Скачать fb2   mobi   epub   djvu  

Памятники византийской литературы IX–XIV вв.

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»


МОСКВА 1969


Ответственный редактор

Л. А. ФРЕЙБЕРГ

ОТ РЕДАКЦИИ

Настоящее собрание переводов из наиболее значительных и характерных произведений византийской литературы IX–XIV вв. является продолжением вышедшей в 1968 г. книги «Памятники византийской литературы IV–IX вв.».

Периоды времени, охваченные первым и вторым сборниками, совершенно одинаковы по протяженности, но состав той литературы, которую охватывает каждый из них, и в количественном и в жанровом отношении неравноценен. Во втором периоде, который начинается с послеиконоборческой эпохи, продолжается шесть столетий и заключает в себе три крупнейших культурных подъема Византийской империи — так называемые Македонское, Комниновское и Палеологовское возрождения, — литературная продукция несравненно богаче и разнообразнее.

Система византийских жанров, казалось бы, твердо установившаяся в период оформления и процветания монастырской культуры в VII–VIII вв., начиная с IX в. претерпевает серьезные изменения. Возникает народная эпическая поэма, представленная в данном сборнике двумя образцами, появляется любовный роман, развивается драматизированная и повествовательная сатира. Народный язык начинает проникать в произведения отдельных писателей, все увеличивая свою сферу влияния. Этим новым по форме и содержанию произведениям противостоит литература традиционных жанров; однако и она, при всей своей приверженности к старым формам, подвергается значительным внутренним изменениям, как это хорошо видно на примере жанра летописи, где при глубоко традиционной форме по–новому трактуется тема человека и его поведения в обществе.

Показать наиболее характерные моменты этой сложной картины, дать по возможности более полное представление о ходе развития литературы во второй половине тысячелетнего существования Византийской империи — вот задача, которая стояла перед составителями данного сборника. При этом следует заметить, что из произведений этого периода к настоящему времени уже имеются некоторые художественные переводы высокого качества, выполненные советскими учеными, чего нельзя сказать о литературе до IX в. Так, например, мы располагаем переводами «Псаммафийской хроники», романа Евматия Макремволита, поэмы о Дигенисе Акрите, «Алексиады». Однако по сравнению со всем материалом, заслуживающим перевода и публикации, это всего лишь ничтожная часть. И все же отказаться от готовых переводов полностью и поместить в сборник только до сих пор не переводившиеся тексты составителям сборника не представилось возможным; поэтому в сопоставлении с переведенной впервые поэмой об Армурисе дан подбор отрывков из перевода «Дигениса Акрита», вышедшего в 1960 г.; как образцы «эпоса в прозе» помещены главы из переведенной в конце прошлого века хроники Иоанна Киннама и главы из «Алексиады» (М., 1965).

Несмотря на многочисленность и значительный удельный вес беллетристических жанров в рассматриваемый период, составители сборника не могли ограничиться исключительно этой областью. В сборнике представлена литературно–критическая деятельность Фотия, Евстафия, Ракендита и других византийских ученых, интересная для освещения проблемы о судьбе античного наследия в последующие эпохи. Некоторые произведения, казалось бы, на первый взгляд вовсе не имеют отношения к художественной литературе в нашем смысле слова: «О церемониях при византийском дворе» Константина Порфирогенета и «Стратегикон» Кекавмена. Однако их включение продиктовано наличием в них значительного фольклорного и морально–дидактического материала.

Составление сборника было осуществлено сотрудниками сектора античной литературы Института мировой литературы имени А. М. Горького при участии старшего преподавателя Московского государственного педагогического института иностранных языков им. Мориса Тореза T. М. Соколовой и доцента исторического факультета Московского государственного университета Μ. Н. Цетлина. За любезное предоставление переводов для опубликования сектор приносит им глубокую благодарность.

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

второй половины IX–XII вв.

Период византийской истории в три с половиной столетия от середины IX до начала XIII в. историческая наука определяет как период окончательного оформления и расцвета феодализма [1]. Этот период имеет резко очерченные границы: он начинается восстановлением иконопочитания на Константинопольском Вселенском соборе в 843 г., а кончается захватом Константинополя крестоносцами в 1204 г. За все это время византийское государство пережило два грандиозных политических и культурных подъема, между которыми проходит несколько десятилетий упадка. Первый подъем, совпадающий со временем правления Македонской династии (877–1057 гг.), приходится на вторую половину девятого, десятый и первую половину XI в.; второй подъем приходится на время правления династии Комнинов (1081–1185 гг.) и занимает весь XII в.

Из этих периодов каждый имеет свое лицо в сложной и неповторимой связи общественных и литературных явлений, а поэтому каждый из них требует отдельного рассмотрения.

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ МАКЕДОНСКОЙ ДИНАСТИИ

Предпосылки расцвета византийской культуры при Аморейской и Македонской династиях появились еще в иконоборческую эпоху. Однако переломным моментом в жизни империи оказалось восстановление иконопочитания: во внутриполитическом плане оно означало примирение светской и духовной властей; во внешнеполитическом — укрепление государственной монолитности Византии в ее противопоставлении себя арабско–мусульманскому миру; в сфере идеологии и культуры оно было победой греческого православия над проникавшими в Византию восточными элементами. Очень показательно в этом смысле, что вся вторая половина «Источника знания» — произведения главы иконопочитателей, Иоанна Дамаскина, содержит кроме актуальных вопросов борьбы с еретическими учениями еще и полемику с исламом.

Охватившее всю империю и длившееся почти столетие иконоборчество не могло пройти бесследно для византийской культуры последующих веков. Для науки эти последствия заключались в выработке определенных полемических методов, связанных с использованием античного наследия, для искусства — в укреплении спиритуалистических начал на византийской почве и в резком разграничении сфер придворного искусства и народного творчества.

Все эти тенденции нашли для себя благоприятную почву в условиях общего экономического и государственного подъема, который начался с приходом к власти Македонской династии. Уже ко времени вступления на престол Василия I (867–886 гг.) было достигнуто объединение двух основных враждующих начал — императорской и духовной власти, хотя и при формальном их разделении, поскольку полномочия патриаршего престола теперь почти сравнялись с властью престола императорского. Мысль о двух высших властях в государстве — светской и духовной, призванных дополнять друг друга, неоднократно встречается в законодательных сборниках, опубликованных при Василии I. Развитие законодательства из–за необходимости официального выражения достигнутых успехов — отличительная черта царствования Василия I и его сына Льва VI Мудрого (886–912 гг.).

Послеиконоборческая эпоха открывает новую страницу истории Византии, поскольку именно в это время обнаруживаются те глубокие изменения, которые произошли в структуре византийского общества. К IX в. существенно возрастает роль феодальной знати в провинциях, и из этой среды впоследствии выходят не только отдельные императоры, но и целые династии.

Сановная знать, синклит и высшее духовенство, связанные со столицей и двором, получили серьезного противника в лице многочисленных родовитых семей, владевших большими поместьями, рассеянными по всей империи. Борьбой за власть между двумя крупными социальными группировками отмечена с этого времени вся история византийского государства, вплоть до его заката.

Уже в середине IX в. провинциальная знать одерживает значительную победу: ее ставленниками были и кесарь Варда, регент, при последнем императоре Исаврийской династии Михаиле III, и патриарх Фотий. Однако смена династий в 867 г. означала, что доминирующее положение осталось все еще за придворными кругами: именно при их поддержке удалось занять престол македонскому крестьянину Василию: Варда был убит, Фотий отправлен в ссылку. Политика Василия I, поставившего себе целью укрепить государство путем максимальной централизации управления, импонировала тому подъему материальных и духовных сил империи, который начался вскоре после прекращения иконоборческих смут.

В последней четверти IX в. заметно оживляются городские ремесла и торговля: как следствие этого наступает пора расцвета для архитектуры и прикладных искусств. По своему культурному значению города начинают соперничать с монастырями. В прямой связи со всеми этими явлениями находится распространение образованности и подъем ее уровня. Возрастает потребность в книге; поэтому крупному и отчетливому книжному письму, унциалу, из–за дороговизны и нехватки пергамента уже в начале IX в. приходит на смену связное и мелкое письмо с аббревиатурами — минускул.

Центром интеллектуальной жизни и образования вновь становится Константинопольский университет, после длительного перерыва в VII–VIII вв. открытый императором–иконоборцем Феофилом и переведенный им же в Магнаврскую палату большого дворца. Кесарь Варда поставил во главе университета виднейшего ученого того времени — Льва Математика. Это был человек блестяще образованный и славившийся среди современников необычайной широтой интересов. В его знаменитой библиотеке находились сочинения Платона, неоплатоников, великие математики древности, эллинские поэты. С именем Льва Математика связывают изобретение автоматической световой сигнализации во дворце и первое применение букв в качестве числовых символов.

Укрепление византийской государственности и культурные сдвиги дали импульс миссионерской деятельности Византии среди соседних народов. В 863 г. ученые монахи, братья Кирилл и Мефодий, посланные с духовной миссией в Великоморавское княжество, перевели на славянский язык книги Ветхого и Нового Заветов, составив для славянских племен систему письменности, основанную на греческой графике. Таким образом, Константинополь становится единым культурным центром греко–славянского мира, и эта черта внешнеполитического положения империи оказала существенное влияние на развитие ее культуры.

Для византийского общества в IX в., в условиях пробуждения интереса к античности, закономерным и очень характерным явлением была просветительская деятельность патриарха Фотия (820–891 гг.), многогранная натура которого оставила глубокий след в политической и культурной жизни Византии. Фотий был идеологом провинциальной знати, убежденным сторонником религиозной независимости Византии, — при его прекрасном образовании он не знал (и видимо не хотел знать) латинского языка; в 867 г. по его инициативе произошло первое разделение западной и восточной церквей.

Владелец огромной библиотеки, Фотий собирал вокруг себя любознательную молодежь. Эти собрания происходили в доме патриарха, и впоследствии он с удовольствием вспоминал о той атмосфере дружбы и взаимного уважения, которая всегда царила среди участников. В истории культуры греческого средневековья кружок Фотия открывает страницу литературной критики, а в истории мировой культуры — предвосхищает обычай того живого общения интеллигенции, которое составляет специфику возрожденческого гуманизма в Западной Европе.

В кружке Фотия обсуждались не только теологические, но также и философские и литературоведческие вопросы; нередко беседа касалась формы и стилистических достоинств произведений. Материалом для Фотия наряду с раннехристианской литературой служили многочисленные произведения античности. В замечательном памятнике этих «чтений», составленном самим Фотием, так называемом «Мириобиблионе» (в дословном переводе «Множество книг») упоминаются самые разнообразные в жанровом и хронологическом отношениях произведения античной прозы. Здесь и два величайших философа древности — Платон и Аристотель, и ораторы — Исократ и Демосфен, и ученые — Гиппократ и Павсаний, и греческие романы времен второй софистики, как, например, Гелиодор, и авторы, творившие на закате античности, как Либаний.

В это же время определились и два основных направления в трактовке и использовании античного наследия, которые стали специфическим явлением византийской культуры до конца ее существования. Сам Фотий и его ближайшие ученики были сторонниками «аристотелевской основы» в исследовании античности — метода, который вошел в практику со времени Иоанна Дамаскина, применившего логику Аристотеля к богословию. Углубленное изучение диалектики и «Категорий» Аристотеля, усвоение его методов было для Иоанна Дамаскина естественным продолжением пути ранневизантийских комментаторов–аристотелистов — Порфирия и Аммония; таким же путем шел и Фотий. Произведения античных авторов, полагал он, должны быть в первую очередь материалом для упражнений в развитии формально–логического мышления, но никоим образом не следует допускать их в область эмоционального воздействия, — область, которая должна принадлежать церкви. Произведения эллинских философов, историков, ораторов считались для таких занятий наиболее подходящим материалом. Поэтому отсутствие в «Мириобиблионе» заметок об античной поэзии было, видимо, явлением не случайным. В этом плане становятся понятными и те нападки, которым со стороны Арефы, епископа Кесарийского, ближайшего ученика Фотия, подвергся придворный мистик (т. е. императорский секретарь) и дипломат Лев Хиросфакт, воспринимавший античность по–иному.

Лев Хиросфакт и его единомышленники (наиболее значительным из которых, судя по сохранившимся эпистолярным памятникам, был поэт–гимнограф Афанасий Квестор) занимались преимущественно Платоном. Стремясь возродить подлинный дух античной культуры, они копировали и изучали тексты греческих лириков и трагиков, интересовались также и греческой музыкой. Фотий и его приверженцы видели в подобном направлении интересов отступление от христианства. В своем памфлете «Хиросфакт, или Ненавистник чародейства» Арефа обвиняет противника в «отречении от самого существенного в Священном Писании и от самого основательного в греческой образованности» — последние слова содержат намек на пренебрежение Хиросфакта к Аристотелю. Сам же Арефа занимался не только Аристотелем; многие произведения древних авторов были переписаны по его инициативе и на его средства, так что заслуга обеих противных сторон заключается в создании колоссального количества комментированных рукописей классических авторов. Списки X в. в их текстологическом оформлении по сей день не утратили значения в научных изданиях древнегреческой литературы.

Фотий умер при Константине VII Порфирогенете, правление которого прослыло у потомков «золотым веком» в систематизации как эллинского, так и византийского наследия. Судя по сообщениям летописцев, на протяжении всей своей жизни Константин оставался весьма равнодушным к государственным делам, но зато был весьма образованным и умеющим ценить образование человеком. Император приближал к себе ученых и покровительствовал им; он владел большой библиотекой, много читал, собирал рукописи. Его интересовали преимущественно история Византии и византийская культура: он писал и о политическом устройстве империи, и о ее взаимоотношениях с соседями, и о происхождении многочисленных придворных обрядов. Его сочинения «О фемах», «Об управлении империей», большая компиляция с его личным участием под названием «О церемониях при .византийском дворе» до настоящего времени считаются ценными историческими источниками.

Время правления Константина VII отмечено также появлением многочисленных обстоятельных справочников, составленных на основе античных источников. Наиболее важны из них «Геопоники» — компиляция из античных сочинений по сельскому хозяйству— и энциклопедический словарь «Свида» (или «Суда»), охватывающий не только античность, но и доиконоборческую Византию.

Особое место в литературной продукции этого .времени принадлежит собранию античных и византийских эпиграмм, осуществленному грамматиком Константином Кефалой, которое сохранилось в единственном списке Палатинской библиотеки и поэтому сейчас известно под названием «Палатинской антологии». Кефала воспользовался не только существовавшими до него сборниками эпиграмм (Мелеагра, Филиппа, Агафия), но использовал также надгробные надписи и стихотворения своих современников — Игнатия, Кометы, Константина Родосского, — в этом его существенная заслуга.

Очень показательно, что при Константине VII светские тенденции приобретает преподавание в Константинопольском университете: при сохранении программ по предметам тривиума — философии, грамматике и риторике — увеличиваются программы по предметам квадривиума — арифметике, геометрии, астрономии и музыке.

Следующих за Константином VII императоров наука и образование в такой мере уже не занимали. Завоевательная и оборонительная политика трех императоров–воинов (Никифора II Фоки, Иоанна I Цимисхия и Василия II Болгаробойцы) отодвинула интеллектуальные интересы на второй план. Правлением Никифора II Фоки, вступившего на престол в 963 г., начинается период жесточайших придворных интриг, а вместе с тем период напряженной борьбы византийского государства за неприкосновенность границ, отвести угрозу от которых удалось только Василию II (976–1025 гг.).

В первой половине XI в. университетская жизнь в Константинополе замирает, и образование сосредоточивается, кроме монастырских учебных заведений, в частных школах столицы, в которых, как правило, учились дети из среды аристократии и интеллигенции. С такими частными школами связана деятельность епископа Иоанна Мавропода, большого поклонника античности. Литературное творчество Мавропода воплощает в себе две характерные стороны византийской культуры: в его письмах отражены тонкости и изысканность византийского церемониала, а в его эпиграммах проступает чувство искреннего восхищения античностью, выраженное, например, в его известном стихотворении, где он просит Христа принять в рай души Платона и Плутарха.

Следующий подъем Константинопольского университета приходится на середину XI в., при Константине IX, когда философский факультет стал возглавлять «ипат философов» Михаил Пселл, а юридический — Иоанн Ксифилин.

Деятельность Пселла — видного политического деятеля и дипломата, современника восьми императоров и ученого–энциклопедиста, была важнейшим моментом в эпоху Македонской династии. Пселл — ученый нового типа. От эрудитов–коллекционеров предшествующей эпохи его отличает творческое восприятие античности в целом и, как следствие этого, — непосредственное усвоение всего многообразия античной философии, а также детальное изучение, с практическими целями, античной техники художественного слова. Свое отношение к классическому наследию он наиболее определенно .выразил в письме к одному из своих друзей: «Если преисполненная славы и неоднократно воспетая Эллада, где родились марафонские бойцы, Филиппы и Александры, недостаточно для тебя занимательна, что же может удовлетворить тебя в этом мире?» (Письмо 26) [2].

Именно с Пселла начинается тот период средневековой греческой культуры, который оказал существенное влияние на западноевропейский гуманизм. Интересно, что в хронологическом отношении Пселл является как бы связующим звеном двух византийских «возрождений», — он умер в 1077 г., незадолго до вступления на престол Алексея Комнина (1081 г.). Даже при беглом обзоре его

сочинений (из которых многие до сих пор не опубликованы) круг его интересов представляется неисчерпаемым. Пселлу принадлежит колоссальное количество сочинений на самые разнообразные темы: богословие, право, медицина, земледелие, астрономия, музыка, филология, история; подобно большинству своих образованных современников, он пробовал свои силы и на поэтическом поприще.

С точки зрения истории византийской культуры и философии наиболее важными и интересными в научном творчестве Пселла являются те его положения, где он пытается обосновать возможность разумного познания явлений природы. Многолетнее и глубокое изучение греческой философии — пифагорейцев, Платона, Аристотеля, неоплатоников оказало влияние на то увлечение математикой и логикой, которое стало фундаментом для этой рационалистической струи, прорывающейся, несмотря на обычное для средневекового человека теологическое мировоззрение, во многих сочинениях Пселла. С помощью математики, полагал он, можно познать даже то, что выходит за пределы прямого чувственного и умственного познания. Таким образом, основным научным методом, по мнению Пселла, должно быть геометрическое доказательство, по образцу которого строится бесконечная цепь доказательств логических, относящихся к любой абстракции, или, точнее, служащих для познания мира вечных сущностей. Этому миру Пселл противопоставляет мир земной, или природу, которая живет и действует как подобие все направляющего и везде присутствующего божества. Природа постижима разумом, и в ней нет явлений сверхъестественных.

Эти рационалистические воззрения уживались у Пселла не только с теологической основой его взглядов, но и с известной данью мистицизму, а порой и с суевериями.

Более прямолинейного и горячего приверженца византийский рационализм X–XI вв. нашел в лице ближайшего ученика Пселла, Иоанна Итала. В течение некоторого времени Итал читал лекции по философии в Константинопольском университете. По отзывам современников, он пользовался огромной популярностью у студентов. Затем он был отстранен от преподавания, а в 1082 г. церковный собор признал его учение еретическим. Итал был предан анафеме.

Большинство сохранившихся сочинений Итала до сих пор находится в рукописях. Среди них в настоящее время известны пособие по риторике, трактат о диалектике, комментарии к нескольким сочинениям Аристотеля и сборник вопросов и ответов на общефилософские темы. Однако те взгляды, за которые Итал подвергся наказанию, стали известны только из обвинительного акта, которому в Синодике отведено одиннадцать глав из двадцати. В этой церковной летописи еретических учений Итал, вопреки обычаю, назван по имени.

Против Итала были выдвинуты следующие обвинения:

1) Стремление пересмотреть установленный догмат в воплощении бога–Слова.

2) Отрицание догмата о воскресении душ после смерти.

3) Увлечение учениями эллинских философов: признание неоплатонической теории переселения душ и признание платоновских «идей». Италом было высказано также предположение о существовании извечного и безначального вещества.

4) Отрицание чудес, исходящих от богородицы и святых.

5) Утверждение примата моральной ценности человека и его возможностей познания. «Эллинские мудрецы и первые ересиархи, отлученные семью Вселенскими соборами, на последнем суде окажутся лучше тех, хотя благочестивых и праведных мужей, но погрешивших по страсти человеческой или неведению» — так передано в Синодике это положение Итала [3]. Все это дало основание для главного вывода из всех обвинений в деле Итала, а именно, что его учение лишает Христа божественного достоинства [4].

Как Итал окончил жизнь, неизвестно. Но влияние его идей заметно в византийской философии и богословии конца XI и первой половины XII в. Рационалистическими учениями периодически вынуждены были заниматься церковные соборы: в 1117 г. был осужден ученик Итала, Евстратий Никейский, который предложил некоторые изменения в принятом толковании божественного воплощения, низведя тем самым божественную природу Христа до природы человеческой. В середине XII в. возник большой богословский диспут. Сотирих и Никифор Василаки, обнаружив противоречия в молитвенных текстах, занялись их критическим толкованием. Их противником выступил известный приверженец мистицизма — Николай Мефонский.

Однако было бы преувеличением расценивать тягу ученых кругов к античности и оживление светского образования, равно как и первые ростки рационализма, как доминирующее начало византийской культуры X–XI вв. Отмеченный современными исследователями ряд антагонистических явлений в различных сферах византийской жизни [5] можно продолжить до бесконечности. Противоречия можно найти и в отдельных областях византийской культуры, и в творчестве отдельных писателей.

Наряду с Константинопольским университетом, где обучали преимущественно светским наукам, существовала высшая школа для духовенства — Константинопольская патриаршая академия, и эти две системы образования время от времени неизбежно вступали в конфликт друг с другом.

Высокообразованной части византийского общества противостояла полуграмотная, а порой и просто невежественная масса рядового монашества и различных групп мирского населения. Горожане, земледельцы, воины приобщались к культуре, как правило, через церковные проповеди, усваивая при этом богословие и этику субъективно, нередко соединяя христианскую мифологию со старинными, идущими от язычества поверьями.

Значительная часть византийских рукописей сохранила тексты многочисленных заговоров и заклинаний, имевших, видимо, широкое хождение [6]. С помощью колдовства, полагали, можно не только избавиться от болезней, нс и отвести от жилья воров, научить ребенка грамоте, изменить дурной характер жены и т: д. Как произведения художественной литературы заговоры представляют собой небольшие декламации. Это ритмическая проза, рассчитанная на частое повторение и быстрое запоминание. Их язык, сохранивший лишь небольшую, и во .всяком случае нехарактерную часть классической лексики, вполне может служить образцом народного византийского языка. Персонажи, которых эта своеобразная литература рекомендует как отвратителей всяческого зла, порой выступают в неожиданных и причудливых сочетаниях. Кроме Христа и богородицы, вперемежку упоминаются ветхозаветные и новозаветные имена — Соломон, Моисей, Понтий Пилат, апостолы, а также и имена отцов церкви — Василий Кесарийский, Иоанн Златоуст и т. д.

Несмотря на то, что монашество, начиная со второй половины IX в., постепенно утрачивает ведущую роль в культурной жизни Византии, влияние его в ряде случаев сохраняет большую силу. В X–XI вв. наблюдается рост аскетизма. Именно монашеская среда выдвигает в это время яркую и сильную личность — Симеона Нового Богослова (949–1022 гг.). И по духовному облику, и по мировоззрению, и по созданному им учению Симеон является антиподом того направления, которое впоследствии развивали и защищали Пселл и Итал.

Симеон происходил из состоятельной семьи, и его готовили к карьере чиновника. Он действительно стал членом синклита, но его увлекла идея аскезы, и в возрасте около 28 лет он вступил в один из крупнейших монастырей столицы — Студион. С этого времени начинается далеко не легкий путь мыслителя–аскета, фанатически преданного основной идее своего учения. Симеон утверждал, что при строжайшем соблюдении определенного канона этических правил, при постоянном совершенствовании внутренней способности созерцания, человек может достичь высших ступеней нравственного совершенства, и тогда испытать непосредственное воздействие божественной благодати, т. е. приобщиться к трансцендентному миру, доступному лишь интуиции.

Учение Симеона в основе своей глубоко традиционно и преемственно, но в то же время оно не прошло бесследно и для последующих эпох. Оно является немаловажным звеном в том особом направлении спиритуалистической философии, которое существовало на протяжении всего тысячелетия византийской культуры. Симеон — продолжатель идей тех ранних христианских писателей, у которых вопрос о возможностях духовного совершенствования и о возможностях интуитивного познания разбирался в связи с внешним поведением человека. Большое влияние оказала на Симеона весьма распространенная в его время «Лествица» Иоанна Климакса (VII в.), который аллегорически изобразил тридцатиступенчатый путь восхождения души к подлинному совершенству. Симеон, в отличие от своих предшественников, сосредоточил внимание на состоянии экстаза и дал в своих «Гимнах» и «Поучениях» подробные его описания. Именно эта сторона его учения и принесла ему славу и прозвище «Нового». Несмотря на то, что в XI–XII вв. учение его особой популярностью не пользовалось, о нем вспомнили в последующие столетия исихасты, тогда же его воспринял и Запад, в частности он оказал известное влияние на немецкого богослова и мистика Мейстера Экгарта.

Индивидуализм, проповедуемый Симеоном, был, видимо, в какой–то мере отражением его натуры. Будучи талантливым оратором и поэтом, Симеон умел увлечь слушателей своей проповедью, но резкость и независимость его суждений, а порой и деспотизм с подчиненными, привели к серьезным конфликтам с монастырским начальством, так что он вынужден был сначала сменить монастырь, а затем подвергся ссылке. В конце жизни он. основал собственный монастырь на малоазийском берегу Боспора.

Симеон был убежденным противником светского образования, и это сказалось на его стиле. В противоположность своим современникам, которые любили нагромождать витиеватые и вычурные выражения, Симеон говорил и писал предельно просто и ясно, но тем больше должен был получаться эмоциональный эффект, тем сильнее действовал на аудиторию его талант и темперамент.

Этим разнохарактерным тенденциям общественной и интеллектуальной жизни Византии соответствует пестрота форм и сложность по существу литературной продукции IX–XII вв.

В жанровом отношении византийская литература почти не меняется: в послеиконоборческий период, как и в ранней Византии, и в эпоху Юстиниана, мы находим в ней жития, хроники, ораторскую и эпистолярную прозу, духовную и светскую поэзию. Новых жанров немного, но они значительны: вследствие обращения к античности появляются риторические подражания Лукиану, а вследствие усиления провинциальных феодалов–динатов возникает воинский эпос; распространение светской культуры заставляет ожить в новой, специфически византийской форме позднеантичный любовный роман. Под влиянием социальных изменений старые жанры подвергаются основательным изменениям, — это становится очевидным уже на грани IX–X вв.

Все характерные черты Македонского «возрождения», как то: светские тенденции, интерес к античности и полемика, с ним связанная, в полной мере отражены в поэтическом творчестве этой эпохи, которое уже с начала X в. очень обильно и разнообразно по сравнению с эпохой предыдущей. Нам известны поэтические опыты Арефы, императора Льва VI Мудрого и его придворного — ученого врача и астролога Льва Философа. Даже патриарх Фотий отдает дань процветавшей в его время панегирической придворной поэзии. Несмотря на то, что его отношения с Василием I не были ровными, и именно при этом императоре он отправился в первую ссылку, он написал стихотворную трилогию, в которой первый гимн представляет собой монолог Василия, обращенный к богу, второй гимн — монолог церкви, обращенный к Василию, и как завершение третий — энкомий императору (он и приведен в настоящем сборнике).

Художественные достоинства этих гимнов невелики: нагромождение штампованных, лишенных эмоциональности эпитетов, облеченных монотонным анакреонтовским четырехстопным трохеем — вот общая характеристика подобного рода поэзии.

Интересно, что эта же метрика получает совершенно иное звучание в стихотворениях Симеона Богослова, которые из–за их глубокой искренности и эмоциональности по праву могут считаться одним из лучших разделов византийской поэзии. Несомненная заслуга Симеона также и в том, что он ввел в религиозно–дидактическую поэзию «политический» (т. е. простонародный) размер, который подчас облегчал восприятие его рассуждений.

Заслуживают внимания также и стихи Арефы, который в своих эпиграммах возрождает забытую форму элегического дистиха. Неподдельной грустью полны его эпитафии друзьям и родственникам.

По разнообразию ученой, собственно неоклассицистской тематики, интересны эпиграммы Льва Философа на Лукиана, Батрахомиомахию, на трех философов с одинаковым именем — Архит, на Платона, на Аристотеля и даже на его учение об определениях, на его комментатора Порфирия. Видимо, поэт был обвинен в пренебрежении к христианству, — об этом свидетельствует сохранившееся длинное стихотворение «Апология Льва Философа, где он Христа возвеличивает, а эллинов порицает».

Ученик Льва Философа — Константин Сицилийский, подобно Фотию, внешне остается в рамках традиций предшествующего периода, но содержание его стихов далеко от придворной лирики. И несмотря на то, что форма сковывает его в значительной мере (поэма о погибших в море родственниках написана не только анакреонтовским размером, но и в форме акростиха–алфавита), в его поэзии появляются те общечеловеческие темы, которые станут главным содержанием византийской лирики в последующие десятилетия.

О том, что полемика Арефы и Хиросфакта не прошла бесследно и для поэзии, свидетельствует творчество Константина Родосского — нотариуса, а затем придворного клирика Константина VII Порфирогенета. В панегирической поэме объемом около тысячи стихов он прославляет царственную столицу православного мира, Константинополь, с его непревзойденными храмами и со знаменитыми семью чудесами; прославляются также таланты и добродетели императора–ученого. После описания красот города поэт разражается безудержной бранью по адресу «глупых эллинов», искусство которых пригодно разве лишь для детских забав, — именно с этой целью, по мнению поэта, Константин I и привез в столицу греческие скульптуры. Гомера Константин Родосский ценит весьма низко, называет его «наглецом» (θρασύς). В эпиграммах поэт откровенно нападает на Льва Хиросфакта, используя при этом злобные и гротескные эпитеты в манере Аристофана.

Другой придворный поэт середины X в., современник Никифора Фоки, Феодосий, в огромной поэме «Взятие Крита» (по случаю одержанной на Крите победы над арабами в 961 г.) развивает полемику с художественными приемами «Илиады» и «Одиссеи». Гомер, по мнению Феодосия, плетет смешные и наивные небылицы; ахейцы ничуть не величественны, а ничтожны, вожди их слабы, подвиги преувеличены; да и сама тема о войне за Трою не заслуживает внимания. Подобные рассуждения звучат тем более парадоксально, что своего героя, воинственного императора Никифора Фоку, поэт не скупится награждать гомеровскими эпитетами.

Качественно иным представляется творчество безусловно в высокой степени одаренного поэта, старшего современника Феодосия, Иоанна Кириота, прозванного за склонность к математическим занятиям Геометром. Творчество Кириота очень разнообразно и по темам, к которым он обращается, и по используемой метрике. Элегический дистих он применяет в пяти гимнах богородице; в четырех из них использован прием анастрофы, — так что каждый гексаметр начинается со слова «Радуйся», подобно акафисту. Ямбическим триметром написана большая поэма — энкомий святому Пантелеймону, мученику времен императора Максимиана. От поэмы сохранилась лишь меньшая ее часть, и в этом фрагменте особенно заслуживает внимания, с точки зрения художественных средств, диалог между Пантелеймоном и его духовным наставником— старцем Гермолаем.

Мелкие стихотворения Кириота — эпиграммы — объединены в два больших цикла: «Разные стихотворения на религиозные и исторические темы» и так называемый «Рай» — девяносто девять четверостиший в элегических дистихах. Содержание обоих циклов составляют библейские эпизоды и сентенции, рассуждения на темы христианской морали, философские размышления. Кириот говорит о непреходящей пользе от чтения, о необходимости побеждать страсти и беречь душу больше, чем тело. Часто он обращается к своим друзьям — все это люди из среды духовенства (после службы при дворе Кириот стал священником, а затем митрополитом). Свидетель дворцового переворота Иоанна Цимисхия, поэт ненавидит тиранию. Его идеал — воинственный император Никифор Фока; только подобный ему полководец, утверждает Кириот, может отразить такое бедствие, как нашествие русских. «Ты и мертвый можешь спасти великое множество преданных Христу», —обращается поэт к любимому герою.

Глубокое впечатление производит на Кириота запустение и упадок некогда цветущей и славной своей высокой культурой страны древних эллинов.

Не варваров страну, Элладу увидав,
В речах и духом сам ты варвар сделался, —

пишет он о некоем византийце, получившем надел в Греции. Подобным же настроением проникнуто стихотворение «На афинских философов», которым осталось утешаться только гиметтским медом.

Однако восприятие эллинской культуры для Кириота выходит за рамки внешних впечатлений. Кириот хорошо знает древнюю литературу, и в этой области он не ограничивается преклонением перед авторитетами великих греческих философов, которое можно найти в произведениях почти всех византийских авторов. Он восхищается, например, Софоклом, что встречается в византийской литературе довольно редко:

Описывая горе в сладостных словах,
Полыни горечь с медом смешивал Софокл.

В некоторых стихотворениях Кириот обращается к мистическим образам, напоминающим поэзию Симеона Нового Богослова. Из таких стихотворений особенно высоко по художественным достоинствам короткое, но предельно выразительное описание лампады при входе в Студийский монастырь, где окончилась жизнь поэта.

Последний крупный поэт при Македонской династии — Христофор Митиленский (1000–1050 гг.) — был современником четырех императоров: Романа III Аргира, Михаила IV, Михаила V Калафата и Константина IX Мономаха. Творчество Христофора Митиленского совпадает с тревожным и напряженным временем: из перечисленных императоров двое умерли насильственной смертью. После того, как Василий II сумел отразить внешнюю угрозу лишь ценой мобилизации всех внутренних сил государства в империи начинается полоса упадка. Стихотворения Христофора Митиленского отражают всю сложность и многообразие современной ему действительности. Подробности его биографии неизвестны, но перечисленные в сохранившихся рукописях его титулы и должности указывают, что он был человеком светских занятий: он происходил из знатной семьи, имел титул консула, а впоследствии — патрикия, служил императорским секретарем и был назначен судьей в Пафлагонии. Самый род его деятельности должен был давать ему разнообразный и интересный материал для литературного творчества. А разнообразие тематики требовало в свою очередь разнообразия жанрового и метрического. Христофор отдает дань и религиозно–церковным темам и сервилизму.

Среди его стихотворений немало описаний канонических церковных праздников, стихотворных обработок библейских и евангельских сентенций и эпизодов. Преимущественно это эпиграммы. Часто поэт обращается к царственным особам и к высокому духовенству. В этой части своего творчества поэт следует, как правило, давно уже установившимся шаблонам; более оригинальны те его стихотворения, где он использует жанр сатиры. Таковы эпиграммы на глупого и самодовольного чиновника, на давшего обет молчания монаха, на учителя грамматики, плохо владеющего искусством письма; есть довольно большая сатира на собирателя священных реликвий.

Нередко у Христофора встречаются мотивы бренности жизни, незаслуженно и необъяснимо неравного положения людей, призрачности счастья. Однако эти стороны его поэзии бледнеют перед его живым интересом к окружающему миру. Оригинальная и изощренная средневековая литературная форма для выражения такого умонастроения — форма загадки, в которой и сказалась больше всего талантливость поэта; мы находим у него короткие и выразительные описания явлений природы (снег, радуга) и предметов быта (часы, орган). Христофор любит описывать произведения искусства: его занимает и бронзовая конная статуя на ипподроме, и картина с изображением сорока мучеников, и сложная композиция вышивки на ковре. Часть подобных стихотворений насыщена образами античной мифологии и классическими реминисценциями. Так, например, в описании ковра с изображениями двенадцати знаков зодиака мастерица сравнивается с Еленой и Пенелопой, а выполненные рисунки — с произведениями великих эллинских художников: Фидия, Паррасия, Поликлета.

Восхищаясь архитектоникой паутины, Христофор .вспоминает Архимеда, Архита, Евклида. Подобной интерпретацией своих замыслов поэт был, видимо, обязан основательному знакомству с классической греческой литературой и эллинистической наукой. Однако при описании погребальных обрядов (в эпитафии сестре) он изображает языческие обычаи как нечто, «ничего не дающее душе», — как и для всякого средневекового человека, для Христофора символика христианского богослужения остается безраздельным властелином сознания.

Поэт также отдает дань и моде времени — дидактической поэзии: в ямбических триметрах излагает он принятый в его время церковный календарь.

Метрика, используемая Христофором, довольно разнообразна: он часто отступает от ямбического триметра, прочно утвердившегося в поэзии византийцев со времени Писиды, и обращается к гексаметру. Одна из эпитафий сестре представляет собой интересный метрический эксперимент: свободные размеры ранневизантийской гимнографии соединены в строфы, из которых каждую заключают два триметра, — сочетание в византийской поэзии совершенно новое. В целом же, по направленности своего творчества, Христофор Митиленский принадлежит к следующей эпохе, к XII в., давшему поэтов широкого плана типа Феодора Продрома.

По разнообразию тематики интересно также поэтическое творчество упомянутого выше Иоанна Мавропода. Им написано большое количество эпиграмм, стихотворения на случай, загадки, стихотворные переложения Нового Завета. Но в этом он не оригинален. Больше внимания заслуживают его стихи литературно-критического содержания под названием «Против неудачливых стихоплетов», стихи автобиографические и этимологический словарь в ямбических триметрах.

В общем же и целом во второй половине XI в. поэтическая продукция заметно уменьшается.

Придворной и монашеской поэзии, возникавшей преимущественно на основе античной образованности, противостоит народное творчество, которое, как уже указывалось, в эпоху Македонской династии начинает жить своей особой жизнью. До IX–X вв. мы находим бесспорные элементы фольклора в агиографических сюжетах, в обширной литературе заговоров и заклинаний, в некоторых эпизодах произведений византийских историографов. К началу X в. в литературной жизни Византии происходит важнейшее событие: в связи с усилением армии, успешными войнами с арабами, в связи с возрастающей ролью провинциальных феодалов, возникает военно–героический эпос.

Успешные походы против арабов в течение IX–X вв., предпринятые византийцами под предводительством Иоанна Куркуаса, Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия, в которых были отвоеваны Крит, Кипр, Киликия и ряд областей в Сирии и Палестине, стали стимулом для укрепления пограничных областей–фем. Эти земли заселялись воинами привилегированного положения — так называемыми акритами. Об акритах и стали слагаться .военные песни, существовавшие долгое время в устной традиции. Эти песни, видимо, не имели успеха у образованных византийцев. Недаром Арефа Кесарийский с явным недоброжелательством рассказывает, как «попрошайки и шарлатаны, — проклятые пафлагонцы, сочиняют песнопения о подвигах храбрых и знаменитых мужей и ради обола распевают их у дверей каждого дома» [7].

На основании подобного песенного творчества и возникли те памятники византийского эпоса, которыми мы располагаем в настоящее время. Это написанные пятнадцатисложным «политическим» стихом песня «Армурис» и большая поэма «Дигенис Акрит». Они неравноценны: и по художественным качествам, и по историко–культурной значимости вторая намного выше. Основным содержанием обоих произведений служат подвиги и приключения знатного юноши–византийца, обладающего прекрасной наружностью, непомерной силой, умом, находчивостью и высокими моральными качествами. Многие черты этого центрального образа .византийского эпоса встречаются в эпических поэмах других народов; историко–литературные параллели к «Дигенису» можно встретить в турецком эпосе о Сайид–Баттале, в персидском «Рустеме и Зорабе», в армянском «Давиде Сасунском» и в других средневековых поэмах. Общераспространены также сопутствующие основной теме мотивы, как, например, единоборство с противником, похищение сестры и поиски ее братьями и многое другое. Наиболее же специфический византийский колорит «Дигениса» ощутим в той сложной и подчас тонкой трактовке отношений ромеев с мусульманским миром, которая постоянно напоминает о себе в поэме.

Сам Дигенис («Двоерожденный») — сын гречанки, дочери каппадокийского стратига Ирины, и араба — сирийского эмира Мусура, принявшего ради жены христианство. Ряд действующих лиц поэмы — арабы — изображаются с привлекательной стороны, о них говорится в самом дружелюбном тоне. Именно эта сторона поэмы наиболее ясно показывает отношение двух культур — православной и мусульманской — в их взаимном влиянии и взаимном обогащении, что подчас заставляло забыть об исконной вражде. Тем не менее вся поэма проникнута восхвалениями христианской веры, однако без монашеского фанатизма. Три первые песни по существу представляют собой подробный рассказ об обращении в христианство эмира, его матери, его родственников. При сравнении песни «Армурис» с «Дигенисом» можно заметить интересную эволюцию образа эмира в народном осмыслении. Эмир в «Армурисе» — некая безликая, противная православию сила; его может повергнуть в страх уже один слух о сказочно–могучем юноше- богатыре. В «Дигенисе» эмир олицетворяет мусульманство — неверных, которые будто бы сознательно приходят к мысли о необходимости обращения. Кроме чисто сказочных и былинных элементов, в поэме встречаются намеки на религиозный синкретизм. Отзвуки языческих верований, например, заметны в обращении братьев Ирины к солнцу (книга I, строки 253–254).

Библейских цитат и реминисценций в «Дигенисе» гораздо меньше, чем можно было бы ожидать от поэмы ортодоксально–христианской направленности. И довольно много античных образов, — очевидно, тем непосредственнее было обращение к ним; и тем нагляднее для нас их непредвзятое восприятие народным сознанием того времени. Наиболее устойчивыми в данном случае оказались два образа античной мифологии, а именно, образы, связанные со смертью — Аид и Харон. Очень показательна в этом смысле сентенция, которой начинается восьмая книга:

Непостоянны радости в непрочном нашем мире,
В Аиде их пристанище, Харон — их повелитель.

Необычно дан гомеровский образ в IV кн., где Дигенис, подошедший к замку стратига, сравнивается с сиренами, а Евдокия — с Одиссеем. Особенно же интересно в седьмой книге описание золотых мозаик, украшавших дворец Дигениса. Перед читателем развернуто огромное полотно, на котором воспроизведены наиболее занимательные и самые излюбленные сюжеты в устной традиции. Библейские предания соприкасаются с эллинскими: культ отваги и силы представлен изображениями Самсона, Голиафа, Давида, Ахилла, Агамемнона, Беллерофонта, Александра Македонского; культ мудрости — изображениями Моисея, Иисуса Навина, Саула, Одиссея. Интересно, что упоминается также изображение сцены из похода Александра в Индию. В византийском эпосе сильна и дидактическая сторона. Она выражена всего лишь одним эпизодом, но это не умаляет ее значения. В эпизоде встречи Дигениса с императором канонизированы качества идеального воина: щедрость, сочувствие к бедным, обязательная защита слабых, прощение грехов, всякое противодействие несправедливости и клевете. Именно это место обнаруживает социальную значимость поэмы как произведения, выражающего идеологию провинциальной имперской знати.

Образ идеального воина как специфически византийский непосредственно с неоклассицизмом не связанный, присущ в еще большей мере византийской прозе Македонского возрождения. Особенно ярок он в дидактической литературе, точнее, в выдающемся ее памятнике XI в., так называемом «Стратегиконе», написанном неким Кекавменом, видимо, человеком знатного происхождения, профессиональным воином. В этом светском назидательном произведении содержится пропаганда тех же этических норм, как и в «Дигенисе». Однако «Стратегикон» не останавливается на этике воинского сословия; приближаясь по сути дела к жанру Домостроя, «Стратегикон» дает предписания человеческого поведения в различных жизненных обстоятельствах и при различном положении в обществе. Скупо и прямолинейно, имитируя время от времени Библию и сборник изречений «Пчела», излагает автор одно за другим эти правила. Многократно, в различном выражении подается мысль о необходимости быть осторожным и никому не верить — естественный вывод в условиях той борьбы между феодалами и императором, которая развернулась во второй половине XI в.

Этот компендиум этики появился почти одновременно с «Хронографией» Михаила Пселла, в которой уже ставится проблема художественного изображения человека; Кекавмен и Пселл дополняют друг друга. Но этой, до сих пор незнакомой для византийской литературы, теме предшествовал длительный путь развития византийской историографии, где методы изображения действительности, окружающей жизни проходят определенную эволюцию. Уже анонимный продолжатель монашеской хроники Феофана дает целиком жизнеописание Василия I. Биография эта построена на художественных принципах предшествующей эпохи расцвета монастырского искусства: изложению свойственна монументальность и отсутствие динамики. Близок по творческим методам к продолжателю Феофана и Генесий, современник Константина VII, написавший по заказу императора биографии его царственных предков.

От этого шаблона первым отступает в IX в. константинопольский патриарх Никифор в своей «Краткой истории», или «Бревиарии». «Бревиарий» начинается от смерти Маврикия (602 г.) и доводит изложение до свадьбы старшего сына Константина Копронима, будущего императора Льва IV (769 г.). Никифора интересует все: и дворцовые перевороты, и придворные интриги, и богословские споры, и народы, граничащие с византийским государством. Он не делает разницы между значительными и незначительными событиями, плавно течет его повествование, — он превосходно владеет стройным и лаконичным стилем. Изображаемые лица часто произносят речи, встречаются также и описания природы, пейзажи. Несмотря на постоянно ощутимую назидательность, «Бревиарий» представляет собой интересное и легко воспринимаемое произведение. В целом же творчество Никифора еще полно отзвуков борьбы с иконоборцами, — дань насущным вопросам предшествующей эпохи.

Полемизируя с иконоборцами, Никифор, как и его знаменитый предшественник Иоанн Дамаскин и его современник Феодор Студит, вынужден был коснуться теоретических вопросов искусства, вопросов соотношения художественного изображения с воспроизводимым объектом. В сочинении, называемом «Отказ и опровержение», Никифор устанавливает следующие ступени художественного творчества: 1) творческое начало (ποιητικόν); 2) производящая сила (οργανικόν); 3) специфика объекта (παραδειγματικόν); 4) материал (υλικόν); 5) самое воспроизведение как вершина творчества (τελικόν). Все эти элементы взаимно связаны. Подтверждение своим мыслям Никифор ищет в работе ремесленников и в бесчисленных явлениях окружающей действительности. Это новое отношение к искусству, интерес Никифора к быту, к природе делают историографа ближе по духу к эпохе Македонской династии, чем к предшествующему времени сакрализации литературы.

Немногим позже «Бревиария», возможно, в царствование Константина VII, появилась «Хронография» Симеона Логофета, с явными признаками компиляции в ее традиционной части, но тем более интересной и даже увлекательной там, где автор пишет о все еще продолжающей волновать его иконоборческой эпохе, о временах Феофила. На смену риторическим экскурсам и пейзажным зарисовкам у Никифора в данном случае приходит драматизированное изложение с внутренним напряжением и с нарочитым налетом легендарности. Несмотря на то, что факты, приводимые Симеоном, реальны, их подтверждают другие летописцы (например, выбор невесты для Феофила), — эти эпизоды изложены в манере сказочной.

К лучшим образцам исторической литературы этого периода относятся также сочинения Льва Диакона (род. в 950 г.)» описавшего войны империи с арабскими корсарами на Крите, войны против сарацинов в Азии и походы на болгар. Главные действующие лица и любимые герои у Льва Диакона — Никифор Фока и Иоанн Цимисхий. Как говорит сам историк, он писал не по книжным источникам, а по рассказам очевидцев и по личным впечатлениям. Лев Диакон — мастер портрета; таких подробных и живых описаний наружности своих героев мы не встречаем ни у кого из его предшественников. Эти описания напоминают «портретную галерею» Иоанна Малалы и, возможно, восходят к неизвестным фольклорным источникам. Вот описание наружности Иоанна Цимисхия: «Цимисхий был очень хорош собой, лицо у него было белое и румяное, борода рыжая и такие же волосы, очень редкие на висках, с большою лысиной, глаза голубые, взгляд смелый, нос тонкий прекрасной формы».

В общем плане круг интересов историка довольно широк: он не может обойти молчанием географические и этнографические темы, хотя иногда попадает впросак. У него, например, Дунай — «одна из рек, вытекающих из райских садов. Получив начало в Эдеме восточной страны, она вскоре скрывается под землею и, протекши невидимо некоторое расстояние, вырывается с клокотанием наружу в горах страны кельтов, откуда катит свои воды через Европу и пятью устьями впадает в Понт Эвксинский» [8].

В отношении стиля Лев Диакон — последователь традиций эпохи Юстиниана: его словарь полон выражений из Гомера — обычного материала школьных программ и как обычное явление того времени — из «Септуагинты»; особого же интереса к античности у него не наблюдается. Наряду с этими традиционными по жанру и внутренней структуре произведениями в X в. появляется и первое мемуарное по своей сущности произведение, хотя в нем еще живы обычные хронографические приемы. Это — «Взятие Фессалоники», написанное малообразованным клириком Иоанном Камениатой, который взялся за перо лишь под впечатлением сильнейшего разграбления его родного города отрядами критских корсаров под командованием византийца–ренегата Льва Триполитанского.

13 июля 904 г. в первый после столицы город в империи ворвались вражеские войска. Были разрушены великолепные здания, опустошены рынки, лавки, частные дома. Камениату и его семью постигла участь пленников, и несколько лет они провели у арабов. Повесть Камениаты глубоко человечна и глубоко трагична; это впечатление усиливается детальными описаниями второстепенных вещей, мелочей, которые волнуют автора. В плане идеологическом Камениата традиционен: весь мир у него поделен на две части — истинное царство ромеев–христиан и царство антихриста, населенное одержимыми злым духом арабами. Поэтому война представляется ему закономерным результатом царящей в мире борьбы добра и зла.

В языковом и стилистическом отношении «Взятие Фессалоники» также намечает новую линию в развитии византийской литературы. Наряду с традиционным, приподнятым стилем хроник, где основой была Библия, у Камениаты постоянно встречаются обыденные выражения с налетом просторечия. Наиболее выдающиеся в стилистическом отношении места — описание Фессалоники и картина захвата города — свидетельствуют о значительном литературном таланте автора [9].

Еще более необычна для историографического жанра анонимная «Псаммафийская хроника, или Житие патриарха Евфимия». Как указывает уже сама традиция двойного заглавия, это произведение совмещает в себе признаки и агиографического и исторического жанров. Игумен Псаммафийского монастыря в начале X в. стал патриархом; он был свидетелем, а отчасти и непосредственным участником той сложной политической и религиозной борьбы, которая разгорелась вокруг четвертого (неканонического) брака императора Льва VI. «Житие» представляет собой произведение с хорошо разработанной композицией, а изложение порой поднимается до подлинной драматизации.

Следующий значительный этап в развитии византийской исторической литературы — «Хронография» Михаила Пселла (род. в 1018 г.). От традиций прежнего жанра историографии у Пселла остается только название. На самом же деле это настоящие исторические мемуары, в которых беспощадно раскрыты отрицательные стороны византийской придворной жизни — интриги, лицемерие, корыстолюбие, зависть. Лица императорского дома, царственные особы теряют ореол святости и превращаются в обыкновенных людишек, одержимых страстями. Перед читателем проходят образы старой и кокетливой императрицы Зои, вечно пьяного и разнузданного временщика Иоанна Орфанотрофа и многих других, вершивших дела империи под влиянием своих аффектов. Подобная манера изложения была чуждой в X в.; Пселл целиком принадлежит следующей эпохе и близок по творческому методу к знаменитым писателям XII в., которые были скорее мемуаристами, чем историографами в традиционном значении этого слова.

Смещение литературной манеры и сочетание разнохарактерных жанровых черт отчетливо выступает в агиографической литературе IX–X вв. Этот род литературного творчества, составлявший в первые века существования империи одну из самых специфических сторон нарождающейся христианской культуры, уходящий корнями в фольклорное творчество первых христиан, а затем в VII–VIII вв. подвергшийся сложному процессу дробления на произведения, различные по степени доступности широким слоям византийского общества, в данный период приобретает ряд новых особенностей. Это, безусловно, связано с окончанием иконоборческих дискуссий, которое приостановило и сакрализацию литературы. В X в. с его подъемом общего образования уже невозможны были наивные, полные непосредственного религиозного чувства произведения вроде монашеских новелл Палладия или Иоанна Мосха. Возрастающая начитанность в классической литературе предъявляла уже иные требования к форме, а особенно к языку литературных произведений.

Деятельность Симеона Метафраста принесла X веку репутацию «золотого века житийной литературы». Симеон Метафраст, получивший прекрасное литературное и риторическое образование, занимал видное место при дворе трех императоров — Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия и Василия II Болгаробойцы. Жизнь Симеона совпала (X в.) с упомянутым расцветом энциклопедистских и коллекционерских тенденций в византийской культуре. И Симеон отдал дань этим веяниям — он собрал и литературно обработал несколько сотен житийных сюжетов. Его деятельность была высоко оценена уже самими византийцами, жившими лишь сотню лет спустя. Пселл (XI в.) утверждал, что существовавшая до Метафраста житийная литература вызывала к себе чуть ли не отвращение образованных людей империи из–за необработанности стиля и нестройности композиции. Тот же Пселл сообщает, что Метафраст следовал принципу максимальной осторожности в сюжетных изменениях и максимальной близости к оригиналу. В ряде случаев, где утеряны первоначальные, «дометафрастовские» редакции житий, проверить это не представляется возможным: очевиден лишь факт создания на материале древних сюжетов агиографической литературы произведений более сложных и тонких по стилистической обработке.

Но временами в переделках Симеона проступает и другое направление — придание беллетристичности в собственном смысле слова, стремление автора заставить читателя воспринять идейный план произведения посредством художественных образов. Подобными целями, возможно, и объясняются такие случаи, как, например, уничтожение собственно богословского вступления к «Житию Галактиона и Эпистимии» (видимо, случай не единичный).

Герои Метафраста живут в различные эпохи, и описанные им события обладают различной степенью исторической достоверности: здесь и персонажи раннего христианства — апостолы и евангелисты, и реально существовавший Иоанн Златоуст, или человек сложного жизненного пути авва Иоанникий, убежденный иконоборец, а затем поборник ортодоксии, окончивший свою жизнь настоятелем одного из бесчисленных монастырей в Вифинии.

Наиболее интересна группа житий, сохраняющих преемственность с античной или раннехристианской литературой. Так, например, первые главы «Жития Галактиона и Эпистимии» написаны по мотивам романа Ахилла Татия о Левкиппе и Клитофонте. Оба героя — язычники, обратившиеся в христианство. Еще более совершенен их сын — Галактион, святой подвижник, связанный узами аскетического брака с Эпистимией, над которой он сам совершил обряд крещения. Как и в романе Ахилла Татия, в житии доминирует тема верности: Эпистимия остается верной Галактиону до последнего часа и добровольно вместе с ним принимает мученичество. Описание мученичества в конце жития и есть самый патетический момент в повествовании. Здесь автор прибегает к общему приему житийной литературы; происходит чудо: жестокость мучителей навлекает на себя возмездие свыше, — ослепшие воины принимают христианство. Если в древнерусском житии того же сюжета, переведенном с утраченного греческого оригинала, определенно названо имя преследователя — Диоклетиан, как наиболее ревностный противник христианской религии, — то у Метафраста мы находим вневременное, обобщенное сказание. С художественной точки зрения обращают на себя внимание два видения Эпистимии, одно после крещения, другое перед мученичеством. Обе картины явно перекликаются с установившейся уже к этому времени византийской иконографической традицией: «хоры поющих людей» в темных одеждах, образы женщин с огненными крыльями, а во втором видении мужская и женская фигуры «с царскими венцами на головах», как бы идущие по дворцовым покоям, даже у современного читателя вызовут ассоциации с сохранившимися образцами византийской иконописи.

Близкую к роману сюжетную динамику обнаруживает также переработка сказания о маге и чернокнижнике Киприане, которое еще в VI в. стало темой поэмы императрицы Евдокии (IV–V вв.). Но от психологизма Евдокии, посвятившей основную часть своей поэмы исповеди Киприана, находившегося в договоре с дьяволом, не остается и следа. Повести Метафраста присуща большая динамика изложения, эпизоды быстро следуют один за другим, и основной упор делается опять на нравственную победу мучеников над преследователями.

Нередко встречаются среди житий Метафраста короткие рассказы типа средневековой новеллы, совершенно реалистические по содержанию, где тема чудесного почти отсутствует. Таково небольшое «Житие Евгения и дочери его Марии», в котором девушка, надев мужскую одежду, под именем Марина поселяется в мужской киновии, а затем становится жертвой обмана и клеветы.

Это житие предвосхищает те жития послеметафрастовского периода, в которых не только совершенно исчезают эпизоды чудесных явлений, но и сами герои изображены без обычного ореола святости. Как пример таких житий можно указать «Житие Марии

Новой», умершей от побоев ревнивого мужа, или «Житие Ильи Нового» — человека, проведшего жизнь в странствиях. Описание странствий святого напоминает скорее позднеантичные романы, чем аналогичные агиографические сюжеты. Из житий более поздних особого внимания заслуживает в первую очередь «Житие Василия Нового», интересное своими мистическими мотивами в описаниях видений его автора (некто Григорий); «мытарства» души умершей Феодоры и картина Страшного суда выполнены настолько художественно, что житие пользовалось огромной популярностью в литературе Древней Руси [10].

В первой половине XI в. уже наблюдается вырождение житийного жанра. Для этого времени характерна такая вещь, как повествование об Андрее Юродивом, где из 245 глав 220 представляют собой рассуждения на научные и эсхатологические темы. Правда, в тех немногих главах, которые автор предназначил для основной сюжетной линии, содержатся комичные эпизоды: юродивый притворяется пьяным и потешает толпу на улице; он появляется на улице без одежды и подвергается преследованию мальчишек. Более колоритен эпизод безуспешной попытки совращения Андрея блудницей из публичного дома, возле которого юродивый поджидает свою компанию — подвыпивших гуляк, потешавшихся над ним до этого в кабачке: по своей композиционной законченности и виртуозному построению диалога эпизод этот близок к эллинистическим и ранневизантийским мимам. Написанное по шаблону «Житие Антония Кавлея» привлекает к себе внимание витиеватым и пышным стилем; это энкомий–эпитафия, свидетельствующая об основательном знакомстве автора с энкомиями времен второй софистики.

Перечисленные жития представляют собой последние образцы агиографического жанра, имеющие жизненную силу и занимающие значительное место в литературной продукции своего времени. В последующие века житийный жанр, как и духовная поэзия, становится исключительно принадлежностью клерикальной сферы.

Эта общая картина основных жанров византийской литературы — поэзии, историографии и житийной литературы — дает возможность говорить о тех изменениях, которые претерпевает каждый из них на протяжении IX–X вв. Во–первых, в поэзии появляются весьма заметные светские тенденции; во–вторых, историческая литература существенно меняется: на смену традиционным летописным сочинениям приходят исторические мемуары, более ценные с точки зрения художественной; в–третьих, житийная литература утрачивает свою большую социальную значимость. Но в полной мере, как неотъемлемые свойства литературы, эти черты утверждаются только в эпоху следующего подъема византийского государства, который наступает в начале XII в.

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ КОМНИНОВ

После почти полувековой непрекращающейся внутренней деградации Византийского государства, в условиях большой внешнеполитической опасности, — в 1081 г. к власти приходят провинциальные феодалы. Основоположником новой династии был Алексей I Комнин, восторженными отзывами о котором полна не только современная ему византийская литература, но и литература последующего времени.

Правление Алексея I (1081–1118 гг.), его сына Иоанна II (1118–1143 гг.) и его внука Мануила I (1143–1180 гг.) отмечено восстановлением всех областей жизни империи. И это составляет настолько разительный контраст с предыдущими десятилетиями, что для историков правление Комнинов до сих пор представляет собой «загадку» [11]. В условиях экономической стабилизации и укрепления внешнего положения империя переживает короткий, но невиданный по размаху подъем культуры и образованности.

Весьма характерным явлением для культурного облика этой эпохи была деятельность нескольких литературных кружков: особы императорского дома, начиная с Алексея, покровительствовали ученым и старались приблизить их ко двору. В настоящее время мы располагаем сведениями о трех наиболее известных кружках. Кружок с философским уклоном собирался при константинопольской патриаршей школе; во главе его стоял ритор и философ Михаил Италик. Второй кружок возник вокруг дочери Алексея — Анны, которая была известна как ученый–историк и большой знаток античности. Третий кружок немного позже собрала севастократорисса Ирина, родственница императора Мануила I.

По своему внешнему облику эти кружки напоминали процветавший в IX в. кружок Фотия. Однако их деятельность значительно усложнилась. Участники кружков, т. е. поэты, риторы, ученые, теперь не ограничивались общими беседами на научные темы: они обязаны были составлять для своих высоких покровителей руководства по различным областям знаний. Трактаты эти иногда писались в эпистолярной форме.

За истекшие три столетия значительный путь проделала византийская филологическая наука. Со времен Фотия не прекращались разыскание и переписка древних рукописей. Крупнейшими центрами, изготавливавшими списки произведений ученых и писателей древности, оставались по–прежнему монастыри, и первое место в этой области занимали большие киновии Афона, Патмоса, Лесбоса. Однако роль монастырских школ по сравнению со школами светскими значительно упала. Центром образования, как всегда, был Константинополь, и хотя вместо университета, который оказался в оппозиции по отношению к новым императорам, там теперь функционировала патриаршая Академия при храме святой Софии; во главе ее находилась коллегия двенадцати учителей, не только ученых богословов, но и риторов. Большим событием в научной жизни Византии того времени было открытие школы, где велось специальное преподавание медицины.


Победа Константина I в битве при Мильвии. Миниатюра IX в.



Святые. Пластинка из слоновой кости. X в.


Характерную черту философии и богословия эпохи Комнинов составляют рационалистические тенденции, которые были унаследованы от предшествующего периода. Едва вступив на престол, Алексей занялся делом Итала, которого, как уже упоминалось, Вселенский собор в 1082 г. предал анафеме. Через несколько десятилетий снова возник процесс о ереси. В 1117 г. был лишен епископского сана и осужден ученик Итала Евстратий, пользовавшийся до этого расположением императора. «Проэдр Никеи Евстратий, муж умудренный в божественных и светских науках, превосходящий в искусстве диалектики стоиков и академиков», — пишет о нем в «Алексиаде» Анна Комнина. Евстратий известен еще и как знаток Аристотеля: ему принадлежит комментарий к «Никомаховой этике» и к части «Второй Аналитики».

Эпоха Комнинов замечательна также новым подходом к античности по сравнению с предшествующей эпохой. Особенно это заметно на произведениях историографов. Произведения античной исторической прозы становятся живым источником и необходимой основой стиля для византийских писателей того времени, так что в большинстве их сочинений легко обнаружить откровенное подражание аттикистическим образцам.

В труде Никифора Вриенния легко усмотреть подражание Ксенофонту; образцами Анны Комнины служат Фукидид и Полибий; Ксенофонту и Геродоту подражает Киннам. Перечисленные авторы воплощают те пуристские тенденции в языке, которым в эту эпоху противостоят неоднократные попытки других авторов использовать, в целях художественных, язык народный. В этом отношении самым смелым и наиболее удачливым представляется современник Мануила I Михаил Глика. Его «Хроника», несколько напоминающая сочинение Малалы, изобилует народной лексикой и пословицами. Под углом этих различных направлений в литературном творчестве и обоснований различных взглядов на понятие истинной художественности произведения может рассматриваться вся комниновская эпоха.

Одно из самых значительных по силе художественного изображения исторических сочинений появляется в конце XII в. Его автор — Евстафий Солунский, ученый богослов и филолог, известный комментатор Гомера. Пережив в 1185 г. захват и разграбление Фессалоники норманнами, Евстафий написал единственные в своем роде мемуары, где эмоциональное изложение событий и живые зарисовки тех людей, с которыми ему довелось сталкиваться, сочетаются с моралистической проповедью. Сочинение «О пленении латинянами города Фессалоники», глубоко драматичная повесть об ужасах войны, служит также любопытнейшим примером литературного творчества, где следование античным образцам риторики становится для писателя законом, но не мешает подлинному трагизму в изображении описываемых событий.

Как и в предшествующую эпоху, увлечение античностью встречало постоянную оппозицию со стороны некоторых богословов. Николай Мефонский в своем «Опровержении философа Прокла» резко осуждал тех, «кто насмехается над безыскусственностью и простотой христианского учения, как над чем–то скудным, и с восторгом встречает блеск и разнообразие язычества, как нечто достойное уважения».

По–прежнему всяческое уважение выказывается Аристотелю, и по–прежнему с предубеждением смотрят на Платона [12]. Следы влияния самых различных сочинений Аристотеля прослеживаются у любого из вышеупомянутых писателей.

Комниновская эпоха замечательна также появлением необыкновенно разносторонних ученых, совмещавших обычно свою научную деятельность с поэтическим творчеством, а подчас просто излагавших стихами свою доктрину. Таков, например, известный филолог–эрудит времен Мануила I Иоанн Цец.

Он входил в кружок севастократориссы Ирины, и деятельность его была смешением ученых занятий и литературно–художественного творчества. В его письмах к друзьям содержится множество литературно–критических экскурсов, а иногда и просто интересных оценок классической литературы, которые были впоследствии им же самим обработаны «политическим» стихом и составили огромную дидактическую поэму историко–литературного содержания, — так называемые «Хилиады».

Необыкновенная эрудиция Цеца и глубокое знание античности позволили ему написать подробный комментарий к поэме «Александра», принадлежавшей поэту эллинистической эпохи Ликофрону. Однако в центре интересов Цеца неизменно стоит Гомер.

«Илиада» и «Одиссея» занимали ученого прежде всего, по тысячелетней традиции, возможностями аллегорического толкования. И здесь Цец прибегает также к поэтической форме. Он излагает свои опыты аллегорической интерпретации на каждый эпизод «Илиады» и «Одиссеи» в поэме объемом около 10 000 стихов. Кроме того, Цецу принадлежит большая поэма в гексаметрах, мифологического содержания, поэма, комментирующая и дополняющая «Илиаду». Соответственно поставленным задачам Цец озаглавил три части своего произведения «Догомеровские события» (’Ανθομηρικά), «Гомеровские события» ('Ομηρικά) и «Послегомеровские события» (Τα μεθ’ 'Ομηρικά). Ha основании мифологического материала, содержащегося в различных античных источниках, и по традиции, идущей от Диктиса, Дареса, Квинта Смирнского, Цоанна Малалы, Цец подробно описывает похищение Елены, отправление греков в Трою, эпизод с деревянным конем и многое другое.

Цец занимался также исследованиями Гесиода, Аристофана, Оппиана, и плодом этих исследований были обширные схолии, нередко цитируемые в научных изданиях и нашего времени.

Такая же многоплановость присуща и другому участнику кружка Ирины — поэту и ученому Феодору Продрому, литературное наследие которого чрезвычайно разнообразно в жанровом отношении. Кроме обычных почти для каждого византийского поэта духовных стихов и эпиграмм, в творчестве Продрома мы находим несколько мелких ямбических поэмок светского содержания. Поэта занимают и этические вопросы, и социальное неравенство (которое он, впрочем, оправдывает с позиций идеолога феодальной аристократии), и астрология, процветавшая при дворе Мануила I. Продром, как и Цец, любит Гомера, но пользуется им менее свободно. К аллегорическим произведениям Продрома принадлежит, например, стихотворный диалог «Дружба в изгнании».

Дружба (Φιλία), изгнанная своим супругом Красотой (Κόσμος), удалилась из человеческого общества. Сама же Красота, спровоцированная своей служанкой Глупостью (Μωρία), сделала своей любовницей вражду (Έρις). Некий Хозяин, оказавший гостеприимство Дружбе, обращается к своей гостье с ободряющими речами; он доказывает неизменную пользу и необходимость Дружбы среди людей и говорит об обреченности Вражды. Свои соображения он иллюстрирует такими примерами из античной мифологии, как Орест и Пилад, Этеокл и Полиник.

Интересны также у Продрома и короткие юмористические наброски в прозе. Короткий рассказ о неудачном посещении зубного врача под заглавием «Плач, или Врач» интересен мотивами добродушно–иронического отношения к собственной персоне — индивидуализм, до сих пор незнакомый византийской литературе.

Диалог «Амарант, или Влюбленный старик» изображает беседу старого врача, ученого филолога, поэта–комедиографа и некоего Аристовула. Они обсуждают тему, восходящую к новоаттической комедии и миму: стоит ли врачу жениться на молодой девушке Мирилле, дочери садовника. Это дает повод Продрому вложить в уста одного из собеседников назидательную сентенцию: «Насколько ей было бы лучше, обрабатывая с отцом сад, бедствовать вместе с гиацинтами, голодать вместе с миртами, распевать с соловьями и спать под грушами, чем обедать с золотым навозом и ложиться в постель с серебряной грязью» [13]. Существует любопытная, хотя точно и не подтвердившаяся гипотеза, что Продром намекает здесь на придворного врача, Николая Калликла, лечившего Алексея Комнина во время его последней болезни и пользовавшегося репутацией очень ученого человека. Калликл был также и поэтом. Но возможно, что его откровенный сервилизм, которым полны его стихотворения, раздражал более независимого в суждениях и наблюдательного Продрома.

С точки зрения новаторства в творчестве Продрома интересны две вещи: драматическая сатира «Катамиомахия» («Война кошки и мышей») и стихотворный роман «Роданта и Досикл».

«Катамиомахия» представляет собой драматическую пародию- гротеск, построенную отчасти на басенных сюжетах, отчасти восходящую к античному сатирическому эпосу «Батрахомиомахия» («Война лягушек и мышей»). Объект этой пародии до сих пор точно не установлен. Возможно, что она содержала в какой–то мере намеки на социальную борьбу в ту эпоху, когда жил Продром.

Мыши, которым надоели постоянные преследования кошки, объявляют ей войну. Мышиные войска во главе с царевичем Психарпаксом, сыном мышиного царя Креила, вступают в кровопролитную битву с кошкой, царевич гибнет. Развязка пьесы напоминает прием deus ex machina — с крыши падает балка и убивает кошку. По форме «Катамиомахия» представляет собой мастерское подражание греческой трагедии: каждая реплика умещается в одной стихотворной строке, действие начинается прологом в манере Еврипида, вводится коммос с заплачкой, рассказы вестника, в которых и проходит все действие, — в этой статичности сказались законы византийской эстетики, сформулированные еще в VII в. Иоанном Лествичником.

Имя Продрома пользовалось огромной популярностью, и этому обстоятельству обязаны своей известностью произведения многочисленных безвестных поэтов, которые не только подражали Продрому, но и прямо ставили его имя на своих стихах. Из таких подделок наиболее интересен цикл небольших поэмок, дошедший под именем Птохо–Продрома («Продрома–Нищего»), в которых часто трактуется тема бедности и плохого положения византийского ученого, человека интеллигентной профессии, тогда как рядом процветают и благоденствуют горожане–ремесленники. В этих случаях поэты обычно не стеснялись вставлять стихотворные обращения к императору с откровенным попрошайничеством.

Синхронная жанровая параллель к «Катамиомахии» — стихотворная трагедия «Христос–Страстотерпец», наполовину скомпилированная из стихов Еврипида с незначительными переделками, о чем анонимный автор заявляет вначале.

К немногим памятникам византийской драматической литературы относится еще и остроумное подражание «Плутосу» Аристофана, так называемый «Драматион», всего в 120 стихов, произведение Михаила Аплухира, к которому не раз обращались ученые и любители изящной словесности в последующие эпохи. Читая византийскую драматическую литературу, необходимо помнить, что все это предназначалось только для рецитации в небольшом кругу, но отнюдь не для исполнения на сцене, так как со времени

запрещения мимов на Трулльском соборе (692 г.) светские представления в империи отсутствовали.

С именем Продрома связано еще и возникновение важнейшего жанра — стихотворного романа.

Первый опыт переделки позднеантичного романа времен второй софистики, а именно «Любовь Исминия и Исмины» Евматия Макремволита (на основе «Левкиппы и Клитофонта» Ахилла Татия), появляется незадолго до Продрома в прозаической форме. Это стилистическое подражание «Письмам Аристенета». От второй софистики автор унаследовал любовь к экфразам, а христианская эпоха сказалась в нем обилием аллегорий на протяжении всего повествования. В смысле лексики роман этот ближе к пуристическим образцам [14]. По образцу «Эфиопики» Гелиодора Продром написал более четырех тысяч ямбических триметров о приключениях вынужденно разлучившихся влюбленных Роданты и Досикла.

Поэтическая форма была известным прогрессом в общем развитии романического жанра, начиная с античности. Это приближало роман к народному творчеству. Однако роман Продрома явно еще не свободен от книжности: автор злоупотребляет античными реминисценциями и риторикой. В дальнейшем поэтическая форма романа освобождается от этих чуждых элементов и обогащается за счет народной лексики и художественных средств, свойственных народному творчеству.

Примером такого качественно нового византийского романа служит «Дросилла и Харикл» Никиты Евгениана. Несмотря на то, что сюжетная линия в основном заимствована у Продрома, творчество Евгениана нельзя назвать слепым подражанием. В «Дросилле и Харикле» вводятся различные по размерам песни с рефренами, письма, монологи; и в этом лиризме у Евгениана гораздо больше соответствия поэтической форме, чем у Продрома. Роман Евгениана привлекателен еще и своими реалистическими чертами: действие, в отличие от романа Продрома, происходит в деревне, изображаются простые люди, причем автор постоянно подчеркивает их высокую нравственность.

Старшему современнику Евгениана, Константину Манасси, принадлежит роман «Аристандр и Каллитея», довольно однообразный и штампованный по использованным в нем художественным средствам, но написанный уже «политическим» стихом и, таким образом, намечающий линию романов эпохи Палеологов.

Несомненная заслуга Продрома и прочих романистов XII в. заключается еще и в том, что они открыли народной лексике дорогу в книжную поэзию. Этот языковый сдвиг захватывает и другие жанры, так что, например, небольшая поэма Михаила Глики, написанная им в тюрьме, уже наполовину наполнена словами и выражениями из живой народной речи.

Так, в эпоху Комнинов оформляется процесс взаимодействия сфер народного и придворно–аристократического творчества. Если для X в. было характерно их разграничение, то в данную эпоху налицо начало их объединения, которое в дальнейшем приводит к образованию единого смешанного языка для произведений художественной литературы.

Тяга к народным сюжетам в XII в. сказалась еще и в том, что появилось большое количество переводной литературы, проделывавшей иногда сложный и интересный путь через восточные страны. Подобно романистам, византийские переводчики не стремились к точной передаче оригинала — он был для них главным образом сюжетной основой. Наиболее интересны произведения подобной литературы в XII в.: переведенный врачом Симеоном Сифом индийский сборник басен «Калила и Димна» (византийское заглавие — «Стефанит и Ихнилат») и переведенная неким Михаилом Андреопулом с сирийского языка «Книга о Синдибаде» (в греческой огласовке — «Книга Синтипы»).

Это интенсивное развитие византийской литературы прерывается трагическими событиями в начале следующего века, когда Константинополь был осажден и захвачен войсками участников IV крестового похода и подвергся неслыханному разграблению (1204 г.). Начало XIII в. открывает собой последний период в развитии византийской литературы, которая, несмотря на приближение еще более печальных событий в 1453 г., переживает при Палеологах еще одно «возрождение».

«Возрождение» — для Византии весьма условный термин. Можно говорить определенно лишь о предвозрожденческих тенденциях, к которым следует отнести: во–первых, широкое использование византийскими авторами античных сюжетов и образов, что способствовало секуляризации литературы, формированию свободы мировоззрения, возникновению рационалистического подхода к действительности; во–вторых, светские интересы и настроения в византийском обществе; в–третьих, утверждение в литературе наряду с официальным книжным языком языка народного.

Фотий

(около 820 — около 891 г.)

Политическая и литературная деятельность патриарха Фотия была первым значительным культурным явлением в послеиконоборческий период.

Самый род деятельности Фотия определялся спецификой тех условий, которые создавала эпоха начинающегося подъема культуры. Фотий происходил из знатной константинопольской семьи, которая пострадала от иконоборцев: его отец потерял имущество и служебное положение. Несмотря на это, он дал сыну лучшее по тем временам образование. Фотий стал энциклопедически образованным человеком.

В его лице нашли выражение и поддержку тенденции к объединению и независимости внутренних сил Византии и ее независимости от Рима — те самые тенденции, которые составляли характерную черту византийской государственной жизни также и в последующие столетия. Карьера Фотия как патриарха и фактического правителя государства началась внезапно. Причиной стремительного возвышения императорского протоспафария и секретаря были раздоры между кесарем Вардой и патриархом Игнатием, которого лишили сана и отправили в ссылку. Варда угадал в Фотии незаурядные дипломатические способности; по инициативе кесаря Фотий был назначен преемником Игнатия. Было устроено так, что будущий патриарх прошел все ступени священства за несколько дней и в день рождества 857 г. служил обедню в храме св. Софии уже как глава византийского духовенства. Стремление к независимости от Рима и борьба за самобытность религиозной и общегосударственной жизни Византии с этого момента красной нитью проходят через всю жизнь и деятельность Фотия. Два раза его смещали с патриаршего кресла; Рим двенадцать раз предавал его анафеме, хотя периодически у него шла дружеская переписка с папством.

Во время второго правления Фотию тем не менее удалось добиться отделения византийской церкви от Рима; и хотя это разделение еще не было окончательным, оно сыграло свою роль в дальнейших отношениях Византии с соседними государствами. Глубокий патриотизм и сознание культурного приоритета Византии заставили Фотия принимать участие и в миссионерской деятельности: он крестил, например, болгарского царя Бориса.

За всю свою жизнь Фотий никогда не оставлял литературной деятельности. Как глава восточной церкви он написал множество полемических и догматических сочинений. Но его значение для византийской литературы заключалось в другой стороне его занятий.

За Фотием, не без основания, сохранилась репутация величайшего знатока и собирателя произведений античной классики. Дом Фотия в течение многих лет был местом собраний любознательной молодежи. На этих собраниях читались вслух и затем обсуждались сочинения византийских и античных авторов.

В эпистолярном наследии Фотия сохранились интересные воспоминания об этих собраниях: «Когда я оставался дома, я испытывал величайшее из наслаждений, созерцая прилежание учеников, — то рвение, с которым они задавали вопросы; их длительные упражнения в искусстве вести беседу, благодаря которым и формируется знание; их изыскания в труднейших вопросах математики; их настойчивое изучение методов логики, чтобы отыскать истину; их обращение к теологии, которая ведет разум к благочестию, — К тому, что увенчивает все занятия И такой хоровод был именно в моем доме», — писал он в письме папе Николаю в 861 г.

Плодом этих совместных чтений явился огромный труд Фотия — «Мириобиблион» («Множество книг»), или «Библиотека» — собрание изложений прочитанных книг. Однако пересказами прочитанного Фотий не ограничивался. Нередко статьи у него содержат характеристику автора, привлекшего его внимание. Эти характеристики касались не только сущности творчества разбираемых авторов, но и их стиля, — при этом Фотий показал себя как горячий поклонник чисто аттической архаики.

Состав «Мириобиблиона» пестр. Большую часть его, по вполне понятным причинам, занимают изложения эксегетических сочинений Василия Кесарийского, Феодорита Кирского и других основоположников христианской доктрины. Тем не менее значительна и античная часть «Мириобиблиона». Фотий совершенно игнорирует античную поэзию и драматургию, занимаясь в основном литературой философской и исторической и отдавая при этом предпочтение эпохе второй софистики. Наряду с изложениями исторических трудов Геродота и Фукидида, Фотием сделаны обстоятельные переложения романов Гелидора, Ямвлиха, Аполлония Тианского. Одной из характерных и блестящих статей «Мириобиблиона» является небольшая статья о Лукиане.

Таким образом, «Мириобиблион» составляет определенную и весьма важную эпоху в развитии византийской литературной критики и в освоении Византией античного наследия.

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ХРИСТОЛЮБИВОМУ ВЛАДЫКЕ ВАСИЛИЮ [15]

Мы в духовном вертограде
Соберем цветы художеств,
Всемудрейшему владыке
Увенчать главу честную.
Ей, царю непобедимый,
Око мира, свет вселенский,
Всех владык хвала и слава,
Всех царей краса и диво!
Вся ромейская держава,
Все Христово достоянье, —
Все оно твое отныне
Божьей волей, славный кесарь!
Так ликуйте, человеки,
Венценосца воспевайте,
И венками славословий
Властодержца увенчайте!
Нас твоя согрела мудрость,
Словно вешняя отрада,
Ты предводишь паству, пастырь,
На благую пажить жизни.

МНОЖЕСТВО КНИГ, ИЛИ БИБЛИОТЕКА (МИРИОБИБЛИОН). ОПИСАНИЕ И ПЕРЕСКАЗ ПРОЧИТАННЫХ НАМИ КНИГ, КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ КОТОРЫХ ПОЖЕЛАЛ УЗНАТЬ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ НАШ БРАТ ТАРАСИЙ. [16]

ВСЕГО КНИГ ТРИСТА БЕЗ ДВАДЦАТИ ОДНОЙ [17]


ВСТУПЛЕНИЕ

Возлюбленного брата Тарасия Фотий приветствует во имя господне!

Когда в сенате и царским указом я был назначен послом к ассириянам [18], ты попросил меня изложить тебе содержание прочитанных в твое отсутствие книг, самый возлюбленный мой из братьев, Тарасий, чтобы у тебя, с одной стороны, было утешение в разлуке, которую ты тяжело переносишь, с другой стороны, чтобы ты имел достаточно точное и вместе с тем цельное представление о книгах, которые ты не прослушал вместе с нами (а они составляют в общем триста без пятнадцатой части с прибавлением одной, именно это число, я полагаю, случайно миновало тебя из–за твоего отсутствия); принявшись за описание, как бы чтя твое упорное стремление и настойчивость, мы выполнили это, возможно слишком медленно для твоего пламенного желания и горячей просьбы, но слишком быстро для ожиданий кого–нибудь постороннего.

Пересказы книг расположены в таком порядке, какой для каждого из них подсказала мне память, так что всякому, кто захочет, не трудно будет отделить рассказы исторического содержания, от рассказов, имеющих иную цель… [19]

Если же тебе, когда ты примешься за изучение этого и вникнешь в самую суть, покажется, что некоторые рассказы воспроизведены по памяти недостаточно точно, не удивляйся. Ведь для читающего каждую книгу в отдельности охватить памятью содержание и обратить его в письмена — дело, если хотите, почетное; однако не думаю, чтобы было делом легким охватить памятью многое, — и притом, когда прошло много времени, — да еще соблюсти точность.

А по нашему мнению, из прочитанного скорее всего то, что удерживается в памяти, получает преимущество; и во все, что из–за своей легкости не минует твоего пристального внимания, мы не вложили столь большой заботы, как в иных случаях, но точностью изложения пренебрегли.

Если же в этих пересказах попадется тебе что–нибудь полезное сверх ожидания, ты сам в этом разберешься лучше. Книга эта, несомненно, поможет тебе вспомнить и удержать в памяти, что ты при самостоятельном чтении почерпнул, найти в готовом виде, что ты в книгах искал, а также легче воспринять, что ты еще своим умом не постиг.

КОДЕКС 26. СИНЕСИЯ, ЕПИСКОПА КИРЕНЫ, «О ПРОМЫСЛЕ», И О ПРОЧЕМ [20]

Были прочитаны сочинения Киренского епископа (имя его Синесий) «О промысле», «О царстве» и на другие темы; речь его возвышенна, величественна, а через это приближается к языку поэтическому. Были прочитаны его различные письма, доставляющие наслаждение и пользу, а вместе с тем насыщенные глубокими мыслями.

По происхождению Синесий был эллин, изучал философию. Говорят, что, обратившись к христианству, он принял безоговорочно все, но не согласился с догмой о воскресении [21].

Однако об этих его настроениях все молчали и, зная его высокую нравственность и чистый образ жизни, все–таки приобщили к нашей вере и посвятили в высокий духовный сан, — хотя столь безупречно живший человек еще не постиг света воскресения. И надежды оправдались: когда он стал епископом, в догму о воскресении он легко уверовал. И для Кирены был он украшением в то самое время, когда во главе Александрии стоял Феофил [22].

КОДЕКС 90. РЕЧИ И ПИСЬМА СОФИСТА ЛИБАНИЯ [23]

Были прочтены два тома Либания. Его вольные декламации и риторские упражнения полезнее, чем другие его произведения. Хотя в другом он отличается трудолюбием и любознательностью, зато утрачивает природную непринужденность, так сказать, грацию и красоту слога, впадая при этом в неясность, многое затемняя отступлениями, а многое из необходимого и пропуская. В остальном же он — образец и норма аттической речи. Понятен он и в письмах. Много у него сочинений на различные темы.

КОДЕКС 128. РАЗЛИЧНЫЕ СОЧИНЕНИЯ ЛУКИАНА [24]

Были прочитаны «Фаларид», «Разговоры мертвых», «Диалоги гетер» и разные другие сочинения, в которых Лукиан почти везде высмеивает эллинов, их глупость и боготворчество, их склонность к разнузданным порывам, их невоздержность, неправдоподобные и нелепые выдумки их поэтов, которые породили неправильный государственный строй, путаницу и сбивчивость в прочей жизни; он порицает хвастливый характер их философов, у которых ничего нет, кроме бесконечных пересказов своих предшественников и пустой болтовни.

Короче говоря, Лукиан старается написать эллинскую комедию в прозе. Сам же он, кажется, из тех, которые не придерживаются никаких определенных положений. Выставляя мысли других в шутовском и нелепом виде, то, что думает он сам, он не высказывает; разве только кто–то приводит его мысль, что не существует достоверного суждения.

Однако язык у него превосходен, он пользуется словами красочными, меткими, выразительными; в мастерстве сочетать строгий порядок и ясность мысли с внешним блеском и соразмерностью соперников у него нет. Связность слов достигает у него такого совершенства, что при чтении они воспринимаются не как слова, а словно какая–то сладостная музыка, которая, независимо от содержания песни, вливается в уши слушающих. Одним словом, повторяю, великолепен слог у него, хотя и не подходит для его сюжетов, которые он сам предназначил для смеха и шуток.

А то, что сам он принадлежал к тем, у кого нет определенных суждений, доказывает такая надпись на книге. Гласит она следующее:

Все это я, Лукиан, написал, зная глупости древних.
Глупостью людям порой кажется мудрость сама.
Нет у людей ни одной безупречно законченной мысли;
Что восхищает тебя, то — пустяки для других [25].

КОДЕКС 186. РАССКАЗЫ КОНОНА И ТАК НАЗЫВАЕМАЯ «БИБЛИОТЕКА» АПОЛЛОДОРА [26]

Была прочитана небольшая книжечка — рассказы Конона. Он посвящает этот небольшой труд царю Архелаю Филопатору [27].

В книге содержится 50 рассказов, извлеченных из множества древних сочинений. Первый рассказ повествует о Мидасе и о Бригах.

Мидас нашел клад и сразу стал неслыханно богатым, — тогда он сделался учеником Орфея на горе Пиерии и стал у Бригов управлять различными ремеслами. В царствование Мидаса возле горы Бремия, где обитал многочисленный народ Бригов, заметили также и Силена — тогда это существо, лишенное образа человеческого, доставили к царю. А у Мидаса все превращалось в золото, — даже то, что служило ему пищей. Поэтому он убедил своих подданных уйти из Европы и перейти Геллеспонт; и поселился выше Мисии, немного изменив имя племени, и назвал он их вместо бригов фриги (фригийцы). У Мидаса было много таких людей, которые доносили ему обо всем, что говорилось и делалось среди его подданных; таким способом до самой старости охранял он свое государство от мятежей, и шла молва, что у него длинные уши; немногим же позже молва превратила его уши в ослиные; и от этой изначальной шутки пошло поверье, будто это было и на самом деле.

Дочь Кротопа, Псамата, родила ребенка от Аполлона и после родов, так как она боялась отца, отдала его. Назвала она ребенка Лином. Принял его пастух и воспитал как своего сына. Но случилось так, что собаки пастуха растерзали ребенка. И мать в отчаянии приходит с повинной к своему отцу, а отец осуждает ее на смерть, полагая, что она предавалась блуду и оклеветала Аполлона. Но Аполлона разгневала казнь возлюбленной, и он в наказание наслал на аргосцев чуму. Когда же они вопросили оракул, как им от этого избавиться, он ответил, что надо умилостивить Псамату и Лина. Тогда аргосцы, кроме прочих почестей, стали посылать женщин и девушек оплакивать Лина. А плакальщицы, чередуя мольбы и трены, оплакивали еще и свою судьбу. И плач по Лину был так прекрасен, что с тех пор у всех поэтов поется о Лине в каждой скорбной песне. И месяц назван Арнием [29], потому что Лин был вскормлен вместе с ягнятами. С тех пор приносят жертвы, когда справляют праздник Арниды. В этот день убивают всех собак, сколько их ни найдут. Однако бедствия прекратились лишь тогда, когда Кротоп, по приказанию оракула, покинул Аргос и поселился в основанном им на земле Мегариды городе, который он назвал Триподиск.

От Александра–Париса и Эноны, на которой он женился до похищения Елены, родился сын Корит, красотой превзошедший отца. Мать отослала ребенка к Елене, чтобы вызвать зависть у Александра и уязвить Елену. Корит стал для Елены своим человеком; Александр же вошел однажды в спальню и увидел, что Корит сидит возле Елены — тотчас же Александр воспылал подозрением и убил Корита. А Энона от обиды, нанесенной ей, и из–за смерти сына много наколдовала и наворожила Александру, — ведь у нее был дар прорицания и она знала волшебные травы. И вот Александр однажды был ранен ахейцами, но помощи не получил. Нуждаясь в помощи, пошел он домой. А через некоторое время в битве с ахейцами за Трою Александра ранил Филоктет; в повозке Александра доставили к горе Иде. Он послал глашатая и через него призвал Энону. Но Энона обошлась с глашатаем грубо и с бранью приказала Александру вернуться к Елене. И Александр в пути умер от раны. Энона же, еще ничего не зная о его кончине, глубоко раскаялась. Она приготовила отвар из целебных трав и побежала, чтобы не допустить гибели Александра. Когда же Энона узнала от вестника, что Александр скончался и что убила его она, она швырнула камнем в голову говорившего, а тело Александра обняла и, безумолчно проклиная их общую злую судьбу, повесилась на собственном поясе.

После кончины Александра–Париса Гелен и Деифоб, сыновья Приама, стали спорить, кому жениться на Елене. По своей силе и по уважению со стороны людей знатных победил Деифоб, который был моложе Гелена. А Гелен, не вынесши оскорбления, удалился на гору Ида и предался покою. По совету Калханта осаждающие Трою греки устроили Гелену засаду; и под воздействием угроз, а еще из–за подкупа, а больше всего из злобы на троянцев открыл Гелен грекам, что Илион суждено им взять при помощи деревянного коня и полностью это свершится тогда, когда греки захватят упавший с неба палладий Афины, — самый маленький из существующих.

И вот, чтобы украсть палладий, были высланы Одиссей с Диомедом. Диомед встал на плечи Одиссея и взобрался на стену; и хотя Одиссей протянул к нему руки, Диомед не помог ему, а пошел один за палладием и вернулся с ним к Одиссею. И когда они шли по равнине, Одиссей спросил у Диомеда о подробностях похищения, но Диомед, зная хитрость этого человека, не сказал, какой именно палладий научил его взять Гелен, а сказал о другом палладии.

Когда же, с помощью некоего божества, Одиссей узнал палладий, он отстал от Диомеда и извлек меч, чтобы убить своего спутника и самому принести ахейцам палладий. Но как. только Одиссей собрался нанести Диомеду удар, тот увидел отблеск меча, — ведь было полнолуние. Тогда Диомед тоже извлек меч, и Одиссей удержался, но, браня Диомеда, который не хотел идти дальше, за трусость, Одиссей погнал его, ударяя тыльной стороной меча по спине.

С тех пор существует поговорка: «Принуждение Диомеда», — обо всем, что совершается вопреки желанию.

Кратеры Этны извергнули однажды настоящие реки огня и пламени. И катанцам (в Сицилии был греческий город Катана) казалось, что для города наступает полный конец, и убегая как можно быстрее из города, одни из них уносили золото, другие — серебро, а иные все, что пожелали взять из припасов на время бегства. Но Анапий с Амфином вместо всех вещей взяли на плечи престарелых родителей и так убежали [32].

Других людей настигало губительное пламя, их же огонь окружил так, что они как бы находились на острове посреди горящего моря. Поэтому сицилийцы назвали это место благостным и воздвигли там статуи этих людей — память о делах божеских и человеческих.

Глава 48. Ромул и Рем

То, что рассказано в этой главе о Ромуле и Реме, кое в чем отличается от других преданий. Говорится в ней, как Амолий, составив заговор против брата Неметора, убил его, а дочь его Илию, чтобы она ни рожала, ни замуж не выходила, отвел в храм Гестии.

С Илией сошелся Apec, а потом покинул ее, открывшись ей и сказав, что она родит от него двух сыновей и что ей надо мужаться. Но когда она рожала, Амолий бросил ее в тюрьму и поручил кому–то из верных ему пастухов уничтожить новорожденного. Но пастух не позволил своим рукам совершить преступление, а взял младенцев и поместил их в ящик, и пустил его в Тибр по течению. Проплыв большое расстояние, по слухам, ящик зацепился за корни дикой смоковницы, в местности песчаной и теплой. На детей набрела недавно родившая волчица, встала подле них, когда они плакали и тянули руки, и подставила им сосцы. Это увидел один из пастухов, Фестул, и почел за божественное знамение, и стал воспитывать детей как родных. Через некоторое время повстречал он того пастуха, который их выбросил, и, все узнав о них, он рассказал им — а они стали уже юношами, — что они происходят из царского рода, и что они сыновья Ареса, и что претерпели их мать и дед.

А юноши — они ведь были прекрасны наружностью, несравненны по силе, благородны в порывах — сейчас же взялись за мечи и потихоньку подошли к Альбе. Напав на Амолия (который не ожидал измены и не держал при себе стражу), они в отмщение убили его мечами, а мать освободили из темницы. Народ был на их стороне, и они стали царями Альбы и ее окрестностей.

Так как к ним стало переселяться множество народа, они покинули Альбу и основали город, который назвали Рим и который до сих пор повелевает народами.

Арефа Кесарийский

(около 860 — около 932 г.)

Один из самых образованных людей своего времени, великолепный знаток и ревностный собиратель произведений античности, Арефа был учеником Фотия. Конкретные факты его биографии немногочисленны: он происходил из города Патры, получил в Константинополе лучшее по тем временам образование, участвовал в длительной борьбе патриархов Евфимия и Николая (причем сначала был сторонником второго), и, наконец, сам стал учителем известного историка–хрониста Никиты Пафлагонского. Долгое время Арефа был епископом Кесарии.

Литературное наследие его огромно, и значительная часть его произведений по сей день содержится лишь в рукописях. Среди этой неопубликованной части наследия Арефы важное место занимает рукопись, хранящаяся ныне в Москве, в библиотеке Исторического музея.

Арефа известен, в первую очередь, как толкователь и комментатор библейских, евангельских и теоретико–христианских текстов. Ему принадлежит единственный греческий комментарий к «Апокалипсису» и схолии к «Церковной истории» Евсевия. Как и у Фотия, из классического античного наследия вниманием Арефы пользовался преимущественно Платон, — хотя и не как представитель многообразной и красочной античной культуры, а всего лишь как создатель по духу близкой христианству философской системы. Арефа был автором обстоятельных схолий к его сочинениям. Как Фотия, Арефу интересуют авторы второй софистики: Дион Хрисостом, Элий Аристид, Лукиан. Несмотря на неприязнь к Лукиану, Арефа, как и его учитель, ценит в нем нападки на позднегреческое общество, которые византийцам удобно было использовать в непрекращающейся полемике с языческой культурой. Для Арефы в высшей степени характерно полное неприятие классических эллинских лирики, драматургии и музыкального искусства, о чем он пишет, впрочем, с виртуозностью опытного и талантливого ритора в памфлете «Хиросфакт, или Ненавистник чародейства», отрывки из которого приводятся ниже. Деятельность ученого современника Арефы, Льва Хиросфакта, известного своими симпатиями к корифеям эллинской музыки — Тимофею и Аристоксену — казалась епископу Кесарии нелепой и бесполезной.

Однако искусством риторики в его чисто аттических формах, на основе его лучших классических образцов, Арефа владел в совершенстве. Это доказывают его многочисленные ораторские опусы, среди которых наибольшей известностью пользуется «Надгробное слово патриарху Евфимию».

Несомненные заслуги Арефы перед последующими поколениями заключаются также и в развитии средневековой греческой письменности. На его собственные средства было переписано множество древних рукописей и в том числе был сделан всемирно известный список Платона.

ХИРОСФАКТ, ИЛИ НЕНАВИСТНИК ЧАРОДЕЙСТВА [33] [34]

Да, да, был, значит, и этот золотой эпос [35]: касался он не истины, но на всякие запросы содержал философские ответы. Ничто из этого эпоса и из этих ужасных дерзновений не на пользу общественной жизни. О, воплощение всякого бесстыдства, — это ли святилище божье! Каков этот зримый грех? Что за великое безумие и дерзкое упорство? Что за ужасное и роковое деяние, которое заведомо до своего окончания не найдет согласия с верой? Это — Керкоп [36], полный всякого коварства, всякой нечисти, отвергающий христианство, навсегда распростившийся с благочестием. Слишком далеко стоит он от храма, чтобы взирать даже на преддверие. Ему недостаточно сотрудничать с доставшимся ему в удел демоном, он живет в самых святилищах, не остановился он и на этом, но сверх того при помощи себе подобных напевает в уши благочестивых свои пустые глупости; и ничто иное, а именно это и есть его самое ужасное деяние по отношению к этим людям. В его замыслах — пустить в глаза пыль безбожия, по возможности втянуть в учение каких–то гностиков [37], затем прикрыться благочестием и приписать себе славу благости, чтобы таким образом похитить кого–нибудь из детей в господе и увлечь их в свою свинскую грязь: мало того, он станет измышлять нелепую клевету против тех, кто его обесчестил, как бы терпя напрасно, — только на одно это он мастер. Что же? И такую заразу не изъяли из Синедриона, не уничтожили, но оставили жить, чтобы он, ползучий гад, измышлял, как многих простодушных ввести в искушение, извиваясь и вертясь, принимал разные образы? О, трагическая перипетия! О, бессмысленные несчастия! Неужели ни от кого нет помощи? Неужели некому распознать его? Разве не осталось у нас Фенея, чтобы он поражал и теперь мадианскую блудницу, чужую по языку, в незаконных детях развращающую господнее воинство? [38] И буря тогда утихнет и поношение от сынов Израилевых устранится. И нет ни Павла, ни Силы [39], который укротил бы божественной силой безумствующую душу, преисполненную Пифонского духа, а детям Христовым доставил бы безопасность? И нет никого другого, ни нового, ни древнего, ни обитающего достойно и с почетом в святилищах бога, чтобы святилища оставались недоступными для профанов и неприкосновенными для дурных глаз и чтобы яд дракона не сочился у них из уст. Но древний закон оберегал нетронутыми для моавитян и аммонитян [40] свои святыни и ограждал доступ к ним до четвертого поколения; установление это было» непреложно, никто ни в чем не нарушал предписаний и не вредил им. Этот же новый закон, и притом преобразующий Писание согласно с духом, разве допустит так попустительно, так неосмотрительно, так вредно нечестивцев, находящихся далеко от святых кропильниц, пришедших от весла, скажем, от керамической копоти, от их оргий, и выбросит свиньям и собакам жемчуг учения и догматов? Безумие это ужасное, ни с чем не сравнимое! Скажи же мне ты, строитель и зачинщик этих деяний, как ты, мерзкий и пагубный, ненавистный для всех и отвратительный до того, что в совете ромеев недостоин быть из–за распутства, да еще и брызжущий слюной из нечестивых уст на дела господа и самого Христа, как ты нагло вторгся в храм его святой и с беспредельной уже дерзостью высказался о том, что разрешается высказывать одним только испытанным в жизни и слове благочестия, облеченным учительским достоинством, ты, запятнавший себя тысячами бесстыдств и сознательным злодейством? Выразить невозможно, в какое грязное безбожие, чтобы не сказать невежество, ты погрузился: ты отрекся от самого существенного в Священном Писании и, если тебе угодно, от самого основательного в эллинской образованности [41]. Знают это источающие чистое слово мудрости; а ты не сознаешь того. Значит, ты ослеплен и побежден безбожием? И не цветет хвала в устах грешника. Не решил ли уж ты заниматься коварной политикой и в божьей церкви? Но пойми: для крючкотвора охота не будет удачной, раз ты постарался навредить и в тех делах: в посольствах к болгарам, в посольствах к сарацинам, потом на предательском посольстве ты был пойман, больше того, своим подручным ты строил козни, скрывал свой образ действий, на короткое время, казалось, стал порядочным, но кончил тем, что был разгадан и вместе со всей кладью потерпел крушение. Ведь грешника, таким пышным цветом расцветшего, нужно было скосить, как траву, и даже прежде, чем его вырвать, следовало его засушить, как поступают со всем, исходящим от чародейства… А сами [участники твои] вместе с тобой, пожалуй, и музыкальный хор составят, подобные с подобным, с тобой, кому неизвестен ни характер гармонии, ни ее смысл, возникающий по исчислениям и расчетам, требующий величия: природа своей глубиной и мудростью охватывает многообразные учения о звуках, амплитудах, родах и системах, тонах, переходах, и слагает из этих элементов благую мелодию лучше той, которая исходит от зажиревшего и свиноподобного человека, и скорее в этом разобраться всякому другому, чем тому, кто лишь кажется господином рассудка и вообще незнаком с правилами построения аккордов и наложения пальцев. Но что может желать человек с пагубной душой, нигде не пропускающей порождения глупости? По моему мнению, вот что. Думаю, что он считает очень мудрым по своему честолюбию вносить поправки в сочинения Аристоксена и Тимофея [42]. Этого тебе не запрещают! Дуй изо всех сил в флейту, если позволит тебе милая Афина [43], в чем и над собой она достаточно посмеялась, так как и ей сначала понравилась флейта, и, начав дуть, она надула щеки и сдвинула их к носу, затем сама была поругана своим неблагообразным видом: влага у нее на изображениях это доказывает; и она возненавидела флейты и бросила их на землю. А за флейтой ты, самый большой вор после Гермеса, приспособив кифару, натяни струны и стяни колки лиры; подними выше магаду, чтобы громче звучала она в своем полом пространстве от сверхъестественного колебания при ударах плектра по струнам, возводи звуки к мелодии, согласно надлежащим правилам. Затем разыгрывай в театрах мудрость всеми способами театрального безобразия вместе с мимами и актерами, если тебе угодно сопутствовать детям Диониса и демонам. Нет человека, который бы помешал тому, кто однажды, словно бес, отрекся от всевышнего. Ты будешь приносить открыто им в жертву начатки своих истинных литературных трудов, ты будешь совершать вакханалии с тиасотами [44], силенами, сатирами, менадами и вакханками. Возможно, ты угодишь этим какому- нибудь из них, например Икарию [45], сев на осла и погоняя его на своем пути. Конечно, ты угодишь и какой–нибудь Гекабе своей старостью, которая приобщила многих, тебе подобных, к безбожию позорных тайн; как и подобает тебе, ты пользуешься Эридой в твоих бесстыдных и весьма невежественных трудах. Иди с ними, сопутствуй им.

Если не всякому богословствовать, то уж во всяком случае христианам, но никак не эллинам, но не тебе, конечно, безбожнику и аластору: не дано богословствовать демонам, но терпеть наказание и молчать не иначе, как и вам теперь. Как же ты будешь богословствовать? Не вспомнишь ли ты комедию во всем авторитетных для тебя эллинов? Безупречно ли занимался богословием тот, кто от рождения отучился и отказался от веры, переучился на эллинский лад, дивится всему эллинскому, и даже теперь выплясывает с поразительной быстротой, ловкостью и легкостью? Да где тебе, дражайший, богословствовать, когда ты ненавистен богу и глумишься над верой, прибегая к эллинам? Но так или иначе, ты обречен и тебя поразит гром, ты не меньше поруган своим сумасшествием, чем очевидностью, и ненавидим, испытав на себе иным образом то, что содержится в басне о коршунах [46].

И ты, такой человек, будешь писать энкомии святым мужам, ты, губитель друзей божьих, наглец, пересмешник, и во всем, как иудей, пожинающий поношение? Но допустит ли это церковь, преисполненная всяких благ для верных? Потерпит ли она безумствующего в демоне и очевидно уже одержимого демоном по телу и по душе? Не близко разве то время, когда она не примет и не потерпит искаженное в эпилептическом припадке, явно врожденное невежество? Я подразумеваю твои хульные и мерзкие уста и твою низкую душонку, совращенную, конечно, сумасшествием: ведь дары Каина бог не положит в сокровищницу Библии. Но в скрежете зубов, сплошь покрытых гнилостью и зловонием, погибнет у тебя твое отвратительное потомство и заработок блудницы; чистый не будет участником, но выслушай, кстати, еще и вот что. Грешнику сказал бог: «Почему ты рассказываешь о суде моем и говоришь о завете моем? Ненавидя божественное воспитание и пытаясь ниспровергнуть недоступные тебе слова, ты, встретясь с лучшим, явно взбесился и обнажил свою злобную сущность, подобно тому, кто в шутку старается быть мудрым и сторонится людей благоразумных».

Итак, и Христа не трогай, и от нечестия беги, пусть вообще не будет у вас этого твоего бесстыдства; согласно своему учению исчезни вместе с Тирским старцем [47], вместе с безбожным Юлианом, — ведь ты — поклонник и ревнитель их сочинений. Ты сопричислен и причтен к тем, которые живут, как вы, и которых ваш мудрец Платон послал в Ахерусию, в Кокит, в Тартар, в Ахеронт, в Парифлегетон, высказав в этом месте глубокую мысль, а не шутку. Как шутить там, где нечестивая ненависть к богу пробудила законную вражду защитников благочестия?

Никифор, патриарх Константинопольский

(VIII–IX вв.)

Историк и полемист Никифор — один из наиболее активных политических и церковных деятелей конца VIII начала IX в. — родился в Константинополе во время правления фанатичного иконоборца Константина V Копронима (741–775 гг.). Отец Никифора был близок к императорскому двору (занимал должность нотария в тайном императорском приказе) и все же в течение всей жизни оставался явным противником иконоборческой политики императоров, за что неоднократно подвергался ссылкам. Никифор начал свою деятельность придворным писцом в том же тайном приказе, но в правление императрицы Ирины (797–802 гг.), восстановившей иконопочитание, бросил службу при дворе и удалился в основанный на берегу Фракийского Боспора монастырь. Там он изучал духовные и светские науки — богословие, грамматику, риторику, философию, математику, музыку; по свидетельству одного из биографов Никифора, в каждой из этих областей он достиг «вершин познания».

В монастыре Никифор прожил, по–видимому, недолго: он не успел еще принять монашеского пострижения, как император Никифор I (802–811 гг.) назначил его патриархом Константинопольским на место умершего Тарасия (806 г.). Несмотря на протесты его будущего друга и единомышленника Феодора Студита, Никифор провозглашается патриархом и остается им до 815 г. О его деятельности до 811 г. — года смерти императора Никифора — нам известно только, что он обратился к римскому папе Льву III с письмом о воссоединении церквей. Вероятно, Никифор не одобрял императора за его покровительство сектантам–павликианам, так как после смерти императора он вступает в ряды заговорщиков против его сына Ставракия и содействует тому, чтобы престол перешел к Михаилу I Рангаве, мужу дочери императора Никифора. При этом патриарх Никифор взял с Михаила письменное заверение в том, что новый император будет стоять за православие и расправится с еретиками, которым покровительствовали предшественники Михаила на императорском троне. Михаил I сдержал свое слово, но правление его продолжалось недолго — до 813 г. После того как императорские войска потерпели поражение от болгар, Михаил бежал с поля боя, и Никифор уговорил его отречься от престола. При содействии патриарха императором становится Лев V Армянин, уверивший Никифора в своем стремлении придерживаться православия. Но, заняв престол, Лев стал проводить иконоборческую политику, и против него создалась резкая оппозиция во главе с Феодором Студитом, к которой принадлежал и Никифор. В 815 г. иконоборческий собор низложил Никифора с кафедры патриарха. Никифор был сослан в монастырь, где он живет в изгнании в течение четырнадцати с лишним лет. Он умер в 829 г. в монастыре св. Феодора на азиатском берегу Босфора. С восстановлением иконопочитания его прах был перевезен в Константинополь и погребен в церкви св. Апостолов.

Литературное наследие Никифора включает два рода произведений: богословские и исторические. К богословским сочинениям относятся его 17 канонов и довольно многочисленные полемические сочинения в прозе, направленные главным образом против манихеев и иконоборцев. Большая часть их была написана Никифором в Годы изгнания; многие из них сохранились до настоящего времени, но изданы не все. Насколько можно судить по имеющимся в нашем распоряжении сочинениям такого рода, их автор хорошо знал Библию и патристическую литературу. Никифор цитирует отдельные места из сочинений иконоборцев, в частности Константина V и, возможно, Епифания .Кипрского, и только благодаря этим цитатам мы знакомимся с доводами иконоборцев, сочинения которых, как известно, утрачены.

Исторические произведения Никифора составляют два труда: «Краткая хронография» и «Краткая история после царствования Маврикия», которую принято называть «Бревиарием». Первое произведение — сухой перечень основных событий истории от Адама до 829 г., снабженный таблицами, в которых приводятся имена иудейских, персидских, египетских царей, римских императоров, епископов Константинополя, Рима, Александрии, Антиохии. В средние века это произведение было переведено на латинский язык.

«Бревиарий» — довольно развернутое и связное историческое повествование от 602 г. (года смерти императора Маврикия) до 769 г., когда произошло бракосочетание Льва, сына Константина Копронима, с Ириной. «Бревиарий» — не вполне оригинальное сочинение Никифора, так как он, следуя историографической традиции того времени, широко пользовался различными источниками; вероятно, один из них был использован и историком Феофаном, так Как и у того и у другого есть одинаковые выражения. Эти источники установить пока не удается, скорее всего, они безвозвратно погибли. Повествование Никифора в общем довольно объективно, но иногда он умалчивает о некоторых фактах, например, о восстании войск против Ираклия и переходе их к арабам, о неудачах византийских императоров во внешних войнах. Что касается изложения фактов военной, политической и внутренней истории Византии указанного периода, то, несмотря на некоторые пропуски событий, казавшихся автору незначительными, представленный в «Бревиарии» рассказ вполне соответствует другим источникам по этому периоду византийской истории. О событиях Никифор повествует чаще всего кратко, но выразительно. Он избегает пышных риторических описаний и сложных синтаксических построений. В отличие от многих своих современников, например Игнатия, Никифор пишет просто и ясно.

Никифор широко пользовался и эпистолярным жанром, но от его переписки сохранились лишь одно письмо римскому папе Льву III и фрагмент из письма императору Льву V Армянину.

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ПОСЛЕ ЦАРСТВОВАНИЯ МАВРИКИЯ (БРЕВИАРИЙ) [48] [49]

Совершив убийство царя Маврикия, Фока [50] достиг царской власти. За время своего правления он довел дела христиан до такого бедственного состояния, что многие только и говорили: «Персы наносили ущерб ромейской империи извне, Фока же изнутри вредил еще больше». Ромеям стало это в тягость. Вот почему полководцы, находившиеся в то время в Ливии, — это были два брата, Ираклий и Григорий, — с обоюдного согласия отправляют своих сыновей в Византий; их ободряла значительная отдаленность столицы и еще то, что военную власть вручил им Маврикий. Между собой они условились, что прибывший первым завладеет, если сможет, царской властью. Ираклия, сына Ираклия, с большим числом матросов послали они морским путем, а Никиту, сына Григория, с огромным войском всадников отправили сушей. Ираклий, которому благоприятствовали счастливая судьба и попутные ветры, опережает Никиту, благополучно достигнув Византия морем; он уже вплотную приблизился к городу. В это время эпархом города [51] был зять Фоки Крисп, человек очень влиятельный при царском дворе, но ненавидевший Фоку: тот оскорбил Криспа, низвергнув его собственную статую, которую когда–то димоты из партий враждебных цветов [52] поставили рядом со статуей Фоки. Крисп держал себя с царем коварно: он притворялся — и царь верил, — будто печется о нем, уверял, что Ираклий пришел на собственную гибель. Однако в действительности Крисп помогал Ираклию и действовал исключительно в его пользу.

Однажды взбунтовались граждане и окружавшие Фоку зрители [53]: димоты из партии зеленого цвета уже поджигали здания вокруг базилики цезаря и называли царем пришельца из чужой- земли. Приближенные Фоки, увидев, что им не одолеть войска Ираклия, покидают царя и обращаются в бегство. А один человек, по имени Фотий, — его некогда оскорбил Фока, обесчестив жену его, — ворвался во дворец с отрядом воинов и тотчас схватил царя. Содрав с Фоки царскую одежду, набросил на него черный пояс, руки скрутил назад, связал и, бросив на корабль, доставил узником Ираклию. Увидав Фоку, Ираклий воскликнул:

— Вот как, несчастный, ты правил государством!

А тот сказал: — Ты, несомненно, намерен лучше управлять им.

И тотчас, пока еще Фока был на корабле, Ираклий постановил казнить его мечом, затем отсечь конечности: правую руку отрубить от верхнего плечевого сустава, отрезать срамной член и все это повесить на шестах; а труп его волочить по площади, называемой Бычьей [54], и сжечь на костре. Доментиола же, брата Фоки, Воносса и Леонтия, хранителя царской казны, он приказывает казнить той же смертью. Так это и было исполнено.

Сергий, патриарх города, и остальные жители тотчас со всей доброжелательностью впускают Ираклия в Константинополь. Но Ираклий просил Криспа принять достоинства царской власти; он говорил, что прибыл сюда не ради царства, а лишь ради того, чтобы отомстить Фоке за беззакония в отношении Маврикия и детей его. Крисп стал отказываться. В конце концов синклит и народ провозглашают Ираклия царем, а патриарх возлагает на него царский венец. Криспа же Ираклий посылает стратигом в Каппадокию, поставив его во главе войск. А когда распространилась молва, что персы собираются идти войной на ромеев, Ираклий покидает Византий и отправляется к Криспу, находившемуся тогда в городе Кесарии, чтобы посоветоваться с ним о делах государства. Но тот притворился больным, и царь частенько слышал, как плохо Крисп отзывается о нем. Ираклий понял, в чем дело, но все же стерпел оскорбление и стал выжидать подходящий момент. А пока он решил как–нибудь более миролюбиво побеседовать с Криспом о том, что следует предпринять в интересах их общей власти. Но Крисп, словно в насмешку, говорил:

— Царь не должен покидать свой дворец и приезжать к далеко находящемуся войску.

Тем временем у царя Ираклия родился сын, которого он назвал Константином. Тогда же в Царь–град прибывает Никита, достойный патрикий. По этой причине Ираклий возвращается в Византий и принимает Никиту с большим почетом и уважением, словно брата, равного ему по рождению и сану, — так было условлено между ними еще при отплытии из Ливии. Крисп тоже прибыл в Византий, чтобы разделить радость по случаю приезда Никиты.

Собираясь крестить сына, Ираклий сказал, будто желает, чтоб из купели принял его Крисп. Крисп ради этого прибывает во дворец. Ираклий же, собрав весь синклит и остальное население города, вместе с патриархом Сергием, обратился к ним, как передают, с такими словами:

— Против кого выступает оскорбляющий царя?

Они же ответили:

— Против бога, поставившего этого человека царем.

Тогда Ираклий предложил Криспу откровенно признаться, что он думает на самом деле. Крисп, не подозревая злого умысла, сказал, что с уличенным в подобной дерзости не следует поступать мягко. Царь и припомнил ему, как тот притворялся в Кесарии больным, как пытался унизить царское достоинство и помышлял о царской власти. И тут же, схватив увесистую книгу, стал бить Криспа по голове, приговаривая:

— Коли ты шел против своего тестя [55], то и мне верным другом не станешь.

Ираклий тотчас повелел постричь Криспа в монахи, и священник прочитал то, что положено при пострижении. Выйдя к солдатам Криспа, Ираклий обратился к ним с такими словами:

— До сих пор вы служили Криспу, как отцу. Отныне же мы делаем вас ближайшими помощниками государства.

Ираклий прибавил солдатам Криспа годовое жалованье и повелел считать их первыми в войсковом построении. Солдаты в высшей степени благосклонно приняли царя и вместе с остальным народом приветствовали его радостными криками. После этого Крисп был заключен в монастырь, называемый Хорами [56]; прожив там год, он скончался. Ираклий же поставил своего брата Феодора на первое после царя место (придворные обычно называли его куропалатом [57]); и еще Филиппика, зятя царя Маврикия, на сестре которого он был женат, постриженного в то время в монахи, послал игемоном [58], вручив ему власть, ранее принадлежавшую Криспу. Прожив там некоторое время, Филиппик умер; тело его погребено в прекраснейшем досточтимом храме, построенном им в Хрисополисе [59].

В скором времени супруга царя, Евдокия, заболела падучей болезнью и скончалась. Когда несли ее тело при огромном стечении глазеющего, как обычно, народа, какая–то девушка (она была служанкой у кого–то из граждан), высунувшись из верхнего терема, плюнула; плевок упал прямо на богатое покрывало, скрывавшее труп царицы, и оно испачкалось. Шедшие за гробом сильно разгневались, схватили девушку и сожгли ее. Так эти нечестивцы дополнили похоронный обряд царицы, по обычаю варваров, беззаконным, нечестивым жертвоприношением. Они же стали было искать и госпожу этой служанки, чтобы ее наказать точно так же; но она узнала об этом и избежала гибели; больше ее никогда не видели. Вот какие события произошли неподалеку от царского дворца.

Рассказывали и о таком случае: в одной из областей — название местности до сих пор неизвестно — жил некто по имени Витулин; был он богат, жил на широкую ногу и занимал должность, которую ромеи обычно называют должностью кандидата [60]. Рядом с ним жила одна вдова; она тяготилась этим соседством. Возникла у них распря по поводу границ земельных участков. Витулин приказал своим людям напасть на соседей, и те дубинками убили одного из сыновей вдовы. Сняв с убитого сына окровавленную одежду, вдова пришла в Византий к Ираклию и, увидев царя во время его выхода, подбежала, схватила под уздцы коня, на котором он ехал, и, протягивая ему одежду сына, закричала:

— Пусть то же самое случится с твоими детьми, царь, если ты тотчас по справедливости не отомстишь за ту кровь, какую я тебе показываю.

Столпившиеся вокруг царя телохранители принялись бить женщину. Царь остановил их, но и женщине повелел, чтобы она приближаться не смела. Сказав, что взыщет по справедливости, как только сам все разузнает, он тотчас удалился. Не добившись разбора дела, женщина ушла, громко вопя.

Прошло некоторое время, и Витулин, совершивший убийство, боясь, как бы та женщина вновь не обратилась к царю по поводу убитого, прибыл в Византий и затерялся там в людской толпе. На происходившем в это время конском состязании царь увидел его в гуще народа и повелел эпарху города заключить этого подозрительного человека в тюрьму. Затем он посылает за женщиной и выясняет все подробности убийства. Наконец, царь приказывает, чтобы Витулин, в наказание за убийство, претерпел то же самое от своих сыновей; так он был убит тем же самым способом, каким убил сына вдовы.

После того, как патриарх крестил Ираклия, или Константина (ведь у него было два имени), царь принял сына из святой купели в свои руки. Тотчас он передал ему знаки царского достоинства и прочие украшения, увенчал диадемой и назвал царем. А дочь, которую звали Григорией, отдал в достойное супружество патрикию Никите. На площади, называемой форумом [61], он поставил на верху колонны позолоченную статую, изображавшую этого патрикия в виде всадника, — в знак того, что тот породнился с царем. Вот как все это было.

Персидский царь Хосрой, собрав огромное войско, послал его против ромеев; во главе персидских сил он поставил дука Саита. Тот направился к Александрии и силой взял ее. Весь Египет поверг Саит в рабство, а Восток весь опустошил, множество людей увел в плен, других убил, никого не пощадив. Расправившись таким образом, он двинулся затем со всем войском в город Калхедон и очень долго осаждал его [62]; тем временем он просил ромейского царя прибыть к нему для переговоров. Царь исполнил эту просьбу и поплыл в торжественном сопровождении царской свиты. Увидев царя, Саит поднялся со своего ложа и, поклонившись ему до самой земли, приветствовал. Еще будучи в лодке, в которой он плыл, царь произнес «здравствуй» и передал дары. Саит обратился к нему с такой речью:

— Не следует, царь, ромейским и персидским царям ни расходиться во мнениях, ни вступать друг с другом в какие–либо противоречия, а надо стараться поддерживать дружбу и согласие; это весьма приятно было всем людям и прежде и теперь, способствует жизненному благополучию, благоразумию и укреплению существующей власти. Поэтому следует поддерживать полное взаимное согласие. Ведь мы знаем, что сильная государственная власть менее всего становилась когда–либо предметом спора. Ведь бесчестно поднимать друг на друга оружие, причинять вопреки справедливости вред и губить подданных, когда есть возможность, пользуясь мудрым благоразумием, поддерживать добрые и дружественные взаимоотношения. Что тогда происходит? Если вы станете соблюдать взаимное согласие и мир, то каждый из вас и остальных людей будет счастлив, и в течение всей своей жизни вы окажетесь такими людьми, которым будут удивляться и подражать, а забота превратится для вас в тихий, приятный труд. Если же, напротив, вы пренебрежете этим, предпочтете растоптать величайшее благо — мир, будьте уверены, — это не принесет вам никакой пользы; затевая вражду и ссору друг с другом, вы чаще всего становитесь виновниками войн, ненавистных и вероломных; вы взваливаете на себя, что вполне естественно, нелегкие, величайшие тяготы; увлекаясь, губите много жизней, тратите множество средств, одним словом, конец войны приходит к вам с великой бедою. Вы и сейчас можете это видеть: с тех пор, как я вторгся в ромейскую землю, она испытывает ужаснейшие страдания. Вот откуда свалились на граждан несчастья и тяготы.

Сказав это, Саит сам поклялся приложить все усилия к примирению держав ромеев и персов, выполнить все обещания и дать залог верности, поклявшись в том, что Хосрой все это одобрит.

— Итак, если вы мне верите, — сказал Саит, — тотчас отправьте к Хосрою вместе со мной послов для переговоров об этом. Я не сомневаюсь, что царь присоединится к моему мнению; заключайте же с нами союз и впредь соблюдайте прочный и истинный мир!

Царь Ираклий, обрадованный и плененный дружелюбными, обольстительными словами, поверил в них и обещал все выполнить с большой готовностью и великим тщанием. И те, с кем он посоветовался по этому поводу, вполне согласились и одобрили, — и патриарх, и должностные лица. С большой поспешностью назначаются послы — Олимпий, занимавший должность эпарха претории [63], Леонтий, префект города, Анастасий, эконом великого храма, который называется божественной Мудростью [64]. Саит принял послов и, отведя войска назад из Калхедона, направился в Персию. Пока он шел по ромейской земле, обращался с послами почтительно и заботился о них; но вступив в Персию, заключил их в железные оковы и доставил как пленников Хосрою. Едва Хосрой узнал, что Саит виделся с царем Ираклием и оказал ему почести, но не привел его к нему в качестве пленника (ведь Хосрой грезил об этом во сне и наяву), страшно разгневался на Саита и, в конце концов, содрав с него кожу, жестоко расправился с ним насильственной смертью. А ромейских послов поместил каждого отдельно в самые крепкие темницы и причинил им много зла.

Это немало опечалило царя Ираклия и привело в замешательство. В то же время в государстве начался страшный голод, так как Египет не поставлял больше зерна, вследствие чего и царские запасы значительно оскудели. Тогда же заразная болезнь, поразившая город, унесла жизни многих его жителей. От всего этого глубокая печаль и отчаяние охватили императора. Он решил даже удалиться в Ливию и отправил туда заблаговременно очень много имущества, золота, серебра и драгоценных камней. Немалая часть их, поднятая огромным гребнем волны, погибла, скрывшись в морской пучине. Узнав об этом, граждане пытались, насколько это было в их силах, воспрепятствовать решению царя. И вот патриарх, призвав царя в храм, взял с него там клятву не покидать царственного города. Уступив им, царь стал сетовать на случившееся несчастье, но все же, хотя и неохотно, прислушивался к их советам.

Через некоторое время вождь гуннского племени со своими телохранителями и архонтами прибыл в Византий с просьбой к царю обратить их в христианство. Царь радостно встретил его, и ромейские архонты принимали от святой купели гуннских вождей, а их жены — гуннских жен. Царь одарил всех, принявших крещение, царскими дарами и званиями. Вождя их он удостоил сана патрикия и отпустил с добрыми напутствиями в гуннскую страну [65].

… В это время в Сирии происходит сильное землетрясение, вызвавшее большие разрушения; земля поглотила в огромные пропасти некоторые города, расположенные в Сирии. Другие города пострадали немного: они закачались и с высоких мест опустились вниз на лежавшие под ними равнины, вместе со своими стенами и зданиями, которые даже не были повреждены. Переместились они со своих мест на шесть или немного более межевых знаков. А некоторые рассказывали, что видели, как в соседней с Сирией Месопотамии земля разверзлась на два межевых знака вглубь и из расселины была выброшена другая земля, очень белая, словно песок. Рассказывали еще, что самка мула человеческим голосом предрекала арабам гибель. С тех пор прошло ведь немного времени, и какое–то племя, пришедшее из далекой пустыни, без всякого сражения захватило огромное множество арабов.

После этого Константин венчает сына Льва на царство и тотчас отправляется в поход против сарацин. Подойдя к Мелитене [66], он овладевает этим городом, осадив его, и увозит оттуда много пленников и военной добычи.

В это время умирает августа Мария, супруга Константина. Случившееся вскоре после этого достойно запоминания, и умолчать об этом было бы несправедливо. Ведь на небе в это время появилось страшное, совершенно необыкновенное зрелище, которое началось с наступлением сумерек и продолжалось всю ночь. Ужас и удивление охватывали всех, кто видел это зрелище: им казалось, что все звезды срывались со своих мест и падали на землю. Достигая земли, они беззвучно рассыпались, ни разу не причинив ни малейшего вреда. Многие утверждают, что это удивительное зрелище наблюдалось во всей вселенной.

По истечении некоторого времени после этого звездного видения умер патриарх Византия Анастасий. Константин же, решив однажды нанести оскорбление церкви и начав уже сражение с благочестием, словно подгоняемый вражеской силой, собрал собор епископов в составе 338 членов [67]. Возглавил его Феодосий, архиепископ города Эфеса. Собор провозгласил архиереем города некоего Константина, из монахов, бывшего епископом города Силлея [68]. Был принят символ веры, под которым подписались все, кто придерживался нечестивого вредного образа мыслей и стоял за уничтожение святых икон; и, словно несмышленые, они предали иконы на площади анафеме. Вместе с тем анафеме были преданы и Герман, архиерей константинопольский, и Георгий, прибывший с острова Кипр, и Иоанн из сирийского города Дамаска, по прозвищу Мансур.

Покончив с этим, Константин принялся за строительство городов во Фракии, в которых он поселил сирийцев и армян, переселив их из городов Мелитены и Феодосиополя [69]; при этом он щедро одарил их всем необходимым. А болгары, увидев строящиеся города, запросили у царя дань. Не получив дани, они двинулись в поход на Фракию, напали на нее и очень скоро достигли стены, которая называется Длинной. Но против них вышел император и, завязав сражение, обратил их в бегство, преследовал, сколько было сил, и убил большую часть болгар. Вскоре после этого император двинулся против них в поход по морю и суше. Те, что плыли на кораблях, — число их достигало пятисот — переплыли через Евксин, достигли реки Истра, пожгли болгарские селения и взяли немало пленников.

А император, сам участвуя в битве против болгар близ так называемых Маркелл (это крепость, расположенная совсем неподалеку от Болгарии), обратил их в бегство и многих убил. Тогда они, потерпев поражение, направили к императору послов для переговоров о мире, послав в качестве заложников своих родных сыновей.

Теперь следует рассказать еще вот о чем. С наступлением поздней осени начался сильный, пронизывающий холод, так что вода замерзла и являла собой какое–то странное, необычное для глаз зрелище; в такое состояние пришли не только пресные, но, что особенно невероятно, соленые воды; сильно замерзли они во многих местах вселенной, но особенно в отдаленных, северных. Евксинское море до такой степени было сковано льдом, что поверхность его оказалась замерзшей на сто миль (знаков); также и многие большие реки, текущие с севера, по большей части окаменели от сильного мороза и еще побережье у городов Месамврии и Мидии [70]; толщина льда доходила до тридцати локтей; к тому же повалил неописуемый снег; высота его покрова кое–где достигала двадцати локтей. Море как бы срослось с материком, так что нелегко было даже различить, где граница того и другого.

Северные воды отвердели до такой степени, что можно было пройти по ним пешком; проходимыми оказались все места, пограничные с землей хазаров и соседние со скифским народом, и не только для людей, но и для домашнего скота и других животных. А Понтийское море стало в это время уже недоступно для плавания. По прошествии нескольких дней та грозная снежная громада раскололась на разные части, которые были столь огромны, что казались высочайшими горами. Несколько этих частей отделилось и, поднятые силою ветра, были отброшены к Дафнусии, хорошо укрепленной крепости на Понтийском побережье. Упали они у самого входа в Евксинское море. Уплотнившись и заполнив здесь узкое пространство между проливами, эти снежные части соединили друг с другом два материка, Фракию и Азию, так что пешком можно было скорее, чем на корабле, перейти с одной стороны на другую. Отсюда снежные громады двинулись по Пропонтиде и достигли Абидоса, и никто даже не подозревал, что здесь — море. Одна из этих громад раскололась, и ее отшвырнуло на акрополь Византия. Стена акрополя так задрожала, что находившихся внутри людей объял страх. А снежный ком, распавшись на три части, рассыпался вдоль морского берега по ту и другую сторону акрополя; высота этих частей превышала городские стены, и кое–кто ходил по ним пешком напрямик от акрополя туда, где находится крепость, называемая Галатской. Все это навело на жителей города необыкновенный ужас: с недоумением взирая на такое странное и неожиданное зрелище, они покидали город с плачем и слезами.

Прошло немного времени, и племя склавинов [71], переселяясь со своей земли, переправляется через Евксинское море; число их достигает 208 тысяч. Поселяются они близ реки, которая называется Артаной [72].

А вот что происходило в это время у гуннов и болгар: эти два народа, заключив между собою союз, убили своих властителей, бывших из одного рода, и поставили над собой вождя по имени Телесий, человека надменного и вместе с тем по молодости бесстрашного. Собрав отряды тяжеловооруженных воинов, Телесий начисто опустошил земли и укрепления, лежавшие вблизи от ромейских владений. Узнав об этой своевольной дерзости, Константин снарядил 800 кораблей, приспособленных для перевозки лошадей, и, разместив на них конное войско, отправил через Евксин на Истр. Сам же, собрав другое войско, прибыл в город Анхиал [73]. Телесий двинулся» против Константина с немалым числом союзников–склавинов. Но, потерпев в бою поражение, бежал. Множество врагов пало с той и с другой стороны, а кое- кто из знатных — а таких немало — были взяты в плен живыми.

Одержав таким образом победу, Константин возвращается в Византий и захваченных им пленников собственноручно отдает на расправу гражданам и димотам из так называемых партий цветов, а те вывели пленников за стену, обращенную к суше [74], и убили их. Захваченную добычу торжественно пронесли у всех на виду во время конских состязаний; среди этой добычи были показаны народу два золотых сосуда, изготовленных на острове Сицилия, весом в 800 литров каждый.

Узнав о несчастье, постигшем Телесия, болгары подняли мятеж и убили его; власть они предоставили одному из своих архонтов, которого звали Савин. Как только он получил власть, тотчас послал к царю послов с просьбой заключить самый прочный мир. Но болгарам это не понравилось; недовольные, они стали упорно возражать, думая, что ромеи сразу же обратят их в рабство. Испугавшись их, Савин бежал к царю. Отпустив несколько тяжеловооруженных воинов и освободив жен их и родственников, бывших в заточении, царь посылает их к Савину. В это время болгары изменили свое решение и сами отправляют к царю послов с просьбой о мире. Константин же не принял их, а тотчас выступил в поход против болгар. Последние стали укреплять труднопроходимые места в горах. Вождь их, взяв у царя залог верности, прибывает вместе со своими архонтами к царю. Константин принял их, побранил в присутствии Савина за непослушание и ненависть, проявленную к Савину, и заключил с ними мирный договор.

Это случилось в первый индиктион. И еще у царя родился сын, которого он назвал Никитой. В это же самое время войска сарацин двинулись из Африки и прибыли на остров Сицилию. Но воины этого острова оказали им решительное сопротивление и прогнали прочь, разбив все их надежды.

В третий индиктион Константин вторгается в Болгарию; болгарским полководцем был тогда поставленный Савином Умар. Но когда болгары лишили его власти, они поставили на его место болгарина Токта, брата Ваиана. Бежавшие же в леса болгары отступили к реке Истру. Немало из них было убито, среди них погиб Токт со своим братом Ваианом и другие. А какой–то другой их архонт, по имени Кампаган, бежал в Варну и, казалось, был уже спасен, но его убили его собственные рабы. Большую часть болгарских селений ромеи в то время сожгли и разорили.

Нечестие императора уже становилось очевидным; вся жизнь людей благочестивых и преданных богу подвергалась насмешкам и поруганию, особенно же сильно преследовался святой чин монашеский. В самом деле, кто был тверд в своей старой вере, придерживался избранного образа жизни и противостоял тем нечестивым догматам, того подвергали всевозможным пыткам, всячески истязали; кому беспощадно выжигали бороду, кому уничтожали ее, выщипывая по волоску, кому разбивали голову ударами святых икон, на которых было начертано изображение святых. Некоторым эти жалкие люди вырывали глаза, безжалостно отрезали различные части тела. Можно сказать, что всякое благочестие преследовалось и изгонялось; для христиан словно вновь наступили языческие времена, замышлялось всевозможное зло, которое стремились причинить людям, избравшим жизнь по заповедям божьим. Некоторые все же были увлечены в самую пучину собственной гибели: уступали их безбожному учению либо под воздействием силы, либо поддавшись обману, либо склонившись на льстивые речи, либо соблазненные деньгами, либо польстившись на военные должности, либо обманутые другими всевозможными нечестными способами; отказываясь от прежних обетов и снимая с себя священное одеяние, отказывались от пострижения и отращивали волосы и тотчас перенимали мирской образ жизни, начинали общаться с женщинами и одобряли сожительство с ними. Вот что творили эти люди; самого бога, всеобщего создателя, всячески бесчестили и оскверняли святую церковь.

В это время был схвачен некий Стефан, человек праведный, боголюбивый, монах, заточивший себя в очень тесной хижине, построенной на вершине высочайшей горы; называли ее горой святого Авксентия. Те нечестивцы обвинили Стефана, что он держится старой веры; они говорили, будто он многих обманывает, призывая презреть земную славу, пренебречь своим домом и родственниками, отвернуться от царских дворцов и обратиться к монашеской жизни. Подвергнув его за это жестоким побоям и осудив на тюремное заключение, они, в конце концов, связали ему ноги веревками и волокли от царского дворца до площади, именуемой площадью Быка; тело его безбожники бросили в так называемые рвы Пелагия, словно он был злодеем, ибо туда сносили трупы людей некрещеных и приговоренных к смертной казни. Многих убили они из тех, кто исполнял гражданские и воинские обязанности, обвинив их в поклонении святым иконам, словно они были уличены в святотатстве. Одних они доводили до смерти различными способами, других подвергали неслыханным наказаниям, многих изгнали далеко за пределы страны. Мало того: император повелел, чтобы все его подданные давали клятву никогда не поклоняться ни одному святому образу. Некоторые рассказывали, будто видели, как тогдашний патриарх города, подняв животворные иконы, поклялся в том, что он не принадлежит к числу поклоняющихся святым иконам. Вот до чего дошло бесчестие!

…Все еще дыша ненавистью к благочестию, Константин надругался над святыми назарейскими схимниками. Так, устроив конские состязания, он приказал некоторых из них выпустить на середину театра и каждому вести за руку женщину — монахиню. Зрители бросали им всевозможные оскорбления, плевали в них, как это обычно делает беспорядочная чернь. Так дважды прошли они тот беззаконный, постыдный путь [75]. После этого Константин по ложному доносу подвел некоторых мужей, занимавших значительные должности, под тяжелейшее обвинение в том, будто они пытались отнять у него власть. Среди них был Антиох, доставлявший царю донесения об общественных делах (придворные называют эту должность логофетом дрома) [76], Феофилакт, патрикий и стратиг, и еще несколько царских щитоносцев и телохранителей, кроме них и другие. В скором времени, устроив те же состязания, царь повелел вывести на ристалище закованных в цепи, а на другой день осудил на смерть братьев Константина и Стратегиона; он приказал отсечь им головы в так называемом городском Кинигии [77], а у других вырвать глаза. Днем позже царь взял клятву с некоторых родственников Константина, патриарха Византия, в том, что они придумают против него обвинение, и во всеуслышание уличил, будто от него слышали обо всех замыслах Антиоха и Феофилакта. И тотчас отправил Константина в Иерию — так назывался царский дворец, расположенный напротив Византия, к юго–востоку; патриархом же он назначил евнуха Никиту, пресвитера церкви святых Апостолов. Все это происходило в августе месяце четвертого индиктиона.


Похищение Европы. Барельеф из Веролисоборной сокровищницы близ Рима. X–XI вв.



Сцены сельской жизни: стрижка овец и парусное судно. Миниатюры из рукописи XI в.


Через некоторое время царь посылает за Константином, и его приносят на закрытых носилках в храм. Вместе с тем к нему присылают одного из царских нотариев, доставившего письменное обвинение против него. Это обвинение нотарий зачитывает вслух перед собравшимся там народом, при каждом пункте обвинения ударяя Константина по голове. И, подняв его на амвон, бьют розгами, а новый патриарх перед алтарем читает эти обвинения. А на следующий день, устроив обычное конское состязание, царь приказывает ему сесть на осла, привязать седло задом наперед и так влачить его под ругань и плевки всего народа. А вскоре после этого царь повелел отсечь Константину голову в городском Кинигии и пронести ее поднятой вверх в так называемом Милии; тело же его приказал тащить на тростниковых веревках по главной улице города и бросить в рвы, называемые Пелагийскими.

На пятом индиктионе началась страшная засуха, так что даже утренняя роса не выпадала; высохли ручьи, источники, и потому бани оставались в бездействии: водохранилища их были пусты. По этой причине Константин решил восстановить акведук, сооруженный царем Валентинианом, но разрушенный аварами в правление Ираклия. Константин собрал по всей ромейской империи много мужей, опытных в искусстве зодчества, потратил на их вознаграждение немалую часть государственной казны и таким образом завершил этот труд. Константин, этот ненавистник Христа, но влюбленный в золото, явил себя новым Мидасом: все золото он положил в свою казну. А сборщики налогов при исполнении своих обязанностей так притесняли людей, что земные плоды и скот сильно упали в цене: так, на один золотой покупалось шестьдесят модиев пшеницы, семьдесят модиев ячменя и многое другое можно было продать весьма и весьма дешево. Люди глупые сочли это следствием высокого плодородия земли и

благополучием, но разумные видели в этом проявление тирании, алчности и жестокости.

На седьмом индиктионе у Константина родился сын, которого он назвал Анфимием. В это же время Никита, патриарх города, восстанавливает здание одного Вселенского собора, пришедшее в негодность от времени; а в примыкающих к нему зданиях, расположенных близ дороги, которые ромеи называли секретами, — и большом и малом, он соскоблил изображения ликов спасителя и святых, сделанные из мозаики, золота и воска.

Константин отсылает славянских вождей и требует к себе христиан, в течение долгого времени бывших у него в плену, захваченных на островах Имвроса, Тенедоса и Самофракии [78]. Выменяв их на шелковые одежды — а число их доходило до двух с половиной тысяч — и приказав привести к себе, он одарил их небольшими подарками и разрешил каждому уйти, кто куда пожелает.

На седьмой индиктион в апреле месяце, в святую субботу, Константин венчает августой супругу свою, Евдокию, и на следующий день провозглашает цезарями двух сыновей — Христофора и Никифора, а Никиту — нобилиссимом. Во время своего обычного консульского шествия во Вселенскую церковь он раздавал прохожим деньги на всем пути от дворца до церкви. На восьмом индиктионе Константин приглашает из Греции Ирину в качестве невесты своему сыну Льву, а в декабре венчает ее августой и справляет свадьбу.

Симеон Магистр (Логофет)

(X в.)

Византийская хроника, отрывок из которой приводится ниже, вызвала у исследователей затруднения при определении ее автора. Ознакомление с содержанием «Хронографии» наводит на мысль, что она написана не одним автором, а несколькими. Об этом говорят следующие два обстоятельства. Во–первых, метод изложения исторических событий неодинаков на протяжении всего произведения. Вначале, при описании событий «от сотворения мира» до вступления на престол Льва V Армянина (813 г.), он несет на себе следы явной компиляторской работы: в тексте нередки вставки из сочинений Иосифа Флавия, Евсевия, Малалы, Феофана и других авторов. Начиная с 813 г., характер повествования резко меняется: никаких заимствований незаметно, изложение вполне самостоятельно. Во–вторых, авторы той и другой части «Хронографии» в греческих рукописях и в болгарском ее переводе указаны различные. Перед первой частью в греческих рукописях автор назван Симеоном Магистром и Логофетом; в болгарской — Симеоном Метафрастом и Логофетом. Кроме того, в конце второй части одной из греческих рукописей «Хронографии» другого автора, Георгия Амартола (IX в.), которого, несомненно, использовал Симеон при описании периода византийской истории с 813 по 842 г. (у того и другого есть одинаковые фразы), сделана знаменательная пометка: «Слава богу за все. Аминь. Здесь оканчивает и Логофет». Любопытно, что болгарский перевод содержит точно такую же пометку по окончании описания событий 842 г. Эти обстоятельства побудили исследователей приписывать «Хронографию» то Симеону Метафрасту, то Симеону Логофету. Можно предполагать, что первая часть «Хронографии» была либо анонимным произведением и впоследствии приписана Симеону Метафрасту как автору с громким именем, либо ее обработал Симеон Логофет.

Что касается второй части «Хронографии», то, видимо, совершенно справедливо считать несомненным ее автором Симеона Логофета. Поэтому Нибур не опубликовал первой части этой византийской хроники, а начал ее с 813 г.

О Симеоне Логофете не сохранилось никаких биографических сведений; даже неизвестно, в какой области он был логофетом и магистром. О времени жизни автора можно сказать, что это — X в., скорее — вторая половина. Написана «Хронография», несомненно, после 948 г., вероятно, ближе к концу X в. Перед читателем проходит целая галерея образов византийских императоров, начиная с Льва V Армянина (813–820 гг.) и кончая Романом II Младшим, сыном Константина Порфирородного (939–963 гг.). Начало правления каждого императора описывается стереотипно: «От сотворения мира год» такой–то, «от божественного воплощения» (т. е. рождества Христова. — Т. П.) такой–то, «император» такой–то «царствовал в течение» стольких–то лет. Нередко здесь же дается краткая характеристика императора или оценка его деятельности, иногда одним словом, например: Лев Армянин назван Хамелеоном, Феофил — иконоборцем. Любопытно, что на протяжении небольшого отрезка византийской истории, начиная с правления Романа Лакапина (919 г.) и до вступления на престол Романа II (959 г.), счет времени идет уже не от рождения Христа, а по индиктионам.

Композиция «Хронографии» Симеона не всегда последовательна: переход от одной темы повествования к другой нередко происходит неожиданно и не всегда логично (ср., например, конец § 2 и начало § 3 в приводимом ниже отрывке о царствовании Феофила). Но стиль Симеона чрезвычайно прост, главным образом благодаря кратким фразам. Иногда автор вводит в свое повествование мотивы фольклорных рассказов (выбор невесты для царя, золотое яблоко, краденый конь). Таким образом, и стиль и отдельные мотивы «Хронографии» Симеона усиливают художественную, изобразительную сторону его исторического повествования.


ХРОНОГРАФИЯ [79]

1. От сотворения мира год 6323, от божественного воплощения 823, ромейский император Феофил, сын Михаила Картавого, иконоборец, царствовал двенадцать лет [80].

Мать Феофила, Евфросина, задумав женить сына, призывает к себе разных девушек, красоты несравненной; среди них самыми прелестными были одна, по имени Икасия [81], и другая, по имени Феодора. Дав сыну золотое яблоко, мать повелела отдать его той, которая ему понравится. Царь Феофил, очарованный красотой Икасии, воскликнул:

— Зло произошло от женщины!

Икасия, немного смутившись, ответила:

— Но и все наилучшее исходит от женщины.

Эти слова поразили Феофила в самое сердце, и он отпустил Икасию, яблоко же отдал Феодоре; была она из Пафлагонии.

На святую пятидесятницу патриарх Антоний венчает их в часовне святого Стефана, а оттуда они направились в великий храм [82], и царь раздал много денег патриарху и всему клиру вместе с синклитом. Икасия же, не став царицей, основала монастырь, где и провела дни свои до самой кончины, приняв пострижение и живя так, как угодно богу. Она предавалась и ученым занятиям: после нее осталось много сочинений. А мать царя, Евфросина, по доброй воле покинула царские покои и удалилась в Гастрийский монастырь [83].

2. Во время конских состязаний приносят подсвечник, поврежденный мечом при убийстве Льва Армянина [84]; Феофил показывает его всему сидящему здесь синклиту и говорит об осмелившихся совершить убийство в храме господнем как о настоящих убийцах Льва, сторонника ереси, и его единомышленника в нечестии [85]. Ведь безбожный Феофил разделял богопротивную ересь отца, то снимая святые иконы, то уничтожая их, устраивая гонения на благочестивых монахов и подвергая их телесным наказаниям.

3. На второй год царствования Феофила к ромеям перебежал перс Феофов со своим отцом и четырнадцатью тысячами персов. Царь расселил их в фемах и распределил по турмам [86]. А самого Феофова он женил на сестре августы Феодоры, сделав его, таким образом, своим зятем.

У персов был обычай нарекать царями лиц царского происхождения. Поскольку во взаимных войнах род царский пресекся, то персы, затрудняясь, что предпринять, узнали, что некоторые родственники царя перешли на сторону ромейского императора; по этой причине они сочли необходимым покинуть родную землю и переселиться к ромеям через Феофова; их целью было получить вождя для своего племени, особенно потому, что вождь персов Вавек переметнулся к амермуну [87] и вот уже пять лет главенствовал в его стране. Между тем войны продолжаются, и Вавек, потерпев поражение, переходит под власть ромеев с семью тысячами воинов. В городе Синопе [88] он разыскивает отца Феофова. Найдя его, Вавек сам и народ его принимают подданство ромейского императора, заручившись от него обещанием не причинять им вреда.

Рассказывают и по–иному, будто отец Феофова прибыл в Византий в крайней нужде и пристроился за плату к одной женщине, занимавшейся торговлей; влюбившись в нее, он стал жить с ней в свое удовольствие; зачав от него, родила она мальчика. И вот персы, весьма сведущие в астрономии и прорицаниях, узнали, что какой–то отпрыск персидского царя живет в Византии. Придя к царю ромеев, стали они просить разыскать того, ради кого они прибыли. Услыхав об этом, царь предпринял розыски мальчика, но безуспешно. Через некоторое время царь нашел женщину, с которой сожительствовал перс Вавек, узнал, что Вавек умер, но родившийся от него мальчик жив; этого двенадцатилетнего мальчика и показали царю. Царь принял его, воспитал во дворце и зачислил воином в персидский отряд.

4. Царь Феофил, любитель красивых вещей, в самом начале своего правления повелел соорудить пентапиргий [89], два огромных органа, отделанных позолотой и различными камнями, и золотое дерево, на котором сидели воробьи и благодаря какому–то приспособлению мелодично чирикали, так как через скрытые отверстия пропускался воздух.

5. Феофил обновил также царские одежды, пояса и прочее, приказав все делать из золота. Он надстроил низкие городские стены. Притворяясь внешне справедливым, Феофил оскорблял веру и благочестие больше, нежели его предшественники на троне. Так, подошла к нему однажды во Влахернской церкви [90] какая–то вдова (он имел обыкновение бывать там) и сказала, что ее обижает брат августы, друнгарий Петрона [91]:

— Он надстраивает свой дом и загораживает свет в моих окнах, делает все только на зло мне, вдове.

Феофил тотчас посылает расследовать правду, так ли это. И убедившись, что вдова не лжет, он велит посреди дороги снять одежду с караульного солдата и сильно побить его, а дом, о котором шла речь, сломать, уступая вдове.

Как–то раз, когда какой–то корабль проходил мимо Вуколеона [92], царь спросил, чей это корабль, и услыхав, что он принадлежит царице, воскликнул:

— О, горе мне, я становлюсь жалким купцом, если это корабль моей супруги! [93]

Отослав корабль, он повелел сжечь его вместе со всеми товарами.

6. Мать Феофила Евфросина жила монахиней в своем собственном Гастрийском монастыре (это был ее дом, который она купила у патрикия Никиты и устроила в нем женский монастырь, называвшийся Гастрийским). Призвав к себе дочерей Феодоры (их было пять: Феокла, Анна, Анастасия, Мария и Пульхерия), она неустанно наставляла их в совершенном благочестии, покорности богу, а также призывала поклоняться святым иконам. Это не скрылось от Феофила: возвратив к себе дочерей, он стал их обо всем расспрашивать. Четверо, соблюдая благоразумие, упорно обходили его вопросы, словно какие подводные камни; но Пульхерия, и умом и годами совсем еще дитя, стала рассказывать, как ее там ласкали и угощали всевозможными сладостями, а потом упомянула о поклонении святым иконам. Немного разумея в этом, она сказала, что у бабушки в кивоте много кукол, что она их целовала и давала прикладываться к ним ее сестрам. Это привело царя в бешенство. Не будучи в состоянии сделать что–либо Пульхерии, он запретил своим дочерям приходить к бабушке.

7. Нечто подобное случилось и с царицей Феодорой. Был у царя во дворце слабоумный мальчишка, ничем не отличавшийся от гомеровского Ферсита (звали его Дендерис): косноязычный, вызывавший насмешки, он был потехой в царском дворце.

Однажды он вбежал в спальню августы и застал ее в тот момент, когда она прикладывалась к святым иконам и молитвенно смотрела на них. Уставившись взглядом на иконы, слабоумный спросил, что это такое, и подошел ближе. Августа так ответила:

— Это мои прекрасные куклы! Я очень люблю их!

Царь в это время сидел за трапезой. Мальчик подбежал к нему, и царь спросил, где он был. Тот ответил, что был у «мами» — так называл он Феодору — и видел, как она вынимала из изголовья красивые куклы. Царь тогда все понял, сильно разгневался, поднялся от трапезы и направился к Феодоре. Он гневно бранил ее и назвал своим беспутным языком идолопоклонницей. Но вместе с тем он выдал слова слабоумного. И августа, едва сдерживая гнев в груди своей, быстро ответила:

— Это не так, царь! Твое подозрение совершенно не оправдано: я и мои служанки смотрелись в зеркало, а Дендерие, войдя и увидев их отражение, по своему слабоумию объявил об этом царю и владыке.

Гнев царя тотчас остыл. А Дендериса через несколько дней Феодора попрекала и сделала ему настоятельное внушение, чтобы был разумным и о прекрасных куклах никогда никому не рассказывал.

Однажды, разгоряченный вином, Феофил шутил над госпожой и вдруг спросил Дендериса, не целует ли «мамичка» опять свои прекрасные куклы. Слабоумец же, приложив к губам правую руку, а левую держа сзади, ответил:

— Молчи о куклах, молчи, царь!

8. На третий год Феофил взял себе в зятья Алексия Армянина, по прозвищу Муселе, женив его на своей дочери Марии. Это был чрезвычайно смелый и решительный человек. Царь сделал его патрикием, затем магистром. Но когда до Феофила дошел слух, что тот стремится овладеть царством, он отправляет его в качестве стратига и дука в Сицилию. Чего только не делает зависть! Какие–то сицилийцы пришли к царю и оклеветали перед ним Муселе, будто тот потворствует агарянам в ущерб христианскому населению и помышляет об его, государевой, власти.

Тем временем скончалась дочь царя Мария; Феофил украсил серебром ее гробницу и положил туда свиток, которым даровались преимущества переходившим на его сторону. Впоследствии император Лев снял эти серебряные украшения.

15. На девятом году правления Феофила против ромеев двинулись с огромным войском арабы, и царь выступил против них вместе с персидскими перебежчиками, своими войсками и доместиком [94] Мануилом. Завязался бой; потерпев поражение, царь вошел в середину персидского отряда, думая спастись там. Но Мануил, увидав царя в самой гуще персов и зная, что они уже решили предать его арабам, чтобы поладить с ними, врезался в центр персидского строя и, схватив царского коня за узду, вытащил его, хотя тот и сопротивлялся. Мануил считал невозможным снести позор, если бы арабы захватили в плен царя ромеев. Когда страх миновал, царь, передумав, хотел снова уйти под защиту персов. Но Мануил занес над ним меч, словно намеревался ударить. Царь испугался и отступил. После этого, опозоренный, он повернул в Дорилеум [95]. А Мануил, раненный в битве, заболел и скончался, проявив немало мужества в сражениях с агарянами. Тело его перенесли в основанный им же монастырь, расположенный недалеко от Аспарского водоема.

16. В скором времени стали доходить до царя наветы и доносы на Феофова, будто он враг, предатель, злоумышленник. Узнав об этом, Феофов собрал персов и двинулся к Синопе. Город этот получил название от одной амазонки, основавшей его. Прежде он назывался Кромма; Амастреей же стал называться [96] от персиянки Амастриды, дочери Оксиарта, брата Дария. Амастрида была супругой Дионисия, Гераклейского тиранна. Город, которым он овладел, Дионисий назвал именем супруги. Феофов захватил Амастрею и жестоко расправился с ее жителями. Это стало известно царю, и он сильно огорчился. Но испугавшись, как бы амастрийцы не перешли к арабам, царь достиг Пафлагонии, заверил их в том, что они не потерпят никакого ущерба и, захватив Феофова, вернулся в город; а другие персы были возвращены на прежнее место своего поселения. Местные жители любили Феофова за его справедливость не меньше, чем сами персы.

17. На десятый год правления Феофила родился у царя от Феодоры мальчик, которого назвали Михаилом. По своему обыкновению, отправился царь в Влахернскую церковь; встречает там его какой–то человек и говорит:

— Царь! А конь–то, на котором ты едешь, — мой.

Царь спрашивает конюха:

— Чей конь? —Тот отвечает:

— Комит [97] Опсикия послал его тебе, царь.

На другой день привели комита Опсикия (случилось же, что тот был в городе). Царь задает ему вопрос:

— Чей это конь? —Тот отвечает:

— Я купил его.

Но когда вызвали истца, он стал отрицать это и говорить, что конь был уведен у него силой и за него ничего не плачено. Тогда царь сказал комиту:

— Почему же ты за него не уплатил? — Тот ответил:

— Я давал ему сто золотых, а он просил сделать его дворцовым стражем; но будучи человеком трусливым, он не стал стражем; но и ста монет взять не захотел.

Тогда царь убедился, что конь уведен силой, возвратил его, а конюха приказал сделать дворцовым стражем. Тот же не захотел принять коня; он взял две золотых литры [98] и ушел.

18. Быстрым маршем царь направил войска в Каппадокию, так как сарацины подошли вплотную к Аморию 20. Амермун, отобрав 50 тысяч воинов и поставив во главе их Гундене, самого знаменитого вождя среди агарян, послал их против царя. Произошла битва; царь потерпел поражение и бежал: с позором повернув назад, он едва спасся. Сарацины же окружили Аморий[99] валом и несколько раз начинали сражение, но, увидев, что находящиеся внутри сражаются стойко, хотели отступить. Тогда какой–то ученик Льва Философа, находившийся в крепости, объявил им:

— Если продержитесь в течение двух дней, то овладеете нами.

Так и случилось, ибо Вудитз —так звали его — и Маникофанес предали город. В плен попали самые знаменитые благочестивые мужи: патрикий Феофил, стратигий Мелиссин и Аэций, протоспафарий Феодор, евнух Кратер, турмарх Каллист, друнгарий [100] Константин, скороход Васоес и некоторые начальники отрядов.

Пожелав их выкупить, царь отправляет к амермуну послов с двумястами кентинариев [101]. Но амермун не дал согласия, сказав, что если бы за пленников царь дал от своего имени даже тысячу кентинариев, он все–таки не освободил бы ни одного из них.

19. И вот пленников повели в Сирию. Ужасные насилия претерпели они от первого советника амермуна и от Вудитза во время своего семилетнего пребывания в тюрьме. Но, возлюбив жизнь вечную вместо кратковременной, не согласились они отречься от Христа. Отсекли им мечом головы и на следующий день трупы их бросили в реку. Самое же удивительное — что каждая отсеченная голова соединилась и срослась со своим телом. И подобно тому, как души собраны в одном месте рая, так и тела святых удостоились от верующих одного места погребения.

После их смерти первый советник приказал обезглавить и Вудитза, сказав, что если бы этот человек был истинным христианином, он не принял бы мусульманской веры.

Вудитза обезглавили, и тело его бросили к телам святых, но в груде их тел его не нашли. Голова его валялась далеко от тела, не соединившись с ним, как это случилось с головами святых. А когда их бросили в реку, то все тела святых всплыли и пристали к другому берегу, на глазах у всего народа; тело одного только Вудитза крокодилы растерзали на части и съели.

20. Ученика Льва Философа, предсказавшего предательство, амермун стал расспрашивать об его науке; тот сказал, что он ученик Льва Философа. Узнав, кто такой Лев, амермун пожелал увидеть его и, вручив одному из пленников послание, обращенное к Льву Философу, отправил его в Константинополь, обещая ученому мужу почетное место, второе после себя. Получив послание, Лев принес его царю Феофилу. Узнав об его познаниях и о том, что такой мудрый муж живет в его городе, царь взял его к себе во дворец и поселил в Магнавре [102], передав ему для обучения самых одаренных юношей. Царь Предоставил ему полную свободу от всяких других повинностей. Впоследствии Лев стал

митрополитом Фессалоники; рукоположил его святейший патриарх Мефодий.

21. На одиннадцатый год правления царь строит во дворце Триконх и так называемую Сигму, а также кафедры партий; строит он и Фиалу [103], где происходит так называемый саксимодексимон [104], когда с двух сторон проходят кони, покрытые золотыми попонами. Внизу, под Триконхом, он сооружает посредством какого–то приспособления так называемый Мистерион [105]: если в одном его углу произнести что–либо согнувшись и полушепотом, то в другом углу это ясно слышится.

26. На двенадцатый год царствования Феофила было отделано здание, предназначенное для приюта странников, называемое теперь домом Феофила. Дом этот принадлежал сначала патрикию Исидору, прибывшему при Константине Великом из Рима вместе с Оливрием; по истечении некоторого времени он стал содержаться на счет государственной казны и в нем поселились женщины знатного рода, но дурного поведения. А при Льве Исавре [106] из публичного дома он был превращен в странноприимный дом. Потом он стал домом Константина, сына Ирины, после того, как мать его ослепила. Константин умер, и супруга его, сделавшись монахиней, основала в память мужа монастырь и назвала его «Обителью Покаяния». Когда огромная балка триклиния провисла и грозила упасть, монахини попросили о помощи царя, проезжавшего мимо этого монастыря. Царь кивнул в знак согласия и осмотрел здание; оно понравилось ему, и он переселил монахинь в другой монастырь, а это здание, украсив всевозможными украшениями, превратил в странноприимный дом, предоставив деньги и пригородную землю и назвав его домом Феофила.

27. Заболев дизентерией, царь призывает своих приближенных держать совет относительно перса Феофова. Зная, что персы, в том числе и многочисленная знать, очень верят Феофову и любят его, царь боялся, как бы после его смерти они не сделали Феофова царем, отстранив сына его, Михаила. Царь распорядился послать за Феофовом, привезти его во дворец и заключить в темницу. Потом, когда болезнь усилилась, царь повелевает обезглавить Феофова. Увидев его голову, он сказал:

— Ты мертв, Феофова, и теперь я спокоен.

И тотчас дыхание его прервалось в тяжких муках. Тело Феофила похоронили в храме святых Апостолов [107], а тело Феофова в его доме недалеко от покоев Нарсеса [108]. В это время персы стали разыскивать Феофова, спрашивая, что с ним. Придворные же уверили их в том, что он живет при дворе. Так и живет до сих пор у персов эта молва, будто смерть не коснулась Феофова.

Константин Порфирогенет

(905–959 гг.)

В культурном движении X в. значительную роль сыграла деятельность четвертого императора Македонской династии, Константина VII, прозванного Багрянородным, или Порфирогенетом (Πορφυρογένητος).

Обстоятельства, которые предшествовали его единовластному правлению, качавшемуся в 945 г., — длительная борьба за престол между его старшими братьями и его опекуном — в большой степени способствовали его ученым занятиям. Будучи необыкновенно одаренным, он стремился с юности к литературной и научной деятельности и стал одним из самых выдающихся эрудитов своего времени.

Константин умел ценить образованность и в других людях, его заботил также культурный уровень общества в целом — поэтому по его инициативе возобновил свою деятельность основанный Кесарем Вардой университет.

Понимая, что уже в его время часть литературных сокровищ Византии находится под угрозой забвения, а может быть даже и гибели, он взялся за написание монументальных сводных трудов, преимущественно на исторические и антикварные темы.

Константин имел обыкновение привлекать к себе помощников, — не только секретарей и переписчиков, но и ученых. Его имя сохранилось на множестве рукописей, как на произведениях, им самим написанных, так и на тех, в создании которых он только принимал участие. К рукописям второго рода принадлежат так называемые «Василики», руководство по стратегии, несколько собраний исторических отрывков, энциклопедии по сельскому хозяйству и медицине.

К аутентичным произведениям Константина относятся исторические монографии «Жизнь и деяния императора Василия» — подробное повествование о деде Константина — Василии Багрянородном, всячески идеализирующее основателя Македонской династии; «Об управлении империей» — сочинение, интересное географическими и этнографическими экскурсами; «О фемах» — описание военно–административного деления империи.

Наиболее интересно в культурно–историческом отношении большое сочинение Константина, известное под названием «О церемониях при византийском дворе», или «Книга церемоний». В этом капитальном труде до мельчайших подробностей описан сложный придворный этикет, выработанный императорским двором в течение столетий. Даны картины придворных празднеств, рассказывается об обрядах крещения, погребения, коронации, об обычаях встречи и проводов иноземных гостей. При этом Константином использован богатый фольклорный материал. Известно, что византийские факции имели собственных поэтов и музыкантов, которые сочиняли стихи и песни на случай.

В сочинении Константина встречается много поэтических аккламаций, отрывков из народных песен–молитв, обязанных своим происхождением именно этой народной сфере византийской поэзии. «Книга церемоний» содержит также исторические новеллы, как, например, 91–96 главы (из которых часть представляет собой позднейшие вставки), где дано описание обрядов коронации ряда византийских императоров. Правда, в отношении языка Константин отступает от тех образцов, которых придерживался еще Фотий. «Книга церемоний» написана языком со значительными сдвигами в сторону народной речи.

[О ЦЕРЕМОНИЯХ ПРИ ВИЗАНТИЙСКОМ ДВОРЕ] [109] [110]

СОЧИНЕНИЕ ЦАРЯ КОНСТАНТИНА, ХРИСТОЛЮБИВОГО И В САМОМ ХРИСТЕ ВЕЧНОМ ГОСПОДЕ ПРЕБЫВАЮЩЕГО, СЫНА ПРЕМУДРОГО, НЕУГАСИМОЙ ПАМЯТИ ИМПЕРАТОРА ЛЬВА, СОЧИНЕНИЕ, ПОИСТИНЕ ДОСТОЙНОЕ ЦАРСКОГО ВНИМАНИЯ


Иным людям, не обремененным чрезмерными заботами о делах необходимых, это занятие покажется, возможно, ненужным, а для нас это и очень дорого, и наиболее желанно, и ближе, чем все другое, потому что обычай восхвалять царскую власть придает ей больше блеска, уподобляет ее началу всевышнему и благоустраивающему, и предстает она достойной восхищения и для нашего народа и для иноземцев.

Множество событий забывается и ускользает за большой промежуток времени, и если бы пренебрегали великим и почетным занятием — описанием царских обрядов, если бы это, так сказать, обрекли на вымирание, на царскую власть можно было бы смотреть как на будничное и поистине лишенное красивой внешности явление.

Не пропорционально, а как попало сложенное тело, когда члены его не составляют гармонии, любой назвал бы нестройностью, так и царское правление, если бы оно не велось и не направлялось бы по известному порядку, нельзя было бы отличить от низкого и неблагородного уклада жизни. Чтобы этого не произошло и чтобы не казалось, что мы, пренебрегая этим порядком, оскорбляем царское величие, мы решили все то, что в более ранние времена установлено и очевидцами передано, и самими нами видено, и в наши дни принято, тщательно выбрать из множества источников и представить для удобного обозрения в этом труде тем, кто будет жить после нас; мы покажем забытые обычаи наших отцов, и, подобно цветам, которые мы собираем на лугах, мы прибавим их к царской пышности для ее чистого благолепия; это будет походить на некое блестящее зерцало, водруженное среди властителей, в котором отражена совершенная красота, все, что подобает царской власти и сенатскому сословию, и пусть правящая рука в красоте и порядке держит поводья управления.

А чтобы написанное было ясно и понятно, мы пользовались речью простой и обиходной, словами и названиями, издавна в любом будничном деле принятыми. В них воплощены размеренность и порядок, всеобщая слаженность и гармония, царской власти присущие, творцом установленные, так что для созерцающих это зрелище величаво, а значит сладостно и удивительно. Поэтому и следует сказать, как и по каким правилам исполняли и отправляли каждый обряд.

Все выходят в парадных одеяниях — и весь синклит, и магистры, и другие чины; они берут сосуды, чтобы сопровождать владык. Когда же их приготовления окончены, император, облачившись в свой пурпурный скарамангий и сагий [112], выходит из Августея [113] в сопровождении препозитов и следует до самого Онопода [114], и в Оноподе первыми его встречают патрикии, и распорядитель говорит: «Повелите!» Тогда они возглашают «На долгие и благие времена!» Затем они следуют до большого Консистория [115], где стоят консулы и остальные члены синклита, и владыки там останавливаются под балдахином; тогда все синклитики вместе с патрикиями падают на колени. Когда же все встают, владыки подают знак препозиту, и силенциарий [116] говорит: «Повелите!» И в ответ ему возглашают: «На долгие и благие времена!».

Отсюда процессия движется в храм, через Школы [117], а димы в парадных одеяниях остаются на своих местах, только творя крестное знамение.

И когда император входит в Орологий, завеса поднимается, и он идет в Мутаторий [118], где меняет прежнее одеяние на дивитисий и цицакий [119], а сверху набрасывает сагий, потом идет вместе с патриархом, зажигает свечи в серебряных воротах и входит в храм. Потом он идет в солею [120] и молится перед святыми вратами при зажженных свечах, потом вместе с патриархом всходит на амвон.

Тогда патриарх совершает молитву над хламидой, и после окончания молитвы кувуклии [121] поднимают ее и надевают на императора. Тогда патриарх совершает молитву над венцом и по окончании ее сам поднимает венец и возлагает на голову владыки.

И тотчас же народ восклицает трижды: «Свят, свят, свят! Слава господу в вышних и мир на земле!» А потом: «Многая, многая лета великому царю и самодержцу!» — и далее по порядку.

С венцом император входит в Мутаторий, а выйдя оттуда, садится в кресло; тогда входят чины, падают на колени и целуют ноги императора… [122] Тогда препозит возглашает: «Повелите!» и все отвечают возгласом: «На долгие и благие времена!» и уходят.

Этот обычай, как и другие празднества, установлен для любви и содружества.


Следует знать, что поблизости от дворца Иерии, на равнине, т. е. на Ливадии, возводятся величественные и красивые своды. Магистры, препозиты, прокоснулы, патрикии, чиновники и остальные синклитики становятся прямо против виноградника, а позади них стоят разделенные на две партии димы вместе с димархами. А император в короткой тунике и расшитом золотом сагии приходит вместе с патриархом, облаченным в плащ и накидку, и когда они подходят к первому ряду виноградных лоз, где стоит мраморный стол с наполненными виноградом корзинами, — тогда приближаются и магистры, и патрикии, и синклитики, и две партии димотов вместе с Димархами. Когда распорядитель приносит бочонок с гроздьями, патриарх творит молитву и совершает церковный обряд. И после молитвы патриарх берет одну гроздь и дает ее императору. А император, в свою очередь, дает ее патриарху, и затем так же по порядку подходят старшие чины синклита — магистры, проконсулы, патрикии, чиновники и димархи и распорядитель, и каждому из них император дает по одной грозди. Когда же император дает гроздь первому магистру, из двух партий начинают возглашать первые голоса:

«Цвет, созревший на поле познания господней мудрости, священное сословие славных патрикиев! Под нескончаемые песнопения да увенчаем мы главу, как бы жилище благоуханных мыслей, получив взамен сладкое наслаждение от них! А ты, среди всех бессмертный царь, благочестивый помазанник божий, силой твоего единодержавного величия в мире, даруй нам этот праздник не один раз!».

Другая партия поет вторыми голосами:

«Добродетель твоя подобна плодоносной грозди, пускает она отпрыски радости, от нее зреет под солнцем всякий плод! Она — полный бокал вина, в ликовании воспевает и празднует она вместе с писцами твоими и подчиненным тебе сословием патрикиев немеркнущий блеск единодержавного могущества твоего, как бы неиссякаемый кладезь животворной силы!».

Третий голос: «Плодоносная гроздь, тебя приняли сильнейшие мира сего и разделили между всеми! Поэтому радуются и покои царские, и синклит, вкусив твоей зрелости в священном жилище! А мы все восклицаем: Радость несказанная мир наполняет!»

После того, как император заканчивает раздачу винограда приближенным, каждая партия димов получает как милость от императорской щедрости по шесть номисм, они снова молятся за владык и уходят. А владыки и патриарх удаляются во дворец и наслаждаются вместе с синклитом совместной трапезой.


Вечером приходят две партии с собственными органами каждая, и, когда приходит невеста и ее приветствует толпа и музыканты с кимвалами, а она, подъехав на лошади, останавливается, два полухория возглашают: «Прекрасен приход твой, раба благочестия!» Народ трижды повторяет: «Прекрасен приход твой!» Канторы: «Прекрасен приход твой, провозвестница милосердия!» Народ четыре раза повторяет: «Прекрасен приход твой!» Канторы: «Святый господи, помилуй жениха и невесту! Святой дух, помилуй их близких! Свят, трижды свят, помилуй спутников невесты!»

И поют в тоне первом: «Собрала я цветы в поле и поспешила в свадебный чертог. Видела я солнце на золотом брачном ложе; все благословляет желанный союз. Пусть радость будет союзником их ослепительной красоты, пусть они видят розы и красоту, подобную розам. Пусть радость сияет над золотой четой!»

Симеон Метафраст

(X в.)

Целая эпоха в истории византийской агиографии связана с именем Симеона Метафраста. Согласно ряду источников, он осуществил труд огромной важности: придал литературную форму составленным до него безвестными авторами сказаниям о христианских святых и мучениках. Поэтому слово «Метафраст» («Пересказчик»—от глагола μεταφράζω — излагаю, пересказываю) из нарицательного имени стало собственным — прозвищем ученого византийца, жившего, по всей вероятности, во второй половине X в.

Симеон Метафраст родился в Константинополе, в знатной и богатой семье; образование получил в одной из столичных риторских школ. Помимо обширных познаний в области философии, Симеон приобрел прекрасные риторские навыки. По словам Михаила Пселла, жившего столетием позже и написавшего «Энкомий Метафрасту», Симеон сумел соединить воедино философию и риторику, чего не удавалось сделать ни его предшественникам, ни современникам [124]. Уже довольно в раннем возрасте Симеон становится великим логофетом при константинопольском дворе и получает звание магистра — один из высших титулов византийской табели о рангах. Таким образом, Симеон должен был руководить всеми внутренними и внешними делами византийского государства и участвовать в самых тайных советах императора. Свои светские обязанности Симеон исполнял в течение весьма длительного времени — с 60–х годов X в. до 20–х годов XI в. — во время царствования трех императоров: Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия и Василия Болгаробойцы. В конце жизни Симеон стал монахом.

Под именем Симеона Метафраста сохранилось довольно много произведений: два сборника этическо–дидактических извлечений из сочинений Василия Кесарийского, Макария Египетского, Иоанна Златоуста, 9 писем, несколько речей, духовных песнопений и проповедей, одна из которых, «Плач богоматери над гробом спасителя», стала известна в древнерусской литературе благодаря заимствованиям из нее у Кирилла Туровского (XIII в.) в слове «О снятии тела Христова со креста и о мироносицах» [125]. Но основным трудом, прославившим Симеона не только среди современников, но и потомков, был труд по собиранию и обработке житий святых. Эту работу, согласно свидетельству Пселла, Симеон предпринял по указанию императора и некоторых наиболее образованных лиц византийского общества [126]. К сожалению, Пселл не называет императора по имени, и потому время, когда Метафраст приступил к своей работе, остается неизвестным.

Подобной целью, возможно, задавались в Византии и до Симеона, о чем свидетельствует немало греческих рукописных вариантов жизни одного и того же святого или мученика. Но до Симеона никто не исполнил такого труда в столь значительном объеме и не добился такого успеха в литературной отделке текстов. Разумеется, эту огромную работу Симеон проделал не один. По словам Михаила Пселла, «вокруг Симеона было собрано немало помощников: одни из них записывали первоначальный текст, другие переписывали его. Кроме того, были такие лица, которые просматривали записанное с целью выправить смысловые ошибки, допущенные переписчиками. Сам Симеон из–за громадного количества текстов, подлежавших пересмотру, не имел возможности несколько раз возвращаться к одному и тому же сказанию и пересматривать его» [127].

В «Энкомии Метафрасту» Пселл пишет о целях и методах работы Симеона, а также разъясняет, почему возникла необходимость переработать древние сказания. Оказывается, художественные качества, а нередко и содержание сказаний о жизни христианских святых и мучеников, написанных до Симеона в разное время разными авторами, подчас малообразованными монахами, не отвечали утонченным вкусам ученых византийцев второй половины X в. «Одним казалось невыносимым сухое повествование, у других рассказы вызывали просто смех: в них не было ни стройной композиции, ни последовательности мысли; грубый слог неприятно резал ухо и вызывал скорее досаду, нежели доставлял удовольствие» [128].

Судя по сообщениям Пселла, Метафраст ограничивался в основном стилистической обработкой сказаний: «Симеон знал множество способов построения фраз и в достаточной степени пользовался ими так, чтоб его могли слушать и ученые мужи, и люди из простого народа. Он удовлетворил вкус тех и других, ибо ритм и красота его слога привлекали как образованного слушателя, так и непросвещенного. Тем и другим нравились его краткость и достоверность… При этом Симеон преследовал две цели: подражать первоначальному автору в построении повествования и наилучшим образом сохранить его этический образец. Симеон был чрезвычайно внимателен к древним образцам и не отступал от них, чтобы не казалось, что он создает нечто новое, не соответствующее образцу. Симеон переделывал только внешний вид сказания, не меняя материи, но выправляя погрешности в выражениях. Он не вводил новых мыслей, но изменял речевые обороты, и речь его, избегавшая неровностей повествования и смешения тем повествования, не сбивалась и не расстраивалась» [129].

Некоторые приемы обработки Метафрастом существовавших до него житий можно понять при сопоставлении написанного им «Жития Галактиона и Эпистимии» с русским вариантом этого жития, помещенным в Четьях–Минеях (ноябрь, 23–25 дни). Русский вариант, представляющий собой перевод с утраченного греческого оригинала, отличается от того, что написал Метафраст: житие начинается с пространного вступления сугубо богословского содержания, отсутствующего у Метафраста; далее рассказ Левкиппы о рождении Галактиона сильно отличается от изложения Метафраста; кроме того, в русском тексте правитель, подвергший Галактиона и Эпистимию мученичеству, назван по имени, тогда как Метафраст не дает его имени. Но все же основное содержание жития в русском и греческом вариантах одинаково.

В первоначальной редакции это житие возникло, несомненно, в ранний период христианской литературы, как показывают некоторые наблюдения.

Во–первых, житие повествует об обращении в христианство родителей Галактиона, Левкиппы и Клитофонта, бывших сначала язычниками, жившими в финикийском городе Эмесе; причем Клитофонт до своего обращения лишь смутно слышал о христианском боге (см. гл. 5). Очевидно, памятник касается начального периода распространения христианского вероучения, но все же такого периода, когда случаи обращения язычников в христианство были уже, по–видимому, нередки. Во–вторых, возможно, не случайно родители Галактиона носят имена главных героев популярного позднего античного романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт»: эти имена избраны явно с пропагандистскими целями — показать, что христианство принимали даже закоренелые язычники. В–третьих, упоминание о гонениях на христиан, о распространении на территории Египта монашеских общин (Галактион и Эпистимия уходят в монастырь, расположенный близ Синайской горы в Аравийской пустыне), и то обстоятельство, что в женском монастыре жило всего четыре девушки, наводит на мысль о том, что монашество только еще начинало распространяться, что рассказанные в житии события происходили не позднее IV в.

Касаясь литературных достоинств жития, необходимо сказать о той необычайной простоте, с какой обрисованы образы Левкиппы, Онуфрия, Галактиона, Эпистимии, судьи, палачей: они поданы крайне скупо, но в силу этого чрезвычайно выразительно. Эти образы настолько безыскусны, настолько понятны — одни в своей человечности, другие в своей бесчеловечности, — что невольно напрашивается мысль о незаурядном таланте первописателя, которого, быть может, очень немного «подправил» Симеон Метафраст.

Замечание Пселла о том, что Симеон оставлял в основном нетронутой композицию обрабатываемого им жития, наглядно подтверждает «Житие Киприана и Юстины». Одна и та же тема повествования — превращение Киприана из мага–язычника, прибегающего к помощи злых духов, в пастыря христиан, — повторяется, в сущности, дважды: от лица автора и от лица Киприана, (его речь перед комитом). Симеон решил не избегать явного повторения и тем самым сохранил наивную прелесть первозданного образца, возникшего предположительно в III в. н. э. Мало того, Симеон не устраняет даже путаницы в отношении двух Киприанов, слившихся в житии в один образ: Киприан–маг, судя по указаниям в житии, жил в правление Деция и Клавдия II, т. е. в III в. н. э. Киприан же, епископ карфагенский, жил в IV в. и не имел ничего общего с Киприаном–магом. Тем не менее народное сказание объединило этих двух Киприанов в одно лицо, и в .X в. Симеон точно следует этой версии. Зато живость изложения, наглядность в изображении многих сцен (обольщение Юстины Аглаидом, злыми духами, пытки и казнь мучеников) делают житие замечательным памятником агиографической литературы.

О том, как разнообразны были по размерам, стилю и композиции обрабатываемые Метафрастом жития, свидетельствует приведенное ниже «Житие Евгения и дочери его Марии». Этот рассказ по своей лаконичности, динамике сюжета и простоте изложения совершенно не похож на пространное и несколько витиеватое повествование о мучениках Галактионе и Эпистимии или на сложное в сюжетном отношении житие Киприана и Юстины.

ЖИТИЕ, ОБРАЩЕНИЕ В ХРИСТИАНСТВО ГАЛАКТИОНА И ЭПИСТИМИИ, И МУЧЕНИЧЕСТВО ИХ [130]

1. Много городов в Финикии, лежащей в предгорьях Ливана; одни из них расположены на юге, другие — на севере страны, но лучше всех — город Эмеса, стоящий в северной части Финикии. Там родился и вырос муж по имени Клитофонт. Происходил он из знатного рода, считался первым среди богатых сограждан, а по проницательности ума не было ему равных. Взял он себе жену по имени Левкиппа. Девушка доброго нрава, она была достойна такого мужа; и красотою лица ему не уступала. В одном только оказалась несчастливой Левкиппа — она была бесплодна. За это муж нередко досаждал ей своими упреками, и она огорчалась; порою, в отчаянии, изнывала сердцем, отыскивая разные способы помочь столь тяжкому горю.

2. Итак, и муж, и жена думали про себя, как позорно сейчас жить без детей и в будущем не иметь наследника своего богатства, того, благодаря кому продлится их род. А в те дни усилилось идолослужение. Власть в городе была доверена некоему Секунду. Этот муж, язычник по убеждениям, а по образу действий — настоящий варвар, казалось, ни о чем другом более не заботился, только бы изгнать всех христиан и, если возможно, вырвать самые корни благочестия. И вот, поскольку жизни благочестивых людей угрожала опасность, каждый стал спасаться бегством. А один человек, по имени Онуфрий, — он вел образ жизни монаха, был благонравен и возлюбил бога — решил, что не подобает боголюбивому мужу, вступившему когда–то в сообщество монахов, уходить в столь неспокойное время и оставлять в опасности души людей более слабых. И все же открыто свидетельствовать свое благочестие и подвергать себя опасности считал он достойным порицания, даже нарушением законов истинной веры, и потому придерживался середины. Скрываясь под белой одеждой, которую он надел поверх монашеской, Онуфрий по своим убеждениям оставался истинным монахом и жил, как подобает монаху: так он перехитрил безбожников. И вот, притворившись бедным, чтобы скрыть свое благочестие, Онуфрий по своей доброй воле стал нищенствовать. Вынужденный просить подаяния, он ходил по домам, но больше сам раздавал хлеб, который мог подкрепить души людей: ко всем, кого бы он ни встретил, он обращался со словами благочестия, убеждая их бежать, сколько есть сил, от ушедших далеко от праведной жизни и покинувших творца.

3. Однажды Онуфрий подошел к дому Клитофонта и стал просить подаяние, протягивая руки; звук его голоса не мог не вызвать душевного сострадания. Но случилось так, что в это время Левкиппа была сильно встревожена и опечалена, ибо муж бранил ее за неплодство. Ей было не до странника, и она приказала запереть перед ним двери. Но Онуфрий не отошел ни на шаг, помня о своем долге и о том, что сам он может оказаться скорее дающим, нежели берущим. И потому он настойчиво просил до тех пор, пока Левкиппа не отворила дверь столь неотступному просителю и не приняла его с благосклонною милостью. Тронутая речами Онуфрия и сочувствием, столь непривычным для нее, Левкиппа рассказала о себе, о том, что у нее болезнь чрева и что до сего дня ни одно божество не могло освободить ее от этих уз: так призналась она Онуфрию в своем желании сбросить с себя позор бесчадия.

«Мне ведомо, — отвечал Онуфрий, — почему ты не избавилась от своего горя, уповая на таких помощников, прося их вылечить тебя от неплодства. Как же они могут снять бесславие с других, ежели сами вершат дела бесславные? Но коли ты послушаешь меня и захочешь поверить в бога истинного, который может и из камней сотворить чада, и тебя освободить от уз неплодства, ты увидишь, что не только к тебе одной снизойдет благодать, но станешь ты благодетельницей всему роду, ибо в наследство своим потомкам ты оставишь благочестие». Со вниманием слушала Левкиппа его слова, и запали они ей в душу, будто семена в благодатную почву.

4. Прежде всего этот божий человек посвятил Левкиппу в божественное учение о пресвятой Троице; затем призвал ее стремиться к добродетельной жизни, а потом поведал о спасении через святое крещение, благодаря которому она очистится от прежних мерзостей. Рассказал он и о монашеской жизни, в коей сам подвизался, но, избегая злых охотников, утаил свою хитрость, и то, что посредством этой хитрости он может обрести спасение, делая вид, будто обращается с просьбой о милосердии. А Левкиппа на это ответила: «Боюсь, как бы на пути моем не встретились две преграды: ведь, во–первых, людям твоей веры, называемым христианами, владыка мира сего ниспосылает страшные угрозы, а за ними последуют еще более ужасные наказания; а во–вторых, ежели я обращусь к истинной вере и откажусь от учений моих предков, а супруг мой не согласится переменить веру, но будет и впредь придерживаться теперешнего богопочитания, как же мы сможем понимать друг друга? Мы, которые должны составлять единое целое, будем не согласны в самом главном? Разреши мне это недоумение, и ты избавишь меня от других сомнений!»

5. Онуфрий многое объяснил Левкиппе и добавил, что муж ее в скором времени обратится к той же вере. Это показалось ей настолько убедительным, что даже служанкам она приказала делать все, что ни скажет Онуфрий.

И вот, одну из бочек, которые стояли где–то в саду, по приказу Онуфрия наполнили водой. Сначала Левкиппа затвердила основные заповеди христианского учения, и после того, как Онуфрий выполнил положенные у христиан обряды, она удостоилась святого крещения. Прошло немного времени, и Онуфрий покинул этот дом, сделав Левкиппе много наставлений, чтобы она хранила веру и соблюдала заповеди Христа. Левкиппа же, притворно сказавшись больною, отдалилась от мужа, избегая сожительства с ним; ведь после очищения святым духом и омовения святою водою она не хотела осквернять себя нечистыми объятиями супруга.

Прошло немного дней, и Левкиппа почувствовала, что зачала. Вскоре это стало ясно и Клитофонту. Не ведая правды, он сказал: «Кажется, жена, ты угодила бессмертным богам, и за это сейчас они удостоили тебя своего попечения». Она же, немного овладев собою, сказала: «О, муж мой! Не произноси имени богов, я не хочу этого! Призывай лишь одного бога, всеобщего творца и владыку, который печется о тебе и о нас и который в силах разрешить узы не только неплодства, но легко сделает все, что захочет».

Тогда Клитофонт спросил: «Кто же он, сильнейший из всех и столь благосклонно взирающий на нас?» И Левкиппа промолвила: «О, мой дорогой супруг! Он явился мне во сне, в образе человека, с руками, распростертыми на кресте; он быстро развязал узы, которые сковывали мою утробу, и чудесным образом способствовал зачатию. Так неужели мы не станем уповать на него в будущем и не станем думать, что все наше благополучие зависит от его милости?»

6. (Левкиппа рассказала Клитофонту о том, что она крестилась, и убедила его стать христианином.)

7. Настало уже время родить Левкиппе, и родила она мальчика. Вновь призвали Онуфрия — посланного богом доброго человека, к помощи которого они привыкли. И благодаря ему новорожденный вновь возродился через благодатное крещение, и имя получил от Онуфрия — назван был Галактионом. И оказалось имя его верным предвестием будущих событий [131]. Ибо родился он чистым от чистых, поистине благородный отпрыск благородных родителей.

Между тем время шло, и понемногу, по мере того, как Галактион подрастал, он становился благоразумнее, в особенности не по возрасту был умен. Стали его обучать наукам; постиг Галактион самые трудные науки, а благодаря природному усердию превзошел самих учителей. Когда Галактиону исполнилось двадцать четыре года, отец один должен был позаботиться о том, чтобы найти для него подходящую подругу жизни, ибо мать Левкиппа уже умерла.

8. Жила в Эмесе одна девушка; многих превосходила она красотой и скромностью нрава. Звали ее Эпистимия; известностью и славой рода своего считалась первою среди женщин. Она была обещана Галактиону, сейчас — ради супружества, а потом — ради единения душ… (далее рассказывается о том, что сначала Галак- тион избегал совместной жизни с Эпистимией, поскольку она не придерживалась той же веры, что и он. Наконец, Эпистимия согласилась принять христианскую веру).

9. Как только Галактион узнал, что Эпистимия согласна принять крещение и нимало не возражает против этого, он приказывает наполнить водой один из водоемов в саду. Таким образом, тайно от всех он окрестил Эпистимию. И вот через восемь дней после крещения она увидела во сне новое и непривычное для нее видение: приснилось ей, будто ходит она по каким–то царским покоям, красоту которых невозможно описать; по обеим сторонам, вдоль стен, стояли три хора поющих; в одном из них — мужи, почтенные видом, облаченные в черные одеяния; в другом — женщины в таких же одеждах; а третий хор состоял из девушек: их лица, озаренные радостию и весельем, светились благородной красотою. Женщины, одетые в черные одеяния, казалось, имели какие–то крылья, а от них исходил огонь, способный, пожалуй, сжечь все, что в него попадет. Когда Галактион выслушал рассказ о виденном ею, пояснил значение этого: он сказал, что те три хора поющих означают людей, удалившихся от мира и от всего мирского, оставивших жен своих и в своем образе жизни последовавших за Христом; а те, облаченные в черное, сказал он, подобны ангелам, ибо их крылья и огонь означают стремительность и вместе с тем необоримую силу.

10. Услышав это, Эпистимия тотчас явила свойственное ей благородство души и свою добродетель: пораженная глубоким смыслом увиденного, она сказала: «О, муж, а если мы разлучимся друг с другом и приблизимся к богу, сможем ли мы сохранить на расстоянии взаимную привязанность? Дай мне надежное заверение в этом, и я тоже никогда не отступлю от данного тебе обещания пребывать вместе с тобою».

Когда они дали друг другу взаимные клятвы никогда не разлучаться духовно, Галактион обратился к богу с обычной молитвой, а Эпистимии дал наставления относительно будущего, сказав: «Иди же и щедро раздай нуждающимся имущество твое, веря, что ты не расстаешься с ним, а скорее сберегаешь сокровище в безопасном месте; я же тебе и в этом подам пример — первым раздам свое имущество, не слабой и скупой рукою, но расточая его щедро и богато. На третий день приходи ко мне, и мы все сделаем по взаимному уговору».

11. И вот, раздав свое имущество и сговорившись друг с другом, они повелели Евтолмию, самому преданному из всех своих слуг, следовать за ними и вышли из дома, намереваясь начать жизнь уединенную. Шли они целых десять дней и достигли горы Пуплион — так называют ее местные жители, — а лежит она неподалеку от горы Синайской [132]. Здесь встретили они двенадцать монахов, вступивших на стезю подвижнической жизни, рассказали им о своем намерении и попросили принять их к себе. Через несколько дней это осуществилось: Галактион был сопричислен к сословию этих людей, а Эпистимию он отпустил в один из дальних монастырей, в котором жили четыре девушки.

12. (Рассказывается о жизни Галактиона в монастыре.)

13. Так проводил Галактион дни свои, подвигаясь прямой дорогою к истинной добродетели, которая испорченному человеку кажется невыносимо тяжелой. Однажды пришел он к правителю, принявшему в то время власть, и вызвал в нем ярость, которую тот обратил против всех христиан: подготовил на них открытое гонение. Он устроил на христиан облаву и жестоко наказал их — одних собственноручно, других при помощи своих оруженосцев, таких же свирепых, как он.

И вот к правителю пришли такие люди, которые только и ждут подобного удобного случая. Они сказали ему, что живущие на горе Синайской богов не почитают, а чтут лишь одного распятого на кресте бога и ему отправляют все службы. И тотчас правитель, пораженный этими словами, словно слепнем ужаленный, приказал отряду воинов быстро завладеть той горою и привести связанными всех живущих там христиан.

Тем временем, пока посланные приближались к тому месту и уже собирались схватить святых мужей, Эпистимия, вступившая на стезю отшельнической жизни в монастыре, о котором уже говорилось, в полночь увидела такой сон: будто она вместе с Галактионом идет по каким–то царским дворцовым покоям, а головы их украшены царскими венцами. Рано утром она поведала наставнику монастыря увиденное ею и точно узнала, что означает этот сон: он сказал, что дворец — это царство небесное, а царь — тот, кто поистине один–единственный, царственный по природе своей; венцы же указуют на тех, кто скоро пойдет на битву и одержит верную победу над своими противниками.

14. И вот воины, согласно данному им приказанию, прибыли в эти места, но поскольку все уже бежали, они нашли только двух монахов, одним из которых был Галактион. Когда они повели его, Эпистимия, узнав об этом, поднялась на вершину горы, откуда можно было далеко видеть, и своими глазами увидела такое, о чем не в силах была бы услышать: Галактиона вели в оковах, его ожидали, видимо, тяжелые мучения. И распростершись на земле, Эпистимия долго просила диакониссу отпустить ее, чтоб поспешить к Галактиону и, если ей позволят, надеть на себя такие же оковы. Если б ему предстояло умереть, то и она умерла бы той же смертью, ибо еще прежде они так условились: никогда не разлучаться друг с другом ни мыслию, ни чувством. Ведь не подобает, говорила Эпистимия, в столь тяжелое время забывать о прежнем уговоре.

Диаконисса сначала пыталась словами сдержать порыв Эпистимии, но та не послушалась, и она отпустила ее делать, что хочет.

15. И вот Эпистимия в последний раз простилась радостно со своими сестрами и пошла по следам Галактиона. Приблизившись к нему, она воскликнула: «Господин мой, наставник, спаситель! Не прогоняй меня от себя, ведь ты помнишь, какие мы дали друг другу обещания». Когда жестокие слуги безбожия услышали это, они свернули со средины пути и, схватив Эпистимию, надели на нее оковы, не произнося ни слова и с презрением отвергая все ее расспросы.

А Галактион, несмотря на то, что ему было очень тяжело, все же не прекращал своих увещаний: связанный, в оковах, он шел вперед и произносил должные поучения, говоря: «О, жена моя! Пусть враги не введут тебя в заблуждение, пусть не устрашат тебя угрозами, не склонят соблазнами к безбожию».

Пока он говорил это, подошел с крайней поспешностью какой–то человек и, являя на лице своем сильное волнение, сказал, что допрос святых отложен назавтра, что таково решение правителя. И вот ранним утром судия приказал привести их на то место, куда приводили подсудимых.

16. И очень уж они торопились; правитель тотчас же, не спросив ни о происхождении этих людей, ни о родине, взрастившей их, ни о чем–либо другом, с чем они свыклись, не прибегнув даже к словам, которые могли переубедить их, но, сердито и угрожающе взглянув на Галактиона, крикнул в преизбытке гнева: «Кто это, в печальном унынии? пред кем склоняется он в благочестии, оскорбляя богов?» Галактион, нимало не убоявшись, не изменяя привычному своему спокойствию, ответил: «Я веду жизнь монаха, по Христу зовусь христианином, пред ним и склоняюсь в усердном благочестии».

Когда же святой человек стал осыпать правителя упреками, смеясь над его богами, а почитающих эти бездушные существа назвал равными безумцам, проклятый судья приказал связать ему руки назад и безжалостно бить плетьми.

Его избивали, а Эпистимия, видя это и несказанно страдая душою, сказала: «О, ненасытный мучитель! Зачем такими плетьми бьешь ты столь младые члены, уже испытавшие на себе столько трудов подвижнической жизни? Неужели руки слуг не устают, избивая?» От этих слов правитель еще сильнее распалился гневом и сказал: «Обнажите эту бесстыдную и безрассудную женщину вплоть до нижней одежды и пребольно накажите ее бичами, чтоб она научилась быть осторожнее в своей болтовне и впредь не вела бы себя столь надменно по отношению к лицам вышестоящим».

17. Все это они быстро проделали, расправа длилась уже долго, но мученица чудесным образом вынесла все ужасные пытки, ибо она не произнесла ни звука против судьи и не укоряла его за столь бесчестное дело: ведь он дозволил не только обнажить то, на что, — так устроено природой, — смотреть нельзя, но и мучить ее у всех на глазах. «За это здесь же тебя постигнет наказание, — сказала она. — Именно на этом месте в скором времени произойдет, справедливый суд божий». Сказала, и тотчас возмездие не замедлило прийти: ослепли очи у всех, кто стоял вокруг правителя. Но в то же время возмездие оказалось святой славою, которая обещала спасение карателям. Ибо, при слепоте очей облако души загорелось у них светом божественного учения. Поэтому они согласились верить в Христа и вместе со светом души вновь обрели свет очей телесных, — все эти мужи, не двое и не трое, а числом пятьдесят три.

18. Несмотря на происшедшее, правитель все еще был слеп разумом, поскольку порок глубоко укоренился в нем; приказывает он заострить концы тростинок и вогнать их под ногти святых. Это было быстро проделано, но святые, перенося ужасную боль, проявили при этом необыкновенную твердость: они единодушно восхваляли того, за кого претерпевали все эти муки, а ложных богов подвергали бесчестию. Тогда судия приказал вырвать им руки, ноги и даже язык; при этом душа его, кровопийцы, испытывала нечто вроде радости, когда он наказывал себе подобных. Но когда и это было быстро проделано, а мученики тем не менее продолжали стойко держаться, свирепый судья — жесточайший палач — выносит последнее решение, приказав мученикам подойти под смертоносный меч. Так наступила их кончина: в пятый день ноября им отрубили святые головы; их драгоценные тела рабствующий Евтолмий облачил в дорогие одежды; ему же было поручено следовать за мучениками, дабы этой почестью и других побудить к той же твердости — во славу отца, и сына, и святого духа, а также единого бога в трех лицах, которому подобают все почести, величие и великолепие ныне и присно и во веки веков. Аминь.


ЖИТИЕ И МУЧЕНИЧЕСТВО СВЯТЫХ КИПРИАНА И ЮСТИНЫ [133] [134]

1. Все, что связано с Антиохией, пробуждает во мне чувство удивления. Ведь этот город первым во вселенной с радостью взлелеял семя, которое заронили святые ученики Христа; затем, согласно святому Луке, именно в Антиохии учеников Христа впервые назвали христианами [135]; и еще потому, что Антиохия дала жизнь ста шестидесяти мужам, взрастившим колос евангельской благодати, и не только мужам, но и женам многим [136]. Я умолчу о своем восхищении красотою храмов, громадой стен, обилием кущ зеленых, плодородием земли, орошаемой протекающим здесь Оронтом, а поведаю я о Юстине.

Давно уже миновали времена святых апостолов, когда Юстина, обновив свое сердце их учением, взрастила сильный, прекрасный колос, налившийся тучными зернами. Родиной Юстины, как мы

сказали, была Антиохия, родители ее — Эдесий и Кледония. Но на этом прекрасном цветке было сначала много шипов, ибо Юстина, следуя заблуждению своих предков (а те служили идолам и бога не признавали), почитала тех же идолов и поклонялась им.

2. Когда же Юстина подросла и разумнее стала, ее озарил свет, дарующий познание бога; ведь Юстина оказалась достойной воспринять столь благодатное озарение: она начала понимать бессилие идолов и верить в единого и истинного бога [137]

6. Один учитель грамматики, по имени Аглаид (так назвали его, вероятно, за его красоту [138]), гордый знатным происхождением и богатством, жил в свое удовольствие и предавался необузданным страстям. Нередко видел он проходившую мимо девушку, путь которой лежал к божьей обители. Девичья красота, словно стрела, сразила Аглаида. Правда, красота ее уже увядала и становилась неприметной — ведь качество это недолговечно и обманчиво, тем более, что Юстина непрестанно постилась и молилась. Но слишком сладострастны были очи Аглаида; сначала он искал и подстерегал девушку на дороге, а встретив, приветствовал и восхвалял ее красоту, называл ее благодатной звездой. С течением времени признаки его страсти стали более явными; Аглаид, как говорится, уже расставлял для своей добычи сети. Но девушка считала все его слова чистейшей ложью, достойной скорее насмешки, нежели того, чтобы обращать к ней свой целомудренный слух и очи.

7. И вот, не в силах добиться своей цели, Аглаид решил испробовать другой способ: он пытался склонить Юстину к супружеской жизни. Но Юстина, дав обет быть невестой одному только Христу, всех благородно отвергала, отвечая:

— У меня есть жених, который бережет мою девственность и хранит меня чистой от всякой скверны.

Эти слова ранили Аглаида сильнее, чем ранят стрелы (ведь отвергнутая любовь становится более грубой и настойчивой); как говорится, даже камень, и тот не остался бы недвижим, а девушка по–прежнему была тверда и непреклонна, не поддавалась обманчивым речам Аглаида. Тогда собрал он немалый отряд друзей, опытных в делах любовных, напал на Юстину на дороге и пытался силой увлечь ее туда, куда ему хотелось. Но тотчас в городе и в доме матери Юстины стало известно об этой наглой дерзости, и тотчас же много сильных мужей вышли с оружием в руках. Как только те наглецы заприметили их, — тотчас скрылись из виду: отступили они не столько перед силой собравшихся мужей, сколько перед своим позорным поступком.

8. Однако страсть Аглаида оказалась сильнее всякого чувства стыда; не думая ни о мечах, ни о друзьях, ни о чем–либо ином, но, увлеченный только девушкой, он готов был на любые страдания, лишь бы не отступаться от нее. А Юстина, словно целомудренный Иосиф Прекрасный [139], защищалась крестным знамением, будто оружием, не столько от Аглаида, сколько от того, кто пытался незаметно, действуя через Аглаида, сломить ее; и вскоре она прогнала беззаконника, оттолкнула прочь, нанесла ему множество оскорблений, а лицо его — оно было достойно этого — избила кулаками и оплевала.

Аглаид же, дойдя до высшего безрассудства, вернее, до безумной, безудержной страсти любовной, при которой едва не теряют рассудка, одно лишь считал ужаснее смерти — не добиться Юстины. Вот почему в скором времени впал он в печаль и уныние. Когда же похоть вновь, как говорится, разгорелась в нем (ведь Аглаид не желал ей сопротивляться и, будучи совершенно не приучен к этому, не мог, благоразумно поразмыслив, совладать со своим желанием), он поступил так, как побуждала его страсть: принялся готовиться к другим тайным средствам борьбы за девушку.

9. В этой части своего повествования я хочу сделать небольшое отступление и бесхитростным, откровенным рассказом поведать о том, что заключает в себе истину простую и для всех очевидную.

10. В то время, когда царским скиптром владел Деций [140], жил в Антиохии некий Киприан; он был горд сознанием того, что родился в Карфагене Ливийском, от знатных и благородных родителей; и еще Киприан усердно занимался философией и магией. С юных лет пристрастившись к ним, он достиг вершин познания в той и другой области, ибо усердие его сочеталось с незаурядными врожденными способностями. Когда же имя Киприана стало известно далеко в округе, захотелось ему, чтоб слава о нем распространялась не только в Карфагене, но и знаменитая Антиохия стала бы свидетельницей его мудрости и необыкновенных успехов, достигнутых им в искусстве магии. Возможно и то, что желанием Киприана было постичь там нечто такое, что до того времени он еще не постиг.

11. Вот к этому–то Киприану и пришел Аглаид, поведал ему о своих страданиях и о том, что испробовал все средства, даже насилие применял, но не нашел никакого лекарства в своем несчастий: девушка оказалась сильнее его; а в конце речи Аглаид добавил:

— Ты единственный, в ком мне, несчастному, осталось искать утешения! На тебя одного возлагаю я все свои надежды и только благодаря этому до сих пор противостою желанию смерть предпочесть жизни Если ты избавишь меня от такой беды, я осыплю тебя золотом, награжу такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились; щедрость моя превзойдет все твои ожидания!

Так сказал Аглаид. Киприан же, выслушав его, обещал как можно скорее помочь его горю. И ушел Аглаид, радуясь и мечтая о том недалеком времени, когда девушка окажется у него в руках.

Киприан же тотчас обратился к книгам, которые в то время могли оказаться для него полезными, и вызвал злого духа: он знал, что дух охотно поможет в таком дурном замысле; ведь его услугами не раз пользовался Киприан, желая добиться чего- либо значительного и необычайного.

— Если ты быстро и хорошо окажешь мне одну услугу, — сказал Киприан духу, — я щедро отблагодарю тебя за нее и поставлю тебя главою над всеми остальными духами.

А дух заискивающе и, как всегда, с гордостью произнес:

— Был ли такой случай, чтобы я не добился чего–либо с легкостью, стоило мне только пожелать? Ведь я не однажды разрушал целые города, не однажды помогал быстрому, грубому свершению отцеубийства, внушал непримиримую ненависть братьям или супругам, препятствовал многим, кто стремился сохранить девственность. У монахов, совершенно позабывших вкус мясной пищи, у тех самых монахов, которые поселились в горах и приучили себя постоянно поститься, я возбудил желание отведать мяса. Я соблазнил и склонил их вкусить земные удовольствия; а тех, кто хотел отречься от всего плотского, приятного нам, и приобщиться к иной добродетели, я заставил отказаться от подобных помыслов и снова вернуться к привычным для них заботам. Впрочем, зачем я увлекся столь длинной речью? Сегодня само дело покажет, каких успехов добиваюсь я на этом поприще! Вот, возьми–ка это зелье, — дух дал Киприану наполненный чем–то кувшин, — вылей его содержимое в доме той девушки, и если не будет все так, как сказал я, то впредь презирай меня за то, что не принесу тебе никакой пользы, признай меня совершенно бессильным!

Вот как это произошло.

12. Юстина же, проснувшись около трех часов ночи, чтобы помолиться богу, почувствовала по разгоряченной крови приближение искусителя; чем сильнее было это ощущение, тем горячее Юстина молилась. И когда жаркое дыхание противника распалилось сверх всякой меры, она, сделав над собою усилие, стала произносить такие слова: «Ночью вспоминала я имя твое, господи, и радовалась»; «Приготовили сеть ногам моим; душа моя поникла» [141]. «Я во время болезни их одевалась во вретище [142], изнуряла постом душу мою, и молитва моя возвращалась в недра мои». «Из того узнаю я, что ты благоволишь ко мне, если враг мой не восторжествует надо мною». «Меч их войдет в их же сердце, и луки их сокрушатся» [143]. «Тебе же, животворному богу, я отдаю всю душу мою и сердце».

К такому оружию против искусителя прибегла благородная девушка, затем сотворила перед ним крестное знамение, которого не выносит вражья сила, и прогнала духа, — постыдно бежал он в страшном испуге.

13. Возвратившись к Киприану, дух постыдился признать свое поражение, пускался на разные хитрости, изворачивался так и эдак; но когда Киприан спросил его прямо, в упор, тот, хотя и любил лгать, против своей воли сказал правду; и тогда стало очевидным то, что дух так сильно хотел утаить.

— Я увидел некое знамение, — сказал он, — страшно испугался и не смог противостоять его силе.

Разоблачив так этого духа, Киприан тотчас же призывает другого, который казался гораздо проворнее первого. Отправился дух к девушке и, нимало не медля, проделал те же уловки, но был отстранен и сражен тем же оружием. Стыдливо предстал он перед пославшим его Киприаном. После этого появился тот, кого называют отцом и главой духов. Стал он грозить наказанием посланным ранее духам за то, что не проявили они в этом деле ни умения, ни находчивости, — того, чего он ждал от них; а ведь помимо прочих дурных качеств дух этот превосходил всех остальных духов хвастовством и чванливостью. Киприану же он повелел не терять мужества и совсем не заботиться о том, что подлежит власти его, духа.

14. Что же произошло после этого? Самый главный дух возбудил новую войну иного рода; отличалась она необыкновенным коварством и хитростью: приняв образ женщины, дух сел рядом с девушкой и, набравшись наглой дерзости, не постыдился сказать ей, будто послан от бога.

— … чтобы жить вместе с тобою, — произнес дух, — и укрепить тебя на долгие годы в твоем образе жизни: ведь я, как и ты, горю столь же сильным желанием хранить девственность. Но все же хочу я узнать от тебя, какая меня ждет награда? Ведь дело это кажется мне не простым, а сопряженным с опасностями и требующим немалых трудов подвижнических.

Юстина отвечала:

— Поистине, это достигается потом, но если ты станешь думать о вознаграждении и о венках, то проявишь не меньшее неразумие, нежели те, кто вовсе пренебрег этой благой целью.

Нечестивец же использовал слова Юстины как предлог к тому, чтобы продолжать настаивать на своем:

— Разве была счастлива Ева, пока не вкусила плодов с дерева? — спросил он. — Каким образом произошел бы род человеческий? Откуда появились бы существующие теперь люди, если б они отрицали необходимость супружества и совместную жизнь? Не вкуси Ева сладкого плода — не познала бы она мужа, который и стал им благодаря этому. Если бы все предпочли оставаться девственницами, то каким образом родились бы дети, — это радостное утешение для всех людей? А убывающий род человеческий как продолжал бы существовать?

15. Выслушав эти слова, Юстина поступила не так, как наша праматерь Ева; она тотчас встала и отстранила от себя нечестивого советчика, использовав против него обычное оружие — крестное знамение. И тот, кто больше других духов кичился своей надменностью, немедленно удалился с еще большим позором. А Юстина вновь обратилась к богу с молитвами и просьбами.

После этого великий тот хвастун предстал перед Киприаном униженный, с явными признаками поражения на лице. Киприан говорит ему:

— Даже над тобой, всемогущий, одержала верх та девица? Откуда же у нее столько храбрости, что она оказывается такой сильной против сильнейших из вас?

О, поистине божественна та движущая сила, которая заставляет противника правды сделать правдивое признание! — ведь дух произнес тогда такие слова:

— Мы, духи, не в силах устоять перед крестным знамением, даже начертания его не можем видеть, и спешим, сколько есть сил, убежать подальше, пока не совершилось его начертание!

Как же велика была сила необходимости, заставившая отца лжи, вершителя и виновника всяческих зол, открыть такую тайну? Потому и приходится удивляться не столько победе, одержанной над ним девой, сколько признанию гордецом своего поражения.

Несомненно, все, что сказал Киприану дух, обращено было к разумному мужу; и с того времени тот мудрец стал еще более мудрым, ибо он тотчас же понял, что если даже распятый на кресте обладает такой силой, то крайне неразумно отстраняться от него и уповать на врагов его, которые испытывают такой страх перед ним и так бессильны сами!

16. Поразмыслив над всем этим, Киприан решил немедленно расстаться с своими книгами и предать их огню как источник всех зол, содержащий всевозможные происки злых духов, как никчемную забаву и плод их испорченности. И вот он приказывает слугам собрать все книги, а сам приходит в церковь; подойдя к епископу — звали его Анфим, — Киприан попросил принять его в число овец стада христова. Но ведь Анфим знал этого мужа и считал его настоящим зверем; решив, что это какая–нибудь хитрая уловка, он дал Киприану такой совет:

— Довольствуйся находящимися вне храма и не бери на себя заботу о тех, кто внутри. Дабы, — сказал он, — не приключилось когда–нибудь с тобою страшной беды.

Выслушал его Киприан и с глубоким смирением привел все свидетельства той непреклонной силы, с какой он верует в Христа. Ибо, сказал он, совсем недавно Юстина явила перед ним такую силу, прогнавшую многих злых духов.

— Возьми эти книги, — сказал Киприан епископу, — которые вдохновляли меня на дурные поступки, и все до единой предай огню; пусть духи узнают, что отныне у меня с ними все кончено: ведь именно эти книги приворожили меня к злым духам.

Такие слова убедили епископа в перемене, происшедшей с этим мужем, и он не замедлил сжечь в огне книги, поскольку, несомненно, они того заслуживали. Киприана же он отпустил с благословением, сделав ему много полезных внушений — неизменно быть преданным христианскому учению.

17. Киприан тотчас предался искреннему раскаянию в прежних своих поступках; с тех пор он далеко отошел от всего негодного, явил себя таким врагом бесчестных стремлений, — насколько прежде был другом всего этого. А к тому, что угодно и приятно богу, Киприан явил такое усердие, какого прежде не являл ко всему дурному. Доказательством этой замечательной перемены было произведенное вслед за сожжением книг уничтожение идолов; Киприан уничтожил их так тщательно, что никакого следа от них не осталось, а в прежнее время он так не поступал.

Что же было потом? Посыпав главу свою пеплом в знак раскаяния, Киприан тяжко стенал и, обливаясь слезами, беседовал наедине с вездесущим; такая сильная любовь к богу согревала его сердце, пламя ее было столь пылким, что из–за крайнего смирения Киприан не смел молиться богу вслух. И хотя славен был Киприан в то время, когда служил усердно злым духам и пользовался у них наивысшим почетом, но еще более славен стал он у бога, а также у христиан, когда пережил это чудесное превращение и вступил на путь, ведущий к добродетели.

Однажды целую ночь Киприан провел в стенаниях и слезах, каясь в грехах своих, а на рассвете — это был день великой субботы, — отправился в храм господний; многие жаждали войти в него, старались опередить Киприана и скорее все увидеть. И вот, входя в храм, он загадал, что если, переступая порог, услышит слова, отвечающие его помыслам, то это будет добрым предзнаменованием. Едва Киприан вошел в храм, как вдруг, совершенно неожиданно, чтец отчетливо произнес такие слова апостола: «Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою». А затем он произнес слова пророка: «Ты видел, Господи, не умолчи; Господи! не удаляйся от меня». Вслед за ним второй чтец прочитал из Исайи: «Это уразумеет сын мой возлюбленный, которого я избрал» [144].

Решив, что все это совпадает с его помыслами, Киприан еще сильнее утвердился душою в вере в бога, ибо был он весьма разумен и быстро понимал все необходимое. Когда же настало время всем оглашенным покинуть храм [145], Киприан остался в нем; а какой–то чтец, по имени Астерий, повелел ему удалиться. Но, желая и здесь должным образом явить свое усердие к вере, благородство души и высокое благоразумие, а также нежелание легко уступать кому бы то ни было, Киприан сказал:

— Что за причина, чтец, что ты столь настойчиво изгоняешь из храма раба божия? Ты хочешь сломить твердость моей воли?

Чтец и, после этого стоял на своем и пытался силой вытолкнуть Киприана из храма, сказав ему:

— Ты еще не стал верным.

Киприан, сильно уязвленный такими словами, ответил:

— Ради жизни Христа, который отнял силу у злых духов, который спас деву, который сжалился надо мною, недостойным, — не изгоняй меня из храма; я не удалюсь отсюда, пока не стану верным.

Пораженный словами Киприана, чтец рассказывает все епископу, чтобы тот сам заставил Киприана покинуть храм, но епископ разрешил ему остаться, не повелев удалиться вместе с оглашенными; в душе своей он желал, чтобы Киприан не только остался в храме, но удостоился таинства оглашения. Ведь Анфимий, обладая большим искусством спасать души, почел это подлинно святым делом, тотчас подозвал к себе Киприана и, совершив оглашение, освятил его затем святым крещением, а на восьмой день назначил священнослужителем и распорядителем при свершении святых таинств, на двадцатый — помощником чтеца, на тридцатый же — присоединил к чтецам.

30. Прошел целый год, и Киприан был удостоен кафедры пресвитера, сочтя это не простым повышением, а средством к достижению добродетели; он с такой готовностью шел по узкой, тернистой дороге и так быстро подвигался по ней, как никто другой не шел по ровной и широкой дороге, доступной многим. В скором времени Киприан достиг, несомненно, высшей добродетели. Стал он пастырем карфагенян, и не только карфагенян, но и всех жителей западных земель, и даже весь восток заставил дивиться собою. Это он дал другое имя поистине благородной девушке Юсте, назвав ее Юстиною и сопричислив к диакониссам, он вручил ей главную власть в монастыре, и стала она монахиням вместо матери. А противников православной веры он привлекал к себе светочем жизни и приятной речью, и с каждым днем их все больше присоединялось к церкви христовой. Одним словом, с кем бы Киприан ни беседовал сам лично или через послание, все переходили на правую сторону. Вот почему в то время померкли цветы язычества, и мало–помалу оно увядало, словно травинка.

Так проводил дни свои Киприан, но коварный враг затеял против него войну, правда, не надеясь когда–либо одолеть его (ведь враг–то знал, что не в силах взять верх над Киприаном). Задумал он лишить овец христовых их пастыря и тогда, подобно волку, напасть на них, привести в смятение и загрызть.

20. И вот, всецело завладев душою Деция, тогдашнего римского правителя, враг возбудил в нем неистовый гнев против христиан. Деций не столько стремился захватить всех христиан, сколько желал сделать Киприана собственной своею добычей. Ведь он знал, сколь полезны христианам речи Киприана, и что если захватить его, то будет легко справиться с пасомыми Киприаном. И обратил Деций против него всю свою хитрость, весь свой опыт. Но увидев, что ни добрые обещания не обольщают Киприана, ни жестокие угрозы не склоняют его к повиновению, Деций в конце концов осудил этого мужа на изгнание. Киприан же, имея полное право считать это немалым наказанием, если не самым страшным несчастьем, нисколько о себе не печалился, а заботился лишь о других; он, не переставая, писал, наставлял, ободрял, призывал помнить, что награда дается только за добродетель и что настоящая слава есть та, которая завоевана добродетелью. Меч же, огонь и диких зверей возлюбил он, словно они были причиной всех благ, воздающей царствие небесное за скоротечные, недолговечные муки. Киприан не только так говорил, но осуществлял это, прежде всего, в поступках своих, зная, что действия могут убедить гораздо лучше слов. И своим собственным примером он побуждал к точно такому же рвению; пусть покажет это дальнейшее течение рассказа.

В самом деле, тот нечестивец, увидев, наконец, что Киприан так радеет за ослабление идолопоклонства, поступил жестоко, и произошло то, чего Киприан совершенно не мог вынести: приблизившись к некоторым наиболее ярым противникам благочестия [146], дух побуждает их обвинить Киприана перед комитом Востока [147] (звали его Евтолмий) в том, будто Киприан склоняет всех язычников на свою сторону, прибегая к ужасному, неслыханному до той поры обману: внушает страшное презрение к языческим богам; но, что еще ужаснее, — так воздействует он не только на приходящих к нему для тайного общения, но и на тех, к кому безбоязненно обращается с письменными посланиями; далее Киприана обвиняют в том, что в своем попечительстве о христианах он не щадит никаких сил, что же касается языческой религии, то он насмехается над нею, оскорбляет богов своего отечества.

От слов таких распалился комит дикой яростью, особенно узнав, что девица Юстина мыслит заодно с Киприаном; надев на них оковы и заключив в тюрьму, он держит их там до судебного разбирательства, которое должно было произойти в Дамаске.

21. И вот привели святых в этот город.

— Ты ли наставник христиан, — обращается к Киприану комит, бросая слова с высоты судебного помоста, — тот самый наставник, который совращает почитателей богов, смущает их? Это ты, безумец, так легко отвергаешь веру языческую? А прежде, насколько мне известно, не ты ли искусными рассказами о богах заставил многих людей почитать их? Так почему же не так давно ты стал мыслить иначе? Что за причина такой перемены? Почему, проповедуя веру в распятого на кресте, ты решил обманывать людей чудовищным учением?

После таких слов святой муж, храня спокойствие, собрался с мыслями и ободрил себя; затем, обратившись к комиту с речью, искусно составленной и вместе с тем честной и смелой, сказал:

— Был я весьма усердным язычником, как сам ты мне свидетельствуешь; весьма охотно обращался я к языческим учениям и книгам по магии, но не извлек оттуда для души ни малейшей пользы. Пока пребывал я в таком состоянии и предавался напрасным трудам, бог, сжалившись надо мною за мои бесплодные усилия, отвел меня от почитания бессмысленных богов, послал мне эту девушку как доброго и непогрешимого проводника в пути, ведущем к богу. Если желаешь выслушать меня внимательно, то, я убежден, ты весьма подивишься всему происшедшему. А случилось это вот каким образом:

22. Некий Аглаид, рожденный от Клавдия, был одержим страстной любовью к этой девушке и добивался брачного союза с ней; но она отвергала его, желая сохранить свою девственность. Он настаивал, то умоляя, то действуя силой; она же не меняла принятого однажды решения. Когда Аглаид увидел, что Юстина непреклонно отвергает любые его предложения, он был уже не в силах хранить покой душевный, пришел ко мне и поведал свою тайну: сказал, что отвергнут девушкой. Кончил он просьбой помочь, насколько возможно, его несчастью, дать девушке какое- нибудь снадобье, возбуждающее такую же горячую любовь, зародить в ней страстное чувство к тому, кто ее любит, но кого она столь надменно отвергает. Вот о чем просил Аглаид; я же, полагаясь на книги по магии и злых духов, велел ему не печалиться, обещая помочь в самом скором времени.

Вызвав одного из злых духов, поведал я ему свою тайну и попросил содействовать мне, сколько это было в его силах; он же, еще не испробовав сил своих, возгордился премного и горячо обещал; казалось, любое дело было ему подвластно.

Злой дух удалился, вступил в разговор с девой и оказался мышью, приблизившейся ко льву, или жучком, решившим сразиться с орлом; ибо дух обратился в бегство и возвратился ко мне, вконец обессиленный. И это тот, кто прежде был сильнейшим и чей натиск был неотразим!

Я крайне был удивлен тому, каким же образом столь слабая девушка, которая всегда всего боялась, не только не отступила перед силой и хитростью злого духа, но даже нагнала на него страх? Что это было у нее за оружие, которым она не только оттолкнула духа, но заставила его бежать ко мне?

Все это показалось мне чрезвычайно странным, и не стало мне покоя от страшных мыслей. Я спросил духа, страстно желая узнать причину, а тот решил утаить ее от меня и скрыть любой хитростью. Но так как я не отпускал его, он с трудом и неохотно признался, раскрыл свою тайну, сказав, что в девице той заключена божественная сила:

— Она сделала такое движение рукой, которое повергло меня в ужас, я не мог даже смотреть на него и бежал.

Так тот сознался, но меня все еще не покидала мысль о задуманном прежде: послал я другого духа, полагая, что он гораздо сильнее первого, что по могуществу нет ему равных. Но и этот, увидев тот же знак и устрашась его, возвратился ни с чем. А я, еще сильнее поглощенный этой заботою, посылаю самого главного духа, назвавшего посланных до него глупыми и несмышлеными, не сумевшими прибегнуть ни к хитрости, ни к какому–либо иному искусству, чтобы помутить рассудок девушки; и дух вселил в меня добрую надежду на то, что девицу завоюет и скоро заставит повиноваться тому, кому я хочу; нет ничего проще этого, — говорил дух.

Тогда он ушел от меня и стал сам приступать к девушке: чего только он ни говорил ей! Чего только ни предпринимал, чтобы обольстить ее! Как только ни обманывал! Все она отвергала как нечто пустое и ничтожное. И в конце концов этого великого гордеца Юстина так унизила, обратив в бегство, что дух открыто признал необоримую силу распятого на кресте и что именно эта сила заставила духов бежать без оглядки.

Что же мне после этого оставалось делать? Ради самой правды — скажи мне, судья! В душе моей словно что–то перевернулось и заставило задуматься над тем, что это за сила у Христа, о которой так много рассказывают, которая нагоняет ужас даже на духов, спасающихся лишь бегством? Так ли уж безрассудно поверить в эти рассказы, с которыми я сам соприкоснулся? И вот стал я искать ответ на этот вопрос и нашел его, и когда я постучался, то мне отворили [148], и сердце мое озарилось огнем познания, и я воистину узнал, что вот эти самые почитаемые у вас под именем бога идолы — только ложь и обман, а один истинный бог — Христос, который может спасти верующих в него.

23. Все это вызвало в комите яростный гнев, и он, не зная, что противопоставить такой силе слов, поступил так, как было проще всего и как обычно поступают люди в припадке гнева: приказал повесить святого и разрывать его на части, а Юстину бить по лицу и глазам. Она же, казалось, думала о боли, причиняемой ей палачами, меньше, чем о прославлении бога, ибо пока ее били, все громче восклицала: «Слава тебе, боже, за то, что возлюбил меня, недостойную, и сподобил меня пострадать за имя твое!»

Страдая, она обрела такие силы, что не проявила никакого малодушия или слабости, присущей женской природе. Палачи же, выбившись из сил, прекратили избиение. А святой Киприан, на глазах у Юстины разрываемый на части, явил такую твердость и величие духа, произносил такие мужественные и благостные слова, что расположил к себе стоявших вокруг людей, внимавших ему, и поднял их от глубин неверия. Ибо Киприан сказал комиту, бросив на него смелый взгляд, полный благородства, свойственного душе его:

— Почто так безумствуешь? Воистину, ты не удостоишься царствия небесного, за которое я избран все претерпеть, в чем убеждаются сами очи твои, хотя они и не видят. Ты не уразумеешь! Не увидишь! Не будет тебе света истинного, и ты, покинув мрак, в него же вернешься!

24. Тогда комит подвергает Киприана за каждое его слово еще более жестокому наказанию:

— Если я помогаю тебе достичь царства небесного, — сказал он, — то я усилю тебе мучение, и ты, конечно, будешь благодарен мне за такое благодеяние и милости, полученные тобою от меня.

Сказав так и приказав еще немного помучить Киприана, комит затем прекратил наказание, но не из человеколюбия, а по незнанию, что еще сделать, ибо он отчаялся увидеть в поведении святых какую–либо перемену. Поэтому комит приказывает отвести Киприана в тюрьму, а Юстину в монастырь, названный именем жены святого Терентия [149]; по прошествии нескольких дней Деций снова повелевает им явиться для повторного расследования их вины и говорит с притворной кротостью:

— Оставьте свое желание следовать за умершим человеком, не верьте в того, кто пожелал умереть ради вашей жизни; ведь не может быть жизнедателем тот, кто не смог помочь самому себе и спасти собственную свою душу.

25. Святые сочли это увещание бесполезным и бессмысленным, скорее даже нечестивым и зловредным и так ответили комиту:

— Как же ты, столь умный и проницательный человек, не знаешь, что бессмертное неотделимо от смертного? Разве тебе непонятно сокровенное учение того, кто на третий день смертию смерть попрал? Нет, ты, в самом деле, слаб умом и не можешь внять великому, благостному учению, и потому ты, хотя и смотришь, но не увидишь, и, будучи неразумным, не уразумеешь.

На это комит, не дожидаясь окончания их речи, тотчас воспламенился гневом, и его притворная кротость быстро исчезла; готовил он мученикам самую ужасную кару, приказав принести для них сильно раскаленную сковороду.

26. И вот первым смело вскочил на нее святой Киприан, а вслед за ним подвели Юстину. Увидев, что ею овладела робость, столь заметная по тому, как медленно и нерешительно Юстина приближалась, мученик ободрил ее словами и напомнил о прежних ее удивительных подвигах, о том, как она прогнала злых духов; этим он уничтожил в ней сомнение.

Такими словами Киприан ободрил Юстину. Потом они, вновь оградив себя словно оружием начертанием священного для них креста, встали на раскаленное железо, словно на росу, медленно покрывавшую его. Тогда судья, в крайнем изумлении, подумал, что это произошло не без волшебства, что здесь дело нечисто. К тому же некий Афанасий, один из сидевших рядом с комитом, приятель, разделявший его безумные мысли, воскликнул:

— Я сейчас докажу бессилие вашего Христа! —Сказал и тотчас довольно смело бросился на раскаленную, словно огонь, сковороду, призывая Зевса и Асклепия: Зевса как властителя воздушного и земного огня, Асклепия как признанного подателя здоровья. Но едва Афанасий коснулся огня, как тотчас, безумный, расстался с жизнью, по достоинству оценив помощь призванных им на подмогу защитников.

27. А святые долго и упорно стояли на сковороде, оставаясь невредимыми; огонь скорее озарял их, нежели обжигал. Ибо хотя пламя приближалось к ним, но оно теряло свою силу, словно благоговея перед общим владыкой и создателем, за которого Киприан и Юстина предпочли вынести такие страдания. И вот судья, увидев это удивительное, необыкновенное чудо, — то, что огонь, словно некое разумное существо, различает друга и недруга — святых оставляет невредимыми, щадит их, а Афанасия быстро предал смерти, — едва сам не задохнулся от дыма.

— Жаль мне друга, очень жаль, — сказал комит. — Я так горюю о нем. — И кликнув кого–то из своих родных, по имени Терентий, отозвал его в сторону спросить, что еще. предпринять против святых. Терентий ему ответил:

— Ни тебе, ни судьям я не советую столь безрассудно противиться истине; сила Христа явно необорима; позже ты увидишь, что будет лучше, если этих святых ты отправишь к царю и подробно ему все расскажешь, что ты проделал с ними, как применял все виды пыток и, наказывая их, своей жестокостью превзошел самих диких зверей; а на мучеников не подействовало ни одно из этих орудий пытки, они до сих пор остаются невредимы.

28. Выслушав Терентия, комит тотчас же посылает в Никомедию тогдашнему царю (это был Клавдий [150]) письмо следующего содержания:

29. «Комит Евтолмий приветствует великого кесаря Клавдия, владыку моря и земли. Взирая на тех, кто под твоею эгидою наслаждается величайшим спокойствием и благосклонностью великих богов, которою они хранят тебя, о, великий царь, я знаю, что все это — достойное вознаграждение за присущее тебе к богам почтение. Когда же некоторые из тех, кого называют галилеянами, возбуждая против себя негодование, предпочитают поклоняться Христу, которого сыны иудейские распяли на кресте как злодея, то по этой причине мы тоже считаем своей главной обязанностью всеми способами изгонять их из городов как бунтарей и разносчиков чумы, если они не меняют своих убеждений после судебного разбирательства. А тех, кто когда–либо, пусть даже поздно, раскается, поддавшись добрым наставлениям, мы, уповая на благосклонность великих богов, не преминем принять к себе и воздать соответствующее благодарение. Но тех, о ком я узнал, что они неизлечимы, мы безжалостно избиваем, распинаем на кресте, вырываем у них ногти, подвергаем всевозможным видам наказания, согласно установленным законам. Ведь иначе невозможно преодолеть их безумие и свойственный им противоборствующий дух; а чтобы ты не подумал напрасно, что слова мои выдуманы, посылаю теперь в твое распоряжение Киприана, перенесшего тяжелое наказание; это тот самый Киприан, который не по какой–либо необходимости, а по доброй своей воле отказался почитать спасительных богов и всецело предался вере в распятого на кресте; человек этот дурного нрава, но способен убеждать словами и прекрасно умеет защитить себя. Если б я обошелся с ним мягко, то счел бы себя совершеннейшим глупцом; если б обошелся жестоко и подверг пыткам, то понял бы, что имею дело не с мужем, а скорее со статуей или с каким–либо другим неодушевленным предметом; если б я приказал запереть его под стражу, он приписал бы такой приказ моей слабости, а не человеколюбию; и не настолько он глуп, чтоб пожелать оставить в покое все, относящееся к богам и к почитанию их, но, оказавшись под замком и стражею, смеялся бы над нашей снисходительностью и непрестанно заражал бы всех своей болезнью.

Так вот, поскольку Киприан оказался сильнее и руки мстителя, тяготеющей над нами, и наших палачей, а мы все знаем, что все, освещаемое солнцем, на тебя уповает и подлежит твоей лишь власти, то я послал тебе Киприана вместе с некоей девицей Юстиной. Либо ты заставишь их отказаться от мерзкого богопочитания, либо поступишь с ними так, как угодно великому Зевсу и всем остальным богам. Что же касается непослушания этих людей, то постепенно оно обнаружится в их поступках».

30. И вот царь, прочитав это письмо, подивился и, прежде чем самому испытать мучеников, уже был побежден твердостью и величием их души. Когда же он решил, что эти люди достаточно подвергались уже орудиям пытки и что налагать на них еще более тяжкие наказания не только жестоко, но даже излишне (ведь царь понял, что чем тягостнее наказание, тем больше святые его презирают), то, поделившись этой мыслью с друзьями, которые одобрили ее, положил такой конец прибывшим; он сказал: «Киприан и Юстина, оскорбляющие богов и не соглашающиеся переменить свой образ мыслей ни под пытками, ни при добрых обещаниях! Да примут они смерть от меча!»

31. Выслушав это, святые не впали в уныние, не произнесли ни одного недоброго слова, не подали никаких других признаков малодушия; они были скорее радостны, лица их светились огромным душевным удовлетворением, когда вели их на смерть к реке Галлу; много сбежалось народу посмотреть на такое зрелище, — ведь слух о них распространился далеко и быстро созвал всех, — так прославились эти люди.

32. И вот, потребовав немного времени на моление и получив его, они попросили у Христа мира для всех и процветания церкви; при этом великий Киприан, даже собираясь умереть, не забыл сохранить мудрость и величие духа своего, но, опасаясь женской слабости, попросил тех, кому было поручено убить их, прежде умертвить Юстину. Когда это свершилось и она приняла блаженный конец, то и Киприан, воздав богу большую благодарность за то, что именно так бог призвал его к себе, чего он ждал с радостным нетерпением, сам тотчас, нимало не огорчаясь, расстается с жизнью через меч и возносится на небо.

33. Так лежали тела святых, и никто не осмеливался убрать их из–за крайней жестокости язычников и их склонности налагать наказания. И удивительно, что когда судьба святых мучеников уже свершилась, некий человек, по имени Феоктист, проходя мимо и увидев, как волокли тело святого, произнес лишь такие слова:

— Этот святой муж несправедливо был предан презренной смерти!

И вопреки ожиданию Феоктиста его тотчас принудили принять мученичество, ибо едва он произнес эти слова, как Фелций, помощник судьи, которому царь повелел охранять тела святых, соскочил с коня и повел Феоктиста на смерть, такую же, какую приняли те мученики за Христа.

Прошло немного времени, а останки святых все еще лежали, и кое–кто из христиан, предпринявших путешествие из Рима в заморские страны, увидали тело святого и тотчас узнали его. Но они не смогли отвлечь внимания стражи, которая оставалась здесь, поскольку ей было поручено охранять останки святых, — чтобы их никто не похитил, — пока они не станут добычей птиц и зверей. Но сами стражники не очень ревностно несли свою службу, — ведь их тоже побеждает сон. Люди эти подобрали драгоценное сокровище и приплыли в Рим. Принесли они вместе с собою и воспоминания о подвижнической жизни мучеников. Эти воспоминания обратили к святой вере одну весьма знатную женщину, по имени Матрона, а по родовому имени Руфина, возводившую род свой к Клавдию. Это она с почетом возложила тела мучеников в самую высокочтимую гробницу в городе, удостоив их высочайших почестей, ради исцеления живущих не только в Риме, но повсюду, куда всякий день достигает оно во славу бога–отца и владыкц нашего Иисуса Христа, которому слава во веки веков. Аминь.


ЖИТИЕ ЕВГЕНИЯ И ДОЧЕРИ ЕГО МАРИИ [151]

1. Жил в Вифинии [152] один человек, по имени Евгений. Была у него жена и родила она единственную дочку, которую назвали Мария. Когда мать умерла, отец воспитал свое дитя в большом усердии к учению и в благочестии.

Когда же девочка подросла, отец сказал: «Дочь моя, все, чем я владею, я отдаю тебе, а сам иду в монастырь спасать душу». Дочь ответила: «Ты хочешь, отец, спасти свою душу, а мою погубить. Разве ты не знаешь, что говорит господь?» «Добрый пастырь жизнь свою полагает за паству»; и еще: «Спасающий душу — обретает ее» [153].

Услыхав это, и увидев, что она опечалена и плачет, отец говорит: «Но чем же, дитя мое, могу я тебе помочь? Ведь я хочу идти в монастырь — как ты сможешь остаться при мне? Ведь из–за вас, женщин, беснуется дьявол и смущает рабов божьих». А она ему в ответ: «Нет, отец, я не пойду так, как ты думаешь; я остригу себе волосы, надену мужское платье и тогда только последую за тобой».

2. И вот отец раздал все имущество бедным; затем он остриг у дочери волосы, надел на нее мужскую одежду, назвал ее Марином и сказал ей: «Смотри, дитя, блюди себя в чистоте: ведь ты пойдешь по самому пламени. Будь безупречной перед Христом, чтобы нам исполнить наш обет». Потом вместе с дочерью Евгений отправился в обитель.

День за днем девушка преуспевала в добродетели и подвигах. У всей братии считалось, что это евнух, потому что у нее не было бороды, а голос был тонкий; иные же полагали, что это — от большого воздержания, потому что принимала пищу она через два дня.

Но пришло время отцу ее умереть, и тогда она еще с большим рвением предалась подвигам послушания, так, что сама получила от бога дар изгонять демонов: если она прикасалась к больному, он тотчас же выздоравливал.

Община эта вместе с Марином насчитывала сорок благочестивых мужей. Каждый месяц четверо из братии посылались в подвластные монастырю области, потому что монастырь заботился о других отшельниках. На середине пути был постоялый двор, где, утомленные долгой дорогой, отдыхали монахи, и те, которые шли из монастыря, и те, которые возвращались. Хозяин принимал каждого особо и хорошо заботился о них.

3. Однажды настоятель позвал к себе авву Марина и сказал ему: «Брат, мне известно, что своим образом жизни, своим ревностным послушанием ты превосходишь всех остальных. Так иди же, послужи монастырю, а то братья печалятся, что ты не идешь; ведь за эти дела милосердый господь воздаст тебе еще больше». И Марин, услыхав это, припал к ногам настоятеля и сказал: «Благослови отче, и я пойду, куда только прикажешь!»

Итак, наступил день, когда авва Марин с тремя братьями отправились исполнять службу. Пока они отдыхали на постоялом дворе, какой–то воин обесчестил дочь хозяина и она зачала от него. А воин сказал ей: «Если отец твой об этом узнает, скажи ему, что тот молодой и красивый монах, которого зовут Марин, спал с тобою». Так испортив девушку, воин ушел. Через некоторое время отец узнал об этом и спросил у дочери: «От кого у тебя это?» И она свалила вину на Марина.

4. Взяв с собой дочь, хозяин постоялого двора приходит в монастырь, с криками и причитаниями: «Где этот обманщик, который называет себя христианином?» Идет ему навстречу апокрисиарий [154] и спрашивает: «Что ты кричишь, друг?» А тот отвечает: «В недобрый час я встретился с вами. И чтобы никогда больше не видать мне ни монахов, ни кого–либо им подобного!» В таком роде он говорил и настоятелю: «Была у меня дочка — дитя мое единственное, на которую я надеялся, что она успокоит мою старость, а Марин, которого вы называете христианином, видишь, что мне сделал!» Говорит ему настоятель: «Брат мой, чем же помочь тебе, если Марина сейчас здесь нет? Но как только он исполнит службу и вернется, мне остается только выгнать его из монастыря».

Лишь только авва Марин вернулся с остальными тремя братьями, как настоятель сказал ему: «Так вот каков твой образ жизни и послушание! Ведь отдыхая на постоялом дворе, ты обесчестил дочь хозяина. А он пришел сюда и сделал нас посмешищем для мирян!» Услыхав это, Марин пал ниц и сказал: «Прости меня, отче, ради господа, что поддался я слабости человеческой». И разгневанный настоятель тотчас же прогнал его из монастыря.

5. Выйдя из обители, Марин сел неподалеку и, оставшись под открытым небом, стал мужественно переносить стужу и зной. А идущие в монастырь и выходящие оттуда спрашивали его: «Чего ради сидишь ты здесь?» И Марин отвечал им: «Я предался разврату, и за это изгнали меня из монастыря». Когда же дочери хозяина пришло время родить, родила она мальчика, а отец ее, взяв ребенка, пошел в монастырь. Он нашел Марина сидящим у монастырских ворот, бросил ему младенца и сказал: «Негодное чадо ты произвел, ну и возьми его!» И сейчас же ушел.

Тогда Марин взял ребенка на руки и прижал к себе со словами: «Вот что получил я за грехи мои! Но зачем же этому несчастному младенцу погибать вместе со мной?» И вот начал он ходить по окрестным селениям, брал у пастухов молоко и заботился о мальчике, словно родной отец. Недостаточно было Марину этих хлопот — с плачем и криками младенец пачкал еще его одежды.

Когда прошло три года, братья, видя такие муки и такую покорность Марина, пришли к настоятелю и сказали: «Этого наказания Марину довольно, ведь он всенародно признает свой грех». Когда же настоятель наотрез отказался принять Марина, братья заговорили так: «Если ты его не примешь, мы тоже уйдем из монастыря. Нам ли теперь просить об отпущении грехов, если он вот уже три года сидит под открытым небом?»

6. Тогда настоятель принял Марина, сказав при этом: «Видишь, тебя так любят братья, что я тебя принимаю, но беру тебя все–таки как худшего». А Марин отвечал смиренно: «Для меня, отче, уже и того много, что я войду под вашу кровлю». И настоятель поставил Марина на черные монастырские работы. А Марин выполнял все со рвением, и дни его протекали в тяжком труде. За ним ходил мальчик, плакал и просил еды (какая обыкновенно нужна детям). Вырос этот ребенок и был воспитан в правилах великой добродетели, а поэтому удостоился войти в монашескую общину.

7. Однажды настоятель спросил братьев: «Где брат Марин? Ведь сегодня уж третий день, как я не вижу его на псалмодии [155]. А ведь он всегда стоит в первом ряду. Войдите в его келью и посмотрите, не приключилась ли с ним какая–нибудь болезнь». Те, кто пошел, нашли Марина мертвым и сообщили настоятелю, что авва Марин скончался. А настоятель сказал: «Так как же отошла несчастная душа его? Как будет она оправдываться?» И приказал приготовить Марина к погребению. Когда же братья пришли, чтобы омыть тело, они вдруг увидели, что это была женщина и разом закричали: «Господи, помилуй!» Настоятель стал спрашивать их: «Что у вас случилось?» И они сказали ему: «Брат Марин — женщина». Тогда настоятель вошел в келью и с плачем пал ниц: «Здесь, у его святых ног умру я, — сказал он, — если не услышу слов прощения!» И донесся тогда до него голос: «Если бы ты сделал это сознательно — грех тебе не простился бы, но раз ты согрешил по неведению, да простится тебе».

8. Поднявшись, настоятель сообщает об этом хозяину постоялого двора. Когда тот пришел, настоятель сказал ему: «Марин почил!» А тот отвечал: «Бог простит его за то, что мой дом остался пустым». Говорит ему настоятель: «Покайся, брат, ты ведь согрешил пред лицом бога и меня ввел в заблуждение: брат Марин — женщина». Услыхав это, хозяин встал и воздал хвалу богу. Немного спустя пришла и дочь его, пораженная недугом, и рассказала правду: «Опозорил и осквернил меня воин!» Тотчас же она исцелилась. А братья, взяв останки святой Марии, и умастив их благовониями, положили их на почетное место со всякими дарами, воспевая Христа–спасителя, который всегда прославляет его славящих. Слава ему во веки веков. Аминь.

Византийская эпическая поэма

Народное творчество в византийском государстве несомненно существовало на протяжении всей его истории, но до X в. свидетельства о нем весьма скудны. Иногда у хронистов приводятся насмешливые и язвительные песенки в адрес некоторых императоров, от случая к случаю встречаются загадки и пословицы. Сочинение Константина Порфирогенета «О церемониях при византийском дворе» знакомит нас, хотя и фрагментарно, с поэзией димов и с обрядовой поэзией в ее формах, наиболее близких к народному творчеству.

В настоящее время мы располагаем двумя целиком сохранившимися памятниками византийского фольклора, двумя эпическими поэмами, написанными политическим пятнадцатисложником — поэмами «Армурис» и «Дигенис Акрит».

По времени оформления этих поэм в устной традиции они отделены друг от друга столетием: поэму «Армурис» относят обычно к IX–X вв., «Дигениса Акрита» к X–XI вв. Первые же списки обеих поэм появились лишь в XIV в.

Поэма «Армурис» представляет собой один из прототипов современных греческих акритских песен, записанных в XIX–XX вв. Такие песни сохранили имена легендарных героев — например, Порфириса, Ксанфина, но тысячелетняя традиция их устного существования не оставила никаких реальных следов эпохи, в которую они рождались. Возникновение же акритских песен в IX в. связано с укреплением военно–административного института в пограничных областях Византийского государства этой эпохи. Начавшаяся еще в VII в. борьба с арабами требовала хорошей охраны византийских границ. Вследствие ряда блестящих побед, одержанных при Василии I, Никифоре Фоке, Иоанне Цимисхии, в пограничных областях империи были построены многочисленные крепости, близ которых селились акриты — оседлые воины, занимающие нередко привилегированное положение в армии. Они владели небольшими вотчинами, с них снималась часть государственных налогов, от императора они часто получали награды. Эта среда стала наиболее благодарной почвой для того, чтобы народное воображение создало цельный и законченный образ героя–богатыря, обладающего совокупностью идеальных внешних и внутренних качеств в сочетании с достаточно знатным происхождением.

Таким героем византийского эпоса и предстает малолетний Армурис — главное действующее лицо короткой поэмы, с несколько наивным прямолинейным сюжетом. Деяния и подвиги такого героя также обязательно должны были предстать в идеальном свете. Герой непременно должен был отстаивать правое дело, а в эпоху возникновения института акритов это означало защиту христианской веры против «поганого» мусульманства.

Место действия поэмы «Армурис» — сирийская граница империи. Все события поэмы сосредоточены вокруг основого эпизода — единоличного и полного истребления большого воинства арабов Армурисом, отец которого двенадцать лет находится в плену у одного из арабских эмиров. Поэму «Армурис» составляют 202 стихотворных строки, и этот весьма небольшой объем утвердил за ней репутацию «песни» или «былины». Сохранилась она в единственном списке — в Петербургской рукописи. Первый издатель и переводчик поэмы «Армурис» на русский язык, Г. С. Дестунис, в предисловии к своему прозаическому переводу привел интересные данные, полученные из текстологического анализа, — указал на дословные совпадения некоторых стихов с народными греческими песнями нашего времени и на ряд грамматических форм, свойственных современной димотике [156]. Из песен, подобных «Армурису», видимо, складывались более сложные поэмы, образец которых сохранился в виде большой эпопеи о подвигах Василия Дигениса Акрита.

Поэма «Дигенис Акрит» состоит из семи «книг» — деление, соответствующее делению классического эпоса на песни. Им предпослано небольшое вступление в ямбических триметрах, написанное в эпоху возникновения первых списков поэмы; судя по обилию христианских мотивов, оно было написано одним из монахов–переписчиков.

В первых трех книгах поэмы подробно рассказана история родителей Дигениса, — это своеобразная предыстория основного повествования. Дигенис (буквально «двоерожденный») происходит от гречанки, дочери каппадокийского стратига, и сирийского эмира, который из любви к жене не только сам принимает христианство, но и обращает в него всех своих близких — мать и братьев.

С четвертой книги в центре повествования становится Дигенис — легендарный богатырь, явивший еще в отроческом возрасте чудеса непомерной физической силы и отваги. Пятая книга посвящена женитьбе Дигениса на прекрасной Евдокии, дочери каппадокийского стратига Дуки. Герой похищает невесту, затем бьется из–за нее с целым войском ее отца (мотив, напоминающий Армуриса) и наконец справляет пышную свадьбу. Книга кончается интересным эпизодом — беседой Дигениса с императором Василием, который посещает героя, становится свидетелем его силы и добродетели и назначает его правителем пограничных областей. Две следующие книги посвящены любовным приключениям героя. Первое приключение происходит с ним в Сирин, где он неожиданно встречает красавицу, покинутую возлюбленным; второе — после его единоборства с девой–воительницей Максимо, которая сражалась на стороне горных разбойников, апелатов. В обоих случаях Дигенис глубоко раскаивается в своем грехе; эти мотивы античному эпосу незнакомы. Седьмая книга рассказывает о кончине родителей Дигениса и о последних годах жизни самого героя. Основная мысль этой части поэмы — напоминание о бренности существования мира и о смертной природе человека; эта мысль искусно оттенена описанием роскошного дворца и сада, тех внешних благ, которые окружают Дигениса. Поэма завершается традиционными молитвами, в которых к Дигенису и к его жене испрашивается снисхождение и милость божья.

«Дигенис Акрит» после Гомера — первый грекоязычный эпос. Несмотря на то что поэма эта сложилась полтора тысячелетия спустя после крито–микенской культуры, она тем не менее унаследовала и многие типологические черты главного героя и, средства литературной изобразительности. Однако в самой поэме гомеровский эпос в качестве образца совершенно сознательно отвергнут:

Пора Гомера позабыть и басни об Ахилле,
Сказания о Гекторе — пустые измышленья (IV кн., ст. 27–28).

Язык поэмы и античные реминисценции наводят на мысль, что первоначальный вариант, возникший в среде народных сказителей, подвергся литературной обработке некоего образованного византийца, скорее всего монаха [157]. Образы античной мифологии сконцентрированы главным образом в описании дворца Дигениса (VII книга): мы находим здесь и гомеровских героев, и имена, связанные с другими мифологическими циклами.

Как установлено текстологическими исследованиями, в позднейших редакциях «Дигениса Акрита» различимо влияние «Киропедии» Ксенофонта, принадлежащих различным авторам сочинений об Александре Македонском, — одним словом, влияние тех сочинений, где в центре внимания были физическая сила и безупречный душевный склад героя.

В описаниях внешности действующих лиц заметно влияние экфразы, которая особенно часто применялась в греческих романах эллинистической и позднеэллинистической эпохи.

«Дигенис Акрит» по сей день весьма популярен среди греческого народа. Песни о Дигенисе за истекшее тысячелетие непрерывно слагались все в новых вариантах. Постепенно образ знатного византийского воина был сведен к образу народного героя, богатыря, человека, сильного духом, бодрого и твердого в осуществлении своих целей. Поэма о Дигенисе была известна за пределами византийского государства гораздо раньше появления ее первых списков: уже в XII в. ее перевод под названием «Девгениево деяние» бытовал на Древней Руси.


АРМУРИС [158]

Сегодня день особенный, особенное небо —
Сегодня юные князья отправятся в наезды.
Один Армурис молодой в наезд не выезжает.
Тогда–то отправляется он к матери любезной:
«Ах, матушка, порадуйся на всех моих на братьев!
Ах, матушка, прошу, позволь и мне в наезд поехать!»
А мать ему, Армурису, на это отвечает:
«Совсем еще ты маленький, куда тебе в наезды?
Но если очень уж тебе поехать захотелось,
То ты ведь знаешь: в тереме висит копье отцово — -
Его отец, с добычей взяв, привез из Вавилона,
И все оно из золота, и все под жемчугами.
Согни его одной рукой, согни другой рукою,
А вот как в третий раз согнешь, тогда и отправляйся!»
Армурис, сын Армуриса, идет в высокий терем:
Вошел туда — был весь в слезах, а вышел — улыбался:
Копье само ему далось, само в руке встряхнулось,
Его к руке он привязал, тряхнул, согнул, примерил,
И прочь бежит, торопится, и к матери родимой:
«А хочешь, матушка, согну? а хочешь, изломаю?»
Тут матушка Армуриса князьям своим сказала:
«Князья мои, друзья мои, седлайте вороного,
Отцовского, отличного седлайте вороного,
Который за двенадцать лет воды ни разу не пил,
Который за двенадцать лет ни разу не был седлан,
Который гвозди сможет сгрызть, а встанет — и не сдвинешь».
Пошли князья, пришли князья, приводят вороного.
В ладоши мальчик хлопает, в седло садится мальчик.
Пока сказал: «Прощайте все!» — на тридцать миль отъехал,
Пока услышал: «В добрый путь!» — на шестьдесят умчался.
Умчался, ездит вверх и вниз по берегу Афрата,
Найти он хочет переезд, а переезда нету.
Над ним с другого берега смеется басурманин:
«У нас такие кони есть, что ветер не догонит,
Они любую птицу влет настигнут и изловят,
От них и зайцу не уйти ни под гору, ни в гору, —
…Но и они через Афрат не поплывут, не смогут;
А ты на кляче на своей туда же лезешь в воду?!»
Услышал это молодец, взыграл горячим гневом,
Коня ударил шпорами и гонит через реку.
Афрат — река могучая надулась, разлилася,
От берега до берега горами ходят волны.
Коня ударил шпорами, погнал коня Армурис,
Вскричал он звонким голосом, вскричал, что было мочи:
«Благодаренье господу, стократ благодаренье!
Ты дал мне, боже, мужество, — врагу ль его порочить?!»
И тут–то ангельский с небес к нему раздался голос:
«Вложи ты острое копье в ствол финиковой пальмы,
Одежду брось перед собой в мутящиеся волны,
Коня отцовского пришпорь — и с богом через реку!»
Пришпорил молодец коня — и с богом через реку,
Не дал и платью высохнуть, а мчит на сарацина…
На вороном своем коне подъехал к сарацину —
Как хватит кулаком его, так на сторону челюсть:
«Ответь–ка вздорный сарацин, а где же ваше войско?»
(А сарацин ему в ответ сквозь выбитые зубы:)
«Помилуй бог, у храбрецов давно ль такой обычай —
Сначала в зубы кулаком, а там вести расспросы?
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Вчера нас было набрано сто тысяч копьеборцев,
Все удальцы отборные, с зелеными щитами,.
И каждый против тысячи пойдет, не побоится,
И против тысячи, и тьмы, и против сотни тысяч».
Пришпорил молодец коня, поехал вверх по склону,
Увидел воинство с горы — ни счесть, ни перечислить.
Раздумывает молодец, раздумывает, молвит:
«На безоружных не пойду — не то они сошлются,
Что безоружных я застиг, и чести в этом мало».
Вскричал он звонким голосом, вскричал, что было мочи:
«К оружию, поганые собаки–сарацины!
Скорей наденьте панцири, скорей седлайте коней,
Не медлите, не думайте: Армурис перед вами,
Армурис, сын Армуриса, отважный ратоборец!»
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сколько звезд есть на небе и листьев на деревьях,
То столько же и сарацин повысыпало в поле:
Взнуздали, вывели коней, вскочили, исполчились.
Тогда–то сын Армуриса, отважный ратоборец,
Из ножен вырвал золотых серебряную саблю,
Ее подбросил над собой, поймал ее рукою,
Коня пришпорил своего и вскачь на вражью силу:
«А ну–ка, будь я чертов сын, коль дам кому пощаду!»
И славно храбрый рубится, отважно храбрый бьется:
Направо бьет, налево бьет, а средних гонит гоном.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Весь день с зари и до зари он бьет их вверх поречья,
Всю ночь с зари и до зари он бьет их вниз поречья:
Кого сразил, кого пронзил, никто живым не вышел.
Устал Армурис, спешился, хотел вздохнуть свободней,
А басурманин–сарацин, поганая собака,
Его в засаде подстерег — и свел коня лихого,
Его в засаде подстерег — и взял его дубину.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сорок миль наш удалец пешком за конным гнался —
До самой Сирии бежал, до городского вала,
А там как саблею махнул, так руку напрочь вору:
«Ходи, собака–сарацин, и ты с моею меткой!»
Сидел отец Армуриса перед своей темницей,
Признал он своего коня, признал дубину сына,
Не видит лишь наездника — и вся душа заныла,
И так он тяжко застонал, что стены затряслися.
Тогда–то говорит амир князьям такие речи:
«Князья мои, друзья мои, почто Армурис стонет?
Еда ли у него плоха? моей к нему снесите.
Вино ли кислое дают? пусть моего нацедят.
Тюрьма ль зловонием смердит? пусть мускусом окурят.
Оковы ль слишком тяжелы? пускай наденут легче».
Пришли князья к Армурису, а он им отвечает:
«Еда мне вовсе не плоха — другой еды не надо.
Вино не кислое дают — другого не цедите.
Оковы мне не тяжелы — не надевайте легче.
А вот приметил я коня, признал дубину сына,
Не вижу лишь наездника — и вся душа заныла».
Тогда–то говорит амир ему такое слово:
«Ты потерпи, Армурис мой, пожди еще немного.
Пускай в органы загремят, пускай затрубят а трубы,
Сберется Вавилония и вся Каппадокия [159],
И где бы ни был твой сынок, и где б ни находился,
Его с локтями за спиной тотчас к, тебе доставят.
Так потерпи, Армурис мой, пожди еще немного».
И вот органы грянули, и затрубили трубы,
Сбирая Вавилонию и всю Каппадокию,
Да не собрали никого — пришел один безрукий.
Тогда–то говорит амир ему такое слово:
«А ну–ка, вздорный сарацин, ответь, где наши люди?»
На это вздорный сарацин амиру отвечает:
«Помедли, государь амир, пожди еще немного:
Дай только с духом соберусь и божий свет увижу,
Дай только кровь остановлю, текущую из мышцы,
И все тогда поведаю, скажу, где наши люди.
Скажу, князья, по совести, всю истину скажу вам:
Вчера нас было набрано для битвы двести тысяч,
Все удальцы отборные, с зелеными щитами,
И каждый против тысячи пойдет, не побоится,
И против тысячи, и тьмы, и против сотни тысяч, —
Как вдруг на гребне, на горе мальчишка показался
И крикнул звонким голосом, вскричал, что было мочи:
«К оружию, поганые, скорей наденьте брони,
Не медлите, не думайте — Армурис перед вами,
Армурис, сын Армуриса, отважный ратоборец!»
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сколько звезд есть на небе и листьев на деревьях,
То столько же и сарацин повысыпали в поле,
Взнуздали, вывели коней, вскочили, исполчились.
Тогда–то сын Армуриса, отважный ратоборец,
Из ножен вырвал золотых серебряную саблю,
Ее подбросил над собой, поймал ее рукою,
Коня пришпорил своего и вскачь на нашу силу:
«А ну–ка, будь я чертов сын, коль дам кому пощаду!»
Направо бьет, налево бьет, а средних гонит гоном.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Весь день с зари и до зари он бил нас вверх поречья,
Всю ночь с зари и до зари он бил нас вниз поречья,
Кого сразил, кого пронзил, никто живым не вышел.
Устал Армурис, спешился, хотел вздохнуть свободней —
А я хитер, а я удал, а я засел в засаде,
Унес дубину у него и свел коня лихого.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сорок миль он вслед за мной пешком за конным гнался.
Что сорок миль да сорок миль пешком в броне бежал он,
До самой Сирии бежал, до городского вала,
А там как саблею махнул, так отрубил мне руку:
«Ходи, собака–сарацин, и ты с моею меткой!»
Тогда амир Армурису такое молвит слово:
«Ну, что, Армурис, каково твой сын развоевался?»
Тогда Армурис грамотку отписывает сыну;
И шлет он с птичкой–ласточкой ту грамотку он сыну:
«Скажи ему ты, грамотка, скажи ему, собаке,
Пусть даст пощаду недругу, пусть басурман не губит —
Не то как попадется им, погибнет злою смертью».
Тогда–то сын Армуриса шлет грамотку с ответом,
И шлет он с птичкой–ласточкой ту грамотку с ответом:
«Скажи ему ты, грамотка, отцу и господину, —
Покуда дом, наш крепкий дом, на два запора заперт,
Покуда мать, родная мать, вся в черное одета,
Покуда братья у меня все в черное одеты,
Врагов я бить и кровь их пить всегда везде я буду.
А там и в Сирию приду, за городские стены,
И вражеские улицы заполню головами,
И вражескою Сирию залью поганой кровью».
Узнал амир такую весть — почуял страх великий,
Сказал амир своим князьям, сказал такое слово:
«Князья мои, друзья мои, к Армурису подите,
Сводите в баню, вымойте, оденьте новым платьем,
Пусть сядет он со мной за стол, откушает со мною».
Пошли князья и вывели Армуриса на волю,
Оковы сняли тяжкие, ручные и ножные,
Сводили в баню, вымыли, одели новым платьем;
И сел с амиром он за стол, и вместе отобедал.
Тогда амир Армурису сказал такое слово:
«Ступай себе, Армурис мой, ступай в родную землю,
Скажи там сыну своему — в зятья его беру я,
В зятья не за племянницу, в зятья не за чужую,
А за мою родную дочь, что света мне милее.
Скажи ты сыну своему [160]
Пусть даст пощаду недругу, пусть басурман не губит,
Пускай добычу всякую по чести с ними делит,
И пусть живет себе с женой в любови и согласье».

ДИГЕНИС АКРИТ [161]

Жил знатный некогда эмир  [163], богатством окруженный,
Известный мудростью своей и высшею отвагой.
Не черный был, как эфиоп  [164], но светлый и прекрасный,
Как подобало, бороду курчавую носил он;
Густые брови у него тянулись, как витые,
И взгляд живой и радостный, наполненный любовью,
Светился на лице его, с цветущей розой схожем.
Соперничал сложеньем он со стройным кипарисом,
И если видел кто его — уподоблял картине  [165].
Еще был наделен Эмир неодолимой силой,
И с хищниками дикими привык вести сраженья, —
Так пробовал отвагу он, и доблести чудесной,
И славным подвигам его вокруг дивились люди.
Прославился он в молодости грозными делами,
Богатством возвеличившись и храбростью безмерной.
Стал войско вербовать себе из турок, дилебитов  [166],
Арабов лучших выбирал и троглодитов  [167] пеших,
Из тысячи гулабиев [168] набрал себе он свиту
И всех, кто у него служил, вознаграждал достойно.
Напал он на Романию  [169], пылая жаждой боя,
Завоевал в сражениях окрестности Иракла [170],
Разрушил много городов, в пустыни превратил их,
Несметное число людей он пленниками сделал, —
Случилось так, что земли их остались без защиты,
А все защитники страны стояли на границах.
В победном шествии своем препятствий не встречая,
Он в Каппадокию вступил, минуя Харсиану [171],
И вот во всеоружии напал на дом стратига  [172].
Кто в силах участь описать, что этот дом постигла?
Все домочадцы страшному подверглись избиенью,
Богатства много захватил, весь дом опустошил он
И девушку увел с собой красы необычайной —
Стратига дочь она была и чистоту хранила.
Что ж до стратига самого, то он был в дальней ссылке,
А братья этой девушки стояли на границах.
Но мать ее избегла рук язычников [173] и тотчас
Послала сыновьям письмо, все горе описала:
Как подошли язычники, как девушку забрали,
Как разлучилась с дорогой, как беды одолели,
И в заключенье, сетуя, прибавила к посланью:
«О, пожалейте вашу мать, любимейшие дети,
Душой моей владеет скорбь, и к смерти я взываю.
Любовь к сестре своей родной не смеете забыть вы,
Сестру и мать освободить скорее поспешите —
Ее — от рабства горького, меня — от близкой смерти.
Молю вас всем пожертвовать — лишь бы помочь любимой,
Для блага собственной сестры не пожалейте жизни!
Пусть сострадание к судьбе несчастной вас охватит,
И выступайте в путь скорей, свободу ей несите,
Не то увидите, как мать умрет, дитя утратив,
А вас самих проклятие родителей постигнет
За то, что отказались внять призывам материнским».
А сыновья — все пятеро, — слова услышав эти,
Со вздохами глубокими, и слезы проливая,
Друг друга стали побуждать скорее в путь пуститься
И говорили так: «Пойдем, погибнем за родную!»
Вот сели на коней они и двинулись в дорогу,
А небольшой отряд бойцов скакал за ними следом.
Не освежались сном они и, полные заботы,
Немного дней проехали и лагерь увидали
В ущелье диком — прозвано оно Непроходимым [174].
Не доезжая, спешились они, достигнув стражи,
И отдали письмо свое, о милости прошенье,
И повелел эмир тогда к себе доставить братьев.
На троне восседал эмир, на золотом, высоком,
Стоял тот трон перед шатром, внушая людям трепет,
И грозных воинов толпа владыку окружала;
Приблизились просители, и стал эмир их слушать.
И обратились вслед за тем к эмиру со слезами:
«Эмир, слуга всевышнего и Сирии владыка!
Да сможешь ты прибыть в Панорм [175], мечеть увидеть сможешь,
Да сможешь преклониться ты перед висящим камнем
И счастья удостоишься гробницу зреть пророка! [176]
Пусть до ушей твоих теперь дойдет мольба святая:
Красавицу похитил ты, сестру родную нашу,
Продать ее нам согласись, всевышнего служитель,
Дадим тебе мы за нее богатства, сколько хочешь.
По дочери единственной отец горюет тяжко,
И мать готова умереть, страдая от разлуки;
И вот к сестре своей полны любовью безграничной
Мы все друг другу поклялись торжественною клятвой,
Что принесем свободу ей или простимся с жизнью».
И подивился тут эмир отважной этой речи.
Решил узнать он, истинно ль так мужественны братья,
И произнес, на речи их спокойно отвечая
(Ибо ромейским языком владел он превосходно):
«Стремитесь если вы сестре родной вернуть свободу,
То изберите одного, кто всех других отважней,
И скакунов своих тогда мы оседлаем оба,
В единоборство с ним вступлю — пускай борьба решает:
Победу если одержу, то станете рабами,
А если он одержит верх, то лишних слов не тратя,
Возьмете вы свою сестру, не потерпев убытка,
А с ней и пленников других, — найдете их немало.
Не соглашусь иначе дать я узнице свободу,
Хоть всей Романии взамен предложите богатства.
Идите же, подумайте, что больше вам подходит».

И вот увидели вдали они медведей страшных —
Медведя и медведицу и медвежат их малых.
«Василий, — дядя закричал, — яви свое искусство!
Дубинкой лишь вооружись, меча тебе не надо, —
Не подобает ведь мечом с медведями сражаться».
И чудо небывалое предстало перед ними:
Лишь дяди своего слова услышал храбрый мальчик,
Без промедленья спешился и распустил он пояс,
И тунику откинул прочь — палило солнце жарко, —
Одежды полы накрепко за пояс свой заправил
И низенькую шапочку на голову набросил,
И с быстротою молнии нагрудник снял тяжелый.
Не взял с собою ничего — простую лишь дубинку,
И на одно надеялся — на быстроту, да силу.
Когда же близко подошли охотники к медведям,
Чтоб защитить детенышей, вперед шагнула самка
И с громким ревом двинулась навстречу Дигенису.
А тот, неопытный еще в сраженье с диким зверем,
Не стал дубинку в ход пускать, не сделал поворота
Но прыгнул сразу, обхватил медведицу руками,
В одно мгновенье задушил, с великой силой стиснув,
Да так, что внутренности все из пасти зверя вышли.
Пустился в бег самец назад, в болотистое место;
«Не упусти его, дитя!» — воскликнул дядя громко,
И мальчик, полный рвения, схватил свою дубинку,
Помчался с быстротой орла, настиг немедля зверя.
Разинув пасть огромную, медведь тут обернулся,
Хотел он голову отгрызть у юного героя,
А тот без промедления схватил его за морду,
Встряхнул — и на земле медведь простерся неподвижно,
И с переломленным хребтом, свороченною шеей
В руках могучих юноши он испустил дыханье.
И вдруг звериный слыша рев и шум борьбы с медведем,
Газель в испуге прыгнула из своего укрытья;
И закричал эмир: «Дитя! Смотри перед собою!»
Вперед помчался Дигенис, подобно леопарду,
И сделав несколько прыжков, сумел газель настигнуть;
Затем за ноги задние схватил газель он крепко
И так рванул, что разорвал все тело на две части [177].
Кто в изумленье не придет пред милостью господней
И силу несравненную не возвеличит божью?
Невероятен подвиг тот и потрясает разум;
Как мальчик смог настичь газель — ведь не имел коня он
И как медведей он убил руками, безоружный?
Поистине, то бога дар, всевышнего десница.
Сколь славны ноги отрока, что с крыльями сравнятся,
Что обогнать сумели лань с чудесной быстротою,
Свирепых превзошли зверей в своем победном беге!
И все вокруг увидели деянья Дигениса
И чудом потрясенные, друг другу говорили:
«О, что за юноша предстал пред нами, матерь божья!
Как не похож он на людей, живущих в нашем мире;
Должно быть, бог его послал, чтоб храбрецы узрели
Забавы ратные его, погони и сраженья».
Пока вели такую речь родные Дигениса,
Из тростниковых зарослей вдруг лев огромный вышел;
Немедля обернулись все, на мальчика взглянули, —
Добычу он тем временем тащил через болото:
Рукою правою волок поверженных медведей,
А левою рукой газель убитую тащил он.
И крикнул дядя отроку: «Сюда, дитя, скорее!
На что нам звери мертвые? Ведь есть еще живые, —
С живыми биться следует, чтоб испытать отвагу!»
И мальчик дяде своему такой ответил речью:
«Желает если бог того, вершитель наших судеб,
И если мне сопутствуют родителей молитвы,
То мертвым будет этот зверь, подобно двум медведям», —
И устремился без меча отважно льву навстречу.
Но дядя посоветовал: «Возьми–ка меч с собою:
Ведь на две части, как газель, не разорвешь ты зверя!»
И сразу юноша в ответ сказал такое слово:
«О дядя, повелитель мой! Поможет мне всевышний,
И будет лев в моих руках, подобно той газели».
С собою меч он захватил, пошел на зверя прямо;
Когда ж приблизился ко льву, подпрыгнул тот высоко
И стал размахивать хвостом, бока свои хлестать им,
И двинулся на юношу с рычаньем кровожадным.
А мальчик нападенья ждал, высоко меч свой поднял,
На голову звериную обрушил он оружье,
Да так, что разрубил ее до плеч одним ударом.
И обратился Дигенис с такою речью к дяде:
«Мой повелитель золотой, узри величье бога:
Не лег ли бездыханный лев, подобно двум медведям?»
И поцелуями тогда отец его и дядя
Покрыли руки и глаза, покрыли грудь героя
И говорили так ему, исполнены веселья:
«Любой, кто красоту твою и дивное сложенье
Увидит, о любимец наш, не станет колебаться,
Но без сомненья все твои деяния признает».
И впрямь чудесным юноша сложеньем отличался,
С кудрями русыми он был и с черными бровями,
Как розовый цветок, лицо, глаза на нем большие,
И в сажень шириною грудь, подобная кристаллу [178].
Взирал на мальчика отец, безмерно веселился
И, радуясь, сказал ему с великим ликованьем:
«Невыносимо жар палит — настало время полдня,
Когда в болотистых местах приют находят звери.
Давай же отойдем к воде, дарующей прохладу, —
Лицо свое омоешь там, струящееся потом,
Одежды сменишь старые — ведь загрязнил ты платье:
Звериной пеною покрыл, окрасил львиной кровью.
Да! Трижды я благословен, родив такого сына,
И руки пусть отцовские тебе омоют ноги,
Свободна у меня душа от всех тревог отныне,
И посылать тебя смогу, не ведая заботы,
В набеги многократные на вражеские станы».

А на пути их дом стоял великого стратига,
И близко к дому подойдя, герой воскликнул громко:
«Коль любит верно девушку прекраснейшую отрок
И коль проходит мимо он и прелесть ее видит,
То сердце сковано его и жизнь ему не в сладость!»
И голос сладкий юноши проник за стены дома,
И в изумленье там пришли, подобно Одиссею,
Что, находясь на корабле, сирен услышал пенье [179].
Услышала и девушка призывы Дигениса,
Красою наделенная и прелестью безмерной,
Из рода знаменитого, прославленного всюду.
Владенья той красавицы и все ее богатства
Никто бы сосчитать не мог, представить не сумел бы,
Один лишь дом ее и тот нельзя воспеть достойно,
Мозаикой украшенный из мрамора и злата;
А там, где девушка жила, — отдельные покои,
Отделанные золотом, мозаикою пестрой, —
Покоями девичьими их в доме называли.
И стоило лишь девушке, богатой и прекрасной,
Пришельца юного того увидеть перед домом,
Как запылало сердце в ней, и жизнь ей стала в тягость,
Страданье обожгло ее, — и что здесь удивляться?
Всего острее красота, опасны ее стрелы,
В глаза вонзается она и в душу проникает.
Напрасно взгляд свой отвести от юноши старалась, —
Расстаться дева не могла с красою Дигениса,
И побежденный взор ее к нему тянулся снова.
И вот служанке на ухо она сказала тихо:
«В окошко выглянь, милая, — вот юноша приятный,
Ты видишь, как прекрасен он и как сложен на диво,
В зятья бы если взял его отец мой, повелитель,
Поверь мне, — зятя бы имел он лучшего на свете», —
И не сводила глаз с него, смотрела неотступно.
Не знал об этом юноша, и спрашивать он начал:
«Чей дом передо мной стоит, такой большой и страшный?
Стратига, может, самого, что по молве известен?
Не здесь ли девушка живет, прославленная всеми?»
«Ты прав, дитя сладчайшее, — отец ему ответил, —
Погибло много за нее ромеев благородных».
И снова сын спросил: «Отец! А как они погибли?»
«Задумали они, дитя, ту девушку похитить, —
Ведь, говорят, наделена она красою дивной.
И вот узнал о них стратиг, той девушки родитель.
Засады сделал тайные, попали все в неволю,
И головы лишил одних, других лишил он зренья,
Ибо велик могуществом и славен в этих землях».
Вздохнул печально Дигенис и так отцу ответил:
«Поверь, отец, похитить я не собираюсь деву,
А те засады тайные меня не испугают;
Лишь об одном прошу тебя, коль дашь на то согласье:
Стратигу предложи родство — пусть браком породнимся,
И если даст согласие, я стану ему зятем,
А тестем станет он моим по собственной охоте;
А коль согласия не даст, то горько пожалеет».
«Любимый сын мой, много раз я предложенье делал,
Но убедить никак не мог стратига согласиться».
Такие от отца слова в ответ услышал отрок
И вдруг заметил девушку — в окне ее увидел.
Глядел, как зачарованный, не в силах сделать шага,
Был разум потрясен его и сердце трепетало;
Погнал коня он под окно, приблизился к той деве
И тихим голосом с такой к ней речью обратился:
«Дай знать мне девушка, прошу, не обо мне ль мечтаешь?
Коль обо мне, скажи скорей, и будешь мне женою;
Коль в мыслях у тебя другой, просить не стану больше».
Услышала то девушка, служанке поручила:
«Спустись и отроку скажи, служанка дорогая:
«Ты душу захватил мою — господь тому свидетель;
Не знаю только, юноша, из рода ты какого;
Коль звать тебя Василием, Акритом Дигенисом,
Знатна тогда семья твоя и всех других богаче,
И родственники мы с тобой — от Дук ведь происходим.
Но стражу мой отец, стратиг, из–за тебя расставил, —
Дошла и до него молва о всех твоих деяньях;
Так берегись, не попади из–за меня в опасность,
Смотри, чтоб юности своей до срока не лишиться —
Не знает сострадания отец мой беспощадный».
И снова он заговорил и девушке ответил:
«В окошко выгляни, мой свет, красу свою яви мне,
И пусть любовь безмерная мое охватит сердце.
Ты видишь — молод я еще и мало жил на свете,
Путей любви не ведаю и не знаком со страстью;
Но коль желанье быть с тобой наполнит мою душу,
То знай: стратиг, родитель твой, и все его родные,
И слуги–воины его, — пусть мечут свои стрелы,
Пусть заблистают их мечи — бессильны предо мною!»
И не могли они никак свою беседу кончить.
К поступку безрассудному любовь их побуждала;
Над всеми властвует любовь, порабощает разум
И правит мыслями она, словно конем возница;
И оттого влюбленные владеть собой не могут,
Родные не смущают их, сосед им не помеха;
И, стыд забыв, они любви становятся рабами.
Пришлось такое испытать и деве благородной.
И из окна она чуть–чуть златого наклонилась,
Мгновенно очи юноши краса ее затмила,
И ту солнцерожденную [180] не мог он видеть ясно;
Казалось, будто лик ее сиянье излучает,
И выглядела девушка как будто на картине:
Светловолосою была красавица, кудрявой,
Со взглядом радостным, живым и с черными бровями;
Напоминало снег лицо, украшенное дивно
Цветком бесценным пурпура, приятного владыкам.

Когда же юноши отец узнал об их прибытье,
То выехал навстречу им, народом окруженный,
Хотел он спешиться скорей, почтительности полный,
Но стал молить его стратиг, чтоб он того не делал;
И вот, как подобало им, они обнялись крепко
И вместе в дом направились, но лишь прошли немного,
Как необъятная толпа им двинулась навстречу.
И вместе с этою толпою прислужницы собрались.
И дома наконец они торжественно достигли.
Толпа их там нарядная с куреньями встречала,
Встречала с благовоньями и розовой водою,
А во главе встречавших мать стояла Дигениса.
Чей разум мог бы передать случившееся вскоре —
Какую встречу дивную гостям эмир устроил,
Какую речь прекрасную вела его супруга,
Как славно был устроен пир в порядке надлежащем!
Столы ломились от еды, от яств разнообразных,
И подавали на пиру бесчисленных животных;
Флейтисты развлекали их, сменялись быстро мимы,
И двигались танцовщицы, телами изгибаясь,
Звучала дивно музыка, и чаровали танцы, —
Прекрасны были зрелища, одно другого краше.
И о приданном договор, когда настало утро,
Составили — не передать весь договор дословно!
Но те дары, что жениху достались и невесте,
Какие превосходные владенья получили, —
Не подобает все это оставить без вниманья,
И не сказать, хоть коротко, о дорогих подарках.
Двенадцать вороных коней — таков был дар стратига,
Затем — двенадцать лошадей красы необычайной,
Двенадцать мулов дорогих, к ним — седла и уздечки —
Все в серебре и жемчуге, искуснейшей работы.
Двенадцать отдал конюхов — златой на каждом пояс,
Двенадцать леопардов дал, испытанных в охоте [181],
Птиц ловчих из Абасгии [182] двенадцать белоснежных,
Двенадцать малых соколов и столько же обычных.
Затем — две драгоценные иконы Феодоров [183];
Шатер, расшитый золотом, большой и превосходный,
Изображеньями зверей покрытый всевозможных,
Шесты его из серебра, шнуры его — из шелка;
И два арабских дал стратиг копья, зеленых, медных,
И меч Хосрова [184] подарил, прославленный повсюду.
Все это зятю славному в подарок, Дигенису,
Пожаловал с любовью тесть; эмир же в это время
Дал дар бесценный девушке, лицо ее увидя.
А вместе с тем и бабушка Акрита, стратигисса,
Жены эмира братья все и родичи другие
Жемчужин дали много ей, камней бесценных, злата,
И тканей фиолетовых из шелка дорогого.
А теща жениху дала немало одеяний,
Зелено–белых, шелковых, и поясов бесценных,
Четыре головных платка, золототканных, светлых,
И плащ златой — был грифами он сзади разукрашен.
И десять юных евнухов дал старший брат невесты, —
Приятна внешность их была, и волосы красивы,
Одежда облекала их персидская из шелка,
И золотой воротничок носил на шее каждый.
А младший брат невесты дал копье и щит в подарок,
И остальные родичи ему так много дали,
Что невозможно передать даров многообразье.
Три месяца они подряд на свадьбе веселились,
Не знала радость их конца, над всем она царила.
Когда ж три месяца прошло в веселье непрерывном,
Отец невесты взял с собой всех родственников новых
И с ними зятя своего, назад домой поехал
И свадьбу новую сыграл — еще пышнее первой.
Глядел стратиг на юношу, безмерно восхищался
И послушанию его, и храбрости разумной,
И нраву его кроткому, и знанию приличий.
А стратигисса радостно глядела, как прекрасен,
Как необычен он на вид и всех лицом приятней.
Не отходили от него невесты оба брата,
Что похвалялись без конца деяньями своими.
Восславим же всевышнего единого, благого, —
Ведь там, где надо управлять великими делами,
Господь устраивает все — не сомневайтесь в этом!
И по заслугам воздадим мы богу благодарность,
Ведь блага все, какие есть, лишь он нам доставляет.
Когда же в тех местах они довольно погостили,
В обратный путь отправился эмир, в свое жилище,
Отправился и Дигенис домой с любимой вместе,
И вновь с великим торжеством к себе они вернулись.
Достойно вышел юноша из тяжких испытаний,
За подвиги отважные прославился повсюду,
И разнеслась молва о нем чудесная по свету.
И в одиночестве он жить задумал на границах,
Лишь девушку со слугами с собою взял в дорогу;
Желал безмерно Дигенис уединенной жизни,
Чтоб одиноко мог бродить, попутчиков не зная.
Пришел на место новое, поставил он палатку,
И начал вместе с девушкой там жить уединенно;
И две прислужницы ее в другой палатке жили.
А в третьей жили отроки чудесные Акрита,
И друг от друга далеко палатки находились.
Когда же о супругах весть дошла до апелатов,
Вступили в заговор они, чтоб девушку похитить,
Но победил их Дигенис и перебил нещадно;
Весь Вавилон завоевал [185], не зная поражений,
Багдад и Тарс [186] он покорил, и маврохионитов,
И многие владения свирепых эфиопов.
О смелых подвигах его услышал император, —
А над землей ромейскою в те годы был поставлен
Счастливый и прославленный трофеями Василий,
Что славу императоров унес с собой в могилу.
Случилось, что отправился в поход он против персов [187]
И оказался в тех местах, где находился отрок.
Немало подивился он, проведав о герое,
Охвачен был желанием увидеть Дигениса
И отослал ему письмо с такими он словами:
«О всех деяниях, дитя, которые свершил ты,
Узнала царственность моя, и радости полны мы,
Благодарим всевышнего, что шлет тебе поддержку.
Внемли желанью нашему — предстань пред нашим взором
И за дела свои прими достойную награду.
Итак, иди к нам с радостью, не зная колебаний,
Не бойся, что подвергнешься опасности нежданной» [188].
Прочел посланье Дигенис, ответ такой направил:
«Слугою я ничтожнейшим твоей останусь власти, —
Пусть и не будет доли мне в твоих благодеяньях.
Какому же из дел моих дивишься ты, владыка?
Ведь робок и смиренен я, и нет во мне отваги.
Но все возможно совершить по милости господней,
И если своего слугу ты захотел увидеть,
Сюда скорее приходи и у реки Евфрата
Желанье сбудется твое, владыка мой священный.
Не думай, будто не хочу перед тобой явиться,
Но знаю — есть в твоих войсках неопытные люди;
Неподобающую речь могу от них услышать,
И меньше станет слуг твоих, — не сомневайся в этом, —
Нередко ждет ведь молодых такой удел, владыка».
За словом слово прочитал посланье император
И скромной речи отрока немало подивился,
И рад был, что высокую его отвагу понял.
Желая видеть юношу во что бы то ни стало,
С собою сотню воинов он захватил в дорогу
И копьеносцев несколько и выступил к Евфрату,
А слугам строго повелел, чтоб ни единым словом
Никто не вздумал нанести Акриту оскорбленье.
И вот заметили его посты сторожевые,
Известье быстро принесли, что император близко
От Дигениса славного, чудесного Акрита.
И Дигенис тогда один навстречу гостю вышел
И низко голову склонил в почтительном поклоне,
Промолвил: «Здравствуй, господин, от бога власть ты принял.
Из–за нечестия племен над всеми воцарился!
Случиться как могло со мной, что всей земли владыка
Изволил появиться здесь передо мной, ничтожным?»
Был император поражен, когда его увидел,
И вот, достоинством своим пренебрегая царским,
Сошел он с трона, радуясь, открыл ему объятья
И целовать героя стал, дивясь его сложенью,
Избытку красоты его, никем не превзойденной.
«Дитя, — сказал он, — дел твоих свидетельство я вижу,
Поистине весь облик твой: — отваги подтвержденье.
О, если б четырех, как ты, Романия имела!
Проси, что хочешь, у меня без всякого стесненья
И, что угодно, забирай из моего ты царства!»
«Всем управляй, владыка мой, — ему ответил отрок, —
А для меня достаточно любви твоей высокой.
Несправедливо брать дары, дарить — намного лучше,
И без того на воинов ты тратишься безмерно.
Лишь вот о чем прошу тебя, прославленный владыка:
Имей любовь к покорности и состраданье к бедным,
Коль терпит беды подданный — спасай от беззаконий,
Коль согрешит невольно он — даруй свое прощенье.
Не поддавайся клевете, оставь несправедливость,
Грозою будь еретиков, опорой православных, —
То высшей справедливости оружие, владыка.
Оружьем этим всех врагов ты одолеть сумеешь [189].
И знай, владеть и царствовать — от силы не зависит:
То бога одного лишь дар, всевышнего десница.
А я, из всех ничтожнейший, твоей дарую власти
Ту дань, что приносили мы Иконию [190] доселе, —
Вернешь наперекор врагам сполна богатства эти
И позабудешь, господин, подобную заботу
Ты прежде, чем душа моя от тела отделится».
И счастлив император был, слова его услышав,
И так сказал: «О юноша чудесный, несравненный,
Моею царственностью ты патрикием назначен,
Владенья деда твоего я все тебе дарую
И на границах управлять предоставляю право.
Скреплю пожалованья все надежно хрисовулом [191]
И царские одежды дам тебе я дорогие».
Лишь услыхал то юноша, приказ немедля отдал,
Чтоб привели к нему коня стреноженного слуги.
Неукрощенный был тот конь, не знал он господина,
И слугам Дигенис сказал: «Бежать его пустите».
Одежды полы накрепко за пояс свой заправил
И за животным бросился, стремясь его настигнуть.
На расстоянье небольшом схватил коня за гриву,
И повернулся конь тогда назад, огромный, дикий,
Лягался он и громко ржал, и убежать стремился,
Но перед императором тот юноша отважный
Поверг коня и на земле оставил распростертым,
И небывалым зрелищем поражены все были [192].
Назад герой направился, но лев из рощи вышел,
И все, стоявшие вблизи, перепугались сильно, —
Немало, ведь, свирепых львов в той местности встречалось;
И в страхе император сам искал спасенья в бегстве.
А Дигенис напал на льва, не медля ни минуты,
За лапу заднюю его схватил рукой умело,
Тряхнул с великой силою, поверг на землю зверя
И окружавшим показал, что лев лишился жизни.
Затем он поднял хищника рукою, словно зайца,
И императору поднес, сказав: «Прими добычу!
Тебе в подарок твой слуга поймал ее, владыка».

Кто в силах горе описать, владевшее толпою,
Сказать о плаче, о слезах, стенаньях неутешных?
И рвали бороды они, от скорби обезумев,
И вырывали волосы, и восклицали громко:
«Земля пусть содрогается, пусть мир горюет с нами!
Пусть солнце скроется во мгле, лучи его померкнут,
И потемнеет пусть луна, нам факелом не светит,
И звездные огни пускай на небесах угаснут!
Ведь лучезарная звезда, светившая над миром,
Василий Дигенис Акрит, всех юных украшенье,
И с ним супруга славная, краса и гордость женщин,
Ушли из мира нашего, ушли одновременно! [193]
Придите все, кто знал любовь и кто дружил с отвагой,
Акрита благородного и храброго оплачьте,
Скорбите по могучему и грозному герою,
Что всех врагов до одного уничтоженью предал,
Спокойствие установил и мир принес на землю.
Придите жены, плачьте все над красотой своею, —
Вотще хвалились вы красой, на юность полагались!
Рыдайте же над девушкой, прекрасной и мудрейшей.
О бедствие нежданное! Два светоча чудесных,
Что освещали целый мир, безвременно угасли!»
Такие речи скорбные они произносили,
На погребенье славных тел собравшись отовсюду.
Когда ж заупокойные пропеты были гимны,
И беднякам имущество умерших раздарили,
То погребенью предали достойному останки
И поместили наверху в ущелье ту гробницу,
Недалеко от Тросиса [194], — так место называют.
На арке установлена гробница Дигениса,
Из пурпурного мрамора ее сложили дивно,
Чтоб те, кто видели ее, благословляли юных.
А эта арка и вдали для глаза открывалась,
Всегда ведь нам высокое издалека заметно.
И вслед за тем наверх взошли, исполнены печали,
Правители и знатные, и все, что там собрались,
И вот, гробницу окружив, покрыв ее венками,
Такие молвили слова, слезами заливаясь:
«Глядите, где покоится предел людской отваги,
Глядите, где покоится Акрит непобедимый,
Что род свой славно увенчал, над юными вознесся!
Глядите, где покоится цветок ромеев чудный
И гордость императоров, и светоч благородных,
Герой, страшивший диких львов и хищников свирепых!
Увы, увы, что с мужеством подобным вдруг случилось?
Всевышний, где могущество, куда отвага делась,
Безмерный страх, что возникал при имени героя?
Ведь если имя слышалось Акрита Дигениса,
Испуг охватывал людей, неодолимый ужас;
Такую милость получил тот юноша от бога,
Что именем одним своим с врагами расправлялся;
Когда ж охотиться он шел, достойный изумленья,
Бежали звери от него и в зарослях скрывались.
И вот отныне заключен он в маленькой гробнице,
Бездейственным, беспомощным предстал он нашим взорам,
Кто наложить осмелился на сильного оковы,
Непобедимого сломил, заставил подчиниться?
То смерть — всего виновница, горчайшая на свете,
И трижды проклятый Xapoн  [195], что все с земли уносит,
И ненасытный то Аид [196], — вот злые три убийцы,
Вот трое тех безжалостных, из–за которых вянут
Все возрасты и прелести, вся слава погибает.
Ведь юных не щадят они, не уважают старых,
Могучих не пугаются, не чтут они богатых
И не жалеют красоту, но делают все прахом,
Все обращают в грязь они зловонную и в пепел,
И вот теперь Акрит для них чудесной стал добычей,
Гробница давит на него, в земле он истлевает,
И плоть прекрасная — увы! — червей питает ныне,
И тело белоснежное принадлежит Аиду!
За что же уготована для нас такая участь?
Адама [197] грех на нас лежит, — на то господня воля.
Но почему, скажи, господь, ты воину такому,
Столь юному, прекрасному, велел расстаться с жизнью,
Скажи, зачем не даровал бессмертия герою?
Увы! Никто ведь из людей — так бог–отец предрек нам —
Не избегает гибели; мгновенно жизнь проходит,
Проходит все, что видим мы, тщеты полна вся слава.
Христос! Кто умирал еще, подобный Дигенису, —
Такой же юности цветок, такая ж слава храбрых?
Христос! О если б ожил он, обрел рассудок снова,
О если б увидали мы, как держит он дубинку,
А там — хоть все до одного пусть умерли бы сразу!
Увы! О горе благам всем обманчивого мира,
Веселью горе, юности и горе наслажденью!
И горе тем, кто, согрешив, раскаянья не знает,
И силой похваляется и молодости верит!»
Такие были речи их и горькие стенанья,
И в путь обратный двинулись все те, что хоронили
Останки благородные и чистые умерших.
А ныне молим мы: Христос, творец всего земного!
Пускай любимый отпрыск тот, Василий благородный,
И с ним его прекрасная, цветущая супруга
И все, кто радостно идет дорогой православья,
В тот час, когда воссядешь ты судить людские души,
Пусть охраняются тобой, не ведают ущерба,
И в пастве им своей, Христос, дай место одесную.
А нас, принявших от тебя свое существованье,
Ты укрепи и огради, спаси от сил враждебных,
Чтоб имя непорочное твое мы восхваляли,
Чтобы отца, и сына мы и чтоб святого духа —
Ту троицу чистейшую, единую, святую —
Во веки славили веков, великих, беспредельных!

Симеон Новый Богослов

(949—1022 гг.)

В эпоху, когда в византийском обществе усиленно культивировался интерес к эллинству, когда языческое прошлое питало национальную гордость византийцев, а регламентация форм церковного искусства и ритуала как бы поддерживала незыблемость государственной системы, восточнохристианский спиритуализм в лице константинопольского монаха Симеона противопоставил надвигающейся волне рационализма стихию глубинных процессов внутренней жизни личности, психологию мистического экстаза. Уроженец малоазийской Пафлагонии, мальчиком привезенный в Константинополь для прохождения курса наук, отказавшийся, однако, от высшего образования, Симеон в возрасте около тридцати лет поступил в студийский монастырь и всю свою жизнь с тех пор посвятил раскрытию новозаветной идеи «нового человека». Его ученик и биограф, Никита Стифат (Пекторат), упоминает любимых писателей Симеона — Марка, Диадоха, Иоанна Лествичника и тем самым позволяет установить его связь с традициями египетского монашества. В среде этого монашества уже в IV в. сложилось понимание человека как целостной психофизической структуры, обращенной внутрь себя, стремящейся к изменению, к освобождению от «греха» и достигающей этого освобождения путем суровой аскезы. Логическому абстрагированию, отвлеченному, умозрительному богопознанию, в котором ценность признается лишь за умом, духом, а плоть, материя отвергается вовсе, здесь противопоставляется «обожение» всей личности человека, совокупности его тела, души и ума. Из явления чисто негативного плоть превращается таким образом в соучастницу обновленной жизни духа. Закономерным следствием подобного мировосприятия оказывается презрение к светской мудрости (языческой философии) с ее рационализмом и повышенный интерес к эмоциональной жизни индивида.

Для Симеона «одухотворение» плоти, «обновление» человека становится главной, доминирующей темой всего его творчества. По сравнению со своими предшественниками он мало заботится о формальном подвиге (аскезе) и все внимание сосредоточивает на раскрытии интимного мира перерождающейся личности. Сквозными мотивами всех его сочинений — проповедей, поучений, писем и стихотворных гимнов выступают два основных понятия — любовь и свет, которые служат словесными чувственными образами для описания внутренней, духовной, сверхчувственной жизни мистика.

От Симеона тянется несомненная нить к спиритуалистическому искусству XI в. и к исихастской мистике XIV в.


Миниатюра из рукописной псалтыри XII в., принадлежавшей Василию II Багрянородному. Портрет императора.



Танцовщица, Эмаль XI в.


ИЗ «ГИМНОВ БОЖЕСТВЕННОЙ ЛЮБВИ» (№ 17) [198]

Коль желаешь, так послушай,
Что творит любви горенье,
И сумей понять, насколько
Всех вещей любовь превыше [199].
— Как превыше? — Вот, послушай,
Как взывает к нам Апостол:
«Выше веденья языков
Ангельских и человечьих,
Выше крепкой, полной веры,
Что горами в силах двигать,
Выше полноты познанья,
Разуменья таинств божьих,
Выше подвигов: раздашь ли
Ты именье и владенье,
Или плоть предашь на муку
Имени Христова ради, —
Но любовь всего превыше!»
Да, превыше, и настолько,
Что едва любовь отымешь,
Все заслуги, все познанье
Утеряют смысл и цену
И помочь душе бессильны.
Если ж грешник и любовью
Беден, и заслугой скуден,
И познаньем, — о, скажи мне,
Что творит он, как дерзнет он
Самого себя Христовой
Вере верным исповедать?
Потому и должно слушать
О любви уроках тайных.
Я сижу в моей келейке
Целоднедно, целонощно,
И со мной любовь незримо,
Непостижно обитает:
Вне вещей, вне всякой твари,
Но во всем и в каждой вещи,
То как жар, как пламя в блеске,
То как облак светозарный,
Под конец же слава солнца.
Словно жаром, греет душу,
И в гореньи сердце тает,
И пронзают дух порывы
Умиленья о Предвечном.
Как бы пламенем охвачен,
Возгорясь душою крепко,
Я в себя воспринимаю
Светоносную зарницу:
Луч она дает мне в душу
И творит мой ум прозрачным,
Указав неприкровенно
Созерцания высоты,
Все открывши, все явивши.
Это все есть цвет прекрасный
Страха божья в верном сердце.
Я же, видя свет лучистый,
Исполняясь ликованья,
Не тому отнюдь ликую,
Что сподобился тех светов;
Но сиянье радость в боге
Мне внушает выше меры,
Ум и чувства захвативши
И всецело изгоняя
Все земные помышленья.
И взлетает быстро ум мой,
Пожелавши причаститься
Силы явленного света.
Но ведь цель ума нетварна [200],
Он же путь свершить не в силах
За пределы всякой твари,
Уловив неуловимый
И нетварный свет Господень.
Так! И все же неустанно
Он стремится к прежней цели:
Он и воздух облетает,
И на небеса восходит,
И пронизывает бездны,
И пределы мирозданья
Ум своей проходит мыслью.
Тщетно! Все, что он находит,
Тварно; цель, как встарь, далеко.
Восскорбев и горько плача,
Разгораясь в сердце крепко,
Вне себя и в исступленьи
Провожу я дни и ночи.
Но приходит, лишь захочет,
Как бы в виде светоносном
Облака, и став недвижно
Над главой моей, лучится
Полнотою светолитья,
Понуждая ум и сердце
К ликованью, к исступленью;
А потом опять уходит,
Я покинут, я оставлен:
Но ценой трудов великих
Углубись в себя, в себе же
Обретаю свет искомый.
В самом средоточьи сердца
Вижу светоч, как бы солнца
Круговидное подобье:
Этот светоч, разгораясь,
Обращает в бегство бесов,
Изгоняет вовсе робость
И внушает духу силу:
Ум становится свободен
От земных напечатлений,
Облачаясь одеяньем
Умозрений запредельных.
Вещи зримые покинув,
И к незримым прилепляясь,
Я приемлю дар великий:
Созерцать, любить Нетварность,
Отрешиться совершенно
От всего, что возникает
И тотчас же исчезает,
И умом соединиться
С Безначальным, Бесконечным,
И Нетварным, и Незримым.
Вот любви и суть и сила.

ПОУЧЕНИЕ I [201]

…Многочисленны ее (любви. — Т. М.) названия, многочисленны действия, еще более многочисленны признаки, божественны и бесчисленны ее свойства, но природа у нее одна и одинаково скрыта тайной ото всех -— и от ангелов, и от людей, и от всякой другой твари, даже неведомой нам. Смысл ее непостижим, слава недосягаема, намерения неизъяснимы: она вечна, ибо не знает времени, не созерцаема, ибо мыслится, но не постигается. Много красот у этого нерукотворного святого Сиона, и кто узрел их, того уже не радуют вещи, видимые чувственным взором.

Дайте мне сначала побеседовать с ней немного, поговорить с ней и излить пред ней то томление, которое есть во мне.

Когда я, возлюбленные мои отцы и братья, вспомнил о красоте непорочной любви и внезапно свет ее обрелся в моем сердце, меня объяла ее сладость, мои внешние чувства умерли, я потерял житейский разум и уже не помнил про то, что меня окружало. Потом, сам не знаю как, она опять отступила от меня и оставила меня одного оплакивать мою слабость.

О любовь вожделенная! Блажен возлюбивший тебя, ибо он уже не захочет страстно любить красоту тварную. Блажен, кто сплелся с тобой божественным вожделением, ибо он откажется от целого мира и, сближаясь с любым человеком, не потерпит вреда. Блажен, кто осыпал поцелуями твои красоты и насладился ими в полноте желания! Душа его освятится от чистых капель твоей воды и крови. Блажен возлюбивший тебя с вожделением, потому что изменится он изменением добрым и обрадован будет духом и душою, ибо существуешь ты, веселие неизреченное. Блажен стяжавший тебя, ни во что вменит он сокровища мира, ибо подлинное, неистощимое богатство — это ты. Блажен и триблажен тот, кого ты избрала себе. Бесславный на вид, он будет славнее всех славных и всех почитаемых почтеннее и выше…


ГЛАВЫ ПРАКТИЧЕСКИЕ И ТЕОЛОГИЧЕСКИЕ [202]

I, 86. Иное дело бесстрастие души, иное — бесстрастие тела. Первое своим собственным сиянием и светом, истекающими от Духа, делает святым так же и тело, а второе пребывает одиноко само по себе и не приносит пользы тому, кто обрел его.

III, 51. Если невеста вознегодует, когда жених отлучится надолго, или, занятый делами, откладывает время брака, если она презрит его любовь и сотрет или порвет хартию обручения, то мгновенно лишается надежд, которые возлагала на брак. То же бывает и с душой. Едва лишь промолвит кто из подвизающихся: «Доколе должен я страдать?», едва лишь обессудит тяжелые труды подвижнические, пренебрежет заповедями, позабудет о непрестанном покаянии и тем уничтожит и расторгнет соглашение, как тотчас вовсе лишится и обручения и божественной надежды.

Михаил Пселл

(1018 — около 1097 гг.)

Пселл (до пострижения носивший имя Константина) — бесспорно одна из самых крупных фигур в литературной жизни XI в. Энциклопедист, обладавший огромными познаниями в области тогдашних наук и философии, он был одновременно и крупнейшим писателем своей эпохи, перенесшим на словесное искусство Византии технику классической аттической прозы.

Константин Пселл родился в 1018 г. в Константинополе и получил блестящее образование. После обычного начального курса обучения на классических образцах (в 9 лет он комментировал Гомера), Пселл вынужден был поступить на службу к судье в один из фемов, но через год получил возможность вернуться в Константинополь и продолжать занятия теперь уже в риторской школе. Пселл примкнул к кружку талантливой честолюбивой молодежи, группировавшейся вокруг ритора Иоанна Мавропода, из которой вышли такие личности, как Никита Византийский, будущий знаменитый грамматик, Константин Лихуд, будущий всесильный временщик, а затем патриарх Константинопольский, и сменивший его в этом сане Иоанн Ксифилин, а также будущий император Константин Дука. Дружба с Константином Лихудом обеспечила Пселлу карьеру сановника при императорском дворе. Начав с должности асикрита — чиновника имперской канцелярии в царствование Михаила V (1041–1042 гг.), Пселл стал протоасикритом — начальником этой канцелярии при Константине Мономахе (1042–1055 гг.), одним из первых лиц при дворе, составителем официальных посланий императора. К этому же времени относится и расцвет педагогической деятельности Пселла. Пселл возглавлял открывшуюся в Константинополе философскую школу, нося почетное звание ипата философии, и его преподавание охватывало весь круг тогдашних наук и риторику. Пробуждение интеллектуальной и художественной культуры в середине XI в., носителем и выразителем которого был Пселл, означало прежде всего восстановление забытой традиции и утраченных художественных и научных методов. От суррогата античности, передаваемого из поколения в поколение византийской риторикой, внимание было перенесено на сами классические истоки европейской мысли и художественной техники слова. Античность была воспринята в своих классических образцах как единое целое, как общий источник технического мастерства и логического метода. Опорой и оправданием этого обращения к языческой культуре служил авторитет отцов церкви первых веков н. э. Пселл дает любопытное описание собственных занятий греческой философией: «Мне шел тогда (при Константине Мономахе) двадцать пятый год и я занимался самыми важными науками. Я заботился больше всего о двух вещах: о том, чтобы посредством риторики научиться красиво говорить и, во–вторых, философией очистить ум. Риторике я недавно научился и потому обращал главное внимание на философию; изучив же достаточно логику, я начинал заниматься естественными науками, чтобы от них перейти к высшей философии. Не находя себе в этом наставников, я обратился прямо к древним философам и их комментаторам, прежде всего к Аристотелю и Платону. Потом я перешел к Плотинам, Порфириям и Ямвлихам, а после них дошел и до дивного Прокла, на котором и остановился, как бы причалив к величайшей пристани» (Пселл. Хронография IV, гл. 36–38) [203].

Развивая платонистическую традицию, Пселл ввел в философию метод математики и принцип геометрического доказательства, требовавший логического обоснования истинности или ложности любого выдвигаемого положения.

Изучение риторики и поиск новых средств словесной выразительности так же вели Пселла к классическим произведениям аттической прозы. И подобно тому, как он вырабатывает свой научный метод путем усвоения и платонизма и неоплатонизма, он создает свой особый стиль прозы, соединяя отточенную ритмическую структурность фразы древних аттиков с красочным орнаментом второй софистики, ориентируясь одновременно и на Лисия, Исократа, Демосфена и на Элия Аристида.

Педагогическая деятельность Пселла и его придворная служба были ненадолго прерваны удалением Пселла в монастырь и пострижением его там с именем Михаила. Этот разрыв с двором был вызван падением партии покровителя Пселла, Константина Лихуда. Но опала Пселла и его монастырская жизнь длились лишь несколько месяцев, после которых он возвратился в столицу и продолжал свои ученые занятия и придворную службу. Его блестящий литературный талант украшал пышную торжественность византийских церемоний: Пселл сочинял для императоров речи, которые произносились на официальных собраниях, писал им панегирики и составлял надгробные речи знаменитым патриархам Михаилу Кируларию, Константину Лихуду, Иоанну Ксифилину. На Пселла, как на эрудита и мастера логических аргументаций, возлагались тонкие дипломатические миссии двора: когда в 1037 г. малоазиатские гарнизоны провозгласили императором Исаака Комнина, то Пселл возглавил посольство, направленное из Константинополя к Исааку для переговоров; когда в 1058 г. борьба императора с патриархом Михаилом Кируларием достигла высшей точки напряжения и должен был быть созван собор для низложения патриарха, выступить с обвинением Михаила было поручено Пселлу. Современники называли его «велеречивым».

Положение Пселла при дворе еще более упрочилось в правление его школьного товарища Константина Дуки (1059–1067 гг.). Он занял в это время первое место в. императорской свите и стал воспитателем царского сына. Последние известия о жизни Пселла относятся к 1096–1097 гг.

В литературном наследстве Пселла, помимо уже упоминавшегося жанра торжественных речей, основное место принадлежит эпистолографии (несколько сот писем) и большому, первому в Византии, мемуарному сочинению под названием «Хронография», в котором описаны события ста лет византийской истории, от смерти Иоанна Цимисхия (976 г.) до правления Михаила Дуки (1071–1077 гг.).

Пселл в совершенстве владеет всей риторической техникой патетических эффектов и эмоций и мастерски оперирует огромным запасом изобразительных приемов — метафор, гипербол, сравнений и т. д., смело вводя в свой орнамент образы языческой древности. Красочный рисунок он наполняет движением, ловко играя фигурами мысли. Но подлинный талант Пселла обнаруживает себя не в этой яркости тонов. У древних авторов он учится другим приемам и открывает новый источник выразительности, научаясь извлекать мелодию из комбинации звуков и порядка слов. В свою пышно расцвеченную речь он вносит резкую очерченность контуров, симметричным расположением слов добиваясь гармонии линий. Он возрождает в византийской прозе аттическое чувство ритма, строя свою фразу на искусных ритмических каденциях и нарочитом распределении звуков.

Страстной риторической патетике Пселл подчиняет структуру своего исторического рассказа. Его внимание направлено не на подробности событий, не на перечисление и описание военных походов, битв, войск и вооружения, а на драматические сцены столкновения характеров. С помощью обычных композиционных приемов второй софистики — экфраз (описаний одушевленных и неодушевленных предметов), аллегорий, параллелей, портретных зарисовок и др. Пселл создает целую галерею человеческих лиц и строит красочную психологическую картину. С большим искусством он за физическими чертами своих героев показывает их нравственный облик и умело группирует эпизоды вокруг центрального действия.

«Хронография» распадается на две неравноценные части: первую, написанную между 1059–1063 гг., и вторую, написанную по прямому указанию императора Михаила Дуки. Первая отличается большей авторской самостоятельностью, чем вторая, посвященная целиком восхвалению политики Дуков. Первая часть начинается с беглого обзора правлений Василия II (976— 1025 гг.), Константина VIII (1025–1028 гг.), Романа III (1028–1034 гг.), Михаила IV (1034–1041 гг.). Здесь еще нет личных впечатлений и повествование оживляется лишь портретами основных персонажей двора. О Михаиле V (1041–1042 гг.) Пселл пишет уже как очевидец, и дальнейший рассказ его становится более пространным и живым.

Помимо речей, писем и «Хронографии», Пселлу принадлежит большое число сочинений, связанных с его ученой деятельностью и написанных на темы философии и риторики. К философским сочинениям относятся энциклопедия «О всяческой науке», лекции о первой сущности, о Платоне и др.; к риторическим — риторика, написанная политическим стихом и представляющая собой переработку риторики Гермогена, трактаты о стиле древних авторов, риторические образцы для учеников (похвальные слова клопу, вшам и т. д.) и др.

Философская линия Пселла была воспринята его учеником и преемником Иоанном Италом (род. в 1025 г.) и платоником XIII в. Никифором Влеммидом. Его «Хронография» была использована почти дословно последующими историками Никифором Вриеннием, Анной Комниной, Иоанном Скилицей и Зонарой.

ХРОНОГРАФИЯ [204]


16… Он (Михаил. — T. М.) ненавидел царицу [205], ту, кто, по неразумию, была его мать. Ненавидеть ее он стал тогда, когда получил от нее власть, и рад бы был теперь отгрызть и выплюнуть свой язык за то, что когда–то величал ее госпожей.


17. Слышать же, как при общих славословиях ее имя возглашается первым, было для него и вовсе нестерпимо. И поэтому он начал удалять ее от себя, отталкивал, не поверял уже ей своих мыслей, доли в царских сокровищах не давал ей, уничижал всячески, делал из нее, попросту говоря, посмешище, стерег, как вражью пленницу, окружал самым оскорбительным надзором, сманивал служанок, обыскивал покои, не соблюдая ни одного из своих обещаний. Мало того, он обрушил на нее величайшую беду, захотел изгнать из дворца и притом без всякого благовидного повода, а по ложному наговору в гнуснейшем деле, чтобы ему, зверю, жить во дворце одному.

Как только Михаилу запала эта мысль в сердце, он отложил попечение обо всех царских делах и лишь в одном изощрял свой ум, как бы исполнить этот дерзкий замысел.

18. О задуманном деле он сообщил сначала самым отъявленным головорезам из своей челяди, а затем уже, мало–помалу, в намеках и тем, кого считал разумными и судящими обо всем здраво. Кое–кто из них оживился и советовал действовать, другие отговаривали, третьи призывали тщательно обдумать все, прежде чем браться за дело, а иным казалось, что нужно вопросить астрономов и узнать, благоприятны ли сейчас сроки и позволит ли расположение небесных светил выполнить это дело.

Выслушав их с важным видом, Михаил, хотя и не собирался внимать ничему из того, что говорилось ему на пользу, так как крепко держался за свой замысел, вопросил, однако, звездочетцев о своем будущем, всеми же прочими советами пренебрег…

20. Итак, тогдашний властитель начал прикровенно выведывать у них (астрономов. — T. М.) о будущем, ничего не говоря и спрашивая лишь о том, позволяет ли положение небесных светил дерзнуть на великое дело. Звездочетцы провели свои наблюдения и вынесли точное суждение: увидав повсюду кровь и позор, они запретили царю браться за задуманное, а хитроумнейшие из них убеждали отложить все до иного срока. Услыхав это, царь захохотал и, высмеивая их знания как ложные, ответил: «Сгиньте вы со своей наукой, я вам еще и не то покажу!»

21. После этого он сразу принялся действовать и действовал напролом. Бесчестный сын придумывал разные наговоры против матери, не замышлявшей никакого зла; неожиданно для царицы, ничего не подозревавшей, он обвинил ее в попытке отравить царя, пришлец, он удалил из царских покоев ту, которая родилась во дворце, худородный — благородную, и при каких–то лжесвидетелях учинил допрос о деле, ей вовсе незнакомом, предал ее суду и подверг наказанию как покушавшуюся на преступление. Вслед за тем он, не медля, посадил ее на корабль, дал провожатых, которым позволено было издеваться над царицей, и отослал в изгнание, отведя ей для жительства один из островов, лежащих против столицы. Зовется этот остров Принкипо.

22. Я беседовал потом с людьми, увозившими ее, и они рассказывали, как, когда корабль готов уже был к отплытию, царица вдруг, оглянувшись на царские чертоги, запела как бы плачевную песнь о дворце. Помянув отца и предков, а царственный род ее восходил к пятому колену, она стала вспоминать своего дядю и царя, я говорю о Василии, славнейшем из всех самодержцев, — великом благодетеле ромейской державы. Проливая слезы из очей, она восклицала: «О, дядя и царь мой, когда я родилась, ты нарядил меня в царские пеленки, ты больше, чем сестер, любил меня за сходство с тобою, о котором говорили все, кто видел нас. Ты ласкал меня и, обнимая, приговаривал бывало: «Здоровенькой расти, детка, долго–долго живи, искорка нашего рода и богочестная краса царства». Ты пестовал, растил меня, ждал от меня великих дел! Обмануты теперь твои надежды! Я поругана, и со мною весь род наш! Оклеветана в гнусном деле, изгнана из дворца и осуждена ехать в неведомый край. Страшно мне погибнуть от зверей и морских волн! Призри же ты на меня свыше всемощной своей силой!»

Когда же царица достигла предназначенного ей острова, то скоро оправилась от злых предчувствий, благодарила бога за то, что осталась жива, и потом принесла молитвенную жертву своему спасителю.

23. Никаких козней она не собиралась плести, да и могла ли об этом думать, живя в изгнании с одной–единственной служанкой? Злодей же тот все больше и больше неистовствовал против нее и прилагал, беду к беде. Он послал, наконец, обрить, а вернее сказать, убить ее и принести во всесожжение Господу ли, не знаю, но уж несомненно свирепости царя, отдавшего такой приказ. После того, как и этому унижению подвергли царицу, он (Михаил. — Т. М.) отступился от нее, думая, что извел вконец, и сам принялся лицедействовать перед сенатом, раскрывая, как актер на сцене, ее мнимые ковы против него, делая вид, что давно и сам догадывался и даже нередко подмечал, но замалчивал зло из почтения к сенаторам. Этими нелепыми выдумками он сумел оградить себя от пересудов с их стороны и, после того, как обелил себя перед ними в достаточной мере, повел разговор с народом. Некоторых из народа он уже раньше успел превратить в послушные орудия своей воли, поэтому теперь кое о чем рассказывал им сам, а кое–что и выслушивал от них. Добившись, что и они стали благосклонно смотреть на его поступок, он распустил сборище и, как какой- нибудь победитель после славной победы, перевел дух после тяжкого труда, стал веселиться, едва не пускаясь в пляс и не кувыркаясь по земле. А между тем уже близилась расплата за тиранство, и наступить ей предстояло внезапно.

24. О том, что было после, бессилен поведать язык человеческий и уму не постичь меры Промысла. Я говорю это, судя о других по себе. Ведь ни поэт с душой боговдохновенной и языком богоносным, ни ритор, одаренный и величием духа и красноречием и украсивший художеством природную силу слова, ни философ, ведающий пути Промысла и разумом своим познавший большее, чем мы, ни один из них, говорю я, не смог бы достойно рассказать о том, что было тогда: ни поэт, хотя бы он лицедействовал в словах и менял обличил, ни оратор, хотя бы он говорил выспренно и плавно текущие речи, ни философ, хотя бы не признал он случайности бывшего и привел разумные причины, показывая, как свершилось это великое и всенародное таинство (так лучше всего назвать его). Я тоже умолчал бы о великой этой буре и смуте, если бы не знал наверное, что лишу тогда свою летопись самого важного. Поэтому буду писать как умею про суд божий, который после изгнания царицы повернул весь ход вещей по–новому.

25. Пока царь роскошествовал и надмевался, весь город, без различия пола, звания, возраста, как будто расстроив присущий ему лад, приходил мало–помалу в сильное смятение и волнение. Сперва осмеливались лишь ворчать вслух, а мысли более горькие таили в сердце, потом же и языку дали волю, и при известии, что царица изгнана, никто в городе не скрывал более своей скорби. Как при великих потрясениях в природе, когда все делаются мрачны и не в силах бывают оправиться, мучаются и от того, что их уже постигло, и от того, что их ждет впереди, так и теперь на всех напало страшное уныние и безысходная печаль. Назавтра никто уже не удерживал языка, ни сановник, ни клирик, ни сами родственники и приближенные царя. Ремесленный же люд стал готовиться к действиям решительным и смелым. Теперь уже никто, ни чужеземец, я говорю о таврских скифах, ни союзники, которых цари привыкли держать у себя на службе, ни иной кто не могли укротить кипения страстей. Все желали только одного — положить душу за царицу.

26. Чернь уже разнуздалась, металась и рвалась расправиться с тем, кто сам учинил расправу. А женщины — как расскажу об этом тем, кто их не знает? На моих глазах они, которых раньше видели только в гинекее [206], выскочили из домов, орали, били себя в грудь, дико стенали об участи царицы, иные носились, как менады, и из них выстраивался большой строй, чтобы идти против злодея. «Где, — вопили они, — единая благородная душою и прекрасная видом? Где она, одна из всех свободная, владычица народа, законная наследница царства, у которой и отец, и отец отца, и отец деда были царями? Как смел худородный оскорбить благородную и помыслить о ней то, чего не вмещает ни одна душа человечья?» Выкрикивая эти слова, женщины сбегались, чтобы поджечь дворец, и никто не думал мешать им в этом, так как против произвола тирана озлоблены были все, Поэтому сначала они выстраивались в боевом порядке по нескольку человек, как бы отрядами, а затем выступили против тирана вместе со всей фалангой города.

27. Все уже успели запастись оружием: кто прижимал к себе топор, кто размахивал тяжелым мечом, кто держал лук или копье, а простой люд бежал вразброд с огромными камнями за пазухой и в руках. Я в то время находился в царской приемной, так как незадолго до того получил в ней должность, пробыв немалый срок царским секретарем. Я диктовал тогда тайные бумаги во внутреннем портике, как вдруг послышался звук как бы конского топота, и все мы содрогнулись в душе от этого шума. Потом кто–то вошел и рассказал, что народ восстал против царя и будто по условному знаку, охваченный единой мыслью, собрался вместе, Большинство из нас увидело в этом лишь необдуманное возмущение, но я, после того, что видел и слышал раньше, понял теперь, что из искры вспыхнуло пламя и его не угасить ничем, разве лишь обильными водами многих рек. Тут же сев на коня, я поскакал через весь город и сам наблюдал вещи, в которые сейчас не всегда верю.

28. Как бы подхваченные безудержным порывом, не похожие сами на себя люди мчались в неистовом бешенстве, руки их тяжелели, глаза сверкали восторженным огнем, тела наливались силой, и никто не хотел вести себя чинно или оставить задуманное, да никто и не пытался их успокоить.

29. Первой их мыслью было идти туда, где в великолепных богатых домах жила царская родня, и разгромить их. Взявшись за дело, они набросились все разом, и от их напора все рухнуло на землю, так что одни части строений исчезли из виду, а другие обнажились: скрылась кровля, упавшая на землю, открылись же столпы, вывороченные из земли. Земля как будто сама извергала из себя эти краеугольные камни и облегчала свое бремя. И такие разрушения творились не руками юношей или зрелых мужей, а мальчишками и подростками обоего пола, которые с первого натиска ломали любую постройку! Разбитое и поломанное добро

разрушитель утаскивал и нес на рынок, где продавал, не споря о цене.

30. Так вела себя столица, и за этот краткий срок привычный ее облик стал неузнаваем. А царь сидел тогда во дворце и поначалу мало был встревожен случившимся, надеясь без крови положить конец войне в городе. Но когда убедился, что поднято восстание, когда народ уже собирался по отрядам и игра вышла нешуточной, он затрепетал и, теснимый со всех сторон, не знал, что ему делать. Выйти из дворца он боялся, но и сидеть в осаде казалось опасным. При нем не было преданного ему войска, и послать за ним было нельзя. Ведь даже чужеземцы, которых держали во дворце, и те то лукавили и не всем приказам подчинялись, то открыто становились против него, без стыда переметнувшись к черни.

31. При таком отчаянном положении царю пришел на помощь новелиссим [207]. Случилось так, что события застали этого человека вне дворца, и, напуганный творившимися ужасами, он сначала безвыходно сидел у себя дома, страшась толпившегося у дверей народа, боясь погибнуть, как только выйдет из дому, Но потом вооружил всю свою челядь, и они все вместе, при этом он сам остался безоружен, незаметно вырвались и понеслись, как молния, по городу, сжимая в руках кинжалы, как бы грозя убить всякого, кто встанет на их пути. Так примчались они к воротам дворца, к царю, неся ему помощь в опасности. Царь любовно принял их и готов был расцеловать дядю за то, что тот сам захотел умереть вместе с ним. Они оба тут же решили вернуть из изгнания царицу, из–за которой произошло возмущение в народе и разгорелась война; решили также, не имея других возможностей, поставить во дворце охрану из челяди, лучников и метателей камней, чтобы дать отпор бесстыдно нападавшим. Летящие камни и стрелы сразили многих и внесли расстройство в сомкнутые ряды фаланги, однако восставшие скоро поняли, в чем дело, и опять собрались вместе и сплотились еще сильнее.

32. Царицу тем временем привезли во дворец, но ее не столько радовало то, что свершил для нее Всевышний, сколько пугала возможность новых, более страшных жестокостей со стороны тирана. Поэтому она не воспользовалась случаем, не принялась поносить его за причиненное ей страдание, не переменила своей одежды, а стала даже слезно жалеть тирана. Он же не только не снял с нее одежд и не облек в пурпур, но добился зарока, что она и впредь, когда стихнет буря, пребудет в том же обличье и не станет противиться тому, что решено о ней. Царица обещала ему все, и они согласились действовать сообща перед лицом опасности. Ее повели на верхнюю часть большого театра и оттуда показали восставшему народу, с той мыслью, что возвращение ее к ним укротит их ярость. Народ, однако, долго не распознавал, кто она такая, а те, кто узнали в ней царицу, еще больше возненавидели тирана, не расстающегося со своим диким злонравием даже в беде.

33. Война против него разгорелась еще больше. Теперь восставшие придумали новый план действий, боясь, что царь, столковавшись с царицей, оттеснит их, а толпа, веря ей, прекратит борьбу. Только так удалось им сломить происки тирана.

34. Чтобы рассказ мой не был нескладным, хочу вернуться к тому, о чем уже говорилось раньше, и продолжать ту повесть. У Константина, помимо Зои, о которой мы вспоминали, было еще две дочери. Старшая рано умерла, а младшая жила одно время вместе с сестрой–царицей и соцарствовала ей, хотя и не во всей полноте: ей не возносили славословий, ее не осыпали всеми почестями, и блеском своим она уступала сестре. От зависти, однако, не уберегает ни родство, ни даже рождение из единой утробы, и вот вышло, что царица позавидовала и этой убогой славе Феодориной, так звали сестру. Поэтому, воспользовавшись нападками клеветников на Феодору, она уговорила самодержца удалить ее из дворца, остричь ей волосы и, как в роскошную темницу, заточить в один из богатых царских домов. Это было сразу исполнено, и зависть, сделавшая сестер чужими, продолжала с тех пор держать одну из них на высоте положения, а другую — в более низком, хотя и не бесславном состоянии.

35. Феодора смирилась с тем, что о ней порешили, и не огорчалась ни бедными одеждами, ни удалением от сестры. Самодержец, впрочем, не совсем отнял у нее прежнее достоинство и кое к каким почестям допускал ее. Потом он умер, и скипетр принял Михаил, который, как об этом уже было сказано, скоро начал пренебрегать царицей, а сестру ее и подавно притеснял. Когда и он отошел, скончав отпущенный ему век, власть взял в свои руки его племянник. Новый царь не только не ведал, кто такая Феодора и царской ли она крови, но не знал вовсе, что она существует и куда переселена. Она же, хотя и попала, вернее, поставлена была в такое положение самодержцами, не замышляла против них ничего и не потому, что не могла, а потому, что не хотела. Вот такова предыстория событий.


36. Народ, как мы уже говорили, поднял восстание против тирана и, опасаясь, что дело примет иной оборот, одержит верх тиран и весь шум останется пустым шумом, направился к Феодоре, чтя в ней второй отпрыск царской крови и не имея доступа к первой царице, которую тиран захватил и удерживал, как судно в гавани. Шли они без сутолоки и суматохи, поставив во главе отряда человека, служившего ее отцу, хотя и не эллина, но благороднейшего нравом, богатыря на вид, весьма уважаемого за знатность и богатство. С этим доблестным командиром народ целыми фалангами продвигался к Феодоре.

37. Феодора смутилась от неожиданности и отвергла первую их просьбу, укрывшись в святилище и не внемля там ничьим увещаниям. Тогда войско граждан, наскучив упрашивать, прибегло к силе. Несколько человек обнажили кинжалы и рванулись, как бы грозя убить ее, затем, осмелев, оттащили от святого места, вывели под открытое небо, одели в пышный наряд, усадили на коня и, окружив кольцом, повели к великому храму божественной Софии. И здесь уже не просто часть народа, а все лучшие люди города поклонились Феодоре и, всецело презрев тирана, ликующими устами возгласили ее царицей [208].


38. Тиран же, когда узнал об этом, испугался, что теперь они все устремятся во дворец и убьют его, поэтому вместе с дядей бежал на каком–то царском корабле во святой монастырь студийский. Здесь он снял с себя царское одеяние и оделся в одежду просителя и беглеца. А в столице при таком известии воспрянули духом все, кто раньше трясся от страха. Одни стали тут же благодарить Бога, другие — славить царицу, простой же рыночный люд повел хороводы и затянул песни, слагая их сам о событиях дня. Но больше всего народу ринулось неудержимым бегом против тирана, чтобы растерзать, чтобы умертвить его.

39. Так вели себя горожане. Те же, кто был около Феодоры, послали к нему стражу, вверив ее одному знатному человеку, за которым и я следовал на близком расстоянии, так как был ему другом и помогал в совете и в деле. Мы прибыли на место и тут, у ворот храма, встретили еще одну, самочинную стражу — жителей столицы, которые теснились вокруг храма и готовы были разнести его, так что мы едва смогли войти внутрь. С нами вместе ворвалась целая толпа, выкрикивая всевозможные ругательства и обвинения мерзавцу.

40. До сих пор я разделял вражду к нему, так как сострадал царице, да и сам озлоблен был против него. Но тут, у святого алтаря, я увидел двух беглецов: царь ухватился за священный престол Слова, а новелиссим стоял с правой стороны; ни прежнего вида, ни прежних чувств не сохранили они, покрытые позором. И тогда в моей душе исчез всякий след гнева. Я задрожал и оторопел, как громом ударенный, совсем по–иному глядя теперь на это превращение. Успокоившись немного, я проклял нашу жизнь с ее нелепыми переменами, и внутри меня будто забил источник — из глаз хлынули слезы, пока скорбь не перешла в стенания.

41. Их окружала толпа, проникшая внутрь храма, и, как хищный зверь, рада была бы проглотить их. Я же стоял у правой алтарной решетки и стенал. Видя мою печаль и приметив, что я не целиком враждебен им и не веду себя разнузданно, эти два человека подошли ко мне. Прекратив стенание, я принялся тихо укорять сначала новелиссима, между прочим и за то, что он стал соучастником царя в злодеянии против царицы, потом я обратился и к самому властелину, спросил его, что потерпел он от матери и царицы и за что учинил над ней такую расправу. И тот и другой дали мне ответ. Новелиссим сказал, что непричастен к замыслу своего племянника и ни к чему никогда не подстрекал его. «А если бы я захотел помешать ему, — говорил он, — то вверг бы себя в беду. Ведь он никакого удержу не признавал (дядя указал на племянника) для своих хотений и порывов. Если бы я мог обуздать его, разве была бы казнена вся моя семья? Разве бы она стала добычей огня и меча?»

42. Сейчас несколько прерву себя и расскажу, о чем тут идет речь. Дело в том, что царь после того, как изгнал орфанотрофа [209] и тем как бы сокрушил столп всей семьи, старался искоренить и остальную родню, весь свой род. Большинству тех, кто были уже зрелого возраста, носили бороды; имели детей и занимали высокие должности, он велел вырезать детородные члены и оставил этих людей жить такими полутрупами. Убить их он не осмеливался и хотел освободиться от них этой, более мягкой казнью.

43. Так отвечал мне новелиссим. А тиран, покачав слегка головой и уронив слезу, с трудом выговорил: «Бог право судит и карает меня за дело» и опять поспешил припасть к святому престолу. Потом, правда, он дал согласие принять монашеский образ, и над ними обоими было совершено таинство пострижения. Они стояли рядом, униженные, оробевшие, напуганные народной смутой. Я думал тогда, что к большему мятеж не приведет, и дивился зрелищу, потрясенный игрою страстей. То было, однако, лишь краткое вступление к трагедиям, гораздо более жутким. Рассказано об этом будет по порядку.

44. День уже клонился к вечеру, как вдруг прибыл какой–то новый начальник будто бы от Феодоры с приказом отвести беглецов в другое место. И с ним несметное число горожан и воинов. Он подошел к алтарю, где укрывались беглецы, и нахально понукал их выйти оттуда. Но они отказались, замечая, что в толпе говорят о палачах, а сам главарь назначает какие–то сроки и наглеет все больше. Беглецы сильнее прильнули к столбам священного престола. Тогда он оставил свою дерзкую речь и заговорил более мягко. Поклявшись святыней, он заверял их, как мог, что им ничто дурное не грозит и посланный не поступит с ними суровее, чем того требует время. Но они стояли, как оглохшие, после того, как уже пережили страх и ожидание всех бед. Теперь они желали лучше быть закланными в святилище, чем встретить хорошее к себе отношение за его стенами.

45. Не сумев уговорить их, он прибегнул к насилию: словно повинуясь ему, толпа занесла на них руку и начала расправу, остервенело выгоняя их из святилища. Беглецы издали пронзительный вопль и не спуская глаз с божественного Агнца [210], умоляли не посрамить их надежд, не дать безжалостно изгнать их оттуда, где они прибегли к Богу. Этот крик отчаяния многих привел в смущение и, хотя остановить ход событий не посмел никто, толпу удалось уговорить и, веря клятвам командира, их, как бы по соглашению, передали ему и пошли за ними следом, чтобы прийти, как говорится, на помощь изгнанным из храма. Но помочь им ничто было не в силах. Все было против них. Их повсюду встречала злоба.

46. Приверженцы Феодоры знали, что сестра ее завистлива и скорее посадит на престол какого–нибудь конюха, чем даст сестре править вместе с собой. Поэтому, не желая, чтобы царица уничижала Феодору, а его (Михаила. — T. М.) снова тайком возвела на царство, они единодушно решили избавиться от беглеца. Люди сдержанные среди них были против смертной казни и тщательно обдумывали способ разрушить надежды у тех двоих. И вот они спешно послали туда отъявленных головорезов с наказом выколоть беглецам глаза, как только те отойдут немного от священной ограды.

47. Беглецы тем временем уже покинули храм и шли позорным шествием. Как бывает в таких случаях, толпа травила их: то их толкали под всеобщий хохот, то в страшной ярости собирались водить по городу. Когда небольшой путь был уже пройден, навстречу выступили те, кому поручено было выжечь им глаза. Объявив приговор, люди эти стали готовиться к делу и точить железо. Беглецы же, слыша о беде, не питая надежд на спасение, так как окружавшие их одобряли решение и не противились ему, лишились речи и умерли бы тут же, не случись около них одного сенатора, который ободрял их в невзгоде и поддерживал их совсем упавший дух.

48. Царь не мог вынести постигших его бед, и с тех пор, как пришло несчастье, настроение его духа было все одно и то же: он то стенал, то рыдал, а стоило кому–нибудь подойти к нему — начинал упрашивать, не переставал взывать к Богу, с мольбой протягивая руки к небу, к храму, к кому угодно. Так же поступал сначала и его дядя, но, когда надежд на спасенье не осталось, то как человек более твердый и спокойный, умеющий себя сдерживать, он собрался с силами и, будто найдя оружие отразить беду, безбоязненно встретил муку. Видя, что палачи уже готовы приняться за дело, он первым пошел на казнь и мирно отдал себя в кровожадные руки. Из обступившего его отряда горожан никто не хотел отойти назад, всякий рвался первым узреть казнь. Тогда новелиссим совершенно спокойно отыскал глазами того, кому поручено было ставить эту трагедию, и сказал ему: «Эй ты, оттесни от меня народ, чтобы видно было, с каким мужеством я переношу страдания».

49. К палачу же, который начал было его вязать, чтобы тот не дергался во время казни, он обратился со словами: «Если я хоть раз шелохнусь, пригвозди меня тогда». Затем лег на землю и запрокинул голову. Словно мертвец, он не менялся в лице, не испускал ни криков, ни стонов. Один за другим ему выкололи оба глаза. Глядя на чужие пытки, царь догадывался, что его ждет, и мучился вместе с новелиссимом, заламывая руки, царапая лицо и испуская жалобный рев.

50. Уже ослепленный, новелиссим поднялся с земли и, опершись на кого–то из родственников, держался стойко и разговаривал с теми, кто к нему подходил. Полагая, что ему осталось теперь только умереть, он не дал событиям сломить себя. Царь же трусил и унижался в мольбах, а палач, наблюдавший это, связал его туго–натуго и держал очень крепко, не давая вырываться во время казни.

Когда оба были ослеплены, то яростная злоба толпы против них сразу утихла. Их оставили в покое где–то там, а сами все опять устремились к Феодоре. Цариц было теперь две, одна — во дворце, другая — в большой ограде святой Софии.


Слава Италу, а если хочешь, то Латину и Авзону! Правильно начал он, умело действовал и завершил искусно. Одного лишь не потерпел — отторжения от Бога, хотя бы на словах. С кротостью перенес он все, не впал в уныние от оскорблений и злословия снес мудро, но, когда его укорили в ереси, то рассвирепел и, став необычайно дерзким от такого удара, метнул в ответ обидчику речь вместо копья. Он принялся за дело, избрав форму, не соответствующую предмету, чтобы поразить и остаться неузнанным. Именно так поступали искуснейшие из риторов и превосходнейшие из философов. Первые ловко переходили в своей речи от низкого предмета к важному, а вторые таинственно прикрывали этим покровом то, что нельзя выразить словами. Так и Платон в «Тимее» [213] прибегает к описаниям, да и все философы после него делали то же. Один, пообещав, как будто, говорить про сон, повел речь о воображении, другой, сделав надписание «О человеческой природе», составил рассуждение об одушевленности. С ними соревнуется и этот италиец, отдавая предпочтение тому, чему не очень хотел бы отдавать: сначала он выставил целью своей речи опровержение и установил некоторые новые подходы к предмету, а затем как бы исподволь повернул речь туда, куда ему хотелось. На оскорбления он не стал отвечать оскорблениями, не стал повторять ругательств, которыми его осыпали, и новых не стал произносить. Своим дивным защитником от обвинения он выставил догмат. Его он изложил и в речи, словно в зеркале, явил лицо свое украшенным красою веры.

Если человек красив, но прячет свою красоту и терпит насмешки, как будто он урод, то, чтобы прекратить их, ему бывает достаточно показать себя таким, как он есть. Так и Итал, раскрыв прикровенный облик своей души, показал его оскорбителям и, как принято, посвятил им часть своего опровержения, доказав собственным примером, что он сам — воплощение красоты. Он завел речь об эллинской мудрости и с сокрушением заговорил о том, что, хотя наследовать словесные богатства должны потомки, сокровище мудрости воспринято теми, кому оно не принадлежит по праву — варварами, иноземцами, а Эллада между тем, вместе с ионийскими поселенцами, отстранилась от отцовского наследия, и оно перешло к ассирийцам, мидянам, египтянам. Все настолько переменилось, что эллины ведут себя по–варварски, а варвары — по–эллински. Ныне, если случится эллину попасть в Сузы или Экбатаны, древнее владение Дария, то он услышит от вавилонян вещи, которых не слыхал на собственном языке, и станет там восхищаться любым человеком, впервые, пожалуй, узнавая, что мудрость была устроительницей всего.

А если среди нас окажется кичливый варвар и вступит в разговор с жителями Эллады и всего нашего материка, то почти всякий раз собеседники его будут не только полуослы, но даже полные ослы. Большинство ведь понятия не имеет ни о природе, ни о том, что выше ее, некоторые же мнят, что постигли всецелое [214], а сами и пути к нему не знают. Одни из них величаются философами, но чаще всего сами еще ходят в учениках, другие восседают с важными лицами, длиннобородые, бледные, угрюмые, нахмуренные, неопрятно одетые. Они из глубин Аида выкапывают Аристотеля и прикидываются, будто понимают то, что он утаил, окутав мглой неясности. Его запутанную краткость нужно разъяснять в пространном слове, они же краткими речениями только пустословят о множестве исследований. Варвар думает, что мы забавляемся, и наше невежество его делает надменным. Он расстается с нами, показав себя если и не мудрецом, то и не неучем.

Речь Латина в немногих словах показала, что он взялся за дело как мастер. Не следует удивляться тому, что не блещет он словесным искусством и речь его не ритмична, а сочетания слов не источают сладости. Ведь виды речей многообразны и редко у кого бывают собраны в них все достоинства. Случается, что один позаботился о ясности и чистоте, но не придал речи великолепия, а другой достиг пышности, но пренебрег ясностью, у иного речь сияет естественным блеском, а иной любит больше искусственную красоту. Лисий хорош в своей простоте, а Исократ [215] приукрашивается. Слишком напыщенна речь у Фукидида, у Геродота же этого нет, и изящество его беспредельно. Поэтому пусть простится Италу, если он прекрасен не во всем: он мастер своего дела, но красота не дается ему.

Он небрежет о слушателе, его откровенная речь неприятна, ведь она приготовлена и составлена из предисловий, тогда как речь тщательно отточенная не бывает нестройной и сбивчивой. И речь его не льет усладу в душу, но заставляет размышлять и держать в уме сказанное, она убеждает не болтовней, не наслаждением (не уловляет она харитами), не пленяет красотой, не увлекает сладостью, но как бы насильно покоряет рассуждениями. Ее нельзя приравнять к чему–то одному: связью ей служат энтимемы, возвышают ее сплетения разных приемов и обращена она к самой себе. Пусть уделом совершенных риторов служат такие–то и такие–то черты, однако сам Гомер не описал Эакидов [216] со строгой точностью; пусть какой–то вербовщик в войске не взял урода, потому что и красота сначала бывает в замысле, а потом в вещах, которым она присуща, мы все радио хвалим и ту красоту, которая бывает чему–то причастна, и то, чему она причастна. По–иному станем мы хвалить красоту и величие речи у Платона, по–иному у Ксенократа [217], а по–иному у сократика Эсхина. Переходя так от одного к другому, мы нередко приспосабливаем речь к Скопелианам и Никитам и судим о ее достоинствах, сообразуясь с тем мастерством и с той силой, которую находим у каждого из них.

Пусть и Итал получит право быть своеобразным, пусть и он, и всякий другой ученик мой сохраняют, полагаю я, им одним присущие черты. Мне приятны придуманные вами новые слова. Ведь это я родил вас, и я, ваш праотец, не стану ненавидеть потомка, каким бы он ни был, даже если у него голова приплюснутая, рука согнутая, колено вывихнутое, радушно приму я поскользнувшегося и приложу к речи свое повивальное искусство, обмою и сразу «вылеплю», как сказали бы вы по–ученому.

Выкидыш я верну к жизни и обласкаю даже вывихнутое. Я не более жесток к своему детищу, чем та аттическая жена (забыл ее имя), о которой вот что рассказывают: когда она была беременна, отец, будто бы, не позволял ей стать матерью и хотел убить младенца, едва тот появится на свет. К этому он тайно подговорил повивальную бабку. Но та по–иному исполнила волю отца. Она спрятала у себя на груди змею, и, когда после мук, родился младенец, то она унесла его прочь, а на его место положила змею и показала ее роженице со словами: «Увы! Посмотри, какое чудо: вместо ребенка родилась змея!» А роженица ей с нежностью на это: «Мамушка, приласкай ради меня змею, она мне все равно, что жизнь». И, взяв змею обеими руками, поцеловала ее. Я тоже аттик, я тоже чадолюбив, и даже больше, чем она, так как родил вас в муках души и люблю ваших словесных детей. Пусть они мужают, пусть руки их крепнут. А вы пока что рождайте для меня. Ведь ничто не может преуспеть, не родившись сначала.

О СТИЛЕ НЕКОТОРЫХ СОЧИНЕНИЙ [218]

Те, кто читает книги про Левкиппу [219], про Хариклию и иные услаждающие вещи, сочинения Филострата Лемносского и все написанное Лукианом ради веселой забавы, напоминают мне людей, которые строят дом и готовятся украшать его рисунками, каменьями и прочими прелестями, не укрепив прежде основания, не вбив столпов, не возведя стен и не сложив кровли.

И многие находят, что поступающие так правы. Иные даже пробовали, по–моему, писать какие–то небольшие сочинения напыщенным слогом. У них с первой же буквы гремел гром и раздавался звон, а потому, как после блеснувшей молнии, все меркло. В кратких письмах и не очень длинных обращениях бывает годен и такой слог, ибо тут нет запутанных изгибов речи, и невзыскательному слушателю приятна цветистая красочность. Но в сочинениях и там, где речь проходит через разные повороты и нужно показать силу творчества, эта красота медвяной речи мешает слушать. Ведь помимо услаждающей формы существуют иные. В одних частях рассуждения нужна сладость, в других — жесткость; иногда слог должен быть выспренным, иногда совсем простым. Нужно то напрягать и сосредоточивать свой ум, то расслаблять его и успокаивать. Непростое это дело — умение точно употребить слово. Тут совсем не то, что при посвящениях в таинства [220]. Там начинают с первых посвящений и кропильниц, а потом уже подходят к святыне; прежде несут факел, а уже потом священнодействуют. Тут, напротив, кто хочет стать совершенным знатоком словесных тонкостей, пусть сначала устроит улей, а затем уже ищет цветы.

Я ведь тоже начинал так и брался за книги, в которых находил и росу, и душистую смолу, и цветы. Но я не обретал в себе сил для проворного бега к цели моего труда и осекался на первом же прыжке. И тут я свернул на другую дорогу, лучшую и вернейшую. Покинув Харит, я перенес свои заботы на муз, воздавая почтение каждой из них — и той, которой подчинена прозаическая речь [221], и самой Каллиопе. Теперь я выбрал себе книги Демосфена, Исократа, Аристида [222] и Фукидида. К этому списку прибавлял я и платоновские диалоги, и все сочинения Плутарха, и то, что сохранилось от Лисия и от нашего богослова Григория, который для меня стоит выше всех по своему уму и красоте.

У Демосфена я взял то, что пригодно любому делу, и научился, как лучше строить речь. У Исократа — точности выражений, древнему изяществу и чистоте речи, у Аристида — той мощи, которая приносит наслаждение, правильности эпихирем [223], умению обращаться с многочисленными энтимемами и словесными приемами. У Фукидида — тому, как вводить новшества в язык, напрягать мысль. Я находил у него не красоту, а рассудительность, правильное соединение слов и умение по–разному выражать свои мысли.

Соединение же всех прелестей, всех поворотов мысли и всех ее звучаний я нашел, по–моему, у Плутарха. Я наслаждался и простотой его рассказа и умением на разные лады выражать свою мысль. Искусство Лисия выручало меня в любом случае. Но больше всех помогала мне наша муза богословия [224], сладостная лира и громогласная труба.

Если в своем сочинении я хотел говорить прикровенно, намеками, то этому научили меня речи Фукидида. Если нужны были искусственные приемы, чтобы построить речь, то образцом мне служило демосфеновское искусство. Слог же Исократа удовлетворял меня тогда, когда приходилось разъяснять предмет точно, не впадая в противоречие и не изменяя смысла. Платон же божествен, но ему подражать невозможно. Кажется, что к его ясности легко приблизиться на самом же деле это крутая вершина, на которую трудно взойти. Те, кто сравнивают его с сочинениями Лисия и Фукидида и хотят, чтобы он писал, как они, эти люди, нахожу я, напрасно читали Платона.

Если бы не было Григория, сильного в добродетели и в слове, то, сравнивая Платона со всеми философами и риторами, я бы признал его слог несравненным.

После долгого общения с этими мужами, мне, чтобы придать великолепие своей речи, понадобилась и приятность слога. Вот тогда–то я, для полного украшения, взял повести и о Хариклии, и о Левкиппе, и все подобные им книги, какие только существуют. Про себя скажу, что из каждой я выбирал для себя хорошие свойства. В свою речь я вводил украшения отовсюду, и взятое из разных мест сливается в ней в единый образ. Я, один, впитал в себя многих. Если же станут читать мои книги, то один превратится во многих.


О ВСЯЧЕСКОЙ НАУКЕ [225]

Душа, познающая сама себя и то, что она обладает божественным достоинством, далеко отстоит от природы. Она возвышается над всеми зародышами. Она гораздо раньше, чем они, отделена от всех тел, и на собственном седалище сидит она выше всех природных и образующих начал, превыше, можно сказать, даже самого всеобщего. Она присутствует в теле не из–за истечения от звезд, рождается не от природы, входит в тело не по телесным причинам, а нисходит свыше, от Бога.

Если же душа не познала сама себя и того, что она причастна высшему достоинству и поставлена свободною, то рабски служит телу и губит свою свободу. И ее великий глаз бывает затянут покровом природы и уже не светит.


Природа — это способность, невидимая глазом, зримая умом, посеянная в телах Богом, начало движения и покоя. Она приводит в движение природные тела и снова заставляет их остановиться. Ведь все тела, элементы и то, что из них состоит, хотя и воспринимают движение и покой от Бога, однако постоянно приводятся в движение природой. Многое заставляет тела двигаться, прежде всего — Бог, затем ум, потом душа, в конце же концов природа как некое орудие Бога. Человека и бессловесных животных приводят в движение и душа и природа, но лишь одна природа заставляет двигаться и останавливаться тела, простые и сложные.


Время — это понятие и имя, созданное человеческой мыслью. Поскольку существуют вещи вечные, всегда сущие и неподвижные, и вещи, подверженные движению и гибели, то философы назвали саму меру движения временем. Ибо время — это не вещь, существующая сама по себе, не тело, видимое глазом, и не бестелесная сущность, подобно природе, душе, разуму. Нет, время — это вещь, существующая только в мысли. Душа, соединенная с Вышним, пребывает в неизменяемом веке, когда же бывает отторгнута от вечности и лишена покоя ради рождения кого- либо, то она дает у себя место времени. Итак, время — это не иное что, как мера движения.


Не легко понять, что такое движение. Это некий образ и энергия движущегося тела в то время, как оно движется. Вот, например, одна вещь увеличивается, другая изменяется, а иная мятется; для увеличивающейся вещи движение — это увеличение, для мятущейся — смятение, для возникающей — рождение. Так что движение — это не начало и не конец, но промежуток между ними. Так, когда строится дом, то движение — это не начало его, ибо он еще не сдвинут, и не конец, ибо тогда строительство бывает уже прекращено — а то, что в промежутке между этим, само строительство дома — это и есть движение. Аристотель назвал это энтелехией [226].


Зима бывает долгая, когда все планеты находятся в зимнем знаке Зодиака, в Водолее, в Рыбах. Лето же бывает долгим, когда все окажутся в летнем знаке Зодиака. Солнце, находясь в знаке

Льва, производит лето, в знаке Козерога — зиму. Поэтому и получила свое название «година», что солнце приходит в единое место, ибо светило возвращается туда, откуда вышло. Когда все планеты собираются у нас над головой, то они производят долгое лето, а удаленные от нас диаметрально — производят долгую зиму. Когда зима бывает долгой, море захватывает материк, когда же лето продолжительно — то море отступает от суши.


ПИСЬМА [227]

Лучше всего молчать, говорит трагик Софокл. Но разве достанет сил молчать в несчастьях, да еще столь жутких и мучительных, как те, что постигли меня? Когда поговоришь о самом страшном, то получаешь облегчение, поэтому я расскажу тебе немного о том, как все было с самого начала.

Справили свадьбу, и блеском своим она затмила все свадьбы. Брачный чертог сиял красою, пелся гименей, стройно играли свирели, все полно было веселия, но меня там ничто не радовало, все в доме меня тяготило, и я молил бога разрешить меня скорее от этого брака. Господь призрел на меня, услышал молитву мою [228], и мало времени спустя я стал свободен.

Избавленный от тревог супружества, почитая, что спасся от бури и пристал к тихой гавани, я вознес богу жертву благодарения и порывался снова к тем занятиям, о которых мы согласились прежде, спешил насладиться учением у тебя, но какой–то демон, завистливый и мстительный, не терпя моего счастья, понудил помышлять об ином, насоветовал и убедил браться за науки с разбором, видеть лишь выгоды и убытки, забыв о прочем. Послушавшись его, — зачем только я это делал! — я простился и с жизнью в столице, и с уроками милой, дорогой риторики, взошел на судно и устремил свой путь к святым отцам. Когда я отплывал к ним, то против нас справа лежал наш Агрос [229], где мы надеялись пристать. Теперь послушай, что с нами приключилось во время плавания.

Мы взошли на корабль ранним утром, ибо тогда был великий воскресный день, почитаемый у отцов как праздник. Нас, путешествующих, было больше двенадцати человек, да еще корабельщиков трое. Поначалу судно плыло близко от земли, и мимо нас мелькали берега, потом мы вышли в открытое море, и тут сразу подул встречный ветер. Дул он не очень сильно и нимало нас не тревожил. Вскоре, однако, откуда ни возьмись, набежало облако, ветер стих и стали капать капли, сперва редкие, затем все чаще, пока наконец не хлынул ливень, будто после чьего–то удара, так что мы забыли о прямом пути к отцам и торопились теперь доплыть до гавани вышеназванного Агроса и подвести корабль к причалу. Когда это, хотя и не без труда, удалось нам, мы сошли с корабля и пошли в Агрос. Недолго побыв там, стали думать о возвращении и желая видеть дым отечества [230], снова сели на корабль и пустились в плавание. Это было уже днем, и море, слегка подернутое волнами, глядело спокойным, не суля нам ничего плохого. Проплыв свыше двух стадий [231], мы опять вышли в открытое море, и тут уже не гладкое и не тихое, как в начале пути, а свирепое и страшное, оно бушевало от ветров, как кипящий котел. Наш корабль захлестывали волны, и бездна поглотила бы нас, если бы кормчий не догадался повернуть корабль назад, и, приметив на берегу гавань, не вывел бы нас на землю, не так как феакийцы Одиссея [232], не спящих, а бодрствующих и напуганных. Когда нас вынесло на берег и мы ступили на милую землю, то некоторое время шли пешком, но как только прояснилось и успокоились морские ветры, мы опять храбро пустились в плавание и не раз еще попадали в бурю, пока не прибыли сюда.

А о том, что было после, нет слов рассказывать. Нас поразила чума, болезненный и мучительный недуг, не позволяющий ни пить, ни есть. Из–за него, хотя нас и ободряли люди, уже переболевшие им, мы лежали чуть живые, помышляя об Аиде. Не отказывайся навестить меня, когда я так хвор, но приди поскорей проститься со мной, пока я еще не умер.


Думаю, что не вовсе забыта тобой наша дружба, возлюбленный господин мой, дружба, беречь которую мы обещали еще в ту пору, когда предавались общим занятиям, вместе проводили время, и вместе обучались наукам. Если так оно и есть, как я думаю, и в тебе теплится хотя малая искра былой дружбы, если не совсем угасла она и не развеялась и время не омрачило ее, а дружба, пришедшая после, не умалила и не опутала забвением, то яви ее теперь, и я тебе поверю. Чтобы доказать ее, выполни просьбу. Просьба эта не слишком велика и не непосильна. Сейчас я изложу тебе ее.

К нам на занятия орфографией ходят два юноши, очень прилежные. От природы сметливые и усердные, они уже успели пройти большинство тех упражнений, которые я сам когда–то составил, и неотступно понуждают нас теперь выпрашивать их у других, сетуя, что не все впитывают в себя. Не зная, что им предложить, я прибегаю к тебе, моему истинному другу, рассудив, что эту честь следует оказать не иному кому, а именно твоей благой душе. Ведь у тебя сокровищница упражнений и, говоря по правде, улей, куда ты, как пчела трудолюбивая, сложил все прекрасное и полезное, что снял с цветов, самые лучшие и самые трудные упражнения есть у тебя. Честь эта, думаю, не велика и не тяжка, ты поступил бы не по–дружески, отвергнув мою просьбу. Смотри, чтобы не обессудил тебя кто–либо из потомков.


В словесном искусстве, милейший мой, я подражаю живописцам, не сразу пишу законченный словесный образ и не с первой, как говорят, буквы создаю поучение или опровержение, но делая сначала общий набросок и как бы наводя легкую тень, вставляю таким способом украшения и ввожу подобие, соответствующее изображаемому лицу. Этому я научился впервые не от живописцев, а заимствовал у философии. Ведь и в ней очень важно то, что предваряет саму науку: вводные части, общие наброски того, о чем пойдет речь, равно, как и концовки.

Не думай, поэтому, что спор окончен, что в том, что мной уже написано, предъявлены все обвинения твоему письму. Если Тимарха, который выступил в народном собрании с незаконным обвинением в подкупе, оратор Эсхин [233] прогнал вон длинной речью, то как не обрушить еще более длинную речь против тебя, который не себя запятнал, но пытался навредить речам, смел смотреть философии в глаза и тем нагло противиться мне, ее тайноводителю? Не одну философию пытался ты погубить, восставал ты и против риторских речей, а правовая наука, откуда, как из акрополя, обрушился ты на нас, сокрушена тобой уже давно. Кому из них трех дам первой заговорить о том, как ты преступно обошелся с ней?

Хочешь, это выскажет тебе риторика? Вот она стоит тут и не по–горгиевски, не по–гиппиевски, не нагло, как у Пола [234], а по-демосфеновски держит себя достойно, как сама благовоспитанность. Если не совсем внятен для тебя ее голос (ведь язык ее чисто аттический и во многом далек от обычной речи), то я сам тебе истолкую то, что она произносит неслышно и неразборчиво для тебя.


Почему, честная душа, вместе с посланием получил я куропаток? А без куропаток нельзя было? Уж не облегчают ли крылья куропаток тяжесть письма? Верна, видно, пословица: «Козу нести — мучение, так валите мне еще и быка»? К чему клевещешь на Василион, рядясь в такую нищету? Разве там не плодоносят злаки? Не пасутся козы? Не сочны травы? Не высятся горы, не раскинулись широкие долины? Мне он знаком, я там и в купальнях купался и в теплых источниках плавал. А тогдашний предстоятель даже подарил мне черную кобылицу с лоснящейся

кожей и мягкие покрывала, на которых мы возлежим и которыми покрываемся. Или все кругом переменилось и лоза принесла фиги?

Ладно, не шли мне ничего, кроме писем, их урожаи ведь не оскудели в Василионе, ибо плодоносит тут воспитанность, а не равнина, души, а не горы. Ради тебя пусть наполнятся долы и гладкими станут неровные пути [236], пусть спеют плоды, и груши на соснах родятся, как сказано в буколике [237], и, если хочешь, отведывай их все сам, по одной, без счета.

А с меня довольно моих книг и тех плодов, которые на них вырастают. Если кто отнял бы и их, я не стал бы сетовать. Тотчас прибег бы к богу, с которым меня никто уже не в силах разлучить. Кто сможет услать меня туда, где бы его не было?


175. МОНАХУ ИОАННУ КСИФИЛИНУ [238], СТАВШЕМУ ПАТРИАРХОМ [239]

Нет, не отдам Платона, святейший и мудрейший [отче]! Он мой, о земля и солнце, — воскликну и я, словно трагик на словесной сцене. Ты поносишь мои долгие чтения диалогов, мое любование его слогом и преклонение пред доказательствами. Но почему же не бранишь ты великих отцов? Ведь и они метали силлогизмы, чтобы низложить ереси евномиев и аполлинариев [240]. Если же думаешь, что я внемлю его догмам или полагаюсь на его законы, то ты неправо судишь о нас, брат.

Много мудрых книг раскрывал я, много риторических словес произносил, и, не стану лукавить, ни Платон не утаился от меня, ни аристотелевской мудрости я не презрел. Мне ведомы предания халдеев и египтян. Да, ведомы, честная твоя глава! А уж о запрещенных книгах стоит ли и говорить? Но в сравнении с нашим богоносным Писанием, чистым и светлым, подлинно истинным я все счел ложью и обманом. Нет, не отдам Платона! Не знаю сам, как вынесу суровость твоей речи! Не я ли некогда возлюбил божественный крест, а теперь и духовное иго [241]? Не излишне ли строг ты, укорю тебя твоими же словами? Ты ведь не опроверг ни одной его мысли, а я — почти все их, если не думать, что все они плохи. Его речи о справедливости и бессмертии душ наставляли и нас, когда мы начинали рассуждать о подобных вещах. Я, конечно, не брал оттуда гной, а возлюбил чистую влагу и отцедил ее от грязи.

Я бы еще вынес, пожалуй, эти твои удары, но лишь душа адамантова и бесчувственная, поверь мне, может выслушивать от тебя о Хрисиппах [242], о моих силлогизмах, о несуществующих линиях и все прочее. Почему ты не повел дальше свою речь, почему не сказал: «Берегись, ждут тебя пытки неслыханные!»

Все, написанное тобой, ошеломило меня, и я долго–долго размышлял, пока не заподозрил одного из двух: то ли не прочел ты моего письма, то ли писал к какому–то Евномию, либо к ученикам

Клеанфа и Зенона, которые, возложив все на силлогизмы, не видят ничего вне расчетов и доказательств. Их тоже исследовал Платон, возвысившись до умозрения, увидел он и то, что лежит за пределами разума, остановив [внимание] на едином, а ты во всем винишь его, платононенавистник и словоненавистник, чтобы не сказать «ненавистник философии»! Когда успел ты разглядеть, что я льну к Хрисиппу и новой Академии? Не прежде того ли, как мы, имея жилище не деревянное, а украшенное сребром и златом, стали помышлять об одежде Христовой и о рубище и, много покорпев над ними, от замысла перешли к делу и теперь пребываем в обители господней? Нет, не к Хрисиппу привязались мы! Удивляешься тому, как во мне кипит желчь и клокочет гнев? По–твоему, я не похож на других, в моем теле нет внутренностей, где зарождается гневный дух, и я в силах поэтому перенести такую обиду? Нет, священная твоя душа! Если бы ты меня избил, отхлестал по щекам, выдрал все волосы, я бы мужественно претерпел это, но теперь, когда я все делаю для Христа, а ты, друг и судья, приписываешь мне дружбу с Хрисиппом и мнишь меня богоотступником, принявшим сторону Платона и Академии, я не знаю, как мне жить дальше! Зачем даже упомянутым линиям ты, на все смотрящий свысока, навязываешь несуществующее? Ведь первый, кто заговорил о них, ввел также и линии, «нигде не лежащие», поступив очень мудро и возвышенно. «Нигде не лежать» не значит «не быть». Линии не «не существуют», но когда длина их мыслится умом, то, как сказал тот ученый, они «нигде не лежат». Вещи, относящиеся к этим «несуществующим линиям» и презираемым тобою силлогизмам, я соединил с мыслями о более важных предметах. Эти «несуществующие» линии, да будет известно тебе, словоненавистнику, лежат в основе всей физической теории. Физическую же теорию и наш общий Максим [243], скорее же мой, ибо он философ, считает второй добродетелью после практики, не изъявляя притязаний на математическую сущность. А тот, кто не признает основы предметов, тот отнимает у силлогизмов заключение, а в физических рассуждениях нарушает цельность. Когда нет этих двух вещей, то всеобщее — не целое и не цель для нас, уже нигде не шествующих, и не свершение.

Ты видишь, что это уже слишком, что не оглядываться [вокруг себя], не прибегать к умозаключениям, а не задумываясь, без искусной сноровки [карабкаться] по кручам предположений есть неразумие и незнание самих себя.

Если ты послушаешься меня хоть в чем–то, я тебе о тебе самом скажу вот что: не помышляй горделиво о том, чтобы сдвинуть гору, и не кичись тем, что не находишь услады в рассуждениях. Но найди равнину и лощину глубокую или разверзшееся ущелье или неописуемую, потайную пропасть в земле, спустись туда, спрячься на. дне, склонись над нашими и над языческими книгами, поупражняйся сначала в силлогизмах и таким путем восходи к знаниям несиллогистическим…

Кекавмен

(XI в.)

В византийской дидактической литературе совершенно особое место занимает «Стратегикон» Кекавмена — руководство по военному искусству, сохранившееся только в одной рукописи Московского синодального собрания


и впервые изданное В. Васильевским и В. Ернштед

том в 1896 г. «С первых же страниц оказывается, — пишет об этом памятнике Васильевский, — что этот Стратегикон не похож на другие трактаты о военном искусстве, написанные в византийский период или еще ранее его наступления, разумеем Стратегикон Полиэна, Тактику Арриана, тактику Маврикия и такое же сочинение Льва Мудрого. Отличие прежде всего заключается в том, что наша стратегия содержит в себе не одни только правила и примеры военного искусства, но также наставления нравственные, правила житейской мудрости, разумного поведения, доброго хозяйства, хорошего управления домом и семьею, приличного светского и придворного обращения и т. д. Это не только Стратегия, т. е. военное искусство, но и Домострой, изложенный в форме наставления отца детям, чуть ли не единственное произведение такого рода в византийской литературе, потому что известные наставления сыну или внуку, приписываемые Василию I Македонянину и Алексею Комнину, совсем не идут сюда в сравнение по причине своей краткости и преобладания в них ходячих и слишком обычных нравственных сентенций. Сам наш автор сознавал своеобразность своего произведения, задуманного в распространенной форме военных руководств с примерами из военной практики прошлых и настоящих времен и обратившегося в какую–то общую науку житейской мудрости. Он рекомендует детям свое сочинение именно тем, что в нем они встретят такие назидательные советы, какие нельзя вычитать в какой–либо другой Стратегии, ни вообще в какой–либо другой книге; они почерпнуты из собственного разумения и личного опыта писавшего (fol. 158 verso). Для ознакомления с чисто византийскими воззрениями на жизнь и нравственность, на семью, общество н государство сочинение это представляет ценный материал и высокий интерес, особенно если мы будем иметь в виду сравнительную точку зрения по отношению к однородным памятникам других литератур». (В. Васильевский. Советы и рассказы византийского боярина XI века. — «Журнал Министерства народного просвещения», 1881, № 215, стр. 244–245).

В рукописи непосредственно за «Стратегиконом» помещено небольшое «Слово увещательное к царю», в котором продолжена нумерация глав «Стратегикона». Оба сочинения (судя по их слогу и содержанию) написаны одним лицом.


Об авторе «Стратегикона» мы знаем не очень много: он внук двух военачальников, поступивших на службу византийского императора в конце X в., его дед по отцу, Кекавмен, был армянином, дед по матери, Димитрий Полемарх, происходил из Болгарии. Среди его родственников были знатные лица, богатые и близкие ко двору. Сам автор «Стратегикона» служил долгое время стратигом. Не исключена возможность, что он — одно лицо со знаменитым полководцем Катакалоном Кекавменом.

«Стратегикон» составлен как дидактическое назидание, предусматривающее поведение византийца почти на всех ступенях административной лестницы, Наибольшее внимание, разумеется, уделено обязанностям военного командира. Как уже отметил Васильевский, сочинение Кекавмена рассматривает не профессиональную сторону, не технику, а правила жизни, и именно с этой точки зрения оно интересно для нас.

Мы отчетливо слышим здесь столь характерный для средневековья мотив жизненных превратностей и непостоянства всего кругом. Мир, в котором живет герой Кекавмена, соткан из опасностей и подвохов: судью искушают взятки, придворного подстерегают доносы, военачальника — тайные козни врагов. За личиной дружбы всюду таится недоброжелательство. Чтобы жить в этом мире необходимы качества, из которых главные — осмотрительность и разумность. Именно разум, по мысли Кекавмена, есть то свойство в человеке, которое позволяет ему устоять среди обступающих его вражды и обмана. Поэтому он призывает судью к справедливости, напоминая «му неправый суд Пилата, военачальнику советует вводить новшества, развивать в себе догадливость и смекалку, а царю внушает уважение к речи мудрых людей. С почтением пишет он о книгах, о внимательном чтении их.

Для каждой из форм жизни Кекавмен предлагает правила, которые в значительной части восходят к общим рецептам библейской морали и иногда выражаются прямыми цитатами Иисуса сына Сирахова и др. Под несомненным влиянием Библии находится и стилистика Стратегикона, язык которого беден и чужд ухищрений античной риторики, но украшен по–библейски построенными параллелизмами и сравнениями типа: «Когда орел парит в воздухе, то, потеряв перо, он падает недобрым падением; так и большие корабли, если лишатся весел, не могут плыть без труда; то же делают и морские командиры, принимающие от солдат подарки»; «помни болезни матери твоей и сосцев ее не забывай»; «опасно бороться с женщинами, еще опаснее дружить с ними» 1.

Помимо Библии Кекавмен знаком и с назидательными рассказами из римской древности и с военными эпизодами византийской истории. Все это позволяет говорить об авторе «Стратегикона» как о человеке книжном, начитанном, хотя и совершенно далеком от той классической образованности, которая отличала людей типа Пселла, принадлежавших к столичной элите.

СТРАТЕГИКОН [244]

Если ты служишь царю, то примечай, те клевещут ли на тебя, и ежедневно воображай себе свое падение, так как не знаешь, какие ковы плетутся за твоей спиной. Хотя бы ты был первым человеком у царя, смиряй себя и не дерзай говорить откровенно, ибо почет и смелое слово вызывают к себе зависть. А если дело понуждает к смелой речи, то говори спокойно, с кротостью. Никому не завидуй, не злопамятствуй, ибо злопамятность ведет к смерти.


Уклоняйся от разговоров с людьми беспутными, а когда беседуешь со своими близкими, или с кем–нибудь еще, то будь осмотрителен [245]. Если речь зайдет о царе или царице, то не сразу отвечай, а помедли. Ведь много раз наблюдал я, как люди попадали из–за этого в беду. Глупец болтает как бы в шутку, а может и с коварством. Переметнувшись, он оклевещет тебя, будто это говорил ты. Даже если он говорил простосердечно, то другой злодей побежит и донесет об этом и тебя привлекут к ответу за то, что ты находился там. На того, кто вел эту речь они не обратят внимания, а во всем обвинят тебя. Остерегайся, сын мой, того, что кажется тебе маловажным. Тут–то как раз все полно опасностей великих, и многих видел я пострадавших из–за этого.


Если ты человек книжный и философ, то стремись явить свою ученость и в облике своем, и в речи, и в деятельности и самими поступками стремись показать, что учение твое не пошло впустую. Будь домовитым человеком и общественным. Общественным не так, как мим или шут, а так, хочу я сказать, чтобы суметь научить, как помочь всему городу и устранить неполадки, чтобы любили и почитали тебя не только те, кто тебя видит, но и те, кто слышит о твоей доблести и уме. Старайся на деле показать всем свое знание.


Если ты стратиг и тебе вверено войско (стратигом я называю того, кто защищает и возглавляет военный лагерь), то дни и ночи бодрствуй и стремись к тому, чтобы поставить трофей против иноплеменников. Если ты находишься в неприятельской стране, то держи при себе многих верных и ловких лазутчиков, тех, кого, как мы знаем, называют хозарами. От них ведь должен ты узнавать о силе врага и его хитрости. Нести службу без лазутчиков невозможно. Если кто и станет действовать без них, то действия его будут недостаточны и неподготовлены. Лазутчики твои пусть будут незнакомы друг с другом. Ведь кого–нибудь из них могут схватить, и он может выдать остальных.


Если ты узнал наверное, что вождь народа, против которого ты воюешь, умен, то наблюдай за его поведением. Он измыслит всевозможные уловки и козни, чтобы захватить тебя в свои руки. Ты тоже придумывай необходимое и не только то, что слышал и выучил от древних, но и свое, новое выдумывай, изобретай все, что только можно. Не отговаривайся тем, что у древних этого не было. Человеческая природа, говорю я тебе, обладает прирожденной хитростью и смекалкой. Подобно тому, как древние изобретали свои средства, сделай изобретение и ты и поставь трофей. Ведь и они были такими же людьми, как ты.


Если враг твой глуп, то бойся его вдвойне: ночью ли, днем ли он нападет на тебя с отчаянной смелостью или совершит дело, на которое не пойдет человек разумный. Поэтому тебе нужно выставить надежную охрану, не пренебрегать пустяками, не давать себя увлечь мошенникам. Если враг пошлет к тебе людей как бы с грамотами, то знай, что это соглядатаи. Если людей у тебя мало, то прикинься, будто у тебя собраны большие силы. Сделать это можно лишь расположившись в лесистых местах. Там твои люди будут приходить к тебе из разных мест по очереди, и узнать число их станет невозможно.


Когда ты бываешь свободен и не занят военными делами, читай книги исторические и церковные. Не говори: «Какая польза воину от догматов и церковных книг?» Великая польза от них. И если будешь внимателен, то пожнешь там не только догматы и душеполезные рассказы, но и назидания, нравоучения и военные советы. Ведь почти весь Ветхий [Завет] — военная книга, да и в Новом [Завете] усердный человек пожнет немало назидательного. Таким я велю тебе быть, чтобы все дивились доблести твоей, и благоразумию, и познаниям и красноречию твоему. Если ты полюбишь и соблюдешь это, то будешь счастлив. Ведь я собрал здесь для тебя то, чего нет ни в одном стратегиконе, ни в одной книге. Я составил это из своего собственного рассуждения и подлинного опыта. Большая тебе будет от этого польза. Изучай также и стратегию древних. Этого, того, что есть здесь, ты не найдешь там, но найдешь другие вещи, еще лучшие, удивительно умные.


Если ты акрит и соседом имеешь топарха [246], то если сам он хранит мир с тобой, будь с ним в мире, но помимо этого ни в чем ему не верь…


Охраняй, акрит, свои крепости и вверенную тебе страну, не доверяй соседним топархам, хотя бы и много они говорили о своей любви к тебе. Вот какой случай я тебе расскажу.

В странах Великой Армении есть крепость. Стоит она на возвышенности, и там, наверху, лежит равнина, так что жителям крепости хватает земли и для посевов, и для пастбищ скоту, и для всех их нужд. Крепость отовсюду защищена скалами и глубокими расселинами и поэтому со всех сторон неприступна. Подняться к ней можно лишь по узкой тропе и только так, да и то с большим трудом можно войти в ворота крепости. Надежнее этого укрепления не было ничего. Но топарх Тивия [247] и дед мой захотел им овладеть. Что же он придумывает? Он делает за большие подарки своим другом стратига этого лагеря, объявив ему, чтобы он смело брал то, в чем у него будет нужда. Стратиг поверил в это. И вот, когда случился у него недостаток хлеба, он дал знать топарху. Тот же с радостью сказал: «Сколько хочешь». Топарх послал ему тысячу животных, нагруженных хлебом, а к каждым двум ослам приставил человека, как бы для присмотра за ними. Стратиг размыслил так: «Если лагерь мой берет хлеб у самого врага Романии, то кто со мной сравнится?» Он принял хлеб и с радостью открыл ворота, впустив и животных и тех, кто провожал их. А люди эти были вооружены для боя и прятали на себе мечи. Как только они вошли, они выворотили ворота крепости, убили копьеносцев и овладели лагерем. Дружба стала посредницей бедствия и достопамятным событием. Нужно, значит, тебе остерегаться друзей больше, чем врагов. Ведь если бы стратиг не поверил тем, кто называл себя его друзьями, а приказал бы вне крепости разгрузить хлеб, то был бы в выигрыше. Хитрость их пошла бы впустую, он же не знал бы никаких забот.


Ларец для мощей. Серебро с позолотой, X–XI вв.



Cв. Димитрий. Икона XII в.


Ежедневно осматривай стены извне и изнутри, разно как и ворота. Пусть стены лагеря остаются не застроенными, пусть ни один дом не прилегает к ним, а если есть такой дом, то разрушь его. Оголи стены внутри и снаружи, а также все ворота полностью, чтобы ты мог свободно проходить и осматривать их. Если у самой стены стоит дом старинный и богатый, пусть разрушение его не страшит тебя, вели его сломать. Вот что расскажу я тебе: есть в Италии у моря многонаселенный и богатый город Идрунта [248]. Его охранял уроженец Идрунты Малапетци. Он держал в крепости стражу из россов и варяг, копьеносцев и моряков. У этого Малапетци была племянница, и у нее дом прилегал прямо к стене. И вот дядя отчасти потому, что дом был старинный, отчасти потому, что стоил он дорого, а также и потому, что это был дом племянницы, пощадил его и не снес, ничего не подозревая. Между, тем франки силились овладеть Идрунтой с бою, но не могли. Что же придумал их комит [249]? Он объявил вышеназванной племяннице Малапетци: «Если ты впустишь меня через стену в лагерь, то я возьму тебя в жены». Он поклялся ей в этом, дав также большие дары. Она же поддалась страсти и согласилась на это. Ночью на веревке она втащила несколько самых умных и ловких франков, которые за ночь просверлили стену крепости, ввели большое войско франков и перед рассветом с криком напали на жителей города. Те же, увидав вдруг врагов в крепости, бросились бежать. Ведь бедствие, пришедшее внезапно, губит даже очень храбрых и умных людей. Малапетци, который нес стражу крепости, бежал и один взошел на корабль, спасшись спасением позорным и жалким. Жену и детей он оставил в руках врагов. Вот что случилось с ним. из–за его неосмотрительности.


Старайся хорошо управить жизнь свою. Если будешь беспечен, то имущество твое сожрут твои слуги и присвоят его себе. Наступит время неблагоприятное, и земля не принесет плода, а у тебя не будет отложенного хлеба и других семян для пропитания своих людей. Захочешь купить — и не окажется у тебя денег. Посмотришь на слуг своих и станешь рассчитывать их пищу, чем бы их накормить. Восплачешь горько и будешь думать, к кому бы пойти и занять необходимое, и нет дающего тебе. Тот, к кому ты обратишься, скажет тебе: «Поверь, у меня было, но до тебя другие попросили у меня, и я дал им, и у меня осталось только то, что достаточно мне самому». И наступит тогда для тебя позор и горе; позор потому, что просил и не получил, печаль потому, что неоткуда взять. Потом ты пойдешь к другому, но и этот ответит тебе то же, а если и даст, то самую малость, да и то после поручительства и. с ворчанием, и лишь затем, чтобы получить от тебя больше, даст деньги в рост. Мало того, если отыскался дающий, подобный большинству людей, то он потребует проценты и попросит имущество твое в залог, ты же с готовностью, услужливо заключишь с ним сделку и условишься о сроке.


И вот срок истек, заимодавец требует свои деньги вместе с процентами. Ты же станешь задерживать, не имея чем заплатить. После многих напоминаний, когда ты ничего ему не дашь, он станет грозить тебе. Потом он будет отыскивать тебя на рынке, или в претории, или в церкви в праздничный день, желая перед народом показать, что он выше тебя и богат, он скажет тебе: человек, разве я взял у тебя долг и зачем ты не отдаешь моего имущества? Ты хочешь, чтобы я лишил тебя средств?


Он говорит тебе это, потому что ты тут беспомощен, и он уже оставил тебя без средств. Если ты промолчишь, то все станут говорить, кто про себя, а кто и открыто: «должник неимущий», и «злой день настал для должника», а если станешь ему перечить, то все рассмеются и скажут тебе: «Как тебе не стыдно, забыть стыд перед человеком, сделавшим тебе добро!» А он обратится к ним со словами: «Вы видите, господа мои, это бесстыдство?» Тогда ты, как будто ехидна укусила тебя в сердце, будешь мучиться много дней и либо откажешься от семенных запасов, либо расплатишься с ним, отдав за бесценок то, что приобрел многими трудами и потом. Если не сделаешь этого, он возьмет с тебя залог и обещание удвоить процент и процент процента, а когда размер его возрастет, тебя, некогда счастливого, а теперь жалобно плачущего, повлекут в темницу.

Я мог бы порассказать тебе об этом, и много другого, но сейчас довольно с тебя, если ты разумен. Говорится ведь, что разумному мужу достаточно будет и одного слова, а бестолкового не вразумят и дела. Поэтому должен ты бороться в жизни своей и безотказно сносить тяготы труда, ибо не лжет сказавший «в поте лица твоего ешь хлеб твой» [250], и Соломон говорит: «Бог дал тяжкий труд сынам человеческим, и невозможно прожить жизнь иначе, как потовым трудом» [251].


Если имеешь друга в ином месте и он проезжает городом, в котором ты живешь, не помещай его в своем доме, но пусть он пристанет в другом месте, а ты посылай ему все нужное, и он еще более будет тебе благодарен. Если же ты остановишь его в своем доме, то послушай, сколько из–за этого родится неприятностей. Во–первых, ни жена твоя, ни дочери твои, ни снохи твои не будут иметь свободы выходить из комнаты своей и распоряжаться в доме как следует. А если уже им будет необходимая нужда выйти, то друг твой вытянет шею и устремит на них свои глаза; когда ты стоишь вместе с ним, то, конечно, он притворно потупит свою голову, но все–таки будет подсматривать, какая у них походка, как они поворачиваются, как подпоясаны и какой у них взгляд; попросту говоря, будет их оглядывать с головы до ног, а после станет передразнивать перед своими домашними и осмеивать. Точно так же он найдет дурными твою прислугу, твой стол, весь порядок. Еще будет расспрашивать о твоем имуществе: есть ли у тебя то, есть ли другое. Но что много об этом говорить? Если он найдет удобный случай, он будет делать любовные знаки твоей жене, будет на нее смотреть бесстыдными глазами; если может, то и соблазнит ее; если же и нет, то все–таки, когда уйдет, похвастает, чем не следует, а если он не скажет, то враг твой в ссоре с тобой будет о том кричать.


Врагу своему не верь [252], даже если он притворяется твоим другом, ибо он хочет завлечь тебя. Даже если он плачет перед тобой, то делает это не из любви к тебе, а потому, что постигло его горе или нужда. Если можешь, сжалься над ним и не презирай его, и дай ему милостыню, если имеешь и исхити его из беды его, и бог избавит тебя от печали, и послужи ему. Но не считай его искренним другом. Я знаю, ты возразишь мне, что некоторые от великой вражды перешли к великой дружбе. Но это совершается разными путями: либо враг молчит из страха, либо потому, что ищет помощи, либо из коварства и желания напакостить, либо его сдерживает кто–то сверху и он против воли молчит.

Бывает, пожалуй, что он и любит от всей души, но редко, когда один из тысяч найдется такой. Храни слова мои, ибо давний враг не делается сразу другом. Если у тебя есть сила творить добро своим врагам, не откладывая благотвори. Если он ругает тебя, пренебреги этим, но если ругает святые иконы и святыню, не пренебрегай, но даже до смерти борись за благочестие. Хорошо миловать и злых и добрых, когда милуешь, большую награду приемлешь.


Помни, чадо мое, во благоденствии твоем человека, пострадавшего из–за тебя, ибо забывающий его бога забывает. Помни водившего тебя за руку и сражавшегося за тебя в годину искушения, помни давнего друга отца твоего, помни сродников твоих, когда ты счастлив, и благодетельствуй им. Помни о них — и бог вспомнит о тебе. Может, для того и дано тебе благоденствие, чтобы ты помогал им, помни, что ни наслаждения, ни горести не вечны, но все течет и утекает, и пока не прошли дни твои, покажи, каков ты, чтобы потомки людей, облагодетельствованных тобою, как бы высеченным на камне видели твое благодеяние. Добро ли, зло ли будешь ты творить, не забудется это, но пребудет перед очами господними для воздаяния.


Пусть сыновья и дочери твои почитают тебя, ты же стыдись их и не презирай, даже если они еще несмысленны. Они ведь будут поступать так, как научатся от тебя. Стыдись также и сам себя. Человек, не стыдящийся сам себя, не станет и другого стыдиться. Не будь надменным, ибо всякий, кто неразумно надмевается, потом раскаивается. Чти старца и юношу, и почтен будешь и ими и сотворившим их. Входя в церковь, не глазей на женскую красоту, но взирай на алтарь, преклонив голову.


Много читай и многому учись. Если не разумеешь, крепись, ибо после частого перечитывания книги даст тебе бог разуметь и понять ее. Если не знаешь чего, спроси о том людей сведующих и не гордись. Ведь из–за этого, из–за нежелания спрашивать и учиться, люди остаются невеждами. Когда кто–нибудь говорит, дай ему кончить; если это добрая наука, ты получишь пользу, если нет — то и тогда получишь пользу, презрев ее. Исследуй писания, как повелел господь, но не усердствуй в этом попусту. Не спи и не оставайся в доме твоем, когда знаешь, что там змея малая или великая.


…Взяв книгу, читай ее наедине, а прочитав немного, не начинай считать листов, выбирать то, что почитаешь лучшим, и читать только это. Не получишь пользы от такого чтения. Но ты начни с самой первой страницы и читай до самой последней буквы и получишь великую пользу. Не желает прочесть всю книгу два или три раза лишь болтун, который отбирает малую часть, чтобы попустословить.


Помни болезни матери твоей [254] и не забывай сосцев ее и воздай ей добром. Если станешь господствовать над всей землей и соберешь в руке твоей все сокровища, не сможешь воздать ей равное. Помни, как она покоила тебя на своих руках, и успокой ее. Проси, чтобы бог принял молитву отца твоего и матери твоей. Помни, что нет для человека ничего желаннее чад, и если ты не родил их, то узнай это от меня. Рассказывают быль о том, как на горе Этне отец с сыном рубили дрова и внезапно вырвался из Этны огонь и, как бы разлившись, охватил пламенем горную дорогу [255]. Эти два человека оказались среди огня, и тут сын сразу схватил своего престарелого отца, положил его себе на плечи и принялся бежать, не думая о себе. Огонь по божественному делению устыдился доблести юноши, который, забыв о себе, хотел спасти отца, и, расступившись, дал им дорогу, так что оба спаслись. Памяти и похвалы достойны и те, кто после отшествия отсюда родителей умоляют о них бога, раздавая милостыню.


СЛОВО УВЕЩАТЕЛЬНОЕ К ЦАРЮ [256]

Я видел низложенного царя кир — Михаила, бывшего некогда кесарем, утром, при восходе солнца, он был могущественным государем, а в третьем часу [257] дня жалким и покинутым слепцом. Не надмевайся, государь, славою царства твоего и не полагайся самонадеянно на свое могущество, не говори: «Кто низведет меня с высоты славы моей». Одно небольшое мгновение времени, говорит великий мудростью Григорий Богослов [258], и совершается великий переворот в делах. Пусть надежда твоя будет в боге, и пусть при этом будут приняты меры безопасности. Так как бог сотворил нас разумными, то нам должно при его милости укрепить себя, позаботиться о себе и доставить себе безопасность, надеясь в то же время на него. Не допускай себе льстить никому, а лучше приобрести друзей, которые бы обличали тебя.


Расскажу царственности твоей следующее: кесарь Август [259] был вспыльчив и жесток, предан блуду, имел достойные порицания и хулы наклонности, но обладал природным умом и сказал себе: «Нехорошо мне быть без руководителя». И вот он послал в Александрию и вызвал оттуда с великою честью некоего Афинодора, бедного и неимущего, но весьма рассудительного и разумного человека, о котором было засвидетельствовано несколькими из придворных, что он велик в совете и разуме. Он сказал ему: «Знаешь ли, Афинодор, для чего я вызвал тебя с такою честью?» Он отвечал, что не знает. Тогда кесарь сказал: «Я имею наклонности, противные моему сану, а о тебе я слышал, что ты человек добрый в совете и деле: я пожелал иметь в тебе друга и советника с тем, чтобы ты, когда увидишь, что я делаю и говорю что- нибудь нехорошее и достойное порицания, обличал меня наедине; а если я не покажу исправления, то делал бы это и явно».

Афинодор ответил на это: «И ты, державнейший, не отвращай лица твоего, когда ты будешь обличаем, и не уничижай меня, тогда я буду тебе в этом врачом». И вот он не переставал обличать его каждый день, пока не сделал его совершенным в добродетелях; и когда стал просить позволения удалиться на родину, не получил его от кесаря; он сказал ему: «Искреннейший мой друг, я еще не достиг совершенства». Он пожелал видеть Авгара, царя Эдесского, в высшей степени рассудительного и разумного человека, украшенного всяческими достоинствами; увидев его и побеседовав с ним, он сказал: «Передаю себя в твои руки; будь мне вместо Афинодора», ибо Афинодор кончил свою жизнь и удерживал его кесарь в городе не только, как друга, но как отца, получая от него часто исправления. Поступая таким образом и будучи исправляем друзьями, Август с тех пор и ныне прославляется с хорошей стороны.

Псевдо–Исихий (Гесихий)

(XI–XII вв.)

Сборник «О мудрецах, прославившихся своей ученостью» приписывается рукописной традицией XIII–XIV вв. знаменитому филологу Исихию Милетскому (VI в.), однако, как показала филологическая критика XIX в., принадлежать ему не может и составлен, вероятно, в XI–XII вв. Сборник содержит 78 заметок, или статей, преимущественно об античных философах (около 50), а также о некоторых поэтах и риторах. Статьи расположены по не строго соблюдаемому алфавитному порядку (внутри букв алфавитная последовательность постоянно нарушается) и неодинаковы по объему: от одной фразы типа «Трагика Софокла звали пчелой за его сладость» — до пространного изложения философской доктрины («Аристотель»). Как правило, статьи изобилуют характерными подробностями, объясняют прозвища, например: «Александриец Дидим был прозван «медночревным» (Халкентер) за свое усердие к книгам. Говорят, что он написал более 3500 книг» или «Сиракузец Филимон умер от чрезмерного смеха». Источниками Псевдо–Исихия служат чаще всего Диоген Лаэртский и словарь «Свида».


О МУДРЕЦАХ, ПРОСЛАВИВШИХСЯ СВОЕЙ УЧЕНОСТЬЮ

Тельмессец [260] Дафид бранил всех, не щадил даже самих богов, поэтому враждебен он был и Атталу, царю пергамскому. Однажды, войдя к пифии, Дафид стал насмешничать в прорицалище и, издеваясь, спросил, найдет ли он коня. Ответ гласил, что найдет в скором времени. Тут он начал орать, что никакого коня у него не было и он не терял его. На обратном пути он был схвачен и сброшен с кручи по повелению Аттала. Место, где это произошло, называлось «конь». Умирая, он понял, что не ложно было прорицание.


Дракон, законодатель, задохнулся в театре на острове Эгине, когда эгинцы прославляли его за законодательство и забросали множеством шапок и хитонов.


Гермоген, ритор, после смерти был разрезан, и оказалось, что его сердце покрыто волосами и размер его намного больше того, что свойственно человеческой природе.


Кратет и Полемон были настолько привязаны друг к другу, что не только жили, имея общие вещи, но и до последнего издыхания вели себя во всем одинаково, и после смерти положены были в одну могилу. Поэтому Аркесилай, перешедший к ним от Феофраста, говорил, что это боги какие–то или пришельцы из золотого века. Они не выдавали себя за любимцев народа, а жили подобно древнему флейтисту Дионисодору, о котором рассказывают, будто он гордился тем, что его напевов не слышно ни на триерах, ни при колодцах, не то, что напевы Исмения [264].


Клеанф, ученик Кратета, был столь трудолюбив, что получил прозвище второго Геракла. Не имея денег прокормить себя, он ночью за плату вычерпывал воду, а днем занимался науками, за что и получил прозвище Фреантла (колодезного). Положив однажды перед своими знакомыми деньги, скопленные трудом, он сказал: «Клеанф, если бы захотел, мог бы прокормить еще одного Клеанфа, а те, у кого есть средства для жизни, занимают у других, хотя без всяких забот могут предаваться философии. Кто–то сказал, что Аркесилай занимается не тем, чем надо. Клеанф возразил: «Перестань браниться, если он на словах и отказывается от обязанностей, но на самом деле выполняет их». Аркесилай на это: «Я не окружаю себя льстецами». Клеанф ему в ответ: «Да, я льщу тебе, утверждая, что ты говоришь одно, а делаешь другое». Его спросили, какой совет он даст своему сыну, и Клеанф ответил словами Электры: «О, тише, тише» [266]. Поэта Сосифея, оскорбившего его, а затем раскаявшегося, он принял, сказав, что нелепо огорчаться случайным оскорблением, тогда как мы спокойно сносим те глупости, которые поэты болтают о Дионисе и Геракле.


Нестор из Ликии, сочинитель поэм, написал «Илиаду» без обозначения песен, т. е. в первой песне нет обозначения а, и далее буквы отсутствуют по всей поэме. Таким же образом и Трифиодор создал «Одиссею».


Рассказывают, что Гомер ослеп будто бы за то, что не дал победить себя страсти, которая приходит через глаза.


Пиндар, лирический поэт, просивший, чтобы ему было дано все самое прекрасное в жизни, умер в театре, повалившись на колени своего любимца Феоксена.


Стесихор, лирический поэт, написал порицание Елене и ослеп. Затем написал похвалу Елене и опять стал зрячим. Его прозвали Стесихором за то, что он первый учредил хоры певцов, поющих под звуки кифары. До этого его звали Тисием.


Сиракузянин Софрон, сын Агафокла, писал прозой на дорийском диалекте мужские и женские мимы. Рассказывают, что философ Платон всегда носил их с собой, так что иногда и спать ложился с ними.

Никифор Вриенний

(1062 — около 1140 гг.)

Никифор Вриенний родился в 1062 г. в городе Адрианополе, в семье, принадлежавшей к знатному, но не древнему аристократическому роду Македонии. Среди представителей рода Вриенниев было немало лиц, выдающихся по уму, энергии и полководческим способностям. Дед и отец Никифора пытались занять константинопольский престол вооруженным путем, но за это были ослеплены. Все же впоследствии Алексей Комнин (1081–1118 гг.) приблизил отца Никифора к своему двору, сделав его одним из виднейших сановников. Еще больших почестей тот же император удостоил его сына: он провозгласил Никифора кесарем и паниперсевастом (верховным сановником) и выдал за него свою дочь Анну.

Никифор Вриенний проявил себя умным, энергичным политическим деятелем, обладавшим блестящим красноречием и незаурядными способностями полководца. В 1097 г. он организовал стрелковую защиту стен Константинополя от подступавших к ним кельтских войск под предводительством Готфрида IV Бульонского (см. об этом свидетельство Анны Комниной, «Алексиада», X, 9). В 1108 г. Никифор Вриенний способствовал заключению Девольского договора Алексея Комнина с Боэмундом Тарентским, в силу которого западный рыцарь стал вассалом византийского императора («Алексиада», XIII, 11). В 1116 г. благодаря участию Никифора в сражении с турецким султаном Килич–Арсланом близ малоазийского города Икония Византия одержала над ним победу («Алексиада», XV, 56); в том же году Никифор способствовал обращению к православной вере манихеев, живших в фракийском городе Филиппополе («Алексиада», XIV, 8).

Деятельность Никифора продолжалась и при преемнике Алексея, его сыне Иоанне: в 1136 г. он сопровождал императора во время похода в Сирию и Киликию, занятые варварскими народами (там же, введение, 3), но, возможно, еще до окончания этого похода, т. е. не в 1137 г., а в 1136 г. возвратился в Константинополь больным и в том же году скончался.

По словам его супруги, Никифор «и в тяжких трудах не пренебрегал литературными занятиями и написал различные сочинения, достойные памяти» [271]. От философских, риторических сочинений Никифора ничего не осталось, но об его опыте историка можно судить по четырем книгам неоконченного и, по свидетельству Анны (там же), написанного начерно исторического труда. Первой книге этого труда предшествует сравнительно небольшое вступление, которое и по стилю, и по содержанию разделяется на две части. В первой, довольно пространной, излагается содержание четырех книг произведения Никифора: история царствования Михаила Дуки (1071–1078 гг.), затем Никифора Вотаниата (1078–1081 гг.) и приход к власти Алексея Комнина.

Во второй части, гораздо более краткой, говорится о том, почему автор предпринял этот труд и как он понимает стоящие перед ним задачи.

Первую, историческую, или, можно сказать, политическую часть вступления, по всей вероятности, написал не Никифор Вриенний, а другой, неизвестный нам автор. Эта часть отличается от всех последующих четырех книг труда по стилю и даже иногда по изложению тех исторических событий, которые показаны в основной части повествования. Кроме того, тот факт, что пересказ событий во введении заключает в себе содержание только четырех книг труда Никифора Вриенния, становится вполне понятным, если принять версию о разных авторах, написавших историческую часть вступления и всю остальную часть повествования. В самом деле, если бы такое введение писал сам автор, то, вероятно, он изложил бы события до того момента, каким собирался кончить свой труд, а именно, как увидим из дальнейшего, последними днями правления Алексея Комнина. Самый же конец вступления, где излагается краткая история возникновения этого труда и цели, преследуемые автором, можно с уверенностью считать принадлежащим перу Никифора Вриенния. Почему вступление Никифора Вриенния потребовалось кому–то дополнить — сказать трудно, но помнить об этом необходимо по следующей причине: в той части вступления, которую принято считать написанной другим автором, есть такие строки: «Итак, ясно, что этот славнейший между царями, Алексей, овладевший царским скипетром, не только не заслуживает обвинения, но, по мнению людей здравомыслящих, достоин похвал и должен считаться добрым примером и образцом для потомков».

Из этих слов некоторые исследователи делали вывод, будто Никифор Вриенний стремился показать, что путь Алексея Комнина к власти был вполне справедлив и законен. Из сказанного выше относительно двух авторов той и другой части вступления следует, что такой вывод вряд ли справедлив, тем более что в той части вступления, которая, несомненно, принадлежит Никифору, автор признается в довольно скромных своих намерениях: «Ведь не историю писать, не похвалы сплетать ему (Алексею. — Т. П.) я намерен: для этого вряд ли достаточно было бы силы Фукидида и красноречия Демосфена. Я же взялся за это описание из желания лишь положить начало для тех, кто захочет описать его деяния. Поэтому пусть сочинение мое будет только основой для исторического повествования» (конец вступительной части).

Труд Никифора Вриенния долгое время оставался неизвестным: до XVII в. его считали утерянным, но в начале XVII. в. французскому ученому Петру Поссину, занявшемуся поисками древнейшей рукописи «Алексиады» Анны Комниной, посчастливилось найти в одной из тулузских библиотек рукопись, заключавшую два произведения: «Алексиаду» и исторический труд Вриенния. Текст Вриенния предшествовал тексту «Алексиады», но первая страница была оторвана, и Петр Поссин принял сначала текст Вриенния за неизвестное ему ранее предисловие к сочинению Анны Комниной. Но прочитав текст, он понял, что это — неизвестный прежде труд Никифора, собственноручно переписанный супругой автора.

Из–за отсутствия первой страницы мы не знаем начала этого произведения и заглавия его; на основании уже приведенного нами авторского замечания во вступительной части, где Никифор просит считать его труд «только основой для исторического повествования», целесообразнее всего озаглавить это сочинение «Историческими записками».

Художественные достоинства сочинения Никифора Вриенния определяются ясным стилем, напоминающим стиль «Анабасиса» Ксенофонта, живым изложением, благодаря которому в рассказе почти всегда чувствуется и внутреннее движение событий (особенно в описании битв, жизни солдат в лагере), и противоположность характеров (Исаак и Алексей, алан Арабат и Хаскар); оживляет повествование и прямая речь, встречающаяся довольно часто и построенная нередко по образцу разговорного диалога.

Отрывок из второй книги «Исторических записок», перевод которого предлагается ниже, касается того периода византийской истории, когда в правление Михаила Дуки, точнее — в 1073 г., на Византийскую империю уже не в первый раз двинулись турки–сельджуки. Михаил назначает начальником своих войск Исаака Комнина, брата Алексея. Алексей был в то время очень молод (по свидетельству Никифора Вриенния, у него еще не начинала пробиваться борода — II, 3), но все же он помогал брату: строил войска, располагал засаду. Оба брата разбили свой лагерь в главном городе Каппадокии. Узнав от лазутчиков, что на них двинулись турецкие полчища, Исаак выступил с войском навстречу врагам, Алексею же приказал не покидать лагеря и охранять его. Алексей рвался в бой и был недоволен решением брата, но все же не стал ему противоречить.


ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ. КНИГА II [272]

5. Повинуясь брату, Алексей остался в лагере, Исаак же повел войска против турок. Он встретил их у границ Каппадокии. Произошла битва; ромеи бежали, но Исаак храбро сражался, даже окруженный врагами, а когда раненный под ним конь упал вместе с седоком, то турки взяли его в плен.

Войско ромеев рассеялось, а турки двинулись к лагерю. При их наступлении Алексей, вместе с немногими своими воинами, пытался помочь находившимся в лагере; и он действительно помог и спас почти всех. Но приняв опасность ради всех на себя, он сам едва не попал в плен: устремившись в самую гущу врагов и пронзив копьем первого, кто приблизился к нему, Алексей убил его наповал; после этого враги окружили Алексея и со всех сторон метали в него стрелы, но сам он, хранимый десницей всевышнего, был невредим, в коня же его попало множество стрел, и вместе с седоком он упал наземь. Воины Алексея, любя этого достойного любви человека, соскочили с коней и, храбро сражаясь вместе с Алексеем, вырвали его из этой опасности. Из пятнадцати человек только пять возвратились вместе с ним в лагерь; остальные были убиты либо взяты в плен. Спасшись от гибели, Алексей не предался в лагере отдыху, а бегал кругом вала и подкреплял дух воинов, дабы они не сделали чего–либо недостойного ромейской доблести.

Так, пока стоял день, находившиеся в лагере были тверды и, дивясь на храброго юношу, восхваляли его, простирая к нему с мольбой руки, называли своим спасителем и благодетелем.

— Да здравствует юноша, — восклицали они, — наш защитник, кормчий, избавитель, спасший ромейское войско! Да здравствует он, как бы бесплотный, хотя и облеченный во плоть! Да насладимся мы твоими подвигами, и ты, наше общее благо, живи многие лета!

Воодушевляя такими словами отважного юного вождя, они оставались в лагере; Алексей же выбегал за вал и многих из подступавших врагов убивал, других обращал в бегство. Настала ночь; Алексей, видя всеобщие приготовления, вполне естественно, радовался, думая, что они готовятся к бою, и отдавал распоряжения своим слугам.

6. Все при этом хранили молчание, а один какой–то доблестный человек, превосходивший других силой и жизненным опытом, по имени Феодот, сказал, что происходящее предвещает недоброе: «Едва наступит ночь, тотчас начнется бегство».

От слов Феодота юноша преисполнился печали: ведь он полагал, что все так же доблестны, как он. Все же Алексей удалился в свою палатку на ужин, так как весь день он ничего не ел. И пока он, даже не сняв доспехов, ужинал, воины незаметно вышли из лагеря и побежали. Когда Алексею объявили, что все войско сбежало и он остался один с немногими людьми, то, потребовав коня, Алексей поспешил помочь и удержать беглецов. С трудом отыскав мула, он вскочил на него и устремился к выходу, желая занять его и удержать оставшихся в стане. Но почти все успели уже убежать. Тогда и сам Алексей вышел из лагеря, а турки уже заметили бегство ромеев и изо всех сил, с неимоверной быстротой, бросились преследовать бегущих. И быть бы Алексею в плену, если бы не Феодот, о котором было упомянуто ранее: услыхав конский топот и поняв, что на них несется множество турок, он уговорил Алексея удалиться немного в сторону от дороги. Свернув с этой дороги, они оказались в каком–то заросшем кустарником местечке и оставались там до тех пор, пока мимо них не прошло все войско турок. Затем Алексей и Феодот покинули это место и направились к Дидимовой горе. Но встретившись с турками и побежав прочь от них, они разлучились, а поскольку была ночь, то не смогли встретиться. И тогда тот и другой пошли наобум.

Оставшись один, славный Алексей подошел к подножью Дидимовой горы, и так как мул его уже устал и не мог больше двигаться, он спрыгнул с него и стал взбираться на гору пешком, к тому же еще и в латах: ведь снять их ему не позволял юношеский пыл. Вместе с тем, по словам его, препятствовал тому один случай, запавший ему в память. Ведь он сам рассказывал, что слышал, как отец его смеялся над кем–то, сбросившим доспехи; вот потому–то Алексей и шел в латах. Удивительно и то, что, несмотря на сильное кровотечение из носа, которое открылось у него, едва он пустился в путь, и которое длилась всю ночь, Алексей ни доспехов не снял, ни пути не прервал до тех пор, пока не достиг небольшого городка в Габадонии [273].

7. Когда Алексей пришел в этот городок, сбежались все местные жители и, увидав, что его плащ испещрен пятнами от смертельных ран, стали, конечно, стенать и лить слезы. Когда же слух о его прибытии достиг облеченных властью лиц, они пришли к Алексею, с великим почетом повели его к себе домой и оказали ему радушный прием. Они принесли ему одежды, подобающие такому мужу, и старательно заботились о юноше; согласно принятому у них обычаю, принесли даже зеркало, чтобы он взглянул на себя [274]. Увидав зеркало, Алексей усмехнулся, а принесший недоумевал, — почему. Алексей же сказал, что негоже мужчинам, да еще воинам, смотреться в зеркало.

— Этим пристало заниматься только женщинам, у которых одна забота — нравиться своим мужьям. А мужчину–воина красит оружие и простой, суровый образ жизни.

Услыхав такие слова, присутствующие удивлялись столь благоразумному суждению юноши. Так Алексей погостил у них три дня и, когда его слуги были уже в сборе, отправился в Анкиру [275]. Дело в том, что какой–то человек, оставшийся в живых после боя, на вопрос Алексея о брате, указал ему один город, в котором, уверял он, жил Исаак, убежав от преследовавших его турок. И вот, полагая, что это известие правдиво, Алексей поспешил встретиться с братом. Но человек тот убежал; Алексей же, отправившись в путь, достоверно узнал, что брат его в плену. Тогда, обманутый в своей надежде, он огорчился, начал стенать и рыдать, однако пути своего не прервал.

8. По прибытии в Анкиру Алексей стал повсюду рассылать людей, чтобы как можно больше узнать о брате, и услыхал, что враги, захватившие Исаака, хотят получить за него большой выкуп золотом. При таком известии Алексей воспрянул духом и поспешил в Царь–град, чтобы достать там деньги и выкупить брата. И вот, за несколько дней собрав эти деньги, он отправился в Анкиру; стремясь скорее прибыть туда, Алексей провел в пути большую часть ночи и весь день. Добравшись до Анкиры поздним вечером, он нашел городские ворота на запоре и стал просить отворить их. А находившиеся за воротами, боясь, как бы не попасть в засаду врагов, — ведь турки все еще стояли лагерем неподалеку, — потребовали сказать, кто они. Спутники Алексея тотчас же объяснили, кто он. И любо было слышать им это не только в то время, но и теперь приятно, при воспоминании.

Дело в том, что пока Алексей Комнин ездил за деньгами, чтобы выкупить брата, Исаак Комнин, боясь, что вдали от ромейских границ ему труднее будет освободиться из плена, рассылал по окрестным городам людей, которые рассказывали, что он в плену и что варвары хотят получить за него выкуп. Исаак просил присылать ему золото, кто сколько может, пока варвары не ушли далеко от ромейских границ, а все присланное он обещал возвратить им с процентами. И тогда многие богатые люди прислали ему золото, и он отдал его в качестве выкупа, а на недостающую сумму оставил заложников, освободился от оков и прибыл в главный город Галатии Анкиру. Случилось так, что оба брата в один и тот же день добрались до этого города. Но Исаак, придя первым, отдыхал в каморке над воротами; ворота он запер и ключи взял себе. Лишь только заслышал он голос брата, доносившийся извне, вскочил с ложа, схватил ключи и побежал к воротам. Отворив их, он впустил всех в город. Неожиданно увидев брата (ведь он еще ничего не знал об Исааке), преславный Алексей соскочил с коня и, целуя, заключил брата в объятья. Преисполненные величайшей радости, они поднялись к нему. И пока Алексей ужинал — ведь он ничего не ел весь день, — Исаак рассказывал о перенесенных им в плену испытаниях. И за ужином они плакали от радости.

9. Три дня отдыхали их вьючные животные и они сами, а когда узнали, что турки далеко от ромейских границ, покинули это место и отправились в Царь–град. Переправившись через Сангарий, они спешили достигнуть Никомедии [276]. Когда они проходили через местечко, называемое Дектой, встретился им один знакомый и пригласил к себе в дом немного отдохнуть. И вот, уступив его просьбам, братья отправились к нему и, спрыгнув с коней, поднялись в его горницу. Гости отдыхали, а хозяин стряпал обед, очень довольный, что принимает таких гостей.

Пока это происходило, случилось туркам — их было около двух сотен — выйти на грабеж продовольствия; идя своей дорогою, они торопились вперед, не обратив никакого внимания на проходивших здесь ромеев. Но какой–то поселянин, трудившийся на пашне, увидал турок и, думая, что это кто–то из приглашенных [для переговоров], крикнул им, подозвал к себе и обещал показать великого доместика [277]. Турки пришли к тому хозяину и, как только узнали, что у него в гостях великий доместик с немногочисленной свитой, поспешно окружили дом и заняли все выходы. Напасть же они не решались из страха перед находившимися в доме.

Когда в доме узнали о случившемся, одни, самые мужественные и смелые, тотчас схватились за оружие, другие бросились бежать (ведь это была толпа самых случайных людей, в большинстве своем батраки); третьи, хотя и отличались от остальных огромным ростом, чем немало гордились перед войском, решили ни в коем случае не вступать в бой с неприятелем, а лучше сложить оружие и сдаться варварам, взяв с них клятву, что их не убьют. При таком предложении поднялся страшный шум: одни одобряли это мнение, другие колебались. Доблестный же Алексей, водворив тишину, так обратился к ним:

10. — По–моему, совсем не попытаться отразить врагов, а отдаться в рабство и попасть в руки врагов — значит навлечь на себя обвинение в трусости и проявить полное неразумие. Я думаю, что так никогда не поступали не только доблестные ромейские мужи, но и благородные, мудрые жены. Ведь мы не только перенесем тяжкие муки, но лишим себя человеческого сострадания и в будущем не удостоимся похвал; кто храбро сражался и погиб смертью, достойной своего благородного происхождения [278], тем сострадают простые люди, мудрецы воздают им хвалу, все их прославляют. Но кто сам себя отдал в рабство и отдался врагам, те не получают потом никакого прощения и вызывают к себе презрение. Нам надо стремиться к одной цели: либо красиво жить, либо красиво умереть, вот о чем речь.

Итак, если вы согласны со мной, то те, у кого есть оружие для рукопашного боя, пусть берут его и встают у выхода, а те, у кого лук и стрелы, поднимаются на кровлю. Все же батраки, и кто не может сражаться, и все боеспособные, у которых нет коней, но есть мулы, встанут позади нас. Затем стоящие наверху пускают во врагов стрелы, мы же, отворив ворота, движемся на них со всей быстротой конского бега. Как только враги побегут и окажутся далеко от проходов, стоящие наверху пусть спускаются и, оседлав коней, выступят и присоединятся к остальным. Свернув с дороги, пусть они строятся в фалангу. Кроме того, пусть никто не нарушает строя и все держатся вместе. Но когда мы двинемся на врагов, пусть фаланга медленно идет за нами; когда же враги на нас устремятся, — остановимся. А поскольку рядом узкие улицы, то как только мы окажемся там, сойдем с коней. И я убежден, что враги не посмеют к нам подступиться.

11. Так сказал Алексей, и все повиновались ему. Одни поднялись на кровлю и оттуда метали стрелы, другие отворили ворота и с неимоверной быстротой ринулись на врагов. Тогда турки, напуганные столь внезапным нападением, потеряли всякое мужество и обратились в бегство. А все, кто был в доме, осмелели, вышли и направились по дороге, строем фаланги. Двигались они быстрее, чем следовало. Но варвары, далеко уйдя от опасности, вновь осмелели и стали убеждать друг друга повернуть назад и пойти на своих преследователей, тем более, ведь они видели, что ромеев не более двадцати человек. И вот, повернув назад, турки спешили окружить ромеев; ромеи в беспорядке побежали и отступили, но когда они оказались близко от своих, снова со стремительной быстротой ринулись на врагов, и варвары побежали. Потом неприятели вновь повернули назад. Так много раз и те, и другие пытались одолеть друг друга. Но турки, видя, что ромеев немного (ведь даже построившихся в фалангу было всего около пятидесяти всадников), их же — огромное множество, оставили тех и двинулись на фалангу; бросив свой обычный клич, варвары наступали и стреляли из луков. Тогда, испугавшись, что строй будет разорван, ромеи отступили и уже бросились бежать и погибли бы окончательно, если бы вскоре не прибежали оба брата с немногими, кто был с ними, и не помогли бы всему отряду; братья закричали бежавшим, приказав им остановиться, если они не хотят остаться без их помощи.

12. В это время произошло нечто удивительное. Среди царских евнухов был один человек, высокий и сильный, удивлявший своим видом. Глядя на него, люди всякий раз переговаривались: какой же враг устоит перед столь сильным мужем? Ведь от одного его взгляда и рева все обратятся в бегство.

Случилось так, что, когда на них двинулись турки, этот человек был среди построившихся в фалангу. Все обратились в бегство, а он, будучи высокого роста и в доспехах, измучил своего коня и остался один позади всех. Когда же турки вновь стали наступать и воины Исаака и славного Алексея бросились на подмогу, этот человек сам окликнул славного Алексея по имени, позвав его на помощь. Алексей тотчас же повернул назад, отогнал неприятелей, двигавшихся ему навстречу, вырвал евнуха из опасности, доказав и ему, и всем тем, кто им восхищался, что хорошего воина отличают не высокий рост, не телесная сила, не суровый и сильный голос, но душевное благородство и стойкость в перенесении трудностей. Так Алексей спас этого человека.

А один алан [279], по имени Арабат, — наемник в отряде благородного Исаака, увидев, что варвары наступают со стремительной, неимоверной быстротой и натиском, что братья Комнины в опасности и при них осталось лишь немного воинов, испугался, как бы не случилось с кем–либо из них непоправимой беды, и стал уговаривать своего товарища, по имени Хаскар, — он был из отряда Алексея Комнина — напасть на врага с ним вдвоем: сойти с лошадей и стрелять по туркам из лука.

— Стыдно, — сказал Арабат, — если здесь, в присутствии аланов, лучшие и знатнейшие мужи окажутся в такой опасности. Позор падет тогда на все племя аланское.

Так сказал Арабат: Хаскар же отверг этот совет, сочтя его скорее не слишком разумным, нежели смелым, ибо, поступив так, они и сами подвергнутся опасности, и братьям от этого не будет никакой пользы, так как место здесь ровное и открытое.

— Если ты согласен со мной, — говорит Хаскар, — то, поскольку мы уже где–то близко от теснин, как только придем туда, сойдем с коней и поспешим храбро сразиться. Таким образом, мы и племя свое прославим, и господам принесем пользу.

5. Так говорил Хаскар. Арабат же на своем варварском языке закричал на него, тотчас спрыгнул с коня и, ударив его кнутом, чтобы шел за уходившими, сам стал отражать врагов на равнине. Турки, пораженные столь необыкновенным зрелищем, недоумевали, что же происходит. В руке у Арабата был дротик. И вот острие его он направляет прямо в грудь первому, кто приблизился к нему, и сразу же тот падает с лошади. Но кто–то пустил стрелу и попал в правую руку Арабата; он вытащил стрелу из раны и ею же, как в древности Брасид [280], поразил этого варвара. Тогда турки, испугавшись отважного Арабата, немного отступили от него. Арабат же, почувствовав безопасность, взобрался на кровлю какого–то дома и оттуда стал метать в неприятеля стрелы, а остальные уже занимали узкие улочки. Тогда варвары оставили Арабата и с неимоверной быстротой устремились на ромеев. Алексей же Комнин, повернув с немногими своими людьми, первым сразил одного из врагов. И Хаскар, о котором мы упомянули ранее, в спину ранил другого. После этого варвары, охваченные великим ужасом, оставили их и удалились. Ромеи же, пройдя еще немного, спешились и разбили лагерь в неприступном месте.

Настала ночь, и тот алан, который раньше отпустил коня, присоединился к ним. И спаслись решительно все: не было ни одного попавшего в плен или убитого. Все спасенные радостно называли доблестного Алексея своим спасителем и защитником. Отсюда на четвертый день они достигли Царь–града и рассказали обо всем происшедшем его жителям: о том, как драгоценный юноша Алексей стал их всеобщим спасителем. И когда Алексей проходил по городу, народ сбегался, ликуя, словно воочию видя перед собою его подвиги.

Анна Комнина

(1083 —около 1153/1155 гг.)

Старшая дочь Алексея, основателя династии Комнинов, была одним из самых блестящих эрудитов своего времени. В истории византийской литературы она известна как талантливая писательница — автор единственного в своем роде прозаического эпоса под названием «Алексиада».

С раннего детства Анна воспитывалась в духе входившего уже тогда в моду гуманистического воспитания. Она была воспитана на лучших образцах древней эллинской литературы, знала греческих ораторов и историков, цитировала по памяти Гомера, трагиков и других классических поэтов. Кроме того, Анна интересовалась философией, астрологией, богословием, медициной.

Конкретных фактов из биографии Анны известно немного. В раннем детстве родители обручили ее с сыном Михаила VII Константином Дукой, и Анна воспитывалась у матери жениха, Марии Аланской, которая, видимо, и сыграла первостепенную роль в ее образовании. Однако браку этому не суждено было состояться, так как усыновленный Алексеем Михаил с появлением на свет наследника Иоанна Комнина лишился прав на престол. Анну выдали за известного в то время дипломата и ученого, Никифора Вриенния. Сама Анна неоднократно подчеркивала в своих произведениях, что ей пришлось выйти замуж за человека нелюбимого, но брак этот все же оказался счастливым. У Анны и Никифора было четверо детей, но Никифор рано умер, и Анна в 55–летнем возрасте взяла на себя труд окончить сочинение мужа — так называемые «Исторические записки» (или «Материал для «Истории»).

После смерти отца Анна оказалась в гуще дворцовых интриг. Ее попытка захватить престол потерпела неудачу, и она была вынуждена удалиться в монастырь, где целиком отдалась писательской деятельности, которой не прекращала до конца своих дней.

«Алексиада» — основное произведение Анны. Целью этого сочинения было увековечить образ и деяния отца писательницы — Алексея Комнина, который действительно сыграл очень важную роль в деле возрождения Византийского государства в XII в. (см. вступительную статью, стр. 32). Эта цель определила во многом и художественный метод Анны. Ее хроника, написанная превосходным греческим языком, расцвеченная цитатами из лучших образцов эллинской поэзии, приобрела черты подлинно эпического произведения, которое и по сей день не утратило интереса как произведение художественное.

АЛЕКСИАДА [281]

Внешность обеих царственных особ Алексея и Ирины была бесподобной и неподражаемой. Живописец не сумел бы изобразить их, если бы даже он смотрел на этот прообраз красоты, скульптор не привел бы в такую гармонию неодушевленную природу, и знаменитый канон Поликлета [282] показался бы вовсе противоречащим принципам искусства тому, кто сравнил бы с творениями Поликлета эти изваяния природы (я говорю о незадолго до того увенчанных самодержцах). Алексей был не слишком высок, и размах его плеч вполне соответствовал росту. Стоя, он не производил потрясающего впечатления на окружающих, но когда он, грозно сверкая глазами, сидел на императорском троне, то был подобен молнии: такое всепобеждающее сияние исходило от его лица и от всего тела. Дугой изгибались его черные брови, из–под которых глаза глядели грозно и вместе с тем кротко. Блеск его глаз, сияние лица, благородная линия щек, на которые набегал румянец, одновременно пугали и ободряли людей. Широкие плечи, крепкие руки, выпуклая грудь — весь его героический облик вселял в большинство людей восторг и изумление. В этом муже сочетались красота, изящество, достоинство и непревзойденное величие. Если же он вступал в беседу, то казалось, что его устами говорит пламенный оратор Демосфен. Потоком доводов он увлекал слух и душу, был великолепен и необорим в речах, так же как и в бою, одинаково умел метать копье и очаровывать слушателей.

Моя мать, императрица Ирина, была в то время еще очень юной: ей не исполнилось тогда и пятнадцати лет. Она была дочерью Андроника, старшего сына кесаря, происходила из знатной семьи и возводила свой род к знаменитым Андронику и Константину Дукам [283]. Она была подобна стройному, вечно цветущему побегу, части и члены ее тела гармонировали друг с другом, расширяясь и сужаясь, где нужно. Приятно было смотреть на Ирину и слушать ее речи, и поистине нельзя было насытить слух звучанием ее голоса, а взор ее видом. Лицо ее излучало лунный свет; оно не было совершенно круглым, как у ассирийских женщин, не имело удлиненной формы, как у скифянок, а лишь немного отступало от идеальной формы круга. По щекам ее расстилался луг, и даже тем, кто смотрел на нее издали, он казался усеянным розами. Голубые глаза Ирины, смотрели с приятностью и вместе с тем грозно, приятностью и красотой они привлекали взоры смотрящих, а таившаяся в них угроза заставляла закрывать глаза, и тот, кто взирал на Ирину, не мог ни отвернуться, ни продолжать смотреть на нее. Я не знаю, существовала ли на самом деле воспетая древними поэтами и писателями Афина, но мне часто приходится слышать, как передают и повторяют следующее: не был бы далек от истины тот, кто назвал бы в то время императрицу Афиной, которая явилась в человеческом обличии или упала с неба, окруженная небесным сиянием и ослепительным блеском. Еще более удивительным ее качеством, которого нельзя найти ни у какой другой женщины, было то, что она могла одним своим взглядом смирить дерзость мужей и вдохнуть мужество в людей, охваченных страхом. Уста ее большей частью были сомкнуты, и, молчащая, она поистине казалась одухотворенной статуей красоты, живым изваянием гармонии. Во время же речи ее рука, двигаясь в такт словам, обнажалась до локтя, и казалось, что ее пальцы и руки неким мастером выточены из слоновой кости. Зрачки ее глаз напоминали спокойное море и светились синевой морских глубин. Белки ее глаз блистали вокруг зрачков, распространяя необоримую прелесть и доставляя взору невыразимое наслаждение. Таков был облик Ирины и Алексея.


Как я некогда слышала от императрицы — моей матери, за три дня до прибытия самодержца (он возвращался с войны против Роберта после многочисленных битв и тяжких трудов), уже находясь в родовых муках, она запечатлела на своем животе знак креста и сказала: «Обожди, дитя, прибытия своего отца». Протовестиарисса же — ее мать — стала браниться. «Откуда ты знаешь? — сердито сказала она — может быть он вернется через месяц. Как ты выдержишь тогда такие мучения?» Вот что сказала ее мать. Однако приказание императрицы было исполнено, что явно свидетельствовало о том расположении к родителям, которое я питала еще в чреве матери и которое проявилось в будущем. Ведь и впоследствии, когда я выросла и стала разумной, я нежно любила как мать, так и отца. Многие люди могут рассказать о моей любви к родителям, и прежде всего те, кому известны мои дела. Их показания подтверждаются моими муками и трудами ради родителей, а также теми опасностями, которым я подвергла себя из любви к ним, пренебрегая почестями, деньгами и самой жизнью. Меня настолько воспламеняла любовь к родителям, что я неоднократно готова была отдать за них душу.


На следующий день император [284] целиком ушел в заботы о пленных и чужеземцах. Детей, лишившихся родителей, испытывающих горечь сиротской доли, он отдал своим родственникам и другим людям, известным ему своей благочестивой жизнью, а также игуменам святых монастырей. Он приказал им воспитывать этих детей не как рабов, а как свободных, обучая их всем наукам и знакомя со Священным писанием. Некоторых же детей он отдал в приют [285], который сам учредил, сделав из него скорее школу для желающих учиться. Руководителям этого приюта он наказал давать детям общее образование. В прилегающей к акрополю части города, там, где находится выход к морю, Алексей нашел огромной величины храм великого апостола Павла и соорудил там второй город — внутри царицы городов. Храм наподобие акрополя стоял на самом высоком месте города.

Новый город простирался на несколько стадий (может быть, кто–нибудь скажет, на сколько именно?) в длину и ширину. Вокруг него тесно стояли дома бедняков и, что еще больше свидетельствует о человеколюбии императора, жилища калек. Можно видеть, как бродят там друг за другом слепые, хромые или имеющие какие–либо иные увечья. Смотрящим на такое зрелище кажется, что это портик Соломона, заполненный людьми с искалеченными телами [286]. Круг домов двойной и двухэтажный: одни из этих искалеченных мужчин и женщин живут наверху, на втором этаже, другие же копошатся внизу, у самой земли. Что же касается величины круга, то желающий посмотреть этих людей, начав с утра, обошел бы круг только к вечеру.

Таков этот город, таковы его обитатели. У них нет ни земельных участков, ни виноградников или чего–либо иного, что, как мы знаем, заполняет человеческую жизнь, но каждый и каждая из них, как у Иова [287], живет в сооруженном для него доме, из рук самодержца получая пищу и кров без всякой затраты труда. И, что самое удивительное, эти неимущие, как некие господа, обладают имуществом и разнообразными доходами, пользуются заботами и вниманием, и сам самодержец вместе со своими приближенными печется о них. Если где–нибудь было поместье, расположенное в хорошем месте и к тому же доходное, император отдавал его этой братии, благодаря чему вино у них текло рекой, в изобилии был хлеб и все то, что люди едят вместе с хлебом. Число кормящихся там было огромно. По–видимому, это слишком смело, однако я скажу, что деяние самодержца можно сравнить с чудом моего спасителя, я имею в виду «семь тысяч и пять тысяч» [288]. Но тогда он накормил тысячи людей пятью хлебами как бог–чудотворец, а в данном случае человеколюбивое деяние было совершено по божественной заповеди. Иначе говоря, там было чудо, а тут императорская щедрость, снабжавшая братию всем необходимым.

Я сама видела, как девушка помогала старухе, зрячий вел за руку слепого, у безногого были ноги — не свои, а чужие, безрукого вели другие люди, детей кормили грудью чужие матери и здоровые ухаживали за паралитиками. Все множество находившихся на попечении людей делилось на две части: тех, кто нуждается в прислуге, и тех, кто прислуживал. Самодержец не мог сказать паралитику: «Встань и иди» [289], приказать слепому смотреть [290] или заставить ходить безногого [291]. Это было по силам единорожденному, ставшему ради нас человеком и жившему на земле ради людей. Но император делал все, что было в его возможностях: он дал каждому калеке слугу и окружил одинаковой заботой увечного и здорового. Так что, если бы кто–нибудь пожелал познакомиться с новым городом, который мой отец заложил и построил, он увидел бы четыре города и даже больше, ибо его населяют живущие внизу, живущие наверху и прислуживающие и тем и другим. Но кто смог бы определить число каждодневно питающихся там, сумму каждодневных расходов на них или измерить внимание, уделяемое каждому? Ведь я отношу к заслугам Алексея и то, что было сделано после него. Император предоставлял в их распоряжение дары земли и моря и, как мог, облегчал им жизнь. Во главе этого многотысячного города стоит попечитель — некий знатный муж, название города — Приют. Приютом он называется благодаря человеколюбию самодержца по отношению к сиротам и бывшим воинам. Поэтому и стало употребительным название, означающее попечение о сиротах. Всеми этими делами распоряжаются секреты, от людей, ведающих имуществом бедняков, требуются отчеты, и права подопечных охраняются хрисовулами [292].

В храме великого проповедника Павла собран большой клир и имеется множество огней. Зайдя в храм, можно услышать антифонное пение хоров, ибо, по примеру Соломона, Алексей позаботился о диакониссах и большое внимание уделил нашедшим тут приют иберийским монахам, которые, поселившись в Константинополе, прежде были вынуждены просить под дверьми подаяние. И для них заботливость моего отца соорудила большой монастырь, снабдила их пищей и подобающей одеждой. Пусть знаменитый Александр Македонский хвастает Александрией в Египте, Букефалой в Мидии и Лисимахией в Эфиопии [293]. Самодержец же Алексей не так кичился воздвигнутыми им городами, которые, как мы знаем, были понастроены им повсюду, как гордился этим городом.

По левую сторону от входа находятся храмы и святые монастыри; справа от большого храма стоит грамматическая школа для сирот, собранных из разных стран, в ней восседает учитель, а вокруг него стоят дети — одни из них ревностно занимаются грамматическими вопросами, другие пишут так называемые схеды.

Там можно увидеть обучающегося латинянина, говорящего по–гречески скифа, ромея, изучающего греческие книги, и неграмотного грека, правильно говорящего по–гречески. Такую заботу проявлял Алексей о гуманитарном образовании. Схедография [294] же — изобретение более нового времени, нашего поколения. Я обхожу молчанием Стилиана, так называемого Лонгиварда, тех, кто занимался собиранием различных имен, Аттика и тех, кто входил в священное сословие нашей великой церкви, чьи имена я опускаю. Ныне же изучение возвышенных предметов — сочинений поэтов, историков и той мудрости, которую из этих сочинений можно извлечь, — люди не считают даже второстепенным занятием. Главным занятием стали теперь шашки и другие нечестивые игры [295]. Я говорю об этом, ибо огорчена полным пренебрежением к общему образованию. Это терзает мою душу, потому что я сама провела много времени в подобного рода занятиях. Завершив свое начальное образование, я перешла к риторике, занялась философией, обратилась наряду с этими науками к поэтам и историкам и благодаря им сгладила шероховатости своего стиля; затем, овладев риторикой, я осудила сложные сплетения запутанной схедографии. Этот рассказ — не отступление, он нужен для связности повествования.


Затем, на… году [296] царствования Алексея появилась громадная туча еретиков. Это был новый вид ереси, ранее не знакомый церкви. Соединились между собой два издавна известные злейшие и мерзостные учения: нечестивость манихеев (так их можно называть), которую мы именовали также павликианской ересью, и бесстыдство мессалиан. Это и было учением богомилов, образовавшееся от слияния мессалианской и манихейской ереси [297]. По всей видимости, оно существовало еще до вступления моего отца на престол, но не обнаружило себя — ведь племя богомилов весьма искусно умеет облачаться в личину добродетели. Человека со светской прической не увидеть среди богомилов. Зло скрывается под плащом и клобуком [298]. Вид у богомила хмурый, лицо закрыто до носа, ходит он с поникшей головой и что–то нашептывает себе под нос. Но сердцем он — бешеный волк. И вот это–то опаснейшее племя извлек, как извлекают тайными заклинаниями притаившуюся в норе змею, и вывел на свет мой отец. Он отложил свои многочисленные заботы о западных и восточных делах и обратился к вопросам духовного свойства. Ведь Алексей во всех отношениях был выше всех: в искусстве обучения он достигал больших успехов, чем профессиональные учителя, в битвах и походах превосходил тех, кто вызывал восхищение воинской доблестью.

Слух о богомилах уже разнесся повсюду. Был некий монах Василий, который весьма ловко распространял нечестивое учение богомилов. У Василия было двенадцать учеников, которых он именовал апостолами; он привлек к себе также и учениц — женщин безнравственных и мерзких, и повсюду таким образом сеял заразу. Как огонь, охватывало зло многие души. Не вынесла этого душа императора, и он занялся расследованием ереси. Некоторые из богомилов были доставлены во дворец, и все они называли Василия учителем, главой и руководителем богомильской секты. Один же из них, некий Дивлатий, на допросе не хотел сознаться и лишь после того, как был подвергнут пыткам, показал на упомянутого Василия и на тех, кого тот избрал себе апостолами. Многим лицам поручил самодержец розыски Василия, и вот объявился главный служитель Сатанаила [299] Василий — человек в монашеском одеянии, с иссохшим лицом, безбородый, высокого роста, весьма ловкий в распространении нечестивого учения.

Самодержец, желая убеждениями принудить Василия раскрыть перед ним свои самые затаенные мысли, призывает его к себе, воспользовавшись благочестивым предлогом. При появлении Василия, Алексей поднялся с места, посадил его возле себя и разделил с ним трапезу, затем, опустив леску и насадив на крючок приманку, он дал проглотить ее прожорливому чудовищу. Весь яд влил он в глотку этого мерзкого монаха. Вместе с тем он всяческим образом делал вид, что хочет стать его учеником, и не только он сам, но и брат его — севастократор Исаак. Алексей притворился, будто готов принять слова Василия за глас божий и полностью подчиниться ему, если только мерзейший Василий позаботится о спасении его души. «Почтеннейший отец (император обмазал сладостью чашу, чтобы одержимый бесом изрыгнул свою желчь), — говорит он, — я восхищаюсь твоей добродетелью и желаю познать проповедуемое твоей святостью учение, ибо наше, можно сказать, плохо и не ведет к добродетели». Василий сначала притворялся: будучи настоящим ослом, он напяливал на себя львиную шкуру и не поддавался на эти речи, тем не менее он возгордился от почестей — ведь император даже посадил его с собой за стол. Во всем помогал Алексею и вместе с ним устраивал эту инсценировку его брат — севастократор. В конце концов Василий выложил учение своей секты. Каким образом это происходило?

Помещение, где находились император вместе с этим негодяем, открыто говорившим и выкладывавшим все, что у него было на душе, отделялось от женской половины занавесом; за этим занавесом писец и записывал все, что говорилось. Болтун разглагольствовал, как учитель, император изображал из себя ученика, а в это время секретарь записывал поучения Василия. Все — дозволенное и недозволенное — говорил этот богомерзкий муж, не умолчав ни об одной из своих богопротивных догм. Он с презрением отзывался о нашем богословии, клеветал на все церковное управление и, о ужас, святые храмы именовал храмами бесов; он также порицал и объявил дурным почитание тела и крови того, кто был первым архиереем и первой жертвой.

Что же дальше? Император сбрасывает маску и поднимает занавес. Собрался весь синклит, сошлось воинство, присутствовало и высшее духовенство. На патриаршем троне царицы городов восседал тогда блаженнейший среди патриархов кир Николай Грамматик. Огласили богопротивное учение Василия — улики были неопровержимыми. Обвиняемый ничего не отрицал, но сразу же вступил в открытый спор; он уверял, что готов к огню, бичеванию и любому виду смерти — ведь эти погрязшие в заблуждении богомилы считают, что могут безболезненно перенести любое наказание, ибо ангелы якобы вынесут их из самого костра. Хотя все порицали Василия за нечестие, и в том числе те, кто разделял его гибельное учение, сам он — мужественнейший богомил — оставался непреклонным. Несмотря на то, что Василию угрожал и костер и другие беды, он не отступал от беса и находился в объятиях своего Сатанаила. В то время как Василий пребывал в заключении, император неоднократно приглашал его к себе и призывал отказаться от нечестивого учения, тем не менее тот оставался равнодушным к призывам императора.

Но я не обойду молчанием случившегося с ним чуда. До того, как император стал более сурово с ним обращаться, Василий, уже раскрыв свое нечестивое учение, отправился в один домик, расположенный вблизи императорских палат, незадолго до этого построенный для него. Был вечер, на безоблачном небе сияли звезды, и молодая луна озаряла вечернюю тьму. Когда монах зашел среди ночи в комнату, в нее сами собой полетели камни. Ничья рука не метала их, и никто не забрасывал ими одержимого бесом святошу. По–видимому, гнев рассерженных, пришедших в негодование бесов — подручных Сатанаила — был вызван тем, что Василий раскрыл императору тайны и тем самым навлек тяжелые гонения на исповедуемое им лжеучение. Рассказал об этом некий Параскевиот, который был приставлен сторожем к этому одержимому, чтобы он не мог ни с кем вступать в беседы и передавать таким образом заразу. Этот Параскевиот страшной клятвой клялся, что слышал шум падавших на землю и на крышу камней, видел непрерывно летевшие камни, однако нигде не обнаружил того, кто мог бы их бросать. Граду камней сопутствовало землетрясение: почва волновалась и крыша дома скрипела. Параскевиот же, по его собственным словам, сохранял присутствие духа до того момента, как понял, что это дело рук бесов, но, увидев, что камни, как говорится, дождем сыплются сверху, а старикашка–ересиарх удалился и заперся в доме, он, приписав это дело бесам, уже не отдавал себе отчета в том, что происходит.

Василия, как истинного ересиарха и к тому же совершенно не раскаявшегося, все члены священного синода, наиболее достойные назиреи и сам занимавший тогда патриарший престол Николай приговорили к сожжению. С ними был согласен и самодержец, который помногу и часто беседуя с Василием, убедился в его дурном нраве и знал, что он не отрекся от ереси. Тогда–то и распорядился император развести на ипподроме громадный костер. Была вырыта очень глубокая яма, а куча бревен, сложенная из высоких деревьев, казалась горой. Когда подожгли костер, на арену ипподрома и на ступеньки мало–помалу стала стекаться большая толпа народа, с нетерпением ожидавшая дальнейших событий. С другой стороны вбили крест, и нечестивцу была дана возможность выбора на тот случай, если он, испугавшись огня и изменив свои убеждения, подойдет к кресту, чтобы избежать костра. Присутствовала при этом и толпа еретиков, взиравших на своего главу Василия. Он же, казалось, с презрением относился к любому наказанию и грозившей ему опасности и, находясь вдалеке от костра, смеялся, морочил всем головы прорицаниями, будто некие ангелы вынесут его из огня, и тихо напевал псалом Давида: «К тебе он не приблизится, только смотреть будешь очами твоими» [300].

Когда же толпа расступилась, дав ему возможность увидеть ужасное зрелище огня (ведь и с большого расстояния почувствовал он жар огня и увидел взвившееся вверх и как бы испускающее громы пламя, огненные искры которого поднимались на высоту каменного обелиска, стоящего посреди ипподрома) [301], этот храбрец, казалось, струсил и пришел в замешательство от одного вида огня и, как человек, попавший в безвыходное положение, стал вращать глазами, хлопать руками и ударять себя по бедру.

Придя в такое состояние от одного зрелища огня, он тем не менее оставался непоколебимым: его железную душу не мог ни смягчить огонь, ни тронуть обращенные к нему увещевания самодержца. Возможно, из–за неотвратимо грозящей беды его охватило безумие, и, находясь в полной растерянности, он не понимал, что ему полезнее делать, быть может (и это более вероятно), дьявол, владевший его душой, окутал непроницаемой мглой его разум. Этот проклятый Василий стоял совершено безучастный перед лицом грозившей ему страшной опасности, глазея то на костер, то на собравшуюся толпу. Всем казалось, что Василий действительно помешался: он не двигался к костру, не отходил назад, а, как бы оцепенев, неподвижно стоял на одном месте. Так как о Василии распространялись всевозможные слухи и басни, то палачи опасались, как бы покровительствующие Василию бесы с божьего дозволения не совершили какого–нибудь необычайного чуда. Они боялись, что этот негодяй, выйдя невредимым из огня, явится в многолюдное место и в результате произойдет новый обман, еще хуже предыдущего. Поэтому они решили подвергнуть Василия испытанию. Так как Василий рассказывал небылицы и хвастался, что выйдет невредимым из огня, то палачи, взяв его за плащ, сказали: «Посмотрим, коснется ли огонь твоей одежды», — и тотчас же бросили плащ в середину костра. В ответ на это обманутый бесом Василий сказал со смехом: «Вы видите, мой плащ взлетел на воздух!» Палачи же, узнав «по кромке ткань», подняли Василия и бросили его в платье и башмаках в середину костра. Пламя, как будто разгневавшись на него, целиком сожрало нечестивца, так что даже запах никакой не пошел и дым от огня вовсе не изменился, разве что в середине пламени появилась тонкая линия из дыма. Ведь сама стихия поднимается против нечестивцев, щадит же она — чтобы сказать правду — только людей богоугодных. Так некогда в Вавилоне отступил и отошел огонь от угодных богу юношей и окружил их со всех сторон наподобие золоченых покоев [302].

Иоанн Киннам

(около 1143 — после 1176 г.)

Иоанн Киннам — один из бесчисленных деятелей византийской культуры, жизнь и личность которых остались совершенно неизвестными. Они не торопились заявить о себе самих, о своих вкусах и условиях жизни, довольствуясь тем, что оставили потомкам свой труд. Но историческое сочинение императорского секретаря Иоанна Киннама, известное под названием «Сокращенное изложение дел блаженной памяти императора и порфирородного государя Иоанна Комнина, а также рассказ о деяниях сына его императора и порфирородного государя Мануила Комнина, составленное императорским секретарем Иоанном Киннамом», рисковало не дойти до далеких потомков, — оно сохранилось в единственной незаконченной рукописи XIII в. (Ватиканская, № 163), причем в сокращенном варианте. В XVI–XVII вв. с нее были сделаны копии, а впоследствии — несколько изданий (последнее — Мейнеке, 1836 г.).

О жизни Иоанна Киннама можно узнать лишь из его труда и только следующее: он родился вскоре после смерти императора Иоанна Комнина (1143 г.), предки его, по–видимому, были выходцами из Италии, сам он с ранних лет принимал участие во всех походах императора Мануила (кн. I, гл. 1). Засвидетельствовано его участие с событиях 1163 г.

Проявляющийся на протяжении всей книги интерес к организации войск, их техническому оснащению и тактике сражений обнаруживают в Киннаме человека военного, а вот в законах он был не очень искусен, поэтому возникают сомнения в том, что он был секретарем императора. Его греческий титул может обозначать и просто писца.

Хотя Киннам не достиг такой эрудиции, такой высоты интеллектуальной утонченности, как Анна Комнина, но с полной уверенностью можно сказать, что в отношении общей своей культуры и образованности он стоит на уровне своего времени: Иоанн обнаруживает знакомство с произведениями византийской эпохи: с «Алексиадой», с Прокопием, у которого с ним много общего в стиле повествования; он цитирует, как это тогда полагалось, древних авторов (Ксенофонта, Эзопа), по образцу древних анналистов вводит в свой труд построенные по правилам риторики речи действующих лиц с традиционным обращением «Ромеи», правильно пишет на классическом греческом языке.

Как и все его современники, Киннам в должной степени был осведомлен в богословских вопросах, всегда ими интересовался. Поэтому даже в своем «Сокращенном изложении» он касается и ереси Евфимия, епископа Новых Патр, и споров о двух сущностях бога–сына и т. п.

Иоанн Киннам продолжает развивать старую концепцию о том, что Византия является наследницей Рима и поэтому власть византийского императора превосходит власть германского императора (которого он для унижения его называет королем, а не василевсом) и папы. К последнему он в своем труде даже обращается с речью от своего собственного имени (редкий прием), в которой антилатинские настроения Киннама ощущаются совершенно явно. Сквозят эти настроения и в таком со вкусом и сочувствием рассказанном историком эпизоде (II, 4): сестра Мануила, бывшая замужем за кесарем Рожером, претендовавшим на константинопольский престол после смерти императора Иоанна и его двух сыновей Мануила и Алексея, выдала мужа византийским сановникам, лишь бы не нанести ущерба своему роду.

Дань традиционному византийскому консерватизму отдает Киннам и этнонимами. В этой области он пользуется премущественно архаическими, как бы канонизированными в исторической литературе, терминами: персы (вместо турки); далматы (вместо сербы); гунны или пэоняне (вместо венгры); русские земли называет тавроскифскими, но печенегов, для которых нет подобной литературной традиции, он обозначает их обычным термином, хотя он и нового происхождения.

К вещим снам (например, приснившиеся в детстве Мануилу, младшему сыну императора, императорские красные туфли) и предзнаменованиям Киннам относится с полной серьезностью, особенно когда речь идет о таком деле, как престолонаследие. А во всем остальном Иоанн Киннам показывает себя трезвым политиком. У него довольно рационалистический взгляд на движущие силы исторического процесса: судьбы людей предопределяются не столько божественной волей, сколько судьбой, промыслом, необходимостью.

Несмотря на то, что Второй Рим для Киннама выше Первого, в «Сокращенном изложении» больше сведений о событиях, происходивших к западу от Константинополя, чем на Востоке, так как удельный вес Запада в политике Мануила был больше.

Качество сведений, приводимых Киннамом, оценивается современными исследователями довольно высоко. Хотя его свидетельства и страдают иной раз некоторой хаотичностью и неполнотой, но они в большинстве случаев достоверны, основаны или на собственном опыте, или на показаниях очевидцев. Пользовался он и письменными источниками. Но все–таки приводимые им в тексте «Сокращенного изложения» письма (например, переписка императора Мануила и Конрада) не воспроизводят документы точно, а являются его собственной переработкой их. Впрочем, гораздо важнее, что они — не плод его фантазии.

События, которых он сам не видел и не может документировать, Киннам излагает очень кратко. Так, например, все царствование Иоанна Комнина уместилось в одной первой книге. Многие его умолчания или чрезмерная сжатость рассказа объясняются не неосведомленностью, а причинами политическими и не хуже прямых высказываний выражают убеждения историка: Киннам избегает говорить о фактах, отрицательно характеризующих политику, военные успехи или частную жизнь императорской фамилии. Он умалчивает об интригах и соперничестве, предшествовавших вступлению Иоанна и Мануила на престол. Очень глухо говорит о потерях, понесенных ромеями в войне с венграми, и т. п. Киннаму присуще вообще стремление к точности, но понимает он ее несколько односторонне: рассказывая о событиях, он никогда не называет дня, месяца, даже года, только время года: «зимой», «вскоре после наступления весны», «в то время», «немного спустя» — вот его обозначения. Зато он любит точно указывать расположение сил и местонахождение отдельных лиц в сражениях, описывать местность, где они происходили. Необходимо упомянуть также точность Киннама в вопросах топонимики.

Мейнеке в Боннском издании разделил «Сокращенное изложение» на 7 книг на основании едва заметных пометок в рукописи. Предыдущие издатели делили сочинение Киннама на 6 и даже на 4 книги, так как в тексте нет четкого разграничения по содержанию. Композиция «Сокращенного изложения» довольно свободна. Киннам не придерживается полностью избранного им сначала хронологического принципа, но, когда считает нужным, собирает вместе все факты, освещающие какую–либо одну тему. И лишь образ императора Мануила стоит всегда незыблемо в центре этого исторического полотна. Его имя упоминается на страницах «Сокращенного изложения» 210 раз, имена всех остальных лиц, так или иначе связанных с Византией во всех странах Европы и Азии, — 535 раз. Даже этот подсчет показывает, что Мануил — главный герой труда Киннама. Поэтому «Сокращенное изложение» можно было бы назвать «Мануилиадой», оно пронизано тем же настроением, что и «Алексиада». И если образ главного героя здесь может показаться менее выпуклым, чем в произведении Анны Комниной, то еще неизвестно, за счет чего это следует отнести: более ли скромный талант у автора, пишущего вообще суховато, или это результат работы переписчиков и редакторов, превративших сочинение Киннама в «Сокращенное изложение». Мануил занимает особое место в произведении не только по количеству отведенных ему строк. Нет другого героя, охарактеризованного так полно. Создание образов исторических персонажей относится к числу лучших традиций античной историографии, унаследованных от нее византийской.

Судьба выделила Мануила из числа простых смертных, и все его качества доказывают справедливость этого жребия. Он с детства возвышается над всеми. При осаде Неокесарии он, еще не достигший 18 лет, показал чудеса героизма: оказался спасителем всего ромейского войска, терявшего уже присутствие духа, а когда стал императором, то не было конца его ратным подвигам. Он всегда «со свойственным ему рвением» впереди своих солдат переправлялся через реку на вражеский берег или шел на приступ мощных стен осажденного его армией города, первым взбирался на осадную башню (при осаде Землина), как молния, налетал на персов и вселял в них такой страх, что перед ним, не стыдясь, отступали тысячи и даже десятки тысяч вооруженных людей, а попытавшегося ему сопротивляться Мануил за волосы притащил в свой лагерь (IV, 22). Но он мог вести не только открытый бой, оповестив противника заранее царской трубой о своем приближении, но и задумать тайное нападение (например, на персов) с разных сторон, чтобы отдельные их части не могли помочь друг другу. Умел он предвидеть и разгадать все замыслы врагов. Военные хитрости не умаляют его рыцарских достоинств. В силе и ловкости, которых он достиг тренировками, не было ему равных. Даже в промежутках между боями он занимался опасными гимнастическими играми, требующими выдержки и прекрасного умения ездить верхом, или охотой на какого–то ужасного зверя, среднего между барсом и львом, от которого разбежалась вся свита (VI, 6). И при этом он еще был щедр, незлопамятен, великодушен даже к врагам (вернул из ссылки дядю после смерти отца), милостив к низшим.

Особенно Киннам прославляет Мануила за то, что он отменил обычай продажи в рабство за долги. А уж в благочестии с императором никто не мог сравниться. Он подставил из смирения собственное плечо, когда поднимали священный камень (на который был положен младенец Христос после крещения) при транспортировке его из Эфеса в Константинополь. Упал к ногам священников, прося их помолиться о даровании ему наследника. Создавая образ идеального воина, Киннам на этот раз не прибегает к архаизации: Мануил представлен все же не новым Ахиллом, а именно рыцарем. Подчеркивается даже, что он придерживается латинских рыцарских обычаев и старается воинским подвигом ознаменовать свое вступление в брак. Однако западная галантность в глазах византийского историка не мешает Мануилу оставаться ромеем до мозга костей. Разве стал бы рыцарь–латинянин вступать в богословские споры и проявлять при этом ораторское искусство и знание тонкостей диалектики. А Мануил, который «превосходил всех проницательностью и глубиной понимания», сам изобличает еретиков на соборе.

Восторженное отношение Киннама к Мануилу, общий панегирический тон во всех случаях, когда речь заходит о самом императоре, который все знает, все может и все содеянное которым достойно удивления; восхищение каждым отдельным его поступком или свойством — вот что наилучшим образом выражает убеждения историка, идеолога вполне созревшего феодального класса. Нельзя, конечно, утверждать, что у Иоанна Киннама «посредственный ум». Но если он даже и не такой блестящий писатель, как Анна Комнина, и не выделяется из общей массы оригинальностью своих мнений, то тем более типичным для художественного мышления XII в. явлением можно считать его исторический труд, в котором такую важную роль играет героический образ блестящего рыцаря.

Оба направления историографии («хроники» и «истории») имели большое значение при выборе чтения для грамотных ромеев, которые считали их занимательными и поучительными и не относили к чисто научным сочинениям. Учитывая изменения, происшедшие к XII в. в жанрах византийской литературы, отсутствие героических поэм (феодального эпоса) и житий, созданных в этот период, можно предположить, что история в какой–то степени заняла их место.

История довольно далеко отходит от хроник с их сухим перечнем событий, стремится придать драматичность повествованию, поставить в центре сочинения идеализированного героя, снабдив его симпатичными для читателей чертами, не пренебрегая для этой цели даже сказочными мотивами (Мануил под Иконием один обратил в бегство больше 500 персов). Вымышленным приключениям прежних жанров (агиография их унаследована от эллинистического романа) историография противопоставила действительные события, но изложенные достаточно ярко и образно, с красочными деталями (например, картины сражений у Киннама), чтобы этим компенсировать отсутствие занимательного сюжета.

Все это мы находим у Иоанна Киннама и у его непосредственной предшественницы Анны Комнины, сочинения которых можно было бы считать, эпическими, не будь они написаны прозой и не излагай они фактов достоверно и в хронологической последовательности. Таким образом, роль «Сокращенного» изложения» в истории византийской письменности оказалась значительно больше роли исторически точной летописи. Ведь это еще и памятник особого жанра художественной литературы.


ОБЗОР ДЕЛ БЛАЖЕННОЙ ПАМЯТИ ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ ИОАННА КОМНИНА, А ТАКЖЕ РАССКАЗ О ДЕЯНИЯХ СЛАВНОГО СЫНА ЕГО ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ МАНУИЛА КОМНИНА, СОСТАВЛЕННЫЙ ИМПЕРАТОРСКИМ СЕКРЕТАРЕМ ИОАННОМ КИННАМОМ [303]

1. Древние мудрецы занятие историей считали делом почетным, весьма многие из них даже прославились этим. Один предметом своей истории брал дела эллинов; другого волновало воспитание Кира в его детстве, а также он рассказывал о подвигах, которые тот совершил уже взрослым [304]. Так как появилась опасность, что события, случившиеся давно, придут в забвение, то они описывали их в книгах, будто начертывали на вечных стелах, и сведения о них передавали дальнейшему потомству. В этом их задача. Но я думаю, что приступающие к подобному труду, чтобы не оказаться недостойными своей цели, должны быть хорошо знакомы с каждым событием и свободны от всех забот и хлопот, непрестанно вплетающихся в эту жизнь; а у нас нет достаточно ни того, ни другого. Из–за этого, однакож, не следует умалчивать о тех делах, которые случились в наше время, а надобно стараться, чтобы представляющийся нам благоприятный случай не прошел без пользы. И он не пройдет, если мы, решительно оставив повествование о всем другом, что входит в понятие жизни человеческого общества, опишем дела двух императоров, из которых один окончил дни свои прежде, чем родились мы на свет, а другой был в расцвете сил при нас и умер, оставив царство еще несовершеннолетнему сыну.

Это — Иоанн и Мануил Комнины.

… Дел Иоанна я коснусь кратко, только в общих чертах, потому что в его время, повторяю, я еще не родился. Что же касается царствовавшего после него Мануила, то не знаю, может ли кто лучше меня исследовать его жизнь; потому что мне, даже прежде, чем достиг я юношеского возраста, довелось участвовать во многих его походах на обоих материках [305]. Таково мое намерение.

… Во время этих военных действий, а именно тогда, когда продолжалась еще осада Неокесарии [306], случилось нечто, достойное быть рассказанным и услышанным. Однажды между ромеями и персами произошла сильная схватка и последние в силу каких–то причин стали одерживать верх. Мануил, который, как уже было сказано, был младшим сыном императора Иоанна, заметив это, взял окружавших его воинов и, без ведома отца врубившись в середину неприятелей, отразил их и воодушевил уже терявшее присутствие духа ромейское войско. Этим поступком отец справедливо был недоволен и такую отвагу считал опасной; однакож внутренне удивлялся ему и чрезвычайно изумлен был тем, что юноша, еще не достигший восемнадцатилетнего возраста, дерзнул подвергнуться таким опасностям, а потому всенародно признал его спасителем ромейского войска. Так–то доблесть не всегда определяется летами.

10. …Иоанн еще задолго до смерти завещал скипетр ромейской империи Алексею [307], который был старшим его сыном. Когда же родился у него последний сын — Мануил, тотчас стали ходить толки о признаках, что это дитя будет царствовать. Упомянуть об одном или о двух из них будет, думаю, своевременно. Однажды Мануил заснул, — и вот представилась ему во сне какая–то величественная женщина в черном платье, державшая в руках туфли, какие обыкновенно носят императоры. Она подавала их Мануилу и приказывала надеть, а свои сбросить, указывая при этом на обыкновенные его голубые. Проснувшись взволнованным и :не найдя туфель, какие видел во сне, он, как свойственно детям, начал плакать и думал, что их унес кто–нибудь из слуг. Таков был этот признак; не менее замечателен и другой. Был один монах; отечество его Галилея, а жизнь отшельническая в горах. Однажды, беседуя с императором Иоанном, он увидел подошедших к себе императорских детей и к прочим отнесся, как к частным лицам, а к Мануилу подошел благоговейно и благословил его. Когда же император спросил, почему он так сделал, монах в ответ сказал, что из всех детей Иоанна один Мануил кажется ему императором. Хотя эти и другие подобные случаи возбуждали в душе императора различные помыслы, однакож, не решаясь нарушить то, чего прежде хотел, он продолжал иметь в виду упомянутую цель. Но ни одно из дел не зависит от предположений человеческих.

… А император, почувствовав уже, что ему становится худо, приказал явиться к себе сановникам, вельможам, воеводам, вообще всем знатным лицам, и говорил им следующее: «Ромеи, все сюда собравшиеся, послушайте меня! Многим уже и из предшествовавших императоров угодно было передавать своим детям власть, как некое отцовское наследие. И сам я знаю, что получил царство от отца–императора, и каждому из вас должно быть это известно.

Поэтому вы, конечно, думаете, что ожидая конца жизни и оставляя после себя двух сыновей, я, по общечеловеческому закону, передам власть и престол тому из них, который старше возрастом. Но у меня столько заботы о вас, что если бы ни один из них: по своим качествам не был способен взять на себя это бремя, я избрал бы кого–нибудь иного, кто соответствовал, бы моим и вашим мыслям. Ведь мне кажется, что и дающему и принимающему не принесет пользы, если кормчий по невежеству потопит свой: корабль и, что еще хуже, сам погибнет с вверенным ему кораблем, не воздав даровавшему добром за добро. Вообще не вижу ничего хорошего в том, чтобы осыпать дарами неопытность и невежество. Таковы мысли мои относительно вас, и вот вам доказательство: как скоро дело идет о вашей пользе, я готов забыть даже право природы. Оба сына мои хороши, один из них старше другого по возрасту, но мой ум устраняет преимущество старшинства, ищет наилучшего и убеждает меня предпочесть доблесть доблести. Из всех подвигов самый трудный — стараться избрать наилучшее. А так как наилучшему должно быть и воздаваемо наилучшее, выше же императорской власти ничего другого быть не может, то я желал бы, дорогие соратники, чтобы к преимуществу старшинства присоединялась еще более совершенная доблесть.

Но это соображение обращает мое внимание на последнего моего сына и присуждает ему жребий царствования. И не ослеплением, происходящим от пристрастия, внушено мне такое заключение; оба мои сына равно дороги мне, и с этой стороны ни один не имеет для меня преимущества перед другим. Потому–то приговор относительно их обоих скорее можно доверить мне, чем вам. Но вот что особенно важно обсудить на общем совете: как бы младший мой сын, оказываясь лучше своего брата теперь, не стал хуже его по восшествии на престол; ибо в этом отношении я не доверяю самому себе, боясь в единоличном суде увлечься: пристрастием, которое особенно способно подкупить приговор, если он не ограничивается другим, равносильным. Итак, если хотите, я опишу вам его свойства, а вы потом сами выскажете свое мнение.

Сколько у него силы, мужества и отваги в воинских подвигах, все вы знаете; об этом свидетельствует дело при Неокесарии, где он возобновил сражение и спас ромеев, когда они начинали уже отступать перед врагом. Но выслушайте еще слово мое о том, свидетелем чего не мог быть никто, кроме отца.

Когда мне в делах государственного правления случалось встречать многочисленные серьезные затруднения и когда другие не знали, что делать, он был великим советником, обнаруживал способность предвидения наступающей невзгоды и показывал ловкость в отклонении бури и обуздании противных ветров. Но мы, предпочтительно перед всем другим, должны обращать внимание на то. что этому юноше готовит награду сам бог. И смотрите как.

Наследником царства мной был уже наречен Алексей, и эта моя воля незадолго перед тем была объявлена. Но бог, наперед уже указавший мне более юного, на котором покоилось его око, избранного мною юношу взял из среды живых. Сказал бы я вам и о некоторых знамениях, предсказывавших ему настоящую его судьбу, если бы не знал, что многие почитают их сказками; ибо ничто с такою легкостью не подвергается человеческим пересудам, как вещие сны и намеки на будущее. Вот я вам сказал, что сам знаю о моем сыне; теперь остается вам объявить свои намерения».

Как только император сказал это, они с удовольствием и со слезами на глазах одобрили его мнение. Тогда Мануил, любивший отца больше, чем кто–либо другой, и уважавший законы природы, потупил глаза и, склонившись головой на грудь родителя, оросил слезами его постель. Потом облекся в порфиру, возложил на себя диадему, и все войско провозгласило его императором. После этого император Иоанн, прожив еще несколько дней, скончался.


7. … Между тем многочисленные силы персов, обитавших выше города Икония [308], которыми командовал Танисман, пришли на помощь к султану и присоединились к нему. Воспрянув от этого духом, султан не хотел теперь как прежде бежать, но, построив свою армию, задумал сам напасть на ромеев, остановившихся в месте, которое на наречии варваров называлось Циврилицимани. Это место было неприступнее всех других и трудно проходимо не только для военного строя, но и для небольшого числа путешественников. Здесь один отряд ромеев трудился уже над укреплением лагеря.

А император, подстрекаемый юношеским жаром, желал, как это принято, недавно совершившееся вступление в брак ознаменовать каким–нибудь подвигом в сражении; ведь для латинянина, недавно введшего в дом жену, не показать своего мужества считалось немалым стыдом. Итак, он устроил в двух ущельях отдельные засады; в одной из них находились люди, близкие ему по крови, и много иных родственников вместе с мужьями его сестер; а в другой залегли два военных отряда, которыми управлял Николай по прозванию Ангел, человек непоколебимого мужества и с сильной рукой. Всем им император приказал оставаться в покое, пока не увидят его помчавшимся на противника; а сам только с братом Исааком и доместиком восточных схол Иоанном, которые едва упросили его взять их с собою, выехал в поле и, увидев там несколько ромеев, поодиночке собиравших фураж, спрятал свое оружие, чтобы по нему не быть узнанным персами, и ожидал, когда они, по всей вероятности, нападут на фуражиров. Но так как персы ниоткуда не показывались, то император, подозвав к себе одного воина, родом тоже перса, по имени Пупака, впрочем, человека храброго и отважного, приказал ему ехать вперед и внимательно смотреть, не наступают ли они откуда–нибудь. Пупака поехал и вскоре возвратился в известием, что видел персов, но не более восьми человек. После того император, оставив прочих, как сказано, в засадах, сам с братом и доместиком быстро поскакал вслед за указывавшим дорогу Пупакой.

Родственники же императора, считая, что ими пренебрегли, были так раздосадованы этим, что каждый из них и все вместе поклялись страшными клятвами не ходить более с императором в сражения, хотя бы даже он стал приказывать. Между тем император еще не успел встретиться с виденными Пупакой персами, как их собралось уже человек до восемнадцати. Несмотря на это он сгорал нетерпением сразиться с ними. Но так как, по дальности расстояния, ему нельзя было вдруг напасть на них, то, боясь, чтобы они, всегда легкие на бегу, не ушли, он придумал следующее: приказал Пупаке, бывшему ближе всех к персам, чтобы он, как только заметит их наступление, обратился в бегство и скакал изо всей силы, пока не доскачет до императора. Пупака так и сделал. Когда варвары начали преследовать его, он пустился бежать, впрочем не слишком быстро, но как будто подавал персам надежду схватить себя, и таким образом влек их за собою до самого императора. Однако и таким образом император не достиг своей цели. Персы, лишь только увидели его, сперва в один миг ускакали, а потом, соединившись с другими пятьюдесятью, которые шли позади, сделались при мысли о своей многочисленности смелее и уже думали, как бы сопротивляться наступающему императору.

В эту минуту окружавшие императора очень не одобрили его намерения, говоря, что и без того уже они далеко оставили за собою войско; но он, не теряя нисколько времени, пустился на неприятелей во весь галоп. До некоторой поры рядом с ним скакал и севастократор, но, наконец, задерживаемый усталостью коня, не мог уже далее за ним следовать, а потому начал падать духом и, отчаявшись в спасении, усердно умолял брата позаботиться о его жене и детях. Но император сделал ему выговор и, обвиняя его в малодушии, сказал: «Так ты полагаешь, дорогой брат, что, пока я жив, я позволю врагам прикоснуться к тебе? Нет, не думай этого и не произноси столь недостойных меня слов. Когда же тот прибавил: «Подожди только меня, и я последую за тобою против варваров», император отвечал: «После схватки я, даст бог, скоро вернусь к тебе. Теперь же у меня иное на уме: мною овладело сильное желание показать свое мужество». Сказав это брату, он полетел на врагов. Так было здесь с императором.

Между тем находящиеся, как сказано, в засадах, немедленно послали от себя одного из должностных лиц, по имени Котерца, осведомиться, как обстоят у него дела. А император этого человека тотчас отправил к пославшим с приказанием, чтобы они как можно скорее сами шли к нему. Потом он перевалил, чрез ближайший холм и встретился с целым персидским отрядом, состоявшим из пятисот человек, позади которого на небольшом расстоянии со всем войском шел султан. Как только увидел император врагов, тотчас бросился на них с копьем наперевес и многих поверг на землю, а прочие будто онемели и стояли, как вкопанные. Пока это происходило, появились вблизи и силы ромеев, которые прежде, как сказано, скрывались в засадах, а теперь шли к императору по упомянутому его требованию. Заметив это, персы отделили один отряд своего войска и велели ему зайти в тыл императору, чтобы не допустить идущих к нему ромеев; они думали, что теперь–то попал он в их сети.

Так действовали персы; а император, опершись на воткнутое в землю копье, отдал приказ Пупаке, который тогда находился при нем, чтобы он строго наблюдал, как бы персам в самом деле не удалось отрезать ромеев от ближайшего холма и таким образом поставить его в совершенно безвыходное положение. Но Пупака, давая советы, противоречащие желанию императора, говорил: «Полно слишком отважничать, государь, полно! Разве ты не видишь, в какой беде мы можем оказаться? Подумай, наконец, о собственном спасении». Высказав это и еще более того, он не мог, однакож, убедить императора и пошел исполнять его приказание. А император между тем, так как бежать ему было нельзя, не обесчестив себя, вопреки внушениям Пупаки, снова напал на врагов и, убив одного из них, а на прочих наведши страх, воспользовался этой минутой и поднялся на какой–то пригорок, куда в то же время подоспели к нему несколько ромеев и впереди всех Иоанн, которого, как сына брата впоследствии почтил он достоинством протосеваста. Спасенный таким образом, он прекратил свои нападения, тем более, что и конь его был весь в мыле и совершенно задыхался.

Что же касается доместика Иоанна, то все время, пока император сражался с неприятелями, он оставался позади и, боясь, как бы при наступлении врагов с разных сторон в большем и большем числе не остаться ему без всякой помощи и не попасть в их руки, для личной своей безопасности придумал неблаговидный предлог: он утверждал, что место, где он стоит, самое выгодное и что поэтому войска, шедшие на помощь к императору, должны собираться здесь. Удержав таким образом при себе немалое число воинов, спешивших, как сказано, из лагеря к императору, он под их охраной и сам прибыл к нему. Тут Иоанн и многие другие ромеи стали укорять императора и в своих укорах доходили почти до дерзости. Мне же, всякий раз, как об этом подумаю, приходится удивляться, как это случилось, что император в тот день среди стольких опасностей не был ни ранен, ни убит. Потому ли казался он для всех варваров неприступным, что еще раньше, часто совершая подвиги, показывал им свое мужество, или просто хранил его промысл ему одному ведомыми способами, утверждать наверное не решаюсь; скажу только со своей стороны, что подобных поступков не одобряю. Так, не могу хвалить и отчаянной смелости Александра, когда успехи его рассматриваю независимо от случайностей и порывов юношеского возраста. Юность есть что–то неодолимое, а как скоро к ней присоединяется сила и крепость, она бывает еще неодолимее. Но об этом пусть всякий думает и говорит, как ему угодно.

Итак, когда окружающие осыпали императора укоризнами, он сказал: «Теперь не в этом дело. В настоящую минуту надобно подумать о том, как бы нынешний день не был днем гибели для большего числа ромеев: ведь их много идет, и все они позади нас». Сказав это, он счел нужным, чтобы одни из воинов сели в засаду в ближайшем ущелье с целью помочь идущим позади ромеям, а другие тихим шагом отправились в лагерь. Так и было сделано. Тогда сам император с небольшим числом находившихся при нем людей поехал вперед, а Николай, о котором я уже упомянул, оставался позади в засаде с двумя фалангами, вверенными ему еще при начале наступления на персов. И не успел еще император отъехать подальше, как вдруг, проезжая мимо какого–то ущелья, видит наступающих на него персов и тотчас делает следующее распоряжение: сам с небольшим числом людей становится по одну сторону ущелья, а другим приказывает перейти через ущелье и устремиться прямо на неприятеля. Едва только эти последние вошли в соприкосновение с варварами, как о начинающемся сражении узнали и те, которые сидели в засаде, и поспешно прибежали на помощь. Тут Николай, о котором сейчас было упомянуто, ударил одного перса копьем, но не мог выбить его из седла, потому что удар, нанесенный снизу вверх, из–за их положения на склоне горы был не так силен. Потом, чтобы долго не заботиться об отражении неприятеля, император приказал окружающим скакать изо всей силы к ущелью, но не переходить через него, и персы, заметив это, тихо отступили. В то же время подоспели к императору и предводительствуемые Котерцою стрелки, которых он, как сказано, посылал на помощь к оставшимся позади ромеям. С этими стрелками царь снова устремился на врагов; но они сверх ожидания поворотили коней и начали бежать. Тогда, смотря на бегство их, он сказал окружавшим: «Не теряйте бодрости, к нам идут силы всего лагеря», а так как некоторые не верили словам его, прибавил: «Персы столь неожиданно показали нам спину вовсе не оттого, будто гонит их страх. До сих пор мы были слабее их. Они бегут, конечно, потому, что им с высот можно видеть то, чего мы пока не видим». И предсказание императора точнейшим образом оправдалось на деле, ибо стоявшие в лагере ромеи, узнав, что император находится в крайне затруднительном положении, быстро пошли к нему на помощь.

8. … Император с прибытием стоявшего в лагере войска, ободренный его многочисленностью, тотчас поскакал на неприятелей и, лично совершив подвиги мужества, в стройном порядке возвратился в лагерь, а, встав поутру, отправился в путь.

Между тем персы, также стоявшие где–то недалеко лагерем, видя, что ромейские войска расположились на невыгодной местности, напали на него с обеих сторон и нанесли ему сильное поражение, так что у ромеев пало множество пехоты, и причина тому была следующая. В ромейском лагере находился человек с отличными воинскими способностями, по имени Критопл, командовавший в то время пехотою. Отделившись от армии, он вздумал сразиться со следовавшими по пятам его персами; но, одолеваемый многочисленностью врагов, принужден был обратиться в бегство и, лишившись немалого числа своих воинов, едва спасся сам.

Узнав об этом, самодержец вверил свою фалангу брату и многим другим своим приближенным, сам же с небольшим числом воинов поспешил поддержать пострадавшую часть войск. Став посреди, он призвал их к мужеству и повел против персов. Но персы, заметив это, уклонились от боя с ромеями. Несмотря на это, императора сильно беспокоило, каким бы образом восстановить бодрость ромейского войска, так как упомянутое событие с пехотою начало мало–помалу ослаблять в нем мужество. В самом деле, ничто так не может потрясти душу, как вид льющейся вблизи крови соотечественников. Наконец он вынимает из–за пазухи свиток, в котором поименно значились все полки, и посылает каждому из них предписание, что надо делать при таких бедственных обстоятельствах. В это время значительная часть строевых воинов, отказавшись ежедневно ходить в сражения с врагами, оставила ряды и, не принимая во внимание многократные призывы императора, перешла в армейский обоз. И хотя многие в тот же день получили за то телесное наказание, — других это нисколько не удержало от подобного поступка.

Известно, что кто слишком привязан к жизни, тот всегда забывает о мужестве. Когда таким образом составляющие задний отряд постоянно уходили и соединялись с теми, которые шли вперед, вся тяжесть битвы падала на императора и подавляла его. Несмотря на то, по своей воинской опытности, он успевал отражать неприятелей и оставался невредимым. К тому же некоторым казалось, что лучше остановиться где–нибудь лагерем и не ходить далее, но императору это вовсе не нравилось, потому что ромеям было выгоднее воевать теперь, пока в войске не было еще замешательства и мятежей, чем немного погодя или даже в следующем году, когда они могут оказаться в крайне затруднительном положении. Он говорил, что в настоящее время гораздо полезнее вести войну наступательную, потому что, если удастся им прогнать неприятеля, они изберут любое место для лагеря и не придется им останавливаться в какой–нибудь теснине. Сказав это, хотя и видел он, что не все принимают его слова, однако оставив смотреть за лагерем Цикандита и Синопита, также Критопла и многих других военачальников, сам схватил царское знамя и, понесшись со свитой во всю прыть на врагов, изумил их настойчивостью нападения, обратив в бегство. Тут началось блистательное преследование: гонясь за врагами по пятам, ромеи многих положили на месте, а некоторых взяли в плен, и в том числе Фаркуса, знатного перса, который за столом собственноручно подавал султану чашу. Ромеи зовут его пинкерна. В войске варваров находился некто, по имени Гавра, по происхождению ромей, но выросший и воспитанный в Персии, и потом какими–то судьбами примерно в то время получивший сатрапию. Ромеи в этот день его умертвили, и даже возвратились в лагерь с отрубленною у него головою.

Так как наступила уже глубокая ночь, император остановил дальнейшее преследование и, с трофеями возвратившись в лагерь, нашел ромеев в смятении и среди величайших беспорядков оттого, что все грузы обоза находились еще на вьючных животных. Поэтому он быстро объехал весь лагерь и каждому полку указал подходящее место. При всем том многим воинам пришлось ночевать на конях, так как из–за крайней тесноты не было никакой возможности сойти с них. Так провели они эту ночь.

И когда лик солнца поднялся над землей, император приехал к войску, и, по обычаю командующих армиями полководцев, сказал следующее: «Храбрые воины! Я призываю вас к мужеству, не потому, что замечал в вас трусость или малодушие. Ромеям ли падать так низко и посрамлять славу отцов!… Нет, я только исполняю правило военачальников и хочу обезопасить вас на будущее время; ибо непредвиденно наступающее бедствие может смутить и мужественную душу. Итак, знайте, соратники, что нам сегодня предстоит сражение поважнее прежних; это будет заключительный и последний бой. Поэтому надо хорошо приготовиться как ради прежних подвигов, так и для того, чтобы не унизить доблести, уже доказанной нашими делами, и принести величайшую пользу для нас самих. Ведь если прежняя неудача обыкновенно исправляется последующей удачей, так и последующая неудача уничтожает прежнее успешное дело.

Поэтому, чтобы и с нами не случилось чего–нибудь такого, бесценные мои, нужно каждому, как возможно более, держаться строя, хорошо зная, что, когда правила тактики у нас будут строго и неукоснительно соблюдаться и каждый станет помогать другому, нам останется только побеждать, слава наша упрочится и непременно перейдет в потомство; а если, напротив, у нас в какой–либо степени произойдет раскол, то будьте уверены, что враги легко одолеют нас. Разломайте одну сторону стены в осажденном городе — и враги без труда вступят в него; то же надо сказать и о лагере. Не без цели, конечно, еще древними выдуманы эти засады и боевые порядки, передовые и задние фаланги, правый и левый фланги, равномерность и однообразие воинских отрядов. Ведь лагерь — тот же город; а в городе нужны и ворота, нужны и стены, нужны и рвы, и другие подобающие городам принадлежности. Так надобно и нам запастись этим, тем более* что мы теперь среди земли вражеской и блуждаем далеко от ромейских границ».

Сказав все это, император построил свое войско и повел его прямо к озеру, которое в древности называлось Склиром, а теперь известно под именем Пунгусы [309]. По этому пути, вышедши на равнину и, расположив свое войско не в прежней теснине, а на открытой местности, он приказывает одному из воинов громким и зычным голосом позвать к себе какого–нибудь перса. Воин исполнил это приказание, и, когда перс явился, император сказал ему: «Вот что передай султану: великий государь объявляет тебе через меня: мы пришли к самому Иконию и обошли всю твою землю, сильно желая наказать тебя, особенно за все твои проступки перед нашей царственностью. Но ты всегда уходишь, как беглец, перебегая то туда, то сюда, и до сих пор не осмеливаешься стать против нас лицом к лицу. Теперь мы идем отсюда восвояси; но тебе надобно приготовиться: будь уверен, что с наступлением весны мы снова нападем на тебя с большими военными силами». Дав персу это поручение и подарив ему панцирь, какой носят военные сановники, чтобы видно было, что он послан императором, самодержец отпустил его. Выслушав такую речь, султан не земедлил прислать послов с просьбой о мире. Император, взвесив всю важность этого дела, не пренебрегал им, но под разными предлогами уклонялся от мира, откладывая со дня на день решительный ответ послам пока, думаю, не получил достоверных, известий о событиях, которые, как сказано, готовились на Западе.

Феодор Продром

(XII в.)

Один из наиболее плодовитых писателей эпохи правления Комнинов XII в., автор самых разнообразных по жанру поэтических и прозаических произведений, Феодор Продром прожил всю свою довольно долгую жизнь в Константинополе. Год его рождения не удалось еще установить точно; можно только предполагать, что он родился между 1070 и 1075 г. Имя отца Феодора, его образование и положение в обществе также неизвестны, но о дяде Феодора, родном брате отца, достоверно известно, что его звали Христ (или Христос) Продром и что с 1077 по 1088 г. он был киевским митрополитом под монашеским именем Иоанн.

Биографические сведения о Феодоре Продроме, сообщаемые византийскими авторами Михаилом Италиком, Евстафием Солунским, Никитой Евгенианом, крайне скудны и касаются, главным образом, последних лет его жизни. Умер Феодор в конце 1153 г., незадолго до смерти приняв монашеский чин и имя Николая.

О раннем и даже зрелом периоде жизни автора мы узнаем только из его собственных сочинений. Такой источник, разумеется, не вполне объективен и надежен, так как о многих и весьма важных событиях жизни Феодор говорит одними намеками. Наиболее ценен с этой точки зрения риторический трактат Продрома «Против тех, кто из–за бедности злословит провидение» (PG, т. 133, стр. 1291–1302).

Полагая, что у него есть все основания быть недовольным несправедливой к нему судьбой, сделавшей его бедняком, Продром все же не сетует на провидение, так как знает, что человек, живущий на земле, должен страдать. Из этого трактата мы узнаем не только о внешнем облике Феодора–подростка и его речевом недостатке (заикании), но и о том, что «происхождения был отнюдь не низкого», образование получил «у лучших учителей» того времени, «усердно изучив… грамматику, риторику, философию, науку о линиях и числах», т. е. геометрию и арифметику. Из свидетельства Феодора о том, что он не оставил без внимания философию Аристотеля, сочинения Платона, которые он называет «верхом красноречия», а также труды, написанные последователями Аристотеля и Платона, явствует, что классическое образование было составной частью курса обучения в высшей школе Константинополя. Из имен известных, нам учителей Феодора следует назвать Михаила Италика и Феодора Смирнского.

По окончании школы Феодор Продром занялся педагогической деятельностью; сначала у него не было знатных учеников, но через некоторое время он стал учителем принцессы Анны Комниной и, таким образом, ему открылся доступ во дворец. Но, по всей вероятности, Феодор Продром не долго оставался учителем Анны, так как в 1105 г., как явствует из одного его стихотворения, озаглавленного «Прощальные стихи к византийцам», он собирался покинуть Константинополь вместе со своим другом Стефаном Скилици, назначенным митрополитом в Трапезунд. Причина такого решения Феодора не ясна, но можно полагать (опять же на основании одного сочинения самого Феодора), что ею было неосторожное высказывание Феодора по некоторым богословским вопросам. Это ясно из стихотворения, написанного незадолго до 1105 г., которое называлось: «Против Вариса, оскорбившего меня именем еретика» (ямбические триметры). И хотя, как явствует из этого стихотворения, Продрому удалось отклонить от себя обвинение некоего Вариса, по всей вероятности, человека очень близкого к императору, и удалось также доказать свое полное благочестие, все же положение его при дворе изменилось к худшему, вероятно даже, он был лишен возможности преподавать в школах Константинополя. Это привело к затруднениям в его материальном положении и побудило принять решение покинуть Константинополь.

Но отъезд Стефана Скилици в Трапезунд состоялся лишь через два года после его назначения в этот город митрополитом, в 1105 г., а из надгробного слова Стефану, написанного Феодором, ясно, что его друг отправился в Трапезунд один. Из переписки его с Феодором мы узнаем, что в первое время Стефан посылает деньги Продрому, материальные лишения которого продолжались до его знакомства с Алексеем Аристином, прежде занимавшим высокую должность в провинции Ахайе, а с 1107 г. ставшим влиятельным лицом при византийском дворе: орфанотрофом (надзирателем сиротского дома св. Павла в Константинополе), протекдиком и номофилаком.

Благодаря протекции Алексея, Феодор вскоре приобретает расположение двора и церкви, вновь возвращается к работе педагога в одной из официальных школ Константинополя и даже обучает Исаакия Багрянородного, младшего сына императора Алексея Комнина. Феодор благоденствует до конца правления Алексея — до 1118 г.; после этого, оказавшись в числе заговорщиков против наследника престола Иоанна Комнина, Феодор, как и его друг Аристин, впадает в немилость к новому императору Иоанну; к счастью, опала для обоих длится недолго: император вскоре смягчает свой гнев к участникам заговора, — Продром и Аристин занимают прежнее общественное положение. Феодор становится учителем Ирины, жены младшего севастократора Андроника, одного из сыновей императора. Ирина была восточного происхождения, и Феодор составляет специально для нее греческую грамматику, которая дошла до наших дней.

В 30–е годы XII в. Феодор вновь попадает в немилость к императору и патриарху; причина этого опять неясна, но немилость патриарха дает, основание полагать, что и в данном случае поводом послужили опять извращенно истолкованные кем–либо из врагов Феодора его религиозные взгляды. Феодор вновь впал в нужду, был вынужден продать свои земельные владения. Письма этого периода полны тоски и жалоб на судьбу, обрушившую на него не только материальные, но и моральные беды: он болен. В это время Феодор пишет — отчасти по своей инициативе, отчасти по просьбе народа — приветственные стихи императору Иоанну, возвратившемуся в 1134 и 1135 г. из удачных походов против турок, а в 1136 г. — стихи, обращенные к императору, выступающему в сирийский поход, а также к сопровождавшему императора логофету Стефану Мелиту.

В 1138 г. Феодор приветствует возвратившихся с победой императора и Мелита, после чего, возможно, обращается к императору с просьбой о помиловании, а к Стефану — быть его защитником перед императором. После этого положение Феодора немного улучшилось, но материальные затруднения еще оставались, так как только стихи 1139 г., опять восхваляющие императора перед его новым походом против понтийских турок, свидетельствуют о том что Феодор совсем недавно «возвратился… из немилосердной пустыни, т. е. из суровой, проклятой, жалкой нужды» (PG, т. 133, стр. 1369). Из писем. Михаила Италика к Феодору мы узнаем, что в конце жизни Феодор имеет звание философа; Евстафий Солунский с уважением отзывается о нем как «о славном среди мудрых». Из другого письма Италика ясно, что в 1144 или: 1143 г. Феодор жил в приюте при церкви св. Павла, где и умер.

За свою долгую жизнь Феодор написал немало произведений различного- характера, классификацию которых можно провести по следующим признакам: I — прозаические произведения; II — поэтические произведения.

Первые делятся на такие рубрики:

1) богословские произведения — комментарий к канонам и псалмам; объяснение изречения св. Евангелия от Луки, 1, 17; «Житие Мелетия Нового»; «О происхождении св. духа (против латинян)»;

2) философские — комментарий ко второй книге «Второй Аналитики» к к «Логике» Аристотеля, диалог «Ксенедим»;

3) филологические — комментарий к первой песне «Илиады», «Сборник пословиц», «Сборник поговорок, употребляемых для выражения невозможного». «Объяснение народных пословиц», «Словарь греческого языка», «Грамматическое руководство», «Орфографические правила в виде церковного канона»,. «Орфографические правила в политических стихах», «Об ударении», «О придыхании», «О размере», «О частях речи»;

4) риторические — речи к Багрянородному Исаакию Комнину, к патриарху Иоанну, по случаю вторичного назначения Аристина орфанотрофом, прославляющая красноречие Аристина, «Эпиталамий к сыновьям кесаря Никифора Вриенния», «Опровержение изречения на долю бедности досталась мудрость», «Против злословящих провидение из–за бедности», «Невежда, или Считающий себя грамматиком», «Филоплатон, или Кожевник», «Палач, или Врач», «Продажа с публичного торга жизней поэтов и политиков», четыре надгробных слова, одно из них — митрополиту Трапезундскому Стефану Скилици;

5) письма.

К поэтическим произведениям Феодора Продрома относятся эпиграммы, написанные гекзаметром, диалог «Дружба в изгнании» — ямбические триметры, несколько сочинений, написанных политическим размером: «Астрологическая поэма» в 593 стихах, лирические, панегирические, дидактические, сатирические стихотворения; наконец, большой роман в стихах «Роданфа и Досикл» (9 книг, 4614 ямбических триметров). Особенно интересна из стихотворного творчества. Продрома драматическая юмореска — пародия на античную «Батрахомиомахию», блестящее подражание языку греческих трагиков, иногда заимствующее у них целые стихи.

РЕЧЬ «О ЯЗЫКЕ ОРФАНОТРОФА И НОМОФИЛАКА, ГОСПОДИНА АЛЕКСЕЯ АРИСТИНА» [310] [311]

Говорить о языке номофилака — это дерзость! Я своим грубым, неповоротливым языком берусь рассуждать о таком языке! Своим свинцовым языком я пытаюсь восславить язык золотой, низменным и земным — возвышенный и небесный! Даже самому Гомеру трудно было бы на десяти языках воспеть такой язык, который берусь воспеть я на своем единственном, не очень чистом и правильном! Это подобно тому, как если бы Ферсит вздумал писать похвалу Нирею или Ахиллу, либо некий Серафий стал бы прославлять лучших мужей афинских, либо Фаларис осудил бы Аристида, либо Демофил восславил бы Орфея и муз, тот самый Демофил, который, говорят, настолько был чужд всего поэтического, что о нем сложили элегические строки:

Ворон ночной погребальную песню заводит уныло.
Если споет Демофил, ворон погибнет ночной.

Поэтому я должен был бы, предоставив быку говорить по- бычьи, поручить слово о языке номофилака огнедышащим языкам, извергавшим сильное пламя [312]. Но люди, как нам кажется, более склонны верить показаниям противоположной стороны, чтобы не повредить истине добрым своим отношением; а известно, что противоположные стороны далеки друг от друга: говорят, далеко отстоят границы Фригии от границ Мизии [313], и мой язык так же далек от прославляемого языка; все же пусть данная похвала не касается никакого другого языка, кроме языка Аристина. К тому же меня страшит и пример Ахара, о котором я знаю из священной истории [314]: похитив золотой язык, он с великим треском «провалился в расщелины скал» [315]. Вот и меня охватывает безумный ужас, как бы мне не провалиться сквозь землю от упреков, если похороню в молчании твой золотой язык, милейший орфанотроф! Ведь из всех органов человека язык — самый сильный и важный: не только потому, что природа создала его наилучшим образом, не только потому, что внутри него равномерно распределены органы вкусового ощущения, благодаря которым мы чувствуем принимаемую нами пищу, но и потому, что язык — слуга находящегося в нас разума и вестник всех движений ума.

Благодаря языку люди могут поступать разумно, вести жизнь правильную и в надлежащем порядке. Ведь только посредством языка, а не чего–либо иного, выносит свои решения совет, свершается суд, а действиями того и другого и определяется государственное устройство. Кроме того, благодаря языку и знания приобретаются, и наука вперед движется. Посредством языка человек узнает, что следует делать, а чего не следует. При помощи языка люди, искушенные в диалектике, выводят свои заключения из всем известных положений, риторы выступают перед народом с речами, старейшины спасают отечество. С помощью языка Солон [316] укрепил законами Афины, Залевк — Локриду, Харонд — Италию и Сицилию, другие деятели — другие города. Благодаря языку египтяне научились измерять землю, карийцы — предсказывать по звездам будущее, фригийцы — гадать по полету птиц; тельмессцы [317], раньше других постигшие искусство толковать сны, излагали их в определенном порядке. И Апис, египтянин, научил свой народ врачебному искусству, а науке о природе положил начало Алкейон, сын Перифа, грамматике — Аполлодор из Микен, Пифагор же, сын Мнесарха, ввел так называемую италийскую философию. Фалес, то ли финикиец, то ли милесиец — ведь род его происходит и из Финикии, и из Милесии, — обучил ионической философии Анаксимена, сына Евстрата, а Ксенофан Колофонийский обучил Парменида философии элеатской. Но чтобы не прославлять язык при помощи далеких и чуждых нам примеров, лучше воспоем этим языком божественное и, по возможности, уподобимся ангелам, которые воспевают бога вечно и беспрестанно. Ведь, как уже говорилось, язык человека царственно превосходит все остальные органы, ибо всецело служит разуму — самому прекрасному, что окружает нашу душу.

Твой же божественный и священный язык, о мудрейший номофилак, настолько превосходит язык всех других людей, насколько человеческий язык выше языка существ неразумных. И если хоть немного верить апостолу Павлу, а верить ему следует, если верить богу, чьими устами апостол говорит и думает, богу, который дал не только человеческие, но и ангельские языки, то твой язык следовало бы назвать языком Серафима [318]

О, дерзкое слово! Если б у бога был язык, то, выражая божественное бесплотными идеями, я сказал бы, что твой язык — это язык бога, божественный язык. Сейчас же я не могу этого сказать: я называю его лишь свирелью (тростью) скорописца, заимствуя выражение Давида [319], Ермонской росой [320], сошедшей; на горы Сионские, пользуясь выражением того же пророка, далее — землей, по которой текут мед и молоко, землей гораздо более обширной, нежели Палестина, как сказано в истории Моисея [321]. Еще я называю язык твой священной рекой, полноводной и златоносной, словно Пактол близ Сард [322], своими «быстротекущими водами» доставляющей радость граду божию, или чем–либо другим, о чем люди поведали много прекрасного и дорогого сердцу.

Эллины дивились языку Диона [323] и заслуженно назвали его золотым. Прославили они язык Пэаниея [324], выступавшего в совете, а перипатетики прославили язык Аристотеля, и все это несмотря на косноязычие того и другого. Но чтобы опустить давние примеры и припомнить недавние, следует сказать, что наши цари высоко ценили язык византийца Лизика, который не совсем гладко говорил по–аттически.

Твой же священный язык, о иеромнемон [325], — это язык Диона, утонченный и изобилующий золотом, это язык Демосфена без картавости, Аристотеля и Лизика без заикания. Кто же с радостью не назовет твой язык скорее божественным языком, нежели человеческим?

Сладок язык тирренцев, которые первыми изобрели трубу, прекрасен и язык фригийцев, впервые сыгравших на флейте, и ассирийцев, которые изобрели двуструнный инструмент (дихорду), и язык муз, создавших лидийскую гармонию, и язык сицилийцев, изобретателей форминги (арфы), и милесийцев, придумавших кифару. Я уже не стану здесь говорить о гимнах Стесихора, о хоровых плясках и песнях Имерия и Анакреонта. Все это не может идти ни в какое сравнение с языком номофилака.

Приведи мне в пример Гиметт [326], и я противопоставлю тебе язык Алексея, с которого стекают слова слаще меда в сотах. Назови мне сирен, и я отвечу тебе, что его язык покорил бы своей певучестью не только Одиссея, но и всех, кто знает толк в этом искусстве. Скажи мне о фиванской лире, благодаря которой был построен семивратный город, и я скажу тебе о языке Аристина, помогавшем строить стовратный город Византион. Перечисли флейты Олимпа, кифару Тимофея и Ариона, смешанную фригийскую мелодию Марсия и дорийский напев Фамирида, мне же достаточно в противовес этому сказать о естественной музыке прославляемого мною языка.

Прокл Ликийский полагал, что душа — это слепок с языка, и, таким образом, в языке человека отражается его собственный внутренний образ. Мне недосуг выяснять, правда это или нет; если же до сих пор речь моя была правдивой, то какому языку можно уподобить в их внутренней сути души героев? Языку Орфея, Гомера, Платона или, вне всякого сомнения, того, о ком идет речь? Что ты говоришь, человек? Ты называешь мне девять муз и трех харит; но разве ты не видишь, какое бесчисленное множество и муз и харит танцует и поет вокруг языка номофилака? И если, согласно Исайе, господь бог дает язык тому, кто мудр и образован [327], то кому же другому он дал бы его, как не мудрому иеромнемону? И если язык праведника изречет справедливый приговор, как говорит пророк–псалмопевец и царь [328], то разве этот человек изрекал или изречет какое–либо иное решение? Далее, если, по пословице, язык мудреца — это чистое серебро, то чей же язык назвать серебряным, если не язык орфанотрофа? Если в песне высоко ценится тот язык, который говорит немного, но приятно, то как же нам не прославить еще более язык, о котором идет речь, произносящий много слов и к тому же приятных? И если язык старца Нирея вызывал восхищение, ибо с его языка лилась речь слаще меда, то, могу ли я не сказать, что в воспеваемом мною языке расцветают слова слаще самой амвросии и нектара?…

Не менее прекрасен язык быстрый и проворный, легко поворачивающийся туда и сюда, как говорит Еврип [329], служащий прекрасной повивальной бабкой для всего, что порождает ум. И самым лучшим мне кажется тот человек, который получил от бога и ум, и язык. Ибо у кого одного очень много, а другого чрезмерно мало, тот и благ получает лишь наполовину. Ведь и Мефимней, игравший на кифаре, не смог без нее укротить дельфина, верхом на спине которого он плыл; и кифара не могла этого сделать без Мефимнея: искусство оказывает свое воздействие с помощью инструментов. В данном случае я не хвалю Климента Александрийского [330], говорившего, что он никогда не искал ни языка хорошего, ни гармонии слов, а довольствовался лишь тем, что неясно выражал свои мысли. Но в таком случае не было бы никакой разницы между мудрецом и бесчестным продавцом…

Коль скоро это так, то самый божественный среди людей, по правде сказать, — тот, кто богат и умом благородным, и языком сладкозвучным. А в таком случае кто же божественнее орфанотрофа? Ведь он наделен умом поистине возвышенным, а не таким, как у обезьяны, словно наши современники. Язык же его вполне достойно служит уму, ибо он громогласен, но не подобен барабанному бою, каким он был у Салмонея, отвечавшего Зевсу громом [331]. Нет, звук его священный и вместе с тем сладкий, он сильный, но не оглушительный. Он мечет яркие молнии, но не так, как Зевс, из облаков, а чтобы осветить, но не опалить. Я назвал язык Алексея несущим огонь и вспомнил об огненных языках, в виде которых святой дух явился апостолам Петру и Андрею [332], и я смело причисляю язык Алексея тринадцатым к языкам двенадцати апостолов только за то — о, будьте ко мне милостивы, великие провозвестники Логоса, — что, помимо этого, он с такою же грацией сочетает еще аттическое благозвучие.

Одни признают неиссякаемой силу огня, другие говорят, что неиссякаемо движение солнца, ибо по истечении одного периода его движения начинается другой, и так течет время и сменяются времена года, на благо живущим. По моему мнению, благородный язык Аристина будет назван языком неутомимым и таким, который сильнее огня и солнца. Ведь сколько он распутал сложных хитросплетений, сколько разъяснил трудных мест в Священном Писании, какое множество упростил запутанных риторами периодов, сколько их построил и перестроил, придал силу речи другим языкам в совете старейшин точно так же, как солнце придает свет луне! Вот почему наш могущественный император поручил этому языку охранять государственные законы, чтобы они охраняли нашу жизнь, а эти законы чтобы прочно и надежно охранял язык Алексея, и государство процветало бы благодаря таким законам.

О, мой божественный и священный язык, кумир муз, отрада харит! О, глас певучий, звук которого разносится по всей земле и слова которого достигают пределов вселенной [333], которому одинаково внемлют и государственный совет, и церковный, так что благодаря ему и язык философов становится достойным веры, язык, обладающий двойственным свойством, подобно остальным органам человека. О, твое присутствие заставляет ораторов говорить, а отсутствие твое повергает их в глубокое молчание. О, прости же мою дерзость и будь милостив ко мне, если я, получив от тебя столь многое и столь обильные потоки похвал, тебе же воздам малыми каплями, мутными и грязными! Мне ничего другого не остается сказать тебе в свою защиту, как только то, что сказал Ксенократ: когда его арестовал сборщик налогов, а оратор Ликург освободил, то встретив потом детей Ликурга, он сказал: — О, дети! Я оказал вашему отцу огромную услугу, ибо за то, что он сделал, его все хвалят.

Вот так же и тебя, о, мудрейший страж законов, за твои благодеяния, оказанные мне, тебя хвалит вся вселенная. Как говорится, един язык и едины уста молят о продлении твоей жизни.

ПИСЬМА [334]

Когда же, о досточтимый владыка, я приду к тебе и предстану пред лицо твое? Когда же питье твое смешаю со слезами радости? У меня вид клейменого человека, я весь испещрен точками, — так выглядят ремесленники и кузнецы, лица которых покрыты сажей; или, если угодно, такими бывают полинявшие пятнистые змеи, без яда. Те серые пятна, которыми покрыт я, похожи еще на стадо Иакова [335]: голова моя облысела, на ней нет ни одного волоска; вместо прежней благоухающей златокудрой гривы я ношу на шее какую–то немощную голову, и она у меня такая, какая была у Елиссея и Павла, только без пророческого и апостольского дара.

Когда же своими устами я поведаю тебе о муках, которые я терплю из–за этой болезни? Ведь от различных бед этой проклятой заразы, уже прошедших и еще предстоящих, я едва не покончил с собой! Меня удержало только то, что несчастье это коснется и моей чудовищно огромной бороды. Поэтому я то и дело утешал себя такими словами: «О, несчастный, тебе неприятна твоя безобразная внешность, потеря священных волос, то, что никто теперь к тебе не приближается, никто с тобой не общается, и видеть тебя даже самым дорогим для тебя людям кажется предвестием какого–то несчастья. Но за все это ты удостоишься награды: болезнь доберется и до твоей проклятой бороды. А потому брось, наконец, свою печаль, не раздражайся, и вместо того, чтобы быть похожим на Пана, будь лучше похож на человека».

Так говорил я самому себе и при этом проводил по щеке пальцами. Когда же я не стал ощущать совсем никакой шершавости, никакой щетины, то, конечно, обрадовался и едва не принес благодарственную жертву за тот недуг и называл болезнь своей спасительницей. Тем более, что некая Сира, старая повивальная бабка, гадающая на ячменных зернах, уверяла меня, поклявшись самой Селеной, что на моих щеках не останется ни единого волоска. Не знал я, безумный, верил, что буду облагодетельствован вредной болезнью. И вот когда мои волосы совсем все выпали, то голова, словно в осеннюю пору, лишилась пристойного для нее украшения. А борода моя продолжала цвести, словно в разгар весны, и распускалась, не старея, подобно садам Алкиноя.

Но это было не к благополучию; не грушу за грушей, не смокву за смоквой выбрасывала она, а волос за волосом, щетинку за щетинкой, как артишок за артишоком. Кто же несчастнее меня, скажи, досточтимый владыка? Голова моя похожа на пестик, а щеки — на лесную заросль. Я это говорю, ничуть не намереваясь опорочить себя в начале речи, хотя имею на это полное право. Я словно знаменитейшие полководцы: одержав победу, они сами убивают врагов, побежденные же, не ждут, когда враги убьют их, но вонзив собственные ножи в собственное чрево или в какую–нибудь другую часть тела, кончают самоубийством, не допуская, чтобы вражеская рука похвалялась их головой; таковы Катон, Брут и Касий. Так же и я: пока тело было здоровым, волосы росли обильно и как у щеголя, я симметрично расчесывал бороду, не как философы, а премного насмехаясь над теми, кто был несчастлив в отношении волос на голове: ведь не было такого лысого человека, который едва увидев меня, тотчас не смутился бы; не было такого длиннобородого, который, встретившись со мною, не хотел бы провалиться сквозь землю. Теперь же, с тех пор как на меня обрушилось это безобразное бремя, я не дожидаюсь, когда другие станут поносить меня и бранить, но сам себя обвиняю и сам себя отдаю желающим потешаться надо мною. Ведь и Синесий, как мне известно, написал похвалу лысине, и Юлиан — это отлично я знаю — прославил свою собственную бороду, хотя будто бы желал порицать ее [336]. Что же из этого? Ты смеешься? Смейся, сколько угодно, над этим письмом. Ведь я написал его не без хитрого умысла, а чтобы ты, истратив всю силу своего смеха при чтении этого письма, меньше смеялся бы надо мною. Будь здоров!

О, мудрая, благословенная моя головушка! Вот уже третий день напрягаю я слух свой, с нетерпением ожидая какой–нибудь весенней песни от твоей священной ласточки. Она же, не знаю, — то ли гнушается нашим пустынножительством (ведь ласточки обычно охотнее поют в многолюдных местах), то ли не может переносить нашу зимнюю стужу, но предпочитает молчать и слишком долго не начинает своего пения. Я не думаю, чтоб эта ласточка завидовала нашей песне. Быть может, она считает нас недостойными своей песни? О, моя славнейшая из ласточек! Не удлиняй же нам зиму своим затяжным молчанием, но пой и песней доставляй радость весны! Хоть мы и знаем, что одна ласточка весны не делает, но ты Делаешь, потому что ты — лучшая из ласточек. Ведь, как сказал Гераклит, один человек стоит десяти тысяч, если он наипрекраснейший; точно так же одна ласточка может считаться за десять тысяч, если ей выпал самый лучший жребий. Конечно, десять тысяч ласточек скорее сделают весну; я, по крайней мере, уже вижу сиянье весеннего дня, медленно подымающуюся с земли травку и деревья, покрывающиеся цветами, словно пушком. С такими надеждами мы ждем тебя, о мое святое очарование! Не заставляй же нас и дальше жить при одних таких надеждах, а воздай письмом за письмо, не жалуясь на то, что отдашь золото взамен меди, но, пожалуй, радуясь тем, что облегчишь душу, отягощенную множеством забот. Будь здоров!


ВОЙНА КОШЕК И МЫШЕЙ [337]

Супруга Креилла

Угаснул светоч племени мышиного!

Хор

Мне мудрым и пристойным представляется
Поднять совместный плач о славном юноше.

Супруга Креилла

Разумно слово. Начинай рыдание!

Хор

Тебе начатки горести приличнее!

Супруга Креилла

Ой, ой, ах, ах, увы, увы, дитя мое!

Хор

О горе, о Креилл наш, о властитель наш!

Супруга Креилла

Когда, когда, дитя, придется свидеться?

Хор

Куда, куда ты скрылся, оставляя жизнь?

Супруга Креилла

О горести, о болести, о тягости!

Хор

О горести! И сызнова: о горести!

Супруга Креилла

Не зришь ты, чадо, солнца светоносного!

Хор

Лишь прах и персть — вся наша жизнь мышиная,
Лишь призрак тени —все дела и помыслы.

Супруга Креилла

Воитель–всегубитель, нас покинул ты!

Хор

Довольно, меру положи рыданию:
Я вестника завидел быстроногого.

Супруга Креилла

Увы, страшусь услышать горе новое.

Хор

Не может быть!

Супруга Креилла

А ты отколе ведаешь?

Хор

Сияет светлой радостью посланца лик.

Супруга Креилла

О Зевс, обрадуй сердце благовестием!

Вестник

Кто мне укажет в сонме сем владычицу?

Хор

Она перед тобой, коль знать желательно.

Вестник

Красавица–царица, не печаль чела
И вестнику за весть воздай подарками…

Супруга Креилла

Не мучай, не плоди реченья праздные!

Вестник

Не позабудь подарков благовестнику!

Супруга Креилла

Когда расскажешь — дам незамедлительно:
Сначала молви, а потом выпрашивай.

Вестник

Вкусила гибель злая бед виновница!

Хор

Ликующий ладони воздымают плеск.

Супруга Креилла

Мои ж стопы в победный пляс пускаются.

Хор

Теперь поведай по порядку, в точности
О битве и о смерти кровопивицы.

Супруга Креилла

Желаю, чтобы вестник рассказал сейчас
Толково о сражении и гибели
Врагини лютой и мышегубительной.

Хор

Ты слышал приказанье? Отверзай уста!

МУДРЕЙШЕГО ГОСПОДИНА ПРОДРОМА СХЕДЫ О МЫШИ [338] [339]

1. Если хотите, дети, получить пищу для ума, вот мышь устроит вам сейчас общую трапезу. Вы ведь знаете, как падко до лакомства это животное, и поэт назвал его «Горшколаз»  [340]

Как–то давным–давно устроил один человек роскошный пир и созвал на угощение своих друзей. От запаха пищи или, сказать точнее, мясного духа у мыши потекли слюнки. Конечно, тотчас же, как только кончилась эта великолепная трапеза, она прибежала к объедкам. И к ним приблизившись, кое на что она посмотрела с презрением, кое–что как бесполезное обошла, кое–что как несъедобное оттолкнула, а занялась только головкой триглы [341]. Ведь там было очень много разных объедков: была там и ножка журавля, и спинка зайца, и бедрышко куропатки — и на косточках остались кусочки мяса; была там и головка прекраснейшей триглы, к ней–то мышь устремилась и на нее набросилась.

Но была она и лакомка и трус: и рот она раскрывала, и дрожь на нее напала. Желудок толкал ее к яству, а страх принуждал ее к бегству; желание ее дразнило, а сердце у нее замирало; и подбегала она и убегала; к съестному она стремилась, но как от врага прочь кидалась. Напало на нее подозрение, не спряталась ли среди костей живущая в доме кошка.

И все же, рано или поздно, заплатив страху дань, мышь принялась за головку триглы. Стоило посмотреть, как мышь тогда наслаждалась, как отплясывала, как только этим хвасталась! Она говорила: «Ну разве не порадуется даже царь этакой роскоши? И где найдешь такое изобилие еды задарма?»

Что–то в этом роде гордо говорила себе мышь, обхаживая головку триглы и глубоко вонзая в нее свои зубы. «Что за счастье! — кричала она — уж теперь–то не уйдут от меня даже самые лакомые дары моря! Да, да! Я разбогатела с такой быстротой и достигла такого могущества, какого никогда не видывали ни Аянт, ни Ахилл, ни какие–то там Менелаи ни Несторы — все, кого превозносит поэзия. Вознесусь я к вершинам горних обителей и сейчас же быстро спущусь оттуда: тогда стану я одна повелевать и морем и всеми другими сокровищами во всем мире!».

Так говорила эта несчастная мышь и еще что–то надменно кричала — но внезапно испытала она то, чего боялась: откуда–то выскочила кошка и схватила ее. И вот эта жалкая мышь, став сначала игрушкой кошки, лежала под бременем несчастья, на нее свалившегося. Прежде гордая, схватилась мышь обеими лапками за подбородок и стала выщипывать волосы бороды [342] и весь пол залила слезами.

Однако, если угодно, дети, остановим здесь рассказ, чтобы ваш ум не спеша вкусил от мышиной еды. Сегодня поистине прекрасное угощение дает вам мышиный стол.

2. Между тем, когда кошка держала мышь в своих тенетах и играла с ней, спросила она, от каких родителей, от какого отца и какой матери та происходит, что за жизнь у нее, что за родина и, одним словом, пожелала узнать об этом все по порядку.

У несчастной тотчас же перехватило дыхание. «Я не могу, госпожа моя, — сказала мышь, — когда ты так близко, говорить спокойно о своих делах. Но, если хочешь, отойди немного, и я с радостью расскажу тебе все о себе». Тогда, грозно смотря на нее, сказала кошка: «Что–то хитришь ты, худшая из мышей! Уж не хочешь ли ты меня обмануть? Или говори о себе или от тебя скоро останутся кусочки да объедки».

А мышь, плача, сказала: «Я, госпожа моя, прозываюсь Маслоед; Отец у меня Салогрыз, а мать — Блюдолиз» [343].

Тогда кошка перебила мышь и спрашивает: «Так что же ты так плачешь? И где это выучилась ты так плакать? Уж нет ли аскетов среди вас, молящихся и плачущих, — может быть, и ты одна из них? А где накидка, которую называют парамандий? Где клобук? Где мандий? Где на ногах сандалии?»

А мышь, желая быть справедливой и казаться благочестивой, как обычно бывает, сказала: «Я, госпожа моя, среди наших хожу в игуменах и сподобилась великой схимы; у меня и клобук, и мандий, и все остальное; а среди моей паствы я установила твердое правило: дважды в субботу молиться о твоем благе».

Кошка в ответ: «Так ты что же, и псалтырь, знаешь и молитвы возносить умеешь, и все, что в обиходе у монахов, точно тебе известно?»

И мышь сейчас же отверзла уста и начала псалом: «Господи! Не в ярости твоей обличай меня и не во гневе твоем наказывай меня. Я близок к падению, и скорбь моя всегда со мною!» [344]

И снова: «Сердце мое трепещет, и страх смерти напал на меня, ибо беззакония мои превысили голову мою. Я изнемог от вопля; засохла гортань моя; и боль моя наполняет все во мне, и ужасы твои сокрушили меня» [345].

А кошка говорит опять: «А почему же ты не поешь вот что: «Хочу я жратвы, а не жертвы, коровьего масла и овечьего молока, а еще мяса агнцев; [346] и желаннее это для меня, чем мед, помазала я жирным елеем и умастила главу мою» — и дальше по порядку?» [347]

Тогда мышь, увидев, что это не помогает, а больше уличает ее, сказала: «Я, госпожа моя, с юности остерегалась и не ела ни меда, ни молока, ни мяса, но только едва прикасаюсь к священным дарам моря, чтобы истинно, а не по слухам, пребывать в добродетели».

И отвечает ей кошка вот что: «Так кто же иной, если не ты, мышиный игумен, несчастных монахов наказывает и пожирает? Так и выходит: кто опустошает лампады? И я, пожалуй, если надену твою монашескую одежду, стану такой же и удостоюсь твоей схимы! А теперь, раз ты без монашеских одежд вышел из твоей кельи, мой рот станет твоей могилой, так что оставь там молитвенные дары, как положено, мышиный игумен!»

«Птохо–Продром

(XII в.)

Огромное по объему и тематическому разнообразию наследие Феодора Продрома породило колоссальное количество подражаний и переделок у поэтов, живших в последующее время. Особую группу среди сохранившихся поэтических опытов такого рода составляют те произведения, в которых с особой настойчивостью повторяется тема бедности, неоднократно встречаются описания ввергнутого в жесточайшую нужду поэта, который откровенно мечтает о богатом покровителе. Они дошли до нас под именем Птохо–Продрома (дословно— «Нище–Продром»). В этих небольших поэмах использованы элементы народного языка; они сильно отличаются от произведений с установленной аутентичностью. К таким поэмкам обычно относят 274 стиха, посвященных Иоанну Комнину, где поэт описывает те невыносимые муки, которые ему доставляет злая и корыстолюбивая жена; затем 117 стихов — где поэт обращается к севастократору (предположительно к Андронику Комнину) с жалобами на бедность и с просьбой о помощи; третья поэма — в 665 стихов — содержит жалобы и обличения, направленные против монахов, и четвертая поэма — самая короткая (всего 167 стихов) — рисует бедственное положение людей, занимающихся наукой.

Ниже приведены отрывки из этих поэм.


[О ДУРНОЙ ЖЕНЕ] [348]

… О, государь, как вынести мне норов этой бабы,
Насмешки повседневные и ругань, и попреки,
И «что расселся, муженек?», и «что, дурак, болтаешь?»,
И «что, скажи, принес ты в дом? что от тебя мне проку?
Какой ты плащ, какой платок когда–нибудь дарил мне?
Хоть раз бы, хоть на пасху бы купил ты мне накидку!
Двенадцать лет я замужем, двенадцать лет страдаю,
А от тебя ни ремешка к сандалии не вижу,
А от тебя я ни клочка на платье не имею
И ни колечка от тебя на палец не надела,
И ни запястья от тебя, чтоб было чем похвастать!
Смеются все на улице, что я хожу в обносках.
Мне стыдно выйти из дому — сижу ни с чем и плачу!
А коли в баню выберусь — еще того не лучше,
А коли день один поем — так два сижу голодной.
Рыдаю, плачу, сетую, ломаю в горе руки.
А все старье, что ты мне дал, бери себе обратно!
Будь это пурпур, иль атлас, иль хлопчатые ткани!
Подумать только — на плаще кайма из букв старинных!
Отдай его, продай его, сбывай, куда угодно!
А простыни постельные? а банные отребья?
Сынкам по завещанию оставь их, если хочешь!
Весь этот хлам ты получил в наследие от предков —
Отличное приданое ты дочерям готовишь!
Так уж сиди, помалкивай, коли ни в чем не смыслишь!
Чего глазеешь, муженек, чего ты смотришь волком?
Я из порядочной семьи, а ты — лишь побродяжка!
Мне кланяются встречные — тебя тычками гонят!
Тебе ли зваться Продромом? Ты просто Нище–Продром!
Ты на соломе ночью спишь, а я так на перине;
Живу я на приданое, а ты лишь на подачки;
Я серебро и золото храню в своем приданом —
А ты с горшком да вертелом пришел на мне жениться!
Вот ты сидишь в моем дому и в ус себе не дуешь,
А пол в дому давно прогнил, вся облицовка сбилась,
А черепицы выпали, а крыша прохудилась,
А стены покосилися, а сад зарос травою,
Нигде ни украшеньица, ни зеркала, ни статуй,
Нигде ни плитки мраморной, ни кладки мозаичной,
Все двери вышли из пазов, все косяки оббиты,
Все гвозди порасшатаны, нет ни угла в порядке,
Ограда возле садика — и та уж обвалилась.
На что же руки у тебя? доски не приколотишь,
Стены колом не подопрешь, не залатаешь крышу,
Да что там — плотника позвать, и то не соберешься,
Да что там — гвоздика купить, и то никак не можешь!
Все домочадцы — при тебе, и от тебя ни шагу,
Все для тебя — любовь, почет, и страх, и послушанье,
А я о доме хлопочи, а я с прислугой мучься,
А я детей обхаживай, как лучшая из нянек,
А я в делах, а я в бегах, туда, сюда, повсюду;
Рубашку мне — и то должна я шить собственноручно;
Я, как прислуга у тебя, весь век на побегушках,
Тебе я сукновальщица, тебе я сторожиха,
Тебе я пряхою служу, тебе служу ткачихой,
Чтоб прясть, чтоб ткать, кроить и шить штаны, плащи, рубашки,
А ты сидишь, как курица, разинув клюв голодный,
Сидишь и ждешь, пока тебе куска не вложат в глотку!
И что с тобою делать мне, и что с тебя мне проку?
Уж коли плавать не умел — так и не лез бы в воду!
А коль полез — так уж сиди, молчи и повинуйся,
Сиди, болячки счесывай и дай мне жить спокойно!
Уж если бы ты вздумал бы завлечь себе невесту,
То лучше б ты посватался к трактирной грязной девке,
Оборванной, заплатанной, кривой и кособокой,
Которая кореньями торгует в Манинее!
Зачем меня, несчастную, завлек ты, сиротину
Своими улещаньями, своими похвальбами!..»
…………………………
Все это должен я терпеть, владыка венценосный,
От трижды проклятой жены, ворчливой и драчливой,
А все за то, что прихожу с пустыми я руками!
И если ты, мой государь, по доброте душевной
Меня своею милостью насытить не захочешь,
То, ах, мне, право, боязно — она меня прикончит,
И ты лишишься Продрома, столь преданного мужа!

[О МОНАСТЫРСКОЙ ЖИЗНИ]

Едва лишь я подумаю о наших двух игумнах
(Увы, о повелитель мой, в обители их двое,
И эти двое — вопреки святительским уставам —
Отец и сын! ах, не сыскать богопротивней пары!),
Едва подумаю о том, что из–за них терплю я,
Как выхожу я из себя и сам себя не помню!
Ведь стоит мне хоть на чуть–чуть из церкви отлучиться
Да пропустить заутреню — ну, мало ль что бывает! —
Как уж пойдут, как уж пойдут попреки да упреки:
«Где был ты при каждении? Отбей поклонов сотню!
Где был во время кафисмы? Сиди теперь без хлеба!
Где был при шестопсалмии? Вина тебе не будет!
Где был, когда вечерня шла? Прогнать тебя, да все тут!»
И даже этак: «Стой и пой, да громче, да душевней!
Чего бормочешь? Не ленись, рот не дери впустую!
Да не чешись, да не скребись, да не скрипи ногтями,
Забудь про бани, про мытье, коли пошел в монахи!
Купи большие башмаки и в них ходи повсюду,
А не в сапожках напоказ с загнутыми носами!
Да пояса не распускай на щегольские складки,
Да рукавами не болтай, воротником не чванься,
Забудь о том, чтобы сидеть без дела в подворотне,
Забудь, как завтракают всласть оладьями на яйцах:
Как есть, так ешь не досыта, как пить, так пей не вволю,
А все заботы о съестном забудь, не вспоминая!
Ты не смотри, что тот, другой, вкуснее ест и больше,
Дурного слова не скажи про все его повадки,
Затем, что это — протопоп, а ты — пономаренок,
Затем, что в нотах он знаток и в хоре правит пеньем,
Меж тем как ты лишь рот дерешь, а в пенье — ни бельмеса.
Он счет деньгам у нас ведет, а ты таскаешь воду;
Он деньги в сундуке хранит, а ты — головки лука;
Он всех ученей, лучше всех Писание читает,
А ты и в азбуке едва ль сумеешь разобраться;
Он уж пятнадцать лет живет в монастыре меж нами,
А ты — полгода не прошло, как к нам попал в обитель.
Ты взад–вперед по улицам сандальями топочешь,
А он на славном скакуне повсюду разъезжает,
И на ногах его торчат воинственные шпоры.
Он много для обители пожертвований добыл,
А ты что делал? пас овец, гонял ворон, и только!
Он входит, полон важности, в палаты государя,
А ты лишь зря глазеешь вслед богатым колымагам.
Он счет ведет имуществам, он счет ведет богатствам,
А ты — бобам за пазухой да вшам под волосами.
Он ходит в шерстяном плаще, а ты одет в рогожу,
И на постели у него четыре покрывала,
А ты в соломе спишь всю ночь, и вши тебя кусают.
Четыре раза в месяц он бывает в бане, ты же
От рождества до рождества не видишь и лохани.
Он завтракает камбалой, он ест краснобородок,
А ты дешевенькой икры купить себе не можешь.
Он десять фунтов золота хранит в своем закладе,
А ты и медного гроша не сыщешь за душою,
Чтобы хоть свечечку купить, хоть постриженья ради!
Меж тем как он, ты видишь сам, поставил нам икону,
И два подсвечника при ней, и пурпурные ткани,
А ты — босой, едва одет, под рясой нет рубахи,
И на подштанниках твоих сияют пятна грязи.
Вот так и бегай взад–вперед, и будь всеобщим служкой!..

«Христос–Страстотерпец» [349]

(XII в.)

Так называется один из весьма немногочисленных сохранившихся образцов византийской драматургии, и притом образец ее наиболее значительный. Долгое время отчасти на основании рукописной традиции автором этой драмы считался Григорий Назианзин, но уже в XIX в. было доказано, что написана она безыменным автором XI–XII вв. Содержание драмы составляют евангельские события: действие начинается шествием на Голгофу и кончается воскресением Христа и явлением его в доме матери апостола и евангелиста Марка. Главная роль в драме уделена не Христу, как следовало бы ожидать, а деве Марии. Круг действующих лиц довольно обширен: мы находим здесь и Иоанна Богослова, и Иосифа из Аримафии, и Никодима, и Марию Магдалину; участвуют вестники и стража; партии для полухорий галилейских женщин, в отличие от хора античной трагедии, представляют собой диалог в тех же ямбических триметрах, которыми написана вся драма.

Размер драмы превосходит известные нам образцы классической драматургии — в данном случае перед нами 2640 стихотворных строк, для большинства которых можно довольно точно определить прототип. Автор стремится сдержать свое обещание, изложенное им в коротком прологе, — написать пьесу «по Еврипиду». Примерно треть стихов всей пьесы заимствована из греческих трагиков. Удалось установить, что автор «Христа–Страстотерпца» взял для заимствований семь трагедий Еврипида: «Гекубу», «Медею», «Ореста», «Ипполита», «Троянок», «Реса» и «Вакханок»; «Агамемнона» и «Прометея» Эсхила и «Александру» Ликофрона. Существует небезосновательная гипотеза, что, кроме этого, многие стихи взяты из несохранившихся трагедий. Использована также в большой мере библейская и христианская литература: евангелия, апокалипсис, псалмы, книга Бытия, Исход, письма апостола Павла и некоторые апокрифы.

Даже в стихах, далеких от буквального заимствования, наблюдается присутствие лексики греческих трагиков. Но это подражание, имеющее прототипами две совершенно разные сферы литературного творчества — языческую и христианскую, — лишено целостности, и это прежде всего лишает драму определенности и ясности в ее назначении. Вопрос, для кого она написана, давно уже дебатировался в науке. Вряд ли она преследовала развлекательные или дидактические цели. Для малообразованного читателя она, видимо, могла быть просто малодоступной. На образованного же читателя при возможности литературных ассоциаций и реминисценций могло произвести комическое впечатление смешение лексики языческой драмы и лексики библейской, а также механическое чередование реплик, относящихся к ничего не имеющим между собой общего трагическим персонажам, — например, Мария должна последовательно произносить слова Медеи, Гекубы, Кассандры, Клитемнестры, Андромахи, Гермеса.

Все это наводит на мысль, что «Христос–Страстотерпец» был написан человеком незаурядной эрудиции, который, однако, предназначал свою драму не для исполнения на сцене, а для чтения, и скорее всего для чтения в кругах ученых.

«Христос–Страстотерпец» пользовался большим вниманием исследователей. Его очень ценили богословы, которые видели в нем единственную христианскую драму на греческой почве и поэтому усердно исследовали все то в нем, что касается христианской догматики. Драма эта привлекала также и филологов, которые использовали сохранившиеся в ней отрывки трагедий для создания критики текстологического аппарата. В частности, именно при помощи текста этой драмы были найдены некоторые строки из потерянных частей «Вакханок» Еврипида.

ДРАМАТИЧЕСКОЕ СОЧИНЕНИЕ, ПО ЕВРИПИДУ ИЗЛАГАЮЩЕЕ НАС РАДИ СОВЕРШИВШЕЕСЯ ВОПЛОЩЕНИЕ И СПАСИТЕЛЬНОЕ СТРАДАНИЕ ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА (ХРИСТОС–СТРАСТОТЕРПЕЦ)

Иоанн Богослов

Простри, Царица, руки и оплакивай
Усопшего, усопших к жизни звавшего;
И я, насколько в силах, помогу тебе.

Богородица

Злосчастная рука, коснись усопшего.
Увы, увы! Что зрю? Что осязаю я?
Из недр сердечных вырвется какая песнь?
Его ли ныне в горести и ужасе
На грудь кладу? По нем ли воздымаю плач?
Прощай! В последний раз тебя приветствую,
Усопшего, на горе порожденного,
Убитого, безбожно умерщвленного.
Дозволь, твою десницу поцелует мать.
О милая десница! Часто, часто я
К ней приникала, словно к дубу лозочка.
О милый зрак, и вы, уста сладчайшие,
И облик благородный, и священный лик!
Прекрасных губ сладчайшее смыкание,
Святая плоть, сыновнее дыхание,
Божественностью веявшее! В горестях
Всем этим сердце тихо утешалося.
Зачем же ты повлекся на позор и смерть?
Зачем принудил матерь злополучную
Сиротствовать? Схожу в могилу заживо!
Увы, насколько лучше умереть самой!
Как очи онемевшие, смеженные
Ответят ласке? Как снести мне бремя дней?
О тело дорогое! Неужель, увы,
Напрасны были все труды и тяготы,
И пелены, и млеко от начальных дней,
От твоего рожденья непостижного?
Каким, Царю, почту тебя рыданием?
Каким, о боже, плачем воззову к тебе?
Из недр сердечных вырвется какая песнь?
Вот ты лежишь, и саван спеленал тебя,
Дитя мое, как пелена в младенчестве!..

Ангел

Не должно ни страшиться, ни смущаться вам:
Восстал из гроба тот, кого вы ищете —
Владыку Иисуса умерщвленного:
Его здесь нет, в могиле не остался он,
Но, пробудившись, в Галилею шествует,
Дабы своим явиться тайнозрителям [350].
Придите, оглядите опустевший гроб,
Затем ступайте и немедля молвите
Ученикам ту тайну, что открыл вам я,
И возвестите и Петру, и братии:
Христос воскрес из мертвых, и повержен ад,
И камень сдвинут с гроба мышцей божьею,
И стражи преисподней, помрачась в уме
От страха, дверь открыли, и на божий свет
Выходят мертвецы освобожденные,
И узы силой господа расторгнуты!

Богородица

О радость! О сияющего солнца свет!
Ты скорби нашей чаянный кладешь предел:
Христос восстал из гроба, и повержен враг!
Зари встающей что найдется сладостней?
Где сыщется для сердца весть отраднее?
О чадо, где ты, ад осилив, шествуешь?
О чадо, где же, где, когда мы свидимся?
Явись! Явись! Гряди на радость матери!

Мария Магдалина

Его ты узришь, верую, и вскорости.
Но должно нам повиноваться ангелу
И поспешить к ученикам, ко братии.
К Петру пойду и к девственнику славному [351],
Неся друзьям усладу благовестия;
Ведь тот, кто нам явился, нас послал к Петру.
О полом гробе ясно им поведаю,
О вестнике преславном и речах его.
Рассказ услышав, к гробу поспешат они
И, полагаю, все увидят в точности.
Но что я зрю? В обличьи новом господа?
Иль заблуждаюсь? Все же так помнилось, мне
Столь благороден образ, нам явившийся.

Христос

Радуйтесь.

Мария Магдалина

О сын святой святого отца,
Кем враг последний осилен — смерть!
Царю, царю нетленный! Ты еси мой бог!
Дозволь коснуться ног твоих трепещущей!
К земле мы припадаем, ко стопам твоим,
И радостью пронзенные, и ужасом.

Христос

Не должно вам страшиться: прочь гоните страх,
К моим ступайте братьям и несите весть,
Что должно в Галилею им направить путь,
Где им явлюсь я по обетованию.

Богородица

О радость, о сиянье несказанное,
Заря, что нам восходит благовестницей!
О блеск лучей, безмерное веселие,
О радость мироздания, о ясность дня,
О полнота услады благодатнейшей!
Как вымолвлю, в каких словах поведаю
Моей души и сердца ликование?
Но нам пора в дорогу, как велел господь.

Путешествие в Вифлеем. Мозаика из церкви Хоры в Константинополе. XIV в.



Вознесение. Миниатюра из рукописи XII в


Магдалина

О госпожа! Вот чада галилейские
И девы, сердцу твоему любезные,
Спешат сюда, чтоб умастить усопшего,
Не ведая досель о погребении.
Ко гробу вместе с ними подойдем опять:
Я лицезреньем чуда не насытилась.
Ведь сердце, возжелавшее постигнуть все,
Пленяется неизреченным зрелищем
И жадно рвется к виду тайны явленной.
Но кто же сей белохитонный юноша,
Что одесную гроба восседит, лучась?
Мой ум восхищен молнийным сиянием.

Юноша

Страшиться вам не должно: отложите страх.
Тот Иисус, владыка Назареянин,
Которого вы ищете в могиле сей,
Восстал, о девы, полым вам оставив гроб.
Ступайте возвестить Петру и братии,
Что должно в Галилею им спешить теперь.

Хор

Умолкни, о умолкни!
Смотри, владыка наш стоит во храмине.
Как в запертые двери он возмог войти?
Не чудо ли великое поистине!
О, верно так, как изошел таинственно
Из склепа своего запечатленного,
Как прежде вышел из утробы девственной.

Христос

Мир вам.
Что вы смутились? Се, пред вами явлены
И руки, и стопы мои пронзенные,
И вы должны признать мой облик подлинный.
Так: я есмь я; не духа бестелесного
Вы видите и плоти не имущего,
Но Сына человеческого зрите плоть,
Вещественное тело осязаете.
Как мой отец небесный ниспослал меня,
Так вас я посылаю к людям с вестию
И духа вам дарую благодатного,
Дабы, приявши силы, возвещали вы
Отца и сына с духом–утешителем.
Теперь ступайте, божьи благовестники,
И пойте песнь победную по всей земле,
И, обойдя повсюду домы царские,
Реките: всякий город есть Давидов град,
Коль узрит он спасенье от моих страстей
Везде несите обо мне свидетельство,
И тот, кто примет слово и крещением
Свои грехи омоет, жизнь приимет в дар;
А тот, кто ваше презрит научение,
Безверие являя, подпадет суду.
Итак, примите благость, духа божия:
И то, что вам своим определением
Вязать, решить ли заблагорассудится,
Пребудет в веке будущем незыблемо.

Михаил Аплухир

(XII в.)

Об авторе «Драматия» Михаиле Аплухире не сохранилось никаких сведений. Это сочинение написано на не очень оригинальную для византийской литературы тему. О бедственном положении ученых и поэтов и о процветании неучей писали и Феодор Продром, и Иоанн Цец, и Михаил Глика, одни — с горькой иронией, другие — в форме откровенной жалобы. Близость тематики, общность в подходе к этому вопросу у известных писателей XII в. и автора «Драматия» позволяют предположить, что Аплухир тоже жил во второй половине XII в. и принимал участие в литературных кружках, сосредоточенных вокруг дам–патронесс из императорской фамилии (Анна Комнина, севастократорисса Ирина). Имя Аплухир неоднократно встречается в документах этого периода. Правда, нет возможности идентифицировать нашего поэта с одним из исторических лиц, носящих такое же имя, так как не имеется никаких сведений о его жизни. Не были также обнаружены какие–либо другие произведение того же автора.

В «Драматии» обращают на себя внимание два момента: 1) краткость произведения и 2) его драматическая форма.

На фоне пространных, многословных по большей части произведений средневековой греческой литературы, где даже эпиграммы вырастают до размеров поэмы, а в драме «Христос Страстотерпец» 2610 стихов, пьеса из 123 стихов (т. е. в 10 раз меньше средней античной драмы) кажется привлекательной именно благодаря своим скромным размерам, указывающим на чувство меры у ее автора. Действительно, «Драматию» нельзя отказать в соразмерности и пропорциональности частей: здесь самый длинный монолог не превышает 14 стихов, а на долю даже самого незначительного действующего лица приходится не менее 10 строк (т. е. 12% всего текста), реплики персонажей приблизительно равной величины. Нельзя отказать автору также в стремлении придать литературную законченность своему труду, для чего он по тогдашним правилам старается уйти от повседневной речи с ее неклассическим языком и разговорными интонациями. Поэтому–то его персонажи говорят правильно построенными округлыми фразами без эллипсисов. Они никогда не перебивают друг друга, и каждая реплика занимает не менее целого триметра. Диалог течет плавно, зато снижается эмоциональность; бедный синтаксис — лишнее свидетельство того, что классический греческий язык, на котором писал Аплухир, он выучил уже только в школе, а не пользовался им с младенчества.

«Драматий», несмотря на диалогическую форму, никогда не предназначался для постановки на сцене. Об этом говорят и стилистические особенности «Драматия» (отсутствие живости, свойственной сценической речи), и драматургический просчет автора, который на подмостках был бы сразу обнаружен — в пьесе оказалось практически два хора: музы — коллективное действующее лицо, численностью почти не уступающее античному хору, и никак не охарактеризованный, неизвестно из кого состоящий хор, произносящий всего несколько вопросов (что в античное время было функцией корифея), ради которых не стоило его выводить на сцену. Так что введение в «Драматий» хора — это только дань традициям классической комедии. Наконец, для тех театральных представлений, которые давались в византийское время (театра в античном смысле уже не было), такая пьеса едва ли могла служить материалом.

С другой стороны, эта сатирическая Lesedrame показывает, как своеобразно преломлялись и трансформировались античные жанры в византийской литературе; Несценичность — «Драматия» не снимает вопроса о его связи с аттической комедией, именно с комедией Аристофана. С новой аттической комедией, где совсем нет хора и принципиально иное содержание, «Драматий» сопоставлять нельзя. Последняя комедия Аристофана «Плутос», в которой хор уже тоже не играет важной роли, была очень широко распространена в Византии. Отсутствие четкой локализации действия и выпадов против отдельных лиц, осмеяние лишь общечеловеческих недостатков, введение аллегорической фигуры (Бедность) и фантастический сюжет делали ее наиболее приемлемой для средневекового читателя. Все эти качества наблюдаются и в «Драматии»: появление античных божеств (Судьба, Музы) среди людей, выражающих идеи XII в., оставляло пьесу без признаков времени и места, придавало ей фантастический характер. Аплухир строго придерживается традиционного для драмы стихотворного размера — триметра. Идейно это произведение направлено лишь против одного из частных недостатков византийской жизни — необеспеченности интеллигенции. И все же «Драматий» это не аттическая комедия. В нем отсутствуют такие важные компоненты, как парабаза, песни хора, пролог. Рукописное название «Драматий» — нельзя рассматривать как заглавие в обычном смысле слова, но оно не может считаться и определением жанра, так как «Драматий» Аплухира отличается от настоящей драмы не только размером (как эпиллий от эпоса).

Это — своеобразная стихотворная сатира в драматической форме. Она давно уже вызывала интерес у читателей. Первое издание вышло еще в середине XVI в., было несколько переизданий, но все они делались по одной и той же, далеко не лучшей рукописи, в которой автор был ошибочно назван Плохиром. Только в 1874 г. Макс Трой в Вальденбурге впервые издал неаполитанскую (и как считают — лучшую) рукопись.

ДРАМАТИЙ [352]

Мужик

Судьба трикрат блаженная, привет тебе
Я шлю, считать союзницей тебя хочу!
Руководи, богиня, мной! Со мною будь!

Мудрец

Что славишь ты, простак, судьбу, как божество,
Почтенной трижды и благой ее зовешь,
Премерзкую, что всем беду втройне несет
И с правого грозит тебя пути свести?

Мужик

Молчи, болтун! Болтливый рот зажми! Заткнись!
Богиню гневать посягнул! Не смей того!
Она, незримая, всегда увидит все.

Мудрец

Безумен тот, скажу, слепую тень кто чтит.

Мужик

Прочисть мозги! Преострый глаз, ты б знал, у ней!

Мудрец

Но как простой в деревне дом нашла Судьба?

Мужик

Достоин он ее, и то известно ей,
Дверь настежь для благой Судьбы моя всегда.

Мудрец

Ты истину — счастливый день — изрек сейчас!
Вопрос вполне мне ясным стал, поймал я смысл!

Мужик

Так объясни и мне тогда, что понял ты!

Мудрец

Под грузом лет и, кажется, в мой дом
Старуха древняя ползет, едва жива.
День близится совсем к концу, повсюду тьма,
Свернула старая с пути, идет, и вдруг
Ногой кривой — за камень, да—с размаху — бряк
Бедняжка оземь! Ох! Такая боль, что страх берет!
Изранила себя кругом, ступить нельзя,
Бежать тем более, позвать кого к себе,
Но дверь открытую увидевши вблизи,
К ней подползла и спряталась в дому.

Судьба

Увы, рыдаю горько я, не счесть обид!
Где тот, посмел кто клеветать, что я хрома?
Предел державный мой — земля и небеса,
Покорно все мне с давних пор, с былых времен!

Мудрец

Исчадье зла! О гнусная! Зачем, карга,
Старуха грязная, чума, источник бед,
Толкаешь честных в бездну и достойнейших?

Судьба

Болтлив ты, вижу, человек, спесив к тому ж,
Бесстыдно мелешь языком, пустой хвастун!
Дар муз ты принял за судьбу: стихи строчишь,
И речь твоя — искусная, оратор ты,
Но не Судьба виной тому — веленье муз.

Мудрец

Старуха мерзостная, сгинь, да поскорей
Проваливай! В глубь недр земных уйди навек:
Ведь муз дары важней всего тебе.

Музы

Привет тебе, прославленный оратор наш!

Мудрец

Кто там? Умолкните скорей! Какой здесь крик!
Шум оглушил меня совсем, он в уши бьет,
Открой же дверь, да поживей! Зачем стучать!

Музы

Привет, красноречивейший, о светоч наш!

Мудрец

Какая радость кстати так передо мной?

Музы

Краса речей пришла к тебе со славою!

Мудрец

Хор, подойди скорей ко мне, к вратам моим!

Хор

Владыка, радуйся, поверь, я вижу муз!

Мудрец

Скорей, скорей запри же дверь! Гони их вон!

Хор

Богинь нельзя, о господин, так оскорблять!

Мудрец

Откуда ж знать мне, что они богини все?

Хор

Ты сам умом речей своих обязан им!

Мудрец

Не видел проку от ума я никогда!

Хор

А разве мудрый твой совет не лучше всех?

Мудрец

Учу людей, как избегать всех в жизни бед,
Но их конца не вижу я, как ни стремлюсь!

Хор

Хранишь, мудрец, богатство ты ума в себе!

Мудрец

Ума на рынке своего мне не продать!

Хор

Не стоит разве похвала богатств земных?

Мудрец

Хвалами брюха не набить! Кто́ сыт хвалой?
Усадебку я получить не прочь теперь!

Хор

Хотел бы стать из мудреца ты мужиком?

Мудрец

Мять кожи мне иль камни мне тесать,
Иль ремеслом заняться бы каким другим,
Сапожником мне грубым быть, иль торгашом,
Кто даже слов никак связать не может двух,
Кто пифос весь слюной нальет, беседуя!
Мужик любой разнузданный, невежа, хам
Идет по улице, слова коверкая,
Со свитою, как царь какой властительный,
С надменностью и гордостью встречая всех.
А вот другой, почтенный и разумнейший,
Бездомным жизнь влачит, бедняк, труднейшую!
Глупцу — почет, в совете он участвует,
Мудрец живет в презрении, — не неучи!
Глас золота один звучит, о нем лишь мысль.

Хор

Прерви же речи, наконец, потоки слов,
Беседу с музами веди, владыка наш,
Перед тобой стоят они во всей красе!

Музы

Ах, плачем мы, ах, сколько слез из глаз теперь
Мы пролили, мудрейшие из всех в речах!

Мудрец

Какой же смысл в слезах таких, — я не пойму?

Музы

Речам вы преданы вполне, понятно всем,
Но ненавидите вы муз — владычиц слов! [353]

Мудрец

Я мерзких осуждаю лишь всегда, клянусь!

Музы

Какой же в ненависти смысл, смекни, теперь?

Мудрец

Я голоден, я беден, нищ, обижен всем!

Музы

Но травы–то родить способна ведь земля!

Мудрец

Не станете ж несчастных вы дубинкой бить,
Скорее — негодяев всех и злых людей? [354]

Музы

Работать можешь головой, а не поймешь!

Мудрец

Я человек, могу ль я есть, как скот, траву?
С ослом меня сравнили вы, несчастного.

Музы

Нет, заблуждаешься, мудрец, ты — злата раб
И добродетели вполне не предан ты.
От золота хмельной, упиться им готов!

Мудрец

Что значит быть хмельным, хотел бы я узнать!

Музы

Не знаешь разве ты вина, что значит хмель?

Мудрец

Но объясните же природу мне его!
Пытать к чему меня о нем? Когда б я знал!
Ведь ведал воду лишь одну желудок мой!

Судьба

Заметил, что изысканней теперь твоя
Беседа стала с музами, нет бранных слов?

Мудрец

Старуха гнусная, карга, опять пришла!
Чума и бич для смертных ты для всех людей,
Первопричина зла и бед, пороков мать
Ты заставляешь говорить, я все скажу,
Что рубища не стану я носить теперь,
Ни голода не буду знать, ни жажды я,
Мне не ходить на огород, искать еду,
Я не свинья, чтобы бродить среди дубов!

Музы

Но почему сейчас, вновь омрачив свой ум,
Столь груб ты, ритор мудрый наш, в речах своих?
Свет разума померк зачем в твоих глазах?
Надежду б вновь узрел, погибшую почти,
Пришедшую в лучах своих опять на свет,
Узнал богатства б прелесть ты, все б испытал!

Мудрец

Пусть будет так! Грядущий день неведом нам,
Боюсь лишь я, что будет все наоборот!

Евстафий Солунский

(около 1110 — около 1194 г.)

На фоне богатой литературной продукции Византии XII в. творчество Евстафия представляет собой значительное явление. Евстафий известен как талантливый историк–мемуарист, как целеустремленный и энергичный публицист и, наконец, как тонкий знаток и ценитель античности, передавший последующим поколениям свои огромные знания в этой области в ряде различных литературно–критических сочинений.

Евстафий родился в Константинополе. Там прошла его юность, там он получил образование. Его служебная карьера началась с места дьякона в храме св. Софии. Одновременно он был преподавателем риторики в светских учебных заведениях столицы. В 1174 г. Евстафий был назначен епископом города Миры Ликийской, но в следующем году был переведен в блестящий по тогдашним временам город, считающийся первым городом в империи после столицы — в Фессалонику (Солунь). На десятый год его епископата Фессалонику постигло страшное бедствие: город был захвачен войсками крестоносцев и потерпел огромный ущерб. Евстафий был свидетелем чудовищной расправы завоевателей с мирным населением, ему пришлось столкнуться с ренегатством и равнодушием правителей города, которое порой вело к предательству государственных интересов. Однако со своей стороны Евстафий сделал все возможное, чтобы поднять дух населения города и помочь тем, кто уцелел, перенести тяготы завоевания. Евстафий сохранил привязанность к Фессалонике до конца своей жизни. Обаянию его личности и его неутомимой деятельности посвящены две надгробные речи, произнесенные при его кончине его друзьями — Михаилом Акоминатом и фессалийским митрополитом Евфимием.

Творчество Евстафия очень разнообразно в жанровом отношении. С константинопольским периодом его жизни связаны литературно–критические и филологические сочинения. К этой группе относятся в первую очередь комментарии к Пиндару, от которых сохранилось только предисловие (в стилистическом отношении написанное мастерски), где Евстафий говорит о характере лирической поэзии вообще и поэзии Пиндара в частности, о его жизни, о возникновении олимпийских игр, пятиборья и дает таким образом по некоторым вопросам Много ценных сведений. В комментариях к Гомеру Евстафий обнаруживает основательное знакомство с эллинистической и позднеантичной наукой, его толкования гомеровского текста порой неожиданны и остроумны, так что по сей день многое из них не утратило значения. Особого внимания заслуживает предисловие к комментарию «Одиссеи», где Евстафий касается вопроса разной поэтической структуры гомеровских поэм, их судьбы в процессе развития греческой литературы, их значения для последующей культуры.

Стремление Евстафия проникнуть в глубину гомеровской мысли, докопаться до точного значения слова выдают в нем одного из тех немногих византийских ученых, которые обладали подлинным чувством античности и стремились оживить науку о ней. Поэтому в филологической византийской науке деятельность Евстафия составляет эпоху.

Однако не одна античная культура была предметом интересов и забот Евстафия. Он был свидетелем социальных изменений и как человек духовного звания, в частности, не мог не интересоваться жизнью и бытом монашества. Он видел, что в его время идея аскезы уже давно утратила свой изначальный смысл, и в монастыри принимали самых разных людей — и в социальном отношении, и по уровню образованности, и по преследуемым целям. Монастыри перестали быть очагами культуры, как это было в предшествующую эпоху. В них процветали пороки, корыстолюбие, заискивание, лесть перед высшим духовенством, интриги.

Евстафий задался целью составить канон правил жизни монаха, исходя из собственного восприятия действительности. Так появилось его большое сочинение «Об исправлении монашеской жизни», где дидактика перемежается с сатирой и живыми зарисовками монастырского быта. Сочинение это связано с более поздним периодом жизни Евстафия, с его епископской деятельностью.

Другое крупное сочинение, также связанное с этим периодом, открывает нам Евстафия с совершенно иной стороны. Талант историка, правдиво и убедительно изображающего современные ему события и стремящегося раскрыть связь и причины этих событий, обнаружился в сочинении, определяемом обычно по жанру как исторические мемуары, — «О пленении латинянами города Фессалоники».

С позиций подлинного гуманизма, с позиций человека, осуждающего всякую жестокость и насилие, описывает Евстафий ужасы войны: бессмысленную гибель детей, женщин, стариков, разнузданность завоевателей, равнодушие и предательство правителей города. Мемуары Евстафия принадлежат по праву к шедеврам византийской литературы.

Кроме упомянутых произведений, от Евстафия сохранилось большое эпистолярное и риторское наследие, а также и диалоги на теологические темы, где сильно ощущается влияние Платона. Евстафий пробовал свои силы и на поэтическом поприще. Ему принадлежат два церковных песнопения в жанре канонов.


ИЗ КОММЕНТАРИЕВ К «ОДИССЕЕ» [355]

Придирчивые критики получили в распоряжение не только «Илиаду», но и «Одиссею», а между тем первую они терзают больше, чем вторую. А уязвимое место для них — много сказочного, содержащегося в поэме. И видя в этом порок, они вместе со сказкой выбрасывают истину: из–за эпизодов, не соответствующих правде, они подозрительно относятся даже к самой истории.

Но поступать надо не так: надо исследовать поэтическое произведение, помня при этом, что у поэтов есть закон излагать не голую историю, а насыщать описание вымыслами. Одни из этих сказок, уже придуманные другими, поэты повторяют, а другие присочиняют сами. Ведь у тех, кто владеет искусством слова, существует обычай описывать в поэзии чудесное, чтобы вызывать у слушателей не только удовольствие, но и потрясение [356]. Так вот и наш поэт, по мнению древних, следуя за историей, часто вплетает мифы. И к рассказам, соответствующим истине, он прибавляет какие–то небылицы, сам для себя устанавливая пределы невероятного. И мифы он не везде подает как вымысел, но, говоря его же словами, много говорит он лжи, похожей на правду, так что никто не смог бы их различить. Лжет он много, но все же не во всем. Ведь поэзия не называлась бы правдоподобной, если бы она рассказывала все время только о ложном.

Так, например, многое из странствия Одиссея, то, что произошло поблизости от Италии и Сицилии, и ранее, изложено в соответствии с замыслами поэта. В отличие от многого это подтверждают исторически достоверные Латин и Авсон [357], которые, по мнению некоторых ученых, были детьми Одиссея и Кирки; ведь они и страной владели, носящей их имя, и народы получили название от их имен.

С этим согласуется еще и то, что в Иберии есть город Одиссия. И в пословицу вошло имя Темесия — героя поэмы, одного из спутников Одиссея, почитаемого в Темесе [358]. И никто не сомневается, что как раз там и странствовал по большей части Одиссей. А поэт в дальнейшем порядке изложения докажет, что можно описать путешествие Одиссея не только по Океану; при этом он, сохраняя историческую достоверность, прибавит характерные для поэзии эпизоды с чудесами. И по закону поэзии ложь он примешивает к истине: он то учит, то волнует, а иногда даже потрясает. Так, например, взяв из правдивых историй достоверное об Эоле и о киммерийцах, он прибавляет еще какие–то нелепые рассказы. В одних случаях он меняет место действия исторических событий и переносит их в другие страны; в иных случаях он нагромождает мелочи и доводит историю до неправдоподобия. Меняет место он, например, когда киммерийцев — бесспорно, народ северный — он помещает в области западные, ближе к Аиду [359]. И остров Калипсо он помещает в Океан. Нагромождает мелочи, например, в эпизоды с лестригонами, делая их людоедами, хотя они всего лишь дикари. И Эол, по его словам, знаток мореплавания, запирает ветры. Здесь нет лжи целиком, но есть преувеличение событий истинных. Признать, что поэзия Гомера целиком ложна, — совершенно неверно.

Ведь такую ложь, если бы он и мог сказать, он не скажет: он очень разумен. Вот послушай–ка, что Одиссей говорит у Эвмея: «Зачем тебе, такому человеку, необдуманно врать?» [360].

Есть случаи, когда умение лгать по необходимости в людях разумных следует поощрять, а не порицать. Поэт говорит, что таким образом и Автолика украсила клятва. Это означает, что плетение софизмов путем ложных клятв есть искусство.

Да и самого Одиссея Гомер откровенно изображает лгущим и в разговорах с Эвмеем, и в других эпизодах [361]. Значит, надо думать, поэт искажает истину не везде, а также не везде излагает и правду. С истиной он сплетает какую–то часть лжи, то же самое кажется и Полибию [362], который говорит, что поэт мало прибавил вымысла к странствию Одиссея и к Троянской войне. И это так.

«Одиссея», как гласит древняя истина, поэма более нравственная, чем «Илиада», т. е. она приятнее и проще. В то же время она и остроумнее из–за глубины мыслей, содержащейся в незатейливопростой выдумке, как полагают исследователи. Именно в этой бесхитростной простоте и кроется отточенное остроумие и глубина мысли.

Следует заметить, что содержание в этой книге очень скудно, незатейливо и построено на небольшом материале. И если бы поэт не ввел — что он и сделал — в разные места поэмы замысловатые эпизоды, растягивающие действие, как, например, плавание Телемаха, долгую беседу у феакийцев, блестящую маскировку у Эвмея [363] и другое, казалось бы, что у него события поэмы словно вытянулись вдоль узкого ущелья.

Придумывая и другое в таком же роде, поэт тем не менее строго следит за цепью событий в книге и пробует свои силы на поприще логографии: словно бурные реки несутся с горных вершин, — так изобилует он риторикой. Она наводняет и «Илиаду». Поэтому–то некто Тимолай [364], не то лариссец, не то македонянин по происхождению (а возможно — это два человека), порицая и осуждая Гомера за этот поэтический океан, нарушил границы дозволенного, выкинув из поэм, как ему казалось, ненужное. Он подобрал стих за стихом и написал поэму «Троянские события» в сжатом виде.

Например:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Гнев, что наслал Аполлон, за дочь рассерженный Хриса.
Грозный, который Ахейцам тысячи бедствий соделал.

Так, говорят, этот пресловутый Тимолай исковеркал, насколько мог, гомеровскую «Илиаду». А Трифиодор [365], рассказывают, пошел вслед за ним и переписал в изуродованном виде «Одиссею», убрав всюду в ней сигму. Но возможно, чтобы не быть бездоказательным, он отказался от бесполезной болтовни о ней. Так люди картавящие отказываются произносить в стихах звук «р», чтобы не выдавать свою картавость. А то, что звук сигмы режет слух по причине какого–то свиста, когда образуется ее скопление, как, например, в известном стихе Еврипида [366]: «Я спасла тебя…» и так далее, он показывает, обращаясь к кому–то, кто пользуется аттическим удвоением «ττ», говоря: «Хорошо ты сделал, что избавил нас от сигм Еврипида!» Так именно и обстоит дело. А что касается Гомера, он — поэт. И поэт, изобилующий словами. Лучше него сказать никто не может. Он необычайно силен в построении поэм. В рассказах весьма убедителен. Во всяком искусстве слова он наставник. Словно из некоего океана, вытекают из него источники разнообразных способов сочетания слов, хотя и сам он не избежал черновой работы при сочинении поэм.

Так, передают рассказ некоего Навкрата  [367], будто Фантазия, жена Разума, прислужница Мудрости, дочь Никарха, сложила описание войны в «Илиаде» с описанием путешествия в «Одиссее» и отдала книги в святилище Гефеста около Мемфиса. Туда пришел поэт, взял у кого–то из писцов при святилище списанные поэмы и тогда сочинил «Илиаду» и «Одиссею». Некоторые говорят, что поэт этот был египтянин или посетивший Египет и все там изучавший. Будто бы и в самих книгах он показал отчетливо по порядку все свои странствия. Но мудрость этой поэзии является ее самой главной целью. Эта книга воспитывает любовь к законному супругу, предлагая в обеих своих частях Пенелопу как образец. Гомер предписывает воздерживаться от оскорблений, в чем и отличаются ее женихи, совершая дела неправедные; нехорошо и обманывать — говорит он. И все те места, где поэт от случая к случаю учит, как вести себя с близкими, делают всю эту поэзию полезной для жизни, хотя это всего только часть книги. Этим наполнена и вся «Илиада». А что поэт выпустил в ней, то он поместил в «Одиссее». К тому же о некоторых событиях мы узнаем вовсе не из поэм, как, например, о смерти Ахилла, о великом Аянте из Локр, о благородном поступке Неоптолема, о хитрости Одиссея, когда пала Троя, и о деревянном коне, и обо всем другом, чего не содержится в «Илиаде». Поэтому сейчас нам предстоит, отложив «Илиаду»., позаботиться, чтобы написать объяснения к другой поэме и посвятить этому свой досуг. Здесь начинаются комментарии к «Одиссее».


О ПЛЕНЕНИИ ЛАТИНЯНАМИ ГОРОДА ФЕССАЛОНИКИ.

СООБЩЕНИЕ ЕВСТАФИЯ, АРХИЕПИСКОПА ФЕССАЛОНИКИЙСКОГО, О ПОСЛЕДНЕМ, КАК МЫ НАДЕЕМСЯ, ЗАВОЕВАНИИ ЭТОГО ГОРОДА [368]

Во время злосчастного правления императора Андроника Комнина [369] Фессалоника ослабела и дошла до истощения, чему уже давно способствовало плохое управление этого императора во всем государстве. Однако избавитель, великий император Исаак Ангел  [370]; который к счастью для мира через несколько дней после пленения города сменил его на престоле, милостью и волей божьей восстановил Фессалонику за короткое время; быстро и энергично взялся он за то, что было более всего необходимо, и господь помогал ему во всем; но об этом в свое время расскажет другая повесть.


Те, кто описывает завоевания городов и в далеком прошлом, и в настоящем, в большинстве случаев используют одни и те же приемы. Конечно, писатель не обязательно прибегает ко всем ему известным средствам, не пользуется он в равной мере и теми методами, которые предназначены для данных двух родов повествования. Однако при повествовании историческом и беспристрастном писатель пространно богословствует; он и о причинах бытия говорит, и обильными риторическими прикрасами свою речь изощряет, и экфразами, и описаниями различных мест свое повествование украшает.

Одним словом, когда писателя глубоко не трогает то, что он пишет, он многое упорядочивает в угоду благозвучию и не отступает от правдоподобия, стремясь при этом, так как он не был свидетелем описываемых событий, впасть в жалостный тон и затронуть им читателя. Так поступает тот, кто описывает исторические события.

Но тот, кто изображает события современные, и на кого несчастье наложило свой отпечаток, тот, конечно, воспользуется всеми указанными средствами, но не перейдет границы. Ему следует только преисполниться сострадания обязательно в соответствии со своими личными склонностями. Если писатель — человек мирской, он даст выход своему горю в любых выражениях, и его никто не осудит. Если же он посвятил себя жизни духовной и замечает, что жалобы и благодарность, возносимые к Создателю, разделяет не то что крепкая стена, а целая пропасть, он воздержится от изображения событий в слишком мрачном свете. Также он не предастся витиевато–шутливым жалобам как бы с целью сделать из воспроизведения чудовищных страданий украшения–побрякушки. Также и другие средства он будет применять умеренно и на свой собственный лад, не прикрашивая невероятные слухи, словно бесталанный летописец, не пользуясь и другим, что заставляет бездаря в его вполне понятном честолюбии поставить на первый план собственную ученость.

2. Покажет ли и меня в подобном свете настоящая повесть, обнаружится в скором времени. Исходным моментом в построении этого сочинения послужит самое несчастье. Ведь было бы невероятным, чтобы кто–нибудь, попав в самую гущу бедствий, не придал им значения с самого начала. Затем повествование обратится к сетованиям, к вескому порицанию и обличению прямого и побочного виновников несчастья и перейдет к понятному, ясному, а местами возвышенному изложению. Один раз оно начнется без прикрас, как бы по–деловому, в другой — более искусно и от времен, которые уместно вспомнить [371]. К последующему оно перейдет связно и в порядке, который не всегда следует оставлять в стороне. Затем оно обязательно даст полную картину завоевания, потому что это и есть главная тема сочинения.

Так как в подобных обстоятельствах бог посылает знамения, которые и здесь появляются совершенно отчетливо, то, конечно, речь пойдет здесь и об этих явлениях. Автор не будет исходить из того, что грехи следует выставлять как причины несчастья, хотя историки разумно считают это своей задачей. Эти причины бегло упоминает нравоучительный очерк в конце сочинения. Ведь его будут читать как раз во время провозглашения начала великого поста. Таким образом, повесть, рожденная страданиями нашего города, кончается церковным поучением.


1. Недавно прошедшее время в большей мере, чем давнее, человеку, чуждому сострадания и далекому от опасности, дало бы основание для такого определения: «время великое, тяжкое, полное невероятных ужасов, проклятое, невыносимое, горчайшее, причина потоков слез». Но тот, кто, как говорится, попал в сети и, подобно нам, запутался в обстоятельствах, тому, видимо, трудно подыскать столь точные названия для несчастий. К тому же пестрая цепь ударов судьбы, грозившая поглотить каждого несчастного в отдельности, и множество различных знамений, отвлекают мысль от этой области. Если же кто–либо в состоянии точно обозначить несчастье, он с полным правом назовет его закатом великого светоча.

И хотя он этим ничего не скажет о самом несчастье — для этого возвышенного изображения понадобились бы еще и другие выражения — величину несчастья он все же определит точно.

2. Именно такого рода явлением была теперешняя участь города Фессалоники — города, ярко сверкавшего среди городов нашего мира. Такой участи не пожелали бы городу даже его враги, потому что утрата им его прекрасного облика горестна даже для тех, кто им однажды пренебрег. Проклятие демону, который впал в величайший грех и посягнул на кровь этого города, и пролил ее!

Город был так разрушен, что от былой его красоты и следа не осталось. Его стены были сметены с лица земли, святыни были полностью запятнаны, больше, чем отхожие места, городские здания были повреждены, имущество граждан частью расхищено, частью разбросано, одним словом уничтожено, — как это надо будет назвать, если кто–нибудь вздумает и сможет перечислить все это по порядку? Кто смог бы, как подобает, оплакать огромное число жителей города, не только солдат, но и горожан, и духовенство, и мирских людей? Даже всех тех, кто выдержал бурю жизни и, словно в гавани, укрылся в недоступных пристанищах [372], поток палящей битвы вынес навстречу гибели, подобно саранче, гонимой с нивы огнем.

Враги, окружившие город, раздували пламя ненависти против всех горожан. А из них одни были поглощены, словно водоворотом, потоком этого пламени, так что не могли найти спасения, а только вынуждены были сопротивляться многоликой опасности; других же гибельные удары, подобно стрелам молнии, разили издалека.

3. «Солнце бодрящее близилось к нивам» [373], но оно не могло рассеять смертного мрака. Напротив, тьма от павших, вздымаясь, спорила со светом. Если кто–нибудь еще не проснулся от сладкого сна, на того наваливался сон горчайший, от которого пробуждения не бывает: подобно зловещему призраку вставала перед ним действительность, и тот, кто видел ее, смыкал очи, чтобы умереть. Если кто–нибудь просыпался и поднимался с ложа, вражеский меч валил его, как это обычно бывает, опять на ложе. Это злое животное часто нападало на полураздетых людей, что избавляло его от труда вонзать свои зубы в одежды. Если же он нападал на солдат или на молодых людей в расцвете сил, его острые когти вонзались в них и их разрывали. Это было обычным: ведь он по–своему радуется таким телам, которые готовятся к нему и его ждут. Если же он направлял свой пыл на то, чтобы уничтожить бедных людей, и без того обреченных на смерть, к земле пригнувшихся старцев, которые уже от одного страха попали бы к Харону раньше, чем он поразит их, и старых женщин, которые большей частью были слепы и глухи уже от старости, так что не могли ни видеть сверкания оружия, ни слышать грозящих раскатов, — это был не разумный Apec, а беснующееся войско и мечи, ни для кого различий не знавшие.

4. «Да, поистине это величайшее несчастье для людей» [374]. Самым горестным зрелищем было, когда рядом с погибшими от разных причин взрослыми людьми повсюду лежали распростертые трупы малых детей. Некоторых из них пронзили одновременно с теми руками, которые их держали. Иные гибли от страха, или их убивали как раз те, кто их нес. Большинство из них лежали плашмя. Ведь необходимость бежать влекла за собой подобную смерть, без оружия.

И вот народ кинулся в церкви, и завязалась жесточайшая борьба за жизнь.

Во второй раз это произошло при входе, в акрополь: когда вражеское войско поднялось на восточную башню со стороны моря, это было как бы условным знаком для неприятеля, что город уже покорен, так что все, кто только хотел, могли карабкаться с внешней стороны — тогда нижнюю часть города многие покинули. Они обратили взор к акрополю, «словно к горам спасительным» [375].

5. Судить о размерах уничтожения можно по тому обстоятельству, что рядом с грудами человеческих трупов вырастали горы убитых животных. Так как единственные ворота не давали достаточно выхода для бегущей наверх толпы, и пешеходы, и всадники, чтобы оказаться в безопасности, яростно стремились прорваться, но все же пройти они не могли.

Тогда идущие позади тяжело навалились на передних, но и сами пострадали от тех, кто находился еще дальше. В свою очередь и те не могли избежать подобной судьбы. Так, валящая толпа в стремительном беге превращалась в гору мертвецов, где все находилось в пестром и нелепом смешении: люди, лошади, мулы, ослы, на которых многие поместили поклажу с самым необходимым. Этот холм достиг высоты находившейся там городской башни и был лишь немногим ниже валов перед городскими стенами, а эти валы война как раз и уменьшает.

Итак, это произошло с внешней стороны крепостных ворот. Другая совершенно иного рода трагедия постигла тех, которые прижали ворота изнутри, когда горе–полководец [376] очень некстати соскользнул с них и пустился в позорное и тайное бегство.

6. Так как, видимо, еще недостаточно людей различным способом лишилось жизни, тот человек, в хороших делах ничтожный, а в плохих великий, умножил несчастья и как бы собственноручно увенчал беду короной. Он не мог упустить момент стать собственноручным убийцей еще и для тех, которых он приблизил к гибели уже раньше своими бестолковыми планами, говоря по правде, легкомыслием в битве и плохой охраной города, как дальше еще яснее покажет моя повесть.

Михаил Глика

(1–я половина XII в.)

Сведения о жизни Михаила Глики, хрониста и богослова, жившего в царствование императора Мануила Комнина, ограничиваются лишь немногочисленными автобиографическими отступлениями в его сочинениях: в сборнике пословиц, в «Хронике», в письмах, в книге толкований на пословицы со стихотворным вступлением и в небольшой поэме. Развернутое заглавие на одной из рукописей дает возможность определить, хотя бы приблизительно, место рождения писателя — остров Корфу близ Эпира. Поэма, в начале которой Глика говорит, что он «объездил целый свет» и прочел немало книг, свидетельствует о важном событии в его жизни: эта поэма, написанная в придворной тюрьме, представляет собой стихотворное прошение о помиловании, обращенное к Мануилу. Из заглавия поэмы известно, что причиной заточения Глики был донос «некоего злопыхателя». По новым данным, причиной заточения Глики было его письмо к Мануилу, в котором он, правда, иносказательно, высмеял пристрастие императора к гаданиям и астрологии. Обнаруженная в части рукописей заключительная приписка к поэме сообщает, что прошение возымело свое действие: казнь для Глики была заменена ослеплением.

В культурном движении XI–XII вв. творчество Глики занимает особое место. Глика принимает античное наследие лишь в очень ограниченной степени и не разделяет всеобщего преклонения перед ним. С другой стороны, Глика больше, чем кто–либо другой из византийских писателей, использует народный язык. В этом смысле его можно расценивать как продолжателя того процесса слияния народного языка с литературным, который намечается уже несколько раньше, у Продрома.

«Хроника» Глики заставляет скорее вспомнить о причудливой игре фантазии у Иоанна Малалы, чем о достижениях в изображении окружающей действительности у ближайших его предшественников, например, у хронистов времени Феофана. В стандартную композицию хроники, состоящей из четырех частей, которую Глика начинает от сотворения мира и доводит до смерти Алексея Комнина, он искусно вплетает рассказы о происхождении и жизни растений и животных. Эти рассказы нередко принимают форму басни или анекдота. Встречаются также подробные описания магической силы различных камней. На протяжении всего сочинения прием притчи–сравнения чередуется с аллегорией. Описывая финиковую пальму, Глика отмечает, что дерево это дает сладкие плоды, хотя растет в соленой почве. Так и мы, говорит писатель, сохраняем много хороших качеств, хотя за свою жизнь неоднократно сталкиваемся со злом. Некоторые явления природы Глика рассматривает как символы теологических понятий. Так, например, горячие ключи в горах Ликии, по

мнению писателя, символизируют соединение в Христе божественной и человеческой природы.

«Хроника» обнаруживает большую начитанность Глики. Его интерес ко всему живому напоминает по духу произведения Элиана. Однако из античных философов Глика принимает безусловно одного только Аристотеля. Многих античных авторов предает он проклятию за то, что они «по своей воле тщательно исследовали предметы пустые и, словно слепые, не видели главной истины». Начитанность Глики выражается главным образом в хорошем знакомстве с литературой патриотической. В очень большой степени использованы Шестодневы и хроники предшественников, как, например, Пселла и Зонары; упомянут даже «Варлаам и Иоасаф».

Глика посвящает «Хронику» сыну. Возможно, именно этим и объясняется обилие развлекательного материала и доходчивость изложения, что является двумя основными средствами, применяемыми писателем для осуществления своей цели, — показать целесообразность сотворенного богом мира и объяснить видимые противоречия.

Подобная же цель поставлена Гликой и в его письмах, трактующих теологические вопросы в более узком плане. И хотя в них, как и в «Хронике», очевидна любовь автора к народному языку и пословицам, письма эти предназначены уже для ученых кругов.

Глике принадлежит еще сборник пословиц, составленный, видимо, для обучения в школах. Пословица впервые в истории византийской литературы становится средством для объяснения богословских вопросов. В книге толкований на собранные пословицы Глика часто обращается к аллегорическому методу.

Наиболее яркое с художественной точки зрения произведение Глики — поэма, написанная в тюрьме. Глика использовал вошедший тогда уже в прочное употребление пятнадцатисложный политический стих. Язык поэмы незатейлив, но расцвечен народной лексикой и оборотами, близкими к пословицам. Античные образы, если не считать такого ходового выражения, как «царство Аида», полностью отсутствуют. Сюжет поэмы несложен. Заключенный описывает ужасы одной из самых мрачных тюрем Константинополя и просит императора о снисхождении. В этой поэме Глика поднимается до подлинной человечности: вся поэма проникнута верой в победу лучших сторон человеческой натуры, в победу света над мраком.

Глике принадлежит еще стихотворный энкомий в честь удачного похода Мануила на венгров. Интересно, что этот энкомий, представляющий собой вступление к толкованиям пословиц, был написан Гликой, по всей вероятности, в конце жизни, во всяком случае после постигшей его кары. Так, с XII в. вместе с развитием гуманистических черт в византийской литературе начинает отчетливо проступать сервилизм, свойственный до Глики Продрому, а впоследствии присущий творчеству многих поэтов и прозаиков как одна из самых характерных черт греческой литературы позднего средневековья.

СТИХИ ГРАММАТИКА МИХАИЛА ГЛИКИ, КОТОРЫЕ ОН НАПИСАЛ, КОГДА НАХОДИЛСЯ В ТЮРЬМЕ ПО ПРОИСКАМ НЕКОЕГО ЗЛОПЫХАТЕЛЯ [377]

Ребенком был я, взрослым стал, ходил по свету много,
Слыхал я старых мудрецов и книг прочел немало,
Я испытанью все подверг и все пути проверил;
Сказанья стародавних дней, вещуний старых речи,
Как говорят, с младых ногтей, я изучил подробно,
Стараясь все познать, что есть и что бывает в жизни,
Чтоб никогда не утонуть в невежества пучине.
Как в путь пускается купец, желающий наживы,
И, об опасностях забыв, выходит смело в море,
И презирает жадных волн разинутые пасти,
Стремясь все дальше, дальше плыть, он с гибелью играет,
Вот так в необозримый круг науки я рванулся,
Добычу там я собирал, и золото, и жемчуг,
Сокровищ много дорогих, обогащаясь знаньем,
И много прибыли стяжал торговлею такою.
И вот, дороги все пройдя, все испытав на деле,
Почел недостоверным я и болтовней нелепой,
Признал обманом я пустым и вовсе не поверил
Тому, что говорит народ в пословице известной:
«Коль ворон сядет близ тебя и станет громко каркать,
То это означает смерть и горькую разлуку».
Откуда б воронам такой завидный жребий выпал,
Что могут тайны раскрывать и все вперед предвидеть,
Что предрекать умеют смерть и участь человека?
Казалось это мне смешным и глупым пустословьем;
Но случай научил меня, пришла пора иная;
Поверить опыту пришлось, и крепко я поверил,
Что златом мудрости полна такая поговорка:
«До самой старости учись и становись смиренным!»
И вот теперь я вновь учусь и голову склоняю,
Меня мой опыт научил, и доказал мне ясно:
Все то, что ворон предречет, и ход судеб грядущих,
Исполнит непременно он, и даже очень скоро.
Лишь только, севши где–нибудь, закаркает нежданно,
Отца и мать лишит детей, осиротит малюток,
Дитя грудное вырвет он из матери объятий,
Младенца малого лишит заботы материнской,
Нередко ж и дитя, и мать он вместе похищает
И посылает их в Аид, не зная сожаленья.
Друзей и близких, и родных, и малых, и могучих
Друг с другом разлучает он, их связи разрывает,
Предвестье смерти он несет своим зловещим криком.
Пример есть близкий и живой, и налицо свидетель,
Но где все ясно без того, свидетелей не нужно,
И тем, что сам я претерпел, научен я с лихвою.
Всего три дня тому назад на самом гребне крыши
Уселся ворон, на беду, и начал каркать громко,
И что–то говорил он мне без толка и без смысла,
Но струсить я не захотел, как раньше уж сказал я.
Однако скоро меж людей молва пошла и слухи,
И все, что слышать мне пришлось, встревожило мне душу,
В конце концов охвачен был я трепетом и страхом,
Забилось сердце у меня и задрожали члены,
Умом мутился я, страдал и трясся от испуга,
Объял меня безумный страх, одно с другим мешалось,
И мнилось, всюду вижу я недобрые приметы.
«Владыка милосердный наш и управитель мира,
О, сделай так, чтоб этот страх мне стал благим предвестьем,
К исходу доброму привел», — молил я непрестанно.
Но оправдались все сполна зловещие приметы
И мне, злосчастному, теперь приходится изведать
Все то, что ворон мне предрек своим ужасным криком.
Явился посланный ко мне от самого владыки,
Он отобрал достаток мой и жизнь мою разрушил,
Живым послал меня в Аид, лишил меня надежды,
В чем обвиняюсь, не сказал, не учинил допроса,
Клеветникам отдал во власть и в Тартар темный ввергнул.
Меня он ставил ни во что и все презрел надменно —
Мою ученость, разум мой, неопытность и возраст.
О демон, злобный клеветник, тельхин [378], враждою полный,
О мой злопамятный сосед, язык со лживой речью,
Язык, что нынче обвинял меня несправедливо,
Язык, что осушил до дна кувшин моей надежды,
И мне оставил для питья осадок из мучений,
А в мой сосуд мне налил смесь из бедствий и несчастий!
Язык, что все мои пути во прах втоптал нещадно
И много лживых слов соткал, пронизанных лукавством,
Но кое–что добавил я к тому, что раньше ведал:
Моя беда на пользу мне — теперь я знаю лучше
Врага–соседа моего, доносчика–злодея.
Пройдет еще недолгий срок, круги времен вращая,
И вместе с ним уйдет беда, но будет мне полезна.
Да, для соседей злой сосед опасней острых кольев:
Доносчик, хитрых козней ткач, подкоп ведущий скрытно,
Веревку вьет исподтишка, петлю тебе готовя.
Ты спросишь, что такое смерть, Аид узнать захочешь?
Тюрьма Нумеры — вот Аид, она страшней Аида,
Темница эта превзошла все ужасы Аида.
В Аиде — говорит молва — друг друга можно видеть.
И это утешает тех, кто там мученья терпит.
А в этой непроглядной тьме, в глубоком подземелье
Не светит ни единый луч, ни слова не услышишь;
Лишь мгла и дым клубится здесь, все мрак густой объемлет,
Друг друга видеть не дает, узнать не позволяет.
………………………………………
Душа, утешься! Пусть тебя страданье не осилит!
И в малодушье не впадай врагам твоим на радость.
Ты разве, сердце, не клялось, душа, ты не хвалилась,
Что с испытанием любым готов я повстречаться?
Но вижу я — тебя гнетет беда тяжелым грузом,
Твои страдания в тюрьме тебя совсем сломили.
Душа, ты яростью кипишь, ты к мукам непривычна,
Но много ты перенесла — так привыкай к страданьям.
Душа, ободрись и воспрянь! Ты мира строй познала,
Ты знаешь, сколь случаен он и сколь он переменчив.
Ничто не прочно в нем, ничто не пребывает стойким.
Насколько можешь, будь сильна и будь готова к делу,
Того, что хочешь, ожидай, снеси судьбы причуды,
Не отвергай ее даров, не изнывай в стенаньях.
Пройдут порывы бури злой, наступит вновь затишье.
Не я об этом говорю, пророк тому же учит.
Под вечер слышен в доме звук рыданий погребальных,
Но солнце радости опять взойдет с зарею новой.
Лишь не гляди на то, что есть, смотри на то, что будет,
И ты природу всех вещей на опыте познаешь.
Там, где зима и снежный вихрь, туда придет и лето
Где ливня бурные струи, колосья пышно зреют,
И соберет рука жнеца зерно там полной горстью;
Где льется горьких слез поток, где буря бед бушует,
Там может человек узреть сияющее счастье.
Кто с плачем сеял свой посев, сожнет его со смехом;
Где были узы и печаль и туча малодушья,
Там будет радость без забот, весна отдохновенья.
Судьбой своею управляй и голову не вешай.
И от кого пришла беда, откуда — не расследуй,
И кто виною, не ищи, не спрашивай: «отколе?»
Будь смел и горд, схвати его и покори, коль сможешь,
Не поколеблись, не хвались, не трусь и не сдавайся,
Ни перед кем не гни колен и не терпи насмешек,
Удачный миг не упускай, часы не трать напрасно,
На внешний полагаясь вид, на скромную наружность:
Нередко ведь руно овцы скрывает облик волчий;
Главу ты долу не клони, не поддавайся страху.
Господень ангел вкруг тебя устроил оборону,
Он охранит тебя от бед и даст тебе спасенье.
………………………………………
Есть у тебя судья иной, умолкни, не кощунствуй.
«Я людям сам, — Господь изрек, — назначу воздаянье,
И коль обидчикам своим ты не отмстил коварно,
То по достоинству тебе воздам я доброй мерой.
Я вижу доблестный твой дух и верность благочестью».
Пускай веселье у других, а у тебя печали,
Прими все беды на себя, другой пускай ликует.
Ты знаешь, мир иной нас ждет и будет суд последний,
Престол, внушающий нам страх, и судия, и книги,
Куда все наши имена перстом своим вписал он.
Известным станет все тогда, что ныне в тайне скрыто,
Мы все предстанем пред судом, и бедный, и богатый;
И будем все держать ответ за то, что совершили,
И воздаянье примем все достойно по заслугам
За мысли наши, за слова, за нравы, за деянья.
Там будет сборище льстецов, толпа тюремных стражей,
И тех, кто пышно пировал, и паразитов низких,
Кто в роскоши и в неге жил, кто знал одни забавы,
Кто без труда провел всю жизнь, без пользы и без цели.
Там будет суд для всех один, для всех одна оценка.
Не будет презрен там бедняк, унижен неимущий,
Там богача не предпочтут, не выслушают первым,
Ему на пользу не пойдет ни чин, ни сан высокий.
Там правду не удастся скрыть подарками и лестью,
Замолкнет там язык молвы, доносы сикофантов,
Погибнут ложь и клевета, утратят силу козни, —
Где справедливый судия, там приговор неложен.
Нет пользы в хлопотах отца и в матери заботах,
И только сила добрых дел тебе спасеньем будет.
Судью не поколеблешь ты потоком слез обильным,
Ни словом льстивым, ни мольбой, ни воплем, ни стенаньем.
Горевший в пламени богач молил, чтоб каплей влаги
Ему язык смочил бедняк, лишь пальцем прикоснувшись, —
Такая кара ждет людей хвастливых и надменных,
Кто о себе высоко мнит и тех, кто презирает
Сирот, несчастных, бедняков и пленников, и нищих,
Смиренных, слабых и рабов, пришельцев и бездомных.
Но если кротко ты терпел и потому подавлен… [379]
То благодарность воздавай ты человеколюбцу,
Тому, кто все вершит для нас на пользу и на благо [380].
………………………………………
Когда я это все узрел и многое другое,
То не на шутку струсил я, и, задрожав от страха,
Я, бедный, голос потерял и в камень превратился.
Я проливал потоки слез, но вдруг мне показалось,
Что некто, подойдя ко мне, сказал слова такие:
«Будь смел, смиренный Михаил, и вымолви признанье,
Ты видишь, что перед тобой, — и с этим шутки плохи:
Здесь ужас пыток ждет людей, страдания и стоны,
Здесь беспощадны палачи и страшны наказанья.
К царю скорее обратись, скажи, в чем ты виновен,
Твой повелитель милосерд, тебя он пожалеет».
— «О, нынче охватил всего меня смертельный ужас!» —
«К владыке зов свой обрати, и он тебе поможет,
Не хочет смертью он карать того, кто оступился,
Но покаянье принести ему за это надо.
Тебя поймала в сети смерть, задвинула засовы,
Но он оковы разобьет, замок кандальный снимет
И снова, пощадив тебя, вернет тебе свободу.
Затем ли он пришел, чтоб звать безгрешных к покаянью?
Нет, тех, кто, змеем соблазнен, греху не раз поддался,
Он за собою поведет, поднявши крест на плечи.
И в дом владыки твоего тебе вернуться лучше,
Чем средь злодеев пребывать, грехами отягченных.
Свой страх отбрось и расскажи про все, в чем ты повинен,
Пока в цепях ты не лежишь и чести не лишился».
«Прекрасна речь твоя, мой друг, хотя тебя не знаю.
Разумно все, что ты сказал; ты мне добра желаешь;
Но ты напрасно говорил, совет твой мне без пользы:
Оставь меня, ведь я не тот, кем ты меня считаешь,
И никакой вины моей моя не знает совесть.
Отца и мать не притеснял, убийства не свершал я,
И не общался никогда с убийцей кровожадным.
Во всем теченье дней моих приказа не нарушил,
Стихов коварных не писал, и выполнял повинность,
Чужой беде я не был рад, не доносил на ближних.
О, пусть доносчик пропадет и цели не достигнет,
Он — тот, кто, братьев погубив, их тело пожирает.
Деяний дерзких я не знал и клеветы не ведал
И речь правдивую всегда предпочитал обману.
Ко всем с почтеньем отношусь, люблю и мир, и дружбу,
Надменность ненавижу я, двуличность ненавижу
И любопытства не терплю, и в кознях не участник,
Противны ссоры и вражда, и колдовские чары,
И от злопамятства бегу, как от змеи опасной.
Царям всегда желаю я прожить безмерно долго,
И несказаннейших удач и жизни без печалей;
Узреть сынов своих сынов, сломить врагов упорных
И унаследовать удел в небесном светлом царстве.
Ты не найдешь на мне вины, ни в мыслях, ни в поступках,
И, чтоб меня на смерть послать, предлога не подыщешь.
Но вестник, что ко мне пришел, к другому был отправлен,
Как видно, слушал кое–как он голос государя,
Взамен виновного, меня в Аид привел он нынче.
Причины мне он не открыл, по ложному решенью
И без суда приговорен теперь я к смертной казни,
И отдан палачам во власть, страдаю за другого,
В темнице должен пребывать, храня молчанье, гибнуть,
Похищен буду смертью я и поглощен могилой».
………………………………………
«О злополучный Михаил, ты — чадо злоключений!
Теперь ты можешь отдохнуть и можешь не бояться,
Ты должен точно рассказать все это государю,
Припомни шаг за шагом все и доложи без страха,
Как беззаконно нынче был ты ввергнут в тьму Аида
И предан в руки палачей, но за вину чужую.
Наш царь и добр, и милосерд, и любит справедливость,
И снова жизнь увидишь ты и узришь ты спасенье».

Иоанн Цец

(около 1110 — после 1180 г.)

Творчество поэта, прозаика и филолога Иоанна Цеца весьма характерно для византийской культуры XII в. С ранних лет влюбленный в филологические занятия, Иоанн всю свою жизнь отдавал им немало времени и труда, обогатив память знанием многих языков, чтением огромного количества поэтов и прозаиков. Широкую эрудицию, начитанность и ученость Иоанн Цец стремился во всей полноте показать в сочинениях, которые можно разделить на четыре группы: 1) антикварно–исторические сочинения; 2) схолии к древним авторам; 3) трактаты по метрике, поэзии, грамматике; 4) мифологическая поэма и небольшие стихотворения.

К первой группе сочинений относятся 107 писем и так называемые «Хилиады» («Тысячи»). Письма охватывают период от 1138 г. до 1163; часть их — подлинная переписка автора с современниками, часть — письма фиктивные. И в тех, и в других есть биографические сведения о Цеце и тех лицах, с которыми он переписывался, но все же они тонут в изобилии ученого материала по мифологии, истории, литературе Греции и Рима. Письма трудно понять без обширного стихотворного комментария к ним, воплощенного в огромном труде Иоанна, состоящем из 12 674 политических стихов и озаглавленном «Книга историй». Принятое теперь условное название этого труда «Хилиады» существует со времени первого издания его (1346 г.), в котором для удобства критического аппарата труд был разделен на тринадцать частей, приблизительно по тысяче стихов каждая. В первоначальном виде «Книга историй» состояла из шестисот глав; содержание ее — сведения по мифологии, греческой и римской истории, литературе, искусству. Автор приводит множество цитат из произведений греческих и римских поэтов, философов, историков, ораторов; правда, некоторые цитаты даны по памяти, наугад, имена авторов и названия произведений подчас перепутаны.

Ко второй группе сочинений Иоанна Цеца принадлежат «Аллегории к «Илиаде» и «Одиссее» Гомера», также написанные политическим стихом, прозаический комментарий к «Илиаде» Гомера, стихотворный комментарий к «Введению Порфирия» в «Категории» Аристотеля (около 1700 триметров) и схолии к комедиям Аристофана, к поэме Ликофрона «Александра», «Псовой охоте» Оппиана; схолии к поэме Гесиода «Труды и дни» ценны тем, что содержат большую часть трактата Плутарха о «Трудах и днях» Гесиода. Основной метод Иоанна Цеца в комментариях и схолиях — аллегорическое толкование текста и содержания рассматриваемых им произведений; любопытно, что гомеровский мир богов автор трактует в духе евгемеризма — учения, начало которому положил философ киренской школы конца IV в. до н. э. Евгемер.

Согласно этому учению, мифы о богах — не что иное, как сказания о живших некогда героях, царях, украшенные народной фантазией.

Третья группа сочинений Иоанна — трактаты по метрике, поэзии, грамматике — сохранились плохо.

Сочинения четвертой группы дошли до нас в хорошем состоянии: это поэма, написания гекзаметрами, «События догомеровского, гомеровского и послегомеровского времени» (всего 1676 стихов), драматическое стихотворение, по теме близкое к «Драматию» Аплухира (хор, музы и мудрец прославляют жизнь ученого человека), стихи на смерть императора Мануила (умер в 1180 г.), в которых чувствуется повышенный трагический пафос; и то и другое стихотворения написаны ямбами. Поэма «События догомеровского, гомеровского и послегомеровского времени» интересна новым, свойственным только византийцу взглядом на роль философа и ритора в обществе, своеобразной, чисто христианской интерпретацией и даже в какой–то мере изменением древнегреческого мифа о Парисе. Во многих частях поэмы, например, при рассказе о смерти Ахилла и Поликсены, покончившей с собой на могиле Ахилла, при описании взятия Трои, чувствуется сильное влияние не древних, а более поздних античных авторов — Трифиодора, Квинта Смирнского, Дик- тиса и даже византийца Иоанна Малалы.


СОБЫТИЯ ДОГОМЕРОВСКОГО ВРЕМЕНИ [381]

Муза, о бедствии страшном войны жестокой троянской
Всем расскажи, Каллиопа [382], в тех песнях, что сложены нами,
Все расскажи от первых до самых последних событий.
Прежде всего, как Приам породил троянцам погибель —
Сына злосчастья, Париса, виновника битвы, о коем
Мало поведал Гомер — мудрец, прославленный всеми.
Муза, скажи и о дивно прекрасной гречанке Елене,
Далее, как Александр привез ее в Трою из Спарты.
После о всех кораблях расскажи и о плаваньи греков!
Гнев Пелида воспой и гибель многих ахейцев,
Смерть Сарпедона, Патрокла и Гектора горькую участь.
Спой мне о деве, мужу подобной, — о Пенфесилее.
Спой о сыне Зари, расскажи о войсках эфиопов.
Муза, поведай потом о плачевной судьбе Эакида,
Об Еврипиле скажи, о юном сыне Пелида,
О предсказаньях Гелена, о том, кто убил Александра;
О сокрушителе града — коне деревянном Эпея,
Как превратил он в руины стены высокие Трои.
Все мне поведай, Зевса дитя, благородная муза!
В прежнее время от войн не однажды Троя страдала.
Духом отважный Геракл покорил ее силой своею,
Матери скифов пошли на нее с копьем заостренным,
Дочери бога войны, амазонки, с изогнутым луком.
Только когда перестали в сражениях грозных отряды
Кровь проливать, нападая с оружьем один на другого,
Жители Трои вздохнули от войн ненавистных, жестоких
И занялись обработкой земли, наслаждайся миром.
Это пришлось не по нраву прядущим медные нити:
Мойры опять замышляли троянцам страшные беды.
Дни их спокойно текли и миром они наслаждались,
Но до поры, пока не явился Парис злополучный.
Мойры суровые так повернули свои веретена,
Что задрожала земля, содрогнулись и небо, и море,
Что покорились судьбе и богини, и боги Олимпа:
Зевс и Apec, и Феб–Аполлон, и сияющий Фенонт,
И Афродита, Гермес, Артемида, прекрасная ликом;
Прочих двенадцать богов, и трижды десять и восемь [383].
С той поры начались несчастья и беды троянцев,
Как от Приама–царя зачала младенца Гекуба.
Прежде всего царица встревожилась сном мимолетным:
Снилось же ей, что она родила пылающий факел;
Город сгорел от него и все окрестности Трои.
А прорицатели так толковали это виденье:
«Мальчика носишь ты в чреве, Гекуба, троянцев погибель».
Верно они предрекли: прорицание их оправдалось.
Сын появился на свет у Гекубы, дитя роковое;
Мальчик Парисом был назван, о, лучше б ему не родиться!
Страх Приама объял, лишь узнал о рождении сына.
Царь направил свой шаг к алтарю оракула Солнца:
Был там жрец Аполлон, прорицатель правдивый и мудрый.
В храме священном Солнца, свой свет дарящего смертным,
Так он Приаму сказал, умудренный пророческим даром:
«Царь троянцев, внемли, что Феб, мой владыка, вещает:
Через Париса, тобою недавно рожденного сына,
Город наш Трою Apec, мужей погубитель, разрушит,
Если сын твой, Парис, достигнет тридцатилетья».
Выслушав это, Приам, могучий владыка троянцев,
Сына решил воспитать на далекой окраине царства;
Город Парий он там заложил для сына Париса [384].
В нем и вырос Парис, возмужал, обучился наукам,
Знанье которых прилично сынам царей родовитых [385].
Ритором став, сочинил он немало всяких рассказов:
Будто бы сам он судил Афродиту, Палладу и Геру,
Выше Паллады и Геры богиню страсти поставив.
Я полагаю, что лучше не ритором стать бы Парису,
А мудрецом; он тогда описал бы рожденье вселенной [386].
Прежде всего, как сначала Хаос с Эребом царили,
Как появились Пелей и Фетида — суша и море,
Гера, богиня огня, и богиня эфира — Афина [387].
Вместе с ними была и любовь — Афродита златая.
В мир Эрида–Вражда забросила яблоко распрей.
Все же ее победила богиня любви Афродита.
Эта богиня и ныне вселенной всею владеет.
Так родился рассказ о распре богинь и о свадьбе.
Сын Приама, Парис, сочинил его в Парии–граде.
………………………………………
Двинулись в путь аргивяне, суда свои к Трое направив:
Им прорицание было дано драконом с платана.
Вестницей грозной войны троянцам Ирида явилась,
Несколько раз в небесах блистая дугой многоцветной;
Знаменье это иль бурю, иль близость боев предвещает,
Блеску небесных светил подобно оно и кометам.
Слыша врагов приближенье, троянцы поставили стражей,
Но лишь увидели флот аргивян, плывущий по морю,
Строй боевой сомкнули они близ кургана Мирины,
Ярким сверкая оружьем, спустились на берег песчаный;
Высадке ставя препону, построили войско рядами
И завязали сраженье, напрасно борясь с предсказаньем;
Долго бы длилось оно, если б первым на берег не спрыгнул
Протесилай — был лицом он прекрасен, отважен и мощен,
Ростом высок, белокур и кудряв, с белоснежною кожей;
Храбрый, ловкий и статный, меж всех блистал он красою.
Был моложе его Антилох лишь в стане аргивском.
Он молодую жену Лаодамию дома оставил;
Брачным нарядом своим пришлось ей гордиться недолго,
Был лишь короткий ей срок для радости дан и для счастья.
Весть до нее донеслась, что с ладьи своей на берег спрыгнув,
Пал красавец–супруг от руки враждебной троянца —
То ли Евфорба, Ахата иль Гектора–мужеубийцы.
Свадебным пышным убором она главу увенчала
И с загоревшимся взглядом пронзила оружием печень,
В бездну сошла и свершила с Аидом печальную свадьбу.
Так для красавца–супруга жила, за супруга погибла.
Я восхваляю с любовью ее и пред ней преклоняюсь,
как пред Эвадной, Алкестой и храброй Антиопеей,
пред Теано и Эноной, и пред Лукрецией гордой,
и перед верной женой Абрадата, прекрасной Панфеей,
и перед Порцией смелой, супругою доблестной Брута [388].
Все они верной любовью стяжали великую славу,
Ложе свое от позора храня, не поддавшись влеченьям.
Жены иные теперь — бесстыдные; в похоти жадной
Федрам подобны они, Филономам и злым Сфенебоям [389].

СОБЫТИЯ ГОМЕРОВСКОГО ВРЕМЕНИ

К мрачному Кроносу Ночь удалиться еще не успела, —
Раннего утра Заря, дочь Зевса, блеснула на кровлях.
Гелиос славный в сияньи лучей из–за моря поднялся;
Силою гордый своей, всем блаженным бессмертным светил он,
Пир окончив в чертогах морских Посейдона–владыки.
Радость, веселье объяло богов, увидевших Солнце.
Тотчас проснулся Приам, из смертных самый несчастный;
С пыльной земли поднялся, где сморил его сон ненадолго,
Слезы когда проливал он о Гекторе, гордости Трои.
Молвил Приам, что отправится к мужу, убившему сына:
Старца седого душа преисполнилась смелой отвагой
Голову Гектора либо отнять у мужеубийцы,
Либо погибель найти себе от руки Эакида.
Трои сыны удерживать в городе стали Приама;
Только увидев в небе орла, летящего справа,
Двинуться в путь разрешили; впрягли они мулов в повозку
И положили в нее за голову Гектора выкуп:
Много нарядных уборов и золота десять талантов.
Вот и засовы с троянских ворот городских они сняли.
С воплем вперед устремился народ, обгоняя Приама.
После того, как толпа ко рву приблизилась с криком,
Тотчас же силой Приам оттеснил ее к башням троянским;
Только Идея оставил себе, погонщика мулов.
С думой тяжелой Приам, обессиленный телом и духом,
Прахом посыпав главу в знак страданья и скорби глубокой,
Пешим шел по тропе, убиваясь тоской безысходной.
Царская дочь Поликсена, прекрасная, славная видом,
Путь, совершала с отцом, держась за правую руку.
Следом за девушкой шла Андромаха, льющая слезы;
Двое малюток ее за рукав ухватили, рыдая:
Астианакт, Лаодам, рождены от Гектора оба.
Так, наконец, добрались до шатров и палаток ахейцев.
Стали аргивян они умолять, припадая к стопам их,
Пусть Эакид согласится принять за Гектора выкуп.
Старцы–цари порешили созвать самых знатных ахейцев;
Всех, кто прибыл из Трои, ввели в палатку Пелида.
Только он их увидал, распростертых у ног и рыдавших,
Жалостью сжалось в груди железное сердце Ахилла.
Не поднимаясь с земли, обратился Приам к нему первым:
«О могучий Пелид! Укроти гневный дух свой великий!
Или побойся небесных богов: всех и все они видят!
Старость мою пощади, над моими сединами сжалься!
О, пожалей старика, из смертных я самый несчастный!
Лучше возьми и убей пятьдесят сыновей моих храбрых,
Мне они меньше милы, чем славный божественный Гектор!
Слезно молю — прими за мертвого Гектора выкуп!
Сына нежные члены не брось на съеденье собакам.
В руки мне тело отдай, привезу его в Трою оплакать».
Так говорил Эакиду Приам, потомок Дардана.
После него жена конеборца, стяжавшего славу,
Громкий стон испустив, рыдая, безудержно плача,
Голову низко склонив и лицо красивое спрятав,
К мужеубийце с мольбой обратилась и так говорила
Злому, жестокому мужу, рыданьями речь прерывая:
«Великодушный Ахилл, по облику схожий с богами!
Деток–сироток моих пожалей и меня, о, владыка!
Славой троянцев был их отец, тобою сраженный.
Сжалься, молю, надо мной, горемычной из женщин, которой
Воля небесных богов судила печаль и страданья!
Громкие стоны мои и рыданья потомки услышат.
Но, так страдая, зачем говорю тебе это, владыка?
Сжалься, молю, надо мной, хоть я тебе враг ненавистный!
Гектора тело отдай, его опущу я в гробницу!
Братьев моих семерых ты убил и отца дорогого,
Но с них доспехов не снял, а земле их предал с оружьем,
Выкупа даже не взяв, проявил геройскую доблесть.
Вот и сейчас покажи ее нам, предводитель ахейцев!
Гектора тело отдай его детям, дары приносящим,
Чтобы в земле погребли и курган огромный воздвигли, —
Памятник доблестной славы твоей потомкам оставив».
Так говорила с мольбой благородная дочь Этиона.
Гектора дети прекрасные, славные плакали горько,
Видя, как слезы мольбы у милой их матери льются:
Вспомнили дети отца, услыхав его славное имя.
Слезы ручьями текли из очей детей малолетних;
Жесткое сердце и ум Эакида они покорили.
Глядя на них, пожалел он несчастных и гнев укротил свой:
Слезы детей родовитых смягчили жестокого мужа.
Щеки его то краснели, то белыми вдруг становились.
Слезы же он затаил: глаза оставались сухими.
Так ведь бывает порой, что на солнце, светящее в небе,
Тучи нежданно найдут из нижнего слоя эфира,
Мраком покроют густым и погасят сиянье светила:
Бледный виднеется лик сквозь гремящие темные тучи;
Льются потоки дождя на железно–твердую землю.
Ветра же сильный порыв усмиряет вдруг ливень бурлящий.
Видимо, было таким бледно–желтым и сердце Ахилла.
С лилией схожие очи его смотрели сурово.
Душу терзала печаль — печаль о судьбе Гекторидов.
Все–таки слезы, готовые хлынуть из глаз Эакида,
Сдержаны были усилием воли и разумом мужа:

Поцелуй Иуды. Фреска XI в.



Монастырь c в . Дионисия на Афоне , основанный, в 963 г.


Их незаметно таил в глубине очей своих ясных.
А Поликсена, в хитон одетая мягкий, сказала,
Стройные ноги свои скрывая в складках одежды:
«Сжалься над нами, Ахилл, и нрав усмири свой жестокий!
Старца помилуй, отца моего, убитого горем!
Царь он, а жалостно так к стопам твоим припадает.
О, пожалей его дрожащие старые члены!
Гектора, славного сына Приама, отдай нам за выкуп.
Выкуп возьми за него и меня в придачу рабыней:
Буду в шатрах у тебя с другими служанками вместе».
Кротко промолвила так Поликсена с печалью на сердце.
Жалко их стало Ахиллу, и за руку взял он Приама;
Старца усаживать стал, тихонько плача при этом.
Долго его утешал, уговаривал яства отведать;
И согласился Приам против воли принять угощенье.
Вот вкруг широких столов понесли всевозможные яства.
В это время Ахилл из шатра стремительно вышел,
Злато с повозки он снял, серебро — за Гектора выкуп;
Все остальное отдал Поликсене, — пусть в Трою увозит,
Память храня о помолвке своей с великим Ахиллом:
Не было даже мысли в уме, что до свадьбы погибнет
Сам он, а деву меч поразит на его же могиле [390].
Все завершив и Гектора тело взвалив на повозку,
«Сколько же дней нам в бой не вступать?» — вопросил он Приама:
Гектора чтобы оплакать смогли безопасно троянцы.
Старца услышав ответ и дав ему обещанья,
Быстро в палатку к себе возвратился Ахилл несравненный.
Путники, громко стеная, направились к городу Трое.

СОБЫТИЯ ПОСЛЕГОМЕРОВСКОГО ВРЕМЕНИ

Вот что про внешний облик царей троянских узнаешь,
А заодно и про то, каким был Троил–конеборец.
Дивен видом Приам: высокого роста, плечистый,
Брови срослись над носом орлиным, глаза голубые;
Рыжие кудри густые, а взгляд и быстрый, и зоркий.
Внешность приятна Гекубы: темно–смуглая кожа,
Нос прямой; горда, но спокойна; возраст преклонный.
Средних лет Андромаха: быстра, подвижна, изящна,
Очи большие, лицо сияет улыбкою нежной.
Вот и Кассандра: ростом мала, но мужеподобна,
Кожа белей молока, широко раскрытые очи;
С полной грудью и маленькой ножкой; тиха и спокойна.
Брат Кассандры, Гелен, — высокий, сложен прекрасно;
Белая кожа, светловолосый, с густой бородою;
Длинный нос, худощав, чуть сутулый, но многих быстрее.
Юностью свежей расцвел Деифоб: с бородкою пышной,
Смуглый, курносый, широколобый, собою красивый.
Вот и Эней — невысокий, но полный, с могучею грудью;
Голубоглаз, лысоват, лицо широкое бледно.
Строен, высок Антенор: молочно–белая кожа,
Синие очи, с горбинкою нос, золотистые кудри [391].
Ростом высок был Троил — ловкий, стремительный, смуглый.
С носом прямым, густою бородкой, длинноволосый.
Был он Ахиллом убит у вод текучих Скамандра.
После того, как бранная участь постигла Троила,
Смерть подступала все ближе к Ахиллу, сыну Пелея:
Сватаясь, жил он последние дни — с согласья Приама.
К царскому дому Приама нередко Ахилл богоравный
Путь направлял для свиданья с невестой своей, Поликсеной;
В жены ее обещали отдать, чтобы бой прекратил он.
Но, Аполлону обряд возлиянья свершая однажды
Близко от Тимбры [392], троянцы послали к Ахиллу Идея,
Чтобы позвать его в храм; Пелид послушался тотчас
И без доспехов, нагим, вошел в преддверие храма.
Крепко его Деифоб в объятья схватил, как родного;
Сын же злосчастья, Парис, свой нож вонзил в Эакида.
Пал столь славный герой, сражен своим неразумьем [393].
В яму так падает лев, привлеченный криком козленка,
Если его обмануть удается охотникам хитрым.
Так же могучий пал исполин, не предвидя обмана.
Тотчас убийцы в страхе помчались в город из храма.
Их увидал Одиссей, спешащих к городу быстро.
Молвил такое он слово Аяксу и сыну Тидея [394]:
«Вы, храбрецы из героев, дети родителей славных!
К Тимбре скорей поспешим и взглянем на страшное дело:
Мнится, погублен Пелид вблизи от Фебова храма!
Это свершилось уже, троянцы спасаются бегством».
Так сказал Одиссей, и помчались в беге все трое.
Только у храма города Тимбры они оказались,
Там и нашли лежащим во прахе героя Ахилла.
Был у порога смерти Пелид, прерывалось дыханье.
Их увидав, зарыдал он и молвил последнее слово:
«Плачу не столько о смертном конце, о, милые други,
И не о юности нежной моей, не о мужестве славном;
Плачу, скорблю я не столько об этом, милые други:
Всех ведь судьба одна ожидает — смертная участь;
Много, много умерших людей и старых, и юных;
Больно мне то, что убит я мужем ничтожным — Парисом.
Вы же рядом с Патроклом меня, с Антилохом отважным
В урну златую матери милой мой прах положите,
В самый красивый наряд обрядив, когда Мойра похитит:
Пусть даже мертвым с друзьями своими я не расстанусь».
Так промолвив, могучий свой дух из груди испустил он.
Труп на плечи взвалив, Аякс, обливаясь слезами,
Нес его в лагерь ахейцев, троянцы же шли за ним следом:
Мертвое тело отнять у Аякса им очень хотелось.
В лагерь труп он принес, возложил на смертное ложе,
Вместе со всеми вождями ахейцев одел и украсил.
Есть и другие рассказы: аргивянам труп не давали
Жители Трои, пока не вернули за Гектора выкуп.
Вот обрядив и блестяще украсив тело Ахилла,
Славные греки на смертном одре его выносили;
Все аргивяне строем фаланги [395], красуясь оружьем,
Пешие шли, и каждый из них обливался слезами.
Музы печальную песнь исполняли на флейтах, кифарах
Звуком протяжным. А тело на смертном покоилось ложе
В блеске оружия; все остальное несли на носилках.
Около смертного ложа ахейцев цари выступали;
Кони воинов шли пред царями правильным строем;
Следом, близко от них, Эакида двигались кони,
Все украшенья попоны под шеей срезаны были.
На колеснице Ахилла урну везли золотую:
Прах покоился в ней Антилоха и друга Патрокла.
Вот и Пелида в нее положить хотели ахейцы.
С той и с другой стороны, с головой непокрытою, в черном
Шли мирмидонов отряды; главы́ их посыпаны пеплом.
Женщины, взятые в плен — среди них было много троянок,
Вслед за носилками шли; Гипподамия, иль Брисеида,
Громко рыдала, хотя и была его пленной рабыней.
Так они шли: наконец, костер погребальный пред ними;
На середину его возложили героя Ахилла.
Тотчас дщери Нерея морские громадные волны
С моря нагнали, и рокот раздался в пучине бескрайной.
Ужас объял героев ахейских, увидевших это,
И разбежались они, кто куда, не думая долго;
Чудилось им, что старец морской, Посейдон темнокудрый,
С грохотом вывел на землю коней и свою колесницу.
Нестор удерживал греков, мешал всеобщему бегству.
Дщери Нереевы вместе с Фетидой поднявшись к Сигею [396],
Мертвого горько оплакав, в пучину опять опустились.
Были они героиды [397], — и все же их одеянье
Запах божественно–нежный дивных богинь испускало.
После того, как жестокий огонь уничтожил Пелида,
Лучшие греки на мысе Сигея прах положили
Вместе с прахом Патрокла и Антилоха–героя
В урну златую, а сверху курган насыпали там же,
Где могильную насыпь Патроклу раньше воздвигли.

«Книга Синтипы»

(XII в.)

Так озаглавлен сборник рассказов фольклорного происхождения, внешне объединенных следующим сюжетом: царский сын, научившись разным наукам от философа Синтипы, возвращается к отцу, чтобы показать свои знания, но должен молчать семь дней из–за неблагоприятного положения звезд, которое обещало ему беду. Жена царя пытается соблазнить юношу, но терпит неудачу, тогда она возводит вину на пасынка. Царь хочет казнить сына. Но семь советников царя, стремясь предотвратить несправедливую казнь, приходят к царю по очереди в течение семи дней и рассказывают случаи женского коварства и вероломства. После рассказов каждого советника царь отменяет приказ о казни, но это служит причиной для рассказов защищающей себя жены царя, и после них приказ о казни снова вступает в силу. Накануне седьмого дня, когда ожидается рассказ «самого мудрого» советника, жена царя признает себя побежденной и пытается броситься в костер. Через семь дней юноша получает возможность рассказать отцу истинное положение дел. Затем отец, желая узнать, чему выучился сын, задает юноше различные вопросы, главным образом этическо–философского характера. Юноша отвечает в стиле афористической народной мудрости. Таким образом, в «Книге Синтипы» собраны 20 новелл, 14 из которых рассказаны советниками, 6 — женой царя. Каждая из них композиционно закончена. Содержание их разнообразно, местами встречаются фривольности и грубая эротика; есть несколько басен, использующих образы животного царства. Основой «Книги Синтипы» послужила индийская повесть о семи мудрецах, и некоторые новеллы или их сюжетные прообразы сохранились до настоящего времени в «Панчатантре». И само имя «Синтипа» — один из фонетических вариантов имени «Синдбад». Из Индии история семи мудрецов распространилась по всему восточному миру: ее переводы (или точнее обработки) появились в Персии, Аравии, Сирии. Сирийский перевод послужил оригиналом для предлагаемой здесь греческой версии, по времени распространения, видимо, синхронной «Варлааму и Иоасафу», которая стала посредником между Востоком и Западом в передаче этого материала.

В Европе рассказы из «Книги Синтипы» проникли, в средневековый сборник «Деяния римлян», в «Декамерон» Боккаччо, в староиспанскую, германские и славянские литературы. В Россию повесть о семи мудрецах пришла из Польши лишь в конце XVI в.

Наиболее интересная и индивидуальная черта греческой обработки «Синтипы» — сочетание восточных и христианских мотивов, из которых вторые особенно заметны в беседе царя с сыном.

КНИГА ФИЛОСОФА СИНТИПЫ [398]

Некогда жил царь по имени Кир. Было у него семь жен, а детей не было. Поэтому, страстно желая иметь детей, он горячо молился о даровании ему потомства. И вот после долгих молитв об этом рождается у него сын. Мальчик рос и отлично во всем преуспевал, развиваясь по мере роста, как деревцо, за которым хорошо ухаживают.

Как только вышел царевич из младенческого возраста, отец отдал его в ученье, чтобы усвоил он премудрые науки. Проучился он три года и ничего не усвоил.

Не зная, что делать, царь сказал: «Если бы и много лет еще пробыл мой сын у этого учителя, ничему он все равно у него не выучится. Отдам–ка я его философу Синтипе, потому что слышал я, что он человек очень ученый и разумом своим всех превосходит».

Так царь сказал и сейчас же послал за Синтипой.

«Как по–твоему, философ, — сказал он, — нужно воспитать моего сына и сколько времени понадобится для этого?»

«Я готов, царь, — ответил Синтипа, — взять твоего сына на шесть месяцев и никак не больше, обучить его, воспитать и сделать из него такого мудреца, что мудрее твоего сына никого другого и сыскать невозможно будет. А если по истечении этого срока я не представлю тебе твоего сына таковым, пусть лишусь я жизни, царь, и все благосостояние мое да будет во власти твоего величества. Невозможно себе представить, чтобы такая большая, цветущая страна, главное богатство которой заключается в ее царе, где живут люди, преисполненные разума и отваги, не имела мудрого мужа, не владеющего в совершенстве хотя бы врачебным искусством. Ведь если в такой стране пользуется славой человек иных качеств, то и вообще незачем кому то ни было заниматься этим искусством. Знаю я, что цари сердцем своим огню палящему подобны, потому и следует находиться им среди философов, чтобы никого из подданных не казнили они незаслуженно, когда сердце их кипит гневом. Так вот, царь, если я верну тебе твоего сына совершенным философом, как об этом я заявляю, то пусть и твое величество благосклонно пожалует мне, если я чего–нибудь потребую».

Царь ответил философу:

«Что же бы это было такое? Скажи мне, и если это в моей власти, обещаю тебе немедленно сделать. Если же невозможного потребуешь, не смогу неисполнимое исполнить».

А Синтипа, желая, чтобы царь исполнил его требование, ответил иносказательно;

«Царь! Пусть не придет тебе желание сделать другому то, что было бы тебе неприятно получить от другого».

Царь тотчас согласился с этим замечанием философа и, чтобы вселить в него полную уверенность, сказал: «Чего бы ты ни попросил у меня, все тебе дано будет».

Обменялись они такими словами, и выдал философ Киру обязательство, которым было установлено, что через шесть месяцев и два часа философ вернет царю его сына, а тот к тому времени усвоит всю науку; если же договор не будет выполнен в срок, то Синтипа ответит своей головой.

Вот на таких условиях царь и вручил своего сына философу. Синтипа же, приняв царевича из рук отца, отвел его в свой дом.

Первым делом построил он для царевича новый дом, красиво выбелил его внутри, а затем расписал стены так, что было там все, чему он хотел научить юношу. А потом он и говорит: «В этом доме, юноша, ты будешь проводить все время, пока твердо не усвоишь всего, что изображено на его стенах». И стал с тех пор философ жить вместе со своим воспитанником, безотлучно находясь при нем и разъясняя ему надписи и изображения на стенах. Пища же и питье доставлялись им с царского стола. Тщательно заботился философ о своем ученике, пока в течение шести месяцев не закончил его обучения с таким расчетом, чтобы ни единого часа не просрочить из обусловленного срока.

И познал таким образом юноша, то, чего никто другой постигнуть не может.

За день до срока царь послал спросить философа, как обстоит дело с его обещанием. Философ ответил царю: «Желание твое, великий царь, на радость тебе исполнилось: приведу к тебе завтра твоего сына во втором часу дня, и увидишь его таким, каким хотел видеть».

Возликовал царь при такой вести, и благими надеждами преисполнилось сердце его.

Тогда говорит философ юноше: «Решил я в эту ночь вопросить звезды и узнать, какая участь предназначена тебе при рождении. И если это будет на пользу тебе, завтра приведу я тебя к отцу твоему».

Рассмотрев положение звезд, философ пришел к заключению, что не полезно будет вернуться царевичу к отцу, пока не пройдет еще семи дней после срока, назначенного самим философом: в противном же случае смертельная опасность встанет перед царевичем.

Итак, узнав об этом ночью после своих наблюдений над звездами, так опечалился философ, что совсем не знал, что делать. Увидел царский сын, что философ так сильно огорчен, и стал его спрашивать:

«Чем ты так смущен, учитель, и отчего так мрачен»? Открыл философ юноше причину своей печали, а тот и говорит ему:

«Если тебе угодно, учитель, и ты так находишь нужным, то не то что весь следующий месяц я не произнесу ни слова царю, но буду молчать столько времени, сколько ты пожелаешь».

«Но ведь я заключил с твоим отцом условие, — сказал философ, — и нарушить его мне никак нельзя: я уговорился с ним, что завтра во втором часу дня поставлю я тебя перед его очами, и вовсе не хочу быть обманщиком. Мы сделаем так: я на время скроюсь и буду в потаенном месте, а ты завтра во втором часу иди к твоему отцу и царю, и предстань пред ним согласно нашему договору, но пусть встреча с ним не заставит тебя нарушить молчания, и ни одного слова не должен ты произносить, пока не пройдет еще семи дней».

На другой день утром идет молодой человек к отцу и, явившись перед ним точно во втором часу, кланяется ему в землю.

А царь, подозвав к себе сына поближе, с любовью обнял его и стал ласково говорить с ним. Сын же ничего не отвечал царю, но стоял безмолвно, не сводя глаз с отца.

Тогда отец в ожидании ответа сына опять стал задавать ему вопросы, юноша же, как и раньше, стоял молча и ничего не отвечал, не обращая внимания на то, что царь, преисполненный радости от свидания с сыном, восседал на высоком троне, а вокруг стояли все сановники, приглашенные им послушать, какие успехи в науках сделал его сын.

Пораженный столь долгим молчанием сына, царь сказал своим вельможам:

«Поговорите вы с моим сыном: должно быть он боится меня, потому и молчит».

Те сейчас же обратились к царевичу с ободряющими и ласковыми речами, убеждая его ответить им, а тот по–прежнему продолжал молчать.

Тогда царь рассылает и воинов, и слуг своих проворных разыскать учителя, но как тщательно те ни искали его, все же не нашли.

И тогда царь опять говорит своим вельможам: «Что, по–вашему, служит причиной этого молчания?» На это один из них так ответил царю: «Должно быть, царь, учитель чем–то опоил твоего сына, потому у него и помрачился ум. Наше мнение таково, что от этого твой сын и потерял дар слова; а может быть, он не может говорить потому, что тот чародей уж очень запугал его».

Опечаленный царь пал духом.

Тогда одна из его жен, видя, что юноша так расстроен, сказала царю:

«Повели, царь, мне остаться наедине с твоим сыном, может быть мне он откроет тайну своего молчания, ведь и раньше он всегда делился со мной, что у него было на сердце и чего он не поведал бы даже родной матери, ибо слишком велико горе матери, пораженной в самое сердце».

Говорит царь мачехе своего сына:

«Возьми к себе моего сына, да обойдись с ним как можно ласковее; может быть, с твоей помощью, как ты обещаешь, он и заговорит. Тогда ты сама и узнаешь, что за причина его молчания».

Тут жена, взяв юношу за руку, отвела его в свой покой и начала спокойно беседовать с ним. Юноша же по–прежнему хранил молчание, оставаясь безучастным к обольстительным речам ее.

Тогда царская жена говорит ему:

«Я уверена, милый, что нет причины тебе молчать, так почему же так долго безмолвствуешь ты? Если же ты боишься, что нагрянет на тебя какая–нибудь беда нежданная, то посоветую я тебе одно дело, полезное для тебя, и не оставлю я тебя до тех пор, пока ты не сделаешь себе на пользу то дело, о котором я тебе скажу. А скажу я тебе вот что: ты знаешь, что отец твой уже одряхлел и стал немощен, ты же — в цветущем возрасте и полон сил. Так вот, если хочешь, злое дело замыслю я на отца твоего и смерти предам его; ты же вступишь на престол и меня возьмешь себе в жены».

Так сказала злая жена юноше, а он, разгневавшись за такие речи, столь возмутился духом, что даже забыл наставление учителя не говорить до истечения семи дней, и отвечает ей:

«Знай, женщина, что не будет тебе от меня ответа, пока не пройдет семи дней».

Перепугалась жена, услыхав такие слова и, не помня себя от страха, злое дело и страшную гибель для юноши замыслила: растерзав свои одежды и лицо исцарапав, закричала она громким голосом.

Услышав крик, встревоженный царь спешно призывает к себе жену и спрашивает о причине столь ужасного крика. И ответила жена:

«Царь! Все усилия приложила я, беседуя с твоим сыном, чтобы заставить его говорить со мной, а он, внезапно бросившись на меня, пытался меня обесчестить, с грубым насилием разорвал мое платье, как ты сам видишь, и лицо мое исцарапал. Что твой сын одержим какими–то другими недугами, это я знала, но что он страдает такой странной болезнью, я совсем не предполагала».

Услышав такие слова, которых он никак даже и ожидать не мог, пораженный чудовищным рассказом, царь страшно разгневался на сына и окончательно отрекся от него.

Пораженный в самое сердце и терзаемый лютой скорбью, долго раздумывал царь сам с собой, что ему делать с сыном. Много мыслей приходило ему в голову, одна ужасней другой, и, наконец, в страшной горести вынес он сыну смертный приговор.

Было в то время у царя семь мудрецов. Во всех своих делах привык он советоваться с ними. Вот, услыхав о том решении, которое принял царь против сына, приговорив его к смерти, не посоветовавшись с ними, стали они обсуждать между собой случившееся. Для них было ясно, что только страшный гнев и безмерная скорбь заставили царя поверить словам жены и приговорить сына к смерти и что здесь скрывается какая–то тайна. Ясно для них было и то, что нельзя дать возможность царю лишить жизни сына, не расследовав дела.

«Горько раскается царь потом, — говорили они, — и нас же будет обвинять и с недобрым чувством отвратится от нас за то, что мы не удержали его от такого дела. Надо нам придумать перед царем какой–нибудь выход, чтобы спасти сына его от смерти».

И порешили они на том, что каждый из них ежедневно будет приходить к царю и говорить о его сыне.

Тогда один из семи мудрецов, бывший первым между ними, сказал:

«Сегодня я предстану перед царем, и в этот день казнь не состоится».

Тотчас отправляется он к царю и, поклонившись ему до земли, говорит: «Царь! Не подобает царям делать что бы то ни было, не дознавшись раньше истины».

А потом вот что он стал рассказывать.


Был у одной женщины любовник, служивший в царской охране. Вот однажды и послал он слугу к своей возлюбленной посмотреть, дома ли ее муж. А та, как только увидела слугу своего любовника, заставила его остаться у ней и потребовала удовлетворить ее страсть. Тот немедленно исполнил ее желание, но возвратиться домой не спешил. Через некоторое время, разыскивая своего слугу, явился туда и его господин.

Женщина же, увидев, что она попалась, велела слуге своего любовника уйти в заднюю комнату. Как только он спрятался, вошел его господин и стал приставать к этой женщине. Пока они предавались ласкам, а слуга находился в задней комнате, вдруг является и муж. Не решилась развратная женщина сказать своему любовнику, чтобы он шел в заднюю комнату, ибо боялась она, что он увидит там своего слугу.

Поэтому она придумала иначе уладить все, что с ней случилось, и говорит своему возлюбленному:

«Обнажи свой меч, прими гневный вид, да так и уходи из дому. Брани меня при этом последними словами, разумеется, притворно, а мужу не говори ни слова».

Тот так и сделал, как ему велела эта женщина, и, выходя из дому с поднятым мечом, поносил хозяйку всяческой бранью. А муж, войдя в комнату, где была его жена, стал ее спрашивать:

«Скажи, жена, зачем у нас был этот незнакомец и за что он так оскорблял тебя, да еще грозя мечом?»

Тогда жена ответила:

«Муж мой! Раб этого незнакомца, спасаясь от своего господина, укрылся в нашем доме, дрожа от страха, а когда я спрятала его во внутренних покоях, его господин силой пытался выгнать его оттуда и убить. Войти туда я ему не дала, потому он, как видишь, и был страшно дерзок и осыпал меня оскорблениями».

«А где же раб?» — спросил муж.

«Да он там, в задней комнате», — ответила жена.

Тогда муж вышел на улицу посмотреть, ушел ли господин этого раба и, оглядевшись во все стороны, нигде не увидал его. Вернувшись в дом, зовет он раба и говорит ему:

«Иди с миром, господин твой далеко отсюда». А жене своей он сказал:

«Думаю, что великое благодеяние оказала ты этому рабу!»

Вот, царь, теперь твоему величеству ясно, что совсем не нужно подпадать под влиянием лживых речей женщин.


«Было два славных местечка, которые погубили друг друга из–за одного пчелиного сота».

Тут царь прервал его и спросил:

«Как это случилось?»

Мудрец продолжал:

«Был некий охотник, и случилось ему раз найти на горе кувшин с медом. Взял охотник этот мед и понес его продавать, а с ним была одна из его собак. Когда он принес мед на рынок, то встретил одного из постоянных торговцев съестными припасами и показал ему мед. Тот сейчас же запустил руку в кувшин и достал немного меду, причем несколько капель упало на землю. Тут прилетела пчела и, как водится, стала кружиться около этих капель. У купца же была кошка, которая при виде пчелы бросилась к ней, пытаясь ее поймать. А собака охотника, увидав кошку, кинулась на нее, схватила и задушила. Тогда купец с такой силой ударил собаку, что убил ее наповал, а в ответ на это охотник сейчас же палкой ударил купца. И началась между ними страшная драка.

Жители обоих этих местечек, услыхав, что случилось, и ожесточившись друг против друга — так как охотник был из одной деревни, а торговец из другой — начали между собой побоище и все до одного погибли, став жертвой оружия. Вот и погляди, царь, от каких пустяков произошли какие страшные дела.

Взываю к тебе: послушай меня и не погуби своего сына по пустому и ложному навету, не расследовав тщательно этого дела, но воздержись до тех пор, пока не выяснится окончательно истина. Я же поведаю тебе и иной рассказ, который довелось мне слушать».


«Был у одного царя сын, за которого он сосватал дочь другого царя, и была та девица красоты несказанной. Отец невесты обратился к отцу молодого человека с таким требованием:

«Пришли ты ко мне моего будущего зятя; свадьбу я сыграю у себя, а потом, если твой сын захочет, пусть берет свою жену и оба пусть едут к тебе».

Тогда отец жениха сказал своему сыну, чтобы он немедленно ехал к своему будущему тестю. А у того царя был мудрый советник, и повелел ему царь отправиться вместе с сыном.

В пути царевич и мудрец двигались впереди, а сопровождавший их народ поотстал. Ехали они ехали, и начала их томить жажда, а когда отправились они на поиски воды, то попался им какой–то ручей. Ручей же этот имел такое свойство, что если из него пил мужчина, он сейчас же превращался в женщину. Премудрый царский советник и раньше знал об этом свойстве ручья, но царевичу не только ничего не открыл об этом, но еще сказал ему:

«Подожди ты меня около этого ручья, пока я один ненадолго отлучусь, узнать, по верной ли мы идем дороге».

Оставил он там царевича, а сам вернулся к его отцу и принес царю печальную весть о сыне, им самим придуманную:

«Горе, царь! Сына твоего съел лев». Юноша же все это время поджидал у ручья коварного советника своего отца. А потом, когда жажда стала его мучить все сильней и сильней, он встал и напился из ручья. И сейчас же, получив женские свойства, превратился он в молодую девицу.

Растерялся царевич и не знал, что ему делать. Тут подошел к нему какой–то садовник и спросил:

«Откуда ты, чей ты сын, и кто тебя сюда привел?»

Юноша ответил:

«Я сын одного царя, и шел я по велению своего отца к некоему другому царю, чтобы там справить свою свадьбу, но, идя впереди сопровождавшего меня народа, я слишком далеко отошел от него, и пришлось мне блуждать одному. Стала меня мучить жажда, и вот я набрел на этот ручей; а как только я выпил из него воды, то — как видишь — сделался женщиной».

Выслушав слова юноши, пожалел тот человек, что случилась с ним такая беда, и говорит ему:

«Я согласен стать женщиной вместо тебя и останусь женщиной на четыре месяца, пока ты не женишься и не покончишь таким образом со своими свадебными делами. Но только ты поклянись мне, что по истечении четырех месяцев ты опять придешь сюда ко мне».

Дал клятву царевич тому садовнику, что придет к нему опять, что бы ни случилось. Сию же минуту садовник сделался женщиной и показал царевичу правильную дорогу, куда ему надо было идти.

Прошло после этого четыре месяца. Вспомнил царский сын о своем обещании, данном с клятвой, и пришел он к садовнику, который все еще продолжал быть женщиной. Видит царский сын по округленному животу садовника, что тот — как и свойственно это было его женской природе — забеременел.

Воспользовавшись удобным поводом, говорит царевич:

«Как же я теперь обращусь в женщину вместо тебя? Ведь когда ты меня нашел у ручья в женском виде, я был девицей, а ты теперь забеременел!»

Так они спорили друг с другом, но убедительностью своих доводов верх взял царский сын, и радостно вернулся он с женой к своему отцу–царю и рассказал ему, что он претерпел в пути от его мудреца, или вернее сказать от злого советника. А царь, распалившись гневом на негодного и лукавого советника за его коварство, отдал приказ сейчас же казнить его. Так и я, царь, верю, что и мне будет явлено божеское правосудие в споре с твоими неправедными мудрецами, наставляющими тебя на всякое зло. И если я наложу на себя руки, ты будешь виновником моей погибели, так как ты не рассудил меня с твоим сыном, как это нужно было сделать, а ведь он дошел до такой дерзости, что пытался даже учинить надо мной насилие».

И опять царь, подпав под влияние таких слов, отдает приказание усечь мечом своего сына.


«Жили были муж с женой. Вот задумал муж отправиться в некое путешествие, и при отъезде из дома потребовал он от жены клятвенное обещание, да и сам точно так же условился с ней, что будут нерушимо хранить они взаимную любовь и вплоть до возвращения мужа к жене блюсти супружескую верность. И тогда же муж объявил жене, что вернется через столько–то дней.

Через некоторое время, когда протекло условленное число дней разлуки, выглянула жена на улицу в надежде увидеть возвращающегося мужа. Тут увидел ее какой–то молодой человек и, воспылав к ней страстью, повел с ней разговор о более близком знакомстве. Она же об этом и слышать вовсе не хотела.

Тогда юноша, раненный в самое сердце любовью, пошел к одной старой женщине, жившей где–то неподалеку от предмета его страсти, и говорит ей:

«Увидел я твою соседку, выглянувшую так неожиданно на улицу, и, охваченный непреодолимой любовью к ней, потребовал удовлетворить мою страсть, но не встретил никакого сочувствия, несмотря на все мои уговоры. Сильно разгневалась она даже за мои слова. Так вот, если ты уговоришь ее, то чего бы ты ни пожелала, проси, и я дам тебе».

А старуха, услыхав такие слова, ответила:

«Красавицу твою я тебе достану, и она послушает тебя».

Сказав так, принялась она сейчас же за дело и подстроила все весьма хитро.

Принесла она муки, развела водой, замесила тесто, а потом посыпала туда перцу и приготовила из этого месива хлеб. Взяла она этот хлеб и пошла к молодой женщине, захватив с собой и бывшую у нее собаку. Собака шла сзади вплоть до самого дома молодой женщины. Подойдя к дому, бросила старуха своей собаке кусок этого хлеба. Как только собака съела хлеб, у нее сейчас же от перца глаза наполнились слезами, но ни на шаг не отставала она от старухи, а слезы так и лились из ее глаз.

Вошла старуха к молодой женщине, возбудившей столь пылкую страсть в юноше, а та, как увидала, что из глаз собаки слезы ручьем текут, и спросила:

«Отчего это собака так плачет?»

Прослезилась и старуха и ответила:

«Горе мне! Ведь эта собака была когда–то моей дочерью. Влюбился в нее один юноша и всячески добивался ее взаимности, она же наотрез ему отказала. Пал духом юноша и, вне себя от горя, проклял ее. В ту же минуту дочь моя превратилась в собаку. Вот эта самая плачущая собака, которую ты видишь, и есть моя дочь. И всякий раз, как я выхожу из дому, она с горькими слезами идет за мной».

Так, плача, рассказала старуха молодой женщине, а она, пораженная тем, что услыхала, задрожала от страха. Сильно забилось у нее сердце, и сказала она старухе:

«Напал и на меня страх: ведь когда я выглянула на улицу, то один юноша, увидав меня, пленился моим видом, а я, несмотря на все его домогательства, отвергла его. Вот когда ты мне рассказала такой же случай, я и боюсь, как бы и со мной из–за его проклятья не случилось того же самого. Встань скорее, ступай и разыщи ты мне этого юношу, а как найдешь, приведи ко мне. Я же щедро отблагодарю тебя».

Тогда хитрая старуха ответила:

«Я пойду и сейчас же приведу к тебе этого юношу. А ты за это время принарядись».

В сильном волнении надела на себя молодая женщина самое лучшее платье, начисто убрала и разукрасила свою комнату, придала красивый вид постели и приготовила роскошный обед. А сводница, отправившись на поиски влюбленного, не смогла его найти, и, подумав, сказала сама себе:

«Эта молодая женщина обещала осыпать меня всяческими дарами. Подыщу–ка. я ей какого–нибудь другого молодого человека, да и приведу к ней».

Бродя в поисках по улице, встречает она мужа той женщины и, совсем не зная, что это ее муж, говорит ему:

«Ступай за мной. Провожу я тебя в прекрасную комнатку, а в ней сидит молодая женщина чудной красоты; и все она уже приготовила, чтобы принять тебя».

Соблазнившись такими речами сводницы, муж сказал:

«Иди, а я пойду за тобой».

Так они и пошли: сводница впереди, а муж сзади. Наконец пришли они к дому этого мужа. Как только он увидал, что старуха подвела его к его же дому, разгорячился он и сказал сам себе:

«Действительно, похоже на то, что жена моя так делала, пока меня дома не было».

Ввела его сводница в дом и предложила ему расположиться на его же привычной постели. А жена, как только увидала, что это не кто иной, как ее собственный муж, прибегла к искусно придуманной уловке: быстро вскочив, схватила она без всякого стыда руками бороду мужа, стала бить его по лицу и со слезами закричала:

«Ах, ты, негодный развратник! Такой у нас с тобой был уговор? Такие мы давали клятвы верности? Не ты ли уверял меня, что будешь хранить целомудрие до возвращения домой? Зачем же ты, не считаясь ни с чем, пошел разыскивать эту сводницу?»

Остолбенел муж от такого бесстыдства жены своей и от непомерной наглости ее и в ответ сказал ей:

«Да кто же виноват в том, что случилось?»

А жена ответила:

«Услыхала я сегодня, что ты идешь домой, и решила испытать твое отношение ко мне, соблюдаешь ли ты нерушимым наш уговор. Убрала я нашу комнату, разоделась сама, да и подослала нарочно эту старуху к тебе, чтобы при ее помощи выведать скрытые мысли твои: хранишь ли ты целомудрие, или же позорным поступком своим осквернишь наш брак. Вот и убедилась я теперь, что ты хитрый, развратный и действительно ни во что не ставишь наше клятвенное обещание. И не найдешь ты больше во мне любящей жены, и никогда, негодный, не прощу я тебя».

«А вот я, жена, еще больше так думал про тебя, что ты непристойно ведешь себя с другими. А если все это правда, что ты говоришь, то откроюсь и я тебе: ведь и пошел–то я за этой старухой только из–за того, чтобы убедиться, не в мой ли дом она меня зазывает. А если бы она попыталась проводить меня куда–нибудь в иное место, я ни за что не стал бы даже ее слушать».

А жена, как бы не веря его словам, и потому еще больше негодуя на него, стала бить себя по лицу, разорвала платье и опять стала кричать на него:

«Выдумщик ты из выдумщиков, лжец из лжецов! Ведь все неправда, будто ты придумал это проделать со мной. И никогда уж я не буду верить твоим клятвам, потому что в них ни одного слова правды нет».

Расправившись так с мужем, сердилась она на него за это столько времени, сколько считала нужным, и примирилась только тогда, когда он ценными подарками, золотыми украшениями да тканями одарил ее.

Вот теперь, государь, и постигни смысл этого рассказа, что нет такого человека, который мог бы устоять перед женщиной, когда она хитрить начинает».

Выслушав рассказ четвертого мудрого советника, отдает царь решительное приказание не казнить сына.

Никита Евгениан

(XII в.)

Любовная повесть о Дросилле и Харикле — один из четырех дошедших до нас византийских романов XII в. Из других романов этого времени дошли до нас: прозаический роман об Исминии и Исмине Евматия Макремволита; роман о Роданфе и Досикле Феодора Продрома, написанный ямбическим триметром, и роман об Аристандре и Каллитее Константина Манасси, написанный пятнадцатисложным «политическим» стихом, но сохранившийся лишь в отрывках. Из этих романов переведен на русский язык только роман Евматия Макремволита С. В. Поляковой («Византийская любовная проза». М. —Л., «Наука», 1965).

«Повесть о Дросилле и Харикле», если судить по самым общим чертам ее содержания, построена так же, как и другие греческие любовные повести. Сам автор этой повести в изложении ее содержания указывает только на эти общие черты, пренебрегая указаниями на особенности своего романа:

Дросиллы и Харикла здесь содержатся
Побег, скитанья, бури, грабежи и плен,
Враги, тюрьма, пираты, голод и нужда,
Темницы мрак ужасный, даже солнечным
Лучам в нее проникнуть запрещающий,
Ошейник, из железа крепко скованный,
Разлуки тяжкой горе нестерпимое,
Но после все же бракосочетание.

А между тем повесть Никиты Евгениана интересна именно своими особенностями, отличающими ее от других греческих романов и вместе с тем от выросшей из них «житийной» литературы. Несмотря на несомненную связь повести Никиты Евгениана с греческими романами древними и византийскими (Феодора Продрома и Евматий) в ее приключенческом внешнем оформлении, она отличается от них тем, что описание приключений ее героев отступает на второй план перед лирической ее сущностью, составляющей главный ее интерес. Это особенно хорошо видно по второй части повести, в которой Харикл находит Дросиллу после их освобождения из плена (книги VI–IX). Несчастия влюбленных кончились, и все, казалось бы, идет ко всеобщему благополучию, как вдруг оно нарушается известием о смерти Каллигоны, возлюбленной спутника Дросиллы и Харикла, Клеандра. Все внешние события повести, и бедственные, и счастливые, Никита Евгениан вводит отнюдь не как случайные или как необходимые в любом из греческих романов, но как средство характеристики действующих лиц, и главных и второстепенных. Его интересуют не приключения сами по себе, а возможность на их канве разработать образы героев повести. Особенно хорошо это видно по тонкой характеристике двух влюбленных: слабохарактерного и простоватого Харикла и умного, деятельного и сердечного Клеандра, смерть которого причиняет искреннее горе возлюбленной Харикла, Дросилле, которого в посмертном о нем плаче она называет «помощник наш» (IX, 44) и говорит, что только он один мог бы утешить Харикла,

… если б у Харикла волей злой Судьбы
Меня, Дросиллу, бедную, несчастную,
Ему на горе снова бы похитили,
Кто, кто б утешил в этой скорби тягостной?
Кто постарался б облегчить мучения
И словом ласки и своею бодростью?

На твердость и мужество любимого ею Харикла она не надеется. Сердечный же и твердый характер самой Дросиллы прекрасно разработан автором повести в тех частях ее, где Дросилла, спасшись от гибели на берегу моря, приходит в деревенский поселок, надеясь там найти Харикла (VI, 246–300), и где она образумливает Харикла (VIII).

Прямые характеристики действующих лиц даются Никитой Евгенианом только для их внешности, открытых характеристик их внутреннего существа он не дает. Но внешность своих героев он обрисовывает очень подробно в первой части своей повести, когда, например, описывает красавицу Дросиллу в стихах 120–158 книги I. С этой характеристикой Дросиллы, которая еще дополняется очаровательной картиной пробуждения Дросиллы в начале книги V, интересно сравнить описание старой жены парфянского вождя, Хрисиллы, в стихах 73–83 книги V:

Но вот Хрисилла–то с ее морщинами,
С ее к Хариклу страстью отвратительной,
Какая мерзость! Нет, клянусь Фемидою,
Нет, нет, клянусь Эрота жгучим угольем,
Не обнимусь я с этакой любовницей —
С морскою гнилью, пакостью болотною!
Твой поцелуй, старуха, — кара смертная:
Твои иссохли губы, рот заплесневел,
Твои ведь щеки обросли щетиною,
Глаза гноятся, как ни мажь их снадобьем,
Бледна смертельно, как ты ни румянишься.

Но характеристика внешности Дросиллы в книге I, сделанная в целом по стандарту совершенной красавицы, и описания ее роскошной одежды и украшений, какие едва ли могли уцелеть при поспешном бегстве с корабля, захваченного пиратами, значительно уступают обрисовке ее внутреннего существа, ее истинной прелести душевной, о которой говорится в стихах 296— 327 книги V и особенно в плачах Дросиллы по Клеандру и Каллигоне

в книге IX (стихи 37–107 и 235–256). Если же взять характеристики внешности обоих юношей — Харикла и Клеандра, то видно, что эти молодые люди, мало чем отличаясь друг от друга по их красоте, —

Смотря на них обоих, поражен был Хаг
Их красотой и сходством удивительным, —

глубоко различны по своей сущности. Харикл описан в стихах 80–85 книги IV:

Румян и нежен был он, золотистые,
Со стройных плеч спадая, вились волосы
До самых бедер по спине у юноши,
А руки украшали пальцы белые;
И звезд сиянье на небе бесчисленных
Лица он блеском затмевал прекрасного.

О красоте же Клеандра мы можем узнать только по намекам в разговоре его с Хариклом (II, 148–160), но все–таки несомненно, что красота Клеандра не поражает ни вождя парфян, ни его супругу так, как поражает их женственная прелесть Харикла (IV, 101):

Превосходил он всех плененных узников,
Он был прекрасней всех прекрасных юношей.

Но вот в дальнейшем ходе повести мы все время видим, что своей душевной красотой мужественный Клеандр превосходит впечатлительного, но далеко не мужественного Харикла. Будучи вместе с Хариклом в темнице, Клеандр утешает его и ободряет (I–II), беду Харикла он переживает, как свою собственную (VI, 132); а когда оба друга находят наконец Дросиллу после ее падения с крутой горы на морской берег, Клеандр от всей души радуется счастью Харикла (VII). Что же касается душевной характеристики Харикла, то она лучше всего сделана в стихах 1–182 книги VIII, заключенной словами Дросиллы:

Но ты, Харикл мой, — возразила девушка, —
Ты не Дросиллу, но Эрота властного
Усладу помнишь и хранишь в душе своей.

Из характеристик второстепенных лиц повести Никиты Евгениана наиболее яркой является характеристика деревенской старушки Мариллиды, приютившей Дросиллу. Мариллида едва ли не самый живой образ последней и самой лучшей части всей повести.

В заключение надо сказать об одной особенности, присущей повести Никиты Евгениана так же, как и другим греческим романам и, в частности, роману современника Никиты Евгениана, Феодора Продрома. Это — введение в текст многочисленных реминисценций из античных и византийских авторов. У Никиты Евгениана эти реминисценции — часто в свободной переделке — восходят и к Феокриту, и к анакреонтикам, и к поздним греческим эпиграммам, особенно к эпиграммам Павла Силенциария. Встречаются и однородные с другими романистами описания, как, например, описание источника и фонтана в стихах 91–104 книги I, очень сходное с описанием в первой книге повести Евматия Макремволита.

Язык повести близок к греческому классическому языку, а стихотворный размер ее — ямбический триметр с некоторыми принятыми у византийцев особенностями, не нарушающими, впрочем, требований классического триметра. Это, конечно, дань архаистическим византийским традициям, которым уже не следует в своем романе Константин Манасси.

На русский язык «Повесть о Дросилле и Харикле» полностью переведена Ф. А. Петровским и издана вместе со статьей А. Д. Алексидзе в серии «Литературные памятники» Академии наук СССР. Стихотворного перевода на другие языки нет.


ПОВЕСТЬ О ДРОСИЛЛЕ И ХАРИКЛЕ [399]

На этот праздник и Дросилла юная
С ровесницами — девами, невестами, —
Немедля стены городка оставивши,
Пошла наладить пляску хороводную.
Была подобна дева небу звездному
В плаще, сиявшем золотом и пурпуром,
Накинутом на плечи ради праздника;
Статна, изящна и с руками белыми;
Румяна, словно роза, губы алые;
Глаз очертанье черных совершенное;
Пылают щеки, нос с горбинкой, волосы
Блестят роскошно, тщательно уложены;
С бутона губ, как будто бы из улья, с них
Медвяные сочатся речи милые;
Земли светило, неба роза яркая.
Пряма и соразмерна шея стройная;
Все восхищает: и дуга бровей ее,
И свет румянца, щеки озаряющий
Огнем, переходящим в отблеск бледности,
На лике белоснежном этой девушки;
А локоны прекрасных золотых волос,
В прическу ею скромно заплетенные,
Благоухают, словно золотистый мед;
И выя и ланиты блещут прелестью,
Уста же нектар источают сладостный;
Росы на персях девы капли утренней;
Подобен кипарису молодому стан;
Нос выточен изящно; ровный ряд зубов
Сверкает белоснежной нитью жемчуга;
Бровей изгибы, словно лук натянутый,
Грозят стрелой Эрота, полной радости;
И молоком, как будто в смеси с розою,
Подобно живописцу, все раскрасила
Природа это тело совершенное.
На удивленье хора соучастницам
Была она у храма Дионисова.
На пальцах и на кончиках ушей ее
Горели, словно пламенем, карбункулы,
Кругом оправленные чистым золотом;
И золотом сверкали руки белые,
И серебром сияли ноги стройные.
Такой была Дросилла, дева юная,
Во всей красе природной свежей прелести.

Луны сиянье, озари дорогу мне!
Ниоба в камень превратилась горькая,
Снести не в силах всех детей погибели,
Убийца сына, дочка Пандионова,
Моля о крыльях, обернулась птицею.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
О Зевс, коль я бы оказался зеркалом,
Ты, Каллигона, все в меня смотрелась бы!
А если б золотистым я хитоном стал,
Я облекал твое бы тело нежное.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
О, быть бы мне водою: ведь лицо твое
Любовно умывал бы ежедневно я.
А став душистым мирром, умащал тебе
Ланиты, руки, губы и глаза твои.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
Но это все — блаженство недоступное.
Довольно стать мне золотой сандалией,
И я снесу покорно, что топтать меня
Ступни все время будут белоснежные.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
К огню вдобавок Зевс еще оставил нам
Огонь гораздо пострашнее — женщину.
О, если б ни огня, ни рода женского
На землю не сходило, не вторгалось в жизнь!
Луны сиянье, озари дорогу мне!
С простым огнем–то, если он и вспыхнет вдруг
И разгорится, всякий может справиться,
Но не потушишь ты огня от женщины
Красивой, стройной, юной, обаятельной.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
Бывает часто, что кого в сражениях
Спасала храбрость и мечи не ранили,
Кого была не в силах одолеть болезнь,
Кого в беде спасали руки твердые, —
Луны сиянье, озари дорогу мне! —
Кого заботы не добили тяжкие,
Не задушили узы, цепи страшные,
Кто тихо, скромно, безо всяких горестей
Проводит по старинке жизнь счастливую, —
Луны сиянье, озари дорогу мне! —
Всех без разбора болтовнею сладкою
В неотразимом блеске красоты своей
Уничтожая молодого тела цвет,
Воспламеняют жены, словно молния.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
Уста твои подобны печи огненной,
О Каллигона, всем на удивление,
И пламя выдыхая и росой дыша:
К росе тянусь я, от огня я в ужасе.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
Роса, коль смотришь издали, сжигает нас,
Но, коль вплотную припадешь к устам твоим
И поцелуй удастся получить из них,
То оживит роса прохладной каплею.
Луны сиянье, озари дорогу мне!
Огонь росистый! О роса палящая!
А я, спаленный и испепеленный, жду,
Что не отвергнешь ты меня и губ своих
Росистою прохладой оживишь меня.
Луны сиянье, озари дорогу мне!

Вот я, несчастная трижды от самого дня зарожденья,
Вот я в мученьях несчетных страдаю и плачу всечасно,
Здесь, изнывая, лежу я и чахну от тяжкого горя:
Парка меня роковая опутала черною сетью
И передышки ни ночью, ни днем не дает она гневу.
Тот, на кого я недавно взирала, несчастная, кто мне
Был постоянной утехой при муках от страсти любовной,
Тот, кого я беззаветно любила, Харикл, роковою
Мрачною тенью окутан, лежит ниспроверженный смертью.
Мертвый лежит он, и взор мой уж больше его не увидит:
Света дневного лишила его непреклонная, злая,
Черная Мойра, стрелою жестоко пронзив аравийской.
Губы, что я целовала, которых я жаждала страстно,
Испепелило навеки всесильное жгучее пламя,
Очи, блиставшие ярко, угасли и тьмою покрыты,
Кудри, что пышно вилися, кровавая грязь осквернила.
О я злосчастная! горем я лютым терзаюсь, Дросилла.
Я от родителей втайне решилась на дерзкое бегство,
Я поплыла по пучине валов многошумного моря,
Я, от пиратов скрываясь, блуждала по горным высотам,
Ради Харикла, о горе, лила непрестанные слезы,
В рабстве я жизнь проводила и мучилась я непрерывно
В ковы тяжелые шею мою кузнецы заковали,
И, наконец, я с повозки упала стремглав по обрыву,
Волны меня подхватили и били о скалы морские,
Мучая сильным прибоем, по брегу бесплодного моря.
Лишь на коре уплыла я, случайно свалившейся с дуба.
О, как я горько рыдаю, Харикл мой, тебя вспоминая,
О, как отрадно мне было с тобою, о мой ненаглядный!
Ну а теперь одиноко я мучаюсь денно и нощно
И светоносного солнца я видеть уж больше не в силах.
Вот так она рыдала, и услышала
Ее одна старушка добросердная,
Нашла, взглянула на нее и ахнула.
Любезно, подойдя к ней, поздоровалась,
К себе сейчас же повела ее домой
И пообедать пригласила ласково.
Поев немного, задремала девушка
(Уже темнело и спускался мрак ночной),
И, легши со старушкой на подстилочку,
Она заснула сладко, сном целительным
И безмятежным, наконец, насытившись.
Настало утро, мрак ночной рассеялся,
Она проснулась и сказала: «Бабушка,
Как благодарна я тебе за твой приют
И за твою постельку эту скромную!
На ней такой мне сладкий сон привиделся,
И так утешил он меня, страдалицу!
Но не живет ли здесь, скажи, пожалуйста,
Трактирщик добрый, Ксенократ по имени?»
— Да! — молвила старушка. — Он тебе зачем?
— К нему, прошу тебя я, проводи меня, —
Ответила Дросилла. — Я хочу узнать,
Мое правдиво ль было сновидение.
Старушка согласилась, и отправились
Вдвоем они к жилищу Ксенократову
И там остановились перед входом в дом,
Взойти в который не решалась девушка.
Старушка тут же Каллидема стала звать
К себе, родного сына Ксенократова,
И подойти к ним поманила юношу.
А тот сейчас же обратился к девушке:
— Ты кто такая? Из каких ты стран пришла?
При первом взгляде сразу же он был сражен
Ее красой, по правде, поразительной.
Дросилла ж в нетерпенье так ответила:
— Не в том тут дело, Каллидем, ты мне скажи,
Пришельца молодого нет ли здесь у вас,
По имени Харикла, благородного?
Но тот, влюбившись в девущку прелестную,
Ее красой увлекшись несравненною,
Во гневе на Харикла и вопрос о нем
Привел Дросиллу в мрачное отчаянье,
Сказав, что о таком он и не слыхивал,
Да и не знает, существует ли Харикл.
— Зачем же не пронзишь ты, Каллидем, меня
Кинжалом на смерть? Что не бросишь в море ты?
Зачем боишься стать моим убийцею? —
Она со стоном и в слезах воскликнула.
— О, как мне горьки эти все слова твои,
Какой тоскою ты наполнил сердце мне!
— Коль потеряла ты Харикла, девушка,
Не огорчайся, не тоскуй, приди в себя, —
Дросилле так на это Каллидем сказал, —
И, право, лучше жить, чем умирать тебе.
Красивей, чем Харикл, здесь много юношей,
Которых беззаветно любят девушки.
Вот так он и сказал ей, ну а девушка
Дросилла, усмехнувшись, так ответила
(Ведь часто даже горем удрученные,
Бывает, усмехнутся неожиданно,
Своим слезам, как будто, в утешение):
— Как можешь, Каллидем ты, Ксенократа сын,
Подумать, что в деревне вашей юноши
Красивее рожденных в нашем городе?
Но у меня сегодня голова болит,
И я не в силах, Каллидем, болтать с тобой.
И тут с улыбкой ласковой Мариллида
Сказала: «Право, чудеса, друзья мои!
Ведь я — старуха, и уже на склоне лет,
И радостью и горем умудренная,
Такой любви, как ваша, знать не знала я
И не встречала столь прекрасной я четы,
Которая от самой ранней юности
Претерпевала непрерывно бедствия.
И эта дева, Зевс, досель невинная
И непрестанно в рабство попадавшая,
Насилья все же избежала дикого.
А он и под мечами страшных варваров,
Траве подобно летней под косой жнецов,
В живых остался, и опять он с девушкой,
С какою и не чаял больше встретиться.
По воле бога, говоришь ты? Правильно,
Умно, Дросилла. Каллидема побоку:
Кто съединенных богом разлучить бы смел? —
Сказала так старушка и, накрыв на стол,
— Сегодня, гости, всех я вас на радостях
Прошу со мною угоститься, — молвила, —
И попляшу я с вами Диониса в честь,
Любовников несчастных охранившего.
И тут они с великим удовольствием
Все вместе вкруговую стали пить вино.
А уж старушка, с полным простодушием
Совсем развеселившись и подвыпивши,
Не усидела за столом в конце концов:
Отлично к исполненью подготовилась,
В ту и другую руку полотенца взяв,
И в пляс пустилась, словно одержимая.
………………………………………
— Молю богами, детки, вы послушайте:
С тех пор, как Храм скончался, сын Мариллиды
Прекрасный (скоро минет восемь лет тому),
Я не смеялась, да и не пускалась в пляс.
Не осудите ж вы меня на радостях:
С детьми забывшись, и старик забегает.
— Ты в память сына, — отвечали гости ей, —
Нас ублажила, милая Мариллида,
Да и кормила и поила допьяна,
А пляской уж своею заковыристой
И быстротой движенья ловких ног своих
И частыми своими выкрутасами
Ты превзошла и пищу, и питье свое
И угощенья, истинно роскошные,
И все вино в сосудах, полных доверху.
Нет ничего тут, право, непристойного,
И коль тебя старее втрое были б мы,
С тобой повеселиться не боялись бы
При таковой богов к нам щедрой милости.

Увы, Клеандр! Какой же демон мстительный,
Злодейский демон, горе насылающий,
На нас несчастных бурно так разгневался?
Нам беды за бедами посылает он,
Нагромождая .новые на старые.
Судьба, зачем же? Где ж конец положишь ты?
Когда и где мы перестанем слезы лить?
Клеандр, о милый сверстник и помощник наш,
Ты, рабство с нами претерпевший тяжкое
И в плен попавший, и освобожденный друг!
Зеленый колос, срезанный до времени,
Уходишь ты, с последним издыханием
Не попрощавшись со своим родителем!
Цветущий отпрыск дерева лесбосского,
Расцвел и красовался ты на радость нам,
Но понемногу, истомленный пламенем,
Тебя пытавшим, ссохся и погиб вконец.
Вчера был с нами, нынче же с другими ты;
Вчера беседу вел ты, нынче глух и нем;
Вчера твоею речью наслаждалась я,
Удручена сегодня я безмолвием.
Ужель несчастьям нашим и предела нет?
Где от грядущих бед укрыться можем мы?

Византийская эпиграмма IX–XII вв .

На поприще эпиграмматической поэзии все византийцы, кто имел хоть какое–нибудь отношение к поэтическому творчеству, пробовали свои силы. В сборнике «Памятники византийской литературы VI–IX вв.» (М., 1968) можно найти образцы эпиграмм, сочиненных и учеными богословами, как Григорий Назианзин или патриарх Софроний, и светскими писателями, как Агафий Миринейский.

Что же касается того периода литературы, который охватывает данный сборник, то здесь, по сравнению с периодом ранневизантийским и периодом предиконоборческим, мы можем наблюдать существенное изменение тематического облика эпиграммы. Наряду с темами библейскими и евангельскими все чаще появляются темы бытовые и моралистические. Немало эпиграмм посвящается античному наследию: поэты стремятся выразить в поэтической форме свои впечатления от великих произведений античных философов и даже от научной литературы древности.

Наиболее талантливыми поэтами IX в. были астролог и медик Лев Философ, Арефа Кесарийский, которого рукописи называют «Диакон», и ученый грамматик Комита Схоластик. К X–XI вв. относится творчество наиболее выдающихся эпиграмматистов — Иоанна Геометра и Христофора Митиленского, творчество которых подробно охарактеризовано во вступительной статье. Несколько позже, в середине XI в., появляются эпиграммы известного богослова и педагога Иоанна Мавропода. В это же время происходит забавная стихотворная перепалка Михаила Пселла с неким монахом Иаковом (см. подробности на стр. 448).

Большое место занимает эпиграмма в разностороннем творчестве Феодора Продрома, который, при всей своей тяге к светскому творчеству, в этой области отдает дань тематике духовной.

Интересным и незаурядным поэтом–эпиграмматистом XII в. был Николай Калликл — константинопольский врач, занимавший при императорском дворе во времена первых Комнинов должность «магистра медицины». В стихотворениях его часто упоминается семья Палеологов, к которым он был, видимо, близок. В большинстве случаев это эпитафии знатным византийцам. Возможно, что он писал эти надгробные стихотворения своим бывшим пациентам.

ЛЕВ ФИЛОСОФ [400]

(IX В.)

В любви несчастной целомудренную жизнь
Показывает Клитофонтов нам рассказ.
А скромности вершина — жизнь Левкиппина.
Всех изумляет, как побои лютые
Она, волос лишенье, унижения
И, молвить страшно, трижды смерть перенесла.
А если, друг, захочешь скромным быть и ты,
Нескромных эпизодов не касаясь здесь,
Усвоить надо главную романа мысль,
Что брак венец есть целомудренной любви.

Феона с Проклом книга велемудрая [402].
Земли и неба в книге измерения:
Феон — небес пространства, землю мерит Прокл,
Земные страны Прокл, Феон — небесные.
Они достойны оба высших почестей,
Ведь оба друг по другу строят выводы.
На основанье Прокла мудрых тезисов
Исчислены Феоном звезд течения,
А Прокл, приняв Феона указания,
По ним уже свои выводит тезисы.
Хвала обоим мудрецам великая.
Хвала тебе, Феону велемудрому,
Венчающему ныне Александра град,
Хвала и Проклу, и крови Сарпедоновой [403],
Кого повсюду прославляют смертные.

Это — механики книга. Над нею Квирин потрудился [404]
Вместе с Маркеллом, ему помогавшим в этой работе.

Таинства мне приоткрыв божественной Феба науки,
Их постигать научил звездочет прославленный Павел [405].

Словес своих, Порфирий, ты багрянкою [406]
И губы красишь и принаряжаешь ум.

Ты благосклонна, Судьба, Эпикурову мне безмятежность [407]
В дар уделяя сладчайший и душу спокойствием теша.
Что за нужда мне в делах и заботах людей недосужных?
Я не хочу ни богатств, ни друзей, и слепых и неверных,
Да и почета: почет — одно сновиденье пустое.
Прочь от меня, черный мрак пещеры Цирцеиной! Стыдно
Мне, порожденью небес, жрать желуди, точно скотине.
Родины я не предам за сладкую снедь Лотофагов,
Пенье коварных сирен–соблазнительниц я презираю,
Но для спасенья души стремлюсь получить я от бога
Моли–цветок [408] — отворот от помыслов злых, и надежно
Воском уши заткнув, детородной страсти избегнуть.
Так вот бы мне говорить и писать до самой кончины!

Я — книга полная во чреве, милый друг [409],
Пучиной трудноодолимой мудрости,
Доступной водолазу лишь делосскому [410],
А если кто в глубины вновь нырнет мои
И бездну будет тщательно исследовать,
То первым станет между геометров он,
И мудрецом, бесспорно, все сочтут его.
Тому свидетель–поручитель сам Платон [411].

Феб, Пиерид предводитель, далеко мечущий стрелы,
Молви сестре [413], чтоб она своих мощных зверей побудила
Кинуться так на людей, чтобы радостно голосом громким
В праздник народ закричал, но и так, чтобы я, получивший
Зевса благого престол, человеческой смерти не видел.

КОМИТА СХОЛАСТИК

Стал я расслабленным весь, от самой поясницы до пяток,
Прежней силы моей долгое время лишен.
Я ни живой, ни мертвец, сосед ближайший Аида,
Только всего, что дышал, а в остальном был, как труп.
Мудрый, однако, Филипп, которого образ ты видишь [415],
К жизни меня возвратил, окочененье изгнав.
Вновь Антонином я стал, как и встарь: по земле я ступаю,
Я на обеих ногах снова теперь человек.

Нашел Комита рукопись Гомерову,
Негодную, без знаков препинания;
Засев за труд, он все прилежно выправил,
Отбросил искажения негодные,
Добавил пояснения полезные.
Отныне для усердных переписчиков
Пособие готово достоверное.

АРЕФА КЕСАРИЙСКИЙ

(IX–X вв.)

Хоть поспешила мне смерть погасить моей жизни лампаду
Факела свет моего блеска живого лишив,
Но тем не менее злость утолил своей ярости демон,
Бедами обременив всю мою краткую жизнь.
Сделал меня он вдовой, когда грудью дитя я кормила,
И не играл на руках милый младенец моих
На утешенье своим родителям сладкое. Горе,
Не одолимое мной, жгло меня знойным огнем.
Двадцать три года еще не минуло мне, как могила,
Гостеприимный приют нашего рода, меня
Скрыла. И подняли тут старики–родители общий
Плач и седины свои начали в горести рвать.
Высокородные братья всем хором стенали по Анне
И поминали добром прелесть ее красоты.

ИОАНН КИРИОТ (ГЕОМЕТР) [417]

(X–XI ВВ.)

Должен свято хранить три блага муж непорочный:
В сердце своем — чистоту; тихую скромность — в очах;
Сдержанность — в речи спокойной. Кто все соблюл и усвоил,
Много богаче, поверь, Креза лидийского тот [418].

Сходны жизни и моря пучины: соленая горечь,
Чудища, зыби и мрак; в гавани краток покой.
Моря дано избежать: но на каждого демон воздвигнет
Бури мирские, увы, много страшнее морских.

Ты — храбрость, юность, бодрость, клад, отечество:
Для трусов, старцев, хилых, нищих, изгнанных.

Природа о природе и о мысли мысль
Рекли свой суд устами Аристотеля.

Платон, ты душу объявил бессмертною
И тем себе в веках стяжал бессмертие.
Платон, чье имя значит «простирающий»,
Простер свой ум, простер свое учение
И тем простер по свету славу громкую.
Хвалитесь вашей древностью, афиняне,
Сократами, Платонами, Пирронами
И славьте с Эпикуром Аристотеля;
А нынче вам остался лишь гиметтский мед [421],
Да тени предков, да могилы славные,
А мудрость — та живет в Константинополе.

ХРИСТОФОР МИТИЛЕНСКИИ

(1–я половина XI в.)

Молва идет (болтают люди всякое,
А все–таки, сдается, правда есть в молве),
Святой отец, что будто бы до крайности
Ты рад, когда предложит продавец тебе
Святителя останки досточтимые;
Что будто ты наполнил все лари свои
И часто открываешь — показать друзьям
Прокопия святого руки (дюжину),
Феодора лодыжки… посчитать, так семь,
И Несторовых челюстей десятка два
И ровно восемь черепов Георгия!
Где же твой скипетр, Роман, завидный и громкая слава? [424]
Где твой трон, где сидел ты, великий властитель народов?
Где тот венец златокованный твой, который носил ты?
Где твой порфирный сапог, проворный, дивный для взора?
Горе! Внезапная, черная смерть все мраком укрыла.
Слушайте, смертных сыны, восстенайте над гибелью этой,
Сам же я вам расскажу, как пришла к нему злая кончина.
Было в великую пятницу это, когда в раздаянье
Золота царь совершал. Совершив и с трона восставши,
Тотчас в мыльню прошел он, и следом рабы поспешали.
Вот он омылся, и сон последний смежил ему веки.
Только солнечный диск собирался склониться к закату,
Тут и Романа–царя закатилися светлые очи.
Жалостно некий муж возопил и баню покинул,
И поспешал, обливаясь слезами, к блестящим чертогам,
Чтоб возвестить госпоже о печальной кончине супруга.
К ней подошел он, заплакал и слово промолвил со стоном:
«Мертвый лежит государь, о весть печальная смерти!»
Молвил, и с силою он ударяет руку о руку,
Молвил, и волосы рвет на своей голове беспощадно.
К тяжкому плачу подвиг он царя супругу, царицу.
Тотчас кругом обошла царица дворцовые двери,
Тщательно их замыкала, ключи все от них уносила,
Так поступала она. А царь на блистательном ложе
Лег величаво, владыка, забыв минувшую славу.
И собирался народ и мертвому ложе воздвигли,
И проносили царя по городу лучшие люди.
После того, как достигли они знаменитого храма,
Там на покой положили царя знаменитого тело
И к молодому пошли государю, забывши Романа.
Так и владыки–цари лишаются блеска и жизни.
Так настигает и их напоенная горечью чаша.

ИОАНН МАВРОПОД [425]

(XI в.)

Коль ты решил бы из чужих кого–нибудь,
Христе, избавить от своей немилости,
Платона и Плутарха ты б избавил мне:
Они ведь оба словом и обычаем
Твоих законов неизменно держатся.
А коль неведом был ты им как бог–творец,
Ты должен оказать им милосердие,
Раз ты желаешь всех спасти от гибели.

МОНАХ ИАКОВ

О Зевс–отец, владыка скиптродержащий [427],
Высокосамохвальный, громкогремлющий!
Олимпом ты владел лишь кратковременно —
Богинь с тобою не было, папаша Зевс!

НИКОЛАИ КАЛЛИКЛ [428]

(XII в.)

Мой колос, гроздь мою болезнь обрезала,
Дитя моей души она похитила.
Тебе его вверяю, о пречистая:
Будь светом для него и будь спасением,
Будь райской муравой в Эдеме сладостном.
—О гроб, сколь ты велик! —Не удивляйся, друг:
Три жителя внутри меня. — Какие же?
— Отец и мать и чадо. — Горе горькое!
Но кто же эта мать? —Из рода Дук она.
— Об Анне говоришь благочестивой? —Так.
— А кто отец? —Палеолог по имени.
— Увы, я понял: это прах Георгия.
Но кто же сын их? —Ах, узнав, заплачешь ты.
— Блистали солнцем кудри золотистые?
— Блистали, да! —Волною с плеч струилися?
— Да, и зефир, играя, их развеивал.
— От горя встали дыбом волоса мои.
— Но это ведь не все! —Скажи, молю тебя,
Каков был взор его? — Как стрелы гибкие.
— Разил он в грудь? —Разил он в сердце самое.
— Но рана та была не горькой? —Сладкою!
— Каков он был лицом? — В глазах росистый блеск,
Белее молока, алее роз лицом.
— Скажи мне остальное! — Вопрошай, скажу.
— На что похожим был поток речей его?
— На ливень сладкий, на росу эфирную.
— Каков он грудью был? —Железной крепости.
— Каков десницей? —Истый правнук древних Дук,
Как новый Константин, как Андроник второй.
— Достигнул ли он зрелости и мужества?
— О, нет; и первый пух не опушал его.
— И был героем он еще до зрелых лет?
— От львов рожденный — лев и во младенчестве.
— Теперь я знаю, кто он! — Говори же, кто?
— Благочестивый Андроник из рода Дук.
— Ты не ошибся, путник. — Как же умер он?
— Он умер от разрыва сердца. — Жаль его!
И раньше, чем отец, он опочил в гробу?
— Да, раньше, чем отец, чем мать и чем жена.
— Мне горько это слышать, но я радуюсь
При мысли, что сейчас они — в святом раю.
— Пусть и тебе пошлет господь спасение
За то, что милый прах ты здесь оплакивал.

ФЕОДОР ПРОДРОМ [430]

(XII в.)

Если бы, о Аристотель, ты внял Моисееву слову,
Верно, тогда бы умом облетая высокое небо,
Ты бы признал его твердь созданием силы господней
И не посмел бы назвать сотворенное несотворенным.
Он сын земли, он царь земли, он раб земли:
Сын — по природе, быв из праха созданным,
Царь — по уставу, как подобье божие,
А раб — по приговору за тягчайший грех.
Поведай, странник, спит он или бодрствует —
Сей муж, который здесь, ребра лишившийся,
Лежит, простерт, не ведая, что деется?
Взирай, но молча: се господь творит жену.
Бес, злой порок, жена и древо сладкое
Меня из кущ эдемских изгоняют прочь;
Бог, свет любви, жена и древо крестное
Меня к эдемским кущам допускают вновь.

ВИЗАНТИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

XIII–XV вв.

Хронологически историю византийской литературы XIII—XV вв. можно разделить на два периода. Первый — с 1204 по 1261 г., с взятия Константинополя латинянами в апреле 1204 г. и образования на территории Византийской империи семи самостоятельных государств — четырех латинских и трех греческих. Второй период с 1261 по 1453 г., с момента восстановления Византийской империи Михаилом VIII Палеологом до падения империи — взятия Константинополя турками–османами. За эти два с половиной века византийская литература выдвинула немало прославившихся художников, мастеров слова, произведения которых, получив известность и в империи и за ее пределами, усиленно читались и переписывались не только их современниками, но и последующими поколениями.

В византийской культуре этого периода, особенно в XIV и первой половине XV в., усиливаются гуманистические тенденции, которые привели в конце концов к предвозрожденческому движению. Первым признаком этого движения в литературе было пробуждение глубочайшего интереса к античности, стремление возродить классическую литературу древней Греции и Рима как литературу общечеловеческую. Второй признак был следствием первого: для христианина, увлеченного идеалом монашеской жизни и аскетизмом, языческая литература открыла другие, оставленные им в пренебрежении, не менее притягательные стороны земной жизни. Поэтому при ознакомлении с языческими произведениями (а внимание к ним с XIII в. необычайно усиливается даже по сравнению с Македонским и Комниновским возрождениями) у византийцев возникал живой интерес к человеку и к окружающей его действительности. Неизбежным следствием этого было преклонение перед человеком, перед силой его разума, а отсюда — новый взгляд на окружавшую человека природу, как бы вновь открывающуюся ее красоту. Именно повышенный интерес к природе, к человеку в его земной жизни отличает многие художественные произведения византийцев XIII–XV вв. от литературы предшествующих столетий.

Третий признак предвозрожденческого движения — появление культурных деятелей с широчайшим кругом интересов: многие из них представляли собой одновременно и ученого–естествоиспытателя, и философа, и поэта, и даже художника. Это были люди энциклопедических знаний, или, как их тогда в Византии называли, полигисторы. При тесном соприкосновении восточных культурных деятелей с западными общее направление литературного процесса XIII–XV вв. привело к культуре эпохи Возрождения в цивилизованных странах западной Европы, прежде всего в Италии, а потом и в других государствах, оказавшихся вне сферы воздействия турецких и монгольских завоевателей.

Территориально византийская литература интересующего нас периода развивалась в следующих областях: до 1261 г. — в трех греческих государствах: в Никейской империи (северо–западная часть Малой Азии с главным городом Никеей), в Трапезундской империи (северо–восточная часть Малой Азии, по южному побережью Черного моря, на границе с Грузией) и в Эпирском деспотате (северная Греция). В остальной части бывшей Византийской империи, в самой ее сердцевине — Константинополе, а также в Спарте, называемой теперь Мистрой, на прибрежных островах Греции и в средней Греции со столицей в Афинах утвердились так называемые латинские владения франков, венецианцев, позднее генуэзцев.

Трапензундская империя, отделенная от Никейской турецким владением Румского, или Иконийского султаната, была довольно обособленным государством, почти не связанным с греческими государствами, но зато имела гораздо больше точек соприкосновения с соседней Грузией и с турецкими владениями. История этой империи еще недостаточно изучена вследствие незначительного количества дошедших до нас сведений об ее истории и культуре. Трапезундская империя существовала до 1461 г., она надолго пережила Никейскую империю, Эпирский деспотат и даже восстановленную в 1261 г. Византийскую империю.

Эпирский деспотат держался в своих первоначальных границах лишь до 1223 г. В 1223 г. Феодор Ангел увеличил его территорию за счет покоренного Солунского (Фессалоникского) королевства, бывшего до того в руках франков. Новое государство, Эпирско–Фессалоникское, простиравшееся от Адриатического моря до Эгейского и соперничавшее с Никейской империей, просуществовало лишь до 1230 г., пока Феодор Ангел не попал в плен к болгарскому царю Асеню II и не был ослеплен. В 1246 г. Солунь была присоединена к Никейской империи, влившейся в 1261 г. в состав восстановленной Византийской империи.

Художественные произведения, возникавшие и в разрозненных греческих государствах, и в восстановленной Византийской империи, образуют две глубоко различные по характеру группы: одну составляют произведения, которые появлялись в среде образованных людей и читались ими. Другие произведения создавались в народной среде, были близки, доступны и понятны простому народу. Эти две литературы не всегда были противоположны по своей тематике, идейному содержанию, но они всегда различались по языку. Произведения народной литературы писались на живом, разговорном языке, сильно отличавшемся от литературного языка, который уже тогда воспринимался как искусственный. Литературным же языком того времени был язык классических авторов. Увлечение образованных слоев империи древнегреческим языком сочеталось с повышением интереса к античной истории, культуре, литературе. Это выражалось в усиленном чтении античных, авторов, в составлении к ним комментариев, в переводе латинских авторов на греческий язык и греческих на латинский. Многие писатели старались подражать стилю древнегреческих авторов: например, Геродоту и Фукидиду подражал Лаоник Халкокондил в своей «Истории», его современник Критовул — Фукидиду.

Причина повышенного по сравнению с прежними веками интереса к античности заключалась в первый период (1204— 1261 гг.) в стремлении греков духовно противопоставить себя латинским завоевателям. Во второй период (1261–1453 гг.) духовное тяготение к далекому прошлому Греции выражалось в восстановлении Византийской империи в границах древнего эллинского государства. Теперь Византия была заселена только греками (напомним, что в IV–XII вв. этнический состав Византийской империи был весьма пестрым), отсюда — усиление эллинских тенденций и настроений. Реакция против латинского завоевания привела к тому, что византийцы стали чувствовать себя настоящими греками; они уже называли себя не «ромеями», а эллинами. Так, Никифор Влеммид (XIII в.) в автобиографии пишет об «эллинском владычестве» [431]. Никейский император Иоанн III Ватац (1222–1254 гг.) с гордостью говорит о своем эллинском происхождении [432], а его преемник Феодор II Ласкарис (1254–1258 гг.) считает свою империю эллинской землей [433]. Увлечение древним эллинством доходило до того, что один из видных культурных деятелей XV в., Георгий Гемист, заменил свое обычное в то время греческое имя Гемист (от среднегреческого γεμίζω «наполняю») на более эллинское Плифон с тем же значением (древнегреческое πλήθω).

Приведенные примеры свидетельствуют пока более всего о внешнем увлечении древнегреческим языком и древнегреческой литературой. Но интерес к древнему эллинству выражался и в прямом усвоении византийцами многих не только практических, но и теоретических знаний, добытых великими умами древней Эллады. Так, в средних и высших школах изучали теорию силлогизмов, аналитику, риторику и метафизику по Аристотелю, а квадривиум математических наук — по Евклиду и Никомаху. Риторы и писатели и в устных беседах, и в своих произведениях широко пользовались примерами из древнегреческой мифологии, истории, литературы. Особенно высок был интерес к учению о государстве Платона, к физике и логике Аристотеля, к философским взглядам того и другого. Одни, как например, Георгий Амируци из Трапезунда, пытаются доказать, что Аристотель был пророком, предсказавшим появление христианства. Другие, в том числе крупнейший политический и культурный деятель Византийской империи Виссарион, утверждали, что христианству гораздо ближе Платон с его учением о сверхчувственном мире идей и о первичном существовании души по сравнению с существованием тела [434]. В этом споре выявляются аристотелисты и платонисты. В числе первых — Никифор Влеммид, Феодор II Ласкарис, Никифор Хумн, Геннадий Схоларий. В числе вторых — Феодор Метохит, Гемист Плифон, Мануил Хрисолор, Виссарион. Эта линия аристотелистов и платонистов проходит через всю историю византийской литературы XIII–XV вв. и наиболее полно выражает основную проблему духовной жизни высших слоев общества — необходимость соединения христианской этики с бесспорными завоеваниями древнегреческой языческой философии.

Народная литература имеет не много отчетливо выраженных точек соприкосновения с предшествовавшей ей письменной литературной традицией. Кроме того, от ее памятников дошла до нас весьма незначительная часть, да и та в настоящее время не только мало изучена, но даже недостаточно собрана и издана. В общих словах о народной литературе интересующей нас эпохи можно сказать, что наиболее популярный ее жанр составляли небольшие рассказы аллегорического содержания, близкие к басням, как, например, сказка «Бедный лев», собрание присказок о птицах, животных и плодах в «Поучительной азбуке», схеда «Мышь». Это составило так называемый «эпос о животных».

В народной литературе довольно сильной была сатирическая струя, и именно это отличает ее от официальной литературы. Например, сатирическая повесть о жизни птиц «Пулолог» высмеивала пороки представителей господствующего класса, небольшая поэма «Божественная служба безбородого старца» отличалась антиклерикальной направленностью.

Но общие для всех слоев населения Византийского государства бедствия, вызванные сначала крестовыми походами, особенно четвертым, закончившимся падением Константинополя, а потом нашествием турок, способствовали появлению таких патриотических произведений, как анонимная «Морейская хроника» (более 9000 стихов) — плач о взятии латинянами Пелопоннеса, переименовавшими его в Морейское княжество, или также анонимная поэма «О взятии италийцами Царь–града и отвоевании его впоследствии ромеями» (759 политических стихов).

Немалой популярностью пользовались в народной среде анонимные стихотворные романы приключенческого и героического характера. Роман «Бельтандр и Хрисанца» (первоначальная редакция

XIII в., ранний рукописный вариант XV в.) — пример более или менее оригинального творчества народных поэтов, творивших, хотя и не без влияния образцов отечественной и иноземной (западной и латинской) литературы, все же создававших новые темы, новое содержание. В отличие от произведений народной литературы на актуальные темы возникают произведения на материале мифологическом или историческом, на основе литературных сюжетов, которые были популярны в народной среде. Таковы стихотворные поэмы «Илиада» Хармониака, «Троянская война», «Ахиллеида», поэма о Велисарии, прозаические повести «Александрия» и «Жизнь Эзопа». Более подробно и конкретно произведения народной литературы будут рассмотрены при характеристике литератур каждой из указанных выше территориальных областей греческого государства.


ЛИТЕРАТУРА НИКЕЙСКОИ ИМПЕРИИ

В первый период истории византийского государства, порабощенного латинянами, центром грядущего политического объединения эллинов и основным очагом культурной жизни становится Никейская империя. Из захваченного латинянами Константинополя в ее столицу Никею бегут Никита Акоминат, закончивший в этом городе и окончательно обработавший литературно свою «Историю», продолжатель его труда Георгий Акрополит, писатель и церковный деятель Николай Месарит; из Афин, также занятых латинянами, в Никею приезжает полемист и поэт Георгий Вардан, будущий деятель Эпирского деспотата. В Никее в это время процветает немало светских школ грамматики, риторики, философии. В большинстве своем это были начальные и средние школы, но одна из них приближалась к высшей (напомним, что даже до завоевания латинянами в Византийской империи существовала с середины IX в. только одна светская высшая школа — Академия в Константинополе). Примечателен и большой круг наук, преподававшихся в общем предмете философии: логика, метафизика, естественные науки, математические (арифметика, музыка, геометрия, астрономия), богословие, этика, политика, юриспруденция и др. Никея славится не только замечательными школами, но и педагогами, высокообразованными и учеными людьми того времени. Недаром современники называют этот город «древними Афинами», «дивным и многожеланным источником учености» [435] и пишут ему, как, например, император Феодор II Ласкарис, панегирики.

Сравнение Никеи с древними Афинами не было простым поэтическим образом: оно отражало глубокое увлечение византийцев всем, что связывалось с античной историей и культурой. Интерес к античности прививался еще в школе: достаточно ознакомиться с содержанием наиболее популярных в то время учебных пособий, написанных самым знаменитым педагогом Никеи XIII в. Никифором Влеммидом. Из 32 глав его «Сокращенной физики» 31 глава — краткое изложение сведений о природе, земле, астрономии, астрологии, почерпнутых в сочинениях Платона, Птолемея, Евклида, Макробия, Плиния Старшего, Страбона, Манилия, Овидия, Плотина, но более всего — в сочинениях Аристотеля: «Физика», «Метафизика», «Категории», «Топика», трактаты «О душе», «О возникновении и уничтожении», «О небе», «Этика». Лишь небольшая часть учебника Влеммида написана на основе некоторых сочинений христианских авторов — Василия Великого, Иоанна Дамаскина, блаженного Августина, а последняя глава — плод оригинального творчества автора (толкование 8–го псалма Давида).

Тесная связь с трактатом Аристотеля «О душе» видна и в другом сочинении Влеммида, написанном по просьбе его учеников и озаглавленная так же, как и трактат древнего философа. Правда, изложив рассуждения о природе и свойствах души животных и человека, Влеммид развивает христианское учение о бессмертии души человека. И «Сокращенная физика» Влеммида, и его сочинение «О душе» выдают повышенный интерес автора к Аристотелю, преклонение перед ним. Особенно показательно еще одно прославившее имя Влеммида педагогическое сочинение — «Сокращенная логика». На две трети это также краткое переложение сочинений Аристотеля, входящих в «Органон». Лишь в одной трети использованы «Исагог» Порфирия, т. е. «Введение», написанное философом–неоплатоником опять–таки к Аристотелю, и результаты собственных научных наблюдений автора. Возникает вопрос: допускалось ли богословами столь сильное увлечение языческим философом? Христианская церковь благосклонно относилась к изучению философских сочинений Аристотеля и не одобряла проявление интереса к Платону. Причина была в том, что учение Платона о предвечном бытии сверхчувственного мира идей, о сотворении мира из вечно существовавшей материи, о возникновении человеческой души и жизни ее до переселения в телесную оболочку противоречило догмату христианского вероучения о сотворении богом мира, о сотворении им души одновременно с сотворением тела. Логику же и диалектику Аристотеля можно было изучать, не касаясь его философских воззрений. Сочинения Аристотеля, в которых систематизировались естественные и философские науки, поражали не только строгим логическим построением, научной диалектикой рассуждений, но позволяли без особого труда постичь способы подобных рассуждений и доказательств. «Сокращенная логика» Влеммида ставит своей целью помочь ученикам овладеть только методом логических суждений и доказательств, методом диалектического построения различных областей естественных, философских и богословских наук, существовавших в то время. Идею о необходимости соединения богословия с логикой и диалектикой впервые высказал, как известно, еще в VII— VIII в. Иоанн Дамаскин; его сочинение «О знании» было написано не без воздействия обеих «Аналитик» и «Топики» Аристотеля. «Сокращенная логика» Влеммида чем–то напоминает это сочинение Дамаскина, только оно в еще более краткой и доступной форме (автор часто прибегает даже к наглядным иллюстрациям — таблицам, рисункам и чертежам) дает сведения по теории построения и нахождения доказательств, заключений и об основных понятиях логики. Это сочинение Влеммида было любимым учебником не только на Востоке, но и на Западе: в греческих монастырях его переписывали даже в XVIII в., а в западноевропейских библиотеках хранятся списки XV, XVI и XVII вв.

Для доказательства широты научных интересов Никифора Влеммида следует упомянуть еще трактат «О теле» и два учебника по географии — «История земли» и «Всеобщая география». В первом трактате автор сообщает немало сведений по медицине, приобретенных им в юности. Географические труды, в большой мере основанные на сочинении Дионисия Периегета «Описание земли», замечательны тем, что шарообразность земли доказывалась в них примерами, прочно вошедшими в учебники географии и нового времени: восход и заход солнца, наблюдаемый на горизонте; корабль, появляющийся маленькой точкой на морском горизонте и постепенно увеличивающийся по мере приближения к берегу.

Никифор Влеммид — центральная фигура в культурной жизни Никейской империи XIII в. Это был человек, стоявший у самых истоков гуманистического движения эпохи Возрождения. Об этом свидетельствует энциклопедизм его знаний и многогранная одаренность: Влеммид не только талантливый педагог, но и поэт, прозаик, философ–богослов и государственный деятель. Он принимает участие в переговорах с латинскими послами по вопросу о соединении западной и восточной церквей и твердо держится православной точки зрения. В лице своего воспитанника Феодора II, сына никейского императора Феодора I Ласкариса, Никифор пытается воспитать идеального правителя государства.

Влеммид пишет политический трактат под двойным заглавием: «Царская статуя, или Каким должен быть государь». Особенно интересны две части его автобиографии, написанные в разное время (в 1264 и в 1265 гг., вторая дополняет первую). Это сочинение — ценный источник сведении о социальной, политической, церковной и культурной жизни XIII в. и в то же время — интересный литературный памятник. Популярность автобиографического жанра в это время быстро возрастает: от XIII в. сохранилось четыре автобиографии — Георгия Кипрского, Влеммида, Михаила VIII Палеолога (найдена в московской синодальной библиотеке) и Георгия Пахимера (в стихах). Автобиография Влеммида свидетельствует о незаурядном литературном даровании автора: его описания своеобразны и убедительны благодаря конкретности

и простоте изложения, стиль гладко отшлифован; язык произведения— аттический диалект классических авторов. Любопытно, что стихотворения Влеммид писал на том же древнегреческом языке, но долготы и краткости слогов не соблюдал: он придерживался лишь одинакового числа слогов. Такой стих, называемый акцентным, был уступкой нормам живого разговорного языка того времени. Стихотворные произведения Влеммида частично относятся к церковной поэзии, частично — к светской: будучи близок к царскому двору, Влеммид, согласно этикету, должен был писать стихи, посвященные императорским особам. Из семи его стихотворений светского характера три посвящены императорам: два Иоанну Ватацу Дуке (благодарственное и утешительное) и одно Феодору II Ласкарису.

В жизни Никифора Влеммида произошло одно немаловажное для него как просветителя событие, характерное и для культурного движения того времени: он совершил путешествие во Фракию, Македонию, Фессалию, на Афон с целью приобрести различные книги, или, в случае невозможности приобрести, сделать из них выдержки. Путешествие Никифора свидетельствует еще об одном новом явлении, характеризующем человека эпохи Возрождения: о расширении его географического кругозора посредством личных впечатлений. Любовь к путешествиям в дальние страны особенно усиливается в последующие века. Так, Андрей Либаден (XIV в.) путешествовал по странам ближнего Востока, Канан Ласкарис (XV в.) побывал в Германии, Швеции, Норвегии, Ливонии и даже на острове Исландия; о своем путешествии и тот и другой оставили заметки. Наиболее тесными были контакты восточных культурных и политических деятелей с западными: Мануил Хрисолор (XV в.) преподавал в университете во Флоренции, в Павии, посетил Англию, Германию, Францию и, возможно, Испанию.

Из других деятелей Никейской империи, кроме упомянутых ранее историков Никиты Акомината и Георгия Акрополита, следует назвать императора Феодора II Ласкариса, посвятившего себя главным образом философским занятиям, особенно изучению Аристотеля, и братьев Иоанна и Николая Месаритов; последний оставил нам рассказ о переговорах Никеи с Римом по вопросу о соединении церквей, описание не сохранившейся до нового времени церкви святых Апостолов в Константинополе и надгробную речь брату Иоанну. Среди придворных поэтов Никейской империи выделяется имя хартофилака Николая Ириника; нам известно только одно его стихотворение (около 120 стихов), написанное политическим стихом по случаю бракосочетания императора Иоанна III Дука Ватаца с дочерью императора Священной Римской империи и короля Сицилии Фридриха II Гогенштауфена Анной (около 1244 г.). Эти стихи предназначены для исполнения в церкви после обряда венчания двумя хорами певцов. Стихи близки к свадебным песням народной поэзии: в них много поэтических сравнений, например, жених сравнивается с плющом, обвивающим кипарис, который олицетворяет невесту (по–гречески «кипарис» женского рода); много поэтических образов (характерно, что античные и библейские образы переплетаются), часты повторы. В первой части стихотворения, состоящей из шести строф по восемь стихов, два первых стиха и два последних каждой строфы повторяются. Из–за такого повторения стихи названы в рукописи четверостишиями.

Для народной литературы XIII век был наиболее продуктивным в области жанра, который ученые нового времени условно называют романом. Бурное развитие этого жанра оказалось следствием крестовых походов XI–XIII вв., во время которых греческие народные певцы и сказители знакомились с творчеством западных вагантов. На многих греческих романах того времени, написанных разговорным языком или близким к нему, лежит отпечаток западного влияния, в частности франкской рыцарской поэзии. Таков, например, анонимный роман «Бельтандр и Хрисанца» (1348 политических стихов), первоначальная редакция которого относится к XIII в. Влияние франкской поэзии сказывается в том, что главный герой Бельтандр, сын ромейского императора, женится на франкской принцессе. Но не все романы, возникавшие в народной среде, испытывали на себе западное влияние. Так, роман–сказка «Каллимах и Хрисорроя» (2607 политических стихов) носит отчетливые следы техники византийского софистического романа, уходящего своими корнями в софистические романы поздней античности. Благодаря сочному языку, интересному содержанию, изобилующему фантастическими и приключенческими мотивами, средневековые романы пользовались широкой популярностью в народе. Выяснить имя автора того или иного подобного произведения и место его возникновения чаще всего не удается, поэтому данная здесь краткая характеристика романов вовсе не говорит о том, что они возникли на территории Никейской империи; упоминание о них вызвано соображениями хронологического порядка: эти романы относятся к XIII в. — времени наиболее полного расцвета Никейской империи. От народной литературы XIII в. вообще сохранилось очень мало памятников.


ЛИТЕРАТУРА ЭПИРСКОГО ДЕСПОТАТА

В том же XIII в. на территории бывшей Византийской империи существовал другой эллинский центр, так же, как и Никейская империя, претендовавший на роль объединителя греков, — Эпирский деспотат, объединившийся в скором времени после своего возникновения с Фессалоникским королевством, отвоеванным у латинян. Иногда это государство становилось опасным соперником Никейской империи. Его значение в культурной жизни определяется главным образом гем, что эта часть Балканского полуострова была связующим звеном между восточной и западной Европой. Показательно, что Эпирский деспотат также принимает к себе просвещенных людей, покинувших Константинополь или Афины после взятия этих городов латинянами. Таким был Иоанн Апокавк — эпиграмматист, эпистолограф. Он прославился еще своей полемикой с латинянами. Проведя молодые годы в Константинополе, Иоанн переселился после 1204 г. в Эпирский деспотат, где долгое время был митрополитом Навпакта (город в Локриде — Средняя Греция). Георгий Вардан, деятельность которого во многом близка к деятельности Иоанна Апокавка, родился в Афинах, некоторое время жил в Никее, но затем переехал в Эпирский деспотат и стал митрополитом города Керкиры.

История сохранила не много имен культурных деятелей, оставивших какой–либо след в недолгой истории Эпирского и Эпирско- Фессалоникского государства. Кроме Иоанна Апокавка и Георгия Вардана, заслуживают упоминания Димитрий Хоматин (Хоматиан), архиепископ города Охриды в западной Македонии (1214— 1234 гг.). Правда, его творчество представляет интерес не столько литературными достоинствами, сколько своим содержанием: его канонические послания и ответы, судебные решения, соборные деяния, многочисленные письма духовным лицам и светским вельможам (всего сохранилось около 155 сочинений) — ценный материал для истории церковного византийского права, внутренней жизни Эпирско–Фессалоникской империи, ее отношений с Болгарией, Сербией, Албанией, Никейской империей и латинскими государствами.

От Георгия Вардана дошло до нас не много сочинений: одно письмо патриарху Никеи Герману, отличающееся враждебным духом, несколько ямбических стихотворений и полемических сочинений против латинян. Художественную ценность эти произведения, как и произведения Димитрия Хоматина, представляют незначительную; более интересна литературная деятельность Иоанна Апокавка — талантливого и интересного писателя. Его сочинения свидетельствуют о том, что литературный процесс в западной части бывшей Византийской империи отмечен теми же признаками, которые были характерны для литературы Никейской империи и будут характерны в дальнейшем для литературы восстановленной Византийской империи XIV–XV вв. Это прежде всего проявление любви к античной литературе, увлечения ею, во–вторых, повышенное внимание к человеку, в–третьих, более значительное место, чем ранее, уделяемое изображению природы. Автор пишет то о своих прогулках за городом Навпактом (письмо XXXIII по нумерации Петриди) [436], то о наступлении весны и заливающихся пением соловьях и цикадах (в самой первой строке письма XI), то советует епископу города Водицы, невзирая на свой сан, повесить весной на колышке епископскую мантию и полечиться музыкой и медом (письмо XIX). Многие письма Апокавка полны остроумия, юмора, живого чувства, с которым он рассказывает о разных событиях своей жизни: жалуется ли он на тяготы существования (письма VIII, XXII), или шутит с адресатом, приславшим ему пшеничного хлеба, но не присоединившим к своему дару мяса и вина (письмо IV). Кроме того, многие его письма и другие сочинения, написанные в жанре официальных судебных постановлений или эпитимии, настолько проникнуты вниманием к человеку, что рисуют не только характер того или иного лица (бедной женщины, которой приходится одной кормить целую ораву ребят и страдать от гуляки–мужа — постановление XXIX, неверной жены солдата Стефана — постановление XVI), но и трудные условия жизни батраков, рабов, крестьян (постановления VI, XIV, XV). С жизнью этих людей Иоанн хорошо был знаком, так как ему приходилось вести бракоразводные и уголовные дела. К нему с большой охотой обращались сами виновники преступлений (постановления VI, XIV, XV). Примечательно, что даже за убийство он выносил весьма гуманные приговоры (см. те же постановления), считая, что вина искупается не телесным наказанием, не конфискацией имущества, а эпитимией — соблюдением церковных заповедей, сокрушением сердца и слезами. Вот почему его постановления по бракоразводным и даже уголовным делам кончаются вынесением эпитимии.

Что касается увлечения Апокавком античной литературой, то оно сказывается в многочисленных ссылках на того или иного античного автора или на его произведения, в частых цитатах и намеках на произведения античной литературы. Даже в небольшом официальном постановлении по бракоразводному делу Константина и Анны (№ XII) автор цитирует два стиха из «Облаков» Аристофана (48 и 1070) и один стих из «Одиссеи» Гомера для доказательства того, как «женщина сердцем изменчива» («Одиссея», XV, 20). Все это говорит о том, что в литературе Эпирского деспотата проявлялись черты, подготовившие в дальнейшем новый подъем литературного искусства в Византийской империи, известный под названием Палеологовского возрождения.


ЛИТЕРАТУРА ТРАПЕЗУНДСКОИ ИМПЕРИИ

На небольшой территории Трапезундской империи, границы которой соприкасались с Грузией и с Турецким султанатом, в XIII–XV вв. развивалась своеобразная культура, вобравшая в себя, с одной стороны, элементы культуры кавказских народов, персов, арабов, с другой — элементы культуры эллинской. Условия для духовной жизни этой империи были мало благоприятны из–за постоянной опасности, грозившей со стороны турецких эмиров. Немаловажную роль играло и то обстоятельство, что на территории Трапезундской империи жило сравнительно не много греков и, следовательно, не было той могущественной силы эллинского духа, которая объединяла умы патриотов двух других частей бывшей Византийской империи. Может быть, поэтому литература на греческом языке, возникшая в Трапезундской империи, бедна значительными именами и памятниками. Создается впечатление, что просвещенные люди этого государства гораздо больше заботились о том, чтобы усвоить знания соседних народов, с которыми они соприкасались, нежели о создании собственных оригинальных сочинений: очень многие трудятся над переводом на греческий язык персидских сочинений по математике, астрономии, арабских трактатов по медицине и фармакологии. Актуарий Иоанн (конец XIII — начало XIV в.) посвятил великому дуку Апокавку медицинскую книгу, в которой отвергал учение Галена, излагал учения арабов и в небольшой доле свои собственные наблюдения. Необходимо учитывать, что от творчества тех или иных культурных деятелей Трапезундской империи до нас дошли жалкие остатки. Так, нам пока неизвестно ни одного имени какого–либо писателя XIII в. Среди авторов XIV в. можно назвать только двух: Стефана Сгуропулоса и Андрея Либадена. XV век более богат именами: ритор Иоанн Евгеник, единственный историк Трапезунда Михаил Панарет, поэт, философ, богослов Георгий Амируци; наконец, в Трапезунде в начале XV в. родился и получил начальное образование Виссарион, будущий прославленный культурный и политический деятель Византийской империи, впоследствии кардинал римской церкви, большой друг итальянских гуманистов.

Андрей Либаден, прототабулярий и хартофилак епископской церкви в Трапезунде, совершил путешествие через Константинополь в Египет и Палестину. Увиденные им земли и города он описал в сочинении «Путеводительные записи», не ограничиваясь одними географическими сведениями, но сообщая и исторические, в частности по истории Трапезунда того времени, особенно о борьбе вокруг императорского престола после смерти Василия I Комнина в 1340 г. Андрей Либаден написал еще несколько стихотворений религиозного содержания, «Исповедь», энкомий чудотворцу Фоке, письмо Герасиму, епископу Керасы (город в Трапезундской империи, на берегу Черного моря).

От Стефана Сгуропулоса, протонотария Трапезунда, жившего при Иоанне VII Палеологе (1350–1390 гг.), сохранилось 300 стихотворных строк, которые представляют собой один из немногих примеров анакреонтических стихотворений в византийской поэзии.

Иоанн Евгеник, бывший номофилаком, жил в первой половине XV в.: автор предисловия к «Эфиопике» Гелиодора, нескольких ямбических стихотворений религиозного содержания, «Надгробного слова самому себе» в 96 триметрах, похвальных и благодарственных стихотворений императору Иоанну XIII Палеологу. Его творчество интересно как свидетельство того, что споры вокруг вопроса об объединении церквей, разгоравшиеся в восстановленной Византийской империи, волновали людей и в далеком Трапезунде: Иоанн пишет сочинение «Против Флорентийской унии». Но наиболее продуктивным его творчество было в области жанра экфрасиса: ландшафтные экфрасисы — «Описание Трапезунда», «Описание острова Имброса», «Описание города Коринфа», «Описание деревни Петрины» (в Спарте); экфрасисы в собственном смысле слова — «Описание статуй» (птиц, охотничьих собак, платана, статуй, изображающих фигуры людей). Описание некоторых статуй, например, молодой женщины — святой и молодой княжеской пары, стоящей в каком–то восхитительном саду, наводит на мысль, что автор сам видел какие–то статуи, выполненные в эпоху раннего итальянского Возрождения [437]. Экфрасисы Иоанна Евгеника выдают его большую увлеченность «Картинами» Филострата Младшего, которому он в значительной мере подражает. Риторичность описания снижает их художественную ценность. Особенно это ясно при чтении описания Трапезунда: местоположение города и его окрестности даны почти наглядно и с большой любовью, но вдохновлены скорее образцами школьной риторики, нежели самой природой.

Современник Иоанна Евгеника, Михаил Панарет — автор единственного сохранившегося до нас исторического произведения, озаглавленного «Хроника Трапезундской империи». Сочинение охватывает большой промежуток времени — с 1204 по 1426 г., но манера повествования настолько невыразительна, события даны столь суммарно, что художественная и историческая ценность этого произведения невелика даже тогда, когда автор, рассказывает о последних событиях как очевидец.

Георгий Амируци, известный еще как Георгий Трапезундский, — более интересный и разносторонний писатель первой половины XV в. Он был протовестиарием при дворе Давида Трапезундского. Противник сближения с латинянами, он выразил свои взгляды в письме Виссариону. Кроме нескольких философских сочинений, в которых Георгий выступал сторонником Аристотеля, считая его пророком христианства («Сравнение Платона с Аристотелем»), и кроме богословского сочинения «О том, что происходило на Флорентийском соборе», он оставил два любовных стихотворения, написанные политическим стихом, и три похвальных стихотворения султану Мохаммеду II (после падения Трапезунда Амируци принял ислам): одно написано семисложным трохеем, два триметрами. Первое стихотворение Мохаммеду II — наиболее ранний пример в греческой поэзии последовательно примененной рифмы. Вот его начальные строки:

Муза, дай отраду мне,
Муза, дай забвенье мне.
Песнь твоя приятная,
Трель звучит в ней сладкая.

Из народной литературы, возникшей на территории Трапезундской империи, известна только песнь о взятии Трапезунда турками в 1461 г.


ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ ПАЛЕОЛОГОВ

В 1259 г. престолом Никейской империи овладевает родоначальник династии Палеологов Михаил VIII. В скором времени он разбивает войско эпирского деспота, заключает союз с Генуей, которая дает ему флот, и в 1261 г. Михаил движется к Константинополю. Без особых усилий он одержал верх над военными силами франкского короля Балдуина II, после чего был вторично коронован в храме св. Софии. Латинская империя пала. Византийская империя ожила вновь, но владения ее значительно сократились по сравнению с прежним временем: это были части Пелопоннеса, Фракии и Македонии с городом Фессалоникой, несколько островов Ионического, Эгейского морей и земли, входившие до 1261 г. в Никейскую империю. Столицей византийского государства снова становится Константинополь, снова сюда стекаются лучшие умы Византии: из Никеи Пахимер, Феодор Метохит, из Трапезунда молодой Виссарион, из Фессалоники Димитрий Кидонис, из южной Италии монах Варлаам (1330 г.). В Константинополе, где вновь загорелся яркий очаг культуры, получает первоначальное образование Плифон, заканчивает свое обучение у Иоанна Глики и Феодора Метохита будущий знаменитый полигистор XIV в. Никифор Григора.

Константинополь — столицу возрожденной империи — воспевают и поэты и прозаики. Так, Михаил VIII Палеолог в «Автобиографии» пишет: «Константинополь — акрополь вселенной, царственная столица ромеев, бывшая по воле божьей во власти латинян, вновь оказалась во владении ромеев» (гл. 8). Какой–то скромный поэт, не пожелавший оставить истории свое имя, сочинил стихотворение «О взятии италийцами Царь–града и отвоевании его впоследствии ромеями» (759 политических стихов). Его замечание о том, что Палеологи владеют троном вот уже 131 год, позволило определить датировку этого стихотворения (1392 г.), хотя описание событий оканчивается первыми годами правления Андроника II (1282–1328 гг.).

Почти двухсотлетнее правление Палеологов ознаменовалось в духовной жизни Византии новым подъемом возрожденческого движения, более тесными контактами византийцев с политическими и культурными деятелями Италии и подлинным вторичным рождением точных наук — математики, астрономии, теории музыки, медицины. Математика, почти забытая с VII по XIII в., в конце XIII в. начинает не только усиленно изучаться, но теория ее обогащается новыми исследованиями: Плануд в трактате по арифметике излагает индусский метод счета и заимствует у индийских математиков нуль, который в это время впервые появляется в греческой арифметике. Этот трактат Плануда, пожалуй, единственный для той эпохи пример использования достижений восточной и отчасти современной автору западной науки (в трактате заметно еще влияние итальянского математика Фибонацци). Труды других авторов, да и остальные сочинения самого Плануда свидетельствуют о том, что изучение математики, астрономии, теории музыки и медицины зиждилось на прочном фундаменте знаний, почерпнутых в сочинениях греческих ученых, и заключалось в пропаганде этих знаний. Например, тот же Плануд составляет комментарий к I и II книгам «Арифметики» александрийского математика IV–V вв. Диофанта. Пахимер пишет «Трактат о четырех науках» — по арифметике, музыке, геометрии, астрономии, основываясь на трудах древнегреческих ученых. Феодор Метохит изучает Аполлония из Перги [438]. В отличие от Плануда Метохит высказывается против увлечения теориями индусов и других народов («Комментарии и ученые определения», XX).

В области теории музыки также проявляется огромный интерес к древнегреческим исследованиям. В трактатах «О гармонии» Плануда и «О гармоническом» Пахимера приведены древние теории музыки. В 1315 г. Мануил Вриенний пишет три книги под названием «Гармоническое», в которых пытается по–своему воспроизвести теории древней музыки.

Наибольшего развития достигает в XIV в. астрономия. После трех лет усиленного изучения сочинений Евклида, Никомаха, Аполлония из Перги, Феона и особенно Птолемея, приблизительно в 1307 г., Метохит опубликовал «Введение в астрономию», «Введение в систему Птолемея» и «Комментарий к 13 книгам математической системы Птолемея». Метохит стремился преподнести астрономию в легко доступной форме и тем самым вызвать к ней интерес в широких кругах современников; и он достиг своей цели. В 1320–1360 гг. появляется уже несколько лиц, занимающихся астрономией; правда, научные достижения в этой области многих из них весьма сомнительны. Но все же показательно хотя бы число лиц, увлеченных этой наукой. Прежде всего ученик Метохита Григора, чей дом был настоящим музеем: в нем были собраны физические и астрономические приборы, над которыми, следует заметить, насмехается Николай Кавасила в памфлете «Слово против пустомели Григоры»; далее — Феодор Мелитениот, поэтическое творчество которого будет охарактеризовано ниже, автор «Трактата по астрономии» в 3 книгах; Исаак Аргир, написавший такой же трактат в 49 книгах, и, наконец, упомянутый сейчас Николай Кавасила, автор сочинения «На третью книгу математической системы Птолемея».

Из медицинских исследований XIII–XIV вв. заслуживает внимания «Трактат о подагре» Деметрия Пепагомена, написанный по приказу Михаила VIII, и «Собрание всевозможных рецептов» в 48 главах современника Деметрия Николая Мирепса: его сочинение, носящее следы арабских трактатов по медицине, стало известно на Западе и до XVII в. изучалось на медицинском факультете в Париже.

Важным признаком возрожденческого движения в Византии было появление большого числа людей с энциклопедическими знаниями. В Византии в XIV в. один полигистор сменяет другого: Феодора Метохита Никифор Григора, а немного позднее — Мануил Хрисолор. Историк, философ, ритор, поэт, эпистолограф, ученый, сведущий в астрономии, Метохит передает свои знания целому поколению культурных деятелей, среди которых первое место занимает Григора. Своим педагогическим талантом, огромными познаниями в области древнегреческой философии, литературы, языка славится Мануил Хрисолор (ум. в 1415 г.). Разностороннюю деятельность этих и других авторов объединяет одна общая черта — возрастающий интерес к античности, изучение античного мира, преклонение перед античными мыслителями. Начало этого мы уже наблюдали в XIII в. и даже ранее. Но в эпоху Палеологов увлечение эллинством приобретает иной характер по сравнению с прежним временем: если ранее этот интерес, как уже было сказано, вызывался самой жизненной необходимостью, стремлением византийцев противопоставить себя западным иноземным властителям, то теперь увлечение эллинством теряет жизненно важное значение и становится более книжным, даже способствует некоторому уходу от насущных потребностей эпохи. Не случайно такая книжная любовь к эллинству дает положительные результаты только в двух областях гуманитарной деятельности: в области переводов античных авторов с греческого языка на латинский и с латинского на греческий и в области филологии. Что же касается поэзии, истории, риторики, философии, то увлечение античностью в этих областях имеет чаще всего отрицательные последствия.

В самом деле, ни один период в истории византийской культуры не может сравниться с XIV и с первой половиной XV в. по числу переводчиков, ознакомивших византийцев с авторами древнего Рима, а итальянцев с литературой древней Греции. Максим Плануд (конец XIII — середина XIV в.) перевел на греческий язык Катона Старшего, Овидия, Цицерона, Юлия Цезаря. Мануил Хрисолор дал дословный перевод на латинский язык сочинений Платона. Леонтий Пилат (ум. в 60–х годах XIV в.) сделал первый буквальный перевод на латинский язык поэм Гомера, а в 1488 г. византийский историк Халкокондил оказался первым издателем поэм Гомера (в Милане, типографским способом). В XV в. Виссарион перевел Демосфена, Ксенофонта, «Метафизику» Аристотеля. Правда, художественная ценность этих переводов была невысокой, многие из них служили только пособиями для обучения греческому языку на Западе и латинскому на Востоке (в частности, переводы Максима Плануда и Мануила Хрисолора), а перевод Гомера Леонтием Пилатом не удовлетворял даже его современников. Все же некоторые из этих переводов сохранились до настоящего времени, например, прозаический перевод «Героид» Овидия, выполненный Планудом [439].

Увлечение античностью дало большие положительные результаты в области филологии. Комментирование античных авторов (особенно следует выделить труды Метохита, чьи комментарии к Аристотелю считались лучшими в Византии, Мануила Мосхопула, Фомы Магистра, Димитрия Триклиния), критические этюды об античных авторах Никифора Хумна, Феодора Метохита, Никифора Григоры, Плифона, составление многочисленных словарей, грамматик древнегреческого языка (Планудом, Мосхопулом), собирание античных книг и рукописей, — все это было весьма ценным не только благодаря бережному отношению к великому наследию прошлого, но и тем, что в этом сказывалось свое, оригинальное отношение византийцев к памятникам древней литературы. Византия именно в эти века сохранила культуре последующих веков богатейшие сокровища античной литературы, и на этом поприще немало потрудились многочисленные переписчики древних рукописей, объединявшиеся в целые школы либо светские (например, в Спарте в XIV в.), либо духовные (в монастырях Афона, Патмоса, Лесбоса, Андроса и др.).

Но в оригинальном творчестве византийцы XIV–XV вв. не смогли дать много новых значительных произведений; одна из причин — их чрезмерное стремление к подражательству идеям и словесному мастерству авторов, живших двумя тысячелетиями ранее в совершенно иных исторических условиях. Так, в области поэзии времени двух первых Палеологов (1261–1328 гг.) мы располагаем образцами далекого от жизни творчества Мануила Фила и Мануила Оловола; их стихи, испещренные античными реминисценциями, типичны для светской придворной поэзии того времени, отличавшейся неискренним, подчас льстивым содержанием и вычурной формой. Современник этих поэтов, Феодор Метохит, в пылу увлечения античностью сочиняет стихи на древнем ионическом диалекте, понятном только высокообразованным людям. Поэт Феодор Мелитениот пишет поэму «О доблести» (3060 стихов политическим размером), которую К. Крумбахер охарактеризовал как «поэтический монстр» [440], настолько чудовищна в ней смесь образов и идей древней Греции.

Примеры удачного использования наследия античных авторов крайне редки. В этом отношении чрезвычайно любопытны 15 стихов императора Мануила II Палеолога (1391–1425 гг.)» обращенные «К какому–то невежде, который мелет вздор»: в первой строке использовано начало 246–го стиха второй песни «Илиады» Θερσιτ’ ακριτόμυθε (в переводе Н. И. Гнедича — «Смолкни, безумноречивый…), только вследствие другого стихотворного размера — трохея — эти два слова переставлены: ’Ακριτόμυθε Θερσΐτα. Так, по выражению немецкого исследователя Ф. Ниссена, стих поздней византийской поэзии приветствует стих древнегреческой поэзии [441].

Огромным уважением пользовались античные традиции в области риторики. Большое количество риторических произведений того времени носит отчетливые следы прекрасно усвоенных византийцами правил античной риторики и умения претворять их в словесном искусстве. Это ясно и по нарочито серьезным рассуждениям на легкомысленные, надуманные темы — «Сравнение весны с зимой» Плануда, «Похвала солнцу» и «Похвала лету» Феодора Педиасима, — и по произведениям, темы которых взяты из реального прошлого или настоящего: многочисленные панегирики императору, святым Афанасию, Василию, Григорию Назианзину и Иоанну Хрисостому, надгробные речи Михаилу IX Палеологу и Ирине Палеолог, написанные Метохитом, «Похвала Андронику II» Хумна, его «Утешение к дочери своей Василисе, овдовевшей в 16 лет», и «Увещание к жителям Фессалоники о Справедливости».

В области исторической литературы отрицательные примеры бездумного подражания великим древнегреческим историкам представляют собой труды Пахимера, Халкокондила и Критовула. Пахимер изощряется в составлении таких фраз, в которых цитаты из Гомера никак не уживаются с простонародными и иностранными выражениями, с богословской декламацией. Даже вместо привычных для христиан названий месяцев автор дает мало известные аттические названия, существовавшие в древней Греции. Лаоник Халкокондил, описывая в 10 книгах «Истории» главным образом османское государство, взял за образец стиль Геродота и Фукидида и «дал пример того, как даже грек может поверхностно изучить древнегреческий язык, не будучи в силах одухотворить его» [442]. Критовул старался подражать Фукидиду в труде, повествующем об истории государства Мохаммеда II — завоевателя Константинополя; это подражание также было неинтересным и бесплодным.

В области философской литературы в XIV–XV вв. по–прежнему продолжается увлечение двумя столпами античной философской мысли — Аристотелем и Платоном, только это увлечение приобретает по сравнению с XIII в. новый характер. Если ранее побеждали аристотелисты, то теперь одерживают верх платонисты, численное превосходство которых неоспоримо. Так, XIV в. знает только трех аристотелистов — Пахимера, Никифора Хумна и Иоанна VI Кантакузина; XV в. — только одного, последнего аристотелиста — Георгия Трапезундского. Платонисты же XIV в. — Метохит, Мануил Хрисолор, Григора и его идейные противники по другим вопросам Варлаам и Акиндин; в XV в. — Плифон, Виссарион. Официальная церковь видит теперь в Платоне христианина, введенного в заблуждение язычеством. «Божественный Платон» изучается даже в средних школах; особый интерес вызывает древний философ в изложении Плотина и других неоплатоников. Много внимания уделяет Платону Метохит. В труде «Гномические памятки и заметки» (или «Комментарии и ученые определения») он доказывает, что во всех областях знания Платон превосходит Аристотеля. Правда, заслуг Аристотеля автор не отрицает и не умаляет; он хвалит и «Физику», и «Логику» Аристотеля, но о «Метафизике» высказывается отрицательно главным образом из–за неясного изложения. Платон же, по мнению Метохита, раскрывает все тайны философии, он поднялся до истоков познания бога и божественного (гл. 22, 28, 55), и потому Платон не просто велик, он достоин восхищения; Аристотель же признается только великим.

В сочинении Метохита не было никакой ни с кем полемики; он просто высказывал свое мнение относительно философии того и другого философа древности. Но вскоре разгорается яростный спор сторонников Аристотеля и сторонников Платона. Первая вспышка его — столкновение калабрийского монаха Варлаама, прибывшего в 1330 г. в Константинополь из южной Италии, с властителем дум константинопольских философов Никифором Григорой. Григора разбивает доводы своего противника, показав, что Варлаам приписал Аристотелю мысли, которых тот никогда не высказывал. Варлаам вынужден удалиться в Фессалонику, а Григору прозвали «философом». Вскоре после этого, в 1333 г., в христианской философии возникает движение так называемых исихастов (молчальников); его основоположники — афонские монахи во главе с архиепископом Фессалоники Григорием Паламой— утверждали, что посредством особой молитвы (исихии) в глубоком уединении многолетней отшельнической жизни, проводимой в молчании, можно увидеть божественный свет, подобный Фаворскому сиянию (какой был во время преображения Христа на горе Фавор). Варлаам высказал мысль, что свет этот по своей природе «тварный», т. е. вещественный, посредством этого образа бог наставляет верующих в него. Против Варлаама выступил со своими сочинениями Палама. В 1341 г. синод в Константинополе осудил Варлаама и заставил его навсегда покинуть Византию и возвратиться в Италию. Патриарх Константинополя объявил Варлаама еретиком и повелел сжечь все его сочинения. Борьбу с исихастами продолжает последователь Варлаама Акиндин до 1351 г., когда синод еще раз осудил противников Паламы.

Но спор аристотелистов с платонистами продолжается, правда, в более мирной форме и в последующем столетии. Виссарион вынужден возразить своим противникам, особенно Георгию Трапезундскому, специальным сочинением «Против клевещущего на Платона», имея в виду упомянутого Георгия. Спокойный тон его возражений, которые можно назвать беспристрастными, отсутствие выпадов против несогласных с ним свидетельствуют о том, что борьба аристотелистов и платонистов уже стихала. Значение ее состояло в распространении идей Платона и его последователей среди широкого круга не только образованных византийцев, но, по мнению некоторых ученых, даже среди необразованных людей того времени [443].

Вторая половина XIV и начало XV в. ознаменовались в духовной жизни Византии еще одним важным признаком гуманистического возрожденческого движения — более тесными, чем ранее, контактами Византии с Италией. Итальянцы стали активно посещать Византию, византийцы — Италию. Роль византийских культурных деятелей в распространении увлечения античностью на территории Италии и в передаче знаний древнегреческого языка, литературы оказалась далеко немаловажной. Начало непосредственному духовному общению византийцев с итальянцами положил Варлаам, который в середине XIV в. обучал — правда, очень недолго — древнегреческому языку Петрарку в Авиньоне. Судя по отзывам о Варлааме Боккаччо (в сочинении «Генеалогия богов»), калабрийский монах оказал влияние и на этого итальянца, в течение трех лет изучавшего древнегреческий язык у ученика Варлаама Леонтия Пилата (ум. в 60–х годах XIV в.).

Контакты византийцев с Западом в XIV в. были не столь часты и значительны по сравнению с начавшимися в XV в., с приездом в Италию настоящих византийских гуманистов Мануила Хрисолора, Плифона, Виссариона Никейского, а также других видных деятелей культуры — Иоанна Векка и Димитрия Кидониса. Только благодаря этим лицам в Италии стали глубоко, всесторонне, во всех центрах культуры изучать памятники древнегреческой литературы, преподававшейся теперь наравне с латинской. Живой интерес пробудился не только к памятникам древней греческой, но и латинской литературы. Итальянские гуманисты Гуарино, Ауриспа, Филельфо посещают Византию с целью непосредственного ознакомления со страной — родиной древних поэтов и прозаиков, способных по прошествии двух тысячелетий вызывать восхищение. Сознавая непреходящую ценность произведений древних авторов, многие итальянские гуманисты собирали огромные библиотеки древних рукописей, книг, привозя их из Франции, Англии, Германии и особенно из Византии, подвергавшейся в то время нападению турок, и тем самым спасая эти сокровища от гибели. Так, Ауриспа привез из Константинополя, Пелопоннеса и прибрежных островов более двухсот томов, заключавших произведения лучших классических авторов.

Другой целью поездок итальянцев в Византию было желание учиться у прославленных педагогов: Гуарино прибыл в Константинополь, чтобы послушать замечательного преподавателя, ритора и философа Хрисолора. Когда через некоторое время (около 1393 г.) Хрисолор по поручению императора Мануила II Палеолога прибыл в Италию, ему был устроен восторженный прием и предоставлена профессорская кафедра в университете во Флоренции, где Хрисолор преподавал в течение семи лет: затем он переехал ненадолго в Милан, а оттуда в Павию, где также преподавал в основанном в 1361 г. университете. В 1408 г. Хрисолор окончательно покинул родину и жил в Италии; незадолго до смерти он приехал в Констанц с посольской миссией от папы и там умер (1415 г.).

Из трудов Хрисолора известны греческая грамматика, несколько богословских сочинений, дословный перевод на латинский язык «Государства» Платона и других греческих авторов, наконец, довольно большое собрание писем; некоторые из них представляют собой речи–рассуждения, например, одно письмо посвящено сравнению Рима с Константинополем, другое вопросу о том, должны ли друзья хвалить друг друга. В письмах Хрисолор страдает чрезмерным многословием, в чем сознается сам, говоря о своей πολυλογία. Остальные его произведения также не представляют особой художественной ценности, но заслуга Хрисолора состоит в том, что он пробудил в итальянцах большую любовь к греческому языку и литературе. Его ученик Гуарино писал после его смерти, что Италия должна была бы поставить Хрисолору триумфальные колонны и золотые статуи. В благодарность своему учителю Гуарино собрал все написанное о Хрисолоре его многочисленными учениками и друзьями (в прозе и стихах) и назвал этот сборник «Хрисолориана».

Влияние византийцев на духовную жизнь Италии выразилось вполне явственно даже во время кратковременного пребывания в Италии Плифона, приехавшего на Ферраро–Флорентийский собор 1438–1439 гг. Преданный духовным идеалам, исходившим из далекой истории древней Греции, увлеченный Платоном, Плифон ознакомил флорентийских гуманистов с подлинниками сочинений этого древнего философа и, желая доказать им превосходство Платона над Аристотелем, написал трактат «О том, чем отличается Аристотель от Платона». Вскоре в кругу лиц во главе с Козимо Медичи, увлеченных Платоном, возникла мысль о создании во Флоренции Платоновской академии, которая стала одним из центров платонизма в Италии.

Другим подобным центром, объединявшим поклонников античной философии, литературы, искусства, был кружок итальянских гуманистов, собравшийся вокруг Виссариона. Приблизительно в 1440 г. Виссарион переселился из Византии в Италию; изучив в Падуе латинский и итальянский языки, он переехал в Рим, где развернул свою деятельность по распространению знаний об античности и изучению памятников античной литературы. Вокруг него группировались переводчики греческих авторов, преподаватели классических языков, увлеченные собиратели древних книг и рукописей, поэты, писатели, филологи — Поджио, Ауриспа, Лоренцо Валла, Флавио Биондо. Вот некоторые примеры деятельности этих гуманистов по собиранию и исследованию памятников античной литературы. Поджио в германских и галльских монастырях одной только Констанцы нашел восемь неизвестных до того времени речей Цицерона и комментарий к пяти его речам Аскония Педиана, очень древний полный экземпляр «Наставлений оратора» Квинтилиана, поэму Лукреция «О природе вещей» (в отрывках), «Аргонавтику» Флакка (правда, только с первой по третью книги и часть четвертой), сочинения Аммиана Марцеллина, Кальпурния, Колумеллы, «Леса» Стация, поэму Манилия об астрономии, сочинения Цельса, Фирмика. Из Кельна Поджио привез «Сатирикон» Петрония и словарь Нония Марцелла, из Франции несколько писем Цицерона и одно сочинение Лактанция; стихотворение о птице Феникс, приписанное Лактанцию, найдено в Страсбурге.

Ауриспа привез в 1433 г. из Майнца оставшуюся до наших дней единственной рукопись латинских панегириков («Panegyrici veteres»), Бартоломмео да Монтепульчиано привез из Констанцы в Рим рукопись «Пунических войн» Силия Италика, а Николай Трирский — двенадцать новых и четыре уже известных комедий Плавта из Германии.

Из исследовательских трудов итальянских гуманистов, сплотившихся вокруг Виссариона, следует назвать сочинение по латинской грамматике Лоренцо Валлы, в котором был использован богатейший материал, почерпнутый из произведений многих латинских авторов; после изобретения книгопечатания эта грамматика в короткий срок выдержала несколько изданий. Флавио Биондо на основе исследований римской религии, нравов, военного дела, государственного управления написал три сочинения о жизни древнего Рима и Италии.

Наконец, сам Виссарион оставил значительный след и в области открытия до той поры не известных античных авторов, и в области их переводов, и в области их исследований. Из его сочинений сохранились «Речи против турок», два трактата — «Против клевещущего на Платона» и «О природе и искусстве», — отражающие участие Виссариона в споре аристотелистов и платонистов на стороне последних, «Догматические речи», связанные с его деятельностью на Ферраро–Флорентийском соборе, ямбическое стихотворение на смерть Феодоры, первой супруги последнего византийского императора Константина XI Палеолога, одно сочинение юмористического характера, письма и различные пометки на кодексах его библиотеки.

Из переводов Виссариона греческих авторов следует назвать перевод четырнадцати книг «Метафизики» Аристотеля и «Метафизики» Феофраста, известной в то время в отрывках, «Воспоминаний о Сократе» Ксенофонта, первой Олинфской речи Демосфена, а также его поправки к переводу книг Платона «О законах», выполненному Георгием Трапезундским.

Особенно ценны заслуги Виссариона по собиранию древних книг, рукописей, которые он либо покупал, либо переписывал с лучших экземпляров, имевшихся у других библиофилов. С этой целью он посещал различные города Италии и других стран и в одном из монастырей близ Гидрунта (город в Калабрии, ныне Отранто) нашел не известные до той поры поэмы Квинта Смирнского «После Гомера» (IV–V вв.) и «Похищение Елены» Коллуфа (V–VI вв.). Собранную за несколько десятилетий многотомную библиотеку Виссарион в конце жизни решил сделать общественным достоянием и завещал Венеции. Впоследствии на ее основе возникла библиотека св. Марка; на входной двери этого здания до сих пор сохранился портрет Виссариона.

Византийский гуманист немало способствовал развитию просвещения не только в Риме и Венеции, но и в других местах, где ему приходилось бывать. Так, в Болонье благодаря Виссариону были реконструированы разрушавшиеся здания университета, пересмотрена его учебная программа и привлечены к преподавательской работе новые профессора. Не забывал он и о родине: заботился о нуждах переселившихся в Италию соотечественников, прилагал немало усилий для организации похода против турок.

Византийские греки развивали свою просветительскую деятельность не только на Западе, но и на Востоке, в Балканских и славянских странах, правда, в меньших масштабах, чем в Италии. Так, из византийских имен греков, живших на Руси, известно только имя Димитрия — грека–толмача, ездившего в Рим по поручению новгородского архиепископа Геннадия (1484–1504 гг.). Он считается автором «Сказания о белом клобуке» — оригинального новгородского сочинения, цель которого возвеличить Новгород в противовес Москве. Вероятно, в литературе просто утеряны имена других византийцев, почему–либо оказавшихся на Руси, как оказался, например, живописец Феофан Грек, бежавший от преследования турок (XIV–XV вв.). О том, что Русь в XIII–XV вв. поддерживала оживленные сношения с Византией, хотя бы в письменном виде, свидетельствует переписка тех лет киевских и московских митрополитов с патриархами Константинополя, которая велась на греческом языке («Акты избрания русских епископов времен Феогноста, митрополита киевского») [444].

Византийская литература оказывает воздействие на древнерусскую литературу и без посредничества культурных византийских людей того времени, главным образом двумя способами: первый — переводы византийских произведений; второй — подражания и более или менее вольные пересказы. К числу переведенных в XIII–XV вв. произведений относятся апокрифическое «Сказание Афродитиана» — переложение греческой «Повести о событиях в Персиде» (древнейший русский список XIII в., проникший в Сербию и переведенный там на сербский язык; позднее, в XIV–XV вв. в Сербии появился второй перевод, уже с греческого, ставший известным и на Руси); «Слово о женах злых и самовольных» переведено с приписываемого Иоанну Златоусту «Слова на усекновение головы Иоанна Предтечи» (рукопись XV в.); «Слово о святом патриархе Феостирикте» также, возможно, переведено с греческого языка, во всяком случае, возникло на основе греческих источников.

К числу произведений древнерусской литературы, возникших под воздействием византийской, относятся «Сказание о Вавилонском царстве», «Сказание о Акире Премудром». Многие повести распространялись таким же образом не только в русской, но и в болгарской, албанской, сербской литературах, например, «Сказание о птицах небесных» — явное подражание византийскому «Пулологу»; «Девгениево Деяние» — перевод или пересказ поэмы «Дигенис Акрит», сделанный в Киевской Руси в XII–XIII вв., «Александрия» (сначала пересказ ее появился в XI–XII вв., а в новой переработке — перевод с сербского — в XV–XVII вв.), «История Варлаама и Иоасафа» (известна в русской, болгарской, сербской литературах конца XIV — начала XV в.), «История Троянской войны» — в болгарской, сербской литературах, «Стефаний и Ихнилат» — в болгарской, «Фисиолог» — в сербской, болгарской, «Сказание о Соломоне и Китоврасе» — в русской и болгарской литературах.

В то время как византийские греки развивали в XIV–XV вв. просветительскую деятельность за пределами Византии, в самой Византии условия для культурной жизни складывались все более и более неблагоприятно из–за нависшей угрозы со стороны турок. Об этом красноречиво свидетельствуют такие события: 1422 г. — войска Мурада II осаждают Константинополь, Солунь, придвигаются к Коринфскому перешейку; осада городов была на этот раз безуспешной, но на Коринфском перешейке турки разрушили важное оборонительное сооружение — крепостную стену, что позволило им в том же году овладеть столицей Пелопоннеса Мистрой. Далее события развивались таким образом:

1430 г. — осада и взятие Солуни.

1444 г. — битва под Варной — полнейший разгром союзного ополчения византийцев и западных государств.

1453 г. — взятие Константинополя.

1458 г. — взятие Афин, которыми владели франки.

1461 г. — взятие Трапезунда и остатков Эпирского деспотата.

Некоторые из этих битв запечатлены в литературных и исторических памятниках. Так, Иоанн Канан описал неудачную для турок осаду Константинополя в 1422 г., использовав народную легенду о заступничестве за этот город богоматери. Его произведение носит пространное заглавие: «Рассказ о константинопольской войне 6930 г., когда Амурат–бей напал на город с сильным войском и едва не овладел им, если бы пречистая матерь божия не сохранила его». Язык произведения Канана близок к народному говору. Иоанн Анагност (Чтец) на чистом древнегреческом языке и по всем правилам риторического искусства написал рассказ о взятии турками Солуни. Нашествие Тамерлана на Малую Азию и события 1444, 1453 и 1458 гг. отразились в анонимных, скорее всего народного происхождения стихотворных сказаниях «Тамерлан» (1403 г.), «Битва под Варной», «Плач по Константинополю» и «Взятие Константинополя», «Взятие Афин». Падение Константинополя запечатлел еще Дука в своей «Истории», написанной на «смягченном народном греческом языке» [445].

Лучшие умы Византии задумывались над тем, как спасти гибнущее государство, печальное положение которого усугублялось расстройством внутреннего управления. Одни, например Виссарион, старались при помощи западных государств организовать крестовый поход против турок; другие, в частности Плифон, проживший почти всю свою долгую жизнь в Пелопоннесе (1355–1452 гг.), видели спасение Византии в возрождении древних идеалов, воззрений, древней языческой религии и философии Платона и неоплатоников. Свои мысли об этом Плифон выразил в «Трактате о законах», дошедшем до нас, к сожалению, не в полном виде. Проект социальных реформ для возрождения хотя бы одного Пелопоннеса он предлагает императору Мануилу II, предусматривая коренные изменения в административном устройстве, в положении общественных классов, в организации армии и в земельном вопросе (отмена частной земельной собственности). Этот проект носит явные следы влияния Платона; любопытно также, что некоторые ученые считают возможным усматривать влияние Плифона на идеи Руссо и Сен–Симона [446].

Видимо, идеи Плифона были известны не только одному императору, но и какой–то части населения Пелопоннеса: анонимная сатирическая проза «Пребывание Мазариса в подземном царстве» написана как бы в противовес проектам Плифона, ибо основная мысль этого произведения — утопичность всяких мечтаний об устройстве на Пелопоннесе новой жизни людей, основным признаком которых является недостаток ума, о чем свидетельствует новое название Пелопоннеса — Морея, происходящее, по мнению автора, от греческого слова μωρία — «глупость». Сатирическое направление вообще усиливается в народной литературе в последний период ее существования. Так, «Поучительный рассказ о четвероногих животных», «Пулолог» (рассказ о птицах), возникшие в XIV в., обличают классовое неравенство; анонимная «Божественная служба безбородого старца», известная нам в редакции XVI в., — злая пародия на церковные службы. Басенный эпос «Прелестный рассказ об осле, волке и лисе» (одна редакция середины XV, другая XVI в.) продолжает сатирическую линию в народной литературе того времени. Язык этого эпоса, так же как язык «Родосских песен любви» (начало XV в.), уже свидетельствует о том, что в это время памятники не только устного художественного творчества, но и письменного весьма близки к новогреческой литературе.

Иоанн Апокавк

(XII–XIII вв.)

После четвертого крестового похода, закончившегося в 1204 г. падением Константинополя, на территории бывшей Византийской империи образовалось четыре латинских и три греческих государства. В одном из греческих государств, так называемом Эпирском деспотате, расположенном в северной Греции, и протекала жизнь и деятельность Иоанна Апокавка — эпиграмматиста, эпистолографа, полемизирующего с латинянами. Год его рождения неизвестен, но поскольку установлено, что умер он в 30–е годы XIII в., можно предполагать временем его рождения середину XII в. Известно также, что образование Иоанн Апокавк получил в Константинополе, но после 1204 г. переселился в Эпирский деспотат и в течение довольно длительного времени был митрополитом Навпакта (города в Локриде), одновременно являясь судьей по уголовным и бракоразводным делам.

От сочинений Иоанна Апокавка сохранились немногие, но все они весьма своеобразны и по содержанию, и по жанровой форме. Один из исследователей литературного наследия Иоанна писал: «В складе его ума и характера, в проявлениях его внутреннего «я», в приемах его литературной деятельности есть черты, сближающие его с позднейшими итальянскими гуманистами» [447]. Более подробная характеристика творчества Иоанна Апокавка дана во вступительной статье «Византийская литература XIII–XV вв.» Приводимые здесь судебные постановления, вынесенные Иоанном и записанные им, интересны не только содержанием (сведения о социальных, земельных отношениях в одной из частей бывшей Византийской империи, подробности быта и семейной жизни некоторых простых людей того времени), но и литературными достоинствами: они написаны хорошим литературным языком, нередко от лица, обратившегося к Иоанну по бракоразводному или уголовному делу; иногда в них воспроизводится речь такого лица, как прямая речь рассказчика. Излагая суть дела по большей части кратко и просто, Иоанн даже в таких сугубо официальных документах упоминает и цитирует античных авторов (Гомера, которого очень высоко ценит, Аристофана). Это придает его сочинениям особую привлекательность и свидетельствует о том, что автор знал и любил античную литературу. Последнее обстоятельство весьма характерно для культурного деятеля Византии, стоящего в преддверии возрожденческого движения, которое в последующие века охватит все области духовной жизни как Востока, так и Запада.

СУДЕБНЫЕ ПОСТАНОВЛЕНИЯ [448]

Феодор Водинопулос из Малой Вагенетии, местечка Врестианы, пришел ко мне и рассказал, что, запасшись с наступлением зимы мукою, он, как заведено в его местности, перевозил эту муку в места более низменные, по соседству с никополитанской фемой, где и намеревался перезимовать со скотом, который был у него. По словам Феодора, он торопился, как бы не разлилась река Реахоба и не помешала бы им переправить муку с того берега. Закончив это дело, он и один его слуга по имени Мавр предались хозяйственным заботам. А на полпути от Малой Вагенетии жил один их знакомый, у которого они остановились подкрепиться хлебом, потрапезовать. Сам Феодор, усевшись за стол, принялся за еду, а Мавр, несмотря на запреты Феодора, выгнал скот на пастбище и присматривал за ним. Позавтракав, Феодор взял коня и поскакал к пастуху Мавру; нашел он Мавра, извергающим бранные слова за то, что его не позвали в дом позавтракать. Мавр, рассказывал Феодор, грубый нравом и на язык невоздержанный, осыпа́л оскорблениями и пригласивших их, и тех, кто подавал им угощение. Они же, рассердившись на слова Мавра, сказали Феодору: «Нехорошо, что твой слуга несправедливо нас оскорбляет». И Феодор, желая вступиться за гостеприимных хозяев, схватил палку и замахнулся ударить Мавра по ногам. А Мавр, рассказывает Феодор, увидев занесенную над собой палку, присел на корточки и голову вобрал в плечи, чтобы не допустить удара; защищая ноги, он принял удар по голове. После этого, говорит Феодор, Мавр прожил двенадцать дней и скончался.

Вот что поведал Феодор и сочтен был неумышленным убийцей, а лишь похожим на такового, ибо первым его движением было только проучить Мавра, но не совершать бесполезного убийства, и он почти невольно, словно поддавшись гневу, неосторожно опустил палку и нанес удар. Пусть Феодор в течение трех воскресных дней [449]


Сегодня пришли ко мне Константин Папаиоанопулос и Анна [450]… Оба молодые: Константин, роста небольшого, выглядит приблизительно лет на шестнадцать; весь он какой–то худой, то ли от природы, то ли от вынужденного недоедания. По сравнению с Константином Анна — вполне зрелая женщина, старше его годами и, как написано в насмешливой комедии, «надменна, капризна, падка до роскоши, словно Кесира» [451]. Вот они пришли и стали просить расторгнуть их брак. Рассказывают, что их благословили, помолвили и обручили несовершеннолетних, когда они были совсем еще дети. С тех пор Константин почти нисколько не повзрослел, Анна же казалась его матерью, не потому, что постарела, а потому, что, достигнув цветущего возраста, располнела. И ей стал люб другой, она нарушила супружескую верность, ибо тот «младенец» не мог ни содержать ее трудом рук своих, ни выполнять своего мужского дела, а это особенно возбуждает у женщин ненависть к мужчинам, потому они и не могут жить вместе. Ведь развратная женщина, по словам Аристофана  [452], веселится и; заботится о том, чтобы выйти замуж, — должно привести в свидетели этих слов и величайшего из поэтов Гомера [453]; ясно, что человек, не взявший такую женщину в жены, и думать–то о ней не станет.

Итак, мы порешили дать Константину и Анне развод по той причине, что оба супруга вступили в брак несовершеннолетними, а это — серьезное основание для расторжения брака, о чем гласит и государственный закон, и церковное определение, вынесенное при священной памяти святейшего патриарха господина Иоанна Каматира, когда наше нижайшее ничтожество собственноручно и тотчас записывало церковные постановления. Вот и брак Константина и Анны да будет расторгнут: Анна пусть выйдет замуж, но, разумеется, не за того развратника, а за другого человека, чтобы никому не повадно было так или иначе полюбив замужнюю женщину, развратничать с ней и при этом надеяться взять ее в жены. Обручивший же их священник, как того требует истинное человеколюбие, да не будет допущен к священнодействиям, дабы, будучи наставником людей, он не совершал неустановленного церковью и не скреплял священными словами противозаконного. Анна пусть возвратит Константину все его имущество, оказавшееся у нее. Таково вынесенное по рассмотрении этого дела решение.


Константин М [454]… служивший у преславного господина Константина Цирифна, пришел ко мне сегодня и рассказал следующее: «Господин мой назначил меня управляющим пронией [455] в местечке  [456]… этой пронии принадлежали зависимые крестьяне, поля и дубовые рощи. По своему усердию и предусмотрительности я наблюдал и за вспашкой полей в этой пронии, и за сбором желудей, так как настала пора заниматься и тем и другим. Крестьяне же, рассказывает он, не входившие в состав этой пронии, пытались под руководством Герменея обработать один участок земли, которым дорожил мой хозяин. Однако при помощи резких слов, споров и даже рукопашных схваток я тогда прогнал их с этого места. Второй же их набег на желуди не могли приостановить ни слова, ни брань, ни что–либо иное, оскорбительное для слуха. И тогда я вынужден был вырвать палку у одного из собиравших желуди — это был Вратана — и стал прежде всего отгонять его от желудей; но невольно ударил Вратану палкой по пальцам; нанося удары в грудь, живот и в другие еще более болезненные места, я выжидал, чтобы он, таким образом, перестал нагибаться к желудям. Он, же мгновенно и вопреки моему ожиданию испустил дух и отошел в царство мертвых, не отвечая на толчки ни в течение получаса, ни в течение часа. Дело в том, что как только палка ударила в грудь, душа человека тотчас же отлетела».

Это рассказал плачущий Константин и сочтен был умышленным убийцей; принял он положенную эпитимью, которая заключается в следующем [457]

Никифор Влеммид

(около 1197 — около 1282 г.)

Никифор Влеммид — один из самых видных и характерных представителей никейского периода византийской культуры. Он родился в Константинополе и посвятил себя духовной карьере, причем приобрел незаурядную образованность; затем он перебрался в Никею, где добился высокого положения при дворе и славы в ученых кругах. В 1255 г. Никифору даже предложили сан вселенского патриарха; впрочем, он предпочел отказаться и окончил жизнь настоятелем основанного им самим монастыря близ Эфеса. От Никифора дошли трактаты по логике, естествознанию и теологии, комментарии к псалмам, риторические декламации, придворные стихи и, наконец, едва ли не самое интересное — две автобиографии в прозе, изобличающие повышенное внимание к собственной личности (чувство, почти незнакомое византийской литературе предыдущих веков!). Гордыня Влеммида велика; как видно из его автобиографий, ему хотелось быть не только великим мудрецом и витией, но и святым, божьим избранником. При этом Никифор не был бы византийцем, если бы его высокомерие ученого и монашеское презрение к миру хоть сколько–нибудь препятствовали бы ему проявлять откровенный сервилизм в его придворных сочинениях. Когда у его покровителя, знаменитого Феодора Ласкариса, родился сын, Влеммид приветствовал рождение наследника стихами, перевод которых мы предлагаем читателю; в них он без малейшего смущения оперирует высшими богословскими понятиями (впрочем, приравнивание земного царя к небесному, самодержца к Вседержителю — у византийских поэтов не редкость).


СТИХИ НА РОЖДЕНИЕ ИОАННА, СЫНА ФЕОДОРА ЛАСКАРИСА [458]

Тебе, младенец–государь, тебе, о цвет престола,
У бога просит всяких благ седой монах Никифор.
О чадо солнца светлого, луны прекрасной чадо,
Двойного света ты нам луч, двойного блеска отблеск.
Ведь ты имеешь от отца ума напечатленье,
А чистоты высокий дар — от матери родимой.
Христос есть девы чистой сын, ты — сын жены чистейшей.
Христов отец — верховный ум, всемирный властодержец,
И твой отец среди людей умом по праву первый.
Христов отец над миром всем есть властный самодержец;
Христос есть царь и сын царя; и твой удел таков же.
Как некогда Христа волхвы, и мы тебя искали,
О, как искали услыхать весть о твоем рожденьи,
О, как усердно к небесам молитвы воссылали,
О, как искали верный путь, дабы тебя увидеть!
И вот узрели мы тебя, смиренно преклонились
И злато в дар преподнесли, как должно властелину;
Дары иные даст тебе господне провиденье!
Тебе твое и от твоих (твое отца наследье):
Из всех богатств беднейший дар, из всех великих — малый,
Твоим богатствам меры нет, — что в нашем приношенье?
Но жизнедавец и творец времен и сроков жизни
Тебе пусть выше всяких мер дарует долголетье;
Господь, владыка всех богатств, да одарит богатством;
Царь царствующих, крепкий бог, господь и сил и воинств
Тебе да ниспошлет вовек и крепость и удачу,
И да положит он к ногам тебе весь круг вселенной.

ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ АВТОБИОГРАФИИ МОНАХА И ПРЕСВИТЕРА НИКИФОРА, КТИТОРА [459] [460]

I. Прожив шесть лет сверх шестидесяти от рождения, я решил предаться воспоминаниям о некоторых событиях моей жизни (вспоминать обо всем нет необходимости, да и невозможно) и тем самым воздвигнуть столп исповедания как помощь и спасение, как защиту и основу, благую, могучую, мудрую; хорошо сначала участвовать в этих событиях, а потом спастись из их водоворота, бури и хаоса, когда видишь и предчувствуешь крушение и знаешь о несметном множестве опасностей.

Да будет это сочинение предметом внимания и для моих близких — ведь о них я говорю немало; пусть станет оно руководством, как заслужить милость божию, как обратить помыслы к господу, как посвятить только ему и дух и тело, пусть станет оно неким предостережением и побуждением к полезным трудам.

Если для тех, кто силой Слова был приведен в мир, самое достойное — искусство речи, я напомню о первой благодати, в словах содержащейся, а именно, что после творения слов она заключается в их порядке. Затем, распростившись с тем временем юности, когда к душе подкрадывается опасность из–за нерадения, потому что нет ни трезвости, ни осторожности, я снова буду излагать события по порядку, стремясь во всем сокращать свою повесть и соблюдать очередность событий, чтобы ничто из позже случившегося не опередило происшедшее ранее.

II. Итак, когда я был ребенком, я уже постиг искусство грамматики, выучив ее без малого за четыре года. Я не был ни тупым, ни слишком одаренным, но любознательность и усердие в равной мере возместили природные недостатки. С большим рвением приходил я в школу раньше, а уходил позже других, и, после того, как все ученики уходили, я долго бывал наедине с учителями, — от них я брал знания только для себя. А к тому же еще мне достались в удел по счастью лучшие наставники в науках духовных, и я узнал от них, кто научает человека разумению. И я не отвратился от него, а молил дать мне разум и руководство во всем остальном.

После грамматики я приобщился к поэмам Гомера, к другим поэтам и к афтониевым прогимнасматам и к «Риторике» Гермогена [461], а в философии, когда прошли шесть сверх десяти лет от моего рождения, или что–то около этого, я попробовал науку логики.

Выучив «Звуки», «Категории» и «Искусство истолкования», я стремился [462] к еще более высокому совершенству в искусстве риторики, но у меня не было руководителя. Вместе с этим я занимался также врачебным искусством и умозрительно и практически. Ведь это было занятием отца, которое кормило меня до семи лет.

III. Когда же истек двадцатый год моего рождения, если бы господь не помог мне, я погрузился бы, подобно камню, в настоящую пучину бедствий из–за собственного бессилия, неумения распознать окружающих и увидеть, от чего исходит вред. Ведь пока мы чужды дружбы и презираем любовь, мы проводим жизнь в близости к одному богу и целиком устремляем к нему взор, полностью отдаваясь познанию. Когда же мы обратились к любви и дружбе, вокруг нас поднимается неодолимая буря. Так, у одного моего знакомого была близкая родственница, и они уговорили и убедили друг друга, что она станет неразлучна со мной на всю жизнь. И оба мы из–за этих внушений или из–за чего–то другого пылали взаимной любовью друг к другу, любовью, которая лишь казалась одинаковой, но на самом деле таковой не была. У юноши была любовь мудрая, но совсем не так было у девушки, бесстыдной, дерзкой, несдержанной. И мы, обманывая самих себя, по причине многих событий не осмеливались внезапно прервать настолько окрепшую дружбу, на самом же деле еще больше безумствовали, около трех лет сопротивляясь страсти, отчего сильный и мудрый наш попечитель иных заставил переселиться в другие страны, а нам определил небесную чистоту и целомудрие, полностью успокоив бушевание всей пучины.

IV. Когда истекло семь лет сверх означенного, мы, проведя короткое время в царском дворце, чтобы не остаться незнакомыми с тамошними обычаями и к ним непричастными (ведь и это называется воспитанием), нашли руководителя для дальнейшего совершенствования в словесных науках: звали его Продром, жил он в Скамандре [463].

Отогнав тяжелые напавшие на нас сновидения и стряхнув парящие над нами грезы, ничего не получив от владыки из того, что он дает к нему прибегающим, мы страстно стремимся к тому, чего добивались, не потому, что путь длинен и опасен, и не потому, что мы не могли выдержать натиска недружелюбия со стороны тех, кому выпал жребий там править, — ведь Скамандр не был тогда под властью эллинов. Но как мне выдержать переход из одной страны в другую, враждебную? Когда охранялись границы, чтобы никто не переходил их, мы проделали путь по местам непроходимым и пришли неизвестно как, обращая взор к небу, уповая на высочайшее предводительство и охрану. Так, обходя все сторожевые посты и избегая всякой опасности благодаря спасителю, нас направляющему, мы пришли к тому, к кому стремились.

V. О, как же промыслитель смиряет правящий народ и, нисколько не отступая от его обычаев, его укрощает!

И вот я слушал арифметику у Никомаха, а у Диофанта так называемую науку о прорицаниях, правда, не все, а лишь столько, сколько знал сам учитель, как он говорил; также изучал я геометрию на плоскостях и в объемах, и еще нуждающимся он давал знания о шарообразных телах и о простых оптических приборах и о зеркалах, я же целиком предался астрономии — не той, которая сброшена на землю имеющими разум и которая покидает тех, кто не имеет разума, но уводящей к свершениям, к гибели и возникновению, к преодолению времени и к другим сложным вещам, астрономии, нечто приносящей от вышних миров, которая объясняет устройство неба в целом и по частям, объясняет движения звезд, как они все несутся вместе с целым и его частями, какие из них обладают совершенно иной, точнее противоположной силой действия, — и это она показывает; она представляет наглядно повсюду их восходы и закаты, их стояния на небе, их положения и отклонения, их изменения, частью действительные, частью кажущиеся, их увеличения днем и ночью, неодинаковые всегда, их равенства, смену одних времен года другими, их постоянства, или лучше, подобия. И многому в таком роде учит астрономия, причины всего объясняет, так что вещи становятся понятными, если их обозначить буквами; она не нуждается ни в риторике, ни в грамматике.

VI. Изучив детально эту науку, как подобает, я начинаю мучиться над силлогистикой, и, пройдя в ней надлежащий курс упражнений (ведь я был в силлогистике первым, как и в искусстве слова самым искушенным), я перехожу к физике. Я прошел ее до конца, ведь я умел уже двигаться вперед, пользуясь только комментариями и справочниками, и тогда я опять бегу в Нимфей [464] без всякой помехи, и за этот жребий воздаю должную благодарность подателю. Затем я сделал своей заботой составление речей — учебных, асклепиадовских, надо ли перечислять их? —и беру в руки святые книги, вдохновленные божьим духом, потому что я и раньше часто общался с мудрецами духовными и предпочитал ночь, освобожденную от дневных забот, так я был ранен любовью к ним, находил в них побуждение для духовных наук и для светских, потому что они могут и ум очистить, и просветить в занятиях богословием, и характер упорядочить наставлениями и примерами. Но о научном и истолковательском рассмотрении этих сочинений я скажу в другое время.


XI III….Царь обещал мне почести, славу и все, что имеет значение для человека, но о славе божьей не было и речи. А я полагал, что должно принять на себя бремя иерархии ради божественной славы. И так как я не соглашался, царь опять повторил земные обещания. «Ты хорошо знаешь, — сказал царь, — что весь собор архиереев только тебя одного избрал и что клир, монахи, народ и войско с радостью приняли твое избрание; согласен ли я, чтобы ты был патриархом, говорить излишне, сами обстоятельства свидетельствуют. Я обещаю окружить тебя такими почестями и славой, какими ни один из царей не удостаивал патриарха. Какая же причина твоего несогласия и что оно значит?» Говоря это, царь кланялся и просил не отказываться, но принять патриаршество.

На это я отвечал ему: «Если бы я услышал о чести божьей, то дал бы благоприятный ответ, а теперь что я могу сказать и как ответить, коль скоро не ищу чести для себя, так как человеческая честь скоропреходяща и бесполезна?» Царь ответил: «Теперь ты не ищи чести божьей!» Тогда я сказал: «Мне ли не искать чести божьей? Да какой же чести искать мне, несчастнейшему? какое слово осужден я услышать за множество моих беззаконий! Гром и молния, почему вы медлите? Почему не поднимитесь и не разрушите все как можно скорее? Испепелите, если возможно, того, кто осужден слышать такую речь! Господи, если я от всей своей силы не ищу твоей чести, то немедленно уничтожь меня с земли, изгладь меня из книги живых и богоспасаемых, если я не стану заступаться за твою честь. О, несчастье, очевидцем которого я сделался! Слушай, небо, и внемли, земля, я отказываюсь от предстоятельства и отвергаю его! И если бы мне даже грозили изгнание и голод, истязания, отсечение членов и насильственная смерть, я не приму пастыреначальничества!

Георгий Акрополит

(около 1217–1282 гг.)

Наряду с Никифором Влеммидом, Георгий Акрополит — виднейший и характернейший деятель никейского периода византийской культуры. Перебравшись юношей в Никею из захваченного крестоносцами Константинополя, он в качестве соученика Феодора Ласкариса (будущего Феодора II) поступил в обучение к Влеммиду; с 1246 г. он и сам вступает в число наставников своего бывшего соученика. Придя к власти, Феодор II использовал Акрополита для дипломатических поручений, а кроме того, доверил ему должность военачальника в кампании 1257 г. против Михаила II, деспота эпирского, что, впрочем, окончилось для Георгия большой неудачей: он попал в плен и был освобожден лишь в 1260 г. В следующем году он прибыл в отвоеванный Константинополь, где занимался важными делами церковной и государственной дипломатии.

Важнейшее сочинение Георгия Акрополита — прозаическая хроника, излагающая события от падения Константинополя в 1204 г. до его возвращения в 1261 г. Кроме того, Акрополит занимался богословской полемикой (по актуальному для эпохи вопросу об исхождении св. Духа, связанному с церковно–политическими отношениями между Византией и Западом), писал речи, составил стихотворное вступление к письмам своего патрона Феодора Ласкариса II; но до подлинной поэзии он поднялся только один раз — когда писал стихи на смерть Ирины Комнины, дочери Феодора Ласкариса I и супруги Иоанна Дуки Ватацы. Собственно говоря, перед нами еще одно стихотворение «на случай»; но в нем неожиданно открывается такая глубина чувства и человечность, какую нелегко отыскать в мирской византийской поэзии. Это относится прежде всего к тому разделу, где Ирина вспоминает свое счастливое замужество. Характерно, что это на редкость живое и цельное выражение чисто земного идеала молодой силы и взаимной любви дано поэтом в контексте надгробного плача и через призму смерти. Языковые и стилистические особенности стихотворения характерны для никейского классицизма.

Эпитафия поддается точной датировке: между 1241 г. (смерть Ирины) и 1244 г. (новая женитьба Иоанна III).


НА СМЕРТЬ ИРИНЫ, СУПРУГИ ИОАННА III [466]

Остановись, о путник! ты направил взгляд
Не на простое, жалкое надгробие;
Затем, что слава в нем лежит немалая,
В гробу, увы! сложили не презренный сан.
Узнав, чья дочь в могиле сей покоится,
Пролей в печали слезы, если можешь ты,
Об общей доле смертных, о величии,
Что легче и превратней, чем полночный сон [467],
И тени ускользнувшей ненадежнее.
Да, тот, кто нынче дышит горделивостью,
Кто славою украшен, чей возвышен род,
Кто светом явлен миру восхищенному,
Умрет назавтра, как трава увядшая
И как цветок засохший, по Писанию [468].
А потому ты должен в сострадании
Своей душою горестный принять рассказ.
Была я Рима Нового владычица [469],
Могла гордиться и величьем дедовским,
И новозданной славою родителя,
От детских лет уже причастна пурпуру,
Придя в сей мир как царственной четы побег.
Мой дед был царь предела Авсонийского [470],
Алексий Август, отпрыск предков Комнинов;
Отец же, славный родом и достоинством,
Феодор тот, кого зовут Ласкарисом,
Кого молва стоустая величила
За подвиги, победы и воительства,
И за отвагу, в битвах воссиявшую.
От самого от лона материнского
Судьбы высокой приняла я почести,
Монаршего удела достославный знак —
Моя глава была венцом увенчана,
И слава колыбель мою лелеяла.
Во цвете лет девических судьба дала
Мне разделить и ложе, и владычество
С таким супругом! Стать его державная
Изобличала явно благородства блеск,
Ведь был он Дукой, мужем крови царственной!
Он был как бы второй Давид по кротости,
Как бы Самсон — по мощи необорных рук.
И с ним я сочеталась, с юным юная,
И по любви взаимной с ним в одно слилась.
Связало нас законное супружество,
Но крепче страсть связала обоюдная:
Супружество смесило нас в едину плоть,
Любовь же душу нам дала единую.
Да, я любила крепко, он — еще сильней,
Да, я дарила радость и брала ее!
Он был мне дорог, как очей сияние,
Но я ему дороже, чем сиянье глаз, —
Усладой духа, сердца подкреплением!
Да, в том, как щедро этот был украшен брак
Душа и плоть имели долю равную.
Еще мы не коснулись до житейских зол,
Еще цвела в нас юность неувядшая,
Был срок для ликования весеннего,
И жизнь в избытке нас дарила радостью.
И слава, и богатство, и величие, —
Одним скажу я словом: всё, что надобно
Для царственного сердца в утешение, —
Все это в изобилье нам несла судьба:
Победы в битвах и удачи славные,
И нашего престола умножалась власть.
Она над Геллеспонтом устремила путь
Из Азии в пределы Европейские,
Простерлась в Македонию и Фракию
И до ворот достигла Константиновых [471].
С разбоем италийским ныне кончено,
Они повсюду изгнаны и прогнаны,
В пределах Авсонийских им приюта нет,
Ни в той земле, что на восход простерлася,
И ни в пределах Европейских Запада.
Все острова свободны, спасена земля;
Лишь Константинов град еще в пленении.
Но вот, увы! нежданно беспощадная
Приходит смерть, из ножен меч изъемлется,
И я прощаюсь с жизнию во цвете лет.
Увы, судьба не пожалела юности,
Мое до срока загубила счастие,
Еще в цвету прекрасную отсекла гроздь
И бросила погибели и тлению.
И мужество супруга достославное,
И сила, поборающая беды все,
Увы! помочь бессильны были в горести:
Бессилен меч, копье бессильно бранное
И бесполезен всякий боевой доспех, —
Ах, как бороться с силой невещественной?
Ему одно осталось: горько слезы лить
И днем и ночью в вечных воздыханиях.
И как не плакать? Как тоску обуздывать?
О, как сдержать стенание сердечное?
Как бурю в сердце удрученном выдержать?
Как вынести в душе своей напор валов?..

Мануил Фил

(около 1275 — около 1345 г.)

Биография Мануила Фила из Эфеса не вполне выяснена. Известно, однако, что это был человек, немало повидавший на своем веку: он отправлялся с дипломатическим поручением на Русь, а кроме того, как явствует из его стихов, ездил в Персию, Аравию и Индию. Попав в немилость, он должен был испытать узилище — участь, от которой византийцам, сколько–нибудь близким ко двору, зарекаться не приходилось.

Вероятно, с далекими путешествиями Фила связана его любовь к рассказам об экзотических зверях. Императору Михаилу Палеологу он посвятил пространную (в 2015 триметров) поэму «О свойствах животных», описывающую разнообразных четвероногих, птиц и рыб с большим количеством заимствований из сочинения Клавдия Элиана (II в.) «О животных». С особенным удовольствием Мануил Фил говорит о фантастических зверях — единороге, онокентавре (ослокентавре); раздел, посвященный катоблепу, мы и приводим. К этому же типу относятся и еще две дидактические поэмы Мануила: «Краткое описание слона» и «О растениях».

Кроме того, Филу принадлежат стихи с тематикой другого рода. У него можно найти темы и штампы продромовского круга — мотивы условного попрошайничества:

Державный повелитель, обносился я!
Хитон поистрепался, продырявился,
И ворс на львиной шкуре, тонко стриженый,
Весь вылез от мороза и попортился.
И вот, нуждаясь страшно в одеянии,
К тебе я припадаю!..

ИЗ ПОЭМЫ «О СВОЙСТВАХ ЖИВОТНЫХ» [472]

Как молвят, изо всех животных злейшее
Живет в земле Ливийской и имеет вид
Весьма похожий на быка свирепого.
Глядит оно, как будто разъяренный лев,
Из–под бровей густых и нависающих.
А глаз его по мере меньше бычьего,
Налит густою кровью и притом вовек
Не взглянет прямо, в землю потупляяся:
Отсюда и прозванье катоблепово.
С макушки зверя волосы обильные
Нисходят гребнем и на лоб спускаются,
И с конской гривой сходствуют. Великий страх
Тому, кто с этим дивом повстречается!
Зверь кормится корнями ядовитыми,
Которых больше ни одно животное
В рот не возьмет, а коль возьмет — отравится.
Избычившись и в землю взор уставивши,
Он распускает гриву и вздымает шерсть,
Как будто вепрь, свирепо ощетинившись.
И если рот его приоткрывается,
Из недр гортани мерзостный исходит дух,
Отравного зловония исполненный.
Тот, на кого повеет дуновением,
Лишится языка незамедлительно
И навзничь в корчах яростных повергнется.

Николай Ириник

(XIII в.)

Биографические сведения о Николае Иринике крайне скудны. Известно только, что он жил в Никейской империи в XIII в., был хартофилаком, т. е. хранителем архивных материалов, скорее всего, при царском дворе.

Из произведений Николая Ириника известно одно стихотворение, написанное так называемым политическим стихом, по поводу бракосочетания никейского императора Иоанна III Дуки Ватаца (1222–1254) с дочерью императора Священной Римской империи и короля Сицилии Фридриха II Гогенштауфена, состоявшегося около 1244 г. В стихотворении раскрывается незаурядный талант автора. С большим поэтическим воодушевлением Николай Ириник рисует торжественный обряд венчания; поэтические образы–аллегории жениха и невесты, многочисленные сравнения, повторы, анафоры свидетельствуют о том, что автор знал и любил народные свадебные песни, в духе которых и написал свое стихотворение. В рукописи стихи названы четверостишиями, хотя первая часть (48 стихов) состоит из шести строф по восемь стихов; но поскольку два первых стиха и два последних повторяются, такое название справедливо. Каждая из последующих частей (всего восемь, около 120 стихов) представляет собой одну строфу с разным количеством строк, в которых повторяющихся стихов нет. Первую часть стихотворения исполняли два хора в церкви, остальные части — те же два хора при выходе свадебной процессии из церкви.


КРАСНОРЕЧИВЕЙШЕГО ХАРТОФИЛАКА ГОСПОДИНА НИКОЛАЯ ИРИНИКА ТЕТРАСТИХИ ПО СЛУЧАЮ БРАКОСОЧЕТАНИЯ БЛАГОЧЕСТИВЕЙШЕГО, БОГОМ ПОСТАВЛЕННОГО, ВЕЛИКОГО ЦАРЯ ИОАННА ДУКИ И БЛАГОРОДНЕЙШЕЙ ЦАРИЦЫ АННЫ, БЕЗ ДВУХ ПЕРВЫХ СТИХОВ, ПРОИЗНЕСЕННЫХ ВСЛУХ И ПОВТОРЕННЫХ В КОНЦЕ [473]

Хор

Зеленый вьется плющ младой вкруг пальмы благородной;
Тот плющ — мой царь и государь, моя царица — пальма.
В земном раю цветок расцвел прекраснейший, чудесный;
Еще в бутонах все цветы, а он уж распустился
И принял всех под сень свою, любя, лаская нежно, —
Народы, земли, города, сады, цветы, деревья.
Зеленый вьется плющ младой вкруг пальмы благородной;
Тот плющ— мой царь и государь, моя царица — пальма.
Зеленый вьется плющ младой вкруг пальмы благородной;
Тот плющ — мой царь и государь, моя царица — пальма.
Сегодня только начал плющ вкруг пальмы стройной виться,
Увидит завтра стар и млад, какой любовью любит
Невесту милую жених, как пылко обнимает,
Целует локоны ее вкруг шеи лебединой.
Зеленый вьется плющ младой вкруг пальмы благородной;
Тот плющ — мой царь и государь, моя царица — пальма.
Зеленый вьется плющ младой вкруг пальмы благородной;
Тот плющ — мой царь и государь, моя царица — пальма.
Народ ромейский! Ветвь сорви с высокой стройной пальмы
И увенчай главу свою венком победы славной!
Царицу нашу и царя порадуй хороводом,
Из песен свадебных сплети венок веселья чудный!
Зеленый вьется плющ младой вкруг пальмы благородной;
Тот плющ — мой царь и государь, моя царица — пальма.

Хор с противоположной стороны

Железу любится магнит, жених своей невесте —
Отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных.
В бою непобедим, — сражен тростинкой тонкой, слабой.
Кольчуга, меч, походный плащ отброшены далеко.
В наряде свадебном жених, в златой стоит порфире.
Война и битвы позади, о, сладкий миг, желанный!
Железу любится магнит, жених: своей невесте —
Отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных.
Железу любится магнит, жених своей невесте —
Отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных.
Но кто же сердцем так жесток, так холоден душою,
Чей смех сейчас не зазвенит, кто в танце не вскружится
И кто не будет удивлен великим сим свершеньем,
Что обнимает целый мир, леса, моря и земли?
Железу любится магнит, жених своей невесте —
Отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных.
Железу любится магнит, жених своей невесте —
Отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных.
Ликуйте ж, лавры и плющи! Ликуйте с нами, кедры!
Ликуйте, злато и смарагд, ликуй, светило–солнце!
Ликуйте, жемчуг, серебро, ликуй же, мощь и сила!
Ликуйте с нами, красота, магнит, железо, камень!
Железу любится магнит, жених своей невесте —
Отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных.

Феодор Метохит

(1260/61–1332 гг.)

Основным источником биографии крупнейшего политического деятеля, философа и писателя времени правления первых Палеологов, Феодора Метохита, служат его собственные стихотворные произведения, написанные главным образом в конце жизни. Огромная поэма, общим объемом около десяти тысяч политических пятнадцатисложников, содержит сведения и об образовании Метохита, и описания превратностей его судьбы, и детальные рассказы о научных занятиях и о занятиях политикой, и — род стихотворного экфрасиса — детальное повествование о своем роскошном дворце, который славился как выдающееся произведение искусства.

Феодор Метохит родился в Никее, которую он называет «красивейшим городом». Отец его, в прошлом знатный византийский вельможа, подвергся опале и тюремному заключению при Михаиле VIII, а при Андронике II был просто удален от двора. Феодор получил обычное по тем временам образование гуманистического цикла (έγκύκλιος παιδείκ), которое в Никее было поставлено посредственно. Однако Феодор, проявлявший уже с ранних лет незаурядные способности, задолго до окончания школы начал писать в манере тогдашних риторических произведений.

Около 1280 г. Андроник II, услышав о замечательных способностях юноши, потребовал его ко двору, и спустя десятилетие началось возвышение Метохита. Пройдя чиновничью иерархию, Метохит достиг должности великого логофета, т. е. начальника общеимперской казны; он был первым советником при императоре, и Андроник без его ведома ничего не предпринимал. Вместе с Иоанном Гликой Метохит участвовал в посольстве на Кипр по поводу сватовства сына Андроника, Михаила IX. Затем Метохит несколько раз побывал с дипломатической миссией в Сербии. При его содействии состоялась свадьба дочери Андроника, Симониды, и Стефана Милутина. Как сам Метохит не без остроумия и горечи оценивал собственную деятельность, он был «кормчим на прохудившемся корабле». И действительно, он сознавал всю сложность внешнего положения империи и видел, какая угроза возникает и растет внутри государства. Однако первое десятилетие правления Андроника II было относительно спокойным, и Метохит, воспользовавшись этим, развернул в Константинополе большое строительство. Для себя он построил великолепный дворец, а из общественных зданий восстановил монастырь Хоры. Там в нартеке главной церкви (ныне мечеть Кахриэ–Джами) по собственному заказу Метохита был выполнен его мозаичный портрет. Эта мозаика сохранилась по сей день: в ее центре помещена выполненная в традиционной манере фигура сидящего Христа — в левой руке книги Священного Писания,

правая сложена в крестное знамение; рядом — коленопреклоненный Метохит. Бледное, продолговатое лицо с узкими, слегка раскосыми глазами, темная борода, длинные темные волосы. Он одет в пышные пестрые одежды, как подобает высокому византийскому сановнику. В руках у него модель храма святой Софии — символ единения всех материальных и духовных ценностей византийского государства. Ценность этой мозаики тем выше, что это — один из немногих случаев некоторой достоверности в византийской портретной живописи.

Благополучие Метохита стало жертвой гражданской войны, вызванной борьбой за престол между Андроником II и Андроником III Палеологами. Сначала Метохит уговаривал старого императора уступить престол внуку, но, видя упорство в верхах, переменил мнение, и Андроник III с обидой удалился из столицы, собрал войска и двинулся против деда. Началась длительная война, исход которой решило внешнеполитическое положение Византии. К этому времени турки одержали серьезные победы в Вифинии и Никомидии, и Андроник II почувствовал свое дело проигранным. Когда же войска под предводительством внука вошли в Константинополь, среди населения начался мятеж. Метохит скрылся в царском дворце. После воцарения Андроника III его сослали в Дидимотейхос, откуда он вернулся в 1331 г., когда Никея и ее окрестности были захвачены турками. Последние годы жизни Метохит провел в монастыре Хоры, где и умер под именем монаха Теофлета, приняв постриг. Во время, междоусобной распри полностью был разрушен дворец Метохита.

Несмотря на большую и постоянную занятость государственными делами, Метохит никогда не оставлял занятий наукой. Его эрудиция и разносторонность интересов были необыкновенными не только для тех времен; ему могли бы позавидовать люди поздних эпох. Его любимый ученик, а впоследствии известный византийский писатель, Никифор Григора, дает ему такую характеристику: «Он был живой библиотекой и ясной отгадкой для загадок; сколько людей ни прикасалось к наукам, он всех обгонял в короткое время». Однако тот же Григора отмечает, и притом с сожалением, что Метохит ни на ком из древних не смог остановиться как на непререкаемом авторитете и лучшем для себя образце. Начав с риторики, освоив технику особенно популярных тогда «прогимнасм», Метохит уже в довольно пожилом возрасте обращается к изучению математики и астрономии. Он был знаком с сочинениями выдающихся эллинских астрономов — Феона, Птолемея, Евклида. Во многих его сочинениях ясно ощущается его преклонение перед Платоном, хотя знал он решительно все, что было известно в его время из классической науки. Занятия наукой Метохит ценил безусловно выше, чем занятия политикой. Плодом его ученых занятий явилось колоссальное количество сочинений, часть которых по сей день не издана. Все наследие Метохита делится на следующие жанровые группы: 1) философские сочинения смешанного характера; 2) риторические сочинения; 3) сочинения по астрономии и математике; 4) эпистолярное наследие; 5) поэзия.

В риторике и философии Метохит обнаруживает практический ум, он стремится приспособить эти предметы к интересам государства. Поэтому форма «прогимнасм» часто используется им для выражения своих политических или философских взглядов. В этом отношении особенно замечательны его так называемые «Смешанные сочинения» (Miscellanea), или «Гномические заметки и памятки» (ϒπομνηματισμοί και σημεώσεις γνωμικαί). Это сборник самых разнообразных трактатов, напоминающих «Моралии» Плутарха. Метохита интересуют и вопросы этические: он рассуждает, какая жизнь лучше — в браке или безбрачная, праздная или в делах. Иногда он обращается к темам литературно–критическим, и тут его объектами становятся Ксенофонт, Плутарх, Синесий и Дион Хрисостом. Чрезвычайно риторична по форме и столь же серьезна по содержанию 82–я глава «Заметок», обсуждающая вопрос о недостатке денег в государстве. Интересно отметить, что современник Метохита, Георгий Пахимер, нашел для себя в этой теме лишь материал для декламации, как бы оправданной при помощи цитаты из Демосфена.

Группу риторических сочинений Метохита составляют похвальные речи Никее, Константинополю, различным святым, надгробные речи и две речи против врагов образованности. Поэзия Метохита имеет два тематических направления — автобиографическое и дидактическое. У него есть, например, поэма в гексаметрах «О математическом виде философии и особенно о виде ее, связанном с гармонией». Все поэтические произведения Метохита относятся к последнему периоду его жизни. Поэтому в них много жалоб на одиночество, на постигшие его неудачи, главной из которых Метохит, видимо, все–таки считал необходимость предпочитать политику кабинетной жизни ученого. Несмотря на ту неприязнь к Эпикуру, которую он выражает в заметке о Плутархе, его постоянным идеалом в течение всей жизни была именно эпикуровская «созерцательная жизнь» (βίος θεωρητικός), основанная на освобожденности от дел (άπραγμοσύνη) — в этом, видимо, и заключалась подлинная трагедия писателя.


О ПЛУТАРХЕ [474]

Теперь следует вспомнить о Плутархе и об огромной мудрости этого человека; о нем, пожалуй, легко сказать в общих словах, как бы выхватив совершенно произвольно из обширного материала короткие куски; но, вероятно, трудно придется тому, кто, не охватывая всего и отклонив многое, тщательно выберет кое–что и использует для своей цели; однако, обратившись к воспоминаниям, надо говорить о Плутархе так, чтобы слова создавали живой его образ. То, что мы хотели бы и могли бы сказать, целиком и полностью в нашей власти, мы ничем не связаны; но никто из нас не сделал бы ничего полезного и даже не нашел бы правильного пути, если бы мы не могли правдиво изображать действительность.

Итак, оказавшись по природе восприимчивым к разнообразным знаниям, Плутарх очень легко умеет пользоваться всякими учениями; стремясь все рассмотреть и осмыслить, этот человек не оставил в стороне ни одного раздела, ни одного способа воспитания, тогда как многие знаменитые и образованные люди древности да, пожалуй, и некоторые наши современники чувствовали себя хорошо только в тех науках, которые ближе их складу ума, а прочее для них было неприемлемо и доступно лишь в виде каких–то отрывочных сведений, так что с этими людьми, как и с любыми мужами ученой породы, очень легко общаться и подражать им; одни из них занимаются серьезным делом, может быть, и достойным пристального внимания, а другим это не свойственно; что же касается вещей менее значительных — речей важных и второстепенных — это дело любителей прекрасного и словесников.

Но Плутарх, как я уже сказал, имеет природную склонность ко всему и охотно исследует и крупные и мелкие вопросы воспитания, не разделяя их на великие и ничтожные; более того, он относится ко всему с любовью, и нет такого предмета, коснуться которого он не счел бы нужным из–за своей ненасытной жажды знаний и нескончаемого стремления насладиться всем самым прекрасным, тем, что иные люди делят на части, из которых они бесповоротно выбирают что–то будто бы важное и тратят на это всю жизнь полностью, полагая, что они удовлетворены и для них этого достаточно, чтобы заслужить всеобщее внимание и почет; так бывает оттого, что у подобных людей мелкая душа, или оттого, что в области прекрасного они довольствуются самым малым и копаться в мелочах не доставляет им неприятности. А для Плутарха, я повторяю, природа сделала родной любую отрасль науки, его заботило все, старание его не ослабевало, если даже ему приходилось трудиться в одном случае больше, чем в другом, хотя он, как мне кажется, не считал возможным тратить очень много времени на то, что, по его мнению, можно было рассматривать как нечто второстепенное; на первое место в жизни он ставит философию; он пользуется ею в высшей степени определенно и на словах и на деле, применяя эту науку и к познанию жизни и к суждению о ней. Поэтому в большей части своих сочинений он касается этических установлений, государственного устройства, правил поведения, и он проверяет свои положения, по которым следует жить, и свои выводы на примере того, что было до него. Отвлеченные науки о природе, их содержание мало интересуют его, а более очевидно, что он стремится к наукам точным. Также очевидно, что этими науками он занимается в достаточной мере, вовсе не отказываясь говорить, откуда он что берет. Именно он спорит со стоиками, уличая их и в неверных суждениях о природе и во всем остальном; он уличает их в том, что они противоречат не только действительности, но и самим себе. Бесспорную ценность представляет собой Плутарх как свидетель тех философских учений, самый расцвет которых совпал с его временем, начавшись незадолго до него и прекратившись немного спустя после его смерти, учений, которые упорно развивали общие положения философов и их мысли о вселенной, показав при этом какой–то путь совершенствования в знаниях и обнаружив большой труд кропотливого исследования.

Немало вопросов о природе Плутарх старается объяснить сам, прилагая очень большие усилия, и во многих своих сочинениях вспоминает о тех, кто занимался точными науками, высказывая при этом собственные суждения, несомненно тщательно их продумав; и поэтому он в состоянии говорить об этом предмете, а именно о родоначальниках и о выдающихся ученых, живших до него, — он причисляет к ним Пифагора, его учеников, Евклида, Платона, Гиппархов, Архимеда и всех из того же войска и хоровода. На него еще не оказали влияния тогдашние Птолемеи и Феоны, его интересуют и дают ему большое поле деятельности все виды философии: он показывает их непреходящее значение и скрытые в них сокровища мудрости. И мне кажется, что если кто–нибудь изгоняет Плутарха из этой области знания — дает ли сам Плутарх для этого повод, или не дает, — такой человек, пожалуй, пострадает и навлечет на себя гнев, так как он невольно, а может быть и сознательно, но во всяком случае нелепо лишит ученого его разносторонности.

А я совершенно убежден, что Плутарх в высшей степени достоин почитания за всякие знания, многогранность и память, и я не знаю, может ли сравниться с ним кто–нибудь из мудрых людей на протяжении целого века; ведь он показывает, что он изучил всю философию и в ней все вопросы, над каждым из которых всячески трудились ученые, изучил все, что было до него в действительности, так сказать людские деяния и, кажется, не счел ничего достойным презрения — относилось ли это к первоначальным знаниям, опыту или к делам божеским и человеческим.

Он одинаково принимает участие во всем и не придерживается одной какой–нибудь философской школы, чтобы зависеть от нее и получить ее имя, как делают почти все воспитанники философии. Во времена Плутарха и немного после него был распространен такой обычай: некоторые люди, связавшие жизнь свою с философией, не считали себя ни платониками, ни последователями Аристотеля, т. е. перипатетиками, и уж во всяком случае ни кем Другим в большей или меньшей степени, чтобы, сосредоточившись на какой–то особой части философии, пользоваться ее положением и названием. Так и Плутарх знает все и никогда не обнаруживает невежества, делая себя общим другом всех философских школ и всех их наставников, словно судья, наблюдающий с возвышения философский агон, борьбу философских атлетов и состязателей, сознательно не отдавая никому предпочтения, но оценивая каждого с точки зрения их пользы для философии и жизни. Он считает нужным отовсюду получить пользу и выгоду для собственной жизни и ученых занятий; исследовав все, он совершенно отвергает взгляды Эпикура как неприемлемые, сопротивляется и спорит с этой системой, используя всю силу своего знания. И мне кажется, вот самое верное определение жизни и учения этого человека: учитель добродетели, он проповедует всякую красоту в жизни и неизменно почтительное отношение к богам, ничего не отталкивает, не отвергает, не оскорбляет чужих обычаев, законов религии.

Эпикур, напротив, любит раздор и настойчиво пытается опровергнуть божий промысел и заботу о делах человеческих, а также и людские установления в том, что касается божества. Он — учитель всяческой гордыни, беспорядочности в религии и в заботе о добродетели, как будто во всем этом нет никакого смысла, а лишь одни пустые домыслы; лишь на словах и в длинной болтовне о вещах несуществующих и пустых, как, например, телесная свобода и праздность, несправедливость и тягчайшее самовластье и другое что–то в этом роде, обещает он ложное блаженство, противореча таким образом всем мудрым, людям, всем выдающимся поборникам правды, всем защитникам прекрасного, проповедуя нечто чуждое философии. А Плутарх, как я уже говорил, отовсюду извлекает полезное для философии, и у него это не бесплодно, и трудно упрекать его, если он не все использует для прикрас и в удобных случаях, но из лучшей и наиболее содержательной части прочитанного отбирает лишь самое ценное. Также он поступает и с теми вещами, в которых есть хоть капля добра и которые могут хоть в чем–нибудь помочь нравственному усовершенствованию, и нет такой вещи, которая представлялась ему маловажной, и он пренебрег бы ее содержанием: он принимает с благодарностью все, что дает ему знание, по причине своей кротости и спокойствия, а также по причине какого–то человеколюбия и любознательности, при отсутствии вместе с этим хвастовства и завистливости, он каждым явлением пользуется, как помощью, кроме одного Эпикура и его сторонников, против которого он на всю жизнь выбрал непримиримую и безоговорочную войну; при этом он всеми стараниями отвращает от душ их учение и догмы, их гнилую и отвратительную мудрость, разнузданность их суждений и их грубый юмор. Откровенно отражает он всякие их доводы и доказывает совершенно противоположное: но если все–таки у них он находит что–нибудь, достойное упоминания и могущее быть удобно применимым из того, что постоянно его заботит, он поступает так, что не стыдится вставлять в текст их положения, в общем спорные, но которые каким–то образом могут быть ему полезны.

Иосиф Ракендит

(1280 — около 1330 г.)

Ученый монах Иосиф, по прозвищу Ракендит («одетый в рубище») принадлежал к кругу гуманистов палеологовского возрождения. С ним вели переписку и его дружбой дорожили такие люди, как Фома Магистр, Никифор Хумн, Никифор Григора. Уроженец Итаки, Иосиф рано принял монашество, жил на Афоне и в Фессалониках, провел в Константинополе годы с 1307 по 1325, затем вернулся в Фессалоники, где и умер, — вот почти все наши скудные сведения о его жизненном пути. Им была составлена большая энциклопедия, от которой сохранился до нас раздел, посвященный риторике.

«Риторика» Иосифа интересна как любопытный памятник византийского учения о художественном слове. Ей предпослано автобиографическое вступление, своей образностью заставляющее подчас вспомнить платоновского «Федра» и рисующее внутренний облик отшельника, удалившегося от житейских забот и всецело преданного умозрению. В сжатом, конспективном виде Иосиф воспроизводит риторическую теорию Гермогена (II в. н. э.), заимствуя у него основные формулировки, как это было тогда общепринято. Помимо ораторской речи, Иосиф останавливает свое внимание на эпистолографии и ямбической поэзии и присовокупляет также целый раздел о том, как надо читать книги по риторике. Его собственное сочинение должно было воспитывать литературный вкус византийца и не только сообщало ему набор правил, но и указывало конкретные образцы для подражания, устанавливая тем самым новый канон стилистических норм уже не у античных, а у византийских писателей.


МУДРЕЙШЕГО И УЧЕНЕЙШЕГО РАКЕНДИТА КИР ИОСИФА КРАТКОЕ СЛОВО О СЕБЕ САМОМ [475]

Жизнь созерцательная и бесстрастная показалась мне вожделенной и более пригодной для человека, чем жизнь практическая, какой она бывает в обществе и там, где страсти умеренны. [От этих двух видов] стагирский мудрец [476] поставил в зависимость человеческое поведение. Я же с самого начала рассудил так о жизненных [путях] потому, что созерцательная [жизнь] есть особый удел одного лишь разума, и кому, по божьей милости, она дана, тот приступает к самой горе Сиону, ввысь простирает крылья и парит в небесах, видя оттуда чистым мысленным оком, скольких смут и волнений исполнена жизнь страдальцев–людей. [Он наблюдает], как души, сами непорочные, привязаны бывают к телу костяной оболочкой и насильно отторгнутые от своего безлетного бытования носятся вместе с телом в беспорядочных движениях [477], не смея взирать на истинно сущее, истинно прекрасное и вожделенное, которым облегчается и их полет. Глядя на обуреваемых напастями, на сумятицу, царящую в чужих делах, видя, что жизнь полна множества вещей, разных и страшных, способных губить душу, он, удаленный от стольких бед, почитает себя блаженным и жалеет тех, кто кружится из конца в конец. Но он не может оторваться совсем от злостраданий и взыскать с томлением истинно прекрасного. Ведь по привычке к дурному такие люди любят собственную пагубу и, уклоняясь от блаженного жительства, мнят ускользающее прочным и текучее неподвижным.

Лишь тот, кто всегда живет разумом, кому открыто чистое созерцание, лишь он имеет опору под ногами, когда страданиями [478], как огнем, очищается его ум. Ему ведомо истинно прекрасное, ведомо и дурное. К одному он влечется, от другого сторонится. Человек же, не до конца подавивший страсти, любящий занятия государственные, связан во многом с худшей частью души; лишенный чистоты разума, он как бы слыша не слышит и подобен тем проворным слугам, которые, еще не выслушав, убегают от всего, что им говорится. Слушая наставления разума, он и себя благоустраивает и желает приблизиться к прекрасному, но не имеет терпения дойти до высшего блага, как мы уже говорили выше. Многое удастся ему, но многое и не удастся, и он, закусив словесные удила, носится неудержимо сам по себе [479]. За это достоин он похвалы, хотя и не всецело обращен к прекрасному.

Так стал я рассуждать о своей жизни очень рано, как только начал мыслить, хотя не все еще понимал тогда. Я родился и воспитан был в семье, где жили скромно и достаток имели небольшой, и происходил я с маленькой и каменистой Итаки. О своей жизни на ней умолчу, чтобы не подумали, будто я сплетаю похвалы или порицания своим домашним.

Итак, ум мой с самого начала был погружен в подобные размышления, насколько я разбирал и различал тогда полезное от вредного и одно ценил высоко, другое же, т. е. жизнь, преданную наслаждениям, считал низким, а прочее ставил посредине. Первое я полюбил безраздельно, предпочел его всему, готов был ревниво и усердно лелеять его, не глядя ни на что другое. Вот к чему стремилась душа, вот что было во мне! Богу я вверил себя и неотступно молил о помощи. И, не таюсь, получал эту помощь. Слова мои бессильны поведать о той милости, с какой он направляет путь мой. Я оставил отечество, родителей, все родное и привычное и одетый в рубище пошел странствовать, «многих людей, города посетил», как говорит Гомер [480], но не видел разумности. Стремился взрастить первоначальную склонность и в том, что делал по желанию, надеялся иметь наставником бога, источника всех благ. Я вступил, наконец, на самую землю наук, в Константинополь, и живу здесь в общении с духовными и мудрыми мужами.

Они до конца были обучены всему, во мне же нечему было плодоносить. Живя среди них, я видел, сколь совершенны их навыки в слове и в добродетели, как прекрасно и умело они умножали их, но не имели, где приложить, и поэтому ни добродетель, ни словесное искусство их не претворялись в жизнь. Для себя я почитал достаточным саму благую цель и неотступное стремление к прекрасному, хотя вовсе лишен был достоинств, непричастен добродетели и незнаком с красотами слова. Ни о чем лучшем или превосходящем это я не просил и не думал. Пусть я не совсем дошел туда, куда стремился, однако изначальное желание мое нисколько не поколеблено невзгодами, часто выпадающими [нам] в жизни. Я верен своему выбору, хотя и не достиг цели по природной слабости и собственному нерадению. Бог да пошлет благой цели благое свершение, ибо «толкущему отверзется» [481], сказано в божественном Писании. Мне до сих пор удалось, избегая, пожалуй, работы над многими книгами, держаться того, что взято было вначале, ведь мы не предпочтем попечение о слове заботе о добродетели, но пусть она стоит выше и ради нее пусть укоротится словесное обучение…

Так вот что мне удалось сделать до сих пор: я покорпел над книгами ученых людей, занимавшихся разными предметами. [Из них] один, не обращая ни на какие науки внимания, изрыгал одну огнедышащую риторику, как бы словом зажигая светлую искру знания. Другой же мудро и прекрасно исследовал философию логики и природы, но не затронул важную часть логики, начало всякого знания, разумею я, всехвальную аподейктику [482], а иной опустил даже многославную, любезную диалектику, вершину и лучшее орудие философии; рассматривая, кроме того, четверицу наук [483], он хорошо описал их красоты в самых общих чертах, но не стал раскрывать подробно, почитая это излишним для своего обзора. Еще один из них очень тонко разработал происходящие в человеческом теле смешения и изменения, болезни, члены тела и его части, но бессилен оказался сказать что–либо о душе. Другой же безукоризненно исследовал одну только душу, пренебрег, однако, тем, что совершенствует ее, я говорю о деятельности и умозрении, которые ведут к добродетели и вере. Все эти ученые по необходимости очень хорошо рассматривали вещи самые нужные, а знаменитые антилогии Стагирита, его ужасные антитезы и доказательства [484] они опустили как что–то лишнее.

Долго блуждал я в науках, пока не изучил всего, и вот, чтобы не тратить время на пустяки, стал собирать оттуда и отсюда и из других мест, соединяя, как сказано у пророка [485], кость к кости и жилы к жилам и составил из многих разных предметов последовательное, связное единство, сочинив эту книгу как памятник философии и наукам. Заглянув в нее, всякий тут же извлечет для себя пользу, не копаясь долго и не погружаясь в поиски. Она будет подобна двуликому изображению египетского Гермеса, содержа в себе и новые и важные правила, и мысли зрелые, ценные, проверенные временем и опытом. Если кто поусердствует еще раз, то опять скоро станет свободен, книга эта не отнимает ни времени, ни сил, когда ждут другие неотложные дела, поклонника же красоты она не оставит в неведении о прекрасном, но легко и быстро доставит ему сокровища. Такова цель, такова тайна этой книги. Не мог я, ракендит, связанный обетом, идти через добродетель к душевному совершенству и презирать многоболезненную и тяжелую практическую жизнь, не мог я пускаться в пространные рассуждения и растрачивать жизнь на них, хотя и я прилепился к ним сначала, но я хочу, чтобы человек, раскрывший эту книгу по своей надобности, мгновенно извлекал из нее пользу, вдохновлялся на труд и не останавливался бы перед ним. Ведь слишком сильный огонь не полезен, он уродует стоящего подле него, также не полезно, ненужно и вредно и слишком подробное изложение наук для людей, занятых чем–то другим.

Так вот я, как мог, собрал и разъяснил это. Прошу читателей, если обретут здесь пользу для себя, пусть восславят бога, дарителя и подателя всех благ, а за меня под конец пусть только помолятся. Если же не получат ее, а такое случается непременно, то пусть сочтут это плодом незнания и слабости и будут снисходительны ко мне, изучившему и собравшему это только для собственной пользы, пусть кратко исправят того, кто не хотел пренебречь чем- либо нужным, пусть сострадательно, по–братски укажут путь тому, кто желал идти правильно. Но довольно об этом. Богу, единому в’ своей природе и троичному в ипостасях, славимому и поклоняемому, слава, честь и поклонение, ныне, всегда и во веки веков аминь.


РИТОРИКА [486]

… Мы говорим, что публичная речь — совещательная, судебная и торжественная — подобна одушевленному телу живого существа [487]. Ведь и у нее есть определенное строение, которого ей нужно достичь, и по своей форме она схожа с телом. Как тело имеет части, так и строение делится на члены безжизненные, правда, пока они необработаны и неукрашены. Одушевленность же ему придают, во–первых, находки, во–вторых, из шести предпосылок выводятся умозаключения, а из них составляются члены и, во–вторых, шесть способов убеждения — от большего, от меньшего, от равного, от противного, от сравнения, от примера.

…Любой вид речи состоит из восьми частей: смысла, слога, фигур, метода, колонов, сочетания, перерыва и ритма. Смысл во всякой речи бывает либо риторическим, либо философским. Риторическим я называю общий и ясный смысл, а философским — величественный и возвышенный, касающийся божественных предметов, а также природы, т. е. элементов, животных, растений и тому подобных вещей…


Слог многообразен, как ты это видишь в «Идеях» риторики [488]. Бывает слог ясный, а бывает возвышенный и величественный, и это не одно и то же. У изящества не тот слог, что у горячности. Мы, однако, расчленим его на двое — на слог простой и пышный. Сопоставление их покажет, где надо проводить грань между ними. Простой слог, очевидно, бывает чист и ясен, например: «вчера пошел я в Пирей помолиться богине» [489] и богословские речи «Христос рождается, славьте! Христос с небес, выходите навстречу! Христос на земле, превозноситесь!» и подобные вещи. Пышный же слог таков: «напоры и ответные удары ветров» и «из влаги он вытащил охотничью сеть, наполненную за ночь, надувшуюся до эрихандов».

Образцами пышного слога пусть служат для тебя из древних Филон, Синесий и Филострат, пожалуй. А в наше время как они плодятся! Величественным называют также и древнего Фукидида. Примерами же простого стиля, т. е. чистого, считай Богослова 4, Златоуста, Метафраста, Либания, Исократа, Прокопия Газского, Хорикия, Левкиппу, у которой немало и прикрас. У многих новых писателей слог смешанный, средний. Таковы Фемистий, Плутарх, Нисский, Иосиф, особенно когда описывается пленение, Лукиан, Хариклия, Прокопий Кесарийский, Пселл, который говоря по правде, искусен во всякой речи и всяком разумении. Есть и более новые [писатели]…


«Уместным» риторы называют слог, который соответствует предмету речи. Так, если ты говоришь о лужайке, то должен пользоваться цветистым и плавным слогом, например: «листья деревьев питаются зефиром и шепчутся в легком движении, птицы ходят по веткам, и ласточка щебечет, ворча на Терея [490], стелется зеленая мягкая травка — удобное ложе, журчит вода среди растений, и шумом и видом своим вызывая жажду». Если же ты описываешь наступление войны, то речь твоя должна быть более быстрой, фигуры в ней должны ошеломлять, воспроизводя соперничество борющихся сторон, поэтому древние ученые не позволяли говорить так: «течет широкая река», поскольку краткость слова «течет» не соответствует многоводной реке. Нужно сказать: «катит воды широкая река», чтобы наш слог подражал природе предмета. Итак, стремись всюду к уместному — и в панегириках, и в серьезных речах, и во всем прочем и прославишь себя…


В письмах весьма уместны изречения мудрецов, так называемые апофтегмы, пословицы, часто и сказочное что–либо, приятное и простенькое. Иной раз неплохо делать вставки, взять, например, гомеровский стих или добавить отрывок стиха. В письмах нужно избегать вычурного летописного стиля и стремиться к рассказыванию, потому что письмо — это извещение и беседа друга с другом. Наши же сверстники и те, кто помоложе, без всякого зазрения целые письма составляют по образцу речей. Тебе должно соперничать с ними, но знай меру. Слог твой пусть будет совершенно чист, без излишка фигур. Образцы для себя найдешь в письмах великого Григория, великого Василия, Григория Нисского, Синесия, Либания, мудрейшего Пселла и им подобных.


Достоинством ямбических стихов служит прежде всего благозвучие, и достигается оно закрытостью, замкнутостью слов и отсутствием в них зияния. Зияющее и открытое слово это: «наощупь»; закрытое — «смотрел»; открытое — преуспел; закрытое — «сделал», «творил», «присел», «бросок», «встреча», «карабкаться», «соскакивать», «дерзость», «храбрость», «смелость». Слова «устрашение», «нерадение», «ослабление» — открытые, однако ударение [в них] много способствует благозвучию, поэтому надо обращать внимание также на сочетание слов окситона, пропаракситона [491] и им подобных, чередовать их, соблюдая согласованную стройность, и на шестой стопе для благозвучия сохранять парокситон по возможности всюду. Таковы «бегать» наряду с «мчаться», «детка» наряду с «чадо», «споткнуться» наряду с «оступиться», «трепет» наряду с «ужас». Ведь благозвучная концовка придает ритмичность всему стиху, подобно тому, как у певцов последний звук красит песнь и сглаживает предшествующую нестройность. Поэтому полезно бывает в стихах прибегать к тропам, так, например, некто назвал гранатовые зерна влажными угольками, жемчуг — застывшим молоком, хотя это и слишком смело. Им же сказано «запечатанная труба слова», «мятеж и буря помыслов». Поэтическое велеречие полно таких вещей, а образное употребление их придает размеренной речи торжественность и великолепие. Самое важное в стихах — это охватить стихом мысль и охватить ее вполне, уложить ее в стих и описать, не прицепляя мысль предыдущего стиха к стиху последующему. Не следует писать: «Красное море сухими стопами некогда перешел Моисей, а египетское воинство поглощено», а правильнее сказать так: «Моисей пересекает море сухим путем, египтянин же потоплен волнами». Видишь, как тут в каждом стихе стоит законченная мысль. Таковы гномы поэтов и прочих мудрецов:

Жена! Молчанье — украшенье женщин! [492]

и богословское [изречение]: «Уйми свой гнев, чтоб не лишиться разума». Эти высказывания не только содержат законченные мысли, но и таят в себе глубокий смысл. Таков и вот этот стих:

Вниз головой на крест вознес Петра Нерон [493].

В нем ведь заключена целая повесть и почти шесть бед. Подобен ему и этот:

Атлету дар единодержца — уголья.

Не говорю, чтобы ты соблюдал всюду такой афористический стиль, но сколь можешь чаще, поскольку нельзя тебе уберечься от стихов, сцепленных друг с другом и связанных, особенно если растекаешься мыслью в ямбах. Всячески старайся избегать повторений и многословия, как, например:

Друзьям вселяешь в душу скорбь и горе ты,
Покинув и оставив край отеческий.

Если пишешь про это, то правильнее написать:

Нам больно, что покинул ты отечество.

Размеренную речь очень красят энтимемы [494], но они свойственны скорее просто красноречию и летописанию. Однако и ямбы — это ритмизованное летописание, поэтому не пренебрегай и в них энтимемами. Образцом тебе служит Писида, а из более молодых — Калликл, Птохо–Продром и им подобные, из древних же Богослов, Софокл, самые безукоризненные вещи Ликофрона [495], где нет его поэтических оборотов.

Читая чье–либо сочинение, не прерывай себя на полуслове, но прочти до конца все место, всю тему и исследуй прежде всего смысл всего этого отрывка. Если для твоего знания и учености там нет нового, то продолжай дальше читать, а если он слишком глубок для тебя, то остановись, помедли и попытайся обогатить свою память. Сравни с тем, что тебе известно, посмотри, что стал бы ты сам писать о таком предмете и что пишет ученый, книгу которого ты держишь, посмотри, насколько его мудрость совершеннее твоей, и поставь себе цель подражать ему. Испытай потом и слог его и сравни с ним свою собственную речь: если он искуснее тебя, то запечатлей это в своем уме и стремись обогатить себя. Если ты в плену у забывчивости, то делай письменные пометки, чтобы успешнее мог ты подражать мудрым. Подойдя к какой–нибудь теме и коснувшись ее, не читай дальше, а делай сам догадки о том, что скажет ученый ниже, не всматривайся в написанное, а словописуй тему в уме своем или даже письменно подражай ему. Потом, наконец, загляни и сличи, в чем ты следовал ученому, а в чем и уклонился от его мысли и слога. Исправляя так свои ошибки, ты будешь совершенствоваться. Если же желаешь в собственное словописание ввести размышления какого- нибудь мудреца, то смотри, чтобы писать иначе, чем он: если он краток, пиши наоборот, если он вещал многословно, то будь краток, изменяя, насколько можно, и выражение его мысли, и фигуры, и прочее.

Никифор Григора

(1295 — около 1360 г.)

Никифор Григора принадлежал к поколению просвещенных эрудитов, воспитанных палеологовским возрождением XIV в. Сначала в родной Гераклее, затем (с 1315 г.) в Константинополе он получил блестящее образование, приобщившее его ко всей известной тогда культурной традиции античности. В Гераклее его обучал родной дядя, митрополит Иоанн Гераклейский, человек весьма сведущий в светской мудрости, рано познакомивший племянника с платоновской теорией познания. В Константинополе наставниками Григоры были Иоанн Глика и Феодор Метохит. Под их влиянием сложился платонизм Григоры, сделавший его убежденным противником сближения со схоластическим латинским западом. С 1322 г., когда Григора привлек к себе внимание Андроника II и вошел в круг образованных людей, которые пользовались покровительством двора, Григора оказался в центре интеллектуальной и религиознофилософской жизни своей эпохи. Он занимался астрономией, изучал древнегреческих авторов, много писал. Ученость Григоры не позволяла ему оставаться в стороне от религиозной политики двора. Уже в 1324 г. он делал доклад об астрономии, касающийся дня празднования пасхи, и предлагал установить единый день для всех христиан. А с 1330 г. в течение почти тридцати лет Григора был участником всех контровере византийского классицизма с Варлаамом и Паламой. Именно его в 1330 г. вызвал на диалектический спор Варлаам, читавший тогда лекции в Константинополе, и в этом споре впервые византийский платонизм был противопоставлен латинской схоластике, а тем самым проложен путь к возрождению неоплатонизма в Западной Европе. Враждебный западничеству эллинский классицизм Григоры был не менее враждебен и исихастской мистике паламитов, его философский номинализм отказывался мириться с реализмом восточного монашества и вел с ним упорную борьбу. В 1351 г., когда на церковном соборе позиция Паламы была призвана ортодоксальной, Григора, его ожесточенный противник, подвергся опале, был заточен на несколько лет в Хорский монастырь, и лишь приход к власти Иоанна V Палеолога в 1355 г. принес ему свободу. Умер Григора в 1359 или в 1360 г., до конца своих дней не прекратив борьбы с паламитами (см. ниже, стр. 366).

Литературное наследие Григоры состоит из обычных для XIV в. произведений философского, риторического, биографического и исторического характера, большая часть которых до сих пор еще не издана и содержится в рукописях. Он комментировал Синесия («О снах»), был одним из лучших агиографов своего времени, используя для житий все риторические жанры, писал труды по математике, астрономии, составлял торжественные речи для придворных церемоний и проповеди для церковных праздников. Наибольшую известность, однако, Григора приобрел своими полемическими сочинениями, диалогом «Флорентиец» и историей в 37 книгах, продолжающей историю Пахимера и излагающей ход событий от взятия Константинополя в 1204 г. до 1339 г. Во «Флорентийце» он выводит под вымышленными именами в качестве действующих лиц себя и Варлаама и разоблачает «невежество» калабрийского монаха. «История» Григоры — это прежде всего мемуары, описание памятных автору событий, и главным образом — на протяжении 20 последних книг — его борьбы с Паламой. Помимо обычной для византийских авторов нравственной концепции, рассматривающей историю как хранительницу прошлого и наставницу жизни, позволяющую пророчески предвидеть будущее, Григора вводит в свое повествование летопись действий и жестов человеческого ума. Он стремится показать все то, что прославляет человека, поэтому его рассказ лишен строгой сюжетной канвы и наполнен многочисленными отступлениями, весьма различными по содержанию. Это и общие места о непостоянстве человеческой деятельности, об известных афоризмах типа «ничего сверх меры», это и исторические и географические описания, это, наконец, рассуждения о научных предметах. Исторический рассказ Григоры может быть разделен на три части: в книгах I–VII он следует Пахимеру и иногда дополняет его; в книгах VIII–XVII, написанных до заточения в Хорский монастырь, Григора излагает события царствования Андроника II, Андроника III, начало и исход исихастских споров; эти книги наиболее достоверны, так как содержат личные наблюдения автора. Наименее достоверны остальные книги, написанные уже в Хорском монастыре.

Любопытным памятником ученого классицизма служат письма Григоры, полные античных образов, восстанавливающие круг личных знакомств и интеллектуальных интересов гуманиста XIV в.


РОМЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ [496]

I. … У царя Михаила [497] и его супруги Марии, родом армянки, было две дочери: Анна и Феодора. Анна вышла замуж за правителя Эпира и Этолии Фому, а потом ее взял за себя племянник Фомы, граф, убивший своего дядю. Феодора же стала женой правителя болгар Святослава.

Итак, дочерей у Михаила было две, было у него еще и два сына: Андроник — царь и Мануил — деспот. Андроника очень любил его дед, царь Андроник [498]. Привязанность к внуку была такой сильной, что всех своих первородных и непервородных сыновей, дочерей и потомков дед ставил на второе и третье место после Андроника и променял бы их всех на него одного. Он любил в нем надежного наследника своей власти, благородство ума, внешнюю красоту, любил его, возможно, и за одно с ним имя. По его настоянию внук жил при нем, воспитывался по–царски, и дед, гордясь и радуясь, непрестанно наблюдал за ним, днем и ночью.

Когда же младший Андроник пришел в юношеский возраст и природа властно потребовала себе наслаждений и свободы, тем более, что Андроник обладал и царским саном и цветущей молодостью, тогда сверстники начали без труда увлекать его на все те дела, какие любят затевать умы бесстыжие и своенравные. Сперва его заманивали на прогулки, в театры, на псовую охоту, а затем и в ночные похождения, царю уже вовсе непристойные. На все это ему нужны были немалые деньги, которые трудно было доставать, потому что царь–дед отпускал ему дневное пропитание мерой и весом и тут не на что было роскошествовать и тешить свое честолюбие. Андроник, таким образом, стал искать дружбы с латинянами, жившими в Галате [499], с богачами по преимуществу. Занятый поиском денег, беря займы и запутываясь в долгах, он размышлял и обдумывал, как бы тайно убежать на чужую сторону. Ведь он видел, что дед его Андроник правит долго, знал, что царский престол перейдет после деда к его отцу — царю Михаилу и сам уже не надеялся быть когда–либо самодержцем. Жажда власти лишала его покоя, и это было нетерпение, по своему благородное, все росшее со временем. Он не желал уже, как дитя, подчиняться отцу и матери, словно педагогу, ему не хотелось, как ребенку, вечно следовать чужой воле. Он добивался самостоятельности, как царь, и богатств, чтобы и самому издерживать на себя и других одаривать, как одаривает царь своих подданных. Он понимал, что пока живы дед и отец, ему не видать этого и подумывал поэтому о других странах: ему грезились то Армения, его материнское наследие, то Пелопоннес, то Лесбос, Лемнос и другие острова Эгейского моря. Об этих слухах тайно сообщалось и отцу его и деду, и то один, то другой незаметно чинили ему помехи.

Не стану говорить о всех его проделках, расскажу лишь один случай: Андроник как–то раз ночью пошел к одной знатной женщине, гетере нравом. У этой женщины был любовник, к которому она благоволила, прелестный юноша, красивый, как Адонис. Ревнуя ее, царь Андроник расставлял вокруг ее дома засаду из стрелков и меченосцев. Так вот в эту ночь случилось, что деспот [Мануил] искал своего брата–царя и ненароком проезжал мимо дома гетеры, а царские дозорные, увидав торопливо едущего человека, не разглядели в темноте, кто это, приняли его за любовника гетеры, метнули тучу стрел и ранили его насмерть. Когда Мануил упал с лошади, они сбежались к нему, опознали и уже чуть живого на руках отнесли во дворец. Царя–деда, которому все стало известно на следующий день, это привело в страшное раздражение, и не только само событие, но и то, что прозревал его ум в будущем. А разве передашь, что творилось с царем Михаилом, когда деспот Мануил умер и весть о том дошла до Фессалоник? Больнее любой стрелы поразил этот удар сердце Михаила, и неотступные горькие думы ввергли его в тяжелую болезнь, которая в скорости отняла у него жизнь. Старого же царя Андроника охватили такие вихри и волны мыслей, такая сумятица вторглась во все его дела, что с этим не сравнится ничто прежде бывшее….

3. Сын царя Андроника от первой жены, венгерки, деспот Константин был женат сначала на девице — дочери протовестиария [500] Музалона. Она была бездетна и, прожив с ним долгие годы, умерла. От тайной связи с ее служанкой, красавицей Кафарой, у деспота родился сын, которого он назвал Михаилом Кафаром. На первых порах Константин не выносил самого вида этого ребенка, питал к нему отвращение и ненависть и приказывал держать подальше от себя. Повинна в этом была новая, более сильная и требовательная любовь, которая неожиданно вытеснила и сломила его привязанность к Кафаре, матери мальчика.

А дело было так. Константин принял от отца и деспота управление Македонией и Фессалониками. Больше всего он находился в городе Фессалоники и влюбился там в одну знатную женщину — дочь протоасикрита [501] и жену Константина Палеолога. Женщина эта была как никто другой прелестна лицом, умна в беседе, нежна нравом, так что не только видя ее люди непременно уловлялись в сети любви, но даже по рассказам воспламенялись к ней страстью. Природа щедро одарила ее: всему ее облику придала стройность, наградила острым умом, сделала речь ее серьезной и убедительной, изящной и приятной для слуха. Не чужда она была и светской учености, легко вела при случае разговор обо всем, что читала сама и слышала от других, поэтому наши ученейшие мужи звали ее пифагорейкой Феано и второй Ипатией [502]. Всем этим она, как мы уже говорили, пленила деспота Константина, и он пытался склонить ее к тайной связи с ним. Она же то ли из страха перед мужем, то ли из отвращения к самому делу, как греховному, не соглашалась и отвергала Константина. Однако чем больше она его сторонилась, тем сильнее снедала его любовь к ней. Оправдывались слова Платона, душа влюбленного жила в чужом теле [503]. Спустя некоторое время умер ее супруг, и тогда деспот стал еще настойчивее; он, как говорится, камни переворачивал, стремясь сделать ее своей законной женой, и добился своего. И тут он забыл всех прочих женщин, все прочие привязанности, даже упомянутого нами сына Кафара Михаила, рожденного от служанки. Лишь ее одну, Евдокию, вдову Палеолога, окружал он лаской.

Когда Михаилу Кафару было пятнадцать лет, его вызвал к себе царь Андроник старший и ввел в число отроков, прислуживающих во дворце. Сделал он это прежде всего для того, чтобы Михаил, брошенный без присмотра, не погиб от голода, и для того еще, пожалуй, чтобы, связав этого отпрыска царской крови узами брака с кем–нибудь из соседних народов, заключить с его помощью соглашения, выгодные ромеям и ромейскому государству. Михаил, поселенный во дворце, очень скоро так расположил к себе царя, что вызвал ревность царских сыновей. Больше всех негодовал и гневался царь Андроник младший, потому что видел, как остывает к нему самому любовь царя и деда и как, напротив, день ото дня растет его привязанность к выскочке и приемышу.


Евангелист Лука. Миниатюра из Остромирова Евангелия. XI в.


Я расскажу сейчас о более важных вещах, печаливших и сердивших Андроника и доставлявших ему много забот, о вещах, навлекших на государство смуты, бури и волны бедствий. Положение государства после того, как умер царь Михаил было, как мы сказали, незавидным, и царь [Андроник старший] велел в это время всем принести присягу в том, что честь и поклонение, как царю и владыке, будут сначала воздаваться ему, а после него тому, кого он изберет и поставит наследником царства. Всех немного смутила неясность этих слов, а особенно внука Андроника, который уже был наречен наследником престола. Будто сговорившись, все разом устремили недоуменный взор на приемыша. Умы заволновались, стали расти заговоры. Лишь немногие испугались и дали клятву, большинство же открыто отказалось присягать, и царь при такой сумятице не счел нужным карать их.

Он видел, что уже и царь–внук готовится к побегу из–за неясности той присяги, к которой принуждали подданных. Поэтому царь [Андроник старший] на время успокоился, перестал требовать клятв и думал думу о том, как предотвратить побег своего внука–царя, опасаясь, что Андроник, перебежав к латинянам и получив от них в помощь флот, посеет раздор в ромейском государстве, а его, деда, силой лишит власти. Он приставил поэтому к внуку тайного наблюдателя Сиргиана, недавно выпущенного из тюрьмы…

4. … А Сиргиан, если верить народной молве, был человек властолюбивый, не имевший, однако, случая обнаружить свой нрав. И вот теперь он вообразил, что сама судьба помогает ему поссорить царей друг с другом, посеять таким путем смуту в государстве и самому захватить скипетр, а если это не удастся, то, отторгнув часть ромейской державы, установить там свою власть. С такими мыслями он пошел и открыл молодому царю Андронику тайну деда.

«Мне, — сказал он, — как собаке–ищейке царь поручил следить за тобой. Он готовит тебе петлю и оковы. А ты сидишь себе, ни о чем не зная и чванишься своими детскими затеями. Что тебе пользы плыть тайком в чужую сторону, где придется, как рабу, ждать подачек с чужого стола, если еще раньше иноземцы не убьют тебя и не попадешься ты в сети и ловушки деда–царя. Если ты навсегда простишься с этими детскими затеями и поверишь моему спасительному и благому совету, то легко получишь скипетр самовластия. Я вижу лишь одно надежное средство для этого — бежать из Византии во Фракию и засесть в тамошних городах и селах. Род человеческий ведь от природы склонен к переворотам, а несчастные фракийцы обременены вдобавок частыми податями. Если ты придешь и пообещаешь им облегчение и свободу, то они быстро растопчут, и стряхнут с себя свое многолетнее рабство деду–царю, как какую–то танталову ношу. Если люб тебе мой замысел, я буду и устроителем и распорядителем этого действа и очень скоро добьюсь победы.

Но и ты дай мне верную поруку и обещай вознаградить достойно мои труды. Какой наградой? — Высшими должностями, обширными, доходными поместьями. Сделай меня своим первым приближенным и не проводи без моего ведома никаких государственных распоряжений. Ты видишь, как я беру на себя твои несчастья, не уклоняюсь от опасности и любовь к тебе ставлю выше всех клятв, данных царю. А если бы судьба обрушила на мою голову внезапную беду, то я не отказываюсь терпеть ее. Ты видишь это, и сам со своей стороны будь готов исполнить мою просьбу, если хочешь остаться цел. Время не терпит, все висит на волоске и медлить опасно. Давай привлечем к нашему замыслу и других лиц, враждебных царю, которые не выдадут ни нас, ни наших тайн, и могут теперь быть нам очень полезны».

Царь принял эти условия и письменной клятвой обещал Сиргиану выполнить его требования. Их тайными сообщниками должны были стать Иоанн Кантакузин и Феодор Синадин, из них первый имел тогда титул великого папия [504], а второй — доместика при царском столе. Третьим был Алексей Апокавк, доместик западных фемов, ведавший также производством соли. Он не был очень знатен, но был умен, сообразителен и ловок на всякие хитрости. Оба же первых доводились царю родственниками, а Кантакузин, кроме того, был его сверстником и, отличаясь прямодушием, правдивостью, благопристойностью нрава, был для царя Андроника задушевным другом еще с юности. Подобно ему, Синадин был другом отца Андроника, царя Михаила, пока тот был жив. Люди эти, как бы отпив вина из одной чаши, вступили в тайный сговор и превратились для Андроника в то, чем бывает факел для разведения огня и конь для езды в открытом поле. Они вдруг стали сплоченным братством, составили страшные, жуткие клятвы, поклялись ими и взамен получили обещание великих даров и наград. С рьяным усердием они тут же принялись за дело. Начали с того, что Сиргиан и Кантакузин опутали деньгами приближенных царя и купили себе управление над фракийскими селами и городами: Сиргиан — над большей частью материка и всей прибрежной полосой до вершин Родопы [505], а Кантакузин — над небольшой частью материка, которая лежит около Орестиады. Там они стали стягивать войска, запасаться оружием, набирать новых воинов из пришлого люда и тех, кто по недостатку средств не нес воинской службы и жил без всякого дела.

Охрану городов они вверили самым близким и верным себе лицам, тех же, в ком подозревали противоборство своим замыслам, под разными предлогами удаляли из города. Все это они делали, распуская слухи то о нашествии приистрийских скифов, то о нападении турецких морских сил из Азии с тем, чтобы прикрыться этими слухами, как завесой, и, оставаясь вне подозрений, заслужить у царя похвалу за зоркую бдительность. Сиргиан умело играл свою роль и часто тайком сообщал молодому царю о том, что он делал и собирался делать.

5. Царь тем временем, видя, что внук не внемлет его увещаниям и по–прежнему своеволен и заносчив, решил обличить его перед патриархом и сенатом, а затем в оковах посадить в темницу. Этому воспротивился, однако, логофет государственной казны Феодор Метохит [506], предрекши недобрый конец делу, предпринятому в такие дни. Ведь тогда шла масляница, и в эту пору люди от пиршеств и попоек становятся дерзки и мятежны. «Может случиться, — говорил царю Метохит, — что все обернется не так, как ты хочешь, ведь судьба обманчива и часто губит наши надежды».

Около того времени логофет государственной казны закончил восстановление монастыря Хоры [507], отделку, внутренней части его и любил, поэтому, стоять там вместе с монахами за всенощным бдением. Как обычно, он пришел туда вечером и в субботу первой недели четыредесятницы [508], накануне того дня, когда совершается всенародное поминовение православных царей и патриархов. Мы стояли с ним вместе всенощное бдение, и вот около полуночи, когда пели славославие, к Метохиту подошел человек, посланный от царя, передал какую–то весть и желал тут же узнать его мнение о ней. «Сейчас, — рассказывал он, — когда царские секироносцы и меченосцы расходились спать, по всему дворцу пронеслось ржание и перепугало всех. Ведь была кромешная тьма, и нигде ни во дворце, ни у ворот не было ни одной лошади, ни царской, ни сенаторской. Все, кто слышал ржание, встревожились и задавали друг другу вопросы об этом странном случае, но не успело первое волнение улечься, как снова раздалось ржание еще сильнее прежнего, так что его услышал сам царь и послал спросить, откуда в такой темноте доносится столь сильное ржание. Ему принесли ответ, что ржание исходит от коня, нарисованного на дворцовой стене против храма Богородицы Никопеи. Я говорю о том коне, на котором знаменитый древний живописец Павел дивно изобразил Христова мученика Георгия». Выслушав его, логофет с веселым лицом, как всегда привык отвечать на царские вопросы, сказал: «Поздравляю, тебя, царь, с будущими трофеями, ведь это необыкновенное ржание коня предвещает, по–моему, не что иное, как твой царственный поход против агарян, опустошающих нашу Азию». Получив такой ответ, царь вторично шлет к нему отрока и через него передает следующее: «То ли по привычке, то ли по иной причине ты шутишь со мной, давая такой ответ и не понимая, видимо, в чем дело. Поэтому я сам тебе открою, как мне кажется, истину. От родителей я знаю, что конь этот ржал точно так же тогда, когда царь, отец мой, замышлял отнять у Балдуина, правителя латинян, этот великий город [509]. И отец мой долго был в тревоге из–за этого странного звука, видя в нем дурное для себя знамение. И беда пришла скоро, великий город наш опустошен был римлянами». На это логофет в полном недоумении сказал царскому посланцу: «Ступай, ответ я дам царю завтра»: Совершались тогда и другие знамения: много дней сряду у восточного акрополя колебался столб, на котором, говорят, стояла раньше статуя Византа, основателя Византии. Смотреть его стекался весь народ.

На другой день великий логофет пошел к царю, но никто тогда не узнал, о чем они толковали с ним наедине. Лишь позже по некоторым признакам мы поняли, что заглядывали они в какие–то гадательные книги, в которых неизвестные авторы загадочно и смутно описывали будущее. По этим книгам они составили гороскоп, в котором люди по течению звезд провидят грядущее. Им он провозвестил вражеское нападение, смуту в стране и опасность, грозящую царской власти. О том, что виновником этого будет царь Андроник, они и не помышляли. Бог ведь и своих неизреченных судьбах скрыл это от них, и они были поэтому очень напуганы и встревожены.

Из дворца логофет вернулся домой в кручине, тихо сел и долго сидел молча. Мысли о будущем обуревали его, и он не слышал и не видел ничего вокруг себя, хотя рядом сидели супруга с дочерью Паниперсевастой и сыновьями, ожидая как всегда его улыбки и веселого разговора. Терпение супруги истощилось наконец, и она, сама не искусная в речах, подала дочери Паниперсевасте знак, чтобы та заговорила о чем–нибудь нужном и подходящем. Ведь дочь эта, еще юная, имела уже и зрелый ум, и дар слова, который больше пристал Пифагору, Платону и прочим мудрецам. И вот Паниперсеваста, устремив на отца взор, обратилась к нему со словами: «Отец мой! [Я знаю, что] смелая речь юной дочери к родителю, речь невежды к олимпийцу мудрости покажется дерзкой и опрометчивой, но меня понуждает сейчас и мать и час этот, и я скажу, что могу. Зачем молчишь ты так долго, ты, мудрейший среди людей? Зачем один терзаешься мыслями, томишься и не раскрываешь пред нами своей души, не делишь с нами твоей печали, не позволяешь облегчить твоей скорби? Смущенный взгляд твой и сомкнутые уста — свидетели глубокого горя твоей души. Оно проникло в самое сердце, как в крепость или как в корень и средоточие жизненных сил души, осело там прочно, незыблемо и разъедает красоту ума, запутывает мысли и теснит высшую часть души. Пищей для огня бывает масло, воск, тростник и сено, точно так же, когда душа обложена кругом углями печали, молчание бывает для них пищей и горючим, и оно не дает душе выпускать из себя дым через уста. Бога ради, очнись, приди в себя, не давай возрастать горю, не дай ему усилиться и причинить тебе непоправимый вред. Тебе, философу, пристала твердость духа, а ты впадаешь в малодушие! Своей слабостью сокрушаешь достоинство философии! Ведь от долгого молчания печаль растет и, как язва, проходит глубоко внутрь, незаметно пожирая все на своем пути, проникает до самого мозга души и губит самое ценное в человеке. Если тебя мучит какая–то тайна, то скрывай ее от других, но не от нас, твоих родных!» Такими доводами и такой искусной речью эта достойная дочь умягчила слух отца, расшевелила его разум, словно пробудив от глубокого сна. Так и дети рыбаков умеют вытаскивать рыб из моря острогами, а дети фокусников — змей из чащи.

Немного успокоенный, логофет заговорил словами Иова [510]: «Да погибнут те дни, когда я познал жену и стал отцом своих детей! Мне бы легче было без них управить свою жизнь, теперь же со всех сторон обступили меня заботы, и не знаю, как избежать злой напасти, которая надвигается неведомо откуда. Грозное нашествие врагов ждет нас то ли с суши, tq ли с моря. Не знаю, кто они, но они восстанут против нас и все страшно перемутят, подобно урагану, который застигает в море судно без якоря, бешено рвет паруса и заливает волнами». Сказав это, он опять умолк, как бы весь погрузившись в думу, забыв о себе и о своих словах. Потом встал и унылый пошел к спальному ложу, но долго не мог уснуть.

Я узнал обо всем этом на другой день, когда по всегдашней привычке пришел к нему для беседы. Ведь он выказывал ко мне большую любовь и доброе расположение с тех пор, как отличил меня и поселил в Хорском монастыре после его обновления. Он почти так же относился ко мне, как к своим детям, не отказывая делиться со мной тем богатством, которым владел он один, — совершенным знанием науки астрономии. Часто даже пред царем и учеными хвалился мною, говоря, что сделал меня наследником своей учености. Еще яснее показал он это в своих письмах ко мне и в стихах, написанных позднее в изгнании, о чем подробнее скажу ниже. Поэтому я, как только мог, старался делать ему добро, часто приходил к нему не для одной лишь ученой беседы, но и чтобы оказать ему приятную услугу. Я обучал его сына и дочь, ту самую, о которой шла речь, растолковывал им загадочное и путаное в языческих и наших книгах, темноту превращая в ясность. Девушка эта была и умна и любознательна. Первое свойство получила она от природы, второе — приобрела сама.

Когда мне рассказали обо всем, что было, я застыл от изумления. Решив, что не могу оставаться безучастным, я подошел к нему и заговорил с ним откровенно: «Малодушествовать в беде пристало людям, не закаленным философией, но никак не тебе, который должен подавать пример выдержки и стоять незыблемо, как крепость. А ты не лучше других ведешь себя, и восхвалить тебя за это я не могу, дивный ты человек! Философский ум, говорим мы, не должен смущаться даже в несчастье явном и близком и уж подавно тогда, когда беда еще далеко и исход ее скрыт непроницаемой тьмой. Бог ведь многое вершит и для непредвиденного находит путь, и преугаданное отвращает! Будущее, предвещаемое в снах ли, или как–то иначе, окружено бывает, как мы знаем, густым мраком и окутано тайной, как завесой. Многих это смущало и уводило далеко от истины. Неожиданно для себя одни достигали счастливого конца, другие — погибали. Тебе известно ведь, что когда Александр Македонский [511] собирался выступить против Тира, ему на голову нечаянно уронил кость ворон, летевший в высоте. Птицегадатели и прорицатели увидели тут дурной знак и отклоняли Александра от задуманного. Он же не послушался, но перенес тяготы похода, осадил и взял город. Так и греки некогда, во время нашествия персов, думали что их вместе с кораблями поглотит море при Саламине, который грозил им гибелью детей, рожденных женами [512]. Но вот, сами того не ожидая, они разбили неприятеля и рассказами о своих трофеях заполнили целые книги. Лидиец же Крез, пройдя реку Галис, надеялся сокрушить великое царство Кира, однако уничтожил свое собственное [513]. А когда карфагенянин Ганнибал жег Италию [514], римляне уже представляли себе, как падет Рим, но негаданно стали властелинами почти всей вселенной. Август, второй после Цезаря единовластный правитель Рима, боялся за свою жизнь, когда Антоний и Клеопатра выступили против него с огромным морским и сухопутным войском, однако неожиданно одержал победу над врагами и захватил их владения — Ливию и Малую Азию [515]. Да нужно ли перечислять судьбы божественного промысла? Управляя нашими поступками, он ведет их к неведомому для нас концу, иногда согласно нашим надеждам, иногда вопреки им, иной раз спутывая то и другое, а иной раз вместо одного подавая другое. Это похоже на то, как если бы кто–то собирался из Пирея [516] переплыть Эгейское море, но силою северных ветров был бы вдруг унесен к Криту и Сардинии. Подобное этому все время разыгрывается на суше и на море. Так и теперь: ты ждешь горя, а придет, может быть, радость, и посеянное в печали принесет обильный плод веселья. Нельзя ждать себе в будущем чего–то одного — будь то одного только ужаса или одного только приятного. К тому же, по слову мудрого Еврипида:

Из уст безвестных и вельможных уст
Одна и та же речь звучит различно [517].

Прочие люди, чтобы они ни говорили, способны вызвать тревогу у одного–двух человек, не более, а ты, которому вверены

царские тайны, ты, лучший из астрономов, можешь всех ввергнуть в отчаяние. Поэтому, если и не ради себя самого, то ради всех остальных прогони печаль со своих уст, стряхни ее с себя. Будь весел, как кормчие, никогда не принимающие унылого вида — ни тогда, когда беда только грозит им, ни тогда, когда она их уже настигла. Ведь они знают, что слово, слетевшее с их уст, внушает спасительную надежду пловцам, и поэтому, веселые и стойкие, языком своим предлагают угощение мужества. И это бывает тогда, когда море бушует, волны вздымаются выше Кавказа, а с неба извергаются потоки и опасность стоит перед глазами».

Стыдно ему стало наших слов и, насколько мог, он стряхнул с себя печаль, опять стал как прежде, ласков, весел и обходителен со всеми.

6. На шестой неделе четыредесятницы царь позвал к себе патриарха Герасима и бывших при нем епископов, чтобы в их присутствии поговорить с внуком — обличить его дерзость и отвратить его от дум о побеге. Внук, как полагал царь, устыдится свидетелей, смирится и отложит свои замыслы, в противном же случае будет наказан с общего согласия, и наказывающего не станут порицать.

Когда Андроник младший отправился к деду, он взял с собой нескольких человек, которые имели при себе кинжалы и оружие, спрятанное под одеждой, да и сам он шел не безоружный. Между ним и этими людьми было условлено, что они не позволят себе ни дерзкой грубости, ни насилия, если царь–дед обратится к нему с отечески кроткими увещеваниями, но если дед в гневе станет грозить наказанием, то эти люди кинутся к царскому трону, зарежут деда и сделают Андроника Младшего единым полновластным царем. Этих своих сообщников Андроник оставил у входа во дворец, а сам вошел к деду–царю и сел, как обычно, на царском троне. Увещания и обличения деда показались ему полными отеческой заботы, и поэтому все обошлось без столкновения. Оба царя дали друг другу клятвы — дед в том, что не сделает своим наследником никого, кроме царя–внука Андроника, а внук в том, что не станет ни замышлять, ни строить козней против жизни и власти деда–царя. Согласившись на этом, собравшиеся мирно разошлись.

К Андронику же, едва лишь он вышел, подступили сообщники, связанные с ним клятвой. Они кричали, что он нарушил страшные клятвы, и упрекали его в предательстве. «Справедливо ли это? — орали они, — мы помогли тебе стать грозным, сильным, помогли выполнить твой замысел, а ты нас выдал открыто мечу и бездне адской ?»

Эти укоры и эти речи смутили и устыдили царя. Он призвал к себе великого логофета и просил его быть ходатаем перед царем за этих лиц, чтобы и им была клятвенно обещана безопасность. Логофет же и слышать об этом не желал: «Бога не благодаришь

ты, не дивишься тому, что сам неожиданно остался цел и возвращен к жизни от самых адских врат, скажу я! Знаешь ли, что своей жизнью ты обязан мне и моим детям? Что я расстроил решение, принятое против тебя, и не дал ему осуществиться? Что солнце это ты видишь лишь благодаря мне? И ты еще хочешь просить за этих негодяев, забыв обо всем? Бог с тобой! Порви с ними. Они не побоялись ни молний небесных, ни срама людского и изменили без всякой нужды твоему деду и царю, станут ли они после этого соблюдать клятвы, данные тебе?»

Андроник выслушал эту неожиданную речь, долго стоял молча, затем вымолвил: «Ступай себе» и снова принялся за прежнее. Настала великая, божественная неделя, когда мы вспоминаем спасительные страдания [518], и царь видел, что внук ведет себя наперекор советам, не обуздывает своих порывов, попирает благопристойность и весь, сказали бы мы, охвачен смятением. Царь–дед негодовал и сердился, так что поникши от тяжелого горя, он дважды и трижды, как исступленный, изрекал своим приближенным: «Погибло и царство наше и церковное благочестие!» Андроник же с рьяной горячностью готовился к побегу, ездил в разные концы и вместе с сообщниками собирался в путь. Старик не постигал затей внука, недоумевал и терялся в догадках. Впрочем то, что делалось, рождало у него кое–какие подозрения и предположения, и замысел внука не укрылся совсем от него, поэтому он решил схватить его и сказал об этом, как о строгой тайне, только патриарху Герасиму. А тот немедля бросился к царю Андронику младшему и сообщил ему все. Андроник стал теперь еще больше спешить с побегом. Исполнить свое намерение он решил вечером в день светлого воскресения [519]. И вот этот день наступил. Как обычно, Андроник попросил и получил ключи от ворот, ведущих к Гиролимне [520], потому что через эти ворота он имел привычку выезжать на охоту. Была полночь, все спали крепким сном, когда Андроник с соумышленниками покинул город. Оседлав коней, они на другой же день прискакали в лагерь Сиргиана и Кантакузина, которые засели под Адрианополем и ждали их, готовые к торжественной встрече беглеца. Произошло это в двадцатый день апреля года 6829 [521]

О побеге внука старик–царь узнал еще до восхода солнца.

В тот же день он созвал бывших тогда в Византии архиереев (патриарх ведь умер за день до побега) и велел им письменно осудить Андроника как изменника, а с ним и всех тех, кто ему сочувствует или вздумал бы бежать к нему. Собор архиереев исполнил это без труда. Повсюду можно было видеть, как носят святое Евангелие: в царских палатах, на дорогах, на площадях от народа требовали клятв в том, что он не будет держать сторону Андроника ни мыслью, ни словом, ни делом, а прилепится еще сильнее к старому царю. Вот что происходило в царствующем граде.

А сообщники молодого царя тем временем объявили фракийским городам и селам свободу от налогов и приобрели себе тотчас же беззаветно преданных приверженцев. Все фракийцы, вплоть до Христополя [522] готовы были восстать вместе с молодым царем против деда. Началось с того, что они без всякого зазрения стали убивать откупщиков и сборщиков податей и бесчинно делить между собой забранные у них царские деньги. А меньше чем через неделю несметное полчище пеших и конных, лучников и пращников уже шло из Орестиады к столице, собираясь захватить ее, пользуясь смутами и волнениями в народе, ожидая себе поживы, которую урывают при таких переворотах бесчестные руки. И всем этим заправлял Сиргиан. После четырех дней пути они расположились лагерем вблизи Селимврии [523] и уже готовились двинуться дальше, как вдруг старик–царь предупредил их, послав к ним посольство. Он ведь понимал, что если войско подойдет к воротам столицы, то городской люд не останется спокоен и взбунтуется. Главой посольства был Феолепт Филадельфийский [524], муж не только украшенный всяческими добродетелями и внушавший всем глубочайшее почтение, но и взрастивший обильный плод разума. Послана была и мать Сиргиана, ведь кому, как не ей, можно было устыдить сына и убедить его не подступать к стенам города, не делать того, что грозило Византии междоусобием, полным разорением имуществ и домов, гибелью мужей и жен, начальников и подчиненных и что обрекало человека, виновного в этом, на нескончаемый позор. Ей поручено было убедить его отвести людей от города и уже потом начинать переговоры. Сиргиан и в самом деле устыдился филадельфийского епископа, сжалился над мольбами матери и вернулся к царю в Орестиаду. Послы от старого царя были посланы туда, и там были приняты важные решения.

Оба царя, наконец, договорились о том, что молодой будет впредь самодержавно властвовать во Фракии от Христополя до взморья около Регия и до предместий Константинополя, а также распорядится сам теми землями в Македонии, которые он предназначил для близких ему людей. Земли эти были обширны и каждому из них сулили многотысячный годовой доход. Константинополь вместе с македонскими селами и городами по сю сторону Христополя сохранились за стариком. За ним также осталось преимущественное право принимать послов от окрестных народов и вести переговоры. Ведь молодому царю такие заботы были не по душе, он считал их тяжким бременем и избегал, как человек от природы склонный к распущенности, охоте и прочим праздным занятиям. Эти условия охотно принял молодой царь, но не очень охотно старик. По правде говоря, он даже был против них и хотел противостоять такому несчастью, но, не имея средств к тому, уступил и согласился с условиями внука, как бы получив их с дельфийского треножника.

ПИСЬМА [525]

На берегу моря, в Понте, в юго–западной стороне его, стоит древний город. Зовется он Синоп, и в нем родился премудрый Диоген [527], киник и человек многой учености и ума. Он всему предпочитал истину — и пышной порфире и властному оружию, а на треволнения людской гордости смотрел как на пустяк и забаву. В рваной одежде он с величавым видом ходил по Элладе, без разбору обличал и частных лиц и властителей, вразумляя их и, подобно врачу, вскрывая и прижигая раны, причиненные пороком. Убедиться в его дивной мудрости всякий может по его бесчисленным изречениям и поступкам, я же напомню только один мне нужный случай и на этом кончу разговор о Диогене.

Как–то раз в полдень он пошел бродить по рынку со светильником в руках и, натыкаясь на каждом шагу на людей, беспрестанно приговаривал, что ищет человека. Сказано это было, пожалуй, не без остроумия, и слова его, думается мне, указывали на никчемность тогдашних людей, мало ценивших Диогена, мудреца из мудрецов.

Жил он давным–давно, но слава его неизменна до наших дней. Тебе же, столь славному ныне у нас, не нужно со светильником искать человека, который бы выказал тебе почтение. Почитателей у тебя так много, что, бросив с закрытыми глазами камень в толпу, ты непременно попадешь в одного из них. Вот насколько ты выше Диогена добродетелью, вот насколько и мы лучше диогеновых современников умеем уважать ее! О если бы ты был с нами! Мы бы тогда, словно живописцы, смешав и соединив наилучшим путем наши качества и будто списывая с прекрасной картины — архетипа, сумели бы начертать на наших душах верные отображения добродетели и образы, чуждые изъяна! Но ты растянул свое изгнание и тем многого лишил нас. Мудро отметаешь ты марево тщеславия, чтобы в тебе, крепком утесе, не оставалось даже отбросов вещественного — скажу здесь это халдейское присловие [528]. Если бы время умело быть справедливым и доносить сегодняшние события до слуха древних, как оно доносит до нас дела минувших дней, то свершенное тобою изумило бы их больше, чем их дела нас. Как какой–то низвергающий порыв, время вместе с Гомером, Платоном и подобными им увлекает за собой так же ферситов, маргитов [529] и прочих из той же братии, не соглашаясь поступать иначе. Подобно ему ведут себя Нил в Египте и реки счастливой Аравии. Они, как про них рассказывают, несут откуда–то сверху душистые травы, равно как и белые камешки и тину со дна, но поступать наоборот, т. е. повернуть вспять и уделить верхним берегам кое–что из тех благ, которые они дарят нижним, не желают ни за что.

Довольно, однако, об этом. Писать сейчас к твоему великоразумию понудило меня одно важное дело. Слышу от многих, что ты, изучив досконально и как тебе это было надо, книги Аристотеля и его древних толкователей, решился и сам выпустить что–то важное, полезное для многих. Хвалю замысел, хвалю и наше время! Как жестокий палач, оно все перебудоражило, но оно же дало нам людей, способных послужить общей пользе и словами и без слов. Это и есть тот благородный груз, который остается от прежде живших мудрых и проносится памятью сквозь века. Так и в платоновском «Государстве» [530] Сократ ведет с Главконом разговор о людях, послуживших своему городу и частной жизнью и общественной, чтобы по их примеру, как по прекрасному образцу, он смог бы правильно устроить и свое собственное государство. Ликурги, Солоны, Харонды удостоились упоминания в этой знаменитой беседе за то, должно быть, что были полезны спартанцам, афинянам, сицилийцам, как обществу, так и отдельным гражданам, были полезны и при жизни — своими поступками, и после смерти — своими законами. А Гомер, величайший поэт эллинов, попал у них в такую немилость, что его, благородного, попросту вытолкали из того дивного города [531]. Случилось это потому, что город, народ, морские и сухопутные войска получали от его пения ровно столько пользы, сколько жнецы летом от пения цикад. Своим расцвеченным языком Гомер, по их словам, толкует о делах давно минувших, несбыточных, ненужных вовсе для познания вещей, подлежащих рождению и гибели, и предметов, которые движутся по небесным кругам.

А именно они–то умножают человеческое знание и доходят, так сказать, до мозга души. Наш богатырь разума, я говорю о великом ученом логофете [532], испугался, что с ним вместе, сосудом всяческой учености, умрет в могиле память о нем, о его занятиях небесными явлениями и тем, что на земле, под землей и вокруг земли. То же постигло бы и Сократа, если бы Платоны и Ксенофонты, чтя его, не оседлали бы язык и не превознесли бы учителя перед потомками. Вот почему великий логофет оставил людей бездеятельных молчать в покое, а сам, как всемирный элланодик [533], оглянулся очами души окрест себя, провел наблюдения в поднебесной, шаг за шагом рассмотрел все, что было от начала века, изучил труды, касающиеся всего, исследовал то, что подлежит рождению и гибели, понял, что значит жизнь с разумом и без него, и на прошлое, уже утекшее, обратил мало внимания, а всю заботу отдал будущему поколению, тому, которое придет в науку, чтобы оно избавлено было от напрасной и ложной дороги.

Их (т. е. учеников. — T. М .) он заставил задумываться и говорить о движениях звезд на небе, о рождении и гибели, неясное делал ясным, растолковывал и как бы подавал всем нетрудную пищу.

Для полного совершенства ему не достает двух вещей: исследовать аристотелевскую логику и метафизику. Не знаю, почему он пропустил их: умышленно ли сохраняя для себя предмет полезной работы и повод еще раз прославиться, или от недосуга, от набегающих все время друг на друга помех. Всегда углубленный в занятия, он трудился так много и создал такое, что заслужил бы восхищение и тогда, когда весь век только это читал бы и писал. Теперь же среди таких волнений и потрясений [534] он, дивный, еще большего достоин удивления.

Ну так и ты выполни задуманное, не бегай от своих слов, как от обузы, не пренебрегай этим, как безделицей, приложи труд и покажи, что ученый Птолемей [535] и Аристотель согласно друг с другом говорят о движении сфер. Сын Никомаха [536] рассматривает сущности, неподвижные первоосновы и бесчисленные сферы, доводит их число до 55 и одним дает название «несущие», другим — «возвращающие назад» [537], взяв будто бы эти имена у Каллиппа и Евдокса. Два звездочетца эти были знамениты еще до рождения Аристотеля. Ученый же Птолемей сообщает о гораздо меньшем числе подобных сфер. Всякий понимает, что слова его надежны, однако и те люди также полны учености, и они не болтают глупостей, ни сын Никомаха, ни те, у кого он перенял эти названия. Тут нужен великий ум, чтобы показать, как кажущиеся противоречия на самом деле не противоречивы.

Раз уже ты сам, что нам очень важно, по доброй воле начал побуждать свою великоразумность к этой работе, то да будет труд твой пред богом совершенен и беспорочен во всем, чтобы известность, как большой корабль, пронесла твою славу сквозь века целой и непорочной.


Мифы доносят до нашего слуха многое, что было в давнюю- давнюю пору, так и об Икаре удержали они в нас воспоминание о том, как он по глупости, не желая ступать по земле, хотел иметь крылья, дерзко порывался преступить предел, положенный природой, но средства имел ненадежные, не приставшие человеку разумному. Столь же негодные замыслы, думаю я, и у этих жалких людей, которые, по пословице, подставляют к Кавказу Олимп, да еще громоздят на него Парнас, чтобы оттуда достать небо. Вид их не сулит ничего доброго, и сеют они вокруг сплошное невежество. Подобно одержимым, которые искусывают сами себя, а думают, что ранят ближних, хваленая братия этих скоморохов, сами того не подозревая, больше всего вредят своими делами себе. «Чувствительное сердце гложет кости», — говорит дивный Соломон [539]. Теперь, однако, происходит все наоборот: бесчувственное сердце гложет кости. Когда червь точит дерево, оно быстро превращается в труху и выветривается, а у этих любителей завидовать бесчувственное сердце точит самые кости и проникает, скажу я, до мозга души.

Изумляюсь я, почему Птолемей, премудро исследовавший все, оставил без внимания тех, кто, запутавшись в расчетах на земле, поносит занятия небесными явлениями и пренебрежительно смотрит на вышний порядок. Промолчал он об этом, видно, не без умысла, потому что слово не может выразить бессмысленного смятения и движения. В то время как фаэтоны, эосфоры, стильбоны [540] движутся по заведенному, недвижному, можно сказать, порядку и таинственными какими–то силами пасут земные дела, эти люди беспорядочно движутся во тьме, подобно тем звездам, которые проходят ниже лунного круга.

Всегда, а теперь особенно, дивлюсь я величию духа Платона. Он не возмущался, не требовал кары за то злословие, которым его осыпали, когда смеялись над его учением, а самого его терзали всячески [541]. Он имел тогда больше право негодовать, чем когда Анит и Мелит клеветали на Сократа [542], но он оставался спокоен и беспечален вовсе. За других, видно, судил он, следует заступаться, а за себя нет. Когда обезьяны начинают подражать повадкам человека, то неумение обличает их в том, что они не люди. На них похожи те, кто рядится в обличье Платона, берут у него кое–какие небольшие выражения и, не вникнув в платоновский замысел, обстреливают ими тех, кого ненавидят, пуская тупые и негодные стрелы, подобно тем троянцам, которые рукой трясущейся и как бы пьяной от страха пускали их со стены в доблестных героев, сами уже запертые в городе. Стыдливость, впрочем, незнакома невежеству. Оно любит восполнять изъяны природы наглостью, как нередко хромые возмещают деревяшкой отсутствующую ногу. Им должно прятаться и краснеть, а они отбрасывают стыд и хотят равняться с мудрыми, подобны бывая тем, кто рядом с желтыми камнями и смесью свинца с серебром ставит золото и драгоценные камни. Канули в бездну почтение к прекрасному и благоговение перед неприкосновенным, уничтожена и потоплена Харибда.

Григорий Палама

(1296/7–1359 гг.)

Антиподом рационалистического гуманизма Метохита и Григоры была мистика византийского монашества. Размежевание этих двух путей духовной жизни наметилось уже в IX в., в послеиконоборческий период, когда традиции эллинской философии и восточной религиозности стали жить, сосуществовать и развиваться до известной степени независимо и обособленно друг от друга. На протяжении IX–XIV вв. языческая культура постоянно привлекала к себе внимание образованных кругов общества, изучалась, возрождалась и к XIV в. стала как бы символом византийского национализма. Античные мотивы и образы усиленно проникали в живопись и литературу, ученые превозносили до небес Платона и Аристотеля и разделялись на приверженцев первого и второго, что не приводило, однако, к открытому разрыву гуманистов с официальной церковью.

Напротив, и Пселл и Григора искренне считали себя ее членами, но это развивало ту область умозрения, которая была далека от новозаветного интуитивизма. Вскормленные неоплатонизмом, гуманисты исследовали все то, что охватывалось человеческим разумом, естественные науки и логику прежде всего (отсюда их постоянный интерес к астрономии и математике), вещи же недоступные рациональному познанию оставались вне поля их зрения, и большинство церковных догм приобретало для них символическое, а не реальное значение. Дух неоплатонизма не был вовсе чужд и византийскому монашеству, однако тут его влияние ограничивалось терминологией и несколькими взятыми у него образами (например, образом света). Если гуманист искал истину вне себя, в объективных законах природы, то для монаха истина помещалась внутри человека, в глубинных подсознательных слоях всего его существа. В отличие от неоплатоновского дуализма, противополагавшего ум (nous) и материю (hyle), здесь противопоставлялось два неодинаковых состояния человеческой личности: состояние мучительной греховности и состояние свободы от греха. Духовная деятельность при этом сводилась не к познанию внешнего мира средствами логики и научного эксперимента, а к изменению, перерождению эмоций и аффектов («страстей») путем самовоспитания («подвижничества»). Эта теория, если так можно ее назвать, точнейшим образом разрабатывалась уже с IV в. и к XIV в. была хорошо известна в разных слоях византийского общества. Опытное применение разработанных правил аскезы носило название исихазма (от исихиа — тишина, покой, отшельничество). Главными центрами исихазма были монастыри Синайской горы и Афона. Там хранились и переписывались многочисленные рукописи христианских авторов, там же жили реальные представители исихазма.

Занятые разными сферами человеческой деятельности, гуманисты и исихасты не мешали друг другу и не боролись между собой, однако любая попытка перенести рационализм на теологию встречала решительный отпор со стороны церкви и императорского двора. В XI в. за такую попытку был осужден философ Иоанн Итал, в XIV в. по аналогичному поводу развернулась полемика исихастов с гуманистами. Она длилась много лет, обе стороны писали друг против друга обличительные трактаты, вступали во взаимную переписку, сталкивались на церковных соборах, подвергались преследованиям, пока, наконец, высшая церковная и светская власть не отдали предпочтения монашеской партии. Исихастскую линию отстаивал Григорий Палама, его противниками были Варлаам, Акиндин и Никифор Григора.

Афонский монах, двадцатилетним юношей (в 1316 г.) покинувший Константинополь, отвергший и блестящую карьеру при дворе и занятия у Метохита, Палама почти двадцать лет провел в опытном изучении исихазма, прежде чем выступил как писатель в его защиту. Первым сочинением Паламы, которое он в 1334 г. по обычаю, перенятому у риторских школ, принес на суд своих собратий, было житие Петра Афонского. Уже оно в какой–то мере предопределяло основную тему дальнейших произведений автора. Его трактаты, письма, проповеди последующих лет посвящены единой задаче — раскрытию восточно–христианской концепции человека, которая рассматривала внутренний мир личности как микрокосмос мировой истории. История понималась здесь эсхатологически, как путь к идеальному состоянию, схема событий бралась из Библии, и божественное откровение входило сюда неотъемлемой частью. Применительно к человеку звенья этой цепи получали такой вид: низшее «греховное» состояние, психофизические средства для его преодоления и переход к просветленному, высшему состоянию. Этот скачок от естественного уровня к «сверхъестественному» оценивался как акт божественного вмешательства в жизнь души. Сама эта жизнь понималась как поиск «спасения», «обновления».

Палама ввел в богословскую терминологию понятие божественных энергий (действий) и тем выразил и определил экзистенциальный характер восточного исихазма. Вслед за своими предшественниками он видел в нем способ мировосприятия и поведения доступный всем людям. В своих гомилиях, произносившихся в Фессалониках, куда он в 1347 г. был назначен митрополитом, Палама как бы открывал свое учение «широкой публике», обращая его не к узкому кругу посвященных, как это делалось до него, а к пестрой толпе горожан, собравшихся в церкви. Он связал хорошо знакомые любому византийцу образы ветхозаветных и новозаветных рассказов с глубоко интимной духовной жизнью каждого человека, изобразив человеческое сердце поприщем, на котором снова проигрывается ход истории, и облекая мистические мотивы в язык евангельских притч и эпизодов. Так, традиционная, идущая от неоплатоников тема света зазвучала у него как всем известная тема преображения и Фаворского света, тема души, охваченной страстями, — как тема блудного сына.

Официальное санкционирование исихазма в 1331 г. усиливало его влияние на византийскую культуру и отмежевывало ее от латинского Запада. Именно в этой, исихастской форме византийская культура проникала на Русь в период южнославянского влияния XIV–XV вв., когда переводная литература обогатилась большим количеством аскетических и антилатинских произведений — сочинениями Исаака Сирина, Дорофея, Симеона Нового Богослова, Григория Синаита и других исихастов, а также полемическими трудами Паламы, Нила Кавасилы, Никиты Стифата и др. В изобразительном искусстве исихазм вызвал замену в самом Константинополе живописного стиля графическим, в славянских же странах паламитская тема света нашла необычайно широкую иконописную интерпретацию — достаточно вспомнить и возросший интерес к теме Фаворского света (иконы «Преображения»), и творчество таких художников, как Феофан Грек и Андрей Рублев.


ГОМИЛИЯ 1 [543] [544]

Мы все друг другу братья, потому что владыка и творец у нас один и он стал общим нашим отцом. Этим братством мы соединены и с бессловесной и бесчувственной природой. Мы братья еще и потому, что все мы произошли от одного Адама и только мы одни созданы по образу бога. Но и это братство у нас общее с язычниками. Мы, однако, соединены еще одним братством: мы братья потому, что мы единородны друг другу, живем в одной стране, а больше всего потому, что имеем единую мать — святую церковь и благочестие, начальник и исполнитель которого Христос, истинный сын божий, соблаговолил быть для нас не только богом, но и братом, и отцом, и главой. Он собрал нас всех в единое тело и сделал нас как членами друг друга, так и членами самого его. Ведь после своего тридневного восстания из мертвых господь сказал женщинам, приближающимся ко гробу: «Пойдите, возвестите братьям моим, чтобы они шли в Галилею, и там увидят меня» [545]. Он удостоил здесь, как вы видите, назвать нас своими братьями. Поэтому и апостол говорит о нем: «Не от ангелов восприемлется, а восприемлется от семени Авраамова, потому что во всем ему нужно было уподобиться братьям» [546]. Христос, возродивший нас святым крещением и своею божественной благодатью, — это наш отец, поэтому он называет своих учеников «детками» [547] и, идя на спасительные страдания, обещает не оставить их сиротами. Поэтому апостол еще раз говорит: «из–за того, что дети причастны плоти и крови, он сам воспринял то и другое, дабы смертью лишить силы имеющего власть смерти, т. е. диавола» [548].

А в том, что мы единое тело во Христе, Павел нас заверил словами: «Вы — тело Христово, а порознь — члены»  [549]. Тело одно, но членов у него много, и члены тела, хотя они и многочисленны, составляют единое тело. Подобно этому и Христос. Ведь все мы в одно тело крещены в едином духе.

Итак, братья, у нас общее очищение пакибытия и божественного рождения, общая вера, общая, надежда. Над всеми и для всех, и во всех нас один бог, который божественной любовью привлекает нас к себе и делает нас своими членами и членами друг друга. Но по пособничеству диавола вторглась взаимная ненависть и изгнала любовь. И не один, а много раз приходит она и разрушает наше рожденное любовью единение друг с другом и с богом. Ненависть эта не только разъединяет общие члены города (т. е. Фессалоник. — T. М.), делая его как бы расслабленным, но и превращает их во врагов, восстанавливает друг против друга соплеменные стороны, вызывает сумятицы, бесчинства и переполохи, родственников заставляет враждовать, и тогда город, как будто его захватил неприятель, восстает, несчастный, сам на себя, сам против себя злокозненно враждует, и греховное состояние его вызывает недоумение [550]. Что это за люди, которые носятся по городу? Иные из них разрушают и грабят дома, а хозяев этих домов выискивают и убивают с бесчеловечной жестокостью. Неужели это жители этого города? Кто они, кто так неистовствует, кричит, бегает, мечется? Неужели и они — жители этого города? Те самые, кто оказали ему много добра? О горе! О пучина бедствий! Город сам воюет с собой, сам наносит себе удары, топчет себя своими собственными ногами, раздирает себя своими же руками и своими собственными голосами хулится. Пали лучшие люди в нем, и начальство на себя взяли дурные и низкие. Разве эта болезнь, поражающая нас по привычке, не хуже того недуга, которым страдали евангельские расслабленные? Неужели злодейство не хуже и не пагубнее бездействия?

Выслушайте меня без гнева. Я это говорю не из желания порицать вас, а для того, чтобы вы познали свою болезнь теперь, когда оправились после нее. Исследуйте причину, по которой вы впали в нее и возжелайте врачевства. Бог подает вам его и укрепляет вас, как укреплял и тех расслабленных, поэтому спешите приобрести врачевство и сохранить его. Ведь бог не только исцелял расслабленных, но и силу подавал им, так что один, взяв постель, на которой лежал, начал ходить. В чем же заключалась виновность этих исцеленных расслабленных? Их было двое: один лежал в Иерусалиме у купели Силоамской, другой в Капернауме носим был четырьмя людьми  [551]. Какова причина их болезни? — Грех. Господь указывает на это, когда говорит одному, видя веру его в телесное исцеление: «Чадо, прощаются тебе грехи твои» [552], а другому уже после исцеления: «Вот, ты стал здоров, впредь не греши больше, чтобы не постигло тебя еще худшее этого» [553]. Их сделал расслабленными грех, лишивший их здоровья, у вас же общий ваш грех прогнал любовь и превратил вас во врагов друг другу. Ведь разумение грехолюбивое есть единственная причина того, что вы уничтожили любовь — эту общую связь, которая соединяла вас и с богом и друг с другом. Господь говорит в Евангелии: «Из–за умножения греха во многих охладеет любовь» [554]. Там, где наступает полное охлаждение любви, не могут уже пребывать божественная милость и попечение. Наша душа подобна светильнику, и добрые дела ее служат ей елеем, а любовь — фитилем, и в любви, как в свете, почивает благодать святого духа. Если елея, т. е. доброделания, нет в душе, то фитиль ее, который есть любовь, гаснет и свет божия благоволения и благодати улетучивается. После изгнания любви и добродетели изгоняются и они. А когда бог отвратил свое лицо, то приходит взаимное возмущение, о чем сказал Давид: «Когда отвратишь лицо твое, возмятутся» [555]. Так возникает от греха междоусобное возмущение, сумятица, вводится всякого рода зло, а в подстрекателей и мятежников вселяется начальник злобы, который превращает их в зверей. И нрав свой демонский он сообщает тем, в кого вселяется. Изначальный человекоубийца и человеконенавистник превращает таким образом человека в человекоубийцу, в противника живодавцу Христу. Он делает человека более враждебным и непокорным земным царям, чем духовному отцу, пастырю и учителю. Вступив же на путь Евангелия Христова, идите по нему неукоснительно, чтобы взаимное согласие среди вас было прочным и неувядаемым, чтобы снова обратился к вам господь и почила бы на вас в мире благодать святого духа. Расслабленный в Иерусалиме лежал подле целительной купели силоамской, подобно ему, и вы не совсем удалились от той купели, которая подает мир церкви Христовой. Тот человек, однако, не имел помощника для получения благодати от купели. Подобно ему, и вы не имели пастыря, который бы возвестил мир, собрал бы рассеянные члены, соединил бы их друг с другом и изгнал бы недуг, рожденный ненавистью, из тела церкви Христовой.

Теперь же начальство вверено нам, и мы с вами стали ходатаями о Христе и за Христа. Через нас он как бы сам взывает к вам: Примиритесь с богом, познайте свое родство друг с другом, родство не только душевное, но и телесное, переданное нам от предков. Вспомните о прежних мирных днях, о благах, которыми вы тогда наслаждались и которых теперь лишены. Перестаньте злоумышлять, не стремитесь воздать злом за зло, но побеждайте зло добром. Крепкой сделайте взаимную любовь, чтобы стяжать любовь к богу и явить свою любовь к нему. Ведь любви к богу не могут иметь и его благодатью и милостью не могут наслаждаться те, в ком нет любви к братьям.

Братья, послушайте меня! Я ныне пришел к вам и по заповеди господней возвещаю мир всем и со всеми. Приобретите же этот мир, прощая друг друга, если кто кого оскорбил, как и Христос простил нас, чтобы вам стать сынами мира, т. е. бога. Ведь он есть мир ваш, он, соединивший два в одном и разрушивший средостение преграды и уничтоживший вражду на своем кресте. Ведь это он своим ученикам и через учеников сказал нам: «В какой город или дом войдете, возвещайте им мир» [556]. Его присутствие есть мир и посредством мира сошел он на землю, преклонив небеса. Посему и Давид предрек о нем: «Восстанет во дни его правда и мир многий» [557], и в другом псалме говорит то же: «Возвестит мир народу своему и святым своим и обращающим сердца свои к нему» [558]. Также и песнь, воспетая ангелами при его рождении, указывает, что он пришел к нам с небес, неся с собою мир. Вот слова ангелов: «Слава в вышних богу и на земле мир, в человеках благоволение» [559]. Сам исполнитель спасительного домостроительства, он в удел своим [людям] дал мир, говоря: «Мир мой даю вам, мир мой оставляю вам» [560] и «Будьте в мире друг с другом» и еще «По тому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собою» [561]. Христос утверждает взаимную любовь и в последней молитве, которую он оставил нам, восходя к своему отцу: «Даруй, да будут все они едины» [562]. Да не отпадем мы от отеческого благоволения, да не отвергнем наследие отца небесного, печать и знак родства с ним, чтобы не случилось нам отринуть и сыноположение, и благоволение, и учение его, чтобы не отпасть от обетованной жизни и не быть извергнутыми из духовного чертога, чтобы не услышать от самого начальника мира: «Не знаю вас, идите прочь от меня, виновники ненависти, вражды, соблазнов» [563]. Да не услышим таких слов от него, который, чтобы избавить нас от этого, послал мир через своих святых учеников и апостолов. Они ведь ставят этот мир превыше всего и свои проповеди и писания начинают со слов «Мир и милость вам от бога». Вот и мы, исполнители их служения, пришли возвестить вам этот мир и вместе с Павлом говорим: «Мир храните со всеми и святыню, без которых никто не увидит господа» [564]. Если никто, не имея мира со всеми, не увидит бога, то разве сможет узреть его и в будущем веке тот, кто не хранит мира с соотечественниками? Не он ли услышит тогда: «Да истребится нечестивый, чтобы не видеть ему славы господней»? [565]. Никто из вас да не услышит этот голос проклятия! Собранные воедино, примиренные в мире и любви и согласии, сохраняйте бога среди вас и сладостное его обетование — господа нашего Иисуса Христа, который облегчает нам тяготы здешней жизни и во время благоприятное дарует вечную жизнь, славу и царство. Эту вечную жизнь все мы да сподобимся получить милостию и человеколюбием мироподателя господа нашего Иисуса Христа, ему же подобает слава, честь и поклонение со безначальным его отцом и животворящим его духом ныне и всегда и во веки веков, аминь.


ГОМИЛИЯ 35 [566] [567]

Пророк Исайя провозвестил о Евангелии: «Господь пошлет на землю слово усеченное» [568]. «Усеченное» — это слово, которое объемлет большую мысль в немногих изречениях. Итак, рассмотрим сегодня снова и те евангельские речения, которые мы уже рассматривали, и те, которые еще остались, чтобы напитались мы заключенным в них чистым смыслом и стали всецело причастны божественному вдохновению.

«В то же время берет Иисус Петра, Иакова и Иоанна и их одних возводит на высокую гору, там он преображается перед ними, и лицо его стало светлым, как солнце» [569]. «Вот наступило время благоприятное, вот пришел день спасения» [570], братья, день божественный, новый, вечный, не измеряемый промежутками, не растущий, не убывающий, не ведающий ночи. Это день «солнца правды», день, когда не бывает перемен и затмений. С этого дня, когда он благоволением отца и содействием святого духа из человеколюбия озарил нас и вывел из мрака в дивный свой свет, он все время сияет у нас над головой, он — солнце незаходимое. Он — солнце правды и истины, не являет себя и не дает себя познать тому, кто идет путем лжи, кто возвещает неправду и творит ее, нет, он открывает и вверяет себя озарением света. В Писании говорится об этом: «Свет взошел для праведника и супруга его — радость» [571]. Богу воспевает такую песнь пророк–псалмопевец: «Фавор и Ермон о имени твоем будут ликовать» [572] и тем изображает радость, которую получили позже очевидцы этого сияния. А Исайя говорит: «Расторгни всякие узы неправды, порви путы насильственных сделок и всякую неправую запись изгладь» [573]. Что же наступит потом? — «Тогда взойдет заря для тебя и принесет тебе исцеления, и пойдет пред тобой правда твоя, и осенит тебя божественная слава». И дальше: «Если не будешь никого связывать, не будешь поднимать перста и роптать, если от всего сердца дашь хлеба голодному и напитаешь униженного, тогда свет твой взойдет из тьмы, и мрак для тебя станет, как полдень». Ведь тех, кому явно светит это солнце, он и самих делает солнцами, сказано ведь: «Просияют праведники, как солнце, в царстве своего отца» [574].

«Итак, братья, отвергнем дела тьмы и станем творить дела света», чтобы не только ходить благообразно, как в тот день, но и стать сынами дня. Идемте, поднимемся на гору, где Христос просиял, чтобы увидеть, что там было. Нет, со временем само божественное слово возведет нас туда, когда мы станем достойны этого дня. А теперь, молю вас, напрягите и устремите око вашего разума к свету евангельской проповеди, чтобы преобразиться вам сразу «обновлением ума вашего» и привлекши свыше на себя божественное сияние стать подобными «подобию славы господа», чье лицо сегодня просияло на горе, как солнце. Что значит, «как солнце»? Было время, когда этот солнечный свет не был заключен в шаре, как в сосуде. Ведь свет перворожден, а шар создан в четвертый день творения [575] тем, кто произвел все. Он соединил с шаром свет и тем образовал светило, дарующее день и днем сияющее. Точно так же и божественный свет существовал прежде, чем он, словно в сосуде, находился в теле Христовом. Свет этот предвечный, а тот прибавок, который от нас воспринял сын божий, был произведен позже, ради нас; восприняв в себя полноту божества, он (прибавок. — T. М.) явился светилом боготворящим и богосветлым. Лицо Христа просияло, как солнце, а одежда его стала бела, как снег. Марк говорит: «светлая и очень белая, как снег, как на земле не может выбелить белильщик» [576]. Итак, и тело Христово, которому поклонялись, и одежду его освещал один и тот же свет, но неодинаково: лицо стало сияющим, как солнце, а одежда — светлой от соприкосновения с телом. Этим он показал, каким будет одеяние славы, в которое оденутся те, кто в будущем веке будут пребывать рядом с богом, какова та одежда безгрешности, лишившись которой за свое преступление, Адам увидал свою наготу и устыдился [577]


ГЛАВЫ ФИЗИЧЕСКИЕ, ТЕОЛОГИЧЕСКИЕ, ЭТИЧЕСКИЕ И ПРАКТИЧЕСКИЕ [578]

30. Любая разумная и умопостигаемая природа, будь то ангельская или человеческая, сущностью своей имеет жизнь, благодаря которой и пребывает неизменно бессмертной, непричастная гибели. Но та разумная и умопостигаемая природа, которая находится в нас, обладает жизнью не только как сущностью, но и как энергией, потому что животворит соединенное с ней тело и называется поэтому жизнью тела. В этом случае говорится о жизни по отношению к чему–то, и это есть ее (природы. — T. М.) энергия. Ведь о сущности самой по себе нельзя говорить как о том, что существует «по отношению к чему–то». Умопостигаемая же природа ангелов не обладает жизнью как такой энергией, поскольку не получила от бога из земли связанного с собой тела, чтобы иметь силу животворить его. Но и она вмещает в себя противоположности, т. е. зло и добро. И свидетельствуют об этом злые ангелы, отпавшие вследствие превозношения. И ангелы тоже составлены из сущности самой по себе и одного из противоположных качеств: добродетели, разумею я, или порока. Отсюда обнаруживается, что даже они не обладают благом как сущностью.

31. Душа любого бессловесного животного есть жизнь тела, одушевленного ею, и этой жизнью она обладает не как сущностью, а как энергией, как тем, что существует «по отношению к чему–то», а не самостоятельно. Ведь она (душа. — T. М.), очевидно, не обладает ничем, помимо того, что действует посредством тела, поэтому, когда оно уничтожается, то и она неизбежно уничтожается вместе с ним. Ведь она не менее смертна, чем тело, поскольку обо всем, что существует, говорится как о существующем относительно смерти. Вследствие этого она и умирает вместе со смертью [тела].

32. Душа любого человека есть жизнь тела, одушевленного ею, и она обладает животворной энергией по отношению к другому, энергией, которая проявляется по отношению к тому, что ею животворится. Но она обладает жизнью не только как энергией, но и как сущностью, поскольку живет сама по себе. Ведь она зрится как имеющая разумную и умопостигаемую жизнь, явно отличную от жизни тела и того, что производится телом. Поэтому, когда тело уничтожается, она не уничтожается с ним вместе. Кроме того, что не уничтожается, она пребывает еще и бессмертной, потому что не соотносится с чем–то, а имеет жизнь как сущность саму по себе.

33. Разумная и умопостигаемая душа сущностью своею имеет жизнь, но вмещает в себя и противоположности, т. е. зло и добро. Поэтому очевидно, что она обладает добродетелью, равно как и пороком, не как сущностью, а как некиим свойством и бывает расположена и к тому и другому свойству, смотря по тому, какое из них присутствует. [Свойство] присутствует не в каком–то месте, но тогда, когда умопостигаемая душа, получившая свободную волю от своего создателя, внимает себе и желает жить сама по себе. Поэтому и составляет разумную и умопостигаемую душу не та энергия, о которой говорилось. Ведь [энергия], существующая по отношению к чему–то, не способна вступать в соединение. Состоит же [душа] из самой по себе сущности и из одной из тех противоположностей, о которых уже было сказано, я разумею добродетель и порок.

Из анонимной церковной лирики неизвестного времени [579]

Приводимые ниже образцы византийской литургической поэзии дошли до нас без указаний на имена их авторов или на время их создания. Они анонимны по самой своей сути и представляют выкристаллизовавшиеся за века канонические формы, связанные с празднованием определенных дней церковного календаря: «стихира» излагает смысл праздника, чередуя свои строфы с возглашением отдельных «стихов» Ветхого Завета (откуда ее название), «отпустительный» тропарь или кондак дня (греч. άπολντίκιον) суммирует этот смысл перед концом вечерни.

Особый историко–культурный интерес представляют те песнопения, в которых запечатлелось отношение рядового византийца к прославленным религиозным писателям, канонизированным церковью и в качестве святых дня доставившим сюжет для стихир, кондаков и тропарей. Читатель узнает, какими глазами на протяжении веков смотрели на Григория Назианзина и на Иоанна Златоуста (чьи сочинения он может найти в недавно вышедшей книге «Памятники византийской литературы IV–IX веков») или на мистика Григория Паламу, тексты которого включены в этот сборник. Особенно интересна стихира на Иоанна Златоуста, использующая прием эмблематических сравнений: «труба златозвонная зова господнего», «звонкая ласточка благоречия» и т. п. В тропаре Григорию Назианзину (Богослову) возникает образ «пастушеской свирели», связанный одновременно с традициями античной буколики и с христианской символикой «пастырства». Кондак Григорию Паламе именует этого изощренного метафизика «умом», близким к «начальному уму», т. е. к богу, понятому как «Нус», в античном, неоплатоническом смысле этого слова.


СТИХИРА НА ИОАННА ЗЛАТОУСТА

О труба златозвонная
Зова господнего!
О пучина догматов
Неисследимая!
О столп устроения!
О разум ангельский!
О бездна премудрости!
О златоизваянный Потир изливающий
Реки поучений благоусладные
И мир напояющий!
Тебя воспеваем!
О звезда незакатная,
Лучами премудрости
Мир подлунный благостно
Осиявшая!
О глас покаяния!
О губка бесценная,
Мерзость скверны омывшая,
Оросившая
Души влагой чистительной!
Иоанне, хвалу сию
Тебе воздаем мы!
Ангел, плотью одеянный!
Муж помысла горнего!
О звонкая ласточка
Благоречия!
О сокровище благости!
О камень незыблемый!
О собрат исповедников!
О ликов ангельских
Товарищ! Апостольских
Нравов и святости
Ревнитель! Радуйся,
Святый Златоусте!

ТРОПАРЬ ОТПУСТИТЕЛЬНЫЙ ГРИГОРИЮ БОГОСЛОВУ

Богословия свирелию пастушеской
Ты осилил трубы звонких риторов:
Ибо смысла глубину взыскавшему
И красоты слова приложилися.
Так моли Христа бога, Григорие,
О спасении душ наших.

СТИХИРА НА АРХАНГЕЛА МИХАИЛА

Трисиятельной троицы
Огнезарный воителю,
Михаиле прославленный,
Ныне радуйся
И с небесною силою
Возопи в ликовании:
Отче, свят еси,
Свято собезначальное
Слово вечное,
Свят и дух святый, слава единая,
и единое царствие,
Божество нераздельное!
И краса твоя дивная,
И обличие пламенно,
Михаиле архангеле!
В невещественном
Теле мир обегаешь ты,
Исполняя веления
Мирозиждителя,
В дивной силе являяся
И целения
Источая в обилии,
Славой горнего имени
Храм честной возвышая свой.
Боже, духов превыспренних
И пыланья огнистые,
Как речется в Писании 1,
Соделавший слугами,
Ты явил предстоятелем
Ратей архангельских
Михаила победного,
Твоим велениям,
Боже–Слово, послушного,
И в трепете
Трисвятое гласящего
Пред тобой славословие!

КОНДАК ОТПУСТИТЕЛЬНЫЙ ГРИГОРИЮ ПАЛАМЕ

Как высокий и святой орга́н Премудрости,
Как трубу богоглаголанья звенящую,
Воспеваем мы тебя, святый Григорие!
Но как ум, к уму начальному приближенный,
К нему наш направи ум, да воспоем тебе:
Радуйся, благодати наставниче!

«Повесть о подвигах Александра» [580]

(XIII–XIV вв.)

Анонимная «Повесть о подвигах Александра» — христианская переработка широко распространенного в позднегреческой литературе сюжета о походах Александра Македонского в восточные страны, сюжета, вобравшего в себя черты народного творчества разных народов (см. «Роман об Александре» Псевдо–Каллисфена и Курция Руфа). Время возникновения данной редакции повести неизвестно. Популярность этого сюжета и неослабевавший интерес к нему держались довольно долгое время, так как даже в XII в. Евтихий Александрийский занялся переработкой сказаний об Александре, соединив мусульманские предания о нем с египетско–христианскими. Предлагаемая редакция «Повести о подвигах Александра» привлекает внимание своими фольклорными чертами, сказочными мотивами о чудесах, которые увидели воины Александра в восточных странах. Особенно интересны библейско–христианские мотивы, пронизывающие христианскую переделку античного романа. Это сказывается в частом использовании образов Соломона, Голиафа, Давида, Самсона, бога Саваофа, в рассказах о снах и видениях, бывших Александру. Чрезвычайно интересен и образ самого Александра — героя в расцвете сил, храброго и непреклонного в своих решениях, сначала не желающего склоняться пред богом в Иерусалиме, но постепенно приходящего к мысли о необходимости верить в него. Именно этот образ послужил христианскому автору средством воплощения своих идей. Основная мысль переданного здесь сказания — обращение язычника в христианство — дает право думать, что это довольно ранняя переработка, относящаяся к тому времени, когда вопрос об отказе от языческих верований сохранял еще особую остроту. Далее, следует обратить внимание на то, что язычник Александр принимает религию именно того народа, в среде которого возникло потом христианство. Обращение Александра происходит при содействии иудейского пророка Иеремии, образ которого также интересен, как образ пастыря народного, умудренного большим жизненным опытом. Сцены народных сходок, созываемых Иеремией, отмечены чертами эпического повествования. Краткое описание рая и пребывающих в нем мужей и жен, живо построенные диалоги Александра и Иеремии, Александра и философов Менелая и Аристотеля, — все это придает повествованию особую прелесть, возникшую благодаря умению автора связать воедино мир реальный с миром фантастики.

ПОВЕСТЬ О ПОДВИГАХ АЛЕКСАНДРА

… И вот Александр пришел в пустынные земли и встретил там удивительные существа: у них было две головы, лицо человеческое, а вместо ног — змеи. И вступили воины Александра в сражение с ними и победили их. После этого подошли они к горе, покрытой камнем, словно железом. И совсем неожиданно подступили к Александру жены, стали сражаться с его войском и за один только час убили сотню воинов из его войска. У этих жен были крылья, а вооружение из сосновых веток; ногти их словно серпы, силища огромная. И летали они над войском и царапали воинам лица.

Увидел Александр, что происходит на поле битвы и что то место все заросло камышом. И сорвал он зелен камыш и поджег его; и поднялся огнь кверху, и загорелись от огня ветки сосновые. Попадали жены на землю, и воины убили их. Много их погибло, едва ли не двадцать тысяч…


Дошел Александр до Троянского лагеря и остановился на том месте, куда когда–то в былые времена пришли греки и где они воевали в течение двенадцати лет и овладели этой землею. Разрушена была знаменитая Троя из–за одной необыкновенно красивой женщины по имени Елена; она была женой царя Менелая, царствовавшего в Морее — местечке в Лакедемоне. А во Фригии царствовал царь Приам, и был у него сын Александр, или Парис. И пришел он в Лакедемон поклониться богу Аполлону; как только увидел Парис необыкновенную красоту прелестной Елены, похитил ее и увез в Трою. Но ни царь Приам, ни троянцы не одобрили похищения Елены и безо всякой радости встретили Париса.

А царь Менелай, как только узнал о похищении своей супруги, собрал войско и призвал к себе всех царей Греции — из Киликии, Латонии [581] и Аталии [582]; и собрали все цари свои войска и пришли на помощь Менелаю в местечко во Фригии, опустошили и разрушили Трою. В то время от руки греков погибли самые лучшие троянские всадники, и все из–за одной мерзкой женщины. Наш прадед Адам тоже из–за женщины был изгнан из полного радостей рая; и достойный удивления храбрый Самсон из–за женщины же претерпел зло; тоже достойный удивления, самый премудрый во всей вселенной Соломон из–за женщины Аданы послушался царя и погиб [583]. Так и в то время храбрые мужи знаменитой Трои погибли из–за женщины. Оставшиеся в живых свершили над ними печальные обряды и покинули троянский лагерь, как написано об этом в книге Гомера.

А сейчас троянцы пришли к Александру и поклонились с превеликим уважением и многочисленными дарами: принесли ему щит Ахилла, Пелеева сына, положили его на львиную шкуру. Сверху щит изукрашен был, от него исходило сияние, подобное огню небесному, и подобно тому, как перья павлина отливают золотом, зеленым и красным цветом, так и щит блестел самым чудным образом. Как только увидел его Александр, удивился; принесли платок Брисеиды, весь затканный золотом и перламутром, такой красивый, что любая женщина изумилась бы, взглянув на него. Славный Ахилл был убит из–за прекрасной Поликсены, дочери царя Приама, ради которой он пришел в храм. И когда Троя была разрушена, Поликсена попала в плен к грекам, и ее убил сын Ахилла [584] близ гробницы своего отца; так она погибла.

Услышав об этом, Александр немного похвалил ее и воздал почет этой женщине за то, что она сберегла честь свою, чего иные жены, попавшие в плен, не могли соблюсти. И все похвалили ее.

Александр привел пословицу о судьбе и выразил восхищение твердостью и умом Поликсены, сказав: «Да будет состраданье божье над тобою и хвала от мира всего за то, что ты не захотела соединиться с мужем, и хорошо поступила, потому что честно умереть — большая честь при подневольной, полной унижений жизни». И еще Александр возложил на гробницу той царицы венок [585]; как только венок коснулся главы ее, тотчас стал невидимым для всех людей; а ночь засияла, как светоч. Затем развели костер, сверху возложили на него оружие, украшенное драгоценными камнями, золотом, перламутром, и покрыли это оружие змеиной кожей. Потом принесли книгу Гомера, в которой поэт описал Троянскую войну с самого начала и гибель Трои от начала и до конца. И открыл Александр книгу и стал читать ее; и нашел в ней описание войны, судеб погибших — людей хороших, храбрых, удивительных, великих. И опечалился очень, хотя и порадовался тому, что смог найти записанными рассказы о славных мужах. И тогда успокоился Александр и сказал: «О, сколько погибло храбрых, могущественных, премного отличившихся славных мужей из–за одной мерзкой жены!»

В это время Александр вошел в город и спросил троянцев: «Где же гробницы погибших храбрецов?» И привели его троянские начальники туда, где были погребены эти люди, и взял он мирр и ладан, воскурил над их гробницами, погоревал, пролил немало слез и сказал: «О храбрейшие, премного отличившиеся мужи! Если бы вы, Ахилл и Гектор, были сейчас здесь, если б вы были живы, я одарил бы вас многочисленными дарами, возвысил бы вас, окружил почетом, пусть бы весь мир радовался на вас! Но вас нет в живых, и потому я воздаю вам, мертвым, почет ладаном и мирром, свершаю над вами воскурение, и бог смилуется над вами за все то добро, которое вы совершили, как то описывает Гомер».

Как только услышали слово Александра философы Менелай и Аристотель, сказали царю Александру: «Ахилл и ты, царь, родились от одного отца, оба вы происходите от греков; вы — сыны бога Аммона; и мы вдвоем напишем о тебе еще более дивные поэмы, чем сочинил фригиец–Гомер». Александр после этого повернул со всем своим войском назад, в Македонию…


Я, царь царей, Александр, обращаюсь ко всему народу иерусалимскому: мне хорошо известно ваше весьма высокомерное отношение ко мне. Не так вы должны вести себя, граждане; ведь вы — рабы животворящего бога, и вместе с вами — бог, создатель неба и земли. О если б вы оставались рабами идолопоклонников, преклоняли бы пред ними колена! Что же касается Дария, то не бойтесь его нисколько: он будет в вашей власти, вашим данником, без того я не паду ниц пред богом в Иерусалиме и пред богом на священном Сионе, до того не стану никого преследовать, ни с кем враждовать.


Пророк Иерусалима Иеремия услышал, что к Иерусалиму приближается Александр, и собрал всех жителей иерусалимских; он устроил совет и сказал: «Да будет благодать с вами, рабы божии! Мы должны хорошо встретить Александра, и да будет благодать в нашем городе, так как я видел Александра во сне; он шел навстречу мне и моим спутникам. И сказал мне Александр, что когда-нибудь сам придет к вам, я вам говорю, он сам хочет освободить вас от рук Дария, а за все зло, какое претерпели вы от персов, он хочет расправиться с ними мечом».

Такая речь пришлась по нраву начальникам лагеря.

И той же ночью Александр увидел сон: явился ему пророк Иеремия, облаченный в одежды первосвященника, и сказал ему: «Дитя мое, Александр! Иди поклонись Иерусалиму, поклонись священному Сиону, пади ниц пред богом неба и земли. А поклонившись, встань и иди на Дария, и ты разобьешь в прах его войско, уничтожишь его самого и станешь царем персидским».

Встав ото сна, Александр рассказал военачальникам, какое ему было видение; и двинулся он прямо в Иерусалим. Узнал пророк Иеремия об его прибытии; собрался весь народ от мала до велика. И сказал пророк Иеремия, чтоб все выходили встречать Александра; сам он облачился в священнические одежды, и прочие жители — числом до ста тысяч — облачились в священнические одежды, и десять тысяч жителей встречали Александра с восковыми свечами и факелами, с лампадами и курильницами; они курили ему фимиам. Как только увидел Александр пророка Иеремию, сказал своим военачальникам: «Вот этого самого человека я видел во сне в точно такой же одежде». Он тотчас соскочил с коня и поклонился пророку до земли. И пророк Иеремия воскурил ему фимиам мирром и ладаном, как то достойно царя, благословил его, взял за руку и повел в Иерусалим и привел в святой великий храм, преклонил колена пред святая святых и показал ему постройки царя Соломона. Александр спросил: «Скажи мне, в какого бога вы веруете?» Пророк ответил: «Мы все по всеобщему согласию веруем в единого господа, который создал небо и землю, который все видит, а его никто не видел ни глазом, ни ухом не слыхал. Он же посылает благодать в сердце человека». Александр удивился и сказал: «Поистине вы — пленники и рабы всевышнего бога, отныне и я верую в этого самого бога, паду ниц пред ним, прославлю, стану исповедывать его учение, принесу дары и дань, какую я собрал со всех народов. Денно и нощно стану призывать вашего бога себе на помощь, и да будет с нами его любовь и милосердие».

И принес Александр в дар золото, а сам не принял ничего, только сказал: «Пусть это будет моим даром богу». И вышел Александр из храма и направился к египетскому богу; пророк Иеремия сопровождал его до полудня и всю дорогу вел беседу с Александром. И сказал пророк: «Говорю тебе, дитя мое, проси денно и нощно бога неба и земли, пусть имя его не сходит с уст твоих, и он поможет тебе, и вся сила персидская сокрушена будет. И ты, Александр, иди на Египет, ты завоюешь его, убьешь Пора, индийского царя, и над Дарием одержишь победу. Я говорю тебе, дитя мое, то, что мне известно, — ты станешь намного выше всех царей и дойдешь до самого рая; там найдешь мужей и жен, пребывающих на одном острове, где ведут они жизнь среди яств из фруктов, с которыми ничто не может сравниться. А одежда их состоит из собственной кожи, покрытой волосами. Вместе с ангелами они наслаждаются любовью, имя же им — блаженные от бога. Все это, Александр, ты увидишь и еще ты услышишь там о своей будущей жизни и смерти; только я прошу тебя, не покидай нас, иначе мы опечалимся; никогда не уходи от нас, Александр!»

И сказал царь: «Как ты приказываешь, отец, так я и сделаю». И повелел пророк принести камень–лихнитарь [586], а на том камне было написано имя Саваофа. Это тот самый камень, который положил под дуб сын Навина [587], когда он ходил войною на чужие народы. Принесли меч богатыря Голиафа, которого убил Давид, царь еврейский; принесли двойную кольчугу храброго Самсона, украшенную змеиными когтями; принесли и копье Самсона, меч алмазный, который не может одолеть никакое железо. Принесли щит, кованный железом, способный выдержать любое другое оружие, щит, которым Самсон защитил Иоанафана, сына царя Саула. Александр повернулся к своим полководцам и вельможам, покачал головой и сказал: «О мои любимые и дорогие полководцы, завоевавшие весь мир, мои лучшие конники! Мы покорили почти всю вселенную, побывали в пустыне и чуть–чуть не дошли до рая, где живет наш прадед Адам; и пока мы воевали на краю земли, я постиг высоту неба и измерил глубину моря, я знаю, что спасся от смерти. В самом деле, невидимый меч смерти был уже занесен надо мною. И сейчас, вы видите, я умираю. Именем бога призываю вас всех после моей смерти помнить меня. А потом, когда восстанут мертвые от начала века, мы встретимся друг с другом во время Страшного суда…»

Иоанн Педиасим

(XIII–XIV вв.)

О жизни Иоанна Педиасима сколько–нибудь подробных сведений не сохранилось. Известно только, что он был современником Андроника III Палеолога (1328–1341 гг.) и служил дьяконом, а затем занял довольно высокий пост хартофилака — хранителя императорских бумаг, ведающего архивом, в области Первой Юстинианы, близ–Охриды (в Болгарии).

Сочинения Педиасима, из которых большая часть сохранилась, свидетельствуют о его энциклопедической образованности и большой широте интересов. Он имел звание «ипата философов».

Педиасиму принадлежат сочинения по медицине, например, «О жизнеспособности зародыша», по геометрии — «Сводное исследование об измерении земли», где он ставит себе целью развить и дополнить близкие по тематике сочинения Герона Александрийского, по музыке и по церковному праву.

Педиасим оставил также значительное число трудов по филологии. Кроме схолий к Аристотелю, изучение и комментирование которого стало уже многовековой традицией и обязательной ступенью в деятельности каждого ученого, Педиасим занимался еще мало изученными в то время произведениями античной литературы. Им были написаны схолии к поэме Гесиода «Щит Геракла» и к «фигурному» стихотворению Феокрита «Свирель», а также аллегорические толкования к «Теогонии» Гесиода.

В историко–литературном отношении интересно единственное поэтическое произведение Педиасима — его стихотворение в эмбических триметрах «Желание» (Πόθος), состоящее из двух тематически противоположных частей, озаглавленных «О жене злонравной» и «О жене разумной». Первая из этих частей по трактовке темы восходит к известному стихотворению древнегреческого поэта Симонида Аморгского — злой сатире на женщин, классифицирующей их по характерам.

В целом же обе части представляют собой стихотворные риторические упражнения (προγυμνάσματα), из которых первая относится к ораторскому жанру «обоснования», или «доказательства» (κατασκευή), а вторая — к жанру «опровержения» (ανασκευή). Обе части строго выдерживают композиционную симметрию, каждая строка второго стихотворения является антитезой к соответствующей строке первого.

ЖЕЛАНИЕ [588]

Жена злонравная — крушенье для мужей,
Неисцелимый, злой недуг, проникший в дом,
Супругу казнь, угроза кары каждый день,
До срока станет стар, кто ложе делит с ней.
Пленяющее зло, привычная беда,
Безлунный ночи мрак и стужа зимних бурь,
Рубец от старых ран, снедающая боль,
Отродье зла, гроза непримиримых битв,
Разруха жизни всей, у сердца скорпион,
Свирепой львицы рык и яростная злость,
Химера страшная, «дышащая огнем»,
Могучей гидры сто непобедимых глав.
Безумье, бешенство, неукротимый гнев,
Зловредный корень трав, в себе несущих яд.
Прожорливая пасть, язвительный язык,
Сластолюбивый нрав, нахальный, дерзкий взгляд
И подозрений злых бушующий поток,
Кипящая в грозу пучина гнусных дел.
Утесы Симплегад, Харибды, Скиллы рев,
Эврип и новый Стикс, горючих слез поток,
От очага пожар и смрад домашних ссор,
Обрыв меж скал крутых, Тенарской бездны глубь,
Всепоглощающий жестокий Ахеронт,
Эринний грозный бич, Аида жадный зев,
Зловещей птицы крик, сулящий мужу смерть.
Кто в силах убежать от женщины такой?
Жена разумная — морская гладь и тишь,
Здоровье, чистота — бесценный, прочный дар
И ежедневный плод усердного труда.
Закат почтенных лет счастливый встретит муж,
Господний дар благой — безбедный общий путь.
Блестящий солнца луч, весенний светлый день.
Целебное питье, спасение от бед,
Природный кроткий нрав и в сердце ключ любви.
Продленье срока дней, достатка верный рост.
Трудолюбивый вол, идущий под ярмом.
И Амалфеи рог, как в сказках говорят,
И туча, что струит на землю дождь златой.
Учтивости пример и непорочный лик.
Коренья добрых трав прекраснее стеблей.
Умеренность в еде, приветливость в устах.
Смотрящий долу взор, достойный, скромный вид.
Спокойный плеск волны, нелживая душа,
Зефира легкий вздох, несущий тишину.
Светильник в тьме ночной, причал для кораблей,
Неколебимый брег, родник, что сад поит.
В пути ведущий свет, над домом свод небес,
Славнейший дар земли, ее достойный плод,
Спасительный маяк, нешаткая ступень,
Обильный щедрый Нил, текущий серебром,
Пчелиных ульев мед, Элисий душ благих,
Вещанье добрых птиц для мужа своего.
Кому ж судьбы рука такую даст жену?

Роман о Каллимахе и Хрисоррое [589]

(XIV в.)

Византийский стихотворный роман о Каллимахе и Хрисоррое, дошедший до нас в единственной рукописи, находящейся в Лейдене, носит заглавие „Το κατά Καλλίμαχον κα'ι Χρυσορρόην έρωτικόν διήγημα“.

Хотя в рукописи нет прямых указаний на то, кто был автором этого анонимного романа, есть основания предполагать, что он написан Андроником Комнином, двоюродным братом императора Андроника II (1282–1328 гг.), между 1310 и 1340 гг.

Роман написан 15–сложным политическим стихом, т. е. таким же, как эпическая поэма о Дигенисе Акрите и большинство поздних византийских стихотворных романов. Язык романа близок к классическому греческому языку, но с большою примесью слов и выражений языка койнэ и живой речи XIV в. В романе 2607 стихотворных строк; пропусков в рукописи немного.

Содержание романа следующее.

У одного царя было трое сыновей, из которых он хотел выбрать своим преемником самого достойного и храброго. Все трое вместе отправились в поход (отрывок 1). Через некоторое время они пришли в лес, за которым увидели таинственный, сильно укрепленный дворец, оказавшийся замком дракона- людоеда. Братья пришли в ужас и отступили от замка (отрывок 2). Но младший брат, Каллимах, все–таки решил в него проникнуть, что ему и удалось при помощи волшебного кольца, данного ему старшим братом. Во дворце он прошел через много роскошных покоев и, наконец, в самом великолепном из них увидел прекрасную девушку, привязанную за волосы к потолку (отрывок 3). Девушка сначала испугалась пришельца, но потом посоветовала ему спрятаться от дракона (отрывок 4). Появляется дракон, избивает девушку, дает ей корку хлеба и воды, сам наедается до отвала и засыпает. Каллимах отсекает голову дракону, освобождает девушку и сжигает труп дракона. Каллимах открывает девушке, Хрисоррое, кто он такой, и выслушивает рассказ о ее несчастиях. Оба счастливы.

Но вот однажды некий царь, случайно подъехав к замку, видит Хрисоррою и в нее влюбляется. Желая овладеть Хрисорроей, он возвращается в свою страну, чтобы набрать войско и захватить Хрисоррою. Но он заболевает от любви. Появляется старуха колдунья и обещает излечить царя и помочь ему овладеть Хрисорроей (отрывок 3). Колдунья завораживает золотое яблоко и отправляется с царем и сотней воинов к замку (отрывок 6). Она прячется на островке около замка (отрывки 7 и 8), создает привидение в виде дракона, будто на нее нападающего, вопит, и на крик ее прибегает Каллимах и убивает дракона (отрывки 9 и 10). Старуха дает ему волшебное яблоко, спрятав которое на груди Каллимах падает, точно мертвый; появляется Хрисорроя и от ужаса падает в обморок. Приходит царь с воинами и похищает Хриссорою (отрывок 11).

Братья Каллимаха видят сон о его гибели. Они идут искать его, находят с яблоком на груди и, прочтя надпись на яблоке о том, как оно может оживить мнимоумершего, дают Каллимаху его понюхать и оживляют его. Каллимах пускается на поиски Хрисоррои и, узнав, где она находится, нанимается в помощники к царскому садовнику. В конце концов любовники встречаются (отрывки 12–14). Но об их свиданиях узнают приближенные царя и приводят к царю на суд, на котором Хрисорроя смело оправдывается (отрывки 15 и 16), а царь, узнав всю правду, приказывает сжечь колдунью. Счастливые любовники возвращаются в свой замок.

Рукопись романа все время перемежается заголовками в том же стихотворном размере, что и основной текст. Заголовки эти написаны красными чернилами. Иной раз они прерывают текст романа, как, например, в отрывке 3 после 470 стиха. Иногда красными чернилами написаны и некоторые основные стихи текста; так написаны стихи 1270 и 1271 в отрывке 9.

Сюжет повести о Каллимахе и Хрисоррое — совершенно сказочный в начальных частях романа. Три сына царя, отправляющиеся на подвиги, волшебный замок дракона, красавица, заключенная в замке, волшебное яблоко, — все это настоящая сказка. Но не такова последняя часть повести, начинающаяся заголовком: «Но вот теперь уж и конец несчастьям наступает». Здесь выступает Хрисорроя, начинающая свою защитительную речь притчей о виноградаре, наподобие пророка Нафана, обличающего царя Давида (Библия, Книга царств, 2, гл. 12), а затем Каллимах, рассказывающий о своих приключениях. Эта последняя, краткая заключительная часть повести уже совершенно риторическая, подобная риторическим частям древних греческих романов.


ЛЮБОВНАЯ ПОВЕСТЬ О КАЛЛИМАХЕ И ХРИСОРРОЕ

Царь иноземный был один правителем надменным,
Сокровищ много он имел и множество владений,
Был нестерпимым гордецом и удержу не ведал;
Три сына были у него, любимых им сердечно,
Своей осанкой и красой поистине отменной
И благородной храбростью к себе всех привлекавших
И любовался царь–отец их статностию равной,
Изысканною красотой и доблестью великой,
И никому из них не мог отдать он предпочтенья.
Хотел он видеть старшего наследником престола,
Но видеть сонаследником хотел он и второго,
Равно и сыну третьему венец самодержавья
Желал он также передать всем сердцем и душою:
Ведь сына каждого отец считал достойным власти,
И предпочесть кого–нибудь никак он не решался;
А передачу всем троим совместно полновластья,
Могущего их привести и к мятежам и к бедам,
Считал недопустимой царь и гибелью грозящей.
И вот, воссевши на престол, детей он призывает
И обращает к ним слова с любовью таковые:
«Вы, дети, плоть моя и кровь, души моей утеха,
Я и венец, и власть мою, и честь свою, и силу —
Все передать желаю вам и все вам предоставить,
Но одинаково люблю я вас троих всем сердцем;
Кого ж из вас мне предпочесть, кого считать мне главным,
Державным увенчав венцом, я, право, и не знаю.
Самодержавие отдать всем вместе не хочу я,
Желая, чтобы мой венец и вся моя держава
Остались нерушимыми и ныне и навеки.
Владенье общее всегда раздоры порождает:
Ведь, как в любви не может быть любовников совместных,
Так и в самодержавии для дележа нет места.
Берите денег вдоволь вы, берите вы и войско,
Берите все, что нужно вам для подвигов отважных —
Запасы и сокровища, и воинскую силу,
И отправляйтесь, взяв себе на путь побольше денег
И все, что захотите взять себе для снаряженья.
Тот, кто проявит больше всех и мужество, и смелость,
И силу, и умение, и здравый смысл, и разум,
Кто в доблестных деяниях всех царственнее будет,
Кто подвигами выше всех себе трофей воздвигнет,
Тому из вас я и отдам всю власть самодержавья,
И, увенчав его, ему я передам все царство».
Никто не вознегодовал на отчее решенье,
На отчие условия и на его заветы;
Но с удовольствием они и с искренней любовью,
С готовностию полною, от всей души и сердца
С войсками всеми и со всей их воинскою силой,
Со всем их снаряжением и с конницею всею,
С отцом простившись, тотчас же все трое в путь пустились.

Вся золоченая стена высоко поднималась,
И, чистым золотом блестя и красотою дивной,
Она и солнечных лучей сиянье затмевала;
И драгоценными зубцы каменьями сверкали,
Переливаясь жемчугом и золотой чеканкой.
Великолепен замок был. А ворота у замка
Своей могучей красотой восторг и страх внушали;
И золото и блеск камней и перлов драгоценных,
Богато и роскошно в них горевших и сверкавших,
Столь стройно и умело там в порядке размещенных,
А не случайно как–нибудь, на удивленье были.
И при воротах запертых вились живые змеи,
Безмерной хищностью своей всех в ужас повергая
И неусыпно сторожа огромный этот замок,
Вздымались эти чудища, хранящие ворота:
При виде них любой бы мог там умереть со страха.
Смотря на эти чудеса всей замковой твердыни
И в удивленье замерев, остолбенели братья,
Глядя на золото и блеск каменьев и жемчужин
И остальную красоту сооружений замка.
Но стены были высоки и недоступны вовсе.
Не видно было ни людей, ни зверя никакого,
Ни птиц, ни даже воробьев: везде была пустыня.
И, стены обходя кругом, искали братья входа,
Но стены с башнями на них вздымались прямо в небо.
Великолепию ворот опять они дивились
И, вновь на змей бросая взгляд, пугались этих стражей.
И тайны города они не понимали в страхе,
Не зная, кто же господин блистательного замка.
И, повернувши наконец, пошли они обратно,
Чтоб стражам замковым не стать нечаянно добычей,
А потому не стали ждать и в ужасе бежали.

Посередине потолка — но и сказать мне жутко —
На волосах висела там девица одиноко —
Трепещет сердце у меня, душа трепещет в страхе —
На волосах — увы, судьбы неслыханная воля —
На волосах висела там девица — я смолкаю,
Да, я смолкаю, но пишу, а сердце замирает —
На волосах висела там красавица–девица.
И только на нее взглянул тут младший из трех братьев,
Как младший этот, Каллимах, красот всех воплощенье
И смелости, и мужества, и доблести, и силы,
Остолбенел и тотчас же он замер, словно камень
Смотрел лишь на нее одну, стоял и все смотрел он.
Как будто и она была на потолке картиной.
Всю душу красотой своей могла она похитить:
Умолкнувший немел язык, и замирало сердце.
Налюбоваться он не мог чудесной этой девой,
На красоту ее смотря и женственную прелесть.
Стоял, смотрел, не говоря, души в груди не чуя,
Стоял, смотрел, и сердце в нем двояко поражалось —
Очарованьем красоты и чувством состраданья;
Молчал, а из груди его лишь стоны вырывались.

Она же с горестной мольбой, отчаяньем томима,
Вздохнув уныло, языком запекшимся от муки,
Ему сказала: «Кто ты, друг? Откуда ты явился?
Когда не призрак только ты в обличье человека,
Ты мужествен, разумен иль ты глуп и безнадежен?
Кто ты и почему молчишь, стоишь и только смотришь?
Коль ты моею злой судьбой мне на мученье послан,
Так не щади меня и мучь, коль ты ее приспешник:
На муки отдано мое, как сам ты видишь, тело.
А коль мучениям моим ты сострадаешь, видно,
И коль завистница судьба пресытилась моими
Страданьями, которыми меня давно терзает,
И нынче в утешенье мне тебя сюда послала,
Чтоб ты освободил меня от всех моих терзаний,
То я благодарю судьбу: убей меня, прикончи!
Но если ты пришел сюда, хоть это невозможно
Да и бессмысленно совсем, чтобы меня утешить,
Скажи хоть слово! Что молчишь? Пускай передохну я.
Драконово жилище здесь, обитель людоеда.
Не слышишь разве грома ты, не видишь разве молний?
Идет сюда он! Что стоишь? Идет, беги скорее,
Укройся! Ведь силен дракон, отродье людоеда.
Коль утаишься, то в живых останешься, быть может.
Серебряную видишь ты там, в стороне, лоханку?
Прикройся ею, под нее подлезь ты и упрячься
И, может статься, ускользнешь от жадного дракона.
Беги же, спрячься там, молчи: вот он уже подходит!»
Последовал совету он и внял словам разумным
Девицы той, которая на волосах висела,
Не медля, под лохань подлез, и ею он укрылся.
Старуха хитрая одна, чертовское отродье,
Властительница духов злых, гадавшая по звездам,
Как только разузнала все несчастия царевы,
Берет свою клюку и с ней идет к палатам царским;
И, встретив у ворот слугу из мальчиков дворцовых,
Зовет его и говорит ему она тихонько:
«Коль передашь сейчас царю мое ты порученье
И примет он меня, то дар богатый ты получишь
Не от меня, бедняги, нет, но от царя, наверно.
Ведь я могу, голубчик мой, ему вручить лекарство,
Какого не найдет никто нигде на целом свете».
«Да что ты, бабушка моя, — в ответ ей молвил мальчик, —
Иль в самом деле можешь ты такое дать лекарство
Против любви, что все уймет оно его мученья?
Того, что лучшим из врачей и самым знаменитым
Не удавалось нипочем, ты, говоришь, добьешься?
Гляжу, ты, бабушка, бедна и немощна, гляжу я;
Старушка жалкая моя, судьба тебя заела,
И твой соблазн мне на беду, а не к добру, пожалуй».
«Оставь ты это, голубок, — она ему сказала, —
Хоть я кажусь тебе дурной и немощной старухой,
В конец замученной нуждой, по–твоему, жестокой,
Но исцелять недуги я умею в совершенстве;
И ни года, дитя мое, ни старость, ни лохмотья
Помехою не могут быть искусству врачеванья».
Послушал мальчик и сказал: «Присядь–ка ты, бабуся,
И помолись, чтоб за тебя теперь мне не попало,
Чтоб не бранили, чтоб меня за это не побили,
Ведь что за выгода тебе, бабуся, коль умру я?»
Уходит мальчик и, одну старуху оставляя,
Бежит, торопится, спешит и входит быстрым шагом
Он в комнату властителя, в его опочивальню.
Но, вежливо в нее войдя, становится поодаль,
И тут, коснувшися слегка до краешка кровати,
Ее тихонько покачал он раз, другой и третий.
Но повелитель, погрузясь всецело в размышленья
И отдаваясь всей душой своим тревожным думам,
Не мог заметить сразу же шатания кровати;
Но все же, когда в третий раз она опять шатнулась,
Открыл глаза он и спросил: «Да что же тут такое,
Что за причина, почему кровать моя трясется?»
И тотчас мальчик, бывший тут, откликнулся на это:
«Старуха здесь какая–то пришла к тебе с лекарством,
Тебя сулится излечить и облегчить страданье».
«Так где ж она? — воскликнул царь, — веди ее скорее!
Чего же медлишь ты? Ступай! Беги за ней сейчас же».
И тут же мальчик со всех ног пустился за старухой.
Хватает за руку ее и вводит прямо в спальню.
То было к вечеру, и день уже кончался светлый.
Она вошла, упала ниц и так царю сказала.

Как только ворожбу свою старуха завершила,
Она сказала: «Незачем тебе брать много войска,
Тебе довольно будет взять с собой не больше сотни;
Ведь дело не в сраженье здесь, а только в ожиданье,
Какие старческой рукой я изготовлю козни».
Поднялся царь, отправился он со старухой вместе,
А с ними сотня воинов по выбору старухи.
Три месяца пришлось идти, чтобы дойти до замка,
Но, наконец, они пришли к драконовой твердыне
И, одним словом, добрались и очутились снова
На том же месте, где уже в походе предыдущем
Стоянку делали, и здесь опять остановились.
Но не бросала колдовать и ворожить старуха,
И демоны все время с ней в походе находились,
И демоны советы ей давали неотступно,
И демоны общались с ней и пищею делились,
Пока не истощит она всех хитростей волшебных,
Чтоб Каллимаха уморить и чтобы царь из замка
Драконова похитить мог и увести девицу,
Как я подробно разъясню теперь в своем рассказе.
Неподалеку от дворца местечко находилось,
Которое со стен всегда их привлекало взоры.
То был уютный островок, прелестных очертаний,
И на него в неделю раз они шли любоваться;
Местечко благовонное с чудесным ароматом.
Очаровательно цвели там розы в изобилье,
А меж деревьев протекал там ручеек прохладный.
Старуха сведала путем искусных ухищрений,
Что раз в неделю Каллимах с девицею склонялись
Со стен дворца, чтоб уголком полюбоваться этим.
И вот тогда укрыться там старуха порешила,
Чтобы успешно завершить свой замысел злодейский.

Какое ж отдала царю старуха приказанье?
«Ты видишь этот уголок уютный и прекрасный,
Вот этот самый островок прелестных очертаний?
Туда пойду я, спрячусь там и хитрости подстрою,
Но только пусть — смотрите вы! — никто не суетится.
Когда же вы услышите, как я оттуда свистну,
То все вы разом, тотчас же ко мне скорей бегите».
Сказала и в полночный час в путь двинулась старуха
На островок немедленно и, как хотела, скрылась.

Там кто–то жалобно вопит: не знаю, что такое.
Быть может, там другой дракон на острове явился
И хочет людям учинить свирепое злодейство?
Но где же человека след во всей округе нашей?
Кто расхрабрился подступить к драконовой твердыне?
Кто на такую гору влезть, пойти в такое место,
Где все безлюдно, где везде и дико и пустынно,
Без принуждения посмел по собственной охоте?
Они замолкли было, но опять раздался голос,
Еще отчаянней, еще пронзительней и громче;
Его услышав, Каллимах вскочил сейчас же в страхе:
Судьбы грядущей избежать уж некогда тут было.
Обоих ужас охватил, и девушка сказала
Со стоном горьким юноше: «О Каллимах, мой милый,
Ведь у дракона родич есть, и как бы этот родич
Не бросился сюда и нас с тобой не уничтожил!
Не покидай меня, сдержись, не уходи отсюда».
Но он не медля за мечом бежит и выбегает,
А двери настежь перед ним сейчас же распахнулись.

И опрометью он бежит на крик, и свист он слышит:
Ужасный на него дракон из чащи выползает,
Дракон — созданье ворожбы и колдовства старухи:
Старуху в пасти держит он, как будто пожирая.
Дракон подстерегал его, когда он приближался,
Пылая гневом и с мечом, готовым для удара.
Старуху выпустив, дракон напал на Каллимаха,
Но тот немедленно его мечом своим пронзает
И мигом голову ему отсек одним ударом.
Но это был один обман и хитрая морока.
Увидев юношу, к нему старуха подбегает,
Истошным голосом крича: «Хранитель мой, спаситель!»
И каллимаховы следы как будто бы целует.
А дева, видя, что вступил в бой Каллимах отважный
И смело голову отсек свирепому дракону,
Хватает золотой кувшин, к пруду бежит скорее,
Чтоб зачерпнуть ему воды и вымыть ему руки,
А полную коварных дум и злых хитросплетений
Она готова ласково принять старуху–ведьму.

Старуха же зловредная, чертовское отродье,
И молнии сообщница, родительница грома,
Исчадье сатанинское, русалок повитуха,
Сопутница и всяких бед и замыслов коварных,
Взяв золотое яблоко до появленья девы
И говоря — «Вот дар тебе», — бросает Каллимаху.
А тот, на красоту его любуясь в изумленье
И спрятав на груди своей, мгновенно умирает.
Приходит дева из дворца, несет кувшин с водою,
А перед нею Каллимах лежит уж бездыханный,
Старуха же проклятая кричит и громко свищет.
И царь, как только услыхал он этот свист старухи
(А он все время пребывал в тревожном беспокойстве),
Сейчас же поскакал на свист со всей своею сотней.
И видит Каллимаха он, поверженного насмерть,
А деву — онемелою, без чувств и без сознанья,
И в страсти дикой, как дитя, пред ним старуха пляшет.
Не медля ни минуты тут, ни одного мгновенья,
Хватают девушку они и с девушкой старуху,
И поскорее царь спешит в страну свою вернуться.
Опять тяну я свой рассказ и замедляю снова,
Но нетерпенье ты уйми и подожди немного,
И всю историю тогда узнаешь ты подробно.

В саду садовника она находит на посадках,
А с ним наемника его, сбирающего розы
И песню необычную поющего при сборе.

«Кого позавчерашний день в тоске и горе видел,
Того находит нынешний веселым и счастливым.
Кого оплакивал весь сад в ответ его стенаньям,
Того встречает радостно и с ним ликует вместе.
Кто прежде солнцу плакался, слезами обливаясь,
И пожалеть себя молил, придя к нему на помощь,
Теперь сиять его зовет, сверкая ярким блеском,
И, радостно свершая путь, бежать прямой дорогой.
Кто умолял судьбу свою, слезами обливаясь,
Пособолезновать ему в его тяжелом горе,
Благодарит ее теперь и славит, воспевая».
И говорит садовнику: «Коль попрошу о розах,
То отблагодарю тебя, твои приму я розы,
Раз исполняешь ты мое не медля приказанье.
А талисман твой, твой слуга, наемник твой прекрасный,
Твой облегчал тяжелый труд, твоим став водоносом,
Да и порадовал тебя своим веселым пеньем».
Взлянула на наемника, а на нее наемник,
И этот обоюдный взгляд их друг на друга снова
Эрот очаровательной живописал картиной.
Садовник в скором времени оттуда удалился,
Уйдя обратно в сад к своей работе над цветами;
Оставил он одних вдвоем наемника с царицей.
И сладкие слова ее, речь, полная любовью,
Со взором строгим и на вид, пожалуй, даже гневным,
Но лишь притворно, были здесь забавой для Эротов,
Уроком Афродиты им, Харит картиной милой.

И привели девицу тут, связав ей крепко руки,
Приволокли наемника, сковав железом ноги.
Для доказательства вины три евнуха стояли
Да и коварная слуга, мерзавка и злодейка.
Готовы были палачи казнить за преступленье
И ждали только, чтобы царь им отдал приказанье.
Но полная достоинства и твердости девица
Тут обратилася к царю с такою смелой речью.

«О царь, самодержавный ты судья и повелитель,
Блюститель справедливости и охранитель правды,
Я твоему величеству скажу такое слово:
Сдержи сначала ты свой гнев и обуздай ты ярость,
А там назначить можешь ты какую хочешь кару.
Коль кто–нибудь своей рукой возделал виноградник,
Его вскопал и подрезал, и окружил оградой,
И чистит тщательно его, и охраняет зорко,
И целый день, пращи из рук не выпуская, ходит,
Пугает птиц и не дает им грабить урожая,
И неусыпно сторожит ночами даже лозы,
Не зная отдыха, но вот, как виноград налился,
Приходит кто–нибудь другой, чтоб завладеть плодами
И виноградник обобрать, а самого владельца,
Его взрастившего, схватить, предав жестокой смерти, —
Считаешь ли такой захват ты справедливым, или
Трудами рук своих владеть сам виноградарь должен?»
Ни слова не сказал никто, и царь тогда промолвил:
«Конечно, виноградарю владеть плодами должно,
Захватчику же за разбой и злобное насилье
Придется голову отсечь на страх всем тем, кто хочет
Другим вредить и грабежом захватывать чужое».
Тут громко закричали все, приветствуя владыку,
Приветствуя и правый суд и мудрое решенье.
«Благодарю тебя я, царь, — сказала вновь девица, —
Но чем же виноват, скажи, вот этот виноградарь,
Когда плоды его трудов другие похищают?
А он ведь подлинный мой царь, которого старуха
Околдовала и едва совсем не уморила.
Да, это подлинный мой царь, меня освободивший:
Он умертвил дракона, он — мой истинный властитель.
Так разве от трудов его плоды ему запретны?»

« Ахиллеида» [590]

(XIV в.)

Для византийской литературы XIV в. характерно оживление интереса к героям троянской легенды. Поразительно, что материал, связанный с изначальными основами греческой литературной традиции, воспринимается авторами этой эпохи по большей части через призму западного рыцарского эпоса. Это еще слабо выявляется в «Илиаде» Константина Гермониака, который претендовал на то, чтобы точно переложить Гомера на средневековом греческом языке, а на самом деле уснастил повествование самыми колоритными анахронизмами в духе средневекового романа (например, Ахилл предводительствует, кроме мирмодонян, еще болгарами и венграми!). Анонимная «Троянская война» уже совершенно очевидным образом зависит от старофранцузского «Романа о Трое» Бенуа де Сент–Мора. Потомок эллинов называет Геракла на римский манер «Еркулес», Ареса — «Марос». Явственно чувствуется дух западного рыцарского эпоса и в поэме «Ахиллеида», дошедшей в двух вариантах — кратком (761 стих) и расширенном (1820 стихов): например, вождь мирмидонян именует свою даму сердца «куртеса» (итал. — обращение к знатной госпоже), участвует в турнирах, собирает вокруг себя (по примеру короля Артура) 12 витязей, а в конце концов отправляется венчаться с сестрой Париса в троянскую церковь и гибнет жертвой предательского нападения.

То, что греки XIV в. воспринимали воспетую Гомером троянскую легенду через западные подражания Диктису и Дарету, в высшей степени неожиданно, но по сути дела вполне понятно: время требовало такого прочтения этой легенды, которое соответствовало бы феодальному стилю жизневосприятия — а в этом «франки» опередили византийцев.

Изо всех упомянутых обработок троянских сказаний самым ярким и поэтически интересным является, без сомнения, пространный вариант «Ахиллеиды». Наивные анахронизмы только усиливают жизненность поэмы. Автор умело владеет стихом: его политические 15–сложники хорошо держатся на аллитерациях, парономасиях и т. п.

Ниже приводится место из поэмы (ст. 861–892), изображающее переписку Ахилла и Поликсены в стиле куртуазных романов. Поликсена не имеет в византийском романе ничего общего с дочерью Приама, она лишена какого бы то ни было отношения к Трое и состоит в счастливом браке с Ахиллом 6 лет, а потом умирает.

ПИСЬМО АХИЛЛА ПОЛИКСЕНЕ

… И вот он деве написал любовную записку,
Призвал к себе кормилицу и с ней послал записку,
И речи этой грамоты гласили слово в слово:
«Пишу письмо любовное, пишу, а сам тоскую.
Возьми письмо, прочти письмо, не отвергай признанья.
Услышь, о дева милая, услышь, цветок желанный:
Меня и стрелы не берут, и меч меня не ранит,
Но очи ранили твои, в полон меня забрали.
— Да, твой зрачок в конец смутил несчастный мой рассудок,
И сделал он меня рабом, рабом порабощенным.
О сжалься же, красавица, любезная девица,
Ведь сам Эрот — заступник мой, любви моей предстатель.
Не убивай меня, краса, своей гордыней лютой,
Пойми печаль, прими любовь, смягчи мои терзанья,
На сердце мне росу пролей — оно пылать устало!
Но если ты не сжалишься, не тронешься любовью,
Схвачу я меч и сам себя без жалости зарежу,
Клянусь тебе, владычица, — и ты виною будешь».
Вот он незамедлительно послал письмо девице,
Она же, в руки получив Ахиллово писанье,
Не сжалилась, не тронулась, любви не сострадала,
Но села и, не мешкая, ответ свой написала,
И речи этой грамоты гласили слово в слово:
«Мой господин, письмо твое мне передали в руки,
Но отчего ты так скорбишь, я, право же, не знаю.
Коль скоро мучают тебя, в полон поймав, Эроты,
Ты их и должен попросить, любезный, о пощаде.
А мне и вовсе дела нет до всяких там Эротов;
Любви меня не одолеть, Эротам не осилить,
Не знаю стрел Эротовых, не знаю мук любовных.
А ты, уж если боль твоя взаправду нестерпима,
Один изволь убить себя, один прощайся с жизнью!»

«Родосские песни любви» [591]

(XIV–XV вв.)

Так называемые «Родосские песни любви» появляются в поздний период византийской литературы — в XIV или первой половине XV в. Это сравнительно небольшой сборник эротических стихотворений (707 нерифмованных стихов), дошедший до нас в единственной рукописи XV в., которая в настоящее время хранится в Британском музее. В рукописи есть значительные лакуны, тем не менее можно ясно различить три цикла в сборнике.

Первый цикл составляют одиннадцать разного объема акростических песен в алфавитном порядке от А до М; это, несомненно, остаток цикла акростихов от альфы до омеги. Песни поют поочередно влюбленные юноша и девушка.

Второй цикл — пятнадцать дистихов, сохранившихся с небольшими лакунами, но все же с легко различимым, также алфавитным, акростихом от альфы до омеги. Дистихи содержат жалобы влюбленного молодого человека.

Третья, главная часть сборника, озаглавленного издателями «Родосские песни любви» по предполагаемому месту их возникновения, состоит из предисловия к девятнадцати эротическим песням, перевод отрывка из которого приводится в нашей книге (ст. 140–163). В предисловии выражена мольба влюбленного юноши к девушке полюбить его. Девушка отвечает, что он слишком юн, вероятно, ничего не смыслит в любви, но требует от него сочинить экспромтом сто стихотворных прибауток так, чтобы каждая начиналась с арифметического числа от единицы до ста (отсюда эта часть собрания песен и получила название «Стослов»). Однако уже после десятой прибаутки девушка покорена певцом, она целует его один раз и разрешает юноше сочинять стихи только на десятки, начиная с числа двадцать. Когда же влюбленный доходит до ста и потом удовлетворяет свою страсть, то начинает грубо насмехаться над девицей.

К. Крумбахер отмечает, что идея арифметического стиха кажется ему совершенно оригинальной: он не может сопоставить этот опыт ни с одной из известных ему литератур [592].

За этими тремя циклами следуют многочисленные песенки различного содержания, иногда в форме эпистолярного послания (ст. 331–340, приводимые в нашей книге), жалобы влюбленного (ст. 681–691, там же) или влюбленной и многие другие самого различного содержания, объема и жанровой формы.

Содержание песен часто довольно фривольное, доходящее нередко до откровенного цинизма, но есть и поэтически вдохновенные, глубоко прочувствованные строки, например, в стихах 681–691, где несчастный влюбленный сравнивается с соловьем, которому не поется в неволе.

С. С. Аверинцев отмечает, что «эта не слишком импонирующая сфера образов и чувств получила в определенные века самое широкое распространение; у нас, в России, она была представлена с XVII в. «лубочным» романом и затем продолжала жить в полународном, полумещанском мире частушки и «жестокого» романса, поразительно стойко сохраняя присущую ей систему общих мест» («История Византии», г. III. М., 1967, стр. 265).

«Родосские песни любви» пользовались огромной популярностью в низовых слоях населения поздней Византийской империи и долгое время после ее падения. По наблюдению К. Крумбахера, эти песни в измененных формах были живы у греческого народа даже в конце XIX в., например, в народном творчестве Хиоса и Кипра (К. Крумбахер. Указ. соч., стр. 814).


ВСТУПЛЕНИЕ К «РОДОССКИМ ПЕСНЯМ ЛЮБВИ»

(ст. 140–163 )

Когда тебя увижу вновь, ах, встретимся когда мы?
Когда я расскажу тебе про все мои страданья?
Виновница страданий ты — любовь моя несчастна.
Когда ж, красавица, придешь, со мною сядешь рядом,
Чтоб смело мог поведать я любви моей мученья?
Мученья те через тебя терплю я непрерывно!
Глаза мои красны от слез. Когда ж тебя я встречу,
Вздохну всей грудью тяжело и жалобно заплачу.
А ты посмотришь на меня — печальной, бледной станешь.
Но не горюй, утешу я приятными словами
И расскажу, как всей душой к тебе одной стремлюсь я,
Страдаю, плачу, по тебе тоскую дни и ночи.
«Эроты — смерть моя! Любовь? О, ты — моя погибель!»
Так я начну писать стихи, любви их посвящая.
Потом венок из них сплету, венок моей печали.
Из сердца вырваны они, из раненого сердца.
Когда душистые цветы сажаешь ты в горшочек,
Срываешь, прячешь на груди, они приятно пахнут,
И все прохожие тогда вдыхают аромат их.
Вот так и я слова свои из сердца вырываю:
Сплетаю стих один с другим, как цепь, тебе в подарок.
Когда же напишу, прочти, красавица, те строки.
Итак, я начинаю петь любви моей страданья.

О, свет очей, душа моя! Прочти мое посланье!
Не отвергай его, не рви, не сетуй на чернила.
Когда я сочинял вчера, слезами обливался:
В одной руке держал листок, в другой перо дрожало;
И долго–долго думал я, как написать посланье.
О златокудрая моя! О нежная ромашка!
Как мрамор шея у тебя, как снег бела кристальный.
А губы — пурпур иль сосуд, наполненный любовью.
Ты излучаешь яркий свет, но поясок твой крепок;
Хотел бы развязать его и быть в твоих объятьях!
Коль девочку ты полюбил, сиротку, чужестранку,
Нацеловался с нею всласть, теперь как можешь бросить?
Известно всем, что соловью в неволе не поется,
И не встречает он зарю, молчит и в полдень ясный,
И не садится на ветвях в тиши лесистой чащи.
А коль желание запеть уж очень сильным будет,
Печально встретит он рассвет звучащей тихо трелью.
Его услышишь и поймешь, что соловей страдает.
Влюбленный тоже должен быть таким благоразумным:
Терпеть и долго ждать порой, скрывая ловко» чувства;
Он случай должен подстеречь, счастливый миг настанет;
Ведь время движется вперед, меняясь беспрестанно:
Желанья сбудутся всегда, иль рано или поздно.
Голубка, горлица моя, с походкой горделивой!
Я увидал тебя тогда, когда ты шла с купанья:
Едва взглянул — и тотчас кровь застыла в бедном сердце.
Расцеловать хотел бы я твои уста и губки!
В зеленом платье девушка присела у оконца:
Сверкнули очи — синь небес, синее, чем сапфиры.
Пусть неприступен замок тот, и море пусть бушует, —
Я подплыву и поцелуй сорву с пунцовых губок.

СТОСЛОВ

Мальчишка

Я потихоньку ото всех горю, а ты не видишь.

Красотка

Ведь ты еще совсем дитя, совсем ребенок малый.
Любовник, нечего сказать! Ну где тебе, мальчишка!
Молчи! Услышит кто–нибудь — меня вконец задразнят.

Мальчишка

Почем ты знаешь, будто я в любви совсем не смыслю?
Меня сначала испытай, потом суди, как знаешь.
Увидишь ты, как мальчуган умеет целоваться,
Как будет угождать тебе и всласть тебя потешит.
Хоть велика растет сосна, плодов с нее не снимешь,
А виноград и не велик, а плод дает отменный.

Красотка

Тогда изволь сказать, дружок, подряд до сотни вирши,
И если складно выйдет счет, тебе подставлю губы.

Мальчишка

Одна есть девушка в селе, что в сеть меня поймала,
Опутала меня вконец, а выпустить не хочет.
Два глаза смотрят на тебя, и оба горько плачут;
Из камня сердце у тебя, а нрав — избави боже!
Три года я из–за тебя готов сидеть в темнице,
Как три часа они пройдут из–за красы–девицы.
Четыре у креста конца, а крест висит на шее:
Другие пусть целуют крест, а я тебя целую.
Пять раз на дню я исхожу из–за тебя слезами:
Поутру раз, и в полдень раз, и на закате трижды.
Шесть раз подряд свою любовь я хоронил глубоко:
Шесть раз подряд она в цвету вставала над могилой.
Когда бы семь сердец мне в грудь вложил творец всевышний,
Для пылкой для любви моей мне и семи не хватит.
В восьми стаканах дали мне испить лихое зелье.
Я все испил, но не избыл любви своей злосчастной.
Летели в небе девять птиц, высоко забирались;
Одну из них, приметил я, несли златые крылья.
Скорей расставил я силки, скорей поймал пичужку:
Смотрю, а в сетке у меня не птица, а подружка.
Ты десять игол, госпожа, в мое воткнула имя,
Смотри, ты в гроб меня сведешь заклятьями своими.

Красотка

Теперь, пожалуй, я тебе свои подставлю губы,
Хоть и давала свой зарок с тобой не целоваться.
Ты так умен и так хорош, слова твои так складны,
Что я твоя, хотя досель ничьею не бывала.
Тебя люблю, тебя хочу, тебе во всем послушна,
Хочу я быть твоим путем, а ты мой будешь путник.
Ох, сократи свои слова, считай одни десятки:
Пускай скорей настанет час, чтоб мне с тобой слюбиться.

Мальчишка

Вот двадцать яблок, и лежат на золотом на блюде,
Уж так красны, уж так вкусны, как будто твои губки.
Гляжу на них, дивлюсь на них, вздыхаю непрестанно:
Когда бы яблочко одно мне заиметь такое,
Нашел бы в нем утеху я, для сердца облегченье.
Все тридцать веток, кипарис, нагни сюда скорее,
Своею тенью осени, своей росой обрызгай,
Чтоб мне в тени твоей стоять и силами окрепнуть.
На сорок выкопал локтей я землю под собою,
Любовь упрятал глубоко, она же проявилась,
И знают все, что ты меня ни с чем долой прогнала,
И я томлюсь такой бедой и горько воздыхаю.
Вот пятьдесят больших галер пришло из стран заморских
Купцы слыхали про тебя, хотят красу увидеть.
Железных прутьев шестьдесят сошлось, сижу я в клетке,
Меня не женит мой отец на душеньке–соседке.
У клетки семьдесят дверей, и взял я клетку в сени,
Завел я в клетке соловья, стерег, берег и холил.
И был хорош тот соловей, красив и сладкогласен.
Вот день прошел, вот год прошел, пришел чужой охотник,
И птичку выманил мою, что сладко тешит сердце.
Теперь она ему поет и трели звонко сыплет,
А я по улице иду и трели эти слышу,
И так постыло на душе, и сердцу нет утехи;
Но я еще возьму свое, моею птичка будет.
Я восемь раз по десять раз писал красотке письма,
Ты госпожа моя теперь, я под рукой твоею.
Ах госпожа моя, приди, купи меня скорее,
Чтоб днем слуга тебе служил, служил тебе и ночью.
Хоть девяносто собери девиц красы отменной,
Ты будешь среди них глава, ты перл мой драгоценный!
Сто лет пройдут, пока ты мне свои подставишь губы.
Ну сколько можно так тянуть, ну сколько ждать утехи?
Смотри, исполнен договор! Иди ко мне, девица!
На много–много лет пора нам молодым слюбиться.

«Звериные» и «растительные» мотивы в низовой литературе [593]

В византийской литературе были популярны истории о животных. Этой потребности удовлетворяли, между прочим, простонародные перелицовки «Естествослава» («Фисиолога») с его полусказочными, полунаучными, но всегда действовавшими на воображение рассказами. В поздневизантийской плебейской литературе оживает исконная басенная стихия, некогда породившая басни Эзопа; но теперь она создает вместо басенных миниатюр произведения больших форм («звериный эпос», хорошо известный на материале западной средневековой литературы). Так, «Повествование для детей о четвероногих животных» занимает не больше, не меньше как 1082 пятнадцатисложника. Его сюжет — бесконечные перепалки на великой сходке зверей. Подобный же мотив составляет основу «Птицеслова».

Естественно, звериный эпос был прибежищем травестии и пародии. Средневековый человек, для которого религия была бытом, почти механически пародировал церковные формулы: этим охотно занимались и византийцы (так, было составлено скабрезное и невразумительное «Последование службы злочестивому козлорожденному Евнуху»). В обстановке распространений сакральных понятий на всю вселенную было очень естественно представить себе, что и животные отлично знакомы с этими понятиями. В свое время у Феодора Продрома была прозаическая юмореска, в которой представлена мышь–начетчица; попав в лапы к кошке, она принимается сыпать цитатами из покаянных псалмов: «Ах, госпожа моя, да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене! Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя! Беззакония моя превзыдоша главу мою!» — и т. д. Кошка оказывается не хуже ее смыслящей в библейских текстах и предлагает ей процитировать пророка Осию (гл. 6, ст. 6) в новой редакции: «Жратвы хощу, а не жертвы» (в подлиннике игра на сходстве слов ελεος — «милость» и ελαιον — «оливковое масло»).

В таких пародиях, как юмореска Продрома, этот прием — самоцель: травестируются слова как таковые. Но старый прием можно было повернуть так, чтобы травестия перешла в сатиру и осмеянию подвергались не слова, а жизнь. Это и происходит в полуфольклорной поэме об Осле, Волке и Лисе. Поэма дошла в двух вариантах — кратком нерифмованном (393 пятнадцатисложника) и пространном рифмованном (340 пятнадцатисложников). Первый извод называется «Житие досточтимого Осла». Если принять во внимание ведущуюся в поэме сатирическую игру с набожными словами и жестами, заглавие окажется особенно острым. Во втором изводе заглавие отражает восхищение переписчика всей вещью: «Превосходное повествование про Осла, Волка и Лису». Приводимые ниже отрывки переведены по второму изводу.

Персонажи этого звериного эпоса и ситуации, в которых они оказываются, известны в самых различных литературах мира (ср. поэмы о Рейнеке–Ренаре). Но в рамках «Жития Осла» все традиционные, «бродячие» положения и образы приобретают чисто византийский колорит. Лис и Волк — это не просто олицетворения хитрости и насилия вообще: перед нами мыслимые только в атмосфере вековых традиций «византинизма» елейные ханжи, вкрадчивые фискалы, тихо опутывающие жертву невидимой сетью страха. Сюжет вкратце таков. Осел, простодушный деревенщина, сбежал от жестокого хозяина. К нему приближаются важные господа — Волк и Лис, которые предлагают вместе отправиться на восток в поисках удачи. Ослу не по себе, но он не в силах отказать. Звери садятся на корабль и пускаются в путь: Волк присваивает должность кормчего, Лис — рулевого, а гребет за всех Осел. Но вот Лис сообщает, что видел дурной сон, предвещающий кораблекрушение: поэтому всем необходимо исповедаться в своих грехах. Волк рассказывает, как он задирал скот, а Лис — как сожрал единственного петуха у бедной слепой старухи, предварительно обманув ее; затем хищники дают обеты отправиться на Святую Гору (Афон) и отпускают друг другу грехи. Но когда очередь доходит до Осла, обстановка на глазах меняется: перед Волком появляются Номоканон (Свод законов), чернила, бумага, и он начинает тщательно записывать показания Осла, который неожиданно превратился из кающегося в подсудимого. Поэма колоритно выражает отвращение полуграмотного простолюдина к зловещей таинственности судопроизводства. Ослу и каяться не в чем, кроме того, что он однажды съел листочек хозяйского салата, за что тогда же сполна принял кару. Но приговор изрекается по всей строгости закона. На этом и должна была бы кончиться жизнь Осла (как это происходит в старинном басенном рассказе, использованном нашим Крыловым в басне «Мор зверей»). Но дух народной сказки требовал счастливого конца. Осел с таинственным видом сообщает Волку, что его заднее копыто наделено магическим даром: кто посмотрит в него, получит необычайные силы. Дабы укрепиться молитвой, Волк долго стоит на коленях и твердит «Отче наш». Затем Осел ударом копыта сбивает его за борт, а Лис сам спрыгивает туда же. Поэма кончается похвальным словом Ослу.

По аналогии со звериным эпосом существовали народные произведения, построенные на мотивах персонификации мира растений. Это — случай прозаического «Плодослова», отрывок из которого мы также даем. И здесь сатирическое иносказание бьет в глаза. В центре действия ложный донос, и притом политического свойства. С ним выступает перед престолом государя Айвы некая Винная Лоза; ее поддерживают лжесвидетели — игуменья Маслина, монашенка Изюм, экономисса Чечевица и др. Донос направлен против высокопоставленного чиновника Перца и др. Все же истина торжествует. Хотя в приведенном ниже отрывке «Плодослова» в основном трактуется общечеловеческая тема пьянства, главная суть этого сочинения — в высмеивании двора и чиновничества, пышных титулов и страшных доносов.

ПРЕВОСХОДНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ПРО ОСЛА, ВОЛКА И ЛИСА

Меня однажды в поздний час хозяин подымает,
Не дав поспать, седлает в путь, поклажей нагружает,
Капустой, луком, чесноком, и редькой, и салатом,
И сельдерея навалил, и завалил шпинатом.
А лютый голод той порой меня пробрал до почек,
Я пасть раскрыл и съел один малюсенький листочек.
На горе мне хозяин мой немедля все приметил,
Немилосердно сей же час кнутом меня приветил,
Огрел по шее он меня, над ухом угодил мне,
Мой зад злосчастный ободрал и все бока отбил мне.
Мне это было невтерпеж, и верх взяла природа:
Я гулко звуки испускал из заднего прохода.
Ах судьи, господа мои, простите это слово!
Увы, судьба моя, судьба была ко мне сурова…

Какой преступник ты, Осел, развратом обуянный,
Властей и веры гнусный враг, разбойник окаянный!
Сожрать без уксуса салат! Какое преступленье!
И как доселе наш корабль избегнул потопленья?
И мы решим твою судьбу суровым приговором:
Смотри, вот здесь закон гласит, что должно делать с вором.
Мы по статье седьмой вполне законно поступаем:
Тебе выкалываем глаз и руку отрубаем.
А по двенадцатой статье ты должен быть повешен,
И это все претерпишь ты, затем что очень грешен.

Почтенный Волк, хочу тебе одно поведать чудо:
Ведь смерть идет, и нету мне надежды ниоткуда.
Тем даром, коему господь в меня судил вселиться,
Хочу я в свой последний час, открывшись, поделиться.
Нам слово божье не велит скрывать талант напрасно,
Но в добром деле умножать, плодя лихву всечасно.
Я все хочу, как на духу, сказать тебе сегодня,
Затем, что это грех большой — скрывать дары господни.
Внимай же, господине Волк, где чудо божье скрыто:
Его на задней на ноге таит мое копыто.
И если ты единый раз на то копыто взглянешь,
Мне клялся много раз отец, ты всех врагов обманешь,
На сорок дней пути твое все будет видеть око,
Ты в тайный замысел любой проникнешь издалека!

ПЛОДОСЛОВ

«Я проклинаю тебя, да возрыдаешь, и постановляю на вечные времена:
На кривой хворостине будешь ты висеть, ножи будут тебя резать и мужчины топтать, и кровь твою будут они пить, и от того захмелеют, и не будут ведать, что они делают; и будут они болтать несвязные словеса, всяческую несуразицу, словно бы твоя кровь навела на них порчу, Лоза, и будут они шататься, опираясь о стены, от одного хлева до другого; и валяться будут они, как осел валяется по траве, и, падая, заголят себе зады. На улицах будут они дрыхнуть, в грязи гваздаться, свиньи будут их обнюхивать и кошки облизывать. И бороды у них вылезут, и куры будут их клевать, они же и не почуют по причине крови твоей, о лживая Лоза!»
И так проклял государь Айва Лозу, ибо она молвила ложь перед лицом Его Величества. Архонты же немедля возгласили:
«Многая лета, владыко государь Айва, многая лета! Яко тебе подобает царствие, единому изо всех благородному воистину! Аминь!»

Басни [594]

Басенный жанр был одним из самых популярных жанров низовой византийской литературы на всем протяжении ее существования. Количество рукописей, содержащих басенные тексты, так велико, что классификация их представляет одну из самых трудных задач текстологии. Басня использовалась и представителями «высоких» жанров византийской литературы — в качестве иллюстрации и примера мы ее находим и в письмах Григория Назианзина, — и в прогимнасмах Никифора Василаки, и в истории Никифора Григоры, которые брали здесь образец с писателей поздней античности, щедро вставлявших басни в свои речи и трактаты. Но как самостоятельный жанр, образцы которого не вставляются в произведения других жанров, а собираются в отдельные сборники, басня оставалась достоянием низовой литературы.

Басенная традиция античной и византийской литературы не знала перерывов в своем развитии. Основной свод античных басен, легший в основу не только византийского, но и всего новоевропейского басенного творчества, был составлен около I–II вв. н. э. и включал около 240 басен. По традиции они назывались «баснями Эзопа». Этот сборник был переработан, ранневизантийскими переписчиками около VI в.; эта переработка, сделанная на народном языке, грубом, но ярком, отбросила наименее популярные сюжеты первоначального эзоповского сборника, но зато добавила к нему новые сюжеты, заимствованные из прозаических пересказов басен Бабрия. В таком виде свод эзоповских басен переписывался с более или менее заметными изменениями в течение нескольких столетий. Только к концу византийской эпохи ученые классицисты обратили внимание на этот низменный жанр и предприняли новую его переработку, пересказав тот же басенный свод гладким литературным, слегка аттицизированным языком. Эта переработка иногда приписывается знаменитому Максиму Плануду. В этой переработке и стали известны греческие басни европейскому читателю, когда после падения Константинополя греческие гуманисты привезли своего «Эзопа» в Италию.

Таким образом, по составу сюжетов византийская басня в основном не выходит из пределов античного репертуара. В этом, между прочим, ее отличие от средневековой латинской басни, в которой эзоповская традиция щедро пополнялась свежими сюжетами, почерпнутыми из германского и романского фольклора. В Византии чистота «эзоповской традиции» держалась гораздо тверже: даже когда в Византии был переведен и получил широчайшую популярность знаменитый сборник восточных сказок и басен «Калила и Димна» («Стефанит и Ихнилат»), то ни одна из басен этого сборника не просочилась в рукописи эзоповского цикла. Поэтому, говоря о специфически византийской басне, мы можем иметь в виду лишь особенности пересказа традиционных сюжетов и немногочисленные новые сюжеты, попадающие в отдельные эзоповские сборники.

Любопытным опытом пересказа традиционных сюжетов являются стихотворные басни из парижской рукописи, помещенные в настоящем разделе. По большей части они пересказывают сюжеты, восходящие к Бабрию. Сложный стих басен Бабрия (холиямб) уже не воспринимался византийскими читателями; большинство переписчиков читало его как прозу и пересказывало соответственно; но те немногие, которые чувствовали, что перед ними — стихи, считали своим долгом и пересказы выполнить стихами. Это — двенадцатисложный политический стих, развившийся из очень расшатанного ямбического триметра и представляющий собой по существу силлабический стих с постоянным ударением на предпоследнем слоге и с цезурой после пятого слога. Таким размером (немного более строго выдержанным; чем в подлиннике) выполнен и предлагаемый перевод.

Другая группа басен, включенных в настоящий раздел, — три басни–новеллы, сохранившиеся в двух рукописных сборниках, где они переписаны рядом с традиционным эзоповским сводом и с «Стефанитом и Ихнилатом». Эти басни фольклорного происхождения; в частности, первая и последняя из них сходны с 212 и 123 новеллами из итальянского сборника Саккетти (XIV в.). Можно не сомневаться, что подобный жанр пользовался гораздо более широкой популярностью, чем мы об этом можем судить; но стойкость эзоповской традиции заграждала ему дорогу в басенные сборники.


СТИХОТВОРНЫЕ БАСНИ ИЗ ПАРИЖСКОЙ РУКОПИСИ

Увидел лекарь тяжелого больного
И стал больного лечить по мере знанья,
Но очень скоро больной его скончался.
Лекарь промолвил, обратясь к домочадцам:
«Вина поменьше, припарок бы побольше,
И был бы друг ваш и живым и здоровым».
Но так ответил один из домочадцев:
«Лекарь ты, лекарь, к чему такие речи,
К чему советы, коли он уже умер?
Пока он жив был, тогда и хлопотал бы».

Волк злой, голодный искал себе добычи.
Рыскал он всюду и, наконец, услышал:
Где–то в домишке малыш кричит и плачет,
А над ним бабка твердит ему, грозится:
«Уймись, дождешься: выброшу тебя волку!»
Волк живо понял эти бабкины речи,
И вот, в надежде на легкую поживу
Сел, дожидаясь, чтобы сожрать младенца.
Уж полночь близко, вдруг снова бабкин голос:
Она смеялась, крошку свою лаская,
И говорила: «Детка ты моя, детка,
Что нам до волка? Мы вмиг его зарежем!»
Услышав это, побрел волк восвояси,
Так рассуждая: «Как видно, в этом доме
Слово и дело не в ладу меж собою,
И мне, бедняге, опять ходить голодным».

Какой–то путник, отправляясь в дорогу,
Молил Зевеса послать ему находку,
Дав обещанье, коль что–нибудь найдется,
Посвятить богу лучшую часть поживы.
Нашел он сумку, и полна была сумка
Фиников спелых и миндальных орехов.
Сперва он думал, что в сумке лежат деньги,
А как увидел финики да орехи,
Так принес в жертву: от фиников — костяшки,
А от орехов только одни скорлупки.
Все остальное съел сам он с голодухи.
Так он исполнил свой обет, данный Зевсу,
Отдав, что было и внутри, и снаружи.
Пчела когда–то, строительница сотов,
Прийти решила на поклон к олимпийцам,
Взявши с собою свой мед для приношенья.
Зевс был доволен этим ее подарком,
И обещал ей дать все, чего попросит.
И вот сказала пчела голосом слезным:
«Пресветлый боже, пчелиный род создавший,
Даруй мне жало за мою тебе службу;
Чтобы могла я убивать беспощадно
Тех, кто захочет мед у меня похитить».
Зевс прогневился, услышав эту просьбу,
Ибо любил он человечью породу:
И вот какое в ответ сказал он слово:
«Не все так будет, как ты того желаешь
Ежели кто–то твоих коснется сотов,
Ты, подлетевши, больно ужалишь вора,
Но вмиг погибнешь сама, потеряв жало».
Мышь полевая свела с домашней дружбу
И пригласила подругу к себе в гости —
С ней поделиться сельским своим зажитком
Гостья поела ячменя да пшеницы
И говорит ей: «Живешь ты, как мурашка!
Вот у меня–то и впрямь всего довольно:
Приходи в гости и сама убедишься!»
И тут же обе отправились в дорогу.
Хозяйка гостье хлеба подносит, стручьев,
Фиников гору, сыра, плодов и меда,
А та дивится, не может нахвалиться.
И причитает о своей жалкой доле.
Вот две подруги принялись было кушать,
Как вдруг открылась дверь, и вошел хозяин.
Мышки–трусишки, напуганные стуком,
Давай бог ноги, и затаились в норке.
Чуть осмелели, чуть потянулись к фигам,
Опять зачем–то кто–то вошел в кладовку,
И они снова, завидев человека,
Вмиг разбежались и попрятались в щели.
Тут мышка–гостья, голодом истомившись,
Загоревала, и так подруге молвит:
«Что ж, благодарствуй, живи в своих хоромах
И объедайся, сколько душе угодно,
Средь этих страхов, повсюду здесь грозящих.
А мне, убогой, лучше, как видно, будет
Грызть без заботы мой ячмень да пшеницу».
Гораздо лучше жить скромно, да спокойно,
Чем наслаждаться роскошью, полной страха.

БАСНИ–НОВЕЛЛЫ ИЗ ФЛОРЕНТИНСКОЙ И АФИНСКОЙ РУКОПИСЕЙ

Вор поселился в одной гостинице и жил там несколько дней в надежде что–нибудь украсть, но случая все не подворачивалось. Вот однажды он увидел, что хозяин гостиницы надел красивый новый хитон — дело было в праздник — и сидит у ворот гостиницы, а поблизости никого нет. Подошел вор, присел рядом с хозяином и заговорил с ним. Разговаривали они целый час, а потом начал вор разевать рот и при этом завывать по–волчьи. Спросил его хозяин: «Что это ты?» Вор отвечал: «Так и быть, скажу тебе; об одном прошу, постереги мой плащ, потому что придется мне тут его оставить. Я сам не знаю, добрый господин, почему это, но то ли за грехи мои, то ли еще отчего находит на меня иногда такая зевота; и стоит мне зевнуть–три раза подряд, как я оборачиваюсь волком и бросаюсь на людей. И с этими словами зевнул он во второй раз и опять завыл, как прежде. Услышал это гостиник и подумал, что вор говорит правду; вскочил он в испуге и хотел убежать. А вор ухватил его за хитон и стал просить: «Не уходи, добрый господин, и возьми мой плащ, а не то я его потеряю!» И с этими словами разинул рот и стал зевать в третий раз. Испугался хозяин, что тот сейчас его съест, сбросил свой хитон, кинулся бегом в гостиницу и заперся изнутри. А вор подхватил хитон и ушел восвояси.

Так бывает с теми, кто верит выдумкам.


Один человек приходил по ночам тихонько к женщине и любился с ней. А чтобы она его узнавала, он подавал ей знак: подходил к двери и тявкал, как маленькая собачка, и она отворяла ему дверь. Так делал он каждый раз. Другой человек заметил, как уходит он вечерами по одной и той же дороге, догадался, в чем тут хитрость, и однажды ночью пустился за ним следом, издали и крадучись. А гуляка, ничего не подозревая, подошел к двери и пробрался в дом, как обычно. Увидел его сосед все, что нужно, и воротился домой. А на следующую ночь он сам прокрался первым к дверям развратницы и затявкал, как маленькая собачка. Подумала женщина, что это ее любовник, погасила свет, чтобы его не заметили, и отворила дверь; вошел он и слюбился с ней. А немного погодя пришел и первый ее любовник и, как всегда, затявкал перед дверью, как маленькая собачка. И тогда тот, который был в доме, заслышав, что соперник его из–за двери тявкает, как маленькая собачка, встал и сам залаял громким голосом, как огромный пес. Понял тот за дверью, что в доме кто–то его сильнее, и удалился восвояси.


Был, говорят, у одного моряка сын, и моряк хотел, чтобы он обучился грамматике. Поэтому он послал сына в школу, и через некоторое время сын там обучился грамматике до тонкости. Тогда и говорит юноша отцу: «Батюшка, вот я изучил всю грамматику до тонкости; но теперь мне хочется изучить и риторику». Понравилось это отцу; послал он опять сына в школу, и стал он там настоящим ритором. Вот однажды сидел сын дома и обедал вместе с отцом и матерью, рассказывая им про грамматику и про риторику. Перебил его отец и сказал сыну: «О грамматике слыхал я, что это есть основание всех искусств, и кто ее знает, тот без ошибок может и говорить и писать; а вот в чем сила риторики, я не знаю». Сын в ответ отцу говорит: «Верно ты сказал, отец, что грамматика есть основание всех искусств; но риторика еще того сильнее, потому что она может без труда доказать что угодно, и даже неправду представить правдой». Тогда отец сыну говорит: «Ежели в ней такая сила, то поистине она куда как сильна! Но покажи–ка ты мне ее силу вот сейчас!» А случилось так, что на столе у них было два яйца. Отец говорит: «Смотри, нас трое, а яиц на столе два; как сделаешь ты, чтобы их стало три?» А сын ему: «Без труда — с помощью арифметики». «Как же?» — спрашивает отец. «Сосчитай–ка их еще раз!» — говорит сын. Начал отец их считать и говорит: «Одно, два». А сын ему: «Так ведь один да два как раз и будет три!» Говорит отец: «Верно, сынок; а коли так, то одно съем я, другое твоя мать, а ты ешь то, которое сам изготовил своей риторикой».

Поэма «Плач о падении Константинополя» [595]

(XV в.)

События последних лет существования Византийской империи нашли отражение в многочисленных народных и написанных определенными авторами литературных произведениях. Гибель столицы, подробности захвата ее турками, а позже завоевание мусульманами последнего прибежища византийской культуры — Афин стали темами многочисленных песен и поэм, очень разных по своим художественным достоинствам и по объему. Эти поэмы, даже если они принадлежали к литературе книжной, все же сохранили в очень большой мере связь с народной традицией. Со времени распространения акритских песен эта традиция непрерывно развивалась и совершенствовалась и дала такие не лишенные художественности произведения, как поэмы «О сыне Андроника» и «Морейская хроника». Это промежуточное звено между эпосом и историографией. Таковы и две поэмы о падении Константинополя. Одна из них ближе к поэзии народной, другая принадлежит перу неизвестного автора, видимо, человека образованного. Первая поэма объемом всего в 118 политических пятнадцатисложных стихов представляет собой диалог двух кораблей, которые встречаются близ острова Тенедоса: один из кораблей идет из «сожженного пламенем города», т. е. из Константинополя. Плохая сохранность текста этой поэмы заставила предпочесть для данного сборника отрывки из другой, более доступной в настоящих условиях.

Основная тема — жалобы по поводу падения Константинополя — уступает в этой поэме место хорошо продуманным и практически обоснованным требованиям отвоевать назад оплот восточного христианства. Неизвестный автор поэмы, судя по тону, ортодоксальный христианин, подробно анализирует причины, погубившие Константинополь. По его мнению, греки–византийцы сами были виноваты в своем крушении: они были завистливы, жадны и слишком склонны к необоснованным надеждам. Лишь в немногих местах автору удалось отвлечься от этого рационализма и выразить подлинную скорбь по поводу всеобщего несчастья. Язык поэмы представляет собой смешение литературных и народных элементов; большой красочностью и разнообразием эпитетов отличаются места, непосредственно направленные против турок, выражающие искреннюю ненависть к завоевателям. И все же поэма эта — одно из последних произведений византийской литературы — является живым документом ее заката.

ПЛАЧ О ПАДЕНИИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

О государь мой, Константин, как горько ты погибнул!
О, пусть господь вооружит правителей Европы
На месть святую за тебя, в защиту правой веры.
Вы, сербы скорбные, и вы, усталые валахи,
О нашей вспомните судьбе! Вы, венгры, в вашем горе
О наших вспомните цепях, о муках, о позоре!
Вы, короли, и вы, князья, услышьте эти речи:
Вам ведом долг, святой ваш долг — так будьте же достойны!
Всем сердцем рвитеся изгнать язычников отселе,
Единым сонмом гряньте в бой, исполнившись отваги,
Из вашей собственной земли извергните безбожных,
Из христианских рубежей, на радость христианам.
И пусть никто и никогда не ищет дружбы с турком,
С турецким псом, поганым псом, неукротимым зверем.
О если б знали вы, как он своей коварной дружбой
И оплетает христиан и, как дракон, глотает!
Он, как антихрист, вышел в мир и топчет в прах народы,
Он цепи рабские надел на попранных ромеев,
И он грозой теперь навис над франкскими краями.
О ты, христовой церкви вождь, святейший и преславный,
Краса и слава христиан, столп и твердыня веры,
Ты, чья святая чистота для всех нас утешенье,
Узри победу адских сил и усмири нечистых,
И обрати их зло в добро боголюбивым сердцем.
Воздвигни крест, чтоб черный враг проникся страхом божьим,
Чтобы язычник побежал, чтоб дикий был извергнут
Из Константиновых твердынь, из стен Второго Рима.
С тех пор, как пал державный град, никто не безопасен!
Поберегитесь вражьих сил, как молнии и грома!
Константинополь был мечом, копьем для христианства,
Константинополь был ключом к империи ромеев:
Архипелага острова ему покорны были —
Все, что осталось для Христа из римского наследья.
Ты, унаследовавший Рим святой первосвященник,
Узнай, какой потоп огня на Византию хлынул:
Он залил весь ромейский мир, разлившись в шесть потоков,
Один по Сербии течет, другой — в земле валахов,
А третий опалил огнем венгерские границы,
Четвертый в прах испепелил болгарские долины,
А пятый льется и грозит разлиться шире, шире,
Смешаться огненной волной с разлившимся четвертым
И по безбрежью раскатить валы кровавой пены.
Шестой поток вскипел у стен твердыни Константина:
Взметнулось пламя к небесам, рассеяв страх и ужас,
И все погибло в том огне: и крепости, и грады.
Так не дремли же, час настал! Склони свои колени
Пред господом и укрепись на славные свершенья!
Всю мудрость божью призови, покорствуй божьей воле,
О ты, святейший из владык, о ты, кто правишь в Риме!
Ключи апостола Петра воздень на светлом стяге,
На дело божье созови всех западных монархов,
И да придут они отмстить за город Константина!

Не забывайте: он могуч, турецкий повелитель,
И как Восток он одолел, так Запад одолеет!
Он копит силу, копит мощь, чтобы на Запад грянуть,
Затем что страх его велик пред западною силой.
Чего страшится он досель? Того, что ваши руки
Ему подрубят корень здесь, во граде Константина!
Как это страшно для него, не стану повторять я.
Она твердыня и оплот — столица Константина,
С ней ни единый не сравним из градов покоренных,
Ее низвергла только мощь турецкого владыки.
Он горы золота хранит, он движет толпы люда,
В его полках — француз, валах, и печенег, и немец,
Любых ремесел мастера его покорны взгляду,
Он им, не глядя, раздает великие богатства,
Ему и груды серебра не жаль в награду храбрым,
Ему и золото его не дорого нимало:
Он сыплет полною рукой направо и налево
Награды, славу и чины, поместья и именья.
Хоть это длится день за днем, казна его не сякнет;
И даже те, кто чтит Христа, спешат к нему толпою.
Вот почему ему всегда сопутствует удача:
Чем ни захочет он владеть — война ему доставит.
Все потому, что он не скуп, что денег не считает,
Что всюду сможет он купить пособье и измену.
О горе нам! За злых людей пришла к нам злая гибель
За нечестивых христиан погиб державный город,
За наши тяжкие грехи наказаны мы казнью,
За наш богопротивный нрав попали в руки турка.
О, лишь пороки христиан, лишь преступленья наши,
Лишь мятежи, обман и ложь и мерзости иные
Виной тому, что по стране разлился пламень бранный,
Что высокопрестольный град погиб в его пыланье,
И православная земля лежит в крови и прахе.
Увы, мы собственной рукой в тщеславном ослепленье
Вели к погибели наш град, святой Константинополь:
Иначе бы его вовек не одолели турки!
О как горит моя душа и рвется вон из тела,
Какая мука жжет мне грудь и разрывает сердце!
Остановись, мое перо: немного мне осталось.
Ах, император Константин, горька твоя судьбина!

Скажу еще раз и еще, князья и властелины,
Твердить вам буду вновь и вновь, чтоб вы не позабыли,
Чтоб навсегда, чтоб навсегда запало в ваши души,
Чтоб ваше сердце каждый миг о том напоминало:
Отбейте Константинов град у богомерзких турок,
Перепояшьтеся мечом, исполнитесь отваги,
Огнем и сталью боевой ударьте на безбожных,
Всей вашей мощью пряньте враз на кровожадных турок,
Не знайте отдыха, пока не будет враг повержен,
Пока и корени его не станет в Византии.
Тогда лишь можно дать мечу и сердцу передышку,
И то на самый малый срок, лишь нa год или на два.
Всевышним богом вас молю: поверьте мне, поверьте,
Все это легче вам теперь, чем в час беды великой.
Вам от всевышнего дано благое разуменье,
И сила, драгоценный дар, и славное богатство.
Так ополчитесь на врага — и с вами божья милость! —
Чтоб восхваляли в век и век все франкские народы
Высокий разум, божий дар, внушивший этот подвиг.
Да будет вам всевышний бог защита и подмога,
Да осенит вас дух святой сияньем благодатным!
Бог вложит силу вам в мечи и крепость в ваши брони,
И будет ваша власть тверда отныне и навеки,
И славу отческих венцов наследуют потомки.
Пришла последняя пора — молю, пока не поздно,
Пускай мой голос мал и слаб, но вы его услышьте.
Не отвергайте этих строк, не будьте слишком строги,
Прочтите все, узнайте все, от альфы до омеги:
Пускай на это даст вам сил небесный вседержитель.
Да, это скорбные слова, они писались в горе,
В них крик отчаянья звучит, переполняя строчки.
Я с удивлением гляжу, я сам себе не верю,
Как это вынесла душа — писать такие речи,
Как это вынесла душа, не отлетев от тела.
Господь всевышний, тот, кому открыты тайны сердца,
Единый знает, как в ночи я вскакивал с постели,
Переполняемый тоской о бедствиях отчизны,
Как изливал из жарких глаз я слезные потоки.

Дука

(около 1400 — около 1462 г.)

Сведений о жизни и деятельности византийского историка Дуки чрезвычайно мало. Единственным источником, из которого можно почерпнуть некоторые факты его биографии, является сам труд Дуки. Но такого рода данных содержится в нем немного. Титульного листа с названием произведения и именем автора не сохранилось. Однако историк упоминает имя своего деда по отцу Михаила Дуки. Во время гражданской войны Иоанна V Палеолога с Иоанном Кантакузиным ему как стороннику враждебно настроенных к императору сил пришлось 11 июня 1345 г. бежать из Константинополя в Эфес. С тех пор его семья, по–видимому, не возвращалась в столицу.

Историк принадлежал к древнему, но, по всей вероятности, обедневшему роду. Судя по содержанию хроники, он получил хорошее образование, вполне в византийском духе. Он весьма осведомлен как в античной истории и мифологии, так и в Священном Писании и богословии. Писатель знал турецкий и итальянский языки, читал византийских хронистов. Значительную часть своей жизни Дука провел при дворе итальянцев генуэзского происхождения, владельцев острова Лесбос. Оставаясь византийцем–патриотом, он по долгу службы был призван защищать интересы западных пришельцев перед другими врагами своей родины — турками. Эта противоречивость его положения, в котором нашло отражение трагическое состояние Византии того времени, оставила глубокий отпечаток на всем мировоззрении хрониста. Среди сочинений греческих историков середины XV в. его произведение отличается особой политической заостренностью. Трезво оценивая международную обстановку и понимая, что ослабленная империя не в состоянии без помощи Запада сохранить свою независимость в борьбе со столь могущественным противником, писатель отстаивал необходимость союза с Римом. Судьба греческого народа занимала все мысли автора и воспринималась им с участием и болью. Яркое свидетельство тому — скорбный «Плач о падении Константинополя», которым историк заканчивает свое взволнованное и потрясающее описание последних дней Византии.


ПЛАЧ О ПАДЕНИИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ [596]

XLI. 1. О город, город, глава всех городов! О город, город, центр четырех стран света! О город, город, гордость христиан и гроза варваров! О город, город, второй рай, выращенный на Западе и заключающий в себе всевозможные растения, сгибающиеся под тяжестью плодов духовных!

2. Где красота твоя, рай? Где благодетельная сила души и тела прелестей твоих духовных? Где тела апостолов господа моего, издавна почивавшие в вечно цветущем раю? Где среди них пурпуровая багряница, копье, губка, трость, лобзая которые, мы видели и представляли вознесенного на кресте? Где мощи святых? Где останки мучеников? Где прах Константина Великого и остальных императоров? Улицы, портики, перекрестки, поля, виноградные сады — все это переполнено останками святых, телами благородных, телами непорочных иноков и инокинь! О наказание! «Смертные останки рабов твоих, господи, отданы на съедение птицам небесным, а плоть святых твоих — зверям земным вокруг Нового Сиона, и некому похоронить их».

3. О храм, о небо земное, о алтарь небесный, о божественное и священное место, о красота церквей, о книги священные и слово божье, о законы древние и новые, о скрижали, начертанные перстом божьим, о евангелия, вещающие устами божьими, о богословия ангелов во плоти, о речения великих духом людей, о наставления полубогов и героев, о государство, о народ, о войско, чрезмерное прежде, а теперь уничтоженное, подобно кораблю, потонувшему в море во время плавания, о дома и разного рода палаты, и святые стены, сегодня я взываю ко всем вам и оплакиваю вас, как одушевленных, приведя для начала горестный плач Иеремии [597]:

4. «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный; он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником. Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами его. Азия переселилась по причине бедствия и тяжкого рабства, поселилась среди язычников и не нашла покоя; все, преследовавшие ее, настигли ее в тесных местах. Пути города сетуют, потому что нет идущих на праздник; все ворота его опустели; священники его вздыхают, девицы его печальны, горько и ему самому. Враги его стали во главе, неприятели его благоденствуют, потому что господь послал на него горе за множество беззаконий его; дети его пошли в плен впереди врага. И отошло от дщери Сиона все ее великолепие; князья ее, как олени, не находили пажити; обессиленные, они пошли впереди погонщика. Враги его смотрят на него с презрением и смеются о переселении его. Тяжко согрешил Иерусалим, за то и сделался отвратительным».

5. «Враг простер руку свою на все самое драгоценное его; он видит, как язычники входят в святилище его, о котором ты заповедал, чтобы они не вступили в собрание твое. Весь народ его вздыхает, ища хлеба, отдает драгоценности свои за пищу, чтобы подкрепить душу. Воззри, господи, и посмотри! Да не будет этого с вами, все проходящие путем! Взгляните и посмотрите, есть ли болезнь, как моя болезнь, какая постигла меня. Свыше послал он огонь в кости мои, и он овладел ими; раскинул сеть для ног моих, опрокинул меня, сделал меня бедным и томящимся всякий день».

6. «Всех сильных моих господь низложил среди меня, созвал против меня собрание, чтоб истребить юношей моих, как в точиле истоплал господь деву, дочь Иуды. Об этом плачу я, дети мои разорены, потому что враг превозмог».

7. «Праведен господь, ибо я не покорен был слову его. Послушайте, все народы, и взгляните на болезнь мою: девы мои и юноши мои пошли в плен. Зову друзей моих, но они обманули меня: священники мои и старцы мои издыхают в городе».

8. «Услышали, что я стенаю».

9. «Господь стал — как неприятель, и отнял ограду свою, как у сада, разорил свое место собраний, заставил господь забыть в городе празднества и субботы, и в негодовании гнева своего отверг царя и священника. Отверг господь жертвенник свой, отвратил сердце свое от святилища своего, предал в руки врагов стены чертогов его; в доме господнем они издали воинственный клич, как псалом Левита в праздничный день».

10. «Воззри, господи, и посмотри: кому ты сделал так, чтобы женщины ели плод свой, младенцев, вскормленных ими? Чтоб убиваемы были в святилище господнем священник и пророк? Дети и старцы лежат на земле по улицам; девы мои и юноши мои отправлены в пленение».

11. «Совершил господь гнев свой, излил ярость гнева своего и зажег на город огонь, который пожрал основания его».

12. «Вспомни, господи, что над нами совершилось; призри и посмотри на поругание наше. Наследие наше перешло к чужим, дома наши — к иноплеменным; мы сделались сиротами, без отца; матери наши — как вдовы».

13. «Нас погоняют в шею, мы работаем и не имеем отдыха».

14. «Отцы наши грешили; их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их. Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их».

15. «Кожа наша почернела, как печь, от жгучего голода».

16. «Юношей берут к жерновам, и отроки падают под ношами дров. Старцы уже не сидят у ворот, юноши не поют своих псалмов. Прекратилась радость сердца нашего, хороводы наши обратились в сетование. Упал венец с головы нашей; горе нам, что мы согрешили! От сего–то изнывает сердце наше, от сего–то померкли глаза наши. От того, что опустела гора Новый Сион, лисицы ходят по ней. Ты, господи, пребываешь вовеки; престол твой — в род и род. Для чего совсем забываешь нас, оставляешь нас на долгое время? Обрати нас к тебе, господи, и мы обратимся;

обнови дни наши, как древле. Неужели ты совсем отверг нас, прогневался на нас безмерно?»

17. Таков печальный плач Иеремии, который он сложил при падении древнего Иерусалима; думаю, что по духу своему он хорошо подошел бы в качестве пророчества о взятии нового Иерусалима.

18. Какой теперь язык повернется описать или рассказать о случившемся в городе несчастье, о страшном пленении, о жестоком переселении, которое происходило не из Иерусалима в Вавилон или Ассирию, а из Константинополя в Сирию, Египет, Армению, Персию, Аравию, Африку, Италию, а то и в Малую Азию и в остальные епархии. И как?! муж в Пафлагонию, жена в Египет, а дети по одиночке в другие места. Они меняли свой язык на чужой язык, благочестие на нечестие, Священное Писание на ужасные письмена.

19. Трепещи, солнце, и ты, земля! Плачь о всеобщей гибели, случившейся с нашим народом по справедливому решению бога за погрешения наши! Недостойны мы поднять глаза к небу и лишь, склонив и опустив лицо вниз к земле, мы можем взывать: «Праведен ты, господи, праведен и суд твой. Мы согрешили, мы преступили закон, и мы наказаны за это больше всех народов. Все, что ты послал на нас, ты послал воистину по справедливому решению. Однако мы молим: пощади нас, господи!»

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

PG — Patrologiae cursus completus, ed. J. —P. Migne. Series graeca, t. 1— 166. Paris, 1850–1887.

AASS — Acta Sanctorum Bollandiana.

AG — Anthologia Graeca. Bd. I–IV. München, 1957–1958.

AP — Epigrammatum Anthologia Palatina cum Planudeis et Appendice nova. Vol. I–III. Parisiis, 1888–1890.

BB — Византийский временник.

ИРАИК — Известия Русского археологического института в Константинополе.

ЖМНП — Журнал Министерства Народного Просвещения.


СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ

Победа Константина I в битве при Мильвии. Миниатюра IX в.

Святые. Пластинка из слоновой кости. X в.

Похищение Европы. Барельеф из Вероли — соборной сокровищницы близ Рима. X–XI вв

Сцены сельской жизни: стрижка овец и парусное судно. Миниатюры из рукописи XI в.

Миниатюра из рукописной псалтыри XII в., принадлежавшей Василию II. Портрет императора

Танцовщица. Эмаль XI в.

Ларец для мощей. Серебро с позолотой. X–XI вв.

Св. Дмитрий. Икона XII в.

Путешествие в Вифлеем. Мозаика из церкви Хоры в Константинополе. XIV В.

Вознесение. Миниатюра из рукописи XII в.

Поцелуй Иуды. Фреска XI в.

Монастырь св. Дионисия на Афоне, основанный в 963 г.

Евангелист Лука. Миниатюра из Остромирова Евангелия, XI в

Примечания

1. См.: «История Византии», т. II. М., 1967.

2. Перевод письма цитируется по кн.: П. В. Безобразов. Византийский писатель и государственный деятель Михаил Пселл. М., 1890. Весьма хвалебная оценка разносторонней натуры Пселла содержится в «Алексиаде» Анны Комнины (V, 8).

3. См.: Ф. И. Успенский. Богословское и философское движение в Византии XI–XII вв. — ЖМНП, ч. 277, 1891.

4. Ф. И. Успенский. Делопроизводство по обвинению Итала в ереси. — ИР АПК, т. 2, 1897.

5. А. П. Каждан. Византийская культура. М., 1968.

6. См.: «Anecdota graeco–byzantina. Pars prior. Coll. A. Vassiliev». Mosquae, 1893.

7. А. Я. Сыркин. Византийская эпическая поэма. — В кн.: «Дигенис Акрит». Перевод, статьи и комментарии А. Я. Сыркина. М., 1960.

8. CHSB, vol. 14. Bonnae. 1831, р. 96, 129. Переводы приведены по кн.: М. Н. Ремизов. Византия и византийцы конца X века. (По Г. Шлюмберже). М., 1898.

9. С. Полякова. О некоторых особенностях «Взятия Фессалоник» Иоанна Камениаты. — В кн.: «Две византийские хроники X века». М., 1939.

10. А. Рудаков. Очерки византийской культуры по данным греческой агиографии. М., 1917.

11. А. П. Каждан. Загадка Комнинов (опыт историографии). — ВВ., т. 23.

12. Предисловие к кн.: Анна Комнина. Алексиада. Вступительная статья, перевод, комментарий Я. Н. Любарского. М., 1963.

13. С. Д. Пападимитриу. Феодор Продром. Одесса, 1903.

14. С. Полякова. Из истории византийской любовной прозы. — В кн.: «Византийская любовная проза». М.—Л., 1963.

15. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 102.

16. Перевод выполнен по изданию: «Photii Bibliothèque», t. I—II. Paris, 1959—1960.

17. Все произведение Фотия имеет традиционную единицу деления: «рукописный лист», «список» (codex). Таких «листов» в печатных изданиях, по традиции, идущей от одной из рукописей-прототипов, дается 279. Однако многие «листы» включают в себя описание нескольких книг.

18. Посольство к ассириянам (т. е. к арабам) — по мнению новейших исследователей, придуманный Фотием предлог для написания данной книги.

19. Текст в рукописи испорчен.

20. Синесий (370 — около 413 г.) — византийский писатель. См: «Памятники византийской литературы IV—IX веков». М., 1968, стр. 104 и сл.

21. Синесий в письме 103 (PG, t. 66), обращенном к брату Евтропию, спорит с христианскими догматами.

22. Феофил — епископ Александрии.

23. Либаний (IV в. н. э.) — языческий ритор и софист.

24. Лукиан (I—II вв. н. э.) — известный греческий писатель-сатирик.

25. Перевод Ю. Ф. Шульца.

26. Конон (I в. до н. э. — I в. н. э.) — римский филолог и мифограф. Аполлодор (II в. до н. э.) — афинский грамматик.

27. Архелай Филопатор — царь Каппадокии в I в. до н. э. — I в. н. э.

28. Псамата — дочь Кротопа, мифического царя Аргоса.

29. А’ιλινον — возглас в рефренах наиболее патетических частей греческой трагедии. Арний— от 'αρνιον (барашек, ягненок).

30. Энона — дочь Кебрена (иначе Ойнея), бога реки в Троаде; была женой Париса, когда он пребывал на горе Иде.

31. Палладий — в языческом античном ритуале небольшая деревянная статуя божества (чаще Афины), обладающая магической силой (см.: Иоанн Малала. Хронография, кн. 3, «О времени Троянских» — «Памятники византийской литературы IV—IX веков». М., 1968, стр. 183 и сл.).

32. Эти имена встречаются только в данном месте. Более распространен подобный мотив в сказаниях об Энее.

33. Рукопись речи-памфлета Арефы была найдена в конце XIX в. в Московской синодальной библиотеке (теперь библиотека Исторического музея) сотрудником Государственного Эрмитажа М. А. Шангиным и опубликована с параллельным переводом в «Византийском сборнике» (М., 1943). Отрывки из этого перевода приводятся в настоящем издании в отредактированном виде.

34. Μισογόης (Ненавистник чародейства) — слово, употреблявшееся только Лукианом («Рыбак, или Восставшие из гробов», гл. 20).

35. Пифагорейские философские поэмы, известные под названием «Золотая легенда», от которых сохранились только отрывки.

36. Керкоп — мифический родоначальник дорийского племени, который в войне с лапифами пригласил на помощь Геракла и, по некоторым версиям, обманул его.

37. Гностики — мистическая секта христианства, получившая особенную популярность в I—III вв. н. э.

38. Имеется в виду библейская история продажи Иосифа Прекрасного в рабство (Книга Бытия, 37—39).

39. Сила — спутник и ученик апостола Павла («Деяния апостолов», гл. 13—16).

40. Моавитяне и аммонитяне — племена, упоминаемые в Библии (Книга Бытия, 19, 37—38; Второзаконие, 2, 11).

41. Т. е. от учения Аристотеля.

42. Аристоксен из Тарента — философ и теоретик музыки IV в. до н. э. Тимофей — дифирамбический поэт IV в. до н. э.

43. Арефа имеет в виду скульптуру известного древнегреческого ваятеля Мирона (V в. н. э.) «Афина и Марсий».

44. «Тиасоты» — участники торжественных шествий; здесь в особом значении — спутники Диониса в вакханалиях.

45. Икарий — афинянин, которому Дионис подарил виноградную лозу и вино. Чтобы распространить виноделие, Икарий нагрузил осла мехами с вином и, объезжая Грецию, поил им пастухов. Пастухи убили его, думая, что он отравил их.

46. См.: «Басни Эзопа». Перевод, статья и комментарии Μ. Л. Гаспарова. М., 1968, стр. 151, № 306.

47. Имеется в виду Максим Тирский — неоплатоник II в. н. э.

48. Перевод выполнен по изданию: «Nicephori archiepiseopi constantinopolitani opuscula historica». Ed. C. de Boor. Lipsiae, 1880.

49. Маврикий — византийский император (582—602 гг.)

50. После Маврикия правил Фока до 610 г.

51. Эпарх города — высший чиновник Константинополя, ведавший судом, ремеслами и торговлей города.

52. Т. е. «зеленые» (прасины) и «голубые» (венеты) — цирковые партии, названные так по цвету одежд возниц.

53. Т. е. зрители, присутствовавшие на ипподроме.

54. Форум Быка упоминается уже в описании 14 городских районов Константинополя, составленном в V в. при Феодосии II. Место получило свое наименование от бронзовой статуи быка, служившей для сожжения преступников. Он существовал до времени Фоки. Ираклий переплавил его в оболы (медные монеты). О казни Фоки на форуме Быка сообщает Феофан (под 6102 г.) и Пасхальная хроника (Олимп, 397, 3).

55. Т. е. Фоки.

56. Храм Хоры, позднее превращенный турками в мечеть Кахрие-Джами, был построен Приском, зятем Фоки (у Никифора он Крисп. — Т. П.), затем при Андронике II Палеологе (около 1303 г.) был украшен мозаиками по инициативе ктитора Феодора Метохита, известного писателя и деятеля того времени, который там сам изображен.

57. Куропалат — высокий титул при императорском дворе, который жаловался близким родственникам императора.

58. Игемон — градоначальник.

59. Хрисополис — город в Вифинии, напротив Константинополя, на берегу Боспорского пролива.

60. Кандидат — военная придворная должность.

61. Вероятно, речь идет о форуме Константина.

62. Калхедон — город в Вифинии.

63. Претория — коллегия суда.

64. Имеется в виду храм св. Софии.

65. Далее события происходят в царствование Константина V Копронима (741—773 гг.).

66. Мелитена — город в Каппадокии.

67. Собор 754 г.

68. Силлея — город в Палестине.

69. Феодосиополь — город в Малой Азии.

70. Месамврия и Мидия — города во Фракии.

71. Склавины — византийское название славян, живших на территории Македонии.

72. Артана — река в Вифинии (Малая Азия).

73. Анхиал — город во Фракии, на берегу Евксинского моря.

74. Вероятно, имеется в виду стена Феодосия в Константинополе, служившая западной границей города и обращенная к материку, в отличие от стены Константина, стоящей ближе к морю.

75. Т. е. до конца ристалища и обратно.

76. Логофет дрома — начальник почтового ведомства и управления внешних сношений.

77. Кинигий (или Кинигия) — площадь Охоты в Константинополе.

78. Имврос, Тенедос и Самофракия — острова в Эгейском море, близ северо- западного побережья Малой Азии.

79. Перевод выполнен по изданию: «Corpus scriptorum historiae Byzantinae», vol. 17, ed. ... B. G. Niebuhrii C. F. Bonnae, 1838.

80. Феофил — второй император из Аморейской династии (829—842 гг.).

81. Икасия (также Касия, Кассия, Кассиана) — византийская поэтесса (см. «Памятники византийской литературы IV—IX веков». М., 1968).

82. Св. Софии.

83. Гастрийский монастырь — см. гл. 6.

84. Лев V Армянин (813—820 гг.) — византийский император, иконоборец.

85. Феофил требовал у сената казни главных убийц Льва Армянина. Под единомышленником Льва в нечестии подразумевается Феофил.

86. Фемы — Boeнно-административные области, на которые подразделялась Византийская империя с VII в. Турма — военный отряд, подразделение фемы.

87. Амермун (или амермумн) — один из титулов арабского халифата, первое лицо в совете.

88. Синопа — город в Пафлагонии, на берегу Евксинского моря.

89. Пентапиргий — горка с пятью башнями, которая вместе с органами и золотым платаном находилась в Большом Константинопольском дворце в зале Магнавры.

90. Церковь при Влахернском дворце в северной части Константинополя.

91. Друнгарий — караульный страж при императорском дворце.

92. Вуколеон — дворец в южной части Константинополя, на берегу моря.

93. Феофил считал, что цари не должны заниматься торговлей.

94. Доместик — слуга.

95. Дорилеум — город во Фригии (Малая Азия).

96. Амастрея — портовый город в Пафлагонии.

97. Комит — почетный титул для некоторых должностей после реформы Константина I.

98. Литра — фунт, единица монетного веса в Византии, из которой чеканились 72 золотых монеты.

99. Аморий — город в Фригии.

100. Протоспафарий — первый императорский меченосец, один из чинов византийской табели о рангах; турмарх — начальник турмы (ср. примеч. 7); друнгарий — начальник друнга, подразделения пехоты.

101. Кентинарий — крупная денежная единица, равная ста фунтам.

102. Магнавра — зал в Большом дворце.

103. Триконх — тронная зала в Большом дворце с тремя апсидами (конхами); Сигма — портик в форме буквы Σ; партии — цирковые партии, отличавшиеся цветом одежд возниц; Фиала — зала в Большом дворце.

104. Саксимодексимон (σάξιμος — бал, δέξιμον — прием) — торжественная церемония встречи императора после возвращения из другой страны.

105. Мистерион — портик в Большом дворце.

106. Лев III Исавр — византийский император (717—741 гг.), выходец, из Германикии в северной Сирии, но по крови исавр (Исаврия — область в Малой Азии).

107. Церковь в центре Константинополя.

108. Нарсес (около 472 — ум. 568 г.) — полководец и придворный сановник императора Юстиниана, отличившийся во время войн с персами и остготами.

109. Перевод выполнен по изданию: «Constantine Porphyrogénète. Le livre des cérémonies», t. I—II. Paris, 1935.

110. Это заглавие, прочно вошедшее в традицию, было зафиксировано лишь в поздних рукописях.

111. Видимо, это глава вставлена позднее.

112. Скамарангий — парадная верхняя одежда; царский скамарангий был белым, златотканным или пурпуровым. Сагий — плащ, надеваемый императором поверх скамарангия.

113. Августей — большая (или тронная) зала дворца Дафны.

114. Онопод — одна из крупных зал при входе в Большой дворец.

115. Консистория — зал для официальных приемов в Большом дворце.

116. Препозиты — высшее чиновничество при особе императора. Силенциарии — служащие охраны Большого дворца.

117. Школы или залы Школ — покои особого назначения в Большом дворце.

118. Орологий (досл. «часовня») — помещение для приготовления к молитве. Мутаторий — помещение для смены одежды.

119. Дивитисий и цицакий — парадная одежда византийских императоров и духовенства, фасон которой, как предполагают, пришел с Востока (видимо, напоминала славянский стихарь).

120. Солея — проход, коридор.

121. Кувуклии — слуги императорской спальни.

122. Следует длинный перечень иерархического порядка, в котором стояли чины при коронации.

123. Иерия — дворец на противоположном берегу Боспора (ныне место Кади-Кей).

124. «Michaelis Pselli Metaphrasti encomium. «Muchaelis Pselli scripta minora», v. 1, ed. Ed. Kurtz. Milano, 1936.

125. См.: M. И. Сухомлинов. О сочинениях Кирилла Туровского. СПб., 1858.

126. PG, t. 114, col. 197.

127. Там же.

128. Там же, col. 192.

129. Там же, col. 193, 196.

130. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 116, col. 94 sq.

131. Галактион (от греч. γάλα, γάλακτος — молоко, молочно-белый сок) — в переносном значении олицетворение чистоты; в языке ранне-христианской символики это имя означало человека, посвященного в евангельское учение.

132. Гора Синай в Аравии — излюбленное место отшельников, где было построено множество монастырей.

133. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 115.

134. О том, кто такой Киприан, см. вступительную статью к поэме «О святом Киприане» Афинаиды (Евдокии) в кн. «Памятники византийской литературы IV—IX веков». М., 1968.

135. Деяния апостолов, XI, 26.

136. Видимо, имеются в виду антиохийские мученики, пострадавшие за христианскую веру.

137. Далее рассказывается о том, как Юстина убедила мать и отца отказаться от почитания идолов и уверовать в Христа.

138. Аглаид (от греч. αγλαΐα) — блеск, пышность, красота.

139. Иосиф Прекрасный — самый любимый из двенадцати сыновей Иакова, проданный из зависти своими братьями в рабство и попавший в Египет. Жена фараона пыталась соблазнить Иосифа, но безуспешно (см. Бытие, ГЛ. 37—50).

140. Деций — римский император (249—251 гг.), из числа так называемых солдатских императоров. Его правление ознаменовано непрерывными, междоусобными войнами и гонениями на христиан.

141. Цитаты из псалмов 118, 55 и 56, 7.

142. Вретище — власяница, одежда из грубой ткани.

143. Цитаты из псалмов 34, 13; 40, 12; 36, 15.

144. Цитаты из Послания к Галатам, III, 13, псалма 34, 22 и из Книги Исайи, XIII, 10.

145. Оглашенные — так назывались в первые века христианства взрослые люди, готовившиеся принять крещение после оглашения их словами из Евангелия; после крещения они назывались верными, т. е. принятыми в лоно православной церкви. Согласно правилам церковного богослужения, на его. последней, третьей части — литургии верных, нельзя было присутствовать оглашенным.

146. Принимаем чтение не ευσέβειαν (PG, t. 115, col. 869), a рукописное εις ασέβειαν (Ε) или τήν ασέβειαν (F).

147. Комит — правитель.

148. Намек на слова из Евангелия от Матфея, 7, 7: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».

149. Терентий — мученик, пострадавший вместе с женой своей Неонилой и семью детьми во время гонения при Деции.

150. Клавдий — римский император (268—270 гг.), по происхождению иллириец, в 269 г. разбил готов в придунайских землях, за что был прозван Готиком.

151. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 115.

152. Вифиния — страна в Малой Азии.

153. Евангелие от Иоанна, X, 11.

154. Апокрисиарий — один из низших чинов в монастыре.

155. Псалмодия — пение псалмов; первая часть утреннего богослужения в монастыре.

156. См. статью Г. С. Дестуниса к указанному изданию, стр. XV—XXI.

157. См. статью А. Я. Сыркина в указанном издании.

158. Перевод выполнен по изданию: «Об Армуре. Греческая былина византийской эпохи». Издал Гавриил Дестунис. СПб., 1877.

159. Вавилония — страна в нижнем течении Евфрата и Тигра; здесь — синоним Аравии; Каппадокия — страна в восточной части Малой Азии, составляющая один из девяти византийских фемов.

160. Пропуск в рукописи.

161. Подбор отрывков из перевода и комментария сделан по изданию: «Дигенис Акрит». Перевод, статья и комментарии А. Я. Сыркина. М., 1960.

162. Приведенному отрывку предшествует вступление в ямбических триметрах, заменявшее в рукописи принятое теперь заглавие.

163. Название «эмир» применялось до середины VII в. к полководцу или вождю; с середины VII в. оно стало титулом правителя. В рукописных вариантах поэмы встречается имя отца Дигениса — Мусур.

164. Эфиопы — общее название мусульманского населения северной Африки и Египта.

165. Описание внешности напоминает аналогичное описание в романе Ахилла Татия (V в.) «Левкиппа и Клитофонт».

166. Дилебиты — видимо, подразумевается тюркское племя дилемиты.

167. Троглодиты — древнее наименование для населения африканского побережья Красного моря.

168. Гулабии (точнее «гуламии») — арабизм, обозначение дружинника.

169. Романия — т. е. Ромейская держава, Византия.

170. Иракл — крепость в Киликии.

171. Каппадория и Харсиана — византийские фемы в Малой Азии.

172. Стратиг — полководец, начальник фемы.

173. Язычники — на языке византийцев весь нехристианский мир.

174. Возможно, речь идет о «Киликийских воротах» — узком проходе в горах Центрального Тавра в юго-восточной части Малой Азии.

175. Панорм — город на северном побережье Сирии (ныне Палермо). О «висящем камне» источники не сообщают ничего. Предполагают, что здесь намек на иерусалимскую мечеть Омара; прямо под ее куполом находился огромный камень — верхушка горы Мории. Камень этот почитался мусульманами как величайшая святыня — центр и основание мира, — так как служил алтарем в храме Соломона, находившемся на этой горе.

176. Гробница пророка, т. е. Мухаммеда (около 570—632 г.), основателя ислама, находится в г. Медине.

177. Историк X в. Генесий в своей «Царской хронике» сообщает о подобном подвиге Василия I.

178. Сравнение это было, видимо, типичным при описании наружности героя; оно встречается не только в народной поэзии более позднего времени (H. Реrnot. Chansons populaires grecques des XV et XVI siècles. Paris, 1931, № 133), но и стихотворных романах XV в., а также и в «Хронографии» Михаила Пселла («Chronographie», vol. II, ed. E. Renauld. Paris, 1931, p. 31).

179. «Одиссея», XIII, 38—54.

180. Распространенный эпитет в византийских стихотворных романах («Ахиллеида», 1270, 1365; «Либистр и Родамна», 1553, 1677, 1716, 1884, 1976).

181. Леопардов использовали в Византии при охоте.

182. Абасгия — совр. Абхазия; соколы, поставляемые оттуда, особенно ценились.

183. Феодор Стратилат («Полководец») и Феодор Тирон («Новобранец») — христианские мученики IV в., покровители воинов.

184. Хосров II — персидский царь VI—VII вв., славившийся огромными богатствами и роскошным образом жизни.

185. Вавилон, упоминаемый в византийской литературе в разных значениях, здесь означает местность по нижнему течению Тигра и Евфрата (Месопотамию).

186. Багдад — столица Абассидского халифата, под властью византийцев никогда не был. Тарc — древний город Киликии, в течение долгого времени был ареной борьбы византийцев с арабами.

187. Здесь под персами подразумеваются турки. Анахронизм при обозначении народностей встречается в поэме не один раз (см. I, 29 и 32).

188. Письмо императора выдержано в стиле византийского эпистолярного этикета, принятого главным образом в придворных кругах.

189. Советы императора Дигенису напоминают советы, которые дает автор «Стратегикона» Кекавмен (XI в.) своему сыну (см. стр. 158 сл.).

190. Икония, т. е. Иконийский султанат, которому Византия платила дань лишь в XII— XIII вв. Данное место, видимо, — результат более поздней редакции поэмы.

191. Хрисовул — жалованная грамота византийского императора, скрепленная золотой печатью.

192. Рассказ об укрощении коня сопоставим с известным эпизодом из жизни Александра Македонского, приручившего коня Букефала. См.: Плутарх. Александр, гл. VI.

193. В предшествующей части этой книги рассказано, что жена Дигениса не перенесла его смерти и умерла вместе с ним.

194. Тросис — предположительно измененное название Тарсы, местности между Самосатой и Евфратом.

195. Образ Харона, заимствованный из древнегреческой мифологии, проник не только в средневековые народные песни греков, но и в песни нового времени. Средневековому сознанию Харон представлялся уже не стариком-лодочником, переправлявшим тени умерших через реку подземного царства Ахеронт, а демоном смерти на вороном коне.

196. Название Аида сохранило исконное значение — «преисподняя».

197. Имеется в виду библейская легенда об изгнании первых людей Адама и Евы из рая (Бытие, гл. 3).

198. Перевод выполнен по изданию: R. Сantаrеlla. Poeti bizantini. Milano, 1948.

199. Симеон имеет в виду слова апостола Павла («Первое послание к коринфянам», 13, ст. 1—8, 13): «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал бряцающий. Если имею дар пророчества и знаю тайны, и имею всякое познание и всякую веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится... А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

200. Тварь — богословский термин, означающий «сотворенное» богом в отличие от самого бога. Отсюда термины: «тварный» и «нетварный», означающие различные уровни бытия. «Тварное» вторично и преходяще, «нетварное» первично и вечно. Только в «нетварном» — подлинная суть, которую ищет подвижник, отвергая иллюзии чувственности.

201. «Syméon le nouveau théologien. Catéchèses, texte par B. Krivochéine», t. 1, Paris, 1963.

202. Перевод выполнен по изданию: Syméon le nouveau théologien. Chapitres théologiques, gnostiques et pratiques. Introduction, texte critique, traduction et notes de J. Darrouzès. Paris, 1957.

203. Перевод приведен по кн.: П. В. Безобразов. Византийский писатель и государственный деятель Михаил Пселл. М., 1890.

204. Перевод выполнен по изданию: Michel Psеllоs. Chronographie ou Histoire d’un siècle de Byzance (976—1077), texte ét. et trad, par Em. Rénauld, t. I. Paris, 1926.

205. Речь идет о Зое, дочери Константина VIII и племяннице Василия II Болгаробойцы, которая в 1034—1035 гг. усыновила и нарекла кесарем Михаила Калафата. После смерти Михаила Пафлагона, мужа Зои, Калафат клятвенно обещал всю жизнь подчиняться ей как полновластной повелительнице.

206. Гинекей — женская часть дома.

207. Новелиссим — византийский чин, следующий за кесарем и севастом. Имеется в виду новелиссим Константин, дядя Михаила Калафата.

208. Вокруг Феодоры объединялась враждебная Михаилу знать, не прощавшая ему ни низкого происхождения, ни стремления опереться на торговый и ремесленный люд в ущерб аристократии.

209. Родственники Михаила Калафата пользовались большим влиянием в государстве при двух его предшественниках — Романе Аргире и Михаиле Пафлагоне, когда первым министром был евнух Иоанн Орфанотроф, брат Михаила Пафлагона и дядя Михаила Калафата. Боясь интриг со стороны всесильного министра, Калафат отправил его в изгнание, как и другого своего дядю-евнуха, своего двоюродного брата велел оскопить и не тронул только новелиссима Константина, о котором сказано выше.

210. Агнец (ягненок) — символическое наименование Христа.

211. Перевод сделан по изданию: «Michaelis Pselli Scripta minora», v. 1, ed. Ed. Kurtz. Milano, 1936, p. 50—53.

212. Иоанн Итал — философ-неоплатоник, ученик Пселла и продолжатель его дела возрождения античной культуры в Византии. Диалектик по роду своих философских занятий, Итал пытался дать рациональное осмысление христианских догм, что вызывало вражду к нему со стороны мистически настроенных монашеских кругов. Приводимое здесь сочинение Пселла написано, вероятно, около 1053 г. Итал пользовался громкой славой в образованной среде и в течение многих лет состоял ипатом философии, сменив Пселла на этой кафедре, однако при Алексее I Комнине схоластическая теология, создаваемая Италом, была фактически разгромлена: в 1082 г. Итал был подвергнут церковному суду и его учение предано анафеме (см.: Анна Комнина. Алексиада, V, 8—9). Прозвище Итал (Латин, Авзон) связано с южно-италийским происхождением Иоанна.

213. В «Тимее» основное философское содержание облечено в форму мифа, некогда слышанного одним из собеседников. «Один пообещав, как будто, говорить про сон...» — подразумеваются сочинения Синесия (V в. н. э.) «О сновидениях» и Немесия Эмесского (IV—V в.) «О человеческой душе».

214. Всецелое παν (универсум) — платоновское понятие, охватывающее собою видимый мир в его упорядоченном движении (см.: Платон. Тимей 30 В).

215. Лисий и Исократ — древнегреческие ораторы V—IV в. до н. э.

216. Эакиды — потомки мифического Эака, гомеровские герои Ахилл, Аякс, Неоптолем.

217. Ксенократ (396—314 гг.) — ученик Платона, с 339 г. возглавлявший Академию, славился строгой нравственностью, писал сочиненйя прозой и в стихах. Эсхин — ученик Сократа, один из первых известных нам авторов, писавших в жанре диалога. Скопелиан из Клазомен — ритор I—II в. н. э., представитель второй софистики; его учитель, Никита из Смирны (конец I в. н. э.), считается родоначальником второй софистики; был знаменит как ритор и адвокат и славился своим пышным, красочным стилем.

218. Перевод сделан по изданию: «Michael Psellus de operatione daemonum cur. Boissonade. Accedunt inedita opuscula Pselli». Norimbergae, 1838, p. 48—52.

219. Речь идет о литературных произведениях поздней античности. Левкиппа — героиня романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт»; Хариклия — героиня романа Гелиодора «Эфиопика». Филострат Лемносский (III в. н. э.) — автор сборника вымышленных писем, в основном любовного содержания.

220. Вероятно, это намек на элевсинские мистерии. Посвящение в этот древний культ проходило через две ступени, и ему предшествовал обряд очищений.

221. Муза истории — Клио. Каллиопа — муза эпоса.

222. Элий Аристид (129—189) — оратор-аттикист, подражавший оратору Исократу (IV в. до н. э.). Григорий Назианзин, получивший прозвание «Богослова», — христианский писатель IV в. н. э., один из лучших стилистов своего времени.

223. Эпихирема — краткое умозаключение; энтимема — умозаключение от противного.

224. «Муза богословия» — подразумевается уже упоминавшийся выше Григорий Назианзин.

225. Перевод сделан по изданию PG, v. 122.

226. Энтелехейя, или энергия — практическая, действенная реализация скрытой возможности (потенции). См.: Аристотель. Метафизика, кн. IX.

227. Перевод выполнен по изданию: Michaelis Psеlli. Scripta minora, ed. Ed. Kurtz, у. 2, Milano, 1941.

228. Псалом 39, 1.

229. Монастырь (Великого) Агроса находился на горе Олимпе в Мисии.

230. «Одиссея», I, 58.

231. Стадий — мера длины от 1/7 до 1/10 мили.

232. «Одиссея», XIII, 119.

233. Тимарх — оратор IV в. н. э., сторонник Демосфена. Эсхин, обвиненный Демосфеном и Тимархом в государственной измене, выступил в 345 г. до н. э. со встречным обвинением в речи «Против Тимарха».

234. Горгий, Гиппий, Пол — софисты V в. до н. э., осмеянные Платоном в диалогах «Горгий», «Гиппий Большой», «Протагор».

235. Василеон — митрополия в Галатии (Малая Азия).

236. Перефразированы библейские слова: «Всякий дол да наполнится... и неровные пути сделаются гладкими» (Книга Исайи, 40, 4).

237. См. Феокрит, I, 134: «Будет пусть все по-иному, пусть груши на соснах родятся (перевод М. Е. Грабарь-Пассек).

238. Иоанн Ксифилин (род. около 1010 г.) — друг юности Пселла, его товарищ по занятиям у знаменитого ритора Иоанна Мавропода. Один из самых образованных людей своего времени, Ксифилин возглавлял высшую юридическую школу в Константинополе до тех пор, пока, подобно Пселлу, не был вынужден удалиться в монастырь. В отличие от Пселла, Ксифилин после принятия монашества не вернулся к прежним занятиям и продолжал жить в монастыре вплоть до 1064 г., когда его избрали патриархом. Философские симпатии Ксифилина были на стороне Аристотеля, и настоящее письмо Пселла служит как бы отповедью византийского неоплатонизма аристотелизму.

239. Перевод сделан по изданию: Pselli Miscellanea, Paris, 1876 (Bibliotheca graeca medii aevi, ed. C. Sathas v. 5), p. 444 и sg.

240. Евномий и Аполлинарий Лаодикийский — христианские епископы IV в., противники никейского символа веры. Полемику с ними вели Афанасий Александрийский, Василий Кесарийский и др.

241. Намек на принятие Пселлом монашества.

242. Хрисипп, Клеанф, Зенон — философы-стоики III в. до н. э.

243. Речь идет, по-видимому, о философе-неоплатонике IV в. н. э., авторе комментариев к логическим сочинениям Аристотеля и учителе императора Юлиана.

244. Перевод выполнен по изданию: «Cecaumeni strategicon et incerti scriptoris de officiis regiis libellus», ed. B. Wassiliewski V. Jernstedt Petropoli, 1896. (записки историко-филологического факультета императорского С.-Петербургского Университета, ч. XXXVIII).

245. Ср. «Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова», 31, 26: «Во всех делах твоих будь осмотрителен, и никакая болезнь не приключится тебе».

246. Акрит — командир пограничного гарнизона; топарх — независимый властитель в местностях, соседних с византийской империей.

247. Тивий — в рукописи Τοβίον. Это название отождествляют, обычно, с крепостью Двином (в верхнем течении Аракса) или с Дегиком, лежавшим намного западнее Двина.

248. Идрунта (Отранто) — приморская крепость на юге Италии, описываемое здесь событие произошло, по-видимому, в 1064 г.

249. Комит — см. раздел Симеон Магистр (Логофет), примеч. 18.

250. Книга Бытия, III, 19.

251. Книга Экклесиаста, I, 13.

252. Ср. в «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова», XII, 10—11: «Не верь врагу твоему вовек: ибо, как ржавеет медь, так и злоба его. Хотя бы он и смирился, и ходил согнувшись, будь внимателен душою твоею и остерегайся его, и будешь пред ним, как чистое зеркало, и узнаешь, что он не до конца очистился от ржавчины».

253. Заголовок относится к началу главы, которое здесь опущено.

254. Ср. «Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова», VII, 29—30: «Всем сердцем почитай отца твоего и не забывай родильных болезней матери твоей. Помни, что ты рожден от них, и что можешь ты воздать им, как они тебе?»

255. Эта легенда упоминается в речи оратора Ликурга (IV в. до н. э.) против Леократа.

256. Перевод приведен по изданию: «Советы и рассказы византийского боярина XI века». — ЖМНП, 1881, ч. 216, стр. 347 сл.

257. Речь идет о Михаиле V Калафате (1041—1042 гг.). Этот эпизод описан Пселлом. См. выше стр. 143.

258. См. Григорий Назианзин, Слово 44.

259. Речь идет о римском императоре Октавиане Августе (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.).

260. Тельмесс — город в малоазийской области Карии, расположенный недалеко от Галикарнасса и известный в античной литературе как город прорицателей (Цицерон «О гадании», I, 91). Дафид (Дафит) — грамматик (вероятно, III в. до н. э.), который изображается античной литературной традицией как тип хулителя, как автор бранного сочинения «О Гомере», колкого дистиха на пергамского царя Аттала и насмешливых эпиграмм. Сочинения его не сохранились. Упоминания о нем встречаются у Цицерона, Страбона и др.

261. Дракон — афинский законодатель VII в. до н. э.

262. Гермоген из Тарса — греческий ритор II в. н. э: Под его именем до нас дошла «Риторика».

263. Полемон, Кратет, Аркесилай — философы академического направления, последовательно возглавлявшие афинскую академию в первой половине III в. до н. э. Феофраст (ум. 287 г. до н. э.) — ученик Аристотеля, возглавивший после его смерти школу перипатетиков.

264. Исмений — эпитет Аполлона в Фивах.

265. Клеанф — стоический философ III в. до н. э., ученик Зенона.

266. Еврипид, «Орест», 157.

267. Нестор — эпический поэт, живший при Септимии Севере и написавший «Илиаду» (где песни не имели буквенных обозначений), «Метаморфозы», «Александрию» и дидактическую поэму «Алексикип». Сохранилось несколько фрагментов, восходящих, видимо, к «Метаморфозам». Трифиодор — поэт V в. н. э., уроженец Египта. До нас дошла его небольшая эпическая поэма «Взятие Илиона».

268. Пиндар (V в. до н. э.) — крупнейший лирический поэт античной Греции, непревзойденный мастер поэзии гимнов, дифирамбов, эпиникиев.

269. Стесихор — знаменитый сицилийский поэт VI в. до н. э.; известен своими хоровыми песнями на мифологические и эпические сюжеты. От его произведений до нас дошли лишь фрагменты.

270. Софрон — поэт V в. до н. э., с именем которого обычно связывается развитие мима — литературного жанра, главным содержанием которого было подражательное воспроизведение нравов и бытовых сценок сицилийской жизни. «Мужскими» или «женскими» мимы назывались в зависимости от того, чьи характеры в них изображались. Сочинения Софрона до нас не дошли.

271. В кн.: Анна Комнина. Алексиада. М., 1965, стр. 54.

272. Перевод по изданию: «Corpus scriptorum historiae Byzantinae», y. 23. Bonnae, 1836.

273. Габадония — местечко в северо-западной части Малой Азии.

274. В подлиннике небольшая лакуна.

275. Анкира — город в Мисии (Малая Азия).

276. Сангарий — река в Вифинии (Малая Азия). Никомедия — главный город той же области.

277. Великий доместик — так в эпоху Комнинов стали называть главнокомандующего императорской армией. Ранее это лицо называлось доместиком схол (см.: Никифор Вриенний. Исторические записки, I, 3).

278. В подлиннике небольшая лакуна.

279. Аланы — предки теперешних осетин; приняли христианство в X в.

280. Брасид — один из лучших спартанских полководцев во время Пелопоннесской войны, храбрый, энергичный, пользовался огромной любовью своих сограждан. Умер от смертельной раны, полученной в бою. После его смерти ему долго оказывали почести как полубогу.

281. Подбор отрывков из перевода и комментариев сделан по изданию: Анна Комнина. Алексиада. Вступительная статья, перевод, комментарий Я. Н. Любарского. М., 1965.

282. Имеется в виду несохранившееся сочинение древнегреческого скульптора Поликлета, так называемый «Канон» — трактат о соразмерностях и пропорциях человеческого тела.

283. Дуки — один из самых знатных византийских родов, начавший возвышаться с IX в.

284. Т. е. Алексей Комнин.

285. Приют для сирот и стариков был основан (по некоторым источникам обновлен) Алексеем.

286. Евангелие от Иоанна, V, 1—4; Деяния апостолов, III, 1—11.

287. Книга Иова, I, 4.

288. Ошибка Анны: в Евангелии от Матфея (XVI, 9—10) говорится о пяти хлебах на пять тысяч и о семи хлебах на четыре тысячи.

289. Евангелие от Матфея, IX, 5—6; Евангелие от Марка, II, 9—11: Евангелие от Луки, V, 23—24.

290. Евангелие от Матфея, IX, 27—30; Евангелие от Иоанна, IX, 1—7.

291. Евангелие от Матфея, IX, 1—8; Евангелие от Марка II, 1—12; Евангелие от Луки, V, 17—26; Евангелие от Иоанна, V, 1—19.

292. Хрисовул — охранная грамота императора, скрепленная золотой печатью.

293. Ошибка Анны: в Эфиопии города Лисимахии не было.

294. Риторские упражнения в школах.

295. Игра в шашки была очень распространена в Византии.

296. В тексте лакуна.

297. Анна имеет в виду современную ей версию возникновения названия «павликиане», будто бы от имен Павла и Иоанна, сыновей манихейки Каллиники. Антифеодальные и антицерковные тенденции у павликиан (как и у манихеев) были причиной их преследования со стороны правительства. Мессалиане — в IV в. члены нехристианских и еретических сект, аскетов, проповедовавших учение, близкое к учению гностиков; начиная с V в. мессалианство стало распространяться по отдаленным районам Византии, а в IX в. проникло в Болгарию. О происхождении секты богомилов здесь высказано субъективное предположение Анны, которая, видимо, плохо различала еретические секты.

298. Секта богомилов, хотя и не была монашеской, имела аскетический характер, и это сказывалось в одежде.

299. Сатанаил — по учению богомилов, старший сын бога и брат Христа, падший ангел, увлекший за собою многих ангелов. Был заключен Христом в преисподнюю, имя его получило другую огласовку (без конечного слога «ия», характерного для ангелов).

300. Псалом 90, 7-8.

301. На ипподроме находился обелиск Феодосия.

302. Книга пророка Даниила, III, 19.

303. Отрывки из исторического труда Иоанна Киннама предлагаются в старом переводе, выполненном под редакцией проф. Карпова; он вышел в свет в 1839 г. в серии «Византийские историки, переведенные с греческого при СПб., Духовной академии под заглавием «Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов (1118—1180)». Перевод был сделан по изданию: «Ioannis Cinnami epitome rerum ab Ioanno et Manuele Comnenis gestarum». Bonnae, 1836. Более нового издания до сих пор не появилось.

304. Имеется в виду историко-дидактический роман афинского писателя V—IV вв. до н. э. Ксенофонта «Киропедия» (Воспитание Кира).

305. Единственное автобиографическое замечание Киннама.

306. Осада Неокесарии — один из эпизодов похода императора Иоанна Комнина против сельджуков в 1139 г.

307. Старший сын Иоанна Алексей был его наследником и соправителем. Но он, так же как и второй сын, севастократор Андроник, внезапно умер; третьего сына — севастократора Исаака — отец перед самой смертью (1143 г.) отстранил от престола, передав власть четвертому — Мануилу.

308. Иконий (Кония)—столица государства сельджуков (Рум).

309. Обитатели островов на озере Пусгуса (в Малой Азии) долго не подчинялись византийскому императору, но, будучи христианами, вступили в тесные связи с сельджуками. Ромеям удалось овладеть этими островами только в описываемый здесь период с большим трудом, ценою огромных потерь в войсках.

310. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 133.

311. 1 Орфанотроф — лицо, стоявшее во главе дома для сирот; Номофилак (доcл. «страж законов») — должностное лицо в Византии.

312. Деяния апостолов, II, 3. Когда наступил пятидесятый день после пасхи, то двенадцати апостолам явился с неба святой дух в виде огненных языков.

313. Мизия — страна в Малой Азии; была и другая Мизия — страна, расположенная вдоль Дуная, занимавшая территорию современной Болгарии и часть Сербии.

314. Книга Иисуса Навина, VII, 1, 19—21. Ахар украл не золотой язык, а золотой сосуд и не провалился в расщелину, а его закидали камнями.

315. Вероятно, слова из какой-нибудь утраченной греческой трагедии.

316. Солон — законодатель VII—VI вв. до н. э.; Залевк — середины VII в. до н. э., Харонд — V в. до н. э.

317. Тельмессцы — жители города Тельмесс в западной Ликии (Малая Азия); Тельмесс славился своими прорицателями.

318. Ср. первое послание к коринфянам апостола Павла, XIII, I: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал бряцающий». Серафимы — шестикрылые ангелы, славословящие бога (Книга Исайи, VI, 1).

319. Псалом 44, 2: «Язык мой — трость скорописца».

320. Псалом 132, 3. «Роса Ермонская» — неясный этимологически образ, синоним приятного.

321. Исход, III, 8.

322. Пактол— река в Лидии, близ которой находится город Сарды.

323. Диона Хрисостома (Златоуста) (I—II вв. н. э.) — знаменитого ритора эпохи второй софистики.

324. Демосфен — знаменитый аттический оратор IV в. до н. э, происходил из аттического дема Пэании.

325. Иеромнемон — здесь эпитет, заимствованный из языческих времен, обозначавший в древнем Риме высший жреческий сан (pontifex).

326. Гора Гиметт в Аттике славилась медом и мрамором.

327. Книга Исайи, 30, 4.

328. Т. е. Давид. Псалом 36, 30.

329. Лицо неизвестное.

330. Климент Александрийский, христианский церковный деятель и писатель II—III вв.

331. Салмоней — греческий мифический герой, пытался подражать Зевсу-громовержцу, имитируя гром грохотом котлов и лязгом колесницы, а молнию — светом зажженных факелов. За такую дерзость Зевс убил его и подверг наказанию в царстве Аида.

332. См. примеч. 2.

333. Выражение заимствовано из 18-го псалма Давида.

334. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 133.

335. См. Бытие, 27.

336. Последний языческий император поздней Римской империи Юлиан, прозванный христианами Отступником (361—363 гг.), написал сочинение под названием «Антиохиец, или Ненавистник бороды». Поводом к написанию послужили насмешки жителей Антиохии над внешним видом, особенно над бородой Юлиана. Используя эти насмешки антиохийцев, Юлиан так строит произведение, что посредством осуждения своей бороды он зло высмеивает внешний вид, образ жизни и нравы антиохийцев.

337. Перевод выполнен по изданию: «Theodori Prodromi Catomyomachia ex rec. R. Hefcheri». Lipsiae, 1873.

338. Схеда — школьное риторическое упражнение, импровизация на заданную тему. См. также «Алексиада», XV, 7 (стр. 84).

339. Перевод выполнен по изданию: «Anecdota Graeca ed. F. Boissonade», vol. I. Paris, 1829.

340. Имя мыши заимствовано из анонимной сатирической древнегреческой поэмы «Война лягушек и мышей» (Батрахомиомахия), ст. 137.

341. Тригла — рыба, называемая иначе «морская ласточка».

342. Выщипывать волосы из бороды считалось знаком отчаяния или печали.

343. «Война лягушек и мышей», ст. 100 и 104.

344. Псалом 6, 1 и 37, 1.

345. Парафразы на псалмы 37, 3; 68, 4; 87, 16; 37, 7.

346. Книга Осии, 6, 7; Второзаконие, 32, 14.

347. Псалмы 18, 11; 88, 22.

348. Перевод выполнен по изданию: G. Soyteг. Griechischer Humor. Berlin, 1959.

349. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 37.

350. Термин обихода греческих мистерий.

351. Имеется в виду Иоанн Богослов.

352. Перевод выполнен по изданию Макса Трой: «Hapluchiris Michaelis versus е cod. Neapolit. ed. M. Treu». 1874, Stadtisches Evangelisches Gymnasium zu Waldenburg in Schlesien.

353. Музы неожиданно только в этом месте переходят в разговоре с мудрецом на множественное число (имея в виду людей вообще).

354. Эти две строки по смыслу лучше выбросить совсем, а следующую за ними строку поставить после предыдущей реплики мудреца. Путаница могла быть результатом (или причиной) перекомпоновки стихов при составлении краткой (из 56 стихов) версии этого произведения, опубликованной Матранга (в «Anecdota Graeca e mss. bibliothecarum Vaticanae, Angelicae, Barberianae, Vallicellianae etc., pars 2. Romae, 1850) и взятой им из неизвестного Ватиканского кодекса. Матранга приписывает эту краткую поэму Иоанну Цецу; его ошибку повторяли затем и другие ученые, например, Крумбахер, Дитерих, и только С. Дж. Меркати впервые установил истину («Ciovanni Tzetzes е Michele Haplucheir».— «Byzantion», 18, 1948, p. 197—206).

355. Перевод выполнен по изданию: «Eustathii archiepiscopi Thessalonicensis commentarii ad Homeri Odysseam», t. I—II. Hildesheim, 1960.

356. Мысль, часто высказывавшаяся Платоном, Аристотелем и поздними античными авторами. Например, Лонгин «О возвышенном», гл. 15, 2; Плутарх «Как юноше слушать поэтические произведения», гл. 2.

357. Имя Латина — легендарного родоначальника племени латинов — упоминается в поэме Гесиода «Теогония». Авсон мифический родоначальник племени авсонов, одного из италийских племен.

358. Темеса — город на Кипре, упоминаемый в «Одиссее» (I, 184).

359. Киммерийцы — мифическое племя, жившее в стране вечной ночи («Одиссея», XI, 14).

360. «Одиссея», XIV, 364—365.

361. «Одиссея», XIX, 395.

362. Полибий. История, II, 56, 11.

363. «Одиссея», II—IV; IX—XII; XVI—XVII.

364. Тимолай— филолог эллинистического времени.

365. Трифиодор — поэт-мифограф V в. н. э„ написавший поэму «Разрушение Илиона».

366. 476-й стих «Медеи» Еврипида, где 7 раз встречается звук «с», из-за неблагозвучия неоднократно подвергался насмешкам филологов и комедиографов.

367. Навкрат — ритор IV в. до н. э., ученик Исократа.

368. Перевод выполнен по изданию: «Eustazio di Fessalonica. La espugnazione di Fessalonica, testo critico... di S. Kyriakidis». Palermo, 1961.

369. Андроник I Комнин правил с 1183 по 1185 г. В последний год его правления Фессалоники были захвачены норманнами.

370. Первый император династии Ангелов правил с 1185 по 1195 г.

371. В 14-й главе описывается упадок Византии, который наступил после смерти императора Мануила Комнина (1143—1180).

372. Т. е. в монастырях.

373. Парафраза из Гомера — «Одиссея», III, 1.

374. Парафраза из Гомера — «Илиада», XXII, 76.

375. Псалом 20, 1.

376. Давид Комнин, наместник Фессалоник.

377. Перевод выполнен по изданию: «Bibliothèque grecque vulgaire éd. Em. Legrand», t. 1. Paris. 1880.

378. Тельхины — мифические обитатели Крита, Родоса, Кеоса и Сикиона, изобретатели кузнечного искусства, кудесники и оборотни.

379. В тексте лакуна.

380. Следует подробное описание мучений в аду.

381. Перевод выполнен по изданию: «Hesiodi carmina. Apollonii Argonautica. Musaei carmen de Herone et Leandro. Coluthi Raptus Helenae. Quinti Posthomerica. Thyphiodori Excidium Ilii. Tzetzae Antehomerica, etc. Ed. F. S. Lehrs». Parisiis, 1840.

382. Каллиопа — муза эпической поэзии, девятая и старшая из девяти муз, дочерей Зевса.

383. Фенонт — «Сияющий», название планеты Сатурн; Цец уже не разбирается в древней мифологии: Фенонт богом никогда не был, кроме того, согласно древней мифологии, главными считались двенадцать богов, а Цец говорит о «прочих двенадцати» богах.

384. Город Парий находился на южном берегу Пропонтиды (Черного моря), в Троаде.

385. По древнему мифу, Парис рос в лесу, воспитывали его пастухи. В мифе нет рассказа о том, как Приам удалил сына из столицы на окраину своего царства. В христианской литературе встречается рассказ о том, как отец, во избежание страшного предсказания о дальнейшей судьбе сына, отправил его в далекий город, который выстроил специально для сына (см., например, Иоанн Малала. Хронография, кн. 5 или начальные главы романа «Варлаам и Иоасаф»).

386. Изображение Париса ритором и мнение автора, что лучше бы ему быть философом, — мотив чисто византийский.

387. Гера, как и Зевс, считалась повелительницей сил природы — молнии и грома; Афина в ее древнейшем образе почиталась как богиня неба.

388. 1 Эвадна — жена аргосского царя Капанея; бросилась в погребальный костер мужа, погибшего в походе Семерых против Фив. Алкеста — супруга фессалийского героя Адмета, согласившаяся вместо мужа сойти в Аид (см. трагедию Еврипида «Алкестида»). Антиопея—амазонка, ставшая женой афинского царя Тесея, погибла в битве с соотечественницами, пытавшимися отнять ее у Тесея. Теано — жена Антенора, сестра Гекубы, жрица богини Афины в Трое. О ее судьбе см.: «Илиада», II, 223; VI, 297 и сл. Энона — первая жена Париса, оставленная им ради Елены; получив ранение в битве под Троей, Парис попросил вылечить его, но она его прогнала. После смерти Париса Энона раскаялась в своем поступке и повесилась. Лукреция — жена Коллатина; обесчещенная Секстом Тарквинием, покончила с собой. Панфея — жена Абрадата, противника персидского царя Кира. Порция — жена Брута, отомстившего Тарквиниям за позор Лукреции.

389. Федра — вторая супруга Тесея, влюбившаяся в своего пасынка Ипполита и покончившая с собой от неразделенной любви (см. трагедию Еврипида «Ипполит»). Филонома — неизвестный мифологический персонаж, упоминаемый только Цецем. Сфенебоя — жена аргосского царя Прета, воспылавшая безнадежной любовью к Беллерофонту и пытавшаяся соблазнить его.

390. Поликсена покончила с собой на могиле Ахилла — более поздняя версия мифа.

391. Красавец-Антенор описан по Диктису и Даресу.

392. Тимбра — город в Троаде.

393. Смерть Ахилла описана по Диктису и Квинту Смирнскому.

394. Сын Тидея — Диомед.

395. Иоанн Цец нарушает историческую истину: во времена Гомера фаланги не было, она появилась только в IV веке до н. э.; изобретена Филиппом Македонским.

396. Сигей — мыс и город в Троаде.

397. Героиды — полубогини: дочери богов и смертных женщин.

398. Перевод выполнен по изданию: «Mich. Andreopuli Liber Syntipae ed. V. Jernstedt.» Записки императорской Академии наук, т. XI. СПб., 1912.

399. Перевод выполнен по изданию: «Scriptores erotici Graeci», vol. II. Lipsiae, 1859.

400. Переводы выполнены по изданию: «Anthologia Graeca». Bd. Ill—IV. München, 1958.

401. Перевод этой эпиграммы, приписываемой некоторыми учеными Фотию, взят из книги: Ахилл Татий. Левкиппа и Клитофонт. М., 1925.

402. AP, IX, 202. Феон из Александрии — математик IV в. н. э. Прокл — философ неоплатоник V в. н. э. Здесь речь идет, видимо, о их астрономических сочинениях, изданных вместе.

403. Сарпедон — мифический царь Ликии, родины Прокла.

404. Софист Квирин и врач Маркелл упоминаются у Либания (Письма 362 и 369).

405. Павел Александрийский — астроном IV в. н. э.

406. Порфирий (досл. «багряный» от πορφυρους) — прозвище философа-неоплатоника III в. н. э., родом из Финикии, данное ему ритором Лонгином вместо собственного его имени «Малх».

407. В этой эпиграмме ценно исконное и непредвзятое восприятие этики Эпикура, основным положением которой было λάθε βιώσας — «проживи незаметно» и которую традиция часто сводила к проповеди грубой чувственности. Подобное толкование философии Эпикура можно встретить и в византийской литературе. См., например, сочинение Феодора Метохита «О Плутархе» стр. 340 сл.).

408. При помощи этого цветка Одиссей избавился от чар Кирки («Одиссея», X, 303).

409. Аполлоний — математик III—II вв. до н. э., родом из Перги (в Памфилии).

410. Лучшими пловцами и водолазами в Греции считались жители острова Делос.

411. Намек на надпись в Академии Платона: «Да не войдет сюда не знающий геометрии».

412. Описываемые игры, видимо, представляли собой рукопашную борьбу людей с животными.

413. Т. е. Артемиде.

414. Перевод выполнен по изданию: AG, IX, 597.

415. Статуя врача Филиппа находилась в городе Аназарбе (Киликия).

416. Перевод выполнен по изданию: AG, XV, 32.

417. Переводы выполнены по изданию: PG, t., 106.

418. Крез — царь Лидии VI в. до н. э.

419. Эпиграмма замечательна весьма распространенным в византийской литературе метафорическим образом моря (см., например, Никифор Влеммид, стр. 325).

420. Эпиграмма построена на строгом соответствии эпитетов грамматическим дополнениям. Такая изощренность стихотворной структуры характерна для средневековой поэзии.

421. Гора Гиметт в Аттике славилась зарослями тимьяна и медом.

422. Перевод выполнен по изданию: «Christophori Mytilenaei carmina ed. Kurz.» Lipsiae, 1897.

423. Отредактирован перевод Д. П. Шестакова из его статьи «Три поэта византийского Ренессанса» («Ученые записки Казанского университета», 1906, кн. 7—8).

424. Роман III Аргир правил с 1028 по 1041 .г. Его утопили в дворцовом бассейне заговорщики из партии сменившего его на престоле Михаила IV.

425. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 120.

426. Перевод выполнен по изданию: С. Soyteг. Der griechische Humor von Homers Zeiten bis heute. Berlin, 1959.

427. Эпиграмма написана по поводу кратковременного пребывания Пселла в монастыре на Малоазийском Олимпе, где он не пользовался симпатиями монахов. Под «богинями» подразумевается, вероятно, императрица Феодора и ее свита, так как именно по ее предложению Пселл покинул Олимп. На эту эпиграмму Пселл ответил длинной (31 строфа) пародией на церковный канон, в которой осмеял пристрастие Якова к пьянству.

428. Использованы переводы из статьи Д. П. Шестакова «Три поэта Византийского Ренессанса» («Ученые записки Казанского университета», 1906, кн. 7—8).

429. Дуки — родовитые провинциальные феодалы, из которых происходили два императора: Константин X (1059—1067 гг.) и Михаил VII (1071— 1078 гг.).

430. Перевод выполнен по изданию: РУ, t. 133.

431. «Nicephori Blemmydae Curriculum vitae et carmina, ed. A. Heisenberg», Lipsiae, 1896, S. 63.

432. «Echos d’Orient». Palis, XXIX, 1930 (цит. по кн.: J. Verpeaux. Nicéphore Choumnos, homme d’état et humaniste byzantin. Paris, 1939, p. 178).

433. J. B. Papadopoulos. Théodore II Lascaris, empereur de Nicée. Paris, 1908, p. 84; N. Festa. Theodoris Ducae Lascaris epistulae CCX VII. Florence, 1898 (цит. по указ. соч. Ж. Верпо, стр. 178).

434. A. Renaudet. Préréforme et Humanisme à Paris pendant les première guerre d’Italie, 1494—1517 (Paris, 1933 (цит. по указ. соч. Ж. Верпо, стр. 178).

435. Георгий Кипрский. Автобиография; PG, t. 142, стр. 21, 24.

436. ИРАИК, т. XIV, вып. 2—3, София, 1909.

437. Κ. Krumbacher. Geschichte der byzantinischen Literatur. München, 1897, S. 496.

438. Перга — один из Малоазийских городов, главный город Памфилии; Аполлоний — математик III—II вв. до н. э.

439. «P. Ovidii Nasonis Heroides with the Greek translation of Planudes». Oxford, 1848.

440. Κ. Кrumbacher, S. 784.

441. Th. Nissen. Die byzantinischen Anakreonteen. München, 1940, S. 81.

442. А. А. Васильев. Падение Византии. Λ., 1925, стр. 114.

443. См. отзыв Ж. Мейендорфа о докладе Г. Бека. — «XII congrès international des études Byzantines». Ochride, 1961, № 9, p. 39—40.

444. Analecta byzantino-russica. Petropoli, 1891.

445. K. Krumbacher. S. 306.

446. A. Tоzer. Byzantine reformer. — The journal of hellenic studies», VII (1886), p. 379.

447. Е. Черноусов. Из византийского захолустья XIII века. — «Сборник в честь В. П. Бузескула». Харьков, 1913—1914, стр. 281.

448. Перевод выполнен по изданию: ИРАИК т. XIV, вып. 2—3, стр. 1—32.

449. Текст обрывается, но примером одного из вынесенных Апокавком подобных приговоров может служить следующая эпитимья в XIV: «… в течение трех воскресных дней стоять у ворот храма с непокрытой головой и обращаться к входящим и выходящим из храма со словами: «Молитесь и простите меня, злодея». Делать ежедневно по сто земных поклонов и при каждом поклоне приговаривать: «Боже, смилуйся надо мной, грешным, и помилуй меня; пусть не будет у такого человека ни субботних, ни воскресных дней, ни господних праздников; мяса, сыра и яиц не есть».

450. В тексте — лакуна.

451. Кесира — афинская женщина, известная легким поведением. Цитата из «Облаков» Аристофана, ст. 48.

452. Аристофан, «Облака», ст. 1070.

453. 1 «Одиссея», XV, 20 сл.:

454. В тексте — лакуна.

455. Прония — поместье.

456. В тексте лакуна.

457. Текст обрывается (см. примеч. 2).

458. Перевод выполнен по изданию: R. Cantarella. Poeti bizantini. Milano, 1946.

459. Ктитор — дословно «основатель», здесь — попечитель, покровитель.

460. Перевод выполнен по изданию: «Nicephpri Blemmydae Curriculum vitae et carmina ed. A. Heisenberg». Lipsiae, 1896.

461. Афтоний — софист и ритор III—IV вв. и. э., автор «Прогимнасм» — учебника риторики в византийских шкодах и университете.

462. Имеются в виду сочинения Аристотеля по логике.

463. Скамандр — река и местность в Троаде.

464. Нимфей — местность и город в Иллирии.

465. Перевод взят из кн.: В. И. Барвинок. Никифор Влеммид и его сочинения. Киев, 1911.

466. Перевод выполнен по изданию: R. Cantarella. Poeti bizantini. Milano, 1948.

467. Реминисценция одновременно из Библии (Иов, 20, 8) и из классической античной поэзии (ср. Эсхил, 298).

468. Псалом 90, 6.

469. Новый Рим — постоянное в византийской литературе обозначение ромейской державы.

470. Авсония — собственно, Италия, в словоупотреблении Акрополита — Византийская империя.

471. В 1235—1236 гг. Иоанн III осаждал Константинополь, но не смог взять его из-за предательства союзников-болгар.

472. Перевод выполнен по изданию: R. Cantarella. Poeti bizantini. Milano, 1948.

473. Перевод отрывка из стихотворения выполнен по тексту, опубликованному в книге: А. Heisenberg. Aus der Geschichte und Literatur der Palaiologenzeit. München, 1920.

474. Перевод выполнен по изданию: «Theodori Metochitae Miscellanea philo- logica et historica». Lipsiae, 1821.

475. Перевод сделан по изданию: М. Treu. Der Philosoph Ioseph.— «Byzantinische Zeitschrift», Bd VIII, 1899, S. 34—38.

476. 1 Стагирский мудрец — Аристотель. См. «Политика», 1324 а.

477. Отголосок неоплатоновского учения о предвечном существовании душ.

478. Принимаем рукописное чтение παθήμασι.

479. Ср. у Платона: «Что же до остальных душ, то у той, которая всех лучше мчалась вслед богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несется в круговом движении по небесному своду, но ей не дают покоя кони, и она с трудом созерцает сущее. Другая душа то поднимается, то опускается — кони рвутся так сильно, что она что-то видит, а чего-то не видит. Вслед за ними все остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую» («Федр», 248 а, перевод А. Егунова).

480. 2 Намек на слова:

481. «Толкущему отверзется» — слова Евангелия от Матфея VII, 8.

482. Аподейктика — учение о доказательствах.

483. Четверица наук — геометрия, арифметика, музыка, астрономия.

484. Подразумевается, очевидно, аристотелевское учение о законах противоречия, изложенное им в таких трудах, как «Метафизика», «Об истолковании», «Первая аналитика».

485. См. Книга Иезекииля, 37, 7—8.

486. Перевод сделан по изданию: Rhetores graeci, ed Chr. Walz, v. III. Stuttgart, 1836, стр. 338—564.

487. Сравнение речи с живым существом восходит к Платону: «Всякая речь должна быть составлена, словно живое существо: у ней должно быть тело с головой и с ногами, а туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому» («Федр», 264 с., перевод А. Егунова).

488. «Об идеях» — сочинение Гермогена (II в. н. э.).

489. «Вчера пошел я в Пирей...» — видоизмененное начало платоновского «Государства» («Я пошел вчера в Пирей с Главконом, сыном Аристона») — традиционный классический пример ритмического благозвучия.

490. По мифу в ласточку была превращена Филомела, сестра жены фракийского царя Терея.

491. «Окситона» — слова с ударением на последнем слоге; «пропарокситона» — слова с ударением на третьем слоге от конца.

492. См. Софокл, «Аякс», 293 (перевод С. В. Шервинского).

493. Речь идет о казни апостола Петра, не захотевшего, чтобы его распяли обычным способом. Этот стих и следующие переведены Μ. Л. Гаспаровым.

494. Энтимема — предположительное умозаключение (в риторике).

495. Георгий Писида — писатель VII в.; Птохо-Продром и Калликл — поэты XII в., Ликофрон — поэт III в. до н. э.

496. Перевод сделан по изданию: «Corpus Scriptorum historiae Byzantinae pars XIX, Nicephorus Gregoras», v. 1, Bonnae, 1829, стр. 283 и сл.; в основу данного перевода положен перевод издания «Византийские историки, переведенные с греческого при С.-Петербургской духовной академии», т. 6. «Римская история Никифора Григоры», перевод под редакцией П. Шалфеева. СПб.. 1862, стр. 273 и сл.

497. Речь идет о Михаиле IX Палеологе, сыне Андроника II.

498. Т. е. Андроник II (старший).

499. Галата (область в Малой Азии) была в то время одним из опорных пунктов генуэзской торговли в Эгейском бассейне.

500. Протовестиарий — придворный, заведовавший царским гардеробом.

501. Протоасикрит — начальник царской канцелярии.

502. Феано — легендарная жена Пифагора. Несколько вымышленных писем, написанных от ее имени, входило в позднеантичный сборник «Письма пифагорейских женщин». Ипатия (Гипатия) (IV—V вв.) — знаменитая женщина-философ, вокруг которой в Александрии группировался кружок образованных людей.

503. Никифор Григора, вероятно, приписывает Платону знаменитое изречение Аристотеля: «Друг — это одна душа в двух телах».

504. Великий папий — начальник дворцовых служителей, ведавших ключами всех дверей дворца; доместик — офицерский чин.

505. Родопа (ныне Деспото-Даг) — горный хребет в западной Фракии; Орестиада — местность в восточной Фракии, где был расположен г. Адрианополь.

506. О Феодоре Метохите см. наст. сборник стр. 335—337.

507. Монастырь Хора — один из древнейших в Константинополе. Он находился около Влахернской резиденции императоров и не раз служил местом жительства для патриархов и местом заточения для опальных членов царской семьи. По поручению Андроника II, Феодор Метохит провел реставрацию и реконструкцию обветшавших монастырских зданий. Собор монастыря после обращения его в мечеть получил название Кахриэ-Джами. Выполненные по заказу Метохита мозаики Кахриэ-Джами пользуются всемирной известностью.

508. Четыредесятница — семинедельный («Великий») пост перед пасхой.

509. Отец Андроника II, Михаил VIII Палеолог, правитель Никейской империи, с 1261 г. — константинопольский император. Его первая, безуспешная попытка овладеть Константинополем была предпринята в 1260 г.

510. Иов — библейский персонаж, страдалец, произносящий горестную речь, которая начинается словами: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано «зачался человек» (Книга Иова, III, 3).

511. Александр Македонский взял Тир в 332 г. до н. э.

512. Речь идет о греко-персидской войне 480 г. до н. э. По рассказу Геродота (VII, 141, 142) афиняне перед морским сражением у о. Саламина вопрошали дельфийского оракула и получили ответ: «... Божественный Саламин, ты погубишь сыновей жен твоих или в пору посевов плодов Деметры, или во время уборки» (перевод Ф. Г. Мищенко).

513. По рассказу Геродота (1, 53), лидийскому царю Крезу было предсказано дельфийским оракулом, что в войне с персами он погубит великое царство. Решив, что его ждет победа, Крез начал войну, однако проиграл ее и разрушил не вражеское, а свое собственное государство (в 546 г. до н. э.).

514. В 217—216 г. до н. э.

515. Речь идет о битве у мыса Акция (31 г. до н. э.).

516. Пирей — афинская гавань.

517. «Гекуба», 295 и сл. Перевод И. Анненского.

518. Т. е. так называемая «страстная» неделя перед пасхой.

519. Т. е. на пасху.

520. Гиролимна (Γυρολίμνη, у других авторов 'Αργυρά Λίμνη) — «Серебряное озеро» у стен Константинополя в северо-западной его части, недалеко от Влахернского дворца.

521. Т. е. в 1321 г.

522. Христополь — приморский город на юго-западе Фракии.

523. Селимврия (ныне Селивра) — большой город на берегу Мраморного моря в 42 милях от Константинополя.

524. Феолепт Филадельфийский (1250—1324/5 гг.) — церковный политик и писатель, противник сближения с Западом.

525. Перевод выполнен по изданию: «Correspondance de Nicéphore Grégoras. texte éd. et trad. par R. Guilland». P , 1927.

526. Философ Иосиф — ученый монах (1280—около 1330 гг.), известный также по прозвищу «Ракендит», один из образованнейших людей своего времени, составитель обширной энциклопедии, отрывки из которой приведены в настоящем сборнике на стр. 341—348. Письмо Григоры написано в 1326— 1329 гг.

527. См. Диоген Лаэртский, VI, 41.

528. Сходное выражение см.: Синесий, «О снах», 1406.

529. Ферсит — образ жалкого трусливого урода в «Илиаде» (II, 212 и сл.); Маргит — образ глупца в одноименной псевдогомеровской поэме.

530. См.: Платон, «Государство», X, 599 Д–Е; Ликург — легендарный спартанский законодатель IX в. до н. э.; Солон — афинский законодатель VI в. до н. э.; Харонд — сицилийский законодатель VII в. до н. э.

531. См.: Платон, «Государство», III, 386—391; X, 606Е—607.

532. Речь идет о Феодоре Метохите, о нем см. наст, сборник, стр. 333—337.

533. Элланодик — судья на олимпийских играх.

534. Здесь, возможно, намек на ссылку Метохита в 1328 г.

535. Клавдий Птолемей — знаменитый астроном II в. н. э., построивший геоцентрическую систему мира.

536. Сын Никомаха, т. е. Аристотель.

537. См.: Аристотель, Метафизика, XII, 8, 1074а.

538. Письмо написано в 1535 г.

539. Библейский текст (Притчи, XIV, 30) звучит несколько иначе: «завистливое сердце...»

540. Фаэтон (светлый) — планета Юпитер; Эосфор (несущий зарю) — утренняя звезда Венера; Стильбон (сверкающий) — планета Меркурий.

541. Возможно, здесь имеются в виду злоключения Платона при дворе Дионисия Младшего в Сицилии (361 г.).

542. Анит и Мелит — обвинители Сократа на суде. Оправданию памяти учителя Платон посвятил свою «Апологию Сократа».

543. Произнесена в 1349 г., на 3-й день по прибытии в Фессалоники.

544. Перевод сделан по изданию: PG, t. 151.

545. Евангелие от Матфея, XXVIII, 10.

546. Послание к евреям, II, 16—17.

547. См. Евангелие от Иоанна, XIII, 33; XIV, 18.

548. Послание к евреям, II, 14.

549. Первое послание к коринфянам, XII, 27.

550. Речь идет о восстании зилотов 1342—1349 гг.

551. Подразумеваются эпизоды из Евангелия от Иоанна I, V, 1 —14 и от Марка, II, 1-3.

552. Евангелие от Марка, II, 5.

553. Евангелие от Иоанна, V, 14.

554. Евангелие от Матфея, XXIV, 12.

555. Псалом 103, 29.

556. Евангелие от Матфея, X, 12.

557. Псалом 21, 1.

558. Псалом 34, 9.

559. Евангелие от Луки, II, 13—14.

560. Евангелие от Иоанна, XIV, 27.

561. Евангелие от Иоанна, XIII, 35.

562. Евангелие от Иоанна, XVII, 21.

563. Евангелие от Матфея, VII, 23.

564. Послание к евреям, XII, 14.

565. Книга Исайи, XXVI, 10.

566. Гомилия произнесена по поводу церковного праздника Преображения и рассматривает тему света.

567. Перевод сделан по изданию: PG, t. 151.

568. Эти слова встречаются в «Послании к римлянам» (IX, 28), и отнесение их к Исайе, вероятно, простая ошибка памяти, вызванная тем, что ссылки на Исайю даны в соседних строках того же послания.

569. См. Евангелие от Матфея, XVII, I.

570. См. второе послание к коринфянам, VI. 2. Тема «Преображения» истолковывается Паламой как тема света, и для ее раскрытия он подбирает знакомые слушателям образы «дня», «солнца» и т. п., наполняя весь текст гомилии новозаветными и ветхозаветными выражениями: «солнца правды» — книга Малахии, IV, 2: «перемен и затмений» — Послание Иакова, I, 17; «из мрака в дивный свет» — Послание Петра, II, 9.

571. Слова псалма 96, 11.

572. Псалом 88, 13.

573. Книга Исайи, LVIII, 6—10.

574. «просияют праведники...» — Евангелие от Матфея, XIII, 43; «итак, отвергнем дела тьмы» — «Послание к Римлянам», XIII, 12; «сынами дня» — намек на выражение «все вы сыны света и сыны дня» — «Послание к фессалоникийцам», V, 3; «обновлением ума вашего» — «Послание к эфесянам», IV, 23; «подобию славы» — «Послание к филипписийцам», III, 21.

575. Подразумевается библейский рассказ о сотворении мира (см. Книгу Бытия, I, 14).

576. Евангелие от Марка, IX, 2.

577. Подразумевается библейский рассказ (Книга Бытия, III, 7).

578. Перевод выполнен по изданию: PG, t. 150.

579. Переводы выполнены по изданию: «Anthologia graeca carminum christianorum adorn. Christ, et M. Paranikas», Lipsiae, 1871.

580. Перевод выполнен по изданию: А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести, вып. 1. СПб., 1886.

581. А. Н. Веселовский полагает, что Латонией названа Пелагония — область в Македонии (указ. соч., стр. 206).

582. Аталия — Фессалия (там же).

583. В третьей Книге Царств, в главах, повествующих о Соломоне, имени «Адана» нет.

584. В рукописи «сын Пира», но это, несомненно, ошибка: по мифу, сын Ахилла, Неоптолем, принес Поликсену в жертву убитому Ахиллу, как того потребовала явившаяся его тень.

585. Поликсена ошибочно названа здесь царицей; в других рукописях, в частности в болгарской, здесь начинается рассказ о Елене.

586. Драгоценный камень красного цвета.

587. Иисус Навин помогал Моисею вывести иудеев из Египта (Исход, 17); впоследствии он стал царем иудейского народа, дал народу постановления, «ц вписал слова эти в книгу закона божия, и взял большой камень, и по- ложил его там под дубом, который подле святилища господня. И сказал Иисус всему народу: вот, камень сей будет нам свидетелем» (Книга Иисуса Навина, 24, 26—27).

588. Перевод выполнен по изданию: С. Оrеlli. Opuscula Graecorum vetera sententiosa et moralia, t. I. Lipsiae, 1819, p. 240.

589. Перевод выполнен по изданию: «Le roman de Callimaque et de Chryso- rrhoé. Texte établi et traduit par Michel Pichard». Paris, Société d’édition «Les belles-lettres», 1956.

590. Перевод выполнен по изданию: R. Cantarella. Poeti bizantini. Milano. 1948.

591. Переводы выполнены по изданию: «Bibliothèque grecque vulgaire», t. X. Έρωτοπαίγνια (Chansons d’amour). Ed. D. C. Hesseling et H. Pernot. Paris — Athènes, 1913.

592. K. Krumbacher. Geschichte der byzantinischen Literatur. München, 1897, S. 813.

593. Переводы выполнены по изданию: G. Soуter. Griechischer Humor von Homers Zeiten bis heute. Berlin, 1959.

594. Переводы выполнены по изданию: «Corpus fabularum Aesopicarum», у. I., fase. 1—2. Lipsiae, 1956—1957.

595. Перевод выполнен по изданию: Е. Legrand. Bibliothèque grecque vulgaire, t. I. Paris, 1880à.

596. Перевод выполнен по изданию: Ducas. Istoria turco-bizantina 1341— 1462. ed. critica de V. Grecu. Bucuresti, 1958.

597. Книга Иеремии, гл. 8—10.

Комментарии для сайта Cackle

Тематические страницы