, а потом на других… И Дух Божий помогал апостолам свидетельствовать: «Чему и мы свидетели» — говорили они[12]. Ученики вовсе не рассказывали про пустой гроб, а рассказывали о том, что они Его видели.

Таким образом, явление Христа становится силой, которая создает Евангелие, создает Церковь и до сих пор ее поддерживает. Это событие было настолько мощным, что стало буквально на глазах одного поколения фактором мирового значения, которое сразу стало вовлекать в себя колоссальные слои общества и культуры.

На протяжении одного поколения оно произвело раскол в иудействе, смятение в языческом мире, первые массовые религиозные гонения. В течение жизни апостолов, то есть до войны с Римом, за первые 40 лет существования Церкви, христиан в Риме уже было столько и они стали такой заметной прослойкой, что Нерон был способен свалить на них вину за поджог города. А Тацит говорит об огромном множестве христиан, которых Нерон предал публичным казням. Все это происходило еще при жизни апостольского поколения.

Но тайна, которая произошла в I веке и, как упавший метеор, распространяла концентрические круги, относится ли она только к истории, к прошлому? Да, были созданы Церкви, они распространились, но имеет ли она значение для нас сегодня? Или это только воспоминание о том, как возникла наша Церковь? Хотя, разумеется, и воспоминание тоже имеет ценность, оно тоже прекрасно, потому что это наши корни, наша история, это наше драгоценное начало; можно сказать, что евангельские события — это историческая родина для каждого человека.

На самом деле, кроме того, что эта поразительная тайна, неожиданнейшим образом завершившая жизнь Христа на земле, породила христианство, которое существует до сих пор и стоит на этом, кроме этого здесь есть два аспекта: во–первых, глубоко личный — что это может означать для каждого из нас, и во-вторых, богословский — что это означает для нас всех, вместе взятых.

Вспомним, что за 50 лет до Рождества Христова один неизвестный ветхозаветный учитель написал Книгу Премудрости Соломона. Замечательно и трогательно он писал о том, как приходит некий прекрасный человек, праведник, свидетель Божий, и как гнусные враги истины не могут терпеть его, начинают его мучить, и он гибнет, но душа его в руках Божиих, он торжествует в мире нечестивом. Цитировать не буду, это в начале Книги Премудрости Соломона…

Разве не достаточно было бы сказать то же самое о Христе? Даже если Он действительно откровение Божие в мире — Он пришел, совершил Свое дело, умер и снова возвращается к Отцу. Зачем нужно было, чтобы произошло что‑то такое необычное? Только для того, чтобы пробудить ревность христиан? Очевидно, не только для этого.

Если мы возьмем библейскую традицию, то увидим, что гробницы пророков сохранялись… Правда, Моисеевой гробницы не было, но это по причинам, которых мы точно не знаем. Но гробницы других пророков были, и никому в голову не приходило подобное. Были пророки, о которых существовало представление, что они взяты на Небо живыми. На Небо взяты! Например, Илья–пророк. Только ведь они не пережили такой смерти, а Христос пережил! Они взяты каким‑то иным путем.

Зачем же это должно было произойти? Ведь во II и I веках были еретики, которые говорили, будто Христос не рождался нигде, а внезапно явился в Капернауме, на берегу озера, в 15–й год правления Тиберия и потом столь же внезапно был взят на Небо! А на кресте просто умерло Его тело, не имеющее к Нему отношения.

Но если мы задумаемся как следует, почему же все‑таки это произошло, то прежде всего вспоминаются слова из молитвы: «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли». Правда Божия должна реализоваться, осуществиться не только где‑то в загробном мире, но и «на земли». На самом деле вот этот наш печальный и трагический мир должен видеть не только торжество зла (а смерть есть торжество зла), но и победу над ним, и поэтому Христос воскрес по эту сторону бытия, Христос воскрес в этом мире. Хотя историки говорят, что они не могут анализировать Воскресение (ну ясно, где уж им анализировать это), но Он восторжествовал — не Его Дух, не какие‑то Его идеи, не какое‑то Его наследие, а ОН САМ, ОН ЛИЧНО. Восторжествовал, победив смерть.

В Апокалипсисе сказано, что когда‑нибудь в конце истории праведники воскреснут, будут царствовать со Христом тысячу лет. Это означает, что и вообще на земле будет торжество правды, — пусть ограниченное во времени, но оно все равно будет. Иначе был бы перекос: то есть на земле все время торжество зла, а правда когда‑нибудь будет на том свете. Получается разделение: в этом мире — сатана, а в том мире — Бог.

Но Воскресение произошло в этом мире, и произвело в нем конкретный исторический эффект. Христос победил в этом мире — это первое. И важно, что Он воскрес во плоти, пусть плоти преображенной, пусть Он стал не таким, каким Он был, но, тем не менее, это все произошло во плоти.

Во–вторых, Он «наш первенец» — так называл Его апостол[13]. Что значит «первенец»? Он идет впереди нас, потому что, будучи нашим братом по человечеству, Он первым вошел в тайну воскресения мертвых.

Мы часто произносим слова из Символа веры (чаще всего довольно бездумно):

«Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Что же это такое? На современном (условном) языке можно говорить так: что мы в нашем состоянии являемся стадией глубоко несовершенной эволюции. Но если в обычной эволюции сначала одни вымирали, другие приходили на их место, то в человеческом мире, поскольку каждый имеет бесконечную ценность, эта стадия охватывает весь корпус человеческий. И это должно охватить и нас.

Следующая ступень развития человечества — это ступень изменения всего человечества как вида. В чем это будет заключаться? Человек будет обладать телом, но телом духовным — сома пневматикус, по–гречески значит «тело духовное». Это значит тело, целиком подчиненное духу. Наше тело и сейчас подчиняется духу, но подчиняется очень неохотно и недостаточно. И даже самый волевой человек, у которого дух командует телом, не может преодолевать законов тяготения, он не может жить без пищи, не может жить без воды, без дыхания и многих прочих вещей. Хотя иногда очень большими усилиями человек этого может достигнуть.

Я читал у одного историка Индии, который был в Гималаях, что он там встречал таких отшельников, которые в день ели крошечную горсточку риса и всего десять раз вдыхали и выдыхали… Спрашивается, хорошо ли это было?.. Может быть, субъективно и хорошо, но человечество, представшее в виде таких существ, которые почти не дышат и где-то там живут, по–видимому, не представляется венцом жизни, это скорее какая‑то боковая ветвь, но не ее итог, не завершение.

Конечно, могут быть еще большие степени владения собой, и не только собой, но и окружающей природой. Я сейчас вспоминаю записки одной советской этнографини; она была в Индии и якобы видела, как один человек перешел через реку так, как ходил по воде Иисус. Значит, этот человек как‑то преодолел физические законы. И в связи с этим вспоминаются замечательные, божественно замечательные слова Будды (или, возможно, ему приписываемые). Когда Будда нашел такого отшельника и тот сказал, что занимается упражнениями уже 40 лет, он его спросил: «Ну и чего же ты достиг?» Тот ответил: «Я теперь могу переходить через реку по воде». И тогда Будда сказал: «Но зачем надо было тратить столько времени, когда есть лодочка». Он всю жизнь угробил на этот трюк (назовем это трюком). Стоило ли того? Можно сказать: это поражало воображение людей, но все‑таки…

Эта традиция проникла и в христианство: в житии Марии Египетской рассказано, что она 40 лет жила в пустыне, но из всего того, что она совершила, единственное, что описано, — что она перешла через Иордан таким способом.

Понимаете, это не цель. Конечно, вы можете сказать, что за этим что‑то стоит… Но наша духовная цель — нечто другое. Это следующая ступень эволюции, которая живет в каждом из нас как зернышко, как нечто, что еще находится в спящем состоянии. И оно проявляет себя, может быть, во сне, когда мы иногда летаем, или тогда, когда нам представляется некое мгновенное понимание всех процессов, которые происходят в мире. То, что гениально выражено в пушкинском «Пророке»: «И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход…», — когда человек вдруг становится сопричастен целостному бытию. Здесь предвосхищение того, что в нас живет вечный человек. Это не просто наш дух, в нас как в личинке живет будущее существо, которое должно родиться к вечности. Каким же оно будет?

То, что описывали пораженные евангелисты, — это и есть «тело духовное». Узнаваемое и неузнаваемое, телесное и проходящее сквозь стену, обладающее всеми чертами материи и в то же время какими‑то совершенно особенными качествами. Мы можем упрощенно назвать его просветленной или одухотворенной материей.

В издательстве «Московский рабочий» вышла довольно занятная книга Артамонова об эволюции материи[14]; в ней говорится, что материя должна завершить свою эволюцию полным одухотворением. На самом деле это и есть воскресение мертвых, это и есть преображение. Христос начинает этот процесс Собой, потому Он и воскрес здесь, на земле. И в Его воскресении залог нашего воскресения и преображения всей природы. Потому что человек вобрал в себя всю природу; в нем живут и цветы, и камни, и животные — все в нас!


Спаситель. Современная икона


Каждая наша клетка — как маленькая амеба: с ядром, и со всеми веществами. И, в общем, если рассматривать наше родство со всем миром, то это родство необычайно глубокое. «Мы прошли разряды насекомых с наливными рюмочками глаз», — как писал Мандельштам[15].

Что же означает это для каждого из нас? Это означает контакт. Ведь осталась не память о Христе, Который был, а Его присутствие в этом мире и контакт с нами; не идеи, не какие‑то отвлеченные мысли, а Он как таковой, Его личность, Его плоть и кровь. Плоть и кровь означает: Он сам, живой. И Он, живой, разделяет с нами наши страдания и тяготы мира. А раз Он вошел в гущу мира, то Он как бы связан нитями наших грехов, которые опутали весь мир.

Но Он, свободный от них, добровольно входит в наше темное человеческое болото, для того чтобы вместе с Собой нас возносить. В сущности говоря, обращаясь к Нему, мы впервые можем молиться по–настоящему, не создавая идолов. Потому что когда мы обращаемся к Богу, к Отцу, то мы создаем какой-то свой образ, а он уже есть немножко идол.

А стоит только представить себе неизмеримое пространство земли, природы, мироздания — чтобы сразу как‑то ахнуть и сказать: как же быть, ведь вообще нет никакого сравнения с Богом и пути к Нему. И очень многие люди на этой дороге отказываются от контакта с Высшим. Об этом хорошо писал Дарвин. Он говорил: рассматривая необычайную сложность природы, я не могу принять ее как результат случайных совпадений; должен за этим стоять интеллект, в чем‑то подобный человеческому. Но тут же он себя поправляет и говорит, что разница между этим интеллектом и моим примерно такая же, как между интеллектом Ньютона и интеллектом собаки.

Этот интервал может быть даже еще больше. И здесь мы сразу вспоминаем знаменитые слова Ломоносова, который говорил (переводя это на язык прозы), что нам неведом предел творения, мы не можем постичь творение во всей его полноте — где ж нам постичь его Автора! Трудно очень.

И вот лицо Бога открывается в человеческом лице Христа, и молитва перестает быть молитвой перед космическим, подавляющим человека Началом или перед идолом, которого мы создаем собственными усилиями. Бог становится соразмерным нам, становится не потому, что мы Его взяли и просто приспособили к своему пониманию, а потому что это Он явился нам в таком виде. Огромная разница. Он явился через реальную живую и историческую Личность, от которой сохранились слова и память. И в то же время это Личность, которая совершила поразительную вещь в этом мире: Она побеждает смерть и остается в этом мире.

Ведь что означает Вознесение? Некоторые думают так: вознесся Господь и как бы ушел из этого мира. Нет, Вознесение — это некоторый знак, символ того, что Он становится из земного — Божественным! Он поднял руки, благословил и стал удаляться от земли. Но Он же говорит ученикам: «Я с вами во все дни до скончания века»[16], поэтому на самом деле Он остался. «Не оставлю вас сиротами, — говорит Он, — приду к вам»[17]. И когда бессильны слова, бессильны наши собственные попытки овладеть чем‑то, когда мы разочаровываемся, например, в человеческих чувствах, возможностях и силах, мы, обращаясь ко Христу, всегда оживаем.

Если мы беспристрастно заглянем в историю Церкви, то увидим там очень много отрицательного. И она действительно такова, история Церкви, она подобна истории Ветхого Завета, не надо ее лакировать. Ее надо видеть. Надо иметь достаточно веры, для того чтобы посмотреть на нее честными глазами.

Грэм Грин говорил, что раз коммунисты нашли в себе силу обличить свои пороки в прошлом, то и христиане не должны бояться обличать свои пороки. Но у нас есть более древние образцы, ибо историю Ветхозаветной Церкви писали люди, которые не знали об этих процессах, но они писали совершенно беспощадно и в своем самообличении доходили до крайних пределов. Они писали историю Ветхозаветной Церкви так, что можно было за голову схватиться. И некоторые современные наивные читатели начинают читать и говорят: «Боже Ты мой! Да что же это такое было!» Им, конечно, было бы приятнее, если бы им дали вымышленную, лакированную, розовую историю. Но Бог этого не захотел. Священное Писание рисует человеческое общество таким, как оно есть.

Когда мы погружаемся в это, иногда может показаться, что все, уже невозможно, что нет никаких человеческих сил. Но стоит только повернуться в сторону Христа, как мы сразу почувствуем, что Он здесь присутствует, Он является гарантом для каждого из нас, что Он все равно этот процесс приведет туда, куда надо. Он действует. Для того, кто Его внутренне почувствовал, кто услышал евангельские слова не просто как слова, прочитанные в церкви или прочитанные дома в книге, а как слова, звучащие живым голосом (и к этому надо стремиться постоянно), того не смутит ни ветхозаветная, ни новозаветная история.

Один английский историк написал краткую историю христианства, в которой изложил только ее негативные стороны. Он собрал все отрицательное в истории Церкви за две тысячи лет, чтобы сказать: это надо помнить. Книга, конечно, соблазнительная, и она может очень многих шокировать, но, в сущности, он прав: если мы веруем в то, что Господь ведет, если мы Его чувствуем, то такие вещи действуют только очищающе. Если не веруем, то нам нужны подпорки, так сказать, лакировка и всякие искажения действительности.

Итак, Христос воскрес, для того чтобы быть с каждым из нас… Он есть — благодаря Воскресению. Он переходит из разряда личностей, которые принадлежали только какому‑то локальному миру, и становится нашим современником. Он будет современником для наших детей и внуков, Он был современником для людей Средневековья и Нового времени, Он будет современником для всех, и всегда будет притягивать к Себе магнитом. Его будут почитать все: по–своему мусульмане, по–своему Дальний Восток. Все равно каждый раз мир будет возвращаться и замыкаться на Него.

Самое поразительное, что в священных книгах древности или в религиозно–философских книгах мыслителей есть много вещей, которые, казалось, превосходят Евангелие: у Платона мы найдем более утонченную научную, метафизическую, философскую аргументацию; в священной поэзии Дальнего Востока мы найдем массу красивых мест; у греческих и римских стоиков — замечательные афоризмы. Еще в древнем Вавилоне за несколько тысяч лет до Рождества Христова было сказано: воздай добром за зло. Поэтому совсем не какие‑то моральные изречения, которые Лев Толстой думал извлечь из Евангелия и сделать его самодостаточным, придают Евангелию силу, а только Он.

Почему так плохо получилось у Толстого, человека, безусловно, гениального? Потому что Он не ощущал прорыв в личности Христа — это замечали многие. Даже Горький, и тот после беседы с ним писал, что он не умеет говорить о Христе, видно, что не любит Его, он даже о Будде говорил как‑то по–другому; о Христе у него не получалось. Поэтому для него евангельские изречения были равносильны изречениям из «Дао дэ цзиня» или еще из какой‑нибудь древней книги. И тогда сразу все это уравнивалось, все пропадало.

Значит, многое зависит от нашего внутреннего, личного опыта. И нужно стремиться угадать и почувствовать Христа. Для каждого человека у Него есть свое слово; для каждого человека Он открывается по-своему. И это не теория, а практика. Только надо прислушаться к Нему и спросить: что Ты мне говоришь? И Он заговорит с тобой на совсем особом языке. И сразу почувствуешь, что вдруг становится легко и все проблемы куда‑то уходят.

В Евангелиях дышится настолько легко, что их нельзя сравнить даже с Посланиями! Когда читаешь Деяния, где там вся эта борьба, и Послания, где апостол Павел доказывает важные для общин вещи, — это все великие и священные страницы! Это боговдохновенные страницы! Это даже местами гениальные страницы! — рассуждая по–человечески. Но когда от них переходишь опять к Евангелию, — то как будто переходишь из каких‑то тропиков или из холодных мест в замечательную комнату, где дышится совсем по–другому.

Это нечто абсолютное! И не благодаря каким‑то особым изречениям — поверьте мне, нет ни одного изречения в Евангелиях, которого кто‑нибудь не сказал до Христа, ни одного; это даже было проверено и изучено. Значит, важно, кто за этим стоит, кто к нам обращается. Важен вот этот акт встречи. Поэтому Он говорит: «Я есть дверь». Это совершенно неповторимо…

Любой пророк — через которого Бог говорил, как через рупор, который говорил от лица Бога в первом лице, — любой пророк все‑таки призывал: «Придите к Господу!» и «придите к Нему и покайтесь»! Но только Иисус говорит: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные», — так не говорил никто! И эти слова нельзя считать искажением, интерполяцией. Тщательное исследование этих слов показало, что они очень древние, они относятся к наиболее ранним пластам евангельской традиции.

Таким образом, мы начинаем понимать, что именно потому, что Он был такой, все и получилось. И именно потому, что там совершилось необычайное явление, произошло нечто небывалое, а именно Воскресение Христа, поэтому могло родиться христианство.

В заключение я приведу слова одного современного и ныне здравствующего богослова. Он сказал: «Как надо плохо понимать тайну воскресения, чтобы трактовать ее по Гете». У Гете в «Фаусте», в начале, женщины поют, и Фауст бросает чашу с ядом — хотел отравиться, но потом услышал пасхальные колокола и пасхальный хор женщин. Они пели что‑то в том духе, что вот «мы воскресли, наши души воскресли, и мы поверили и пошли за Ним». Получается, что Воскресение произошло, потому что они что‑то пережили… На самом деле все наоборот: именно потому, что произошло Воскресение, они‑то и воскресли. Сначала было событие, а потом уже все остальное.

Более того, событие это продолжается; я уже подчеркнул, что событием этим было ЯВЛЕНИЕ Христа. Он является каждому из нас в определенный момент нашей жизни. И мы должны быть всегда готовы.

Есть другая тема, которой мы сегодня касаться не будем, эта тема о том, что Он близок, «при дверях», это тема Его прихода — Он всегда к нам приходит внезапно! Он пришел к людям внезапно, Он внезапно призвал учеников, Он сказал: «Я стою у двери и стучу»; Он пришел внезапно, как Господин, и потребовал отчета[18]. Вот ночью закричали: «Жених идет! Будьте готовы!»[19]

И заметьте, Он вовсе не говорит, что «будьте готовы в страхе», — это неверно; Он говорит: распрямитесь и смотрите — ваше спасение приблизилось. Значит, Его приход для нас — величайшее благо. И в каждом повороте жизни, даже когда мы спотыкаемся, падаем, унываем, грешим, пытаемся подняться и снова падаем — всегда Он приходит и протягивает руку. Как было с Петром, на озере…[20]

Я подозреваю, что Петр не только испугался этих волн, но, наверное, в душе у него шевельнулось: вот это я! — понял, что он идет по воде! Не может человек в это мгновение не подумать, что вот он идет своей силой! И он не просто испугался, но еще и возгордился — он вообще был порывистый человек, и, очевидно, что‑то в нем взыграло, и в этот момент он стал тонуть. Но Господь поддержал его, как поддерживает каждого из нас.


Обратите внимание: каждый из нас переживает искушение — и Господь их пережил. Каждый из нас должен жить в труде — и Господь жил. Каждый из нас должен иметь молитву — и Господь молился. Помните, как Он вставал рано и шел на гору… То есть, в общем, все подобно — от начала до Воскресения.

Но Он ведь идеальный человек. Кстати, одна деталь тут очень важная: что идеальных людей не бывает. И когда писатели пытаются изобразить идеальных личностей, у них ни–чего не получается. В этом трагедия Гоголя: когда Собакевича изображать — у него все получалось, а когда надо было во второй части и в третьей поднять, изобразить идеал — тут гений его просто сложил крылья! И в такой степени, что эта попытка, в общем, его погубила. Ведь он хотел от этой черноты вознести все наверх! У него же какая была идея? Ад — это первая часть, во второй — как бы чистилище, в третьей — это уже рай!

Недаром, по–моему, Аксаков, или еще кто-то, говорил, что он, Гоголь, хочет меряться с Богом. Не потянул он, и на этом просто сломался… Я уж не говорю о пошлых попытках создания идеального человека в периоды советского застоя. Они чем отличались, эти персонажи? Полной своей безжизненностью. Это был лишь набор положительных качеств, но на самом деле это были ходячие призраки.

Можно ли сказать, что в литературном отношении образ Христа в Евангелии является призрачным?! Не только нельзя, но совершенно очевидно, что в истории литературы мало есть образов столь сильных, которые бы так мощно жили на протяжении десятков поколений (я сейчас говорю только с литературной точки зрения). Это замечательно почувствовал Чехов: вы помните его рассказ «Студент». Когда он рассказывал этим женщинам об отречении Петра, он вдруг увидел, что они плачут, что их все это очень волнует.

Не о всякой литературе можно так сказать; не знаю, плакали бы они, если бы он читал им Мильтона… Нет, наверно… Значит, в чем тут дело? В том, что для литературы это было невозможно, но для Бога это было возможно в истории, в реальности. Поэтому Христос остается для нас всегда недосягаемым образцом, но все‑таки образцом, как идеал, не начертанный в воздухе и в уме, а идеал конкретный, живой и реальный. Так что все идет с Ним и к Нему…

Его образ всегда будет неисчерпаемым. То же самое мы видим в живописи — картины пишут и пишут — десятки тысяч полотен написано на протяжении столетий. Десятки тысяч! Мы можем сказать: Крамской писал «Христа в пустыне», потому что хотел выразить свои переживания, а поскольку основная масса людей были так или иначе христиане, ему проще было через живопись трактовать свои проблемы. Так говорили о многих художниках. И тем не менее и нехристианские художники все равно возвращаются к этой теме, даже у нас. Хотя, казалось бы, за все эти годы вытравили всякие воспоминания…


И. Крамской. Христос в пустыне. 1872 г.


И советские писатели все время к этому возвращаются. Айтматову пришлось опять обратиться к евангельской истории, потому что она притягивает, как магнит! Теперь спрашивается: Чингиз Айтматов живет в стране массового атеизма, где вообще никто и Евангелия не читал, даже верующие — половина не читали; почему же ему приходится брать евангельский сюжет? Да и он сам ни сном ни духом. Но действует магнит. И Тендрякова вечно мучила религиозная проблематика.

Сейчас вышла переводная книга, совершенно бездарная и бестолковая, «Евангелие от Иуды», один поляк написал[21]. Но опять-таки, говорит, всю жизнь писал! Стоило ли всю жизнь писать ее! Многие годы он корпел над тем, чтобы состряпать свою евангельскую версию, художественно очень слабую. Но здесь опять все та же магнитная тайна!

А как у нас с гениями обстоит? Гения не так-то просто не заметить. Но евангелисты не были гениями — они просто написали… А ведь в то время были писатели — это же не первобытно–общинная эпоха — слава Богу, были Вергилий, Гораций. Это была блестящая эпоха.

Первый век нашей эры — Сенека, который писал драмы… Ювенал, Тацит, Светоний — этот период совсем не пустяковый. Причем люди писали и в стихах, и в прозе. И вдруг евангелисты — такое написали! А они написали настолько странно, удивительно, что кто бы ни пытался подражать (сейчас мне приходится просматривать историю литературных интерпретаций; в IV, в V веках писали огромные поэмы на много тысяч строк, то гекзаметром, то еще как‑то), это невозможно даже отдаленно сопоставить с Евангелиями.

Недавно Нобелевскую премию дали Лундквисту за роман «Варавва». У нас он переведен. Совершенная чепуха! Просто я еле его дочитал до конца, и то через страницу. Претенциозно, малохудожественно… Передать евангельскую историю удавалось, да и то лишь отчасти, только тем, кто касался лишь где‑то с краю, кто не углублялся в самую суть.

Прекрасный рассказ Анатоля Франса «Прокуратор Иудеи»; но там нет ни Христа, ни судилища над Ним; более того, прокуратор говорит, что он не помнит вообще всего этого эпизода. Его спрашивают: «Ты помнишь…» — они выпивают с приятелем — «Ты помнишь, было там…» — «А, Мария Магдалина — помню! Такая была красивая…» — «А вот мы распяли там такого…» — «Нет, не помню». Нет, нет, так и не помнит. Вот и весь рассказ. Прекрасный рассказ, хороший — о том, как люди стараются не помнить то, что они не хотят помнить. И многое другое можно вывести из этого короткого рассказа. Но это как раз около евангельское! А когда пытаются сделать имитацию — всегда слабее!..

Значит, никому не удавалось — и это просто такой внешний литературный факт — никому не удавалось дотянуться до этих в общем простых писаний. И я говорю не с апологетической точки зрения, чтобы вам что‑то доказать, — это просто мое наблюдение.

Если бы люди читали разные переложения, и поэтические в том числе — это был бы совсем другой эффект, нежели когда они берут само Евангелие, пускай даже в нашем, устаревшем от времени переводе, — все равно оно начинает звучать (конечно, если душа для этого созрела). Какое же все‑таки это удивительное явление…

В каждом Евангелии сказано о Воскресении Христовом. И мы должны всегда помнить, что поэтому Христос нам доступен. Мы должны стремиться к опыту общения с Ним. И каждый, кто хоть немножко этот опыт пережил, на самом деле получает высший опыт. Потому что никакое созерцательное растворение в божественной ауре не может заменить этого опыта. Ибо всякое растворение замыкает нас на себя. И оно нас все‑таки уводит, потому что все земное становится ничтожным, и нам хочется скорее запереть свои окна и двери, и уйти.

Но когда встречаешься с Ним, то Он всегда говорит: «Я посылаю вас», — вот Его слова по Воскресении. Ведь Он же не просто воскрес, чтобы доказать, что Он победил. Возьмите Евангелие, и сразу увидите, что Он говорит ученикам: «Я посылаю вас, как Отец послал Меня»[22]. Он их призывает к действию.


Об этом сказано в каждом Евангелии. Вот, от Матфея: «Итак, идите научите все народы»[23], — явление Воскресшего. От Марка: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари»[24]. От Луки: «И сказал им: так написано, и так надлежало пострадать Христу, и воскреснуть из мертвых в третий день, и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах… Вы же свидетели сему»[25].

«Свидетели (по–гречески — мартирос)» — не значит, что вы бесстрастные свидетели, а те, кто действительно идет и свидетельствует. А Евангелие от Иоанна заканчивается словами: «Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его»[26]. Что значит «имели жизнь»? Имеется в виду — настоящую жизнь. Потому что можно жить и ненастоящей жизнью.

Давайте подумаем вместе: на носу двухтысячный год — осталось всего 12 лет. Но к тому времени мы все станем значительно старше. Значит, этот дар жизни, который нам дан, должен быть насыщен до предела, для того чтобы мы могли идти в вечность, а жизнь вечная — она присутствует здесь и теперь. Есть жизнь ложная и жизнь вечная — они живут вместе, они переплетены. И время наполняется жизнью вечной, чтобы как можно более плавно переходить в иные пути развития. Потому что все равно другого выхода нет. Все равно придется переходить. Значит, надо жить так, чтобы не оказаться в тяжелом положении «смутного» человека, не привыкшего переживать, думать, и жить Духом.

Прежде чем будет воплощение всеобщего воскресения, где‑то, непонятно где, придется блуждать. Мир велик. Значит, чем будем духовно сознательнее, сильнее, тем легче нам все это будет. Все предостережения не случайны — о том, как человек должен готовиться. И в том, что Господь проповедовал всего год (или три года, неважно, это не принципиальный вопрос), показывает, что и за короткий срок можно успеть много — Иоанн Креститель еще меньше по времени проповедовал. Потому что время, в конце концов, подчиня–ется событиям. Событие может значительно раздвинуть время. А можно — спать. Как Обломов или как Барон у Горького, который менял подушки и не заметил, как оказался в ночлежке.

Ощущение временности трагично, но мы должны уже сейчас это победить и понять, что это благо. На самом деле мы очень нескладно, неуютно чувствуем себя в жизни ложной, потому что она вся полна каких‑то противоречий и копания в мелочах. А человек, который уже сориентировал себя на вечность, на большое, — он живет полнокровно.

«Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком»[27]. С избытком, то есть в полноте, а вовсе не жили ущербно! Это я подчеркиваю, потому что сейчас, в период массового поворота людей к Церкви, очень многие будут приходить, чтобы спрятаться, убежать от реальности, они, можно сказать, уйдут в ущербность… Есть такой соблазн… Это такая детская болезнь, которую вы можете наблюдать. Один человек сказал: я больше не хочу ни работать, ни заниматься семьей, ни заниматься какими‑то проблемами, а хочу только спрятаться куда‑нибудь, сидеть, читать и читать.

Я его понимаю — это все закономерно, как фатум. Но известно, что если ребенок останавливается в своем внутриутробном развитии в определенной фазе, то он рождается с болезнью Дауна. Он рождается, так сказать, эмбрионом, а такие дети долго не живут, максимум лет до 12–ти. Вот и получается такое младенчество. А нужна следующая фаза.

Потом этот человек пришел в себя, это у него был такой период, а потом, слава Богу, жизнь ему не дала спрятаться от проблем — Господь Бог ведь не дает нам исполнения всех наших глупых желаний. Понятно, что хочется углубиться, больше узнать, но потом надо, чтобы все это перешло в нашу жизнь. А это делается не в один день, не сразу, это все процесс…


Домашняя беседа Справа Роберт Минлос


Встреча с прихожанами


Почему Господь создал мир материальным? Ведь плоть нам мешает, а если бы были только души, то все было бы проще, и легче бы соединялись дух с духом. Когда мы воскреснем, не будет ли Он для нас трансцендентным духом?

Вопрос этот с научной точки зрения не очень корректный, потому что есть масса вещей, которых мы просто не знаем и не можем знать. Что могли люди знать об обратной стороне Луны до тех пор, пока туда не полетели? Но мы сразу должны покончить с одним предрассудком: Бог не есть дух. Когда Иисус Христос говорит, что Бог есть дух, Он имеет в виду совсем не наше понятие духа. Наше понятие духа заимствовано из греческой философии, в которой пневма понималась как некая нематериальная субстанция. Таких понятий Священное Писание Ветхого Завета не знает, а Господь никогда не выходил за его пределы.

Дело в том, что дух не означает бесплотной субстанции. Он означает скорей некую энергию, силу. И в данном контексте, когда самарянка спрашивает: «Где надо молиться Богу, тут или там?» — Господь ей отвечает, что Бог есть сила, которая двигается, как ветер, который неизвестно где, которому нет пределов! На иврите слово руах означает и «ветер», и «дух». И если мы возьмем контекст этих слов, то увидим, что Он имел в виду вовсе не греческое понятие какой‑то метафизической субстанции, а силу, безграничность и подвижность Бога… Вот Он говорит ей: «Бог есть дух. Поклоняющийся Ему должен поклоняться в духе и истине. Настанет время, и настало, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине»[28].

Дух значит свобода! Заметьте, что в предыдущей главе в разговоре с Никодимом Он говорит: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит»[29]. Двусмысленность. Ведь Он же говорит о ветре в этот момент. Это надо переводить так: «Ветер гуляет, где хочет, и звук от него слышишь, и не знаешь, откуда он идет». Так же бывает с каждым рожденным от Духа. То есть некая свобода движения!


Значит, Бог материален?

Нет. И то и другое, и материальное, и духовное — это тварные категории. Бог не то и не другое. И это совершенно справедливо. Разумеется, мы в каком‑то смысле говорим, что Бог есть дух, но в абсолютном смысле Бог не может быть ничем, что существует на свете.

Ничем! Ни духом, ни материей. Иначе бы Он вошел в одну из вещественных категорий.


В стремлении человека к Богу обнаруживается пропасть между Богом и человеком.

Но она есть не потому, что человек существо из плоти и крови, а потому, что человек — искаженное существо. А если бы человек был одухотворенным существом, с гармонией между духом и материей, все было бы иначе. Итак, мы видим, что материя как вещество входит в замысел Божий. Спросите, почему? Это надо попасть к Нему на прием, чтобы спросить у Него: «почему Ты задумал это?» Некорректный вопрос. Это та тайна, которую мы, вероятно, не можем даже и воспринять… Нет у нас таких оснований.


Но подвижники стремились к ущемлению плоти и усилению духаони стремились к гармонии.

Прежде всего, когда подвижник, индийский, христианский, любой, пытался поставить дух во главе человеческой жизни, чтобы подчинить плоть, — он добивался гармонии. На самом деле гармония не достигается на паритетных началах, fifty‑fifty. Это же начала разнокачественные, и нельзя сказать, что наше стремление к идеалу, наша мысль имеет такую же ценность, как работа моей поджелудочной железы. Нет, конечно. Потому что поджелудочная железа есть и у собаки, это низшее.

Гармонией между духом и плотью является подчинение, когда плоть является инструментом духа…

Русские писатели, неомодернисты начала века (например, Мережковский) допускали ошибку, когда говорили «святой дух» и «святая плоть» — они все время играли этими понятиями; «святой дух, святая плоть» — Бог знает, что они в это вкладывали, это все было очень туманно. Святой плоти нет, но есть плоть освященная, когда дух занимает соответствующее место… Вот что такое гармония. Допустим, в армии или на корабле гармония заключается не в том, чтобы каждый матрос имел равное право голоса с капитаном, боцманом, штурманом и прочее, но чтобы все находились на своих местах, и если капитан говорит: «Полный вперед», — надо, чтобы вся эта машина двигалась.

Значит, наш капитан — это дух, а вовсе не поджелудочная железа. Но если дух командует, а команда находится в это время в самовольной отлучке или же вообще спит, — никакой гармонии нет. Гармония — это соотношение частей, это иерархия. Вот у нас есть иерархия в организме: есть более важные органы, есть менее, — мне можно отрезать руку, я буду ходить с культей и служить, а если мне отрежут голову, у меня уже меньше шансов служить. Значит, есть иерархия. И гармония заключается в том, чтобы органы работали, каждый занимая свое место. Иерархия не унижает, а просто создает гармонию.

[…] Конечно, Тейяр де Шарден так эмоционально пишет о том, что такое «игра материи»! «игра плоти»! вещества! камня! Но я не берусь — он сказал очень хорошо, и что ж мне его повторять. И потом, это только эмоции: мы же не можем, опять‑таки повторяю, задавать Богу вопросы, почему именно так.

Но есть еще одно «но». Все‑таки… когда мы умрем, мы не будем людьми… Мы не будем людьми, а будем развоплощенными существами! — это не то, что Бог задумал… Развоплощенными!.. Поэтому — «чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Дух должен быть воплощен. Как это будет? — Господи! Разве это не решат без нас…


Расскажите, пожалуйста, о парадоксе первого греха и эволюции.

В Новом Завете говорится, что «сначала дьявол согрешил»[30]. Все, этого достаточно. Значит, восстание против Бога (назовем это так, по–человечески) произошло не на уровне людей, а где‑то в ином, в духовном мире. И это сказалось на всей природе.


И тогда мы не виноваты?

Нет, но у нас свои грехи. Человек имеет свою вину. Но нельзя сказать о человеке, что только он один испортил мир.


Может быть, человек был создан для того, чтобы поправить это?

Почему «может быть» — это написано в Писании, в «Послании к римлянам», глава 8–я: «Вся тварь ныне стенает и мучится в ожидании откровений сынов Божиих»[31]. Люди должны были это сделать, но не сделали.

1988 г.

Беседа об апостоле Павле

Апостол Павел… Это имя знаменито. На любом иконостасе вы увидите его изображение. Как замечал один исследователь, в Новом Завете есть две биографии: первая — это биография Христа, вторая — апостола Павла.

Он стоит как бы рядом с Ним. Причем если человек чуткий, но неосведомленный, возьмет Евангелие, он легко проникает в его дух, смысл, чувствует ту силу, которая исходит от Христа. С апостолом Павлом совершенно не так…

Во–первых, его Послания — это не книга, написанная для чтения, как Евангелия. Это стенограмма речи, которую произносил живой человек, шагая перед секретарем, записывающим его слова. Это действительно письмо, написанное по какому‑то конкретному поводу. Письмо, составленное человеком, который далеко не пользовался в Церкви всеобщим признанием. Для некоторых он был просто соблазнитель, еретик, мятежник, человек, которому не доверяли очень многие! И вот чудо и тайна Церкви заключаются в том, что послания именно этого человека встали рядом с Евангелием.

Конечно, даже в истории о нем существуют очень разные мнения… Однажды, когда один человек, достаточно просвещенный, увидел вышедший огромный том Фаррара «Жизнь и труды апостола Павла», состоящий из свыше тысячи страниц, он сказал с изумлением: «Неужели так много можно написать про апостола Павла?»

Некоторым кажется, что он был просто одним из апостолов. Но есть и такие, которые считают, что был только Павел, который и создал все христианство, все христианское богословие. Одни утверждают, что он извратил учение Евангелия, другие говорят, что он вывел евангельскую весть из узкого ручейка на открытые просторы моря — всего мира. Чтобы не блуждать в этих закоулках и в противоречиях, в этих спорных мнениях, нужно просто обратиться к Посланиям и постараться увидеть там человека, через которого говорил Бог.

Павел — человек, безусловно, своеобразный, странный, страстный, горячий!

Человек очень противоречивый. Казалось бы, немощный, больной, но абсолютно неутомимый! Его путешествия совершались пешком. Путь, который мы проезжаем, например, от Москвы до Черного моря, — такой путь он не раз проходил пешком! Причем, хотя римская власть уже установила некоторый порядок, вокруг были и бандиты, и бродяги! Отсутствие гостиниц в глухих местах, вражда иудеев, язычников…

Самое страшное было то, что, придя в город, о чем он мог говорить?!

Это все равно, что сейчас прийти в город, где никогда не слышали о вере, и начинать с нуля. Но он нашел способ. Он находил иудейские общины, потом около них находил общины людей, исповедовавших единобожие, — греков, сирийцев, римлян, — которые уже имели представление о Священном Писании, о некоторых истинах Библии, и вот с этих мест он начинал.

Формально его картой была карта древнеримских дорог. Кто из вас бывал, скажем, на Кавказе, в Абхазии, — там до сих пор в горах сохранились эти огромные плиты, восходящие на гору, — остатки мощеных дорог. По этим дорогам он и шел. Так что римляне подготовили для него путь.

В чем была особенность его жизни? — В том, что он был человеком, который обратился внезапно. Есть такая категория людей, которые знают день и час своего внутреннего переворота. Но в то же время это было не совсем обращение, правильнее было бы назвать это призванием.

Обращение осуществляет разрыв человека со всем тем, что ему было раньше близко, и переход в какое‑то новое состояние. Павел стал новым человеком, но в то же время он остался верен тому же Богу, Которого до этого исповедовал. И Ему он служил до конца, до того дня, когда его потащили на «лобное место», чтобы казнить.

Почти четверть века он плавал на кораблях, на утлых суденышках, попадал в бури, оказывался за бортом. Сутки, как он сам пишет, он провел в море, уцепившись за какую‑то деревяшку. Много раз сидел в тюрьмах, много раз терпел наказания со стороны иудейских и римских властей, но ничто его не остановило. Потому что им двигал Дух Божий.

По–видимому, он был человек не очень физически здоровый. А может быть, даже и слабый. Но он говорил так: «все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе»[32]. Господь его укреплял, и Павел явил собой такой поразительный феномен человека, который действовал сверх своих сил, сверх обычных человеческих сил.

Он говорил, что у него были такие состояния, когда он духовно поднимался ввысь, до таких высших Небес, где слышал слова, которые не может передать. Таким образом, мы можем назвать его мистиком.

Но одновременно это был человек очень практичный. Во время кораблекрушения около острова Мальты все растерялись и пали духом, и только он один спас положение тем, что сохранил хладнокровие.


Эль Греко. Апостол Павел. Фрагмент


Павел мог быть ироничным, саркастичным, даже очень резким в полемике. А полемику он вел на несколько сторон. Старозаветные иудеи клеймили его как отступника Закона, язычники — как проповедника новых богов, греки — как проповедника иудаизма, римляне — как нарушителя римских законов. В общем, кого ни возьмешь — всем он был неугоден. Но Богу было угодно возложить на плечи этого человека великую миссию проповеди, и он стал апостолом народов.

Для того чтобы в него вглядеться, надо сначала понять, о чем он сегодня может нам говорить. Не просто как человек, живший много веков назад, а как наш современник. Он, конечно, наш современник. Прежде всего, потому что он проповедник истинного христианского соединения с Богом. Уже после смерти Павла апостол Иоанн писал: «Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, Который пребывает в лоне Отчем, Он явил»[33].

Так вот, эту тайну Павел возвестил значительно раньше, и первый нашел для нее самые острые формулировки, чтобы сказать, что человек не может соединиться с Богом. Та мечта, которая двигала всеми мистиками во все времена, на самом деле была неосуществима, потому что человек в созерцании, в экстазе, в состоянии отрешенности и транса лишь соприкасается с теми искрами, с теми огненными протуберанцами, которые исходят от «солнца» Божественного. Но все‑таки он есть только человек, он есть смертное существо. И при приближении к Богу происходит нечто подобное тому, что в физике называли принципом неопределенности, — когда прибор, которым изучают микрообъекты, сам уже вступает во взаимодействие с этим микрообъектом, и уже ничего нельзя точно установить.

И здесь происходило нечто подобное. Но Павел открыл тайну единения человека с Богом: что к Богу человек по–настоящему, глубинно может прийти только через Христа; что всякое религиозное познание оправданно, оно законно, но оно находится на человеческом уровне. Но когда люди приближаются к Богу через Богочеловека, открывается нечто самое важное и самое существенное: встреча личности с Личностью.

Кроме этого Павел нам открывает тайну свободы, он провозглашает христианство как религию свободы. Не произвола, не анархии, не беззакония, а именно свободы. Он глубоко это пережил. Человек, который исполнял Закон и уважал древние обычаи, любил Священное Писание, он в то же время поднялся над всем, что было ограничено. «К свободе призваны вы, братья», — говорил он[34].

Апостол Павел был человеком, который раскрыл тайну Церкви как будущего, как некой эсхатологии. Он говорил о том, что это не просто сообщество, союз, а что это есть некое единое поле; приобщившись ко Христу, мы оказываемся в некоем поле, мы становимся творением Божиим внутри этого поля Божественной любви. Мы переходим из одного состояния в другое, и это исключительно важный момент. Но человек не может сам перейти, он только осуществляет готовность к этому переходу. Бог его переводит, и каждый может о себе сказать, что он это пережил. Это единое «поле» он называл Телом Христовым, Телом Церкви.

На этом строилось все. Он говорил, что как в организме, в теле есть разные части, разные органы и каждый из них выполняет свою функцию, так и в Теле Христовом все органически и гармонично связано. Таким образом, он заложил для нас основание для понимания церковной жизни, понимания нашей нравственной жизни, основанной на свободе. И наконец, самое главное, он установил для Церкви христоцентризм — центральное значение Христа для внутренней жизни каждого из нас.

Конечно, в истории Церкви это много раз терялось. В жизни каждого из нас есть периоды, когда мы теряем в себе Христа. Но апостол Павел постоянно напоминает нам, что спасаемся мы, то есть приобщаемся к Божественной жизни, только верой, только приобщением ко Христу; что спасение — это то, что нам дано даром, его нельзя заработать. Это все сформулировал Павел.

Но вы можете спросить: а может быть, его учение — это плод его творческого богословского ума? Есть ли это в Евангелии? Безусловно, есть. Только Христос говорил об этом в иных терминах и по–иному. И, конечно, слова Христа были словами Богочеловека. А слова Павла — это слова Павла, человека.

Но он осмыслил Евангелие, которое понял лучше (здесь я подхожу к самому главному), чем люди, которые Христа знали «по плоти», как говорит апостол. Для нас это огромное утешение — что глубиннее всего познал Христа человек, который не знал Его во время Его земной жизни. Это означает, что возможность углублять и развивать познание Христа остается для всех людей, которые Его не видели.

Апостол Павел — это образец счастливого человека, несмотря на то что у него был, может быть, трудный характер, трудная судьба, горькая жизнь: дома нет, семьи нет, постоянного местообиталища нет, даже страны нет. Постоянный кочевник; зарабатывает себе на хлеб ручным трудом. Непризнанный, отвергнутый, травимый, и в то же время — более счастливый, чем иные люди, которые все это имеют.

Таков Павел. Он не «один из апостолов», а он, конечно, как правильно выражается Церковь, «первоверховный апостол». Наряду с Петром, который был «первым среди двенадцати».

Вопрос о том, ему ли принадлежат 14 Посланий, которые мы имеем в Новом Завете, не имеет однозначного ответа. Безусловно, ему принадлежат Послание к римлянам, Послания к коринфянам, к галатам. Споры идут о «малых Посланиях»: к Тимофею и Титу. Кроме того, признано всеми, что Послание к евреям не принадлежит ему, тем более что оно даже и не носит такого названия. Каждое послание Павел начинает от своего имени, например, к галатам: «Павел, апостол, избранный не человеками и не через человека, но Иисусом Христом и Богом Отцом…» и так далее. Послание к евреям начинается совершенно иначе. Я здесь не буду касаться вопроса, кто его писал, но писал его, по–видимому, современник Павла, а самое главное — писал в духе Павла. Это было произведение той же «школы».

Сомнение в принадлежности Павлу так называемых «малых Посланий» ничего не меняет, потому что главные мысли, главный опыт, главное духовное благовестив заключены именно в основных, неоспоримых Посланиях.

Послания — не легкое чтение, потому что, как я уже говорил, это была стенограмма, и часто мысль его резко переходила с одного на другое, и кипение его чувств и переживаний сказывалось на самом стиле. И потом, это был неясный жанр. Одно дело личное письмо, другое дело литературное послание, которое человек сочиняет в кабинете.

Как жанр литературы — это было нечто среднее: и трактат, и проповедь. Иногда он начинал писать и потом говорить и диктовать почти стихами, как было принято на семитическом Востоке. Человек, проникнутый Писанием (он учился все‑таки по Писанию), вдруг начинал говорить каким‑то библейским языком. И стихи прерывали прозу.

Вы все должны помнить то место в Первом Послании к коринфянам (13–я глава) про значение любви в жизни христианина. Что это такое? Трактат? — нет. Письмо? — нет. Это поэма! Ее так и называют: «Песнь любви». И филологи, литературоведы показывают, что там есть определенный ритм, закономерности чисто литературно–поэтического характера.

«Если я языками ангельскими, человеческими говорю, а любви не имею, то я медь звенящая…» — это рефрены, повторы! То есть он уже прямо переходил на язык свободной поэзии. Конечно, наш перевод в Священном Писании Посланий Павла уже в значительной степени выглядит архаично, не всегда он точен, потому что сделан давно, но тем не менее он достаточно ясен, достаточно хорош.

Чтение Посланий апостола Павла может быть самым различным. Можно начинать с первых Посланий, а можно брать тематически. В двух словах можно сказать, что первые Послания, которые он написал и которые до нас дошли, это два Послания к фессалоникийцам.

Оба они были написаны приблизительно лет через 18–20 после Распятия, после Пятидесятницы. А в 50–е годы написаны были, по-видимому, Послание к галатам и Послания к коринфянам. У каждого из этих посланий, конечно, был повод. Фессалоникийцам он пишет в тревоге, что они ждут конца света, многие побросали работу и не собираются ничем заниматься; тогда он говорит: «Кто не работает, тот и не ест»[35], — вот откуда пошло это выражение.


Юношеский рисунок Александра Меня. Апостол Павел


Галатам он пишет в отчаянии. Галатская община состояла из язычников, жили они на территории нынешней Турции, тогда это была глухомань, и когда они крестились, пришли туда христиане из Иерусалима и сказали: а вы что, Закон не соблюдаете? — едите свинину, да вы не христиане… А те бедные, как всякие язычники, понимали, что религия есть обряд, — значит, мы не так веруем, едим не то, пьем не то. И они все быстро начали перестраиваться. Когда Павел узнал об этом, он написал им послание. Послание к галатам — это вопль! «О, несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине… Сие только хочу знать от вас: через дела ли закона вы получили Духа или через наставление в вере?» В этих словах Павел выступает как антиритуалист.

Апостол Павел основал церковь в Коринфе. Это был город, в котором были медные мастерские, где люди зашибали большие деньги. Жить по–коринфски значило гулять, сорить деньгами, пьянствовать, петь похабные песни — вот это жить по–коринфски. Коринф находился на перешейке, который соединял Среднюю Грецию и полуостров Пелопоннес. Это был портовый город, полный матросов, публичных домов, притонов, всякой шантрапы. Там был вечный праздник — целые кварталы, заполненные увеселительными заведениями. Таков был Коринф.

Кроме того, там, конечно, была и довольно богатая книжная традиция. В городе стоял памятник знаменитому Диогену, который жил в большом кувшине, в так называемой «бочке». Смутный город. И вот апостол Павел совершенно неожиданно там основал общину, сам этого не ожидая.

Это была довольно многочисленная община, состоящая в основном из бедняков, из пролетариата, но были и крупные городские чиновники, как потом стало известно. Апостол намучился с ними бесконечно! Сначала у них возникали партии, расколы; приехали люди от апостола Петра, и некоторые говорили: «Петр выше», — Павел все‑таки не был один из двенадцати. Приехал Аполлос, христианский учитель из Александрии — античный философ, он знал иудейско–античную эллинистическую философию (а Павел имел сугубо раввинистическое школьное воспитание) — опять говорят: вот мы будем Аполлосовы, — разделились, раскололись… И он пишет: «Разве разделился Христос? разве Павел распялся за вас? или во имя Павла вы крестились?»[36]

Надо понять его бесконечные страдания… Партийный дух, мелкие склоки, наконец, страшная распущенность; какой‑то человек женился на своей мачехе, причем, очевидно, язычнице, как можно понять из текста. И много–много было у него всяких скорбей. Приезжает в Коринф уговаривать, потом уезжает в слезах; пишет второе послание, которое не дошло до нас. Третье послание (это второе в Новом Завете) написано уже после примирения.

Дело в том, что в каждой общине были свои особенности — психологические, социальные, были и свои проблемы. Некоторые общины были тихие, спокойные, скажем, община в Филиппах (смотри «Послание к филиппийцам»), Это была небольшая римская колония в македонской лесной глуши. Там жили люди порядочные, ветераны, которым после отставки подарили эти земли. Они занимались огородничеством вокруг города; звучала латинская речь, они все были очень дисциплинированные, достаточно нравственные; иудеев там по–чти не было, но было несколько женщин, которые читали иудейские молитвы, и у них даже не было помещения — они ходили на берег реки и там молились.

И Павел пришел, нашел их, посидел с ними на бережку и стал им рассказывать… Мы не знаем, что он им говорил. Но вот так возникла первая община. Надо сказать, что общины там были очень крепкие. Филиппийская община (хотя ему там пришлось и пострадать, и в тюрьму его бросали, и били) — единственная община, от которой он принимал материальную поддержку и до самых последних дней всегда на нее опирался…

Конечно, совершенно иначе выглядело дело в Коринфе — в греческом городе, о котором я уже говорил, где были партии, где был снобизм и прочее. А Римскую Церковь, хотя Павел ее не основывал и не был в ней руководителем, он очень любил, потому что Рим был международным городом, и дух универсализма, который был родственен Павлу, его душе, находил в нем отзвук. Понимаете, ему было тесно во всех этих мирках, затерянных среди гор Малой Азии, Греции, Македонии. Он‑то жил глобально.

В Послании к римлянам он пытается объяснить свое богословие, свое учение. Он излагает свои принципы. В то же время он говорит, что это не мое учение, это Евангелие, Евангелие Иисуса Христа. Почему он писал к римлянам, Римской Церкви, которая к тому времени уже существовала, но которую он не основывал? Это единственный случай, когда он обращался к неизвестным ему людям, потому что предполагал, что мир может скоро кончиться, и долг христиан — возвестить где только можно слово Христово. Он еще собирался ехать в Испанию.

Посмотрев на карту, мы увидим, что он обошел все восточное Средиземноморье, и теперь надо было срочно охватить Испанию, дойти до Геркулесовых столбов, до края империи. И он задумал отправиться туда, чтобы потом пройти по всему кругу Средиземноморья.

Но, как вы знаете, в Рим он попал уже в кандалах, и в конце концов в Риме и погиб, хотя в Испании, как говорит достоверное Предание, он успел побывать. Уже потом его арестовали вторично.

Послание к ефесянам — одно из поздних посланий. И как раз в нем очень много говорится о Церкви. Апостол серьезно задумывается над проблемой зла в мире и говорит о Теле Христовом, о Церкви, которая ему противостоит. Это очень серьезное послание. Оно уже в меньшей степени касается тех проблем, которые его раньше волновали, — о старом обряде, о конце света, — а больше говорит о тайне Церкви.

В заключение можно сказать, что периодически дух и мысль апостола Павла в Церкви выходили на первый план. И во времена святых Отцов, сначала забытый, он вновь ожил. Он руководил мыслью и Иоанна Златоуста, и блаженного Августина. В Средние века опять как бы забытый, отодвинутый на задний план, в эпоху Реформации он снова появляется, и Лютер приходит к своей идее solo fideis (только верой), опираясь на Послания апостола Павла.

А вот в XX веке в бурях вокруг личности Христа и христианства Павла обстреливали с разных сторон, его использовали как рычаг в одну и в другую сторону. Но дух его остается все равно незамутненным.

Гитлер говорил, что Иисус был арийцем, а Павел пришел и испортил все. Но православный богослов нашего века Николай Глубоковский считал, что никто так не сумел понять, постичь дух Христа, как апостол Павел, который стал Его великим продолжателем. Он был пастырь, которому приходилось нелегко. Мы не должны себя равнять с теми, кому он проповедовал, потому что мы имеем совершенно другие источники информации: у нас есть общение, литература. Ничего этого там не было.

Во–первых, христианская литература еще просто не существовала: Евангелия в большинстве своем даже не были написаны. Существовал один Ветхий Завет, который был многим непонятен. И вообще в головах у этих людей была каша. Половина из них вообще была неграмотна. Конечно, были свои амбиции, обиды и соперничество. Поэтому почти все Послания написаны по прискорбным поводам. Они возникли не от хорошей жизни. Они результат его пастырских терний… И, как я уже говорил, человек он был и нежный, и теплый, но мог быть очень суровым и очень резким.

Очевидно, именно такой человек был избран и нужен. Надо его понять и почувствовать, и тогда все эти нюансы, которые вас как‑то поражают, станут ясными, вы услышите его интонации. Тогда все встанет на места. Этот человек может нас очень многому научить.

Если его ставили рядом с Христом, это не значит, что, как говорили многие историки, Павел истинный основатель христианства. Это абсурдное утверждение. Апостола Павла со Христом даже сравнивать нельзя. И поэтому Павел сознавал себя только служителем и учеником Иисуса Христа. Сознавал себя и грешным, иногда говорил: вот это я вам говорю по своему рассуждению, не от Бога, — так мне подумалось, так мне кажется… И конечно, он был человек своего времени, своей эпохи, но это временное все отлетает.


Каковы причины столь быстрого роста числа христиан во времена апостола Павла?

[…] Главная сила христиан была в двух вещах — в вере и в любви. Вера во Христа двигала ими, а любовь прокладывала дорогу. Потому что первые христиане ничем не могли удивить мир. Ничем. Обрядами? — Они были у всех — древние, пышные. Нравственные изречения? — были отличные повсюду. Мистерии? — мир был сыт этим. На самом деле самым сильным дей–ственным фактором было созерцание облика самих христиан. Это не идеализация, об этом говорят нам исторические документы. Главной движущей силой был все‑таки дух христиан. Это и обращало язычников! Как в Евангелии сказано: «пойди и посмотри»[37].

И наша задача — тоже к этому приблизиться. «Пойди и посмотри». Чтобы можно было прийти и посмотреть. Конечно, если человек придет, посмотрит, — а тут всякие безобразия творятся… Даже если он придет скуки ради или из каких‑то личных симпатий, он скажет, как сказал один человек: у вас так же, как и у других. А у нас не должно быть так.

17 мая 1985 г.

Церковь и мы

Мир, в котором было возвещено Евангелие, был многоплановый, и поэтому христианам пришлось решать несколько проблем. Первая проблема: мы и Ветхий Завет. Предлагалась концепция: выбросить весь Ветхий Завет целиком. Соблазн был большой, но Церковь на него не пошла. И, как говорит святой Иустин, «мы поклоняемся и веруем тому же Богу, Который вывел вас, израильтян, рукою крепкой и мышцей высокой из Египта, ибо нет другого Бога». Поэтому те, кто пытался отвергнуть Ветхий Завет, оказались в числе еретиков, последователей Маркиона[38]. Но все-таки это решение о Ветхом Завете не было однозначным, оставалась все‑таки тенденция, и довольно сильная, дискредитировать иудейство как таковое, потому что отношение к нему выработано еще не было. Против него начиналась борьба, часто не очень добросовестная, и можно сказать, что ее объявлением стало появление во II веке послания лже–Варнавы.

Послание лже–Варнавы проделало такую операцию над Библией, что все в ней, что могло касаться Израиля, целиком переносилось на Церковь, а Израиль вообще выпадал. Это послание — одно из самых резких антииудаистских сочинений первохристианских времен. Потом началась мучительная борьба, гонения, притеснения, преследования, которые длились в течение многих веков.

Собственно говоря, было бы странно, если бы какой‑нибудь бурят стал ненавидеть индийцев зато, что Индия не приняла буддизма. Бурят, будучи буддистом, наоборот, относится к Индии с благоговением, потому что это родина Будды, хотя Индия не стала буддистской и вытеснила буддизм из своей страны.

Но у христиан возник такой странный парадокс, как бы направленный против них самих: они все время притесняли тот народ, из которого вышел Христос и из которого вышло Священное Писание — и Ветхий Завет, и Новый. Этот конфликт, конечно, сильно мешал и христианизации иудеев, и многих других… Это была не просто человеческая нетерпимость, а это было нечто особенно гнусное, потому что гнали именно людей, с которыми были духовно связаны.

Вторая проблема встала через поколение, примерно во II веке, когда разыгрались те же бури: как быть с языческой культурой?

Одна тенденция очень ярко выразилась у апологета Гермия, который написал книжку «Осмеяние языческих философов». Его сторонники поносили все языческое: боги — это дьяволы, а то, что они породили, — это дьявольское, философы были дураками, статуи надо разбивать, храмы — разрушать, и вообще все это никуда не годится. Правда, насчет разбивать и разрушать стали говорить уже попозже, но платформа для этого уже была создана.


Святитель Василий Великий


Однако Церковь этого тоже не приняла, и в лице ведущих Отцов, таких, как Юстин Мученик, Климент Александрийский, Ориген, а потом уже Василий Великий, в лице Отцов золотого века она не только признала необходимость принять принципы античной культуры, но тем самым заложила основание для новой христианской культуры вместе с поэзией, живописью, музыкой…

Такие «антикультурные» тенденции были особенно среди тех христиан, которые ждали конца мира. Действительно, строить культуру, когда знаешь, что завтра будет «новая земля», — бессмысленно. Но опять–таки, было бы односторонне говорить, что эта проблема была полностью и благополучно решена. Она тоже, как и с Ветхим Заветом, не была решена до конца. Если войдя в какой‑то контакт с иудейством и приняв Ветхий Завет, приняв его элементы в богослужение, встроив их в церковную символику, все‑таки его от себя сильно оттолкнули, то с язычеством получилось несколько иначе: осудив его вероучение как таковое, вошли в контакт с его культурой. Но культура была сакральная, священная, и поэтому через эту языческую культуру в христианство просочилась масса языческих элементов. Они нахлынули со всех сторон, особенно начиная с IV века — как раз с эпохи отцов Церкви и началось не только обмирщение Церкви, но, выражаясь научным языком, ее «паганизация»[39].

Эта «паганизация» шла в нескольких направлениях. Первое направление — самое безобидное: когда торжественные и красивые ритуалы или обычаи язычества христианизировались. Скажем, день рождения Солнца язычники праздновали 25 декабря; христиане, которые не знали, когда праздновать день, в который родился Христос, стали праздновать его тоже в этот день, поэтому Рождество празднуется 25 декабря.

Существовала языческая тризна, которая первоначально была жертвой духу усопшего или богам, а христиане превратили ее в поминовение, в молитву за усопшего, и потом в совместную трапезу, на которой вспоминали умершего, говорили о его достоинствах, — он как бы невидимо присутствовал за братской трапезой членов семьи, родных и близких. Это тоже, в общем, все невинные вещи.

Но были, конечно, вещи и опасные. Я не буду сейчас их перечислять, но скажу только кратко о магическом отношении к культу, о попытке «заработать» у Бога при помощи произнесения какого‑то количества молитв или совершения каких‑то внешних действий. Вот молящийся говорит: «Я же Тебе делал то‑то и то‑то, Господи, а что ж Ты мне в ответ ничего не даешь?» — это отношение к Богу порой становилось грубым. Человек мог думать, что с крестом можно идти в агрессивный поход, кого‑то сжигать, уничтожать города, что можно таким образом, например, отвоевывать Гроб Господень.

Мы можем привести достаточно примеров, но поскольку антирелигиозники уже в течение многих десятилетий не устают их приводить, то нам уж нечего их вспоминать. Здесь все: и инквизиция, и нетерпимость, и прочее. Но даже не это важно, потому что такие вещи настолько очевидны по своему безобразию, по своему противоречию основам Евангелия, что проблемы никакой нет. Просто нет! Как в том фильме, «Все остается людям», который многие смотрели: там наш советский ученый спорит со священником, с которым дружит, потому что священник — брат его жены; значит, они сидят, играют в шахматы, и ученый говорит: «Вот вы считаете, что сейчас упадок нравов… Что ж, Вы думаете, это оттого, что люди от Бога отошли, отвратились от Него? А ведь что раньше было? Вот они были с Богом, а были и инквизиция, и Крестовые походы, и науку душили». Священник смущенно молчит, но потом начинает ему возражать…

Но что бы он мог ему ответить? Он мог бы ему сказать, что те люди, которые устраивали инквизицию и прочие злодеяния, — они отпали от Бога, они изменили Христу, изменили Евангелию, делали совсем противоположное тому, что там написано. Таким образом, они все были иудами, и нет никаких оснований говорить, что они были с Богом. И совсем неважно, как они себя называли.

Здесь важнее другое (что, кажется, еще как‑то недостаточно осмыслено), что компромисс с язычеством проникал в самые высокие сферы христианского умозрения и созерцания. И в будущем предстоит тщательная и очень осторожная работа — все эти накипевшие вещи необходимо понять.

Приведу вам два примера. Первый — это средневековое миросозерцание, та стройная статичная иерархическая конструкция мира, которая отображена у Данте: наверху Бог, эмпиреи, потом в кругах Рай, Чистилище, Ад — все это существует статично. Такое представление навеяно античным язычеством, в Библии его нет, в Библии мир динамичен. Он все время развивается, разворачивается вперед, он никогда не остановится, пока не придет Царство Божие, а уж как там будет, мы просто не знаем…

И подобное статичное представление о Вселенной рождает и определенный тип благочестия: есть строй мира, есть строй культа, они связаны между собой, и человек должен в это включиться. Все неизменно: неизменен культ, неизменна Вселенная, как неизменен Бог. И поэтому у человека нет по–настоящему каких‑то задач, как и у мира нет перспективы и целей. Так было во всех античных философских системах и в самом мирочувствии античного человека, который знал, что мир таков и никогда не будет иным; он может погибнуть, потом снова возродиться, но он будет таким же — или полностью тождественным, или аналогичным, и в нем все будет опять то же самое.

Средневековое мировоззрение, хотя оно заимствовало многое из язычества, оно все-таки не могло отказаться от идеи грядущего; и эта идея воспринималась им как просто механическое старое — Страшный суд как бы мечом отрубает всю эту историю, начинается нечто иное. Движения к Царству Божию в истории нет.

Конечно, было бы несправедливо сказать, что такое понимание полностью захватило все средневековое мировоззрение. Оно все‑таки оставалось глубоко библейским. Если мы возьмем блаженного Августина и его идеи о становлении двух градов — Града Божия и Града человеческого, и их борьбы между собой, или идеи Иоахима Флорского о том, что три Царства — три Завета: Царство Отца, Сына и грядущее Царство Духа, — все это были разные попытки осмыслить динамику истории.

Но тем не менее, в средневековом миросозерцании было слишком много статики. И это влияло на жизнь, потому что требования, которые предъявляло христианство к человеку, становились несколько формальными. Человек должен был соблюдать определенные заповеди, соблюдать какие‑то внешние формы; он знал, что когда закончится его жизнь, он попадает либо в Рай, либо в Ад, — но при этом все равно остается внутри этой системы.

А того жизненного, творческого, открытого, устремленного в какие‑то совершенно бесконечные дали пути не было. Но ведь сказано: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный»[40], — этот путь был забыт или отодвинут на задний план.

Бесспорно, даже у Данте, которого я сейчас вспоминал, уже есть иное чувство. То, что он взял три этих мира и показал восхождение человека, — в этом уже какая‑то аллегория, или символ души, идущей из мрака к свету. У многих богословов, подвижников, мыслителей Средневековья и затем Возрождения апокалиптика, эсхатология христианства жила и никогда не погибала — не было такого периода, чтобы она погибла.

Но мы сейчас делаем акцент на тех пережитках язычества, которые будут жить очень долго. Если язычество возникло 30–40–50 тысяч лет тому назад, почти что вместе с человеком, то христианство, которое явилось в мир всего две тысячи лет тому назад, одолеть его в два счета не может — трудно за такой исторически короткий период преобразить чело–веческое сознание. И тем не менее с вторжением христианства в мир эти две тысячи лет стали радикально отличаться от 50 тысяч, прошедших до него.

Однако здесь действует еще много самых различных сил, сил резко антагонистичных; происходит трагическое отделение элементов христианства от основного древа. Ввиду того, что средневековый христианин не видел мира в развитии, эта библейская идея была усвоена секулярным мышлением. Возникла христианская ересь о религии прогресса, усвоившая библейскую, евангельскую идею Царства Божия, которое ждет людей в будущем. Для средневекового человека впереди был только Суд. Формально он признавал Царство Божие, но все‑таки впереди был страх и обвал.

Этический долг христиан друг к другу и к обществу в Средневековье был забыт. Забыт, конечно, не полностью. Мы знаем, что Церковь боролась и против рабства, и против пиратов, и против бесконечных феодальных войн и так далее. Церковь создала первые госпитали для больных, первые приюты для престарелых и душевнобольных; монахи занимались благотворительностью по отноше–нию к брошенным детям. Но, тем не менее, в общем христианский мир плохо относился к социальным идеям, и они, к сожалению, были подхвачены опять‑таки секулярными, безрелигиозными людьми. Таким образом, идея активного, деятельного служения ближнему — чисто христианская идея — самым парадоксальным образом попала в руки атеистов.

Возьмем, например, социалистов XIX века — они почему‑то с негодованием говорили об эксплуатации человека человеком. На самом деле ничего дурного с точки зрения космоса и жизни в этом нет: животные прекрасно эксплуатируют друг друга, паразиты живут в чужих организмах, — это всегда было в мире. Но это нравственно отвратительно, а нравственное — это то, что поднимается над природой. И несмотря на то, что именно христианство внесло в мир этот протест, он оказался осуществлен людьми, внешне далекими от веры. И это, конечно, наложило свою печать на их действия.

Надо признать, что открытость к будущему, открытость к миру, созидательная, творческая энергия никогда не угасала в Церкви, но в массах христиан как таковых она часто уходила куда‑то на задний план. И исторической Немезидой явилось то, что не христиане, а скорее люди, далекие от веры, стали думать по–настоящему о бедных и размышлять о зле, которое существует в обществе.

Какие из этого выводы? Выводы очень суровые. Нам предстоит в будущем (скорее не нам уже а, может быть, следующим поколениям) наполнять христианскую жизнь все большим содержанием: с одной стороны — духовной углубленностью, а с другой — активным действием. Всегда легко что‑нибудь одно: люди или уходят только в деятельность, или уходят в созерцание. Только христианство требует от нас и того и другого.


[…] Представление о статичном мире имеет известное обаяние. Почему? Потому что, живя в быстротечной Вселенной, когда все мелькает и проходит, мы ищем в ней вечного. Этого искали и древние мистики, и древние философы, этого ищет каждый человек и сейчас. Вечное, непреходящее — это то, что побеждает время. И внутреннее духовное созерцание освобождает человека от времени, ставит его над этим потоком. Но язычество этим и ограничивалось и считало истинным, подлинным и реальным только то, что возвышается над временем. Отсюда такое представление о долге человека и о мире.

Христианство нисколько не отрицает этого. В Евангелии и в Ветхом Завете всегда говорится о Боге как о Вечном, говорится о Его Вечном Царстве! Но этот мир находится в движении, и поэтому мы должны одновременно быть включены и в него.

Когда происходит ориентировка на вечность в ущерб временному, получается очень страшная картина. Страшная, потому что ссылками на священные названия и термины, ссылками на очень высокие понятия люди оправдывают низкопоклонство, ханжество, всякого рода моральную нечистоплотность — все это якобы во имя вечности.

Я вспоминаю одного из героев Диккенса, который всегда говорил: я совершенное дитя, ничего не понимаю в деньгах, — при этом он непрерывно обирал всех окружающих и, собственно, жил за их счет! На сто процентов. Сам он не имел ничего. Так и тут получается: когда некоторые говорили и сейчас говорят о том, что высшее достижение — это смирение и молитва, то порой получалось так, что это становилось ширмой, для того чтобы просто оправдать свое тихое благополучие и подвести под него какую‑нибудь богословскую базу.

Грех не только не осознавался — человек не говорил: да, я слаб, я немощен, я боязлив, — а грех этот возводился в культ. Более того, он превращался в добродетель, что еще хуже. Это то, что называется прелестью, то есть ложным представлением о подлинном долге христианина.

Это проявляется и в частной жизни людей, проявлялось и в жизни народов. Когда сжигали еретиков, то говорили: мы же заботимся об их душе, спасаем их души — они пройдут через огонь и будут спасены. И была масса таких чудовищных софизмов, связанных также и с государством, с монархией. Все совершенно ясно: была языческая монархия, с обоготворением «божественного цезаря», и когда «божественный цезарь» в силу прямых исторических причин принял христианство, вместо того, чтобы христианам так же мужественно сопротивляться поклонению кесарю, как они сопротивлялись 300 лет при кесарях-язычниках, они не сумели противостоять ему.

Кесарь, который вооружился крестом, их побил их же оружием. Тогда они стали перед ним преклоняться, а он стал диктовать им каноны, и возглавлять Соборы, и сажать то православных, то еретиков — словом, занял место великого понтифика, великого первосвященника; и так это было еще в XVIII веке.

В России Екатерина Вторая называла себя главой Церкви. Ну что же это за глава Церкви? И на каком основании она глава Церкви? Это все записано, это не слух ходил, есть записи, согласно которым официально было объявлено, что глава Церкви — императрица. А Николай II запрещал провести Собор, который был созван лишь после того, как была низвергнута монархия. А ведь созыв Собора мог бы совершенно изменить жизнь Церкви, обновить ее, и, возможно, удалось бы избежать всех этих катастроф. Но, к сожалению, его собрали в момент революции, когда уже начались всевозможные антагонизмы, и не до того было. Так что Николай II, несомненно, несет ответственность, но не столько лично он, сколько Победоносцев, который настоятельно ему советовал это, а царь к нему очень прислушивался…

Следовательно, подобного рода вещи — когда благочестие становится бутафорским заслоном, для того чтобы делать совсем противоположное, — должны были обязательно привести к тяжким последствиям.

Исторических Немезид у нас было много: полное крушение Александрийской Церкви, которая одна из первых начала уничтожать иноверцев, крушение Византийской Церкви. Мы не можем это все рассматривать как случайности — христианин не верит в случайность. И если мы рассматриваем плен Вавилонский как Божие возмездие, то уж тем более так надо понимать удары по столпам Православия.

Александрийская Церковь, породившая монашество, породившая Климента, Оригена, Афанасия Великого, была вообще сметена с лица земли, там осталась лишь горсточка людей: меньше, чем цыган в Бессарабии. То же самое с Византией. Русская Церковь пострадала гораздо меньше, она не была уничтожена. Это показывает, что в ней здоровых сил было гораздо больше, чем в тех Церквах.

Здесь мы подходим к рубежу, когда необходимо будет осмысливать, вернее, переосмысливать основные ориентиры христианской жизни. Эта привилегия и задача стоит не столько перед нами, сколько перед большими умами, перед деятелями Церкви; мы можем лишь частично в этом участвовать. Но надо просто знать, что сейчас, здесь и теперь, наступило время, когда необходимо переосмыслить буквально все! При этом следует быть очень осторожным, чтобы не впасть ни в одну, ни в другую крайность. Не подражать маловерным секулярным богословам, которые готовы смешаться с миром, не валяться в ногах у современной растленной цивилизации, изображая, что она несет хоть какое‑то спасение, и не превращаться в людей, которые ностальгируют по прошлому. Ведь некоторые думают, что возрождение христианства есть реконструкция каких‑то архаических форм, что это огромный археологический музей, церковно–археологический кабинет всероссийских и даже больших масштабов. Такого рода Церковь как раз хотел видеть соловьевский антихрист.

Я, грешным делом, когда вспоминаю слова этого антихриста в отношении огромного музея церковной древности, я всегда вспоминаю наш церковно–археологический кабинет в Академии. Хотя я очень ценю его, и люблю все, что там собрано, но как раз антихрист хотел, чтобы Церковь превратилась в такой кабинет, где показывают старинные иконы, что‑то торжественно рассказывают… А смысл и содержание Церкви совершенно в другом, в том, что Христос идет. Где Он найдет Свое стадо? В ком Он узнает Своих учеников?..

Однажды один священник (по–моему, я вам рассказывал), вернувшись из Рима после одной из сессий Собора или чего‑то еще, в ужасе рассказывал о чудовищных процессиях: все это было похоже на какой‑то огромный карнавал, когда шли кардиналы, несли эти балдахины… Хотя люди и любят всякие праздничные зрелища, но все‑таки это должно быть вторично, третично, двадцатирично.

Упразднять этого не нужно, потому что праздничность и торжественность нужна христианской жизни, но это все имеет тенденцию заслонить главное. Конечно, и у нас, когда наши архиереи идут, тут и Папа побледнеет по сравнению с ними. Каждая культура должна все это беречь и любить, но важно не вытеснять главного. Ведь у многих из нас возникает такое чувство, что это и есть самое главное. Но здесь искушение светскостью.

Кстати, на Западе они готовы просто идти в Каноссу[41] перед современной секулярной культурой, — жалкое зрелище! Просто жалкое; но не менее жалкое, когда мы, сохраняя восточные художественные традиции (да и западные тоже), забываем, что они являются лишь средством и даже просто декорацией.

Я понимаю, что все это очень трудно. Потому что гораздо проще остановиться на какой-нибудь из крайних форм. Еще и еще раз повторяю, что необходим путь центральный, как говорят теперь, тонкий, как лезвие бритвы…

Христианство и нация — нашла ли Церковь решение этой проблемы? Еще, по–видимому, не совсем. И у первых апостолов проблема эта не была решена: они считали, что иудеи имеют привилегию, а язычники — это публика второстепенная.

Но потом апостол Павел сломил этот предрассудок, и началось торжество христианства над антогонизмом наций. Этому способствовала единая Римская империя. Но как только Римская империя разделилась, как только восточные и западные римляне стали конфликтовать между собой, так христиане поплелись в хвосте этой конфронтации — христиане Востока стали ругать христиан Запада, и уже тогда началось разделение Церквей. Уже в III веке! И когда Диоклетиан разделил Империю, уже были различные традиции, которые не могли примириться друг с другом. Даже о Пасхе не могли договориться, спор о Пасхе начал уже бушевать во времена гонений, потому что каждый хотел настоять на своем.

Решение, которое приняла Католическая Церковь, было очень своеобразным. Католическая Церковь пыталась ликвидировать вообще национальные различия, создать единый культурный фон для всей Европы. Частично это удалось. Удалось, но это все‑таки было безнадежное предприятие, потому что у каждого народа должна быть обязательно своя культура. В наше время Католическая Церковь это поняла и сейчас идет по линии плюрализма, понимая ценность и бесконечную красоту своеобразия всех обрядов, духовных и культурных традиций. На Востоке тоже была попытка все эллинизировать и все сделать под один стиль. Поэтому Болгарская, Русская Церковь, Церковь Югославии — все они были под эгидой Византии и были Церквами эллинизированными.

Вспомним, что у Русской Церкви все первые митрополиты довольно долго были греками, и даже надписи над иконами в первых киевских храмах были сделаны по–гречески. То есть Греческая (Византийская) Церковь была Церковью–матерью. С другой стороны, греки жили в Одессе и по всему Причерноморью; в Киеве было немного греков, только духовенство было греческое. Но потом в силу исторических причин Русская Церковь приобрела самостоятельность и духовную, и политическую, и культурную.

Какое же здесь может быть решение? По-видимому, решение должно быть такое: христианство преломляется в каждой цивилизации, и в каждой культуре оно обязательно должно быть национальным, обязательно! Оно должно быть органическим той культу–ре, в которой оно проповедано; оно должно быть органически связанным с ней, исходить изнутри ее, исходить из всех свойственных ей особенностей. Но при этом самое страшное здесь — забыть о том, что христианская культура является лишь частью целого!

Мы должны понимать, слушая какую‑нибудь африканскую мессу, что это тоже Литургия, но совершаемая неграми; и если даже мы видим в Индии каких‑нибудь монахов–муни, которые пытаются проходить свой путь, сидя в позе лотоса, — значит, это их путь. Не ложный путь, а их путь. Многоразлична Премудрость Божия, и, как говорит Писание, «в доме Отца обителей много»[42], и Церковь только тогда станет вселенской, когда она будет разнообразной, но единой одновременно, чтобы вселенское сознание в ней не угасало. Это тоже трудно. Но к этому уже есть предпосылки, поэтому думаю, что проблема «Церковь и нация» будет постепенно разрешаться.

Когда Христос обращается к людям, Он обращается не к нации, а к отдельному человеку. Апостол Павел говорит, что «во Христе нет ни эллина, ни иудея»[43]. Значит, есть у человека некое глубинное средоточие его личности, в котором нет не только нации, но нет и пола: «нет ни мужского пола, ни женского». Тем не менее, есть и мужской пол, и женский, тем не менее, есть и нации. Следующие, более периферийные слои человеческой личности уже связывают его с целым. Не душу с душой, не личность с личностью, а связывают членов культуры, членов общества, членов семьи. То есть это уже следующий слой. И поскольку христианство обращено не только к отдельному человеку, но также ко всем людям вместе взятым, то оно, естественно, воплощается в этих конкретных формах, не отрицая их и в то же время не абсолютизируя.

Мы знаем, что перед лицом гибели, перед лицом смерти, перед лицом вечности, перед лицом Бога уже неважно, кто человек: мужчина или женщина, иудей или эллин. Но когда люди общаются между собой, когда творят, когда живут и действуют, — здесь это приобретает определенное значение. Поэтому христианство находится как бы в такой промежуточной позиции, позиции сложной, позиции диалектической. Оно и отрицает нацию — и признает ее. Оно отрицает национальную замкнутость, шовинизм, отрицает культ расы, культ крови, культ биологического родства. Христос отверг биологическое родство. Он сказал: «вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь»[44]. И в то же время все Священное Писание, и в частности Евангелие, говорит о почитании родителей. Поэтому одной какой‑то однозначной формулой выразить это трудно.

Человек становится христианином не как член семьи, расы, нации, культуры. Но в то же время, когда он осуществляет себя как христианин, он действует в своей семье, в своей нации, расе, культуре. Вот примерно так это можно выразить.

Человек как таковой имеет абсолютную ценность, он та овца, за которой идет пастырь, бросив девяносто девять. Личность бессмертна! Культура тоже бывает бессмертна, но случается, что и умирает. Для Бога, для Христа личность стоит выше всего. Христос пришел спасти не культуры, не языки, а пришел «дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную[45]», — то есть пришел спасти отдельного человека. Но далее, когда уже начинается проповедь, то проповедь эта и осуществление жизни во Христе могут быть только в конкретных формах.

Более того, христианство совершенно не исходит из той позиции, что надо все национальные особенности приглаживать, а наоборот, мы видим, насколько многообразны национальные формы христианской жизни и насколько это органично, хорошо и естественно. Так было с самых первых веков… Восточные Церкви имели свой облик, Западные — свой. Откуда возникли наши четыре Евангелия, четыре евангелиста? — По этой же самой причине. Это были Евангелия различных Церквей с различными культурными оттенками, с различными традициями. Если Евангелие от Матфея господствует в палестинско–сирийский традиции, то в Риме появляется Евангелие от Марка, а в палестинско–азиатской традиции — Евангелие от Иоанна. То есть наши четыре Евангелия — это Евангелия различных поместных Церквей.

Остановлюсь еще на одном моменте, о котором я много говорить не буду, но пару необходимых слов скажу: христианство и культура — не как конкретная, а как общая проблема.

В первый период, когда ждали конца света, проблема эта не стояла для верующих, потому что считалось, что все созидание, все творчество, все Божественное будет осуществляться в новом зоне, в Царстве Божием.

Когда стали понимать (а это стали понимать уже в апостольский период), что впереди еще неопределенно долгий срок, тогда возникла проблема: христианство и мир, христианство и культура, христианство и цивилизация. Решение этой проблемы, так же как в отношении нации, было двояким.

Одни, такие, как апологет Гермий или апологет Тациан (Татиан), авторы резких памфлетов против языческих философов, языческой литературы, языческой культуры и религии, считали, что все это от сатаны. Тертуллиан, сам насквозь проникнутый античной цивилизацией, адвокат, выученик стоиков и Цицерона, говорил, что у Христа ничего нет общего с Велиаром, что «у Афин и Иерусалима нет ничего общего» — это его формула. Формула, которая не была признана Церковью. Не надо забывать, что Тертуллиан все‑таки еретик, человек, который был отвергнут Церковью, и не таким спорным образом, как Ориген (с Оригеном много неясности), а Тертуллиан сам ушел из Церкви в секту монтанистов[46], и все.

Так вот, этот самый крайний радикализм, или, выражаясь современным языком, левохристианский экстремизм, был свойственен многим эпохам, но отцы Церкви этого не приняли. Более того, например, Иустин Мученик утверждал, что мы поклоняемся тому же Богу, Который вывел Израиль из Египта. Они также говорили о том, что греческие философы предчувствовали явление того же Логоса, Которому поклоняемся мы, и что Христос действовал среди язычников до нашей эры, действовал, так сказать, анонимно, тайно.


Святитель Климент  Александрийский


По словам Климента Александрийского, философия была для греков таким же педагогом, детоводителем ко Христу, как Закон был для иудеев. И эта точка зрения, тоже с некоторыми оттенками, была постепенно принята и укоренилась в патристике, у классических отцов Церкви. Ее подробно развивают самые разные авторы этого времени, и даже резкие полемисты, такие, как святитель Афанасий Великий; конечно, об этом много пишет Ориген. И Тертуллиан, который отрицал подобную точку зрения, невольно вынужден был ее признавать — хотя бы тем, что он всю свою деятельность строил на основе античной культуры.

Климент Александрийский создавал первые христианские гимны. Ефрем Сирин переделывал нехристианские гимны на христианские и создал потом целую поэзию. Возникла христианская философия, которую создали Ориген и Григорий Нисский. Очень рано возникло христианское искусство как своеобразное проявление церковного духа.


Святитель Григорий Нисский


То есть все те аспекты, из которых складывается культура: художественная литература (повести и романы античных времен и Средневековья), метафизика, поэзия, живопись, скульптура, — все было создано, то есть была признана возможность создания христианской культуры сначала на основе античности, а потом уже на основе других культур.

Тем не менее, в XX столетии вопрос этот поднимается вновь и вновь. Потому что нельзя сказать, что Церковь безоговорочно приняла всю языческую культуру. Она принимала с большим выбором, и известный трактат Василия Великого о том, как молодым юношам–христианам пользоваться языческой литературой, показывает, что здесь необходима была определенная избирательность, и отцы Церкви требовали подходить к этому избирательно. Вопрос об этой избирательности был всегда неясен и вызывал часто колебания. То наступал период влияния языческой культуры, то наступал период резкого отмежевания и попытка вообще освободиться от нее. Этот вопрос продолжает стоять и сейчас.

Среди многих новокрестившихся христиан, как болезнь неофитства (таких болезней очень много, и они все характерны), часто возникает мнение, что христианство отрицает искусство, отрицает вообще всю культуру, что христианин не должен одобрять ни живописи, ни философии, ничего этого не нужно.


Святитель Иоанн Златоуст


Понять этих людей я могу. Я понимаю, что когда человек познает высшие ценности, когда он встречается с самым важным и драгоценным в жизни, он видит, насколько малы в сравнении с этим многие человеческие достижения. Но с другой стороны, эти люди, неофиты, должны со смирением признать и принять, что отцы Церкви рассматривали вопрос совершенно иначе. Они одобряли и философию, и искусство, и сами, в отличие от некоторых неофитов, не чуждались не только университетов, но языческих университетов, заведомо языческих, в которых преподавали все профессора–язычники. И христиане, будущие столпы православия, такие, как Григорий Богослов, Василий Великий, Иоанн Златоуст, не колеблясь шли в эти школы, для того чтобы получить знания. Ну, я уж не буду приводить примеров средневековых отцов Церкви, вроде Иоанна Дамаскина, который был великим философом и логиком.

Но тогдашняя философия развивалась все-таки как богоискательство, а современная культура, идущая от Возрождения, развивается как богоборческая ветвь. Поэтому здесь, мне кажется, гораздо труднее допустить открытость.

Совершенно верно. Я именно поэтому и сказал, что эта проблема встает каждый раз, когда является новая цивилизация. То есть по отношению к античной цивилизации христианство в целом решило свою проблему. Решило, может быть, не всегда удовлетворительно, было много принято лишнего, что потом надо было как‑то вычищать, и наоборот, ускользнуло много ценного, что потом пришлось добирать, — это же процесс, в котором участвовали живые люди, которые и ошибались и искали! Не надо думать, что Господь Бог дал какую‑то четкую программу, и надо было просто сидеть и пассивно выполнять все указания по всем пунктам.

Эта проблема была и в ренессансный период. И надо сказать, что когда во весь рост встала тема человека, то христианские мыслители ее решили очень неплохо, не хуже, а лучше деятелей языческого Ренессанса. Начиная со времен Франциска Ассизского вплоть до времен Григория Паламы, преподобного Сергия, Мейстера Экхарта и у нас, и на Западе учение о величии человека — именно потому, что он есть образ и подобие Божие, — было развито великолепно!

Савонарола, которого считали мракобесом и сжигателем ценностей (это был замечательный поэт, поборник демократии, человек, который вполне может встать в один ряд с большими святыми, мученик за свои убеждения), этот Савонарола был одним из представителей христианского гуманизма. И молодой грек Михаил Триволис (впоследствии знаменитый преподобный Максим Грек), который его слушал, с этими идеями и поехал на Афон, и потом здесь, в Лавре пытался провести реформу Русской Церкви, но все это, как мы знаем, кончилось грустно. Но, так или иначе, запал Савонаролы был передан Максиму Греку.

Теперь, если говорить о культуре XIX века, то и в ней были ценности, которые христианство принимало бесспорно. Началось возрождение правовых идей, развивалась идея социальной справедливости, поэтому когда Лев XIII (скажем честно, с опозданием) заговорил о необходимости бороться за более справедливое распределение материальных благ, когда он стал говорить о недопустимости бесчеловечной эксплуатации, которая была в XIX веке, то многие христиане–католики возликовали, для них это был целый праздник — иерархия поняла призыв века, и это было очень хорошо.

Что касается нашего времени, то я думаю, критерий святого Василия Великого вполне продолжает работать. В современной культуре очень много богоискания, очень много светлого и прекрасного; и вполне можно, опираясь на те ценности, которые есть внутри этой культуры, вести с ней диалог. Более того, как я уже писал, именно в XX веке в культуре и в современной философии было очень много потоков, обращенных непосредственно к христианству и к духу. Современная философия на 80% — философия полумистическая, духовная, ищущая. В современном искусстве, даже когда художники в плане своего мировоззрения стояли далеко от веры, их трагические полотна, их странные произведения — все они вопили о недостаточности плоского материалистического мироощущения. Они вопили о трагедии!

Кино, музыка и многие другие ходовые формы современной цивилизации могут быть языком веры.

Взять хотя бы оперу «Иисус Христос — Super Star» — это интересный феномен. Оказывается, можно говорить о Евангелии (правда, текст там просто гнусный, хотя музыка неплохая) современной молодежи языком современной музыки. Когда‑то я смотрел фильм Пазолини «Евангелие от Матфея», я не могу сказать, чтобы этот фильм мне понравился, но когда я его просмотрел, я понял, что можно создать хороший фильм на эту тему.

Я смотрел много прекрасных христианских фильмов, как зарубежных, так и советских, христианских не только по форме, но по духу. Кстати, когда я сравнивал Пазолини «Евангелие от Матфея» с нашим фильмом «Андрей Рублев», конечно, русская Голгофа у Тарковского гораздо выше по духу и глубже, чем Голгофа у Пазолини, — это бесспорно. Даже облик Христа у Тарковского мне показался более внутренне подлинным, чем у Пазолини.


Кадр из фильма «Андрей Рублев». Режиссер А. Тарковский


О новых подходах к проповеди говорит и знаменитый современный проповедник Билли Грэм. Он говорит, что если раньше апостол Павел приходил, становился на площади и проповедовал, то почему бы мне сейчас не продавать пластинки со своими речами, не делать рекламы, не прибегать к тем обычным приемам, к которым прибегает любая информация нашего времени? И то, что Библию сейчас издают в виде таких журналов, похожих то ли на «Paris Match», то ли на «Курьер ЮНЕСКО», — это тоже хорошо, потому что люди, чтобы получить информацию, привыкли читать текст именно в таком виде, и поэтому он будет и яснее, и проще, и доходчивей для них.

Но, конечно, это таит в себе тысячу опасностей: может быть слишком много элементов вульгаризации. Самое главное, чтобы не было секуляризации, чтобы не сделать все плоским, пошлым, — уступки духу века сего не должно быть ни в коем случае, только полная внутренняя верность. Вот это самое трудное: при полной адекватности современной форме — полная внутренняя верность духу. Это, конечно, трудно. Гораздо легче или просто обособиться, сказать, как некоторые сектанты говорят: все это, вместе с кино, это все сатана придумал, — или, наоборот, сказать, что все это настолько прекрасно, что мы только просим: дайте нам маленькое тепленькое местечко в вашем великолепном царстве современного великого общества — the great society.

Две легкие позиции, но мы не можем их принять.

Итак, я повторяю. Мы говорили об отношении Церкви к Ветхому Завету, отношении Церкви к нации, отношении Церкви к культуре…

Можно было об этом еще много говорить, но я думаю, что это достаточно ясно. Подход такой, что Церковь культуру как творчество приемлет, и совершенно не соответствует церковной точке зрения отрицание культуры. Для нас достаточно сказать, что вся, например, цивилизация поздней Античности, Европы, России и других стран создана на основе христианства, если бы оно отрицало культуру, то этого бы и не было. Ислам, скажем, отрицает статуи? — отрицает, поэтому никакого искусства ваяния в мусульманстве нет. Нет, и все. Вот вам прямое доказательство.

Православие, Католичество, Протестантизм

[...]В сложных взаимоотношениях между Католической и Православной Церквами первичным было церковно–культурное отчуждение, а те пункты, которые обычно ставятся как признаки, отличающие православных от католиков, появились в качестве вторичных значительно позже.

Достаточно сказать, что споры об обычаях, о времени празднования Пасхи и так далее между Западом и Востоком бушевали за многие века до появления догмата о папском примате.

Важно подчеркнуть, что догмат о папском примате и авторитете (примат и авторитет — сейчас раскрою, в чем их смысл) был сформулирован только на Первом Ватиканском соборе в 1870 году. До этого никакого вероучительного определения не было. Тем не менее разделение уже почти тысячу лет существовало.

Смысл ватиканского определения относительно Папы сводится к двум вещам. Первая — Папа является первоиерархом Церкви; между тем в православии первоиерархи были главами национальных Церквей. А вторая — Папа может выступать от лица Церкви, между тем как в православии от лица Церкви говорят собрания епископов.

Почему возникло такое представление о первоиерархе? Вовсе не потому, что западные церковные учители вдруг впали в заблуждение или, как говорят, их «заело властолюбие». Когда начинают объяснять просто грехами, то это самое неудачное объяснение: ведь грехи — категория международная; можно подумать, что на Востоке не было властолюбия; властолюбцев было еще больше, потому что там власть была более деспотичной и неограниченной. Причина тут совсем в другом.

Дело в том, что в западном мире в результате нашествия варваров при Великом переселении народов были разрушены все социальные структуры. И осталась одна Церковь, как социальная структура. Поэтому она вынуждена была укрепиться — как единственный центр, связывающий духовно все многообразие варварских народов и остатков прежних народов империи. В силу этого обстоятельства, не имея соперника в лице императора, церковная власть Рима стала напоминать светскую власть. Это было связано с возникновением Папского государства.

Возникло оно таким образом. Когда византийский император пытался навязать иконоборчество Римскому Папе, Папа отказался признать иконоборческую ересь, и император направил корабли с войсками для подавления неудобного Папы. И тогда папа Стефан обратился к королю франков с посланием от лица апостола Петра. «Я, Петр–апостол…» и так далее. И франки выступили, и довольно большую территорию, которая окружала Рим, добровольно отдали Папе.

Таким образом, он оказался государем, которого византийский император уже не мог взять голыми руками: у него была своя земля и свое войско. Неприкосновенность, или по крайней мере независимость главы Церкви, была гарантирована не правом, а фактической его защищенностью, то есть чисто военной. Только в XIX веке Папа был лишен этого Папского государства (и конечно, лучше бы–АО бы, чтобы это произошло добровольно). С 1929 г. Папским государством является Ватикан, и международное право играет роль тех войск, которые некогда ограждали Папскую область. И то, что Ватикан является самостоятельным государством, — это вовсе не признак того, что Папа обуреваем некой государственной гордыней. А просто потому, что по существу глава Церкви не должен был быть подданным какого‑либо государства, чтобы на него никто не мог давить.

И вся средневековая история Западной Церкви была жестокой борьбой за инвеституру — за право поставления епископов. Папы не хотели, чтобы светская власть получила контроль над епископатом. И мы знаем по истории XX века, во всех европейских и азиатских странах, какое колоссальное влияние на церковную жизнь оказывает возможность светской власти назначать епископов и манипулировать ими. Поэтому та борьба за инвеституру, которая нам кажется пережитком средневековой истории, на самом деле была борьбой за очень важное — за положение Церкви в мире.

Покойный патриарх Сергий говорил, что Церковь началась с раздробленных общин.


Собор Святой Софии. Киев. XI век


Только во II веке она стала объединяться в епископии и потом в митрополии. А еще позднее она начинает объединяться в патриархаты — большие патриархаты, соответствующие уже целым империям или их частям. И дальше, продолжает патриарх Сергий, ввиду такого централизующего процесса в Церкви, не будет ничего удивительного, если когда‑нибудь Церковь сможет получить единую структуру. Следовательно, католическая традиция, объединяющая всю Западную Церковь под единым началом, не является ни парадоксальной, ни еретической.

Есть одно обстоятельство, которое необходимо помнить при наших собеседованиях с католиками. Хомяков писал, что католики есть еретики. Между тем слово «еретик» (в обычном, не в бытовом, но в богословском смысле) обозначает человека, придерживающегося некоего учения, которое было осуждено как несовместимое с христианством. Следовательно, если возникает какое-то учение, которое не осуждено Вселенским собором, не вытекает из постановлений Вселенского собора и не соответствует учению Церкви, то это учение, если оно не общепринятое, называется «теологуменой» — «богословским мнением».

В Западной Церкви есть точка зрения, что Папа обладает особой неограниченной властью, но не было Православного собора, который бы ex cathedra торжественно провозгласил, что подобная точка зрения есть заблуждение. Для католиков это остается вопросом веры. Между прочим, и для нас признание решений Собора остается вопросом веры, потому что действительно надо иметь большую веру, чтобы не сомневаться, что Господь говорит через Собор. Папа еще может быть святым — бывали ведь святые Папы, например, у нас сегодня празднуется святой Папа. А Соборы никогда не состояли из святых, более того — Соборы часто, даже Вселенские, состояли из людей, далеко не всегда отвечавших своему призванию. Если вы будете изучать историю Церкви, вы увидите, что на Соборах были и поношения, и драки, и бог знает что. Тем не менее, мы знаем, что даже через столь несовершенное орудие может говорить голос Божий.

Совершенно естественно, что он может проявиться и через главу Церкви. Когда выступают против идеи главы Церкви, то тут опять-таки встает вопрос веры: если мы признаем, что есть глава Русской Церкви или Грузинской Церкви, то, очевидно, может быть и такой общий глава большого духовного сообщества, и ничего антихристианского в этом нет.

А что такое «папская непогрешимость»? Понятие «непогрешимости», согласно «Догматическому богословию» Макария Булгакова, написанному в прошлом веке, связано с теми формулировками, которые высказываются церковными учителями, например, на Соборах, и которые адекватно выражают общецерковную веру. И эта вера, выраженная таким образом, признается за истину.

Например, когда Халкидонский собор утверждал, что Христос есть истинный Человек (он же, этот же Собор утверждал, что Христос есть истинный Бог во плоти), Церковь приняла этот тезис как точно отражающий евангельскую веру, первоначальное откровение — и, следовательно, Собор непогрешимый. Термин «непогрешимый» — очень неудачный, мы напрасно его употребляем, он значит скорее «соответствующий вере».

Но в русском богословии этот термин употребляется. Собор, высказывая, формулируя тот или иной догмат, является непогрешимым. Католики тоже признают постановления этих же Соборов. Но они считают, что кроме Соборов такую же мистическую власть получает и первосвященник.

И, естественно, они считают, что если у них священник — глава Церкви, то Дух Божий на нем почиет. Ведь говорят же соборные отцы! Как начинается соборная клятва? Участники Собора начинают словами: «Изволиться Духа Святого и нам». Поэтому говорить, что у них монархия, а у нас — демократия, неправильно, потому что совсем не о том идет речь, а в том и другом случае говорит Дух Божий. Он ведь может говорить и через одного человека, и через 150 человек. В это можно верить, а можно не верить. Это вопрос веры, и каждому дается по вере.

Что касается таких тем, как «непорочность Божьей Матери» и «чистилище», то учение о чистилище в Православной Церкви существует, но просто нигде в авторитетных документах не сформулировано. Это учение о «мытарствах» — о том, что существует некое промежуточное состояние души, мытарства, когда она проходит очищение.

Собор Святой Софии. Константинополь. 324-337 гг. Реконструкция


Современный вид. Стамбул


Теперь о непорочности Божьей Матери… Есть православные авторы, которые посвящают целые труды тому, чтобы доказать, что Божья Матерь была с пороком. Не думаю, чтобы это было благочестивое и почтенное занятие. Мы этого никогда не знали и никогда не узнаем. Ибо защитники догмата о непорочности Божьей Матери говорят следующее: что Дева Мария еще до рождения Своего Сына, в момент своего зачатия от своих родителей Иоакима и Анны была освобождена от причастности к проклятию первородного греха. Иногда путают Ее рождение и рождение Христа. Нет, здесь речь идет о Ее собственной непорочности, о Ее непричастности первородному греху.

Значит, не было момента Ее существования, когда бы Она была причастна проклятию первородного греха. Почему? Логический путь: потому что Она должна была родить Богочеловека, и сосуд, рождающий Богочеловека, не должен быть причастен греху, — это такая логика, силлогизм: так — так — так. Православные на это отвечают тоже силлогизмом: что если одного человека (хотя бы это была Дева Мария) можно изъять из‑под проклятия первородного греха без искупительной жертвы Христа, следовательно, искупительная жертва Христа не нужна. Или, по крайней мере, может быть не нужна, без нее можно обойтись. Два человеческих силлогизма, противостоящих один другому.

Но на самом деле православное богослужение содержит массу указаний, где можно увидеть тот же католический взгляд. Да, многие православные святые, например, Дмитрий Ростовский, активно отстаивали невозможность принятия этой мысли. Католики приняли это как догмат, как общецерковное учение лишь в XIX веке, то есть совсем недавно. Но, начиная со Средних веков, это было настолько органично, что когда один католик услышал от православного богослова, что «ничего подобного» не может быть, он страшно изумился: «А разве вы думаете, что Она находилась под проклятием?!» Для него это было абсурдно. Следовательно, здесь сфера религиозного опыта, и он определяет отношение к Деве Марии.

Но, я повторяю, мы не располагаем никакими данными в пользу того, чтобы можно было отстаивать ту или иную доктрину. И поэтому мы можем предоставить верить в непорочность или в порочность Девы Марии в зависимости от того, как человек религиозно ориентирован. Но не существует догматического утверждения о том, что ватиканские догматы являются ересью.

По существу, это все, если не считать прибавки к Символу веры, филиокве — «… и Духа Святого Господа Животворящего, иже от Отца и Сына исходящего», — так согласно латинской формуле[47]. Как полагают историки, латинский Символ веры возник сразу с этой прибавкой. Он был составлен в эпоху христологических споров, когда речь шла о личности Христа. И чтобы исключить так называемый «субординационизм», то есть некое униженное положение Сына Божия, Логоса, Христа по сравнению с Отцом, переводчик, вовсе не думая, что он совершает какое‑то преступление, и зная, что в Евангелии написано «…дунул, и говорит им: примите Духа Святаго…»[48] («дух» означает «дыхание», Христос им дает Дух), написал, что Дух исходит от Отца и Сына.

Причем, надо сказать, что это прибавление к Символу веры (все, что касается Духа Святого) неизвестно где и кем было сделано. История этого прибавления до сих пор неясна. Как полагают, это было прибавление Иерусалимской Церкви. Кирилл Иерусалимский как будто бы один из первых, кто добавил эти слова.

Согласно преданию, это прибавление было санкционировано Вторым Вселенским собором, но в документах Второго Вселенского собора ничего этого нет.

Преподобный Максим Исповедник, когда ему говорили, что у латинян Символ веры отличается от православного, говорил, что, конечно, они по–своему правы, потому что Дух Божий исходит от Христа, когда Он Его нам посылает. И слова «Иже от Отца и Сына» надо понимать в смысле «через Сына».

И так было веками, пока не начали проклинать друг друга, и тогда уже припомнили им все, и в том числе это филиокве. Надо сказать, что в Католической Церкви, когда читают по–гречески или по–итальянски Символ веры, то никогда это филиокве не произносят, даже Папа Римский употребляет филиокве только в латинском варианте.

Есть богословы, которые считают, что здесь глубокая догматическая ошибка, кото–рую можно каким‑то путем доказать, что она касается Божественной онтологии, касается сокровенной, внутренней жизни Божества, и что одни эту жизнь точно вычислили и точно определили и сформулировали, а другие — искаженно. Подтверждения этой мысли нет, потому что мы не знаем никакого общецерковного вселенского определения, которое бы объявило слово «филиокве» ересью.

Что касается притязаний кого бы то ни было знать внутреннюю жизнь Божества, то, я боюсь, эти притязания ни на чем не основаны. Мы знаем о тайне Божией, которая есть любовь, соединяющая между собой ипостаси, но в основном Евангелия и Ветхий Завет, и вообще весь изначальный христианский опыт говорят о Боге, обращенном к миру… «Бога же не видел никто», — говорит евангелист Иоанн[49]. А явил Его единородный Сын, то есть мы знаем только то, что мы знаем через Христа!

Почему же возникли эти концепции? Дело в том, что людям, особенно с философским складом ума, всегда хочется перейти к размышлениям о природе Божества. Размышлять об этом можно, но считать, что это размышление является догматом, выражением какого‑то глубинного откровения, — боюсь, это совершенно несправедливо.

Вот эти самые оговорки я сделал для того, чтобы понять, что возникло на базе разделения, которое мы сейчас описываем. Я еще раз подчеркиваю, что сначала возникло разделение, отчуждение различных этнопсихологических церковных кругов, а потом уже начали обвинять друг друга в отступлении.

[…] Я думаю, что протестантизм, также как и католицизм, и православие, возник на национально–географической почве. Протестантизм был здоровой реакцией народов определенной культуры, преимущественно североевропейской, на средиземноморское романское христианство. Реакцией очень мощной, продолжающейся до сих пор. Надо сказать, что сейчас влияние этой реакции на католический мир колоссально! Потому что средиземноморская культура — она ведь очень древняя. А северная культура — более молодая, и она является актуальной для Церкви.


Площадь св. Петра. Ватикан


Видите ли, тут есть одна особенность: Рим есть Рим. В нем все соединено. Пышные, украшенные бесконечным количеством картин, статуй, орнаментом церкви — это порождение греко–римского, соответственно потом и ренессансного времени. Мы, на православном Востоке, захвачены этим потоком, у нас церкви пышные, раззолоченные, украшенные. Потому что мы коренимся в средиземноморской среде, которая у нас помножилась на этнографические особенности Восточной Европы.

[…] Например, сохранились достаточно экзотические и пышные староболгарские культы, которые можно встретить во всяких весенних обрядах, в хождении по огню… Между тем современность все больше тяготеет к лаконизму, к благородной простоте, и теперь мы видим много и католических храмов, построенных в крайне лаконичной манере, а протестантские храмы уж тем более. Захватывает это в какой‑то степени и Православную Церковь. Излишества исчезают. Нам, например, привыкшим к другим церковным условиям, было бы пусто в храме, где две иконки на иконостасе, третья за престолом и голые стены. Между тем, религиозное сознание людей северного ареала просто тяготится внешними на их взгляд излишествами.

Я напомню вам страницы из книжки Генриха Бёлля «И не сказал ни единого слова», одной из лучших католических книг нашего времени. Хотя она и католическая, но принадлежит вот к этому типу психологии. Однажды у ее героини начался период, когда она как бы начала жить заново, — повыбрасывала все иконы, олеографии, и оставила лишь распятие и вокруг белые гладкие стены.

Я вспоминаю фотографию кельи святой Терезы Маленькой (у кого есть книжка, помнит): тоже голые белые стены — и все[50]. Возьмите вы келью какого‑нибудь нашего монаха — там живого места не будет, все будет увешано. Это просто другой стиль жизни! И здесь никого нельзя обвинять, они не хуже и не лучше. Потому что для нее этот аскетизм заменяет все, ей достаточно, чтобы был один только крест, даже иногда без распятия, и чтобы там невидимо присутствовал Господь. А для наших надо, чтобы вся видимость, и справа и слева, была закрыта иконами, как неким покровом, как ковром.

Так вот, протестантизм из этого и родился. Родился он еще из опыта душ, уязвленных страхом Божиим, который перешел в ужас Божий… Человек начал осознавать, как и все мы, что исправиться невозможно: сегодня мы каемся, завтра опять грешим, опять каемся, и в конце концов начало рождаться ощущение какого‑то тяготеющего проклятия! Неизбежного! И Церкви необходимо было вернуться к словам апостола Павла о том, что мы спасаемся верой, спасаемся благодатью Божьей. Но, как все реоткрыватели, открыватели того, что уже было сказано, Лютер перешел некоторые границы.

У первооткрывателей в области духа и в области науки есть такое свойство: они начинают своим ключом открывать все замки! И ломают при этом и замки, и ключи. Лютер совершенно не имел намерения отделяться от Церкви, его просто увлекли последующие события.

В настоящее время Католическая Церковь пересмотрела свое отношение к нему и считает его одним из крупных и даже великих религиозных и церковных мыслителей, который, в общем, за исключением некоторых нюансов, выражает веру Католической Церкви. Макс Вебер довольно ярко обрисовал характер протестантизма, который действительно формировал определенную породу людей, создавших впоследствии капиталистический мир… Это люди, которые считают, что они ответственны перед Богом за свое богатство. Это люди какого‑то нового духовного склада.

Мы крайне редко сталкиваемся с протестантами, и по существу те протестанты, которых мы видим, это баптисты. Поэтому для нас история протестантизма — несколько экзотическая история. Хотя для католиков протестанты — это сегодняшний день.

Вы можете меня спросить: а где же тут география? У нас есть 4 миллиона баптистов — разве все они живут на севере и принадлежат к определенной культуре? Дело в том, что наша цивилизация достаточно перемешанная, диффузная, и у нас нет единого психологического организма, но есть очень много людей, которые сейчас готовы принять такой тип христианства: профетический, упрощенный, нравственно заостренный. И я скажу, что церковное христианство всегда будет нуждаться в этом профетическом даре, который есть у протестантов. Ведь недаром, глядя на баптистов, мы завидуем, что у них есть то, что мы могли бы иметь, но не имеем.


Церковь Мартина Лютера в Хайнбурге. США


Один архиерей, зайдя ко мне в комнату, увидел «Братский вестник» и сказал: «Я не могу его даже читать». Я говорю: «Что ж Вы, почему не можете читать?» «Ну, — говорит он, — они все у нас взяли». Почему? Он хотел противопоставить себя им, показать, что «они плохие», но он видел, что это не так, и это ему было неприятно, его это уязвляло.

Если мы переменим позицию и будем смотреть на них с экуменической точки зрения, то мы поймем: баптисты — это отколовшийся кусок Церкви. Если бы они вошли в Церковь, они были бы необходимым ее дополнением. Кто этому мешает? Мы сами мешаем. Кроме того есть внешние препятствия. Вот добавить бы к церковной литургии такое свободное богослужение, как у баптистов, когда люди вместе поют, вместе молятся, когда есть проповедь, совместная беседа. Баптистская форма религиозной жизни…

[…] Маленькое замечание. Кроме сепаратизма есть другой враг — нивелировка. Нивелировка шла от нескольких источников. Первый источник в истории — это Латинская универсальная Церковь. Она пыталась латинизировать мир и повсюду создать единый церковный строй. Надо сказать, что не менее агрессивны в этом отношении были и греки. Возьмите, например, святую Софию Киевскую — что вы там находите? Византийскую архитектуру, византийский стиль, даже надписи все греческие! Хотя этот храм построен для русских, они не пожелали ничего менять.

Все митрополиты были греками в течение долгого времени. Панэллинизм сейчас является господствующей идеологией клира греческой Церкви. Так и называется: панэллинизм. Они считают, что греческая форма христианства является единственной, неповторимой, универсальной, и ее надо распространить на весь мир, то есть это запоздалая слабая, бледная копия римской экспансии.

Что касается сектантских групп — там нивелировка идет за счет обезличивания. Поскольку они отвергли церковное искусство, то все эти общества начинают очень походить друг на друга и теряют свое живое индивидуальное лицо. Между тем, подлинная церковная жизнь все‑таки должна идти в живой конкретной традиции данной культуры. На сем мы пока кончим.

Социальная концепция православия

Проблема эта, к сожалению, довольно абстрактна. У протестантизма есть своя социальная доктрина, хорошая или плохая — это неважно, но она есть. Она, конечно, претерпевала определенные изменения, она была связана и с прогрессивным направлением, и с более консервативным. Сейчас, например, американские фундаменталисты (крайние протестантские консерваторы) подняли вопрос о том, должен ли христианин вмешиваться в политику. «Хватит, — говорят они, — идея об отделении Церкви от государства — ложная, мы должны идти в политику». У них много миллионеров, которые их поддерживают.

По–моему, они все‑таки правы, говоря, что политическая жизнь должна обязательно определяться духовными ценностями. Но это отвлеченно. А в конкретной жизни получается, что всякая политика, правая или левая, всегда несет в себе множество аспектов. В ней полно лжи, лжи неизбежной — недаром говорят, что политика грязная вещь. Политика страшно прагматична: ее не интересует человек, она преследует интересы определенных людей, группировок… Политика есть политика.

По существу политика, как правило, аморальна, она действует по принципу «победителей не судят», и «историки потом все оправдают». И если американские христиане–протестанты, которые рвутся сейчас в политику, войдут во власть, — они запачкаются, что уже и происходит. Поэтому известные проповедники, такие, как Билли Грэм и другие, — они колеблются: им и хочется влиять на общество, что закономерно и правильно, но с другой стороны, когда их начинают втягивать в эту мясорубку политических интриг, они чувствуют, что попадают просто в зубы дьяволу.

Вначале в протестантизме существовала определенная идея о том, что судьба каждого человека решена заранее. Есть избранные, и ты узнаешь о том, избран ты или нет, если тебе в жизни будет везти (я очень упрощенно говорю). Поэтому каждый должен выполнять свой долг! — работать, честно трудиться, накапливать. Помните старика Гранде? Вот это классический образец такого человека, который перед Богом отвечает, что он достиг этого и, значит, он «в порядке», потому что выполнил свой долг. Кстати, протестантизм создал тем самым капиталистическую систему, — не в прямом смысле слова, но очень повлиял на формирование идеи капитала, идеи накопления и прочего.

Католическая система действительно все время модифицируется, в ней есть разные элементы. Она находится в постоянном поиске, потому что стремится к созданию некоей модели справедливого распределения материальных благ и какого‑то оптимального варианта социальной структуры. Но если мы будем объективны, то заметим, что несмотря на глубокие работы католических монахов и богословов в области политэкономии, марксизма, работы в области социальной политики, — окончательно модель не выработана. Но есть сумма определенных документов, которая называется «Социальной доктриной Церкви».

Теперь о том, что делается у нас, в православии… Поскольку у нас Церковь, как организация людей, играла влиятельную роль только до Петра Первого, она имела дело с княжеской, великокняжеской и монархической структурой. И ее идея заключалась в том, чтобы татарщине, анархии, хаосу противопоставить единую централизованную, 6огопомазанную власть. Исторически это было «прогрессивно», как у нас говорилось, потому что в условиях ордынского ига, становления Московского царства, действительно, это было ново. Но вы заметьте, что «спасибо» за это не сказали, что царская власть, едва став на ноги, немедленно отбросила слово Церкви.

Я не буду обращаться к истории, а просто обращусь к кинематографу, который вам ближе. Вспомните фильм «Иван Грозный». Хотя в общем фильм насквозь лживый, но там есть такой момент: когда Иван Грозный коронуется, митрополит Макарий пытается ему что‑то сказать, но тот уже стоит и на него только глазами «зыркает». А потом стычки его с митрополитом Филиппом, которого он и заточил, и велел задушить. Митрополит Филипп выступал против террора. Он согласился стать из монахов митрополитом при условии, что будет «иметь право печалованъя». У нас многие современные стилизаторы иногда думают, что «печалованье» — это от «печалиться», и употребляют это слово, думая, что по–славянски оно звучит красивей.

«Печалованье» — значит «ходатайство» о заключенных. И пользуясь этим устным обещанием царя, митрополит стал вступаться за репрессированных, за совершенно невинных людей, и известно, чем все это кончилось.

Кстати, патриарх Никон, который был отстранен одним из первых Романовых, потому что царю казалось, будто он захватывает власть, он ведь тоже назывался «великий государь». И Церковь как социальная сила была разрушена. Может быть, это сильно сказано, но она была отстранена от деятельности. И поэтому естественно, что никакой социальной доктрины вырабатывать в условиях нового общества, общества XVIII–XIX веков и, тем более, XX века, она даже не могла и пытаться. Только русские религиозные философы: сперва Чаадаев, потом Владимир Соловьев, Бердяев, Франки ряд других — пытались предложить в этом направлении умозрительные модели.

Можно развернуть сейчас панораму предлагаемых ими моделей — они довольно разнообразны — но строго говоря, их нельзя считать социальной доктриной Православной Церкви. Значит, мы находимся в таком моменте, когда такой доктрины нет. И если что и осталось от сложившейся дореволюционной традиции, то это традиция поддержания порядка, монархии. Поэтому когда рухнул царский режим, все страшно растерялись, несмотря на то, что как режим он причинял Церкви в основном только зло\ Хотя, может быть, лично никто из царей этого не хотел (я имею в виду царей XIX века).

Но достаточно сказать, что Николай I исключительно тормозил издание Библии в течение всего своего правления. И когда люди пытались ходатайствовать об этом, например архимандрит Макарий Глухарев, алтайский миссионер, — его за это наказали. Он писал, посылал свои переводы в столицу, писал на имя императора, что нельзя оставлять народ без Слова Божия, что славянский уже не понимают, ему не отвечали; тогда он написал: «Вам мало 14–го декабря, наводнения в Петербурге?!» — тогда его наказали, и все. Так было, пока не умер император.

Нужны были для Русской Церкви Соборы — Николай II не разрешал их созывать, и Собор был созван только после Февральской революции. Контроль был полный. Но несмотря на это, инерция сохранилась, привычка сохранилась. Поэтому мы свободны от какой‑нибудь обязательной социальной доктрины. Но у нас есть наследие, которое оставила нам мысль от Чаадаева до Зеньковского, Лосского, и особенно Федотова.

Немножко о Георгии Петровиче Федотове. Это был знаменитый историк, он создал одну из самых ярких социальных концепций. Он жил тут до 1925 года, вынужден был уехать в силу трудных обстоятельств и умер в Америке в 1951 году…

Его считали за границей «коммуниствующим», и за это изгнали из Парижского богословского института. Но он был просто человеком объективным, настоящим православным христианином, который не хотел превращаться в такого махрового монархиста или антисоветчика. Он говорил то, что думал, и когда его изгнали, Бердяев написал гневную статью: «Есть ли в православии свобода совести?» У него и у Вышеславцева были свои представления о социальной доктрине. Но это будут все высказывания частных мыслителей.


Значит, у православия нет социальной доктрины и она не может оказывать влияния на социальную жизнь?

Причина тут очень простая. Дело в том, что в Византии государство очень цепко держалось за социальную жизнь, и оно соответственно парализовало и церковную жизнь, и в результате все лучшие силы Церкви покинули общество. Все поэты, писатели, богословы — они все бежали из городов! Они все бежали за стены монастырей! Все они, все 100% были монахами! Причем монахами, которые, конечно, шли иногда на столкновение с государством, но это были редчайшие случаи, например, это было в период иконоборческого кризиса. В общем, можно так сказать, что Византийская Церковь бежала в пустыню. Естественно, она уже не занималась социальными вопросами. Она решала, кстати, социальные проблемы у себя, в монастырях, где существовала общежительная система, то есть такой малый общинный коммунизм.


Г. П. Федотов (1886-1951)


Да, демократическая традиция развивалась очень медленно, и она в любом обществе развивается достаточно медленно. Почему? Потому что есть очень важный тезис: монархическая структура, когда некий управляет, имеет, очень грубо говоря, происхождение зоологическое. Потому что в животном мире для удобства выживания вида и группы живых существ, четвероногих или пернатых, должна над всем господствовать воля одного — самца или самки. Поэтому волчьи стаи, стада слонов, оленей и многих других живых существ управляются вожаками. Вожаки ведут караваны птиц, они ведут охотничьи группы на ловлю. Это естественно.

Это перенял человек, и монархия здесь вполне, так сказать, работает. Монархия не обязательно в смысле «царизм», а мон–архия, то есть единовластие. И в животном мире нет демократии… Во всяком случае, весьма трудно найти. Разве что когда некоторые животные приносят своих детенышей, чтобы их приняли в состав стаи, то существует ритуал принятия: самки их там где‑то рождают, слегка выкармливают, а когда они могут на ножках идти, они их приводят как бы на «профсоюзное собрание», и те их там обнюхивают, облизывают и принимают. В общем, это едва ли можно считать демократией, это скорей процесс их включения в эту группу.

Демократия возникает тогда, когда начинает проявляться коллективная воля, она есть специфически человеческое явление, но позднее. И если вы посмотрите на карту мира V века до Рождества Христова, то увидите: колоссальные континенты, которые находятся под властью деспотов, тиранов, монархов, диктаторов, — и крошечные, микроскопические территории земли, типа Афинского полиса, города-государства, где практикуется эта демократия. Пусть это не развитая демократия, рабовладельческая демократия, но все‑таки какие‑то элементы демократизма там были. Там было сознание, что «голос народа» может повлиять на существующий порядок вещей.

Известно, как пал Фемистокл, — есть некая история, ставшая легендой: подошел к нему один человек, у которого был бюллетень против него, но он был неграмотный, и он сказал: «Напиши мне имя Фемистокл, я хочу тоже против него голосовать». И он считал себя столь обязанным соблюдать эти правила, что написал: «Фемистокл», чтобы тот проголосовал против него… Это, конечно, было просто какое‑то чудо, некоторая нелепость на фоне других государств.

А у персов, которые воевали с греками в этот период, была типичная деспотия. Потом в Римской империи были небольшие элементы демократии, но в общем можно сказать, что демократия с трудом пробивает себе путь. С величайшим трудом… Человеческий род еще долго будет высиживать это яйцо. И может быть, мы находимся у самых истоков этого процесса.

[…] Нам кажется, что кругом — свободный, демократический мир. Но, может быть, сейчас картина на географической карте мира ненамного лучше. Это в XIX веке думали, что есть преуспевающая европейская демократия, а остальные — черные, рыжие, желтые — это все неважно, демократия всюду насаждает прогресс, она процветает и учит этих «детей природы».

Сейчас все изменилось. Например, в Индии англичане, несмотря на недостатки их правления, привили демократические нравы индийскому обществу. Но там же и остались совсем другие вещи: там резня, там правит династия Неру–Ганди — это ведь уже третьи правители династии! Значит, остались еще монархические традиции. Но мы должны быть терпеливы и не должны думать, что при нас произойдут какие‑то необыкновенные чудеса и изменения. Вода камень точит, процесс совершается.

Переходя с глобального на свое, я могу вам сказать, что демократия зиждется на смирении, когда человек способен услышать мнение другого человека, понять позицию другого человека, быть открытым к его вкусам и мнениям. Это и есть смирение, и с этого начинается демократия. Люди, которые у нас назывались членами демократического движения, на самом деле по психологии очень часто были диктаторами, и сталкиваясь с ними, я видел, насколько они в душе своей чужды понятию демократии.

Значит, демократия — это психология. Кстати, в понятие «интеллигентный человек» Чехов включал как раз умение чувствовать другого, понять точку зрения другого — вот это и есть интеллигентный человек. Но этот цветок надо выращивать долго! Это высшее произведение душевной структуры, и когда оно будет развиваться, — из него может вырасти нечто полезное для общества и будет влиять на общество. А перестроить структуру общества, сделать его самым демократичным, если в нем народы или народ несет в себе тоталитарную психологию, — из этого ничего не выйдет.


А склонность к тоталитаризмуэто же плохой сигнал?

Да нет. Когда человек духовно растет, эта склонность уменьшается; когда человек примитивен — он всегда склонен к тоталитаризму.


Содержит ли общественная идеология элементы тоталитаризма или она вообще настолько аморфна, что никаких конкретных структур в ней нельзя выделить?

Во всяком случае, выделить сейчас трудно, и для того чтобы нам охарактеризовать сознание общества, необходимо провести какой‑то эксперимент, например, провести социологические опросы, но этого нет. Иначе наши выводы будут легкомысленны. Ведь техническая и гуманитарная интеллигенция в Москве — это одно, а шахтерские районы где‑нибудь на Украине — другое. У нас полный плюрализм. Прибалтийская группа народов — третье.

Кавказ — четвертое: там глубоко буржуазная психология, но при этом — крестьянская, сохранившая традицию. Поэтому народы Кавказа, несмотря на свою древность, не вымерли, так как сохранили связь с землей и сохранили традиции. И несмотря на то что над ними были и турки, и прочие завоеватели, они все равно устояли. Им не дано было тогда властвовать в истории, но они устояли и сохранили свои ценности…

Нам надо выносить яйцо свободного духа и передать его следующим поколениям. Это как принцип Гюйгенса: когда падает капля, от нее идут круги, от каждой точки кругов идут еще круги, и так далее. Потому что на самом деле в большой популяции, как говорят в биологии, есть все. И у нас очень большая популяция, в ней есть все, в ней варятся зачатки всех направлений. Так же и в Православной Церкви имеются зачатки всех направлений, самых правых и самых левых, но уже заметно, что идет постепенная дифференциация, но это еще долгий процесс. Уже больше нет такого, что если православный человек — ты можешь сказать о его социальном и идейном лице.


Сильны ли демократические принципы в православии в количественном отношении?

Три или четыре миллиона американских православных, — я сталкивался с ними когда-то, — они ни к чему не тяготеют, они живут, как американцы, американским образом жизни. Конечно, они демократы, но не потому что они православные, а потому что они американцы. Что касается Греции, где православие господствует, то там были «черные полковники» — тоталитаризм, сейчас там демократия…


Видимо, миссия Православной Церкви, ее центр тяжести — не в социальной сфере. Можно ли так считать?

Я думаю, что все‑таки это так. Хотя в эпоху великокняжеской Московской Руси, конечно, социальное влияние Церкви было. Но это влияние было скорее каритативным (от латинского сагИаз — милосердие), то есть Церковь активно участвовала в каритативной деятельности.

Понимаете, сегодня мы не можем в должной мере оценить, какое это имело огромное значение. Потому что сейчас есть детские дома (пусть они неважные, но они есть!), существуют приюты, существуют больницы — все это существует, мы к этому привыкли, как к траве. Но тогда же ничего этого не было, и все это создавала Церковь. Все! Человек, которому надо было где‑то найти помощь, — он находил ее только в Церкви. Если начинались голод, эпидемия, если куда‑то надо было деться больным и старым людям, если где‑то надо было содержать детей, — это можно было сделать только в Церкви.

Большую роль играли здесь монастыри. Помните «Мцыри»? — ведь в основу положен реальный факт: бедный мальчик, пленный — его приютил монастырь. Вот эта социально-каритативная функция была присуща Церкви даже в синодальную эпоху, то есть в XVIII-XIX веках.

Мы с некоторым равнодушием говорим о благотворительности, на самом деле значение ее велико.

3 октября 1987 г.

«Сие творите в Мое воспоминание»

О таинстве Евхаристии

Один английский историк говорил: посмотрите на старинные средневековые соборы — это делала Церковь; идем вглубь веков и там видим произведения церковного искусства; еще вглубь и в конце концов приходим к 111 году — здесь мы встречаемся с первым документальным свидетельством о том, что языческий мир заметил христиан, это письмо Плиния Младшего императору Траяну (вы легко можете найти это письмо, оно сейчас издано)[51]. Плиний очень смущен, что в Малой Азии люди перестали бывать в храмах, что там распространяется какая‑то секта…

И дальше Плиний пишет, что когда мы их арестовываем, допрашиваем, то они говорят, что ничего против закона не делают, только собираются в день солнечный (то есть в воскресный день), поют молитву Христу как Богу и совершают свой обряд. Речь идет об обряде хлебопреломления, евхаристии. Таким образом, это первое свидетельство историков, писателей, не имевших отношения к Церкви, что в Церкви совершается евхаристическая трапеза.

Мы знаем, что в одних церквах есть органы, в других — статуи, в третьих не принято никаких изображений: ни икон, ни статуй, а просто крест, а у некоторых протестантов и креста нет. В одних случаях сохраняются старинные традиционные облачения, в других они модернизированы, у третьих их нет. Одни признают только Писание, другие признают и отцов Церкви. Но всюду, во все времена и во всех церквах, обязательно были Священное Писание и святая Чаша, то есть трапеза Евхаристии.

Она называлась по–разному, сопровождалась различными обрядами, но она была всегда. То есть мы можем с уверенностью утверждать, что со времен основания Церкви до сегодняшнего мгновения нигде по всей земле не существует Церкви без священной евхаристической трапезы.

Вы можете сказать: присутствие Библии понятно, потому что в Библии говорится о Христе, в ней есть пророчества о Нем, о тех, кто Ему предшествовал, о тех, кто Его слово и Его весть понес по миру. А вот почему таинство Евхаристии сохраняется всюду и всегда? Какое оно имеет значение?

Прежде всего, вы знаете, что в Евангелии почти нет никаких заветов обрядового характера, в нем не сказано: делайте то‑то, делайте то‑то (во всяком случае, этого очень мало), но о Евхаристии сказано твердо: «Сие творите в Мое воспоминание»[52]. Апостол Павел в одном из своих ранних Посланий пишет, что этой Чашей мы возвещаем смерть Христову «доколе Он придет»[53], то есть до конца мира. И хотя мы принимаем это как традицию Церкви, не всегда бывает ясно, почему же это именно так…

Здесь важно подчеркнуть, что эта трапеза освящает человеческий труд, человеческую жизнь, потому что это есть трапеза, это есть пища, которая символизируется хлебом и вином — так было издревле. Быть может, если бы все это происходило в Китае, вероятно, там была бы не пшеница, а рис, а если бы это происходило в Америке, то, возможно, была бы кукуруза или что‑нибудь еще. Но в нашем, в Средиземноморском бассейне символом пищи являются пшеница и виноград — хлеб и вино.

Очень важно, что человек поддерживает свою жизнь принятием пищи. Но тем самым он поддерживает не только свою жизнь, он поддерживает общение людей, потому что всегда, во все времена трапеза была формой общения людей… Стол, трапеза — это значительно большее, чем принятие пищи, и, наконец, стол очень часто является жертвенным столом, потому что существует, например, такой старинный обычай: оставлять бокал с вином для святого. В иудаизме во время празднования Пасхи есть обычай ставить специальную чашу для пророка Илии, который должен прийти. И у нас есть старинный обычай ставить чашу или рюмку для покойника, если его поминают.


В. Д. Поленов. Тайная вечеря. Фрагмент


Когда совершалась жертва Богу, она проходила как пир вместе с Богом. Люди как бы приглашали Его к себе на трапезу, и Он невидимо благословлял ее, а люди вместе с Ним веселились и пировали. Какая‑то часть этой пищи или какая‑то чаша оставлялась Ему, она‑то и являлась жертвой. И из всех существующих человеческих обычаев Господь избрал именно этот для заключения Нового Завета.

Два слова насчет Завета. Люди безрелигиозные говорят, что мы сами построим новый мир, мы сами все сделаем. Люди благочестивые, но лишенные чувства человечности, говорят: «Как Бог сделает, так и ладно», — и при этом опускают руки. Между тем Священное Писание нас учит, что Бог действует во взаимодействии с человеком. И поэтому в истории людей и в жизни каждого из нас наша собственная воля играет немаловажную роль. Мы не можем сказать: это Бог меня вел. Но Он вел тебя так, что ты имел возможность в любой момент удрать куда‑то в кусты, не слышать Его призыва, и произвести много всяких неправильных действий. Бог действует вместе с человеком. И суть таинства в том, что Он к нам приходит. Тем самым Он как бы одухотворяет обычное, простое, то, что считалось мирским, — делает таинством. Завет, то есть договор, — это то, что связывает человека с Богом.

Во времена Ветхого Завета кровь жертвенных животных символизировала основу жизни, которой владеет Бог. И постоянно все жертвоприношения напоминали о Завете. Каждое жертвоприношение было своего рода повторением Завета, каждая ветхозаветная Пасха была как бы ее актуализацией. И когда Господь Иисус должен был заключить с человеческим родом Новый Завет, Он избрал именно эту форму — форму священной Божественной трапезы, на которой присутствовали те же реалии: и Агнец, и хлеб, и вино. И Он сказал: так, как вы поддерживаете свою жизнь пищей (а вот она, пища, дана здесь — хлеб и вино), так и все ваше бытие будет поддерживаться Моим сердцем.

Плоть и кровь — это синонимы сердца человеческого, то есть всего Его существа. Когда Он говорит, что «это Моя плоть и Моя кровь», — это значит: «Я отдаю Себя людям». Он отдает Себя людям, и в знак этого Он говорит, что вот эта чаша и этот хлеб — «они будут Моей плотью и кровью, Я буду присутствовать тут».

Не надо трактовать это натуралистически, потому что «плоть и кровь» (евр. басар вэ–дам) — идиоматическое выражение, оно означает человека. Вот вам пример: если вы помните, в Евангелии от Матфея в главе 16–й Христос говорит Петру: «Блажен ты, Симон, сын Ионы, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, а Отец Мой, сущий на Небесах». То есть не человек тебе открыл это, а Отец. «Плоть и кровь» — это живое существо, в данном случае человек.

И здесь совершилось главное, что есть в христианстве: Его присутствие осталось. Не Его учение, не дело, подобно тому, как говорят про кого‑нибудь: «он умер, а дело его живет» — так говорят о многих. Но здесь нет этого «дела», потому что Христос говорит: «Я буду с вами до скончания века»[54]. Обратите внимание — не Мое дело, а Я. «Я не оставлю вас сиротами, — говорит Он, — Я остаюсь с вами»[55].

Вот завтра мы будем праздновать Вознесение — чего ж тут праздновать, если Господь оставил эту землю? Но на самом деле акт Воскресения и Вознесения — это праздник, потому что, уйдя из конкретной, локальной жизни, Он стал присутствовать всюду. Он вошел в нашу жизнь и в ней находится. Знаком Его присутствия и является таинство Евхаристии: в любых формах, в любом месте, в массовом причащении…

Археологами в Антиохии найдена чаша большой величины, может быть, даже трехлитровая, я даже не помню, какого времени, но достаточно раннего, очень красиво украшенная, — там причащалось, конечно, все собрание.

Какие бы ни были формы этого испеченного хлеба — либо круглые плоские облатки, которые приняты на Западе, либо просфора, которая принята на Востоке, какие бы ни были чаши — драгоценные чаши или маленькие стаканчики, как теперь, вроде той чашечки с красными кружочками, только без ручки, какими бы ни были престолы — огромные, покрытые расшитыми покровами, украшенными иногда драгоценными камнями, или маленькие столики со скатертью, на которых совершается это таинство, — где бы и как бы это ни проходило, это всегда происходит в Церкви в знак того, что мы не просто умом знаем, а потому что Он сказал, что Он присутствует. И мы совершаем это таинство, и Церковь всегда совершала, и как бы далеко мы ни устремлялись в прошлое Церкви, всюду, в любой стране, где существовали церкви, — мы всегда найдем: Писание и Чашу. Всегда и всюду.

Сегодня в нашей Церкви Евхаристия совершается торжественным образом, и не всегда она напоминает нам о трапезе, так как престол стоит далеко, чаша на нем стоит высоко. Поэтому нам особенно важно самим напоминать себе о том, что происходит. А происходит следующее. Вы должны понять одну простую вещь, на которой я хотел бы сосредоточить ваше внимание. Таинство это совершает Христос — для нас очевидно, что приходит Дух, Дух Божий, Дух Христов. Но таинство это совершает и каждый из вас.

Каждый — участник этого таинства. И когда священник читает евхаристические молитвы, он ведь не говорит «я, мне», а он говорит «мы, нам». Таким образом, он просто произносит слова от вашего лица. И, на самом деле, руками его совершается то, что совершаете вы все. Вот почему в момент освящения Святых Даров мы все время пытаемся (тщетно пытаемся) установить тишину в храме; не просто потому, что там что‑то такое будет сказано, а потому что в этот момент вся Церковь участвует в этом таинстве. Вся Церковь призывает Духа Божия, вся как бы участвует в этой встрече. Поэтому очень важно, чтобы у каждого из вас были эти молитвы, потому что некоторые из них произносятся тихо, и их называют тайными молитвами.

Как это получилось — вопрос сложный (я не могу сейчас в это углубляться), но поскольку они довольно длинные, то песнопения вытеснили их и предпочли петь.

Значит, вокальная часть растянулась, и поэтому евхаристические молитвы, которые должна повторять вся Церковь, скрылись за пением; их читает священник. Правда, в алтаре мы читаем их вслух, теперь это уже принято; многие епископы, когда служат в сослужении, то есть когда рядом с ними стоят у престола священники, читают вслух, и конечно, все слышат. Служба в сослужении немножко напоминает все‑таки трапезу, потому что все как бы собрались вместе, а во главе епископ, — так, как было в первых христианских общинах.

Понимаете, у нас все немножко сориентировалось иначе. Зайдите в любой храм — впереди вы увидите запрестольный образ, написанный обычно на стекле. И все устремлено туда, к алтарю, за пределы этого престола. Но это — эстетическое переосмысление.

В древних храмах, даже в средневековых древнерусских храмах никакого запрестольного образа не было. Там была сень над престолом. Центром было не окно, уходящее куда‑то в неизвестность, а центром был престол, за престолом стоял епископ, а вокруг хороводом собирался народ Божий.


А как народ вокруг собирался? Алтаря не было?

Дело в том, что иконостас появился значительно позже: сначала стояли просто колонны, потом появилась занавеска, и уже после VII века появляются первые две иконы, потом добавили иконы и загородили алтарь. А Царских врат даже отдаленно не было. Стоял епископ, стояли священники вокруг престола, а дальше — народ: это было одно целое… Литургическая реформа у католиков все это вернула на свои места. Теперь у них священник служит лицом к народу, и чаще всего люди собираются вокруг стола. Они беседуют, молятся, а потом совершают литургическое богослужение, все поют.


Евхаристия. Христос и ангел. Фрагмент. Мозаика Киевского Собора Святой Софии. XI в.


Центральный, важный момент заключается в том, что это таинство мы совершаем все вместе — мы призываем Христа Спасителя, и богочеловеческое действо совершается нашей волей и Его волей, происходит встреча. И если эту встречу, это таинство ты совершаешь вместе со священником, то ты и переживешь ее как положено, как она того заслуживает, ты не смотришь на все это так, как будто ты в театре…

Мне одна верующая девушка, которая с детства ходила в храм с матерью, рассказывала, что она всегда думала: пока хор поет, священник в алтаре сидит, отдыхает, ждет, пока пропоют, — она даже не представляла, что там происходит.

Поскольку это, конечно, уже совершенно стало странным, то в тех храмах, где часто бывают иностранцы, епископы вообще разрешали священникам служить при открытых Царских вратах: как начинается литургия, они открываются, и закрываются только в конце независимо от того, имеет право священник для открытия Царских врат или нет.

Вот так происходит, например, в Ялте — там много иностранцев. И как всегда: для иностранцев можно отверзать двери, а для нас они закрываются. И надо быть вообще необычайно зычным человеком, чтобы хоть что‑то долетело до людей, даже возгласы иногда не доходят…

Вопрос с Царскими вратами относится к истории искусства, потому что он развивался в процессе эволюции этого жанра. Но это нарушение является догматическим, то есть здесь искусство выступает как попиратель нашего учения о Евхаристии, это, так сказать, поругание Евхаристии. Это совершенно точно, я всегда так говорю, так и буду говорить, потому что это правда, не потому что кто‑то придумал. Ведь слово «литургия» означает «общее дело», или, как мы понимаем, — «общая молитва». А когда там все заблокировано, никакой общей молитвы не происходит.

Но для знающих это не может служить соблазном. Если даже закрыты Царские врата, у вас всегда могут быть в кармане молитвословы, вы всегда можете их вынуть и читать, а если вы их не вынули и не знаете этих молитв, вы можете просто молиться о том, чтобы Господь приходил в церковь, что вы вместе с Ним освящаете Святые Дары, и вы — участники этого таинства. И тогда как бы ни было в храме: пышно ли, убого ли, открыты ли Царские врата, закрыты ли, — в это время вы участники таинства.

Иногда Царские врата бывают резные, и через них немножко видно. В Древней Руси Царские врата были маленькие (в Третьяковке они есть), и священник был виден, и алтарь был весь виден; они закрывались символически. Но потом они из символа стали реальностью.

В киевском соборе Святого Владимира были сделаны такие маленькие Царские врата, низкие, до пояса, но когда я был последний раз в Киеве, я увидел, что их сняли, хотя на них была живопись Васнецова и Нестерова, и навесили такие, которые закрывают все! Несмотря на то, что это все исторические ценности, которые созданы при деятельном участии Адриана Прахова[56] и всей его команды, это все как музей! И эти врата — они тоже были бесценны, на каждом из них, по–моему, 4 или 6 картин–икон, написанных Васнецовым, не говоря о резьбе и прочем. Но, понимаете, это порочная практика, и она нас не касается.


Каждый приходит в храм со своими проблемами, каждый молится о своем. Да, все мы вместе обращаемся к Богу, но уходим из церкви такими же чужими друг другу, какими пришли. Мы не становимся едины в этом общем деле.

Люди, которые приходят в храм, не могут все знать друг друга. Для этого у нас приход разделен на группы, в которых люди знают друг друга. И мы всегда стараемся, чтобы эти знающие друг друга люди причащались вместе. Сделать всех своими знакомыми, когда там собирается 200 или 300 человек, — это безнадежно.


А если придешь в «чужой» храм, то что же тогда, просто отстоять?

Если вы приходите вместе, то ваш акт осуществляется.


Нет, мне кажется, что в самой литургии, может, в литургическом тексте чего‑то не хватает… А как сделать, чтобы люди вышли из храма, даже если они не знали друг друга, более соединенными?

Нет, все там правильно, все там есть. В литургии все‑таки большой разрыв получается между теоретическим и практическим — это и создает определенное чувство.

Если совершается вековое догматическое нарушение, оно не может не сказаться в церковной жизни. Было бы очень странно, если бы оно никак не сказалось на качестве наших переживаний. Безусловно, скажется. Это ущерб. Если есть попрание… Каждая литургия в таком исполнении (я это называю оформлением) все‑таки всегда попирается. Она попирается, потому что попирается Кровь Христова. Ибо когда Господь умер, завеса Храма разодралась, чтобы показать, что больше ничего не отделяет нас от Него. А потом завесу придумали, все как бы обратно вернулось. Это обратный ход к временам ветхозаветным, когда тайна была закрыта, Бог был сокровен.

Я понимаю эту психологию, но она же не соответствует Евангелию. Я понимаю, что народу кажется, что все таинственно — все хорошо. Все хорошо, но в Евангелии — другое. Факт остается фактом… Потому и завеса разодралась. Даже те, кто не верит, что это случилось, должны быть убеждены, что в Евангелии это написано не случайно, а как символ того, что кончился период, который отделял человека от Бога непроходимой завесой. Так же как и легенда о Божией Матери, написанная в апокрифах, которую вся Церковь признает, — о введении во Храм: младенцем Ее священник взял и повел в Святая святых, куда никто не входил. Это же тоже легенда, возникшая не случайно, а чтобы показать, что отныне нет этого средостения.

Что означало «Святая святых»? В Иерусалимском храме в Святая святых люди не молились, там находились священники. Храмом, то есть местом молитвы, назывался двор, где стояли толпы людей. А внутри стояли жертвенники, светильники, лампады, и потом шла стена! А за стеной было глухое темное помещение, открытое небу, куда как бы с неба должна была сходить Божественная искра, огонь. И там стоял Ковчег, потом и Ковчега не стало.

Что означала эта стена? Она означала, что Бог непостижим, что люди не могут к Нему прикоснуться, что они отделены стеной. И только маленькая дверь, куда входил священник, была завешена завесой. И эта завеса лопнула. А раз у нас есть опять завеса, опять стена, опять дверь, — как же не переживать эту ущербность! Мы изменить ничего не можем, едва ли можем, но мы должны понимать, что полноты переживания здесь может и не быть. Но зная, какдолжно быть, мы можем мысленно проникать через эту завесу, разрывая ее.


Христос сказал: пребываю с вами всегда, с каждым из вас, и это так, но для чего нужна литургия?

Господь пребывает с нами незримо, но поскольку Он является Богочеловеком, Который воплощался на земле, то Его пребывание сопровождается и зримым символом — этой самой трапезой, поэтому Евхаристия имеет прямое отношение к Боговоплощению. Он как бы здесь воплощается вновь, но воплощается уже не в человеческом облике, а в этой трапезе есть плоть Его воплощения. Иначе Он с нами был бы идеалистически, то есть только как дух, а трапеза делает Его присутствие совершенно реальным, реалистическим, она символизируется тем, без чего мы не можем жить, — пищей и питьем.

Отец Александр Шмеман говорил о том, что человек есть то, что он ест, — есть такая пословица. И действительно, наше самое важное действие, которое поддерживает нашу жизнь, это принятие пищи, и именно поэтому, когда мы едим — мы причащаемся хлебу. Что такое хлеб? Это растение, растение — это земля, это соки земли. Через все виды пищи мы причащаемся природе, мы становимся соучастниками. Более того, наш организм является продуктом природы, потому что если его не питать этими вещами, он погибнет. Значит, каждую клетку он наращивает за счет сил природы.

Что может быть более прекрасным символом того, как сила Божия действует на нас, — мы причащаемся природными вещами, а в это время среди нас присутствует Господь, Который как бы воплощается в этом.

Можно сказать еще словами Тейяра де Шардена, что с того момента, когда Христос оставил землю, Он воплотился уже не так, как Он был воплощен до того, — Он воплотился во всей материи, во всем мироздании, и все мироздание стало священным. У него есть замечательное эссе, почти стихотворение в прозе, которое называлось «Литургия над миром» — «La messe sur le Monde»[57].

Случилось так, что Тейяр де Шарден оказался в пустыне и не имел возможности совершить литургию — не было у него ни хлеба, ни вина. Он стоял на скале и наблюдал восход солнца в пустыне. А у католиков священный, евхаристический хлеб — это круглая облатка, гостия; и он увидел, как подобно этой гостии, над пустыней восходит круглое солнце. Тогда он записал эту «Литургию над миром» (я хотел бы, чтобы вы прочли эту поэму). Он воспринял и показал ступени литургии как соответствующие пробуждающемуся миру. И весь труд мира, все, что его наполняет, — все входит сюда: человеческий труд — здесь, земля — здесь, живая жизнь — здесь, все сюда вливается. Все здесь.

Я думаю, что если вы прочтете, то многое станет понятным. И вся Вселенная становится огромной святой Чашей, огромным природным резервуаром, куда Дух Божий нисходит, чтобы освящать его. Ведь это действительно так, потому что нет изолированных участков мироздания. Если Господь воплотился в одном его участке — потом Он расплескивается, как искра, как огонь, по всему мирозданию.


Можно ли сказать, что у святых каждое мгновение жизни было литургией — литургическим действием, служением литургическим, общением, причастием!

История Церкви, настоящая история Церкви у нас часто подменяется ее событиями: какие были митрополиты, патриархи, воины, и прочее. Но есть глубинная история Церкви — история святых, и она, конечно, литургическая в том смысле, что там все время предстояние этих людей перед Богом. В храме присутствует не только какая‑то малая часть, но как бы присутствует вся Церковь, поэтому иконы изображают всех апостолов, пророков, евангелистов, в нем действуют поставленные Церковью епископ, священник, дьякон в знак того, что служит вся Церковь, которая таким образом становится вселенской Церковью. Каждая поместная Церковь, по учению наших экклезиологов, уже есть вселенская Церковь — в малом виде. Не часть ее, не какой-то фрагмент, а вот она вся. Вся здесь. Там, где есть епископ, он и все, кто вокруг него, образуют полноту Церкви. Это не всегда можно понять, но почувствовать это можно.


А как же католики без вина обходятся?

Дело в том, что теперь они уже к этому возвращаются; потом, у них гостия готовилась с добавлением нескольких капель вина…

Сила Церкви есть сила Христова

Беседа о миропомазании

Дорогие друзья!

Вы все знаете, что и вне христианства есть великие святые, подвижники, люди, приносящие высокий плод самоотвержения, аскетизма, мудрости, любви. Достаточно привести примеры из недавнего прошлого, примеры таких праведных людей, как Рамакришна, как Ганди и другие. И мысль о том, что есть сила, освящающая мир, присутствует во всех религиях; в частности в индийских книгах говорится, что святым словом освящается вся земля, все, что есть в мире. Есть особые молитвы подобного рода и в исламе, и в других религиях.

Чем же отличаются наши христианские таинства от священнодействий, которые известны в других религиях?

Прежде всего надо признать, что такие священнодействия есть. Некоторые люди вообще их отрицают. Но это слишком несправедливая и мрачная точка зрения.

И в самом деле, «Святым Духом всякая душа живится»[58]. И действие Божие в какой-то форме, умаленной или нет, — присутствует в самом мироздании и в сердце человека, когда он обращен к Богу, и тем более когда он совершает какие‑то священнодействия. Измерить значимость, силу этой освящающей благодати, идущей вне Церкви, мы не можем. Но что она есть, свидетельствуют даже сами термины: харис — «благодать», грация — «милость» — это термины, которые Церковь взяла из языческого словаря. У греческих мистиков и писателей эти слова уже присутствуют; в дохристианском сознании есть надежда, упование, ощущение того, что Божественное ниспосылает Свою силу людям.

Каково же соотношение этой естественно даруемой благодати, этого харизматического действия в мире и таинств Церкви?

Прежде всего, мы должны сказать, что таинства Церкви существуют, и освящающая благодатная сила, в чем‑то родственная, бесспорно, совершаемым священнодействиям, может быть и вне Церкви. Но не в этом главная черта таинств, их сущность, их специфика. Таинства есть продолжение Христа на земле, осуществление Его обетования: «Я с вами во все дни до скончания века»[59]. В сущности, крещение, евхаристия и священство — все эти таинства означают, что Его действия — не просто некая безликая сила благодатного освящения, а непосредственное действие Христово через действие Духа Божия.

О Святом Духе писатели Ветхого Завета говорили уже давно. Многие богословы пытались определить различие между Духом Божиим и Святым Духом. Говоря коротко, различие это таково: Дух Божий — это всякое незримое действие Бога вообще, Святой Дух — это термин, обозначающий непосредственно третью ипостась, личностное воздействие. Я полагаю, что это различие, хотя и очень глубокое по существу, в Писании не всегда ясно. Там очень часто эти термины заменяют друг друга. Но важно другое: что во времена земной жизни Христа каждый иудей знал о том, что Дух Божий действует и Святой Дух действует.

Вспомним о том, что праведный Симеон пришел в Храм, повинуясь велению Духа Святого. Было ему обещано Духом Святым, что он не умрет, пока не увидит Мессию[60]. Слова «Дух Святой» впервые произнес пророк Иезекииль — руах кадош.

Почему же Христос говорит: «Я пошлю вам Утешителя»?[61] И Он даже говорит: «Лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не придет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам»[62]. Значит, речь идет о каком‑то особом, специфическом, я бы сказал, христологическом действии Духа Божия в мире. Более того, можно даже рискнуть сказать, что когда Христос является на земле, Он сам идет впереди грядущего за Ним. «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!», — говорит Христос[63]. Некое пламя духовного воздействия должно последовать вслед за тем, когда завершится Его кенотический, уничиженный земной путь. «Я пошлю вам Параклета», Утешителя. Утешителя, или Заступника. Сам опекая Свою маленькую Церковь, Сам являясь ее главой и защитником, — Он уходит, и уже с этого момента как бы объемлет Своей плотью и душой все мироздание. А с Церковью как таковой, как проявлением Его воли на земле, Он оставляет Святой Дух. И мы знаем, что эти действия Святого Духа были исключительно экклезиологические, то есть действующие в Церкви.

Первое действие было в Пятидесятнице; и потом, читая «Деяния апостольские», мы видим, что Он объединяет апостолов: они все пребывали в Духе Божием, Он давал им силу совершать таинства. Через Дух Божий совершалось действие и путешествие Церкви по дорогам истории.

А что такое «путешествие Церкви»? — Это и есть продолжение пути Христа. Что такое таинство Евхаристии? Это значит включение в Его трапезу. Что такое крещение? Это приобщение к Его благодати. Что такое священство? Это приобщение к той духовной власти, которую Он явил на земле, — власти Божией, которую Он передал всем верующим: «вы царственное священство, народ святой»[64], вы — верующие, и при этом «вы — тело Христово», — это уже говорит нам апостол Павел[65]. А раз тело, значит, есть какие‑то органы и их функции; тело структурно, поэтому в нем есть разные виды служения. «Не все вы апостолы, не все пророки, не все учители», — говорит святой Павел[66].

Значит, есть и предстоятель общины. Община должна иметь внешнюю главу. Вначале это были апостолы, потом пресвитеры, которые затем стали называться епископами, но это уже исторические подробности. Важно, что община была структурна, имела свою главу и своих функциональных членов. Поэтому говорилось о том, что Церкви без епископа не может быть, и епископа без Церкви тоже не может быть. Только все вместе они продолжали дело Христово на земле.

Некоторые говорят, что таинство елеосвящения — вторичное таинство. Ничего подобного! Оно вторично лишь потому, что мы слабы. А на самом деле это есть таинство исцеления. Христос исцелял людей, потому что Он был идеальный Человек, и, следовательно, силы в Нем были настолько великие (человек ведь так и задуман), что Он изгонял всякое несовершенство. Его исцеления были не Божественными актами, а актами человеческими. Так же и святые могли исцелять, потому что приближались к совершенству человеческого естества Христова.

Так вот, Церкви дана власть исцелять. Вспомните, что Он говорит апостолам: «Идите, научите, проповедуйте — и исцеляйте! Исцеляйте мир. И духовно исцеляйте, и физически». Потому что сила Церкви — сила Христова. Христос — Исцелитель, Чудотворец, поэтому и Церковь есть община чудотворцев. А что мы не чудотворим — мы виноваты, а не Церковь в высшем смысле слова. И таинство елеосвящения есть таинство исцеления Христова — та власть Христова на исцеление, которая нам дана.

Таинство исповеди — это таинство, которое называли вторым крещением, потому что здесь происходит обновление человека, как бы рождение его заново, когда он оставляет прежнее.

Кто имеет власть прощать грехи? — Христос. Сегодня мы читали в Евангелии, как поражались люди, когда Он говорил: «Прощаются тебе грехи твои»[67]. Ту драму, ту катастрофу, трагедию, которые между Богом и человеком рождает грех, Божественное милосердие, Божественная благодать снимает. Она снимает гнев Божий, то есть состояние напряжения между Богом и человеком. Совершается чудо! Кто совершает это чудо? — Христос. «Тебе единому согреших». Он прощает грехи. «Иди, чадо, отпускаются тебе грехи твои». Сколько раз Он говорит это? И Он оставляет эту власть Церкви, чтобы люди всегда видели Его действия на земле.

Он говорит ученикам Своим: «Что вы свяжете на земле, то будет связано на Небе»[68].

Таким образом, наши таинства есть призывание Христа и явление Его в мире…

Возвращаясь снова к седмиричному числу, я должен подчеркнуть сакральный смысл числа семь. У пророка Исайи говорится о семи дарах Духа. И некоторые богословы так и пишут, что Дух дается семью способами. Это крайне обмирщенный способ истолкования Писания. Мы можем сказать, что у лошади четыре ноги или у такого‑то светила столько‑то планет, но исчислять дары Духа мы не можем, ибо они бесчисленны, они неисчерпаемы. Их семь, потому что сежь — это знак полноты, это библейский символ полноты, одна из числовых аллегорий Библии. Поэтому в Апокалипсисе Сын Человеческий является с семью звездами в руках, и перед Ним стоят семь светильников. Поэтому в море благодатных даров, в этом огромном айсберге выделяются семь «высот» в знак того, что за ними скрыта неисчерпаемая полнота.

Стремление к тому, чтобы ограничить число таинств, вызывает самое разное отношение… Как я уже говорил, они определены были Фомой Аквинатом на Тридентском соборе. Отец Сергий Булгаков называет седмиричное учение о таинствах «тридентским мифом», потому что на Тридентском соборе было четко определено, что все эти семь таинств непосредственно проистекают от Самого Христа. Он ссылается на историю Церкви, ибо непосредственно от Христа (формально) проистекают только некоторые из таинств, а именно: крещение, евхаристия, священство, а миропомазание никак не может проистекать от Христа, потому что Он сказал, что Параклет–Утешитель явится после Его Воскресения.

Поскольку Он дает власть апостолам: «то, что вы свяжете на земле… дам тебе ключи Царства… паси агнцев Моих»[69], — значит, Он дает Своей общине какую‑то функцию власти и служения. А остальные таинства восходят к Спасителю косвенным образом — по Духу.


К. В. Лебедев. Исповедь кающегося. Фрагмент


Поскольку у Христа была власть «связывать и разрешать», и Он давал ее ученикам, то мы можем сказать, что исповедь — это Христово таинство. Поскольку Христос Сам исцеляет, и Церковь должна исцелять, то опять‑таки косвенно это восходит к Нему. Что касается таинства брака, то Христос его не устанавливает, а освящает. Освящает то таинственное и Богом установленное, что совершается в соединении двух. Но об этом мы будем говорить, когда коснемся самого таинства.

А сейчас перейдем к таинству миропомазания.

Как я уже говорил, явление Духа, действующего в Церкви, было и до того, в разных формах, например, «глаголавшего пророки», то есть Дух, который являет Себя через личное откровение. Всякое незримое действие Божие, которое символически выражается в Библии огнем, бурей, ветром, — это есть действие Духа.

Причем Дух в понимании Священного Писания не есть что‑то бесплотное, такое нежно–слабое (как у нас говорят: «духовное», человек «питается духом»). Нет, в Библии в оригинале стоит слово руах, оно означает и дух и ветер, и дыхание, так же как и в грече–ском языке слово пневма означает и дыхание, и дух. Итак, Дух это сила, это мощь, но мощь, не проявляющаяся в какой‑то грубой форме, а в исключительно динамических формах, подобно огненной плазме, подобно незримому, но ломающему все ветру, подобно буре, которая прилетает неизвестно откуда.

И поэтому ученикам был явлен Дух Божий в виде огненных языков, а Дух Божий на Иордане — в виде стремительно летящей птицы. Дух — это движение! Дух — это свобода! Недаром говорит апостол Иоанн: «Дух дышит, где хочет»[70]. Дышит Дух — заметьте это слово. Но в таинствах Церкви — это Дух, посланный специально для утверждения Церкви. И надо сказать, что она только этим Духом и живет.

Хотя в первые века явление Духа вызывало какие‑то особые движения среди христиан, которые, скажем, «говорили языками» или переживали экстатические состояния — это было нужно только для ранней Церкви. Потом все эти движения начинают вырождаться, превращаясь уже в сектантские, то есть уходят в сторону.

Почему вначале нужен был такой «сильный удар», что ученики казались пьяными!? Потому что это было действие Духа, рассчитанное на то, чтобы зародить и расплескать этот первоначальный взрыв на всю землю. Это был первоатом Церкви, он, конечно, должен был быть исключительно мощным.

Но мало того, дар Духа должен был нисходить на каждого человека отдельно, каждый должен был переживать свою Пятидесятницу. Поэтому люди, которые уже крестились, в таинстве миропомазания также проходили через дар Духа Святого, Который давала им Церковь. Давала через апостолов, которые возлагали на них руки, давала потом через епископов. Это дает Церковь — то есть дает Христос.


Пятидесятница. Схождение Святого Духа на апостолов. Роспись в Храме Христа Спасителя. Москва


В позднейшей практике Восточной Церкви крещение и миропомазание слились, потому что менялась психология отношения к таинству. Мы должны понять условия жизни народов, где из поколения в поколение, веками люди крестили младенцев. Человек с самого начала рождался в лоне Церкви — внутри семьи, внутри общества, жившего христианской жизнью, и потому испрашивать дары на этого рожденного человека нужно было сразу.

Идея обращения отступала далеко на задний план; идея обращения появилась в период протестантизма, когда люди стали переживать тяжелейшие духовные кризисы (о причинах я говорить не буду, но причины были различные — культурные, исторические), когда люди падали в бездну, потом из нее вырывались через личное обращение.

Средние века этого не знали. Средние века имели однородную, целостную, тотальную систему, в которой нация была тождественна вере. И вот человек рождался внутри такого общества, и вместе с крещением Церковь призывала на него Дух Божий. Поэтому эти два таинства практически слились[71].

Впоследствии некоторые протестанты стали требовать, чтобы снисхождение Духа Божия обязательно было психологически ощутимым…

В этом есть, конечно, некоторый смысл, но он не абсолютен, потому что таинственное действие Духа далеко не всегда подобно огню и буре. Это действие может быть самым незаметным! И знаменитое описание в Библии Богоявления на горе Синай говорит нам о том, что Господь приходит и в веянии тихого ветра — не в огне, и не в землетрясении, и не в буре[72]

Дух приходит как веяние тихого ветра, приходит на младенца, освящает его. Приходит Христос, Который принимает ребенка (сейчас я говорю о крещении младенца), принимает его в лоно Своей святыни, а потом посеянное семя Духа дает свои ростки. Но человек может это заглушить… Когда же речь идет о взрослом человеке, то совсем не обязательно искать каких‑то сильных внешних выражений, потому что наша вера не экстатическая, и психологические состояния экстаза — это в христианстве не главное, временное, преходящее. Об этом свидетельствует само Евангелие.

Мы никогда не видим Христа Спасителя в состоянии восхищения, исступления, экстаза. Он всегда исключительно трезвенен и ясен — это очень важное свидетельство. И когда апостол говорит нам о необходимости смотреть на плоды Духа, мы тогда и узнаем, что действие на нашу человеческую, тленную природу, незримое и тихое действие святыни познается по плодам. А «плоды Духа — это любовь, радость, мир, долготерпение, кротость, воздержание»[73].


В. М. Васнецов. Крещение князя Владимира. 1890 г. Эскиз росписи Владимирского собора в Киеве. Государственная Третьяковская галерея. Москва


Преподобный Серафим говорил, что действие Духа Божия может ощущаться субъективно, психологически, но не делал это абсолютным законом. Мы все должны стремиться к тому, чтобы Дух, Который в нас посеян, вырастал. Но это вовсе не значит, что все мы будем переживать то, что пережил тогда Мотовилов. Преподобный Серафим просто приоткрыл завесу. Как вы помните, был снежный день, они сидели на улице и беседовали, и Серафим спросил его: «А вот что ты чувствуешь сейчас?» И вдруг Мотовилова охватило тепло, и он увидел, что лицо преподобного сияет… Как бы была приоткрыта завеса, которая тут же закрылась. Это было просто свидетельство… Дух действует незаметно и неявственно, а плод Его показывает Его силу.

Подытоживая, могу сказать еще раз, что Дух — это сила. Человек нравственно слабый обретает нравственную силу, человек робкий обретает нравственное мужество, человек, не способный к молитве, обретает дар молитвы, человек, который не имеет естественных даров, вдруг их получает, — это и есть действие Духа Божия. Поэтому мы и говорим: «Прииди и вселися в ны», — то есть здесь то самое интимное воздействие, которое вожделенно для каждого христианина. И в миропомазании начало этого диалога между нами и Творцом, диалога, который может быть обозначен словами молитвы: «Прииди и вселися в ны».

Силой Духа Божия освящается тело, освящается душа и освящается дух человека. Один проповедник нашего времени говорил: «Дух Божий дает человеку силу не на необычайные вещи, вроде как “говорить иными языками”, а дает ему энергию, мощь исполнять то, к чему он сейчас призван». Если это мать — быть хорошей матерью, если это работник — быть хорошим работником, если это человек, имеющий какое‑то призвание, — достойно осуществлять это призвание. Потому что без этой силы — мы бессильны.

И последнее. Могущество Божие, осуществляемое в таинстве миропомазания, — это кенотическое, уменьшенное, сокровенное могущество, и открываться оно может только тогда, когда мы сами, активно пойдем навстречу этому посеянному в нас зерну, которое будет прорастать. Все есть рост, все есть становление. Недаром Господь говорит о Царстве Божием как о дереве, выросшем из малого зерна. Вот и все, что я могу сказать о таинстве миропомазания.


С какого времени установилось это таинство?

С первых же апостольских времен вслед за крещением следовал момент нисхождения Духа. И были христиане, которые крестились, но не приняли еще Духа, и это означало, что они не получили полноты.


Как это совершается — через возложение рук?

Да, через возложение рук. И уже у ранних христианских писателей мы встречаем упоминание о миро[74]. Поскольку епископ был один для общины, он не мог всюду ездить совершать крещение (когда стало их много), и он поручал это священникам. И как знак этого давалось миро. Почему миро? Дело в том, что в средиземноморском мире масло (елей) было символом длительной сохранности — понятно, почему: ведь это был единственный консервирующий продукт. И поэтому при помазании царя на него из рога возливалось миро, елей; поэтому и пророк тоже был помазан, поэтому и Христос есть Помазанник.

У раннехристианского писателя Тертуллиана есть такое сравнение, что мы, христиане, — все помазанники, и нас помазывают именно так, как это было в древности. «Вышедши из купели, — говорит Тертуллиан, — мы помазываемся благовонным помазанием по древнему чину, как обыкновенно помазываемы были на священство елеем из рога. Телесно совершается на нас помазание, но духовно плодоносит». Это было сказано в конце II века.

Власть епископа символизировалась тем, что он раздавал это миро священникам — как бы некое материальное прикосновение. Миро варят из драгоценных масел, обычно на Страстной неделе, с участием патриарха, епископов; есть такой особый чин. А корень — в библейском символе сохранения. Поэтому возливали елей. Мы говорим «лшропомазание», отсюда Помазанник (по–греч. Христос), и мы все как бы помазаны Духом.


В какой степени Церковь участвует в таинствах1.

Я, конечно, не специалист по догматическому богословию, но наиболее авторитетно и подробно об этом говорил покойный отец Николай Афанасьев, один из крупнейших экклезиологов нашего столетия, скончавшийся несколько лет тому назад. Его книги, такие, как «Служение мирян в Церкви», «Трапеза Господня» и главная книга «Церковь Духа Святого», посвящены этим проблемам, где он с большим серьезным святоотеческим и прочим материалом в руках показывает, что Церковь есть община людей, посвященных Богу, то есть святых, и Божие действие в ней (то есть действие Христово через Дух) совершается всей Церковью, ибо «вы — род избранный, царственное священство, народ святой»[75] — мы все священники Бога Вышнего.

Какова же роль клирика в этом? — Она служебная. Клирики есть органы Церкви, функционально созданные для совершения операционно–материальной части таинства, но именно поэтому они не могут быть отрезаны, иначе это была бы уже магия. Таинство совершает вся Церковь, совершает Христос, совершает Его Дух. Поэтому православные богословы справедливо возражали против так называемых «тихих месс», которые были приняты раньше у католиков. Священник служил один, один совершал мессу. Очевидно все‑таки (я, конечно, не берусь судить, это не моего ума дело), что такие «тихие мессы» не должны быть совершаемы. В них есть некоторая порочность.

Правда католические богословы возражали, что священник, совершающий мессу в одиночестве, как бы мысленно в это время считает, что здесь присутствует вся Церковь, что он молится за всех, он как бы предстоит вместе со всеми. Конечно, можно принять такой поворот, поэтому я думаю, что совершаемая в одиночку литургия действительна, но все‑таки в этом есть какое‑то нарушение, это аномалия, которую следует, по–видимому, избегать.

Я думаю, это относится и ко всем таинствам. В одном из церковных документов нашего века есть такая фраза: «Евхаристия совершается всеми присутствующими руками священника»…


Почему таинство совершалось через возложение рук?

Потому что руки человека являются очень важным органом, через который передаются некие силы… Не случайно испокон века были выработаны определенные формы сложения рук при молитве. Через руки передаются некие токи, душевные, психические и даже мистические. Силы, неизвестные человеку, тоже идут через руки.

Христос исцелял словом, но, мы помним, — очень часто Он возлагал руки. Происходит непосредственный контакт, материальное прикосновение. Человек в этот момент становится проводником Духа, проводником почти в физическом, телесном смысле слова. И поскольку речь идет не о чем‑то абстрактном, а о конкретной, бытийственной силе, она должна была обязательно иметь своего материального носителя. Потому что речь идет об освящении психофизического и духовного человека, а не просто какого‑то отвлеченного существа.

Дух действует и на тело: печать дара Духа Святого освящает все тело — уши, ноздри, грудь и прочее. Именно на тело Он должен был возлагать руки, и через эти руки проходила «электрическая цепь», которая тянется века. Здесь мы уже подходим к понятию рукоположения и преемственности. Вот в такой физической преемственности был глубокий смысл…


Когда произошел переход от рукоположения к миропомазанию?

Когда выделились три степени священства (они выделились не сразу), епископ был один на очень большую общину, и он должен был совершать тогда «руковозложение» на сотни, а может быть, и тысячи людей. Тогда священники становились его помощниками и как бы уполномоченными его власти. Но они уже не возлагали руки, а помазывали елеем, освященным этим епископом. То есть он как бы вручал им реальный, материальный символ своей епископской власти.

Так же и сейчас: мы едем в епархию, получаем у епископа миро, и тогда мы — его представители. В Евхаристии священник выступает сам как член этой общины, а здесь, поскольку это специфическое апостольское таинство, связанное с Пятидесятницей, за епископом все‑таки сохраняется некая прерогатива, и священник тут играет роль вторичную — он только помазывает миром, освященным епископом.


Крещение существовало до Пятидесятницы: Христос ведь крестился через погружение в воду?

Спорный вопрос. Вы знаете, что большинство богословов (90%) считает, что крещение, которое совершал Спаситель (не Сам лично, а Его ученики) во время Его земной жизни, было приготовительным крещением, не тождественным новозаветному крещению. Так думают почти все. То есть это было, по–видимому, крещение покаяния или что‑нибудь в этом роде. А крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа — только после Воскресения Христова.

Заповедь «идите научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» была дана Христом после Воскресения. Так что то раннее крещение было иное, это такая посвященность…


А если бы не было схождения Духа Святого?

В этом случае не было бы Церкви, а было бы несколько верующих человек, которые, вот в таком числе, как мы тут сидим, жили бы себе в Иерусалиме, и умерли бы, у них были бы тоже какие‑то последователи… Но в общем, это был бы орден, еще меньший, чем иудаизм, поскольку он был внутри иудаизма; это была бы всего лишь горсточка людей, которая никогда бы не стала Вселенской Церковью. Только через сошествие Святого Духа Церкви была придана вот эта сила. Заметьте, что апостолы стали проповедовать только после Пятидесятницы, до этого они не способны были на проповедь.


А первая проповедь апостолов, когда их разослал Христос?

Они свидетельствовали, но очень робко. Это была предварительная проповедь. А после Воскресения никто из них не проповедовал — после Воскресения они сидели дома. И Бог их призвал на всемирную проповедь… Да и вообще та проповедь была только палестинская: «На путь языческий не ходите, — говорил Христос, — в город самарянский не входите»[76]. Эта проповедь апостолов была приготовлением только израильтян — а вселенская проповедь начинается после.


В чем разница между обрядом и таинством?

Обряд происходит от слова «обрядить», или «одеть». Каждое человеческое действие имеет внешнее оформление. Таинство есть неизменное действие Духа Божия. Обряд есть постоянно меняющиеся в истории формы человеческие, которые сопровождают таинство. И можно говорить об обрядах литургии или крещения и о таинствах… Скажем, когда говорят о тех или иных формах престола, тех или иных молитвах, которые читаются, — это есть обряд. Хождение вокруг купели или вокруг аналоя — это все обряд. Разумеется, скажем, в III веке никто не ходил вокруг аналоя, и никаких железных венцов не было, венцы — это обряд.


Может ли человек обходиться без таинства венчания?

В таком случае человек вычеркивает себя из:

а) благословения Божия. Он говорит: «Мы и сами, без Тебя пройдем по жизни держа друг друга под руку»;

б) благословения Церкви. В этом таинстве ты получаешь благословение Божие, силу идти вместе в недрах Церкви, получаешь освящающее действие от Церкви и от Бога. Если ты этого хочешь миновать — ты можешь миновать, но будет ли это хорошо — подумай сам.


Могут ли верующий супруг и неверующая супруга, минуя таинство, счастливо жить вместе?

Конечно. У них совершается брак.


Есть ли какой‑то момент в обряде, сопровождающем таинство, после которого ясно, что таинство уже совершилось?

Конечно, нам трудно понять соотношение внешнего и внутреннего, мистического, но у нас нет иного выхода, как принять некоторые формулы, некоторые слова, условно обозначающие некоторый рубеж. Причем, надо сказать, это рубеж очень осмысленный. Потому что, например, когда, совершая Евхаристию, мы призываем Дух Божий освятить хлеб и вино, и после этого совершаем поклонение Святым Дарам, в этот момент и совершается таинство. Мы призываем Дух Божий, и Он приходит.

То же самое происходит, когда призывается Дух Божий на брачующихся; то же самое, когда говорится «печать дара Духа Святого» при миропомазании; то же самое, когда на рукоположении возлагаются руки на будущего иерея или епископа и читается молитва. То есть это тот момент, когда осмысленно совершается таинство. Не во время приготовления к нему, не в завершении, а именно вот само оно — по смыслу совершается…


Что происходит с человеком, который принимает таинство неосмысленно, то есть без понимания, готовности? Речь идет о взрослом, конечно.

Думаю, что таинство от этого не умаляется, когда у него есть желание, есть воля. Если же он подходит к нему, как язычник, — ему и дается благодать в меру язычника.

Беседа после крещения младенца

Каким‑то особенным образом мы тесно, жизненно связаны со своими родителями, со всей окружающей средой и, по существу, беспомощны без них. Но кроме среды физической, кроме среды семейной, кроме среды родительской в обычном бытовом плане есть ведь еще среда духовная.

Какие бы мы ни были: слабые, несовершенные, маловерные, ограниченные, — Господь обещал жить среди нас, присутствовать в нашей жизни и действовать через нас. Мы всегда должны это чувствовать и осознавать, что когда Он говорит «Я с вами во все дни» или «где двое или трое соберутся во имя Мое», — эти слова сказаны не напрасно. И если вас, может быть, будут упрекать и говорить: зачем вы вместе общаетесь, собираетесь? — не надо никому ничего отвечать, на это Господь Иисус ответил один раз. И нам достаточно Его ответа: «Где двое или трое соберутся во имя Мое — Я там среди них».

Только мы должны быть достойны Его присутствия. И в лучшие моменты вашего общения, вашей дружбы и вашего совместного труда, в лучшие моменты вы чувствуете, чем должна быть Церковь. Церковь — это общность людей, людей очень разных, быть может, нелегких друг для друга, быть может, по естественному нашему характеру мы бы очень быстро в конце концов и разбежались, но духовное призвание собирает нас вместе.

И вот в эту общность мы сегодня принимаем дитя. Мы принимаем так, как ребенок принимается в семью, ребенок принимается на руки матери. Ей дали имя, но ведь не спрашивали ее, потому что имя сейчас пока дает семья, она является частью этой семьи.

То же самое происходит и в духовном отношении. Живя в таинственном присутствии Христовом, мы не можем оставить этого ребенка, который есть часть матери, по ту сторону Его присутствия. Зная, что Господь нас принимает, прощает, учит, любит, мы не можем оставить приходящего в мир ребенка вне Его любви. И эту любовь, высшую любовь, мы с вами должны олицетворять.

Мы очень плохо для этого приспособлены, мы, может быть, не соответствуем своему призванию. Но чем мы ограниченнее и слабее, тем ясней нам, что действует, в конце концов, сам Господь. А раз Он действует, значит, она уже все понимает и чувствует. Не по–нашему понимает, а понимает каким‑то особым, таинственным образом.

Вы знаете, что человеческое существо — сложное, и то, что в этом состоянии происходит, — это загадка, это тайна! В одной английской книжке, которую я читал в детстве (я потом никогда не мог ее ни найти, ни прочесть, ни увидеть нигде, даже название ее смутно осталось в памяти, и автора не помню) — рассказывается, как сын учителя общался с феями. Замечательно! Но когда в общении с феями он сказал первые слова, феи заплакали и с ним расстались: он уже принадлежал другому миру, миру людей.

Этот сказочный оборот имеет в себе глубокий смысл. Духовное общение у детей начинается еще тогда, когда они не родились. Ребенок что‑то переживает каким‑то таинственным для нас образом. Поэтому недаром люди сверхчувствительные (их называют «экстрасенсы» или как‑то еще) иногда, прикасаясь рукой к ребенку, могут определить, крещеный он или некрещеный. В чем дело? Крещение вовсе не какой‑то волшебный акт, но все‑таки существует некоторый круг благодати, в который мы вводим ребенка.

Я вам уже напоминал слова известного педагога о том, что если мать начала воспитывать ребенка с полугода, то она опоздала на полгода. Он много имел дел с детьми и понимал, о чем говорит. И христианское воспитание начинается с этого возраста. Это не значит, что воспитание — это только слова, а это ваш настрой, ваш дух, ваша атмосфера.

Вы знаете, что означают слова «с молоком матери»? Это же глубинные слова. «Молоко матери» — это вовсе не обязательно только то, что поддерживает физическую структуру человека. В это время ребенок принимает часть вашего духовного существа. Недаром даже существовала у отцов Церкви такая гипотеза, что ребенок получает душу от родителей так же, как тело. Выражаясь метафорически, это означает, что какая‑то часть от родительской души как бы отделяется и внедряется в это тело.

Так вот, мы сегодня представляем Церковь! И те из вас, кто к Церкви не принадлежит, но как‑то сочувствует и относится благожелательно, кто присутствует сегодня при нашем торжестве, — должны знать, что мы принимаем дитя от лица Церкви, от лица Самого Спасителя, Который дает благословение этому ребенку. И сегодня родители через акт своей веры посвящают Ему свое дитя.

В самом деле, жизнь человека, особенно юного, всегда висит на волоске. И кто может нам дать больший залог и защиту, чем благословение Божие? Кто будет защитником и заступником? Кому мать может поручить ребенка? Кому отец может его посвятить?

Таким образом, крестите вы все руками священника. Но кроме того, что мы это все делаем, делает это и Сам Господь. Ведь мы ребенка приносим, мы его посвящаем Богу, но Он должен его принять. И таинство (потому мы называем крещение не обрядом, а таинством) заключается в том, что Сам Господь приходит в этот дом, приходит сейчас и принимает ее к Себе здесь и теперь.

И раз Он приходит, то ваша жизнь, ваши радости, и трудности, и ваши испытания — все должно принять совсем другую окраску. Перед лицом Божиим все расцветает, трудность приобретает глубинное значение, радость приобретает аспект вечности. Так нам надо жить. Не только совершать таинства, но так надо жить. И это есть наш вызов, бросаемый миру.

Мир — это водопад. Водопад, который обрушивается вниз. Рушится в смерть, рушится в разрушение, в ничто! А мы — маленькие кустики на берегу, которые этому водопаду противостоим. И те, кто не верил в последнюю гибель, не верил в бессмыслицу, не верил в ничто, — всегда составляли, может быть, небольшой поток, идущий против этого водопада.

Но это поток сильный! Он как жизнь, которая противостоит смерти, как дух, который противостоит бездуховности. И вот, представьте себе голые камни, голая пустыня, и в этой пустыне расцвел маленький цветок!

Камням ничего не стоит его раздавить. Камни могут пережить этот живой цветок — они могут тысячелетиями валяться на этих голых просторах. Но подлинная тайна — она в цветке, подлинное будущее — в жизни. Божественная сила — не в мертвых камнях, не в смерти, а в жизни, как бы ни была она слаба на первый взгляд, как бы ни казалась она нам легко раздавимой и разрушимой. Такова вера, таков дух, таков свет, который нам дает Господь.

Свет во тьме светит! Всегда помним, что не сказано, что свет истребляет тьму, уничтожает ее, — ему в этом мире, в котором мы с вами живем, дано только светить — не гаснуть, не уничтожаться! А вокруг — тьма! И вот так мы должны стоять. Это самая лучшая позиция — потому что все остальное обращается в прах — держать светильник Христов во тьме, которая вокруг.

Каждая судьба несет в себе свет, и эта начинающаяся судьба есть еще один маленький светильник этого света, который зажегся.

И совершая сегодня это таинство, мы все просим, чтобы Господь помог нам не потерять чувство великого присутствия, не измельчиться, не провалиться в болото ничтожных вещей, о которых, может быть, и думать даже не стоит, но которые нас легко поглощают, засасывают, а жить всегда так, чтобы чувствовать близость Неба.

И теперь два слова для крестных, для крестной особенно, потому что, по справедливой практике Церкви, для девочки более важной является крестная, для мальчика — крестный. Ваши функции сейчас ничтожны, я бы сказал, это формальные функции: только подержать девочку — и все.

Когда отсутствует Церковь, то вы ее представляете; два или один крестный — это, так сказать, представители Церкви. Здесь мы собрались уже как члены прихода. Когда же начнутся функции? С того момента, когда первые «черные кошки» непонимания пробегут между родителями и девочкой. Это всегда бывает. Вот тогда‑то (в силу разных причин, которых я не буду касаться, и психологических, и житейских) очень важно, чтобы была крестная и был крестный.

Вспомните, даже в сказках крестная — это некая фея, на которую можно положиться, та, к которой обращаются в трудные минуты. И крестная должна играть эту роль сознательно и настойчиво. И эта роль будет продолжаться, когда ей будет и 15, и 16 лет…

На исходе нашего тысячелетия, когда мы еще, если Бог даст нам еще жизни, будем еще не такими дряхлыми, — она будет уже молодой девушкой, и, возможно, у нее будут проблемы. Конечно, может быть, с мамой у нее и будет взаимопонимание, но мы знаем, что статистически это бывает нечасто, и рассчитывать на это не приходится — всегда будут секреты от мамы. Но хорошо, чтобы она эти секреты принесла своей крестной…

[Запись обрывается.] 21 ноября 1982 г.

Вера и чудеса

Во дни земной жизни Господа Иисуса толпы народа жаждали чудес. Жаждали увидеть нечто необычайное, поражающее воображение! Хорошо ли это?

С одной стороны, это естественно, и даже прекрасно, потому что в человеческих сердцах всегда живет чувство, что за этой обычной, видимой жизнью скрывается великая тайна, что сила Божия, сокрытая от нас до времени, может порой прорываться в наш мир — как молния вспыхнув, она раздвигает мрак. Но в этом отношении каждый христианин имеет право искренне верить в чудо, надеяться на него. Ведь чудо есть победа Божия, победа Царства Божия над веком сим, претворение грядущего торжества света истины. Бог создал человека, чтобы он владычествовал над миром, повелевал природе — не просто силой одного своего разума, но и силой духа!

В Евангелии от Марка прямо сказано, что служение верных будут сопровождать знамения[77]. Иными словами, привычные нам сейчас законы природы перестанут быть для людей духа препятствием. Можно даже сказать, что эта победа духа есть одна из целей мироздания, и эта цель уже сегодня может достигнуть нас, как бы протягивая нам руку из грядущего.

Когда Господь Иисус исцелял людей, когда они верили, что Он это делает силой Божией, тогда Он говорил: «Царство Божие достигло вас»[78]. Но заметим, что Его чудеса никогда не были просто демонстрацией Его силы — силы Бога и совершенного Человека. Он называл их знамениями, то есть знаками действия Бога в мире. А знаки эти говорят о любви. Его чудеса спасают, исцеляют, утешают. Они — видимые проявления не просто силы, но любящего сердца Христа Спасителя.

И тем не менее Его иногда печалила жажда людей видеть чудеса. Почему не сотворил Он в маловерном Назарете никакого чуда? Почему упрекал людей, которые искали Его после насыщения хлебами, и говорил, что они не поняли знамения? Почему Он отказался продемонстрировать Свое могущество перед Иродом Антипой, который с любопытством ждал, что Иисус, удивительный узник, поразит его каким‑нибудь необычайным феноменом?

Книжники даже требовали, чтобы Христос чудом подтвердил Свое небесное посланничество. И что же Он им ответил? «Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения»[79]. Он хорошо знал, что они полны тайного неверия и ищут явных доказательств. Он также знал, что никакие чудеса не убедят упорствующих и «если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят…»[80].

Я сам был очевидцем подобного, когда явные проявления таинственного и сверхъестественного заставляли неверующих только пожимать плечами — мол, наука этого еще не объяснила, а потом объяснит. Чудо оказывается бесплодным, если нет веры, — подобно семени, которое упало на камень.

И еще один вопрос. Как вы думаете, почему воскресший Господь не явился Своим врагам: Пилату, членам Синедриона? Несомненно, потому что Он не хотел заставить их верить. Вынужденная вера есть рабство. «Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода»[81]. Он ждет веры, которая рождается в доброй воле и в свободном, открытом Богу сердце. Если я доверяю Ему — я пойду за Ним, не требуя чудес. Я не жду их как приманки, как неопровержимого доказательства. Смелость и сила веры заключается в том, что она ведет человека по трудному пути, часто в неизвестность. Он должен полагаться на Спасителя так, как полагался некогда на Бога Авраам. Только тогда чудо будет для меня не просто удивительным явлением или доказательством, а знаком любящей руки моего Господа.

Подумайте еще о том, что было бы, если бы верующим в мире всегда чудесным образом везло во всем, а неверующие были бы в постоянном бедствии. Каждый бы захотел встать в наши ряды. Но ради чего? Ради корысти, ради выгоды, ради манящего чуда? Вспомним, что Сам Христос отверг это искушение, когда в пустыне сатана пытался соблазнить Его и толкнуть на путь кричащих и эффектных чудес. Конечно, если бы Он при стечении сотен людей бросился с кровли Храма и остался бы цел, — это многих бы обратило. Но Он предпочел быть умаленным среди людей, предпочел быть гонимым и убитым, хотя мог призвать на помощь легионы ангелов. И нам Он сказал: «В мире будете иметь скорбь»[82].

Дорога христианина подобна дороге древних израильтян в пустыне. Нужно сохранять верность Богу и среди испытаний, благодарить Его за чудесную помощь, но оставаться твердым даже тогда, когда эта помощь, казалось бы, медлит. Именно такой безответной верности ждет от нас Спаситель. В ней наша сила. Если мы не хотим быть «родом лукавым и прелюбодейным», мы не должны требовать чудес, требовать знамений. Молясь, мы должны всегда, как Христос, прибавлять: «Не Моя воля, но Твоя да будет»[83].

Тем, кто чрезмерно увлекается чудесами, я бы напомнил, что языческие летописи пестрят описаниями небывалых чудес, что исцеления происходят и вне христианства.

[…] В Апокалипсисе мы читаем, что сподвижники зверя, антихриста, сводят огонь с неба и производят всевозможные чудеса. О них и сейчас часто пишут газеты мира: о разных телепатах, современных магах, ведьмах, целителях! Многое из сообщаемого не выдумки.

Я сам был очевидцем подобных вещей. Но какое это имеет отношение к подлинной вере!

Когда старого итальянского поэта Данте спросили, какое самое удивительное чудо христианства, он ответил: «То, что оно завоевало многие народы и сердца без чудес». Подлинное чудо есть знак милости Божией, откровение ее любви. Но любви, друзья мои, не требуют. Ее смиренно ждут, ее принимают. И на нее отвечают. Но прежде мы должны научиться всецело доверять Богу, а не искать доказательств и чудес. И тогда вся жизнь нам откроется как чудо. И мы с вами увидим Его повсюду вокруг нас: в каждом листе дерева, в каждом цветке, в каждом живом существе, в тайне зарождения жизни, в дивных законах Вселенной. В золотых песчинках добра, разбросанных среди камней грубой и жестокой жизни. В красоте, в любви, в познании. Во всем этом открывается, глазами веры, неисчислимый рой привычных для нас чудес. И тогда мы можем славить Господа в свободном служении Его воле, а не в порабощенном и привязанном знамениями.



Примечания

1. Впервые опубликовано в журнале «Истина и жизнь», 2003, № 1, с. 2–4.

2. ГОЭЛРО — Государственная комиссия по электрификации России, созданная в 1920 г.

3. Ср.: Лк 11, 47. Здесь и далее примечания редактора.

4. Лк 24, 5.

5. Ср.: Ин 20, 2, 13.

6. Ср.: Деян 12, 12–16.

7. Ср.: Ак 24, 36–43.

8. Лк 24, 13–35.

9. Ср.: Лк 24, 39.

10. Ср.: Ин 20, 27.

11. Ин 20, 17.

12. Ср.: Деян 10, 39.

13. Кол 1, 18.

14. Артамонов Ю. Г. Размышления об эволюции материи.

15. Из стихотворения О. Мандельштама «Ламарк».

16. Мф 28, 20.

17. Ин 14, 18.

18. См.: Мк 13, 34–37.

19. Ср.: Мф 25, 6.

20. См.: Мф 14, 29.

21. Имеется в виду роман польского писателя Генриха Панаса «Евангелие от Иуды», М.,1987. См. об этом романе в кн.: Мень А. Библия и литература, М., 2009, с. 243–245.

22. Ср.: Ин 20, 21.

23. Мф 28, 19.

24. Мк 16, 15.

25. Лк 24, 46–48.

26. Ин 20, 31.

27. Ин 10, 10.

28. Ср.: Ин 4, 21–24.

29. Ин 3, 8.

30. 1 Ин 3, 8.

31. Ср.: Рим 8, 19–22.

32. Флп 4, 13.

33. Ин 1, 18.

34. Гал 5, 13.

35. Ср.: 2 Фес 3, 10.

36. 1 Кор 1, 13.

37. Ин 1, 46.

38. Маркион (ок. 100 — ок. 160) — раннехристианский ересиарх. Отвергая все книги Ветхого Завета, Маркион и из Нового Завета признавал лишь Евангелие от Луки и десять посланий ап. Павла, исключая из них те места, которые противоречили его учению.

39. От слова «паганизм» — язычество.

40. Мф 5, 48.

41. Каносса (Canossa) — замок в Северной Италии, у стен которого в 1077 г. три дня в одежде кающегося грешника простоял Генрих IV, отлученный от Церкви, добиваясь приема Папой. Выражение «идти в Каноссу» стало означать — согласиться на унизительную капитуляцию.

42. Ин 14, 2.

43. См.: Гал 3, 28; Кол 3, 11.

44. Ср.: Мф 12, 49–50.

45. Ин 3, 15.

46. Монтанизм — христианская секта, возникшая во II веке; ее основатель бывший языческий жрец Монтан выдавал себя за Духа–Утешителя, обещанного Христом. Монтанизм осужден на Первом Вселенском соборе в Никее (325 г.).

47. Филиокве, лат. filioque — «и от Сына».

48. Ин 20, 22.

49. Ин 1, 18.

50. Св. Тереза из Лизье (1873–1897) — французская монахиня–кармелитка. В XX в. широкую известность получила ее духовная биография «История одной души». Рус. пер.: Париж, 1955.

51. См.: Письма Плиния Младшего. Книга Х, письмо 96.

52. Лк 22, 19.

53. 1 Кор 11,26.

54. Мф 28, 20.

55. Ср.: Ин 14, 18.

56. Прахов Адриан Викторович (1846–1916) — русский историк искусства, археолог и художественный критик. В Киеве руководил сооружением и росписью Владимирского собора.

57. Перевод этого эссе см. в сборнике трудов Пьера Тейяра де Шардена: Божественная среда. Очерк внутренней жизни, М., 2005.

58. Песнопение праздничной всенощной: Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется Троическим Единством священнотайне (рус. пер.: Святым Духом оживотворяется всякая душа и возвышается чистотою, таинственным образом просвещается Единством Св. Троицы).

59. Мф 28, 20.

60. См.: Лк 2, 25–27.

61. Ср.: Ин 15, 26.

62. Ин 16, 7.

63. Лк 12, 49.

64. 1 Петр 2, 9.

65. 1 Кор 12, 27.

66. Ср.: 1 Кор 12, 29.

67. Мф 18, 18.

68. Мф 9, 6; Мк 2, 10.

69. См.: Мф 18, 18; 16, 19; Ин 21, 15.

70. Ин 3, 8.

71. В Католической Церкви таинство миропомазания называется также конфирмацией и обычно совершается только епископом. В латинском обряде Католической Церкви миропомазание совершается над подростками в возрасте 13–14 лет или позже. Католическая трактовка конфирмации была принята на Тридентском соборе (1545–1563).

72. См.: 3 Цар 19, 9–13.

73. Ср.: Гал 5, 22–23.

74. Миро — греч. «благовонное масло».

75. 1 Петр 2, 9.

76. Мф 10, 5.

77. Мк 16, 17.

78. Ср.: Мф 12, 28.

79. Мф 12,39.

80. Лк 16, 31.

81. 2 Кор 3, 17.

82. Ин 16, 33.

83. Лк 22, 42.

Комментарии для сайта Cackle

Тематические страницы